[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

60

СЕВЕРНЫЙ ФЛОТ, ЧЕТВЕРТАК И БРЮКИ-КЛЁШ

- Пап! А ты в армии служил? – Спросила меня уже взрослая дочь.
- Конечно, служил.
- Тогда у тебя для меня обязательно найдётся несколько интересных историй.
***
Ноябрь 1986 года.
Нас, необстрелянных воробьёв, стриженных наголо, поезд доставил к пункту назначения под названием «Экипаж», гостеприимно распахнувшего свои двери для таких же, как и я призывников. В течение трёх дней будущие защитники Родины проходили медкомиссию, по итогам которой получали распределение по воинским частям, казённое обмундирование, не всегда соответствующего размера, пинка под зад или плевка в душу, а кто-то умудрялся отхватить и то и другое и с этим багажом отправлялись к месту прохождения службы. Учитывая, что эти события разворачивались в Мурманской области, а количество людей в морской форме, снующих вокруг бешеной рыбой с улыбками плотоядных ящеров, перекрывало все мыслимые нормы, не оставалось никаких сомнений в том, что следующие три года каждый из нас проведёт на полном гособеспечении.
Я стоял в вестибюле в разношерстной, ещё пока по гражданке одетой толпе товарищей по несчастью и, наблюдая за происходящим, перебирал в уме возможные комбинации счастливых чисел, которые помогут мне вытащить лотерейный билет в сухопутные рода войск. Кто-то рядом тихо молился, отвлекая моё внимание и не давая сосредоточиться на своих математических выкладках. Другие, явно смирившись, уже мысленно примеряли на себя форму моряка. Третьи с одухотворёнными лицами полоумных сектантов аккуратно записывали в свои дневники, как некую истину, услышанные где-то фразы, подобную этой: «Попал на флот – гордись, не попал – считай, что повезло». Почему-то очень хотелось, чтобы повезло именно мне.
И в этот самый момент мои невесёлые размышления о своей незавидной доле нарушило лёгкое похлопывание по плечу. Обернувшись, я обнаружил рядом паренька чуть пониже меня в бескозырке, бушлате и брюках клёш. «Так вот как ты выглядишь – будущее моё!» – стремительным метеором пронеслось у меня в голове.
Но неожиданно для себя я довольно-таки опрометчиво цыкнул в сторону будущего:
- Чё надо?
Будущее, нисколько не смутившись, взяв под козырёк, предложило сделку – один год службы в обмен на двадцать пять рублей. Я ему деньги – здесь и сейчас, он мне под честное слово моряка – два года службы вместо возможных трёх. «А почему бы и нет?» – ещё один метеор мыслей вихрем промелькнул в затуманенном мозгу, уже рисуя радужные перспективы. В словарном запасе деревенского паренька, коим я и являлся, не было пока ещё таких слов, как: лох, развод и кидалово, а своим внешним видом я напоминал скорее буратину, чем прожжённого, повидавшего многое морского волка. Поэтому я ему поверил всем сердцем, всей душой и четвертак тотчас перекочевал в руки предприимчивого морячка. Получив желаемое, мой агент приступил к выполнению взятых на себя обязательств, тихо и незаметно растворившись на территории части.
Потянулись тягостные минуты ожидания. Днём нашу группу в составе сорока человек щупали врачи разных специальностей, пытаясь найти физические или психические отклонения, либо хоть какие-то зачатки разума в наших головах. А ночью на камбузе под руководством сержанта мы проводили точно такие же изыскания, но уже с картошкой, стараясь к утру отобрать самые сочные клубни для подачи на стол всему гарнизону.
Мне действительно повезло. На складе, откуда предстояло носить картошку, было темно, и единственным источником света был костёр, следить за которым командир оставил именно меня. Ломая и подкидывая старые ящики в огонь, я поглядывал за тем, как мои одногруппники, подобно специально обученным поросятам провинции Шампань, ползали на четвереньках в полумраке ангара в поисках трюфелей. Когда находили, радостно хрюкали и, погрузив вожделенные корнеплоды лопатами на носилки, быстро покидали склад с добытыми деликатесами.
Под это кино ночь и первое моё боевое дежурство потихоньку шли на убыль. Я пёк картоху, кормил ею себя, своих товарищей, затем дремал. Просыпался. Подкидывал ящики в огонь. Снова пёк и снова дремал. К утру мне определённо стало нравиться служить, и я уже готов был отдать ещё двадцать пять рублей, чтобы остаться на этом складе до дембеля в качестве истопника. Но жизнь – суровая штука, особенно в армии. Сержант на рассвете, собрав нас всех в одну колонну и пересчитав по головам, погнал в столовую, а затем в один из многочисленных классов двухэтажного корпуса флотского распределителя, где нас уже ждали для серьёзного разговора мичман и офицер в звании капитана какого-то ранга.
Беседа была долгой и нудной. Капитан что-то бубнил про море, службу и про то, что нужно набрать семь добровольцев от нашей группы в военно-морское училище, где за пять лет из этих счастливчиков сделают настоящих мореходов. Под этот бубнёж все уверенно заснули с широко открытыми глазами, включая мичмана. Ему было сложнее всего. Спать стоя в присутствии старшего по званию и при этом не быть рассекреченным – это высший пилотаж. Иногда мы моргали азбукой Морзе, как бы приободряя ораторствующего офицера и давая понять, что мы его слышим, видим и понимаем, но на подводную лодку не хотим, а хотим в ангар собирать трюфеля.
Наконец поняв, что вербовщик из него никакой, капитан, утратив полный контроль над собой и ситуацией в целом, начал стрелять в нас отборным матом, кидать мелом и даже собрался метнуть, как гранату, спящего мичмана, но вовремя вспомнил, что их и так недобор. Остановился. Выдохнул. После чего пообещал всех сгноить на галерах в течение трёх лет и, забрав наглядное пособие в виде так и не проснувшегося мичмана, удалился из класса, оглушительно хлопнув дверью. Его шаги и громкие проклятия в наш адрес ещё некоторое время гулким эхом разносились по коридорам здания. Наконец всё стихло.
И в этой неожиданно возникшей гробовой тишине каждый из нас отчётливо услышал, как корабельная рында отбивает склянки по наши души.
******
Прошёл год. В нём было много интересного, но я умышленно пропускаю этот период и к нему постараюсь обязательно вернуться. А пока скажу лишь, что, попав по распределению в морскую авиацию, носил форму моряка. Бушлат, бескозырка и брюки клёш. Был повод для гордости, но речь не об этом.
Примерно где-то через год службы я оказался в медсанчасти. Что это было? Плановый осмотр или лёгкое недомогание – не помню.
Кабинет. Молодая врач чуть постарше меня и я сидели за одним столом напротив друг друга. Точнее, я сидел чуть сбоку и прекрасно видел, как юная барышня в форме, изучая мою медицинскую карту непринуждённо, закинув нога на ногу, болтала той, что находилась сверху. От этих движений мне становилось как-то не по себе. В глазах темнело, в горле першило, а давление подскакивало. Определённо это была простуда. Я заболел. С каждым взмахом её ноги мне становилось всё хуже и хуже. Сердце взлетало вверх тяжёлым бомбардировщиком и, не набрав нужную высоту, падало на пол, разбиваясь о холодный кафель на тысячу осколков. Возрождалось, как птица Феникс, взлетало и снова билось. Болезнь прогрессировала.
Я вдруг понял, что должен либо остановить эту угрозу моему душевному равновесию в виде порхающей ножки перед моим носом, либо совершить неординарный поступок. И я нашёл выход из этой непростой ситуации, просто закрыв глаза. Наступила темнота.
- Так, так, – поманил голос из темноты. – Уши в детстве болели?
- Болели, - утвердительно вздохнул я и зачем-то пожал плечами.
- Ну, что ж, давай посмотрим.
И не спрашивая на то разрешения, врач, схватив мою голову, вставила в ухо трубку похожую на телескоп и прильнула к окуляру. От её прикосновений на меня нашёл столбняк, нахлынули воспоминания, и я неожиданно провалился в детство.
Я вспомнил всё: маму, её руки, бабушку: «У сороки - боли, у вороны - боли, у Серёженьки - не боли», врача-педиатра и кошку Муську, которая лечила, прижавшись и обхватив меня своими мягкими лапками.
Я замурчал. Врач задумалась:
- Так, так…
Как опытный программист, ласковый рентген её глаз, блуждая в глубине меня, отключал файлы полушарий мозга один за другим, подавляя волю и способности к сопротивлению. Остатки мыслей разбегались, как тараканы:
- Мур, мур.
В какой-то момент показалась, что у нее возникло желание перейти к более тесному контакту между нами и пошебуршать своими то-о-о-ненькими пальчиками у меня за ушами. Но то ли такие отношения могли трактоваться как неуставные, то ли ещё по какой причине, но этого не произошло. Медик передумала и вернулась к изучению моей медицинской карты. Жаль.
- Так, так…
Я наблюдал. Она морщила лоб. Хмурила брови и потирала виски. На её лице отчётливо читались следы какой-то внутренней борьбы. Весь её опыт и знания, полученные в институте, входили в некий диссонанс с только что увиденным и с тем, что было написано в карте. Меня это пугало: «Я умру?» Наконец ей надоело мять страницы и, откинувшись на спинку стула, она задумчиво, делая паузы в словах, в такт слегка постукивая карандашиком по столу, стала говорить, глядя мне прямо в глаза:
- А ты знаешь… у тебя здоровые уши… и ты должен бы служить три года… Но вот эта запись, - и постучала по одной из страниц, как бы привлекая моё внимание, – эта запись всё изменила. Тебе крупно повезло.
Врач ещё что-то говорила, но я уже её не слышал, потому что мысленно перенёсся в «Экипаж» в ноябрь 1986. Там, в вестибюле флотского распределителя, меня вновь нашёл тот самый морячок-агент и бодро отрапортовал о выполненном задании:
- Не дрейфь, братуха! Два года служить будешь.
И не дав опомниться, исчез, как статуя Свободы в фокусе известного иллюзиониста. Я не поверил. И даже не поблагодарил.
Значительно позже мне стало известно, что часть ребят из нашей команды тоже попали в морскую авиацию, но служили три года.
****
- Пап, разве такое возможно?! Тебе удалось выкупить год службы за двадцать пять рублей и изменить своё будущее?!
- И не только. Эта сделка повлияла на судьбу ещё как минимум двух человек.
- Интересно. И кто же они?
- Ты и твоя мама. Через два года службы в декабре 88 я вернулся домой, а в ноябре 89 твоя мама любезно согласилась выйти за меня замуж. А в 90 году ты появилась на свет.
- Па - па-а-а…

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

61

ОТКУДА БЕРУТСЯ АНГЕЛЫ

На чердаке пятиэтажного дома, за вентиляционной шахтой у него был маленький пыльный угол. Больше года назад он обнаружил его случайно и после приходил почти каждый день: поднимался по тонкой железной лесенке, открыв замок чердачного люка подогнанным ключом, поднимал крышку, забирался и, оставляя тонкую щель между миром чердака и миром подъезда, специальным хитрым устройством имитировал глухую недоступность.
Что он здесь делал?
Китайский автомобильный фонарь вешался на гвоздь. На два шлакоблока устраивалась широкая доска, накрывалась вытащенным из потайной ниши пушистым пледом, кожаная подушка хорошо поддерживала спину, и очень удобно было строчить что-то в блокноте или бегать подушечками пальцев по клавиатуре ноутбука. Рядом на кирпичах гудела спиртовка, кипятила кофе или чай. Нехитрые бутерброды и сигареты помогали тянуть время, а еще книги — стопкой сложенные у стены, словно забытая кем-то связка макулатуры.
Он валялся на топчане-доске, слушал космическую музыку, блуждал по просторам Интернета, читал, часами лежал, бездумно уставившись в перекрытия сухими глазами, а то спал — не чувствуя, как меняются времена года.
Чаще всего он приходил сюда плакать…

Чердак жил своей жизнью: гудели провода, ветер выл в вентиляции, тонко звенели оставленные издавна листы жести. Шуршание дождя по крыше, воркование голубей и щебет воробьев в проеме распахнутого слухового окна рождали музыку странного мира, который был недоступен никому, кроме него.
Иногда в чердачной темноте вспыхивали два желтых глаза — это приходил дворовый кот Рыжик — потасканный, драный и безнадежно одинокий.
Как кот попадал сюда сквозь закрытые на замки люки — он не знал, но, уважая тайны Рыжика, не выспрашивал, а просто кидал приятелю кусок колбасы и слушал, как тот урчит и вгрызается в гуманитарную помощь. Потом кот спал, отпугивая громким мурлыканьем голубей от окна.
Кот никогда не выходил из темноты, свет фонарика не выхватывал его спящего тельца. Отоспавшись в безопасности, кот исчезал так же неожиданно, как и появлялся.
Он тоже покидал чердак следом за Рыжиком. Часто выбирался на крышу, где сидеть можно было только у окошка, здесь была специальная скоба, за которую привязывались зимой чистильщики снега, вооружались лопатами и сдвигали, сталкивали снежные козырьки, грозившие прохожим будущими сосульками. Снег ухал вниз, нисколько не сдерживаемый невысоким барьером карниза.
На крыше было здорово: можно трогать рукой небо, видеть заход солнца, рассматривать строчки разноцветных огней вечерних улиц и считать лимонные звезды августовскими ночами.
Он мечтал о том, как напишет поэму о метаморфозах города — месяц за месяцем. Стихи чаще всего не складывались и оставались в блокноте словесными недоработанными эскизами…

«Даааааанька!» — доносилось снизу, с балкона пятого этажа. Наверное, если сползти и перегнуться через карниз, увидишь если не окна квартиры, то волны электрического света из них.
И он шел домой, тщательно спрятав свои сокровища и отряхнув джинсы от чердачной пыли.
«Где ты шлендаешь?!» — визгливо спрашивала бабка, вечно недовольная его излишней лохматостью, дистрофичностью тщедушного тела и яркой зеленью глаз. Впрочем, ответ ее не интересовал, да и привыкли уже домашние не слышать никакого ответа.
Она ставила перед ним тарелку и отворачивалась к плите или к раковине, гремела посудой, вслух комментируя новости или сериалы кухонного телика.
Он же, поковырявшись в ужине, уходил в свою комнату, тут же включал компьютер…
Три дня в неделю возвращаться с чердака приходилось по свету — приходили учителя, обучавшие его на дому. Он сам предпочел бы интерактивное учение, дистанционное — Интернет словно снимал проклятие заикания, слова лились свободно и легко. Только письменная речь — не устная, да и аттестат по Интернету не получишь, и Данька согласился на уговоры отца и мачехи.
По субботам его ждал логопсих — так он окрестил логопеда и по совместительству психотерапевта Валерия Петровича. Врач верил в то, что пациент скоро заговорит, как прежде, и гордился тем, что удалось преодолеть хотя бы долгое молчание — немоту…

Чердачный мир спасал его и от репетиторов, и от логопеда, и от матери мачехи — визгливой чужой совершенно бабки, от самой мачехи — от испарений ее духов, жадных проворных пальцев и сбивчивого шепота молодой — всего-то на несколько лет старше его, — желающей запретного секса женщины.
Чердак спасал от неумения произнести до конца слово «нет», от собственной слабости, от тайного удовлетворения предательства отца, который предал первым, женившись очень скоро после смерти мамы на этой похотливой самке.
Там — в свете китайского фонаря — таяло презрение, там рождались другие мысли: о свободе, о творчестве, о любви… Большая грузная фигура отца отступала, забывались его тяжелые топорные вопросы о будущем, как и широкие ладони, опускающиеся такой же неуклюжей лаской на голову.
Там он думал о безграничном прощении: себя, отца, дуры-мачехи, всей жизни — равнодушной и холодной…
Сегодняшние чердачные звезды еще плыли в голове, прекрасные слова и музыка все еще звучали в сердце, когда в дверь проскользнула мачеха — локти на стол, уставилась огромными кукольными глазищами, зашептала что-то, жужжанием пробиваясь сквозь компьютерные наушники.
Он толкнул ее локти. Неудачно: руки сорвались, и мачеха ударилась грудью о край стола. Фотография мамы упала на столешницу, из рамы посыпалось стекло, разлетелось осколками. Один осколок, отскочив, впился в мачехину щеку, уже блестевшую слезами боли и обиды, и блеск этот тут же окрасился алым, покатился бусинами…
Мачеха зажала щеку пальцами, вскочила и убежала, а он сидел неподвижно, пустым взглядом скользя по каплям крови, по стеклу, по расколотой рамке.

Спустя какое-то время пришел отец, ударил сильно — никогда не умел контролировать свою силу — по губам, так, что рот наполнился соленым и тягучим.
Он сглотнул, выбежал из квартиры, хлопнув дверью, и понесся на чердак. Там небо, там мягкий вечер, там свежий воздух…
Не заботясь об осторожности, он открыл люк, бросился к своему логову, но только вытащил доски и плед, как услышал доносившиеся с лестничной площадки голоса: «Данька! Даня!»
Они его найдут, они обратят внимание на незакрытый люк.
Неловко, ногой затолкав плед обратно в нишу, закрыв ее пыльными досками, он метнулся к окошку, распахнул створки, подтянулся и вылез на крышу, где его тут же обнял за плечи ласковый вечерний дождь.
Окно нужно закрыть, тогда не поймут, что здесь кто-то есть.
Он повернулся, чтобы это сделать, но, поскользнувшись на мокрой крыше, стал сползать вниз, к карнизу — все быстрее и быстрее, уперся ногами в хлипкое ограждение, попытался подняться. Удалось. Но словно его кто-то толкнул в спину, как никому не нужный опасный снег, и он, даже не пытаясь схватиться за что-нибудь, полетел вниз…

Руки вывернулись крыльями, ветер наполнил рубашку, бил в грудь скоростью и секундами времени. Безмятежная счастливая улыбка вдруг возникла на его губах, он закрыл глаза и крикнул: «Мама!» Чисто крикнул, без сжимания горла и выталкивания легких…
Нет. Он не разбился.
Он оттолкнулся от асфальта, взлетев сразу на несколько метров, поймав поток воздуха большими серебристыми крыльями. Неумело еще, с болью в лопатках, он выпрямил крылья, стараясь удержаться в одном положении, не сумел, сорвался в пике, но тут же поправился и, захватив ветер, снова устремился в небо.
Восторг, упоение полетом охватили сердце, он смеялся и плакал и вовсе не удивлялся мерцающему свету маховых перьев. Он летел все выше и выше, поднимаясь выше дома, выше всего города, выше своих слов прощания и любви…
Люди на крыше смотрели вниз, и только дворовый облезлый кот с завистью смотрел вверх.

[GREEN]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Сергей Дудкин - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

62

Цветок

«Я очень слабая… Я не постоянна в своих решениях, у меня всё меняется в доли секунды: то взлёт, то падение… Порой я ненавижу себя за это! Сильные люди - они не такие. Они всё делают чётко.., всегда правильно, а я?.. А я как анекдот; не могу сама себя понять…
Она сидела на коленях и рыдала, причитая.
Я стоял в сторонке, смотрел на неё и улыбался молча…
Она была такой хрупкой в тот момент и такой красивой! Её плечи вздрагивали, и она дрожала, как листок под каплями дождя…
«Я слабая! Я ужасная!..» - продолжала она ругать себя.
Мне стало казаться, что мы находимся не на солнечной поляне, а в дремучем тёмном лесу. И что вот-вот разразится гроза…
Стало как-то холодеть внутри. Я подошёл к ней. Сел рядом, положил руки на её плечи и тихо сказал:
«Посмотри на цветок. Посмотри… Видишь, какой он слабый.., нежный… Если я сожму его в ладони, то от него останется только жидкая зеленоватая кашица… - настолько он слаб».
Она перестала причитать и плакать. Неподвижно замерла в молчании, прислушиваясь к моим словам… Тогда я спросил её:
«Как ты думаешь; что будет с человеком, если его живьём закопать в толщу земли?»
Она подняла на меня красные, полные изумления и ужаса глаза и тихо проговорила:
«Он погибнет».
«Тогда ответь, - снова кивнул я на цветок, - откуда в этом слабом стебельке столько силы, чтобы пробиться сквозь толщу земли? Чтобы вырваться к свету! Набраться сил и выпустить бутон?! А ведь бутон для цветка – это как душа для человека!»
Она молчала.
«Пробиваясь через толщу и темноту земли, цветок черпает силу из маленького зёрнышка, превращаясь в прекрасный бутон! – сказал я. – Итог этого превращения – прекрасная, раскрытая, полная красоты любви и нежности душа!"
Её плечи перестали вздрагивать. Она сидела неподвижно, вслушиваясь в каждое моё слово.
"Получается, что сила цветка в его слабости, - продолжил я. - Ты понимаешь меня?! Ты как цветок. Каждый человек, как цветок… - живёт, пробиваясь сквозь толщу материального мира. И сила его не в том, что он, как робот, совершает отточенные, правильные, угодные обществу действия. Так и ты: твоя сила – в твоей слабости, в твоей естественности, в твоей чувствительности. Твоя сила в том, что ты – настоящая!!!»
Она по-прежнему молчала. Но я был рад, что она уже больше не плакала, а просто сидела и не отводила взгляда от цветка, который рос недалеко от неё. Смотрела и молчала.
Я не трогал её больше. Не трогал и не отвлекал разговором. В тот момент у неё был самый важный разговор в её жизни. Разговор с цветком…

[GREEN]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

63

Через тернии к мечте


У меня есть одна заветная мечта – хочу обвенчаться со своим любимым в роскошном замке. Чтобы всё было как в сказке: украшенная цветами карета въезжает в ворота по подъёмному мосту и останавливается около часовни, жених отворяет дверцу и подаёт мне руку. Я в шикарном свадебном платье… А ещё обязательно, чтобы в серебряных канделябрах уютно горели свечи, а их огоньки отражались в хрустальных бокалах… Могу часами перечислять что необходимо для этого торжества. Самое главное – никакой бутафории! Всё должно быть по-настоящему.
Поклонников у меня предостаточно, но есть одна небольшая проблема. Как только дело начинает приближаться к свадьбе, даже самые невероятные отношения дают трещину. Это очень беспокоит. Вот, например, последний случай. Решили мы с Вадимом – моим парнем провести выходные с друзьями на берегу реки. Начиналась наша вылазка на природу просто замечательно. В микроавтобусе поместились все: Дашка с Артёмом, Шурик с Аней, и даже моя такса Матильда. Прихватили с собой палатки, провизию, кухонную утварь и даже чугунный казан, чтобы приготовить моё фирменное блюдо – плов с курицей.
Уже к полудню были на месте. В чудесном воздухе, прогретом летним зноем, смешались запахи разных цветов и трав. Сразу мысленно вернулась в детство и почувствовала себя маленькой и беззаботной девчонкой. Осталось только схватить сачок и побежать ловить бабочек и стрекоз…
Вечером у костра мы пили чай из одноразовых стаканчиков и вспоминали разные интересные случаи из жизни. Когда дошёл черёд до Вадима, он повернулся ко мне, встал на левое колено, протянул коробочку с кольцом и торжественно произнёс:
- С некоторых пор ты очень много для меня значишь. Ты согласна выйти за меня замуж?
Не могу сказать, что это было неожиданно. Взять бы мне и ответить, что согласна. Вадим – лучшее, что у меня было за 23 года. Но я поступила иначе. Чёрт дёрнул меня спросить, где мы будем венчаться. Не буду пересказывать наш диалог, но закончилось его предложение ссорой. А что он надеялся услышать? Даже ничего не сказал о том, что любит и не представляет своей дальнейшей жизни без меня.
Печально, но не зря говорится, что не делается, то к лучшему. Неделю назад познакомилась с Романом. Очень интересный и эрудированный молодой человек – высокий широкоплечий блондин, владеющий тремя языками. У него свой туристический бизнес. И от меня без ума. Возможно, именно он и осуществит мою мечту. Только в этот раз нельзя торопиться, надо обдумывать каждый свой шаг. Посудите сами, если занимается туристическим бизнесом, значит, любит путешествовать, если занимается уже около 10 лет, значит, многое видел собственными глазами. К тому же ему нравится меня удивлять. И не только меня. Даже Матильда встречает его каждый раз звонким восторженным лаем. И это понятно. Столько внимания ей никто из моих кавалеров не уделял: вкусняшкой угостит, обязательно погладит и поговорит с ней.
Это невероятно, ведь всего неделю назад я опустила руки и решила, что моя мечта не осуществима. Не зря сходила к гадалке. И случайная встреча не заставила себя ждать. Всё совпало: познакомились 13 числа, возле рынка по ул. Гоголя 13 в 13 часов, надеюсь, 13 минут. Четыре случайных числа 13 (как она и говорила). А такие совпадения бывают только раз в жизни.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

64

СТАРИК

Не помню, когда увидела его впервые. Худощавая фигура на выцветшей скамье парка встречала меня каждое утро во время пробежки. Густые, почти белые волосы, лохматые брови над блекло-голубыми глазами, тонкие морщинистые руки поверх потёртого коричневого плаща. Его образ вырисовывался для меня постепенно, словно фотоплёнка, медленно проявлялся при каждой новой встрече.
Первое, что я заметила, была улыбка. Радостная, искренняя, совсем детская. Удивительная улыбка! Я и сейчас будто вижу её перед глазами.
Я бегаю не первый год. Позади период преодоления трудностей и внутренних монологов, где я уговариваю себя выйти из дома или укоряю за то, что в очередной раз не справилась с ленью. Теперь от пробежки я даже получаю удовольствие. Не нужно прислушиваться к себе, следить за темпом или дыханием. Я просто бегу.
Серый асфальт неторопливо уползает под ноги. Полотно аллеи, присыпанное песком и мелким мусором, сменяет узкая извилистая дорожка парка. Ряды клёнов уступают место раскидистым елям и высоким соснам. Пейзаж знаком и привычен. Даже времена года наступают здесь незаметно. Что-то неуловимо меняется вокруг, пока однажды не приходит осознание, что природа преобразилась до неузнаваемости.
Пробежка превратилась в своеобразный ритуал, в котором действие вытесняет мысли, а проблемы откладываются на потом. И старик стал его частью. Каждый день в одно и то же время я пробегала мимо, бездумно скользила взглядом по тихой ссутулившейся фигуре и устремлялась дальше, туда, где чёрные стволы деревьев скрывали меня от посторонних глаз. Образ старика исчезал уже через несколько минут.
«И чему можно всё время радоваться? - думала я, когда в очередной раз замечала его улыбку. - Может, он сумасшедший?» Старик смотрел вокруг так, будто видел нечто особенное. Даже во время дождя, укрывшись под чёрным зонтом, он глядел куда-то ввысь, на верхушки деревьев. Казалось, это безмолвное созерцание доставляет ему наслаждение.
Однажды я невольно проследила за его взглядом. Одинокий луч солнца пробивался сквозь сизые тучи. Его свет рассеивался, окрасив завитки облаков в пепельно-серый цвет. «Красиво!» Я вновь взглянула на старика.
- Доброе утро! - произнёс он с широкой улыбкой.
- Доброе утро! - я улыбнулась в ответ.
Стояла ранняя осень. Грустные клёны подставляли каплям дождя зелёные ладошки. В лужах на асфальте отражалось тёмное низкое небо. Но настроение у меня было неожиданно-приподнятое.
С той поры мы приветствовали друг друга при встрече. И каждый раз меня накрывало ощущение необычайного подъёма, желание отыскать что-то необыкновенное. Со временем я стала видеть то, чего раньше не замечала: пожелтевшую прядь берёзы, блеск дождевой воды на ветвях деревьев, причудливый танец снежинок над головой.
Так прошла осень, потом зима. И старик присутствовал в каждом новом дне, разделял восторг моих открытий, был свидетелем удивительных мгновений. Мне нравились наши встречи. На короткий миг он впускал меня в свою вселенную. В ней всё воспринималось иначе. Точно чудесный луч касался привычных картин и высвечивал в них что-то новое, прекрасное. Постепенно этот мир стал шире, отчётливее, пока не заменил буднично-серую реальность, от которой я бежала каждое утро. Способность различать оттенки даже в унылом однообразии пасмурного утра делала меня счастливой.
В один из солнечных весенних дней я, как обычно, пробегала мимо знакомой скамейки. Но старика на ней не оказалось. Я огляделась вокруг. Волна беспокойства затопила моё сознание. Потом тревога так же быстро утихла. Я убедила себя в том, что у человека могут быть и другие занятия. «Интересно, - думала я, - если бы мне пришлось уехать или просто не прийти, - он бы тоже волновался?» Усмехнувшись своим мыслям, я продолжила путь.
Но наутро старик не появился. Как и на следующее. И в какой-то момент я поняла, что больше его не увижу. Эта мысль больно резанула по сердцу и медленно растворилась в невыразимой печали. Наконец, ей на смену пришла растерянность. Кем был для меня этот незнакомый человек? Что значила наша встреча? И что оставила внезапная разлука?
«Пустота», - сказали бы многие, пытаясь описать моё состояние. Но так ли это? Я прислушалась к своим ощущениям. Нет, он не менял моей жизни, не учил и не наставлял. Да, и кто знает, совпадало ли его настроение с моими мыслями, или наша связь - только плод моего воображения? Но его улыбка, само его присутствие заставили меня взглянуть на мир по-новому. И, может быть, перемены происходили только в моём сознании, но именно ему я обязана тем, что вновь открыла для себя чувство радости, восторга, способность удивляться. В моём сердце не пустота. Нет. Это свет и бесконечная благодарность.
Я по-прежнему бегаю в парке и часто вспоминаю старика. Мне хочется думать, что у него всё хорошо. И что теперь он с кем-то другим делится своим радужным мироощущением.
- Доброе утро! - мысленно говорю я, пробегая мимо опустевшей скамейки, и губы сами собой растягиваются в широкой улыбке.
Солнце подмигивает сквозь густую зелень ветвей, лёгкий ветерок играет с верхушками деревьев, узорные листья трепещут, шепчут в ответ:
- Доброе утро!

[GREEN]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

65

Качает чёрт качели

– Вот урод, падла! – Димон ругался искренне и от души, но зажатый в пальцах клочок бумажки и не думал воспламеняться. – Фантомас хренов, найду – поглядим, чьи сопли на асфальте окажутся!
Он кинул на стол истерзанный лист блокнота, пощёлкал зажигалкой, но, одумавшись, не стал жечь. Прикурил. Густые светлые брови сошлись на переносице.
– Я вычислю тебя, урод, – горький дым успокаивал, мысли потекли в конструктивном направлении. – Написал записку и здриснул, трусло задрипанное. Все тут прямо перепугались, ми-ми-ми.
За окном противно заскрипели ржавые качели. Кто-то с утра решил поелозить по нервам визгом дворового монстра.
Димон склонился над бумажкой, разгладил пальцами мятую клетку.
«Ещё раз увижу тебя с Маринкой – убью нафиг» гласили светло-синие буквы неровного почерка.
«Маринка – это новая Санькина девчонка, – Димон покопался в памяти, но никаких других Марин припомнить не смог. – Но фиг Санёк стал бы писать записки. Пришёл бы и поговорил. Друзья как-никак, хоть он, конечно, сволочь».
Кольнуло давней обидой, когда пышная красавица Юлька – страсть и огонь – предпочла высокого донжуанистого Сашку Димке, который привёл её в компанию. Застал их тогда целующимися в подъезде. Набили друг другу рожи, а потом со временем как-то устаканилось. Давняя дружба – не хрен собачий. Димон чувствовал тоску, сталкиваясь с Юлькой почти случайно, но обида не позволяла киснуть – даже, скорее, делала его демонстративно грубоватым. Девки – они такие, считал он. Все шалавы. Теперь Марина эта ещё появилась…
Часы показывали четверть десятого. Вопреки мультяшному классику, с утра идти в гости казалось не мудрым, хотя найденная в дверях записка и взбесила. Писать анонимки на бумажках и подкидывать их – извращение.
Димон вообразил напряжённое лицо «писателя», крадущегося к заветному порогу, сующему записку в дверную щель и драпающего, пока не засекли.
«Небось, подорвался с утра пораньше – спецом, чтоб никто не встретился», – злобное настроение сменилось азартом.
Горький кофе приятно жёг губы. Зря он так распсиховался. Хоть Санька и не при делах, но поговорить с ним стоило. Главное – держать себя в руках.


* * *

Холодный осенний ветер забирался под воротник, пах дождём и прелью.
В Санькиных руках топорщилась угловатыми деталями старая потёртая сумка.
– Здоров, кореш, – Санька, он же – Алекс, если перед девчонками и в группе, – пожал руку и прищурился сквозь едкий сигаретный дым. – Мне в гараж к дядь Михе зарулить надо, ты со мной?
Димка впечатался своей ладонью в Санькину, горячую и жёсткую.
– Не-е-е, – заулыбался Димка. По его мнению, эти двое – придурки, целыми днями крутятся вокруг дядь Михиной Лады, что-то чинят, колхозят, какую-то фигню с авторынка прикручивают. Нет чтобы качели починить, чтобы те не визжали. – Ну его нафиг, я лучше мультики посмотрю.
Санька фыркнул. Холодный ветер метнул жёлтый рябиновый лист на воротник его куртки.
– Я недолго, – пояснил он. – Прикинь, на противотуманке крепления лопнули, так я успел с утра мотнуться, прикупить новых три.
«Три, Карл! Три, когда навернулась одна!» – Димон ухмыльнулся. Авторынок для мужика – всё равно что бутик для блондинки. Глаза разбегаются, мозг плывёт, пальцы растопыриваются, весь мир в твоих руках, йиху-у-у!..
– У тебя кофий есть? – он кивнул в сторону подъезда.
«Она прошла, как каравелла по зелёным волнам,
Прохладным ливнем после жаркого дня…» – страстно надрывался певец из открытой форточки второго этажа.
– Есть, – Санёк протянул нагретые в кармане ключи, наморщил лоб: – Через часок должна Юлька зарулить, вы меня дождитесь там.
– А Маринка нормально к этому? – как бы невзначай спросил Димон.
– А! – Санька неопределённо кивнул, щелчком пальца послал окурок в полёт. – Есть вопросы. Лады, побежал.
– Давай, – Димка махнул рукой и ещё некоторое время следил за маячащей в арке долговязой фигурой. Невысокое сине-серое небо дышало холодом близкой зимы, голые ветви дрожали на ветру. Чужие тёплые ключи приятно врезались бороздками в ладонь.
– Димочка! – знакомый голос разорвал меланхолию.
Невысокая девушка с сильно вьющимися собранными в хвост светлыми волосами плыла по улице.
– Ага, привет, – Димон с удовольствием обласкал глазами угадывающуюся под пальтишком пышную фигурку. – Алекс в гаражи свалил.
– С Ладой возюкаться, – на розовых безо всякого макияжа Юлькиных щеках обозначились ямочки. Димке всегда хотелось коснуться их языком – казалось, что кожа на вкус, как бочок абрикоса. Всё-таки Юлька – классная.
– Пошли, кофию вмажем? – он поёжился от задувающего в распахнутый ворот ветра и насупился сильнее. Юлька стрельнула глазами и проплыла мимо, обдав тонким и знакомым ароматом духов, от которого заныло под ложечкой, а в штанах наметился лёгкий дискомфорт.

– Димочка-а-а-а… – с придыханием произнесла Юлька. Она прислонилась к обшарпанной стенке и наблюдала за тем, как Димон возится с ключами.
В подъезде воняло кошачьей мочой, примотанная к перилам кофейная банка для окурков щетинилась петлёй открученной проволоки.
– Угу? – приподнял бровь тот и замер, сжал в руках ключи, заметив томный и даже какой-то жадный взгляд.
– Как хорошо, что мы с тобой тут вдвоём, – неопределённо ответила Юлька, её пальцы запорхали, путаясь в длинном ворсе мехового капюшона.
Жало ключа вонзилось в замочную скважину, и Димка ввалился в наполовину перегороженный старым трюмо коридор. Юлька скинула пальто, вцепилась пальцами в отвороты Димкиной куртки и с остервенением стала отщёлкивать кнопки-застёжки. Он видел её взволнованное лицо с приоткрытыми губами близко-близко, аромат духов и женского тела окутал сознание пьянящим облаком. Куртка свалилась на пол, его жадные пальцы проникли под тонкий трикотаж её блузки, впились в гладкую упругую кожу. Юлька выгнула спину и прижалась к нему. Целовать её было бешено приятно, хотелось кусать распухшие от желания губы, исследовать их изнутри языком. Мягкие полушария грудей прожигали одежду, и Димка стиснул Юльку что было сил. Жёсткое кружево лифчика врезалось в тело и казалось жестяным.
– Димочка… – шептала Юлька, когда он увлёк её к дверям комнаты.
На облитом сизыми утренними отблесками марселевом покрывале Юлька смотрелась естественно. Тугая пуговка джинсов сдалась, обнажила трусы с просвечивающим тёмным пятном лобка, и девушка приподняла таз, помогая стянуть с себя одежду.
Она билась в его руках, и, казалось, воздух горел от стонов. Димка видел, как морщится её лицо, как широко раззевается рот, а большие розовые соски качаются в такт неудержимым толчкам...

Чуть позже, наблюдая за вертящейся у трюмо в коридоре Юлькой, Димон вдруг снова вспомнил о записке. Совсем из головы вылетело. Ведь Юля могла её и написать. Из ревности, например. Девки не любят друг друга. А у Санька новая девушка. И не важно, что Маринку Димон видел всего пару раз, да и то – мельком.
Ну, Юлька, ну, стерва! Он заулыбался. Не может забыть его, боится, что он куда-нибудь денется.
Достал из кармана телефон, чтобы набрать слишком задерживающегося Санька, но сунул обратно, завидя вошедшую на кухню девушку.
– Димочка, я надеюсь, всё останется в секрете? – Юлька приземлилась на табурет и бесстыдно заморгала довольными глазищами. Спелые губы расплылись в улыбке.
– А чё? – удивился Димон. Он был не против позажигать, а кофе настроил на умиротворяющий лад.
– Ну, понимаешь... – Юлька опустила ресницы, на щеках вновь проступили вкусные ямки. – У меня только-только с Сашей всё начало налаживаться…
– Ма-а-а-ать! – Димка схватился за голову. – Так ты сейчас с ним?!
– Димочка, не ругайся, – прожурчала Юлька. – Оно само так вышло, я не хочу, чтоб вы ссорились. Ничего же не было!
Димон вскочил и забегал по кухне.
– Ё-маё, Юлька! – заорал он в отчаяньи. – Ты не понимаешь, что ли?
Тренькнул дверной звонок.
– Тише, тише, – замурлыкала девушка. – Это Саша пришёл.
Она выплыла в коридор, и Димка услышал звуки возни и смешки. Он на секунду прижал ладони к глазам, а затем решительно направился к лижущейся парочке, размышляя о человеческой конченности и конечности.


* * *

Левая оконечность двора со старыми качелями, столиком для пинг-понга и парой турников – традиционное место летних посиделок – сейчас пустовала.
«Помню, что-то я ей пел про ресницы,
И на ушко ей шептал дребедень я,
Только вдруг она взлетела как птица,
То ли девочка, а то ли виденье...» – донеслось вновь из чужого окна.
«Юлька, блин, шалава, – думал Димон. – За что мне такое? И, главное, сам привёл, сам умылся». Конечно, зажигать с ней было бы приятно, но после разборок с Санькой на душе скребли кошки. Тому всё равно – свалит к дядь Михе и будут там на свою Ладу дышать… А Димону – что теперь делать?
Перекладина врезалась в ладони колкими чешуями краски, холодный ветерок покусывал разгорячённое тело в том месте, где над краем штанов при каждом выходе оголялась полоса кожи. Злость и досада смазывались, уходили на задний план. С Саньком нужно будет поговорить – позже, когда тот остынет.
И телефон он разбил.
Ещё раз… А теперь захватом снизу…
Димон потёр ладони, стряхнул впечатавшиеся острые крупинки. Ободранная сотнями рук перекладина перечёркивала вид на кирпичную стену Санькиного дома.
Хреново как вышло!
Димон повёл плечами, ощущая налившиеся жаром лопатки, когда заметил наблюдательницу. Девушка устроилась на сиденьи парной качели и с интересом поглядывала на него. Димка сразу её узнал, хотя и видел всего пару раз.
– Мариш, я тебя не видел, – честно говоря, он не мог продолжать под взглядом пристальных светло-серых глаз.
– А я и хотела, чтобы ты меня не заметил, – девушка легкомысленно махнула рукой, цепочка качели качнулась. – Шла мимо, тебя увидела. Ты здорово тренируешься.
Димон почувствовал смущение и стал суетливо натягивать скинутую куртку.
– Ты к Алексу, что ли? – попытался перевести он тему.
– Нет, – блеснула улыбкой Маринка, и на её длинноватом носу резче обозначились крылья. – Я больше не с ним. Иду каравеллу покупать.
– В смысле? – опешил Димон. – Каравелла – это же такая лодка.
– Ну да, – обрадовалась девушка. – Только не настоящая, а модель. Деревянная.
– Ты собираешь модели? – ещё больше удивился Димка. Лоб под белобрысым ёжиком собрался в складки. Она же девчонка!
– Собираю, – порыв ветра бросил на Маринкино лицо каштановые пряди, и она замолчала, отвела их тонкими пальцами.
Димон вдруг подумал, что самый лучший способ узнать, кто подкинул ему идиотскую записку – это спровоцировать писателя. Всё очень просто. Он составит компанию этой интересной девчонке и надаёт по шее ревнивцу или хотя бы получит кайф от чужой ненависти.
– Пошли помогу, – улыбнулся он Марине. – Всё равно делать нефиг.

Время до вечера прошло незаметно. Марина оказалась интересной девчонкой, милой и какой-то хрупкой. Чем больше Димон с ней общался, тем больше она ему нравилась. Марина была антиподом Юльки, но почему-то очаровывала. Длинноватый нос гармонировал с узким изгибом бровей и лукаво-невинными светлыми глазами. С огромной коробкой подмышкой они прогулялись по парку, посидели в меланхоличном пустующем кафе. Кормили насупленных голубей, а Маринка ходила обнимать бетонных львов у входа в парк.
– Я же телефон разбил, – спохватился Димон, хлопая себя по карманам. Пустая пачка из-под сигарет отправилась под ботинок.
– Ничего, я тебе так напишу, – быстро начеркав в блокноте строчку цифр, Марина вырвала листок и протянула парню.
– Увидимся завтра, – хрипло, вполголоса произнёс Димка, так и не решившись поцеловать прищурившуюся девушку.
– До завтра, – тряхнула каштановыми волосами Маринка и скрылась за дверью.

«Ну и денёк», – думал Димон, засунув руки в карманы. Идти нужно было в соседний квартал, тусклая темнота делала семиминутное путешествие почти приключением.
Прогулка с Мариной оставила странное волнительное чувство внутри. Какое-то смятение, беспокойство. Знакомые с детства улицы района вдруг обрели объём, задышали. Звёзды подмигивали сквозь прорезавшие небо провода, и Димке вспомнились тягучие паузы в сегодняшних разговорах. Ему было приятно находиться с Маринкой, осторожно обнимать её, будто боясь коснуться, но накатывало смущение, потому что ему нечего – совершенно! – было рассказать. А что с ним случалось-то? Одно и то же, разве что на тех выходных пива наколдырились с одногруппниками и мерились, кто дальше пустит струю за ограду паркового пруда.
«Кстати, писатель так и не появился».
Он, спохватившись, полез во внутренний карман куртки, чтобы полюбоваться на записку, но сложенный в два раза листок оказался Маринкиным, тем самым, с номером телефона.
Вот те раз! Димон остановился, а потом направился к фонарю. Несмотря на разный цвет пасты, листки в клетку были вырваны из одного блокнота. И почерк...
«Ё-маё, как же так? – он оглянулся, будто бы мог вернуться и обо всём расспросить лукавую девушку. – Выходит, пока я мозг парил, искал писаку, она просто водила меня на крючке? Чтобы я назло с ней пошёл».
Димону только казалось, что он что-то решает.
Именно записка послужила мотивом для того, чтобы он обратил на неё внимание. А до этого?..

Димон ткнулся задом в сиденье скрипнувшей качели и сгорбился, внезапно осознавая одиночество и тоску. Холод пробирался за воротник, студил уши и обтянутые тонкой джинсой колени. Обида накатывала волнами саможалости. Что с ними не так? С Юлькой… С Мариной… Вот стервы… Почему он совсем один?
Послышались шаги и девичий щебет – мимо площадки, подобно лодочке на волнах, проплыла девушка, с кем-то увлечённо болтающая по телефону. Бывшая одноклассница, Дарья Зеленцова, Даша...
«Ты похожа на нее как сестрица,
Но конечно не она к сожаленью», – это про них, про Юльку и Марину.
Димон замер, провожая обиженным взглядом бывшую одноклассницу-отличницу. Недоступную, как сама осень, не забытую, как светлое видение полудня.
Приветливо-золотистый проём двери осветил девичью фигурку, Даша бросила взгляд через плечо, пряча телефон в сумочку. Димон не знал, заметила ли она его. Скорее всего – нет. И хорошо: ему даже не о чем с ней говорить. Золотой прямоугольник погас, поглотив светлое видение, и мир сомкнулся стенами вокруг маленького серого создания, нахохлившегося на жёрдочке скрипящей качели.
«А я пойду домой и пусть мне приснится,
То ли девочка, а то ли видение».
Ветер насмешливо завывал в проводах и бросал ржавые листья в окна засыпающих домов.

[GREEN]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

66

Встреча
(рассказ-быль)

Иногда ему снилось, что он медведь. Он бредёт по лесу и выходит к озеру. Поднимает морду к ночному небу и смотрит на звёзды, в далёкую непроницаемую темноту, чувствуя что-то такое, от чего хочется бежать и реветь, выворачивая по дороге деревья. И потом вдруг всё меняется, и он уже летит к звёздам, звёзды то ближе, то дальше, то опять ближе. Как будто кто-то подкидывает его и ловит. И на этом месте он просыпается.

В этот раз Дмитрий вырвался из сна с трудом, долго лежал, не понимая, проснулся он или нет, потом огляделся и вспомнил, что лежит в больнице. Он почувствовал тошноту и головокружение, он попытался перевернуться со спины на бок, но не смог. Он опять закрыл глаз и стал проваливаться в дрёму, ему грезилось, что он вновь ползёт по лесу уже человеком.

***

Жил Дмитрий в Снежногорске, маленьком сибирском городке, который зимой, действительно, утопал в снегу. Это была тупиковая станция железной дороги, а дальше бескрайняя тайга, огромная и необъятная, как океан.

Приехал он сюда двадцать лет назад и поселился на краю Снежногорска в доме, доставшемся ему от деда, больше деваться было некуда. Работы в таком маленьком городе не найти, и стал он, как и его дед, промышлять охотой, не всегда легальной, стрелял всех: и коз, и лисиц, и медведей. Продавал мясо, шкуры, этим и жил. Построил себе в тайге добротное зимовье. Держал двух лаек, Саяна и Тумана.

Уже несколько лет как Дмитрия Николаевича в Снежногорске прозвали Одноглазым, сначала за спиной, а потом в лицо, многие уже не помнили его имени. Всё из-за шрама, который появился у него на месте левого глаза десять лет назад.

Произошло это в конце июня, когда Дмитрий Николаевич отправился со своими лайками проверить зимовье, в котором не был уже несколько месяцев. Дорога туда и обратно занимала два дня. Взял с собой немного припасов, да на всякий случай прихватил винтовку Мосина с двумя патронами. Лайки весело носились по просыпающемуся лесу, забегали далеко вперёд, и случилось так, что нарвались на медведя.

За густым кустарником раздался отчаянный, срывающийся лай. Дмитрий стал быстро пробираться к собакам и увидел большого чёрного медведя. Он стоял перед псами огромный, в самом расцвете сил, а они, то приближались к нему, то отступали, вкладывая в свой лай весь свой страх и ненависть. Дмитрий видел, что ситуация складывается не в пользу собак, противник был готов подрать их и уже занес лапу, когда Дмитрий выстрелил. Пуля вошла в левый бок – медведь покачнулся и стал падать. Казалось, он падал бесконечно долго, как в театре. Дмитрий передёрнул затвор, но стрелять второй раз не стал, пожалел последний патрон. Медведь лежал на боку, притихший, огромной кучей меха, уткнувшись мордой, как в подушку, в ярко-зелёный мох. Охотник успел сделать несколько шагов к лежащему зверю, но вдруг тот поднялся, в один прыжок оказался рядом и лапой ударил противника в бок, порвав одежду и оставив на теле глубокую рану. Боль пронзила не сразу, а через несколько мгновений, разлилась по боку огнём. Дмитрий еле устоял на ногах. Притихшие было Саян с Туманом вновь напали на медведя. Чёрный зверь поспешил уйти от преследователей к воде, нашёл быструю таёжную речку, перешёл её вброд, а бросившихся за ним собак унесло течением.

Стемнело. Боль нарастала. До зимовья было уже не добраться. Дмитрий спустился в распадок к ручью и, собрав все свои силы, натаскал веток, кучами разложил их по кругу и поджёг. Несколько мгновений, и огонь радостно заплясал, даря тепло и успокоение. Дмитрий сел в центр огненного кольца и стал, морщась от боли, зашивать раненый бок, нитки с иглой всегда лежали у него в кармане, мало ли, одежда разорвётся, заноза прицепится или как сейчас... От боли и усталости у него темнело в глазах, но Дмитрий твердо и уверенно сшивал края кожи, как сшивают края порванной одежды.

Ночь сдёрнула с неба дневной свет, открыв бездонную глубину космоса. Дмитрий сделал последний стежок и оборвал нить. Медведь вышел из темноты внезапно, он прошёл через костёр, подошёл к застигнутому врасплох охотнику, подхватил его передними лапами, неимоверно сильными и мягкими. Хозяин леса держал человека на лапах так, как держит мать спящего ребёнка. Медведь долго и внимательно разглядывал лицо Дмитрия своими чёрными блестящими глазами, сначала удивленно, а потом очень серьёзно, как будто хотел запомнить. И вдруг подбросил его вверх. И поймал. Подбросил снова. Он ловил и подбрасывал охотника каждый раз с большей силой, как будто хотел забросить его к тем недосягаемым мигающим огонькам, к своей небесной матери. Дмитрий ошеломлённый, то лёжа на косматых лапах, то подлетая вверх, смотрел в небо. Ночь была ясная, без единого облачка, звёзды, как на ладони, высыпали все до одной и тихонько мерцали в своей далёкой синеве. Млечный путь сиял миллиардами чудесных камешков и, казалось, с каждым полётом вверх приближался к человеку, приветливо приглашая ступить на него.

Изумлённый и испуганный Дмитрий стал приходить в себя. Он вспомнил, что на поясном ремне у него висит охотничий, подаренный кем-то из бывших друзей, нож. Он вытащил его и ударил зверя изо всех сил. Удар для медведя оказался смертельным, но он всё же успел зацепить охотника лапой за голову, содрав кожу и мясо вместе с левым глазом.

Всё помутилось и исчезло. Когда Дмитрий пришёл себя, то не сразу вспомнил, кто он и где. Постепенно память вернула ему произошедшее, он лежал какое-то время, но потом собрался с силами и пополз. Полз он вдоль ручья, другого варианта не было. В голове была одна единственная мысль – доползти. На пятый день Дмитрия нашли охотники и помогли добраться до больницы. Его сразу положили в стационар, где он пробыл две недели. Дмитрию повезло, за те пять дней, которые он полз по тайге, в ране завелись черви, которые съели всю гниль, очистив рану. Но глаза он лишился, на этом месте остался протянувшийся через пол-лица шрам. Как выбирался из тайги, Дмитрию вспоминать не хотелось, он рассказывал об этом скупо и неохотно, меняясь в лице. С тех пор его и прозвали в городе Одноглазым.

Как только Дмитрия выписали из больницы, он тут же ушёл в тайгу, в своё зимовье. Любил он лес, только там и чувствовал себя спокойно, на своем месте.

После встречи с медведем жизнь его потекла в том же русле, он также ходил на охоту, завёл новую лайку со звучным именем Баян. Только иногда ночью летел он опять к звёздам, а потом падал вниз на мягкие медвежьи лапы, а бывало, вновь полз по тайге, изо всех сил стараясь проснуться.

Продолжалась бы его привычная, идущая по накатанной жизнь ещё долго. Но всё изменилось, когда появился в Снежногорске новый егерь, молодой, ухватистый, с большими амбициями. Завязалась у него дружба с двумя местными любителем поохотиться. И втроём они начали негласную войну против Дмитрия. Озлобились на него за то, что жил он сам себе, ни перед кем не заискивал, в лесу себя вёл как хозяин. Егерь и сам браконьерничал с новыми друзьями, но не мог позволить делать это другим без своего ведома. Стал он всё больше расти в своих глазах и уже начал считать лес почти что своей собственностью.

Так началось противостояние. И однажды, как будто случайно, встретились в бескрайней тайге два противника. В этот день Дмитрию лес казался необычайно тихим, как будто всё живое вокруг замерло в ожидании чего-то. Егерь подошёл к нему молча и без предупреждения ударил топором. Удар был направлен в голову и только волей судьбы не лишил охотника жизни, орудие прошло по касательной, оставив глубокую, но не смертельную, рану. На втором ударе егерь промахнулся, Дмитрий по инерции нанёс ему удар ножом, оказалось, что в живот. Когда егерь начал оседать на землю, Дмитрий успел подхватить его. Он взвалил потерявшего сознание егеря к себе на плечи и пошёл раненый со своей тяжкой ношей через лес, с трудом разбирая нужное направление: кровь из собственной раны заливала один-единственный глаз.

Раны у обоих оказались хоть и не смертельными, но достаточно серьёзными.

Вновь лежал Дмитрий на больничной койке, как будто бы в той же палате, что и десять лет назад. Он то погружался в сон, то выныривал из него.

***

В этот раз Дмитрий вырвался из сна с трудом, долго лежал, не сознавая, проснулся он или нет, потом огляделся и вспомнил, что лежит в больнице. Он опять закрыл глаз и стал проваливаться в дрёму, ему грезилось, что он вновь ползет по лесу уже человеком.

– К вам пришли, – разбудил его низкий женский голос. В приоткрытой двери показалась женщина в пёстром домашнем халате.

– Там, внизу к вам пришли, – повторила она и закрыла дверь.

Дмитрий медленно встал, накинул халат и осторожно двинулся к двери, потом спустился по лестнице.

В холле больницы было пусто, посетители приходили обычно после пяти, только у самого входа стояли двое, Дмитрий сразу узнал их и понял, зачем они пришли. Приблизившись, один из них сильно и быстро, по-воровски, ударил Дмитрия в правый бок.

Дмитрий медленно, слегка пошатываясь, поднялся по лестнице, цепляясь взглядом за каждую ступень, добрёл до своей кровати, осторожно наклонился и лёг. Он закрыл правый глаз и начал погружаться в сон. Вскоре он услышал шум леса, увидел стремящиеся ввысь огромные кедры и звёздное небо, как будто раскрытое на гигантской ладони. Он чувствовал, что лежит на чём-то мягком, кто-то держит его на своих сильных лапах, он перевёл взгляд и увидел того самого, чёрного, в расцвете сил. Медведь внимательно смотрел на охотника, а потом подбросил его вверх, только на этот раз не стала ловить. Человек улетал всё выше, к звёздам, к приближающемуся Млечному пути, который сиял миллиардами чудесных камней, приветливо приглашая ступить на него.

***

Через две недели егеря выписывали из больницы, он забрал выписку, спустился в холл и, сделав несколько шагов, упал, так неожиданно окончив свой жизненный путь. Точную причину смерти врачи установить не смогли.

Об Одноглазом ещё долго помнили в Снежногорске, рассказ о его встрече с медведем и о столкновении с егерем стал местной легендой.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

67

АКСИНЬЯ-БЕГЛЯНКА

Аксинья увязывала узелок с одеждой, упрямо сжав губы. Растерянный Степка топтался несмело позади, стараясь что-то сказать жене, но ничего не мог выговорить, а по щекам предательски катилась слеза. Свекор и свекровь Аксиньи горестно вздыхали, не зная, что еще они могут предпринять, чтобы удержать невестку. Невиданное дело в их роду – невестка осмелилась поперек воли мужа и стариков пойти. Слышали они, что в других семьях молодые снохи стали в комсомол вступать, на собрания ходить, концерты в избе-читальне устраивать. Но чтобы в их семье, да жена Степки… Грех-то какой. Уже несколько дней в доме борьба идет, а сегодня с утра Аксинья как отрезала: «Не поедешь со мной - одна уеду!». Степка по наущению отца ответил ей отказом, и тогда она распахнула свой сундук, побросала в узелок одежонку, накинула на голову шаль. Присела на край сундука, обвела взглядом дом.
- Ну, Степа, будь здоров, не поминай лихом. И вы, маманя и батя, не обессудьте. Прощевайте.
Дверь глухо бухнула. Калитка с треском захлопнулась. У Степки губы дрожат, руки дрожат. Как жить дальше, что делать – не знает. Горько и обидно ему. Уж он ли не любил, не берег жены своей молодой. Молился на нее, лишний раз работой не утруждал, чтобы не дай Бог не обгорела на солнце, чтобы руки не намозолила. И вот теперь… Виданное ли дело, чтобы бросить нажитое отцом, да и своим трудом немало уже нажито, и отправляться куда-то на заработки, на какую-то стройку. Подозревал Степка, что сдружилась Аксинья с соседкой незамужней Настей не к добру. Настя на трактористку выучилась, вечером в клуб стала ходить, косынку красную носит, поговаривают, что и курить стала. Вот и вышло, что не зря он опасался, не надо было позволять Аксинье бегать к Насте. Сидел Степан и рассуждал, почему жена решилась уехать от него, как он дальше жить будет. Нельзя сказать, что мир для него перевернулся, но обидно было за себя, стыдно было перед родителями, перед соседями…
Горевал Степан недолго. Некогда было: сенокос подходил, а там и на полях все подойдет, глазом не успеешь моргнуть. Аксютка, как уехала, словно в воду канула. Ни Степану весточки нет, ни ее родителям. Уехала она вместе с Настей, конечно. А куда – кто их ведает.
Родители Степана сначала переживали, от соседей глаза прятали, а потом постепенно смирились. Отец даже стал присматривать сыну новую жену. А что? Уехала Аксютка, опозорила их семью, ведь ничем не обижена была. А Степка молодой, жить надо дальше, да и матери помощница в доме нужна. Поначалу Степан и слушать не хотел, какая жена? Не зажило еще в груди, надеялся, что Аксинья вернется, одумается. Но потихоньку и он стал подумывать о женитьбе.
К Покрову, как управились с уборкой, привел Степан в дом новую жену. Лизавета была сиротой, без матери-отца росла у родственников как работница. Тихая, робкая, синеглазая, невысокого росточку, но работящая и покладистая. Свекор со свекровью встретили новую невестку сдержанно, приглядывались к ней, боясь, как бы и эта не учинила какой подлости. Смотрел на нее Степан, а перед глазами вставал облик Аксиньи. Вроде бы всем угодила Лизавета, но нет к ней такой тяги, как к первой жене. А глаза ее синие постоянно про Аксинью ему напоминали. Но Степан парень был упрямый, твердо решил забыть о своей прежней. Видя, что Лизавета во всем старается угодить и родителям, и ему, он тоже старался быть с ней ласковей. Стерпится – слюбится.
Перед Рождеством, аккурат в Сочельник, сели они всей семьей ужинать. Мать поставила на стол кутью, Лиза разлила по кружкам взвар. Перекрестившись на образа, приступили к ужину. В окошко тихонько стукнули. Кто бы это мог быть? Вроде никого не ждали. Отец сидел ближе к двери, нехотя положил ложку, отодвинул табурет, вышел. Несколько секунд из-за двери слышались какие-то возгласы, потом дверь распахнулась, на пороге показалась Аксинья. Все такая же белолицая, с высоко поднятой головой. У Степана ложка чуть не вывалилась из рук. Застыла, не зная, что делать, мать. Лизавета побледнела, вытянулась в струнку.
- А вот и я,- хохотнула Аксинья.- Хлеб да соль. Шла мимо, решила заглянуть в гости. - Проходи,- только и сказала мать. Гостья развязно прошла по кухне, размотала шаль, сняла плюшевую кофту, присела на край скамьи.
- Как поживаете без меня? Что нового? Вижу, Степа, жениться успел?
-Да. Вот…,- промямлил Степан, как будто его застали врасплох за чем-то нехорошим.
-Ну, вечерять будем?- блеснув глазами, смело спросила бывшая.
- Да, присаживайся с нами.
- Я ненадолго, проведаю и уйду.
Ужинали молча. Лизавета не поднимала глаз от стола. Свекор сопел.
Степан не смел повернуть головы в сторону какой-либо из жен. Его мучил вопрос: «Зачем явилась Аксинья? Ведь не просто так она пришла, задумала что-то».
Поужинали как-то наскоро, молча.
Лизавета помыла посуду, стала около печки робко, теребя край передника. Было видно, что она волнуется. Она, действительно, с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Что нужно непрошеной гостье, с какими бессовестными глазами она зашла в этот дом, который уже стал для Лизы своим? Будь она чуть посмелее, поперла бы эту нахалку, но родители молчат, Степан молчит, жмурится, как кот на солнышке, глядя на Аксинью. А та уже щебечет вовсю, рассказывая о своих приключениях, стреляет глазищами, словно ищет поддержки у Степана. Подошла Лизавета к мужу, шепнула что-то на ухо и ушла в спальню. Степан немного помедлил, поднялся, вздохнув, отправился за женой.
Из-за неплотно прикрытой двери он слышал бойкий голос Аксиньи. Рассказы ее пересыпались смехом, а мать с отцом что-то выспрашивали у нее, поддакивали, удивлялись. Степан вздыхал, ворочался с боку на бок, он как будто не слышал, что Лиза тоже вздыхает, ему как будто невдомек, что ей это все не просто неприятно, но и обидно.
- Ну, Аксинья, поздно уже,- послышался голос матери,- пора тебе домой. Мать с отцом, поди, ждут.
- А я, маманя, дома! Куда же мне идти? Хватит, находилась, набродилась я, приехала насовсем.
Степан услышал быстрые шаги Аксиньи, направлявшиеся в их с Лизаветой спальню. Войдя, она быстро сняла с себя верхнюю одежду, осталась в одной исподней рубашке. Недолго думая, не дав никому опомниться, она юркнула под одеяло рядом со Степаном.
- Аксютка, не дури, - простонала мать.- У Степана жена.
- Я тоже жена! И мое место на этой кровати! А кому тесно – пускай уходит!
Лизе показалось, что ее ударили по голове чем-то огромным, отчего она оглохла. Тишина, свалившаяся на нее, казалось, тянулась целую вечность. Эту тишину не нарушил никто: ни мать, ни отец, ни, что самое страшное, Степан.
Мать стояла посреди комнаты, прижав руки к груди, отец застыл на табурете у стола, а незадачливый муж, как мумия, лежал с остановившимся взглядом, когда Лизавета, одевшись, перешагивала через порог в холодную рождественскую ночь…

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

68

КАПИТАЛИЗМ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ

А знаете, дорогие россияне, давайте-ка я вам опишу один день мостостроителя на вахте! Чтоб вы получили некоторое представление о том, как пролетариат-то подчас работает! Лады?
…Позавтракали, посидели полчаса на планёрке и в восемь выехали. Эту ночь все, наконец, выспались, но после вчерашнего «окна» состояньице у многих не очень. Тем более что вчера, когда нас привезли в шесть вечера обратно, мужики после обеда и бани (да-да - обед был в шесть вечера!) с устатку, так сказать, изрядно глушанули себя водочкой. То есть, поясняю медленно: позавчера мы в восемь часов утра отправились с базы на мост, до полдесятого вечера пахали, в одиннадцать вернулись на базу поужинать, пробыли на базе два часа (даже успели вздремнуть немного), в час ночи выдвинулись на «окно» и вернулись в шесть вечера следующего дня! Считаем: тридцать шесть минус два и два получается, что вместе с дорогой мы проработали опять тридцать два часа. Четыре дня назад было то же самое. Из режима выбиты во всех смыслах! Как-то оно будет сегодня? Сегодня ночью очередное «окно» - третье по счёту на этой неделе. Начальник заявил: пока не подготовимся - на ужин не поедем. Вялость, тело ноет, особенно болят разбитые долбёжкой локти. Все привычно кемарят, мотыляясь на сиденьях – сидеть в телогрейках по двое – тесновато. Трястись больше часа. Привычная дорога, жухлая мартовская забайкальская степь.
…Привет! Сейчас уже полпервого ночи и нас везут на ужин. Чем же мы занимались в отчётный период? Работали. Незанятых механизаторов и сварщиков утром опять поставили на молотки - долбить бетон, а мы, пятеро монтажников, сначала выравнивали площадку возле моста, а потом загрузили в КрАЗ с манипулятором всё нам необходимое и поехали за балками. Почему механизаторы долбят бетон? Потому что народу у нас мало, а сделать надо много. Капитализм у нас потому что с нечеловеческим лицом! Не согласен трудиться «по бригаде» - получай тариф. Не нравится – свободен!.. А нам, поначалу, расслабуха сегодня выпала: прикатили на вахтовке в посёлок, расставили кран и дожидались в тупике, когда платформы подадут. Снимали потом кольцевыми стропами балки, одну из балок, намучившись с подгонкой «солдатов» установили на балковоз и отправили. «Солдаты» - это столбики такие поддерживающие. В четыре часа дня (раньше никогда не получается) Юра на своём УАЗике привёз нам в термосах обед. Рассказал, как там начальник нашего участка Сырков, по кличке Сырок замучил всех правильной установкой балки на площадку. А мы - балдели! Любая работа подальше от Сырка воспринимается как лафа! Есть два мнения: одно - его, второе – неправильное! Умеет этот типок держать работяг в постоянном стрессе! Своими придирками, своими обвинениями в непрофессионализме просто довлеет надо всеми! Наезжает, правда, без оскорблений матом – до греха людей не доводит! Большинство разговоров тут о начальничке этом, да о кризисе ещё.
Вторую балку, однако, пришлось выравнивать нам, когда вернулись - ну и настала наша очередь понаслушаться разного приятного от Сырка! Ну ладно – установили, подопорные части досками к закладным прижали, чтоб сварщик смог их приварить. Вроде всё, вроде подготовились уже к «окну», надеялись, отпустят на базу пораньше – бац! – новая вводная: ещё балки пришли - езжайте ребятки, хоть на землю их с платформ поснимайте! Опять – двадцать пять! Приехали. Дождались. Разгрузили, уже по темну. Кислород закончился, пришлось проволоку растяжек не только ножницами перекусывать, но и кувалдами перешибать – хорошо, плотников прислали нам в помощь. А остальные там нас ждут – вахтовка-то с нами, уезжать-то не на чем! Отдохнули, называется! Хотелось, хоть на часок упасть, хоть нераздетым подремать! Вот, к часу ночи приедем, столовая маленькая, всем сразу и не поесть, а в два часа двинем обратно, на объект! «Окно» у нас в полчетвёртого начинается! Одно время, говорят, запрещали ночью эти гонки устраивать – сейчас опять вошло в моду.
… Итак, дорогие россияне, я веду свой репортаж об «окне»! Нынче нам в третий раз за неделю придётся отработать тридцать два часа подряд! Сейчас минут десять четвёртого ночи! Половину мы уже продержались, но самое трудное - впереди. Не спали сегодня совсем, хотя по конституции нам это и полагается, надеюсь. Продолжу, однако! Путейцы, в своих оранжевых жилетах уже давно здесь. У костра грелись. У нас, мостоотрядовцев – жилетки светло-зелёные… Ах, да! Так что же такое «окно»? А «окно» - господа, это когда движение поездов останавливают, чтобы можно было провести некие работы, желательно сразу в нескольких местах одновременно. Сами, наверное, не раз в поезде недоумевали – чего, мол, стоим? Работы проводятся! В данном случае проводятся работы по замене балок моста, представляющего собой нечто вроде подземного перехода в железнодорожной насыпи. Наша задача сегодня – вместо старой железной клёпаной балки воткнуть две новых железобетонных. А для этого, сами понимаете, надо и рельсы, и шпалы над балкой на время монтажа удалить. А к полудню полотно должно быть восстановлено – поезда опять пойдут. Приходилось и прежде, на «окнах» бывать, но так беззастенчиво и беспардонно меня ещё не эксплуатировали! Как прислали на этот участок, Сырок нас сразу огорошил: пять «окон» за пятнадцать дней запланировано! (План на апрельскую пятнашку – ещё не знаем). Ну, одно-два, ну, три «окна» за вахту обычно! А тут – пять за полвахты! К ним же готовиться надо! Сырков сам признался, что не знает, как мы это должны успевать. Но мужики с предыдущей вахты - всё, что было запланировано - выполнили! Хоть они, Сырок говорит, у меня с ног валились, первую пятнашку раньше часу ночи на базу не возвращались! Сам-то Сырков уже пятую вахту безвылазно тут руководит – причём, премии его постоянно лишают. Вот и хочет выслужиться, доказать профпригодность. Притесняет его гендиректор, притесняет! Зато здесь Сырок царь и бог! Какую-то потогонную систему нам устроил – вечно чё-то носимся, чё-то делаем: долбим, копаем, таскаем, ворочаем - чай вскипятить некогда – ему всё мало, мы у него всё плохие! И надо же: планировали, планировали, а два первых окна из-за ПМС, из-за железнодорожников, короче, пришлось отменить. Слава богу, что отменили! Иначе я не представляю, как бы мы успели подготовиться к этим-то трём «окнам»! Сыркову же до лампочки - даст задание и говорит: пока не сделаете - домой не поедете! Мы чё ему - пацаны, что ли? Или каторжане какие? Устали не только от работы, но ещё и от этого прессинга, стресса дурацкого. Да кто бы ему тут так безропотно подчинялся, если б не кризис этот, не безработица? Многим в их посёлках реально некуда больше устраиваться! Нас вызвали из бээса на место алтайцев – они поувольнялись, похоже, - и ездить далеко, и - вообще! Сырков – это людоед, энергетический вампир, Сталин со своей мобилизационной экономикой! Однако, замечу, что народным стенаниям безоговорочно верить нельзя, моим тоже: не все вахты и у Сыркова выпадают такими жёсткими, как нынешняя или предыдущая – иначе народ просто поразбежался бы. Механизаторы-то работают с тоталитарным Сырком по многу лет! Но втайне его все ненавидят. Весь ужас капитализма – в произволе, в бесправии, в том, что вас могут нагнуть в любой момент! Подсекаете, как я грамотно изъясняюсь? Это потому что у меня высшее образование, вообще-то, было! Было, было, было – да прошло!
Сейчас пропустят последний поезд и - начнётся! Ажиотаж, кипеш и гонки с форс-мажорами!
Путейцы спустят провода , отрежут и уберут рельсы, а нам предстоит долбить бетон, как сумасшедшим, потом убрать шпалы, демонтировать старую железную балку, потом убрать блоки «тумбочки» надо будет, на чистовую додолбить основание, отстрелять, подсыпать сухую смесь, металлическими пластинами до отметки выровняться, потом установить подферменники, потом новые балки по осям выставить, потом… Много работы, много нюансов, в общем. Это только каже… Да здесь я, здесь! Ладно, приступать надо, а то, не ровен час, Сырок по тарифу пустит! Он у нас главный монтажник, кстати, без него, - ни-ни!
…Вот, только что долбил бетон отбойным молотком – вспотел, хоть и раздетый, в пылище весь! Долбим лихорадочно, сразу в три молотка на двух погонных метрах. Ни виброрукавиц, ни намордников, само собой, нет. А бетон старый, крепкий, забутованный гранитом… Когда у кого-нибудь «замёрзнет» молоток - помогу отсоединить его и заменить на исправный. Или пику помогу поменять. На каждой опоре нас человек по пять - кто не долбит – стоит на подхвате. Лучше чем-нибудь быть занятым – так спокойнее. Сырок наблюдает и всё контролирует, рядом с ним маются и зябнут механик с энергетиком. Они от Сырка тоже устали и радуются, что их функции специфичны и за монтаж они не отвечают. Со стороны-то сразу видно, кто более расторопен, более врубаст, больше достоин выжить!.. Нет, пора телогрейку надевать – простыну сегодня, точняком!..
…Ну, последняя балка почти установлена. Сыркову, однако, что-то не нравится, пытается её выровнять, так как ему надо. Миллиметровщик! Он на этом деле собаку съел – тяма к монтажу у него есть. Видели бы вы, как, совершая лишь ему понятные мелкие движения поднятым пальцем, он показывает крановому семдесятитонника, что именно следует делать: «Смайни тонну! Сколько там у тебя? Двадцать тонн? Погоди! Погоди…» Гордится тем, что с монтажников начинал. Выбился в люди! Ему, по-моему, даже не столько абсолютная власть нужна, сколько сама вот эта атмосфера, где он главный. Хватанёт его кондрашка, неугомонного – до того темпераментный, руками размахивает, подпрыгивает даже, когда недоволен нашей работой. А мужики стоят наготове, как не знаю кто. Смотрят, чуть ли не подобострастно. Есть у Сыркова талант людей с пылью ровнять! Иногда и не орёт – морщится просто устало-презрительно… Да, вот этого ему и надо: чтобы всё звенело, как натянутая струна, он исполнял главную роль, а окружающие чувствовали себя ничтожествами. Ты - начальник, мы – дураки… Сейчас балка сядет - мы бросимся её отцеплять. Снимем внутреннее напряжение! Останется кое- что по мелочи, да заполнить щебнем образовавшееся наверху бетонное корыто, чтобы путейцы (они уже заждались) взялись за свою работу и смогли провернуть всё в обратном порядке: уложить шпалы, подтащить, установить и закрепить рельсы. Ну и провода вернуть на место! Сырок подуспокоится скоро, начнёт удовлетворённо беседовать с путейским начальством, но всё-равно, будет позыркивать, контролировать процесс!
…Времени уже часов десять утра - действие аврального адреналина закончилось. Непрерывная суета наша замедлилась, но всё ещё продолжается: то контейнеры со щебёнкой нужно подавать, то шпалы. Инструмент и разный бутор к вагончику подтаскивать. Народ уже пытается куда-нибудь зашкериться, пока Сырков в вагончике-то. Хочется уже посидеть, а ещё лучше полежать. Пожрать по-человечески охота. Ну, хапнули мы по кружке чаю холодного, да по паре булочек сжевали, давясь! Это, что - завтрак? Соображаешь уже еле-еле. Ночная смена, опять плавно перетекла в дневную и сколько работать ещё, на что ориентировать организм – бог весть! Холодно! Ветер какой-то нездоровый поднялся – синтепоновую робу продувает насквозь. Раб я дрожащий, или право имею? Неужели я терплю всё это из-за денег?
Из-за денег. Из-за долгов. Из-за того, что надо доработать до пенсии. Остальные же тоже - терпят!
…Раб! Раб!!! Не удержался, спросил-таки у Сырка, как нам компенсируют эти сверхурочные, эти переработки. Готов был если что - высказать всё по полной! А он, прочувствовал, гад, не стал обострять. Ответил сдержанно: «Ну что значит сверхурочные? Есть объём работ и его надо выполнить!» Кому надо, вопрос? Пашем за урезанную зарплату! Мы, вообще, получается, и не сдельщики и не повремёнщики – непонятно кто! Рабы! Боимся, что и такого хомута на шее не найдём. Но я буркнул: «Ясно!» и отошёл. Почему он не сказал своё любимое: «Не нравится – увольняйся, а революции мне тут не нужны»? Был бы повод психануть и завтра уехать – март уже всяко-разно закроют! А вдруг, закрыл бы по тарифу? И что? – и зря мучился пятнадцать дней? Кому жаловаться-то, потом? Раб!.. Сейчас двенадцать часов дня. Самое смешное – мы опять впятером едем за балками! Ещё две штуки их надо сгрузить с платформ на землю - в апреле же тоже «окна» будут! Работали, работали – придумали нам новую работу! Здесь, в вахтовке, хоть ветра нет, хоть можно покемарить, пока катим к посёлку. А то на «окне», под конец ни у кого сил вставать не было, а Сырок заставил штук двадцать шпал перетаскать и аккуратненько сложить в другом месте. Для разминки поясницы, стало быть! Чтоб мы тонуса не теряли! А шпалы-то с накладками, с костылями. Так, что хорошо, что отправили на балки – лишь бы от этого тирана подальше! Путейцам-то проще – их в час дня домой повезут! Они своё отмантулили! Одни мы «проклятые, как Гэмблы», смотрю! Мужиков срубило напрочь – попривалились наискосок, бьются черепушками об стёкла, а я вот на нервах весь. Да и грудак чего-то давит: может на погоду, а может – «того»! Укатали сивку крутые горки! Не молодой, небось… К посёлку подъезжаем – не степь, а помойка сплошная. Бутылки разноцветные – даже красочно, по-своему. Пакеты целлофановые на прошлогодней траве висят. Две коровёнки на свалке чего-то шамают. Справа руины огороженных участков. Столбики тёмные, давно сгнили, попадали. Как после ядерной войны – будто и живых никого в округе не осталось. Летом, говорят, луга стоят некошенные. Удручающее впечатление, надо заметить, всё это производит. Как тут люди живут? Работа – только на «железке», да «на лесе» ещё, где китайцы заправляют.
Приехали в тупик – балок нету пока. Спать скорей, спать, не думать о еде. На улице холодно, ветер – Забайкалье чёртово! Нам бы водки сейчас! Повырубались мы, скукожились, печку не включить – водила соляру экономит. Лежим, мёрзнем, терпим, как йоги. Потом один выскочил помочиться - остальные не выдержали и за ним: стали все в ряд спиной к ветру и поливаем. Видит кто нас, не видит – плевать! Какие, думал, с нас работнички – чумные все. А потом, ничего: только платформы подали – мы вылезли, встряхнулись и давай работой греться – откуда только силы взялись. А механик выскребся из УАЗика, и вдохновляет: давайте, орёлики, быстренько балки сгружаем и – на обед! Вдохновил – и опять в кабину дрыхнуть. Носились на последнем издыхании, вроде, но часа за два-три управились и, как ни странно, даже взбодрились. Может мы, вообще спать отучимся, может спать ночью – это предрассудок? Удивительно, даже к такому режиму начинаешь привыкать.
Потом поехали ещё и ночную железную балку с трала разгружать. Вместо обеда обещанного! Опять кран перегоняй! А мы уже хохочем! Да и ветер стих, теплее стало. Перегнали, расставили, сгрузили балку – знакомые местные пацанята подгребают – шпендики лет по двенадцать. Улыбаются! Они металлом интересовались и мы их прошлый раз надоумили башмак от балки сдать – утартать волоком до пункта приёма. Сдали башмак-то, спрашиваем? Сда-а-ли! Взрослых наверное, попросили помочь. Вот вам ещё башмаки – сбивайте кувалдой, тащите их, выживайте, пацаны, в ваших поселковых джунглях! Вы же наше будущее, вам же Россию с колен подымать! Пацаны - довольные, засуетились, за кувалдой побежали.
Выживайте, пацаны, выживайте! Нам вот тоже как-то надо ещё полмесяца продержаться…

[GREEN]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

69

Тёзки

Декан геолого-географического факультета Виталий Борисович уже давно не старался запомнить первокурсников. Это в первые годы работы, ещё на кафедре, - годы новизны и больших надежд – он запоминал по фамилиям новобранцев факультета, вживался с ними в одно братское целое неисправимых романтиков. А в геологию, к которым в принципе относились и его гидрологи, прежде только такие и шли – непутёвые, не от мира сего, ищущие чего-то необычного и не находящие в итоге ничего, кроме комаров и сбитых ног. Взрослые мужики, отцы семейств, измученные под конец экспедиций, всякий раз зарекались они, что это в последний раз, что больше никаких полей, но всё равно спустя время снова уходили в тайгу, пустыню, горы или степь ради ночного костра и того тоскливого, под неспешное потрескивание разгорающихся сухих веток, но вместе с тем блаженного ощущения совершеннейшего одиночества и одновременного единения с миром вокруг – с нависшим над головой великаном-кедром и мерцающей сквозь его густой лапник какой-нибудь крупной звездой, название которой неизвестно, да это и не суть важно. И ещё шли потому, что не могли иначе – как запрограммированная на гибель при нересте горбуша, так же, как шли до них и будут идти после те, в кого врывался вечный зов Руси босяцкой, Руси зачарованной, странствующей по земле в поисках нескончаемого счастья.
С некоторыми студентами после совместных практик даже возникала некая дружба, в пределах допустимой между учеником и преподавателем дистанции. Совместное проживание в глухой тайге сближало. По молодости, когда разница между ним и студентами была невелика и когда числился он ещё рядовым мэнээсом – младшим научным сотрудником, - после тяжёлой беготни по горам или болотам, позволял себе порой выпить с учениками и попеть под гитару при вспышках костра. А петь он любил, более всего - Высоцкого и Визбора, особенно когда выпитое раскрепощает, окрыляет обычно скованную рамками приличий душу.
Хорошее было время. И память была покрепче, и чувства острее, и жажда жизни сильнее. И сам себе он казался клокочущим вулканом, распираемым желаниями, которые, если не осуществить, взорвут изнутри. Но исподволь, вопреки устремлениям его шебутной души, каждый прожитый год охлаждал градус внутреннего кипения кратера, и незаметно мэнээс превратился в декана, а с этой переменой вдруг обнаружилась и субординация между ним и его учениками. И теперь уже Виталий Борисович - крупный представительный мужчина, профессор, автор нескольких книг - старался запомнить первокурсников не по имени, а просто в лицо, потому что научился концентрировать силу памяти только для науки. Правда, фамилии тех, кто не исчезал в первый год обучения, он всё же со временем запоминал. Но вот именно этот новобранец почему-то врезался в память сразу.
Виталий Семёнов – широкоплечий приятный парень с чисто русским лицом. Тонкий, с лёгкой горбинкой, иконописный нос, большие умные глаза и редко встречающийся золотистый цвет волос. Сколько девчонок наверняка по нему сохнет, но сам, это видно, серьёзный, не испорченный. Хороший паренёк. А ещё он напоминал ему любимого покойного дядю: у того тоже был такой же изящный, с лёгкими подкрылками, нос.
Выделил Семёнова Виталий Борисович сразу. На лекциях тот ловил каждое его слово, не отрывая глаз. Виталий Борисович поначалу заподозрил было в таком подчёркнутом внимании подхалимаж, желание показать себя в роли увлечённого предметом ученика. Однако быстро успокоился, поняв, что Семёнов простой и увлечённый гидрологией парень, и даже проникся к нему симпатией, да и как не проникнуться, если притягивает к себе человек открытым взглядом, если уже угадывается в нём твой единомышленник – настоящий романтик-странник.
Только при встрече с деканом Семёнов становится скованным. Виталий Борисович сразу начинает ощущать, что парень ещё совсем молод, почти мальчишка, иначе чего так напрягаться от контакта с начальством.
Вот и сейчас: притулился Семёнов за его столом на краешке стула; прямой, как будто лом проглотил, - волнуется. Виталий Борисович приходит на помощь.
- Да вы говорите, не смущайтесь. В общем, как я понял, у вас всё хорошо и матпомощь не требуется. Какой же тогда у вас вопрос? – декан широко улыбнулся, чтобы подбодрить первокурсника. – Я постараюсь помочь, мы же тёзки, в конце концов.
Семёнов потупился и замолчал.
- Я это…хотел сказать, что вы… это… вы…
- Что я? Вы говорите, не стесняйтесь, - доброжелательно подталкивал студента к разговору Виталий Борисович.
Тот снова замолчал. Декан терпеливо наблюдал, как он трёт друг об друга ногтями больших пальцев. «Странно, подумал он, - у меня в детстве была точно такая привычка, еле избавился. Такая глупая - неужели у кого-то ещё, кроме меня, может такая быть?»
- Я это… хотел узнать, есть ли возможность после универа распределиться на море.
У Виталия Борисовича отлегло от сердца – вот оно что! Настоящий гидролог – законченный тип романтика. Наш человек – парень с гэгээфа.
- Ну, честно говоря, сейчас труднее стало. Но бывает, запрашивают заказчики. Так что надо пока хорошо учиться и дополнительно заниматься морской гидрологией. Почитывайте понемногу, у нас в библиотеке есть хорошие труды. А я буду иметь вас в виду, постараюсь помочь.
Они разговорились.
- И чего же вас так море потянуло? – спросил Виталий Борисович. – Море от нас в нескольких тысячах километров. Может, у вас в роду какая-то связь с морем существует?
- Да нет, совершенно никакой. Я даже море всего лишь раз в жизни видел, да и то в три года. Почти совсем не помню.
Виталий Борисович, как ни странно, прекрасно понимал первокурсника. Когда-то, в старших классах, он сам засыпал с атласом мира в руках, и снилась ему бесконечная лазурная гладь и большие корабли, уносившие к тонкой зеркальной полосе, разделявшей синь неба и океана. И он так же, как и Семёнов, жил в сухопутном городе и никогда не видел моря. А когда на студенческой практике издалека впервые увидел бухту Золотой Рог, то его охватила дрожь нетерпения, точно такая же, какая случается в ранней молодости перед близостью с женщиной.
После ухода Семёнова Виталий Борисович, задумчиво нахмурясь, принялся изучать давным-давно провисшую дверь стоявшего в углу шкафа. Непонятно почему Семёнов не выходил из головы. С одной стороны, причина его посещения выяснилась, а с другой - не проходило ощущение, что приходил он всё же за чем-то другим. Виталий Борисович поднялся, но, вспомнив, что отпустил секретаршу Любу в поликлинику, вернулся на место и пометил в ежедневнике: «Виталий Семёнов».
В окно с лёгким стуком ударился сорванный порывом ветра кленовый лист, и ему вдруг вспомнился далёкий-далёкий июньский вечер и высокий клён. Самое интересное, что погода стояла тихая и деревья вокруг совершенно не двигались, но по какой-то непонятной прихоти ветра этот клён шевелился совершенно отдельно от всего леса, будто был живым, мыслящим существом. И ещё невероятнее было видеть, что в то самое время, когда ветер совершенно не касался ни единого дерева, две самых крупных ветки у макушки высокого клёна загадочным образом одновременно качались навстречу друг другу, словно стремясь соприкоснуться друг с другом. Сам он не заметил бы такого то ли чуда, то ли странности, если бы на это не указала Наташа. Благодаря ей запомнилось не только это дерево, но и соседнее, не менее удивительное. Непрерывное колебание его густой листвы в сгущающихся сумерках напоминало движение огромного пчелиного роя. И этот раскидистый клён, казалось, гудел и гудел, а листва в темноте представлялась множеством роящихся пчёл, то разлетающихся, то собирающихся в одну тёмную кудрявую кучу. И Виталий Борисович, а тогда ещё просто Виталик, поразился, как необычно его любимая девушка может видеть мир. Но у них почему-то так ничего и не получилось, хотя любовь была… большая, из тех, что на всю жизнь одаривает душу светом и оставляет в ней горечь сожаления о несбывшемся.
В то самое время, пока Виталий Борисович вспоминал, Семёнов спешил в общежитие.
В комнате никого не оказалось: все уехали на выступление университетской капеллы, в составе которой пел их сокашник Владлен Дофмер. Виталий вскипятил чайник и стал быстро жевать бутерброд с маслом, одновременно пробегая глазами свежий номер принесённого кем-то в его отсутствие журнала «Вокруг света». Зазвонил телефон.
- Да, мам, ты, как обычно, в самый ответственный момент: я как раз обедаю, - спешно пережёвывая пищу, проговорил он.
Затем сын стал отвечать на вопросы об учёбе.
- Это хорошо, сынок, - сменила наконец тему мама. - А ты разговаривал со своим отцом?
- Разговаривал, как раз сегодня.
- Ну!.. ты ему сказал?.. – женский голос дрогнул.
- Нет, ма, не смог. Я вообще не знаю, зачем это нужно. Я столько лет прожил без него. И потом, у него своя семья, мы теперь совершенно чужие люди. Ма, я не вижу никакого смысла. И по правде сказать, мне даже как-то не по себе. Он ведь может подумать совершенно не то, что есть, - в голосе Виталия прозвучала печальная нотка.
- Сынок, как бы ни было, он твой отец. Ты должен ему всё рассказать. Я гордая была – молодая, глупая. Сама виновата. Но можно ведь ещё многое исправить. Пожалуйста, скажи ему. Мне почему-то кажется, что он будет рад. Увидит и обрадуется, что у него такой хороший сын.
- Ма, ну, не надо этого. Я скажу ему; обещаю, если ты так хочешь. Только не сейчас, чуть попозже. Подвернётся случай – и скажу.
- Виталик, ты только не тяни. Пожалуйста. А то так и не решишься никогда.
- Ладно, ма, хорошо. Только это не так уж просто, как ты думаешь.
-Я знаю, сынок, - охотно согласилась мама. – И всё же постарайся, прояви характер. Договорились?
В голосе сына послышалось лёгкое раздражение:
- Ма, не дави, я же тебе уже обещал, а от того, что лишний раз подтвержу своё обещание, ничего не изменится. Ты же меня знаешь: обещал – сделаю.
Из трубки послышался вздох облегчения:
- Ну и замечательно, сынок. Передай ему от меня привет.
Но прошла неделя, другая… Виталий всё не находил то ли желания, то ли решимости, откладывая разговор на потом. А вскоре весь факультет взбудоражила страшная новость: декан Виталий Борисович погиб в автокатастрофе.