[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

40

БЕРЕГА ДЕТСТВА

Утро было жаркое, безветренное. От духоты все живое стремилось укрыться в тени. Мухи и те куда - то забились. Сгорбившись, мы с Юркой сидели в овражке и, обливаясь потом, рыли навозных червей. Нас воодушевляла мысль о предстоящей рыбалке на нашей маленькой речке Иловле. Река звала нас к своим берегам, поросшим камышом, тальником и терновником.
Во все времена года река волновало наше воображение, казалась загадочной и таинственной. Она была зеркалом души нашей деревеньки.
Иловля несла свои воды через наше село и, уходя, петляла причудливыми извилинами по лугам, оставляя островки и скрытые выступы берегов. Множество занятий и игр придумывали мы, барахтаясь и кувыркаясь в реке. Но более всего нас привлекала рыбная ловля. Рыбачить мы ходили часто и каждый раз с нами что-то случалось. Однако мы были в таком возрасте, когда жаждешь приключений.
Накопав червей, мы отправились по домам готовить рыболовные снасти.
Время шло медленно, а желание ощутить клев заполняло меня всего. Я отчетливо представлял высокие, качающиеся на воде поплавки, готовые исчезнуть в темной глубине Иловли.
Отъезд в ночное был назначен на 17.00. Все дела уже были сделаны, удочки связаны. Рядом лежала фуфайка, стояли фонарь и узкое продолговатое ведро, на дне которого в полиэтиленовом мешочке в коробочках находились крючки, грузила, поплавки, леска. Ну и конечно нож, самый необходимый в рыбалке предмет.
Осталось взять маленький топорик, спички и заполнить ведро продуктами. Сапоги обул сразу, беру также пиджак и фуражку. Всё увязываю на велосипеде.
Юрка уже подъехал. Мы еще раз проверяем, все ли взяли, и двигаемся в путь. С трепетом я ждал того часа, той минуты, когда целиком отдамся во власть реки, во власть неописуемой ночи Дворянского края. Так было со мной каждый раз, если я долго не общался с природой. Ехать с нагруженными вещами на велосипеде трудно, руль почти не поворачивается, концы удочек бьются о дорогу и иногда обрываются. Мы терпеливо привязываем их и едем дальше.
Все наши мысли уже там, у реки. Уже 18 часов 30 минут. Мы остановились на холме.
Внизу простирается живописная долина, заливные луга, синеет и вьётся змейкой наша родимая Иловля. Очертания берегового леса дополняют картину этого края. Остается один миг и мы очутимся у прикормленных мест. Захватывает дух. Крутить педали не приходится.
Несемся в низ с большой скоростью. Мы на месте. Та красота, которую созерцали с холма, - вот она, рядом. Гладь реки ровная как стекло. Поверх воды плавают лилии, кувшинки, изредка выворачивается шальная щука, нарушая общий покой. Несколько минут мы любуемся красотою этого места. Всё! Приступили к приготовлению.
Я выбираю место с настилом, по бокам которого разросся камыш. Юрка располагается от меня в метрах пятидесяти, так, что я даже его не вижу за кустами терновника и камышами.
В первую очередь я раскладываю удочки. У меня их пять.Одна "живешная", три под леща и одна для щуки или сома.
Раскинув удочки, пристраиваю фонарь, чтобы ночью можно было видеть поплавки.
Поплавки на удочках длинные, из речной куги, чтобы они высоко стояли над водой.
Интересная рыба лещ. Он, когда берет наживу, поднимается вверх, поэтому поплавок ложится на поверхности воды, и вот тут-то я его подсекаю.
Да, о чем это я, у меня же клюет на "живешную" удочку. Синьга попалась. Вот дрянь, а не рыба! На пустой крючок берется. Ладно, пригодится, как живец на щуку или сома.
Уделив внимание "живешной" удочке, я ловлю две красноперки и подлещика. Это меня радует. И все-таки удочку вынимаю и кладу на берег, иначе она меня замучит этими синьгами.
Раскладываю все остальные пожитки. Велосипед загоняю в кусты.
- Привет, рыбак! - слышу Юркины слова.
Я даже не заметил, как он подошёл.
- А ты что, уже все приготовил? - в свою очередь спрашиваю его.
- Что там готовить. Закинул удочку и все, одному скучно, вот я и пришел к тебе,- говорит он, усаживаясь на мою фуфайку.
- Давай тогда дров для костра соберем, - предлагаю ему. Он легко соглашается.
Собираем сухой тальник и терновник, и отправляемся за сеном. Сумерки заметно сгустились.
- Глянь, вон еще кто-то рыбу ловит,- показывает Юрка в сторону выступа реки.
- Так это же твой сосед, - узнаю я в рыбаке Ивана Петровича, учителя русского языка.
Уже почти совсем темно. Небосвод усеян таинственно мерцающими звездами. От месяца вся земля в серебристом свете, воздух прохладен и полон неги, пропитан ароматом луговых трав и цветов.
Ночь так и дышит теплом. Она всё скрыла от нашего взора: и опаленные солнцем луга, и выжженные горы - все кажется девственным. Наши чувства переполнены каким-то удивительным спокойствием и радостью. Только кусты, темные и мрачные, кидают от себя огромные тени и зловеще пугают нас.
Нам не страшно, нам весело. Мы бежим по лугу и смеёмся, мы полны счастья, легкости, ощущая эту земную красоту.
- Эй! Что вы там раскричались, ловить рыбу мешаете. Слоняются тут всякие,- слышится голос Юркиного соседа.
Набрав полные охапки сена, мы бежим к своим местам, подальше от Ивана Петровича, чтобы он не признал в нас своих знакомых учеников.
...Пора проверять удочки.
- Ты что, не пойдешь свои удочки проверять? - спрашиваю я друга.
- Нет, не хочется что-то, всё, что попадется на крючок, никуда не денется, - говорит он позевывая...
Уже очень темно. Мы быстро разводим костер. Сено горит с треском, высоко поднимая пламя.
Я иду проверять свои удочки. Поплавки все на месте. Нет, одного всё-таки не вижу. Я быстро хватаюсь за удилище. Вот оно, это томительное и жгучее, ради чего недосыпаешь.
Вот черт! не ту удочку вынул из воды. Теперь нахожу ту, поплавок которой исчез под водой.
Чувствую, как напряглась в руке леска. Тут же подсекаю. Знакомое вязкое сопротивление. Удилище сгибается дугой. Последние броски у самого берега. Подсака у меня нет. Подвожу к самому берегу и, рискуя, выдергиваю на одной леске. У ног лежит соменок. Хороший чертенок, килограмма два будет. В ведре он сворачивается в дугу. Большая голова его медленно подымается и опускается. Длинные усы шевелятся по стенкам ведра.
- Обыкновенная синьга,- иронизирует Юрка.
Я понимаю его, свои удочки он бы тоже хотел проверить, но один идти не хочет.
- Юр, иди свои проверь, там наверняка что-то будет, - вкрадчиво говорю ему.
- Иди! - отвечает он, озираясь по сторонам и подбрасывая в огонь сухое сено и хворост.
Блики от огня делают ночь ещё темнее и страшнее. Языки пламени лижут тьму ночи. Место моей стоянки освещено костром. Я проверяю удочки. Все крючки голые. Идет второй час ночи. Юрке надоело сидеть у костра. Он уже ловит живцов. Удивительно, берутся подлещики. Свет от костра приманивает рыбу. Костер горит хорошо. Около него тепло и совсем нет мошкары. Юрка очень увлекся и поймал хорошего среднего леща. Я роюсь в сумке, отыскиваю яблоки, груши, поскольку захотелось пожевать.
- Смотри, у тебя опять поплавок ложиться,- говорит Юрка жалобно, словно я виноват в том, что не отпускаю его на своё место. Да, на моем месте чувствуется уют и я полностью отдаюсь рыбалке. Вытаскиваю трех лещей и соменка. Очень много пустых выдёргиваний...
Юрка пошёл к своему месту и растворился во мраке ночи. Фонарь полностью закоптился, хорошо, что хоть костер горит весело. Слышу шумный топот с Юркиной стороны...
...- Всё, не пойду, - говорит он, глубоко дыша.
Испуг таится в его глазах, на лице тревога.
- Скажи толком, - прошу его.
- Иди туда и сам глянь, - говорит он, вздыхая.
Мне тоже становится страшновато, но любопытство берет верх. Я беру нож и направляюсь к Юркиному месту...
Юрка идёт за мной. Темнота проглатывает нас. Глаза, привыкшие к огню, вначале ничего не видят. Иду наугад. Чувствую, что сбился с тропинки. Край реки не скошен и порос высокой травой. Уже начинаю различать очертания кустарника, глаза привыкают. Помогает месяц, маленький, серебристый. Иду медленно, чтобы не упасть, но всё-таки оступаюсь и падаю в какую-то яму. Юрка спотыкается тоже. Он идет за мной нога в ногу и при малой моей остановке тычется носом мне в спину. Но нам не до смеха, страх обволакивает нас.
Юрка дорогой рассказывает об огромном волке, которого он видел у дороги.
Нож у меня наготове. Волки вообще-то редкость в наших краях, но встречаются. В наши края запустили даже лосей. Мы не видели, но сказывали, что одних людей они чуть рогами не забили.
Ночь нам кажется чертовски темной. Черные тени кустов, за каждым, кажется, кто -то притаился. Страх будоражит наше детское воображение, сковывает движения. Крадемся, осторожно ступая, стараясь не шуметь.
Впереди у дороги, действительно, лежит не то волк, не то огромная собака. Вот повернула голову в нашу сторону и будто прислушивается.
Вздрагиваю от неожиданности. Это Юрка положил на мою спину руку. Я чувствую, как он весь напрягся.
Мне страшно и любопытно...
Ещё шаг, ещё, наступаю на собаку...
- А!!!
Поворачиваюсь и бегу прочь от собаки или волка. Юрка уже далеко от меня. Подбегаю к своему месту. Какая невозмутимая физиономия у моего друга, как будто ничего и не было.
Он сидит и раздувает потухший костер.
Да, это он, тут весь его характер. Переговариваемся. Он решил уже точно до самого утра не ходить к своему месту. Сидим притихшие. Ночь за границей костра пугает темнотой. В камышах что-то шуршит и булькает со шлепаньем и писком. Юрка перебирается ещё ближе к костру, захватывая сумку с продуктами и фуфайку. Я ещё раз гляжу на поплавки и тоже усаживаюсь поудобнее к костру. Холодно. Ложусь боком к костру. Возле костра тепло, уютно. Через минуту мы уже весело смеёмся над собой.
Ночь уже не такая темная, небо светлеет. Клонит ко сну. Поворачиваюсь лицом к костру и закрываю глаза. Пекут от жары коленки, поворачиваюсь спиной к теплу, теперь мерзнет нос. Костер постепенно угасает, но подкладывать хворост лень...
Засыпаю, сон - чуткий, тревожный, часто просыпаюсь от крика лесной птицы, от шума деревьев, оглядываюсь вокруг. Уже светло. На поверхности воды играет рыба.
Я медленно встаю. По всей реке стелется туман, густой и пряный. Сильно слышен запах речной воды. Лягушки обнаглели и прыгают у самых удочек. Фонарь окончательно закоптился. От костра остался один пепел. Юрку будить жалко, пусть ещё поспит. Поплавки застыли на поверхности воды. От воды идёт пар. Вода в реке теплая и нежная. Насаживаю червяков на крючки. Начинается сильный клев.
"Живешную" удочку опять выбрасываю на берег, так как на ней постоянно клюет мелочь. Слышу как Юрка дует на угли. Сидит у костра, греется. Я успеваю поймать двух лещей и окуня. Иду тоже погреться к костру. Уже совсем рассвело. Юрка уходит проверять свои удочки. Я же постоянно поглядываю на свои. Не успеваю вытаскивать их. Уже запутал две удочки. Весь в каком-то напряжении и внимании. Время идет быстро. Совсем стало светло. Вижу, как Юрка идет довольный и улыбается. Подходит и начинает хохотать.
- Ну, что там, рассказывай, - нетерпеливо тереблю его.
Смеётся сатана. Я тоже начинаю улыбаться.
- Скажи, ты шел мимо того места, где собака лежала? - прошу я его.
- Ха, собака, волк, а может скажешь "тигр"!- прямо покатывается со смеха Юрка.
Наконец, он рассказывает, что там лежат всего-на всего кизяки, похожие на силуэт собаки. Мы еще раз вспоминаем свои ночные страхи. Хохочем, подшучиваем друг над другом.
Показываются лучи восходящего солнца. Они греют нам спины. Мы понемножечку раздеваемся. Юрка свои удочки уже сложил. У него на одну из них попался соменок и перепутал все удочки. Утром Юрка долго сидел и распутывал их. Теперь все нормально. Снова горит костер. Юра подкрепляется снедью из сумок. Дурачится, мало того, огрызками огурцов кидает в мои удочки и говорит, что это приманка.
Вот наглец, хочет, чтобы я тоже сматывал свои снасти. Вода в реке вся искрится. Утро настает радостное и счастливое, молодое и беззаботное. Хочется спать. Наконец-то мы все снасти связали и готовы ехать домой. Назад ехать труднее, половину пути приходится ехать в гору. Крутить педалями лень. Очень жарко, хочется пить. Вот уже показывается село. Мой дом находится почти на краю.
Попадаюсь матери на глаза. Упрекает, что зря устаю, не высыпаюсь. Пью молоко и заваливаюсь спать в доме на полу, там прохладно. Меня охватывает сильная истома, и я проваливаюсь в сон...

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

41

ПОСЛЕДНИЙ СЫН

В небольшом городе, скорее напоминающем деревню, жили по соседству Иван Александрович Косыгин и Клавдия Львовна Клёпина. С детства. Ходили в один детский сад, в одну школу. К нему обращаются по имени и отчеству, к ней – Клавка. Отчасти и поэтому она недолюбливает соседа. Живут рядом, а чем он лучше?! Ни детей, ни жены: живёт сам себе бобылём, как так и надо. Только что учитель.
Клавдия подняла трёх детей: Андрюху, Елену и Сашку. Первый с малолетства пошёл по тюрьмам, Елена уехала в столичный город к брату Клавдии, который работал в полиции, и там села в тюрьму. Он устроил её в свои ряды, а она, глядя на то, как там обстоит дело, одновременно, словно по совместительству, ушла с головой в работу на уголовного авторитета, которую суд оценил в двадцать лет лишения её свободы с полной конфискацией имущества.
- Так ей и надо! – Отрезала, узнав про это Клавдия. – Не будет мать забывать. Ни рубля не прислала! Верите, нет? – Обращалась она к подружкам. – Миллионами брала, а матери – ни рубля не прислала!
Жалко ей было дочь, но Клавдия хорохорилась, вида не подавала. Нечего свои страдания на людях показывать. И вот с каждой такой неудачей в жизни, она всё больше и больше ненавидела Косыгина.
- Ты когда женишься, старый чёрт? – Подскочила она к забору и прорычала в щель, как собака.
Иван ничего не ответил. Как будто не услышал её.
Но не это было главной причиной её нападок на Косыгина, не давала ей покоя привязанность к нему её младшего сына, Сашки. Именно из-за этого она считала того «отщепенцем», ни тем, ни сем и тоже пропащим для неё, несмотря на то, что он учился только на отличные оценки.
Сашка днями проводил время в доме или во дворе у Косыгина.
- Тебе что там: мёдом намазано? Чего ты крутишься возле него? – Приступала она к сыну. Но Сашка только улыбался в ответ, начиная свои дела по дому. – Вот придёт Андрюха, всё ему расскажу, как ты мать уважаешь!
Александр уважал её и не судил строго. Она растила его практически одна, отец неожиданно куда-то пропал, Сашка только знал, что уехал с каким-то ревизором.
Муж Клавдии работал кладовщиком на продовольственном складе в военной части, в одну из ревизий, при недостаче, ревизор вскружил ему голову так, что он бросил семью и уехал с ним навсегда жить в его края. «Тронулся на рабочем месте!» – Язвительно рапортовала в магазине и на автобусных остановках Клавдия по этому поводу интересующимся согражданам.
Сашка любил мать, хотя слегка побаивался и стыдился её грубости. Если она слишком сильно поднималась на него из-за Ивана Александровича, он оставался дома и уделял ей внимание. Кололи дрова, мыли в доме полы, лепили пельмени, и мать потихоньку отходила. Но стоило Сашке прочитать новую книгу, он вновь убегал к Ивану Александровичу на целый день прояснять её непонятные места.
Однажды Клавдия подслушала их через забор: чем это он таким берёт Сашку? Пригнулась в капусте, как будто полит её, а сама вникает в разговор:
- Образ – сердцевина всего! – Говорил Косыгин. - Он может родиться только через сотворение, через конкретное приложение рук и сердца. Он не может возникнуть сам по себе, потому что требует дыхания, вдыхания, вдохновения, - понимаешь, Саша?.. Сердечного порыва!
Сашка молчал.
-А это о чём говорит? – Продолжал Косыгин. – Что у природы есть художник. Каждая берёза, каждая луковица имеет свой неповторимый образ. Красивый образ. Впечатляющий. Сами по себе, вот так, ниоткуда они не могли возникнуть. Да ты посмотри на один берёзовый листок, с каким вкусом он выполнен!..
Клавдия и понимала, и не понимала о чём идёт речь. Свою думу думала: вот родил бы Косыгин своего и наводил бы ему тень на плетень, а не пользовался бы чужими детьми!
Вспомнила она их семью, тетю Дашу, его мать. Все женщины в клуб на репетицию первомая или свадьбы какой – она в поле цветочки рвать на целое воскресенье или за грибами, то за книгу сядет, читает. Сама красавица редкая, - и стоит себя на книги переводить?! А моряк её, тоже красавец, чернобровый, статный, как будто сейчас только что с палубы корабля сошёл, всё деревья сажал! Люди потешались: вместо картошки рябины строчит. Мы здоровущую сосну вырубили, а он прямо под окно себе сосёнку принёс. Смех, да и только! Вот сын у них такой смешной и получился. И моего туда же тянет, профессор!
- Сашка, ну-ка иди домой, помоги матери! – Окликнула она сына.
Сашка молчал. Он слушал Ивана Александровича, смотрел, как бережно он касается земли, листвы, саженцев и ему хотелось повторить движение всех его пальцев, прихлопывание ладошками почвы. Пальцы как будто ходили по клавишам пианино, а ладошки, словно касались тела матери, а не земли.
Клавдия вспоминала ещё: как грудастые их девчонки толкались в Ивана в молодости, требовательно посматривая, а он уехал в институт, и, по её мнению, всё равно что обманул их. Она сама никогда не глядела на него. И старшие дети её никогда не глядели в его сторону, Андрюха, пока учился, всё в окна, как начнут копать огород, картошкой бросался ему. С детства понимал, что к чему, её, то есть, воспитание чуял, а этот ты посмотри что…
- Сашка, я кому сказала, иди сейчас же домой!!!

Прошли годы. Клавдия состарилась. И вдруг поняла: приезжая к ней, сын приезжает проведывать его, Косыгина, а не к ней. Войдёт в дом, выложит гостинцы на стол и уходит. На стол, а не ей в руки! К тому тоже пакет несёт!! Вечером уезжает. Ревности её не было предела. Но положение Клавдии уже было не то, как раньше, да и гонор за года поутих. Устала она, ослабела. Ласкового слова ей желалось. Но вместо этого, в ней гремела, звенела приговором мысль о том, что один оставшийся, в сущности, у неё сын приезжает не к ней и не домой, словно нет ни её, ни дома.
Всю прожитую жизнь она пугала Косыгина, что в старости ему некому будет подать стакан воды, но обнаружила обратное. Никогда и не за что на свете она не поверила бы, скажи ей кто раньше, что она, Клавдия Клёпина, окажется именно в такой ситуации. Больше того, она подозревала, что сын приезжает к нему помимо неё. Однажды ей как будто послышался с ограды Косыгина его голос…
А, может, ей показалось!??
Так пошло после случая, произошедшего одной неприятной в её жизни весной, когда Александр заканчивал последний год учёбы в школе.
Он в очередной раз находился у Ивана Александровича. Тот физик, и они ставили опыт. Дополнительно. Вне школьной программы. Как объяснил тогда Сашка ей, чмокнув тогда её в щеку и убежав. Времени шёл восьмой час. За окном апрель. Весна. От старших детей пришли письма, они просили, как всегда: посылок и денег, не просили рассказать о брате, об отце ли, о ней – посылок и денег! Тоска напала на Клавдию, хоть волком вой: одна на весь мир, на всю оставшуюся жизнь одна при живом муже, при живых детях! Зачем она - окинула она добротный свой дом - вела, возделывала, строила, берегла в этой несправедливой, издевательской жизни? Что она сделала не так, если единственный здесь сын, её кровинушка, сидит сейчас с чужим человеком, а не с ней в этот какой-то особенно спокойный весенний вечер???
Наскоро набросив на себя кожан, оставшийся от мужа, Клавдия пошла, ворвалась в дом Косыгина и устроила драку. До крови избила Сашку, ударила Ивана, изувечила себя. Ей было всё равно, жить было невыносимо и незачем.
После этого, последний сын… уехал от неё. Сдал экзамены, и поступил в институт. Продолжал с ней общение, даже возил на свою свадьбу, в другой, соседний, город, но ни жена, ни его дети никогда не приезжали к ней. Только он навещал её из какого-то своего чувства долга, последнего чувства, как казалось ей, какое к ней испытывал. Именно испытывал, а не питал.
После того случая что-то надломилось в нём. Теперь мать напоминала ему медведицу, а не человека. Особенно в огороде. Движения её были выверенными, точными, но одновременно тяжелыми и настораживающими. Она не просто вырывала траву, а остервенело выдергивала её с излишней силой, точно была голодна и потащит её сейчас себе в рот. Она не прикасалась к земле, а врезала в неё лопату, как коготь… Больно и страшно было глядеть на неё сыну. Не один раз Сашка пытался опередить это своё видение в матери медведицы, заставляя себя почувствовать её и найти для неё добрые слова, но язык не поворачивался, только стоило Клавдии направить на него свой угрюмый сосредоточенный взгляд.
За окном дул сильный ветер. Шумели деревья у Косыгина во дворе. Клавдия встала, зажгла свет: три часа ночи! Достала новую блузку, одела, попила воды, вылила её остатки из ведра в умывальник и пошла с ним к реке…

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

42

КРЕСТИК

Избранного воина Христова и мученика предивного, поборника святыя веры православныя, Российскою землею рожденного и в земли Кавказстей возсиявшего, святаго мученика Евгения Нового, похвальными песньми почтим. Ты же, угодниче Божий, яко предстояй пред престолом Царя Славы, от всяких нас бед свободи, с любовию и благодарением зовущих ти:
Радуйся, святый и преславный мучиниче Евгение, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших!

Прапорщик окинул взглядом казарму и пробурчал:
- Трусов, сегодня в ночь на «каэрпэ».
- С кем? – не вставая с кровати, ухмыльнулся сержант.
- Возьмёшь новичков: Родионова, Железнова и Яковлева.
- Ты, что, Коля, с ума сошёл? С новичками на этот пост?
- Так, сержант Трусов, - голос прапорщика стал официальным. – Приказываю вам сегодня тринадцатого февраля тысяча девятьсот девяносто шестого года заступить в наряд на «каэрпэ».
- Ну, ты даёшь! – рассмеялся сержант.
- Андрей, кончай придуряться, - сменил тон прапорщик. – Я что ли это придумал? Ротный приказал.
- Да, понял я, - он повернулся к сидящим солдатам и крикнул. - Родионов, Железнов, Яковлев, вам всё понятно?
- Понятно, - буркнул в ответ Игорь Яковлев.
- Не слышу энтузиазма в голосе, - рассмеялся их старший товарищ по оружию.

Скоро в караул. Чем перед караулом занимаются солдаты? Письма домой пишут, чтобы время скоротать:
«Мама, я не просто солдат, я – пограничник!
Солдат задумался, покусывая кончик ручки: «Нет, вряд ли такая фраза успокоит маму». И продолжил:
Помнишь, ты рассказывала, что в ночь, когда я родился, яркая звезда скатилась по небу и исчезла. Это действительно, к счастью».
- Кому пишешь? – спросил подошедший Железнов.
- Родителям, - улыбнулся Женя Родионов. - Мать всё беспокоится.
- Год почти прошёл, - подсел к ним Игорь. – Осенью на «дембель» будем собираться.

«Каэрпэ», контрольно-регистрационный пункт, находился на дороге, по которой чеченские боевики иногда перевозили оружие, боеприпасы и пленных. Он представлял собой обыкновенную будку – без света, без связи, без какой-либо огневой поддержки.
Их выгрузил, забрали бойцов старого наряда, и машина уехала, оставив одних во мраке сгущающихся сумерек. Лишь костер, словно вечный огонь, пылающий в бочке с соляркой, освещал караулку и шлагбаум, который, при желании, можно снести даже легковым автомобилем.
- Да, вот это караул! – покачал головой Игорь, когда все зашли в будку. – Даже света нет.
- Железнов, Яковлев – на пост, - пропустив фразу мимо ушей, приказал сержант. – Оружие применять лишь в самом крайнем случае и после предупредительного выстрела вверх.
- Андрей, нас уже все отцы-командиры об этом предупредили, ты один остался.
- Хватит базарить – быстро на пост.
Он проводил своих подчиненных взглядом до шлагбаума, осмотрел заснеженную дорогу, уходящую в горы. Подняв глаза, полюбовался мрачными в вечернем свете вершинами и, улыбнувшись, приказал:
- Родионов, завари чаёк! Там где-то керосиновая лампа. Погода не морозная, будем через час меняться.
Женя потрогал чайник, слегка поднял его:
- Он горячий и полный.
- Старый наряд о нас позаботился. Доставай паёк, поужинаем не торопясь, - он резко глянул в окно. – Кого-то остановили… Похоже крестьяне… Боевики на старых «Нивах» не ездят.
Тут Евгений достал штык-нож и стал колдовать над табуреткой.
- Что ты там делаешь? – удивленно спросил сержант.
- Табуретка совсем развалилась. Сейчас починю.
- Здорово у тебя получается, - залюбовался работой Андрей. – Ты что плотник?
- У меня отец и столяр, и плотник, и мебельщик, - улыбнулся Женя, с удовольствием продолжая ремонт этого несложного предмета мебели. – И сам я до армии почти три года на мебельной фабрике работал.
- Ты с какого года-то?
- С семьдесят седьмого. В мае девятнадцать исполнится. Я после девятого на фабрику пошел. У нас в Курилово только начальная школа.
- Курилово – это где?
- Подольск – слыхал?
- Под Москвой что ли?
- Да. С Курского вокзала на электричке можно за час добраться.
- Женя, ты в Бога веришь? – вдруг переменил тему разговора сержант, увидев на шее парня крестик на прочной верёвке.
- Верю. Когда мне одиннадцать лет исполнилось, бабушка надела мне крестик и сказала, чтобы никогда не снимал. Один раз пришлось снять, когда цепочка порвалась. После этого я его на шнур продел. Так надёжней, никогда не порвётся и не развяжется. Крестик я теперь до самой смерти не сниму.
- Завидую тебе, - серьёзно произнёс Андрей. – Ты хоть во что-то веришь. У нас в России уже никто ни во что не верит. Здесь – война, на гражданке – рэкет. Ладно, давай порубаем, и на пост.

Час ночи. На дороге мрачные тени от костра, и такие же мрачные горы, уходящие вершинами в небо.
Сержант Трусов и рядовой Родионов подошли к шлагбауму. За пять часов дежурства ничего стоящего внимания не произошло.
- Холодрыга! – поёжился Андрей, подставляя спину костру.
- Кажется, машина, - Евгений стал вглядываться в темноту. – Вроде «скорая помощь».
- Всё равно тормознём. Мало ли что? – сержант Трусов вышел за шлагбаум.
Машина остановилась. Андрей подошел к передней двери, но толком разглядеть ничего не успел. Средняя дверь резко распахнулась, и выскочивший оттуда чеченец, ударил его прикладом по голове. Следом как черти из табакерки стали выскакивать боевики. Двое бросились к караулке. Короткая автоматная очередь в воздух остановила всех.
- Стоять! – раздался твёрдый голос Родионова. - Стреляю на поражение!
И тут из машины вылез военный в генеральской форме.
- Ты что, солдат, с ума сошёл, - крикнул он грозным голосом. – Перед тобой бригадный генерал Чеченской Республики Ичкерия.
Женя опустил автомат, удивлённо вглядываясь в незнакомую форму военного. Удар по голове… Темнота…

Тело окоченело от холода, в голове шум. Рядовой Родионов открыл глаза. Темнота. Кто-то рядом застонал и вскрикнул от боли.
- Игорь, ты? – спросил Женя, слегка толкнув в бок лежащего рядом товарища.
- Я-я! – сдавленно отозвался тот. – Зубы, гады, выбили… Боль дикая, до тошноты...
Глаза понемногу привыкали к темноте, и они увидели, лежащего рядом Железнова.
- Сашка, живой? - Игорь потряс друга за плечи, тот, приподнявшись, кивнул.
Сержант неподвижно лежал в стороне. Евгений с трудом приподнялся. Тело, которого вначале не чувствовал вовсе, на каждое движение отзывалось противной ноющей болью.
Он уже хорошо различал в потемках: огромный, расплывшийся в отеке, сизо-багровый синяк сделал лицо их командира неузнаваемым.
Все бросились к тому, с тревогой вглядываясь в мертвенно бледное с бурыми следами потеков запекшейся крови лицо друга. На какое-то мгновение Жене показалось, что тот не дышит, и стал тормошить командира, пытаясь привести в чувство.
- Андрей, Андрей! Андрюха, ты живой!
- У-у-у, - стон в ответ, затем глаза медленно открылись. – Где мы?
- У чеченов, наверно, - Игорь ухмыльнулся. - На госпиталь не очень похоже.
- Что произошло-то? Помню приклад автомата перед глазами… И всё.
- Вы на пост ушли. Мы чай новый заварили. Только сели и тут эта «скорая помощь». О-о-о! – Игорь схватился за челюсть, но всё же продолжил. - Затем выстрелы. Мы автоматы схватили… Я первым выбежал и тут удар. Успел среагировать. Упал от толчка. Сашка выбегает и чечену кулаком в пасть. Тот отлетает, другой его с ног сшибает. Ну, я выскакиваю и ногой ему по башке. И тут меня прикладом по лицу.
- Я успел ещё кому-то «репу» разбить, - вставил Александр. – Затем другие набежали, с ног сбили и запинали. Похоже, все ребра переломали.
Они были мальчишками и, конечно же, на «гражданке» участвовали в драках. И сейчас, вспоминая случившееся, пока не осознавали, что это война, и жизни их висят на волоске.

Когда в зарешеченное оконце наверху заглянуло утро, раздался скрежет открываемой двери.
- Вышли, быстро!
Двое бородатых боевиков с автоматами вытолкали ребят из подвала.
Заснеженные горы. Несколько жилищ притулившихся к склону. Их вывели на какой-то двор. Из дома вышел тот самый военный в генеральской форме.
- Я бригадный генерал Чеченской Республики Ичкерия Руслан Хайхороев.
- Что-то мы о такой республике не слыхали, - усмехнулся Андрей.
И тут же удар прикладом по спине.
- Предлагаю вам принять ислам и воевать в наших рядах против неверных, - продолжал «генерал».
Размеренно вышагивая перед пленниками, он с презрением смотрел на российских воинов. И вдруг его лицо исказилось злобой.
- Это что такое? – «генерал» ткнул пальцем в крестик на груди солдата.
- Крест православный, - Женя смело взглянул в глаза чеченского командира.
- Сними и брось под ноги.
- Не по твоей воле я его надел и не по твоей сниму.
Удар по лицу отбросил солдата назад, но он устоял. Вытер кровь, полившуюся из разбитой губы, и встал рядом со своими товарищами.
- Ничего, нам спешить некуда. Мы здесь навсегда, - Хайхороев усмехнулся и снова ткнул пальцем Евгению в грудь. – А ты свой крест сам снимешь с груди и растопчешь. Это я тебе обещаю.
Он махнул рукой и озверевшие боевики, повалив ребят на землю, стали избивать ногами.
- Смотрите, до смерти не забейте, - буркнул «генерал», направляясь в дом.

- Погибнем мы здесь, - с горечью в голосе прошептал Игорь.
Женя оглядел подвал, остановил взгляд на зарешеченном окошечке вверху, из которого лился свет заходящего солнца, и как бы про себя произнёс:
- А окно-то широкое. Вполне можно через него пролезть, - он посмотрел на друзей. – Санёк, ты меня удержишь?
- Давай попробуем, - загорелся идеей Железнов. Он встал, закусив губы, потер ушибленную руку. – Андрей, Игорь, помогайте!
Евгений схватился за решётку, подёргал.
- Шатается. Найдите, что-нибудь твердое.
- Вот камень острый, - протянул ему Андрей. – Попробуй!
- Сойдёт.
Он долго расковыривал деревянный потолок и расшатывал решётку, пока у Александра хватало сил держать его. Отдохнули. Продолжили.
Солнце уже село, и в окошко виден лишь кусочек серого неба. Ребята, сменяя друг друга, поддерживали Евгения, а он ковырял и ковырял камнем потолок, расшатывая решетку. Всю ночь - до мозолей, кровоточащих порезов на ладонях и пальцах.
И, о радость, под утро решётка поддалась и, сдвинув её, Женя выкарабкался наверх.
Через некоторое время заскрежетал запор… и в подвал ворвались чеченцы. Ударами прикладов вытолкали ребят во двор. Женя Родионов, весь окровавленный, лежал на покрытой изморозью земле.
Вышел «генерал», брезгливо пнул Женьку носком сапога. Солдат кривясь от боли встал.
- Не передумал крестик свой снять?
- Нет.

«Сними крестик… Сними крестик… Сними крестик»
«Тепло… Наверно, утро. – Женя открыл глаза. – Утро… Сколько я вишу на этой «дыбе»? Тело не чувствую… Может, его совсем нет?»
Глаза невольно опустились вниз. Тело было на месте, как и трёхпудовый мешок с песком, привязанный к ногам. Лишь кожа чувствует солнечное тепло, мышцы окоченели. Затем посмотрел на небо, на фоне которого крестом чернели его привязанные руки со сломанными пальцами.
«Сколько мы в плену? Три месяца… Лето уже… А какое сегодня число? Ведь у меня день рождения… У Андрея спрошу, он считает…»
Появились чеченские мальчишки, один показал на весившего на «дыбе» пленного. Тут же другой прочертил черту и те стали камнями попадать в него. Чувствовалось, как камни врезаются в тело, но боли не чувствовалось… давно не чувствовалось. Хотелось крикнуть:
«Ведь не по своей воле мы пришли сюда. Нас прислали. Зачем? Мы и сами не знаем. Что вы делаете, пацаны?»
А те попадали и попадали в него камнями, а он терпел, а он страдал. За тех, кто развязал эту войну, кто послал их, таких же мальчишек, но немного постарше. Заставил убивать родственников этих пацанов, и те возненавидели его. Те, кто послал, сейчас сидели в своих шикарных кабинетах и никакого им дела до Женьки, висящего под градом камней на «дыбе» и искупающих их вину перед чеченским народом.
Из подъехавшей машины вышел Хайхороев, и пацаны разбежались.
- Снимите! – приказал тот, торопливо заходя в дом.
Евгения сняли и бросили в подвал.
- Женька! Женька!
Губами он почувствовал кружку с водой и стал жадно пить. Напился, на лице появилась слабая улыбка:
- Андрей, какое сегодня число?
- Двадцать третье мая.
- Сегодня праздник Вознесения Господня, - Женя вновь улыбнулся, - и у меня День рождения, девятнадцать лет исполнилось.
- С праздником, Женька! – чуть ли не хором воскликнули друзья.
И тут открылась дверь.
- Выходите, - приказал один из вошедших боевиков.

Их привели на зелёную поляну, пестреющую цветами. Лишь небольшой овражек портил прекрасную летнюю картину. К нему и подвели пленных.
Вскоре подъехала машина, из которой вылез бригадный генерал Ичкерии. Он подошел к российским воинам.
- Всё, герои, - с вымучено улыбкой произнёс Хайхороев. – Нет больше времени с вами возиться.
Вновь обвёл глазами ребят, что-то решая про себя. Остановил взгляд на Андрее Трусове:
- Ты у них старший. Отрекись от своей Родины, прими Ислам и своим подчиненным прикажи.
- Да, пошёл ты! – зло огрызнулся сержант.
Взмах руки «генерала», и выстрел в затылок. Андрей дёрнулся всем телом и упал.
- Ты?
Вновь взмах руки и падает Игорь Яковлев.
- Ты?
И Сашка Железнов.
- А вот теперь поговорим с тобой, - «генерал» Хайхороев подошёл к рядовому Родионову. – Сейчас ты снимаешь свой крест, бросаешь к моим ногам, принимаешь ислам и становишься моим воином.
- Нет.
- Через минуту он всё равно упадёт к моим ногам, но с твоей головой, - злость исказила лицо чеченца, повернулся к подчиненным и крикнул. – Нож!
Он смотрел в глаза русскому парню и не видел в них страха.
- Минута прошла, - Хайхороев поднёс к горлу парня кинжал, лицо исказила злость. – Безумец!
Острая сталь впилась в шею. Рука Жени дёрнулась и прижала крестик к груди…

Избранного воина Христова и мученика предивного, поборника святыя веры православныя, Российскою землею рожденного и в земли Кавказстей возсиявшего, святаго мученика Евгения Нового, похвальными песньми почтим. Ты же, угодниче Божий, яко предстояй пред престолом Царя Славы, от всяких нас бед свободи, с любовию и благодарением зовущих ти:
Радуйся, святый и преславный мучиниче Евгение, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших!

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

43

ВЕСТОЧКА

Церквушка в зоне появилась год назад и потихоньку обросла "прихожанами". Антошин в их число не входил. И не то чтобы он был совсем неверующий, просто не считал, что ему есть в чем каяться. Даже учитывая, где и за что находится.
"Ну а что, - говорил он себе, слушая как церковный колокол призывает уголовную паству на службу, - я за свои грехи срок мотаю. Так что уже, считай, наказан..." Так и пропускал мимо ушей ежедневные призывы церковного колокола.
И вдруг однажды был кем-то замечен в храме, где простоял у иконы Божьей Матери пока свеча в руке не погасла. Бывалые богомольцы отметили его присутствие, но не удивились - на их глазах и не таких отпетых жизнь к покаянию приводила…
После вечерней службы Антошин вернулся в барак какой-то подавленный и молчаливый, хотя обычно за словом в карман не лез, по шоферской привычке сопровождая любую беседу шутками-прибаутками.
- Слышь, Кандидыч, - обратился он к соседу по шконке, чья постель была прямо над Антошиным, загораживая его мыслям прямой ход в небеса, - угостил бы сигаретой...
Кандидыч, который был лет на десять младше Антошина и неизвестно за что получил своё прозвище, удивлённо вскинул глаза - Антошин не курил. Во всяком случае, за годы отсидки с сигаретой замечен не был.
Жизнь в бараке диктовала свои законы и проявлять открытое любопытство тут было не принято.
- Ну пойдем покурим, - отозвался Кандидыч, не показывая удивления, и спрыгнул на пол.
Они вышли на морозный февральский воздух. Кандидыч вытащил из кармана штанов мятую пачку и щелкнул по ней двумя пальцами, мастерски вытолкнув наружу сигарет, ровно наполовину.
Антошин задумчиво взялся за фильтр, вытащил сигарету, медленно прикурил, затянулся.
- Лет семь уже не курю, - сказал он и сделал паузу.
Кандидыч не ответил. Рассудил, что если Антошин вдруг закурил, значит есть из-за чего. Захочет, расскажет без ненужных расспросов. Да и холодновато было рот открывать.
Антошину, впрочем, холод не мешал.
- Письмо вчера от сеструхи получил. Про одну общую знакомую мне написала, про Олю... Я даже сначала не понял, что за Оля такая. А когда понял, обалдел, брат.
Он задумчиво затянулся и так же неспешно выдохнул густую струйку дыма, смешанную с паром. И снова заговорил, не дожидаясь ответа Кандидыча.
- Я тогда из армии пришел. Ну и загудели мы с пацанами на неделю. В один из дней ко мне зашла одноклассница Танюшка, с младшей сестренкой Олей. С Танькой мы дружили до армии - не то, чтобы встречались, а именно дружили, так, по-соседски, она через два дома от меня жила.
Оля совсем девчонкой была, когда я в армию уходил, такой смешной глазастой пацанкой... А тут стоит девчушка, губки пухлые как у куклы, глазищи синие, щечки розовые... Хорошенькая, сил нет. Я прямо обалдел!.. Ну давай их конечно за стол усаживать, вина наливать. Танька сразу влилась в праздник, а Оля отказалась - "не пью, говорит, совсем". Тут меня азарт взял - "А если шампанского принесу - выпьешь со мной на брудершафт?" говорю. Она раскраснелась, засмущалась, "не надо шампанского", отвечает. А у самой глазки блестят, вижу, нравлюсь я ей.
Ну и забурлила молодая кровь. А ведь середина девяностых была, в магазинах голяк, денег тоже не ахти. Но не отступать же перед девушкой?
Выскочил из-за стола, ребятам говорю: "красавиц никуда не выпускать!", а сам бушлат свой армейский накинул и бегом на улицу. Деньги у соседки занял, соврал что-то, и побежал в магазин. Шампанского нет! Три магазина обежал – нету нигде этой шипучки, зараза такая...
С четвертой попытки только повезло - увидел как пожилая продавщица ящик шампанского под прилавок задвигает. "Мать, не откажи солдату", - говорю, "чудом смерти избежал, живой домой вернулся, продай одну бутылку - с невестой встречу отметить!"
Посмотрела на меня оценивающе, и две бутылки "Советского" дала. Как сейчас помню, "Абрау-Дюрсо", дорогущее по тем временам.
Вернулся домой, там встретили как героя. А я только на Олю и смотрел. Налил ей бокал, себе, выпили, поцеловал её и не знаю от чего больше запьянел - от шампанского или от её губ... А ведь ей тогда лет шестнадцать было, не больше...
Антошин посмотрел на гаснущий окурок, отшвырнул его в снег и выжидающе глянул на Кандидыча. Тот отточенным движением выбил из пачки ещё одну сигарету и протянул Антошину.
Антошин снова прикурил и продолжил, как будто сигарета давала ему сил говорить.
- Накачал я её тогда шампанским до тошноты. Буквально. Бедную девочку рвало полночи. В итоге, пришлось ей с Танюхой у нас заночевать. Тем более, что отпрашиваться было не у кого. Отца своего они сроду не видели, а мать вышла замуж за какого-то финна и уехала к нему.
Помню, когда Оля уснула, лежал с ней рядом и смотрел как она спит. Родинку у неё на шее как сейчас помню. На звездочку похожа...
Утром проводил их с Таней домой. А вечером сам пошел к ним в гости, снова с шампанским, с цветами. Медвежонка купил плюшевого... В общем, задурил девчонке голову... Уже через неделю переспал с ней.
Антошин так надрывно вздохнул, что Кандидычу стало не по себе.
- Наверное, я ей тогда казался каким-то сказочным принцем. Взрослый, с шампанским, с подарками. И ей захотелось казаться взрослой. Боялась потерять, отвечала на один мой поцелуй двумя, старалась пить со мной наравне. Сначала шампанское, потом вино. Это я сейчас понимаю, что вел себя как великовозрастный урод... Девчонка без матери, сестра - профурсетка... А тут я...
А через месяц меня товарищ на Север работать позвал, по контракту. Дома с работой не складывалось, а там деньги хорошие обещали.
Недолго думая собрался и поехал. Оле пообещал, что заберу к себе, как освоюсь. Соврал, конечно. Не специально, так получилось. Закрутила жизнь на северах, затянула. Дальнобойщиком ездил, несколько раз чуть не замёрз в тайге, потом женился скоропостижно - сам не понял, как она меня окрутила... Дети родились один за другим. В общем, домой только через двенадцать лет попал - к отцу на похороны.
Приехал на неделю, а в день отъезда встретил Олю.
Антошин закашлялся - то ли из-за табака, от которого отвык, то ли от холода. А может в горле пересохло от долгого рассказа.
- Пошли на рынок с сестрой, продуктов купить к поминкам. На рынке с сестрой поздоровалась какая-то пьяная деваха - в рваных брюках, с неряшливо накрашенными губами, с синюшными мешками под глазами... Почему-то особенно запомнились грязные обкусанные ногти с облупленным красным лаком... "Кто это?" спрашиваю у сестры. "А ты разве не узнал?" отвечает. "Сестра твоей одноклассницы, Оля" И фамилию знакомую называет.
У меня аж ноги отнялись. "Как Оля?!" "А вот так, пьянчужка она. Давно уже, как сестра замуж вышла и уехала, так и пьет. Шалман дома вечный, бомжатник. Лечили её пар раз от пьянки, кодировали. а всё без толку. На рынок побираться ходит – торгаши ей подпорченные продукты отдают, а когда повезёт, то и из хороших кое-что перепадает".
Я сразу всё вспомнил. И Олю. И ту первую бутылку шампанского. И как обещал, что заберу её, когда она в ночь перед расставанием прижималась ко мне горячим нежным телом...
Как будто взорвалось что-то в голове! Спасать надо человека, думаю! Что-то делать надо! Хотел побежать за ней... Да вспомнил, что дома жена, двое детей. Что билет на самолёт в кармане пиджака лежит. И не побежал, в общем...
Антошин снова замолчал. Кандидыч молча смотрел в смурное небо, где словно опухоль разрасталась сизая снежная туча.
- Вернулся на Север, заставил себя забыть про эту встречу. Вкалывал, пил, гулял от жены, когда возможность была. Потом контору расформировали, переехали в Тамбов, к жене на родину. А через пару лет развелись. Дети выросли, разъехались... Стал встречаться с хорошей женщиной. вроде отношения завязались. И тут чёрт дернул пьяным за руль сесть. Авария эта дурацкая, суд... Ну ты сам знаешь. Вроде жизнь не малина, но жить можно. А тут это письмо от сеструхи.
Я как прочитал, места себе не нахожу, веришь?

Антошин достал из-за пазухи мятый листок, медленно развернул одеревеневшими от холода пальцами, откашлялся и начал читать.
"...Думаю ты помнишь Олю, сестру одноклассницы твоей Тани. Так вот, умерла она месяц назад. Поставь свечку за упокой, если будет возможность. Сам знаешь, поддавала она по-хорошему. А ещё наркотики употребляла какое-то время. Потом снова сильно пить стала. Несколько раз её парализовало. Последний раз я её видела лет пять назад. Выглядела она, конечно, безобразно, типичный алкоголик, но никогда не унывающий. Таня, сестра её, уже давно уехала заграницу, и контроля над Олей не было совсем. Перед отъездом сестра продала их квартиру в нашем дворе и купила Оле крошечную «однушку». Там она и жила последние лет семь. А умерла не от пьянки, от туберкулёза. Раньше два раза в год ложилась в больницу для профилактического лечения, а в последний раз вовремя не легла. У неё уже и сил не было передвигаться, насколько мне известно, она лежала. В общем, с ней даже проститься никто не пришёл. Была я, подруга школьная и Олина троюродная сестра. Она забрала её из морга и повезла хоронить в деревню"...
Антошин снова закашлялся и долго не мог остановиться.
Кандидыч отвернулся, молча вышиб из пачки очередную сигарету, закурил и пошел навстречу снежной туче. Пройти ему удалось совсем немного, всего несколько шагов. Дальше не позволял забор, за которым спала молчаливая тёмная промка.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

44

ЦВЕТЫ У МОРЯ

Мама очень занята. У неё всегда полно дел.
— Нет, дорогуша, я сейчас не могу. Видишь, я разговариваю с тётей Алей.
Другой раз:
— Нет, дорогуша, я занята. Видишь, я разговариваю по телефону.
Или:
— Нет, дорогуша, я очень устала и хочу посмотреть телевизор. Давай завтра.
А когда у мамы нет дел, она зовёт гостей или сама идёт в гости. Милена втайне на это надеется, чтобы иметь возможность поиграть с подружками. Дома, не смотря на то, что мама очень занята, ей нельзя ходить во двор или к соседским детям. По всему, мама не любит оставаться дома одна и чувствовать себя не у дел.
Больше всего Милене нравится, когда рядом тётя Аля — мамина старшая сестра. Странным образом их тянет друг к другу так, словно это дитя по какой-то нелепой ошибке родилось не у той матери. Хотя обе от этого, по правде говоря, особо не страдают и словно расцветают, встретившись снова. Аля ведь уже взрослая женщина и вероятно понимает, что если у неё нет своих детей, то пусть ребёнок сестры будет и ей родным. Она смотрит на Милену и её глаза наполнены до самых краёв любовью, а та отвечает ей безусловным доверием, на которое способны, наверное, только дети. Даже собственную мать она не пускает так далеко в свой хрупкий детский мирок. Валентина это чувствует, но она тоже уже взрослая женщина и понимает, что лучше пусть родная сестра дарит ребёнку ту любовь, на которую она, вероятно, сама не способна.
Так уж сложилось, можно бы было сказать. Но и Аля и Валентина в душе прекрасно понимают, что глупую ошибку сделали некогда они обе. Равно как и мужчина, выбравший не ту женщину. Каждому своё наказание. Слишком тесно сплелись душевные корни сестёр, чтобы травить друг друга ревностью и обидами. Этого всего не знает Милена, но непостижимым детским чутьём чувствует солоноватый привкус их отношений. Между ними уже давно сложилась негласная традиция не касаться этой темы и быть благодарным за то, что каждому перепадает. Ни разу Милена не спросила, кто её отец, откуда он и куда подевался. Любовь Али поглощает её всю без остатка, не оставляя места для других. Но в присутствии Валентины она сдерживается, чтобы не дать той почувствовать себя невнимательной матерью. Тем не менее, именно такой чувствует себя Валентина и пытается компенсировать мнимое невнимание к ребёнку разного рода замечаниями.
— Милена, не сиди так долго на солнце! — зовёт она.
Милена привыкла воспринимать мамины замечания как должное. Всё равно она ведь её любит — по-своему.
— Милена, ты не слышала? — раздаётся опять через некоторое время. — Сядь, пожалуйста, под зонт!
Девочка, собрав в горсть собранные галечные камушки, бежит к находящей волне, чтобы их прополоскать. Валентина сдерживается от очередного замечания, считая, видимо, что это будет перебором. Ведь признаться по чести, Милена не давала ей никогда особого повода упрекнуть себя в непослушании. Золотой ребёнок — говорили многие. Промыв камни, дочь бежит в тень и садится там. Иногда она позволяет себе выбежать ненадолго на солнцепёк, после чего с очередной горстью камушков возвращается под зонт.
Через некоторое время:
— Милена, пойдём с нами, мы уходим!
Вздохнув, та начинает не спеша складывать свои камушки в тряпочную сумочку, зная по опыту, что у мамы обычно между словом и делом проходит некоторое время. И вот вскорости:
— Милена, идём!
Девочка встаёт и идёт к лежанкам неподалёку. Там она всучивает свою сумочку Але в руки и жадно допивает оставленный здесь стакан лимонада. Мама при этом делает опять замечание, что она слишком забывчивая, ведь лимонад теперь выветрился и стал тёплым. На самом деле Милене лимонад именно таким и нравится, когда оттуда выйдет весь газ и он станет слаще. Но девочка не считает нужным оправдываться, ибо мама опять пропустит её слова мимо ушей. Хотя, признаться по чести, мама никогда не выбрасывала и не отбирала её вещей, даже если иногда и грозила этим. Золотая мама — сказали бы многие дети.
Аля принимает сумочку как нечто ценное, доверенное только ей — Валентина при этом едва заметно усмехается, думая: «Ещё не хватало, чтобы я таскала эти побрякушки...» Это одно из маминых правил: хочешь брать с собой игрушки — неси сама.
Уходя с пляжа, Милена оглядывается, взглядом прощаясь с морем. Она впервые у моря. Именно — моря, когда ты впервые понимаешь собственным умом, что это не вода, заключённая берегом земли — как река или озеро, пусть даже большое — а что вся земля заключена в мягкие объятия необъятных водных океанов.
Милену утешает то, что они опять вернутся к морю вечером. Несмотря на хорошую погоду, отдыхающих на пляже немного. Летний сезон прошёл, к тому же сказывается отчуждённость цепочки пляжей от основных туристических направлений. Чтобы добраться сюда, нужно было проехать сотню километров от ближайшего аэропорта через извилистые серпантины горных массивов. Дорога очень утомительная и Валентина подалась в такое путешествие по предложению знакомой семьи только потому, что после очередного любовного провала чуждалась слишком людных мест и хотела провести спокойный отпуск только для себя. Так она говорила себе. Но зная свою неусидчивую натуру и боясь на третий день захандрить от скуки в тихом месте, решила перестраховаться и уговорила Алю поехать вместе с ней. Вдвоём будет веселее скучать. Хотя Але такой отпуск был как раз по душе. Ей не нужно было внимания мужчин и суеты больших городов, и она наслаждалась сполна природной тишиной и постоянным присутствием Милены.
* * *
Он появился вполне обыкновенно — почти неприметно. Петя сошёлся с Миленой естественно простым образом, как это часто бывает у детей. Они часами бегали по пляжу и копались в песке, не обращая внимания на окружающий мир. За Петей по пятам постоянно ходила бабушка, приставленная родителями, которым было не до сына во время отпуска. Пока Петя играл с Миленой, она держалась в стороне, боясь нарушать детскую идиллию. С Валентиной и Алей она тоже не стремилась знакомиться ближе, здороваясь при встрече кивком головы и заискивающим бормотаньем «Здрастите...» А тем, очевидно, и не хотелось общаться со старушкой, посвятившей свою жизнь прислуживанию избалованному внуку. Она буквально душила его своей опекой. Всё, что ему нужно было делать — это говорить «хочу» или «не хочу».
Вероятно, это звучит смешно, но с Миленой Петя впервые почувствовал себя мужчиной, который должен сам решать за себя и заботиться о женщине. Хотя разве правильно определять понятия «мужчина» и «женщина» лишь возрастом или неким заслуженным поступком, когда на самом деле это не статус, а осознание своей роли в жизни другого человека?
Никто не вмешивался в их игры и они впервые наслаждались тем, что были предоставлены сами себе. Когда приходило время расставаться, они делили между собой свои сокровища и договаривались продолжить игру завтра — не задумываясь о том, будет ли завтра принадлежать им обоим. Казалось, будто сама природа сплела вокруг них невидимый кокон, чтобы защитить от преждевременного разрушения этот крохотный островок, нетронутый вмешательством взрослых. Как они все вообще могли так равнодушно ходить по дарам, которое море щедро высыпало им под ноги, и называть это тривиально камнями? А сколько всего должно было быть ещё под водой! Они уже решили, что обязательно станут мореплавателями и водолазами, чтобы найти самый дорогой клад. И пещеру на острове, где они будут всё хранить и жить вместе. А море им ласково нашептывало, что оно их уже давно ждёт и по-дружески поделится с ними. По секрету, конечно.
* * *
Морская тишь бывает коварно обманчивой. Шторм разразился неожиданно среди белого дня. Не встретив Милену ни утром, ни после полудня, Петя почувствовал неладное. Не слушая каких-то глупых увещеваний своей бабушки, он направился к отелю неподалёку, который описывала Милена. Узнав там, что искомые гости съехали на рассвете, он не поверил и прошатался у моря до вечера, всё уверяя себя, что эта сказочная история не могла закончиться так вот досадно. Вечером он не выдержал и закричал на бабушку, чтобы она наконец замолчала, заодно заявив, что не желает её больше видеть, и заперся в комнате. Перебирая разноцветные камушки в руке, он утирал скупые мужские слёзы — от того и горькие — вспоминая, когда и как они их нашли. Она ведь не могла уехать так просто, сегодня, когда для них двоих всё интересное только началось!
А Милена так просто и не уехала. Её подняли ни свет ни заря, полусонной одели и ничего не сказав увели. Позже, когда автомобиль уже мчался по позолоченной рассветными лучами дороге, Милена поняла из перебрасываемых взрослыми слов, стыдливого молчания матери и глаз Али, полных печали, что её безвозвратно похитили из любимой детской сказки. Она не стала вопреки ожиданиям плакать или хуже того — реветь и неистово кричать. Нет, в этот момент она поняла, что со взрослыми нужно играть по-взрослому. Пусть это будет её поражением, но она не покажет им своей боли. Ведь в конечном счёте её опять выставят посмешищем за глупую детскую истерику.
Милена прикусила губу, всеми силами сдерживая невольные слёзы. Тут она заметила свою сумочку, которую ей протягивала Аля. Милена взяла её и прижала к себе, чувствуя пальцами камушки. Подняв глаза, она встретилась с Алиными. Та молча смотрела на неё, и Милена поняла, что она знает, как это бывает, когда бессердечно отбирают самое любимое.
— Спасибо, — беззвучно прошептала девочка и прильнула к ней.
Аля обняла её рукой и вздохнула, а сама отвернулась к окну, сделав вид что смотрит туда, украдкой утерев выступившие слёзы. Воистину лучшая демонстрация внутренней силы — выразить искреннюю благодарность тогда, когда тебе нестерпимо больно и обидно, когда хочется гневно кричать и яростно бить кулаками. Она переживала вместе с Миленой её первый горький жизненный опыт того, когда тебя лишают истинного счастья — и возможно навсегда — едва дав понять его на вкус. Хотя может оно в этом раннем возрасте и к лучшему — ведь детские раны заживают и забываются быстрее. Взрослые намного болезненнее переносят этот удар судьбы, и им куда труднее залечить или хотя бы забыть свои обиды. Только дети могут утешить себя надуманной историей про похищение пиратами и волнительной надеждой на освобождение. Взрослым же всегда остаётся вместе с душевной болью нагая правда, которую стыдливо прикрывают лоскутами лжи и недоговорок.
* * *
В этот день две детские души незаметно для других повзрослели. Они уже не будут смотреть на свои любимые игрушки прежними глазами, и игры не будут их увлекать так же, как и до этого. В кругу плюшевых зверюшек и пластмассовых героев, одушевлённых лишь в детском воображении, будет зиять пустующее место второй живой души, без которой будет одиноко чахнуть первая. Возможно, повзрослев, они когда-нибудь вновь найдут припрятанные в детстве сокровища моря в мешочке и, вспомнив всё пережитое, пойдут на поиски друг друга. Море переждёт, ведь для него это будет лишь одним мгновением.
Наша жизнь — такая же, как и настоящее море, только в нём плещется не вода, а наши чувства и переживания. Оно бывает тихим и умиротворённым, оно манит к своим берегам, местами пологими с песком, местами со скалистыми обрывами. Мы смотрим на гладь, но немногим из нас дозволено познать тайны глубин. И как быстро мы забываем, что любое море порой теряет терпение и выходит из берегов, смывая всё на своём прибрежье! В одно мгновение буря сметёт всё, что казалось прочным и нерушимым - и вырвет безжалостно выросшие у моря цветы, не знавшие о неумолимости дикой стихии, унося их прочь в водную пустыню. Но винить в этом мы будем не море, а разгулявшиеся ветра.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

45

РЕПОРТАЖ

– Вот жмоты! Не могли билет на самолёт купить, – возмущалась Яна, прибавляя шаг. – Теперь трясись двое суток в вагоне. Хорошо хоть в купе поеду, а не в плацкартном, как прошлый раз.
Утром, когда она ещё нежилась в постели, раздался телефонный звонок от главного редактора:
– Яна Игоревна, сегодня вы отправитесь в Беслан. Поезд в одиннадцать. Нужен репортаж о современной жизни города, о людях, переживших трагедию в 2004 году. Документы готовы, заедете и возьмёте у секретаря. Оператор в Волгограде снимает сюжет. После прилетит.
Десять лет назад Яна получила должность тележурналиста в престижном медиа-холдинге и ни разу об этом не пожалела. Ей нравилась работа, позволяющая посещать различные форумы, конференции, пленарные заседания, общаться с интересными людьми. Только личная жизнь у неё как-то не складывалась. Жила Яна в однокомнатной квартире, больше похожей на дорогую, но не обжитую гостиницу, из которой сбежал даже кот Васька.
Поезд уже стоял на платформе. Отыскав нужный вагон, она вошла в тамбур и поставила рюкзак на пол.
– Вам помочь?
Не успела Яна возразить, как мужчина лет шестидесяти взял её поклажу и понёс по узкому проходу вагона.
– Какое у вас место?
– Одиннадцатое.
– Так мы ещё и соседи. У меня двенадцатое, – он улыбнулся.
В купе уже сидели двое: угрюмый молодой мужчина и женщина средних лет, упорно смотревшая в окно и не ответившая на приветствие. «Да, весёлые у меня попутчики», – подумала Яна, располагаясь на полке…
Поезд набирал ход. За окном промелькнули окраины города, замелькали перелески и посёлки. Первым нарушил молчание сосед с двенадцатого места:
– Ну что, чай будем пить?
Женщина, оторвавшись от окна, отрешенным взглядом посмотрела на попутчиков. Молодой мужчина выложил на стол провизию и, прихрамывая, вышел из купе. Вскоре вернулся:
– Сейчас проводница чай принесёт.
Женщина достала из сумки пирожки, ещё какую-то снедь.
– А у меня ничего нет. О поездке узнала за два часа до поезда. Не успела купить, – пожаловалась Яна.
– Здесь всем хватит, – устало ответила женщина.
За чаепитием понемногу все разговорились.
– К сыну приезжал, – завёл разговор Сергей Иванович, – жена отправила. Езжай, говорит, мол, посмотри, как живут. Все ли у них нормально? Сын два года назад женился, с тех пор дома ни разу не был. Посмотрел! Встают чуть свет, выпьют по чашке кофе и на работу бегут. Домой приходят поздно. Салатиками и пельменями, что по пути в супермаркете купят, поужинают и спать ложатся, так как снова рано вставать. Жалко мне вас, москвичей, – добавил, посмотрев на Яну. Вся ваша жизнь искусственная, не настоящая. Радости в ней нет! Бег за призрачным счастьем, а счастье-то должно быть настоящим. Семья должна быть, дети. А вам тачки крутые подавай, квартиры, чтобы бахвалиться перед другими, мол, смотрите какой я успешный! Всё на Европу равняетесь. А что Европа?! Запутались они там совсем. У нас своя жизнь. От корней отрываться нельзя! Вот когда поймете, в какую ловушку попали, уже поздно будет.
Яна поежилась. «Может он и прав, – подумала – Но где эта другая жизнь?! Не заработав денег, в городе не проживешь. Вот и бежим чуть свет на работу, поздно возвращаемся и тянем эту лямку до самого-самого… Б-р-р! – и вдруг вспомнила: «Вот и кот от меня сбежал».
– В Москве жить непросто, – вдруг заговорила женщина. Мы здесь уже десять лет, – она тяжело вздохнула, – а привыкнуть никак не можем. Раньше в Беслане жили...
Наступила гнетущая тишина. Все поняли, что рассказ пойдёт о событиях первого сентября 2004 года.
– Мы с мужем в Беслан попали по распределению после окончания первого Московского медицинского института, – начала она. – Устроились работать в городскую больницу. Он – хирургом, а я – врачом-педиатром. Вскоре нам дали квартиру, а через два года у нас появилась Верочка, – женщина снова отвернулась к окну, но справившись с волнением, продолжала. – Первого сентября ей исполнилось тринадцать лет. Вера росла красивой девочкой… Отправилась на линейку... как положено… в белом фартуке с большим букетом цветов… Больше мы её не увидели… – крупные капли покатились из глаз женщины. Она полезла в сумочку за салфетками.
В этот момент Яна посмотрела на мужчину, назвавшимся Павлом. Он смотрел на рассказчицу с явным сочувствием. В его серых глазах застыла боль. «Откуда у него такое сострадание? Видно, тоже пережил что-то похожее…»
– После освобождения школы Верочка исчезла, – дрожащим голосом добавила незнакомка. Ни среди живых, ни среди мёртвых её не было. Искали везде! Во всех городах, посёлках, аулах Осетии, в Чечне, даже обращались к старейшинам, всё бесполезно… Оставаться в Беслане мы больше не захотели. Через три года муж нашёл работу в Москве. Все эти годы мы продолжали её искать. Обратились во все организации по поиску людей. И вот вчера нам сообщили, что нашлась девушка… похожая… в психиатрической лечебнице Тихорецка. Я тут же купила билеты. Она это или нет – не знаю, но очень надеюсь, что, наконец, найду нашу Верочку. Меня Ольгой Александровной зовут, – добавила осипшим голосом и отхлебнула глоток остывшего чая.
– А я в Ростов-на-Дону еду. Живу там. В Москву приезжал в госпиталь на очередной осмотр. После ранения с ногой проблемы, – заговорил, до сих пор молчавший, Павел. Я в другой Осетии был –в Цхинвале, во время грузинской авантюры. Насмотрелся всего: как их танки прямой наводкой по подвалам били, а там старики, женщины и дети прятались; как устроили охоту за женщиной, пытающейся спрятаться в подворотне; как давили гусеницами машины с людьми. Жуткие дела они творили. Не щадили никого! Если бы наши войска не подошли, ничего не осталось бы от Южной Осетии. Они бы её с лица Земли стёрли, – он взял ложку и зачем-то помешал чай. – Меня в бою осколком мины ранило. Сознание потерял. Очнулся в подвале. Женщины меня окровавленного, с перебитой ногой нашли и туда затащили. Перевязали, шину наложили. А как стемнело, мальца к нашим послали. Ночью меня бойцы вынесли и в госпиталь отправили. Если бы не те женщины, не сидел бы сейчас с вами, – Павел вытащил ложку из стакана и отпил полкружки чая. – Поехать бы да спасибо сказать, но я даже лиц их не запомнил.
– Да, потрепала нас жизнь! – вступил в разговор Сергей Иванович. – Всем досталось. Я ведь афганец. Совсем сопливым мальчишкой туда попал. Хорошую школу жизни прошёл. Потом Краснодарское высшее военное авиационное училище закончил. Женился, сыновей народил. Старший – хотел по моим стопам пойти, но мать заупрямилась и не пустила. Хватит, говорит, одного офицера в семье! Помотались мы с ней по гарнизонам. Всё на её плечах. Всё стерпела, вот только теперь у неё сердечко шалит. Вторую группу дали.
В кармане пиджака Сергея Ивановича зазвонил мобильник.
– Вот, Полинушка моя беспокоится, – он достал телефон и вышел из купе.
Яна молчала, хотя и понимала, что настала её очередь рассказать о себе. «Что я им скажу? – крутилось в голове, – что живу в параллельном мире, сытая и довольная жизнью?» Неожиданно для себя, она выпалила:
– А от меня кот Васька сбежал! Даже он не выдержал одиночества. Я ведь журналист, дома бываю редко, всё по командировкам мотаюсь. И сейчас в Беслан еду, делать репортаж для телевидения. А материал вот, в этом купе, даже ехать никуда не надо! Можно я расскажу о вас – о вашей Верочке, о женщинах, что вас спасли, о Сергее Ивановиче и его Полине… – Это будет лучший репортаж моей жизни! – под стук колёс воскликнула Яна и тихо, умоляюще добавила: – Ведь вы позволите?

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

46

РЕАЛИТИ - ШОУ

Есть у меня школьная подруга. Ольга Малинина. Мы еще в школе звали ее Малина. Несколько лет назад она работала на телевидении, на канале, который славился своими реалити - шоу. Один раз звонит мне Малина и говорит:
- Хочешь в передаче поучаствовать? Денег подзаработаешь. Много не обещаю, но сумма будет вполне приличная по нынешним временам.
Я спрашиваю:
-А что делать нужно?
-В основном тебе нужно будет молчать. Роль со словами по-другому оплачивается.
-Как это, роль? – удивилась я, - там что, все по сценарию идет?
-А ты думала? Естественно.
-А я всегда считала, что там всё по-настоящему. Где же вы артистов столько набираете?
Малина рукой махнула.
-Ой, да знаешь, сколько их в базе данных? Мало ли в Бразилии Педров! И не сосчитаешь!, - и она захохотала.
-А кем я-то буду?
-Понимаешь, эфир уже послезавтра, а одна фифа, видите ли, передумала. Горло, мол, болит.
-Так у неё слов совсем нет, зачем ей горло?
-Плохо, говорит, буду выглядеть с экрана. Представляешь? Короче, я тебе сегодня вечером сценарий занесу. Ты его почитаешь и поймёшь, что ничего сложного нет.
И трубку бросила.
Сначала я спокойно отнеслась. «Ну, ерунда, на сцене посидеть». Но к вечеру меня начали обуревать сомнения. Я, как и та женщина, что из-за горла отказалась, начала представлять, как я на сцене буду выглядеть. У зеркала повертелась: не в форме я. Начала платья мерить. Ужас! Толстая. А ещё камера на два размера увеличивает. В общем, решила, что ни в каком шоу участвовать не буду.
Вечером приходит Малина. Я ей сразу же это сказала.
-Да ты что, Пупсик (это девчонки меня так зовут ещё со школы), под монастырь меня подвести хочешь? Я уже всем объявила, что замену нашла. Так что не выдумывай! Пошли на кухню, будешь спрашивать, что непонятно.
Малина у нас такая, что спорить с ней трудно. Я уселась и стала читать.
Если кратко, то сценарий такой. Живут муж с женой. Муж (Фёдор) – москвич. Жена его из Краснодарского края. Зовут Валентина. Учились вместе в институте, на последнем курсе поженились. Валентина жила в общежитии, а после свадьбы переселилась к Фёдору. Ну, там, как водится, свекровь встряла в отношения молодожёнов и начала всё портить.
На этом месте я говорю:
- Очень стандартно.
Малина усмехнулась:
- Ничего! Кто нас смотрит? Женщины. А у каждой второй та же история.
Ну, ладно. Читаю дальше.
Фёдору надоела война матери и жены. И он стал стараться поменьше бывать дома. Как и ожидалось в такой ситуации, нашёл отдушину. Некую Лику. Но через некоторое время Лика стала качать права. Ей хотелось, чтобы Фёдор бросил Валентину и женился на ней. Фёдор задумался, нужно ли менять «шило», как говорится, на «мыло». Но, в конце концов, сообщил жене, что разводится, и придётся ей ехать домой, в Краснодарский край., Валентина начала плакать и принесла справку, что беременна. Но Лика не отставала и тоже принесла аналогичный документ. В процессе разборки выясняется, что обе справки липовые, и выписала их одна и та же врачиха. Фёдор разочаровывается в Лике из-за её обмана, но с Валентиной жить не хочет по той же причине. К тому же он уже настроился развестись. Но у любовницы есть своя трёхкомнатная квартира. И меркантильный Фёдор объявляет своё решение: развод. Только Валентина не собирается уступать и набрасывается на Лику с кулаками.
Тут я остановилась.
-Малин, мне это совсем не нравится.
-Да ничего страшного. Небольшая драчка должна быть обязательно, зрители уже привыкли, без этого им не интересно. Всё же будет понарошку, чего ты испугалась-то? Вообще-то, допускается некоторая импровизация, в основном потому, что артисты плохо заучивают свои роли. Ну, это не страшно, так даже естественнее.
-А я тоже драться должна? Или молча сносить побои?
-Как получится. Если Валентина сильно войдет в роль, треснешь ее пару раз, ничего страшного.
-Ничего себе! Гонорар получу за молчаливую роль, а на самом деле…
-Ну, так ты молча дерись. Чтобы не перерабатывать, - Малина захохотала.
Я ее смешливого настроения вовсе не разделяла. Быстро пробежала глазами финал.
Валентина выкладывает последний козырь. Оказывается, на первом курсе у неё были с Фёдором отношения, в результате которых она забеременела. Но побоялась сказать об этом Фёдору и уехала в Краснодарский край. Там она родила мальчика Павлика, оставила его матери и вернулась в институт. На сцену выбегает пятилетний Павлик и бросается на шею к отцу. Фёдор в умилении обнимает сына. Они с женой берут мальчика за руки и уходят.
Короче, поддалась я на уговоры Малины. За ночь перемеряла все свои наряды. Остановилась на черном свитере и узкой серой юбке. В общем-то, выглядела ничего. Туфли к такому одеянию подходили только одни – на высоченной шпильке. Я их по этой причине надевала только пару раз.
На следующий день на работе сижу – в голову ничего не идет. Меня сотрудница, Ирка, спрашивает:
-Ты что, на свидание собралась?
Я глаза расширила:
-С чего ты взяла?
-Да вид у тебя такой…
А я думаю: «Слава Богу, никто из наших этот канал не смотрит».
На следующий день с обеда написала отгул. Ирка улыбается:
-Ну, я вижу, у тебя серьезно!
Приезжаю на студию. Снизу звоню Малине. Та, чувствуется, вся задерганная.
-Жди, - говорит.
Пришла за мной минут через двадцать, посадила в какую-то комнатуху и убежала. Я на часы смотрю. Вроде начаться должно, а меня никто не зовет. Потом Малина звонит на мобильник, спрашивает:
-Готова?
Я отвечаю:
- Готова. А где справка о том, что я беременная?
-Это отменяется. Врачиха, что справки выдавала, сбежала за границу. Испугалась, что заметут после эфира. А без нее этот эпизод теряет смысл.
-Ты хочешь сказать, что артистка, которая врачиху исполняет, не придет?
-Да, да! Какая тебе разница. Времени нет разъяснять. Сиди и молчи побольше. Я за тобой минут через десять приду. Телефон с собой не бери, или выключи.
Тут меня такое волнение охватило, что я с места вскочила и ходить стала из угла в угол. Малина влетает, хватает меня за руку, до какой-то двери дотащила и говорит:
-Как войдешь, сразу иди к крайнему дивану. Садись и молчи. Потом сама поймешь, когда вставить что-то нужно будет.
-По сценарию?
-По сценарию, по сценарию, - мне показалось, что Малина как-то странно на меня посмотрела.
-Ну, ни пуха!, - с этими словами она открыла дверь и втолкнула меня в большое помещение, освещенное со всех сторон юпитерами. Справа, видимо, сидела публика. Она была в тени, так что нельзя было сразу определить, много ли там народу. Слева стояли диваны. На первом сидели две женщины, на следующем – мужчина, видимо, Федор. Под аплодисменты и неприятный голос ведущего: «Встречаем Лику», я, как во сне, поплелась к третьему дивану, который пустовал, ожидая, по всей видимости, меня.
Из оцепенения я вышла неожиданно: не заметив высокой ступеньки, зацепилась за нее шпилькой и полетела вперед. Моментально сконцентрировавшись, я избежала падения и бухнулась на сиденье. Женщины на левом диване зашептались, а Федор повернулся ко мне всем телом и вылупил глаза. Несколько секунд все молчали.
Ведущий развязно подошел ко мне и уселся рядом.
-Итак, Лика, что вы можете нам сообщить о ваших отношениях с Федором?
-У меня есть справка о беременности, но она липовая.
От неожиданности сказанного я почувствовала примерно то же, что со мной бывает в самолете, когда он попадает в воздушную яму.
-Значит, вы намеренно хотели обмануть Федора? Что же вас сейчас заставило сказать правду?
-Я узнала, что у него в Краснодаре есть сын.
В висках у меня стучало. Где сценарий? Почему этот противный ведущий прицепился ко мне?
-А мы только что выяснили, что краснодарский мальчик – не сын Федора. Провели срочную ДНК-экспертизу.
В этот момент дверь открылась, и на сцену вывалился здоровенный бугай.
Женщина, та, что помоложе, видимо, Валентина, вскочила ему навстречу.
-Витя, Витя, не надо!,
-Да я убью ее! - заорал амбал и, оттолкнув женщину в сторону, двинулся ко мне.
Я вжалась в сиденье. Вообще-то, мы с Малиной договорились, что в случае нападения я пару раз тресну Валентину, а вовсе не такого дядю. Я ему и до пояса-то вряд ли достану. Придется бить в самое уязвимое место.
-Стой! – Валентина вцепилась в рукав бугая.
Развязный ведущий незаметно занял позицию между нами.
-Познакомьтесь. Это – брат Валентины из Краснодара.
Валентина достала из сумочки фотографию.
-Это вообще не Лика! Вот, смотри!
Ну, это уже совсем не по сценарию!
-А ну, покажь! Точно, не она! А Лику эту поганую поберег? Эта-то, конечно, пострашнее будет, не жалко!
Этого я не выдержала.
-Послушайте! Кто вам дал право оскорблять меня?
Не обращая на меня никакого внимания, брат-бугай развернулся к Федору.
-Ну ты, Федька! Кого ты сюда приволок? Эту как звать-величать?
В этот момент из моего кармана на «всю Ивановскую» завопил Лепс: «Я счастливый, как никто!»
«Вот чёрт, телефон-то я не выключила!»
Начинаю судорожно на ощупь искать кнопку выключения звука. Нажимаю. И понимаю, что вместо отключения, включаю громкую связь. И сразу же слышу голос Татки Коротич.
-Пупсик, а я тебя по телевизору смотрю. От Малины нашей не скроешься.
Это уже потом Татка объяснила, что никак не думала, что передача идет в прямом эфире, и звонила мне, как она считала, домой, чтобы поделиться впечатлениями.
Наконец, удалось выключиться.
Тут вступает брат.
- Слушай, а она у тебя еще и с лесбийскими наклонностями. Пупсик! Подружки прямо на телевидение звонят. Да еще воровской жаргон? От «малины» не скроешься.
Чувствую, что покрываюсь красными пятнами.
Тут Федор, сидевший в оцепенении все это время, встает со своего места и подходит ко мне.
-Да, это не Лика. Но эту женщину я люблю. И не советую тебе, Витек, ее оскорблять. Пойдем, дорогая, - с этими словами Федор берет меня за талию и уводит в ту самую дверь, из которой я недавно появилась.
Растерянный ведущий что-то лепечет нам вслед.
За кулисами я освобождаюсь.
-Так это все не постановочные сцены?!
-Какая уж тут постановка. Валентина со своей семейкой просто достала!
-Ну, Малина…
-А вы точно не лесбиянка, Пупсик?
-Точно. И Пупсик я только для своих близких подруг
-Значит, близкие подруги все же есть?
-Послушайте, что вам от меня нужно?
-Может быть, встретимся как-нибудь?
-Это зачем же?
-Продолжим наше мимолетное знакомство. Вы мне намного больше нравитесь, чем Лика. Предательница, трусиха! Даже не пришла.
-Вы знаете, я бы предпочла мужа без обременения. Жены, братья …
-Ха-ха! Но вы ведь не из робкого десятка, как я успел заметить. Так я не прощаюсь… Пупсик…
Если честно, с Федором у меня состоялся довольно бурный роман. Но это уже другая история…

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

47

ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ

О.П.Ковалёвой (Верещаго) посвящаю

Старенькая и добрая акушерка, которую уже все звали в родильном доме бабулей, вместо имени и отчества, заканчивая ночное дежурство, склонила голову над историями болезней рожениц, чтобы занести туда последние записи о родившихся детишках и о тех инъекциях, которые были сделаны мамашам. Читая истории своих пациенток, акушерка вспоминала свою непростую военную молодость и тихо улыбалась своим, никем не нарушаемым мыслям.
Вспоминала, как в далёком 1941 году она вместе с подружкой Лидой Самохиной оканчивала медицинское училище в маленьком городке Клинцы Брянской области. Была тогда Оля стройной красавицей с роскошной объемной косой вокруг маленькой и аккуратной головки. Косу эту только мама Домна Демидовна и могла расчесывать мыть и снова заплетать, сама девочка не справлялась. Разве подружка Лида иногда выручала, когда вместе ходили в баню. Господи, как давно это было, как будто с другими людьми, а не со мной, думала старенькая акушерка, заполняя истории болезни на третьем этаже родильного дома в только что отстроенном молодом городе Тольятти, где жила одна молодёжь и в год рождалось по пять тысяч новых граждан России.
В отделении было вроде бы все спокойно, детки в этот раз родились крепенькие, кричали громко, когда хотели кушать, хватались за материнский сосок с жадностью и усердием. Вот бабуля и думала, заполняя истории рожениц, что удачное получилось дежурство в больнице, никаких осложнений и упаси господи, никаких тяжелых родов и исходов. В тишине утреннего часа каждый шорох был слышен на акушерском посту, а все отделение еще спало перед первым кормлением детишек, новых полноправных граждан своей страны.
А мысли всё сплетались в воспоминания, как будто невидимые ангелы приносили весточку из прошлого, так далеко ушедшего от старушки детства и военной юности. Она не любила вспоминать те страшные дни июня сорок первого года, когда они с Лидой полураздетые и разутые, если не считать брезентовых тапочек, начищаемых зубным порошком перед каждым выходом на танцы, пришли в военкомат, чтобы уйти на фронт и спасать на поле боя раненых. Военком тогда их выставил за дверь.
- Нечего тут мелюзге путаться под ногами, без вас есть, кому воевать…
Военком тоже тогда думал, что война эта будет короткой и девчонок не затронет. И вот этот предутренний час стал каким-то тревожным и не спокойным. Не сразу поняла баба Оля, в чем тут дело, но прислушавшись к раннему летнему утру и к дыханию женщин в палатах, она, наконец, расслышала еле слышный звук подавляемых рыданий за стеной сестринской. Скорее догадалась, чем вспомнила молоденькую девочку, родившую вчера толстенького карапуза на три килограмма весом с приплюснутым носиком и с отличным аппетитом. История болезни была следующей в стопке и бабуля без труда поняла, в чем тут дело: мамочке самой еще не было шестнадцати лет, наверное, еще школьница. Тихонько на цыпочках, чтобы не потревожить чуткий сон рожениц, баба Оля вошла в палату и присела на кровать к девчушке-мамаше.
- Лапушка, доченька, что случилось, дорогая?- прошептала бабуля и девочка, застигнутая врасплох, обняла бабку, как родную, и как единственное спасение от беды.
- Мама не разрешает мне взять малыша домой... и я не знаю, как мне теперь быть?..
- А сама-то ты любишь его?
- Мне нет ничего дороже на свете этого маленького человечка!...
- Тогда помни, никто у тебя его отнять не может, потому, что ты - его мать!
Старая акушерка много видела на своем веку, когда женщины оставляли детей в больнице и, улыбаясь, уходили, написав отказную записку. И каждый раз разрывалось сердце у старушки, видевшей войну и горе и никак не умеющую понять, что движет людьми, бросающими своих новорожденных детей. И снова Оля вспомнила себя в шестнадцать лет, вспомнила, как они с Лидой снова пришли в военкомат осенью, когда враг уже подходил к их родным местам, а девчонки были голодные, раздетые и разутые. Страх перед войной тогда был меньше, чем перед голодом и холодом, ведь погибнуть они могли и здесь, когда ворог настигнет.
Ей давно уже надо было уйти с дежурства домой, где её ждали дети и внуки, но она все еще сидела за столом, перебирала истории рожениц и делала вид, что еще не все записала туда. А на самом деле она ждала приемного часа, когда должна была навестить свою дочь бабушка-молодица родившегося вчера карапуза с курносым носом.
А мысли из прошлого не давали покоя старой женщине и против её воли перед глазами вставали те страшные ночи, когда они с Лидочкой в длинных шинелях не по росту грузили раненых в лодки, чтобы переправлять их на левый берег Дона. Мы тогда отступали…
Над Доном, над тихим стелились туманы
Войска отступали угрюмо и тихо
На берег советский зализывать раны
Лодки несли пострадавших и лихо…
Так продолжалось долго и злобно
Враг стал бомбить, канонада гремела.
Столпы воды поднимались холодной
Юная дева солдат лишь жалела.
Лодку бросало направо, налево
Не было даже надежды на диво,
Но видно Бог пожалел нашу Олю,
Всех довезла, в медсанбат поместила!
Старая акушерка Ольга Сергеевна даже сходила к карапузу в детскую, убедилась, что он отправился к своей мамочке завтракать, потом посмотрела, как его перепеленали и как он довольный своей жизнью уснул, сладко почмокивая во сне.
Ольга никак не могла соединить в себе те далёкие страшные годы войны с сегодняшним мирным утром, сладко спавшими в этот утренний час детишками и женщиной, которая не хотела взять своего внука домой.
Когда раздался звонок и принесли передачку девочке-маме карапуза, баба Оля спустилась с этажа и нашла в вестибюле, новоиспеченную молодую бабушку, не желавшую, брать домой своего толстенького внука.
Две женщины, которые раньше никогда не встречались, долго смотрели друг на друга молча, и каждая читала мысли другой. Старая женщина думала, как бы ей сказать молодой, чтобы убедить ее в опрометчивости её решения, а молодая думала, что этой акушерке от неё надо, если они впервые видятся?
И в какой-то момент они вдруг поняли, что думают они об одном и том же: о карапузе, как он будет жить без них, какая судьба будет ему уготована, если эти две женщины не договорятся об одном и том же.
Тут баба Оля решилась и вымолвила:
- Прекрасный у Вас родился внук! И я пришла Вам об этом сказать, что я никогда не видела таких прелестных детей, чтобы был такой отменный аппетит и такое стремление к жизни...
Больше ей нечего было сказать бабушке карапуза, да и слова были бы сейчас бесполезны. Молодая женщина смотрела в глаза старой женщины долго и, наконец, попросила
- Покажите мне его, пожалуйста, хотя я знаю, что не положено, хотя бы издали... Я прошу Вас… очень.
Нарушая все правила, акушерка принесла карапуза к служебному входу втайне от врачей, а молодая бабушка, увидев внука, разрыдалась. Ей показалось, что это ее доченька стала вновь малой, беспомощной и нуждается в защите. Она также подумала, что за суетой и спешкой заводских будней, неустроенностью жизни и желанием больше заработать денег, она так мало общалась со своей дочкой, что узнала о том, что у неё будет внук только два месяца назад.
Поднявшись в отделение, баба Оля принесла карапуза в палату к девочке - матери, отдала ей на руки и тихо сказала:
- Больше не плачь, все у вас будет хорошо, будьте счастливы, не смотря ни на что! И спокойная, она ушла домой к своим детям и внукам. Хотя она уже плохо понимала, где свои дети и внуки, а где чужие .Все, кто прошел через её руки, казались ей своими.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

48

НЕ РОДИСЬ КРАСИВОЙ…

Ах, до чего же хороша была синеглазая Марфа, краше её не встречалось в округе. Косы шелковистые, цвета крыла воронова, до ко¬лен спускаются, а лицо тонкое белым-белёшенько, будто родительница её с пелёнок мо¬локом парным обмывала-пестовала. На дере¬венских игрищах лучше плясуньи, чем Марфа, не было. Под заливистую гармонь ловко сту-чали её хромовые сапожки, частую дробь от¬бивали, юбка длинная вокруг фигуры стройной обвивалась, розами щеки алели. Засмеется звонко, словно серебро пригоршней рассып¬лет, вскинет бровь соболиную, поведёт пле¬чиком точёным и... обомлеют сердца молодец¬кие, сгорят в пожаре томительном.
«Ах, Марфа, ты словно приворотным зе¬льем опаиваешь,» -тяжко вздыхает гармонь в руках влюблённого гармониста.
Только коротка пора девичья, беспечаль¬ная. И оглянуться не успеешь, как нежными лепестками вишни родительской облетит она, навеки осыплется. Вскоре увидел Марфу на ярмарке осенней заезжий молодец. Увидел и покой потерял. Кинулся в ноженьки к её ба¬тюшке с матушкой, горячо просил-молил от¬дать за него девушку-красавицу, клялся беречь и любить её пуще жизни собственной.
Долго родимые судили-рядили, думу дума¬ли: молода ещё Марфа, да и негоже выдавать в замужество дочь меньшую прежде дочери старшей, которая в семье оставалась. Но за¬метили, что полюбился Сергей их кровинушке, смутили сердечко девичье стать отменная, волна волос его светло-русых да речи прият¬ные. Недаром жених недавно ещё жил в Пе-тербурге, где научился манерам и «политесам» разным. Не стали перечить, желая счастья де¬вушке, вывели из хлева коровушку ей в при-даное, вынесли сундук с подушками да ручни¬ками.
... Металась белой волчицей злобно по ули¬це вьюга, когда в сельской церквушке старень¬кой венчались Марфа с Сергеем. Седой свя¬щенник, проживший на земле уже немало лет, внимательно посмотрев на молодых, молвил: «Второй раз в жизни своей венчаю такую по¬добранную пару». Искрились счастьем ва¬сильковые глаза невесты, едва сдерживал волнение статный жених. И всё бы хорошо прошло да ладно, но только упала вдруг из рук Марфы свеча венчальная, ударилась о пол каменный и погасла. Ахнули люди, зашепта¬лись тревожно: «Не к добру это, не будет у невесты доли...»
Неласково встретила чужая сторона мо¬лодую жену. Девери, старшие братья Сергея, посмотрели искоса, а жёнушки их завистли¬вые и вовсе отвернулись. Хатенка была поко¬сившаяся, холодная, землица, что выделила родня, скудная, глинистая.
Но нужно было как-то заживаться, кор¬миться. Работали молодые денно и нощно, себя не жалея, рук не покладая. Марфа трудолю¬бивой выросла: умела и жать, и косить, и за скотиной ходить. Да надорвала в рабо¬те силы неокрепшие, потому ребёночка своего первого родила слабенького, болез¬ного. Умерла вскоре доченька. Повязала тогда плат чёрный молодая мать, стянула в горести тугим узлом под подбородком, словом ни с кем не обмолвилась. Будто каменной изнутри стала.
Так в трудах и заботах цеплялись дни за недели, недели за месяцы. Вскоре вто¬рая дочь родилась на свет Божий, а за нею ещё одна. Не доволен был муженёк милый, к колыбелям не подходил, смотреть на до¬чек не хотел, всё сына ожидал.
Притерпелась как-то к жизни своей тя¬жёлой Марфа, к нужде вечной да к норову крутому своего благоверного. Что ни сде¬лай - всё не так, всё не к месту. Плакать и жаловаться при нём не смела. Уйдёт под вечер за околицу, упадёт в травы росные, накричится серою, в силок попавшую. Но¬чами тёмными всё чаще стала сниться ей свеча погасшая, венчальная.
А тут и беда пришла большая, откры¬вай, знать, ворота. Началась империалисти¬ческая война, ушёл на фронт Сергей, оставив жену с малыми детьми. Самой нужно было по хозяйству управляться, за плугом ходить, сено косить. Старшенькая девочка пятилет¬няя с мамкой вместе работает: то гусей па¬сёт, то корову загоняет, то за сестричкой смот¬рит.
Долго воюет Сергей, домой не идёт. Не зна¬ет Марфа, что попал муж в немецкий плен, умирает там от голода, не надеясь на возвра¬щение.
За это время растаскали братья по сво¬им дворам их плуги да бороны, серпы да граб¬ли, оставив женщину ни с чем. Хлебнула го¬рюшка Марфа, не знала, как детей прокормить. За день по нескольку раз ходила корову до¬ить, чтобы принести доченькам молока ста¬канчик маленький. Сама что ела не ела - не помнила.
Три гада не было Сергея дома, но однажды. он всё же постучал в их ветхую дверь. Глянула на него Марфа и чуть сознания не лиши¬лась. Перед ней стоял жёлтый, высохший до такой степени мужчина, что, приведя его в баню, испугалась пуще прежнего: под светом коптилки просвечивались его внутренности.
«Не жилец он на белом свете», - твердили родственники.
Но силы постепенно возвращались, брала своё молодость. Через год снова качала люль¬ку женщина. Малютка-девочка была как две капли воды, похожа на отца своего. Шутили в деревне, что, мол, Сергей дочку из плена при¬нёс.
Бежало времечко рекой полноводной, росла ребятня, на лес глядючи, с самого раннего детства к труду приученная.
Красивой по-прежнему оставалась Марфа, будто беды и печали стороной обходили глаза васильковые да косы чёрные, следа не остав¬ляя горького. Сядет на скамеечку чесать греб¬нем волосы, потоком шёлка драгоценного льют¬ся они вниз, на пол ложатся. Смеются дети, по волосам материнским бегают.
Заплетёт косу длинную, дважды обовьёт вокруг чела белоснежного, вскинет на плечо коромысло с вёдрами, вдоль по улице ступа¬ет царицею. Смотрят сельчане да диву дают¬ся, завидуют.
Только что было завидовать. Не ценил Сер¬гей красоты жены, другими любовался. Шеп¬нули как-то соседки Марфе, что зачастил он в гости к крале городской, приезжей, шали ей да¬рит, а детей своих кормить нечем.
Подошла она к окошку разлучницы, загля¬нула в него тихонечко. Смотрит, а муженёк за накрытым столом сидит барином, на коленях у него красавица молодая смеётся.
Ударила в сердце обида жгучая, отшатну¬лась женщина от окошка, быстро пошла прочь. «Такова моя долюшка несчастная, что всё надо в душе перетерпеть-перемучить», - с болью подумала. Но иной раз, не стерпев, укоряла мужа, на что неизменно в ответ слышала: «Молчи, Марфа, и помни, что у меня их семь, а ты надо воем!» И молчала, сжав зубы, глаза мокрые в платок прятала. Топила горечь по¬лынную сердца в работе тяжёлой.
После рождения долгожданного сына под¬няла назавтра чугуны огромные, на загнет поставила и упала, горемычная, чуть с крови не сошла, с деточками уже прощалась.
…Семья по прежнему жила трудно. Хлеба вдоволь на столе никогда не было. С тех пор в жизни своей не наливала Марфа для себя еду в мисочку, ела то, что от других оставалось. А ребятки, словно горошек из мешка, всё сыпа¬лись.
От отчаяния бедная мать пробовала хо¬дить по знахаркам, пить травы ядовитые. Ни¬чего не помогало. Ещё двух сыновей родила женщина.
Со временем очерствела душой, прокли¬нала тот день, в который свет увидела. Свеча венчальная перед глазами стояла.
А годы всё шли, мели неумолимыми мете¬лями, шумели ливнями, переплетая малень¬кие радости с большими печалями. Дети по¬вырастали умными да красивыми девушками и парнями. Старшие вышли замуж, народили внуков. Сергей же не изменился поведением: был суров и неласков по-прежнему, любил встретиться с друзьями-приятелями, поднять чарочку полную.
Незаметно наступил страшный 41-й год. Многие ушли воевать. Марфа благословила в партизаны всех своих детей, даже самого младшего, четырнадцатилетнего. Старший сынок ушёл на фронт добровольцем. Стал связ¬ным партизанской бригады и Сергей.
Долгими вечерами молилась мать перед старинной иконой, чтобы сохранили Небеса родных кровинушек. Но не вернулся к родному порогу старшенький, погиб от бандитской пули в Латвии на исходе войны. Сама чудом уцеле¬ла, когда фашистские каратели расстрелива¬ли партизанские семьи. Уже стояла под при¬целом лютым, молитву творила, да налетел партизанский отряд на извергов, вызволил.
... Жизнь послевоенная тоже была неслад¬кой: пекли лепешки из травы и гнилого карто¬феля, сызнова строились. Силы уже были не те, что в молодости. Только нужно было даль¬ше нести крест свой. Долго убивалась мать по сыну погибшему, на подушке, мокрой от слёз, спала.
Помогала, чем могла, взрослым детям своим, печалилась по их судьбам неудавшимся, растила внуков, незлобно бранилась с Сер¬геем. О себе по-прежнему не думала, до холо¬дов ходила босая.
Красота всё ещё проглядывала сквозь увядшие тонкие черты, не было и в косах во¬лоска седого. Всё ещё удивляла Марфа людей. «У неё лицо Мадонны», - говаривали деревен¬ские женщины.
Но годы бытия земного были уже сочтены.
... Давным-давно нет на земле красавицы Марфы, давным-давно заросли травой густой те тропинки, по которым она хаживала, завя¬ли те ромашки, которые она любила. Сгорела женщина свечой от тяжёлой болезни, жестоко мучилась перед кончиною своей. Теперь лишь старый памятник на сельском погосте напо¬минает об отшумевшей жизни, о нелёгкой её судьбинушке.
... Вот кленовый лист, сорванный осенью, прилепился у фотографии. Замотал отчаянно жёлтым крылом, и капелька дождя смиренно скатилась по белому мрамору.

[Наталья Владимировна]

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

49

МАЛЕНЬКАЯ ВОЙНА

Ваня был на год старше Кати и чётко разделял свою жизнь на две части: до Кати и после. В его детском сознании первая часть была счастливейшей порой его жизни, окрашенной в тёплые оттенки оранжевого – цвета, который очень точно отражал тогдашнее состояние его души. Та, прошлая жизнь была напоена маминой любовью и заботой, её милыми улыбками и нежными прикосновениями мягких тёплых рук.
Появление в доме Кати не то чтобы изменило отношение мамы к нему, нет. Мама точно так же смотрела на него, так же гладила уже вихрастую к тому времени голову, но… она бросала такие же тёплые взгляды на неизвестно зачем появившееся в доме существо под названием Катя. И расценить это можно было только как предательство. Мама предала его и его безраздельную любовь к ней. Зачем она принесла в дом ещё одного ребёнка? Ответ был очевиден – его, Вани, ей было мало. Ей было недостаточно суетиться только вокруг него, недостаточно пересчитывать и гладить его пухлые пальчики, недостаточно умиляться его успехам.
Когда Катя появилась в доме, ему только-только сравнялся год, он нетвёрдо ходил на своих маленьких в перевязочках ножках. На тот момент в его душе не было чувств, которые отравляли бы ему существование. Но случившееся тогда надолго врезалось в его память чередой ярких картинок:
Мама исчезла из дома, её нигде нет. С ним возятся то бабушка, то отец. Они, конечно, стараются, но у них никогда не получается заменить маму. Ваня уже почти в панике, когда вдруг на пороге его комнаты появляются родители. Мама устало улыбается, отец сияет от счастья, бабушка, распростёрши руки, кидается к маме, которая держит в руках какой-то свёрток. Она заглядывает в него и начинает целовать маму. Ваня уже в нетерпении – почему мама не бежит к нему, почему она не положит этот свёрток, не освободит свои добрые руки и не протянет их к сыну, который почти всё сегодняшнее утро провёл в слезах из-за неё. Но вот, наконец, она отдаёт свёрток бабушке и идёт к нему, целует, гладит по голове, приговаривая: «Ванюша, теперь тебе будет веселее! У тебя появилась сестрёнка». Сказав это, она торопится к развёрнутому бабушкой свёртку, подхватывает на руки что-то почти красного цвета, подносит к нему близко-близко и говорит: «Это Катюша. Она ещё крошечная, но не пройдёт и года, как она будет ходить как ты сейчас». И к его неописуемому удивлению мама нежно целует и прижимает к груди это красное существо.
Он не сразу понял, что прежняя жизнь его тогда оборвалась. Теперь мама делила себя поровну между ними двоими. Доселе неведомое чувство чёрной кляксой расползалось по его душе, окрашивая прежний оранжевый цвет и превращая его в коричневый. Он затаил жгучую обиду на мать, не понимая, как она может любить кого-то так же, как его. Ведь он никого не любил так сильно, как её. А сестра Катя стала врагом номер один.
Он мог подолгу стоять у кроватки, с ненавистью глядя на крикливое, дёргающее конечностями существо, нарочно постоянно отвлекавшее от него мать. Стоило им вдвоём сесть за кубики или начать гонять по полу мяч, как комнату оглашал разрывающий перепонки звук, оповещавший всех, что надо бросить все свои дела и мчаться удовлетворять очередную прихоть сестры. Откуда ему было знать, что маленькая Катя ведёт себя точь-в-точь как он год назад? Кому пришло в голову объяснить ему, что у малыша нет другого способа общения с окружающим миром, и что появление на свет – величайший шок, не сопоставимый ни с каким другим, что может обрушиться на человека в течение всей его последующей жизни? В своём наполненном темнотой и пустотой крошечном мирке младенец находит утешение и покой, только когда прижимается к тому единственному большому, мягкому, тёплому и пахнущему ароматным молоком, что называет себя мамой.
Со временем криков стало меньше, но теперь мама отвлекалась от Вани не для того, чтобы покормить, переодеть или убаюкать малышку, а чтобы подолгу играть с ней. Она звала и его, но он только обиженно мотал головой и произносил второе в его жизни (первое было «мама») слово «нет». Как она могла думать, что он захочет играть с этим существом. Он всё ещё надеялся, что мама поймёт, какую огромную ошибку она совершила, заведя ещё одного ребёнка, и в те часы, когда Катя спала, и они были вдвоём, он уводил маму в другую комнату, садился ей на колени и крепко-крепко до боли в суставах обнимал и нежно целовал. Мама отвечала ему тем же, как и прежде гладила его вихрастую голову и временами, глядя ему в глаза, говорила: «Не признаёшь Катю? Пока не видишь в ней человека? Ничего, дай время. Ещё годик, и вы будете не разлей вода».

***
Летом на даче Катя пошла, и их впервые взяли в лес за грибами. Папа рассказывал им про каждый найденный гриб, объяснял, как их отличать друг от друга, а особенно съедобные от несъедобных. Ваня оказался способным учеником, он быстро схватил, что большинство трубчатых грибов съедобны, а с пластинчатыми дело обстоит куда сложнее.
Они вышли на большую поляну, и отец разрешил им свободно по ней ходить, не углубляясь в чащу. Ване поручили присматривать за Катей. Они шарили ручками в траве вокруг большой берёзы, когда Катя молча протянула ему крепкий гриб на кряжистой ножке с бугристой бурой шляпкой. Ваня сразу понял, что это очень хороший гриб и, взглянув на сестру, положил его в свою корзиночку. Катя улыбнулась брату и пока ещё очень неловко потопала к соседней берёзе. Там она вновь извлекла из гущи травы точно такой же гриб чуть поменьше. Ваня побежал к грибоносной берёзе, начал суетливо шарить вокруг и наткнулся-таки на ещё один белый, только совсем маленький. Тем временем Катя, как какой-нибудь фокусник, выудила из травы сразу два гриба, один из которых был просто огромен. Ваня протянул к ней руку ладонью вверх, и она, широко улыбаясь, вновь отдала брату свои трофеи. К ним подошёл папа со своей большой корзиной, в которой, прижавшись друг к другу, лежали разные грибы, но ни одного такого красивого, как нашла Катя. Заглянув в Ванину корзинку, папа ахнул:
«Вот это да! Да ты настоящий грибник! Мама! – позвал он. – Иди скорей сюда! Погляди, что Ванюха нашёл!»
На зов с другой стороны поляны прибежала мама. Увидев богатый лесной урожай в корзинке сына, она обомлела, а потом подняла его в воздух и поцеловала:
-Умник! Герой дня!
Ваня был счастлив, и вовсе не потому, что ему удалось всех обмануть, а потому, что мама поцеловала его одного – такого не бывало с тех пор, как появилась Катя. Её, конечно, погладили по голове, приговаривая:
- А ты, Катюш, не расстраивайся, будет и на твоей улице праздник, дай только срок.
Катя ничего не сказала – она ещё не умела говорить. Она подошла к корзиночке брата, вытащила оттуда свой главный, самый большой гриб и прижала его к груди.
- Нравится? – присев рядом с ней на корточки, спросила мама. – Вот мы его почистим, порежем и сварим вкусный-превкусный суп. Будем его уплетать за обе щеки и благодарить нашего глазастого Ванюшу, правда? – и мама заглянула Кате в глаза, а глаза те были грустные-прегрустные.
– Тебе гриб жалко? – по-своему поняла её взгляд мама. – Не переживай за него. Он боли не чувствует, а рождается и растёт нарочно для того, чтобы его потом нашли и съели.

***

В городе мама часто играла на пианино. Ваня всегда любил мамино пение под её же аккомпанемент. Он устраивался в кресле, а Катя сидела на ковре, строя башни из кубиков. Ване нравилось осознавать своё превосходство – вот он сидит как взрослый, внимательно слушая маму, не то что сестра, которая ничего не смыслит в музыке. Было ясно, что мама поёт ему, а не ей. Время от времени она поворачивала к нему своё вдохновенное лицо, на котором блестели выразительные глаза, а он восхищённо смотрел на неё и улыбался – они были почти вдвоём: Катя не в счёт.
Однажды мама встала и, оставив пианино открытым, сказала:
- Подойдите, понажимайте на клавиши, послушайте, как они звучат, а я сейчас вернусь.
Ваня вскочил с места и начал давить всеми пальцами, пытаясь извлечь хоть какое-то подобие тех чарующих звуков, которые лились из этого инструмента под воздействием маминых рук. Катя тоже подошла к пианино, вытянула указательный пальчик правой руки и осторожно нажала на клавишу.
- Отойди, - с угрозой в голосе сказал Ваня.
- Мама, - сказала Катя, имея в виду, что так только что делала мама – к этому времени она научилась произносить уже около десятка слов.
- Отойди, ты ничего не понимаешь, и нечего просто так стучать по клавишам.
Но Катя не отошла. Она снова вытянула указательный палец и осторожно вдавила клавишу.
- Не умеешь, не играй! – со злобой сказал Ваня и резко захлопнул крышку. Раздался жуткий визг, тут же сменившийся рыданиями. На шум примчались родители. Они подняли крышку, освободив сильно распухший и посиневший пальчик Кати. Мама перевела взгляд с дочери на сына и впервые посмотрела на него сурово, почти гневно. Он съёжился и спрятал глаза.
- Как это случилось? – незнакомым колючим голосом спросила мама.
- Она сама! – не смея поднять глаз, соврал Ваня.
- Ваня, смотри мне в глаза! Ты случайно уронил крышку?
Он понял, что мама не хочет о нём плохо думать. На самом деле она давно чувствовала, что её сын не принимает свою сестру, но ждала, что это скоро пройдёт. Маме сейчас очень хотелось верить, что он это сделал случайно.
- Да, - сказал Ваня, который не хотел расстраивать маму, - она сама упала.
- Няня! – закричала до сих пор только слабо всхлипывавшая от боли Катя. – Няня! – повторила она и ткнула пальцем в брата.
- Твоя сестра считает, что ты это сделал нарочно, - прогремел суровый голос отца.
- Она не поняла, это всё получилось случайно, - снова соврал Ваня, на этот раз гораздо увереннее.
- К сожалению, нас не было рядом, - не меняя жёсткого тона, продолжил отец, - и, если ты сделал это намеренно, ты заслуживаешь сурового наказания.
- Ванюша, - мама упорно пыталась заглянуть сыну в глаза, - я очень хочу тебе верить, но ты прячешь от меня глаза, а так делают, когда говорят неправду. Если ты нарочно бросил крышку на пальцы сестры, то объясни мне, в чём она перед тобой провинилась.
Ответ на этот вопрос был Ване очевиден, но рассказать всё маме было и сложно, и невозможно.
- Даже если она сделала тебе что-то плохое, она не заслужила той боли, которую ты ей причинил. Ты мог сломать ей палец! Это счастье, что всё обошлось! Больше никогда так не делай, даже случайно.
В маминых глазах стояли слёзы. Отец взял Ваню за руку и отвёл в другую комнату.
- Посидишь пока здесь и подумаешь над своим поступком, - жёстко сказал он и вышел, хлопнув дверью.
Ваня сидел на кровати и пытался думать, но все мысли заслоняло заплаканное мамино лицо. Она плакала из-за Кати или из-за него? Для его трёх лет этот вопрос был слишком сложным и через некоторое время он задремал.

***
Прошёл ещё год Ваниного и Катиного детства. Это было совсем не детское детство. Ваня жил в вечном стремлении как-то ущемить или унизить сестру, а Катя – в постоянной борьбе за своё человеческое достоинство и нерушимой надежде завоевать расположение брата. Когда это противоборство доходило до крайности, отец сурово наказывал либо обоих, либо Ваню. Это зависело от того, были ли свидетели произошедшего. В отсутствие родителей с ребятами оставалась бабушка. Ване частенько удавалось вымолить её обещание не рассказывать родителям о его совсем не братских поступках по отношению к сестре, а Катя на родительских допросах всегда молчала, как партизан. Только сейчас, достигнув четырёхлетнего возраста, Ваня осознал это, и в нём появились первые едва ощутимые им самим ростки уважения к своей сестре.
Но бывали случаи, которые бабушка не могла не довести до сведения родителей, и тогда вечерних разборок было не миновать. Оба - и Ваня, и Катя - ждали их с дрожью в душе. Ваня – потому что точно знал, что его накажут, а Катя – потому что заранее жалела брата, которому серьёзно влетит. Если бы Ваня знал, как она переживает за него - за человека, который превращал её детство в маленькую войну, где она заранее была обречена на поражение - возможно, что-то бы в нём дрогнуло, и его отношение к сестре перевернулось бы с головы на ноги. Но он не знал… до одного вечера. Это был как раз один из тех случаев, когда бабушка не нашла в своей душе оправдания для внука:
После долгого и серьёзного разговора Ваню, как всегда, оставили в комнате одного. Позже пришла мама и очень холодно (он никогда прежде не слышал у неё такого тона) позвала его на ужин. Он хотел прижаться к ней, но она его отстранила.
Ужин прошёл в полном молчании, но, когда они уже заканчивали пить чай, папа объявил, что сегодня книжка на ночь будет читаться только Кате. Это было неожиданно и очень обидно, тем более что чтение на ночь являлось нерушимой семейной традицией. Ваня был готов к тому, что его поставят в угол или лишат сладкого, но, что его отлучат от чтения, было просто немыслимо. Снедаемый одновременно злобой и жестокой обидой мальчик поймал на себе взгляд сестры – её глаза были наполнены такой готовой перелиться через край печалью, как будто наказать собирались не его, а её.
Ваню уложили в постель и погасили свет, а Катю оставили в комнате у родителей. Её усадили на диван и стали читать продолжение сказки, которую накануне они слушали с братом. Катя делала вид, что слушает, хотя, на самом деле, ничего не воспринимала. Она представляла себе, как Ваня лежит сейчас в соседней комнате, брошенный всеми, лишённый этого маленького счастья, и ей было не по себе. Катя чувствовала себя виноватой перед ним – лучше бы бабушка ничего не рассказывала родителям.
Отец заметил её рассеянность:
- Катюш, ты слушаешь?
- Угу, - кивнула девочка и только тут сосредоточилась и начала внимательно слушать - так внимательно, как никогда.
Через полчаса мама отвела Катю в их общую с Ваней комнату и уложила в постель. Поцеловав её на ночь, она тихонько затворила дверь.
- Вань, - шепнула Катя в темноту. Ответа не последовало. Но девочка была почему-то уверена, что брат не может сейчас спать.
- Вань, ты не спишь, да? – вновь обратилась она в темноту.
- А тебе-то что, - буркнул в ответ брат. Он не мог видеть, как Катино лицо расплылось в улыбке – не зря она так внимательно слушала папу.
- Вань, не спи, я тебе сейчас всё расскажу, - шепнула девочка и, не дожидаясь согласия брата, начала подробно пересказывать сказку.
- На этом папа остановился, - закончила она. В комнате стало необычайно тихо, только часы мерили тишину своим неизменным «тик-так». Катя решила, что Ваня заснул, не дослушав её, когда из темноты донеслось неуверенное «спасибо», как будто его не хотели произносить, но не смогли не произнести. Девочка заулыбалась, не зная, что в глазах брата сейчас стоят слёзы – он никак не мог понять свою маленькую сестру. Он обидел её, причинил ей боль, а она практически свела на нет его наказание, запомнив почти наизусть всё, что прочёл ей отец.
И сейчас Ване впервые пришло в голову, что она относится к нему гораздо лучше, чем он к ней. Ему стало стыдно. Так стыдно, что слёзы наконец брызнули из глаз. Они текли и текли, скрытые покровом ночи, и никто на свете их не видел и не знал, что с теми слезами навсегда выходила из Вани обида, причинённая ему рождением и появлением в доме сестры, освобождая место признательности и любви.