[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

30

ЛИХОБОРЫ

Зона стояла в верховье, чуть выше того места где небольшая речушка неслышно впадала в русло. Ниже по течению жил своей тихой жизнью старинный русский городок, который облюбовали туристические фирмы, специализирующиеся на иностранцах. Дороги в округе были отвратительные и потому зарубежные туристы доставлялись в городок в основном водным транспортом. Каждый раз, когда вертухаи на вышках видели мерцающие на фоне водной глади огоньки, они знали – плывёт очередной теплоход с иностранцами.
Бывалые сидельцы везде любят травить байки. Местные любили рассказывать не только про лихих воров и обведенных вокруг пальца прокуроров, но и про то, в каком особенном месте стоят здешние зоновские бараки. Место было странное, нехорошее. До зоны здесь был ГУЛАГовский лагерь, о чем свидетельствовал небольшой и практически непосещаемый музей неподалёку, хранящий свидетельства тысяч человеческих трагедий. Предшественником лагеря был острог, в котором отбывали каторгу душегубцы. А до острога, говорят, здесь казнили лиходеев – кому головы отрубали, кого четвертовали. А началось всё с одной истории, не вошедшей в учебники истории.

Дело было лет пятьсот тому назад. Странно, что слух об этом вообще дошел до наших дней; хотя, людская молва способна сохранить в своей памяти многое из того, о чем из политических или иных соображений умалчивают летописцы.

Я услышал эту историю от старого зэка по прозвищу Боцман, который провёл в той зоне свой первый срок. Наши судьбы пересеклись, когда я ещё только знакомился с миром под названием «тюрьма». Ему тогда было далеко за шестьдесят. Впервые его закрыли, когда ему стукнуло двадцать два. Кто-то из тогдашних старожилов рассказал ему предысторию «Лихоборов» - так сидельцы называли местную зону.
У Боцмана не было передних зубов – выбили однажды в драке где-то на золотодобыче. Во всяком случае, он так говорил. Будто намывал золото на прииске с дружками, и вдруг среди золотого песка кому-то алмаз попался, красивого розового цвета. Тут свора и началась, молотили друг друга, чем ни попадя, а Боцману черенком от лопаты по зубам попали. Сам он про это рассказывал так. «Психанул я шибко тогда и вцепился в глотку своему кентурику так, что у него глаза повылазили. Если бы не оторвали – задушил бы насмерть. За ту драку первый раз и подсел. А алмаз липовый оказался, гиацинт это был, копейки стоил… Менты его как вещьдок забрали».
На левом плече у Боцмана была татуировка в виде якоря – за нее он, собственно, и получил своё погоняло. Наколол ещё в армии, когда на флоте служил. Однажды, когда мы с ним дымили на пару, речь зашла за татуировки, и он вдруг расчувствовался.
– Наколол я себе якорь, чтобы домой вернуться, – говорит, – примета такая у моряков есть. – Мы пошли в долгий рейс, на учения. СССР тогда войска в Прагу ввел, и вся армия была приведена в боевую готовность. У нас прошёл слушок, что может и на море придется военные действия вести. Молодой я был, зелёный совсем, стрёмно мне стало, мало ли что. Свечки ставить некому было, икон Николая Чудотворца на борту не водилось – пришлось вот татуировку сделать. Ну типа оберега. А вышло так, что уж седьмой десяток пошел, а домой всё никак не доберусь. Да и где он теперь, этот дом?..
Мы неспешно курили за тыльной стороной барака, куда не добирались взгляды вертухаев и вяло переговаривались о том, о сём. Разговор плавно перешёл на зоны и СИЗО. Мне было особо не о чем рассказывать, так как до колонии я был только во Владимирском Централе, да и то недолго. А вот Боцмана жизнь потрепала, пошвыряла по разным тюрьмам, да пересылкам; и по красным, и по черным. Но сильней всего в память ему врезалась «Лихоборы». Первая зона – она как первая женщина, и захочешь, не забудешь.
– Место там такое непростое… – начал свой рассказ Боцман. – Я не особо впечатлительный, но по утрам, когда туман от реки шёл, чудилось, что бараки стоят на берегу молочной реки с кисельными берегами, как в сказке какой. Только сказка эта невесёлая, с чудищами и страшилищами. И туман со сгустками и тенями, как будто в нем бродит кто-то потусторонний. Народ в зоне не из пугливых, сам знаешь, но по вечерам многим не по себе становилось. Как будто в воздухе напряжение какое-то нагнеталось. А ночами тишина мертвая, только плеск воды иногда слышится. И огоньки мерцают.
–Что за огоньки? – уточнил я, – городские?
Боцман взглянул на меня как-то странно, хмыкнул чуть слышно и продолжил.
– Нет, не городские. Скорее речные. «Лихоборы» ж как раз на излучине реки стоят, на повороте. Да ещё и на холме. Сверху многое видно. Говорят, в старину на этом месте стоял терем боярский, больше похожий на крепость. А в тереме обитал один душегубец... С него то и пошла порча на это место.
Боцман затянулся и выдохнул. Его лицо скрылось в облаке дыма как в том самом сказочном тумане над кисельными берегами, и я понял, что сейчас услышу невероятную историю. Так и вышло.
– Было это сразу после смерти царя Ивана, который по прозвищу Грозный. При царе в тереме жил один боярин средней руки с семьёй, ничем особо не примечательный. Как сейчас сказали бы, фраер.
А потом на него кто-то стуканул Ивану – оклеветали по полной программе – и тот, не разбираясь, приказал изничтожить всё семейство. Говорят, пытали страшно – и боярина, и жену, и деток, и челядь. А потом полуживых засмолили в бочки и сбросили в реку - прямо в том месте, где лагерёк теперь… Так что, Пушкин видать не с потолка взял про то, как живых людей в бочках по морю пускали.
Боцман нахмурился и замолчал, видимо вспоминая детали старинной истории, рассказанной ему много лет назад. Я присвистнул – такого «исторического» поворота от дежурной зэковской байки не ожидал. Смутная догадка о страшном происхождении речных огоньков заставила забыть все печали и невзгоды, включая собственный срок и неприглядную тюремную реальность. Однако, это было только начало странной и мрачной истории, которую минуту погодя продолжил излагать беззубый старик-уголовник.
– Терем несколько лет стоял пустой под царской печатью. А перед самой смертью царь пожаловал его своему тайному прислужнику, итальянцу по имени Яго. Тот вроде как при царе последние годы отирался, доверие у него имел. И умирая, царь ему наказал сына сберечь, Дмитрия. Ну того самого, которого потом вроде как в Угличе грохнули. Не доверял, видать, всем этим своим Годуновым-Шуйским. И не зря, судя по тому, что в Углич до сих пор иностранцы толпами валят – поглазеть на место, где царскому сынку горло перерезали…
Яго этот был смекалистый кент, потому то и придумал хитрую маклю. Выписал из Италии живописца и посадил его с царевича портрет писать. А потом взял этот портрет и стал с ним окрестные деревни объезжать, да на пацанов поглядывать. Всех похожих забирал с собой, а иногда и не похожих тоже, просто смазливых. И что уж он там в своей крепости с ними делал, никто наверняка не знает, но говорят, регулярно в реке мертвые детские тела находили. Почище Синей Бороды итальяшка развлекался… Местные жители боялись этого Яго больше чем огня, прятали детей, семьями уезжали в Сибирь, в леса северные уходили...
Страшные дела там творились, короче. Душегубствовал по полной программе Яго, но дело своё знал – двух мальчишек, похожих на царевича как отражение в зеркале, внедрил в окружение пацана и его мамаши – в ожидании подлостей со стороны жаждущих заполучить царское кресло. И ведь в правильном направлении скумекал – случай такой быстро подвернулся. Ты ведь историю изучал в школе, слыхал про то, как мальца прямо во дворе порешили? А после, лет через десяток всякие Лжедмитрии на Русь полезли?
– Да, что-то такое слышал, только помню смутно, – откликнулся я. Школьные годы оставили в голове туман и обрывочные воспоминания, в которых исторические факты плавали как обломки палубы после кораблекрушения.

– А слыхал, что ворами в старину самозванцев называли? Так что, у воров самое что ни на есть древнее и благородное происхождение, – Боцман хмыкнул, радуясь остроумному ходу мысли.
– А вообще, не все самозванцы были ворами; самый первый Лжедмитрий так точно не был. Яго этот не дурак оказался интригу завернуть.
Донесли ему верные люди, что готовится покушение на мальца. Приехал он в Углич тёмной ночью, заперся с его мамашей в светлице, промыл ей мозги по-хорошему, да и забрал царевича с собой, в свой «терем Дракулы». Засветло выехали в закрытом экипаже, чтоб никто не видел. Вместо царевича подставной остался. И всего через несколько дней зарезали его прямо во дворе. Говорят, страшное дело было. Народ в клочья разорвал виновников.
Казалось бы, после разборки можно было и царевича предъявить – но нет, Яго был не так прост. Он был дальновидный политик, как выяснилось. Придержал царевича как шулер козырь в рукаве, до поры до времени. Парнишка подрос, натаскал его Яго, уму-разуму научил. А когда момент сложился подходящий, он раз! И выставил нужную фигуру на шахматную доску. Шах и мат, так сказать объявил тогдашней верхушке. И мамаша Диму признала. И народ. Но…
– Что «но»? – уточнил я, лихорадочно пытаясь вспомнить историю Лжедмитрия. В голове была звенящая пустота и смутное ощущение, что всё кончилось плохо.
– Баба его сгубила, – ответил Боцман весомо, – я всегда говорю, что всё зло от баб. Хоть ты царевич, хоть блатной, хоть легавый, а всё одно – пойдёшь у бабы на поводу, потеряешь всё. В общем, как телёнка парнишку увела за собой хитрая полячка. Перестал он слушать советы Яго, увлёкся, глупости начал делать одну за другой. Ну и в общем, сдала она его. И грохнули его второй раз – уже по-настоящему. Чифирнём?
Не дожидаясь моего ответа, Боцман кликнул знакомого шныря и послал его за кипятком. Достал кругаль, насыпал в него щедрую горсть чёрного чая и задумался. То ли о судьбе канувшего в Лету Лжедмитрия, то ли о бабах, от которых всё зло.
– А что же Яго? – поинтересовался я. Таинственная фигура бывшего советника грозного царя во всей этой истории казалась самой интригующей. Я бы не удивился, если бы Боцман вдруг рассмеялся демоническим смехом и прохрипел бы, обнажив окровавленные клыки: «А я и есть Яго!»
Ничего такого, разумеется, не произошло.
– Яго? Доподлинно неизвестно, как он закончил свои дни, – ответил Боцман флегматично.
– Но в народе поговаривают, что под конец жизни случилась с ним страшная болезнь. Такая же, как когда-то с царем Иваном. Кости ноги начали разрастаться – и под конец уже вся нога его была в ужасных наростах, так что он совсем не мог ходить. И такая адская боль его мучила, что он на всё более страшные зверства шёл, лишь бы её заглушить. Детишек живьем ел, ванны из тёплой крови делал… Не хочется даже пересказывать, какие гадости вытворял… Говорят, во время приступов кричал так, что, казалось, сам Сатана воет.
Боцман вдруг мелко перекрестился. И я за ним – на всякий случай.
– Ходила легенда, что местные жители его на кол посадили, когда Лжедмитрия не стало. Но сдается мне, что умер он в своей постели, от болезни – как это часто бывает со всякой мразью. И всё что осталось от него – это странное прозвище, которое в последние годы к нему приклеилось…
– Что за прозвище? – нетерпеливо спросил я, когда понял, что Боцман не намерен продолжать историю.
Тот взглянул на меня с лёгкой усмешкой, и, подержав паузу ещё несколько секунд, ответил.
– Ну, как же. Ты его, верняк, знаешь. Да и вообще все знают. Только со временем подзабылось, откуда словечко это пошло, и кому принадлежало. И теперь люди думают, что это просто выдуманная сказочная кликуха. А оно вон что.
Снова повисла пауза. Шнырь принёс кипятку, Боцман залил заварку и накрыл кругаль газетой. Запахло душистым чаем. Пошуровав в сидорке, Боцман достал мешочек с карамельками и комочками сахара. Я почувствовал, что ёрзаю. Ох уж этот Боцман, заинтриговал и молчит.
Терпение моё кончилось, и, подавая ему плошку, я повторил свой вопрос.
– Что за прозвище-то, Боцман? Не томи уже.
Тот хмыкнул, и, наливая чифир, наконец, ответил:
– Яго – костяная нога.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

31

ИМЯ

К вечеру разыгралась метель. Стемнело. Сквозь запушенные снегом окна едва пробивался свет уходящего дня. Ветер усиливался. За окном, раскачиваясь, скрипел старый клён, а его ветви шумно стучали по крыше. Густые искажённые тени падали на стену, пол, расползались по углам.
«Уже март, а зима всё не унимается…», – зажигая свечу, проворчал Федот, рослый тридцатилетний мужчина в длинной ситцевой косоворотке. Его, хозяина дома, сейчас донимала не безвременная метель и даже не старый клён, который мог в любой момент рухнуть, а дела куда более важные.
В тусклом пламени свечи обнажился стол, край красиво убранной кружевным подзором кровати, угол небольшого комода, над которым в резной раме висело зеркало. Высветились из темноты старые родовые иконы в позолоченных окладах с ликами Спасителя и Пресвятой Богородицы. Федот подлил маслица в лампадку и, осенив себя крестом, стал читать молитвы. Он просил не за себя, а за жену и своего ещё не рожденного ребёнка, который должен вот-вот появиться на свет. На улице всё завывал ветер и звонко, на разные лады свистел в трубе, а из дальней комнаты послышались стоны Авдотьи.
Молитва уже подходила к концу, как вдруг раздался звон разбившегося стекла. Видно, Мефодиевна уронила чашку, подумал Федот и, поклонившись иконам, отправился в стряпуху, где за большим деревянным столом на широкой лавке восседала повитуха – крупная и ещё крепкая старуха в суконной рубахе, расшитой красным вышитым узором и сарафане из чёрной домотканой шерсти. На сарафан был одет передник, отделанный шёлковыми лентами, вышивкой, в виде райских птиц. Она шумно чаёвничала, то и дело доливая себе в чашку кипяток из пузатого медного самовара. На полу лежали белые осколки.
– Блюдце разбылось! На счастье це! – не требующим возражений голосом сказала старуха.
А ведь это разбитое блюдце и чашка, из которой пьёт старуха, Авдотьюшкино приданное, подумал Федот и недовольно посмотрел на повитуху.
В печке потрескивали дрова, и отблески рыже-красного огня ложились на пол, стены и самовар, в котором отражалась Мефодиевна, раскрасневшаяся от чая и домашнего тепла. Федот зажег каганец и осторожно спросил:
– Ну что, скоро Авдотья-то?
– К утру кубыть*, – не отрываясь от своего занятия, ответила старуха и добавила, – дров ще принэси, бачешь, как бушуе мэтель – хату охолонит*.
Снова донеслись стоны жены.
– Может Авдотье что надо? – не унимался он, в этот момент люто ненавидя старуху.
– Иды, иды, не лындай*, без тэбэ управымся! – выпроваживая растерянного хозяина на улицу, ответила повитуха.
Федот вышел в переднею за стареньким зипуном и картузом, но вдруг остановился и прислушался. Ему почудилось, будто сквозь завывание метели заскрипел снег на крыльце под чьими-то тяжелыми шагами. И на самом деле, вскоре раздался громкий стук в дверь. «Господи, кого ещё принесло в такую погоду?» – прошептал Федот. Выглянув в окно, увидел стоящего на крыльце человека, закутанного в тулуп. Простуженным голосом незнакомец пытался перекричать ветер:
– Хозяин! Хозяин! Пусти переночевать!
Накинув зипун на плечи и, ежась от холода, Федот открыл дверь, вышел на крыльцо.
– Пусти, хозяин! Мы в Царицын едем. Устали и очень замерзли!
Не зная, как отказать вознице, Федот кашлянул в кулак, а затем, оправдываясь, произнёс:
– Может, к другим кому… Тут такое дело... Жена рожает.
– Да мы просились, а нас сюда отправили, сказали, что у вас дом большой, – виновато опустив голову, ответил незнакомец, а затем добавил:
– Господ везу. Прямо не знаю, что и делать. Устали они очень! Никто не берёт на ночлег.
Федот сошел с крыльца. Порывы ветра сбивали с ног и швыряли охапки снега в лицо. Делать нечего, придется пустить. Заплутают в темноте, да не дай Бог, замерзнут…
– Ты всё же иди и предупреди, что тесновато будет! – приказал он и поспешил открывать ворота.
Во двор въехали две тройки лошадей, тащившие за собой дорожную повозку и карету. Из них стали вылезать люди, завёрнутые в тулупы. Высокий человек в длинной шубе торопливо подошёл к Федоту и устало произнёс:
– Мы вам не помешаем. Мои люди, если надо, помогут вам.
– Куда деваться, потерпим. В тесноте, но не в обиде, – многозначаще ответил Федот.
Незнакомец замешкался и стал всматриваться в лицо хозяина подворья, пытаясь в темноте разглядеть его черты. Затем с волнением спросил:
– А как вас зовут?
– Да Федотом меня кличут.
Странный гость ещё немного постоял и дрожащим голосом произнёс:
– Нас сам Господь к вам прислал…
Федот недоумённо поднял глаза, не понимая, что бы значили эти его последние слова.
Вышел ещё один мужчина, чуть грузнее первого, затем появились ещё двое, одетые попроще, видимо, слуги. Одни стали распрягать измученных метелью лошадей, другие отвязывали дорожные сумки и переносили их к крыльцу. Федот помог отвести лошадей в конюшню, задал им сена и овса. Под неодобрительный взгляд Мефодиевны все вошли в дом.
При тусклом свете каганца Федот разглядел, что те двое, в дорогих шубах, похожи друг на друга – оба чернявые, горбоносые... «Должно, братья», – решил хозяин. Гости были сильно измучены, угрюмы и немногословны. Повитуха захлопотала, накрывая стол. Нарезав большие ломти ржаного хлеба, поставила кулеш, отваренную картошку, яйца, молоко – всё то, что осталось от ужина. Гости покушали быстро и, сославшись на усталость, ушли спать в горницу. Слуги разместились кто где, прямо на полу, укрывшись тулупами. Измученные долгой дорогой, быстро уснули. А за окном всё куражилась метель, занося дороги снегом. Росли сугробы. Ветер шумно гнул деревья, ветви стучали о крышу и стекло, ветер гудел в трубе, но уже не выл как прежде, а радостно пел.
Голосистый новорожденный во всеуслышание заявил о себе ранним утром. Повитуха вынесла Федоту розового младенца, долгожданного сына – наследника, его опору и надежду. Бережно и неумело, прижимая ребёнка к груди, Федот чувствовал, как родная плоть греет душу. Малыш открыл глаза, недовольно поморщился и смешно скривил губки. Молодой отец широко улыбнулся в ответ, поцокал языком. Тихонько скрипнула дверь горенки, и в стряпуху шагнул ночной гость, ещё вчера представившись Иосифом. Дрожащим от волнения голосом тихо спросил:
– Сын?
– Сын! – закрывая ребенка от незнакомца, с гордостью ответил Федот.
– Помощник отцу. Дай посмотреть на красавца…
Недовольно ворча, повитуха забрала малыша из рук счастливого отца и ушла с ним в дальнюю комнату, к роженице.
– Если не секрет, как сыночка назвать хотите?
– Да пока не знаю. Пусть жена решает, – слукавил Федот.
– А меня к вам сам Господь послал…
Федот насторожился. Он снова услышал эту странную фразу из уст ночного гостя, и она вновь озадачила его. «К чему все это?», – закрутилось в голове. Иосиф опустился на табурет и начал свой рассказ:
– Я очень богатый человек, и проживаю в Астрахани. В моих руках рыбные промыслы в Астраханской губернии и в уездном городе Царицыне Саратовской губернии. Полгода назад я отправил единственного сына, двадцатилетнего Моисея в Царицын управлять нашими делами. Всё было хорошо, но вчера пришла страшная весть – сын умер. Вот мы с братом и едем за ним…
Он ненадолго смолк и отвернулся. Вытащив из кармана платок, вытер брызнувшие из глаз слёзы. С большим трудом гость совладал с собой и продолжил:
– Вчера, услышал ваш голос и неожиданно был поражен сходством его с голосом сына. Вы подарили мне надежду. Немного помолчав, видимо собираясь с духом, произнёс:
– Назовите сына Моисеем. А я стану крёстным отцом, если позволите, и позабочусь о его дальнейшей судьбе. Наша встреча не случайна. Пути Господни…
Он снова замолчал, вытирая глаза белым платком, с вышитым золотистыми нитками вензелем.
Федоту было жаль убитого горем отца. Мысли роем кружились в голове. Они с Авдотьей давно решили, что если родится дочка, то будет названа Полюшкой, а сыночек должен стать Петенькой и менять Петю на Моисея ему совсем не хотелось. Да и нужды не было в таком крёстном, явно нерусском человеке, хотя и крещеном, но… перспективы складывались нешуточные. Но при чем здесь богатство и посулы, когда речь идет о родном сыне? Немного подумав, уклончиво ответил:
– Мы православные…
– Мы тоже, разумеется… – поспешно сказал Иосиф.
Федот быстрым шагом направился в дальнюю комнату к жене, которая всё слышала. Бледная и измученная, она ласково посмотрела на мужа и тихо произнесла:
– Федотушка, священника пригласи. Он рассудит. Сам подумай, не случайно же дал нам Бог ночных гостей…
Об этом Федот и сам подумал. Провидение, что ли? Ни к кому-нибудь и ни завтра, а вот прямо в урочный час они появились в его хате. У них горе, у него радость… Как это все соединить, связать в один узел? Но не будет ли грехом такое родство?
Уже рассвело. Сквозь заснеженные окна сочился утренний свет. Стал тише ветер, утихала метель. В хате стало прохладно, и Федот растопил печь. Весело трещали дрова, даря тепло и уют жильцам. На кухню пришла уставшая Мефодиевна и взялась за стряпню. Накинув зипун, Федот вышел во двор, чтобы управиться по хозяйству. Тревожная выдалась ночь… Что же делать? Ведь речь идет о сыне. Целая жизнь у него впереди. Какую судьбу принесёт ему это имя? Голова раскалывалась от пережитого. «Пусть рассудит батюшка», – решил Федот и отправил посыльного в церковь.
Ближе к полудню пришёл священник, отец Никон – мужчина лет сорока, с умными и добрыми глазами. Вместе с ним в дом вошла старушка – блаженная Фёкла. Жила она в мазанке рядом с храмом и часто помогала священнику при совершении церковных обрядов. Дом наполнился радостной суетой. Кто-то накрывал на стол. Другие – выполняли приказы повитухи, готовили всё, что нужно для крещения. Батюшка звучным голосом нараспев поздравил молодых родителей с рождением сына. Теперь его долг – засвидетельствовать это событие перед небом. Узнав, что крёстным хочет стать какой-то Иосиф, он слегка нахмурился, а затем быстрым шагом вошёл в горницу, позвав гостя за собой. Вскоре дверцы горницы широко распахнулись и священник со словами: «Ну и, Слава Богу!» – вышел из комнаты. Святцы открылись через закладку, наверное, заранее было помечено место, где говорилось о Моисее.
– Всякое имя от Бога, – многозначительно произнес батюшка.
Даже сомневающаяся Мефодиевна всплакнула на радостях. И вскоре ребёнок был окрещён и наречён Моисеем.
Иосиф, крёстный отец, не скрывал своей радости. Для него было так важно увидеть в ребенке продолжение жизни, которой с потерей сына он едва не лишился. «Жизнь и смерть идут рука об руку, переплетаясь друг с другом. Господь не оставляет уповающих на него. Это его длань привела нас в чужой дом», – думал Иосиф, бережно прижимая крестника к груди. У него вновь появилась надежда – маленький Моисей, и теперь он будет помогать семье, ставшей ему такой родной.
Солнечный лучик коснулся стекла, и оно заиграло перламутровыми огнями. Метели как не бывало: на небе сияло яркое весеннее солнце, даря радость и надежду.
– Извлечённый из воды, – задумчиво произнёс Федот, – значит спасённый, – многозначительно продолжил он. Мефодиевна забрала хныкающего малыша и отнесла его матери. Пришло время кормления.
– Весна скоро, – тихо произнес Иосиф.
– Спасён будет из огня и воды! Рожден, по милости Божией, других спасать, – осеняя себя крестом, прошептала блаженная и, прославляя жизнь и Бога, запела псалмы.


___________________________________________________
Не лындай – не слоняйся без дела
Охолонит – остынет
Кубыть – наверное
Царицын (Волгоград) был в составе Саратовской губернии

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

32

НОЧНАЯ ДОСТАВКА ПОЧТЫ

Дождь иссяк, но продолжается морось. (Так человек всё основное выплакал, но ещё не согласен переменить настроение.) Мелкие, холодные брызги наполняют тёмный воздух, ложатся на памятники и кресты, сливаются в крупные капли и падают с веток точно за шиворот кладбищенскому гостю: поминателю, искателю непознанного, носителю таинственной грусти... и вот сейчас ему, почтальону.
Ночь отсырела. Узкую дорожку недавно подмели, очистили от жухлых листьев - добро пожаловать! - и она теперь умеет бледно мерцать, когда зажигается в темноте окно. То может быть окно служебного помещения, где переодеваются и веселятся могильщики, или канцелярии, где мощно стоит сейф с деньгами неизвестного происхождения, или окно часовни, полной золотистого внутреннего света - там уж вовсе непонятно, чем по ночам занимаются. При этом само здание, из которого исходит укромный свет, остаётся незримым, и только тот, кто засветло гулял по кладбищу, способен увидеть стену и крышу строения. Только увидит он с помощью памяти, поскольку память обладает функциями подсветки и дорисовки.
Наш почтальон бывал в этих надгробных местах и всё тут знал, но сейчас он всего боялся. В шумящей каким-то собственным шумом голове сквозила ночь, она туда проникла - и всё стало неузнаваемым или исчезло, спряталось. От страха он стал ребёнком - глаза его распахнулись, лопатки съёжились. Но вот опять засветилось окно за деревьями, и голые ветки покрыл холодный блеск, и проявился в этих ветках путаный узор нечеловеческой драмы.
Свет ночью в окне - хорошо или плохо? По суждению ума - хорошо: значит, не одинок на этом свете (в этой тьме) почтальон, да и сообщение надо же кому-то отдать, ибо сказано было "с доставкой". Но по некоторому ощущению: такой свет посреди ночного кладбища - плохой признак. Если бы не фирменное чувство долга и не обещанное золото, он бы помчался обратно. Ах, как хорошо сейчас дома! - ощутил он прямо физически. Тёплое одеяло, телеканал "Сафари", где метко стреляют в африканских слонов, не объясняя за что, и те медленно складываются, мотая хоботом. На прикроватной тумбочке ароматный чай "Индийский слон" с конфетами "Мишка на Севере", журнал "Охота" раскрыт под лампой... что ещё нужно человеку?
Отправитель дал ему подержать платяной мешочек - вот сколько он получит по возвращении. Увесистый, полный... не монет, а мелких предметов, которые слегка хрустели и пересыпались внутри мешочка при шевелении пальцев. Увесистое чувство золота проникло тогда в него.
"Иди", - говорил он себе и деревянно ступал по кладбищенской тропе к маленькой проруби света. Слева и справа стояли надгробия - чёрные айсберги. По правилу айсбергов лишь седьмая часть выглядывает сюда, а всё остальное внизу, в мире ином. Так догадывался почтальон, хотя рассудком утешал себя, дескать, это не так: лишь только солнце взойдет, ничего страшного не останется. Страшного-то на свете кот наплакал, это мы сами пугаем себя излишне развитым воображением. Впрочем, до восхода солнца ещё страху натерпишься. До восхода ждать ещё долго, потому что темно и мокро, холодно и страшно.
"Иди", - понуждал себя почтальон, человек оплаченного мужества. Он не впервые ругал себя за то, что избрал такую профессию. Разбойники однажды голову ему взялись отрезать, уже нож занесла над его горлом мускулистая, как еловый корень, рука. По чистой случайности или по божескому вмешательству конный патруль с треском вылетел из переулка на мягкую землю парка, где он лежал, прижатый тремя разбойниками, точно хищными птицами. Тогда светила луна, не то что нынче. Разбойники бросились наутёк, но одного из них почтальон ухватил за плащ, так что этот разбойник достался патрульным. Пойманный выдал сообщников, всех троих повесили, а почтальон получил грамоту на непромокаемой бумаге. "То есть если тебя убьют, вдова сможет вволю поплакать над этой грамотой", - сказал старший полицейский с длинными серебристыми усами. Были и другие случаи… но они в прошлом, они тоже пугают по старой памяти, но не так сильно, как тёмное будущее, уже поселившееся в тёмном настоящем.
Мышцы и мысли окоченели от погодного и психозного озноба. "Иди, там люди, там комендант, он даст расписку, и ты получишь за пережитый страх мешочек золота", - упрямо повторял он. Его истомившаяся душа слишком долго сидела в нём взаперти, и он забыл о ней - и вдруг она задаёт вопрос: "А зачем тебе люди и зачем тебе золото?" Не найдя ответа, он чертыхнулся. "У тебя бесплатных богатств полно, ты же не пользуешься", - с укором сказала душа.
Не понял, про какие богатства речь, и о золоте вновь задумался. Неужто в мешочке были золотые коронки и обручальные кольца с покойников?! Похоже на то. Кто их снимает? Могильщики. Эти на всё способны, им смерть без уважения, они сами полумёртвые. Ходят и говорят, чтобы нескучно было до окончательной смерти дотянуть с отключённым сознанием. Газетами шелестят, от сознания отвлекаются. Бомжей вместо себя рыть могилы заставляют.
Его пальцы пытались точно вспомнить ощущение от мешочка. Омерзительное ощущение. "Господи, зачем я стал почтальоном?!"
Его внутренний вопль коснулся чего-то чуткого в ночи, и в смутных кронах произошёл хлопотливый шум - оттуда вылетела ворона, живое уплотнение ночи. Она мелькнула в свете окна и растворилась в темноте, из которой была слеплена. Что такого сказал почтальон, что он ей сделал? С чувством обозвал её "падлой" и двинулся туда, где уже ничто не светилось: окно исчезло, оставив после себе призрак черного квадрата.
С привычной сумкой было бы теплей и не так страшно. Из свиной кожи, не протекает; в неё можно голову спрятать от дождя или сумкой можно живот прикрыть от ножа. Нет сумки: нынче вся корреспонденция состоит из устного сообщения: "вам письма ещё нет". Отправитель сказал, что это важные слова, и что комендант ему даст расписку в получении. Вот почему его отправили ночью: потому что это ночной комендант. Его днём тут и нет: он работает в клинике врачом... быть может, по секрету содействуя развитию кладбища.
- Однако, ночью-то не хоронят. Зачем же такие коменданты? - не выдержал тогда и шёпотом спросил почтальон.
- А затем, что хоронят! - язвительно ответил ему тогда заказчик. - Иной раз надо срочно похоронить, чтобы концы дела спрятать. Или днём не успели. Представь, уже родственники усопшего измаялись, исчертыхались, уставши от гостей, а народ всё прёт и прёт, желая поцеловаться с покойником и хлебнуть чарку водки под кутью с изюмом. Поминальное и величальное слово гости говорят слитно, без остановки, не помня знаков препинания. Ты, я смотрю, не сведущий.
Вспомнив такой диалог, почтальон опять сказал себе: "Иди!"
Не надо ни в чём разбираться: жизни на это не хватит. Наоборот, запутаешься. И какая разница, какого происхождения золото? Главное в человеке - мечта. Когда он мешочек мял в руке, проникая в его мелкоподробную гущу тактильным воображением, тогда быстро постиг роковое назначение богатства. Тут не просто обеспеченная старость, до которой ему всё же следовало одно десятилетие потопать по улицам, и не просто возможность откупиться от жены: "Держи, родная, это тебе! Вот я тебя, значит, обеспечил и отстань от меня на веки веков!" (Здесь опасно может получиться: "А где взял, дорогой? А пойдем ещё раз!") И не в том вопрос, чтобы купить верную привязанность миловидной, молодой, чистой, сексуально отзывчивой девушки с умными глазами и неотвислой грудью, с запахом весны в волосах, с нежными повадками и открытыми чувствами (такая вряд ли существует) - нет, не о том шептало золото - но... о... мужественном самоутверждении! Вот чего хотел этот робкий мужчина, затюканный женою. Сафари! Он купит великолепную винтовку с длинным стволом - беретту и... его очи заволокло сияющим туманом. Туман рассеялся, и почтальон принялся палить в огромного ушастого слона. Африка. Почтальон победил, слон медленно повалился на жаркий песок. Ради такой мечты он и решился исполнить безумное поручение частной компании "Ночной курьер".
Он почти ничего не видел и брёл вроде бы в сторону погасшего окна, выставив руки: боялся наткнуться на пики могильных оград. "Вы ошибаетесь, если думаете, что пики сделаны против хулиганов и вандалов. Нет, сударь, они для того остро заточены, чтобы именно те, которые внутри оградки, не смогли наружу выбраться". Так он себе напомнил, утешаясь разумностью, и встал, чтобы оглядеться насчёт направления.
Огляделся - всюду шуршащая тьма. Главный цвет её - серый. Этот серый, взятый в огромной массе, даёт в глубине почти черноту, а за счёт влаги темнота выглядит чуть посеребрённой. Темнота имеет разную плотность в разных участках ближнего пространства, и, если посмотреть на эти участки боковым зрением, то клочья темноты покажутся огромными амёбами - они без усилия плывут или висят в воздухе. Это живые существа. А почему нет? У каждой твари своя манера жить, своё тело, свой лик и путь (оттого и страшно).
Почтальон ощутил оробевшим умом, что ничего не знает об окружающем мире. Равнó, как непонятен кому-то он сам, почтальон, стоящий посреди кладбища - зачем и кто такой? Он тоже для кого-то фрагмент окружающей и угрожающей среды.
Сырые ветви деревьев совсем черны, но почему-то между ними в шарообразном объёме кроны висит едва заметный свет, он так тонок, что окраску нельзя разглядеть, и тем не менее, крона дерева содержит в себе большой клубок едва зримого света.
Вновь зажглось то окно. Он отклеил подошвы от земли и пошёл, стараясь дышать потише. Он стал красться... потом застыл, приметив, что следом за ним движется некий шорох. Медленно, с опозданием глаз, оглянулся - никого. Но так и должно быть, если на него пошла охота, если тут совершается такое… могильное сафари. Он вновь отправился в свой короткий, но, похоже, бескрайний путь.
Вспотел на холоде. Затылок взъерошился по-звериному. Сзади шуршало. Он обернулся и посмотрел вниз, присмотрелся... на дорожке лежала, или сидела, газета. Откуда в мокрой газете свойство поползновения? Ветра, который мог бы оживить мёртвые предметы, вовсе нет. Он схватил газету и принялся рвать на куски. Нечто подобное проделал его сосед, лотерейный маньяк: разорвал таблицу выигрышей, поскольку не выиграл, но занял под свою веру весомую сумму у мужа сестры. И ещё такое видел в кино: там трепетный шизофреник прочитал в газете сообщение о конце света и разделался с ней, ну и затем застрелился.
От ненависти к нечистой силе, оживившей газету, челюсти его свело мертвым зажимом, он зарычал... ну вот и всё - теперь клочки.
Окно вновь зажглось. Он проглотил слюну и побрёл на свет. Вскоре стал виден дом. Справа к нему приделано высокое крыльцо, накрытое жестяным козырьком, похожим на его кепку. Ящерицей припав к стволу, он разгадывал тайну окна. Оно излучало голубоватый свет, который в данной обстановке виделся дразнительным, издевательским. И нежная ровность его излучения вступала в противоречие с нервозностью почтальона. Половиной головы он выглядывал из-за ствола. Для чего это здание? Похоже на дирекцию, только с колокольней. Вдруг дверь открылась, выпустив свет, и на крыльцо вышел некто толстый и ряженый - оперный барон, или венецианский дож в камзоле и парчовом берете… хрен знает кто. Толстый встал к нему спиной, но щёки были видны. Упитанные уши годились и просились в холодец. "Благодать, - произнёс толстый. - Осень, кладбище, прелые листья… тут бы жить и жить без конца!" Ему что-то ответили из помещения женским голосом. "Выходи, подыши, дорогая", - толстый обратился лицом к открытому дверному проёму, откуда лился свет.
Почтальон увидел его профиль и чуть не умер от удивления: у толстяка было свиное рыло, украшенное клыками и бородавками. Виляя бёдрами, затянутая в чёрный тюль, на крыльцо вышла тонкая, словно рюмка, дама с сигаретой на отлёте.
- Правда, милый, у тебя прелестно. Прелая прелесть! Но, постой, откуда несёт перепуганным телом? …Здесь человек.
Дама повернула маленькую голову на змеиной шее в сторону почтальона, и тот увидел сизое напудренное лицо без носа, на месте глаз там зияли дыры.
- Это почтальон, должно быть, - толстый принюхался. - Эй, малый, не бойся, иди сюда!
- Зачем он тебе?
- Я жду сообщения. Кстати, я замыслил провести паспортизацию призраков. Хочешь поработать у меня паспортисткой?
- А я справлюсь?
- Ну конечно!
- Хочу, ужасно хочу, милый!
- Вот и славно. Ага, я знаю, как выманить нашего бедного почтальона из укрытия.
- Как, дорогой? Ты такой сообразительный!
- Надо напомнить ему, что Африка - это прежде всего сафари. Там бьют львов, слонов, носорогов.
- А здесь нету сафари? - спросила дама наивным тоном.
- Есть, разумеется. Тут бьют людей. Жизнь в широком смысле это сафари, Любовь и война, политика и семейные дрязги - это всё разные виды охоты на человека.
- А кто охотник? - спросила она с девичьим интересом.
- Много таких, желающих кого-то убить и ощутить себя хозяином чужих жизней. Сейчас увидишь, надо позвонить...
- А что, звонарь на колокольне?
- Что ты, по телефону! - он весело захрюкал. - У меня с ними спец-линия. Их так-то не видно: они за кулисами.
- Какими кулисами? - не поняла тонкая дама.
- За облаками, деревьями. Или под землёй.
Двое зашли в помещение и закрыли за собой дверь.
Почтальон дрожал. Когда умер его дядя, случился странный случай: по просьбе тёти он повесил на зеркало тёмную ткань и от нечего делать в качестве похоронного баловства задрал подол этой ткани, нагнулся… Вместо собственного, привычного, не ахти какого лица, он увидел монстра. Отпрянул и бросил ткань. Этого монстра он тогда списал на игру нервов.
Через некоторое время крыльцо вновь озарилось. Вышли толстяк, дама и ещё один, завёрнутый в доллар, точно в пончо. Это был он, тот, который глядел из зеркала! И как описать его... не лицо, а лягушачья морда, и выпученные глаза покрыты выпуклыми стёклами очков. Цвет лица зеленоватый, болотно-долларовый.
При виде такого урода, внутренности почтальона ощутили свободное падение. Урод сразу нашёл почтальона и вперился в него взглядом. Туда же устремили своё внимание и толстяк с мёртвой дамой.
- Эй, курьер, выходи! - басовито засмеялся толстый. - Мне сообщение, тебе расписочку.
Почтальон выступил из-за дерева. Бежать всё равно сил не было. Но главное, он был примагничен к этим образинам.
О чём вообще беспокоится его страх? В этой жизни можно потерять рассудок, это раз, и можно потерять тело, это два. Насчёт рассудка почтальон как-то не тревожился, а вот за тело своё дрожал и горько о нём кручинился. Тело было холодное, бесчувственное, будто обработанное анестетиком, и, тем не менее, оно, как верный солдат, двинулось к монстрам. Тело, ощутил он, - его последнее богатство, последнее имущество и прибежище! Тёплое, родное, куда же он с этим сокровищем направился?! Но идти было надо (и больше некуда), и шаги он выполнял не по своей воле.
Монстры смотрят на почтальона. Он шаркает подошвами, словно ему 90 лет. Темнота нахлобучилась ему на голову и показала свой холодный вес. Волосы под кепкой от ужаса пустились в рост, словно трава или ветки. Почтальон приблизился к уродам - те стояли на крыльце в позах светской знати. Подступил и произнёс кукарекающим голосом: "Вам письма ещё нет". Время замедлилось, и даже некий момент остановился - размазанным стоп-кадром.
Трое беззвучно трясутся, раскрыв чёрные рты. Это они смеются, до него дошло. Потом толстый погладил себя по животу.
- Расписки не будет.
- Почему?
- Лень. Ты сам - расписка.
А третий урод поудобней умялся плечами под своим долларом и двинулся вниз.
Почтальон стал отступать. Земля вздрагивала под его ногами в ритме измученного сердца.
Они вдвоём пошли по тонкой аллее прочь от света. Надо что-то сказать, суетился внутри себя почтальон, но ни одного осмысленного вопроса не мог придумать.
- Что ты от меня хочешь?
- Убить, - голосом человека, который, скажем, чистит ногти, произнёс урод.
Почтальон намеревался спросить, за что, а спросил:
- Почему?
- Сафари, дружок. Судьба! Мой карточный выигрыш - для тебя проигрыш. Здесь мои саванны, здесь ты - мой слон. Случайно. Мог оказаться кто-то другой. Какие-то смыслы искать бессмысленно. Ты сам говорил: деньги, охота, карты - мужская основа. Прошу.
- Куда? - женским голосом спросил почтальон.
- Сюда. Могилка вырыта. Завтра подумают, что ты сам упал в неё и свернул себе шею.
- Да как… это же я!
Монстр ничего не ответил. На горло почтальона надавили маленькие холодные пальцы. Он вырвался, но оказался внутри могильной ограды. Убийца шмыгнул следом и заботливо прикрыл за собой калитку, на миг подставив его глазам спину, но как этим преимуществом воспользоваться, почтальон не успел догадаться. Монстр быстро повернулся к нему и толкнул в яму.
Почтальон падал долго. Попутно видел радужные кадры прожитых событий и сцен. Уже не страх, а жалость о напрасно истраченной жизни вспыхнула в нём невыразимой мукой.
Потом увидел со стороны, как падает его тело. Теперь оно падало быстро, оно хлёстко шлёпнулось в мокрую глину. Ноги раскинулись, будто он стал тряпичной куклой. Кепка отлетела, голова припала к земляному срезу. Убийца ушёл неизвестно куда.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

33

СУДЬЯ

Судья Петров проснулся с больной головой. Может быть, он даже и не спал вовсе. Он сам не знал, мучают ли его сны, или, действительно, приходит Инга.
Инга была убита под самый Новый год, тридцать первого. Найдена у себя в квартире, со смертельной раной на шее. Следствие довольно быстро разобралось, что к чему. Преступник определился. Убийцей оказался ее муж. Все улики были против него, да и алиби жидковато. Якобы, он ходил по магазинам и искал жене подарок. Да, действительно, его опознала продавщица ювелирного магазина: он покупал серьги. Но ведь по времени он спокойно мог успеть и то, и другое. Ну, то есть, и в магазине побывать, и убить. А мотив у него имелся. Ревность. Очень уж ревнивым был этот муж, соседи свидетельствовали, что слышали их скандалы. Так что следователь долго не заморачивался и быстро передал дело в суд.
Узнав, что поручено оно ему, Петров обязан был отказаться, потому что находился с Ингой Ворониной в близких отношениях. Уже почти год. Но он не собирался заявлять об этом. Все это время они очень успешно скрывали связь, без единого прокола. Признаться сейчас было бы просто глупо. Не говоря о том, что это сильно усложнило бы следствие.
Петрову очень хотелось как можно скорее закончить дело, и он так бы и сделал, если бы не эти ночные приходы Инги. После первого же заседания, ночью, она пришла к нему в кабинет, где он заснул в кресле, села на подлокотник и укоризненно сказала:
-Ты даже на похороны не пришел. Струсил, Петров?
Петров вскочил – Инга усмехнулась и исчезла. В эту ночь он уже не мог заснуть.
А суд продолжался. На втором заседании выступал свидетель Прохоров. Это был дворовый пьяница. Он отвечал на вопросы прокурора, потом на вопросы адвоката. Ответы эти противоречили друг другу. То получалось, что он видел, как муж Инги входил в подъезд, а потом выбежал назад. Через минуту он уже утверждал, что, наоборот, сначала подсудимый выбежал из дома, а потом вошел обратно. Ясно было, что показания такого свидетеля принимать во внимание нельзя, но в протоколе только зафиксировали, что Воронин находился дома в примерное время убийства.

Ночью пришла Инга. Она сложила руки на груди.

-Уж хоть бы ты отказался дело это вести, сказал бы про нас. Слабо? Ведь если б ты признался, он убил бы тебя. Вот ты и струсил. А теперь должен судить его. Не стыдно?
Петров вскочил, схватился за голову.
-Уходи!
Инга подошла к окну, повернула к нему голову.
-Понятно… - выскользнула через щелку в форточке.

На первом ряду сидела мать Воронина. Она не плакала, только повторяла: «Не мог он, не мог он».
Очень хотелось попросить ее из зала, но, увы.. нельзя.
Девица с ингиной работы рассказала, что однажды Инга пожаловалась: муж обещал убить.
-А когда она об этом вам говорила?
-Да незадолго до Нового года.
-Кто-нибудь может подтвердить?
-Да, вот и Люда это слышала.
Постепенно становилось ясно, что подсудимому грозит «предумышленное убийство». То есть, убийство с отягчающими обстоятельствами. А ведь по этой статье человека могут посадить вплоть до пожизненного. Доводы адвоката, пытающегося отвести хотя бы предумышленность, не принимались во внимание. Хотя и казалось странным желание преступника перед убийством жены обязательно купить ей что-нибудь дорогое, но и на это нашелся контраргумент: сделал специально, подложил, так сказать, «соломки».
Вечером Петров не ложился спать. Сидел у телевизора, переключая каналы.
-Так нельзя, Петров! Он же не убивал.
Петров так вздрогнул, что выронил пульт. В стекле экрана отразилась женская фигура.
-Если хочешь, я открою тебе Портал. Так будет лучше. Пока еще можно. А дело передадут другому.
-Нет, нет! – Петров вскочил с кресла. За спиной стояла Инга. Он попытался оттолкнуть ее, но рука прошла насквозь и стала слегка влажной. Петров торопливо вытер ее о плед.
-Уходи же ты! Господи!
-Ну, как знаешь…

Утром позвонила жена. Она уже месяц жила у матери, отпустив сиделку в отпуск.
-Может, заедешь вечером?
-Постараюсь, но страшно устал. Как мама?
-Все так же. В субботу Маша прилетает. Встретишь?
-Да, конечно.
Нужно кончать с этим до приезда дочери.

Последний день суда прошел быстро. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

В эту ночь он проснулся от жуткого холода. Окно было настежь открыто.
Инга сидела на подоконнике и смотрела вниз, на улицу. На ней было то же бежевое платье, что и тогда.
-Высоко тут, да?
-Хватит! Надоело!
-Ведь это двадцатый этаж? У тебя мы ни разу не встречались.
-Чего ты хочешь от меня?
-Да, так… наверное, уже ничего. Просто пора.
Инга легко соскользнула и повисла напротив окна.
-Ну, что, пойдешь со мной?
Далеко внизу прогромыхал трамвай.
-Наверное, последний, - почему-то мелькнуло в голове.
Он встал на подоконник и прыгнул к ней. На тысячную долю секунды завис в воздухе, дух захватило, а в голове неожиданно, как в ускоренном кино, замелькали картины:
Инга в бежевом платье стоит у серванта. В одной руке у нее ножницы, в другой – цветы. Обрезанные стебли валяются на полу.
-Сегодня Новый год! Сейчас он придет, и мы все расскажем ему.
-Слушай, сколько можно говорить. Я не могу сейчас. Понимаешь? У жены мать болеет. Тяжело болеет. Давай подождем.
-Пока ее мать умрет?
-Ну, зачем ты так?
-Да ты трус! Никогда ты не решишься. Мне просто противно!
-Хватит! Надоело!
Смех! Зачем она так смеется? Да я просто ненавижу ее!
-Прекрати! Чего ты смеешься, дура!
Цветы! Они летят ему прямо в лицо. Ярость перехватывает горло.
Обмякшее тело в бежевом платье, красная струйка из шеи.
Бежать! Скорее бежать!
-Инга!!

Но почему? Почему она летит вверх, а он стремительно падает?
-Где же твои Порталы, Инга? Ты же обещала!
-Поздно! Приговор окончательный… и обжалованию не подлежит.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

34

ОДИНОЧЕСТВО – СВОЛОЧЬ

***
Декабрь, ошарашив жителей Екатеринбурга аномальным теплом, тут же напомнил всем, что на дворе, все же, зима. Вода, от растаявшего за два дня снега, за ночь превратилась в лед. По тротуару, больше похожему на конькобежную дорожку, осторожно, боясь поскользнуться, медленно шла женщина. Ее руки были заняты большими пакетами, забитыми под завязку. От их тяжести и напряжения во всем теле взмокла спина и волосы, что прилипли ко лбу под вязаной серой шапочкой. Наконец, она свернула во двор. Подойдя к ближайшему подъезду, женщина поставила свою ношу рядом с дверями и с облегчением выдохнула. Знакомо пропиликал домофон. На улицу прошмыгнула маленькая собачонка, а за ней появилась хозяйка.
- Здравствуйте, Наташенька! С наступающим! – произнесла она.
- Здравствуйте, Ирина Геннадьевна. И Вас тоже.
- Как же ты это все доперла? Скользко же ужасно. Куда только коммунальщики смотрят?
- Да, гололед, но, что поделать. – Наталья поспешила войти в подъезд.
Она так устала, что ей было не до бухтения своей соседки. Сделав последний рывок, женщина поднялась на третий этаж и вошла к себе в квартиру.
«Для кого ты все это набрала»?- думала она, разбирая пакеты.
- А для себя самой!- тут же ответила вслух Наталья. – Отпуск у меня, или что? Новый год на носу!
Конечно, она знала, что никто к ней не придет, гостей не будет. Но, предвкушение праздника, даже если и в полном одиночестве, тоже маленький праздник. И пусть, потом, с боем курантов, исчезнут все иллюзии, и лишь телевизор с нестареющим «Голубым огоньком» и законсервированными звездами шоу-бизнеса, будут нарушать тишину безнадежно одинокой женщины, пусть. Это же будет потом.
****
Наталья Русланова вот уже пять лет живет в этой однокомнатной квартире. Это все, что осталось от «счастливого» брака. Пятнадцать лет семейной жизни теперь уже не кажутся сюжетом дешевенького сериала. Уже нет слез обиды, уже нет желания что-то вернуть, сохранить семью. Была ли вообще семья? Сейчас уже не больно от воспоминаний и рассуждений на эту тему. Да и от самих воспоминаний и рассуждений остался только «пшик».
Эта квартира стала ее убежищем от сочувствующих подруг, от желающей разбавить ее одиночество мужской половины сослуживцев. Она, конечно, давно требовала ремонта, который из разряда ближайшей цели постепенно превратился в почти неосуществимую мечту. Обшарпанные обои и обветшалая мебель, доставшаяся от первых хозяев, так и кричали: «Замени нас»! И вот, это время настало. Отпуск, длиннющий отпуск, неиспользованный за два года, будет потрачен на ремонт. Сразу, как только страна перестанет праздновать, россияне вернутся к трудовой деятельности, Русланова приглашает к себе ремонтную бригаду. И ничего страшного, что еще раз бокал шампанского будет поднят в этой, пережившей несколько десятилетий обстановке.
Разобрав пакеты, Наталья плюхнулась на маленький диванчик. Глядя в потолок, она планировала остаток вечера. Приготовление закусок и салатов отменялось, так как всего понемногу было куплено и стояло в контейнерах, на полках холодильника. Принять душ, накрыть на стол – вот, пожалуй, и все, что требовалось. Вечернее платье и макияж давно отсутствовали в списках предпраздничной суеты. «Все будет по-другому. В Новом году все будет по-другому»,- мысленно повторяла женщина. Она не заметила, как заснула.

****
« Привет! С Новым годом! Хочешь пообщаться»?
Эта СМСка пришла после боя курантов. Наталья не слышала знакомого булька, которым оповещали о себе сообщения. Она просто заметила светящийся экран мобильника. Тот лежал на столе, рядом с салатницей. Прочитав текст, женщина отложила телефон. « Какой-то идиот, или идиотка ищут развлечений»,- подумала она. Ее торжественный ужин уже подходил к концу. Наталья встала, чтоб убрать остатки на кухню, когда телефон вновь ожил.
« Почему молчишь? Тебе же одиноко. Я знаю».
- Не твое дело, - произнесла женщина, и, бросив мобильник на диван, продолжила убирать со стола.
Не спеша, закончив уборку, Наталья сварила кофе. Она пила свой любимый напиток, стоя у окна, и, вдруг, поймала себя на том, что прислушивается и ждет, когда булькнет телефон.
- Ты, что? Неужели все так плохо?- спросила Русланова свое отражение в окне.- Похоже, что да,- ответила ему же, немного помолчав.
Поставив пустую кружку в раковину, женщина принесла мобильник. «Ничего плохого не будет, если я отвечу»,- подумала она. Но, почему-то, положила телефон на стол и стала мыть посуду. А тот молчал, не булькал, не светил. Мобильник молчал, казалось вечность, хотя прошло чуть больше часа.
Расстелив постель, женщина выключила телевизор. Она лежала на диване и смотрела на монитор. Смотрела и ждала, что тот сейчас оживет.
- Ну и не надо! Боже, какая же ты дура! Кто-то искал развлечений, и, похоже, нашел. А ты сидишь и ждешь. Чего ждешь? Чуда?
Наталья выключила ночник и попыталась заснуть. Даже принятое спиртное не помогло этому. Сна не было. Женщина включила лампу и села.
« Привет. Кто вы»?- набрала она текст и отправила сообщение.
« Давай знакомиться»,- ответили ей буквально через минуту.
Так началась переписка, которая втянула, втащила Русланову на порог какой-то новой жизни. Ей очень хотелось большего, хотя бы услышать голос своего нового друга, убедиться, что тот с кем, она общается, действительно мужчина. Ведь где-то, в глубине души, оставались сомнения, что ее разыгрывают бывшие подруги. Конечно же, она набирала и набирала номер, слушала бесконечные длинные гудки и давала отбой. Все впустую. Антон, так представился ее таинственный знакомый, не отвечал и не перезванивал. Может, он женат? Может, не может разговаривать? Может, он вообще немой? Этих может, в голове было столько, что женщина перестала перебирать их варианты. Она просто спросила его: «Почему»? Ответа не было. Прошел четвертый день знакомства, и ни одного послания за сутки. Наталья ждала. Она не выпускала телефон из рук, проверяла баланс, убеждалась, что не разряди-лась батарея. Все было в порядке, не было только ни одной СМСки.
****
Душевный дискомфорт нарастал. Русланова, так стремившаяся к уединению и тишине, считавшая их лучшими помощниками в понимании себя самой, вдруг, ощутила страх одиночества. Теперь это ее одиночество, такое комфортное и привычное, превратилось в трагедию. Она уже больше не могла переносить общение с собственным Я. Ей хотелось убежать от себя самой, от этого проклятого одиночества. Именно сейчас женщина поняла, что перевалила через пик своего одинокого существования. Ее новый таинственный друг словно знал все ее сокровенные мысли и желания. Он дал ей надежду. Он напомнил ей, что она женщина, красивая женщина, достойная любви и счастья.
Снова и снова Наталья перечитывала написанные Антоном строки. Просыпаясь по утрам, она приводила себя в порядок, делала макияж, и уже не бродила по квартире в старенькой бесформенной одежде. Она словно ждала, что ее друг вот-вот зайдет в гости. Глупо конечно, но ждала. Иногда ей казалось, что Антон находится рядом и видит ее.
Затянувшееся молчание изводило. Русланова не выдержала. «Не пропадай! Я прошу тебя»!- перечитала она набранный текст и отправила СМСку. И снова ожидание ответа. И снова ничего.
Побродив по квартире, женщина заглянула в холодильник. Продукты, что были закуплены на Новый год, заканчивались. Руслановой пришлось собраться и сходить в магазин. Прохаживаясь между полок супермаркета, она вспомнила, что забыла мобильник. Наталью словно окатили кипятком. Особо не разглядывая, она побросала продукты в корзину и поспешила к кассе. Женщина бежала домой так, как будто оставила включенным утюг на своей самой любимой кофточке. Бросив у порога пакет, не снимая обуви, она метнулась к мобильнику.
- Я знала! Я знала!- повторяла Наталья, увидев на мониторе долгожданное сообщение.
« Мы обязательно встретимся. Надо только подождать»,- эти шесть слов она перечитывала уже пятый раз.
- Подождать? Сколько ждать? Почему надо ждать?- шептала женщина. - Хорошо, я подожду, - согласилась она и как-то обмякла.
Она не стала писать ответ. В этот день Русланова уже не ждала СМСок, теперь она ждала встречи.
****
- Виталик, привет. Это Наташа Русланова. У меня к тебе дело, личное такое дело,- начала Наталья разговор со своим бывшим одноклассником. – Мне нужно по номеру мобильного узнать владельца, ну и, если можно, его координаты.
Виталий Герасимов – начальник убойного отдела ее района. Он хоть и был в шоке от звонка Руслановой, но отказать ей не смог. Собственно ему это ничего не стоило. А заслужить внимание своей школьной любви было не лишним. Мужчина в курсе, что та развелась с мужем. И как знать, может сейчас дорога к сердцу его Наташи свободна.
Через три дня они уже сидели в кафешке, недалеко от ее дома. Герасимов передал конверт и надеялся на продолжительное общение. Но, пара дежурных вопросов и ответов – это все, что подарила Русланова в знак благодарности. Выпив чашечку кофе, сказав спасибо, она поспешила уйти.
Так не терпелось открыть заветный конверт прямо на улице, но женщина решила сделать это дома.
«Остроумов Антон Александрович 1973 года рождения»,- прочитала Наталья, сидя на диване.
Что-то знакомое. Откуда она знает эту фамилию?
- Боже! Так это бывший владелец моей квартиры! – произнесла женщина вслух. – Антон Александрович. Так вот откуда вы знаете номер моего мобильника. Понятно.
Кроме адреса и телефона никакой информации на листке больше не было.
- Герасимов! Ну ты даешь, ты же все это мог сообщить мне по телефону! К чему была эта встреча! Этот конверт! Ну ты даешь! Я уж думала тут целое досье. Да уж…
Русланова еще немного повозмущалась и успокоилась, решив, что ей, собственно и адреса достаточно.
****
На следующий день Наталья сделала себе прическу, макияж, и, оценив свое отражение в зеркале, подошла к шкафу. Среди множества давно неношеных вещей нашлись и вполне достойные. Еще раз, критически осмотрев себя со всех сторон, она вызвала такси.
Русланова ехала к дому своего таинственного Антона. Она еще не знала, решится ли войти в подъезд, но, желание увидеть, где живет человек, так зацепивший ее душу, было сильнее каких-то там сомнений. Вот и дом современный, красивый, повышенной комфортности. Отпустив такси, женщина подошла к стеклянному входу. Предательски задрожали ноги. Захотелось развернуться и бежать. Но, было поздно. Ее уже заметили. Там, внутри, за стеклом какая-то женщина поливала цветы. Она внимательно смотрела на Наталью, которая совсем не подумала о существовании консьержки. «Раз уж ты пришла, давай, вперед»!- сказала себе Русланова и взялась за ручку двери.
- Добрый день,- произнесла она, улыбаясь.
- Добрый, - ответила женщина, критически разглядывая ее снизу до верху. –Вы к кому? Что-то я вас не припомню.
- Я? Я к Антону Александровичу в сорок вторую квартиру,- произнесла Наталья, почувствовав, как предательски краснеет.
- А вы кто ему будете? Родственница что ли? На похороны приехали?
- На какие похороны?
- На какие, на его конечно.
Русланова опешила. Она не знала, что делать и что говорить дальше.
- Да я смотрю, вы не в курсе,- продолжала консьержка. – Беда же случилась в семье Остроумовых. И ведь главное, когда, накануне Нового года!
- А что, что произошло?- выдавила из себя Наталья.
- Так погиб Антон Александрович. Авария на дороге произошла. Я точно не знаю, где. Но, говорят, разбился, машина всмятку. К жене спешил, к праздничному столу. 31-го и погиб. Жалко человека, хороший был, не то, что его кукла, жена то бишь. Той, по-моему, только на руку его смерть.
Русланова больше ничего не слышала. Она медленно развернулась и вышла на улицу. Несмотря на морозную погоду, женщина расстегнула дубленку. Она не заметила, как вышла со двора, и, переставляя ватные ноги, побрела по улице.
Я что, схожу с ума? Как умер? С кем я общалась? Так же нельзя. Как так? Голова кипела от вопросов. Душа разрывалась от непонимания и нежелания принять такую жестокую реальность. Она не заметила, как вышла на проезжую часть. Она не заметила, что загорелся красный свет. Она не слышала визга тормозов. Она не почувствовала удара.
Как-то сразу наступила темнота, пробившись сквозь которую, Наталья ощутила неописуемую легкость. Она не обращала внимания ни на скопление народа, ни на приезд скорой помощи, ни на свое тело, лежащее на асфальте. Женщина смотрела туда, где стоял ее таинственный знакомый. Она знала, что это он. Она пошла к нему навстречу, повторяя вслух его последнее сообщение: « Мы обязательно встретимся. Надо только подождать».

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

35

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ КОЛОКОЛЬЧИК

Темной, затяжной, горькой выдалась осень. Солнце очень редко выглядывало из-за туч, будто налитых тяжелым свинцом, что низко плыли над почерневшей от пожарищ землей. Почти весь декабрь не было ни одной снежин¬ки. Мрачно подступал к обугленным бревнам, с сиротливо торчащими печными трубами, лес. Склоняя свои лохматые головы под бес¬конечной пеленой дождя, он заунывно, протяж¬но шумел.
Маленький Сёмка уже много недель не мог ходить, и его единственной радостью было сидеть на лавке у окошка, куда приносила маль¬чика бабка Груня. Хромая кошка, прибившаяся к ним еще летом, жалась к худеньким ручон¬кам ребенка и с непонятной тоской тоже смот¬рела за окно своими подслеповатыми глаза¬ми. Так и сидели они часами, два несчастных жалких существа, словно терпеливо ожидали чего-то светлого, спасительного, дарящего на¬дежду на лучшее завтра.
... Тот теплый июльский день начинался в деревне Кветица как обычно: горланили друг перед другом во дворах петухи, туго бились о подойники струйки молока, топились русские печи, где румянилась в котелках картошка к завтраку да вкусно жарилось сало. И хоть жестокой лавиной прокатилась по стране вой¬на, здесь, среди дремучих лесов, было тихо. Правда, иногда на вечерней зорьке заходили в деревеньку партизаны, которым каждый из сельчан почитал за честь дать каравай хлеба, какую-никакую обувку да одежонку. Порой все же долетали слухи о жестоких расправах нем¬цев над простыми людьми, но все были твер¬до уверены, что враги сюда не доберутся. По утрам у колодца женщины уверяли друг друга в полной безопасности, старики также чуть не били себя кулаком в грудь, утверждая то же самое. Вспоминали и Мамая, и шведа, и фран¬цуза, что не опоганили своим сапогом родную землю, боясь топких болот и непроходимых чащ. Одна лишь неприметная дорога соединя¬ла деревню с внешним миром. Вот по ней пришло сюда горькое горе-горюшко.
В тот момент, когда нагрянул на мирное население отряд карателей во главе с рыжим финном, Сёмка с бабкой Груней ушли за берез¬няк, чтобы перевязать на пастбище черную козу Ночку. Услышав выстрелы и страшные крики женщин и детей, находящихся в дерев¬не, они без памяти упали в яму с водой и про¬лежали в ней почти двое суток.
...Жуткий дым плыл над землей, наполнен¬ный смрадом. Деревня Кветица, сожженная вместе с жителями, горела долго и мучитель¬но. Горела бы дольше, если б не пошел дождь.
Бабка Груня на исходе второго дня тихо выползла из их холодного укрытия, строго при¬казала Сёмке оставаться в яме, а сама пошла посмотреть, что и как. Увидя содеянное, голо¬сила долго, рвала от муки сердечной волосы на голове, собирая по пепелищу косточки од¬носельчан, хороня их под высокой липой.
... За окном пролетела стая ворон, закри¬чав истошно над головешками, ветер бросил в мутное стекло горсть полуистлевших лис¬тьев и, словно вор, спрятался среди корявых ветвей. Сёмка, испугавшись, судорожно при¬жал кошку к себе и тихо всхлипнул. Но из леса в это время возвратилась бабка Груня, хо¬дившая за хворостом, горбатенькая, высох¬шая, с узловатыми от работы руками. «Ди¬тятко моё, я принесла корень папоротника глу¬хого, буду лечить твои ножки», - сказала ти¬хим голосом, погладив внука по белесой го¬ловке. В бесцветных глазах её стояли слезы. Бабка Груня ежечасно казнила себя и прокля¬тую войну за то, что простудился Сёмка, ког¬да прятался в яме. Только что было делать тогда, как поступать? На эти вопросы не на¬ходила она ответа.
Вначале всё будто бы было неплохо: на¬шли они уцелевшую хатенку на самом краю деревни, где жила вдовица Лушка, чьи косточ¬ки тоже схоронила под липой бабка Груня. Под¬латали избушку, обмазали глиной с коровьими лепешками, натаскали кое-каких дровишек, выкопали уцелевшую от страшного пожара картошку да собрали хлебные колоски. Лес был полон грибов, ягод, орехов. Коза Ночка, что одиноко паслась на опустевшем деревенском выгоне под присмотром собаки Жучки, тоже достаточно давала густого вкусного молока. «Что ж, живьем в могилу не ляжешь, до весны как-нибудь дотянем, а там к людям пойдем», - утешалась такими мыслями бабка Груня. Не о себе пеклась, потому что пожила уже на бе¬лом свете, печалилась по внучку малому, си¬ротинке горемычной. До войны схоронила дочь милую, умершую от чахотки, стала Сёмке с тех пор и мамкой, и нянькой. Зятя на фронт проводила в первые дни войны. Где он, что с ним - не знала, не ведала.
Заметив, что отнимаются и болят у внука ноженьки, испугалась до смерти. Часами сто¬яла на коленях перед иконой старинной Луш¬киной, растирала Сёмку снадобьями самодель¬ными, шептала заговоры древние, от своей бабушки слышанные, только ничего не помога¬ло.
...Снова закричало воронье черное над сожженной деревней. Страшно жить среди развалин. «Скорее бы снежок выпал белень¬кий, Рождество уже завтра», - подумала баб¬ка Груня, собирая ужин.
... Всю ночь выла волчицей лютой на улице метель, носилась, оскалившись, среди печей обгоревших, голосила над косточками погре-бенными.
Тревожно лаяла в сенях Жучка, вторя жуткому пению рождественской вьюги. Сёмка боязливо прижимался к теплому бабушкино¬му боку и никак не мог уснуть. А когда он все же слепил уставшие ребячьи веки, привиде-лось ему, что в чистом бирюзовом небе лета¬ют белые ангелы, прекрасные, как мамина улыбка, которую он уже стал забывать. Свет¬лая мелодия нежности и любви парила среди кружевных облаков. Один из ангелов присел у ног Сёмки и, протягивая ему серебряный коло¬кольчик, сказал голосом любимой мамочки: «Возьми, сыночек, на счастье».
Когда мальчик проснулся, то в низенькой хатенке уже было совсем светло и очень ярко. Золотое солнце старательно разбросало свои сияющие лучи по бревенчатым стенам и по¬толку, переливаясь бликами на белоснежной скатерти. Вкусно и празднично пахло блина¬ми, топленым молоком и терпкой еловой смол¬кой. Но самое главное, что на Семкиной по¬душке, нарядно поблескивая под солнцем се¬ребряными боками, лежал маленький коло¬кольчик!
У окошка сидела бабка Груня, ласково и таинственно улыбаясь ему: «С Рождеством Христовым, тебя, внучек!»
Сёмка радостно засмеялся, отбросил лос¬кутное одеяло и впервые за долгое время твер¬до стал ножками на чисто выскобленный ба¬бушкой к празднику теплый деревянный пол.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

36

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПИЦЦА

Рождество Христово,
Рождество Христово…
Елка, такая наряженная, такая сверкающая, не радовала глаз Надежды… В этот праздник она всегда ждала волшебства… И волшебство было! До момента. До определенного момента.
Надежда вспоминала предыдущие рождественские праздники. Тогда ей казалось, что она счастлива, абсолютно счастлива: у нее была семья! Настоящая семья: любимый муж, малыш-сынок, куча родственников… Что она имеет сейчас? Абсолютно несчастного мужа. Абсолютно несчастную саму себя. Отсутствие родственников. И то, что стало с сыном.
Ночь. Ночь перед Рождеством. Так хочется чуда! Надя всей своей сущностью понимала, что настоящее чудо – это счастье быть вместе, быть семьей! Она оторвала свой взгляд от сверкающей гирлянды елки и посмотрела на мужа:
- Сережа, ты веришь в чудо?
- Да, - его голос иронично-звонко ударил по воздуху комнаты. – С нами такие чудеса произошли, что никакое чудо не идет в сравнение!
- Ты опять!.. – ослабленным голосом произнесла Надя.
- А что? Надоело все: эта жизнь, прозябание, эта елка!.. Для кого я старался? Для кого? – его слова звучали укором, неким молотом, бьющим по чувствам…
- А мне не надоело?! – закричала Надя. Она вскочила с уютного дивана и, стоя перед мужем, напоминала маленькую беззащитную девочку. – Мне тоже надоело! Надоела эта безысходность!..
- Прости меня, - Сергей встал с кресла и подошел к несчастной жене. – Прости… Я понимаю, что ты не виновата… И я ни в чем не виноват. Так получилось.
- Они врут! С ним не может быть такого! Он мой сын!..
- Но они говорят…
- Мало ли, что они говорят!
- Он не мог оказаться там просто так. И мы сами его туда привезли…
Рождество Христово,
Рождество Христово…
Макс рос обычным мальчиком. Немного плаксивым и капризным. Ничего особенного Надежда с Сергеем не замечали. В четыре года сын стал читать. Очень любил детские энциклопедии. Был таким красавчиком! Люди на улице останавливались, чтобы посмотреть на личико малыша! В эти моменты родители чувствовали гордость: их малышу светит большое радостное будущее, его будут все обожать!
Рождество сменялось Рождеством. И с каждым годом все больше и больше Максим стал беспокоить окружающих своим характером. Он забросил учебу, скатился до троек, погрузился в социальные сети… Его увлечения становились кратковременными. Надежда странности сына «списывала» на подростковый возраст. Но общение в семье становилось просто невыносимым. Погоня за знаниями напоминала инквизицию… Мать и отец старались сгладить острые углы в жизни сына, но эти острые углы сбивались в снежный ком, который все рос и рос…
Максим отдалялся. Даже от матери. Никакие походы к психологам не помогали. А Надя снова и снова пыталась разговаривать с сыном. Он тоже что-то ей говорил… Их разговоры постепенно превратились в странноватые беседы: ни сути, ни понимания… Надя прислушивалась к сыну, старалась его понять. Ей даже казалось, что она понимала его!.. Но понимания и сближения не было. Максим все больше и больше выходил из себя, хамил матери, отцу, окружающим… Вразумить его никак не получалось.
Однажды на пороге квартиры появился полицейский. Новость о том, что Максим разбил каким-то предметом машину соседа, ввела родителей в оцепенение. Дальше – походы в полицию, ремонт машины, психолог… Невразумительные оправдания Максима просто выводили родителей из себя! Сергей все больше и больше свирепел, кричал. Потом были еще две машины. Только тогда Сергей уговорил жену обратиться к психиатру. Но она продолжала упорно не принимать эту мысль.
Надя изменилась: из цветущей молодой женщины она превратилась в женщину с постоянно печальными глазами... Она была очаровательной брюнеткой, но сейчас в ее волосах появилась седина. Цвет лица потускнел… Нескончаемое страдание появилось и на лице Сережи. Как отец он в чем-то винил себя. Только в чем? Не идеален? А вообще есть идеальные родители? Есть люди, которые бы не совершали ошибок?
Сначала Максим в первый раз попал в психиатрическую больницу. Потом еще раз… И каждый раз превращался в невыносимую пытку для его родителей... Они словно оказывались между двух миров: миром здоровых и миром больных. Только душевная болезнь сына лишала надежды на душевное спокойствие в этой семье. Надя плакала, кричала, не хотела жить… Она понимала, что сын – это ее часть, такая любимая!
- Сережа, я чувствую, что у нас нет никакой надежды. А если нет надежды, то нет и жизни! – Она заплакала и, как маленький беспомощный ребенок, прижалась к плечу мужа.
- Я тоже чувствую… И чувствую свое бессилие что-либо изменить… - сказал муж и нежно обнял ее.
- Знаешь, даже родственники больных раком имеют шанс на спокойную жизнь, как ни кощунственно это звучит: после их смерти можно продолжить жить, а не существовать… Я боюсь своих слов. Мне кажется, что я предаю сына, - переходя на шепот и плач, произнесла женщина-мать…
- Я с тобой, я всегда с тобой, - сдавленным голосом сказал Сергей.
- Но я не верю, что мой сын больной до такой степени! Я не верю докторам! Они сами там все сошли с ума!..
Еще долго Надя рыдала. Рыдала от бессилия… Она не верила, что ее мальчик, с которым она постоянно беседовала, о котором каждый день заботилась, погрузился в мир бреда…
Рождество Христово,
Рождество Христово…
Накануне Рождества Надежда с Сергеем в дни приема всегда приходили в больницу к сыну. Жалкая комната свиданий напоминала Наде кадр из фильма: встреча с сидящими в тюрьме. От этого становилось еще больнее. Они сами привезли сына сюда. Они сами посадили его за решетку! Каждый шаг по территории больницы отзывался в душе такой болью!.. Надя чувствовала себя прокаженной среди таких же, как она родителей. Она боялась, что встретит кого-нибудь из знакомых. Ей страшно было просто заговорить с такими матерями, как она… «Ад, ад…» - звучало в ее голове при посещении сына.
Комната свиданий была небольшая. В ней помещались три-четыре семьи. Все приносили огромные сумки с чем-нибудь вкусным… Несчастные пациенты в байковых пижамах ждали этих визитов, этих кормлений… При них родители или другие родственники старались быть оптимистичными. Хотя не всем это удавалось. Надю свидания просто выводили из себя.
- Мой сын не может здесь находиться! Среди этих больных! Он не такой! – постоянно твердила Надя мужу, медсестрам… Те только разводили руками и шептались между собой, что женщина отрицает очевидное и, тем самым, лишает сына адекватного лечения… Ее поведение напоминало истерию… Муж беспомощно взирал на душевные всплески жены.
Однако, реальность говорила о другом. Часто Максима не приводили на свидания. Объясняли, что он вел себя буйно: бросал табуретками в окна… Его поэтому связывали санитары… Доктора вкалывали соответствующие лекарства… Надя была вне себя!
Сегодня, перед Рождеством, они с мужем опять пришли к сыну. Пришли с большой пиццей, которую заказали в любимой пиццерии Макса.
- Он нас ждет! Я знаю, что Макс очень обрадуется пицце! Он так ее любит! – как-то невероятно весело щебетала Надя. Сергей смотрел на нее, боясь спугнуть мимолетные минуты простой радости.
- Я тоже думаю, что перед Рождеством любимая пицца станем для Максима настоящим подарком! – поддержал он жену.
Как обычно, они позвонили в дверь знакомого отделения. Тревожно прохрюкал знакомый звонок. Через пару минут послышались шаги. Дверь открыла знакомая медсестра. Она вежливо улыбнулась:
- Здравствуйте! Проходите в комнату свиданий.
-Добрый день! Спасибо, - ответили Надя и Сережа.
Они незаметно проскользнули в комнату для свиданий. Там уже сидели посетители. Среди них была мамаша такого же подростка, как и Максим. Только ее сын выглядел и вел себя, как казалось Наде, лучше, чем Макс. Он находился в той же палате, что и их сын.
- Вы позвали Максима? - спросила Надя у входящей медсестры.
-Сейчас подойдет санитар. Он все скажет, - ответила женщина.
- В смысле?! – возмутилась Надя.
- Сейчас подойдет санитар…
Надя поставила пиццу на огромный деревянный стол, занимающий почти всю комнату, и стала нервно перебирать ручки целлофанового пакета, в котором лежала коробка с пиццей. Вошел санитар.
- Максима сегодня лишили встречи с родственниками, - сказал он Наде.
- Как лишили?!- вскричала она.
- Мы его сегодня не увидим? – дрогнувшим голосом спросил Сергей.
- Я же сказал, что Максим сегодня опять наказан, - уже начиная нервничать, ответил санитар.
-Мы этого не оставим! Мы будем жаловаться! Ребенка оставляют без праздника! – возмущалась Надежда.
Санитар ушел. Оставшаяся дежурная медсестра пыталась объяснить несчастным родителям, что меры, к которым прибегают в больнице, соответствуют инструкциям. Не более.
- Мы сами ничего не придумываем. Все расписано в инструкциях. Поведение вашего сына требовало немедленного обездвиживания и определённых лекарств… Он сейчас даже не в состоянии вас адекватно воспринимать…- пыталась оправдаться медсестра.
- Что вы нам говорите? Мы знаем своего ребенка! Мы будем жаловаться вашему начальству, - не останавливалась Надя. – Передайте Максиму пиццу.
-Но у нас оставлять еду нельзя! Вы же знаете, что есть можно только в этой комнате, во время свиданий, - возразила медсестра.
-Меня это не касается! … Отдайте тогда другим ребятам… - выдавила из себя несчастная мать. – Мы уходим!
Женщина резко поднялась с деревянной скамейки, такой же длинной, как и стол. Сережа последовал за ней.
Когда медсестра вернулась в комнату свиданий, она была крайне растеряна.
-Мать не может принять то, что ее сын нуждается в адекватном лечении, - тихим голосом сказала она присутствующим взрослым.
Те только сочувственно посмотрели друг на друга. Что будет с их детьми, тоже непонятно: душевные болезни непредсказуемы. Наш мозг – это черный ящик. И какой он уготовит сюрприз, - загадка!
Мамаша подростка, которой находился в палате с Максимом, тихо спросила сына:
-Максим опять что-нибудь бросал?
-Да. Его связали, - ответил подросток.
-А почему он это делает?
- Я у него спрашивал. Максим сказал, что ему бросать говорят голоса. На шизофрению похоже, - сочувственно пояснил мальчик.
Взрослые опять с горечью посмотрели друг на друга. Затем – на рождественскую пиццу…
Рождество Христово…
Рождество Христово…
Надя уже больше не могла плакать, не могла думать… Муж давно ушел в спальню и уснул… Женщина погасила везде свет . Только подмигивала вечно веселая рождественская елка…
Тишина, тишина… Нудное завывание ветра…
И вдруг – стук! Стук в окно! Надя испугалась и вжалась в кресло: они жили на девятом этаже в многоэтажке… Никто не мог стучать в окно! Но стук повторился. Он бы негромкий, но настойчивый, четко слышимый в абсолютной тишине ночи. Женщина сделала усилие над собой: осторожно ступая, она подошла к окну и заглянула в ночь…
…Ее тело стало легким, как пушинка! КТО-ТО невероятное бережно поднял ее и укутал невидимой пуховой шалью… То, что произошло потом, было похоже на сон, фантастический сон!.. Окно бесшумно открылось. И невидимые руки вынесли удивленную Надю в ночь… Ей не было холодно и страшно. Ей было хорошо, спокойно… Ей давно не было так спокойно!..
КТО-ТО добрый и невидимый проносил ее между сверкающих звезд… Ей казалось, что ЕГО руки были теплыми, большими и она, как в колыбели лежала в них!.. Звезды кружились вокруг нее… Помигивали, как на гирлянде… И почему-то пахло елкой…
-Ты кто?- прошептала Надя своему доброму носителю.
-Я тот, кто тебя понимает, - ответил ей нежный голос.
-А почему мне так хорошо и спокойно? – опять спросила женщина.
-Потому что ты заслужила это, - произнес новый друг.
- Я не хочу возвращаться домой …Я не хочу…
- Я дам тебе силы, не бойся, - успокоил ее волшебный голос. – Смотри, это - там!..
Надя увидела, что они приближаются к белому пятну.
- Я умру? – прошептала она.
- Нет, ты будешь жить! Ты нужна сыну и мужу… Смотри!
Белое пятно стало приобретать очертания… И Надя воскликнула:
- Это же купола! Церковь!
Женщина с такой теплотой прижалась к невидимому другу и с надеждой прошептала:
- Я знаю, КТО ты…
- У тебя замечательное имя – Надежда. И я хочу, чтобы в твоей жизни тоже появилась надежда. Каждому дана своя судьба. Верь мне… - тихо сказал незнакомец.
-Я верю тебе, - спокойно ответила женщина…
И вдруг все вокруг закружилось, закружилось!.. Надя открыла глаза. Она лежала на диване, укрытая теплым пушистым пледом. «Это сон?» - вертелось в ее голове. Послышались шаги. В комнату вошел муж. У него в руках была коробка с пиццей.
- Я заказал нам рождественскую пиццу. Мы же ничего не готовили! А еще одну рождественскую пиццу закажем, когда поедем к Максиму, - сказал Сережа.
- Да, закажем и поедем, - улыбнулась Надя. – Мы встретимся с нашим врачом и решим, как лечить его дальше.
Сережа кивнул.
Так они встретили это Рождество. И еще много-много праздников им предстоит встретить!
Что ждет их впереди? Сложно ответить на этот вопрос. Но только в большом сердце этой семьи поселились маленькая надежда и маленькое спокойствие. И пусть они маленькие, но это ростки жизни, любви и … даже крошечного счастья!..
Рождество Христово…
Рождество Христово!..
2018

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

37

СОУЧАСТНИЦА

– Полетишь или нет? – до боли сжатый локоть... В висках: «Полетишь или нет? Полетишь или нет... полетишь...»
Побелевшие губы, искаженное лицо... Ольга только отрицательно качнула головой, отшатнулась.
Он глядел долго, запоминающе, как перед смертью!
Сколько народу! Какие могут быть эмоции...
– Напиши мне, – тихим шепотом... Посмотрела извиняюще-просительно: «Господи, даже фамилии моей не знает!»
Оторвала кусок от бланка, написала адрес, опустив лицо, сунула в карман куртки...
«Это же вещественное доказательство! Должна была знать, как юрист!»
Знала... Это последнее, по чему можно было вспомнить. А можно и не вспоминать. Победила женщина...
Стремительно вышел. Женщины в отделе многозначительно перегляну-лись. Пусть думают, что роман.
«Господи, чтобы кто не подумал... Но разве кто додумается до такого?»
А они додумались!
С чего это они вдруг? С безделья? Так нет! Все урывками, подальше от глаз досужих... Безумство какое-то! Не жилось, как живется!
Метнулась к Анне: она одна знает за все, про все. У нее – тишина, пустота, людей – никого. Те, что приходят – через окошечко...
– Твой приходил? – это шепотом.
– Приходил! – спокойно так, с вызовом. Ну и выдержка!
– И что?
– Ничего. Стоял-молчал. На меня глядел, – с вызывающей усмешкой.
«Смотреть-то не на что, – с досадой подумала Ольга, – что только на-шел!»
– А лететь не предлагал?
– А зачем попусту язык мозолить? Я же не полечу.
– А мне предлагал. Знаешь, я ему адрес свой дала.
– Ну и дура! Их все равно поймают. И ты окажешься с ними.
– Я знаю. Ань, как же мы могли додуматься? Ведь просто так все, один треп... Они с одного трепа нашего завелись. Вот уж поистине: мы правим ми-ром, а женщины – нами.
– Молчи, дура образованная! – Анна грузно пошла вдоль стелажей. Те-перь уж все: раз губы поджала, слова не вымолишь!
Ольга зашла в каморку, отгороженную занавесками. Здесь они чай пьют во вторую смену. Перерыв короткий, до дому не успеваешь. Да и кто ест по ночам?
«...здесь хоть Анка чаем напоит, а дома жрать нечего...»
Анна добрая. Но ни рожи, ни кожи. Мужики к ней так и липнут. «Что только находят? – думает Ольга. – И следит за собою по случаю. И вообще – мужняя жена. Ей-то чего, спрашивается, не хватает? Ходит как утка, с ноги на ногу переваливается. А Вадим вокруг нее: «Моя ласточка!» – Хохма, да и только! И мужа не боятся, а ведь тоже он где-то на заводе работает. Быть не может, чтобы по нашим «проводам» ему не передали! А эта парочка... ведь даже и не скрывают своих отношений. А отношения у них прозрачные... Близкие. Ох, близкие... Где только соображают?» – Ольга обвела глазами каморку, покачала головой.
А у них с Олегом – все не так. Он к ней и подошел только потому. что узнал, что она юридический закончила. Как к юрисконсульту...
«Стоп! Так значит все-таки первая идея – его?» – без эмоций подумала Ольга.
Нет, мужчины ее вниманием не обижали; пост, правда, считали – не для нее. Кто она? То ли кладовщик, то ли учетчик, то ли диспетчер, то ли перево-дчик. Ходит между контейнерами с готовой продукцией, бумажки оформляет. Немцам: «Гут, гут!» Они ее в ресторан приглашают, а она только: «Gewohnlich...» – «Может быть» – ни да, ни нет. Обходительна со всеми, с улыбочкой. А приехали бы англичане или французы, она и с ними поговорила бы, у нее хорошая школа, семейная традиция. Мать преподавала три иностранных языка. И в семье на всех трех разговаривали. Попробуй не знать языка, и есть не дадут! Никто тебя не поймет по-русски, если сегодня вся семья по-французски говорит.
Ольга улыбнулась – пожалуй, впервые за последние четыре дня. Детские воспоминания были близки и далеки, грели и убаюкивали. Стрелки на часах ползли к десяти вечера.
... а за контейнерами приедут завтра, в первую смену. Парни же пройдут туда сейчас, так удобнее: меньше глаз...
Они все рассчитали, все продумали. У них есть и крепления, и отверстия, чтобы дышать... И все равно: просидеть всю ночь не шелохнувшись – разве она смогла бы?
А утром контейнеры заберут, погрузят на железнодорожные платформы; все под охраной, под пломбами... А потом – на транспортном самолете – за границу. Отсюда и – «полетели»? Она не полетела. Комфорт не тот. В общежитии, понятно, не лучше. И зарплату не выдают восемь месяцев. Но и за границей не все находят приют. А убегать от чего? От экономического развала, от политики, или от собственного ребенка?
Она так и сказала ему накануне: «Если с Аленкой, то полечу!» Но оба понимали, что Аленка не выдержит. Хотя Аленка была бы смягчающим обстоятельством... Уж если бегут даже женщины с детьми таким потрясающим способом – значит, действительно плохо!
Огромная вина перед Олегом – сама не знала, за что! – лежала на душе. Ведь он пришел к ней. И что? Сначала все шутили вчетвером с Анной и Вадимом, строили планы, устраняли в них уязвимые места. А потом на каком-то промежутке Ольга поняла с испугом: ведь это всерьез!
А встречи все продолжались. И еще целый месяц Ольга только отговаривала их, молила, доказывала кучей статей и размахивала Уголовным Кодексом. Анна молчала и курила. Это чтобы похудеть (будто с такой фигурой остается шанс похудеть!)
А Вадим и Олег...
Нет, это уже было всерьез! Машина закрутилась.
Ольга сорвалась с места и бросилась к своему участку. Она знала, что ей туда не надо, что ее увидят. Ей надо сидеть у Анны, это ее алиби. Но ее тянуло к контейнерам.
Она открыла все замки (с чего бы это в полночь ей понадобилось на склады?) – наверняка кто-нибудь сейчас ее да видел!
Прошлась вдоль рядов контейнеров: где-то в одном из них – Вадим и Олег. Где? Не найдешь! Не зря ведь в цеху считают, что у парней золотые руки!
Сколько расчета и пересчета было в их планах, чтобы ни на каком этапе «не засветиться» – ни с «приспособами» для контейнеров, ни с погрузкой в них узлов (ведь надо чтобы один контейнер был частично пустой), ни с герметическим люком, ни с проникновением на территорию транспортировки. Впрочем, это было самым простым: слепки делали с Ольгиных ключей.
«Так вон оно что! – с запоздалым удивлением подумала Ольга. – Он меня просто высчитал из-за этих ключей, свел со мною знакомство». Но тут же себя остановила: открыть замки можно и другим способом.
Но ведь он открыл ей все карты, она, можно сказать, участвовала в разработке плана. В конце концов, и лететь могла бы с ним.
«Лететь»! Тьфу! Привязалось же! Прилипло же это слово: лететь... Начитались, что ли, про этих воздушных террористов, – прошлась мимо ящиков ещё раз. – Где-то они сидят тут, как мыши. Чего ради? Чего людям не хватает для полного счастья? У Анки – отличный муж, начальник. Сама пишет неграмотно, накладные путем не оформит. Квартира, машина, дача! Нет, еще вот Вадиму мозги крутила. И повезло же: красивый, женат не был, ну почему не другой бабе? Чего вот ей опять не хватало, чтобы участвовать в их идиотских планах?
...Олег ни разу ее не обнял, не поцеловал... У них были совсем другие отношения. Дружеские? Может быть. И если только в вопросах этого побега. Он никогда не спрашивал о ее жизни, о прошлом. Как живет она, он мог частично видеть, частично угадывать. Но ведь у женщины с ребенком должно быть прошлое?.. Он об этом не спрашивал. Скорее, отношения их были деловые, производственные. Он не прикоснулся к ней ни разу... А тут сжал локоть так, что потемнело в глазах: «Полетишь или нет?» – Ради очищения совести, или с собою звал? Нет, все не то...»
«Княгиня Ольга» – это так он ее звал. Сам же на Вещего Олега не тя-нул... А кто ей нужен? Принц? Князь?
Совершив внеурочный обход, Ольга загремела тяжелыми замками, запирая ворота. «Быть не может, чтобы никто не увидел!» – но только равнодушие овладело ею.
Смена – конца ей не было! – подходила, наконец, к концу.
Ольга прошмыгнула в каморку к Анне, повалилась головою на стол.
«А сколько могло бы быть!» – с горечью подумала. Сколько она придумала встреч, объяснений, признаний в своей разгоряченной голове, сколько ночей не спала, сколько раз заставляла сдерживать себя во взгляде, в жесте, в слове!
...он ничего не знает... А может и знать не хотел? А может быть только догадывался? А сейчас он думает о чем? Может быть сейчас обстоятельства тревоги и неудобства заставляют его думать о ней?
«И пусть, – позлорадствовала Ольга. – За все ожидания...»
. . .
Едва он зашел, она уже знала, зачем. Поднялась навстречу, светясь улыбкой.
– Ольга Алексеевна, мне нужно Вам сказать...
– Я знаю.
– Откуда?
– Я знаю давно. Интуиция.
Молчание.
– Не бойтесь меня, я не обижу Вас. Я очень понимаю Вас. Но и Вы меня поймите...
– Ольга Алексеевна, не отказывайте сразу. Оставьте шанс...
– Олежек, милый, я старше Вас и у меня есть ребенок.
– Ольга Алексеевна!
– Родной мой, я так и буду для Вас Ольгой Алексеевной. У Вас есть мать. Спросите у нее: мечтала ли она для своего сына женщину с ребенком? Я сама мать и не перешагну через плачущую женщину.
– Оленька, о чем Вы? Я люблю Вас! – он прикоснулся к ее волосам. Она отшатнулась, но Олег заставил окунуться в запах своего свитера, запах де-шевых сигарет. Как у Анны.
. . .
– Гляжу я, ты нервы свои вылечила, – услышала Ольга издалека ехидный голос. – Спишь как удав! Нашла время...
Ольга подняла заспанное, испуганное лицо. Анна собиралась домой, раскуривая дешевую сигарету. «Что ей – на дорогие не хватает? Или ностальгия по молодости?»
– Ань, ну почему они убежали? Ты же не поехала бы, даже если бы на лучшем лайнере повезли?
– А зачем? Я и тут ничего не делаю, и все имею. А мужикам, конечно, обидно. С такими руками золотыми, да с головами – на пачку сигарет в день не зарабатывают. Да где же это видано! Кастрировать бы их там всех наверху, чтобы не плодили свои дурацкие законы, – авторитетно выразила она свою политическую позицию.
. . .

Уплыла партия контейнеров и парни как в воду канули. Нигде их не хватились: как и не было! А раньше затаскали бы: партком, суды, прокуратура. Ольга ждала и в душе уже желала, чтобы вернули их, судили, ее чтобы на суд вызвали.
Не вернули... Больно уж план хорош был, профессионально сработан.
Ольга жалела, что не рискнула с ними. И Аленку запихнули бы. Олег придумал бы как, согласись она. У него же руки золотые. А у нее – знание языков. Уж она не пропала бы, кого хочешь заговорила бы!
Будто бы и не хватились на заводе, что пропали два человека. Словом в цехе никто не обмолвился при известной длине здешних языков. И то ведь – не до этого: сокращения пошли массовые. И Ольгу на новое место перевели. Вроде даже с повышением, правда, с меньшей ответственностью. Ей-то все равно: больше года без зарплаты... На что живут люди, спросили бы...
. . .
Через полгода Ольга получила посылку. Не по почте и адресу, который давала Олегу. Через немцев. И не на заводе, где работала. Они нашли ее в общежитии. На все вопросы ничего вразумительного не сказали. И знание языка не помогло.
На посылке было выведено его рукой: Ольге и Аленке. Внутри не было даже записочки. Были три нарядных платья на Аленку, каких ни на одной барахолке не сыщещь, кукла Барби с гнущимися ручками и ножками, книжка с шекспировскими трагедиями на языке оригинала, несколько больших импортных шоколадок (знал бы, что они давно уже голодают...) и штук двадцать ярко упакованных колготок, на которых Ольга тщательно экономила. Колготки рассыпались по столу, рекламирующие их дамы вызывающе показывали миру стройные ножки.
Ольга растерянно оглядела содержимое посылки и горько безудержно заплакала.
Где он? Что он? В какое современное рабство угодил? Ни суда, ни следствия... Ни гражданства... Был человек и – нет!
Она собрала все обвертки и бумажки, на которых можно было хоть что-то написать, зажгла свечу и просветила их над пламенем. Конспиративный метод старых революционеров не помог: Олег не догадался использовать, или нечего было написать? Ольга с ожесточением начала рвать коробку с куклой, и под длинным платьем Барби нашла приклеенное «скотчем» обручальное кольцо и крупную долларовую купюру, закрученную вокруг ноги...
...был человек и – нет!
Ольга зарыдала навзрыд.
А был ли?

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

38

ПРОДАВЕЦ СНОВ

Олег и Ольга, супружеская пара средних лет, не торопясь возвращались с утренней прогулки в парке. У них давно было заведено посещать утром по воскресным дням близлежащий городской парк, который привлекал своей тишиной и ухоженностью.
Уже наступила осень, и желтые, красные листья то и дело срывались с деревьев, кружили в прохладном воздухе, задевали редких прохожих. День выдался сухим и ветреным. При резких порывах ветра подсохшие палые листья приходили в движение, заплетались в ногах и с легким шорохом уносились прочь. Ольга по установившейся привычке собрала букетик ярко-желтых кленовых листьев со следами утренней росы, выбирая самые крупные и разлапистые. Ей было приятно представлять, как поставленные в высокую узкую вазу, листья целый день будут излучать мягкий желтый свет, но огорчало их быстрое превращение в хрупкие бесформенные лоскутки, с которыми придется расстаться.
За годы совместной жизни супруги научились понимать друг друга без лишних слов. Вот и сегодня бродили по почти пустынным аллеям, только изредка перебрасываясь словами. Выйдя за высокую чугунную ограду парка, направились домой привычным маршрутом, по узкой улице, мощеной брусчаткой и ведущей под гору. На одном из перекрестков, не сговариваясь, свернули направо, понимающе переглянулись и продолжили свой путь. Им давно хотелось посмотреть картины художников, которые выставляли свои творения в этом квартале. Было желание обстоятельно присмотреться и что-нибудь выбрать для украшения спальни: например, оригинальный пейзаж, передающий ощущение наступающей весны, или цветы, море цветов, напоминающие им о чувстве молодой влюбленности, о котором они до сих пор помнили.
Художники воспринимались супругами как люди несколько необычные, почти чудаковатые и, действительно, даже внешний их вид говорил о том, что они принадлежали к особой касте. Длинные спутанные волосы, колоритные бороды разнообразных фасонов являлись их обязательной принадлежностью.
Улица закончилась маленькой аккуратной площадью, посреди которой располагался такой же маленький фонтан, уже недействующий. Вокруг площади стояли невысокие старинные здания, иные из них бросались в глаза своей несколько вычурной архитектурой, непривычной для современного взгляда. В обрамлении окон присутствовал затейливый лепной орнамент, вдоль всего фасада под самой крышей тянулся барельеф с фигурками каких-то неведомых и, скорее всего, несуществующих в природе зверей. Наверное, именно архитектурное своеобразие и притягивало на это место художников, которые располагались на тротуаре вдоль зданий. Некоторые из них сидели на раскладных стульях перед мольбертом с палитрой и кистью и на ходу выполняли чьи-то заказы. Но большинство стояли рядом со своими картинами, выставленными для обзора у стены, и ждали покупателей.
Олег и Ольга не имели художественного образования и откровенно признавались себе, что они не утонченные ценители искусства, а всего лишь дилетанты, просто любители прекрасного, но в глубине души верили, как и многие из нас, что хорошо разбираются в живописи. И определенные основания для такой уверенности были: они с удовольствием посещали всевозможные выставки, нередко заходили в художественный музей, были частыми посетителями картинных галерей, где выставлялись приобретшие известность художники, и у себя дома уже имели, как они считали, несколько вполне достойных полотен. И теперь на этой площади им хотелось открыть своего Пиросмани, еще неизвестного миру.
Они начали обходить нестройные, но довольно живописные ряды представителей художественной богемы, не спеша всматриваться в их творения, просили показать то одну, то другую картину, держали их в руках, словно взвешивая. Солнечные лучи порой пробивались сквозь быстрые белесые тучки, оставляя свой острый отблеск на красках. Иногда, если что-то нравилось, задавали вопросы о манере письма, о красках, об обстоятельствах создания картины, и автор, предполагая в них знатоков живописи, с уважением и подробно отвечал на их вопросы. Но обходя площадь, они везде встречали достаточно унылое однообразие, ничто по-настоящему не цепляло за душу. На выставленных полотнах, и больших, и маленьких, преобладали идиллические пейзажи: лес, речка, кучерявые облака, и поэтому им казалось, что они все время смотрят одну и ту же картину, но только в разных ракурсах. Иногда в эту монотонность вклинивалась вызывающе обнаженная натура, что несколько забавляло, предоставляло возможность иронизировать.
Разочарованные, Олег и Ольга, продвигаясь по площади, уже почти обошли ее. И тут их внимание привлек необычный персонаж: высокий, худощавый, с длинными черными волосами, со смуглым узким лицом, с которым удачно гармонировала аккуратная бородка эспаньолка и длинные тонкие усы. Его движения были быстры и изящны. Облик художника своей экстравагантностью явно напоминал Сальвадора Дали. Подойдя ближе, разглядели и его глаза, в которых горел желтоватый огонек, придававший им загадочность и при некоторой игре воображения определенное сходство с кошачьими глазами. Еще более поразила картина, стоящая рядом с ним: на ней были изображены яркие, но как бы размытые лица, такие же призрачные экзотические деревья и невиданные птицы, старинные каравеллы, словно выплывающие из густого тумана в беспокойном море или погружающиеся в этот туман. Краски переливались и при пристальном взгляде, а еще с легким прищуром, казалось, что изображение на картине слегка движется, лица меняют свои очертания, птицы взмахивают крыльями, корабли колышутся на зеленых волнах, появляются и исчезают новые, но такие же неясные образы.
Поддавшись порыву, очарованные неординарностью и художника, и его картины, Олег и Ольга остановились перед ним и, сам не ожидая того, Олег вступил в разговор. Чтобы как-то начать, спросил: «А что изображено на Вашей картине? Что Вы хотите этим сказать?».
«Ровным счетом ничего. Я просто помогаю высказаться другим людям. Понимаете, людям свойственно видеть сны. В детстве и юности особенно яркие. Каждый хоть раз окунался в нечто совершенно фантастическое, невозможное, порой никак не связанное с окружающей жизнью. Наверное, это отражение других миров, которые когда-то существовали или где-то и сейчас существуют и свет от которых иногда проникает в сонное сознание. И очень часто во сне мы оказываемся в заветном месте, в котором всегда хотели оказаться или совершаем то, о чем настойчиво мечтали. Я сейчас не говорю, насколько нравственны желания того или иного человека, воплотившиеся в снах. Они могут быть и безобразными, и прекрасными. То, что на этой картине – и художник плавно провел рукой по полотну, - это сон совсем молодого человека о путешествиях в неведомые страны вместе с Колумбом или Магелланом, или с конкистадорами».
«А почему картина осталась у Вас?». Художник слегка замялся: «Этот молодой человек слишком быстро повзрослел, к нему пришли совсем иные сны, его сейчас волнуют девушки, престижная работа, автомашины. Он просто забыл обо всем, что было раньше».
«Так Вы рисуете сны?».
«Да, если желаете именно так определить мое творчество».
«Это интересно. У Вас своеобразная философия. Вы почти Фрейд. А мой сон можете изобразить?».
«Конечно. Давайте попробуем. Только предлагаю отказаться от кошмарных и сексуальных снов. Кошмаров и так наяву хватает, а эротика, на мой взгляд, слишком интимна, чтобы выставлять ее напоказ, хотя извращенцев хватает. Надеюсь, Вы не из их числа?».
«Нет, он не из их числа», - вступила в разговор Ольга: «А какая цена снов моего мужа?».
«Художественная ценность может быть бесконечной, а материальная цена вполне доступной». И художник произнес цифру. Эта цифра не была заоблачной, но, тем не менее, достаточно весомой. После некоторого раздумья супруги согласились.
«Тогда приступим - художник быстро закрепил на подрамнике свежий холст, подготовил краски и кисти, - рассказывайте свой сон».
Олег в детстве и юности с увлечением читал фантастику, грезил межзвездными путешествиями, космическими пейзажами, да и сейчас не потерял интерес к этой теме, и где-то в глубине души сохранил свои мечты, но мало кому признавался в своем пристрастии. Понятно, что ему так и не удалось ощутить под ногами мягкость белоснежного инопланетного песка, услышать рокот океанских волн на других планетах, раздвинуть руками густые заросли высокой травы с необыкновенной фиолетовой расцветкой, но иногда, когда он оставался наедине с собой, эти грезы прочно захватывали его воображение, а изредка прорывались и в сны.
Постепенно увлекшись, Олег стал вспоминать картинки, когда-то осевшие в памяти после прочтенных книг, иногда дополняя их воображаемыми, прямо сейчас возникающими образами. Дело двигалось быстро: художник схватывал сказанное налету, моментально отображая все на холсте, чуть добавляя от себя, что нисколько не меняло общий замысел, а только усиливало впечатление.
Наконец последний мазок нашел свое место, и картина предстала во всем великолепии. Это был пейзаж, но довольно причудливый. На одной стороне картины, слева, странные извивающиеся деревья и кусты, подобные земным водорослям, колыхались под напором ветра, и когда Олег машинально поднес руку к картине, то, как ему показалось, ощутил прохладное дуновение. На другой стороне, справа, ярко-голубые, как будто фосфоресцирующие волны далеко накатывались на пологий берег и казалось, что если прислушаться, то можно было уловить их беспрестанный шум. На безоблачном бледно-розовом небе висели три больших луны: красная, синяя и зеленая. На водной поверхности от их света пролегли широкие дорожки, но было невозможно однозначно сказать, день это или ночь. На горизонте за деревьями вставали высокие острые горы, верхушки которых были обрамлены белыми шапками. Явного присутствия живых существ не было, но, тем не менее, ощущение некой тревоги проглядывало и приходилось гадать, не спрятались ли какие-нибудь чудовища где-то невдалеке.
Рассчитавшись и взяв картину, помещенную в резную деревянную рамку, Олег и Ольга отправились домой и тот же вечер она была почти торжественно водружена на стене напротив спальной кровати супругов.
Прошло несколько дней и однажды вечером Ольга обратилась к Олегу с вопросом: «Что с тобой происходит? Ты сильно изменился буквально за пару недель. Стал замкнутым, неразговорчивым. Скажи, в чем причина? Мы всегда понимали друг друга, и ты знаешь, что я желаю тебе только добра».
Немного помолчав, Олег начал говорить: «Извини, если я чем-то обидел тебя. Это странно, но я каждую ночь вижу сон, тот самый, который на картине. Я брожу по морскому берегу, захожу в лес и листья оплетают меня, как будто они живые. Я вижу в глубине леса силуэты каких-то непонятных созданий, их алые горящие глаза. Да, я чувствую опасность, но одновременно я чувствую себя героем-первооткрывателем. Очень необычное чувство. И каждый раз что-то происходит новое, не такое как в предыдущем сне. Вся моя жизнь была такой спокойной и бедной на яркие события, а здесь все по-другому. И мне жутко хочется снова и снова возвращаться туда».
«Ты меня удивляешь. Вроде как взрослый и серьезный мужчина. С чувством юмора. Эта картина подобна наркотику. Ты слишком поглощен ею и очень близко к сердцу ее воспринимаешь. Я даже думаю, что ее необходимо вернуть этому странному художнику или просто избавиться от нее. Я уже понимаю, почему к нему вернулась картина со сном того молодого человека».
«Дорогая, мне тяжело будет с ней расстаться, но я послушный муж и люблю тебя, и мы ее обязательно вернем. Ну, пусть повисит немного, потерпи еще чуть-чуть мои странности».
«Хорошо, но совсем немного».
На этих словах разговор завершился и супруги отправились спать. На следующее утро Ольга проснулась рано, когда едва светало. Та сторона кровати, где обычно спал Олег, была пуста, только измятое одеяло лежало, как увиденный в иллюминатор самолета горный рельеф. Ольга позвала мужа, но отклика не последовало, позвала еще раз – громче, но результат был тот же. Чувствуя легкое беспокойство, она поднялась и пошла по комнатам, по пути заглянула в ванную и туалет, подошла к входной двери. Дверь была заперта изнутри, что убедительно подтверждалось торчащим в замке ключом. Ее беспокойство усилилось, а когда она подошла к двери, ведущей на застекленную веранду, ее охватил страх. С трудом преодолев болезненную вспышку страха, она ступила на деревянный пол веранды и осмотрела ручки окон. Окна оказались закрыты. К чувству страха добавилось недоумение. Ситуация была загадочной и непонятной. Вернувшись в спальную, Ольга мельком взглянула на картину, и к своему ужасу обнаружила, что она изменилась: как будто появилась маленькая фигурка Олега на берегу бесконечного океана. Легкий прибой накатывал на берег игрушечные волны. Высокие деревья причудливых форм подступали почти к кромке воды. Он опускал руки в воду и, как делают маленькие дети, подбрасывал вверх воду, которая медленно стекала по голым рукам и коленям на белоснежный песок и не обращал никакого внимания на то, что на горизонте возникла огромная черная туча, способная все снести на своем пути. Ольга опустилась на пол, обхватила голову руками. Единственный вопрос будоражил сознание: «Что теперь делать?». Поддавшись порыву, она вынула картину из рамки, свернула холст в трубку и, быстро одевшись, отправилась к знакомому месту, где собирались художники, в надежде встретить автора картины и попросить у него помощи. Она понимала, что эта затея совершенно безумная, но иного выхода не видела. Не идти же, в самом деле, в полицию и заявлять там о совершенно бредовых и фантастических вещах.
Вот и площадь с фонтаном, художники у стен, картины, редкие покупатели. Взгляд Ольги взволнованно перемещался по лицам. Конечно, она бы сразу узнала то совершенно оригинальное лицо, выделила бы его из толпы, но его определенно здесь не было. И тогда она припомнила художника, который в день их покупки находился рядом: пожилой, с густой седой бородой на округлом лице. И сегодня он сидел на своем стульчике рядом с выставленными картинами. Ольга быстро подошла к нему, поздоровалась и срывающимся голосом спросила о его соседе.
«А, тот самый чудак. Знаете, он больше ни разу здесь не был».
«Может, Вам известно, где он живет или где его можно встретить?».
«К сожалению, ничего не могу сказать и, думаю, никто из присутствующих о нем ничего не знает. Он ни с кем не общался, а потом как-то внезапно исчез».
Ольге ничего не оставалось, как рассказать старому художнику свою печальную историю. Он внимательно слушал, совершенно не удивляясь, и согласно кивал головой, словно принимая сказанное как должное.
«Вы можете объяснить, что произошло с моим мужем?».
После долгого молчания художник ответил своим скрипучим старческим голосом: «Он просто превратился в сон. Мы все когда-нибудь превратимся в сны. Мне больше нечего сказать».
Вечером Ольга сидела дома у окна и ей было бесконечно грустно. На небе появились первые звезды и среди них, где-то далеко-далеко, почти на пределе видимости, мерцали рядом две звезды, которые при желании можно было представить, как чьи-то глаза, безмолвно смотрящие из бесконечности космоса. Ольга долго вглядывалась в них и ей вдруг стало казаться, что это Олег смотрит на нее. И было непонятно: то ли он счастлив, то ли его глаза выражали просьбу о помощи.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

39

ДОМКОМ

Ветхий домишко с покосившейся трубой печально хлопал на ветру одинокой ставней. Рассохшееся крыльцо недовольно хмурилось прогнутыми ступенями. В самом доме, заросшем по углам паутиной, одиноко скучала русская печь с частично выпавшими из кладки кирпичами. Рядом валялась тряпка, да стоял прислоненный к стене ободранный веник. Со стола посреди комнаты небольшим торнадо взлетела пыль. Раздался громкий чих, и надтреснутый голос с командными нотками произнес:
– Заседание домкома прошу считать открытым. Председательствую – я, секретарем назначаю…
– А чего это опять ты председательствуешь? – возразил кто-то шамкающим голоском, так что получалось «чефо» и «офять» При этом тряпка на полу сбилась в ком, выкрутилась жгутом, выжав на пол хилую лужицу. – Тебя кто уполномочил? Уполномочил кто, я спрашиваю?
– Цыц! – щербатая кружка на полке у стены подпрыгнула и с тихим бздынь! свалилась на пол.
– Ой, – заверещала невидимая женщина, – Что это деется-то, что деется? А убирать кому? Опять мне?
– Ну и уберешь, не развалишься.
– Ах, так? Сами тогда пишите свои протоколы дурацкие!
– Что, бунт?! Ну-ка проявись, раз такие умные!
Тряпка на полу выкрутилась в другую сторону, развернулась и повисла в воздухе, медленно являя миру темное хмурое сморщенное личико со злобным прищуром из-под войлочного колпака. Кружка подпрыгнула и громко водрузилась на стол, где на самом краю, прямо из полумрака, возник неопределенных лет человечек в засаленном пиджачке и калошах на босу ногу. Всклокоченные волосы венчиком окружали плешь на его несуразно большой голове. Веник возле печки крутанулся вокруг своей оси и превратился в худую сутулую тетку в платке, повязанном на цыганский манер и в лохматой цыганской юбчонке. Все повернулись к печи и уставились на крупное полено с двумя сучками по бокам, выглядывающее из-под лавки.
– Ладно, Фомич, не шали. Вылазь, давай, – пробурчал коротышка в войлочном колпаке, завернутый словно в тогу в серую тряпку, некогда бывшую простыней.
– Ой, – нервно хихикнула «цыганка», – они теперича до морковкиных заговень дуться будут.
– Фомич! – прикрикнул большеголовый и спрыгнул со стола.
– Медаль моя где? – раздался скрипучий голос из полена.
– Не брал я твою медаль! – в сердцах хлопнул себя рукой по коленке большеголовый. – И Акулька не брала. И вон, Шайкин, тоже не брал! Или брал? А, Шайкин?
– Глазырь, ты чего мелешь? – вскинулся одетый в простыню, нервно сдирая с шишковатого красного носа прилипший дубовый лист. – Мне-то зачем?
– А может славе моей позавидовал? – полено встало на попа, и из него медленно проявился коренастый, широкий в плечах старичок в лапоточках и онучах, с заправленными в них серо-зелеными штанами с лампасами и чистенькой холщевой рубашке, перетянутой армейским ремнем с бляхой. – Я вот тебе очную ставку устрою!
– С кем, Фомич? С тараканами? Или мышь на допрос приведешь? Утомил ты уже всех своими следственными экспериментами.
– Цыц! – раздался грозный окрик Глазыря. – Я вас не за этим собрал. А для того, чтобы сообщить наиважнейшее событие. А вы тут устроили – следствие ведут знатоки!
– Да излагай уже, – Акулька взмахнула подолом юбки и попыталась изящно сесть на табурет, но не рассчитала и промахнулась.
Шайкин язвительно захихикал, Фомич крякнул, глядя, как тощие Акулькины ножки взметнулись вверх.
– Ах, вы ж, аспиды! – накинулась на них Акулька, вскарабкавшись все ж на табурет. – Вот ни пирожка с мухами, ни компота из белены не получите.
– Цыц! – взревел Глазырь, но безуспешно. Ссора нарастала все сильнее. – Деревню нашу сносят, – негромко сказал он и уселся в углу на лавку.
– Что? Что? Что? – по очереди вскинулись спорщики.
– Ты что мелешь, Глазырюшка? – обеспокоилась Акулька. – Мухоморов переел? Как это сносят? Куда сносят?
– Провокация! – рубанул воздух Фомич. – Происки врагов!
– Может из шайки его окатить? – Шайкин задумчиво посмотрел на Глазыря, словно прикидывая, с какого бока того окатывать.
Глазырь молчал. Троица потихоньку остыла и тоже расселась по лавкам.
– Утихомирились? Ну, тогда слушайте. Дорогу здесь будут строить. Фе… как ее, тьфу!
– Федеральную? – подсказал Фомич.
– Во-во. Ее самую. Аккурат через нашу деревню. Все равно в ней никто не живет. Три дома, два огорода.
– Как это не живет? А мы?
– А кому это интересно? Завтра технику пригонят и адьё! Сровняют наши печки-лавочки, да баньки…
– Да мы им! Да я! – загорячился Шайкин. – Ты ж помнишь, как я давеча нахала этого уконтрапупил? А чо он в баню с цепкой приперся? Мне-то по фиг, хоть крест, хоть полумесяц, хоть этот как его, все забываю…но порядок должон быть – пришел в баню – цепку сымай.
– А не тронул бы его, вот может и не снесли бы нас? – вскинулась Акулина. – Это ж надо – впервые за столько лет живые люди приехали, родные места навестить, а тут их и кипятком, и веником по голому-то. Вот и сбёгли, а то ж может и прижились бы. Это ж Витенька был, внучок хозяюшки моей. Даром что десять лет носу не казал, но ведь приехал могилку навестить, а ты его выыыыгнал!
– Ага! Значит я виноватый? А кто у жёнки евонной кольцо с камушком стырил? Ась? Камень-то цены немалой. Слышал я, как молодуха убивалась. А тебе и горя нет.
– Так может, ты и медаль мою стырила? – Фомич подорвался с лавки. – Ну-ка, показывай, шо там у тебя под юбками?
Акулька от перспективы задрать прилюдно юбки оторопела и кинулась под защиту Глазыря.
– Ты мне тут полицейский произвол не устраивай. Я, как старший по званию…
– Не бывать, чтоб ты старше меня по званию был! Мой хозяин в полковниках ходил. И медаль у него за взятие Кенигсберга. А ты кто такой?
– Ой, да что там твой полковник! Мой тридцать лет колхозом руководил! Тридцать! Это тебе не хухры-мухры, а колхоз-передовик! А твоя медаль где? Нету? Ну и помалкивай.
– Так вот, значит, в чем дело. Вот кто мою медаль попёр! Ну, Глазырь, от тебя не ожидал. Завидуешь, что мой-то у людей всю жизнь в почете и уважении, а твоего, как на пенсию спровадили, так и дорогу забыли?
– Ах ты, держиморда! Знаю я, за что те медали давали. Небось, в штабах пузо отращивал, пока простые люди в окопах ютились. И кем он там у тебя всю жизнь отработал? Читывали про ментов-оборотней, знаем-знаем.
– Ну, все! Сейчас я тебе устрою! – Фомич сжал кулаки и набычась пошел в атаку.
Но Глазырь опередил противника и прицельно треснул его кружкой по голове. Тот упал на пятую точку, по дороге зацепив Шайкина. На полу под ними мигом образовалась небольшая лужица, запахло прелым веником. Шайкин топнул пятками, и вода тонкой струей метнулась Глазырю в нос. Акулька взвизгнула, попав под ворох брызг, и дернула Шайкина за простыню. Раздался треск и Шайкин оторопело уставился на дыру, сквозь, которую торчал голый розовый пупок.
– Ты что надела, скаженная? – потрясенно прошептал он и громко хлюпнул красным носом. – Ты знаешь, сколько лет этой простыне? Ты знаешь, чья это вещь? Да, ты! Да, вы! Все! Уйду я от вас! Вот прямо щас уйду!
– Да и вали себе на здоровье! – Акулька выпятила тощую грудь. – Тоже мне расхныкался! Тряпку ему, вишь, порвали… да ей полы в пору мыть.
– На себя посмотри!
И тут входная дверь негромко скрипнула ржавыми петлями. Четверка спорщиков замерла и мигом рассеялась по углам.
В дверном проеме показалась размытая в сумерках фигура. Прогнулись щербатые половицы под чьим-то легким шагом. «Апчхи!» – звонко чихнул незваный гость и протопал на кухню – тесный закуток за печкой, отгороженный остатками ситцевой занавески. Раздалось шорканье, потом чирканье и вот из закутка выплыл яркий огонек, осветивший темную избу и молодое женское лицо.
– Ой, ну и пылища тут, – женщина капнула воском на стол и прикрепила свечу. Огляделась вокруг. Поправила волосы и нервно хихикнула: – Надеюсь, Витюша не увидит, а то решит, что я ку-ку.
Она подошла к печке, провела рукой по треснувшей старой побелке, постояла в молчании, потом поставила рядом с железной дверцей небольшую плетеную корзину, и сама присела рядом на пятки.
– Домовой-домовой, пойдем с нами в новый дом, будешь там хозяйничать, за порядком глядеть, молочко пить, сладости есть, с нами шутить, с нами жить-поживать, добро всяческое наживать, – нараспев проговорила она. Помолчала, почесала нос. – Не знаю, есть ты, нет ли. Бабушка говорила, что есть. А бабушка у меня мудрая была. Травы знала и заговоры всякие. Я вот, дура глупая, не училась у нее. Теперь жалею. Дом мы с Витей в хорошем месте купили. Да только все порядка нет. То крыша потечет, то трещина пойдет по стене. Вот я и подумала, может это оттого, что хозяина в доме нет, домового? Если ты есть, пойдем со мной, батюшка-домовой. Тебе у нас хорошо будет. У нас и банька есть. И банника можешь взять или еще кого. В нашей деревне домов-то много, есть, где поселиться. Вот я тебе тут гостинцев принесла, мне бабушка-то говорила, что домовые любят штучки разные блестящие, да тряпочки. Ну, уж не обессудь, если не угодила… Тьфу, что я несу, что несу, – женщина громко рассмеялась и потрясла головой.
На дворе раздался рык мотора.
– Танюха! Тань! Ты где там застряла? Подай ключ разводной. Он в багажнике где-то…
Женщина вскочила и выбежала за дверь.
– Чё это? – раздался громкий шепот. – Эт чё?
Корзинка накренилась, раздалось шебуршание.
– Ой, ленточка! – взвизгнула Акулька. – Пуговичка! Бууууусики! Оу!
– Цыц! – Глазырь встал рядом с корзинкой. – Положь на место! Продолжаем заседание домкома. На повестку ставлю голосование – кто за переезд?
– Глазыречек, да кто ж против-то будет? Дураков нема. Да ведь, Шаечкин?
– Ну, так-то оно, конечно, – Шайкин тоже проявился и заглянул в корзину. – И банька, говорит, есть. Так оно может и ничего? А, Фомич? Ты как, Фомич?
– Ну, вас звали, вы и езжайте. А мы уж, как-нибудь сами перебьемся, – буркнуло полено.
– Куда это мы без тебя поедем? Столько веков, почитай вместе, а тут одного тебя бросим? Ты это – кончай дурить.
– Не поеду. Вас звали, вы и езжайте!
– Она ж сказала, всех заберет, сколько есть. Выберешь себе дом по нраву. Будем, как и раньше в гости захаживать.
– Пирожки с мухами тебе печь буду, Фомич, – голос Акульки задрожал. – Как же я без тебя? Как же ты один тут? Я тогда тоже не поеду. Будем вместе век коротать. В лес уйдем. Лешего попрошу, кум он мне, выделит какой-никакой пенек. Устроимся как-нибудь.
– Ты это, чего, серьезно? – полено подпрыгнуло. Фомич проявился и уставился на Акульку выпуклыми глазками.
– Ну, так-то, да, – зарделась Акулька и смущенно шаркнула ножкой. – Я тебя давно привечаю. Лет так двести уже. А то не заметил, что первые пирожки с пылу-жару тебе достаются?
– Так это, – Фомич одернул рубаху, поправил ремень, – я ж тоже это, как бы давно на тебя заглядываюсь. Только вот случая все не было сказать.
– Ну, совет, да любовь, – хихикнул Шайкин. – По такому случаю подарок вам от меня. Держи вот, Фомич, дари своей раскрасавице. – И он протянул ладонь, на которой тускло отсвечивал золотом перстенек с синим камешком.
– Ах, ты ж, шишок банный! – всплеснула Акулька ручонками. – А валил-то на меня. Я, мол, колечко прибрала.
– Ну, я это… в компенсацию, – пробормотал Шайкин. – А чего он с цепкой в баню? Положено сымать, значит, того… сымай! Правило – оно правило. Не нами дадено, не нам отменять.
– Фомушка, поедем в новый дом, а? – Акулька взяла суженого под руку и предано заглянула в глаза.
– Не могу, – повесил голову Фомич. – Пока медаль свою не найду. Память это. Мы ж с моим полковником огонь, воду и медные трубы. А я не сберег. От воров уберег, от хапуг-наследничков уберег, да что тут говорить, – махнул он рукой. – Пойду, братушки, долю свою сиротскую мыкать. А ты, Акулинушка, езжай в новый дом, негоже тебе красавице век свой девичий с таким неудачником коротать.
– Я за тобой Фомич, хоть в лес, хоть по дрова, хоть в геенну огненную, пусть и нет ее, а все равно пойду! – Акулина напялила перстень и сжала кулачок, чтоб украшение не свалилось с тонких кривых пальцев.
– Фомич, – тихо позвал Глазырь, – а это часом не она?
– Где? – Фомич уставился в корзину и с тихим воплем выудил из нее латунный кругляш, подвешенный к обтянутой черно-зеленой муаровой лентой колодке. – Ах, ты ж мое сокровище! Моя прелесть! Да как же ты здесь оказалась? Да откуда?
Акулька прижала кулачки к груди и сморгнула слезу. Потом внимательно посмотрела на входную дверь, за которой слышалось тарахтенье мотора и Витюшины незлобные ругательства на дорожные колдобины, убившие ему всю подвеску, разжала ладошку, с сожалением посмотрела на перстенек и со вздохом опустила в корзину.
– Витюш, я сейчас. Вещи заберу, – раздался звонкий голос.
Дверь распахнулась, следом ворвался шалый ветерок, взметнув угольную пыль у печи и попутно задув почти догоревшую свечу. Раздался скрипучий звук, слишком похожий на чей-то чих. Женщина ухватила корзинку за ручку, потрясла ей слегка в воздухе, улыбнулась.
– Ну, поехали, что ли. Лишь бы мужу не проболтаться, а то стыда не оберешься, – пробормотала она.
В прошлый раз Витюша в бане угорел, она возьми, да скажи, мол, банника не почтил, вот и результат. Выслушала потом целую лекцию о мракобесии. А медаль? Залезла тогда на чердак, посмотреть, может, что интересное найдется, и нашла. Вот откуда на чердаке медаль? Это ж память чья-то. А бабушка-то говорила, что любят домовята ценные вещи прятать. Но если к ним с добром, то и они сторицей отплатят – и дом в порядке будет и живность, и хозяева в добром здравии, да в достатке.
Солнце уронило золотой лучик на крыльцо, блеснуло синим в корзине. Татьяна удивленно пошарила в ней рукой и радостно засмеялась, вытащив из россыпи бусинок и стеклянных пуговиц, перстень с синим топазом – подарок мужа на годовщину свадьбы.
– Ах, вы ж мои хорошие, – шепнула она и поспешила к машине, где в нетерпении постукивал ладонью по баранке румяный парень в темной футболке без рукавов. На его плече синела татуировка с самолетом, парашютом и надписью «ВДВ».

***
– Вторую часть заседания домкома, объявляю открытой. – Лоскутки и бусинки в корзине, трясущейся в багажнике, пришли в движение. – На повестку дня ставится вопрос о переселении в новый дом. Кто за?
– Я, – хором произнесли три голоса.
– Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Заседание домового комитета объявляю закрытым.
– Ох, Глазырь, когда ж ты уймешься, наконец, – прошипел Шайкин. – Ну, какой из нас домовой комитет? Курам насмех.
– Ничего, вот погодите, приедем, я быстро местных ребят в наш домком подтяну. Нам нужна свежая струя, свежий взгляд, так сказать. Я такой комитет организую! Такой домком, с большой буквы домком. Всем домкомам домком…
– Ох, ты ж, ё-моё, – раздался дружный стон.
– А ты заметил, Фомушка, что хозяюшка наша младенчика носит? Сама, небось, еще и не знает, – шепнула Акулька Фомичу.
– Ну, это ты у нас по женской части специалист. А ты заметила, что хозяин-то, служивый? Такому и медаль доверить не страшно.
– Ты, Фомушка, такой умный у меня, просто жуть жуткая! С тобой хоть на край света, хоть за край, хоть в домком. Да и вообще пора сместить ретроградное руководство. Сейчас иные времена – любая домовиха способна управлять домовым комитетом. Даешь перевыборы!
Автомобиль несся по ухабистой дороге, попыхивая клубами серого дыма. Татьяна любовалась на синий камешек на пальце правой руки, а левой поглаживала бедро мужа, думая, сказать ему о своих подозрениях или погодить пока не сделает тест. «Если будет девочка, назову Акулиной», – пришла в голову внезапная мысль. Она улыбнулась и крепко прижалась к плечу Витюши. Тот скосил глаза и, поддал газу, торопясь скорее добраться домой.