[Наталья Владимировна]

№ 20

РАЗДВИГАЯ ВРЕМЯ…

- В общем, мужик тот поймал бабочку и… Того. Её не стало.
- Ну, и…
- А когда вернулся обратно, в своё время – здесь уже всё по-другому…
- Это как?
- Ну, вот так! Типа – и птицы другие, и муравьи…
Прокопий Фомич озадаченно смотрел на рассказчика. История была сколь невероятна, столь и впечатляюща. Надо же: одна бабочка – а какие последствия!
- Слышь, Степаныч, а можно туда ещё разок смотаться? Ну, в это самое прошлое…
- А чё ж нельзя? Тот мужик же летал… Или ездил… Да ты с Петровичем поговори, он поможет. Он мужик правильный. И руки у него откуда надо растут. Так что…
Петрович выслушал со вниманием и предложил на посошок. Дорога-то дальняя. Первая проскочила незаметно. Пришлось повторить… Потом ещё… И ещё… В общем, провожали Прокопия Фомича всем двором. Положили в коробку из-под холодильника, заклеили скотчем и…
Когда Прокопий Фомич выбрался, наконец, из своей «машины времени», он родного двора не узнал. Вместо облупленной хрущёбы – супермаркет «Старик Хоттабыч» с подземной автостоянкой на 2000 мест. Тут же – квартал элитного жилья с пентхаусами и фитнес-центром. Речка-переплюйка превратилась в широкую реку с летящими по ней яхтами и водными мотоциклами… Прокопий Фомич почесал в голове:
- Блин! И на что же это я там наступил?

[Наталья Владимировна]

№ 21

РАЗБИТЫЕ СЕРДЦА

1.
Нового человека замечают сразу… Заприметили и младшего сына священника церкви Благовещения Пресвятой Богородицы села Жолнина, что на Оке под боком Нижнего Новгорода. Студента из Санкт-Петербурга. Приехал к отцу отдохнуть на каникулы.
Долговязый, особо неразговорчивый, на прихожан посматривает пристально, вроде бы даже и свысока, но и как бы изучает. Благо, сын уважаемого отца Василия… А то бы вниманием не удостоили… Очень уж похож на своего батюшку. Одна прореха - серьёзен и нелюдим.
У священника Василия Вербицкого большая семья. Сыновья норовят вослед батюшки, в церковные служители. Старший заканчивает в Санкт-Петербурге духовную академию (туда же поступил и младший). Средний сын Николай ведёт в местной приходской школе основной урок - Закон Божий. Без братьев ни одно людное благоприятное дело на селе не обходится.
Дочерей (как и сыновей) – трое. Одна из них учит в школе ребятишек пению, всё больше церковному. Самая старшая, Софья, проживает в Санкт-Петербурге, но на лето обязательно в дом родной. Верховодит средь молодых: втягивает в разные игры, а то ставит спектакли... За глаза зовут её «артисткой».
Софи, как ласково, на французский манер называют в семье, учится в высших женских курсах (Бестужевских). Многому чему набираются там барышни. После делятся с близкими подружками, удивляют, дают повод для взволнованных шумных разговоров. В письме так и написала: «Уже два месяца учусь танцам; выучила как следует правильно все те, которые знала постольку-поскольку, т.е.: вальс, мазурка, падэспань, краковяк, падэкатр, хиовата, фанданго, тарантэлла, казачок, меланш, кикапу. Вот сколько! Теперь потанцуем с Вами. Да, Капочка, веселюсь - пока ещё есть возможность веселиться».
Письмо писано подруге детства Капитолине Бурлаковой. По этой Капе, Капочке, Капитулии из купеческой семьи вздыхает старший из братьев. Остальные, младшие братья и сестры (друг с другом - не разлей вода) переживают за него.
В увлечениях Софья за старшим братом впритык, вприпрыжку: хлебом не корми, лишь бы при всем честном народе покрасоваться. До поры до времени у Василия все главные роли на сцене сельского народного дома.
У своей сестры в столице проживает самый младший – Иван, тот, что необщительный, а значит, и странноватый. Самая главная странность: постоянно ходит в форме, вроде бы надеть нечего.
Шатается по двору студент, высматривает, прислушивается к разговорам выходящих из церкви на свет Божий прислужников. Они наводят порядок внутри…
Пойдёт к колодцу. Сам колодец в ограде, но в ней с улицы проём. К колодцу проторена тропинка. Жители наполняют вёдра до самых краев… Уж больно вкусная водица! Чистая, прозрачная, как слеза. По внешним стенкам колодца - иконы в ряд.
Заглянет в часовню: там, внизу склеп, задвигаемый плитой. Иной раз гроб с покойником стоит в склепе не один день и только потом хоронят. Под сводами часовни - полумрак, тишина… У стен образа, горящие свечи.
А то сидит на лавочке и ждёт, когда зазвенят колокола на самой высокой башне Благовещенского храма… Протяжен гул от первого удара большого колокола. Вслед ему несколько ответных, коротких. Где-то далеко откликнулись похожим перезвоном другие колокола. Это с высокой, отдельно стоящей колокольни Успенской церкви (Дудина монастыря) на противоположном крутом берегу Оки отозвались большой колокол и его меньшие собратья.
Гул колоколов уходит куда-то в сторону, отдаваясь совсем уж дальним эхом. Чуткое ухо жолнинского прихожанина сразу улавливает: в игру вступили колокола Покровского храма села Дуденева на той стороне реки…
Вечерний благовест... Хватающий за душу, радующий сердце. Возвышающий: внутри всё поднимается, устремляется куда-то вверх, трепетно ликуя… «Не один ты на этих брегах!..» Высокие благостные, благоговейные чувства переживает несметное число сородичей по ближним и дальним окрестностям… Гулом наполняется земля, перезвон стоит во всю ширь Оки, разносясь по течению вниз и вверх против течения, отдаваясь в глубине небесной выси…

2
У входа в церковь в людском потоке толкутся бабы в чёрных платках с постными лицами, насупленные мужики, благообразные старушки, редкая молодёжь с независимым видом. Средь них - чистая лицом, с лёгким румянцем (кровь с молоком), спокойно-уверенная, с мечтательными глазами барышня. Как всегда, в сторонке - неуклюжий с виду младший сынишка священника в студенческой форме…
На какой-то миг барышня и студент встретились взглядами. Засмотрелись в глаза друг другу… Он невольно, будто бы кто подтолкнул, сделал несколько шагов, влился в общий поток. Ступал, не глядя под ноги, едва касаясь земли, на ощупь, с осторожностью.
Переглядываясь мимолётно, вошли в прохладный зал храма. Сердце у студента, словно по команде свыше иль при поражении молнией, ворохнувшись в груди, билось часто-часто. Окружающие проплывали мимо, как в утреннем тумане над рекой в ранний час. Плотные потоки прихожан, разливающиеся по залу, развёли по сторонам студента и барышню… Робкими расспросами у прислужников растревоженный молодой человек выяснил: зовут барышню Граня (Глаша, Глафира). Из Рябиковых…
- Как из Рябиковых?- непонимающе переспросил студент.
Тут же осекся: «Кто ж не знает богатого купеческого семейства? А эта новенькая откуда-то приехала…» Он помнил сельских наперечёт, а уж Рябиковы живут под боком…
- Что же вы соседей не признаёте? - весело воскликнул молоденький прислужник. - Глаша у Вас под носом…
Студент недовольно посмотрел на него: «Втихомолку спросил, а тот на всё село…»
Дома-то их неподалёку, похожи друг на друга. Двухэтажные, из толстых потемневших от времени сосновых брёвен. Но, если Рябиковы полноправные хозяева, то Вербицкие делят дом на две половины: наверху семейство отца Василия, на первом этаже - семья дьякона Николая Лебедева.
«Как не видел её?..» - недоумённо сокрушался.
Вспомнил вдруг, как сквозь сумрак прорезалось: по двору бегает резвая пухленькая девочка, что-то выкрикивает, смеясь. Голос так и звенит беспрестанным переливчатым колокольчиком. Истошный крик по двору:
- Граничка, Граничка, не бегай так! Упадёшь!
А та, проворная, заливаясь, захлебываясь смехом; пускается вприпрыжку, не слушаясь, поддразнивая… Видно по всему: радость, баловень семейства. Запомнилась… «Но как повзрослела… На удивленье! Красивая, благородная… И неприступная…»
Случайная встреча перевернула священнического отрока. Куда делись меланхолия, скучающий вид… Подъём и вдохновение, мечты и волнения. И уж совсем неведомо откуда отчаянная смелость: непременно сойтись поближе. «Чего бы тут, в соседях, ничего предосудительного…»
Всё следующее утро с глухим волнением и беспокойством высматривает на улицу… Не сидится на месте, скачет туда-сюда: от окна к скамье, потом вниз по лестнице во двор, за ворота, снова бегом на второй этаж и к окну…
Наконец, дождался: соседская дочка вышла из ворот, посмотрела по сторонам. Задержала взгляд на церковном доме. Студент быстренько на улицу, а там уж пошёл не спеша, с сосредоточенным видом, вроде как по делу. Сердце гулко бьётся, от волнения забыл заготовленные слова…
Вот уж она совсем рядом, смотрит ему прямо в глаза... Одета с тщательностью, с видимым благородством. Ничего лишнего, ни намека на сельскую вычурность. Студент - как ходил, так и тут в форме… Попытался приободриться: «Подумаешь, давно ли под стол пешком ходила…» Неловко всё ж… В сердцах коротко махнул рукой: досада-то ладно, волнение никак не унималось…
Она осторожно, нетвёрдо ступала по обочине дороги, по притоптанной траве, сторонкой от колдобин и пыли. Словно бы плыла. Студенту показалось – воздушная, неземная… Выдавил с великим смущением:
– Здрасте…
Смутившись, она кивнула:
– Здравствовать желаю… – и покраснела стыдливой краской.
Пошли в одну сторону: у студента хватило решимости развернуться, хотя шел навстречу. Только первые минуты молчали.
- Выросли-то Вы как…
- Это Вы редко бываете дома. А ныне как приехали – всё в церкви…
- К батюшке на каникулы…
Разговор наладился сам собой. На селе ничего не скроешь: разговоры-пересуды - не во весь голос, вполголоса между друг дружкой. О священническом сынке и рябиковской девчушке тоже... Богатое семейство Рябиковых на виду, известное в самом губернском городе. Пароходы под фирмой «Братья Рябиковы» бороздят волжские воды от Нижнего до Астрахани. Как не посудачить о живущих под боком богатеях? Пусть и о самой младшенькой. За компанию о священническом сынке… Провожания-ухаживания, всюду вместе, заливистый счастливый смех…

3.
Следующим летом студент тут как тут – в отчий дом, в село, только чтоб увидеться с Граничкой. Встречаться норовят обособленно, избегают шумных сборищ…
Молодёжь на селе - всё кучками: на посиделках, на пикниках с самоваром. По вечерам - в Народный дом с его театральными постановками. Заводилой там - Софья Вербицкая. Сколь-нибудь образованные, с претензиями так и липнут к ней. С трудом, но всё ж привлекла нелюдимого братца …
Только Иван знает, сколько мук ему стоит… Из тени да на свет Божий… Большая комната полна народу. И ты на сцене, на самом виду. Не просто вышел показаться, тут же и ушёл. Изображаешь. Не себя - других. Весёлых, равнодушных, страдающих, плачущих - всяких. На тебя смотрят, переживают. Не только родные…
Граня сидит на первой скамье, смотрит во все глаза. В такие минуты Иван словно в облаках порхает, старается изо всех сил. Казалось, угадывает выражение её глаз: светятся радостью, скрытой гордостью… Куда девается его обычная замкнутость, насупленность, неулыбчивость? Нет и в помине…
Не ахти какие роли: уездный пристав почти без слов - стоит пугающим столбом; этапный офицер; несчастный сгорбленный арестант, мечтательный мальчик-подпасок в холщовой рубашке с кнутом …Это не у старшего брата Василия! Он-то на первых ролях, ещё и за распорядителя…
Или сестра Софья… В спектакле «Жеравуза Жеруву» жена полковника… Играет с таким шиком, вальяжностью, властностью, как настоящая дама из высшего общества… Зрители ахают от восхищения. Где столько благородства набралась? А её юная внучка Дуня в водевиле «Ночное»? Вольная девка, никак не барышня… Заглавные роли в «Утре молодого человека», «Пятом акте», «Женитьбе», «Недоросле»…
- Глаша не выступит вместе с тобой? - поинтересовалась у Ивана сестра, глядя настороженно ему в глаза .
- Она и слышать не хочет,- признался он.
- Я так и думала,- заметила с нескрываемым неудовольствием: - Купеческие сынки и дочки неповоротливы, как медведи. Себе на уме…
«Что это она? - усмехнулся братишка. - Наверное, переживает за Василия. Не находит он с купеческой дочкой Капой Бурлаковой общего языка. Вот сестра и судит…»
В одном из писем Софья жаловалась: «Окружает меня масса кавалеров, студентов. Только не могу серьёзно ни на одном остановиться. Ухаживателей много, да сердце друга не найдёт» .
«Не отсюда ли меланхолия?» - сделал вывод Иван.
- Хорошо бы привлечь, - сестра всё ещё под влиянием своих невесёлых раздумий. - Ну, это уж как ты сумеешь…
Взбодрилась вмиг:
- Понимаешь, впереди у нас большое представление!
Стала прежней, привычной: глаза заблестели; от неё так и повеяло вдохновением. Куда делись недовольство и меланхолия!
- К празднованию трёхсотлетнего царствования дома Романовых. Ты не представляешь, какая моя мечта! Под управлением нас, Вербицких… Поставить сочинение Бельскаго «Жизнь за царя». С пением, пляской, музыкой…- сестра увлеклась. Иван беспокойно оглянулся по сторонам: как бы не опоздать: ждала Граня.
- Перед началом спектакля прозвучит Русский гимн, его исполнит хор. Стих «Дом Романовых» прочтёт Соколовский, у него получается. Следом - Болгарский гимн, опять хор… Первое действие «Молитва царицы за сына Михаила», второе - «Злодейство близ Ипатьевского монастыря» и третье - «Звон колокольный - звон прощальный…» - наклонив голову, внимательно вгляделась в лицо брата: произвело ли впечатление сказанное?
Что-то уловив, заторопилась:
- Подожди чуть-чуть… - улыбнулась мягко, понимающе. - А ещё - музыкально-вокально-литературное отделение… Хор исполнит о воцарении Романовых… Solo на скрипке, дуэтом - «Ах, сегодня день ненастный!», «Моряки», трио - «Лодочка», русская песня «Калинушка»…Ты представишь сцены из народного быта…
Он поделился с сестрой своими наблюдениями… Ей понравилось, похвалила. Недаром приглядывался. А со стороны казалось - смотрел с недовольством на людей, окружающее, осуждая деревенское однообразие…
Сестра продолжала, сыпала без запинки фамилиями:
- Рудольф, Смиренский, Эдигон, Ветлов, Лирина, Попова, Беляков, Поспелов, Дарская, Хохленка, Соколенка, Зарин, Юрин, Лаврецкий… На скрипке - Писарева…
- Хватит,- подсказал Иван и рассмеялся. - Некогда мне…
- Ну, беги… - И уже рассудительно, всё с той же с задумчивостью - вдогонку:
- Глаша молода, ей простительно…
Как не уловить домочадцам изменения в поведении и настроении своей любимицы? Неторопливая плавность в движениях, затаённый задумчивый взгляд…
И она почувствовала перемену, даже вроде бы какой-то неодобрительный настрой... Однажды подслушала ворчливый недовольный голос из-за перегородки: «Уедет этот прынц столичный, грамотей не от мира сего… Всё и закончится. Нашей Граничке не такой жених нужен. Молодец румяный, хваткий, с состоянием…»
Неприятно Гране слышать такое: «Откуда взяли?» «Выдумали тоже…Прям беда, что не купеческий сынок…Кого из них не возьми, - с гонором, а то неотёсанный. Ене в подмётки не годится. Еня умный, в академии учится…Ну их всех…»
Не хотелось вникать, махнула рукой, тут же и успокоилась: она довольна, все и должны радоваться…

4.
Спокойный умиротворяющий вечер. В гостиной второго этажа полумрак, тихое хождение - семья Рябиковых чинно и уютно рассаживается за большим столом. Приглушённый звон чашек о блюдечки, чмоканье губ, то лёгким ветерком, то с присвистом дутие на кипяток… Журчание ручейком струи из краника самовара… Чаще, чем обычно, поглядывают исподлобья, украдкой в сторону самой младшей - Гранички.
А ей не сидится. Внутреннее напряжение так и толкает вскочить на ноги, громко и торжественно объявить… Пусть родные люди вместе с ней шумно порадуются, благословят… Что так и будет - нет сомнений. Не терпится выложить на блюдечке с каёмочкой новость, о которой никто не догадывается…
Уловив совсем уж тихую минуту, слегка дрожащим голосом произнесла:
- Батюшка, матушка! Хочу сказать… - И сразу наступила тишина, словно ждали этого момента. - Еня сватов пришлёт...
Это самое «Еня» вырвалось у неё непроизвольно. Надо бы Ваня, а то и
Иван… Указать фамилию …
Сообщила радостно, в голосе счастливая уверенность… Подняла от стола глаза, обвела вытянувшиеся лица... Улыбка медленно сходила с ее лица. Как в немом кино: родные благожелательные лица прямо на глазах суровели, каменели. Остановила непонимающий, ставший заискивающим взгляд на родителях.
- Кто такой этот Еня? - строго спросил батюшка. Не дожидаясь ответа, рубанул, как топором:
- Не бывать этому! - в голосе папеньки нельзя не уловить непоколебимой твёрдости.
- Ишь, что удумала! Нашла жениха курам на смех… - вслед высказалась маменька. Недовольно проворчала. - Сам на мякине, а хочет на дрожжах…
Слова эти заставили сжаться Граничкино сердце, вмиг превратившееся в ледяной комочек. Стало ясно: давно за неё всё уж решено. Ждали лишь удобного случая, чтобы высказать…
В висках непрестанным гулким молоточком стучало: «Неугоден Еня-Ванечка…– от этой сверлящей мозг мысли кидало то в жар, то в холод. – Как всё теперь будет?»
- Вон их сколько, сынков купеческих...
- Неразумная ещё. Пожалеешь после, да поздно будет. Близок локоток, а не укусишь…
- У Тарасовых сынок женихается. Дочка у них за Марковым, в Нижнем живёт, дом - полная чаша…
Все словно сговорились… В расширенных глазах Грани - ничего, кроме отчаяния… Встала, слегка качнулась. На неё смотрели в немом ожидании: «Как поведёт себя? Не натворила бы чего…» По её побледневшим щекам тихо, как бы сами по себе, двумя сплошными струйками покатились крупные слёзы.
Отпрянула от стола. Табуретка упала, гулко стукнувшись о пол. Споткнувшись о неё, Граня бросилась к двери. По комнатам, отталкиваясь от стен, взвиваясь к потолку, вырываясь в приоткрытые окна, на самой высокой ноте раздался пронзительный душераздирающий вой…

5
Неподвижным изваянием, безучастно, ничего не видя перед собой, Граня сидит у окна, уставившись на безлюдную грязную улицу. Вторые сутки беспрестанно льёт мелкий нудный дождичек. Там, за окном, слякотно и холодно: последние дни августа, не за горами осень. «Как быстро время сменилось…- машинально отпечатывается в сознании.- Уехал ли Еня или тут, в селе? Не дает о себе знать… Держат, как в тюрьме, следят за каждым моим шагом…»
На улице, вдали наискосок, нечеткое мельтешение: «Кто там в такую непогоду? Не сидится дома. Кажется, подружка...» По размытым в пелене дождя очертаниям напоминает кого-то. Странница развернула над головой платок, как зонт, укрылась под ним. Не разбирая дороги, знай себе шлёпает в резиновых сапогах по лужам. Вот уже близко. Перед окном махнула призывно рукой Гране.
В другой бы раз Граня стрелой на улицу с радостным лицом, с готовностью пошептаться… Встала безразличная, с каменным лицом, медленно пошла в сени, там - на крыльцо. Подружка, передав конверт, тут же ушла.
На лице Грани лишь тень оживления: «Мало ли от кого? Переписываются часто. Посылают хозяйских людей с записочками…» Вернулась к окошку. Без спешки, без интереса вскрыла конверт. Из него лёгкой птичкой выскользнул фотографический снимок. Еле-еле поймала на лету.
«От Ени! - вспыхнула, засуетилась. - Такой фотографический снимок у неё есть. Забыл, видно…»
Губы задрожали, снимок с конвертом заходили в руках ходуном. На неё неулыбчивыми глазами смотрел Еня. В студенческой форме. Облокотился одной рукой на тумбу в резных узорах, другую спрятал за спину. «Напомнить о себе», - решила она.
Перевернула снимок. В глаза бросилась короткая верхняя строчка: «Посв. Г.А.Р.». Это означало: «Глафире Александровне Рябиковой». Успокаиваясь, прикрыла глаза. Открыла их через минуту, упёрлась взглядом в мелкий шрифт:

Христос велел за всех молиться,
Христос велел врагов прощать,
Сердечно с братьями мириться
И на других не клеветать.

Велел отдаться на служенье
Калекам, нищим и больным.
Любил он кротость и смиренье,
Любил идти путем прямым.

Но мир, измученный страстями,
Мир бессердечный и глухой,
Идя неверными путями,
Завет не принял дорогой.

И вот века уже, как тонет
Род человеческий во зле.
И под ярмом неволи стонет,
И безотрадно на земле….

Поднесла снимок к глазам, сквозь слезы с трудом прочитала: «Студ. СПБ Д.А. И.Вербицкий. 1911 г. июнь, 28 число».
«Это же день, когда остались наедине!.. Она услышала такие нежные слова, признанье… Так было легко и счастливо, словно знали друг друга целую вечность…»
«P.S. Порой в минуты душевной невзгоды, быть может, вспомните меня».
Эта последняя строчка в послании показалась ей ненужной, несправедливой. «Неужели прощанье? - её охватило неодолимое желание что-то сделать… - Написать, - заметалась по комнате. - Побежать… Встретиться. Он тут, ждёт…»
Снимая с вешалки пальто, уговаривала себя: «Сделать первый шаг…» Достала из шифоньера шаль...
В сенях послышался шум: кто-то пришёл. Граня быстренько пальто на вешалку, шаль – в шифоньер. В дверях показался приказчик:
- Батюшка изволили передать, чтоб непременно готовились к Астрахани. Завтрева поутру пароход будет. - Объявив с порога, равнодушно посматривая на младшенькую хозяйскую дочку, тут же скрылся за дверью.
«Знает обо всём. - подумала неприязненно о приказчике. Тут же болью в груди отдалась мысль о предстоящем отъезде. - Беспокояться: не заболела бы, ещё хуже - не тронулась бы умом… Там, в Астрахани, родственники, другая обстановка… Развеяться посылают. Уже завтра…»

6
Ивану не спалось, ворочался с боку на бок. По приезде из сельской местности в город всегда так, пока попривыкнешь… А тут ещё, как обручем, сжало сердце беспокойство, близкое к отчаянью. Не отпускали воспоминания... Печальный отъезд из села, утешающие слова провожающих… Крепкие объятия старшего брата как сочувствие. Понимающие, наполненные слезами глаза Софьи. Сдержанность батюшки, несчастный облик матушки…
Только слипнуться глаза - начинались виденья… Бушующие море, волны, как горы… То вздымаются, то ложатся тяжело дышащей зыбью, превращаясь в кипящую рябь. Он на утлой лодчонке, Граня в воде. Её кидает из сторону в сторону; с большим трудом держится на плаву, на поверхности… Тянет к нему руки, он пытается ухватить. Каждый раз промахивается. Рот у неё корчится, лицо перекошено, кричит что-то… Из-за шума моря, из-за грома с молниями не слышно. Глаза испуганные, умоляющие, их постоянно заливает то ли вода, то ли слезы…
У Ивана одно желание: спасти, помочь выбраться ей из пучины, вытащить на маленькую неустойчивую лодочку. Силы Грани на исходе, еле-еле барахтается, последние усилия… Неподвластная стихия играет ими, как ребенок игрушками. Отчаянье, страх…
С трудом освободился от дрёмы, а там и от видений. Но страх остался. Вскочил с кровати бледный, со страдальческим лицом, взлохмаченный, неприкаянный… Весь мир сосредоточился в маленькой комнатке с едва различимыми кроватью, двумя стульями и столиком, заваленным бумагами. Луна на небе прямо перед окном блёклым светом разжижала комнатную темень. Глаза нечётко различали – угадывали…
Бросился отыскивать на ощупь в куче бумаг фотографический снимок (на днях снимался), пододвинул ручку, чернильницу… По обратной стороне снимка безотрывно заскользила рука с ручкой:

Посв. Г. А.Р. -
Соловей улетел. Потускнела листва,
Близко осень. Берёзы желтеют.
Поседеет, поблекнет густая трава,
Сад замолкнет и без песен останется.
Соловей улетел из души у меня,
В ней певчие струны порвались,
Как заря на закате весеннего дня,
Недопетыми песни остались…
Соловей улетел. Улетела весна…
Где-то там, за морями смеётся…
Всё ушло, опустела Душа, одна и грустна.
Соловей в сад ко мне не вернется.

Поставил точку, оттолкнулся от стола, замер, затих. Сердце набирало привычный ритм. Перед глазами всплывали картины… Деревенские улицы в багровых лучах закатного солнца, дышащая прохладой широкая река, опушка леса в заманчивом молоденьком весело-зелёном сосняке… И везде он и Граня…
Взял ручку со стола, медленно, вслед мыслям, светлым, сладко мучившим, сделал приписку…

7.
Ей хватило одного взгляда: знакомый почерк. Пытаясь унять нетерпение, волнуясь, вскрыла конверт. «Фотографическая карточка!..» Вынула её обратной стороной… Безвольно упали руки: «Ей и только ей, Граничке Рябиковой».
«Соловей улетел из души у меня...» - буквы размывались, убегали куда-то. С трудом удавалось их поймать, прочесть… «Такие слова… Нет, не те, что в первом послании…» Живо представила Еню: страдающим, корчащимся от душевной боли. Непроизвольно вырвался стон: «Господи, за что? За что такие муки? В чём мы провинились? Он и я?.. И ничего уж не поделаешь…»
И тут приписка: «В воспоминание О. М. раз. 28 ч. и думы обо всём, что когда-то была лично в. м. ж… Простые наброски мыслей без соответствия во многом чувствам…
Студ. СПетербургский Д.А. И.Вербицкий».
Буквы и цифры то появлялись, то исчезали… Каким-то особым чутьём угадывала смысл. Так могут только влюблённые, разговаривающие на языке любви… «О. М.» – означает «обо мне». «Раз. 28 ч» – «Вспоминай 28 число».
От всколыхнувшихся чувств закрыла лицо ладонью: «Июнь 28 дня…» С трудом пришла в себя… «В.М.Ж.» – «В моей жизни…» «Переживает, мучается воспоминаниями точно так же… Словно всё происходило вчера… Разве можно забыть?»
Перевернула снимок… На неё в упор смотрел Еня. Всё такой же близкий, но и незнакомый. Не в студенческой форме - в новеньком мундире. Повзрослевший. Вгляделась. Ей показалось: отстранённый, со скрытой обидой и болью в глазах.
Мысли путались: «Что означает: «Наброски мыслей без соответствия чувствам? Меня винит?..» Остро ощутила свою беспомощность…

***
Оттуда, из Астрахани, ответный фотографический снимок. На обратной стороне просто и вроде бы спокойно, как пишут друзьям, родственникам, знакомым полудетским почерком: «На память Ене от Грани. 1912 года марта 8-го» .
Глядя на её лицо, понятно без слов: страдающий взгляд, слёзы готовы вот-вот брызнуть… Не получилась улыбка. Всего-то - чуть растянутые губы в жалкой гримасе… И это на фоне богатого мехового одеяния… Оно-то, как раз, не к месту...
Родственники, соседи запомнили её внимательной, заботливой, всё понимающей тётей Груней. На всю жизнь она осталась, как прежде говорили, старой девой.

[Наталья Владимировна]

№ 22

ОДНА СМЕРТЬ И ОДНО СЧАСТЬЕ

1919 г.
Вначале их было пятеро. Все, кто представлял администрацию села, не подчинившиеся атаману Птахину. Выловили . Кого - из погреба, кого - при попытке убежать в лес. Птахин зашёл в село на рассвете, стал свирепствовать, обижен был за предательство сельчан. Сжёг пару изб на окраине и стал лагерем неподалеку. Люди его умелые быстро соорудили крепкий сарай для арестованных.
Казнить начал на следующий день, по одному в сутки. Лично выходил из палатки в красивом мундире и стучал по куску железа, зазывая народ. Первым повесили Главу Попова Ивана Никифоровича. Вторым был Лапин Прохор, так его уже не вешали, а изрубили шашками. Савельева с Дьячковым расстреляли.
Остался один в сарае Мишка Афанасьев. Каждого проводил он на смерть, каждого казнь видел, выглядывая в узкое вырубленное оконце. Насмотрелся страстей, чуть сам не умер от страха. Как остался он один, стал кричать во всё горло собравшимся сельчанам, что невиновен, просил атамана о пощаде.
Мишка и вправду к администрации не относился, и сам он не из местных был. Привёз из дальней своей деревушки Попову бумаги какие- то, задержался… Тут-то его и сцапали.

2012 г.
09.00-10.00 - Кроссфит.
Утром он мучил себя в спортклубе. С девяти до десяти каждое утро, смесь фитнеса и тяжёлой атлетики. Сегодня - жим лёжа, подтягивания, пресс на лавке и традиционный забег на пару километров. В свои тридцать три он сбросил лишний вес и выглядел стройным и жилистым.
10.00 - Звонок в перинатальный.
Искупавшись, в машине позвонил знакомому доктору. Его Катя была беременна, срок подходил. Чтобы пристроить любимую жену в этот центр, пришлось приложить когда-то немало усилий. Он ждал сына, уже примеряя на себя роль отца.
Доктор успокаивал взволнованного папашу, говорил, что всё протекает нормально, рождения можно ожидать даже в ближайшие сутки.
10.00 - Звонок Катюше.
- Не могу говорить, у меня обход, - шёпотом.
- Как себя чувствуешь, как дела, Катюня? – шёпотом.
- Всё хорошо, всё хорошо, пока, - смеясь.
10.00 – 11.00 – Завтрак в «Бермудах»
11.00 – 13.00 – Офис.
Каждое утро, когда он подъезжал к офису на рабочей «Ниве», его уже ждали. Вопросы не решались без подписи. Кто-то хотел устроиться на работу… И прочее, прочее… Базы стройматериалов, мебельная фабрика, своя агрофирма - всё это хозяйство требовало постоянного участия. В рабочем кабинете - ничего лишнего. Хороший ремонт, огромный стол и аквариум во всю стену.
13.00 – 15.00 – Объекты.
- Ну, ждёшь? – спросил заглянувший Серёга Башук.
- Ждём, - улыбнулся, - звонил доктору, говорит: сегодня-завтра…
- Счастливые! Да, кстати! Из автосалона звонили. Твой цвет есть. Надо брать? Или опять будешь ждать?
- Серьёзно?! Надо брать! Катюху на «Ниве» то не поеду забирать.
- Тем более, она не одна будет!

1919 г.
Мишка голода не ощущал, хоть и не ел уже два дня. Метался по сараю, то припадая к окну, то уткнувшись лбом в тёплые брёвна. Волнение, бывало, сменялось полным равнодушием, тогда он усаживался на земляной пол и закрывал лицо руками.
…Убьёт? Нет ли? Снова посмотрел в оконце. Трупы оттащили в овражек, только кисти Лапина Прохора валялись в траве. Отшатнулся в страхе Мишка, ком подступил к горлу. Посмотрел на свои руки, вздрогнул всем телом. Затем ушёл в угол, свернулся калачом и заплакал. Очнувшись, решил попробовать снова крикнуть, что невиновен. Атаману доложили, тот не поленился и подошёл к сараю.
- Я тебя, проказник, завтря сам убью! Я тебе, гнида, сюрприз-то приготовлю! Силы, подлюка береги, завтря наорёсся ешо!
Мишка обмер и затих.

2012 г.
15.00 – 17.00 – Офис.
На новом внедорожнике по привычному городу. Он утонул в кожаном кресле. Был просто счастлив. Одно радостное событие накладывалось на другое. После звонка поехал домой. Дизайнер из фирмы показала детскую, которую закончили оформлять. Игрушки, кроватка, плюшевая надпись на стене. Самому захотелось стать ребёнком.
Приехал к Катюшке, хвастаться машиной. Созвонились, она выглянула в окно отдельной палаты, довольно улыбалась, что-то говорила за стеклом, поднимая большой палец вверх. Он прошёлся, поглядывая на жену, изображая саму солидность. Катя смеялась, придерживая живот. Он даже немного прослезился, отправляя ей воздушный поцелуй. Она показала, что поймала.

1919 г.
Всю ночь Мишка Афанасьев вспоминал свою короткую жизнь. Детство, отца, погибшего на мельнице, деревеньку. Задумался даже о жизни и смерти во вселенском, так сказать, масштабе. Потом, путаясь в мыслях, твёрдо решил, что скажет атаману. Мол, готов служить у него, выполняя самые опасные его поручения и приказанья. А под утро такой страх обуял пленника, что тот не думать, ни вспоминать уж не мог.

2012 г.
19.00 – 20.00 – Бассейн.
Каждый вечер, кроме выходных, он проплывал 10 бассейнов. В раздевалке заглянул в телефон, получил смс от доктора: «Мы рожаем! Не волнуйтесь!» Плюхнулся на лавку. Неужели началось? То к чему готовился много месяцев, поразило его. Неужели скоро? Сердце радостно застучало.


1919 г.
Пленник резко вскочил, пробудившись ото сна. А сон то был хороший, но сразу вспомнилось, что убьют его сегодня. Снаружи доносился шум, возня. Мишка подошёл к прорези в брёвнах, но впотьмах ничего не разглядел. Вскоре услышал, кто-то тихо говорил ему:
- Слышь, ты, бедовый! Уходим мы, сымаемся. Покамест про тебя забыли. Я засов-то отворю, а ты, дурень, сразу не выходи, обожди маленько.
Ноги не слушались Мишку. Голос задрожал:
- Мил человек, спасибо тебе, спаситель…Господи…

2012 г.
23.44 - …
Звонок дежурного врача перинатального центра:
- В 23.10 – у Ивашовой Екатерины Андреевны родилась девочка, здорова. Вес 2 кг 800 г, рост 40 см.
- Как жена, как всё прошло?
- Роды с осложнениями, роженица в реанимации.

04.10 -…
Звонок дежурного врача перинатального центра:
- У роженицы Ивашовой возникло сильное кровотечение. Смерть наступила в 03.50.

1919 г.
Мишка, приоткрыв крепкую дверь, осторожно выглянул из своей тюрьмы. Лагерь атамана Птахина опустел, собирались в спешке, про казнь Мишки Афанасьева забыли…
Спустя несколько часов, запыхавшись от быстрой ходьбы, пленник завалился на землю прикрытый густым кустарником. Лёг на спину, уставился в ясное весеннее небо. Вздохнул глубже свежего воздуха и только сейчас осознал, какое чудо произошло с ним! Мишка теперь не боялся, Мишка был счастлив! Он не ощущал голода. Сердце выскакивало из груди от радости, наполнившей его.
Отлежавшись, спустился ниже по балке, увидел речку вдалеке, заросший соснами берег. Вдруг захотелось посмотреть на свои руки, закрыл ими лицо и, улыбаясь, быстро пошёл в родную деревеньку.

[Наталья Владимировна]

№ 23

НА ЦЫПОЧКАХ

Город попал в оковы ночи. Щупальца тьмы медленно поглощали улицы, проникали в спальни и даже в сердца прохожих, заплутавших под звёздным небом. Люди, до боли измученные жестокой реальностью, погружались в царство несбыточных грёз: кто-то бродил по пёстрым тропам идеального мира, а кто-то пытался найти выход из стен всепоглощающего кошмара. Ночь воцарилась на троне, а перед ней стояла искренно преданная госпоже, Дрёма. Взявшись за руки, они перестраивали город на свой лад, придавая прекрасным постройкам мрачный вид. Они стали хозяйками этих улиц. Лишь покосившийся деревянный дом и его жители не собирались подчиняться влиятельным правительницам: в детской горел свет…
Тусклое пламя почти догоревшей свечи освещало уставшее лицо женщины, сидящей у кровати малыша-сына. Сон почти одолел её, но истошные крики мальчишки, держащего мать за бледную руку, не давали сомкнуть глаз.
- Мам! -сквозь плач выговорил он. - Не уходи! Не оставляй меня одного! Пожалуйста!
-Успокойся, родной мой,- она потрепала рукой его непослушные волосы,-ничего не случится, пока я сижу рядом с твоей кроватью…
Мальчик дрожал от ужаса. Его взгляд нервно выискивал очертания среди тёмных уголков комнаты: страх проник в его сознание, и даже Дрёма была не в силах помочь малышу.
- Габриэль,- зевнув, произнесла мать, - почему ты не спишь? Неужели тебя пугает темнота?
- Нет, мам! Дело вовсе не в темноте…
- А в чём тогда, сынок?
-В нём! -он испуганно указал в дальний угол комнаты.
Мать поспешно обернулась. Было так поздно, что она с лёгкостью разделила детский кошмар, и ужас охватил её. Она была готова к любым последствиям и мысленно приготовилась к встрече с умершим мужем… Но в углу ничего не было.
- Габриэль! - прикрикнула она. - Тут пусто! Никого! Неужели тебе так скучно, что ты решил подшутить надо мной?
- Ни в коем случае, мама! Просто ты его не видишь! Он пользуется этим! Сейчас он стоит у окна!
- Перестань дурачиться! - она провела рукой перед окном. – Видишь? Здесь ничего нет!
- Но, мама! - воскликнул малыш. – Он умён! Он прячется от тебя!
-Габриэль, перестань! Здесь только я и ты…
-Нет! - истошно закричал мальчик. - Не подходи! Пожалуйста! Нет! Мама! Он взял меня за руку!
- Замолчи! – раздражительно крикнула мать. - Как ты не понимаешь! Я хочу спать, а ты своими выходками мешаешь мне!
Габриэль виновато захлопал глазами. Испуганный то ли странными видениями, то ли потерявшей самообладание матерью, он спрятался под одеяло, надеясь, что хоть оно сумеет защитить его от невзгод сурового мира.
- Он тут, он тут, он тут… - тихо шептал Габриэль. По его щекам медленно стекали слезы.
- Мальчик мой! Прекрати! Пожалуйста!
- Мама! – заплаканное лицо высунулось из-под одеяла. – Почему он не уходит? Почему он пристал к нам?
- Габриэль, - она нежно погладила его. – Тут только я. И больше никого. Ложись спать. Закрывай глазки и…
- Стой! – мальчик оттолкнул мать. – Не тронь её! Меня ты не проведёшь!
- Да что с тобой такое! – она вскочила со стула. – Почему ты себя так безобразно ведёшь? Отвечай!
Он сидел напротив неё. Одетый в детскую пижаму и сжимающий в руках игрушечного кролика, Габриэль не сводил глаз с матери. Впервые малыш боялся не загадочного существа, прячущегося где-то в глубинах тьмы, а собственной мамы, чьё лицо неожиданно наполнилось гневом и злостью. Тишина, разрастаясь, словно огромный снежный ком, давила на малыша. Страх пробирался всё дальше и дальше, в самый центр неокрепшей детской души.
- С тех пор, как умер отец, - мать продолжила кричать, – ты совсем отбился от рук! Я понимаю, Габриэль, мне тоже трудно! Но это не повод вести себя так! Ты замкнулся в себе, перестал играть с мальчишками на улице! Я думала, это временно. Но нет! Вместо того, чтобы быть обычным, абсолютно нормальным ребёнком, ты выдумал какого-то призрака, что якобы поселился в твоей комнате!
- Прости… - виновато прошептал он.
- Да ты даже не осознаешь своей вины! – будто не замечая слов сына, продолжила она. – Я работаю по десять часов в день! Я швея, Габриэль! Это невыносимо трудно! Все пальцы истыканы иглой! А самое удивительное… Что там я отдыхаю! Не дома, а на фабрике! Где нет надоедливого мальчишки, который вечно кричит о непонятном привидении!
За окном дул сильный ветер. Словно огромные африканские змеи, его порывы обвивались вокруг деревьев и вырывали их с корнями. Казалось, будто всесильные Ночь и Дрёма решили отпраздновать годовщину их дружбы. Под действием шального хмеля они развлекались, как могли, пытаясь сделать всё возможное для того, чтобы этот день стал запоминающимся и особенным.
- Габриэль, я правда хочу спать. Я не сплю третий день. Прости, но мне пора. – мать потянулась за свечой.
- Нет! – закричал мальчик. – Не оставляй меня в темноте! Пожалуйста!
Тяжело вздохнув, она поднесла свечу к губам и задула тусклый огонек.
- Нет! Мама! Зажги её! – сквозь слезы кричал он. – Пожалуйста!
Но мама не отвечала. Был слышен лишь громкий хлопок двери и скрежет ключа в старом замке. Габриэль остался один. Здесь, среди беспроглядной тьмы, ему предстоял бой с детскими кошмарами и наивным воображением.
Он слышал, как мама шагает вниз по лестнице. Слышал обрывки фраз и выражений, а еще шорох в углу своей маленькой комнатки. Кто-то царапал деревянные стены…
- Не прячься! – закричал мальчик. – Я знаю! Ты тут!
Повеяло холодом. Скрежет усилился.
- Перестань! Мне страшно!
Звуки на минуту прекратились. Воцарилась тишина. Неожиданно в темноте засветились два кроваво-красных огонька. Призрак смотрел на него, прожигая убийственным взглядом. Габриэль закричал, но никто не откликался на его истошный зов. Огоньки начали приближаться. Пол ужасно скрипел. Испуганный малыш соскочил с кровати и, рыдая, принялся тарабанить по запертой двери. Но было поздно. Чья-то мертвецки-ледяная рука закрыла его рот.
Медленно переставляя ноги, призрак зашагал к окну. Аккуратно открыв его, он впустил в комнату шальной ветер, разбросавший по полу альбомные листочки и игрушки. Малыш плакал.
- Не бойся меня. – спокойно прошептал призрак. – Я не причиню тебе вреда.
Он взял Габриэля на руки и, перешагнув оконную раму, выпрыгнул на улицу. Сама королева Ночь отступала перед ними. Его огромные, похожие на тень, ноги с лёгкостью перешагивали с одной крыши на другую. Призрак уносил малыша всё дальше и дальше от дома…
Королева Ночь и её слуга Дрема неохотно уступили свой трон солнечному Утру. Мать Габриэля, блаженно позевывая, поднималась по лестнице в комнату сына.
- Вставай, проказник! Хватит спать!
Ни слова в ответ. Достав ключ из кармана пижамы, она открыла старую скрипучую дверь. В комнате никого не было. Прикрыв лицо тонкими ручками, она присела на кровать своего любимого чада...

[GREEN]

№ 24

(без корректуры)

Крыська и Остап

Верь – что любят тебя,
Надейся – что любишь ты,
Люби - даже если не веришь и не надеешься…

Фэн Чжуй

Раньше это был огромный двадцатиметровый памятник знаменитой пулеметной тачанке, установленный на околице небольшого шахтерского посёлка. После очередного ракетного обстрела взрывом снесло двух лошадей и бойцов вместе с пулемётом и тачанкой. Вот в голове оставшегося вздыбленного стального коня с распоротым боком и была оборудована снайперская позиция.


- Ты, Остап, сегодня с дальномером обживай левый глаз, а я займу правый. Классная лёжка, как сказал бы мой внучек. И тепло, и светло, и пули не кусают, - сказал старик по кличке Соболь, обматывая старой портянкой дуло винтовки.

- Почему «сказал бы», дед? – молодой помощник снайпера изолентой приматывал к дальномеру кусок картона, чтобы не было бликов от линзы.

- От нашего дома осталась только пятиметровая воронка. Таки дела, Остап, - со вздохом выдавил старик. – А мне остаётся теперь только мстить.

- А ты как же спасся? – парень прильнул к окулярам, осматривая окрестности.

- Козы выручили. Были у нас две дойные козочки, вот как раз в ту пору повёл я их на выгон, - дед Соболь аккуратно разложил патроны на второй портянке. – Я, Остап, подремлю чуток, чтоб глаза отдохнули, а ты за зелёнкой приглядывай. Третьего дня туда опять миномётный расчет пробрался. Пять мин успели выпустить, пока я их не убрал. И мне, правда, тогда досталось. Снайпер их прикрывал.

- Это когда Козыря убили?

- Ну, да. Лихой у меня был помощник. Третий он у меня был.

- Везёт тебе, дед.

- Это, паря, не везение. Бог меня охраняет, пока я зарок свой не исполню.

- Что за зарок?

- Поклялся я десятерых положить за каждого своего. Пока вот, видишь, на прикладе только двадцать шесть зарубок.

- Ну, тогда недолго тебе осталось.

- Не каркай. Я еще тебя переживу. Твоя родня, как? Живы?

- А я детдомовский. У меня только Крыська. Это жена моя, Кристина. Рожает сейчас.

- Уже родила? Кого?

- Не знаю. Три дня уже сидим с тобой здесь.

- А куда ты её рожать отправил?

- Да никуда. Здесь она, в нашем роддоме.

- Стоп. Так ты, что, ничего не знаешь?

- А что я должен знать?

- Так ведь тот минометный расчет, что я убрал три дня назад, все пять мин в больницу нашу уложил.

- Когда?

- Да говорю же тебе, три дня назад. Да не трясись ты так. Вот что паря. Я тут пока один управлюсь, а ты беги к своей Кристине, узнай, как там она.


Прямо перед первым кормлением миной выбило все стёкла в родильном отделении. Писк новорожденных заглушил вой сирены. Кристина увидела на пороге палаты шатающуюся медсестру в окровавленном халате, которая прижимала к себе обеими руками шесть крохотных свёртков.


- Беги в подвал, - только и успела прохрипеть она, рухнув на пол.


Убедившись, что медсестра мертва, Кристина собрала младенцев и спустилась по ступенькам вниз. Не раз уже по тревоге ей приходилось спускаться в подвал и она хорошо помнила, что оборудованные комнаты там слева, а справа служебные помещения.

Пройдя по освещённому коридору, девушка открыла первую же дверь слева и растерянно остановилась посредине помещения. Это была бойлерная, а не знакомая ей комната с лежаками в два яруса.


И в этот момент грохнул взрыв. С потолка посыпалась пыль и осколки лопнувшей лампочки.


Сзади хлопнула закрывшаяся дверь.


Кристина осторожно положила младенцев у стены и наощупь направилась к выходу. Дверь не поддалась ни на один сантиметр. И только тогда Кристина поняла, что грохот в коридоре был от рухнувшего там перекрытия.

Девушка зашаталась на ослабевших ногах и присела, размазывая по щекам хлынувшие слёзы. И тут же, как по команде запищали все шесть свёртков.

Невольно Кристина вспомнила слова деда, старого фронтовика: «Война войной, внучка, а обед – по расписанию!». Она встала и, держась за стену, побрела к орущим младенцам.


Когда кормила последнего, в голове крутилась только одна мысль: «Когда нас спасут? Остап меня не бросит. Он обязательно меня отыщет».


Девушка уже поняла, что, кроме воды в баке, в бройлерной больше ничего нет. Запасы еды были только в оборудованных комнатах. А чем она будет кормить малышей завтра?


Пока детишки спали, Кристина напряженно прислушивалась к каждому шороху наверху. До самого вечера там стояла полная тишина.

Вскоре её напугал писк и шорох целого полчища крыс, привычно пришедших на водопой. Она до смерти боялась этих хвостатых зверьков, помня, как в детстве в детдоме к ней под одеяло забралась эта мерзкая вонючая тварь. И ещё ей вспомнились рассказы нянечек, которые, чтобы дети не лазили в подвал, пугали их сказками о том, что крысы объедают носы и уши у маленьких детей.

Кристина испуганно ощупала все шесть свёртков и облегчённо вздохнула. Носы у всех малышей были на месте. Она гладила их крохотные личики и всё пыталась определить, какая из трёх девочек её дочка. В темноте это было невозможно, но Кристя твёрдо верила, что один ребёночек точно её с Остапом.

Где он сейчас? За день до родов сказал, что его отправляют на позицию помощником снайпера. Кристина знала, как сильно он любит её и даже думать себе не позволяла, что они расстанутся. Ничто, даже смерть не сможет разлучить их! Так они поклялись друг другу. Неужели он не чувствует, как ей сейчас тяжело?

Первое время её мучил вопрос, как она могла перепутать двери и оказаться в бройлерной? Потом поняла, что просто спустилась в подвал с другого конца здания, и поворачивать ей надо было не налево, а направо. Тогда бы не было у неё никаких проблем ни с питанием, ни с проживанием. Она хорошо помнила полки, забитые консервами и бутылями с водой. Здесь же не было даже полок.

На третий день от острого голода у девушки стала кружиться голова. Молока всем малышам не хватало и их жалобный плач разрывал Кристине душу.

Нужно было срочно раздобыть еду. Но, как и, главное, где? Девушка обшарила в полной темноте все закоулки помещения и еще раз убедилась, что кроме полного бака воды, ничего съестного в бройлерной нет. Она нашла только кусочек душистого туалетного мыла на полочке возле крана. Крепко сжимая его в ладони, Кристина долго размышляла, можно ли его есть? Она помнила, что мыло делают из жира, но вот о съедобности ничего не знала. Решила не рисковать и использовать только для стирки пеленок.

Этот процесс отнимал у неё практически всё время. В подвале, несмотря на жаркое лето, было довольно прохладно, и Кристина боялась, что мокрые малыши могут простудиться и заболеть. Три сменные пеленки она сделала из своего халата, а стирала в ржавом ведре под краном. Воду сливала в крысиную нору, которую нащупала в углу помещения.

Крысам это очень не нравилось и они нахально бегали по помещению, отвратительно повизгивая.

На четвертый день, поняв, что крысы, это единственное её спасение, Кристина начала охоту на этих мерзких тварей. Оказалось, что одного решения их съесть очень мало. Поймать этих юрких зверьков ослабевшая девушка так и не смогла.

Сидя у стены и постоянно обшаривая недовольно попискивающие свертки, Кристина лихорадочно вспоминала все известные ей способы ловли крыс и мышей. В голову ничего не приходило, кроме капканов и отравленных зерен. Ни того, ни другого не было.

Девушка перебрала множество планов заманить хитрых зверьков в мышеловку, которой тоже не было. Решение пришло неожиданно, когда Кристина вылила воду в крысиную нору и выпустила ведро из ослабевших рук. Оно, перевернувшись, больно стукнуло краем по ступне.

Готовая мышеловка, оставалось только найти палочку под край и приманку. Щепку девушка оторвала от плинтуса, а вот с приманкой было туго. За кусочек вкусной еды Кристина сама полезла бы в любую мышеловку.

Но и здесь всё оказалось просто. Ощупывая ведро, девушка порезала палец об острый край. Через минуту она услышала крысиную возню возле ведра, где твари устроили драку за право лизнуть засохшую кровь.

Оторвав полоску от пояска халата, Кристина привязала его к щепке, подставленной под край ведра. Крысоловка готова! Выдавила на пол несколько капель из порезанного пальца и затаилась в углу, напряженно прислушиваясь.

Расчет оказался верным и уже через несколько минут Кристина срезала куском стекла шкуру с задушенной краем ведра крысы. Через час, доедая третью, ещё теплую тварь, девушка жалела только об одном, что нет возможности развести хоть маленький костерок. Весь следующий день прошёл в мечтах о жареных на вертеле крысах.


Остап растерянно озирался перед разрушенной до основания больницей. Ни единой живой души. Вокруг зияли черными дырами окон брошенные дома. Возле дымящегося крошева жалобно скулила худая, как велосипед, дворняжка.


- Ищешь кого, парень? – раздался голос позади него.

К нему, опираясь на костыль, брёл седой старец.


- Что молчишь? – дед присел на край бетонной плиты.

- Это, вот, такое дело, дедушка. Жена тут в роддоме была. Рожала.

- Понимаю. Что же ещё ей там делать? Все они рожают. Они рожают, а их убивают. Они снова рожают. Диалектика! Понимаешь?

- Дедушка, а где же все?

- Где? Увезли в Терновку. Подальше от фронта.

- Всех?

- Увезли? Нет. Кто выжил, тех увезли. Остальных похоронили.

- А роддом?

- А что, роддом? Сам видишь. Ровное место. Один фундамент. Там они, - дед поднял костыль к небу.


На кладбище Остап внимательно обследовал все надписи на свежих глиняных холмиках. Фамилии его любимой Кристины не нашёл и вернулся к разрушенной больнице.

Старца с костылем уже не было, только голодная дворняга, урча, копалась в дымящихся развалинах на месте роддома. Когда пёс пробегал мимо, Остапу показалось, что тот держит в пасти ручку младенца.


Он сбегал в сарай ближайшего дома и принёс лом. Подковырнув плиту, где только что копалась собака, Остап похолодел от ужаса. Под обломками лежало раздавленное тело младенца без руки!


Лом выпал из ослабевших рук парня. Ведь это мог быть и его ребенок!


Остап долго сидел на разломанных плитах, размышляя о судьбе Кристины. Несколько раз вскакивал, порываясь идти в соседнюю Терновку, но потом снова садился. Он не понимал, почему здесь не работают спасатели, и никто не разбирает завалы?


И тут его внимание опять привлекла шелудивая дворняжка, которая обнюхивала кучу щебня на месте роддома.

Остап осмотрел куски бетона, поковырял их ломом и внезапно понял, что куча прикрывает вход в подвал. Он приник ухом к бетонной плите перекрытия и долго прислушивался. Полная тишина. Но почему тогда собака не отходит от этого места? Значит, она что-то учуяла?

Кровь прихлынула парню к голове, когда он представил молодых мам, заваленных в подвале роддома. А если среди них и его Кристинка?

Остап схватил лом и начал лихорадочно выворачивать плиты, освобождая лестничный пролёт,

ведущий вниз.


Грохот падающих в коридоре камней Кристина услышала, когда Остап освободил от завала почти весь коридор. Она подняла ржавое ведро и из последних сил стала стучать в дверь.


Остап услышал эти стуки только, когда лом выпал из сбитых в кровь ладоней и он присел отдохнуть. Вот теперь он уже не сомневался, что принял правильное решение. Вскочив, парень обмотал стертые ладони оторванными полами рубашки и ожесточенно стал выворачивать оставшиеся до двери обломки плит.


Старый снайпер вздрогнул от шагов внутри укрытия и поднял винтовку.


- Фу, да это ты, Остап? Обзываться надо, ведь могу и пристрелить ненароком.

- Нельзя в меня стрелять, - заулыбался парень.

- Это почему?

- Я теперь многодетный отец! – гордо сказал Остап.

- Неужели твоя Крыська двойню родила?

- Бери выше, дед.

- Неужто - тройню?

- Опять не угадал. Шестеро! Три мальчика и три девочки. Вот. Таки дела, дед. Отвёз я их в Терновку, а сам назад, к тебе. Все, кого Кристина спасла, теперь наши дети.

- Так-то оно так, - задумчиво протянул старик. – А своего ребёночка нашли? Кого она родила?

- Говорила, что девочку, а вот какая из трёх наша, позже разберёмся.

- А что, бирочки на ручках не сохранились?

- Крыська говорит, что они в подвале потерялись, когда она их обтирала и пеленала. Да разберёмся, дед, что ты переживаешь? Я слышал, что сейчас делают генетический анализ. Вот после войны и сделаем.

- А вот этого, Остап, и не надо. Я ведь не зря про своего ребёночка спросил. Как узнаете, который ваш, остальные детишки станут вам чужие. Раз решили всех оставить, что ж, пусть навеки все будут родными. И мальчики тоже. Понял? Твоя Крыська это раньше тебя поняла, когда бирочки роддомовские потеряла.

- Да понял я, дед, понял. Я же потому и вернулся так быстро, как смог. Теперь мне есть кого защищать, дед.

[GREEN]

№ 25

РАССТРЕЛ

Вот же жара! Щи из капусты в рот не лезут, каждый старается перейти на окрошку – а с окрошки беда. С обеда началась «контрреволюция». Бурчит в кишках, подкатит чуть ни к горлу – и приступ боли до испарины на лбу. В гостинице хорошо. Прохладно. Ватерклозет с толчком «венский стул». Всё никелировано, чистенько, ручеёк течёт. Оно и просто-то покряхтеть в таких условиях в удовольствие, а при поносе... Только вопрос: не пугают ли начальство там, в кабинете, пулемётные очереди? И откуда что берётся? Кажется, уже всё утекло до последней капли, а пройдёт каких пяток минут – и опять взбудоражилось, и снова на «венский стул»! Товарищи косятся, морщатся. А кто и понимает - кивает сочувственно… Хоть, конечно, вопрос решается архиважный. Исторический. Но… Вот опять! Подопрёт, надует, вот-вот разорвёт, как бомбу и до места не донесёшь – и… Ушло, успокоилось… И такое облегчение, будто в партию вступил или орденом наградили! И уж ничего-то не надо! Да и не будь расстройства, никогда не испытал бы той радости освобождения. Свобода – великое дело! Но пора и на заседание. Охранять! Ни с того ни с сего Юровский заставил. В своём кабинете при полном начальстве.
Дальнее окно приоткрыто - тюль пузырится, вздыхает, надувается парусом и опадает белой волной. Кудрин на цыпочках прокрался, закрыл на шпингалет. Дело очень секретное, ни одно слово не имеет права упорхнуть из этой комнаты. Юровский кивнул: молодец, правильно сделал. На роскошном, с перламутровой инкрустацией столе, чашечки и кувшин кофе. Где они его только берут? Горький, жирный запах дразнит обоняние. Юровский говорил о сложном положении, о раскрытии заговоров, о нехватке боезапаса и слабости вооружённых сил. Сам военный комиссар - будто воды в рот набрал.
- И сколько мы можем сдерживать чехов? – спросил Пётр Лазаревич тоненьким голосом.
- Недолго, - ответил куда-то в угол военный комиссар. Кажется, чем-то обидели его.
- Ну, а если быть точнее?
Голощёкин пожал плечами.
- Конкретнее, пожалуйста, Шая Исаевич.
- Откуда я знаю? Может, три, может пять дней, но никак не больше недели!
Белобородов стряхнул сон, барабанит по столу мягкими пальцами. На него косились, но он занят мыслью, не замечает, что делают руки.
- Товарищ Филипп ездил в Москву и имел там важные встречи. Так, товарищ Филипп? – за столом опять повернули головы, ожидая, что скажет Голощёкин. Но он будто не слышал вопроса, упорно глядит в угол. – Слово предоставляется товарищу комиссару наших вооружённых формирований.
Голощёкин одеревенел и не шевелился.
- Товарищ Филипп, Вам есть что сказать? – Прогудел Белобородов.
- Есть! Мне есть, что сказать! – и при этом всё так же упорно смотрел мимо. - - Мне есть, что сказать и я вам скажу! – но опять замкнул губы на замок и не шевелился.
- Э-э… Может, пройдёте сюда? – улыбнулся Яков Хаймович.
- А зачем? Вы что, не слышите?
Юровский сел, положил ногу на ногу, обхватил высокое колено крепкими волосатыми руками, приготовился ждать.
- Да, я ездил в Москву и имел разговор с Яковом Михайловичем. Не с этим, - брезгливо покосился на Юровского, - а с другим, настоящим Яковом Михайловичем.
- Это со Свердловым, - весомо объяснил Юровский.
-Да! Со Свердловым! – окончательно воспалился Шая-Филипп. В последние дни между ним и комендантом ДОНа пробежала чёрная кошка (Терпеть друг друга не могли!), – Да, я с ним разговаривал. – И опять мучительная пауза. Юровский замедленно поменял ноги местами, уставился в лепной потолок.
- Ну, и что он сказал? – наводил на мысль Дидковский. В этой компании не знал сущности вопроса, кажется, он один. – Что же сказал Яков Михайлович?
- А что он мог сказать?! – повернулся-таки, наконец, военный комиссар.
- Можно – я? - приподнялся Сафаров. – Я кое-что знаю, так что…
- Что?! Что Вы можете здесь знать? Вы там были?! – вспыхнул Шая.
- Нет, я там не был! – побелел ноздрями и Сафаров, но ведь вы ничего не говорите!
- А что Вы хотите услышать? – вскочил военный министр. – Что город каждую минуту может восстать и мы не успеем унести свои ноги? Что царя надо стрелять!? Что его жену давно пора стрелять! Что наследника давно и непременно надо было расстрелять! Вы этого не знали?! И там-таки этого тоже не знают! Все всё давно знают – а из меня тянут жилы щипцами! Мне это надо?!
И долгая-долгая пауза. Дидковский откинулся на спинку, закрыл глаза и открыл рот.
- А что говорит Ильич? – нарушил тишину председатель совета. – Он знает?
- Вы здесь знаете, а он там – нет! Это замечательно. Что мы здесь все делаем? – брезгливо покосился на товарищей. – Вы хотите знать: за расстрел они или нет?! Да! Да! И да! Все – да! Единогласно! Но при этом хотят, что бы все думали, что – нет! А это слово - чтобы сказал его вам я. Я вам его сказал. И я говорю вам, я кричу в глухие и неумные ваши уши: «Да! Все – да!»
И опять долго сидели, ошеломлённые его резким взрывом, смотрели друг на друга, уясняя, что вот оно: подступило то, о чём шептались по углам.
- А слуги? – позволил себе вопрос Исай Родзинский.
- И слуг, раз они захотели разделить их судьбу, – точно от пыли обхлопал ладони, - раз захотели – получите.
- Любишь кататься - люби и саночки возить, - согласился Дидковский.
- А? Что вы сказали?
- Ничего.
- Я думал, что Вы что-то сказали.
- Нет. Я ничего.
И вдруг Шая подрос на целую четверть:
- Расстрелять всех и не позднее, чем завтра!
- И мальчика? – выговорил Юровский и опять, будто совершая очень важное дело, переменил ноги местами.
На него посмотрели с изумлением: как же можно оставлять мальчика? Пусть даже и неизлечимо больного…
- Я имею в виду Лёню Седнёва, - покачал носком сапога начальник ДОНа. – Поварёнка.
И это как-то всех оглушило. В самом деле, нельзя же быть полным извергом даже и в решении этого вопроса.
- Я не знаю! – капризно отмахнулся Шая Исаевич – и это значило, что поварёнок спасён.
- Вы предпочитаете расстрел? – всё больше забирал инициативу в свои руки Юровский.
- Что он ко мне пристал?! – озорно сверкнул глазами и вскинул плечи Голощёкин. – Что он всё время меня пытает?! – ему вдруг стало очень весело. - Хоть подушкой душите! Хоть в луже! Вам дано распоряжение - вы и выполняйте. Но чтобы завтра уже от династии не осталось и пуху! Ответите! И знаете, перед кем ответите - если это чёрное знамя попадёт в руки белых банд! – сел и замолчал.
Белобородов потихоньку выпустил воздух. Некоторое время переглядывались, ожидая, не скажет ли кто чего-нибудь ещё.
- А мы успеем уйти в безопасное место? – Высказал Сафаров, очевидно, давно мучивший вопрос. – Подадут ли поезда? Будет ли достаточно вагонов?
И как-то никто ничего ему на это не ответил. Только Пётр Исаевич, комиссар снабжения, беспокойно заёрзал в креслах, озираясь на друзей. И, в общем-то, становилось страшненько. Успеют ли выехать сами после такого-то подвига? Люди, хоть и дураки, но как посмотрят на то, что в центре города без суда и следствия расстреливают ребёнка, девчонок, пусть даже они и великие княжны? Ведь кровавый Войцеховский обязательно спросит: «Куда смотрел народ и что думал, в то время, когда вершилось такое злодеяние?»
И опять что-то вспучилось и прокатилось поперёк живота. И глубокая, ломящая боль…
- Разумеется, мы никому не скажем о том, что сделали! – как беспросветным тупицам прокричал Голощёкин. – Разумеется, нет! – и это снова вызвало минуту напряжённого молчания.
- А куда же мы их денем? – развёл руками Юровский.
- Надо маленько думать! – напустился Шая. – Почему здесь думаю один я?! Почему не ты? Не Ермаков? Где он? Где Ермаков?! Ермаков?!
- Вот он я.
- Вы местный, Вы знаете все отхожие места. Пусть у Вас болит голова - а я должен быть там! – указал куда-то в правый угол потолка. – С войсками!
Юровский поджал губы. Белобородов мягко барабанил по столу, Войков застыл с выпученными глазами. На лбу Дидковского белые морщины. Тишина. Тоненько, звонко тякают английские часы. И тут звук! Этот… В животе. Не урчанье, а отдалённый рык. Кудрин встал, жалко улыбнулся и, слегка приседая на каждом шагу, выбежал.
И только «на толчке» стало по-настоящему страшно. На что же они замахнулись? Что собираются сделать?! В ушах всё звучало: «Да! И Ильич и Свердлов – «за»! Встал. Застегнулся. Вымыл руки – пальцы трясутся. Это ещё и не начиналось, а уж мандраж. Что же будет тогда?.. Тишина. Гостиница – а никого. Только часовые да верхушка города на этаже. Ну, а если всё ж удастся победить - кто же править-то будет? И Уралом, и целой страной? Неужели эти самые ребята всё и захватят! Надо поближе к ним, надо рвение своё показать, а потом, когда-нибудь напомнить при случае, кто резал глотку царю и его пащенку! Умылся, поплескал в лицо холодной водой, вытер руки об штаны.
Вошёл в кабинет – никого! Только табачный дым да жирный запах кофе. Ярко горят электрические лампочки. Это что, все ушли, что ли? Как-то так получилось, что после окрошки целый день не жрал. Кишка кишку погоняет – а здесь бутерброды с колбасой! Кофе. Прислушался… Тихо в коридоре. Не пропадать же добру. Сложил две штуки штабелем, налил из кувшина бурой жидкости. Остыл кофе, но это даже и лучше – не ошпаришься. Так и содрогнулся всем телом – Юровский!
- Жрёшь?
Промычал в ответ, стараясь проглотить месиво.
- Сволочи! А? Видел сволочей?! – боднул воздух лохматым затылком. – Так и смотрят, как бы на чужом … В рай уехать! Все будут чистенькими, а я - чадо ада! – заглянул в чашку Кудрина. – Погоди. – Достал из буфета бутылку «смирновской». – Я тебя вылечу. – Налил водки, насыпал соли, пальцем разболтал. – Давай!
- А Вы?
Налил и себе, поднял чашку.
- За здоровье! – и вдруг улыбнулся. Он редко улыбался. Не шло ему, получался звериный оскал. – Мал клоп, да вонюч?! – выцедил, как младенец, маленькими глоточками. И тут опять открылась дверь, вбежал Никулин.
- Уехали, Яков Михайлович. Вы руководите операцией!
- Да неужели? – взглянул озорно и грозно. – А я уж думал – ты! – и опять засмеялся грубым, резким хохотом.
Налил в чашку, протянул Никулину.
- Я же не пью, Яков Михайлович!
- А кто пьёт? – и замолчал и даже как бы опал с лица. – Завтра нам предстоит руки обагрить, надо подготовиться.
- Я всегда готов! – с лакейской ужимкой слизнул пальцем с тарелки бутерброд. – У меня рука не дрогнет, - брызнул хлебной крошкой изо рта. – Гришка, действительно, до странности спокоен, - и засмеялся каким-то механическим способом, как певцы, бывает, на сцене под музыку хохочут.
- О! У них весело! – обрадовался Ермаков, начальник пулемётной команды. - Собрались, милые?
Юровский свёл брови ласточкой: приказ архисерьёзный - вчетвером никак не управишься. А надёжных людей, чтоб и дело состряпали, и язык за зубами умели держать – где их возьмёшь?
Ермаков туда же:
- Надо латышей подпрячь. Те перебьют и не засмеются! Дело знакомое. – И переглянулись значительно. Яков Михайлович усмехнулся, взял бутылку, встряхнул, поглядел на тучу жемчужных пузырьков.
- За то, чтобы нам вывернуться из этого положения! – чокнулись. И опять заходили кадыки на волосатых шеях. Бутерброды кончились, закусили одним на всех.
На улице прогудел грузовой мотор, в окне тоненько продребезжало стекло, и стало слышно, как тихонько жужжит электрическая лампочка под потолком. И опять переглянулись. Почему-то и звук мотора, и звон стекла, и жужжание лампочки показались исполненными значения.
- Вот что! Надо разобрать: кто – кого… - запнулся Юровский, - берёт.
- Я - царя! - вскинулся Ермаков.
- Царя - мне! Я вон сколько из-за него, подлюги, отбубенил! - разошёлся Кудрин.
Юровский тонко усмехнулся: царя он застолбил ещё тогда, как в первый раз увидел и никому не собирался уступать.
-А как? Чем?
Задумались. И в самом деле?..
- Согнать в одну комнату – да рвануть?
- Ага! Из-за такого дерьма дом взрывать! – пожалел ДОН Ермаков.
Яков Михайлович притащил из буфета ещё бутылку и полбуханки чёрствого хлеба. Хлеб ломали руками.
- Кинжалом их! В постелях. Сонных. В сердце, – из уважения к нему никто не возразил, но задумались. Кто-то чмокнул и тряхнул головой. Не получится! Пока в одной комнате колешь, в другой поднимут шум – беготня, крик! Надо кончать как-то разом. В одном месте.
- Согнать в коридор и по условному знаку – залп! – подал идею Никулин. - Я здесь самый молодой. Мне в награду – царёнка!
Это пропустили мимо ушей. Ермаков всё скрёб ногтями спину – чесотка у него, что ли?
- Михалыч! А если сонного порошку… – и замерли, понимая, что, кажется, нащупали верную дорожку.
Юровский, соображая, тоже принялся чесаться – не заразился ли от Ермака?
- Это в книгах хорошо, - возразил, - у Дюма. А на деле – последнее дело. Хахаля царицы били, стреляли, цианидом травили – пока сам в Неве ни потонул. Отрава - она и есть отрава, - поморщился. – Вон! – вдруг указал на «сынка», - не пьёт и правильно делает. – Хитро покосился на собутыльников. – А водочка-то, - постучал ногтем по прозрачной бутылке, - отравлена! – и захохотал грохочущим голосом. – Я же монархист, идиоты! – выхватил маузер и смотрел на всех безумными глазами – с соратников и хмель слетел. Да нет, не может быть! Как же это? Яков Михайлович, конечно, шутит…
Но до шуток ли? Каково пойти на это? Терпеть муки смертоубийства? Не цыплёнок, не поросёнок. Хоть и поросёнка-то не каждый возьмётся заколоть. Визжат они. И оглушительно, заставив вздрогнуть, зазвонил телефон.
Юровский снял трубку, выговорил твёрдо:
- На проводе, - за столом слышно, как какой-то комар настойчиво зудит в ухо коменданту. – Завтра всё будет решено! – почти крикнул и броском повесил трубку на рычаг.
- Голощёкин? – развратно усмехнулся Ермаков.
- Не твоего ума дело, - строго взглянул на подручного и разлил остатки на троих.
Хмель не очень-то и брал. Стояли, перекатывали желваки на салазках, смотрели друг на дружку и будто не видели. И ведь не робкого десятка люди собрались в кабинете начальника ЧК, но почему же все так и вздрогнули, когда зазвенели часы? Двенадцать. Час дьявола. Последний, страшный день уже настал.

***
Семью лихорадило. Что-то витало в воздухе - скоро, скоро должна решиться судьба. Казалось бы, жизнь затворника предельно однообразна - но как много изменилось в последнее время! Охрана нерусская. Как глухонемые – ни спросить, ни словом перемолвиться. Поднимают плечи да трясут головой: «Не понимать!» Но просочился слух в застенок – освободители в сорока верстах. Как это всех взволновало! А тут ещё письмо от офицеров, готовых на всё во имя освобождения семьи. И в сердце каждого нескончаемая молитва: «Господи Иисусе Христе, спаси нас, грешных!» И встрепенулась в душе надежда на освобождение, и приметы-то говорят: веруйте! Скоро уж! Хоть в глазах чёрного человека слишком ясно читался смертный приговор. Особенно, когда улыбался, старался быть любезен.
Маша увидела во сне парусник, разбитым зеркалом искрящееся море – а это к воле! К свободе! И она не знала: рассказать ли сёстрам или утаить? Ведь, если разболтаешь, может и не сбыться. Но так хотелось, чтоб сон оказался «в руку!» Столько неудобств, страданий, унижений – когда-то ведь должно это кончиться?! По ночам к тебе в спальную входят какие-то мужики, гремят каблуками, разговаривают полным голосом. Про туалет и говорить не хочется, какие там являются рисунки и надписи.
Вошла Таня. Глаза блестят - что-нибудь узнала новое…
-Там твой солдатик кошёлку принёс.
И рассудительная, строгая Маша по-девчоночьи хихикнула и плечиком вздёрнула!
Настя смотрела с открытым ртом, и глаза её, как ставни - настежь.
- Пойди, может, что узнаешь, - кивнула Татьяна.
Мария гордо повела головой в золотистой гриве. Выпорхнула в коридор – и ударила горячая волна стыда. Неужели же так ждала этой встречи?
- Здравствуйте, - кивнул Костя, её неловкость тут же передалась и ему, стояли с минуту, не зная, что делать, о чём говорить.
- Вы с продуктами?
- Да. Передали, - показал обвязанную белым платком корзину. – Монашенки.
Мария обострённым женским чутьём поняла, что он не просто стесняется, а прячет глаза! Значит, что-то случилось? Кого же это касается: только её или всех?
- Мы видели пожар. В окно, - сказала, стараясь не выдать потаённой сути вопроса.
Он коротко кивнул. Какое-то время смотрел себе под ноги и вдруг ответил:
- Уж близко.
Внизу хлопнула дверь. Заговорили громко. Не по-русски. Речь непонятна и потому казалась вызывающей. И тут из своей комнаты вышел государь. Увидел дочь, занятую разговором. Не желая мешать, остановился. Марии хотелось крикнуть: «Что же с нами будет?» Но боялась повредить солдатику и поэтому ждала, не скажет ли сам! А он только переминался с да мучительно краснел.
- Папа! – позвала она, - ты хотел курить?
Царь поздоровался. Прошёл на лестницу. Достал газетную «гармошку», ловко оторвал листок, выудил из кисета щепоть табака.
- Как Вы, молодой человек?
Редкому солдату хватало духу отказаться от перекура с государем. Запустил пальцы в царский кисет - на листке газеты «Вперёд» портрет товарища Троцкого. Сыпнул на него табаку, свернул, пробежался языком по волосатому подбородку военного начальника всех коммунистов, подклеил и защипнул концы.
- На службе? – дохнул государь дымком в сторону. По интонации ясно, что хотел, чтоб служба у Константина шла хорошо.
-Я, - замялся, - не кадровый.
- Из рабочих?
- Да тоже нет. Случайно. Дядя устроил.
- По протекции, стало быть, - в первый раз улыбнулся царь Николай. – Думаете с белыми воевать?
- Как прикажут, - отчеканил уже по-солдатски.
Опять замолчали. По стене с шелестом пробегали прусаки, и государю неловко перед Костей за этот зверинец. Отвернулся, чтоб не видеть. Так поступают маленькие: «Закрою глаза – и вас не будет». Костю тараканы не смущали.
Снизу внимательно смотрел караульный. Костя заволновался, вообще-то, не должен входить в контакт с царём и, тем более курить да разговаривать!
- Где Юровский?! – крикнул латышу - даже не моргнул, как об стенку горох ему чьи-то вопросы. Вот это дельный часовой, этот далеко пойдёт.
- Хороший табак, - махнул рукой на военную дисциплину Костя.
- Из монастыря, - голос у царя скрипучий, но приятный, родной какой-то, будто дедушка с печки что сказал.
В левой руке держит крышечку, вместо пепельницы - домашний такой император.
Мария смотрела то на того, то на другого, будто в театре, с интересом. А за её спиной в коридор выходили другие сёстры, императрица. И все с немым вопросом: «Что же будет?» А Косте нечего сказать, нечем утешить.
- Нас убьют? – прошептала царица одними белыми губами. И остальные смотрят, будто от него что зависит, точно может что-то знать. И караульщик снизу уставился, не сморгнёт - всё доложит Юровскому!
- Я принёс, - опять он поднял корзинку, - передать. Коменданту, – говорил, а сам соображал, не выдаёт ли какую военную тайну? Помочь несчастной семье он не мог - об этом и думать смешно. В городе десятки и десятки офицеров, военная академия - никто даже не попытался! И если офицеры молчат, что же может Костик? Да только и семья-то не помощи ждёт, а только слова надежды. Но ничего не мог он сказать! Даже стоять здесь не имел права.
- Я ничего не знаю, - выговорил глухо, запинаясь на каждом слове. – Ничего.
И они одновременно, чуть заметно кивнули. И чего больше в этом: надежды или выраженья безысходности?

***
Накурили – хоть топор вешай. Поначалу брало любопытство и даже задор, но теперь всех будто мыло изнутри, ломало судорогой. Приспело время, настал час. Теперь не отвлечённые вопросы, вроде: «А сможешь, если понадобится для революции?» Нет: «Вперёд, товарищ! Уже сегодня!» И выходит, что ещё не очень-то и готов. То есть семья ещё пьёт чай; царь делает какие-то физические упражнения. Царевны вызвались помогать на кухне оладушки печь - а Юровский с Петром Ермаковым уж смотались в Коптяки. Наметили место. Старые заброшенные шахты. Побросать туда, завалить колодником – ни одна сволочь не докопается.
- Так как же? – опять завёл разговор Ермаков.
Хоть Юровский прямо объяснял: в постелях и кинжалом! Чтоб без шухера. Но исполнители при этом переглядывались да поджимали губы. Оно и в самом деле: одно дело - нажать на спуск и совсем другое - колоть невинную девушку. На это способен не каждый.
Кудрину досталась Татьяна. Стройная. Похожая на мать.
За окном моросило. Всё приобрело оловянный, лаковый оттенок. С листьев слёзно капала вода. У крылечка - лужа. Часовые во дворе жались, втягивали голову в плечи.
- Не развезло бы… - кивнул за окошко Юровский.
Люфанов, шофёр, прищурился на ползущие по небу лохмотья облаков. Ничего не сказал.
- А вот Бог, - встрепенулся Кудрин, - может, так же смотрит на нас, да и думает: «Этого я в конце месяца приберу. А вон того, молоденького – к сентябрю поближе».
- Мишаня Богом заделался!
- А что? И я могу решать: в сердце её садануть или под пупок?
Смешного в этом, конечно, немного, но красные рассмеялись. Коротко так. Для бодрости.
- Так чем же всё-таки? – пристукнул кулаком по столу Ермак.
И опять посмотрели на Юровского. Тот хмурился, молчал.
- Из наганьев хорошо: хлоп, хлоп – и аля улю!
- Шуму много! – огрызнулся комендант.
- А мы их в подвал! – обрадовал Кудрин.
- Мотор можно завести, он трубой стреляет, - подал голос за огнестрельный исход и Люфанов.
- С нагана шесть пуль всажу за пять секунд – а с ножом намаешься. То в кость, то в артерию – свистанёт, обольёт с ног до головы! – обвёл товарищей взглядом. - После первого удара ручка вся в крови, как в соплях – не удержишь. – Палачи даже слегка побледнели при последнем откровении Кудрина.
- А? – Толкнул Ермаков коменданта.
- … на! – прокричал тот. – Нужна будет похоронная команда – у тебя народ готов?!
- Можешь считать - готов.
Юровский выругался: белые войдут не сегодня-завтра – не испугалась бы дружина! Если поймают причастного по этому делу, каждую косточку в тебе изломают и голову оттяпают тупым топором.
- Не заминжуются! – заверил Ермаков. - Не такого десятка ребята! – и тут же. – А стрелять всё-таки легче! Чур, я - самого!
Опять заспорили: кому бить царя, кому царицу?
- Посмотрим! – не нравился Юровскому настрой команды ликвидаторов. - Разлюли малина! Здесь нужна дисциплина. Чтоб каждый знал своё дело. И не абы как, а чётко и без разговоров!
- А вот ещё, - заинтересовался Кудрин, - у них драгоценности там, перстни - их-то как…
- Хватит болтать! - рявкнул Яков Михайлович. – Чтобы и не слышал от вас! - и, дождавшись должного внимания, смягчился. - Будем стрелять. Каждый бьёт своего, как договорились.
Все встали, поправили ремни.
- Надо собрать наганы, чтоб у каждого – по паре. Их одиннадцать. Значит, и нас должно быть не меньше. Чтобы: хлоп – и вверх ногами! И не рассусоливать! – строгий тон командира заставил подтянуться. – Обвёл подельников взглядом. – На дело являться трезвыми! – прикрикнул на Ермакова. – Чтоб не дрожали руки в нужный момент! Ясно?
- Вроде бы ясно, - отозвался обычным своим тоном Кудрин.
- Не «вроде бы»! – гаркнул Юровский, - а как я сказал! Никакой самодеятельности! Ясно?!
На это ответили уже более стройно.
- Да не нажирайтесь, а то…
- Что? – не понял юный Никулин.
- То! Желудок должен быть пустым!
- А-а, - дошло.
И опять, но уже совсем по-новому, переглянулись. Невесёлый предстоял им вечерок. Никулин с Кудриным взялись играть в шашки, чтоб хоть как-то убить время.
- Мы с Гришкой пока в пешки надрочимся, а вечером – в шахматы: королеву с королём!
- Тише вы! – скосоротился Юровский, - чтоб ни одна сука не узнала!
Поначалу время тянулось нудно. И всё будто жила какая в тебе беспокоится - хочется потянуться руками и ногами, и всем телом. Так бы, кажется, и выскочил из себя самого. Сначала Кудрин выигрывал без помех - тюремная практика. Но Никулин, парень ушлый - всё хватал налету, освоил «таран», «кол» и уже заставлял чекиста задуматься.
Однако и пешки надоели. Подались в дом Попова, напротив, «придавить клопа». Кудрин, прошедший огни и воды, никак не мог заснуть. Вроде, навалится дрёма, и оглохнут уши к звукам, и уж поплыл в страну мрака – будто током тебя дёрнет: «Сегодня! Таню Романову!» – и судорога в животе, и сна ни в одном глазу. А Никулин - хоть бы хны! Дыхание глубокое, ровное. Не всхрапнёт, сволочь! Какие ребята идут на смену! С чугунными нервами. Такие убьют – и не перекрестятся.
Наконец, как в яму провалился. И, уж засыпая, слышал шёпот: «Бери Марию, она самая красивая!» На этом и уснул. Однако выспаться не дали! Охрана получила жалование и, как водится, перепилась. Устроили дебош. Кудрин вскочил, дал одному в рыло и пинками под задницу вытолкал вон. Сон после этого слетел окончательно.
Позвали на обед. Почему-то хорошо его запомнил: картофельный суп с мясом, фрикаделька с картофельным пюре и оладьи к чаю. Значит, то же самое съел и гражданин Романов. Но успеет ли переварить свою фрикадельку, вот в чём вопрос. После обеда на перекуре подошёл Медведев Пашка, спросил, правда ли…
- Иди к Юровскому, - строго оборвал, - задай этот вопрос ему, и скажи, что я на него тебе ответа не дал! - Медведев стал извиняться. Кудрин отмахнулся, подался досыпать.
На этот раз явился сон как-то вдруг, будто окунулся в чёрную ночь – ни сновиденья, ни побудок. Проснулся с ощущением позднего утра. Выспался прекрасно. И паническая мысль: «Опоздал!» Вскочил – никого… Что такое? Бьёт в окно румяное солнце. Неужели кончено?! Да как же?! Почему не разбудили-то? С сильно застучавшим сердцем выскочил на улицу.
На проходной не пускают. Требуют пароль. «Неужели правда?! – Даже слеза обиды подкатилась. - Да как же? Целую ночь!»
- Какой пароль?! – попытался взять нахрапом. – Я – правая рука Юровского!
Тот передёрнул затвор. Пришлось отступить. В соборе редко, напевно зазвонил колокол. Или вечер? Или утро?! Далеко на улице кричат:
- Лудить, паять, кастрюли, вёдра чиним!
«Да, неужели же, правда, опоздал?!» - даже пот прошиб. Но и непонятно: жалеть или радоваться, что не явился на расстрел. Да нет! Разбудили бы! Но он знал, что с человеком случиться может, что угодно. И единственно, что волновало до трусу – угроза угодить самому под расстрел за уклонение от выполнения приказа вышестоящего начальства. Полез за кисетом…
- Ты что? - Никулин! Гришка! И так-то обрадовался ему. По выражению лица ясно, что ничего не случилось…
- Вон, пароль требует…
- А! «Трубочист», - сказал Гришка в полный голос. – Айда, там твоя играет! – И, выплюнув в лицо часовому «трубочиста», прошли на территорию, в ДОН.
Из комнаты коменданта широким, неудержимым половодьем - звуки рояля. Вообще-то Кудрин не любил такую музыку, больше забирали плясовые, под гармошку.
За роялем Мария. Живая. Но как же? На него разверстали Татьяну. Это же ведь во сне кто-то предложил Машку. А откуда это знает Никулин? Мария, странно прямо сидя на табурете, порхала пальцами туда и сюда – и лилась мелодия. Тоскливая и светлая. Будто дорога… Трудная, грязная, всё в гору, в гору – и вдруг открывается долина! Вся залита солнечным светом, и родимый домик у реки. И собачка выбежала встретить, дрожит от радости. И старая мать…
- Гляньте! Плачет! – закричал дурным голосом Гришка.
Кудрин по-собачьи оскалился, хотел обложить пацана матом, да неудобно перед царской дочкой. А она так и полыхнула счастливым взглядом, бедная. Вышел, спустился во двор, долго бродил по садику. А лето-то вызрело: на ранетке обозначились ягодки. Скоро побелеют, а там и краснеть начнут. Но, как поют беляки: «Не для меня придёт весна, не для меня Дон разольётся». И, когда закрывал глаза - опять и опять играла цесаревна Мария. Которую суждено… И даже закалённое в революционных делах сердце чекиста говорило, что это нехорошо. Не Бог ли упрекнул сном? Не хотел ли удержать от участия в паскудном поступке.
Но вместе с тем шевельнулось в его красной душе и какое-то новое самодовольство: «Моя!» Ведь никогда, ни при каких обстоятельствах не получить бы ему такую. А теперь она - его! Больше, чем могла принадлежать жениху, любовнику и мужу! Она – абсолютно его! И, будто чёрные крылья вырастали за спиной, и чувствовал себя каким-то другим, несокрушимо могучим! По крайней мере, частью сильного, непобедимого. «Я для неё – бог! Царская дочка – и она моя!» И такой восторг из души – будто чин генерала получил. Вот вам и «Кудрина Сопля!» Ведь по всей стране не было невесты желанней этой златовласой девушки – а Мишка Кудрин на законном основании её сегодня прибьёт, как шелудивую суку! И это расплата за обиды! И уже торопил желанный час, когда можно будет разрядить в неё свой шпалер. И странно становилось, что колебался! Сейчас, наоборот, хотел бы задушить её голыми руками, изорвать её сочный рот пальцами. Сам не замечая, хохотал дурным смехом: «Гы-гы-гы!» Будто напился вдрызг. Но вот задумался о чём-то, сел на деревянную лавочку между двух берёзок. Положил ногу на ногу, согнулся к остро торчащему колену, и даже казалось, грыз своё колено, как собака.
После дождя похолодало. С Исети дул свежий, нагоняющий дрожь ветерок. В небе беспорядочно летали, выкрикивали своё имя стрижи. Всё как всегда… Но с востока идут офицерские полки добровольцев, и, значит, надо как можно скорей делать то, на что решились.
Дом молчал. Не слышно пианино. На окнах железные решётки. Зачем их прибивали? Неужели боятся, что царь с царицей и не ходящим их сынком выпрыгнут в окно, убегут к Войцеховскому? Заставь дурака Богу молиться, он лоб разобьёт.
Между тем, обычные городские звуки смолкли. Пал час тишины. В воздухе ещё мельтешили мушки. Ныли комары. Солнце скрылось за домами.
Но если белые прорвутся? Например, с незащищённого севера? Это ж парой рот можно взять город. А время - будто в грязь увязло: буксуют часы, буксуют минуты, буксуют и противоборствующие стороны… У тех и других всё неоправданно осторожно, вяло, через пень-колоду. И опять принимался ходить вдоль забора по садику, чавкая сапогами на сыром месте. Из дома к калитке и обратно сновали красноармейцы. Медведев хлопнул себя по груди, показал большой палец. Значит, взяли в расстрельную команду. И куда лезет, дурак?
Смеркалось. Зелень темнела, а жёлтые и белые цветы точно засветились сами собой. Низины дышали стужей. С прогретых солнцем полей ещё веяло теплом, вкусным запахом хлеба.
Из дома выскочил Юровский. Посмотрел на закат, на часы. Приблизился быстрым шагом.
- Ну, что? Маешься? – заговорил, как с малышом. – В тире стрелял? Щёлк – и приз! И твой долг перед революцией исполнен. Имя вписано в историю золотыми буквами!
- Скорей бы уж. А то…
- Не спеши, коза, – все волки твои будут.
Но и сам-то железный Юровский подрастерял бычью уверенность: осунулся, взгляд бегает.
- Ничего, - сказал сиплым шёпотом. – Встанешь против своей Марии… Я первый - и вы не робейте! Наган в порядке?
- У меня кольт.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, - как бычка оглаживал по спине, - всё хорошо. – И, когда ушёл обратно в ДОН - будто кто засмеялся над ухом: комендант-то тоже про Марию! А ведь раньше сам назвал Татьяну! Что это? Нечистый правит в этом доме?
Постепенно стемнело до того, что листья сливались в чёрную массу. А облачка на небе ещё серебристо-белые. Птички молчат. Принялись стрекотать, точить свои ножички кузнечики.
Окликнули из золотого проёма двери! Повалили из дома люди. Юровский собрал команду, повёл в комнату на первом этаже. Кобанов и Медведев улыбаются. Как позже выяснилось, взяли их по необходимости: двое латышей отказались стрелять в царя. Юровский об этом никому не сказал, чтоб не сеять сомнений в правоте революционной необходимости. Вошли в комнату. Чистенькая. С недавно наклеенными обоями. Пахнет пустотой и кладовкой. Постояли всей командой у стены. Вынимали оружие, направляли на противоположную стену.
- Ну, вот! А ты, Машка, боялася!
Кудрин вздрогнул, обернулся на Никулина. Рожа лоснится довольством. Да ведь и у самого-то на душе полегчало! Будто сделали полдела. Медведев тянет револьвер из кармана – зацепился курком. Все уж «отстрелялись» - а он дергает, не может вытащить. С такими боевиками и петуха не убьёшь.
Опять разошлись. Ждали какого-то сигнала. И Ермаков, сволочь, где-то провалился с грузовым аппаратом. Дело срывалось. Наверно, начальство передумало. Повезёт царя в Москву. Чтоб, когда окружат со всех сторон - выдвинуть ультиматум: «Давайте коридор - или расстреляем семью». А не так-то и глупо. И опять отлегло от сердца, и даже повеселела честная компания: выказали верность коммунистическим идеалам - а делать-то ничего и не пришлось! А те, латыши, что отказались, наверно, локти кусают!
Свет в царских комнатах погас. Легли их величества спать.
- Что, Грихан! – толкнул подручного, - по домам!
Тот посмотрел удивлённо.
- Стреляем, - заверил. – Сегодня.
- А куда их денешь?! – рванулся из души задиристый вопрос.
- В погреб, - и зубом цвиркнул.
Поужинал, подлец. Не боится ничего.
Но вот уж стемнело до того, что выступила Кассиопея всеми звёздами. И Большая Медведица. Летом ночи, конечно, не так темны, как осенью, но… Если уж делать, так пора бы.
Наконец-то, после полуночи, заурчал мотор, явился Люфанов с Ермаком. Оба крепко под градусом. Такое дело - а они… И начальство молчит. Уж издёргались все. Думали: вот начнётся! Но нет. Опять тянут кота за хвост.
Сели за шашки. Прибежал Голощёкин – и сразу орать! Почему до сих пор ничего неготово? То есть, почему не убита царская семья? Что ж… Раз надо – то... И опять судороги и нервная зевота. Встанешь на ногу – а она под тобой так и прыгает. Серёга Люфанов спросил, не нужна ли помощь? Втемяшилось сдуру испытать себя на крепость пролетарского духа: «Хоть посмотрю!» Юровский отмахнулся. Пошёл будить царя. Команда собралась в саду.
Ночь - только красные огоньки папирос да бледные пятна лиц. Медведев принялся выхватывать и вскидывать револьвер – прогнали куда подальше. В окнах дома опять зажёгся свет. Кудрин слышал, как у кого-то в темноте стучат зубы. Все волнуются, всех ломает…
Толкнули в плечо:
- Давай!
Он и не понял сначала - оказалось, принесли водку. Завёл стеклянное горлышко в рот – и заплясало на зубах. Обычно «шла» ему плохо, а здесь сделал три больших глотка и не поперхнулся. Закусывали хлебом. В голову мягко стукнуло, разбежалось кипятком по жилам, стало весело и спокойно. Давно бы так!
- Ну, что они?! – и сам удивился твёрдому тону своего голоса.
- Зубы чистят! – Засмеялся Никулин.
- Пуль-пуль ваш цар, - сказал латыш, закинул голову – и, освещённая косым светом из окна перевёрнутая бутылка воссияла, как памятник уходящей династии.
После, правда, решили, что латыш сказал не «ваш», а «вайс» - что означало, «белый» царь.
И опять протягивают, по второму заходу:
- Дёрни для храбрости!
- А я не из трусливых! – отвага уже распирала его революционную грудь, пострадавшую от старого режима.
И отсюда время побежало. Не успели закурить – зовут! Пора вести царей в подвал! И всё-таки, будто задохнулся каждый, что-то замерло и затрепетало под ложечкой, и перестало биться - но миновала минутка, застучало шибче прежнего красное сердце! И пришла невесомая лёгкость, ловкость движений. Пора! Ноги, как пушинку вознесли вверх по лестнице. Там семья уже в сборе. Царь взглянул внимательно. Что-то сказал.
- Да-да, вниз! – ответил Юровский. – Здесь опасно.
Кудрин смотрел на сестёр: которая из них? Не перепутать бы. Да, вот она, русская красавица. Она играла на рояле. Отыгралась девочка. И подняла голову навстречу – взгляд такой ясный, невинный, приветливый – резко отвернулся и пожалел, что выбрал её. «Зажмурюсь и порешу», - успокоил себя.
- Пошли-те! – приказал Юровский, и застучали подошвы по ступеням мимо чучела медведя. Вышли под звёзды. И слышно, как вздохнула семья. Меньшая что-то сказала Марии – засмеялась глубоким грудным голосом. Последний раз в жизни. Видно, как Настя срывает белый цветок, и он проплыл в воздухе ночной бабочкой и сел на голову весёлой княжны. Восток уже алел. С той стороны доносился гром…
Вошли в комнату. Их поставили у стены. Царь держал на руках больного сына. Какую-то минутку все молчали. Опять тянули.
- Это здесь и сесть не на что, - выставила нижнюю губку царица.
Кудрин уж думал: вот Юровский выстрелит. Ведь уже всё готово! И царица выпала ему! Но тот сказал: «Да». И услужливая тень - Гришка Никулин тут же выскочил из комнаты. Остальные бестолково толкались на месте. Кудрин потащил, было, свой тяжёлый кольт из-за пояса – не решился. Надо вместе.
Похоже, что Гришка убежал и больше не вернётся.
Царь внимательно посмотрел на Кабанова. Кабанов несколько раз кивнул в ответ. Улыбка фальшивая, ехидная. Но царь ничего. Не обиделся.
Гремя стульями, ввалился Никулин. Принёс два. На один царь посадил больного сына. Другой заняла царица. С недовольным лицом оправила платье. Взглянула на солдат. Последний раз капризничает, бедная. Латыши стали чуть сзади, шахматным порядком. Кудрин чувствовал, что сосед наелся чесноку и, конечно, тоже выпил. «Не отстрелил бы мне ухо…» Тот коротко подмигнул, отвернулся и стал смотреть мимо с таким видом, будто здесь совсем посторонний и не имеет никакого отношения ни к арестованным, ни к палачам. Семья всё ещё не подозревала ни о чём. Ей сказали, что возможен налёт анархистов, и нужно переждать ночь в подвале. Настя что-то шепнула Татьяне – лицо той исполнилось света, но она нахмурилась и покачала головой.
Наследник при спуске, наверно, потревожил ногу и теперь никак не мог найти удобного положения. И здесь же вертелась, становилась на задние лапки, едва ли ни честь отдавала, собачка. Глаза из-под стариковских бровей блестели умом и весельем. Гришка наклонился, стал делать ей «козу» - за спиной у него крепко зажатый револьвер. Кажется, только старшая Ольга что-то почувствовала. Взгляд тревожно перебегал с одного на другого, оборачивалась на всякий звук, как загнанная козочка.
И, наконец, Юровский заговорил своим тяжёлым голосом. Кудрин повернулся боком, высвободил и отвёл пистолет. Другие тоже зашевелились. Лицо государя дрогнуло, глаза засверкали. Он что-то спросил – Юровский брызнул в ответ огнём и громом!
И обрушилось, и загрохотало слева и справа! Гришка, выбросив руку, ударил прямо в мраморный лоб Алексея! Анастасию ранило под грудь - тряся плечами, как в цыганской пляске, оседала, оседала. Где-то рядом чудился хохот. И уже валились, только Мария привидением стояла меж ними – и Кудрин тоже разрядил кольт. Выстрелы, в закрытом помещении, гремели оглушительно. Плыл дым, застилая комнату серой пеленой. Ещё видно, как девочки ломаются под ударами пуль - и продолжался жуткий танец с фонтанами крови, смертная пляска. Они сгибались, корчились, подпрыгивали, падали, и замирали.
- Стой! Поднять оружие! – крикнул Юровский.
Стрельба прекратилась. Мария, белая, неподвижная и прекрасная, как древнегреческая статуя, лежала в чёрной луже на полу. Кто-то ещё шевелился, тех с хрустом кололи штыками. Кудрин вышел на улицу. Первое, что бросилось в глаза – Медведев. Согнувшись до земли, с утробным рыком, икая и пуская слюни, освобождался. Кажется, он ни разу и не выстрелил. Позднее многие, желая получить персональную пенсию, рвали на себе рубахи, уверяли, что именно они убили Николая.
Работал двигатель, подносило сладким нефтяным дымом. Из тьмы выступил Шая.
- Что?! – схватил за руку. - Как? Да?
Кудрин не ответил. Ему тоже подкатило, перекрыло глотку - и толчками пошло! Шая Исаевич оказался не брезглив, хлопал по спине и негромко хохотал:
- Всё? Конец? Собакам собачья смерть?
- Ага, - утробно выдохнул чекист. Набрал воздух, высморкался.
Мимо пробежал какой-то человек, запутался в кустах.
- Что это? - оглянулся Голощёкин, и тут же опять схватил за руку. – Всё кончено? Убиты?! Да? – Чекист кивал и ничего не мог выговорить. – Вы свидетельствуете?!
- Ага, - с содроганьем отфыркивался Кудрин. Трясло, как с перепоя.
- Я ходил по улице, слушал. Громко стреляли! – По интонации получалось, что самое важное в операции - ходить вокруг дома и слушать. А расстрельная команда выполнила приказ плохо: демаскировались! Утратили, товарищи, бдительность, не соблюли конспирацию.
И оба замерли от ужаса – в доме кто-то зарыдал… Надрывно, со всхлипами. Выл.
- Это собака, – выругался товарищ Шая-Филипп. - Собака!
Только собаки и оплакали в ту ночь августейшую семью и русскую династию.

[GREEN]

№ 26

ПОСЛЕДНИЙ НАРЯД

Рядовой Иван Хомич дослуживал последние месяцы из отмерянного ему законом срока. Собственно, срок этот – три года – давно уже прошёл, но дурацкая, по мнению Ивана, система отсчёта, согласно которой срок службы начинался только с 1 января следующего за призывом года, не давала ему возможности спокойно паковать «дембельский» чемоданчик. Потому что, хоть и прошло уже три года после призыва, но до Нового года была ещё целая осень, а значит и до желанного «дембеля» - тоже. Правда, в дивизионе на него и таких, как он, уже мало обращали внимание; всё же люди и понимали, что человек одной ногой на «гражданке». Даже на кирзовые тапочки, в которых Иван шлёпал по «бетонке» в последние месяцы, никто не пенял. А в чём ходить-то, если и третьи сапоги износились? Четвёртые-то не положено… Вот служить четвёртый год – извольте, а новые сапоги – это извините. Парадные же Иван берёг, как и все «дембеля», на отъезд. Ну, нельзя же, в самом деле, себе представить, чтобы солдат из армии явился перед роднёй в стоптанных «кирзачах»! А что девки подумают? Служивый как-никак из Н-ского дивизиона ракетных войск стратегического назначения! Эт-то вам не какой-нибудь занюханный стройбат! В грязь лицом в такой момент ударить никак нельзя. Вся будущая жизнь, можно сказать, определяется. В наряды Иван, как и его ровесники, ходил уже мало, а если такое и случалось, то лишь при крайней необходимости. Основное время проходило в ожидании замены.
Молодёжь в дивизион прибыла в начале октября. Ивану достался щупленький паренёк, призванный из Белоруссии, и они как-то очень быстро нашли друг с другом общий язык. Валера Шаменок оказался смышлёным и покладистым по характеру парнем. У Ивана даже не появлялось желания покичиться перед ним своим «стариковским» статусом, как это делали многие другие, он просто отнёсся к новичку, можно сказать, по-отцовски. В ответ Валера платил искренним уважением, которое обычно проявляют к безукоризненному авторитету. Очень скоро он понял суть охранной сигнализации дивизиона, за которую Иван был ответственным. И Хомич воспрял духом – к «дембелю» всё готово: мундир начищен, чемоданчик собран, а главное – есть замена. И на дворе уже конец октября. Начались ветра и дожди, характерные для Прикарпатья в это время года. Даже мощнейшие дубы, под сенью которых укрылись стартовые площадки ракет - и те начали мало-помалу раздеваться, готовясь к зиме.
В такой-то вот ветреный и дождливый денёк и заступил Хомич вместе со сменщиком в очередной недельный караул. Так было принято у ракетчиков: на боевое дежурство и в караул заступали по субботам на всю неделю. Иван чувствовал, что это один из последних его нарядов и потому особенно внимательно опекал своего сменщика. В первые два дня они и на пост заступали вместе, и Хомич в очередной раз убедился, что ему повезло с заменой. Валера схватывал всё на лету, при этом вникая в самую суть вещей и понятий. Конечно, тут сказывались и несколько месяцев «учебки», из которой новичок попал в дивизион. Но, всё равно, паренёк был очень толковый. «Ещё денёк покараулим «на пару» - и можно доверять пост одному, - думал Иван. – Справится».
Но следующей ночью…
Следующей ночью караул был поднят по боевой тревоге. Очередная смена, прибыв на пост, где Хомич и Шаменок стояли днём, обнаружила, что часовой мёртв. Он лежал возле сторожевого «грибка» в какой-то неестественной скомканной позе. И даже при беглом осмотре было обнаружено, что солдат убит ударом топора по шее. Прочесали всю округу – никаких следов. Даже самых маленьких. Только ветер и шум дождя в ночи.
С рассветом поиски возобновили. Обследовали весь периметр ограждения дивизиона с его многослойной системой сигнализации – опять ничего. Даже заградительная сетка, на которую по ночам включали полторы тысячи вольт, нигде не имела никаких признаков преодоления. Как будто по воздуху её пересекали! Но ведь человек-то не птица. Опять, же дубищи вокруг – особо не разлетаешься. Неужели кто-то изнутри?! Ведь невозможно же преодолеть систему, если её не знать! Но внутри только свои… Солдаты. Это же немыслимо, чтобы кто-то из них… Своего же сослуживца… Тогда кто? Как? Доложили по команде наверх - начальства понаехало: и полкового, и из дивизии… А что толку? Солдат-то мёртв, и на ночь его надо кем-то заменять.
Помощник начальника караула старшина Фокин долго ломал голову над списком. Кого поставить? Вроде бы надо поопытнее, но ведь в армии, как известно, хоть и полно всяких писаных законов (то бишь уставов), однако же есть и неписаные. Согласно им, «дедушка» по ночам должен отдыхать, а службу нести «караси» и «салаги». И если в каком-то из писаных законов ещё можно было допустить какие-то вольности, то в неписаных – никогда!
«Как молодой?» – полюбопытствовал старшина после обеда у Хомича.
«Толковый парень!» - ответил Иван.
«Один справится?» - продолжал помначкар.
«Вполне!» - уверенно подтвердил солдат.
«Хочу его на двухчасовую поставить, - задумчиво объявил старшина, - вместо Вершина, чтобы график не ломать».
У Ивана ёкнуло что-то в груди при упоминании фамилии погибшего, но весомых аргументов для возражения он не нашёл. Валера действительно толковый парень: пост уже изучил хорошо. Да, в конце концов, ведь Хомич и сам собирался рекомендовать его в самостоятельную смену. А тут такая возможность! Можно сказать – настоящее боевое крещение. После него сразу станет ясно чего солдат стОит. Одно только смущало, что первая смена ночная. И часы те же.
«Но ведь две бомбы в одну воронку не падают», - рассуждал про себя Иван.
- Ты поговори с ним, - продолжал старшина, - вы всё-таки друг друга лучше знаете. Разъясни ему ещё раз, что и как».
- Ладно, - согласился Хомич и пошёл искать сменщика.
Шаменок сидел в «караулке» и что-то писал.
- Письмо? - поинтересовался Иван.
- Ага! - коротко ответил Валера, почти не отрываясь. – В роте вечно времени нет, а тут всё равно делать нечего.
- А чего карандашом-то? - снова спросил Хомич, заметив в руках у сменщика огрызок вместо ручки.
- Да не нашлось ни у кого, - ответил Шаменок.
- У старшины бы взял, - посоветовал Иван.
- Да ну, - уклончиво возразил Валера, – он всё же начальник, мало ли по службе чего надо написать. А мне это уже привычно; в «учебке» не раз случалось – прямо на колене, бывало, писал.
И ни слова о том, что желание это – написать письмо – пришло к нему буквально за последние час-два. Да такое жгучее, будто он целый год родным не писал. Лихорадочно стал искать у сослуживцев бумагу и ручку, но, как на грех, ни у кого ничего. Кусок бумаги он, в конце концов, нашёл, но вот вместо ручки пришлось воспользоваться старым огрызком.
- Что, в «учебке» здорово гоняли? - продолжал любопытствовать Иван.
-Да нет, - ответил Валера, – нормально. Мне даже нравилось.
- Ну?! – удивился Хомич. – Неужели?
- Да! - оживляясь, подтвердил собеседник. – Отец мой часто говорил, что вот, мол, в армию попадёшь, так с тебя там быстро кислую шерсть выбьют.
- Ха-ха-ха! – рассмеялся Иван. – Ну, и как? Выбили?
- Да пока не нашлось, - в тон ему улыбнулся Валера. – Я, наверное, просто был готов, что будет трудно. Потому мне и нетрудно пока что.
- Ну, теперь уж и не будет, - тоном опытного солдата заключил Хомич. – Обычно самое трудное бывает в первые полгода. Особенно тем, кто в «учебку» попадает. А когда втянешься да привыкнешь, уже легче.
Помолчали.
- Тебя старшина собирается сегодня одного на пост поставить, - объявил Иван после паузы. – Что ты на это скажешь?
- Ничего, - ответил Шаменок, - я готов.
Он поднял голову, и Хомич внимательно посмотрел ему в глаза. В них не было ни суетливости, ни сомнений, взгляд напарника был спокойным и уверенным, и его состояние невольно передалось Ивану.
- Я тоже так считаю, Валера, - как-то по-особенному тепло проговорил он. – Но ты всё же поимей в виду ситуацию…
Хомич осёкся на полуслове, не зная, как выразить свою мысль, но собеседник сам пришёл ему на помощь.
- Всё будет нормально, Иван, - и положил руку на колено Хомичу. – Ты же мне всё показал. И во всём убедился. Так что не волнуйся за меня.
Но покоя не было. Час за часом проходило время, одна за другой менялись смены, а всё равно чувствовалась напряжённость в привычной жизни караула – приближалась очередная ночь.
Отстояв свою смену, Иван прилёг, но сон не шёл. Даже веки не смыкались, растревоженные хаосом мыслей. Было далеко за полночь, когда он услышал, как пошла на посты очередная смена, в которой был и Валера. Лишь ближе к четырём утра сон всё же взял своё и Хомич задремал. Очнулся он от громкого стука сапог за дверью, и прежде чем понял, что происходит, дверь эта с треском распахнулась, и в тишину «караулки» ворвалось резкое: «Караул в ружьё!»
Иван выскочил на улицу первым. Первым же, не дожидаясь остальных, помчался к своему посту, сердцем чувствуя, что бежать надо именно туда. Первым прибежал и к злополучному «грибку», под которым минувшей ночью был найден труп другого часового. Теперь там лежал Валера… Помогать ему было уже поздно; огромная рубленая рана на шее была так велика, что смерть, судя по всему, наступила мгновенно. Валера лежал возле «грибка», согнувшись подковой. Именно в таком виде его обнаружил наряд часовых, и вся эта бешеная гонка караула в глухой ночи была уже бесполезной. Бесполезными оказались и поиски хоть каких-нибудь следов, организованные опять тотчас же, не дало результатов и очередное перекрытие периметра живой цепью. Только мерный шум бесконечного дождя да шелест пожухлых листьев на дубах – больше ничего.
…Хомич целый день пролежал ничком. Поднимался только на свои смены, а в остальное время было невозможно понять, то ли он спит, то ли просто лежит с закрытыми глазами, уткнувшись в подушку. Было принято решение об усилении караула, об увеличении числа часовых в ночное время, и весь день помначкар колдовал над списком личного состава, подбирая пары. В этот-то момент и подошёл к нему Иван.
- Ставь меня на двухчасовую, - сдавленным голосом проговорил он. – Одного ставь, иначе ничего не выйдет.
- Чего не выйдет? – переспросил Фокин, не понимая, к чему клонит солдат.
- Не поймать его – вот чего, - пояснил Хомич. – Не придёт он, если увидит, что караул усилен.
- Кто не придёт? - опять непонимающе переспросил помначкар.
- Убийца не придёт.
- Ну, и слава Богу, если так будет! – воскликнул старшина.
- Нет, не слава Богу, - не согласился Иван. – Его надо выловить, иначе двумя трупами не обойдёмся.
- Да не наше это дело, Иван! – горячо возразил Фокин. – Нам службу нести надо, а не розысками заниматься.
- Не могу я иначе, - поникшим голосом пояснил Хомич, - давит душу, как кирпичом что-то, словно бы это я Валеру под смерть подставил. Места себе не найду, один выход вижу – ставь на пост одного, а там пусть как Бог даст.
…Очередная ночь выдалась такой же дождливой и такой же тёмной. Приняв пост, Иван расположился в центре освещённой прожектором площадки, с которой хорошо был виден охраняемый ангар спецтехники. Но прошло всего несколько минут, и Хомич отчётливо понял всю невыгодность своего положения. Из центра залитой светом территории ничего нельзя было рассмотреть в чернильной темноте, окружавшей пост. Сам же часовой был виден из темноты, как на ладони. Одеревеневший от воды капюшон накидки хорошо спасал от дождя. Но в то же время значительно ограничивал видимость и полностью изолировал от окружающих звуков, так как всех их перекрывал шум дождевых капель, которые грохотали по намокшей материи, словно горошины по жестянке.
Иван попытался скинуть мешающий малахай – стало всё слышно и значительно лучше видно. Однако через несколько минут струйка холодной воды затекла за воротник шинели. И очень скоро Хомич почувствовал её в сапогах. Сторожевой «грибок» в этом смысле был идеальным укрытием. Находясь под кроной огромного дуба, он всегда был в тени, спасал от дождя. И весь пост из-под него был прекрасно виден. Однако, именно возле «грибка» были обнаружены оба трупа часовых, и Хомич, естественно, сторонился опасного места. Но дождь сделал своё дело. И на исходе первого часа смены Иван залез-таки под круглую крышу. Сразу сбросил надоевшую накидку и прислушался. Ничто в природе не нарушало монотонного шума осеннего дождя и лёгкого шелеста листьев на дубах. Лишь случайный жёлудь, в какой-то момент сорвавшись с ветки, тукнул дятлом по крыше «грибка». Иван пристально вглядывался в окружающее пространство, но и глазу ничего необычного не попадало.
Старшина Фокин нервничал. С того самого момента, как разводящий увёл на посты двухчасовую смену, он так и не присел ни на минуту. Курил сигарету за сигаретой, молча мерял шаги по тесной «караулке», несколько раз выходил на улицу, пытаясь хоть что-нибудь услышать, но только нудный дождь и осенний ветер шелестели в ночи. Всё было тихо, и тишина эта становилась какой-то недоброй, даже зловещей. Об отдыхе не могло быть и речи; всё существо помначкара сжалось в один комок напряжённого ожидания. Смена приближалась к концу. Фокин слышал, как лязгнули затворы заряжаемого оружия очередной смены, и в этот момент сонную тишину осенней ночи распорола резкая автоматная очередь. Её звук летел из леса, оттуда, где располагались посты, и в первый момент показалось, что автомат строчил целую вечность – настолько она была длинна.
- Караул, в ружьё! - словно спустив невидимый курок, заорал старшина.
И снова бешеная гонка в ночи, снова знакомый пост, свет прожектора, злополучный «грибок»… И снова согнутое крючком неподвижное человеческое тело возле него!
А чуть поодаль, на старом пеньке, отвернувшись от укрытия, сидел Хомич и дрожащими пальцами держал две горящие сигареты.
- З-з-з-забирайте! - полязгивая зубами, выдавил он одно-единственное слово и махнул рукой в сторону лежавшего.
…Приезжих офицеров с малиновыми петлицами в то утро было не перечесть. Они долго рассматривали изрешечённый всеми тридцатью пулями труп неизвестного, что-то записывали, фотографировали, сличали. И, наконец, как итог всей работы, старший из них в погонах подполковника счастливо известил:
- Ну, наконец-то!
Оказалось, что застреленный солдатом неизвестный на самом деле был очень известным главарём одной из бандеровских банд, орудовавшей в этой местности после войны. Его долго искали, но безуспешно, так как этот матёрый волк прикрылся шкурой законопослушного гражданина, не вызывающего подозрений. Но слишком много крови было пролито в своё время его бандитскими руками, и поиски не прекращались. Их район всё более и более сужался, и, очевидно почуяв неминуемое разоблачение, бандит укрылся в лесу. А уж после этого в приступе бессильной злобы и ненависти загубил ещё две человеческие жизни. И, прав Хомич, загубил бы и больше, не нарвись на удачливого опытного часового.
…Старший группы особого отдела вызвал к себе Ивана и, не дожидаясь доклада о прибытии, взволнованно воскликнул:
- Как же тебе удалось, солдат, перехитрить такую акулу?!
- Не знаю, товарищ подполковник, - развёл руками Хомич.
- Но ведь сумел же! - не унимался офицер. – Как?
- Да я и сам не пойму, как, - снова пожал плечами Иван, - но только действовал я, как будто кукла какая-то. Знаете - спектакли в театре кукольные показывают. Так там куклу зрителям видно, а чтоб у неё руки и ноги поднимались, её за верёвочки дёргают.
- Ну, тебя-то, надеюсь, там никто не дёргал, - засмеялся подполковник.
- Да как Вам сказать… - опять замялся Хомич, - с одной стороны, конечно, нет, а с другой вроде бы и да».
- А поконкретней.
- Тут, понимаете, какое дело, товарищ подполковник, - начал Иван, - пока я под «грибком» стоял, это вроде как был я. А как мне стало надо из-под «грибка» выйти, чтобы пост осмотреть перед сдачей смены, в меня словно вселился кто.
Хомич замер, ожидая, что его опять перебьют, но офицер внимательно слушал, и солдат разговорился.
- Когда я решил, что пора выйти из-под «грибка» и пост осмотреть, то почувствовал, что как будто мною кто командует, а я ему, как кукла театральная, подчиняюсь.
И далее Хомич рассказал, как странный внутренний голос скомандовал ему:
- Автомат!
Подчиняясь этой команде, Иван поправил ремень оружия, высвободив левую руку, и в то же время сделал так, чтобы автомат стал продолжением правой.
Второй прошла команда : «Вокруг!»
Выполняя её, часовой начал топать под «грибком» вокруг опорного столбика, шумно разбрызгивая грязь и воду, натёкшую под укрытие после многодневных дождей, абсолютно не понимая смысла своих действий. В какой-то момент внутренний голос властно скомандовал: «Вперёд!» И Хомич шагнул за пределы крыши в направлении ангара. И тут же словно невидимая рука рванула его под «грибок» командой: «Назад!!!» И уже в следующее мгновение мимо лица отшатнувшегося под укрытие солдата просвистел взявшийся откуда-то сверху топор, и следом за ним с крыши «грибка» рухнул потерявший после промаха равновесие человек. Прямо под ноги часового! Нажать курок после этого было делом ещё одного мгновения… Автомат затрясся, извергая в упор весь магазин, и даже когда затих, Иван ещё долго жал на спусковой крючок побелевшим от напряжения пальцем. И только поняв, что всё кончено, в нарушение всех уставов закурил две сигареты сразу.
- А раньше это у тебя бывало? - дождавшись паузы в рассказе, спросил «особист».
- Что бывало, товарищ подполковник? - не понял Хомич.
- Ну… С голосом… С этим, - совсем уж не по-военному уточнил потрясённый офицер.
- Да нет, - ответил Хомич, - раньше я ничего подобного за собой не замечал.
- Так с чего же тут-то?
- Тяжко мне было, товарищ подполковник, - вздохнул после паузы Иван. – Тут ведь в предыдущую ночь мой сменщик погиб. И хоть не моё это дело – часовых по постам расставлять – однако ж именно у меня старшина спросил, готов ли молодой.
- А ты? - вставился офицер.
- Ну, а я сказал что он готов… Но он действительно был готов! - загорячился Иван. – Я видел это. И парень толковый. И вот погиб…
Хомич замолчал на какое-то время и опустил голову.
- А я после его гибели места себе не находил весь день, - продолжил он после паузы. – Вот тогда-то и услышал внутри себя этот голос в первый раз. Он мне сказал: «Иди вместо него! Один иди!» – я и пошёл к старшине проситься, чтобы меня одного поставил».
На какое-то время в помещении, где проходил этот разговор, всё замерло. Только взволнованное дыхание двух человек – и больше никаких звуков.
- Ну, а хоть что-нибудь-то ты заметил подозрительного во время смены? - первым опомнился от постигшего потрясения офицер.
- Да ничего я не заметил, товарищ подполковник, - ответил Иван. – Всё тихо было. И когда я на площадке стоял, и когда под «грибок» залез. Одно только покоя не давало…
- Что именно? - уточнил следователь.
- Да жёлудь… - начал Иван.
- Какой ещё жёлудь? - перебил офицер.
- Да Вы понимаете, товарищ подполковник, жёлудь ко мне на крышу «грибка» упал, когда я там стоял, - продолжил Хомич. – Ну, чего, казалось бы, особенного? Упал – и упал. Мало ли их в это время года падёт? Одни ж дубы кругом. Но в меня, будто заноза какая, сразу мысль вошла: а почему он не скатился?! Ведь крыша же покатая, да и вокруг не вата – всяко бы услышал я, как он на землю шлёпнулся. А он – нет.
Не знал солдат, что и не жёлудь это был совсем, а кончик верёвки, по которой бандит спускался с кроны дерева! Хитрый был гад. И валенки надел, чтобы лишний шум не делать. Свесит верёвку с дуба, когда солдат под «грибок» зайдёт, спустится по ней на крышу и ждёт. Только часовой начнёт из-под «грибка» выходить – сразу топором его по шее, а сам по верёвке наверх. А дальше уж, как Тарзан, на той же верёвке и через сетку заградительную, и через всю сигнализацию! Дождь, ветер – ни черта не видать и не слыхать. И следов никаких. Вот вам и птица! Но в этот раз что-то подвело бандита; не рассчитал длину верёвки, и кончик её тукнул по крыше «грибка». Тем самым жёлудем, лишившим Хомича покоя, который и распределил роли в этом противостоянии: кому правым быть, а кому виноватым. Теперь это стало очевидно всем.
- Сколько Вы служите, товарищ солдат? - переходя на официальный тон, спросил следователь.
- Много, - тяжело вздохнув, ответил Хомич.
- Что так горестно? - поинтересовался офицер.
- «Дембеля» я ждал, товарищ подполковник, - проговорил Иван. – И замену себе уже подготовил… Теперь вот его нет.
Воцарилась гнетущая тишина. Продолжать расспросы было бессмысленно - всё стало ясно. Говорить о чём-то ещё не хотелось – слишком тяжело на душе от пережитого.
- Вы будете демобилизованы завтра же! – твёрдым тоном начал подполковник. – Без всякой замены! Кроме того, мною будет подано ходатайство о представлении Вас к правительственной награде. За обезвреживание опасного государственного преступника.
И, уже смягчившись, сугубо по-штатски подав на прощание руку, добавил:
- Спасибо тебе, Ваня за мужество твоё и за совестливость твою! Беги, готовь чемоданчик!
- Да он у меня давно готов!» – облегчённо улыбнулся Хомич.
- Орден получишь дома, через военкомат, - добавил офицер. - Ты его честно заслужил.
- Спасибо, товарищ подполковник! – поблагодарил Иван. – Только суета это всё по сравнению с главным.
- И в чём же оно, главное?
- Душу я отмыл сегодня ночью и дома буду на Октябрьские – вот что.
Они постояли ещё несколько мгновений, глядя друг на друга – седовласый подполковник, прошедший испытание войной, и совсем ещё молодой человек, прошедший испытание дождливой тревожной ночью – и обнялись на прощание. Как равные.

[GREEN]

№ 27

СЕМНАДЦАТЬ

- Поберегись, барин! – крикнул кто-то, но лошадь под всадником отступила сама. Мимо солдаты протащили повозку со сломанным колесом.
Всё вокруг находилось в каком-то перемещении. С трудом верилось, что этот полк армии Тормасова находится на отдыхе после многодневного марша отступления. Часть людей отдыхала у костров, другие обстирывались и вывешивали бельё на кустарниках или просто раскладывали на траве. Многие купали коней чуть ниже по течению в небольшой речушке. Их голые тела сновали вдоль и поперёк их четвероногих товарищей. Иные чинили одежду, а всё больше - упряжь.
И всё это видение бурлило, говорило и шумело, словно небольшой город в большой праздник. Благо, и священник рядом, а желающих, кого утешить и благословить было - хоть отбавляй. После нескольких стычек с французами, при виде ужасных потерь многие стремились причаститься и приготовить душу свою к неизвестности.
Всадник, пропустивший сломанную повозку, курьер из штаба напрасно пытались разглядеть в этой толпе кого-нибудь из офицеров. Но помощь пришла внезапно сама.
- Кого Вы ищете, сударь? – обратился к нему внезапно появившийся капитан не совсем опрятного вида, но услужливо оказавший честь и внимание.
- Капитан! - обрадовался ему бравый адъютант и тут же остановил коня среди бродячей толпы, которую старательно объезжал, словно они могли испачкать его. - Будьте любезны, подскажите, где ваш командир? У меня к нему срочное донесение!
- Нет его! – ответил капитан. – Он и другие старшие офицеры только что убыли в сторону возможного появления противника. Чтобы, если нужно, дать ему сражение!
- Какое сражение? – изумился адъютант. – Нам ничего об этом неизвестно!
Если бы адъютант был человеком опытным, он, конечно, догадался бы, что капитан давно приметил его, а его часто моргающие глаза говорят не о том смущении, которые испытывают люди, разговаривая с высокими особами, а о житейской хитрости.
- Видите ли, сударь! Всякое бывает, - продолжая моргать, ответил капитан, понимая, что он переборщил со сражением с французами силами своего полка. – Как говорил Ганнибал, нужно быть всегда готовым и тогда тебя ждет победа!
И здесь он с облегчением увидел, что эти слова дошли до самого сердца адъютанта, который, как и он, не знал, говорил ли такие слова великий полководец. Но для него стало очевидно: его миссия весьма своевременна.
- Не будет никакого сражения, капитан! – сказал важно адъютант. – Вот вам пакет с приказом о немедленном отступлении Вашего полка по этой же дороге. Передайте его командиру, как только он появится. А мне ещё нужно успеть в другое место!
Он передал пакет, махнул рукой, показывая, что разговор окончен, развернул коня и вскоре исчез среди толпы в том же направлении, откуда появился.
Смышлёный капитан взглянул на пакет в руках, засунул его бережно за борт мундира, обернулся, пригляделся и крикнул:
- Семёнов! Звони построение! Срочное!
И через минуту зазвучал над этими местами сигнал, который прервал мгновенно весь этот разумный, и только не для сведущего человека непонятный беспорядок.

2.
Едва прозвучал сигнал штаб-трубача, как этот казавшийся неуправляемый хаос сразу стал приходить в какой-то единый порядок. Исчезли в мгновенье ока белое бельё и голые тела на реке. Стало тихо вдруг, лишь слышны стали отрывистые и всем понятные команды. Капитан, приказавший дать сигнал, тем временем отыскал каким-то особым чутьём среди всей этой кутерьмы нужного ему солдата и спросил:
- Ты где барина оставил?
- А вот в том лесочке, на поляночке, значит, - ответил солдат.
- Так вот, - сказал ему капитан. – Давай туда и передай им этот пакет. На словах скажешь, что приказано немедленно отступать, и мы уже выступили, пусть догоняют!
- Да как же? – спросил солдат. – Нам велено было все приготовить, затем убираться и не появляться там!
- То не тот случай, - проговорил капитан. – Ты понимаешь, мы уходим! Давай бегом, я тут главный и за все в ответе!
- Как не понять! – ответил солдат и был таков.
Когда подъехал к лесу, где оставил господ офицеров, он оглянулся и увидел, как последние колонны солдат полка исчезают из виду. Одному в лесу было жутковато, стараясь не оглядываться, солдат без устали пришпоривал коня. Он уже внутренне припоминал, что место, где с другими солдатами, приготовил место для трапезы господ, совсем уже близко, как это предчувствие подтвердилось совсем неприятными для него звуками. Мгновенно остановив коня, солдат понял, что слух не обманул его. Со стороны поляны были слышны нечастые выстрелы, звон сабель и отчаянные крики дерущихся.
- Господи! – перекрестился солдат. – Неужто французы напали на них!?
Руки его сами собой потянули поводья повернуть коня назад, но страх не исполнить приказ, а ещё более - страх, что он не сможет доложить о действительной картине происшедшего, заставили остановиться, сойти с коня и, привязав поводья к дереву, медленно продвигаться к месту баталии.
Чем ближе солдат продвигался к цели, тем чаще раздавались выстрелы, отчаяннее звенела сталь клинков. Но голоса от этого почему-то становились не страшней, а всё больше как-то даже радостней. Он осторожно отодвинул ветки кустарника перед самой поляной, увидел перед собой привычную для себя картину кутежа господ офицеров, которую красочно дополняли стрельба из пистолетов по пустым бутылкам и отчаянное фехтование пара на пару. Причём всё это делалось с азартом. Стреляющие проказничали, ничуть не дожидаясь, когда уйдёт в сторону ставящий бутылки, и обрызгивая его осколками стекол. А фехтующие успели нанести друг другу пару царапин, что окрасило их белые сорочки в ярко-красный цвет и ещё больше взбудоражило воображение. Остальные участники застолья бурно поддерживали действующих лиц, не забывая опорожнять бутылки, дабы было во что стрелять; палили в воздух, выражая этим свою причастность к происходящему.
Облегчённо вздохнув, солдат пригляделся, где его хозяин, наблюдая за ним, дожидался, когда тот сможет его увидеть и приоткрыл себя из-за кустов. Полковник, действительно, увидел его, чему очень изумился, так как за десятилетие службы солдат никогда не осмеливался ослушаться его. Понимая, что этому могла быть причина, он пошёл навстречу солдату, что не осталось без внимания остальных господ. И они также обратили на них свои взгляды.
- Что случилось, Савелий? – спросил молодой полковник, не по годам командовавший полком.
- Так вот, господин полковник, - пролепетал солдат. – Как ни есть приказ об отступлении. Капитан Шатров приказал мне доставить. Ана словах передал, что они уж выступают, чтобы вы догоняли их немедля.
Он протянул полковнику пакет. Тот принял его и, не вскрывая, помахал перед собой. Из рядов господ офицеров выступил один из бывших фехтующих. Это был любимец и друг полковника.
- Господа! Вы слышали? Снова отступать?! И это в мой День Ангела! А я не желаю отступать! Слышите, господа! Неужели этот день мне запомнится отступлением!?
Все молча слушали это, смотрели на полковника. А тот спешно подошел к нему, обнял друга своего, а затем сказал:
- Друзья! Отступление отменяется! Мы ещё успеем вернуться! Савелий, - обратился он к солдату, – возвращайся и скажи, мы догоним полк! Ступай!
Савелий хотел что-то сказать, только тут снова началась пальба и никто уж никого не слушал. Всем хотелось праздника, и он продолжался.

3.
Праздник закончился ночью. Все сидели в седле, и их укачивало: или от выпитого вина, или от усталости. Кони неспешно меряли свой шаг, а всадники не спеша передавали друг другу оставшиеся бутылки недопитого вина. А если кто из этой цепи не мог этого сделать по той причине, что спал, то всадник с бутылкой пропускал его вперёд и передавал бутылку следующему.
К утру выехали из леса. Но густой туман так укрыл землю, что они с трудом нашли дорогу и с облегчением двинулись по ней, продолжая свою сладкую дремоту в седле, заменяя друг друга впереди по мере возможности. Так продолжалось долго или просто кому-то показалось, но туман не отступал, а дорога всё длилась и длилась. И когда, наконец, услышали шум идущего впереди арьергарда, то все как-то ожили, стали приводить себя в порядок. Вскоре шум этот окружил их со всех сторон, и им стало ясно, что они вот-вот вступят в движение своего полка. Все они, молодые и красивые, сплотились вокруг, дабы предстать перед своими солдатами во всей красе.
Порывы ветра стали разгонять туман. От просветленности этой стало не только немного видно вокруг, но и слышно. И поскольку голоса стали раздаваться со всех сторон, полковник поднял руку, всадники остановились, дожидаясь очередного порыва ветра, для того, чтобы увидеть, куда им идти. И ветер дунул: раз и два, а потом и три. Туман окончательно рассеялся, и семнадцать увидели, что они находятся посреди французских войск.
Увидев семнадцать, французы остановились, и семнадцать стояли тоже. Они разглядывали друг друга, как будто одни пришли в гости к другим, а те их не ждали. Со стороны французов прошёл гул. Все они о чём-то заговорили. А потом вдруг раздался громкий смех, и этот неистовый смех окружил всё.
Затем от французов показался всадник. Он водрузил на обнажённый палаш белый платок и не спеша подъехал к семнадцати. Приблизившись, француз отправил оружие в ножны, объехал молча ряд семнадцати, и, видимо, понимая, кто из них старший, обратился к полковнику:
- Честь имею представиться, капитан Лезюр. Осмелюсь доложить, что вы попали в окружение и плен армии генерала Груши. Вам повезло, господа! С сегодняшнего дня вы больше не увидите эти мерзости войны, кровь, смешанную с грязью, трупы людей и лошадей, спокойно дождетесь конца войны.
Господин генерал ждёт Вас, господа! Почётный плен лучше худой смерти! Вы можете привести себя в порядок и подъехать вон туда. Ждём вас!
И капитан развернул коня, уехал в сторону, куда он указал, где действительно можно было угадать присутствие генерала с его многочисленной свитой.
Семнадцать молчали. Они проводили взглядами капитана и снова погрузились в свои мысли. Один из всадников выехал из строя, остановился перед полковником и чётко сказал:
- Я не буду сдаваться!
Находившиеся рядом и слышавшие эти слова четверо всадников, переговорив, также подъехали к командиру и заявили:
- Мы тоже не будем сдаваться!
Полковник взглянул на них, оглянулся на остальных и громко спросил:
- Кто ещё не желает сдаваться?! Подходите!
И вскоре один, за одним рядом встали все семнадцать.
Полковник сошёл с коня, обнажил голову и склонил её перед ними.
- Простите меня, господа, это моя вина. Жаль, что никто на этой земле уже не осудит меня за это. Бог мне судья! И если уж мы решили не сдаваться, так давайте помолимся и соберёмся для последней нашей битвы.
Всадники молча разъехались и творили молитвы. Закончив молитву, первым, полковник вскочил на коня и, проехав немного вперёд, остановил его, ожидая остальных. Ждать пришлось недолго. Один за другим к нему подъезжали всадники и, обнимая его и остальных, становились рядом.
Когда подъехал последний, полковник без лишних слов поднял руку и скомандовал:
- Вперёд!
И семнадцать медленным аллюром тронулись в сторону, куда им указал французский капитан. Когда до французов оставалось совсем немного, полковник снова поднял руку, все остановились.
- Капитан Лезюр! – сказал громко полковник.
- Я здесь! - немедленно ответил капитан, чуть выдвинувшись на коне впереди строя.
- Передайте Вашему генералу, что мы не будем сдаваться и имеем честь немедленно атаковать вас! – крикнул ему полковник и, убедившись, что капитан передал его слова генералу, обнажил оружие, указал им в направление чуть левее, где находились генерал и его свита, скомандовал:
– За мной! Вперёд!
Сшибка была ужасной. Семнадцать в считанные мгновенья врезались в толпу, которая даже не успела открыть огонь. Крики, стоны, ржание лошадей, и кровь заполнили место схватки. Но французы были опытными воинами, они быстро перестроились, и через некоторое время все было кончено.
К месту боя медленно подъехал генерал со своими адъютантами. От него не укрылся благородный жест полковника, указывающий место атаки в сторону от его свиты.
- Где старший? – спросил он, ему указали на изрубленное тело полковника.
Подъехав, генерал удивился его молодости.
- Есть и живые, - доложил ему один из адъютантов, проводил к месту, где лежали три порубленных, исколотых и раненных тела.
- Окажите им помощь, запишите имена, - приказал генерал. – И отдайте жителям вон той деревни. Им же скажите, пусть похоронят остальных.
И отъехал прочь.

4.
По иронии судьбы, капитан Лезюр попал в плен и благодарил за это судьбу. Как-то, сидя у костра, куда его любезно пригласили господа офицеры, он рассказывал свои бесконечные байки о войне, благо много что повидал в своей жизни, в том числе и эту историю о семнадцати. И, когда кто-то усомнился в ней, Лезюр даже вспомнил имена оставшихся в живых, которые он записал по приказу генерала.
- Как!? – воскликнул вдруг сидящий у костра адъютант, случайно оказавшийся в этом кругу. – Я знаю этих офицеров, ведь они служат в нашей дивизии!
На другой день этот адъютант, как бы по случаю, рассказал эту историю генералу. Тот тотчас вызвал офицеров к себе. Правда, их было только двое. Генерал, услышав от них подтверждение этой истории, спросил:
- Кто ещё знает об этом?
- Никто, - ответили офицеры. – Мы лишь при первой возможности написали родным, что они погибли в бою и указали место, где они похоронены.
- Я обязан доложить это Командующему, - сказал генерал. – Напишите мне список всех семнадцати, а свои имена впишите последними.
Вскоре генералу и этим офицерам было приказано прибыть в штаб. Вокруг дома, где остановился Светлейший князь, было много народа. Очень скоро стало известно, что Светлейший болен и со всеми вопросами управляется начальник штаба. Генерал, понимая, что его дело не относится к начальнику штаба, поскольку его вызывал сам Светлейший, решил для порядка отметиться у его адъютанта.
- Нет – нет, господин генерал, - проговорил адъютант. – Князь помнит о вас и непременно велел доложить, когда Вы прибудете. Подождите, я доложусь.
Он исчез и очень скоро вернулся, распахнул дверь и сказал:
- Прошу Вас, господа!
Генерал и офицеры прошли в комнаты, увидели в полумраке сидящего в кресле князя Михаила в расстёгнутом мундире, укрытого в ногах тёплой шубой.
- Простите, господа, что принимаю Вас в таком виде, - проговорил князь. – Беда, старость знаете ли… Подойдите ближе.
Офицеры, понимая, что это относится к ним, приблизились к старцу.
Князь поднял руку, достал бумагу со стола, на которой были написаны имена семнадцати и сказал:
- Мне рассказали про вас одну как бы оказию. Что ж, на войне всякое бывает… Но здесь имена для России значимые. Расскажите мне, все как было.
Когда ему рассказали, он долго молчал, словно не хотел верить в услышанное, потом спросил:
- Вас осталось трое, где третий?
- Он служит в армии генерала Кайсарова, - доложили ему.
- Ну, слава Богу, - сказал Светлейший и перекрестился, а затем вдруг решился подняться, но сделал это с трудом, так что генерал поспешил поддержать его.
Светлейший взглядом поблагодарил его, но отнял руку, подошёл к офицерам и вглядывался в их лица. Затем он не спеша застегнул мундир, немного отступил от них и сказал:
- За подвиг сей наградить Вас не могу. Вы приказ не исполнили! Но за то, что не посрамили честь свою, нижайше благодарю! Так и передайте Вашему товарищу.
Потом, вдруг поднял бумагу, над головою, потряс ею и громко сказал:
- Сия жертва ненапрасна была! Знаю: дрогнуло сердце у французов, и потеряли они тогда веру в свою победу. Пусть немного потеряли! Но оттого и жертва эта была не напрасна!
Скрывая чувства свои, он отвернулся и махнул рукой, указывая, что аудиенция закончена.

5.
Говорят, что семнадцать были очень молоды. Почти все они -выпускники Второго кадетского корпуса или Дворянского полка, в котором родители испросили их досрочного выпуска, чтобы они могли участвовать в войне…
Говорят, что, когда Светлейшего не стало, среди его бумаг, которые он непременно держал при себе, была и эта, с именами семнадцати…
Говорят, шесть лет спустя после войны родственники построили на месте захоронения семнадцати небольшую часовню, которую ежегодно посещали и продолжают посещать их потомки…
Говорят, в годы коллективизации райком партии потребовал у председателя колхоза снести это погребение и часовню, но тот категорически отказался сделать это…
Говорят, в 1944 году, когда советские войска освободили эти земли, у часовни парадным строем прошла гвардейская дивизия, которой командовал один из потомков семнадцати…
Говорят, в лихие девяностые, в одной из телепередач, в которой, как и положено было в то время, маралась история нашей Родины, её ведущий назвал гибель этих семнадцати пьяной выходкой их командира, который, понимая свою вину, не захотел сохранить жизнь своих подчиненных…
Говорят… Но Михаил Илларионович Кутузов так не думал. Он знал, почему мы тогда победили. Верно понимал, почему мы ещё будем побеждать…

[GREEN]

№ 28

ANGEL WITH SEA VIEW

Память искажает, особенно тех, кого мы знаем лучше всего. Она союзница забвения, союзница смерти. Это сеть с крошечным уловом и вытекшей водой. Вам не воспользоваться ею, чтобы кого-то оживить, хотя бы на бумаге. Что делать с миллионами невостребованных нервных клеток нашего мозга? Что делать с пастернаковским: «Всесильный Бог деталей, / Всесильный Бог любви»? На каком количестве деталей можно позволить себе успокоиться?

И. Бродский, Полторы комнаты (отрывок)

– Даже не знаю, почему меня не то что тянет… я чувствую, что должен Вам рассказать об этом… не говорил по душам давно, что ли… И не так, как с равви беседовать, не совета просить, не молиться, а…
Он сделал паузу, хотя чувствовалось: для этого человека слова – не нечто, используемое по необходимости, а податливый материал и привычный инструмент. Да, именно так – Хаим Вицинский был писатель.
Собеседница улыбнулась – если это можно было назвать улыбкой: глаза, спрятанные за непроницаемой темнотой солнцезащитных очков, которые она не сняла даже здесь, в самолёте, ничего не могли сказать, но губы, тонкие, чётко очерченные (верхняя напоминала стрельцовский лук, как его обычно изображают многочисленные гороскопы), дрогнули уголками вверх. Она качнула головой:
– Расскажите, если так. Иногда… не хочется говорить банальности, но иногда случайный попутчик – лучший исповедник, а многочасовой полёт – ограниченная и довольно статичная ситуация по условиям, но отнюдь не безысходная. Кто знает, где ждут нас лучшие обретения?
Книгу, лежавшую на коленях, она закрыла, повернув её задней обложкой вверх. После обеда, в меню которого входило хорошее вино, разговор между соседями по креслам начался, как это обычно бывает, с незначительных фраз и очень быстро перерос в доверительную беседу. Не будем гадать, что было тому причиной – два бокала, выпитых со вкусом, или каприз так называемого случая, который свёл на несколько часов людей разных судеб и стран, но схожих в том неуловимом и загадочном, что заставляет их делиться порой самым сокровенным. Итак, чтение было отложено, хотя Хаим и сделал попытку извиниться.
– Расскажите, – повторила она. – Я вижу Вас впервые в жизни, но почему-то мне кажется, что Вы… несколько не в ладу с самим собой. Вы упомянули рэбе… Вы верующий? Подождите… можно, я попробую угадать? Я бы сказала – Вы не верите, Вы именно веруете… Вы редко посещаете синагогу, очень редко, но это и не требуется Вам, Ваша вера… чиста, что ли… Она надо всем. Ей не нужны объяснения, обряды… Но вместе с тем Ваш мир внутри… он неустроен.
– Вы чувствуете людей. Я не буду спрашивать, что это – опыт работы в некоей области, относящейся ко врачевательству душ человеческих, или способности… но Вы правы. Я могу спросить, откуда Вы?
– Не поверите – я родилась в самолёте… Возможно, поэтому и читаю людей, как книги, – границ и условностей не существует. Состояние полёта, где бы он ни происходил, – в небе, в душе ли – настолько естественно для меня… Впрочем, Вы ведь хотели рассказать о себе… я даже предположу, что речь пойдёт о женщине…
– От Вас невозможно что-либо утаить… – Хаим позволил себе открытый взгляд на собеседницу: чёрные с проседью волосы, лежащие в удлинённом «каре», смуглые лицо и руки без колец, скромный, скорее, строгий, почти мужской брючный костюм тёмно-стального цвета… и пронзительной свежести нежно-салатовый шейный платок, небольшой, завязанный так, что один уголок был спрятан под тканью на шее, а другой трепетал, словно жил сам по себе. Хаим невольно остановил глаза именно на этом живом кусочке зелени и неожиданно для себя произнёс:
– Иногда мне кажется, что в моей жизни нет больше вот такого чистого, открытого цвета… Самóй жизни нет. Можете себе представить, чтó это значит для творчества…
– Вам кажется. Хотя мои уверения могут выглядеть неуклюжей и поспешной попыткой хоть как-то поддержать Вас, тем не менее – это правда. Более того – это истина. Разве Вы не пишете сейчас, ничего не держите… мммм… назовем это «творческой заначкой» – в ней пусто?
– Пишу… Не так плодотворно, как раньше. Бывают периоды молчания – днями к лэптопу не прикасаюсь. С некоторых пор… примерно год назад эти паузы участились, и количество дней в каждой увеличивается… Когда-то было такое со мной. Но тогда у меня был помощник, вернее, помощница… Не помощница – ангел во плоти, как бы это избито ни звучало. Понял я это только, окончательно понял, боюсь, слишком поздно…
Хаим замолчал было, но тут же продолжил:
– Познакомились мы… лет, пожалуй, восемь назад. В какой-то социалке, в Сети, как это было модно… Я тогда не имел ничего, кроме головы, напичканной самыми разнообразными мыслями, рассуждениями, идеями, двух сотен текстов, из которых едва ли можно было назвать стихами половину, и огромного тщеславия. Сетевые публикации – думаю, Вы в курсе… Мне хотелось большего. Много большего. Знакомств в этой сфере, да и мало-мальски конкретных представлений о том, как «стать знаменитым», не было. Это истории хорошо читать в романах о головокружительных взлётах и прочем, а самому… Да и, честно сказать, мечтал я об этом – а чтобы какие-то шаги делать, так не было этого. Бизнес держал, работал… что-то рифмовалось – записывал… В общем, случайно или не случайно (я уж теперь склонен более последнее предполагать), но мы познакомились. Лера стала мои тексты в порядок приводить (она профессиональным корректором была) да потихоньку пристраивать в литературные журналы, в издательстве которых подвизалась. Сколько она труда положила на то, чтобы мои сбивчивые запятые расставить, как полагается, – мне это до сих пор оценить невозможно… Да ещё всегда говорила, что ей это в радость… И буду совсем честен – почувствовал, что не только в радость. Уж не знаю, насколько в том были повинны мои вирши, насколько я сам… Дальше – больше. Валерия ведь и сама поэтом была, от Бога, что называется. Мужчинам обычно трудно женщин читать… Впрочем, нет, «трудно» – это не то слово. И дело отнюдь не в расхожем мифе о том, что мужчины менее эмоциональны, а женское творчество сплошь на эмоциях – можно много привести примеров, опровергающих как первый постулат, так и второй. Да что далеко ходить – Ваш покорный слуга более чем неуравновешенное создание, резкое, взрывное, с непредсказуемой сменой настроения… Но её я любил читать. И не потому, что очень скоро и часто перед её стихотворениями стали появляться посвящения. Чёрт возьми, это приятно!.. Но, знаете, я не согласен с Пушкиным – ведь ему приписывают авторство знаменитых слов о поэзии – я люблю умные стихи. Мы много говорили о том, как можно писать, можно ли подражать кому-либо и что собственно значит подражание… так вот она не была похожа ни на кого. В её поэзии был характер…
Хаим замолчал. Собеседница терпеливо ждала, даже не пробуя задать вопрос. Только пальцы тихонько поглаживали книгу, лежащую на коленях.
– Мы разговаривали с Лерой, насколько позволяла её кропотливая работа, да и собственный бизнес (хотя был у меня напарник, совладелец почти) времени требовал. Однажды зашла речь о встрече, не виртуальной… Я знал, что она живёт очень скромно, но скорее, чем я, соберётся прилететь, и тем не менее тогда, несколько лет назад, ответил: а почему бы и нет? Но, как известно, человек предполагает только… Деньги она нашла на дорогу, но встречу нам пришлось запланировать не слишком скоро – мне должны были сделать операцию на сердце. Сказать, что боялся – значит ничего не сказать. Мы не помним о смерти… А страх её постоянный – хуже этого нет. Вечерами садился в машину и гнал по шоссе – просто вперёд, потом назад, будто убежать пытался от этого страха, слава Богу, мыслей дурных не было – искать что-то, чтобы скорей всё кончилось, разом… Молиться… как умел. Однажды не выдержал, рассказал ей… Знаете… такую поддержку редко встретишь – по-мужски сдержанно, крепко и вместе с тем мягко, с нежностью, без истерики, не один месяц – очередь была, у нас в стране сердечников много… Позвонила мне накануне, когда я уже в больницу приехал, когда подготовили меня практически, и оставалась только ночь… Вот тогда я и услышал – помните, о радости, с которой она над текстами работала? Догадка моя подтвердилась. Но что я мог ответить…
Операция прошло успешно – иначе мы бы с Вами не беседовали сейчас. Да, медицина в Израиле на уровне, конечно, и сердце мое на подстраховке теперь – у нас многие так живут: климат, ритм… Я не утомил Вас?
– Жизнь не может быть утомительна. Иначе зачем она?
– Мудрые слова. Я всегда немножко завидовал такому отношению. Каюсь, много раз твердил, что устал. Не знаю, есть ли тому оправдание… Но тогда я и предположить не мог, какое «продолжение» ждало меня, да и Лерушку вместе со мной.
Через несколько дней я уже был дома, даже какие-то строчки стали приходить… Диктовал – сын записывал, он тогда ещё со мной жил. Со временем пришел в себя окончательно, разумеется. Лера работала, подала документы на загранпаспорт, к билетам стала прицениваться… Меня периодически приглашали на осмотр, анализы – ну как это бывает обычно… и однажды результат этих анализов и соответствующий диагноз меня чуть не заставил небесам проклятия адресовать: за что?! Называть не хочу, сами догадаетесь, каков он был… Хорошо ещё, что поставили его своевременно. Ну… Встречу мы решили отложить на год. До сих пор помню тот день, когда попросил Леру об этом. Помню, как она удерживалась, чтобы не расплакаться по телефону, – мы говорили тогда с утра до вечера, прерываясь, конечно… и письменно, и устно… Тихий голос, дрожащий иногда… но сильный. Это было всегда в ней, тот самый характер… и поддержка. Снова. Неизменно. Мне тогда временами становилось всё равно – буду я жить или нет, так было плохо. Но признáюсь Вам – именно её сила, её вера тащили меня, прямо скажем, с того света… Она говорила со мной, много, долго, порой не было сил даже коротко ответить ей, порой резко отвечал – лечение в таких случаях тяжело проходит, это общеизвестно. Она терпела. Моё состояние, моё молчание, а иногда и раздражённость, время – всё переносила. И верила в то, что я выкарабкаюсь. Результат – Вы видите… но это ещё не всё.
Я постараюсь коротко… У Леры вышла книга стихов. Первая в её жизни. Она посвятила её мне… и я опять ничего не мог ответить. А примерно через полгода она прилетела. Помню, как ехал встречать её в Бен-Гурион и пытался представить – какая она в жизни… Оказалась выше, стройней… Красивая женщина. Уж простите, что женщине же и говорю так, но…
– Не извиняйтесь. Женщины ведь тоже разные, не так ли? И Ваша история не тому ли пример?
– Пожалуй. Просто редко встречаются такие… исключения, как Вы и она. Мне… не очень везло, должен признаться. Однако… Мы провели вместе неделю. Она очень не хотела уезжать… а я – я очень скоро познакомился с молодой девчонкой. Ну да, да, бес в ребро – тот самый случай. Верите ли – как говорит молодёжь – крышу сносило. Снова сетевое знакомство, снова другая страна – уж не знаю, по какой прихоти богов, но та же Россия… Словно ослеп – ничего, никого не хотел видеть, слышать… только к ней хотел бежать, лететь… И что Вы думаете? Сорвался таки… почти. Не сразу, нет. Времени ещё много прошло – столько, что верная моя Лера успела в Союз писателей вступить, нашу книгу стихов собрать и договориться с издательством об ускоренной печати, ещё раз прилететь ко мне… Встреча… можно, я не буду об этом рассказывать?
– Можно… Вы настолько остро помните это… Она видела его, видела, как он ищет между людьми, как спохватывается, вспомнив, что ошибся, пойдя в другую сторону зала ожидания… Расстояние между ними сокращалось, и вот уже глаза… эти бесконечно дорогие глаза заметили её, и в них боль – такая же, тревога, вина, облегчение и… тепло… бесконечное тепло… родное…
– Именно так и было. Однако же… сам искал от этого тепла чего-то ещё. Чего? Я до сих пор не знаю ответа… Думал – вот оно, счастье, в этой девочке, прилечу, женюсь, и будет в моей жизни что-то, чего не было никогда… За всеми событиями, перепиской прошло ещё около года, я собрал бумаги, решил вопрос с квартирой, машину сыну отдал – не до вождения мне было в таком состоянии, конечно, бизнес из-за болезни ещё раньше напарнику продал, подрабатывал, когда уже восстановился, в разных фирмах… Билет взял на самолёт. Вызвал такси – сын работал, да и мне хотелось быть одному. Скажите, Вы верите в то, что существуют знаки судьбы, предупреждения?
– Безусловно…
– Я тоже… В тот вечер, когда я должен был лететь, стояла такая тихая погода… Может, мне казалось, но даже наша жара, пусть и осенняя, была легче несколько… Мы не успели проехать двух кварталов, как на наших глазах кроной на проезжую часть рухнул платан – не слишком частое событие для наших мест… дай Бог тому водителю! Успел затормозить… Может, машине это даже и вреда бы не нанесло существенного, не говоря уже о нас, но я словно прозрел тогда. Время на объезд у нас было, но я попросил его вернуться. Поднялся к себе, ключи у хозяина забрал… Старик ещё, помнится, сказал: я тебя скоро назад ждал… Сердце прыгало… Полночи просидел, просто просидел, не включая лэптоп, не отвечая на звонки, сообщения, курил…
Девочка вышла замуж вскоре. Женщины не прощают таких поступков, да? Хотя… Вы бы простили, как мне кажется.
– Возможно. Теоретизировать сложно, предположить сложно – кто способен описать свои «будущие» чувства, если речь идёт о реальных людях? Согласитесь, что Вы более вольны в отношении своих героев, когда наделяете их теми или иными характерами, предписываете им те или иные действия. Вы берёте себе в помощники психологию – это понятно. Но в Вашей власти создавать новые фигуры на основе этой кальки, не так ли? И потом… Вы ведь не ждёте сейчас от меня ответа «за всех женщин»?
– Разумеется. Мы самих себя не знаем, не слышим иногда… не хотим слышать. А тогда… мне казалось, что я сломался, сгорел – умер, но продолжаю существовать, что ни строчки больше не напишу – да я даже думать об этом не мог! На работу устроился – хоть это меня как-то отвлекало. Возвращался домой – и каменел… не от боли даже – от осознания того, что кто-то там, наверху, саркастически так усмехается – сколько я ещё выдержу… Лера пыталась говорить со мной – я был груб… Ах да, забыл сказать – она ведь в этот год, до попытки моего отъезда, собрала мою книгу… я, кроме стихов, ещё иногда и небольшими рассказами баловался… Собрала, вычитала, рецензию написала, художника нашла – в общем, всё сделала… Авторские экземпляры мне отправила… и я не мог даже с ней разговаривать, срывался, ругался откровенно, понимал, что она ни в чём не виновата – и не мог по-другому… Мы с нею как-то задумали роман написать, да такой, чтобы можно было фильм сделать по нему… Я ведь недаром о тщеславии своём говорил – просыпается оно временами, неугомонное…
Хаим улыбнулся. Было заметно, что разговор о пережитом взволновал его, но вместе с тем он словно окончательно отпускал то, что когда-то причиняло ему боль.
– Каюсь, я хотел отвлечь Леру… Она была загорающимся человеком, поэтому я подумал: если ухватится за эту идею – ей… – Он сделал едва заметную паузу.
– Ей ведь тоже было больно, – подхватила его фразу собеседница. – И гораздо сильнее, нежели Вы можете себе представить. Судя по тому, что я услышала о ней, по Вашей интонации… мне бы хотелось познакомиться с ней. Хотя это, конечно, маловероятно…
– Невозможно. И сейчас поймёте, почему. В общем, она действительно увлеклась, полёт фантазии у нас обоих неограничен, фабулу мы взяли из собственной жизни – начало нашего знакомства, ну а дальше…
Иногда Лера жаловалась, что всё бросит, плакала, и я уговаривал её абстрагироваться от нас самих, переписывала целые главы, тормошила меня самыми неожиданными вопросами, потому что действие было «международным» – мы должны были сделать экшен… Присылала мне куски, мы спорили, обсуждая тот или иной поворот сюжета или даже реплики, образы героев – в общем, не знаю, помог ли я ей, меньше ли она думала обо мне, как о близком человеке, или напротив, усугубил её страдания – кто может знать глубины женского сердца?
Когда я собирался уезжать, две трети – по нашему замыслу – были готовы. Не знаю, как удавалось этой удивительной женщине выдерживать ещё и бешеный рабочий темп, причём творческий… Но можете догадаться – после того, как я вернулся, все её вопросы о романе, о его окончании оставались без ответа. Закончила она его самостоятельно, так что я иногда думаю, насколько правомерно авторство двоих…
Так или иначе, но роман получился… Помню, что однажды поздно ночью меня разбудило сообщение. Ещё не проснувшись окончательно, с трудом разбирая слова на дисплее телефона, я прочитал название – «Ангел с видом на море»… После этого Лера замолчала. Я видел, что она появляется в Сети, но не делает попытки заговорить со мной. Я молчал тоже, я лечился этим молчанием – интуитивно, наощупь, если только можно хоть как-то двигаться наощупь в собственной душе… так прошёл месяц или даже более того. Казалось – год, годы…
– …и этот молчальнический пост был нарушен совершенно неожиданно, но естественно? Если учесть, что речь идёт о людях талантливых и неординарных?
– Да. Лера снова прилетела ко мне. Перед этим сообщив только, что она уже в самолёте, то есть времени на все размышления, если таковые и были в тот момент, у меня оставалось немного – несколько часов. Знаете… по прошествии времени могу сказать: встретил тогда её в Бен-Гурионе – и вздохнул. Смог дышать. Она… она замечательная. Жаль, что я так и не сумел ничем ответить ей…
– Вы всё время говорите в совершенно прошедшем времени, словно продолжение невозможно…
– Сделаю ещё одно признание: я очень хотел бы… но это действительно невозможно. Я… я потерял её. Нет, надеюсь, что она в добром здравии, в достатке и славе. Но следует завершить рассказ, иначе из повествования выпадет время. Та встреча – а это к тому же был день рождения Леры – завершилась через несколько часов: мы посидели, отметили, говорили обо всём на свете, вспомнили многое… и она улетела.
Спустя какое-то время я поймал себя на том, что мне хочется открыть лэптоп и набросать нечто… Да, я стал возвращаться к творчеству. Понемногу, иногда по нескольку строк, с периодами пустоты и бездарно проведённого времени, но… Да-да, конечно. Её безграничная вера и… да, и любовь и в этот раз сотворила чудо. Она возвращала меня к жизни снова… Спокойно, уверенно, настойчиво Валерия уводила меня с этого «ночного шоссе» – неверия в себя, в свои силы, в свой талант, в конце концов…
Не знаю, где и как, но почти за год до проведения поэтического фестиваля в Струге, в Македонии ей удалось раздобыть информацию о том, что там, на фестивале состоится подведение итогов конкурса не только поэтического, как это было все годы. Отдельно был объявлен конкурс на лучшую новинку среди произведений «крупной формы» в прозе. Отдельным условием, правда, было то, что повесть или роман должны были быть изданы на македонском или английском языке… Валерия уговорила меня участвовать. Переводчика, талантливейшую журналистку, блоггера, литературоведа я нашёл дома, в Израиле – Гила Гершина взялась… Я не слишком хорошо владею английским – теперь по иронии судьбы учусь по собственной книге… Скажу коротко – премия в номинации «Лучшее произведение в жанре психологической прозы» стала нашей. Помню журналистов, от которых нам пришлось «отбиваться» на причудливой смеси языков, помню, как мы сидели в зале стружского Дома поэтов в ожидании начала церемонии награждения, как выходили на сцену, помню сияющие карие глаза Леры – и самое яркое в них – любовь… Позже, ночью… мне даже показалось, что что-то дрогнуло в моём сердце… но нет. Даже тогда я ничего не ответил…
Мы вернулись из Македонии – Лера в Россию, я в Израиль. Что произошло дальше – я не знаю. Безо всяких объяснений она перестала выходить на связь, исчезла из Сети… телефоны молчали. Сначала я ждал – мало ли чего не бывает… У неё был свой дом, участок земли, доставшиеся по наследству. Помню, что хотела продать – в одиночку невозможно было уследить за всем, да и дом, по её рассказам, уже требовал не ремонта, а восстановления. Думал, что она вплотную занялась этими делами, а если ещё и писательство добавить… Но время шло, и любые оргвопросы оставили бы возможность хоть как-то «проявиться»… Ничего. Я стал наводить справки у знакомых – та же Сеть позволяла иметь много общих друзей – никто не мог ничего сказать. Я гнал дурные мысли, старался представлять, что она жива, здорова, но иногда… Надеюсь, что не причинил своими раздумьями ей никакого вреда – иногда готов поверить в самое, кажется, невероятное, необъяснимое… Знаете, в обыденной жизни, в повседневной у меня всё было ровно и гладко. Та премия, работа… Даже со здоровьем было относительно неплохо. Но, поверите ли? – каждое утро я просыпался с тайной надеждой: а вдруг сегодня отыщется Лерунюш?..
Потом начались эти паузы в творчестве. Снова. Я пытался вспоминать её слова, письма даже перечитывал – всё ведь сохранилось… Не было только её.
Так прошёл год. Я перестал надеяться. Искать продолжал ещё какое-то время – и тоже перестал… Самую горькую «пилюлю» я получил совсем недавно, в этой поездке. В Праге я второй раз, много лет назад был – Лера говорила, что я вернусь сюда… Казалось бы, это должно было меня обрадовать, потому что лишний раз могло доказать – мечты сбываются, но нет… Это было письмо-предложение о съёмках фильма по нашему «Ангелу».
Те дотошные журналисты в Струге… среди них был чех, работавший в сфере кинобизнеса. Помню, что последнюю нашу визитку ему отдал и уже из Израиля отправил ему электронный вариант текста – все книги мы раздали тогда… Заинтересовался едва ли не Пётр Зéленка… но меня это даже не удивляет. За последние годы я научился воспринимать самые невероятные события как нечто само собой разумеющееся. Я увожу отсюда проект контракта – получив письмо, спустился на ресепшен в отеле, попросил распечатать…. Два условия: сценарий, его начальная, по крайней мере, разработка отдана нам как авторам – роман ведь и мыслился изначально как «киношный», Вы помните… Ну и подписать окончательный контракт мы должны оба… но этому, наверное, не бывать. Я даже не предполагаю, как, где искать её, в какой стране она сейчас может жить… а если вспомнить про мой мазаль* – какая уж тут мечта сбывшаяся…
– У Вас есть багаж? – неожиданно спросила собеседница.
– Да… – отозвался Хаим.
– Так вот пройдёте контроль, потом за багажом – оставьте свой мазаль, к которому Вы так скептически относитесь, там, на ленте транспортёра. Вы, писатель, верите тому, что самая настоящая история любви может закончиться так бездарно? Это противоречит всем правилам построения сюжета.
– Вы…
– Да. Я говорю, что Вы должны идти сами за собой. Произнесите вслух те слова, которые уже готовы прозвучать, и идите. Не думаю, чтобы Вы испытывали хоть какую-то каплю стеснения, доверив мне столько.
– Вы правы… Я люблю её. И любил все эти годы. Слепец… ведь только любимому человеку можно причинять боль, клянясь, что ничего подобного не случится! Причинять боль, будучи твёрдо уверенным, что нас простят… испытывать его терпение – чем угодно: нерешительностью, молчанием, неверием… самому себе в первую очередь. Причинять боль этой вечной мыслью – невесть откуда взявшейся, что всегда кто-то решит и решает за нас, вечными кивками на судьбу, этой беспардонной наглостью – оперировать красивыми словами, цитатами из Вечных книг – любого народа, но при этом делать из своей собственной жизни убогое посмешище, уродливое, зажатое, нежизнеспособное… Но тогда скажите, как…

***

– Ladies and gentlemen! Our plane in half an hour**…
Хаим открыл глаза, слегка потянулся, насколько позволяло самолётное кресло. «Старею, – подумал он. – Никогда раньше в самолёте не засыпал… Боги небес...»
В соседнем кресле лежала книга задней обложкой вверх. Хаим взял её: «Ну вот, студент из меня никакой… Английский на сон грядуший…» Он с грустью усмехнулся, погладив корешок, по которому строгим шрифтом тусклого золота бежала надпись: «Angel with sea view»…
…Очередь к будочкам паспортного контроля двигалась медленно. «Лера, Лерушка… – непрерывно билось в мыслях Хаима. – Что же не подсказала незнакомка, где искать тебя? И кто она была сама? Тоже мне, знаток психологии, не мог расспросить понастойчивей… – Хаим чуть не хлопнул себя по лбу: – Во сне?»
Чувствуя, что непривычный сон в самолёте несколько вывел его из ощущения реального мира, Хаим прошёл паспортный контроль и направился к ленте, по которой должен был «поехать» багаж его рейса. В ожидании он, засомневавшись даже в том, что происходило в Праге, пролистал проект контракта. «Слава Всевышнему, хоть это не сон… Но от этого не легче. Как было сказано – оставить свой мазаль здесь? Попробуем…»
Выйдя в зону прилёта, он пошёл было к выходу, намереваясь взять такси.
«Вы настолько остро помните это…»
Он остановился. Зал почти опустел – всех вновь прибывших пассажиров «разобрали» встречающие, лишь одиноко прохаживался взад-вперёд мужчина непримечательной ничем внешности с табличкой «Professore Botkin» – видно, профессора Боткина задержали непредвиденные обстоятельства. До нового пассажиропотока было ещё далеко – была глубокая ночь. Почти не осознавая, зачем идёт в правую сторону по отношению к выходу, он сделал несколько шагов, потом, словно опомнившись, заспешил в противоположную сторону.
Хаим мог бы поспорить на что угодно – только что этой женской фигурки не было там, впереди…
Расстояние между ними сокращалось, и вот уже глаза… эти бесконечно дорогие глаза заметили его, и в них – сияние, тревога, любовь, покой и… тепло… бесконечное тепло… родное…
По-прежнему не совсем осознавая, что происходит, Хаим взял лицо Леры в ладони… Через несколько секунд, отстранившись, он смог увидеть, что она похудела – это сделало её слегка моложе, что по-прежнему не собирает пушистые волосы каштанового цвета, а предоставляет им свободно виться, что одета в лёгкие, слегка расклешённые брюки благородного тёмно-зелёного цвета и такую же куртку… И уже идя рядом с Лерой к выходу, перебирая в разговоре страны, времена, события, путаясь в очерёдности и важности всего, что нужно было поведать друг другу, Хаим заметил пронзительной свежести нежно-салатовый шейный платок, небольшой, завязанный так, что один уголок был спрятан под тканью на шее, а другой трепетал, словно жил сам по себе…


* Мазаль – удача (ивр.)
** Дамы и господа! Наш самолёт через полчаса… (англ.)

[GREEN]

№ 29

КСЕНИЯ. ИДЕНТИФИКАЦИЯ ЖЕНЩИНЫ

Как-то мне на глаза попался старый блокнот. Я в юности заполнял его чужими и своими мыслями, как мне казалось тогда, значимыми или оригинальными. С удовольствием стал перелистывать старые записи.
Каково же было моё удивление, когда неожиданно обнаружил страничку, заполненную круглым женским почерком. Но ещё больше я поразился тому, что написано. Это было признание в любви. Вот оно:
«Я люблю тебя!
Only you, only you, only you!
Слышишь?! Люблю! Люблю!
Люблю до безумия!
Все мои поступки оправдывает любовь к тебе.
Я с ума сойду!
Ты мой идеал! (подчеркнуто дважды)
Ты мой идеал! (подчеркнуто дважды)
Ты останешься в моей памяти на всю жизнь, ты всегда будешь со мной!
Я буду любить тебя всю жизнь! Клянусь тебе моим счастьем, твоим благополучием.
Клянусь тебе моей любовью думать только о тебе, в мыслях быть только с тобой, Любить больше жизни тебя!
К».
Кому же предназначались послание?
Скорее всего, мне, ведь рано или поздно я должен был обязательно наткнуться на него. Так кто же эта К?
В поиске зацепок внимательно перелистал блокнот. И одна запись — интервью Сергея Михалкова - безошибочно указала место и время её заполнения: Ленинград, 1989 год. Мне 37 лет. Месячная стажировка в одной из городских газет. Услужливая память сразу напомнила мне общежитие ленинградского ВУЗа, куда мне помогли вселиться хозяева стажировки. И Ксюшеньку – чудную девчушку, повстречавшуюся в то время на моём пути.
Познакомились мы в буфете общежития во время завтрака. Поводом для знакомства стало идентичное содержание наших подносов.
– Похоже, у нас одинаковые вкусы, – с улыбкой заметила она.
– Или аппетит, – поддержал я разговор.
– Вы новенький? Раньше вас здесь не замечала.
–Только недавно вселился. Кстати, меня зовут Глеб.
– А я – Ксюша. Вы, случаем, не с юга?
– Из Ростова, который на Дону.
– То-то смотрю: по-южному букву «г» мягко выговариваете, как «х».
Из разговора узнал, что Ксюша учится на первом курсе и после окончания института будет работать программистом. Выглядела она угловатым, коротко подстриженным подростком без намёка на пол. Ни джинсы, ни свитер грубой вязки, ни даже очки не прибавляли ей возраста. Более того, большой плюс очков придавал её внешности некоторую детскую беззащитность. По виду ей можно было дать лет 15, не больше.
– Что Вы собираетесь делать вечером? – спросила она после завтрака.
– Да вот, согласно культурной программе хочу сходить в БДТ, на «Историю лошади» Товстоногова.
– А билеты уже есть?
– Стрельну лишний перед спектаклем…
На том и разошлись. Весь день я занимался редакционными заданиями и в то же время, к своему удивлению, вёл постоянный мысленный диалог с новой знакомой — чем-то она меня задела.
Вечером пошёл на набережную Фонтанки искать удачу с лишним билетиком. По тому, что его стали спрашивать уже у мостика Ломоносова, стало ясно, что попаду на спектакль только по большой удаче. Подойдя к театру, понял причину такого ажиотажа – спектакль был юбилейным. Возле входа стоял телевизионный автобус, от которого внутрь театра тянулись какие-то кабели.
Каково же было мое удивление, когда ко мне подбежала моя утренняя сотрапезница.
– Идёмте, – подхватив меня под руку, сказала она, – я уже обо всём договорилась.
– Подожди, о чём ты договорилась?
– Вы же хотите попасть на спектакль? А договорилась с телевизионщиками – они проведут нас в театр под видом своих сотрудников. Сегодня лишний билет вряд ли найдётся. Ну, что Вы так на меня смотрите? Я тоже не видела этот спектакль, вот и решила сходить вместе с Вами за компанию.
В автобусе телевизионщики встретили Ксюшу, как давно знакомую подругу:
– О, наша Ксюшенька пришла! А мы уж думали, что ты и без нас обошлась.
Они дали нам в руки какие-то приборы, и, затесавшись в их ряды, мы прошли в театр.
– Ты что, знакома с ними? - спросил я.
– Нет, буквально за полчаса познакомились.
Надо сказать, что я был ошеломлён предприимчивостью Ксении.
Спектакль оказался великолепным. Особенно запомнился Евгений Лебедев, который блистал в роли мерина Холстомера. Во время антракта пошли в буфет, где Ксюша вдруг изъявила желание выпить шампанского.
– За Холстомера! – подняла она бокал и с видом победителя не спеша выпила искристый напиток.
Она явно хотела показаться более взрослой. И по мне, это ей удавалось. На моих глазах девчушка превращалась в женщину, хотя и маленькую, но всё-таки женщину...
После спектакля решили прогуляться до Невского и там спуститься в метро. Пошли через улицу архитектора Росси.
– Знаете, меня как-то здесь останавливает прохожий и спрашивает: «Не подскажите ли, где-то здесь должна быть улица архитектора России?» - прервала она молчание. - Смешно, да? Архитектора всей России, ни больше, ни меньше.
– Да, забавно, - улыбнулся я.
Ксюша легко рассмеялась.
От метро до нашего общежития ехать ещё четыре остановки троллейбуса. Салон его был практически пуст, только на задней площадке клубились несколько теней. Казалось, там было четверо парней. Однако, как только троллейбус тронулся, с площадки послышался девичий голосок.
– Ну не надо, мальчики! Ой, ну, не надо...
Внимательно вгляделся в сумрак площадки: парни зажали в углу девушку. Ксения пристально посмотрела на меня. Её любопытствующий взгляд, как мне казалось, спрашивал: «Ну, и что будем делать?..» И я решил вмешаться! Мне сегодня хотелось соответствовать в глазах Ксюшеньки.
– Эй, пацаны! А шалить не надо! Видите, девушка не хочет с вами танцевать. - вышел я на площадку.
– А ты, дядя, кто такой будешь? - переключились на меня юные любители адреналина.
Хотя они и мальчишки, но габариты имели солидные. Да и трое на одного, пусть даже в прошлом чемпиона факультета по самбо, уравнивали наши шансы. Отпустив свою жертву, парни пытались взять меня в кольцо. Я понимал, что, как ни крути, а без мордобоя не обойтись. И тогда решил сыграть первым номером. Причём постараться прежде всего вывести из строя заводилу. Это был коренастый, чуть ниже меня, паренёк лет двадцати. Пока его дружки, видя своё численное превосходство, расслаблено пытались окружить меня, я первым решительно нанёс удар головой в переносицу неосторожно приблизившегося ко мне вожака. Я почувствовал, как что-то хрустнуло у него в носу и из ноздрей обильно хлынула кровь, а из глаз ручьем потекли слезы. И в то же мгновение боковым зрением скорее почувствовал, чем увидел, летевший в мою голову кулак соперника справа. Сблокировать я его уже не успевал и попытался увернуться. Мой манёвр удался, но не до конца. И кулак по касательной пришёлся мне в челюсть. Во рту почувствовался солёный вкус железа - вкус крови. Соперник, вложивший в удар всю свою силу, не получив опоры, потерял равновесие и увлекаемый своим же кулаком, да и моим ударом по шее, полетел под сидение.
А где же боец слева? Оглянулся и расхохотался. Ксюха, точно фурия, налетала на незадачливого искателя приключений, колошматила его, что есть мочи, сумкой по голове, дополняя всё это ударами маленькой своей ножкой. Тот, словно слепой, нелепо пытался закрыться от ударов ладонями. Но это мало помогало. И, если бы не открытые двери на остановке, через которые он, спасаясь, выскочил, то Ксюша отбила бы у него надолго не только всякое желание приставать к незнакомым девушкам, но и кое-что посущественнее. С этим бойцом было все ясно.
Тогда я схватив своего обидчика за шкирку, выдернул его из-под сидения и выбросил из троллейбуса на остановку, где его уже ждали «братаны». Их заводила ретировался из троллейбуса первым. Он злобно матерился и, поминутно шмыгая носом, обещал вскорости поквитаться со мной:
– Ничего, мы ещё встретимся. Запомни! Найду тебя, и ты ещё будешь жалеть, что тебя мама родила.
На его слова я отреагировал как бы попыткой выскочить из троллейбуса. Этого было достаточно, чтобы незадачливая троица бросилась наутёк.
Придя в общежитие, Ксюша, возбуждённая приключением, предложила выпить чайку в её комнате, благо, живёт она вдвоем с аспиранткой, которая как раз только по ночам и работает. (Потому что она старая, ей уже за 30. Вот и не спится старушке. А мы будем тихо. Так что никто никому не будет мешать). Я хотел отказаться, но, следуя давней традиции запивать день вечерним чаем, да, к тому же, чувствуя себя, в некотором роде, героем, согласился.
Чай пили втроём: я, Ксения, переодевшаяся в короткий халатик, и Инна, та самая аспирантка за 30. Ксюша посадила меня рядом с собой так близко, что наши колени соприкасались, отчего вынужденно держал ногу на весу, пока заднюю часть бедра не свела судорога. Только попытался отодвинуть ногу, как Ксюша тут же подвинула свою и восстановила диспозицию. Более того, в ходе беседы почувствовал, как уже соприкоснулись наши бёдра. Свою чашку с чаем она ставила так близко от моей чашки, что её тонкое детское запястье чуть касалось тыльной части моей ладони. И в этом «чуть» заключалось всё: и иссушающий зной летнего солнца, и знобкий холод зимней ночи. Такого разворота событий я никак не ожидал. Но чувствовал, как жар её тела через игривые соприкосновения неумолимо перетекает сквозь грубую джинсовую ткань в моё тело и мгновенно впитывается в плоть, в кровь, в мозг. Как яд! Безотчётно положил свою руку на её запястье. И тут же она положила другую свою ладонь на мою руку, поймав её в своеобразный капкан. Меня стал бить озноб. Лоб покрылся испариной то ли от горячего чая, то ли от внутреннего огня, разгоравшегося во мне. Я как будто раздвоился: одна часть меня говорила: «Ну, что ты творишь? Ведь она ещё ребенок — под стать твоей дочурке». Другая возражала: «Ксения, по всему видно, уже совсем не ребёнок. Да и я тут причём? Вся инициатива в её руках».
А Ксюша как будто не замечала моего состояния и без умолку делилась впечатлениями то о спектакле, то о приключении. И с каждым рассказом я получался у неё всё «суперменистее» и «суперменистее»... От Инны не ускользнули манипуляции Ксюши, и она вдруг сказала:
– Вы простите нашу Ксюту! Иногда она творит такое, какое никогда бы не позволила себе сделать ранее... Чего Вы хотите! Девичье любопытство, помноженное на детский максимализм...
– Ты хочешь сказать, что я вру! – неожиданно рассердилась Ксюша.
– Да… Нет… Не знаю... – смешалась Инна.
Я, воспользовавшись минутной паузой, поблагодарил за чай и, сославшись на трудный завтрашний день, ретировался. Или попросту сбежал.
По всему получалось, что Ксения имеет какие-то виды на меня. «Ишь, что задумала?! Да у меня дочь такого же возраста, как и ты!» А я закипал при одной только мысли, что кто-то может заниматься плотской любовью с моей Танюшей — самым чистым и непорочным существом в мире. Помню, как ещё в раннем её детстве, купая в ванночке, задумывался над тем, как закрыть её от грязи и мерзости, которые часто сопровождают такое сильное чувство, как любовь. Всё это выработало во мне внутреннее строгое табу на любовные заигрывания с детьми. Стало быть, и с Ксюшенькой. Ведь она ещё ребенок, решивший поиграть во взрослого. Такой, во всяком случае, мне она показалась. Добавлю — в начале знакомства. Теперь же, честно говоря, с трепетом наблюдал её детскую, угловатую грациозность, и в то же время неожиданно для себя обнаружил её обольстительную нежную женственность.
Я раньше не видел никакой сексуальности у своих женщин-родственников: сестёр, жён братьев, племянниц, да и у всех детей. И не мог понять, как могло быть иначе. После рождения дочери меня некоторое время не влекло даже к своей супруге! Я стал придавать смысл и значение нежным взглядам Ксюшеньки, лёгким прикосновениям ко мне… Тёплыми, сладостно щемящими сердце волнами нахлынули ранее незнакомые для меня переживания. И в смятении чувств отошёл ко сну.
Он был тревожный и в то же время какой-то сладострастный. Мне снилось, что на стадионе мечу копьё; оно летит так далеко, что вот уже кончилось поле, трибуны, а оно всё летит, летит, пока на его пути не появляется... Ксюшенька! Она ловко хватает его и вонзает в невесть откуда появившуюся цель для стрельбы из лука. И увенчивает меня лавровым венком, сквозь листья которого бесстыдно торчат терновые шипы.
Утром решил: чтобы не встречаться с Ксютой (у меня был уже страх перед ней), прийти в буфет на час позже. Взяв традиционный завтрак, уже хотел утолить голод, как вдруг почувствовал, как кто-то сзади закрыл мои глаза тонкими, тёплыми, чуть влажными полупрозрачными ладошками:
– Отгадайте с трёх раз, кто это?
– Клотильда?
– Не-а.
– Гермиона?
– Не-а.
– Неужели Амвросий Степанович?
– Да ну Вас! Вы всё шутите!
– Потому что тут и гадать нечего. С первого раза понятно, что это ты, Ксюша! Больше некому! А вот почему ты не на занятиях? Вот в чем вопрос!
– Не хочется, – простодушно ответила она. – Давайте пойдём сегодня в музей или на какую-нибудь выставку.
– Ксюша, ты забыла, что у меня работа.
– А Вы сбегите с неё. Ведь не убьют же Вас?
– Ну, хорошо, – сдался я, – будем считать, что мы на редакторском задании. Так куда пойдём?
– К дяде Роману в мастерскую.
– А кто у нас дядя Роман?
– Он – скульптор, народный художник СССР.
Это было уже профессионально интересно. Я никогда не бывал в художественных мастерских, хотя очень хотел попасть туда и пообщаться с хозяином — художником или скульптором, даже необязательно известным. А тут - народный художник!..
Дверь открыл, ни дать ни взять, богатырь из русских сказок. Под два метра ростом, с руками, которыми, казалось, он запросто отламывает от мрамора лишние куски, ваяя очередную скульптуру. Окладистая борода ещё больше подчеркивала образ русского витязя.
– О, Ксюшенция пришла! Давненько ты у меня не гостила. А это кто? – спросил он, внимательно рассматривая меня.
– Это Глеб, он журналист из Ростова, который не Великий, а на Дону.
– Ну, здравствуй журналист Глеб из невеликого Ростова! А я Роман Ильич или для вас попросту – дядя Роман. Как там в Ростове, тюлька еще водится?
– И тюлька, и шамайка, и рыбчик, и чебаки...Всё водится! Приезжайте! Я Вас такой ухой угощу - за уши не оттянуть.
– Вот, Ксюшенция, напросились на уху - уже с голоду не умрём.
Помолчав, Роман Ильич добавил:
– Ты только Ксюху не обижай. В сущности, она ещё ребенок. Не кружи ей голову понапрасну.
– Не буду ни понапрасну, ни в случае, если бы мои действия принесли успех. У меня такая же дочь дома, - вслух сказал я и про себя добавил:
– Да она сама кому угодно голову вскружит и с резьбы сорвёт.
И вздрогнул от того, что услышал. А услышал вот что:
– Я сама кому угодно голову вскружу, да так, что любую резьбу сорвёт.
Это сказала Ксения, внимательно глядя на меня.
«Неужели уже не контролирую себя - говорю вслух, что думаю? Или она умеет читать мысли?» - удивился я. И в голос добавил:
– А со своей стороны заверяю высокое собрание, что ни словом, ни действием не обижу эту очаровательную девчушку Ксюшеньку. Ведь правда, Ксю?
– Пусть только попробует, - игриво погрозив пальчиком, отозвалась Ксения.
– А теперь разрешите ознакомиться с местом, откуда исходят «нетленки». Только поймите меня правильно – здесь нет никакой иронии. Нетленные - в смысле не поддающиеся разложению. То есть сделанные из мрамора, гранита, из глины…
– Ладно, смотри, - проворчал Роман Ильич, улыбнулся и добавил, как бы ни о чём, но с восхищением:
– Вот же эта великая сила - женская интуиция!
Мастерская напоминала склад различных уникальных вещей, как сейчас называют - артефактов. Очень много коряг и кореньев, прихотливо извивающихся или причудливо изъеденных разными организмами. Одни напоминали средневековые замки, другие — неистовое пламя, третьи — каких-то животных. Причём, их можно было назвать многоликими, потому что одна и та же коряга могла напоминать всё то, что я уже перечислил в зависимости от точки зрения. Некоторые артефакты так и стояли в том виде, какими их сотворила природа. А некоторых легко коснулась рука Мастера — и вот уже вскинулась в танце балерина или борцы сошлись в последней схватке.
Разумеется, рядом с артефактами сосуществовало много работ самого Мастера, вылепленных, в основном, из глины, отлитых из гипса, вырезанных из дерева. Были и из мрамора, и вылитые из металла. Меня коллекция очень впечатлила. Особенно - портрет Ксении. Таким мне показался кусок причудливо вылепленной глины.
– У меня создаётся впечатление, что это Ксюха куда-то летит, - сказал я.
– Ты смотри, Ксюшенция, а Глебушка, действительно, наш человек! - с улыбкой сказал Роман Ильич. - Это точно, Ксения в полете, как булгаковская Маргарита.
– А я что говорю… - откликнулась Ксюха. - Я его сразу узнала. Только он какой-то робкий.
Мне, конечно, было лестно узнать, что меня зачислили в свои люди. Только где они меня видели, да ещё и такого робкого? Тем более, после троллейбусного приключения, в котором, думается, я не проявил никакой робости. Но вместо закономерного вопроса сказал:
– Глядя на всё это, хочется самому попробовать что-нибудь вылепить.
– Так за чем остановка? Сотвори нам, что душа твоя просит, - сказал Роман Ильич, бросив на стол передо мной кусок мокрой тягучей глины.
Я почувствовал себя, как литератор перед чистым листом бумаги, когда собирается написать рассказ. С чего начать? Слова громоздятся в голове, стремясь первыми попасть на лист, мешая тому, самому главному, самому правильному слову войти в плоть рассказа.
– Ведь ты же пишешь рассказы, стихи, – как будто подслушал мои мысли Роман Ильич, – тогда ты должен почувствовать, что надо делать? Ведь мы с тобой одной крови – ты и я. Не зря нас называют «работники литературы и искусства», уравняв в творчестве.
– Уравняв нас в творчестве, тем не менее, измеряют их вклады по разным критериям. От литераторов требуют не только качество, но и количество, очевидно полагая, что «писать ручкой легче, чем кистью». Сейчас все «грамотные». Однако написать текст, проникающий в душу и сердце, смогут только единицы. А в то же время что-то не припомню существование такого звания — «заслуженный или народный писатель».
– Ну вот, – угрюмо сказал дядя Роман, – позавидовал цацкам. Да для меня они что есть, что – нет. Всё одно. Главное – испытывать восторг от рождения замысла, от полёта вдохновения, от того, что что-то получается. Отними у меня сладостные муки творчества - и я готов буду платить за эту возможность ваять, писать, рисовать. Или умру, – и помолчав, спросил:
– А над чем ты работаешь сейчас?
– Пытаюсь раскрыть тайну воздействия на читателя художественных текстов Чехова.
– И как, получается?
 Думаю, что да. Дело в том, что он построением своих текстов вводит читателя в лёгкий транс и в этом гипнотическом состоянии внедряет напрямую в его подсознание образы, эмоции, цвета, впечатления и предлагает таким образом подготовленному читателю соучаствовать в творческом процессе создания рассказа. Вот почему тексты его каждый раз понимаются заново в зависимости от эмоционального состояния читателя, от его житейского опыта. Сразу оговорюсь, что Антон Павлович не осознавал всего этого. У него получалось само собой, потому что он был просто гений.
– Очень любопытно. Вот и попытайся применить свои изыскания к простой глине.
Несмело взяв в руки глину, я стал мять её, надеясь, что сам материал подскажет форму. Но обрести самую точную вмятину, самый точный штрих никак не удавалось.
– Вот видишь, какой он ещё робкий. - глядя на мои мучения, сказала Ксюха.
– Это ничего, – откликнулся дядя Роман, – сейчас перед ним тысячи вариантов. И как найти самый нужный? Тут и маститый сробеет, не то, что новичок. А ты, парень, смелее будь.
– Хорошо, но лучше в следующий раз, - сказал я, отложив глину и решив потренироваться предварительно на пластилине.
Роман Ильич взял мятый мной ком глины, где-то вытянул его, где-то вмял, где-то ногтем провёл бороздку и положил на стол, заметив:
– Ещё великий Леонардо да Винчи предлагал находить сюжеты картин в причудливых пятнах плесени на стенах старинных домов. Вот какой сюжет увиделся мне в размятом тобой же куске глины.
Взглянув на ком, я просто обомлел. Это был фрагмент сценки: круп быка, на котором повис лев, когтями и зубами вцепившийся в мускулистое тело жертвы. Дело в том, что я хотел слепить именно такого быка.
Ксюша, в свою очередь взяла то, что совсем недавно казалось бесформенным куском глины, а сейчас представляло переливающийся мышцами круп быка, произвела какие-то манипуляции над ним и (О, чудо!) на столе стоял... Бюст Квазимодо из «Собора парижской богоматери», истомлённого любовной страстью, отчего его уродливое перекошенное лицо было прекрасно и светилось счастьем!
– А ещё тот же великий Леонардо уверял, что «работа над произведением искусства никогда не может быть закончена, а может быть только заброшена», - добавила Ксешенька. Нет, было что-то сверхъестественно мистическое у Ксении и её дяди!
До позднего вечера мы сидели в двухъярусной мастерской, пили чай. Мастер работал, а я и Ксюша с интересом наблюдали волшебный процесс созидания новой реальности. Уходить не хотелось. Но всему неизбежно приходит конец...
Вечером, после мастерской, мы долго молча бродили по городу, а, вернувшись в общежитие, разбрелись по своим комнатам, переживая увиденное и услышанное. Но одиночество длилось недолго. Пришла Ксения с тортом. «Будем пить чай», - просто сказала она. Мне было крайне неловко. Эта девчушка словно читала мои тайные мысли и всё время на шаг опережала меня.
Комната под её влиянием преобразилась: терпкий запах юного тела непривычно волновал; звонкий голосок эхом заполнял пустоты и угрюмое жилище одинокого командировочного мужчины в антураже общежития становилось уютным и даже домашним.
– А расскажите мне о своей семье, – неожиданно попросила Ксения.
Я обрадовался, потому что в результате последних событий как-то потускнел ореол моей семьи. А ведь для меня не было никого дороже любимой дочурки (принцессы Татоши) и не менее любимой жены-красавицы (Королевны ЛуЛу). Каждый день я названивал им, получая огромное удовольствие от их голосов. Но вот уже несколько дней (с момента, как познакомился с Ксюшей) не звоню домой. И моя Королевна со своей высокой привораживающей грудью, рельефной спиной, безукоризненной линией ног и другими, банальными в своей эталонности, атрибутами эффектной женщины, вдруг стала ускользать из моей памяти, вытесняемая энергичным напором этого, еще до конца не оформившегося, существа.
Я приподнято рассказывал о жене, о дочке, о семье, стараясь чем только можно укрепить эту опору в своей жизни, так неожиданно пошатнувшуюся от ухищрений неопытной во флирте девчушки. Ксения внимательно слушала меня и когда окончился мой рассказ, сказала:
– Какой Вы замечательный человек! Вы так любите свою семью, что можно только позавидовать.
– Ну, замечательный – не замечательный, а семью свою действительно люблю.
– А у вас есть фотоснимок семьи? Покажите.
Я из паспорта достал снимок, где мы втроём снялись на Танюшин день рождения. Он был всегда со мной.
– Подарите мне его, - неожиданно попросила Ксюха.
– Зачем он тебе?
– Нужен.
– Нет, Ксюша, фотографию не дам. И не проси.
– А я тогда украду её у вас.
Я попытался взять у неё снимок, но она ловко вскочила на кровать и спрятала снимок за спину. Пытаясь отобрать его, обхватил ксюхин торс руками. Ттут полы халатика разошлись, и я уткнулся лицом прямо в её животик. Совершенно не сознавая себя, я прильнул губами к пупку, оказавшемуся перед глазами.
– Что вы делаете? Прекратите сейчас же. Мне щекотно, - голос Ксении стал строгим и властным. - Возьмите свою фотографию, и больше никогда так не делайте!
Она соскочила с кровати, положила снимок на стол и гордо вышла из комнаты.
Я остался один, сжигаемый унижением и стыдом. Как же получается, что почти сорокалетний мужчина попался на удочку ветреной девчонки? Я терялся в догадках: чего же она, в конце концов, хочет от меня?
Несколько дней мы не виделись, но всё это время думал о ней. И, надо признаться, соскучился по её голоску и уже намеревался как-то вечерком зайти в их с Инной комнату с ответным визитом, с извинениями, с тортом, шампанским и с предложением попить чайку.
Но маленькая читательница моих мыслей снова «обошла меня на повороте» — пришла с неожиданной просьбой помочь ей справиться с молнией на новых сапожках. Дело в том, что молния никак не хотела расстегиваться. Заклинила - и всё тут! Не ложиться же в постель в сапогах! Она поставила ногу на стул, полы халатика бесстыдно раздвинулись, обнажая белоснежную, гладкую и тёплую ляжку. Тонкая кожа, ещё не тронутая мраморными прожилками послеродовых тромбов, млела и нежно светилась в полумраке комнаты. Я, склонившись над сапогом, пытаясь понять, в чём причина заклинивания. И от близости тёплого непорочного тела, как от газовой горелки, вскипела моя кровь, поток которой разросся до размеров Ниагары. Я стал остервенело дергать бегунок молнии, будто он, только он мешал мне узнать самое сокровенное в этой жизни. Внезапно молния поддалась, и за бегунком побежал, как волна за моторной лодкой, клин белого чистого тела, отсвечивающего ореолом нежного детского пушка. Когда клин открылся полностью, я увидел шрам на подъёме стопы. Дальше уже не мог контролировать себя. Отбросив к чёрту сапог, прильнул губами к шрамику, как будто хотел забрать себе всю ту боль, которая сопровождала его появление. Дальше мы целовались, как сумасшедшие, и я неожиданно нашёл на мочке её ушка точку, от покусывания которой Ксения вздрагивала, как от удара током. Дальше... Дальше...
Дальше я стоял перед ней на коленях, уткнувшись лицом в её худенькие коленки, с наслаждением вдыхая их аромат. Внезапно услышал над собой шёпот. От него пришёл в себя быстрее, чем от окрика. Ксения, закрыв глаза, повторяла:
– Мой милый, хороший...
На меня будто вылился ушат холодной воды, мгновенно остудив кровь. Дело в том, что это было начало любимой присказки дочурки, когда она хотела, чтобы я что-нибудь купил: «Мой милый, хороший, купи нам калоши, себе и жене, и Татоше». Мало того! Готов поклясться, что слышал именно её голосок! «Господи, что я творю?..» – пронеслось в голове. Мгновенно поднявшись в полный рост, выбежал из комнаты. Придя в себя, вернулся назад. Ксюшенька, как ни в чем не бывало, сидела на том же месте, листая книгу.
– Ну, так будем пить чай или нет? – просто спросила она.
– Конечно,– сказал я, подтверждая этим, казалось бы, простым словом не только свое согласие, но и смысл конечности всего на свете.
– Ты меня любишь? - неожиданно прямо спросила она, перейдя на ты.
– Общаться — да, а кушать — нет.
– Ну, ты всё шутишь. А я вправду спрашиваю: ты меня любишь?
– Не знаю, - искренне ответил я.
– Ты всегда такой правдивый?
– Нет, только когда вру.
– А ты смешной...
– Да уж, обхохочешься...
Через несколько дней я уехал домой, бросив всё: золотистый в вечернем зареве Ленинград, редакцию газеты, принявшую и приютившую меня; приятелей, не успевших стать друзьями, и Ксюшеньку, милую Ксюшеньку, так и не дождавшуюся от меня прямого, смелого поступка... Отъезд напоминал, скорее, трусливое бегство, чем осмысленный шаг взрослого мужчины. Сначала не хотелось говорить ей об отъезде. Но, поразмыслив, решил всё-таки сказать. Она молча выслушав мои доводы, спросила:
– И билет уже взял? Покажи.
– Вот он.
– Сейчас возьму и порву его на клочки, - сказала Ксения и разорвала билет пополам. - Впрочем, как знаешь — я тебя не держу. А билет можно склеить, в отличие от того, что уже склеить нельзя.
И, уходя из моей жизни, как мне казалось, навсегда, тихо обронила:
– Знаешь, ты скоро меня забудешь, потом вспомнишь и уже больше никогда не сможешь изгнать маленькую Ксюшеньку из своей памяти.
Так всё и произошло. Видно, действительно, было у неё что-то от ведуньи. Сразу по прибытии, в делах и заботах, я забыл о Ксюшеньке. Семья властно вытеснила её образ из моей головы. Но потом, через много лет, мне попалось на глаза это её послание в блокноте. И вот уже многие годы не могу забыть девчушку по имени Ксюшенька.
Последнее время всё чаще и чаще думаю о том, что произошло бы, если бы я тогда не сбежал. Может быть… Даже, скорее всего, моя и её судьбы сложились бы совсем по-иному. Трудно сказать, лучше или хуже. Хотя в этом же блокноте есть слова Вольтера: «На свете есть нечто худшее, чем ненависть, чем равнодушие: это любовь, деспотическая любовь».
А там, как знаете...
Но, с другой стороны, думаю, что счастье в движении. Глаз потому и видит, что постоянно находится в движении, сканирует. Так и счастье — чувствуешь его только, пока движешься. А в каком направлении - не столь важно.