[GREEN]

2023 - 2025
Все лауреаты
и дипломанты:



В 2023 году
ЗОЛОТЫМ ЛАУРЕАТОМ СТАЛ:

Лозович Виталий, 1957 г./ г. Воркута, Россия
Ссылки на издания и публикации:


30

(с) Виталий Лозович

ЗА ДУХОВ НЕБА И ТУНДРЫ!

В феврале-месяце, в середине "десятых" годов нашего века под Воркутой случилась беда. В полусотне километров южнее города бригада оленеводов перегоняла стадо оленей через железнодорожный путь. Стадо большое - сотни голов. Выходили животные на насыпь не спеша, озирались по сторонам, хоркали носами да принюхивались к земле, выискивая корм. Олени, в отличие от тех же коров, идут сами, подгонять их невозможно. Кнутом здесь не пощёлкаешь. С юга в это время на полном ходу шёл товарный порожняк – шестьдесят вагонов под уголь на обогатительную фабрику Воркуты. Утро было мглистым, светало медленно, видимость метров пятьсот...
Когда машинист тепловоза заметил на путях стадо оленей, вначале даже не понял, что происходит, потом понадеялся, что оленеводы отгонят оленей с путей, потом решил тормозить... Время было потеряно.
Олени переходят дорогу не по одиночке, не волчьей вереницей, а широким ходом, бок о бок, гурьбой.
На свистящих тормозах, на скорости километров в семьдесят, тепловоз, за которым тянулось более полусотни вагонов, врезался в стадо словно грузовик в курятник. Первый десяток оленей тут же взвились в воздух и, пролетев метров сорок над тундрой в разные стороны, упали бездыханно в снег, хоркая горлом, дрыгая ногами да истекая кровью. За ними последовала другая партия оленей, что переходила дорогу чуть в стороне и была ещё больше, выстроившись в ряд, словно на убой. Тепловоз прошёлся по ним, словно на пути и не было никого, словно мягкие игрушки взлетали вверх и там уже разрывались на части, окрашивая снег красными, кровяными пятнами. Когда состав, наконец, остановился, в тундре стоял лишь один сплошной хрип умиравших животных. Погибло около сотни оленей, десятая часть стада.
На место происшествия прибыли представители прокуратуры, следственный комитет, полиция. Ходили по путям, по целине снежной, считали убитых животных, определяли вероятность столкновения, что там ещё... На другой день оленеводы стали собирать остатки туш животных, что могли пойти в пищу, но уже к вечеру в тундре пошёл снег, подул ветер и в кутерьме метели подбирать оленей стало невозможно.
А через сутки с Баренцева моря в Воркуту пришла пурга. Настоящая пурга с оттепелью. Снег валил крупный, мягкий и влажный, прилипал ко всему, до чего мог добраться. Город жил пару дней в одном белоснежном хаосе. Потом утихло. На пару часов вышло солнце. Было воскресенье. Проснувшиеся воркутинцы увидели довольно привычную картину – город засыпало. Вместо дорог и тротуаров образовались сугробы, на которых уже темнели глубокие проторённые тропинки, а вместо автомобильных парковок во дворах – снежные холмики из частных автомашин.

Савелий Гирский, сорокалетний мигрант из Украины, работал в Воркуте водителем грузового КАМАЗа. Возил шахтную породу на отсыпку, где прокладывали трубы газопровода, что тянулся с полуострова Ямал через Байдарацкую губу, а потом через Воркуту, через всю Большеземельскую тундру на юг и там уже далее на запад.
В Воркуте Савелий жил десять лет. Купил квартиру, благо, что здесь это было недорого. Поначалу сменил несколько профессий: был шахтёром, экспедитором, штукатуром-маляром, каменщиком... Шахтёром долго не выдержал – хоть и парни там что надо, но темно внизу, под землёй. Тесно в шахтных выработках. Не для него. Экспедитором просто не смог – побоялся, что воровать начнёт. На всякие малярные краски аллергия пошла. Вернулся к шофёрской работе. На своей Украине, в Полтаве, водителем тяжёлого грузовика проработал не один год, потому и взяли без особых вопросов.
Через пару лет Савелий съездил в Полтаву, женился на раскрасавице местной, Наташке, увёз её на "север-дальний", в Россию. Наташка вначале ершилась, но потом, взвесив по-женски все "за" и "против", быстро поняла, что будущим детям лучше в пурге да накормленным, чем в украинском раю, да с перебоями, с регулярной неизвестностью – а что там завтра? А тут дочка родилась. Навали Оксаной. В квартире стало тепло, уютно. Ещё через два года родился сын Володька. Наташка пыталась его в метрике записать по-украински, как Володимир, но Савелий сразу отрезал все попытки, заявив:
– Вот ещё! Будешь здесь дурью маяться! Чтоб смеялись над пацаном! В России живём.
Жить в Воркуте было непросто. Частных домов и частных дворов здесь не было. Куры не квохтали, как на родной Украине, петухи по утрам не пели, собаки по ночам не брехали на чужих. Так... Орут да визжат иногда под окном девки молодые, да бранная речь изредка рвётся снизу до его третьего этажа в стоквартирном доме. Зимой темно три месяца, с ноября по февраль. Мороз под 40; метели такие, что соседнего дома не видно в тридцати метрах. В воздухе кислорода не хватает, деревья не растут...
Четырнадцатый год с новостями из Украины Савелий встретил холодно. На работе своим сказал лишь один раз по пьянке и больше не возвращался:
– Дурачьё тупое, на дармовую дешёвку подались! Нашли себе героя!.. Бандера! Кому "бандера", тому: чемодан, вокзал, Галиция! Правильно отец говорил: «Все они там ополяченные да обавстрияченые. Это же надо так людей оболванить?»
Сам по себе Савелий был человек прижимистый, накопительный. В сущности, как и любой прижимистый, порядочный да хозяйственный хохол. Возмущался на эту тему мило, словно оправдывался:
- Шо вы хочите? Я хохол, южно-русский человик с примесью турецкой крови. У меня прадед, как у Шолохова там один у романе... сто лет назад дивку себе приволок из Турции... (имел в виду последнюю войну с Турцией 1877 - 1878 годов) с этой... как её городину?.. Кабулетти! Слышали такой посёлочек? Теперь Грузия. На кой мы её, Грузию эту, от турок спасали? Людей своих клали, русских, на закланье?.. Дурачьё!
Пару лет назад Савелий купил себе старенький снегоход, который то работал, то не работал. Прав на управление снегоходом у него не было, да и ездить ему, в сущности, на нём было некуда. Так... катался на авось в тундре возле города. Всё ждал, что случится первым в этих прогулках: снегоход сдохнет, или "гаишник" нарисуется? Зачем купил? Сам не знал. Продавали за дёшево, вот и купил.
После случая на железной дороге со стадом оленей потянулись по городу Воркуте слухи, что туш этих зарезанных в тундре сейчас столько валяется бесхозных, что можно весь город накормить.
Бесхозно? Как же так? Разве можно, чтоб бесхозно валялось мясо? Если бесхозно, надо прибрать... к рукам прибрать. По-хозяйски.
И засобирался тут же Савелий в тундру на своём снегоходе. Быстро собирался. Только пурга стихла, сразу и покатил. Даже выходной внеочередной выпросил у начальства, пообещав тому кусок оленей вырезки. Утром только пятилетнему сыну Володьке и сказал:
– Папа в магазин... далёкий магазин за мясом... будем сегодня строганину есть.

День выдался так себе. Пурга только-только угомонилась, намело много снега. Он простирался новыми, белыми "языками" по тундре от одного скопления кустов тальника до другого. Снегоход Савелия шёл легко. Солнца не наблюдалось. Ветер практически отсутствовал. Небо было хоть и в тучах, но не такое хмурое, как обычно перед непогодой.
На месте трагедии туш, зарезанных тепловозом оленей, практически и не было. Кое-где валялись ломаные рога да оторванные копыта. А так – пусто, снежно и не более. Пурга ещё присыпала. Однако Савелий не сдался и долго тарахтел снегоходом вначале с одной стороны железнодорожных путей, потом с другой.
Мысль о дармовом мясе Савелия мучила давно. Когда прикупил снегоход, она сама и всплыла наружу. Товарищи по работе иногда рассказывали, что всякие бесхозные олени часто бродят недалеко от города... если с ружьецом поехать... понимаешь?
С ружьецом, правда, как-то всё откладывалось, времени не было проходить комиссии, да курсы в полиции. А здесь такая удача! Это же просто дар небесный: поезд задавил сотню оленей! Вряд ли все туши оленеводы могли собрать. Пурга два дня шла, присыпало оленей снегом! Надо срочно ехать и хорошенько поискать.
В гараже Савелий достал собственноручно изготовленные санки-салазки в полтора метра длинной, с откидной задней частью. Санки представляли из себя обычный лист фанеры, загнутый спереди, вверх по форме лыж, которые были намертво привинчены по бокам. Сверху санок на рояльной петле сидела откидывающаяся часть, которая при желании могла увеличить площадь до двух метров. Конечно вид такого прицепа явно наведёт местных полицейский на всякие мысли...Но, как говорится, не пойман – не вор! А на обратном пути он пройдёт до речки Воркута, и там по её руслу выйдет к городу со стороны ТЭЦ... Если ехать вечером, то народу там не так и много. Проскочит. Дом у него на окраине города стоит.
Тушу своего оленя Савелий нашёл метрах в ста от места трагедии. Олень был уже приморожен, пурга его закидала снегом так, что сверху торчали лишь копыта в разные стороны, рога были обломаны напрочь, голова разбита. Похоже олень этот встретил тепловоз лицом к лицу.
Савелий, на всякий случай, оглянулся вокруг себя, тут же достал лопатку небольшую, за три минуты откопал тушу, уложил её на санки. Ноги оленя нелепо торчали по сторонам. Савелий достал топор и прямо на санях обрубил голяшки с копытами. Развернул заранее приготовленный брезент, перетянул им тушу, перевязал её капроновым шпагатом, осмотрел со стороны: на что похоже? Долго смотрел, пытаясь придумать, на что могло быть всё это похоже?.. На тушу оленя только и похоже, вынуждено согласился он.
Едва тронулся в обратный путь, как задул ветер, поднимая снег. Началась низовая метель. Низовая метель – это нестрашно. Дует ветер, подхватывает снег, крутит его, но видно всё на километр вперёд.
Ветер был с запада. С запада – это в бок, когда по "железке" возвращаешься в город. Неудобно, но терпимо. А сейчас это даже Савелию выгодно – поменьше в тундру вылезет таких же любителей поживиться олениной, да и всяких "охранителей" порядка будет поменьше. А может, позвонить своему напарнику Сашке, чтоб к оленьсовхозу подскочил на грузовичке? Прямо в тундру, в районе кладбища? Спрятали бы оленя за борта... Нет. Тогда придётся напарнику полтуши отдавать, или четверть. Обойдётся. О!.. Савелий похлопал себя по карманам. А телефон-то сотовый он дома в спешке позабыл. Вот дела! И ладно. Меньше будет соблазна напарникам всяким звонить. Главное – добраться до дома тихо. Довести тушу без приключений и лишних встреч с кем угодно. Мама дорогая, это же теперь у него полцентнера мяса дармового!.. Пятьдесят кило! Это если перемножить? Рублей четыреста за каждый килограмм?.. Двадцать тысяч выручки!
Через минут тридцать Савелий вышел на ручей с обрывистыми берегами, по ручью надо было пройти до речки Воркута. На ручье мело поменьше, русло было извилистым и ветру негде было разогнаться. На речке тоже будет потише, нежели в открытой тундре, там руслом пройдём до ТЭЦ, мимо трубы, до стадиона "Юбилейный", а от него триста метров и дома! Дворами. В пурге и проскачу.
На очередном повороте ручья Савелий остановился. Остановился и замер. Ему даже показалось, что его "Буран" сам заглох от увиденного. Прямо перед ним, метрах в пятидесяти, из снега ручья торчал, гусеницами вверх, вездеход... Большой, мятый, грязно-зелёный вездеход. Лежал он здесь уже около суток, если судить по снегу, осевшему на гусеницы сверху. Высокий, обрывистый берег над ним был весь изрыт и вспахан от его падения, словно там бомбу взорвали.
– Это как же тебя?.. – застыл от страха да изумления Савелий. – Прямо со скалы кувыркнулся?
Он подкатил ближе, сошёл с "Бурана", осторожно прошёл к перевёрнутой машине. «Только, чтобы без людей, – вдруг заколотило от страха в голове, – только, чтобы без людей...» Вездеход перевернулся, люди вышли и ушли в город за помощью... Только чтобы без людей. Он склонился к водительской двери и крикнул что-то такое: «Живые есть?..» В ответ тишина. Слава Богу! Савелий открыл дверцу – пусто. Заглянул глубже – в полусумраке вездеходного салона увидел торчащие в разные стороны оленьи копыта... А-а... Вот как? Ещё один любитель поживиться дармовым мясом! Савелий усмехнулся. Сколько ж здесь туш? Штуки три? Только он уже хотел влезть внутрь кабины, как откуда-то из полумрака вездехода раздался слабый хрип со стоном... Савелий вздрогнул, словно ему туша оленя копытом под дых ударила. Всмотрелся вглубь и увидел там скрюченного человека с намотанной на голове тряпкой.
– Ох, ты й-ё-ё!! – вырвалось у него. – Ты кто? Эй, слышишь меня?
Он сказал, а весь мозг его пронзила страшная и холодная мысль: раненый!.. Да не дай Бог!..
Быстро забравшись внутрь, Савелий увидел человека. Парень как парень, лет тридцати, тряпка на голове была полотенцем, промоченным насквозь кровью. К обеим ногам в районе голени были привязаны по две небольших доски, похоже, выполнявших роль медицинских шин - значит, сломаны ноги. Не удивительно, такой кульбит на вездеходе сделать с обрыва. Стоя на четвереньках, Савелий аккуратно подхватил парня под мышки, потянул на себя к выходу, топчась по оленьим тушам коленями.
– По мясу ходим, мать твою! – выругался он.
Парень опять застонал.
С помощью "матери", совершавшей нехорошие разгульные поступки в своей жизни, а также вспомнив всё самое интересное, Савелий вытащил рывками парня наружу. Снаружи усадил его на снег, головой о вездеход. Парень открыл глаза, губы его дрогнули, и он спросил совсем тихо:
– Ты что тут делаешь?..
– Живой, – тяжело дышал Савелий, – ещё есть кто?
Парень мотнул головой и вскрикнул от боли.
– Кто будешь? – спросил Савелий, оглядываясь.
Снег начинал крутить сильнее, вихри его рождались ниоткуда, столбиками снега, похожими на ёлочку, поднимались вверх. Когда низовая метель начинает мести легкими завихрениями, поднимая снег в небо, а ветер меняет направление – это лёгкое предвестие пурги на севере.
– Лёха, – ответил парень через силу, словно тяжёлый груз одновременно поднимал, – обрыв я не заметил, снег навалил, а "дворники" сломаны, залепило стекло... А тут ручей... Перевернулся я.
– Ноги что?
– Поломаны... я очнулся - в крови весь... перевязать себя успел... кровь остановить не мог... может вена? Или, как её - артерия?.. Встать не могу... пробовал. Холодно.
– Вездеход чей? Искать будут?
– Личный вездеход... списанный он... не будут.
– Телефон есть? Позвоним в эмчээс.
– Телефон тут, - кивнул он себе на грудь, на внешний карман куртки, - пробовал. Не берёт. Далеко.
Савелий выругался ещё раз себе под нос, вновь оглянулся. А что оглядываться? Ручей как ручей, что тут смотреть? Что смотреть, что смотреть! А что делать?.. Как вот тут теперь? Куда его? За собой, на "Буран" не посадишь, ноги сломаны, голова висит... А место на санках занято... ну да... занято... а как?.. Эти санки... они вообще тут случайно, понимаете? Не раненых же брал перевозить? Это вообще... для мяса. Для оленя, так сказать...
– А вот и твой олень, так сказать, – проговорил кто-то ему в голове.
Тихо так проговорил, внятно.
Савелия ещё раз пронзила жуткая мысль, можно даже сказать не пронзила… Она без разрешения поселилась у него в голове и теперь никуда не выходила: «Тушу оленя придётся оставить здесь! Выбросить!.. Да что ж ты будешь делать-то, а?» От этой мысли заныло где-то под горлом. Так заныло сильно, что перехватило дыхание. На пару секунд у Савелия мелькнуло: «А может, положить парня на тушу оленя? А что? Шкура от человека нагреется в минуты! И Лёхе тепло, и олень останется…» Глупо. Шкура не нагреется в минуты, потому что это не шкура, а туша!.. Замороженная туша. Ну да, оно и понятно, что туша, что глупо всё... просто... мясо жалко. И что прямо вот не поехал?.. Вдоль "железки"? Поехал бы прямо, никого бы не встретил... не мучался бы вопросом. М-да... хреново. Скотом становиться нельзя.
– Пуржить начинает, – выговорил парень, – делать что будем?
Глянул на Савелия и предложил, чтобы не навязываться:
– Если что... не можешь... так езжай. В городе МЧС скажи, где я сижу... идёт?
– Да нет, не идёт, – тихо выговорил Савелий, ругаясь про себя какими-то новыми бранными словами, – куда тут езжай?
Он в который раз глянул на раненного парня злющими глазами, который сейчас просто воровал у него таким трудом добытую оленину! Который сейчас просто обокрал его в одну секунду на полцентнера мяса! Который... А может?.. Или... Нет, не может. «Вот он твой олень», – просвистело чьим-то неуловимым голосом в голове Савелия и глаза его вновь уткнулись в парня.
Тушу оленя придётся бросить здесь.
От этой мысли внутри него всё перевернулось ещё раз от негодования и возмущения. О Боже! Цель была достигнута так просто, так быстро! Полцентнера мяса... Полцентнера мяса надо было сейчас просто вышвырнуть на снег... А может... Лёха сумеет на заднем сиденье? Может, сумеет удержаться? Да куда ему держаться со сломанными ногами да с головой, которая и так... висит вона, как колбаса домашняя, когда свинку заколешь. Да что ж ты будешь делать-то, а ?!. Ну, что за жизнь?! Только нашёл! Только нашёл и тут же потерял!.. И не потерял, а выбросил даже!.. Тьфу!!
Последние слова как-то злобно вышли. С шипением. Вырвались злобно, потому что афера его с олениной сорвалась так глупо, что... Он вздохнул тяжко, и стал отвязывать тушу от санок. Когда отвязал, поволок её в сторону, под обрыв, где намело много снега и тушу можно было просто зарыть.
– Ты лучше её в вездеход забрось! – из последних сил хрипло сказал Лёха. – Там песцы не достанут.
– Ага, – кивнул Савелий, припорашивая снегом своё мясо, – потом эмчээсовцы вместе с твоим вездеходом и твоими тушами себе заберут... куда там!.. Нашли дураков!
Санки он разложил полностью, откинув площадку сзади. Ростом бог Лёху не обидел, да и весил он килограмм под девяносто. Вытянет его "Буран"?
"Буран" вытянул. Он даже вначале как-то излишне легко потащил за собой санки с Лёхой, замотанным в брезент, как только что была туша оленя. Прятаться теперь необходимости не было, Савелий решил ехать в город по прямой. Теперь получалось - чем они быстрее выйдут на людей, тем лучше. А если встретят вездеход в тундре - вообще красота! Тогда можно будет Лёху им, а самому назад за оленем... а?
На подъёме из русла ручья "Буран" забуксовал, вырвав из-под себя вихрь пережёванного гусеницей наста, да и выполз на равнину тундры.
Время было – полдень. Пошёл мелкий снег. Ветер не стихал, а поднимался. Низовая метель стала переходить в обычную пургу. Переходила она быстро, захватывая клочьями и плетями снега всё пространство перед Савелием. Ветер попытался пару раз прорвать снежную завесу, да не получилось. Снегом обдал – и всё. Но в этом небольшом прорыве пурги, Савелий увидел далеко впереди себя чёрную полоску неба. Это город дымит. Ветер переменился, ветер теперь в спину, южный. Так теперь и держим курс. Савелий обернулся назад, глянул на Лёху – тот лежал на санках замотанный брезентом, как мумия, как покойник... А вот поехал бы Савелий прямо – тут же хихикнуло ему то ли сознание, то ли подсознание - так лежало бы на санках оленье мясо! Пятьдесят килограмм свежего мяса! А ещё не поздно вернуться за тушей, а? А Лёхе эмчээс?.. Не вытянешь ты его. Не вытянешь... Тут же сверху снег обрушился так плотно и вязко, что пространство всё померкло в "молоке". "Мумия" Лёхи стала ещё больше напоминать, волочащегося сзади покойника.
– В страшном сне не увидишь, - пробормотал Савелий, сразу зачем-то прикидывая: если бы он тушу оленя привязал за санками, волочил бы её по снегу... Вытянул бы его "Буран"? Мерзко, да? «А что мерзко?» – вспыхнуло его сознание. – Почему мерзко? Ещё неизвестно, что и кто важнее – этот парень чужой? Или мясо в дом родной?» Его же дома с олениной ждут, а не с этим... Савелия вообще здесь могло не быть. Он случайно проезжал. Он... ладно, молчу.
"Буран" шёл ровно, мотор гудел монотонно. Тундра расстилалась перед ними плоская, снежная, без кустов. На пустыню похожа. Дорогу впереди, точнее направление впереди, видно практически не было. Стена снега, бушующего белой мглой, просто как раскрывалась перед ними на пять или десять метров и тут же закрывалась, укутывая обоих путников в своей холодной кутерьме. Очень скоро пошёл жёсткий, ледяной снег. Он осыпал лицо Савелия мелкими иголками, налипал на глаза и стекал по щекам вниз. Снегоход шёл медленно, словно пробирался вперёд, высматривая дорогу, стараясь не сбиться с пути. Пути этого Савелий как раз и не знал, знал лишь направление. Лёшка этот тоже, наверное, знал лишь направление... Кувыркнулся вот.
В пургу жизнь в тундре замирает. В пургу вы не встретите на пути своём ни куропаток, что трещат клювами при любой опасности, словно деревянными трещотками; ни мохноногих канюков, что парят в вышине неба, выискивая зазевавшегося лемминга на снегу да изредка оглашая белые просторы ледяной пустыни своим клёкотом (канючиньем). Не будут мелькать меж кустов осторожные, но любопытные песцы с пушистыми хвостами, прижимаясь носами к насту, вынюхивая норки мышей. Да и вся прочая живность будет сидеть где-то под кустом, свернувшись клубком от непогоды, и ждать затишья в тундре. Причём совсем рядом, под похожим кустом, в десятке метров от какого-нибудь зайца, может сидеть его хитрый враг – белая сова, моргать своими глазами, крутить головой и не двигаться с места. Но если ветер стихнет... Зайцу конец. Потому что пурга, это в лучшем случае – буря или шторм, в худшем – ураган. Сносит всё живое.
Снегоход шёл в пурге тихо, едва-едва перекрывая своим урчанием завывания ветра. Хорошо, хоть снег был мелкий, колючий, холодный… Такой снег не липнет сразу на наст, а собирается в ложбинках и трещинах, не мешая движению. И снегоход, и сани по жёсткому насту идут свободно, легко. Главное – выбраться.
Савелий старался держать направление так, чтобы ветер постоянно как подгонял его в спину, вторично ветер не мог так быстро сменить направление, а, значит, идут ровно на город, хоть в десяти метрах и не видно уже ничего. "Молоко" вокруг.
Почему-то в голове постоянно прокручивался путь от железной дороги до обрыва... Почему-то постоянно после этого "кино" в голове стояла картинка, где под обрывом тушу закопал... Потом куда, в каком направлении поехал... Потом – как можно проехать обратно к этому месту... Всё правильно – тушу ведь надо будет забрать потом?
Снегоход шёл ровно, неторопливо, пурга мела протяжно. Видимости на десяток метров впереди – это ровно столько, сколько при такой скорости надо, чтобы остановиться и не кувыркнуться с обрыва вниз, как Лёха. Савелий изредка оборачивался назад, смотрел на раненого парня. Да на кой же леший ты, Савелий, поехал к реке Воркута?.. Эх, Савелий, Савелий! Поехал бы прямиком по "железке" в город... Лёха бы сдох, да? Ну да, скотство. Но оленя так жалко! Теперь кто его знает – найдёт он оленя потом? Да и сможет ли привезти обратно? А так бы сейчас под покровом пурги спокойненько по городу прошмыгнул – и всё!.. Ах, ты же напасть! И надо же было Лёхе за этими тушами поехать?! Мяса ему подавай! Мародёр хренов!
Ветер бил сзади своими порывами так, что снег залетал Савелию за воротник, где плотно был уложен шарф. Ветер бил своими порывами так, что насквозь продувал и зимнюю куртку, и кожанку под ней, и свитер шерстяной, холодя спину. Савелий поднял капюшон, застегнул замок под самое горло. В голове мелькнуло: может, Лёху посмотреть, снег и ему залетает, нет?
Он остановился. Сошёл со своего вездехода. Порыв ветра ударил в лицо, что едва не опрокинул его навзничь. Савелий устоял, склонился над раненым Лёхойс… Снег запорошил того уже полностью, тело в брезенте стало напоминать замотанный труп... Щёки у Лёхи были мокрые... Это снег тает. «Ленинград блокадный», – почему-то мелькнуло в голове у Савелия.
– Живой? – крикнул он громко.
Лёха открыл глаза. Тяжело как-то открыл, посмотрел куда-то вверх, попытался прошептать что-то. Не получилось. Собрался с силами, прохрипел:
– Живой. Где мы? Я, кажется, отключился... Где мы?
– Не знаю. По дороге в город будем надеяться. Может надо что? Вон как тебя снегом замело всего... может перевернуть? Ногами вперёд покатим? Меньше будет...
– Сдурел? Ногами вперёд!..
Савелий вывернул кусок брезента у его головы, немного прикрыл лицо, чтобы не порошило лишний раз. "Буран" покатил дальше.
Пурга выла, пурга кружилась. Ветер бил в спину, продувая куртку, заметал глаза так, что от налипшего на ресницы снега они не закрывались полностью и моргали как-то наполовину. Савелий хватал ресницы пальцами и держал их, пока снег не стаивал. Снег оседал на щеках, таял на щеках, капельками стекал вниз и щекотал там горло. Снег залетал в рот, потому что, хоть ветер и дул в спину, но при сильных напорах каким-то образом залетал впереди человека, сдавливал там воздух; становилось трудно дышать носом, человек дышал ртом. Снег плясал перед глазами, сверкал искрами и строил перед Савелием какие-то неведомые, призрачные картинки нереальности.
Крайний Север. Заполярье. Территория Арктики. Обычное ненастье.
Сколько часов шёл старенький снегоход в пурге, Савелий не знал. Он уже потерял связь со временем, и только ежеминутно ждал одного – что из пурги вырастет город... Здание... Забор... Дорога... Он ушёл из города на юг. С южной стороны что у нас в городе? Вокзал, оленьсовхоз, кладбище... Ещё вояки какие-то были... Может, на воинскую часть выйдет? Когда темнеет в феврале? Когда приходит вечер? Часов в пять или шесть? Никогда об этом не думал. Темнеет себе – и темнеет. Начнёт темнеть – это пять или шесть часов... Что это даёт? Ничего. Это даёт то, что дальше надо будет идти в темноте ночи, в ночной пурге, что ещё хуже и тяжелее. Почему идти? Мы же едем? Ехать надо будет в темноте... Ехать надо будет в темноте... Савелий вздрогнул. Засыпает... Он засыпает. Ветер убаюкивает. Монотонность кружащего снега перед глазами, словно метроном, снижает внимание… И человек погружается в сон. Спать нельзя! Кувыркнёшься, как Лёха! Впереди образовалась прореха, снегоход резко встал... Ручей. Простой заметённый ручей, русло в низине. Перекатим.
Когда начало темнеть, Савелий не заметил. Просто совсем внезапно снег стал серым, пурга мутной… А снегоход ни с того, ни с сего вдруг заглох и остановился... Савелий дёрнул за стартер. Мотор чавкнул и смолчал. Савелий дёрнул ещё раз. Потом ещё... Он сошёл с машины. Разбирался в технике Савелий прекрасно. Неисправность нашёл мигом – бензин был на нуле. Бензина было достаточно для того, чтобы съездить за полсотни километров в тундру и вернуться обратно в город, но не для того, чтобы на скорости пешехода кружить по тундре целый день. Савелий сел на сиденье, руки положил на колени. Приехали!..
– Что там? - донеслось от Лёхи.
– Сдох коняка. Бензин вышел. Не рассчитал я на такую прогулку.
Разговор на этом закончился. Лёха ничего предложить не мог, Савелий, что предложить, не знал. Пурга стонала и выла. Ветер стал визжать так, словно радовался беспомощности человека. И визжал, паразит такой, главное, именно в закоулках мотора снегохода... Летал там и визжал от радости! Савелий взял горсть жёсткого, холодного снега, протёр им лицо. Стало легче. Да нет, легче не стало…
Варианты? Остаться здесь до конца и ждать: вдруг пурга закончится так же внезапно, как и началась? Сколько Лёха протянет без помощи врачей? Сутки, двое, или может несколько часов? А если бросить Лёху одного, добраться до города и организовать спасательную операцию... Где искать потом? Заметёт полностью его, не найдёшь под снегом. Если только по снегоходу найти? Так и снегоход может замести в одну ночь. В низине стоят. В низине всегда заметает.
– Есть мысли? - докатился до него голос Лёхи.
– Есть одна, - отозвался Савелий.
Он сошёл на снег, подошёл к Лёхе, не торопясь, отцепил санки от своего "Бурана". Потом залез в багажник своей заглохшей техники, нашёл там пакет с НЗ: хлеб, сало, спички, зажигалка, спирт сухой, что-то ещё... Впрягся в трос, каким были прицеплены санки к снегоходу, лямка легла поперёк его груди, и потащил их вместе с Лёхой куда-то в темноту ночи. Лёха, похоже, всё понял и застонал из последних сил:
– Да не надо это!..
В первые минуты Савелий даже как-то порадовался и за себя и за Лёху, что идти по снежному и твёрдому насту оказалось не столь и тяжело. Лямка упиралась в плечи и грудь чуть ниже горла. Савелий тут же рядом, по бокам, поддерживал её руками, немного оттягивая перед собой. По старому насту санки с Лёхой катили легко, словно по льду, на новых белых "языках" только что наметённого снега, тормозили. Хорошо, намело его не так и много. Одно было нехорошо: тундра не бывает ровная. Потому, когда катились вниз, приходилось санки поддерживать, а когда вверх... Тогда Савелий упирался так, что, казалось, глаза из орбит вылезают потихоньку.
Полной ночи как таковой в тундре зимой не бывает. Даже в безлунную ночь что-то да видно вокруг, хоть какие очертания местности. Снег отражает всё, вплоть до света звёзд. Сегодня явно на небе сидела луна. Правда, за тучами видно её не было. Но тучи были светлые, а потому и света немного давали.
Савелий шёл, куда ветер дул. Он давно уже потерялся в пурге, и единственным ориентиром был ветер, что дул в спину. Но ветер в пурге не дует однообразно и монотонно. Ветер в пургу рвёт порывами. Причём порывы могут быть такими, что в один порыв вы и глазом не моргнёте, а в другой хлестанёт так, что свалит с ног и десяток метров прокатит по снегу.
В низинах ветра было меньше. Здесь Савелий терялся: куда идти? Вроде только что дуло туда, а теперь в обратную сторону? Куда из низины выходить? Ужасно стало натирать плечи. Савелий перехватывал лямку от саней наподобие хомута, пропустив её под мышками, но очень быстро стало натирать шею через шарф, да и под мышками давило нестерпимо. Сил оставалось всё меньше, хотелось завалиться на снег и уснуть... Нет, поспать немного, хоть полчасика. Он опустился на снег, встал на колени. От тюка брезента донеслось слабым голосом:
– Савелий! Телефон возьми, может уже...
Вот дурак старый! Савелий себя даже по голове хлопнул. Заигрался в герои! Телефон же есть?
Он быстро отвернул брезент, пошарил рукой по груди Лёхи, нашёл в кармане телефон. Включил. Телефон вспыхнул в ночи яркими цветными огоньками. Цивилизация. Савелий глянул на дисплей. Ноль. Полный, тихий, не опознаваемый ноль.
– Себе возьму. - сказал он, - буду проверять, может где поймаем сеть.
Вставать со снега не то, что не хотелось, а просто не моглось. Они сидели в низине, ветер здесь больше кружил снег, чем рвал порывами. В низине было хорошо. Здесь было относительно тихо. Здесь можно было спокойно сидеть и даже спокойно дышать, не ловя воздух ртом, как там – наверху, в пурге. Но всё равно надо было выбираться наверх, всё равно надо было идти вперёд, в город, к людям. Лёха долго не протянет. Эта мысль занозой сидела в голове у Савелия.
– О чём думаешь? – вдруг спросил Лёха.
– Ни о чём, – прерывисто ответил Савелий.
– Скажи. Легче будет...
– Легче не будет, – сказал Савелий, – "Буран" сдох, мясо потерял, пурга усилилась, а идти надо... Дойти надо.
– У тебя семья есть? - спросил Лёха.
– Есть. Для них и корячился.
– Может, один дойдёшь? Может так быстрее будет? Там объяснишь всё... эмчээс там...
– Один не дойду, – сказал Савелий, – ветром сдует.
Савелий поднялся, подхватил лямку, впрягся и потащил сани наверх из низины. Наверху ветер рвал и бил своими хлыстами так, что иногда даже помогал двигаться вперёд, особенно на спусках. Подгонял так, что Савелий санки придерживал ногой. Потом опять вверх, опять то поперёк лямку, то сверху на шею, то поперёк, то сверху... В какое-то время Савелию показалось, что мозг у него больше ничего не воспринимает, кроме снега, ветра и ломящей боли в плечах. Вначале он поминутно смотрел на дисплей телефона, надеясь что тот обнаружит сеть, потом забыл... Телефон стал бесполезной игрушкой в руках природы. Савелий спускался в низины, поднимался наверх, падал, поднимался, хватал летящий снег ртом, подхватывал его рукавицей с наста, жевал до ломоты в зубах и голове. Ужасно хотелось пить. Воды у них не было. Про хлеб да сало Савелий ни разу и не вспомнил. Хлеба не хотелось. Хотелось спать, пить, закрыть глаза и уснуть. Уснуть стоя, уснуть на ходу, уснуть на минуту, секунду, но уснуть, забыть... Всё забыть, поверить, что всё это – кошмарный сон. Хотелось упасть и не вставать. Никогда больше не вставать!
Савелий шёл, бездумно передвигая ноги, ничего не соображая, ничего не понимая, ничего вокруг себя не видя. Просто надо было идти и надо было тащить за собой санки с человеком. Почему? Потому что надо идти в город, в тепло, к людям. Почему надо тащить на себе эти санки с человеком? Потому что ему тоже надо к людям, а сам он идти не может... А к людям ему надо... А Савелию надо домой: у него пацан Володька, у него дочь, жена... В пурге он увидел сына... Тот играл на снегу с большой машинкой... Снег возил...
Ночь оказалась длинной. Ночь оказалась холодной, потому что Савелий вспотел, а... Нет, он не вспотел, пот просто катил с него крупными каплями по всему телу, потому тело стало мокрым от пота и иногда его холодил этот жуткий, страшный ветер, продувая куртку, проникая внутрь, морозя тело...
Пару раз Савелий крикнул что-то Лёхе. Просто так крикнул, без дела, без нужды особой. Чтоб ответил. На голос тоже силы надо. Сил не было. Их не осталось совсем. Савелий остановился, подумал: может, Лёха умер? Скончался так вот тихо человек, никому ничего не сказав. Хорошо это или плохо? С одной стороны хорошо, можно его здесь оставить, труп же, что ему будет? А с другой? Песцы всякие могут лицо обгрызть, Всякая живность тут начнёт человека есть... Нет, так нельзя, тащить надо и труп... труп же этот человеческий, правильно? Это не по-человечески – бросать тело человека на произвол... Не по-русски это... Надо тащить... Куда тащить?
Савелий остановился, ноги подкосились, и он упал на колени. Так стоял какое-то время. Какое? Не заметил. Ему показалось, что глаза его закрылись и он уснул. На секунду? Минуту?.. Он что-то увидел во сне? Не помнил. Просто чёрная дыра. Дыра в сознание. Дыра отдыха.
– Сава! – крикнул кто-то женским голосом.
Савелий очнулся, как по голове ударили. Голова раскалывалась от боли.
– Савелий! – услышал он голос Лёхи.
Савелий очнулся, увидел, что стоит на коленях. Поднялся. Подошёл к Лёхе. На колени уже не опускался – бухнулся.
– Савелий, – сказал тот из-под брезента, – я забыл... у меня в кармане, во внутреннем... спирт на лимонном соке... с золотым корнем... в дорогу... попробуй. Золотой корень силы даёт.
Савелий минуту молчал, не понимая, что от него хочет Лёха? Какой спирт, какой ещё лимонный сок?.. Сок?.. Сок – вода!!
– Где? - нехорошим голосом спросил он, шаря по груди у Лёхи. – Где сок?..
– Не сок, Савелий. Спирт разбавленный соком лимонным.
– Спирт? – что-то далёкое, цивилизованное, подходило к Савелию со своими глупостями и шалостями. – Зачем спирт? Делать что?
– Хлебани глоток, – сказал ему Лёха уже твёрже голосом, – он на золотом корне. Поможет. Силы даст на время. Только много нельзя... опьянеешь – уснёшь.
Савелий нащупал тонкую, выгнутую фляжку во внутреннем кармане Лёхи, вытащил, в потёмках отвинтил крышку и сделал глоток. Потом сделал ещё глоток. Потом третий... Захотелось сразу есть. Он достал пакет НЗ. Достал хлеб и сало нарезанное.
– Что ж ты молчал? – уже пришёл в себя Савелий. – Спирт тебе нужен в первую очередь. Ты же много крови потерял. Когда доноры крови сдают много, им всегда то вино сухое, красное, а то и спирту медицинского... Это какой спирт? Медицинский?
– Да нет, Савелий, – пробормотал Лёха, – гидролизный это спирт... Сушит от него по утрам сильно, если переборщить. Но не отравишься, не бойся.
– Спирта бояться… Скажешь тоже… – жевал сало Савелий, просто мгновенно ощущая, как приходит в себя и как по венам струится кровь, как неведомо откуда, вместе с кровью бежит по жилам сила.
– Холодно, – прошептал Лёха, – спину не чувствую. Помираю что ли? Сдохну - ты брось меня. Потом найдут. Весной. Знаешь, под погибшими людьми снег не тает, и весной в тундре появляется "гриб" снежный, а сверху тело человека... худо, правда? Пошевелиться бы мне... Не могу... Холодно под спиной...
Савелий стянул с себя куртку, свернул её в три полосы, как это делают в магазинах, когда упаковывают, быстро развернул брезент, Лёху резко приподнял с краю и засунул куртку под него.
– Дурак, – сказал Лёха благодарно, – тебе важнее, ты же тащишь нас... Савелий...
– У меня ещё кожанка, – показал тот во тьме короткую, тёртую кожаную куртку в пояс, – и свитер там – шерсть чистая. Вытащу. Ну-ка, давай!
Савелий приподнял Лёху за спину, поднёс фляжку. Лёха руку одну вытащил, ухватил как-то слабо фляжку, отпил пару глотков, поморщился, попросил:
– Зажевать дай?
Савелий быстро достал кусок хлеба с салом. Лёха откусил вместе с залетевшим в рот снегом, чуть прожевав, молвил в голос:
– Ну да... Сдохнуть всегда легче навеселе.
Савелий уложил его обратно, подоткнул брезент, поднялся на ноги, впрягся в лямку, ухватив её перед собой руками и потащил сани дальше.
Что всегда визжит в пурге – неизвестно, но завывания ветра со снегом бывают такие пронзительные, что давит на уши и мозги. Ночная пурга рвёт человека сильнее. Ночная пурга крутит человеком так, словно он попал в мясорубку, но никак на шнек мясорубки намотаться не может. Бывает, что даже посмотреть впереди себя – большая проблема, потому что едва лицо поднимешь... Отхлещет снежными плетьми так, что начнёшь плеваться и ругаться, отмахиваться неизвестно от чего. А бывает, что вроде и несильно снегом обдаёт, да тот же ветер так напирает на тебя, что хоть носом, хоть ртом ухватить воздуха невозможно, а потому опять – голову вниз.
На одном из подъёмов тундры Савелий достал телефон Лёхи. Сети не было, часы показывали два часа ночи.
Силы, что даёт алкоголь на непродолжительное время, заканчиваются очень быстро, если их расходовать неразумно. Например, если тащить сани с человеком. Здесь никакого алкоголя не напасёшься. Похмелье придёт в момент, дурь пьяная через пот выйдет за полчаса, а отравление останется. Потому человек прикладывается вновь и вновь, что заканчивается весьма плачевно, бывает, даже и трагически.
Шёл Савелий теперь не столь автоматически, как раньше. Теперь он соображал, что вокруг творится и что он делает. Поставил цель: если начнёт сдавать, если начнёт засыпать, если глаза станут смыкаться... Только тогда, Только тогда можно ещё... Пить можно только для поддержки, а не для расслабления. Потому что, если он грохнется и уснёт, Лёшка ведь даже и помочь ничем не сможет. Картина! Один будет замерзать во сне, другой наяву... Тьфу, зараза! Надо думать о чём-то хорошем. Надо думать... О бабах, например. А может, стихи читать, или песни петь?
Он уже давно стёр ноги в своих ботинках, давно промёрз весь, насквозь, до самой макушки головы, обморозил руки, потому что на ветру, в мороз, держать кулаки сжатыми нельзя... Кровь не ходит по ним. А как их держать, если надо лямку перед собой удерживать? Иначе не потянешь. Как их держать, если лямку под мышками проденешь – и там так режет потом, что не выбираешь, что больнее, что правильнее... Что... Савелий уже привык к темноте. Под ногами снег просматривался – и слава Богу! Иногда в глазах вспыхивали какие-то молнии, которые были похожи на круги белого света. Причём круги были на снегу, на насте, там, где он и видеть их не мог, потому что стена снега... Перед ним стояла стена бушующего снега... Наст был виден лишь под ногами.
Савелий обтирал лицо ладонью от облепивших его снежинок, сжимал холодными пальцами ресницы, чтобы глаза хоть как освободить от налипших ледышек. Рука мёрзла ещё сильнее, он быстро прятал её в рукавицу, сжимал в кулак, чтобы пальцы хоть немного друг о друга согрелись – ничего не помогало. Он делал "зарядку" внутри рукавиц, сжимая и разжимая пальцы, тогда слетала лямка троса, падала ему на грудь... Савелий останавливался, какое-то время стоял беспомощной фигурой в ночи, потом, словно бурлак на реке, поднимал лямку и опять шёл, тянул за собой сани с Лёхой... А кто этот Лёха?.. Да нет, не ему кто, а вообще – кто? Вообще, Лёха этот есть? Или это всё мираж, видение, наваждение? Как его там?.. Привидение.
И вдруг Савелия просто ухнуло по голове сверху. Он даже удар физически почувствовал, будто тяжёлой, набитой крупным пером, подушкой по голове дали и сказали прямо в уши: «Это не привидение. Это наказание, дружок! За жадность твою, за скупердяйство! Или мяса дома не было? А может, с голодухи помирал? Что в тундру попёрся? На дармовщинку поживиться? Может, олени твои? Может, ты их растил? От волков охранял? Пас в тундре, на перегонах? В реках ледяных спасал? Из-подо льда вытаскивал?.. Дармоед ты, Савелий!»
– А Лёху за что? – не выдержал Савелий такой откровенности сам на сам.
И тут же услышал: «А за то же!»
Потом секунды стояла тишина. Такая жуткая неземная тишина!.. Ветер умолк, но не стих: пурга била во все стороны, а звуки её пропали… Савелий головой тряхнул и услышал вой ветра. Тут же вперёд рванулся с ещё большим рвением и скоростью, под нос себе сказал:
– Ну так… А мы же мясо оставили там... Олени-то там, а мы здесь, чего теперь-то?
Пурга провыла что-то в ответ.
Пурга как-то совсем внезапно усилилась. Мало того, что усилился ветер, так ещё и тучи, очевидно, стали более плотные и света уменьшилось. Стало и в самом деле темно. Савелий оглянулся затравленно, не понимая: что это он делает в пустоте и темноте? Лямку снял с себя, хотел под мышками пропустить, чтоб кулаки немного отогрелись, чтобы руки немного отдохнули… Да здесь ветер так хлопнул его порывом, что Савелия бросило на снег и прокатило валиком по насту... Куда прокатило? Он встал и... Сани не увидел...
– Лёха! – крикнул он во тьму.
Ответа не услышал. Ветер, вой, свист, какой-то издевательский свист.
– Лёха!! – крикнул он что было силы.
Здесь же подумал: «А что так орать? Лёха ведь крикнуть в ответ не может!» Савелий достал фляжку, сделал один глоток, второй... Хватит. Думаем. Что думаем? Думаем, как найти человека.
Савелий быстро, буквально, не соображая, зачем и что делает, вытоптал поглубже в насте маленькую площадку, разбивая его рёбрами подошвы ботинок, чтоб было видно, где сейчас стоит; тут же мелкими шагами, твёрдо ступая по снегу так, чтобы в насте оставались насечки, сделал десять шагов в одну сторону – пусто. Вернулся по следам, всматриваясь чуть ли не в полусогнутом положении. Площадку нашёл, сделал также несколько шагов в другом направлении – пусто. Крикнул – не ответили. Вернулся. Пошёл в третьем направлении – пусто. В четвёртом – пусто. Может, не доходит? Может, укатило ветром много дальше, чем кажется? Савелий поправил площадку с изломанным снегом, вытоптав её ещё больше, пошёл опять... Шаги мерил, ноги вдавливал. Куда его катануло? По ветру? По ветру, конечно. Что ж тогда не находит сани?.. Он вернулся. Постоял, спиной ветер прочувствовал: ровно по ветру стоит?.. Здесь порыв ударил так, что Савелия вначале согнуло пополам, он упёрся руками в снег; ветер ударил вторично, и Савелия прокатило по снегу дальше... Куда дальше? Он поднялся на колени, стал искать площадку, проломы в снегу – ничего. Снег здесь был ровный, чистый. Теперь и "площадку" потерял.
– Эй, – сказал он куда-то вверх, – вы чего там? Лёха, как...
Ветер попробовал ударить в третий раз, но Савелий удержался, потом плюхнулся на снег ничком и так лежал какое-то время. Когда порывы прошли, он поднялся, стал оглядываться. А что оглядываться? По привычке? Куда идти? Надо искать ту площадку, что вытоптал, надо искать её быстрее – иначе заметёт её, а не найдёшь площадку эту... Лёхе конец.
Савелий достал таблетку сухого спирта. Как поджечь спирт, чтоб не потух на ветру? Надо ему какую-то защиту, совсем маленькую, лёгкую защиту, чтобы порывом пламя не сорвало... Надо... Савелий похлопал себя по карманам. А что хлопать-то? Что там может быть такого в карманах, чем можно уберечь пламя от ветра?
Выход нашёлся сам. Легко и просто. Савелий просто выкопал перочинным ножом маленькое углубление в насте снега, положил внутрь таблетку, поджёг её от зажигалки. Пламя огня заколыхалось, стало разгораться. Савелий хотел руки обогреть, да времени не было, пурга мела, следы заметало. Он выждал пару мгновений, когда порывы ветра вновь спали, поднялся и пошёл обратно, против ветра ровно. Где-то здесь... Где-то здесь... Обернулся пару раз назад – горелка его в ночи пуржиной сияла неземным огнём тепла и жизни. Где-то здесь... Савелий встал на четвереньки, стал искать словно пёс, чуть ли не вплотную к насту лицом. Вот!.. Вот пролом от его ботинок! Куда? Сделал пару шагов в сторону и нашёл то, что уже осталось от его вытоптанной площадки – лишь штрихи от ударов подошвы ботинок. Теперь от неё дальше против ветра... Стоп! Савелий вновь выкопал ножом углубление в насте, поджёг ещё одну таблетку спирта, опустил её в снег.
Озираясь чуть ли не ежесекундно, пошёл на ветер. Сделал свои десять-пятнадцать шагов. Пусто. Посмотрел назад – огонь прорывался светом сквозь месиво пурги слабо, но видно его было. Савелий плюнул и пошёл дальше. Через пять шагов наткнулся на сани... Есть! Вот он, друг Лёха! Вот его друг Лёха! Никогда бы Савелий не подумал, что может обрадоваться чужому человеку, да ещё в той ситуации, когда этот чужой человек вполне может его погубить своим беспомощным присутствием рядом. Что ж за жизнь такая?.. А? И главное – мясо ведь потерял!..
Он упал перед Лёхой на колени, откинул брезент, Лёха на это открыл глаза.
– Ага, – сказал Савелий, – ну да... Я тут это... Нельзя одному никак, понимаешь?
Он тащил сани дальше с упорством человека, который знает, что делает... Он тащил сани, опять ничего не соображая, не понимая, не чувствуя даже боли в плечах; не чувствуя холода, усталости, не видя перед собой ничего, кроме наста под ногами... Только под ногами – и не дальше. Савелий шёл. Сани обречённо и безвольно тащились за ним. На санях безвольно лежал человек, жизнь которого стоила сейчас ровно столько, сколько Савелий мог сейчас вытянуть, сколько мог выдержать.
Он достал телефон, глянул на дисплей: 3 часа ночи. Сети нет. Светает где-то в 6... Ещё 3 часа, 3 часа... А что – 3 часа? Что ему даст рассвет?.. Похоже, сейчас будет спуск. Слишком долго пришлось упираться, выходя на верх подъёма тундры. В темноте это не видно, в пурге это не видно, но тащить было тяжело и остановились они, когда сани свободно заскользили следом, значит, находятся сейчас наверху.
– Что, не видно города? – услышал он едва-едва от тюка на санях.
Быстро подошёл, откинул брезент. Лёха был живой, в сумраке ночи моргал глазами.
– Метёт, собака, – ругнулся Савелий, – пять метров, дальше – стена.
– С пути не могли сбиться?
– Ветер в спину был. Перемениться не мог. Рановато ему... Да ты не гоношись... Вытяну.
– Савелий, – как-то вкрадчиво, слабым голосом спросил Лёха, – ты русский, да?
– Почему? – удивился Савелий и даже как-то глазами запорошенными снегом заморгал.
– Русские своих не бросают.
– А-а, - промычал он, – ну да... тогда русский.
Помолчал и добавил
– А так я хохол... краинец, вроде. С Полтавы.
– Спирт как?
– Берегу.
– Пьёшь как?
– Глотками.
– Да нет... Помощи просишь?
– Что? - Савелию показалось вначале, что он ослышался, потом подумалось, что Лёха начал бредить.
– Когда пьёшь, у духов неба и тундры надо помощи попросить, – сказал Лёха.
– К-как это? – запнулся Савелий.
– Так. На полном серьёзе.
Савелий смолчал, чтобы не обидеть Лёху ненароком. Состояние у обоих всё же было не очень здоровое. Потом глянул вокруг себя, ничего не увидел, чуть насмешливо спросил:
– И что просить надо? Вездеход, вертолёт, или машину "скорой помощи"?
– Да то, что они тебе дать могут, – сказал Лёха.
Савелий сел на снег рядом с Лёхой, достал фляжку, самому себе так и сказал: «Сейчас что ни делай, хуже не станет». Отвинтил пробку, фляжкой на вытянутой руке чуть взмахнул, как в приветствие, и крикнул, что было мочи вверх:
– За духов неба и тундры!! За духов неба и тундры, слышите?! За вас!! Дорогу покажите? Город мне покажите? Город!!
Встал на ноги, глянул по ветру, куда шли. В темноту полную, в кромешную темноту, в стену снежную.
– Город!!!
– Тучи сносит, – донеслось от Лёхи.
И внезапно стихло. Как-то по-сказочному стихло на мгновение, словно кто-то дунул – и снег сошёл. Снег сошёл вместе с ветром куда-то вниз, темнота осталась, а снег растворился. Это длилось мгновение, это было неестественно красиво. Пурга мела, а перед ним вспыхнул огнями город Воркута. Вспыхнул так, словно Савелий на горе стоял, а город под ним расстилался. Вспыхнул на секунду в просветлении пурги, вспыхнул, как оазис в пустыне снега, холода и мрака и пропал тут же.
– Город!!! – заорал Савелий, безумно смотря перед собой в стену снежную бушующей пурги. – Город, мать вашу!
Ухватил сани и побежал вниз с подъёма.
Бежал Савелий так, что сани дёргались от его рывков, словно лодочка, привязанная к большому кораблю. Иногда сани, срываясь с места, догоняли его и били по ногам. Савелий ничего не чувствовал, ничего не соображал. В голове сидела картинка светящегося перед ним города, картинка жизни и спасения. Ветер выл ещё сильнее, стегал порывами резче, крутил снег ещё гуще, беспросветнее, словно испугался, что Савелий убежит сейчас от него.
Город! Савелий видел город! Тот самый город, в котором прожил уже столько лет и никогда даже подумать не мог, что этот город так красив и привлекателен, так уютен и удобен для жизни! Он светился в ночи, как самый очаровательный и неповторимый город на Земле. Он вспыхнул в ночи, словно звезда на тёмном небе, словно яркий месяц после чёрной и непроглядной грозы в поле, как это было у него в Полтаве... Далёкой Полтаве, где ночью без месяца на небе никуда...
Савелий достал фляжку, приложился ещё на пару глотков. Закусывать не стал – не до закуски сейчас... Дойти! Надо дойти! Они уже рядом, уже вот-вот...
Савелий упал... Упал, не потому что запнулся. Устал. Организм выдохся. Сердце заходилось, стучало так, словно выскочить хотело. Секунды он лежал, шептал тихо: «Не спать, не спать, не...» Что-то толкнуло его в ноги. Савелий очнулся, открыл глаза, повернулся... Сани стояли рядом, уткнувшись ему своим носом в ботинки. Сани, что... Ехали до него три метра столько времени?
– Савелий! - позвал Лёха. – Не спи! Я звуки слышу...
– Что? – Савелия кто-то стеганул плетью, он поднялся, тут же склонился над Лёхой, отвернул брезент. – Какие звуки? Где?
– По металлу стучат, – сказал Лёха, тихо шевеля бескровными губами, – это вокзал, Савелий, это путейцы по колёсам... Своими молотками... Вот, слышишь?
Савелий не слышал, но Лёхе он поверил. Он бы не поверил, если бы не видел перед собой в низине город, светящийся огнями город. А так – поверил. Город был. Они идут с юга. С юга у города находится вокзал. Город, город!.. Темно как! Быстрее бы рассвет! Темнота давит. Сознание работать не хочет. Быстрее бы рассвет!
Через полчаса город не появился. Савелий достал телефон, проверил сеть – сети не было. Телефон показал ему 4 часа утра.
Снежная кутерьма под утро не угомонилась. Савелий отчего-то вспомнил море... Чёрное море, где он бывало отдыхал с семьёй летом. На море как-то утром всегда тихо, спокойно, штиль... Почему море?.. В Полтаве тоже есть снег, даже метель может быть, но такого снега, как здесь нет... Если сейчас снег убрать, то окажется, что Савелий висит в воздухе на метров пять от земли... Наметает в Большеземельской тундре около пяти метров снега за зиму – вспомнилось ему. Откуда это? Читал? Слышал по радио? Телевизор? Интернет? Да нет же – обычная газета.
Пот катил ручьём по лицу, по телу… Савелий опять внезапно ощутил, что ему жутко холодно, что он идёт вперёд с закрытыми глазами, что он где-то потерял свой шарф… Пчто на груди подбородком не чувствовал его узел... Он ведь завязал его так вот на груди... Завязал, и узел этот постоянно задевал его подбородок... Теперь нет... Потерял шарф... Шарф жалко... Он денег стоит...
Если сейчас бросить сани – он дойдёт точно! У него сил ровно на двадцать две минуты, дальше всё! Сон. Холод. Забытьё.
Если сейчас бросить сани – он выживет и дойдёт до города, а там он расскажет, где сани... Найдут? А леший их знает, как они ищут?
Если сейчас бросить сани – город станет реальностью. Он увидет свет, он выйдет в город, на город, к городу... он достигнет... дети, жена... да нет же... русские своих не бросают. Это откуда такие слова? Не помню. Ничего не помню. А Лёха – русский? Свой?.. А разница?
Савелий упал носом в снег, упал носом в жёсткий наст, что от боли даже очнулся. Сел на колени. Смотрел бездумно, безучастно перед собой. Снежное молоко – больше ничего. Снежное молоко. То есть?.. Савелий вздрогнул, всмотрелся в даль. В голове застучала мысль: «Как молоко? Значит, белое? Значит... Светает?..» Достал телефон – сети не было. Часы показали 6 утра... Утро! Как это он не заметил? Пока размышлял, как он будет здесь сани бросать – рассвет пришёл?
Его била лихорадка от боязни, что свет сейчас исчезнет, что ему показалось, что часы врут, что он просто уже уснул и это предсмертный бред... Но свет не исчезал. Стали проглядываться вихри снега на метры перед ним. Рассвет. И здесь, словно возглашая рассвет, где-то не так и далеко ударил колокол... Колокол ударил тонким звуком, словно он был маленький и звук был тоненький, короткий такой... А разве у колокола может быть короткий звук? Савелий замер. Вновь ударил колокол... Он поднялся и пошёл на звук колокола. «Как так? – думал он. – Мы что, уже в городе? Возле церкви?..»
Сил не было никаких. Он пошёл без сил. Организм уже давно сдох, потому Савелий шёл на сдохшем организме. Глаза ничего не видели, он шёл на звук. Мозг сейчас мог выполнять только одну работу – переставлять ноги, он и переставлял ноги.
Третий раз колокол ударил совсем рядом, Савелий поднял голову, всмотрелся – и в прорывах пурги, в десяти метрах от себя увидел... Тепловоз. Тепловоз... Тёплое слово. За ним вагоны. Рядом стоял путеец и молотком на длинной ручке стучал по колёсам... И что ему пурга?..
...Какие-то мужики тащили Савелия под руки куда-то через пути… Какие-то мужики, охая и ахая, тащили за ними сани с Лёхой… Как-то быстро нашлась машина, большая какая-то машина… Грузовик, автобус?.. Какой-то голос слева молвил:
– Тихо, тихо тащи! Телефон у него выпал. Подыми вона... Сунь в карман.
Голос справа молвил в ответ:
– А что ж он эмчээс не набрал?..
Голос слева:
– Так вышка же грохнулась у сотового?.. Забыл?
Только погрузились, только сели куда-то на лавку... Только глаза Савелий закрыл – надо выходить. Где мы? Куда приехали? Домой? Савелий сам спуститься с машины не мог. Помогли, повели куда-то... Коридор... Он закрывал глаза… Его посадили в кресло в коридоре… Он что-то постоянно им всем говорил: «Я в порядке. Устал очень... Лёха... Лёху гляньте, у него голова...»
Лёху унесли на носилках. Брезент и куртка Савелия осталась лежать на санках, которые внесли с Лёхой в приёмный покой. Савелий остался один. Совсем один. Он достал фляжку, отвинтил крышку, хлебанул крепко. Достал сало и хлеб, закусил прилично. Сознание вернулось мгновенно. Он был в городской больнице номер 1. Он сидел в коридоре приёмного покоя. Напротив него лежали его санки с брезентом, на них куртка. Савелий хлебанул ещё раз спирта, ещё раз закусил, лёг на санки и через секунду спал беспробудным сном.

[GREEN]

СЕРЕБРЯНЫМ ЛАУРЕАТОМ СТАЛА:

Харитонова Екатерина, 2003 г./ г. Москва, Россия
Ссылки на издания и публикации:




13

(с) Екатерина Харитонова

АМИКУС

It’s my best friend. Always happy. No questions.
Люк Бессон («Léon»)


Знакомство
Астма притаилась внутри липким осьминогом. Не верилось, что такое чудовище смогло поместиться в тщедушном угловатом теле. Оставалось загадкой, зачем из сотен других детей оно выбрало самую кудрявую и курносую, неловко-беззащитную, и без того вызывавшую в подсознании жалостливое умиление. Но болезнь всё же протиснулась между рёбрами, поранив внутри всё, до чего могла дотянуться, и срослась с девочкой в единый организм: тело, кажется, человечье, а задыхалось по-осьминожьи. Астма сжимала бронхи, рисовала на губах трещинки, не давала бегать, плавать, подниматься по крутым склонам; отталкивала своими щупальцами всех приближавшихся, пугала хриплым, недетским кашлем, постепенно превращаясь в новую болезнь — одиночество.
Осьминогов обычно опасаются и держат в изолированных аквариумах, поэтому и у Кудрявой был свой. Замкнутый мирок с каменным особняком у обрыва, куда её запихивали весной и летом уставшие от лекарств, больниц и осложнений родители.
Здесь болезнь стерегли с одной стороны спрятавшееся под скалами Чёрное море, с другой — Крымские горы, пропитанные сосновым воздухом. Чуя их молчаливую силу, щупальца обычно становились смирнее, отпускали сдавленные лёгкие и притворялись невинным першением в горле. В особняке с Кудрявой жила Дзинтра-Велдра Харалдовна — пожилая экономка (она же сиделка, кухарка и воспитательница) прибалтийского происхождения, имевшая отдалённое внешнее сходство с мумиями рыб из магазина «Живое пиво». Определённого возраста у женщины не было: время навечно завялило её в промежутке между тридцатью и шестьюдесятью годами. Дзинтра существовала в «аквариуме» затем, чтобы три раза в день давать Кудрявой таблетки, выводить её на прогулку, готовить больничную еду и усердно протирать пыль. Кроме того, она считала своей обязанностью постоянно шипеть шершавым голосом: «Астма в сочетании с аллергией — вещь опасная. Вы должны соблюдать режим». От общества Харалдовны, каменных стен и выжженной, неприветливо ощетинившейся полянки под окном на душе становилось день ото дня как-то серее, пустыннее.
Двадцать один час из двадцати четырёх девочка проводила в своей комнате наедине с компьютером и книжным шкафом, время от времени меняя Даррелла на Хэрриота, Хэрриота на Бианки, Бианки на Пришвина. Остальные три часа занимала ежедневная лечебная прогулка под конвоем сиделки по одной и той же, до последнего атома земли знакомой, пропахшей можжевельником тропинке (вдоль моря, по горным лесам и обратно). После таких походов чаще всего пропадал остаток хорошего настроения, поскольку апогей брюзжания Дзинтры приходился именно на три прогулочных часа.
Но сегодня основной удар нудных монологов обрушился не на Кудрявую, а на какого-то несчастного рекламного агента, безрассудно позвонившего Харалдовне не вовремя. Радуясь кратковременной свободе, девочка направилась к соблазнительному пригорку, покрытому лимонными брызгами бабочек. Из-за его вершины выглядывал затейливой формы куст, который стал неудержимо притягивать в запретную для прогулок зону. Такое растение, казалось, лучше впишется в пейзаж эльфийского леса. По-лунному светлое и призрачное, оно не сочеталось с крымской духотой, не сочеталось с бесстыже-голой почвой и расположившимися по соседству репейниками. Колючки, чувствуя это, сплетничали между собой о чём-то, шуршали на ветру. Когда Кудрявая добежала до вершины холма, шершавый голос спохватился: «Куда... Куда!.. Физические нагрузки губительны в таком состоянии... Сейчас же вернитесь... И медленным шагом!» Но мысль о новом виде растения оказалась сильнее страха перед наказанием, и девочка торопливо скрылась за пригорком. Дзинтра металась у подножья холмика, боясь лезть выше, и в ужасе верещала что-то о зловещих, коварных жёлтых насекомых. Лимонницам довольно скоро надоели оскорбительные вопли, и стая возмущённо перепорхнула на луг.
Поднявшись в конце концов на пригорок, Дзинтра застала девочку сидящей на коленях и осторожно щупающей синеватый стебель. Сиделка сперва побледнела (она всегда бледнела, когда нервничала), а затем осыпала воспитанницу уже не шершавой, а колючей руганью: «Глупая, безответственная девочка! Как вы смеете не уважать старших... Убегать и прятаться, рискуя собственным здоровьем, из-за какой-то сорной травы? Вы же знаете, что я лепидоптерофоб . Нарочно убежали в это бабочковое логово, чтобы у меня случился инфаркт!» Сиделка деловито вырвала кустик и отхлестала им Кудрявую по самому обидному месту, чтобы та надолго запомнила цену непослушания. За упоминание девочкой принятого в Швейцарии в две тысячи восьмом году руководства «О защите достоинства растений» последовало лишение сладкого на три дня.
После воспитательного массажа Харалдовна объявила, что идёт на рынок за барабулькой, а беглянке велела немедленно возвращаться домой. На полпути девочка оглянулась и, убедившись, что Велдры не видно, понеслась в обратном направлении. Растение осуждающе валялось корнями вверх на вытоптанной проплешине. Несколько веток сломалось, земля вокруг пропиталась густым соком. Кудрявая не хотела быть причиной смерти невинного существа, поэтому подняла помятый куст, синеватость которого теперь казалась ушибом, и понесла домой.
Глиняный горшок с высаженной в него дзинтровской жертвой уютно разместился на подоконнике между стопкой книг и пятнистым камнем, найденным на побережье (из него рано или поздно должен был вылупиться дракон). Весь остаток дня девочка посвятила уходу за новым соседом: вскоре в кашпо появились пластиковая подпорка-ромашка, хаотично расписанная акриловыми красками, и табличка с названием «Amicus», которое пришлось придумывать самостоятельно. Не оставаться же цветку безымянным из-за того, что в школьном атласе-определителе не нашлось раздела «синеватые растения»?
Каждый полив сопровождался воркованием Кудрявой и ядовитыми комментариями откуда-то из-за двери. Харалдовна была убеждена: разговоры с кустом велись исключительно с целью досадить ей и доказать, что девочка ценит глупый кусок биомассы больше, чем заботливую воспитательницу. Однако Амикус со временем прижился в новом доме, привык к своему горшку, отрастил три новые веточки и стал молчаливым слушателем всех тайн, которыми девочка раньше не могла поделиться ни с одним живым существом.

Клещ

Тем летом в «аквариуме» что-то произошло с настройками погоды: климат без предупреждения стал душным. Нагрянул степной раскалённый суховей. Эта перемена благотворно повлияла на осьминога-астму: он снова осмелел, стал нахально расти и сильнее сдавливать грудную клетку Кудрявой. Она постоянно кашляла, боялась лишний раз высунуть нос на улицу, но стены не могли долго сдерживать пронырливую духоту. От рыжих камней, которыми были вымощены фундамент дома и тропинки в саду, исходил предостерегающий гул: они тоже перегрелись и сердились. Такой еле слышный басистый шум бывает заметен только летом после полудня, он смешивается с гомоном во вскипевшей голове, помогая жаре спутывать мысли. Островки мха на камнях превратились в подобие мощей, усохли, омертвело обмякли лапками-стебельками кверху. Воздух стал осязаем, за его движением можно было проследить невооружённым глазом: волны тепла время от времени накатывали на обрыв со стороны соснового леса, принося запахи смолы и засухи.
В один из таких гулких дней девочка внезапно почувствовала особенно сильное удушье и замерла на диване. Неожиданный спазм бронхов застал её в одиночестве: ни позвать, ни пошевельнуться, ни вздохнуть. Жизнь умеет подбрасывать обидные комбинации событий, всегда собирая беды в один пучок. И в этот раз, как назло, из открытой форточки заползла опасность: к оцепеневшей Кудрявой направлялся клещ. Еле заметный на скользком стекле, медленный, но, видимо, весьма целеустремлённый. Минуты беспомощно увязли в напряжении, будто тоже были обездвижены; вдохи и выдохи становились глуше и реже; оголённая рука ожидала укуса. С форточки на подоконник, с подоконника на ковёр, на паркет, на ножку кресла, на покрывало. Девочка успела вспомнить все известные ей летальные исходы из-за укусов заразных клещей и трижды чуть не упасть в обморок от нехватки кислорода.
Вдруг в комнату просочился странный аромат, мигом облегчивший дыхание. Клещ удивлённо остановился на ручке дивана, тоже учуяв необычное. Он вяло побродил кругами в нескольких сантиметрах от локтя Кудрявой, по-видимому, испытывая беспокойство или недовольство (если, конечно, клещам дано их испытывать), а потом прилёг и замер. Может быть, уловка? Насекомое уставилось брюшком в потолок, давая понять, что никого не обманывает. Через несколько минут девочка с удивлением удостоверилась, что астмовый осьминог усмирён, а клещ — мёртв. Она недоверчиво встала с дивана, проверяя, не сожмутся ли снова щупальца, взяла лекарство и немного успокоилась. Прокралась к окну - осторожно, на цыпочках, стараясь не спугнуть волшебство, не задохнуться снова, не упустить аромат. Выглянула с надеждой наружу и поморщилась: горячий уличный воздух по-прежнему пах только пылью и морем. Откуда взяться в комнате непривычному, и к тому же такому приторно-сильному запаху? Вышла в коридор, заглянула на кухню, в ванную, несколько раз обошла свою комнату, открыла все шкафы, перерыла содержимое ящиков в поисках какого-нибудь давно забытого и от скуки внезапно пролившегося флакончика духов – безрезультатно. Аромат тем временем начинал испаряться. Кудрявая, огорчённая собственной бестолковостью и неразгаданной тайной, по привычке подошла к глиняному горшку, в задумчивости слегка провела ладонью по листьям. Осьминог внутри грудной клетки трусливо сжался от этого прикосновения: кустик благоухал, отпугивал сильнее любой ингаляции. Девочка округлила глаза и, принюхиваясь, села на пол перед подоконником. Колечки волос от удивления встали торчком – совсем как душистая копна побегов и почек. Так и не поняв толком, совпадение это, или чудо, она обняла горшок руками (только горшок, чтобы не потревожить растение лишним прикосновением) и улизнула на кухню, чтобы принести в благодарность лишнюю порцию лакомых удобрений. [01]

Энцефалограф

С тех пор девочка стала забывать об отсутствии людей. Одиночество, к невероятной печали осьминога, незаметно отступило и испарилось, его попросту перестали замечать. Да и кому нужны люди, если о тебе заботится синий цветок? Кудрявая была почти уверена: Амикус к ней привязан, понимает всё происходящее. Забросив Бианки и Даррелла, она окунулась в поиски способа наладить контакт с растением. Наверное, со стороны эта задумка выглядела не более правдоподобно, чем истории Жюля Верна для его современников. Девочка и сама частенько сомневалась, пока не наткнулась на одну любопытную статью...
В четверг в каменный особняк наведался гость: для еженедельного медосмотра приехала лечащий врач (аллергологи́ня и пульмоно́логша) — молодой, но, как утверждали, перспективный специалист. Сказать по правде, смешливая девушка совсем не была похожа на доктора, и у Кудрявой не поворачивался язык звать её по имени и отчеству. Пришлось придумать что-то более подходящее: само собой сочинилось забавное прозвище Медулка (докторша постоянно улыбалась блестящими от медовой помады губами). Врач нравилась Кудрявой сразу по нескольким причинам: она, во-первых, не была Дзинтрой-Велдрой Харалдовной, во-вторых, умудрялась превращать уколы в забавную процедуру, да и вообще располагала к откровенности. В тот день Медулка застала девочку сидящей на подоконнике в позе лотоса рядом с лохматым растением и читающей какой-то зелёный журнал.
Во время осмотра докторше стоило только заикнуться о цветке («Какое необычное создание»), как на неё тут же обрушился поток слов, которыми обычно отзываются о своих питомцах фанаты-кошатники:
— Он мой друг, он меня спас, он... он...
— Как же растение может что-либо понимать, если у него нет мозгов? — снисходительно поинтересовалась слушавшая вполуха Медулка.
Реплика оказалась не на шутку взрывоопасной: девочка вспыхнула ушами и кончиком носа, схватила журнал, разгорячённая, гневная, и стала яростно шуршать им перед ошарашенной докторшей:
— Бакстер — известный американский учёный; он подключил к растению детектор лжи и доказал... Они различают людей, всё помнят, умеют любить и быть благодарными, даже мстят!
Лечащий врач так опешила, что случайно слизнула мёд с нижней губы. Она потянулась к журналу и быстро-быстро пробежала глазами бакстеровскую статью.
— Я тоже научусь с ним общаться, — примирительно продолжила Кудрявая. — Нужно только достать прибор, который будет фиксировать электрические явления в клетках. (На самом деле девочка понятия не имела, что это за такие явления, но статье верила слепо и выучила её почти наизусть.)
После этого извержения Медулка стала отрешённой и рассеянной; потускневший без мёда рот до конца осмотра не проронил ни слова. Могло даже показаться, что она растерялась от внезапной вспышки решительного энтузиазма. Докторша покидала «аквариум» в глубокой задумчивости, забыв расслабить привычную улыбку. Сойдя с крыльца, она долго смотрела на Амикус, приобнявший пёстрый цветок-подпорку, в окне Кудрявой.
На следующей неделе врач появилась в каменном особняке с таинственным выражением лица и не менее таинственным ящиком, объявив, что это подарок. Внутри скомкались похожие на дождевых червей провода и датчики, насторожившие слишком хорошо знакомую с медицинской аппаратурой девочку.
— Это энцефалограф — прибор для измерения электрической активности мозга, — пояснила Медулка, явно позабавленная реакцией пациентки. — Нашла старичка в лаборатории. Он уже списан, но пока что жив, может улавливать сигналы. Попробуй подключить к цветку: должно получиться.
Кудрявая, забыв про осьминога, восторженно носилась по детской, повторяя про себя как заклинания слова «клетки», «полиграф», «электрические явления». Облепленный присосками и проводами Амикус был от бутонов до корней увлечён бакстеровским экспериментом. Он наверняка хотел помочь и стать как можно более электрическим. Рядом с глиняным горшком появился самодельный блокнотик, обклеенный синим строительным скотчем – журнал для записи показаний, расчётов и прочих научных вещей. Клетчатый разлинованный лист день за днём заполнялся срисованными с прибора графиками и личными наблюдениями. Всплеск, затишье, ещё всплеск. Когда в комнату входил «мучитель» (Дзинтра), детектор фиксировал электрический скачок — растение словно испуганно вскрикивало или сердилось. Когда же к нему приближался радостный кудрявый «целитель», оно успокаивалось и мирно снижало электрическую активность. К концу недели последняя строчка была исписана, блокнотик захлопнулся: контакт был установлен. [02]

Каракурт

Ко дню летнего солнцестояния Амикус окончательно оправился от харалдовской порки и облегчённо распустил бутоны. Теперь, проходя мимо горшка, Дзинтра-Велдра каждый раз бледнела: с подоконника ей безмятежно улыбались обрамлённые листьями крокодильи ротики. Цветы из двух лепестков действительно формой напоминали челюсти; даже сердцевина была красноватой, как нёбо. Забавное воздействие бутонов на экономку окончательно покорило девочку. В тот день, как всегда, Кудрявая большую часть утра провела возле подоконника. От опрыскивания кустика её отвлекла хлопнувшая входная дверь.
Харалдовна с пованивающим морепродуктами свёртком под мышкой вернулась с рынка. Кроме запаха она принесла леденящие кровь новости: торговку барабулькой укусил каракурт. Пожилая продавщица с просоленными, как пивная закуска, пальцами почему-то обладала в глазах экономки непререкаемым авторитетом. Велдра обыкновенно в первую очередь направлялась именно к рыбному ларьку и долго беседовала с его хозяйкой о налогах, непослушных детях, инфляции и неудобных ботинках. Но в этот раз за прилавком сидел незнакомый мрачноватый юноша, без лишних разговоров взвесивший необходимые полкило.
До смерти перепуганная воспитательница высыпала на Кудрявую все рыночные новости:
Паук, говорят, напал... Бедняжка. Ядовитый и очень опасный. В больнице она лежит. Каракуртов этих теперь много у моря развелось. Тв-в-вари...
После этого Дзинтра по традиции завела любимую шарманку:
— А я говорю, что этот куст ненормален. Нормальные кусты ртами не цветут. Для вашего здоровья он совершенно бесполезен, а может быть даже и вре...
На слове «вреден» Девочка нетерпеливо прервала экономку:
— Скорее, скорее сюда, смотрите, оно шевелится!
Один из цветочных «ртов», который последние несколько дней почему-то был закрыт, медленно разжимал свои «челюсти». Через минуту лепестки сложились в привычную полуулыбку, внутри которой застрял странный комочек грязи. Грязи? Харалдовна (она побледнела) пискнула и впилась глазами в паучиный панцирь. Чёрный, тонконогий и абсолютно пустой. Девочка злорадно расхохоталась: бесполезный, как же… [03]
Экономка вдруг притянула к себе горшок с такой силой, что подпорка-ромашка в нём наклонилась, грозя надломить веточки, и затараторила:
— По-послушайте, в вашей комнате всего одно-но окно, в моей — два. Я рискую в два раза бо-бо-больше, оставаясь незащищённой. Следова-вательно...
Дзинтра с цветком в обнимку выбежала из комнаты, будто опасаясь, что он может вырваться. Ночью Кудрявая, тревожно ворочаясь, с завистью слушала смачное посапывание за стеной: Велдра, уверенная в собственной безопасности, почивала под нависшими над изголовьем синеватыми стеблями. Мелькавшие по обоям тени от раскачивающихся в лунном свете деревьев казались девочке крадущимися в поисках очередной жертвы пауками, а накинутая на стул чёрная футболка – призраком исчезнувшей с рынка торговки барабулькой. Кудрявая так и проворочалась до утра, просыпаясь от любого шороха и боязливо поглядывая на опустевшее пространство между стопкой книг и пятнистым камнем на подоконнике.
Около восьми часов её разбудило шершавое ворчание. На пороге детской сидела, пригорюнившись, Харалдовна с перевязанной колготками головой. Лицо Велдры было неестественно перекошено на правую сторону и цветом походило на зрелый помидор.
— С добрым... — она задумалась, но так и не договорила, начав нести какой-то бред: — Я пожарила вам немного мыла и заварила зубной пасты, поднимайтесь скорее.
Судя по запаху, экономка говорила правду.
Объявив, что в случае непослушания она всем назло будет учить китайский, Харалдовна выползла в коридор, совершила там несколько невнятных акробатических трюков и на четвереньках удалилась к себе. Перепуганная Кудрявая, спросонья запутавшись в простыне и собственных ногах, кинулась за ней... Все ротобутоны Амикуса победоносно улыбались, открытые и пустые.
Врачи скорой помощи засвидетельствовали, что поведение сиделки — результат укуса каракурта. Её еле-еле удалось убедить прилечь и сделать уколы глюконатом кальция, а не бежать на рынок в поисках трёхтомного самоучителя «Вы уже знаете китайский». Амикус же пришлось водворить на привычное место, в детскую, поскольку Харалдовна, находясь с ним в одной комнате, немедленно впадала в неистовство и утверждала, что больше никогда в жизни не заговорит с этим грубияном ни об инфляции, ни о налогах, ни о ботинках.
Через неделю Велдра пошла на поправку и обрушила всю мощь своего гнева на «горшечную тварь». Кудрявая отбивалась и защищала друга изо всех сил:
— А не нужно было его срывать на поляне ни за что ни про что! Он всё помнит, мстит – и правильно делает. Как вы не понимаете? Вы же его чуть не убили. Дарвин и Касельник говорили, что растения думают, как и мы – у них кончик корня работает совсем как мозг низших животных. [04]

Последняя капля

Лечебная прогулка отменилась: с самого утра на крыше танцевал чечётку дождь. Кустик улыбался ротобутонами, выглядывая из окна во двор — тихо радовался, что избежал участи подмёрзших и избитых каплями уличных растений. И правда, земля на клумбах превратилась в подобие манной каши, причём очень жидкой и с комочками, а садовая зелень поникла и осунулась, устав от бури.
Внезапно опустевшие три прогулочных часа было абсолютно некуда деть: девочка, убаюканная грозой, скучала. С горя она включила телевизор: «Сразу после рекламы — сенсационные эксперименты научной группы профессора Хадани из Тель-Авивского университета. Биологи обнаружили у ослинника слух. Оставайтесь с нами!» Она подчинилась и превратилась в кудрявый сгусток внимания. «Ослинник Драммонда, — меланхолично вещал бесплотный голос, — реагировал на запись жужжания пчёл повышением концентрации сахара в нектаре на двадцать процентов. Нектар становился слаще только в ответ на пчелиный жужж или схожие низкочастотные искусственные звуки. А экологи Аппель и Кокрофт из Университета Толедо экспериментально доказали, что записи звуков жевания, производимых гусеницами, приводили к тому, что растения Резуховидки наводняли свои листья химической «защитой» для отваживания нападающих». [05]
А что, если слышать могут не только ослинник или какая-то там резуховидка, но и Амикус? Оставшиеся часы наполнились сами собой: Кудрявая металась белым торнадо по дому в поисках подручных материалов для эксперимента. Мужской голос в телевизоре переключился на политику и ему сбавили звук до минимума: диктору оставалось только наблюдать за действиями девочки и возмущённо открывать рот. В подсобке при кухне нашлись две почти пустые банки с надписями «Лавровый лист» и «Сахарная пудра “Приправыч”» — для пчёл и гусениц.
Уже через неделю «Лавровый лист» гудел шестью пчёлами и, на всякий случай, шмелём. А в пузе «Приправыча» копошились найденные в листве гусеницы, которые, как надеялась девочка, умели громко жевать. Добычу Кудрявая на время отнесла в подсобку (конечно, проделав в коробках крошечные дырочки для дыхания и оставив подопечным немного съестного), надеясь за неделю обсудить с Медулкой организацию опыта.
Тем временем Дзинтра-Велдра безмятежно готовила на кухне борщ. Она находилась в праздничном расположении духа, напевала что-то под нос и почти не хмурилась. Закончив священнодействовать над луком и томатной пастой, она взяла банку с лавровым листом. На дно налипла неведомо откуда взявшаяся садовая грязь, но воспитательница ничуть не удивилась (в этом доме даже земля в шкафу – в порядке вещей, Харалдовне и не такое доводилось видывать) и невозмутимо протёрла баночку влажным одноразовым полотенцем. Туго завинченная крышка поддалась не сразу, пришлось что было сил рвануть её на себя... Всем живым существам в радиусе двух километров были слышны харалдовские вопли, поднимавшие дыбом шерсть на загривках животных, причёски на головах женщин и усы на лицах мужчин. Шарахаясь от пчёл, экономка врезалась в кастрюлю с борщом, заодно задев стоявшие рядом тарелки, и всё это (вместе с Дзинтрой) рухнуло на пол. Шмель из чувства солидарности тоже принялся метаться по кухне и, войдя в раж, бесцеремонно ужалил Харалдовну в кончик носа.
* * *
Укушенная экономка со страдальческой миной бушевала пред зеркалом, безуспешно пытаясь подправить лицо, похожее на объёмную карту горного рельефа: «Так выглядеть — и именно перед юбилеем!» Через четверть часа она траурной походкой вышла к праздничному столу. Кудрявая и докторша ободряюще хлопали, поздравляли именинницу и хвалили изысканные блюда. Пожалуй, это было единственным источником радости и гордости Харалдовны — удивительные угощения, каждое из которых она создавала вдохновенно, мастерски. Луковый суп, венские шницели, салат «Капрезе», соленья и закуски — и это ещё что. Главное — впереди; такого шедевра кулинарного искусства не видывали стены каменного особняка. На кухне ожидал звёздного часа двухэтажный торт «Уэ де ксюэ» (что в переводе с китайского означало «Полночный снег»), рецепт которого Дзинтра-Велдра изобрела самолично. Придав лицу загадочное выражение, со стороны больше походившее на комическую гримасу, экономка отпросилась «покинуть гостей на несколько минут», то есть сходить на кухню за сюрпризом. «Уэ де ксюэ», чёрному и глянцевому от шоколада, не хватало последней детали — «снега».
Медулка и Кудрявая, успевшие обсудить все тонкости будущего эксперимента, начали волноваться за виновницу торжества. Её не было уже двадцать с лишним минут, и за всё это время из кухни не донеслось ни звука. Озадаченно заглянув в кулинарный храм, они застали Дзинтру за интересным занятием. Экономка с дёргающимся глазом открывала банку за банкой и высыпала содержимое на стол. Крупы, соль, приправы, мука, макароны и стиральные порошки смешались в бесформенное месиво. Ни одному спичечному коробку, ни одному пакету, ни одному рулону туалетной бумаги больше нельзя было доверять в этом адском доме. Решительно ни одному. Вокруг Харалдовны, как в фильме Уолта Диснея, кружили маленькие пёстрые бабочки. Некоторые из них уютно устроились в праздничной причёске.
— Кыш... кыш, проклятые, — Дзинтра-Велдра дистрофическим голосом пыталась отогнать мерзких чешуекрылых, — я же лепидо... всю голову ножищами истоптали... птерофоб.
На большее у неё уже не было сил.
— Что это? — простонала девочка.
— Сахарная пудра, — обречённо сообщила именинница.
— Это... это, кажется, мои экспериментальные гусеницы вылупились. Я их несколько дней собирала...
— Для опытов с Амикусом, — тихонько пояснила Медулка.
— А где же пчёлы?
Кудрявая ринулась было к подсобке, но её догнал змеиный шёпот: «Там же». Это была последняя капля, переполнившая чашу харалдовского терпения.

Шестое чувство

Летние дни текли медленно, как засахарившийся мёд. Укушенная Харалдовна успела выучить наизусть половину самоучителя по китайскому, а девочка — исписать уже вторую тетрадь показаниями энцефалографа от корки до корки. Несмотря на то что электрические всплески совершенно стабилизировались (видимо, Амикус в конце концов смог привыкнуть к зловеще снующей мимо подоконника Дзинтре), Кудрявая не теряла надежды проверить самое главное открытие Бакстера. Он писал, что растения способны улавливать не только электромагнитные колебания, но и мысли. Если про себя чётко решить: «Я подожгу листья цветка», — растение даст очень высокий скачок самописца. Девочка много раз повторяла эти угрозы: и беззвучно, и шёпотом, и устрашающе (как она думала) выпучивая глаза, и со спичками в руках... Но Амикус не откликался, его не перехитришь. Повторять-то она повторяла, но делать ничего подобного не собиралась.
Кудрявая раздражённо захлопнула тетрадь. Она может свихнуться, если сейчас же не оставит обделённое шестым чувством растение в покое. Компьютер приветливо зевнул, радуясь, что на него наконец-то обратили внимание. «Назад в будущее», «Ночь в музее», «Один дома»... Ага, «Один дома» она ещё не видела. Надев наушники, девочка с удовольствием предалась ничегонеделанью.
«Пи-и-ип-пи-и-и-ип». К концу первой серии энцефалограф подал голос: ему, видимо, надоело спокойно смотреть на купающийся в лучах славы компьютер. «Пи-и-и-и-и-и-и-ип!» График прыгал испуганной кардиограммой. Кудрявая подскочила не хуже кривой на датчике и кинулась к цветку. Скачки — значит опасность. В дверном проёме на секунду мелькнула скелетоподобная фигура в фартуке. Дзинтра. Кто же ещё? Только от неё в этом доме может исходить графикоподнимательная угроза. Девочка мысленно шепнула цветку что-то успокоительное и глубоко задумалась: похоже, обозлившаяся экономка замышляет какую-то каверзу.
Харалдовна свирепствовала. Непослушание, издевательские разговоры, каракурт, пчёлы и эти отвратительные бабочки. Или горшечная тварь, или она. Несмотря на все свои попытки пропускать мимо ушей восторженные разговоры Кудрявой и докторши о разуме растения, экономка и сама начала думать о нём как о чём-то, способном мыслить (в основном, естественно, строить козни и придумывать всяческие подлости). Избавляться нужно незаметно, не вызывая подозрений. Ничего проще: ненадолго отлучиться во время прогулки, распахнуть окно, столкнуть горшок, хорошенько расплющить Амикус и свалить всё на ветер. Харалдовна целую неделю продумывала детали плана (не потому, что он был таким уж сложным, а из-за последствий укуса каракурта, на некоторое время сгустившего мысли до консистенции клейстера), а сегодня — решилась окончательно.
Во время прогулки харалдовский живот «неожиданно» скрутило, и несчастной срочно понадобилось сбегать домой за таблеткой. Девочка тихонько прокралась в особняк вслед за отбрасывающей паукоподобные тени фигурой. Что-то ей подсказывало, что нужное экономке лекарство находилось в детской на подоконнике. Дзинтра бодрым шагом миновала аптечку и приблизилась к горшку. Когтеобразно наманикюренные пальцы потянулись к цветку, готовясь вырвать, раздавить, уничтожить.
— Только попробуй, выдра! Задушу, прорасту сквозь кости, сожру с потрохами и выплюну, как каракуртовый панцирь! — потусторонним басом предупредил Амикус и кровожадно захохотал.
Харалдовна (она побледнела) негромко икнула, затряслась всем телом и попыталась выбежать из комнаты спиной вперёд. Ударившись головой о дверной косяк, экономка мешком картошки повалилась на порог и замерла. Кудрявая прижала ладони ко рту, не надеясь на способность своего лица самостоятельно сохранить спокойствие. Даже самый тихий (а прятала за ладошками она отнюдь не тихий) смех мог испортить всю операцию. Согнувшись пополам от колющихся изнутри смешинок, девочка перешагнула через поверженную Дзинтру-Велдру, незаметно вынула из-под горшка крошечный диктофончик с изменённой записью собственного голоса и нарезанным из фильма «Фантомас разбушевался» смехом. Харалдовна сквозь обморочную пелену невнятно слышала, как где-то за домом девочка задыхалась, давилась хохотом, как ошалевшая горлица, но женщине было совсем не до этого...
Экономка пришибленной собачонкой сновала по дому, боясь даже остановиться возле подоконника. С того дня Амикус успокоился, графики перестали пищать и подскакивать: в доме безопасно.

13:15

Время устало дотекло до границы между летом и осенью и приостановилось, чтобы немного отдышаться. Первый сентябрьский четверг, пропитанный запахом тыквенных пирогов и яблочного варенья, начался для Медулки удивительно благополучно. Она бодрым маршем пересекала поле, ещё не ставшее похожим на земляной суп от ливней, и размышляла о своей пациентке. Девочка из иссиня-белой превратилась в розоватую, стала чаще улыбаться во время приёмов. Горшечный житель, похоже, пустил корни в повседневную жизнь, расцветив её новыми интересами и своеобразной дружбой. Кудрявая посвящала доктора во все тонкости цветочных экспериментов и во все приключавшиеся с кустиком истории, масштабами сравнимые с романом-эпопеей.
Ровно в тринадцать часов врач уже стояла на оплетённом рыжим плющом парадном крыльце. Обычно как раз в это время Кудрявая с Дзинтрой возвращались в особняк с прогулки. Докторша вежливо постучала и, не получив ответа, решила подождать задержавшихся хозяев в детской. С подоконника приветливо улыбнулись ротобутоны, приглашая чувствовать себя как дома. Медулка стала рассеянно наблюдать за ползущей по энцефалографу синусоидой, изображавшей низкую электрическую активность. Немного потрепетав под её взглядом, график вдруг подскочил и начал вытанцовывать на датчике умопомрачительные коленца. «Время — ровно 13:15» — механически пометила Медулка в тетрадке девочки, скользнув по комнате взглядом в поисках источника опасности. Дзинтра далеко, вокруг ни души. Так в чём же проблема? Доктор сосредоточенно поджала губы и замерла, стараясь не распугать мысли лишним движением. Перед ней повисло воспоминание недельной давности: лицо девочки, потряхивая овечьими кудряшками, возбуждённо вещало об очередном опыте Бакстера: «Расстояние не влияет на связь между растением и ухаживающим за ним человеком. Если с хозяином происходят неприятности, питомец реагирует на это и при удалении на тысячи километров... Это как таинственная связь между ребёнком и матерью!» Энцефалограф пищал во все свои старческие динамики, умоляя девушку думать быстрее. Она огляделась, будто ища помощи у каменных стен, и наткнулась на забытый харалдовский телефон (после знакомства с каракуртом экономка стала рассеянной). А рядом с ним — снимающий внезапные приступы удушья девочкин карманный ингалятор.
Докторский халат цеплялся за кусты, стволы, камни, нервы. Медулка в обезумевших от скорости туфельках неслась по горной тропинке между соснами. Протоптанная годами одинаковых прогулок дорога сама бросалась под ноги и торопила. В пыли отпечатались совсем свежие следы детских босоножек и стоптанных на правую сторону сандалий 43 размера.
Со всего размаху докторша наткнулась на перепуганную, постаревшую экономку. Противное выражение лица от тревоги куда-то стёрлось, сменилось по-женски, по-матерински горестным. Она, заламывая руки, кружила возле сооружённой из брёвен скамеечки. Лежавшая там Кудрявая (вернее, уже не кудрявая, а какая-то лохматая, слипшаяся от пота) по-рыбьи ловила ртом ускользавший воздух. «Начались судороги? Во сколько?» Этого и следовало ожидать. Тринадцать часов и пятнадцать минут.
Через четыре дня девочку перевели из реанимации в палату. Медулка, рассыпав тени от каштановых волос по больничной простыне, присела на краешек койки. Отозвавшийся на прикосновение голос был тонким и ломким, совсем белым:
— Как вы меня нашли?
Докторша улыбнулась золотистыми глазами, предвкушая реакцию Кудрявой:
— Датчик энцефалографа. Это Амикус. Ещё пять минут — и тебя бы не стало.

Хамелеон

В день выписки и докторша, и Дзинтра вели себя немного странно: синхронно переглядывались, похихикивали и суетились, как неопытные заговорщики. Девочка, кутаясь от влажного осеннего воздуха в мохер, еле поспевала за ними. «Дома тебя кое-что ждёт», — не выдержала экономка, но на неё тут же укоризненно зашипели. Всю дорогу в девочкиной голове извивался нетерпеливый вопрос: «И что эти новоиспечённые шерочка с машерочкой затеяли?» Сколько Кудрявая ни округляла умоляющих глаз, сколько ни переспрашивала, врач не позволяла ни единому слову просочиться на волю. «Придёшь — увидишь».
Оглушённая любопытством, девочка не заметила ни такси, ни каменного порога, ни коридора. Из оцепенения она вынырнула, лишь увидев собственную комнату. Вернее — подоконник. На нём — глиняный горшок, табличка с названием растения и пластиковые ромашки-подпорки, хаотично расписанные акриловыми красками. Одна, другая, четвёртая, пятая... Шесть пёстрых подпорок. Абсолютно одинаковых. Девочка всего несколько месяцев назад собственноручно вымазала одну радужными кляксами. Откуда взялись пять новых? И эти штамповки воткнуты прямо в кашпо, где должен расти ненаглядный питомец. Кто? Унёс? Куст? Кудри всклокоченным коршуном подлетели к экономке.
— Думаешь, он пластмассовый? Приглядись, подойди поближе, — Харалдовна покровительственно подтолкнула Кудрявую к горшку.
Девочка осторожно потрогала бугорок на пёстром стволе, погладила выпирающие венки-прожилки. Мягкие, шершавые, как обратная сторона мать-и-мачехи, они были абсолютно живыми. И на этом цветке тоже, и на этом — везде настоящие, мягкие листья, почки, бутоны, соцветия неестественных оттенков и изгибов. Кустик приветливо играл на утреннем солнце новым нарядом, наверное, про себя забавляясь озадаченным видом хозяйки. Девочка отыскала среди замаскированных зарослей ромашку-оригинал и склонилась над подоконником, сопя, усиленно соображая. Ещё несколько минут назад готовая силой вытрясти из докторши с экономкой украденный Амикус, Кудрявая облегчённо рассыпалась хохотом:
— Он имитирует подпорку?! Я и не знала, что кусты бывают хамелеонами.
— И согласитесь, — профессорским тоном добавила Харалдовна, — такие способности можно объяснить только тем, что Амикус видит цвет и форму, которую ему предстоит копировать. [06]
Девочка вытаращилась на Дзинтру: интерес старой брюзги к кустику ошарашил её даже больше, чем выходка горшечного жителя. А та стояла как ни в чём не бывало, будто всю жизнь посвятила исключительно электрофизиологии растений, и отвечала на девочкино удивление искренним непониманием.
— Гляди-ка, графики снова шалят, — нарушила немую сцену Медулка. — Надо бы записать. Могу поспорить, что цветок «переоделся» в честь твоего возвращения с того света; порадовать хотел. Доволен твоим смехом, наверное, вот и пищит.
«Пи-ип-пи-ип-пи-и-ип!» — подтвердил энцефалограф, подмигнув очередным изгибом синусоиды.

Подземный интернет

Весь октябрь астмовый осьминог отчаянно боролся за жизнь, время от времени щекоча щупальцами девочкины бронхи и гортань. Но к ноябрю он с позором проиграл: о бедняге напоминали лишь редкие покашливания и пожелтевшие справки из медицинской книжки. Докторша, каждый раз дивившаяся стоявшему в детской приторному аромату, не сомневалась в целительском таланте Амикуса. Скорее всего, именно его фитонциды довели несчастную болезнь до столь плачевного состояния. Дзинтра окончательно сошла с ума: она тоже признала «горшечную тварь» полезной. К увлечению китайским внезапно присоединилась страсть к ботанике.
Цокающие твёрдыми подошвами шаги приблизились к детской. Довольная Харалдовна с пухленькой книжкой остановилась возле окна, нацелила на Кудрявую пиксели зрачков и набрала в грудь побольше воздуха.
— Я изучила статью профессора экологии леса Университета Британской Колумбии Сюзанн... — она быстро подсмотрела нужное слово. Видимо, заучивала наизусть, чтобы произвести впечатление. — Сюзанн Симар! Корневыми системами все деревья в лесах соединены между собой в подземную паутину — аналог интернета. Через эту сеть они общаются и взаимодействуют друг с другом. [07]
Воздух кончился, и Велдра победоносно смолкла, ожидая аплодисментов.
— Не понимаете, к чему я клоню?
Лекторша наткнулась на вопросительный взгляд Кудрявой. Девочка, сморщив лоб в помятую простыню, придала лицу выражение заинтригованности.
— Я предлагаю рассадить наше растение, — огорчилась Харалдовна непонятливости подопечной. — Прямо под этим окном, на поляне. Таким образом мы убьём сразу двух зайцев: и фитонцидов больше, и друзей. Врач одобрила. Видите ли, patrem... — и снова Дзинтра-Велдра врезалась в недоумённо поднятые брови. — Patrem по-латыни — прародитель. Так вот, он сможет по корневой сети передавать своим отпрыскам информацию. Код отношения к вам, например.
Опрофессоревшаяся экономка удовлетворённо выслушала девочкин хвалебный монолог и отправилась поливать Амикус, оставив восхищённую Кудрявую наедине с новой навязчивой идеей.
Работу по пересадке закончили незадолго до похолодания. Синеватые кустики, нахохлившись, приготовились ждать уехавшую на зиму в город Кудрявую.

* * *
Выстирав поле талой водой, весна развесила по веткам первую зелень листьев. Особняк линял промёрзшим мхом, готовясь прогреть на солнце радикулитно нывшие камни. Вытянувшаяся и высветленная морозным воздухом девочка вернулась в начале марта, чтобы снова усмирить разбалованную выхлопными газами и сыростью болезнь. Свалив сумки и чемодан на тропинку, она подбежала к калитке, из-за которой открылась любопытная картина. Харалдовна на низенькой скамеечке сидела перед растопырившим побеги кустиком и пыталась с ложечки накормить его бутоны мушками, комариками и паучками, бурча под нос что-то ласково-увещевательное. Экономку окружала целая стайка уже сытых молодых Амикусов. Поляна под окнами особнячка раздобрела, посинела, гордо выпятила сочный наряд, хвастаясь им перед смущённым голым полем. Кустики на её тугом животе переливались медвяной росой не хуже опалов. Заметив Кудрявую, они повернули соцветия в её сторону и приветственно склонили перед хозяйкой ротобутоны. Или ей это только показалось?..

Postscriptum

Через два года астмовый осьминог уснул мёртвым сном, навсегда выпустив из щупалец девочкины бронхи. Было ли это следствием горно-морского воздуха или фитонцидов, которыми делилось растение с Кудрявой, сказать трудно. Правда, её семье пришлось искать новую экономку: Дзинтра-Велдра Харалдовна опубликовала статью о пережитом в каком-то научном журнале, и её пригласили читать лекции в колледж для трудновоспитуемых подростков в китайский город Ухань (провинция Хубэй). [08] Там она продолжила свои собственные биологические эксперименты. Результат превзошёл все ожидания. [09]

2019-2022 


Примечания

[01] Такой аромат характерен для черёмухи. Она выделяет фитонциды, содержащие синильную кислоту. Простейшие погибают под её воздействием через 5 минут, клещи — через 15 минут. Астматикам полезно дышать воздухом, где присутствуют активные фитонциды — вещества, обладающие мощным противовоспалительным эффектом и насыщающие лёгкие кислородом.
[02] Подобные гипотезы и эксперименты американского исследователя Клайва Бакстера имели место в 1966 году. Были учёные, которые посчитали его выводы ненаучными, но советский учёный-психолог В.Н. Пушкин провёл похожие опыты и поддержал теорию Бакстера (см. «Цветок, отзовись». В.Н. Пушкин. Наука и жизнь, 1972, № 11, с.30-32).
[03] Учёным известно более 630 видов хищных растений. Они питаются насекомыми, пополняя запасы жизненно важного химического соединения (азота) за счёт добычи. Амикус, как и венерина мухоловка, охотится с помощью ловушки из двух листьев. Когда насекомое задевает чувствительные волоски в «капкане», он захлопывается.
[04] Растения «думают» всем организмом, за это отвечают особые клетки на кончиках стеблей и корешков. В сумме множество отростков корневой системы даёт приличное количество способных генерировать электрические сигналы клеток. Память растений устроена по принципу мемристора — элемента в микроэлектронике, который помнит, сколько тока через него прошло. Растения-хищники обладают настоящей краткосрочной памятью: чтобы ловушка закрылась, необходимо воздействие 10 микрокулонов электричества. Если подавать ток не сразу, а порциями по 2-3 микрокулона, растение запомнит количество и захлопнется, только когда их общее число достигнет 10. Такой принцип организации памяти обнаружили в мимозе, алоэ, картофеле и ряде цветочных культур (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[05] Подобный эксперимент действительно доказал наличие слуха у растений. Профессор Хадани и её соавторы полагают, что в роли уха выступает сам цветок. Лепестки ослинника вибрируют от жужжания, а если накрыть растение банкой — перестают. Цветок служит и «ушной раковиной», и «барабанной перепонкой»: вибрируя лепестками, он направляет звук в некий «мозг», который подаёт нектарникам команду «Сластить!» (см. Flowers respond to pollinator sound within minutes by increasing nectar sugar concentration (https://www.biorxiv....0.1101/507319v1).
[06] В 2014 году в лесах Чили обнаружили лиану Boquila Trifoliata, способную не хуже 3D-принтера копировать листья деревьев, на которых она обитает. Итальянский ботаник Стефано Манкузо решил использовать для лианы поддержку в виде пластикового растения, разрисованного безумными красками. Bocuilla в точности повторила орнамент искусственного дерева, никогда не существовавшего в природе. Опыт Манкузо доказал, что лиана обладает «зрением», поскольку видит цвет и форму, которые имитирует (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[07] Теория Сюзанн Симар — не единственное предположение о возможности растений взаимодействовать друг с другом. Зоолог Воутер ван Ховен выдвинул гипотезу о том, что деревья общаются «химическим» способом. В ЮАР он расследовал случаи массовой гибели антилоп куду, разводимых местными фермерами в закрытых загонах. При вскрытии у животных зафиксировали высокий уровень танина — разрушающего печень яда. Животы антилоп были набиты листьями акации — источника этого вещества. Но местные жирафы спокойно питались акациями и не погибали. Поедали деревья они необычным способом: часто передвигались от ощипанных акаций против ветра метров на 350-400, пропуская соседние. Уровень танина в организмах жирафов был гораздо ниже, чем у антилоп. Зоолог обнаружил, что акации защищались от поедания, повышая уровень яда в листьях. Первые пострадавшие деревья предупреждали соседей об опасности, выделяя газ этанол — сигнал бедствия. Поэтому жирафы не объедали близко стоявшие акации. А антилопы, лишённые свободы, питались только деревьями в загонах, получая смертельные дозы яда (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[08] В начале 2020 года город Ухань стал центром распространения коронавирусной инфекции COVID-19.
[09] В природе растения «Амикус» не существует. Кустик из рассказа — собирательный образ. Однако описанные свойства — не выдумка: они обнаружены учёными у реальных представителей флоры.

[GREEN]

ЛАУРЕАТАМИ СТАЛИ:

Богатов Юрий, 1960 г.р./ г. Славянск-на-Кубани, Краснодарский край, Россия
Ссылки на издания и публикации:


23

(с) Юрий Богатов

МОРХЛОЕ ЯБЛОЧКО

Весна на Урал приходит поздно. Здесь, на сплавучастке, затерянном в спящей даже в эту военную пору тайге, о её полном торжестве над зимой безошибочно извещают громкие переговоры зэков, трёхэтажные маты бригадиров, хриплые крики конвоиров и гулкие стуки стволов сплавляемого леса. Всё смешивается в напряжённый грохот, разносящийся далеко по обоим берегам Камы, освободившейся, наконец, от многомесячного льда.
Вторая военная весна. Галя стоит на барачном крылечке, руки за спину, и щурится на долгожданное солнышко. Не просто так стоит. Выполняет ответственное поручение мамы. В тенистом углу между крыльцом и стеной барака, в котором живут вольные работники крошечного посёлка на крутом берегу реки, мать устроила из деревянных магазинных ящичков загонку для цыплят, недавно отлучённых от квочки. Собаки были только в лесу на зоне за колючей проволокой. Кошки исчезли в посёлке в прошедшую зиму. Галя стережёт копошашихся в земле цыплят от ворон. Они прилетают с той стороны Камы. Чуть зазеваешься – и полетел отчаянно пищащий пушистый комочек в клюве чёрной птицы над половодьем.
Девочка со своими обязанностями справляется. Ведь ей уже целых шесть лет! А вот её братик Юра, родившийся уже после ухода отца на фронт, навсегда остался годовалым. Его отняло у жизни воспаление лёгких. Нужно было усиленное питание… Когда приходил по реке катерок из райцентра, привозил продукты и почту, мать надевала на плечо большущую почтальонскую сумку, получала под роспись письма и газеты. По немногочисленным баракам разносила их быстро. А нести почту на КПП исправительно–трудового лагеря нужно было лесом километра три. За Юрочкой присматривала Галя.
– Братик, не плачь. Водички хочешь?
Подносила жестяную пол-литровую кружку к его пылающим губам. Мальчик жадно пил.
Однажды мать вернулась, разнеся почту, к уже холодному трупику сына.
И сейчас они собираются на его могилку.
– Все целы? – спрашивает ещё молодая, но по-старушечьи морщинистая женщина, выйдя из темноты барака на крыльцо.
Галя поворачивает голову, продолжая щуриться.
– Да, мамочка!
Женщина сходит с крыльца, пересаживает цыплят в один из ящиков и несёт в барак.
– Жди здесь!
На время их похода цыплята будут ютиться в ящике, накрытом марлей, в серой комнатушке с одним оконцем. Здесь теснились до войны трое. Папа, мама и маленькая дочка. Две железные кровати, столик у окна, самодельная вешалка, прибитая к внутренней стороны двери, – вот и вся обстановка. Галя отлично помнит тот тёплый летний день, когда все вокруг рыдали, а она смеялась. Отец подбрасывал её над головой, улыбался во всё лицо, ловко ловил и снова подбрасывал.
– Галочка, помогай маме! – сказал он, ставя дочь на землю.
Вскочил в седло коня, полагавшегося леснику, и поскакал берегом в райцентр. Не стал дожидаться катера, торопился в числе первых добраться до военкомата, чтобы добровольцем отправиться на фронт.
– Вернусь с победой! – только и успел крикнуть на прощание.
Тропка к местному кладбищу вела в противоположную от лагеря сторону. Было оно маленьким, два десятка могил, не больше. Где хоронили умерших заключённых, работавших на лесозаготовках и сплавучастке, жители посёлка не знали. А, поговаривали, умирало осужденных немало, особенно в последнее время.
Тропинка, по которой ходили редко, изрядно заросла. Упругие прутья лесной поросли больно бьют Галю по плечам и спине, широкие листья растений выше её головы лезут в лицо. Хотя мама идёт впереди, отводит руками ветви и стебли, придерживает их, дочь всё время отстаёт, и ей достаётся.
– Галя, смотри! – радостно вскрикивает женщина, указывая рукой куда-то в сторону.
– Что? Что там? – отзывается девочка.
Мама раздвинула справа от себя прутья побегов, и теперь Галя тоже увидела совсем рядом заросли малинника. В основном, ещё розовые, но были и красные. Спелые ягоды манили отведать их. Где в полный рост, а то и на четвереньках, мать с дочерью подбираются к малине. Галя дотягивается только до нижних, ещё прозеленоватых, ягодок. Мать собирает сверху в горсть облитые солнцем спелые и отправляет их дочке в открытый ротик.
На противоположной стороне малинника раз за разом хрустнули сухие ветки. Мать насторожилась. Стебли ягодных кустов там зашевелились, и над ними показалась мохнатая морда.
– Хозяин! – испуганно шепчет женщина, хватает девочку подмышки и поспешно выбирается обратно на тропинку. Она несёт по ней дочь ещё какое-то время. А когда поставила на землю, спросила:
– Мишку видела?
– Да, я знаю: медведи тоже малинку любят, – скороговоркой отвечает Галя. Они, уже не боясь, громко рассмеялись и продолжили свой путь.
И сейчас, спустя восемь десятков лет, Галина Дмитриевна нашла бы могилку брата на заброшенном погосте, хотя с победного сорок пятого живёт в другом регионе большой страны. А тогда свежий холмик ещё не порос травой и берёзовый крест на нём не почернел, не сгнил. Мать не плакала. Только лежала на этой невысокой насыпи, обхватив её руками, как бы обнимая. Галя сидела на траве рядом и тихо всхлипывала.

Через пару дней заболела и она. Ходила по поручению мамы с хлебной карточкой в сельпо. Магазинчик стоял прямо на пристани, и продукты в него выгружали с борта приходившего из райцентра катерка. Рядом с мостками пристани всегда качался на волнах плот из прибитых к берегу шальных, оторвавшихся от основного потока, стволов стройных сосен. Ну, как не походить, не поскакать по этим брёвнышкам?! Недалеко, рядом с бережком. Так забавлялись все дети посёлка. Продавщице тёте Вере в сельпо всё равно не было видно даже из двух окон – оба выходили на речную ширь. А больше ругать детвору за баловство здесь было некому.
Продавец услышала сначала испуганный крик девочки, а потом – её плач сквозь стоны. Вера сразу поняла, в чём дело. Стрелой вылетела из магазина. Увидела барахтающуюся в воде Галю. Та отчаянно цеплялась за один из стволов сосен, между которыми она застряла. Кирзовые сапоги продавщицы, в отличие от худых ботиночек девчушки, не скользили на брёвнах, и скоро тётя Вера держала на берегу в объятиях продрогшую плачущую Галочку.
– Ножка болит… – держалась за ушибленную правую коленку спасённая. Продавщица спохватилась, стащила с безутешной девочки мокрое платьице, скинула с плеч пиджак, завернула в него Галю и спросила:
– Мама дома?
– Дома. Она меня убьёт.
Вера выхватила из внутреннего кармана пиджака ключ, с Галей на руках подбежала к двери магазина, закрыла её и заспешила со своей несчастной ношей к баракам.
Мать, увидев их в дверном проёме комнатушки, выронила из рук нож, которым чистила возле керогаза на столе картошку.
– Карточка, – даже не вопросительно, упавшим голосом произнесла она.
Так вот почему Галя причитала всю дорогу: «Мама меня убьёт!» Хлебную карточку, выпущенную девочкой из рук при падении в реку, Кама унесла далеко вниз по течению. А месяц только начинался…
– Дуся, я с вами поделюсь, дотянем, – сказала Вера.
Опустила Галю, завёрнутую в пиджак, на кровать, подошла к Евдокии и приобняла её. Солдатки плакали долго и горько.
Галя мечется в жару, как когда-то братик Юра. Мать понесла почту в лагерь. За цыплятами на улице сейчас следить некому, поэтому они копошатся в той же загонке из ящиков, но в комнате. На полу перед кроватью стоит пол-литровая жестяная кружка. Она уже пуста. Девочку палит, и вся вода выпита. «Пи-пи-пи!» – пищат цыплята. Тоже хотят воды? Да вот же она, в старой, без ручки, закопчённой сковороде, служащей поилкой. Галя сбрасывает с себя на пол скукоженное верблюжье одеяло, пытается встать на ноги, но падает на коленки. Стонет от острой боли в ушибленной правой. И так хочется пить! А вода в поилке совсем близко –стоит подползти.
Евдокия по гроб жизни будет видеть эту картинку в ночных кошмарах. Открывает дверь в комнату, а там… Дочь лежит на полу, по-собачьи лакает из старой сковороды. Ящики размётаны, и цыплята бегают по всему полу.
Мама давно обещала сводить на заброшенное поле подсобного хозяйства сплавучастка. Говорила, там можно ещё чем-нибудь разжиться. И когда Галя, наконец, выздоровела, напомнила ей об этом.
Свежий весенний ветер кружил ещё не окрепшей после болезни девочке голову. Но коленка уже не болела, и можно было бежать впереди мамы, подставляя ему лицо. Лес на этой обширной делянке когда-то вырубили зэки. Обтёсанные стволы вывезли на сплав. Лагерное начальство откликнулось на просьбу конторы участка, и те же заключённые выжгли оставшиеся пни и ветки. Удобренное древесной золой поле первые годы давало неплохой урожай овощей. Потом – всё хуже. А с началом войны подсобное хозяйство, как его называли конторские, и вовсе захирело – некому стало обрабатывать землю. Однако женщины и подростки из посёлка до сих пор находили в бурьяне, захватившем огород, то морковку, то брюкву, репу. Порой самосев был ничего, чаще – перемёрзший. Однако всё шло в пищу.
Галя останавливается как вкопанная.
– Мама, кто это, олень?
На дальнем краю поля стоит крупное животное с огромными сучковатыми рогами, что-то пережёвывает и настороженно вглядывается в пришедших.
– Сохатый, – узнала Евдокия.
– Сохатый?
– Да, лось.
– Он тоже хочет кушать, – участливо заключает Галя.
– Да, доченька, – подтверждает мать, смахивая уголком косынки слезу со щеки.
Возвращаются они домой с одной перемёрзшей репой.
– И долго ты так стоять будешь? – потеряв терпение, спрашивает Вера.
Галя глаз не сводит с горки мелких дряблых яблок на полке сзади продавщицы.
– Тебя мать за чем послала? – допытывается работница прилавка.
Галя очнулась как ото сна и спешит ответить:
– Ни за чем! Я гуляла у пристани и зашла. Просто так. Посмотреть.
– Посмотрела?
– Да.
– Ну, иди тогда домой.
– А сколько стоят яблочки?
– Ты же понимаешь цифры. Они на ценнике.
– У нас таких денежек нет…
– Я знаю, деточка. Иди домой.
Галя отрывает взгляд от прилавка, разворачивается, идёт к двери. Собирается её толкнуть, но вдруг поворачивается к тёте Вере и спрашивает:
– А вон то, жёлтенькое?
Рядом с аккуратной горкой яблок лежит одно, действительно воскового оттенка.
– Деточка, оно морхлое, – с неизбывной горечью в голосе говорит Вера.
– Мох… мохлое? – не понимает девчушка.
– Испорченное, гнилое. Отложила я его на списание.
– Сколько стоит мохлое?
Вера осторожно берёт гнилой фрукт, протягивает его на ладони Гале:
– Нисколько.
Девочка подбегает, хватает яблоко и выбегает с ним из магазина. Тонкая кожица плода лопается, забродивший сок течёт струйками по пальцам, по ладони… Опустившись тут же, у дверей сельпо, на неструганые доски пристани, Галя в один присест съедает, запихиваясь, гнилое яблочко.
Отец, как и обещал, вернулся с победой. Подхватил дочурку, хотел подбросить над головой. Галя обняла папу за шею, глядя ему в глаза, сказала строго:
– Я уже большая.
И следом – мечтательно:
– А знаешь, что самое вкусное на свете?
– Что, доченька? Загадка? Наверное, хлебушек?
– Морхлое яблочко!







Марковская Людмила, 1956 г./ г. Минск, Республика Беларусь
Ссылки на издания и публикации:



26

(с) Людмила Марковская

ЛИНИЯ ОТРЫВА

Витя
Он родился с серебряной ложкой во рту, нет, не с серебряной, а с золотой, полной чёрной икры. Его отец Александр Александрович Замуренков, высокий сухощавый мужчина, работал в министерстве лесной и бумажной промышленности на ответственной должности. Как ветеран войны, получил хорошую трёхкомнатную квартиру в тихом центре, куда в 1948-ом году привёл невесту Аннушку – милую скромную женщину, работавшую в отделе кадров завода Кирова. И ни разу не пожалел о своем выборе. Её маленькие аккуратные ручки успевали все на свете: она вкусно готовила, стирала, кипятила, крахмалила, утюжила, умела экономить. И ей всё это очень нравилось. В доме царили чистота и порядок, каждая вещь лежала на своём месте. Даже именной пистолет мужа с гравировкой, оставшийся у него после войны, она еженедельно протирала специальной тряпицей и аккуратно укладывала в верхний ящик комода. Александра Александровича она уважала и обихаживала изо всех сил, понимая, что после войны мужиков осталось мало, и на такого серьёзного и обстоятельного, как он, охотниц найдётся немало. Поэтому и с ребёнком тянуть не стала. Витя появился на свет в первом роддоме на Володарке. Муж был абсолютно счастлив и отблагодарил Аннушку за наследника золотыми часиками. Подумав, Александр Александрович решил, что на работу жену он больше не пустит: пусть растит сына и хозяйничает в своё удовольствие.
Анна Никифоровна обставила новую квартиру лучшей мебелью, которую только можно было добыть в то время на базах Минска по великому блату, весьма толково использовав все свои многочисленные связи и знакомства. В доме, который с полным основанием можно было назвать полной чашей, не переводились дефицитные заказы к праздникам: гречка, зелёный горошек, сырокопчёная колбаса, шпроты, икра. Два раза в неделю Анна Никифоровна бегала на рынок (благо, он был рядом), где её уже знали и наперебой предлагали парное мясо, рыбу, домашний творог, сметану, свежие ягоды, зелень. По утрам ее мужчины получали полезные горячие завтраки, в обед – наваристые бульоны, щи-борщи-солянки на мозговых косточках; в доме не переводились пироги и кулебяки.
Витя взрастал на этих продуктах рослым, сильным, красивым. Впрочем, чаще, чем красивыми или некрасивыми, лица людские бывают умными или неумными. Так вот, у Вити было именно такое умное и нервное лицо с высоким лбом и прекрасными, большими, немного выпуклыми карими глазами. Густую гриву каштановых, немного волнистых волос он унаследовал от матери. Учёба давалась ему легко, он много читал, незаметно окончил школу, институт физкультуры, счастливо попал в знаменитую по тем временам и гремевшую бесчисленными победами футбольную команду «Динамо». Он стал подающим большие надежды форвардом этого минского клуба: ловкий, стремительный, Витя, как метеор, носился по полю, обладал прекрасной координацией движений, поистине снайперской точностью попадания в ворота и пушечной силой удара. Именно поэтому и стал любимцем болельщиков. Многие девушки вздыхали по нему, но Витя никому не отдавал предпочтения. Со всеми был галантен, улыбчив, предупредителен, но не более. После каждой игры их легкая стайка в умопомрачительных платьицах и мини-юбочках встречала футболистов у раздевалки. Вскоре среди них Виктор стал особо примечать светловолосую большеглазую Риту с пухлыми губками сердечком и тоненькой, перетянутой пояском талией. Девушка выделялась среди подруг такой трогательной эфемерной неземной красотой, что ребята побаивались подходить к ней. А Витя не побоялся и пригласил красавицу в кино. Вскоре их встречи переросли в яркий и красивый роман.
Через месяц он знал уже каждую царапину на дворовой лавочке напротив Ритиного подъезда и всех его обитателей. Облупившуюся рыжую беседку в центре двора окружал хоровод столетних лип, шелестящих листьями. В ней мужики в застиранных майках передавали друг другу прозрачную бутылку, отхлебывая из горлышка и закусывая плавленым сырком. Рядом в песочнице копошились их наследники в разноцветных шортиках с ведёрками, машинками, совочками и лопатками. Рита выпархивала из подъезда ослепительно красивая, в чем-то розовом, воздушном. Они часами гуляли по городу. Деньги у Вити водились, одевался он броско, ярко. Про Риту и говорить не приходилось – мама её работала в Доме мод на проспекте Машерова.
Когда они появлялись в баре гостиницы «Юбилейная», самом модном месте столицы, внимание всех присутствующих было приковано к этой видной паре. Мужчины внимательно провожали глазами высокую ладную фигуру девушки, плотоядно ощупывали взглядами длинные стройные ноги в модных туфельках на платформе, не отрываясь, пялились на кукольное фарфоровое личико. Не раз Вите приходилось отбивать атаки нахальных грузин, то и дело порывающихся пригласить «дэвушку» потанцевать.
А поздним вечером через чердак, заваленный рассохшимися комодами, охромевшими стульями, разваливающимися картонными коробками с пожелтевшими газетами и узлами с чьим-то рваньём, поднимались на крышу и вдвоём плыли над городом в тихом вечернем мареве, смотрели на зарождающиеся звёзды, свет которых кто-то умный регулировал секретным резистором, делая их всё ярче и ярче. Мир казался волшебным. Поцелуи были невообразимо сладкими, голова кружилась от счастья. Так в черёмуховой, сиреневой, жасминовой вьюге они проскитались до середины июня, когда Вите нужно было уезжать на сборы в лагерь на целых три месяца. Там он маялся, тосковал, по вечерам тайком от тренера бегал за два километра на переговорный пункт и заказывал Минск. Но за последний месяц Ритин номер не отозвался ни разу. И Витя принял решение.
В середине сентября, похудевший и загоревший, с огромным букетом, в счастливо-блаженном предвкушении встречи, сжимая в кармане дорогое помолвочное колечко, он на одном дыхании взлетел на знакомый этаж и радостно нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Ритина мама Любовь Елизарьевна в цветном нейлоновом халатике с папильотками на голове, повязанной газовой косынкой.
– А-а, это ты, Витёк, – немного разочарованно, будто ждала кого-то другого, более важного, протянула она. – А Риточки нету.
По тому, как неестественно звучал её голос, по бегающим, старательно избегающим прямого взгляда глазам и излишне суетливым движениям Витя понял: что-то здесь не так.
– Рита где?
– Так, понимаешь, на юг она укатила.
– Как так? Почему меня не дождалась?
И тогда Любовь Елизарьевна, тяжело вздохнув, решительно сказала:
– Ты проходи, чего в дверях торчать? Сядь и слушай. Рита уехала не одна, а со своим мужем. В августе они расписались. Медовый месяц у них.
Ошарашенный, Витя услышал, что муж Ритин в свои тридцать лет уже начальник управления МИДа, очень перспективный, ухаживал эффектно, катал на собственных новеньких «Жигулях», задарил парфюмом из «Берёзки», задурил девке голову за две недели.
– А когда мы с Риточкой были приглашены в его просторную квартиру какой-то необыкновенной, вроде чешской, планировки, обставленной самой модной и недоступной для простого человека мебелью, вопрос решился сам собой. Свадьбу сыграли в ресторане «Седьмое небо», гости все солидные, высокопоставленные люди. Денег-то надарили, подарков дорогих!
Тут Витя не выдержал:
– А Вы-то, Любовь Елизарьевна, Вы-то, как могли это допустить!
Поджав губы, несостоявшаяся теща ответила:
– А я своей дочке не враг! Не обижайся, но что ты из себя, собственно, представляешь? Собираешься до пятидесяти лет за мячиком гоняться? Ни кола, ни двора, ни будущего! А Рита с Геной уже сейчас всё могут себе позволить.
– Ну что ж, насильно мил не будешь, – Витя поднялся.
– Не расстраивайся, вы ведь можете остаться друзьями, ты приходи к ним в гости. Гена хорошо играет в шахматы.
По законам античности Герой бессилен перед Роком. С таким предательством парень не сталкивался ни разу. В глазах потемнело, сердце выпрыгивало из груди, он не мог владеть собой.
– Не надо мне, как собачке, рубить хвост из жалости по частям! Кончено, значит, кончено!
Витя бросил букет на кресло, широкими шагами прошагал к выходу, хлопнул дверью и сбежал по лестнице. Как добрался домой, не помнил.
В это вечер он решил напиться с особой жестокостью и цинизмом, как любил говаривать его покойный дед. Родителей дома не было, они тактично удалились на дачу в Зелёное, полагая, что после предложения руки и сердца молодым захочется побыть вдвоем.
Витя достал из холодильника бутылку ледяной водки, пил и плакал. С трудом проглотил кусочек сыра. Было ощущение, будто он ест мыло… Жизнь без Риты казалась пустой, пошлой и бессмысленной. Чувствовал себя он просто отвратительно: кровь стучала в висках, затылок ломило от боли, противно ныло сердце. Жить больше не хотелось. Сам себя не помня, в верхнем ящике комода нашел отцовский именной пистолет, сел за стол, приставил ствол к виску и спустил курок…
Когда утром родители вернулись домой, увидели страшную картину: голова сына в луже крови лежала на столе, глядя невидящими остекленевшими глазами на Ритину фотографию.
На фронте Александр Александрович видел многое, в обморок не упал и, нащупав на шее сына нитевидный пульс, на негнущихся ногах побежал вызывать «скорую» и «милицию». В больнице констатировали: жить будет, а вот видеть – неизвестно.
Молодой организм справился. Но домой из больницы вернулся, как будто другой человек – вялый, апатичный, пить-есть отказывался, ни с кем не разговаривал, и бедная Анна Никифоровна на всякий случай спрятала все режущие и колющие предметы в доме. На правом виске навсегда остался некрасивый шрам и след от ожога.
Город жесток к старикам и инвалидам. Пандусов тогда не было и в помине, звуковых светофоров – тоже. Мать, пытаясь хоть чем-то скрасить безрадостную жизнь сына, часами готовила на кухне. Несколько раз в неделю они выходили на прогулку, обходили двор по периметру и сидели на скамеечке у подъезда. Остальное время молодой активный парень, живой, как ртуть, вынужден был неподвижно сидеть в четырёх стенах, целыми днями слушая радио. Перед глазами крутились вереницы цветных видений, которые, будто вращающиеся двери, уводили его всё назад и назад. Школа, бестолковые одноклассники, зелёный футбольный газон, тренер Илья Петрович Терехов, стадион, гаревая дорожка, знакомый двор, жасмин, звёзды, полные Ритины губы, пронзительные васильковые глаза, кольцо, выстрел… Сильные чувства затягивали комнату дымным флёром, лишали её света, воздуха… Что это были за чувства? Отчаяние, любовь, ненависть, горькое сожаление?.. Только позже удастся дать им имена.
Беды друзей люди иногда воспринимают с определённым удовольствием, которое вовсе не исключает и дружеских чувств. Отчасти это объясняется тем, что им импонируют полномочия помощников, утешителей, которые им при этом достаются. И чем внезапнее и неприличнее беда, тем больше жалельщиков и сочувствующих. Первые недели после выписки из больницы ребята из команды прибегали ежедневно, бегали за молоком, в аптеку, сидели у Витиной постели, со свойственным молодости чарующим эгоизмом пялясь на свежие повязки и пытаясь завязать какой-то разговор. Но очень скоро обе стороны поняли, что общего у них уже ничего нет, что приглашать Витю на очередной матч бессмысленно: он его не увидит. И поток друзей стал меньше, а года через два постепенно иссяк. Дольше всех навещал его Севка Румянцев, лучший друг, потом он женился и привёл в гости жену Таню.
В солнечное сентябрьское воскресенье они позвонили в дверь Замуренковых. В полутёмной опрятной прихожей их встретил Виктор собственной персоной. Таня вначале насторожилась, почувствовав, что с этим молодым темноволосым парнем что-то не так, но чувство это быстро прошло после того, как, широко улыбаясь, он протянул руку для приветствия, принял Танин плащик и, повесив его во встроенном шкафу, пригласил гостей в комнату, усадил на диван и начал весело болтать, живо переходя от одной темы к другой. Через 15 минут Румянцевы чувствовали себя, как дома. Анна Никифоровна принесла угощение, разлила вино. Все шло хорошо, друзья вспоминали прошлое, хохотали, а потом Виктор попросил разрешения познакомиться с женой друга поближе. Пока Таня недоуменно молчала, Витя встал, подошёл к дивану, и вдруг его длинные прохладные пальцы стали осторожно ощупывать Танино лицо! Сказать, что Таня испытала сильнейший шок, значит, не сказать ничего. О слепоте Виктора Сева то ли забыл ей сказать, то ли был уверен, что она об этом знает. С этого момента Таня категорически отказалась навещать Замуренковых.
Родители не опускали руки, водили Витю по разным клиникам, надеясь вернуть зрение. Минские врачи только разводили руками и говорили: мы бессильны, если не помогут в Одессе, не поможет и сам Господь.
Александр Александрович повёз сына в Одессу в институт глазных болезней и тканевой терапии. Там оперировала ученица знаменитого офтальмолога Филатова, умершего в 1956 году, доктор медицинских наук, академик Надежда Александровна Пучковская. Она возвратила зрение сотням пациентов. Всю долгую дорогу Витя не спал, молился про себя, надеялся. Так хотелось вновь увидеть солнце!
Профессор в белом свежеотглаженном хрустящем халате долго смотрела пакет привезённых документов, вчитывалась, хмуря брови. Осмотрев Витю, сказала со вздохом:
– Да, мы работаем над последствиями тяжёлых ожогов глаз. Если бы дело касалось пересадки роговицы, помогли бы несомненно. Но у вас совсем другое дело. Глазные яблоки практически не пострадали. Пуля, если говорить популярно, окончательно и безвозвратно повредила глубинные нервные окончания, и никакая тканевая терапия и биогенные стимуляторы здесь не помогут. Увы! Зрение в вашем случае восстановить невозможно. Крепитесь, дружок!
И она сжала Вите плечо своей не по-женски крепкой и уверенной рукой.
Домой возвращались в глухом молчании. В такт колёсам поезда в голове неотвязно пульсировала мысль: «На-все-гда, на-все-гда, на-все-гда…»
Так и стали жить. Александр Александрович через пару месяцев принёс сыну несколько аудиокниг, Витя слушал их, лёжа на диване и глядя незрячими глазами в потолок.
Воспитанные люди в то время обязаны были скрывать свои страдания. И Витя стал учиться жить так, как живут слепые: по-новому осваивал квартиру: считая шаги, соразмерял расстояния и вскоре почти не ударялся о двери и углы мебели, передвигался быстро и уверенно, старался обслуживать себя сам.
И вёл он себя так, как будто был зрячим. Постепенно выучил количество шагов от своей кровати до любой точки квартиры и больше не спотыкался, а шёл уверенно, только изредка касаясь стен. Родителям сказал:
– Я не буду сидеть нахлебником на вашей шее. Я хочу работать.
И добился своего. Раз в неделю из комбината надомников привозили две коробки с разными деталями для электрооборудования. Нужно было научиться наощупь при помощи отвёртки собирать вилки и розетки. Вначале норму выполнить было сложно, винтики падали и терялись. Но Витя упорно часами работал отвёрткой. Через месяц дело сдвинулось с мёртвой точки, движения стали почти автоматическими, в артели слепых он стал лучшим работником. Работал он, в основном, по ночам, так как сильные головные боли не давали уснуть. Вскоре Витя с гордостью отдал матери свою очень приличную зарплату.

Нонка
С точки зрения любой свиньи свинья красива. А каждый человек искренне убежден, что он не каждый. Алевтина была далека от совершенства, но ей самой казалось, что она очень и очень ничего, просто пока не везёт в жизни. Жидкие волосёнки измочалены перманентом. Узкие глазки всегда обведены черным карандашом, ресницы густо накрашены тушью. Оттопыренные широкие губы в ярко-розовой помаде. Вроде бы она и не была человеком военного детства, карточек и голода, но пережила нищую юность, когда пальто перелицовывались, юбки перешивались и надтачивались, когда в больших объемах скупались соль, крупа, мыло и спички. Вот и приобрела бережливость, переходящую в скупость. Поэтому в комнате – засилье узлов, узелков и пакетов. Они лежат на антресолях, вываливаются из верхних полок шкафов прямо на голову. В коммуналке вечно пахнет погребом, квашеной капустой, мусорным ведром. Есть нечего, а Алевтина занята сооружением новой причёски. На дочку, названную с претензией иностранным именем Нонна, родившуюся «от заезжего молодца» Алевтина никогда не обращала ни малейшего внимания. Росла та, как сорная трава при дороге, даже школьной формы не было – в соседских обносках ходила. Сама Нонка смогла расквитаться с ней за это, только когда подросла.
Дочка с горем пополам выросла, а личного счастья всё еще хотелось. Поэтому все силы Алевтины уходили на привлечение мало-мальски приличных кавалеров. Но после первой ночи все они безвозвратно исчезали. Часто в доме происходили перепалки.
– Господи, мама, когда уже ты успокоишься! Ты хахалей меняешь чаще, чем трусы!
– А ты б хотела, чтоб я записалась в монашки?
– Хотела б спать спокойно, а не слушать всю ночь, как вы скрипите кроватью и сопите. И ладно бы, кого одного приличного привела, а то ведь таскаешь всякую шваль!
– Что делать? Да, действительно, в большинстве женатые. Ты должна понимать: мужчин в нашем поколении в десять раз меньше, чем женщин. Какие у тебя могут быть претензии? Не будь этих непродолжительных связей –и тебя бы не было!
– Ну почему, почему ты даже на лицо им не смотришь? Вот в кого я такая уродина?
– А ты думаешь, я тебя хотела? Да я уже сто раз пожалела, что побоялась ещё один подпольный аборт сделать!
Дети, которых не любят, становятся взрослыми, которые не могут любить других. Некоторые люди прогуливаются под дождём, а некоторые только мокнут. Вот и Нонна была из последнего разряда. Нежные чувства, стихи, которыми увлекались одноклассницы, ей были недоступны. Зато зависть, любопытство, практицизм, притворство были в избытке.
Окончив восемь классов, она решила поступить в медучилище: работа непыльная, даже стерильная, можно сказать; одежды много не нужно, все прикроет халатик беленький; опять же, всегда можно подработать, по домам побегать с уколами-горчичниками… Да и окружение интеллигентное.
Повезло, что конкурс был небольшим. И скромных Нонкиных знаний хватило. В списке поступивших по количеству набранных баллов она была предпоследней. Учёба не очень ладилась и здесь. Училась она на «тройки», но в группе было много сердобольных девочек, которые помогали, давали списать, выручали. Нонна уже видела себя старшей медицинской сестрой, идущей по длинному больничному коридору в туфлях на высоких каблуках, с красивой причёской. Младший медицинский персонал льстит ей, а главврач, солидный мужчина, призывно улыбается…
На втором курсе их повезли на экскурсию в Вильнюс. Там больше всего запомнились не узкие улочки, не готическая архитектура Старого города, не мощённые брусчаткой улицы, не башня Гедиминаса, не богатые магазины, не вкусный кофе, а Остра Брама или ворота Аушрос – странный костёл. Экскурсовод с приятным акцентом рассказала, что чудотворная икона Матери Божией Остробрамской, хранящаяся в нём, – самая знаменитая в мире. Все стены здесь были увешаны золотыми и серебряными изображениями сердец, рук, ног и прочих частей человеческого тела. Верующие приносят их в благодарность Святой Деве за исцеление от болезней. Нонке особенно понравилось, что она изображена без привычного Младенца. Младенцы – это гадость, и заводить их – безумие. Жить надо для себя. В своей коммуналке это она усвоила твёрдо. Бухнувшись на колени, Нонна попросила у Остробрамской Мадонны послать ей богатого и хорошего жениха.
С годами она стала притворщицей, выработала нежный вибрирующий голосок и полюбила часами висеть на телефоне, болтая о том о сём с немногочисленными подружками-однокурсницами. Кроме пустопорожней болтовни, Нонка обожала себя – страстно и неистово, и это была такая любовь, что остальным не оставалось места.
У неё было своё личное воображаемое кладбище, где она хоронила тех, кто причинил ей зло, и тех, кто пригодился разок и был ей больше не нужен. Размышляя о превратностях жизни, она постепенно пришла к выводу: счастье нельзя встретить, его можно только родить самой. Жить надо так, чтобы враги от зависти дохли, а все остальные тупо восхищались. Она вовсе не собиралась повторять жизнь своей бестолковой матери и прозябать в нищете. Нонка поставила перед собой простую и очень ясную цель: выгодно выйти замуж и разбогатеть.
Она готовилась к счастливой жизни старательно, ни на что не отвлекаясь. Не пила, не курила, питалась исключительно яичницами, стипендию откладывала, экономила на всём, не имела романов. Нервы у неё были, как канаты, терпение, как у черепахи.
Она была уверена: жизнь не ставит перед нами нерешаемых задач. Если умело перечеркнуть минус, получится плюс. Свою жизнь надо устраивать до тех пор, пока она не начнет устраивать тебя. Итак, отныне девизом её станут три «Н»: нет ничего невозможного!
Свои способности человек может узнать, только попытавшись применить их на деле. И Нонка, накупив нарядов на накопленные путём лишений деньги, начала соблазнять однокурсников. Но ни глубокое декольте, ни вовремя выставленная ножка не помогали. Даже глаза, которые Нонка считала самым лучшим в своей неказистой внешности – мелкие ледяные аквамарины – не смогли привлечь чьего-либо внимания, так как были холодными, внимательными, как у хищника, высматривающего добычу. Они, скорее, отпугивали даже самых непритязательных кавалеров. Кроме того, началась череда невезения и неприятностей. Нонка завалила зимнюю сессию, ей грозило исключение.
Но иногда чёрная полоса становится взлётной! Совершенно случайно от Лерки, записавшейся в волонтёрский отряд «Милосердие», члены которого ухаживали за больными и инвалидами, которым нужна была помощь несколько раз в неделю, Нонка поняла:
– Вот он, мой шанс!
И включила синдром акулы:
– Двигайся или сдохнешь!
Правдами и неправдами она убедила Владу Борисовну, руководителя волонтёрского отряда, в том, что работа волонтёра – её хрустальная мечта с детства. Затем тщательно перешерстила списки подопечных. Ей не нужны были лежачие, которых нужно подмывать и переворачивать, не нужны были колясочники, которых нужно перетаскивать, надрываясь. А вот слепой… И Нонна быстренько попросилась в пару к целеустремлённой и аккуратной Оле Орловой, которая шла на «красный» диплом, и волонтёрила вовсе не по зову сердца, а для положительной характеристики педсовета, необходимой для поступления в мединститут. Затем она добыла домашний телефон Замуренковых и голоском милой девочки попросила к телефону Виктора. В умно построенном разговоре она достигла сразу трёх целей: заинтриговала своим предстоящим приходом тосковавшего по общению молодого парня, игриво убедила его, что она очень и очень симпатичная, и зародила надежду, рассказав о новом модном кинофильме «Анатомия любви» и намекнув, что с удовольствием посмотрела бы его ещё раз с Витей (ну да, да, это очень возможно, если она будет рассказывать ему шёпотом обо всём, происходящем на экране).
Увидев в первый раз светлую просторную квартиру Замуренковых (все комнаты раздельные, гарнитуры, хрусталь, ковры) и очень симпатичную намеченную жертву, она взволновалась и не спала всю ночь, вырабатывая стратегию и тактику.
Ниагарский водопад казался жалкой струйкой против цунами, которое Нонна бурно обрушила на Витю и его родителей. Ещё не взошла политическая звезда Маргарет Тэтчер, и девочки ещё не записывали в дневничках её высказывание: «Я исключительно терпелива, при условии, что в конце концов выйдет по-моему». Так что Нонна предвосхитила великого политика в терпеливости и потихоньку, не мытьем, так катаньем, осторожно, по сантиметру, отвоёвывала и занимала намеченный плацдарм. До поры до времени она скрывала свой железный кулак в бархатной перчатке… Нет, перчатки – это не для простоватой Нонки, лучше – в пушистой варежке из мягкой шерсти. Первым делом она избавилась от красавицы Орловой, убедив её в том, что вдвоём здесь делать нечего, что сама не пропустит ни одного посещения, а Оле нужно заниматься… Что дневник волонтёра Нонна ей предоставит в лучшем виде, останется только аккуратненько переписать.
Следующим пунктом было – понравиться Витиным родителям. Нонка забыла про яркую косметику, волосы стягивала в аскетичный вдовий хвостик, платьице надевала скромное, серенькое, украшая его белым воротничком. Улыбка – недорогой способ выглядеть лучше. И Нонка старалась. Беспрерывно улыбаясь, она преданно глядела в глаза Анне Никифоровне, нежно натирала ей больное колено вонючей мазью и щебетала, щебетала… Из её рассказов выходило, что она дочь подполковника, работавшего по приказу главнокомандования в побеждённом Берлине и погибшего через шесть лет после победы в результате взрыва мины, заложенной ещё отступавшими фашистами.
– В конце 1950 года он приезжал в отпуск, сказал, что заберёт маму в Германию. Вот тогда-то она и забеременела. А когда я родилась в 1951-ом, папы уже не было. Мама так его любила, что чуть руки на себя не наложила. И знаете, мне кажется, она от горя помешалась чуток. Она до сих пор немного странноватая. Но я ее обожаю и ухаживаю за ней, как за ребёнком.
В том-то и заключается весь ужас вранья: со временем ты сам начинаешь верить в свои небылицы.
Витины родители пожалели бедную Нонночку, подумали:
– Что ж, с лица воды не пить! А у девочки медицинское образование, да и ласковая вроде. А кто ещё за него пойдет, за слепого?
Нашли знакомства, помогли Нонне с горем пополам закончить училище и предложили переехать к ним.
Бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы. Минута, когда в тесном загсе Советского района Нонна услышала фразу: «Молодые, обменяйтесь кольцами», – была именно такой. Её «любимой мамочки» на свадьбе, конечно же, не было, у неё как раз якобы случилось небольшое весеннее обострение, и все решили, что ей лучше отлежаться дома в тишине.
Сева Румянцев, лучший друг и шафер, разливал шампанское, кричал «Горько!», а потом, когда вывел Витю покурить, спросил:
– Ну, старик, ты хоть счастлив?
Витя пожал плечами и спросил:
– Скажи по-дружески: Нонна красивая?
Сева сказал:
– Очень, – и это была святая ложь.
Выражение «наверху блаженства» неправильное. У блаженства нет верха. Нонка трескалась от счастья. Через три года она стала экспертом в том, что называют «жить хорошо». Единственным, что мешало ей полностью и безраздельно наслаждаться жизнью, были Витины родители. Александра Александровича, его начальственного вида она откровенно побаивалась. Но он хотя бы всю неделю ходил на работу, а вот от постоянного зоркого взгляда Анны Никифоровны укрыться было невозможно. Но нужно было соответствовать придуманному имиджу пай-девочки, дочки подполковника, и, стиснув зубы, Нонка скребла, чистила, отмывала, стирала… Слава Богу, хоть к плите её свекровь не подпускала, однако требовала, чтобы Нонна вникала в кулинарные тонкости, слушала её советы, перенимала опыт. Часто брала невестку с собой на рынок, учила выбирать самое свежее и лучшее. В общем, она прошла настоящую школу домоводства. Вскоре Нонна крутила рулеты, месила тесто, начиняла утку, варила борщи, крошила салаты, украшала заливное, делала многослойные торты почти так же виртуозно, как её учительница.
Видимо, переживания о семейной трагедии не прошли даром: через год Анна Никифоровна занемогла, стала худеть на глазах. Врачи поставили самый неутешительный диагноз: онкология. Бог пожалел Нонку, ухаживать за свекровью пришлось совсем недолго, всего через пять месяцев она тихо и безропотно умерла, похоронили её на Восточном кладбище.
Александр Александрович был безутешен, заезжал на могилу жены почти ежедневно, иногда брал с собой сына. Через год, как положено, поставили памятник из чёрного карельского гранита. Анна Никифоровна смотрела с него на приходящих печальным взглядом, как будто что-то предчувствовала.
А Нонна решила потихоньку приступать к исполнению своего плана. Ей страстно хотелось норковую шубу. Пересчитав фамильное серебро, она решила, что вполне сможет обойтись без массивного половника, щипцов и подстаканников. Она тайком снесла старинное серебро в скупку, а затем попросила у Вити недостающую половину суммы. Вожделенная шуба была куплена!

Сашенька
Как-то в июне Нонна почувствовала себя нехорошо: крутило, мутило, кружилась голова. «Клубники, что ли, переела? – подумала Нонна. – Клубника – ягода тяжёлая». Но дело оказалось совсем в другом. Нонна побежала к матери, надеясь хоть раз в жизни услышать от неё тёплое слово или получить практический совет, как можно избавиться от нежелательной беременности. Но всё было, как всегда. Алевтина перебирала свои узлы с пожелтевшими от времени тряпками.
– Ну что, мама, от осинки не родятся апельсинки! Вот и я залетела, судьбу твою повторяю. Что делать-то? К кому идти?
Алевтина услышанной новости даже обрадовалась, заулыбалась и стала злорадствовать:
– Ха, во дрянь! Так к бабке Нечаевой иди. Правда, обезболивания у нее нетути. Ничего, переживешь, как миленькая! Поорёшь вволю, кровью обольешься, пока выскоблят. Поймешь, почем фунт лиха. У меня десять абортов было, а я, как видишь, живёхонька!
– Боюсь ужасно. У неё ж такая антисанитария! Так и умереть можно!
– Не надо! Всё будет путем. На пятницу договорюсь на вечер. Так я не поняла, ты чего припёрлась-то такая расфуфыренная? Ишь ты, ишь ты, боярыня Морозова! Что ж ты меня даже в дом свой ни разу не пригласила? Такой злобной твари в жизни не встречала. Растила тебя, растила… Хоть бы червонец матери-то дала!
Глотая слёзы, дочка выкрикнула:
– На, подавись! – и швырнула на стол четвертной. – Это тебе за мое голодноё и одинокое детство!
И назло ненавистной матери, наперекор принятому ранее решению Нонна постановила: буду рожать.
Узнав о беременности жены, Витя чуть не сошёл с ума от счастья. Он подхватил Нонку и долго кружил по комнате. Даже строгий свёкор через время смягчился и, одобрительно поглядывая на округлившуюся фигуру снохи, таскал ей с рынка фрукты.
Вскоре Нонна поняла всю выгоду своего нового положения и девизом её жизни стала фраза: «Беременным нельзя отказывать ни в чём!»
И начался шопинг, бессмысленный и беспощадный! Вскоре её знали во всех ювелирных магазинах города. Нонна не могла остановиться и бесконечно скупала золото. Через какое-то время Витя стал несмело возмущаться:
– Послушай, среднестатистический инженерно-технический работник в месяц зарабатывает в среднем 120 рублей, их хватает на жизнь целой семье. Я даю тебе по триста, а то и по четыреста рублей в месяц. Продукты покупает папа. Куда ты всё умудряешься спускать?
И тогда Нончик успешно применяла главное женское оружие – слёзы. Слёз Витя не переносил. Умение прощать – свойство сильных. Слабые никогда не прощают. И он прощал и давал ещё денег.
Дочка родилась на Рождество, когда всё вокруг было белым-белым. И волосики у неё были беленькие, пушистые, как снег. На их фоне огромные синие глаза казались неземными. Витя, ждавший сына и решивший назвать первенца по отцу Александром, решил ничего не менять. Так в доме появилось счастье – Сашенька. Через месяц, качая в колыбельке внучку, отец решил открыть сыну правду:
– Ты не поверишь, но твоя дочка – точная копия Риты. Как такое могло получиться?
После скоропостижной смерти Александра Александровича от тромбофлебита, отлучив Сашку от груди, Нонна решила, что наступило время полной свободы и она не будет больше считаться с условностями. Стала жить в свое удовольствие и всё чаще кричала Вите в ответ:
– Я-про-сто-не-же-ла-ю-ни-че-го-слы-шать!
Или:
– А мне плевать зигзагами с Марса!
Но Витя почти не расстраивался. Он был увлечён Сашенькой, её маленькой тёплой жизнью, купал её, научился пеленать, носил на руках, нюхал волосики, гладил по головке, делал массаж, даже старательно, как умел, стирал её пелёнки и ползуны, пел песенки, рассказывал сказки, укладывал спать и схватывался ночами на каждый шорох. А Саша любила отцовские руки и постоянно на них сидела. Боясь за ребёнка, Витя настоял на том, чтобы взять приходящую няньку, которая присматривала бы за девочкой. Нашли скромную девушку после педучилища, которая за сорок рублей в месяц пыталась обуздать капризный нрав вконец избалованной Сашеньки. Та росла умненькой, ползать в манеже не хотела, сразу встала на крепенькие ножки и потопала к отцу.
Постепенно золотая клетка, о которой так мечтала Нонна и которой так рьяно добивалась, стала ей надоедать. Захотелось какой-то иной, «красивой» жизни. В дружбу Нонна сроду не верила, а уж в женскую – и подавно. Все женщины – стервы и завистницы. Только пусти кого-нибудь к себе в душу, так не поймут и осудят, а то и попытаются поучать. Поэтому подруг у неё никогда не водилось. Дружбу с мужчинами меркантильная Нонна понимала по-своему.
По вечерам, накрасившись и нахлобучив парик, самым сладким своим голоском она пропевала:
– Витенька, у Ирки-однокурсницы сын родился, мы с девчонками сходим в отведки? Уложишь Сашеньку?
Или:
– Витюша, я к мамочке. Ей опять нехорошо.
И поскольку телефона у мамочки отродясь не водилось, она могла провести ближайшие четыре-пять часов так, как ей было угодно. А угодно ей было, разрядившись в пух и прах, подъехать на такси к ресторану, занять лучший столик у окна, пить дорогое вино и дожидаться, как геккон, добычи. В эти минуты она жалела, что её не видят соседи по коммуналке или одноклассницы. Пусть бы посмотрели: вот, мол, чего Нонна достигла!
Все знают расхожую истину: некрасивых женщин не бывает, бывает мало водки. Рано или поздно какой-нибудь изрядно подвыпивший командировочный приглашал её на танец, а потом и в гостиницу. Много Нонна за час не брала, понимала, что не красавица, но и продешевить не хотела. Ведь и сберкнижку, и заветную шкатулку с перстнями, серьгами, браслетами нужно было пополнять.
Вскоре Сашеньке исполнилось три года. Нонна, вспомнив своё бедное детство и расчувствовавшись, добыла ей в «Детском мире» по большому блату невиданный тогда немецкий комбинезон и белую кроличью шубейку с шапочкой в комплекте. На прогулках прохожие восхищались:
– Смотри, какая красивая девочка!
От гордости за дочку у Вити накатывались слезы.
На четвёртом году попытались было сдать её в сад, но воспитательница сказала, что это не ребенок, а божье наказание: целую неделю девочка рыдала, кусалась, била и царапала детей. Её нельзя было накормить, уложить спать или усадить за столик для занятий. На все увещевания она упрямо отвечала одно:
– Хочу домой, к папе!
Так и осталась она дома. Нянька и Витя прекрасно справлялись с Сашенькой.
Образовалось неожиданно много свободного времени, и Нонна решила использовать его с толком: закончила двухмесячные курсы массажисток и устроилась на работу в лечкомиссию, где была очень востребована. Её воркующий голосок, упругая попка, ловкие мягкие ручки и даже круглое веснушчатое лицо с начавшим намечаться двойным подбородком, как ни странно, нравились многим пожилым пенсионерам – бывшим хозяйственникам, госслужащим, ветеранам, людям с плохим здоровьем, но с хорошим достатком. Хитренькая Нонна знала, где погладить, где размассажировать половчее. Ей дарили конфеты, но Нонна говорила, что сладкого не ест, а любит кое-что другое. И подарки стали более серьёзными – золотые цепочки, кулоны, деньги… Через некоторое время за ней стал ухаживать Павел Павлович Чадынцев, управленец самого высокого звена, недавно похоронивший жену и оставшийся один-одинешенек в просторной четырёхкомнатной квартире. После нескольких вечеров в самых роскошных минских ресторанах Нонна взяла в регистратуре его карту с целым букетом болезней и задумалась… Почти тридцатилетняя разница в возрасте её не смущала, скорее, наоборот, нравилась.

Сева.
Сева Румянцев несколько лет работал за границей. Вернувшись в Минск, позвонил Вите. Но ему ответили, что здесь такой не проживает, что квартиру эту они получили в результате сложного двойного обмена и помочь не могут. Сева стал обзванивать бывших динамовцев. Кто-то туманно намекнул на очень некрасивую историю, произошедшую с Витиной женой. Ходили слухи, что она бросила Витю, а её новый муж, начальник высокого ранга, как-то очень быстро отошёл в мир иной, так что Нонну даже подозревали в его отравлении. Но потом все утряслось, вдове отошло всё немалое движимое и недвижимое имущество умершего.
Однажды лет этак через восемь в шестом трамвае Сева увидел Нонну Замуренкову. Она некрасиво расплылась и теперь уже полностью стала похожа на толстую важную хавронью в норковой шубе. На голове её красовалась несуразная шляпа с пером, которую ей нельзя было надевать ни при каких условиях – настолько она не вязалась с её веснушчатым лицом. Но Нонна, видимо, была весьма довольна собой и своим видом.
Румянцев вскочил с места и через толпу пассажиров пробрался к ней.
– Нонна, здравствуй! Я Сева, друг Вити по команде, вместе в футбол играли. Помнишь, я свидетелем у вас на свадьбе был? Пытался вас отыскать, но в вашей квартире живут чужие люди. Как Витя?
– Здравствуй, – с достоинством процедила она, оценивающе оглядывая Севу с головы до ног. – Только с Витей мы развелись много лет назад. Я замуж вышла, квартиру разменяла и ничего общего с ним больше не имею.
– Ребята говорили, дочка у вас есть. Сколько ей уже?
– Сашеньке шестнадцать. Но она тоже со мной не живет.
– Почему?
– Да ну её! Как с цепи сорвалась, требует всё самое лучшее и дорогое. Вот и квартиру отдельную потребовала.
– А Вы адрес Витин подскажите. Очень хочется его увидеть.
–Да Бога ради! Пожалуйста, записывай. А дублёнка у тебя австрийская?

Румянцев пришёл к старому двухэтажному дому в крайне непрестижном районе. Вокруг теснились такие же скрипучие бараки, покрытые желтой штукатуркой. Там, где она обвалилась, обнажилась крестообразно уложенная дранка.
На скамейке у подъезда сидела пара старичков, видимо, муж и жена. Сева осведомился о друге.
– Так он с нами проживает. Мы проводим.
Через минуту вошли в скромную, небогато обставленную двухкомнатную квартирку.
– А что, здесь есть ещё комната?
– Есть, за кухней. Жалеем мы слепенького, вот он и живёт здесь с тех пор, как злыдня-то его сюда привезла. Несчастный он, но добрый. Когда пенсию получит, так сюда отребье со всего района сбегается.
– Увидеть его можно?
– А почему нельзя? Мы каждый день смотрим. Это наш, прости Господи, театр. Может, даже расскажет что-нибудь, если трезвым будет.
Действительно, за большой кухней рядом с чёрным ходом находился дверной проем, за ним – темная убогая комната. Дверь этой комнаты была снята с петель и приставлена к стене. Сева спросил старика:
– А что ж так?
– Нельзя по-другому. Курит ведь, сжечь может, как заснет пьяный.
Старичок проковылял вперед и повернул в патроне лампочку. Загорелся тусклый свет.
Оклеенная бедными пожелтевшими обоями в застарелых пятнах, пропахшая винными парами и дешёвым табаком, комната казалась почти пустой. Старый узкий стол, комод и битый временем продавленный диван – вот и вся обстановка. На столе стоял мутный стакан, рядом – пустая бутылка из-под портвейна, поживший во времени заварочник, мятая консервная банка, полная окурков; в центре – большая коробка с электрическими розетками и отвертками. На краю стола лежала пачка дешёвых сигарет «Астра». На табурете у подоконника сидел человек, в котором трудно было узнать прежнего Витю.
Он был страшно худ, очень измождён. На лице морщинами отпечатались пережитые страдания. Весь его облик, совершенно беззащитный и покорный любому повороту событий, внушал жалость. Севе стало не по себе.
– Витя, здравствуй! Это я, Сева Румянцев, «Динамо», помнишь меня?
Тот поднял нестриженую, давно не мытую голову, и прежняя добрая улыбка озарила его удлиннившееся лицо.
– Севка, друг! Как ты, где ты? Что там в мире, какие новости? Я всё приемник слушал, так вынес кто-то месяц назад.
– А кто же за тобой присматривает?
– Соцработница ходит раз в неделю. Хлеб, кефир, сигареты приносит.
– А деньги?
– Пенсия по инвалидности есть небольшая, да и подрабатываю немного на дому по старой памяти. Я теперь известен в среде людишек мелких и пьющих как Витёк-Кошелёк. Делюсь с ними, как заработаю. Ну и сам пью, как без этого.
Сева вынул четвертной и положил на стол. Старичок, подпирающий косяк, всполошился:
– Много! Столько нельзя! Умрёт! Нельзя столько сразу. Отдайте нам. Мы ему вина купим и будем понемногу давать. И закуску какую-нибудь принесём. А иначе нам всем беда.
Витя отнёсся к этому совершенно спокойно.
Румянцев всё-таки сходил в ближайший гастроном, купил блок приличных сигарет «Ява», бутылку хорошего вина, продуктов, приготовил нехитрый ужин, предварительно вымыв с содой Витин нехитрый кухонный скарб.
Поужинав и закурив сигарету, Витя признался:
– Женщины – страшные люди. Сломали мне жизнь. И только одно меня успокаивает: есть у меня дочка Сашенька, редкой красоты девочка уродилась. Так люди говорят. Правда, характер… В этом году школу закончила. Но ничего. Верю: подрастёт, поумнеет, придёт когда-нибудь отца навестить. Я ведь её больше жизни люблю.
И лицо его осветилось нежной улыбкой.
На прощанье он растроганно обнял друга за плечи и сказал:
– Человек – это звучит больно, Сева.
Через два года, вернувшись в Минск из длительной командировки в Англию, Сева вновь решил навестить друга. Однако старый дом был выселен, его готовили под снос. Поспрашивал у прохожих, спешащих через двор, но никто не мог ответить, куда исчезли его жильцы. Сева долго сидел на краю изломанной скамейки с надписью «Здесь был Толян», глядел на заброшенный дом, ждал чего-то, думал о печальном… Недавно ребята видели Сашеньку Замуренкову в ресторане «Юбилейный». Яркая, эффектная, синеглазая, с капризным изломом рта, с модными длинными платиновыми волосами, в коротком леопардовом платье и дорогих украшениях, она сидела в компании кавказцев, курила тонкую коричневую сигарету и громко хохотала, привлекая к себе внимание всего зала…
Сева ещё раз огляделся. Дорожки к чёрному ходу совсем заросли, как будто заросли пути к отдельным людям и ко всему миру. Неуютный сентябрьский ветер донёс от ближнего храма хрустальный колокольный звон, созывающий к вечерне немногих богомольных старух. Казалось, что жизнь пролетела быстрым курьерским поездом, промелькнула так стремительно, что и опомниться не успел.
Вероятно, судьба есть у каждого человека. Она упорно плетёт свой непостижимый узор, который мы бессильны распознать, пока он не закончен. А когда закончен, уже незачем и некому это делать.

[GREEN]

В 2023 году

ДИПЛОМАНТАМИ СТАЛИ:

Волкова Виктория, 1977 г./ с. Кизиловка, Республика Крым, Россия
Ссылки на издания и публикации:



9

(с) Виктория Волкова

1941

Это рассказ про жизнь простой украинской деревушки
в годы Великой Отечественной Войны
-1945 гг. Все мы помним свою историю –
кто-то лучше, кто-то хуже.
Я хочу сохранить эту память на века.

1941. Нет в истории нашей страны года страшнее. Четыре цифры вместили в себя безбрежность человеческого горя и страдания. Именно в этот год в глухой украинской деревеньке под Херсоном родилась маленькая девочка. Как же не вовремя она решила прийти в этот мир! Да и не ждали ее. Не нужна она была.
Еще до войны, весной, когда 18-ти летняя Ниночка поняла, что носит под сердцем ребенка, она решила молчать об этом до последнего – родителям мужа категорически не нравилась семнадцатилетняя «рыжая пигалица из никудышней семьи». К слову сказать, семья была настолько бедной, что Ниночкину бабку еще в 1937-м осудили по статье за колоски, да и выслали в неизвестном направлении. Через пару лет репрессировали и вернули то, что от нее осталось - но осадок-то, осадок никуда не делся!
Вся деревня судачила, что близнецов годовалых Близнюки так и не выкормили – померли дети. Осталось в семье четыре ребенка, - два мальчика и две девочки. Они вечно шатались по селу, тощие, голодные, молчаливо-угрюмые. Не чурались никакой работы, молча и без эмоций всем помогали, ничего не просили в ответ. Кто-то подкармливал детей, кто-то давал копеечку, кое-какую одежду и обувь. Ниночка была самой младшей и самой красивой. Несмотря на то что было у нее всего два платья – одно для школы, а другое вообще, несмотря на то, что ходила она босиком, чтобы не снашивать единственные туфли, которые они делили с сестрой – Ниночка была необыкновенно хороша, и на нее засматривались лучшие женихи во всей округе.
Засматривались многие, но больше всех – Федор, учительский сынок, красавец и во всех смыслах перспективный парень. Он приносил Ниночке булочки с вишней и конфеты, дарил цветы – не полевые, все из собственного сада, а на 8 марта принес колечко серебряное – семейную реликвию. Конечно, в тайне от родителей. Но для Ниночки это не имело никакого значения – принес-то он! А что там думают родители – это ее, Ниночку, не волновало. Она смотрела на Федора широко открытыми зеленым глазами с обожанием, свято верила в то, что он – ее суженый. Даже слушать не хотела, что говорили ей родные: дескать, не пара ты ему, бросит он тебя. В такие минуты Ниночка ненавидела свою семью, но только крепче сжимала зубы, чтобы не наговорить лишнего.
Семейка эта со всем выжившим потомством имела еще один грешок, который не забыли деревенские старожилы – глава семьи Игнат был, по общему признанию, кулаком – в 31-м году всей деревней его раскулачивали, отбирали 3 коровы и лошадь, делили поля да огороды. А ведь до того всего было вдоволь у Близнюков, и богатый урожай Игнат собственноручно вез на рынок, собирая деревенскую детвору на свою телегу. Когда пришли раскулачивать, Игнат плакал и просил не убивать его Буренку. Он вообще был чудаком по деревенским меркам – даже кур не резал – не мог себя заставить лишить жизни живое существо. И не матерился, только чертыхался, когда сильно прижмет. Жена все ворчала: «Вот, послал бог мужика – ни черта не могет, только слезы льет! Ты еще рыбу пожалей, она ж, вона, живая!»
Старшая дочка в семье была с увечьем – горбатая Маруся. Родилась девочка здоровой, бойкой, росла смышленой и статной. Но, как говорится… родись счастливой. Года четыре было Марусе, когда переехала ее телега – только под вечер нашли крошечное тельце на дороге – вся деревня работала на покосе, а дети гуртом играли на окраине, но кто и когда задавил Марусю не видели. Игнат повез дочку «в центр», в больницу, да только там велели делать примочки и отпустили с миром. Так и осталась девочка горбатой. Поговаривали еще, что бабка-то у Близнюков была ведьмой. Вот и проклята оказалась семейка, за все ее грехи. На мноооого поколений вперед.
Но Ниночка не хотела об этом думать. Она верила, что рождена для счастья, для любви, и 10 августа 1940 года они с Федором в тайне от всех расписались в Ивановском сельсовете. Проведя первую брачную ночь на сеновале, молодожены на время зависли в раздумье – что делать дальше? Идти к родителям Федора – нарваться на скандал. Ниночку наверняка они выгонят. На тот момент ей было всего 17, а Федору 18 лет, и противостоять старшим он еще не научился. Пойти к родителям Ниночки с признанием – для Федора это означало окончательный разрыв с родителями. Они его никогда бы не простили. Да и Близнюки вряд ли бы обрадовались такому повороту. Проведя еще пару ночей на сеновале, взвесив все «за» и «против», молодожены совместно приняли решение: ничего и никому не говорить (пока что!), продолжать тайные встречи.
Не сказать, что подобное решение отвечало Ниночкиным мечтам – но определенная доля романтизма в нем присутствовала. К тому же, официальную сторону взаимоотношений двух влюбленных никто не отменял – свидетельство о браке было надежно припрятано в рамке за старой иконой с Николаем Чудотворцем, которую бабка убрала в сарай, подальше от любопытных глаз. Там про нее и забыли – ну, главное, что не выбросили и не сожгли. В этом укрытии Ниночка была абсолютно уверена – она точно знала, что никто не тронет старую икону. Даже Маруся.
Следует признать, что от своего увечья, либо по другой какой причине, но была Маруся девушкой суровой, даже жестокой, в особенности по отношению к младшей сестре, часто и с пристрастием ее лупила. Ниночка боялась сестры смертельно, слушалась ее беспрекословно. Свою беременность она пыталась скрыть всеми мыслимыми и немыслимыми способами до последнего, и не зря, потому что когда камуфлировать выпирающих живот стало невозможно, Маруся применила все формы воздействия на сестру – от уговоров («Ти, дурепа, думаєш, що йому потрібна зі своїм виродком?! Та він і так на війну від тебе втік!»), до физического насилия с заливанием в Ниночку настоек из пижмы, полыни и клевера («Ти мені ще дякую скажеш!»). Не помогла даже демонстрация свидетельства о браке – Маруся была абсолютно убеждена в своей правоте. Надо отдать должное будущей мамочке – она боролась изо всех сил за жизнь своего еще не рождённого ребенка. Если бы глава семьи отец Игнат не ушел на фронт, он бы не позволил Марусе так издеваться над сестрой. Но почти все мужчины ушли еще летом, остались женщины, старики да дети.
Ниночка прекрасно знала, что ее суровая сестра кое в чем права. В памяти якорем застряла сцена прощания с любимым на вокзале, когда он уезжал на фронт. «Федя, милый, я чекаю дитину! В нас буде дитина!» Лицо Федора застыло как маска. Он на секунду задумался. Обернулся, ища глазами своих родителей, встретил сверлящий взгляд матери, которая стояла рядом с отцом на почтительном расстоянии «не мешая сыну прощаться с пигалицей». Быстро наклонился к самому уху Ниночки: «Утопи його коли народиться. Дитина ни тоби, ни мени не потрибна. Ще и война эта. Ти зрозуміла мене?! Утопи! Але ж…» Федор не договорил – раздалась команда «по вагонам». Опустошенная, совсем одна со своим горем, Ниночка уходила с вокзала, понимая, что Федор уже не вернется в ее жизнь. Даже если придет с войны живой.
А потом пришли немцы. Они заполонили собой все. Осиротевшие деревеньки молча отдавали ненавистным фашистам еду и питье, урожай и живность, дома и детей, свои жизни… Ниночкины свекор со свекровью в первый же день оккупации оказались на улице – у них был самый большой и богатый дом в центре села, который и заняли немцы. Люди боялись выходить на улицу, прятались в подвалах, сараях. Но это никого не спасало. В дома врывались, обыскивали и забирали все мало-мальски ценное, людей сгоняли на площадь перед сельсоветом и вели «превентивную информационную работу», по итогам которой не всем удавалось выжить и уйти на своих двоих.
Чтобы хоть как-то решить продовольственную проблему, немцы выгоняли всех на полевые работы, а детей и стариков заставляли разбирать урожай. Но это не спасало деревенских жителей – еды катастрофически не хватало для того, чтобы прокормить все население, люди умирали без счету – от голода, невообразимой усталости, опустошения, страха. Неумолимо приближалась зима.
В соседнем от Близнюков доме оккупанты организовали кухню и столовую, согнали туда десяток-другой баб. Повар у немцев был свой, никому из местных они бы не доверили кухню. Требовался труд уборщиц, посудомоек, прачек - в общем, вся грязная работа. Чтобы избежать бунтарства и сопротивления, ежедневно показательно пороли несколько провинившихся и несогласных. Самых красивых забирали и для других целей – на Ниночку тоже засматривались, несмотря на гигантский живот, но пока не трогали.
В здании бывшего сельсовета был госпиталь. В него привозили раненных немцев – преимущественно тех, кому требовалась длительная реабилитация. Единственного фельдшера в поселке расстреляли в первый же день оккупации, поэтому в госпитале были только немецкие врачи, а из местных - женщины-санитарки. К больным их не подпускали. Ниночка в самом начале войны работала санитаркой в Ивановском фельдшерском пункте, поэтому и ее определили в госпиталь вместе с другими женщинами.
Ниночкина смена выпадала чаще всего на утренние и дневные часы. В ее обязанности входила влажная уборка в палатах, коридорах, мытье санузлов, вынос и мытье суден. Иногда ей поручали что-нибудь более существенное: например, вымыть и обработать поверхности столов в процедурной и перевязочной, или сменить белье на койках. Один раз заставили мыть операционную после проведения ампутации нижней конечности, но Ниночку так выворачивало после этого во всех помещениях госпиталя, что подобные задания давать ей перестали.
Время потеряло счет – казалось, шли годы, но прошло всего три недели с того момента, как явились немцы. Настало 7 ноября 1941 года. Всеми любимый советский праздник в этом году был отмечен дополнительными карательными мерами: на площади перед сельсоветом немцы избили до смерти сапожника деда Ивана. Как и другие жители села, Ниночка плакала от ужаса и собственного бессилия, и люто ненавидела фашистов. Когда всех разогнали с площади, дед Иван остался лежать, а она шла в госпиталь на ватных ногах, подгоняемая ненавистным «шнеля» и прикладами, и представляла, как забивает шваброй немецкого доктора – того, что в очёчках. Того самого, который сейчас на смене.
Стиснув зубы и вытерев насухо глаза, Нина открыла двери госпиталя. День выдался на удивление теплый и солнечный. Еще летали полусонные мухи, нарушая санитарные нормы. Солнечные лучи пробивались сквозь занавешенные окна, разрезая помещение на полоски, и, казалось, собирали на себя всю пыль. Ниночка быстро прошла по коридору мимо караульных, стараясь не смотреть по сторонам, протиснулась в сестринскую, закрыла за собой дверь и заперлась на задвижку. От быстрой ходьбы дыхание сбилось, в висках стучало. В стену были вбиты гвозди, на которых висела рабочая одежда и белые фартуки. Ниночка протянула руку, чтобы взять один, сделала шаг, и в этот момент в ней что-то треснуло, сломалось изнутри. Полилось теплым потоком по ногам, по полу. Второй шаг был напрасным – Ниночка только поскользнулась на мокром полу и рухнула в лужу, пытаясь в последний момент ухватиться за фартук, который порвался в ее руках.
При падении Ниночка больно ударилась правым боком и застонала. Превозмогая боль, попыталась дотянуться до дверной щеколды, но ноги скользили по мокрому полу, не давая ей упереться. В коридоре послышались шаги, и Ниночка закричала что-то невнятное – это были не слова, просто крик отчаяния из бессвязных звуков. В следующую секунду дверь с сорванным шпингалетом распахнулась от резкого толчка, сильно стукнув лежащую на полу роженицу по голове. В глазах потемнело…
Дальше шли какие-то обрывки сознания, собрать которые в единую цепь событий не было никаких сил. Кто-то поднял ее на руки и положил на кушетку. Когда с нее снимали одежду, Ниночка плакала и еле слышно шептала «не надо», пытаясь удержать ослабевшими руками платье. Она все время слышала ненавистную немецкую речь – и, что было не менее страшным, говорившие были мужчинами. Боже, какой это был стыд, смешанный с ненавистью! Даже боль не могла его приглушить. Даже понимание того, что что-то пошло не так. Временами Ниночка впадала в забытье, и тогда ей чудилось, что у нее родился сынок, который, как князь Гвидон, сейчас поднатужится, встанет на ножки и разбросает всех ненавистных фрицев по углам. Но изматывающая боль не давала ей забываться надолго.
Кто-то из докторов нажимал ей на живот, и Ниночке казалось, что они хотят убить ребенка. Пульсирующая боль подталкивала ее к действиям, подсказывая что делать, и Ниночка тужилась изо всех сил, но сил было маловато. На живот нажимали все сильнее, а боль переползала все ниже, и за ней – мужские руки, от чего у Ниночки все переворачивалось внутри, и в прямом, и в переносном смысле. Бог знает сколько часов прошло, с тех пор как распахнулась дверь сестринской – за окном стемнело, наступила ночь. У измученной роженицы не осталось сил даже отреагировать на сдавленный детский крик, который наконец зазвучал в палате, неожиданно ставшей родовой. Едва взглянув на крошечное, неестественно выгнутое и измазанное кровью тельце, Ниночка впала в долгожданное забытье…
И потянулись дни, в которых новоиспеченная мама никак не могла найти ни себя, ни своего ребенка. Она даже не знала кто у нее родился – незнакомое слово Mädchen ни о чем ей не говорило, а это было последнее что она услышала, будучи в сознании. Иногда в полузабытьи до нее доносились разговоры санитарок, которые ухаживали за ней, но Ниночка была как тряпичная кукла, не способная без посторонней помощи даже руку поднять, не то что понять смысл сказанного. Ей пытались показывать дочку, которой соорудили крошечную кроватку из картонной коробки, но она ни на что не реагировала.
На третий день санитарка тетя Тоня принесла бульон и поставила перед собой цель влить его в Ниночку во что бы то ни стало.
- Ничего, голуба моя, все образумется. А зараз треба поїсты. Набратися сил, и топать отсель. Ишь ты – разлеглася! Пора и честь знать! Дома, поди, вже с ума сходять – не знають где ты. А ты тута як на курорти отдыхашь! Нууука, открывай глаза-то! Треба поїсты! Так все проспишь – скоро доча встане та домой сама піде! Як тебе здесь вообще залишили – ума не приложу! Этот, очкастый, сам распорядился…
Так Ниночка впервые узнала, что у нее родилась дочка. С усилием глотая горячую соленую жидкость, она жмурилась и пыталась рассмотреть все вокруг. У стены были стопками сложены матрасы, каркасы кроватей стояли друг на друге до потолка, крошечное окошко занавешено простыней. Роль послеродовой палаты выполнял сарай.
Откуда-то снизу, как будто из-под кровати, раздалось кошачье мяуканье. Тетя Тоня поставила чашку с бульоном на пол и подняла что-то крошечное, издающее эти мяукающие звуки.
- Це вона, твоя красавица. Маленька, але ж бачишь скїльки силы – як за жизь-то держится, а?
На руках у тети Тони был белый сверток с абсолютно красным пятном лица и широко раскрытым ртом. Тетя Тоня положила ребенка Ниночке на грудь.
- Ты последи за ней, голуба моя, я щас молока принесу, їсти вона хоче, пора вже кормить-то.
Ниночка почувствовала, как под еле весомым детским тельцем тяжестью наливается грудь. Качнула головой.
- Я… покормлю…
Слова прозвучали как скрип половицы – также тихо и шершаво. Тоня присела на кровать и помогла Ниночке приложить ребенка к груди. Девочка с жадностью ухватилась за источник пищи, и Ниночка поморщилась от боли. Из-под пеленки выглядывала прядь огненно-рыжих волос – Ниночка сморщилась сильнее – папашино наследие…
Через три дня Ниночка вышла из госпитального сарая с крошечным, относительно белым свертком на руках. Пошатываясь она медленно шла по улицам, часто останавливаясь чтобы отдохнуть. Вслед за ней поднимался весьма ощутимый шлейф любопытных взглядов и тихий шепоток, но Ниночке было совсем не до того. Главное – дойти до дома.
- Аааааа, явилася, шлюха курляндска??? Со свїим выродком??? И таперича, значица, мы тоби кормить довжны??? И вот це теж???
Маруся попыталась выхватить у Ниночки сверток, но та присела на корточки и закрыла ребенка собой.
- Шо, в больничке у фрицев помаячила, а теперича к нам??? Ах ты, курва!
- Маруся, залишь її!
Мать вышла из дома на крики, остановилась в дверях.
- Не бачишь, шо плохо ей! Шо ты накинулась как муха на гнилое мясо? Це ж твоя сестра!
- Вона нас позорит, а ты її защищаешь?
- Очнися, убогая! Обернися вокруг! Перед кем позорит? Кого ты в позорщики записала-то, а?..
Ниночка сжимала свой драгоценный сверток все крепче и крепче, пытаясь головой зарыться в пеленку, чтобы ничего этого не слышать. Даже детский плач не мог остановить потоки брани…
И потянулись страшные времена. Хотя, казалось – куда уж страшнее. Еды было все меньше, погода была все холоднее, немцы все злее, война все ощутимее. В селе почти не осталось мужчин, - и стариков, и детей-подростков – всех забирали в лагеря. Но маленькая рыженькая девочка ничего об этом не знала. Она училась переворачиваться на бочок, ползать, вставать, делать первые шаги и произносить первые слова как любой другой ребенок. Она очень быстро поняла, что плакать нельзя, просить ничего тоже – все равно не дадут – в крайнем случае, будут плакать в ответ, да и только. Но у дяди повара, который прятал ее в подвале во время бомбежки, есть хлеб и очень вкусные белые кубики. Как-то он отдал им с мамой ведро старой картошки – такой же сморщенной, как бабулино лицо – и мама приготовила очень вкусные картофельные оладьи. А дядя доктор смастерил для нее тряпичную куклу и подарил конфету в красивой обертке – мама плакала, когда малышка показала ей свои сокровища, но отобрать не посмела. Она сказала, что с конфеты можно снять красивую обертку и съесть то, что внутри, - будет вкусно, но девочке это показалось кощунством.
Ниночка и сама видела, что ее рыжеволосое чудо способно вызвать улыбку на лице у любого, и ненавистные фашисты не были исключением. Непонятно почему, но при имени Люда они морщились – гораздо позже Ниночка узнала, что в немецком языке слово Luder имеет крайне неприглядное значение. Сами собой подобрались производные формы имени – Людана и Мила. Казалось, эта девочка была единственным источником света в поселке – ее звонкий, заливистый смех был настоящим чудом для всех окружающих. Поразительно как часто она смеялась – определенно больше чем все жители и захватчики в округе вместе взятые. И все они непроизвольно тянулись к маленькому солнышку. Она была крошечная, - казалось, едва доставала до колена взрослого человека, - рыжие кудряшки шаром охватили голову, как пушинки на одуванчике – в свои почти три года такая самостоятельная и шустрая!.. И смех – как будто колокольчики звенят.
Но годы шли, и война не отступала. Как мало людей оставалось живых – для маленькой девочки они просто исчезали, стирались из памяти. Вот и прабабушка исчезла, стерлась. Она лежала в кровати - все морщинки бледные, глаза закрыты, и ничего не говорила. Потом ее увезли… и ничего не осталось, даже воспоминания куда-то ушли вслед за ней.
Все ближе гремели взрывы, линия фронта неумолимо приближалась – советская армия освобождала оккупированные территории. И когда дошла очередь до несчастной Шотовки – те немногие ее жители, которые остались в живых, радовались из последних сил.
А маленькая девочка не понимала, что происходит, и куда пропадают люди, которые ее окружают, почему их становится все меньше? Почему мама, бабушка и даже Маруся плачут, и где теперь дядя повар со своими вкусными белыми кубиками? И почему во дворе кухни висит какое-то чучело в его одежде? Мама боле не пускала туда, а со двора никак не разглядеть…
Но вот случилось настоящее чудо – вместе с освободителями пришел домой дедушка – Мила никогда его раньше не видела, но полюбила всем сердцем. Как и он ее. Стоило им только увидеть друг друга – и стало понятно, что это настоящая любовь. С первого взгляда и до последнего вздоха. У Игната была забинтована правая рука после ранения, но крошечную внучку он легко подхватил одной левой.
- А-ну, залишь дитину! Вiд тебе разить як из отхожого мiсца, вши скачуть як блохи на собаци! Усi ласки та прелести тильки пiсля оброботки!
И жена Паша, стараясь спрятать слезы, вышла на крыльцо, держа в руках скалку, которая уже давно перестала выполнять свое прямое назначение. Это действительно был ее Игнат. Он вернулся. Она быстро подошла к нему, обронив скалку, и с силой притянула к себе, не сдержав слезы. Так и стояли они, обнявшись и заливаясь слезами, пока Мила не уткнулась в их колени, вызвав очередной всплеск негодования со стороны Паши.
- Да погоди ж ты! Дай прийти в себе…
- Паша, я на хвилинку… Ще рано мне домой… Ще повоюемо…
- Господи!.. Ну скiльки ще!..
Как много этих «сколько еще» прозвучало за последние годы…
Война доживала свои последние дни, и, как будто понимая это, - зверствовала все неистовее, все беспощаднее. Калечила тела и жизни, разрушала семьи, целые поселки и города. Казалось, сил не хватит, чтобы дожить, дотянуть до победы. И когда она, наконец, пришла, люди плакали. От бессилия, потому что нельзя вернуть все потерянные и искалеченные жизни, от усталости, от невыносимой боли, от безысходности – потому что все вокруг разрушено… как мало места осталось для радости в этих слезах…
Вернулись домой искалеченные, переломанные солдаты, и по крупицам начали восстанавливать свои жизни и дома, которые никогда уже не будут довоенными. Сосед Виктор пришел прямиком к Близнюкам, и рухнул на колени перед Маруськой, а потом надел ей на палец вместо кольца ржавую чеку от гранаты. Все опять плакали, и маленькая Мила опять не понимала почему.
Вернулся домой Игнат – теперь уже насовсем, принес за пазухой крошечного черного котенка с обгоревшими усами – подобрал где-то по пути. Вручил свою находку маленькой внучке, и велел: «ти про нього подбай, доню, він зовсім один».
И началась послевоенная жизнь. Человек – удивительное существо, он может самоизлечиться от множества болезней, может собрать себя буквально из кусочков, и начать строить свои мир заново, шаг за шагом, деталь за деталью. Так и жители Шотовки – уже через пару месяцев жизнь начала возвращаться в, казалось, обреченную деревушку. А через полгода кое-где на улицах повырастали наспех сколоченные домишки вместо сожженных и разрушенных немцами. Мужики работали в поле, бабы живенько суетились по хозяйству – даже ребятишки играли, все чаще слышались их задорные голоса. Рук, конечно, не хватало, а еды – и подавно, только после победы над фашизмом это казалось какой-то ерундой, не стоящей внимания.
Но пришел 1946 год, а вместе с ним – страшный голод. Урожай на полях добила засуха. Невыносимая жара держалась все лето, не давая работать даже тем, у кого были силы. Посевы погорели, оставив людей один на один с приближающейся зимой. Холода нагрянули совершенно неожиданно, осень как будто решила не задерживаться в этот раз – заглянула на недельку всего. Мороз железной хваткой уцепился за дома, прогнав из них последнее тепло. И опять в деревни и города пришла смерть, наступая без разбора на молодых и старых, сильных и слабых, веселых и нелюдимых. Собирая этот страшных урожай, смерть гладила свою паству по головам, и все ощущали ее ледяные прикосновения. Страшно стало жить. Нечего было ждать, не во что верить. И маленькая Мила заболела.
Она лежала в кровати – такая крошечная, бледная, глаза закрыты, и дышала тяжело-тяжело. Жар от ее дыхания расползался угаром по комнате. Игнат, который сидел у кровати уже вторые сутки, закутывал девочку в свою солдатскую шинель и приоткрывал окно, чтобы проветрить комнату. Маруськин жених Виктор, - он был на войне фельдшером, - послушал малышку через длинную деревянную трубочку, и сказал, что у нее пневмония. «Шансів мало, ліків у нас немає, можна сподіватися тільки на диво». И Игнат надеялся. Слезы лились из его глаз ручьями. Он смотрел на крошечное белое лицо своей внучки, и понимал, что ничем не может ей помочь. Только быть рядом и надеяться.
Зашла Маруся, и принесла с собой осеннюю дождливую унылость. Обняла отца… и вдруг зарыдала – беззвучно и безудержно. Черный котенок, который не оставлял свою хозяйку ни на минуту, поднял голову и гневно зашипел. Игнат бережно посадил дочку на край кровати, погладил по голове, а Маруся закрыла лицо руками и содрогалась от беззвучных рыданий, с трудом выговаривая еле слышно: «Вона ж така маленька!.. Як же так, тату?! Наше щастя та світ у віконці…».
Во дворе залаяла собака – это Нина пришла домой со смены – она так и работала санитаркой в фельдшерском пункте. Наспех вытирая зарёванные лица, Маруся и Игнат переминались с ноги на ногу у дверей, не зная, что делать. Нина зашла по-деловому, сунула Маруське бутылку молока: «На ось, це Тоня передала для доньки, согрий, мы її напоим». Подошла к кровати, потрогала крошечный белый лоб тыльной стороной ладони. «Тату, її треба помити, допоможить мені, а потім - тільки не спорь – ти підешь спати, я подежурю».
Игнат почувствовал себя ребенком, - ему так нужен сильный взрослый, который знает, что делать. И этим взрослым была его дочь… Он послушно побрел на кухню за теплой водой и тарой. Шел, и вспоминал, как детьми они загадывали: направо да – налево нет (или наоборот), угадаю – сбудется! И вдруг остановился как вкопанный. Постоял секунду-другую, повернул в сад. У старой вишни стояла лопата. Он быстро выкопал справа и слева от дерева по ямке.
«Паша! Зігрій води, будь ласка, пішли Людану умиємо!» Он как будто боялся возвращаться один. И жена поняла это как никто другой. «У мене вже все готове, ходімо». Игнат взял таз с водой, Паша – ковш, ведро, полотенце. От кухни до двери в хату 20 шагов и 6 ступенек. Они прошли их вместе.
«Доню, ти її не піднімай, одеяло відкинь тільки». Девочка лежала как кукла, только тихо застонала, когда ей приподняли голову. Игнат промокнул потрескавшиеся губы малышки смоченным платком. Потом всучил Паше ведерко с грязной водицей. «Паша, там біля вишні дві ямки, ти вилий воду в одну з них, куда душа лежить».
Жена только покачала головой, взяла ведро, подошла к дереву и вылила воду без раздумий, в ямку справа. Обернулась на сдавленный крик, и увидела совершенно безумные глаза Игната. «Що ти наробила?! Вона ж помре!..»
Была война – девочка выжила. Душила ненависть – девочка выжила. Пришел голод и болезни – девочка выжила. Ямка справа предсказала смерть… девочка выжила. Выросла, всем смертям назло. И стала моей мамой. Но это уже совсем другая история…






Климович Леонид, 1962 г./ г. Гомель, Республика Беларусь
Ссылки на издания и публикации:


24

(с) Леонид Климович

АЗ ВОЗДАМ

Иллюзион в шести эпизодах

ДЕКОРАЦИИ
Тайга. Едва заметная дорога. Руины чего-то старого и промышленного.
Место смутное и недоброе. Место мрачное и позаброшенное. Место, давно позабытое всеми – даже и ловцами сенсаций – а ведь было время, когда везде-сущая пресса не спускала его имя с языка. Место, которое рождает жуткие слухи и мертвящие ужасом – только не к ночи! – россказни, черный фольклор глохнущих окрестных поселков.
Для взрослых этого места как будто и нет – на то они и взрослые, затертые серым своим житьем-бытьем и не видящие в нём никакого просвета. Даже притаежные бичи, которым по жизни бояться нечего и на все плевать, его сто-ронятся: мертвой, тяжелой жутью тянет от порушенных корпусов, странные вещи там творятся. До того странные, что не станет никому рассказывать тот, кто их видел - нет, не станет! Или уже не сможет…
Странное место. Непонятное. Запретное. Особенно с тех пор, когда к запрету, неведомо кем положенному, но исправно собирающему жертвы среди тех, кто по глупости или из удали решился его нарушить, присоединился и людской запрет. Когда обнесли развалины колючкой на бетонных столбах в четыре ряда и стали похаживать вдоль новеньких проволочных спиралей патрули с овчарками.
Зона? Да нет, вроде не зона, да и какая зона без зэков! А зэков точно нет, хотя собачки исправно гавкают и опять же постреливают иногда… Полигон? Так и солдат особо не видать, и стреляют редко - да и какое оружие испытывать тут, посреди развалин? Разве что пушки для пальбы из-за угла…
Нет, не понять! А раз не понять – лучше держаться подальше. Так оно спо-койнее. И целее будешь.
Вот только поселковым пацанам, которые бахвалятся друг перед другом тем, что видели «там, за оградой» (большей частью выдуманным) и пугают друг друга сочиненными про «там, за оградой» ужасами – только им и любопытно до жути: а что же там делается внутри, за колючкой? Кто глухими ночами за-жигает свет в выбитых окнах заводоуправления? Откуда доносится иногда нездешний вой и утробные – как из-под земли – вздохи? Почему раз в две недели садятся сюда стаей вертолеты? Отчего, едва только появляется со сто-роны чуть живого полустанка закрытый «воронок», охрана звереет – не по-дойди?
Снаружи всегда есть повод для тайн и вопросов. Снаружи все видится зага-дочнее и значительнее, чем на самом деле.
А изнутри все выглядит до зеленой армейской тоски обыденно: забрызганный осенней грязью «воронок» притормаживает у КПП, сержант даже не загляды-вает в кабину – он бросает взгляд на пропуск с красной полосой, что на вет-ровом стекле, и тут же машет наряду, чтобы открывали ворота. «Воронок» ссаживает одного человека – того, который сидит рядом с водителем - и, ко-лыхаясь на ухабах старой гравийки, пропадает за развалинами.
Пассажир – не поймешь, что за птица: старые джинсы, свитер, руки в карма-нах потасканной штормовки - терпеливо ждет, пока солдатик, путаясь в полах шинели и нервно зевая, запирает ворота. Ждет, пока сержант накручивает те-лефон. И ожидание его совсем недолгое: через пару минут спешит, спешит к КПП комендант объекта. На полусогнутых. Да не один – следом за ним такие мундиры и пиджаки, что можно ослепнуть от блеска погон и сияния красивых флажков на лацканах.
Комендант бросает несколько фраз тоном рапорта, прочие почтительно улы-баются, но заговаривать с приехавшим никто не рвется. И встреча обходится без рукопожатий.
Странный пассажир «воронка» кивает, безразлично щурится и на погоны во-енных, и на дорогие пиджаки штатских - и рядом с комендантом идет прочь от КПП. По неширокой, проложенной совсем недавно бетонке, в начале которой свой пост и свои ворота - но сейчас решетчатые ворота распахнуты, а часо-вой вместе с разводящим вытянулись и едят глазами начальство.
И движется вслед за этой пестрой группой, уходящей прочь, накрывает по-верх суетливого движения фуражек и шляп - молчание. Тяжелое, гробовое. Не тишина – потому что слышны шаги, скрип сапог, шелест плащей и кашель. Молчание.
Молчание, за которым прячется намертво замкнувший рты страх.
Молчание – паническое, как «упаси Бог!»
Молчание – тщательно спрятанная, дергающая губы брезгливость.
Молчание – лихорадочно дрожащее, встающее на цыпочки из-за чужого пле-ча, любопытство…
А в канцелярии уже снято с командирского стола стекло, и толстый писарь, торопясь и сопя, стелет в шесть слоев старые газеты, чтоб не побили полиров-ку.
И тут же поверх выцветших заголовков и тусклых фотографий ложится тяже-лый боевой автомат.

ЗА КУЛИСАМИ.
А публики сегодня, пожалуй, поменьше.
Значительно меньше.
Попривыкли? Приелись коржики? Привычным стало уже Большое Развлече-ние? Уже почти в тягость оно? Потерял остроту аттракцион? Да не может быть! А как, бывало, ломились! Правдами и неправдами добывали билеты в первом ряду – едва не до драки…
И ведь все равно полезут на вышки с биноклями. Полезут. Как патриции – на трибуны Колизея… Хоть, как и патриции, ничего нового на этой арене они не увидят. Да и сегодня, насколько можно мне судить по косвенным признакам, ничего особенного увидеть им и не светит. Ну, тут уж – что умеем…
И смотрят по-другому. Бывало, едва ли не благоговейно. И уж точно - с вос-хищением. Опасливым, запретным – но от того еще более острым. «А вы зна-ете, мы тут недавно гостили у господина с Гревской площади… Ах, что вы го-ворите, ваша светлость!» И шепот, шепот за спиной – мед пополам с горчи-цей и патока с желчью…
А в глаза не глядят. Как всегда. Отводят глаза. Боятся. Не бойтесь, благопо-лучные дураки, не бойтесь. Не надо ко мне снисходить, нет смысла меня за-дабривать. Не выпустят меня на вас никогда. Не та эпоха. К сожалению.
И Бог с ними.
Лучше сосредоточиться на оружии.
Прав покойный старлей, мой первый инструктор: не автомат, не АКМ – Ору-жие. И говорить о нем надо поменьше, но уж если говорить – даже про себя – то кратко и уважительно. И готовить к работе нежно и ласково. Не спеша. Как любимую женщину к ночи. Вот так. Он того стоит.
Высоким штилем говоря – я ему обязан жизнью. Каждый раз. Все это время, с самого начала. А особенно когда валялся в грязи у ворот длинного корпуса с пулей в колене и пулей между ребер и выцеливал – последним патроном в стволе – неверный, мутящийся в глазах от потери крови силуэт на фоне кро-вавого заката…
Да, это не просто Оружие - это лучший друг. Это уже почти член семьи – это если бы она была, эта семья…
Смотрите, товарищи офицеры, смотрите, граждане штатские – вот так это де-лается.
Это вам не разборка-сборка под щелканье секундомера, под окрик военрука или под воодушевляющий мат дембеля. Не спеша, надежно, красиво – даже металл как будто теплеет, не правда ли? Ну как, граждане штатские, нравит-ся?
Понятно, эти штатские не из тех крепких ребят с пистолетами под мышкой и красными книжечками в нагрудном кармане. У этих – красные повязки на ру-кавах и на лицах самым крупным газетным шрифтом пропечатано: «Предста-витель общественности». Вы чрезмерно внимательны от доверенной вам чести и от неумения придирчивы… но все равно вы лопухи, граждане в красных повязках, и обвести вас ничего не стоит. Как всегда.
Вот на новеньком оранжевом магазине, который мне сейчас принесли, кото-рый вы тщательно осмотрели и едва не обнюхали, мелом – цифра «семна-дцать». Слегка размазанная, словно ее неудачно стирали влажной ладонью. Можно стирать ее насовсем, потому что я уже знаю все, что мне нужно знать: на семнадцатом выстреле у моего противника заклинит патрон. Обычный пе-рекос. Бывает.
Противника? Или лучше сказать – соперника?
Оба мы оспариваем у жизни право на взаимность.
Только я буду удачливее. Обязательно буду.
Потому что так надо.

ТРЕТИЙ ЗВОНОК.
Время!
Молчаливую процедуру венчает плавный щелчок присоединенного магазина.
Автомат отложен, странного незнакомца в джинсах и штормовке обыскивают. Сначала кто-то в малозвездных погонах, вынырнувший из-за широких спин и грузных плеч - профессионально-небрежно, потом один из штатских с крас-ной повязкой на рукаве – краснея и натужно пыхтя…
Теперь уже недолго.
Длинный пустой коридор, металлический лязг запоров, шаги часового («Стой, кыто идёт? – «Разводящий!»), нежное пиано связки ключей и послед-няя стальная калитка в глухой бетонной стене.
Человек в поношенной штормовке принимает из рук сопровождающего его штатского автомат, кивает офицеру и ныряет в калитку.
Калитка с лязгом захлопывается, узкоглазый часовой, оглядываясь на разво-дящего и щурясь от усердия еще больше, разматывает телефонный шнур (трубка болтается у него возле пряжки) и втыкает вилку в гнездо: «Четывер-тый пост. Ефрейтор Сагдыбаев. Так точына. Прошел в охраняемый зона. Есыть продолжать наблюдений!»
И отворачивается, и взбрасывает на плече автомат с примкнутым штыком, всем своим видом подсказывая оставшимся, что они здесь лишние.
Разводящий, позвякивая длинной цепочкой, цепляет на пояс ключи и замира-ет в расслабленной по-дембельски стойке «полусмирно».
Офицер молча поворачивается к железной дверце спиной, шумно зевает и за-куривает.
Штатский со вздохом облегчения снимает очки, шарит по карманам платок и начинает протирать стекла. У него дрожат пальцы.

МОНОЛОГ.
Солнце.
Последний, наверное, погожий денек в этой длинно-пасмурной осени.
Солнце – это скверно.
Удумала же какая-то мудрая голова в фуражке, скомандовала, не заглянув в прогноз.
Сколько раз им было говорено - лучше нет работы по серенькой, облачной погоде: не слепит глаза, не бликуют остатки стекол в корпусах, не выдает тень…
Капризы все это, дорогой товарищ. Причуды большого мастера. Блажь. Это не главное. Главное, как всегда - это чтобы было хорошо видно тем, на выш-ках – развернуться бы как-нибудь и влепить по ним длинную-предлинную очередь! Сегодня условия для наблюдения идеальные, так что не исключено, что в прогноз все же заглянули…
Хотя и это, в сущности, ерунда.
Сработаем. Не в первый раз.
Это в первый раз у меня дрожали руки и прыгало сердце. Это в первый раз приходилось силой загонять не ко времени расплясавшуюся юркую мушку в прорезь прицела. Это в самый-самый первый раз я вышел к забору весь мок-рый – язык набок, крыша набекрень - в слезах и соплях, волоча автомат за ремень и не отпуская ремня только потому, что бросать оружие категорически запретили…
Сейчас я спокоен. И особенно спокоен сегодня.
Я научился хорошо стрелять. Я научился хорошо прятаться и хорошо видеть противника. Я хорошо умею заставить его делать то, что он должен делать. Достаточно хорошо, чтобы не допускать случайностей.
Равные условия? Это для тех, в пиджаках. Которые с красными повязками. Для протокола. Для прессы. Для широкой общественности, чтобы совесть её была спокойна, а сон глубок и сладок. «Суд-Поединок предполагает абсолют-но равные условия для всех его участников».
Но я-то выхожу на бой не для того, чтобы разрешить случаю пожонглировать вариантами. Вовсе не для того.
Я – инструмент справедливости.
«Мне отмщение, и аз воздам».

СЦЕНА.
Над тайгой медлительно плывет последний солнечный день запоздавшей осе-ни.
Безветрие.
Жарко даже на открытых вышках и смотровых площадках под тентами.
Зрители – без фуражек и шляп, расстегнув воротники мундиров и ослабив галстуки, азартно шарят биноклями и стереотрубами по развалинам.
От бетонного забора до насыпи узкоколейки. По горам битого камня и серого щебня с проросшими кое-где купами березок. По рухнувшим и давно про-ржавевшим фермам и перекрытиям. По скелетам мостовых кранов. По длин-ным закопченным корпусам с редкими бликами уцелевших стекол. К самому приметному ориентиру – невысокой, с рассыпающейся верхушкой, кирпичной трубе. Там, под ней, у монументальной, как форт, стены котельной, на поло-гом песчаном откосе среди редкого, почти прозрачного кустарника последний раз мелькнула выцветшая грязно-зеленая штормовка.
Так и должно быть. Он опять успел добраться до точки встречи первым. И сразу залег – ай, молодец!
Засада.
Но где же его противник? Где?
Снова движутся, сыпля солнечными зайчиками, бинокли. Выслеживают, про-чесывают. Просеивают, процеживают через сильную оптику прозрачный осенний воздух. Кто первый разглядит? Кто? У кого глаз острее? Впору пари заключать в запале – ведь идет время, идет; и давно уже доложено, что выпу-стили того, второго, и черно-серая роба должна вот-вот…
Выстрел!
Взвизгивает рикошет, разлетаются куски щебня; штормовка кувыркнулась вниз по склону, нырнула за трубу коллектора, ответила одиночным. Вспых-нула коротким злым дымком куча кирпича справа, и снова – бах! дзи-уу! ду-ду-ду-ду!
«Вот и началась самая увлекательная из всех охот – охота на человека!»
Пошла потеха!
Потные лбы лоснятся, потные пальцы подкручивают нетерпеливо резкость в биноклях.
Чертовски острое все же блюдо – Суд-Поединок, не зря завели эту забаву; хо-рошо, что не оглядывались ни на чьи возмущенные вопли. Не всем дано его увидеть – и хорошо; не хватало еще прямую трансляцию вести! Тем и сладко зрелище, что не каждому доступно. А так – и польза, и нервы щекочет – куда там разным боям без правил! Тут почти что римские гладиаторы – разве что нельзя в решающий момент медленно повернуть большой палец вниз, решая повисшую на волоске судьбу и без того осужденного!
Жаль, что нельзя, жаль, что правила просты, отчетливы и неизменны.
Два участника с одинаковым оружием, на ограниченном пространстве.
Время – световой день.
Победит серая роба – ее счастье. Значит, повезло. Значит, выпал шанс. Зна-чит, так судил Тот, кто приглядывает за нами сверху. Значит, все по Его пра-вилам.
Победит штормовка – честь ей и хвала. Значит, справедливость торжествует. В очередной раз. Как всегда. Почти всегда.
Потому что по пальцам можно сосчитать, сколько раз выпал первый исход – в пользу серой робы. Потому что есть высшая правда на земле, и неуязвим тот, у кого она за спиной.
Вот, не угодно ли взглянуть: очередь вправо и очередь влево – летят веерами куски щебня, брызгает кирпичная крошка; щуплая фигурка в робе, пригиба-ясь, отходит, отползает, прижимается к глухой стене – не в силах подняться, не в силах ответить.... Пули долбят камень над её головой, высекая свежие от-метины среди россыпи старых шрамов-выбоин. Ну же!
И вдруг серая роба исчезает – ныряет в черную дыру под фундаментом. Ми-нутой позже туда же спрыгивает штормовка.
Бинокли разочарованно опускаются: черт возьми, финал будет сыгран за за-навесом!
Да, а какой это идиот оставил открытый вход в подземелье? Комендант, что за бардак на вверенном объекте? Ты бы еще и лесенку мраморную там соорудил с перилами! Замуровать к следующему разу намертво, так твою и растак! Что значит – много раз пытался?
Пыл понемногу спадает, гости, ворча, спускаются с вышек – где-то там сейчас для них накрывают столы – и гадают, чем там, под землей, все закончится? А чем там может закончиться, кроме как очередной победой добра над злом?
И как бы удивились зрители, знай они, что в бетонной трубе подвального хо-да после громовой дрожи автоматных очередей и затухающего хрипа сорван-ного дыхания вдруг прозвучало: «Не стреляй, брат!»

СОЛО.
Противник мне сразу не понравился.
Быстрый, гибкий, подвижный.
Стреляет хорошо. И одиночными. Значит, хладнокровен. Значит, бережет па-троны. Значит, придется с ним повозиться – это тебе не урки, которые, исте-рично матерясь, вскакивают и лупят длинными очередями от живота. Но и не маньяк-тихушник, которого придется искать и выковыривать из каменных за-коулков до темноты. Достойный соперник. Который постарается меня убить – а другого исхода он и представить не может…
Не страшно. Повидал я и таких противников. И знаю, что даже такого бойца можно запугать свистом пуль над головой, оглушить и ослепить каменными брызгами, развернуть против солнца, заставить неизбежно мазать… а потом, когда у него заклинит патрон, загнать в угол и буквально затолкать его в под-валы под длинным корпусом. Пакостное это место, ну да ладно. Главное, что оттуда ему уже не уйти.
Вперед!
Я ударил одиночным в дыру – внизу длинно завизжали рикошеты от бетон-ных стен - выждал немного, выстрелил еще. Отогнать его от входа подальше, не хватало мне еще выстрела в упор из темноты. Как в тот пасмурный мартов-ский день, когда я увидел на серых бетонных сколах чужую кровь и рванулся вниз - добивать… А противник оказался не дурак, и затаился у входа, и встре-тил меня очередью.
Нет, все же дурак! Дурак – раз не сумел уложить меня шестью пулями в упор, а попал только раз. Только подшиб… Подранил.
И к лучшему, что подшиб. К лучшему, что подранил. Не раньше и не позже. Было время отлежаться и подумать – кому нужен этот иллюзион (шикарный иллюзион! настолько шикарный, что билетов на него не достать!), и в чем моя роль на этой громадной - километр на километр – сцене.
А самое смешное - идея-то моя. Как в титрах пишут: идея – такого-то, сцена-рий и постановка – этакого и растакого. И совершенно другие фамилии…
Так и случилось. Идея была - проще не придумаешь. Вам отвратительна смертная казнь? Вы желаете отказаться от этого варварства, как это уже сде-лали многие цивилизованные народы? Хорошо, но как же быть с теми, кто за-пятнал душу не воровством и обманом – с теми, кто покусился на жизнь чело-веческую, священную, Богом данную? И покусился не раз, и не просто поку-сился – а так, что от подробностей поседеть можно? Что, будем смиренно ждать и слушать, как вопиют неотмщенные души? Противоречие? Неразре-шимое?
Так вот вам разрешение всех противоречий: высший суд.
Божий суд, как говаривали когда-то. Возвышенная и освященная веками тра-диция.
Поединок с оружием в руках. Один на один, с равным по силе оружием – грудь на грудь, щит на щит. Мерзкий убийца – а против него некто чистый душой и высокий помыслами.
На чьей стороне правда, чью руку держит Всевышний? Пусть же он направит и укажет, и да не воспротивимся мы суду Божьему!
Ух, и бросились тут на меня со всех сторон! Человек одной из самых гуман-ных профессий – и такие идеи! Кошмар, куда мы катимся! Профанация святых идей и священных традиций! Ужас, куда мы катимся! Прямое богохульство и гордыня, а проповеднику богомерзких идей - прямая дорога в геенну огнен-ную! Вы что, с ума сошли, молодой человек? Кого из твоих близких замочи-ли, парень? Ты что, умнее всех, козёл?
Но – заткнулись. Обрезало сразу вой и лай, едва я предложил первого по-единщика. Себя.
А еще немного погодя – свыклись. Ругательства и проклятья забылись - как и не было. Даже гордиться стали: нате вам, ни у кого такого нет!
И я выходил на поединки, пылая праведным гневом. И побеждал. И снова по-беждал. И побеждали другие поединщики. И не было времени задуматься.
А когда пришло это время, и я, борясь с не отступающей ни на миг болью, сумел признаться самому себе, что праведный гнев давно угас, что сценарий переписан, что правила можно менять по ходу игры, что можно играть и во-обще без правил – лишь бы победить, ибо победа списывает все… А потом понял, что и это неправда. Что не победа и не воплощение справедливости ве-дут меня – а только страх и желание выжить. Выжить любой ценой. И вы-ползло из тьмы, разбавленной болью и ужасом: не смей называть себя по-единщиком – у тебя уже другая профессия. Ты знаешь – какая, осталось толь-ко назвать ее вслух...
Но я не смог произнести это слово, потому что оно зачеркивало и меня, и мою блистающую незапятнанным светом идею, оставляя жить только иллюзи-он. Немое кино с безупречным рыцарем в главной роли. Пусть. Лишь бы жить!
И вдруг – из сырой подвальной темноты: «Не стреляй, брат!»
Ясным женским голосом.
Женщина? Откуда? Та самая щуплая фигурка в тюремной робе?
«Не стреляй, брат!»

ДУЭТ.
- …и я, наконец, решилась на это. Я пришла к вам…
- Это вы хорошо придумали: мужской голос, даже поющий хоралы, меня бы не остановил. Я удивился – и вы живы. Только один совет – не вздумайте стрелять на звук: я стою в нише, а акустика тут весьма своеобразная…
- Что с вами сделали, брат мой! Вы уже не думаете, вы не верите, вы просто творите зло, ничего вокруг не замечая. Вы даже не понимаете, во что это всё, придуманное вами, превратилось! Господи, как давно я хотела вам это ска-зать!
- И потому вы взяли дубину, или нож, или топор… или какое там у вас было орудие? Сколько старушек вы убили, чтобы поговорить со мной?
- Вы не знаете? Вы в самом деле ничего не знаете? Или не хотите знать и до-гадываться? С вашей-то головой! Могли бы додуматься, в конце концов! Да, это не на поверхности, об этом не кричат на всех перекрестках, но можно по-нять по тому, что остается между строк… Вы же должны понимать, как легко благое намерение можно обратить во зло!
- …как и оправдать любое зло благой целью. Вы пришли ко мне для фило-софского диспута? Давайте тогда поспорим о цели и средствах – тема беско-нечно благодатная… Впрочем, продолжайте, я вас внимательно слушаю.
- «Продолжайте»? Я не понимаю… Вы спокойны… Вы в самом деле спокой-ны! Вас не тревожит совесть... Вы слепы? Или… или давно мертвы, как счи-тают многие у нас? Я не совершала убийства!
- Рад за вас. На роль химерного убийцы вы не тянете. Поверьте опыту.
- Господи! Вы еще можете шутить! Здесь! После всех ваших… Так знайте – я не первая пытаюсь до вас докричаться! До вас и ваших друзей в белых одеж-дах, с высоко поднятыми головами и руками в крови! К вам шли со словом правды люди, которые в тысячу раз лучше и чище вас… и все они легли здесь, на этой беспроигрышной бойне! Вы что, до сих пор думаете, что стре-ляете в этих ваших химерных убийц, у которых мертвая душа и трупный яд вместо мыслей?
- Я стреляю… Впрочем, вам это неинтересно. Думаю, вам интереснее пове-дать, что соблазн расширить круг преступлений, подлежащих божьему су-ду…
- Не смейте так его называть!
- …соблазн расширить круг этих преступлений – причем без особого шума - все же оказался сильнее здравого смысла… Ну что ж, этого можно было ожи-дать от властителей дум и от слуг народа, мы всегда к этому тяготели в нашем удивительном царстве-государстве…
- Вы… вы знали?
- Откуда? Вы же сами сказали, что об этом не кричат на всех перекрестках. Я догадался. Прямо сейчас. Это было нетрудно – с моей-то головой… Выходит, опять вершим божий суд грязными человеческими руками?
- Нет, не божий! Грязный человеческий суд – именем Божьим! Поймите же, что…
- Ну-ну, успокойтесь, барышня. Я же заблудший брат с высоко поднятой го-ловой и с руками в крови. Вы же не обращать меня шли. Зачем тогда?
- Вы… вы все узнали и все поняли. Вы сможете отменить этот кошмар – ведь это вы его придумали! Вы покаетесь, вы скажете…
- А у вас уже небось и пресса неподалёку… Милая моя, не забывайте, что кроме идеи есть еще и сценарий. И постановка. Есть правила Поединка. Если мы выйдем отсюда вместе, рука об руку и с просветленными душами, нас просто положит охрана с вышек. Не задумываясь. Потому что в живых дол-жен остаться только один.
- Мы можем спрятаться и переждать…
- Драгоценная моя, если уж вы сунулись в чужую и страшную игру, нужно было сначала разузнать правила. Патриции покинули трибуны Колизея, сей-час они выпивают и закусывают, но не спят их верные слуги. Хозяева иллюзи-она начеку, и на нашу дыру, из которой что-то слишком уж долго никто не появляется, уже нацелено что-нибудь смертоубойное… Придумайте какой-то другой выход!
- Тогда, если нельзя…
- Ну, договаривайте, договаривайте. Мне любопытно наблюдать, как эта грязная идея приходит в вашу светлую головку…
- …если нельзя вместе, должен выйти один. И указать труп соперника. Так? Тогда выйду я… Теперь, когда вы все знаете… Как вы сможете дальше… Вы понимаете меня?
- Понимаю, как не понять. Я должен понести кару. Во искупление многих зол, рожденных мною. Как запятнавший себя кровью невинных жертв. И во имя высшей справедливости. Я все верно говорю?
- Да…
- И убьете меня вы. Чтобы остановить зло. И со светлым именем на устах.
- Я должна…
- Вот и я повторял все время: «Я должен»… Вы сейчас играете ту же роль в этом идиотском иллюзионе – вы светлы духом и несете смерть во имя высшей правды! Впрочем… Наверное, вы правы, вы выше и лучше меня, и у вас нет другого выхода, кроме как пресечь большое зло малым… А посему… По-слушайте, вы стоите за толстой и мокрой трубой, которая уходит вниз?
- Да. Но как вы…
- Я бывал в этом подземелье… Тогда осторожно – позади вас колодец. Он без воды, но там глубоко. Очень глубоко. Сделайте маленький шаг от трубы, проведите левой рукой по стене. Там выключатель. Подсветите меня… и стре-ляйте. Во искупление, так?

ЗАНАВЕС.
Стена.
Влажная, шершавая на ощупь, бесконечная в гулкой темноте.
Ладонь едва различимым бледным пятном движется вверх, вздрагивая и от-дергиваясь, когда натыкается на бетонные заусеницы и вязкие холодные поте-ки. Вот, наконец! Корявая, в жесткой чешуе ржавчины, коробка выключателя. Теперь только повернуть тугую рукоятку, и… Нет, сначала передохнуть. Сейчас. Только одну минутку. Вот так. Теперь можно. Свет!
Свет!
Свет бьет по отвыкшим глазам, и одновременно с ним бьет оглушительный в подземной тишине удар автоматного выстрела.
Так стреляет профессионал – навскидку. Не целясь и даже не глядя.
Худые руки выпускают автомат – он с лязгом валится на пол – и щуплое тело в серой робе оседает, скользит спиной по стене, опрокидывается и падает. Вниз, вниз, вниз.
Во тьму.

Тот, кто стрелял, постоял немного, глядя в черный провал колодца. Зябко пожал плечами, затянул потуже шнуры на старой зеленой штормовке. Акку-ратно закинул за плечо автомат, потянулся к стене, клацнул тугим выключа-телем.
И – только шаги в темноте. К смутному полотнищу света. К выходу.

Подтянувшись на руках, он вынырнул из лаза между огромных черных плит, изъеденных временем. Под жесткий веер лучей двух голубых солнц, в знойное полыхание душно-лилового дня. Навстречу мокрому зеленому ветру, чавка-ющей, дыбящейся почве и пронзительным воплям хищных цветов. Под грохот вулканов за спиной и под жуткие тени, стригущие воздух.
В мир, где жизни ему осталось на восемь автоматных выстрелов.

[GREEN]

Продолжение следует... весной, если конкурс не прикрою...