[GREEN]

№ 20

Огонь под золой


Весело потрескивали дрова в печке. В избе было тепло и уютно. Мы с тётей Аганей только что зашли: чистили двор от тающего снега и пробивали лёд, давая выход воде.

По-хорошему — можно было дождаться брата. Но пока он с конюшни придёт, плавать будем. Выходной, да ведь скотинке это не объяснишь, коли жеребиться надумает. Мать тоже пошла. Она у нас ветеринар. А мы с тётей Аганей на хозяйстве остались. Я и стала к ней приставать:

— Тётечка, раскинь карты на Сёмку.
— Отстань. Валька, я ить партейная, какие гадания?
— Пусть партийная. Ну, раскинь. Сёмка сказал, мол, с армии придёт, женится.
— А давай, — тётушка достала специальную колоду и, как заправская гадалка, стала выкладывать на стол карты. Разложила, нахмурилась. Быстрым движением собрала, перетасовала, вновь разложила.
— Что там, скажи, не томи, — я ёрзала на ставшей невыносимо жёсткой лавке.
— Не мешай. Три раза нужно кинуть, для верности, — тётя разложила карты третий раз. Внимательно на меня глянула и сказала: — Вишь, дорога тебе, девонька, выпадает. Дальняя. А вот про Сёмку я тебя, Валюша не порадую. Сплошняком чёрная карта идёт.
— Может, ещё разок раскинешь? — нравился мне Сёмка, ой, как нравился.

Дверь распахнулась, и в избу вбежала мать. Плат сбился с растрепавшихся чёрных волос, фуфайка не застёгнута. Она встала у входа, опершись на косяк и переводя дыхание. Я подбежала к ней:

— Что-то случилось, мамочка?
— Доченька, Девэлэ! Указ вышел: мы больше не выселенцы! Никто больше не назовёт нас врагами. Мы можем ехать домой, доченька, — лицо мамы осветилось радостью. За моей спиной охала тётя Аганя.

Я же отшатнулась. Снова возвращался кошмар из моих детских снов. Дорога, не кончающаяся, страшная, унесшая жизни бабушки и двух младших сестёр.

Крикнув: «Нет, только не эта дорога», я кинулась на кровать и заплакала. Словно издалека донёсся голос тёти Агани:

— Не трожь, золоту слезу не выревет, а так, глядишь, полегчает. Ты тоже её пойми — здесь ведь они с братом выросли. Шутка ли, двенадцать лет. Я вон и то к вам, как к родным, привязалась.

Мать что-то ответила, начала я не расслышала, а вот продолжение заставило заплакать ещё сильнее:

— Через три дня думала выезжать. Кто же знал, что дочка взбунтуется. Ведь спокойная, послушная. Не зря мама моя говорила: «Девэлэ наша, как огонь, что под золой таится. Не заметишь, пока золу не тронешь».

На подушку рядом со мной вскочил Рыжик, наш кот.

— У, рыжая бестия, — возмутилась тётя Аганя, но сгонять не стала.

Кот замурлыкал мне на ухо, глаза стали слипаться под это урчание…

***

…Непонятное урчание доносится с улицы. Мы с Начином, толкаясь, кидаемся к окошку.

— Смотри, сколько на машинах солдат с ружьями. Ой, а вон моцикел.
— Правильно: мотоцикл. Наши, видишь, звёздочки на пилотках? Не с ружьями, а с автоматами, — брат всегда меня учит.
— Заучка, — дразнюсь. Обидно, он знает про автоматы, а я нет.
— Пищалка, — брат поворачивается. Я на всякий случай отодвигаюсь и готовлюсь зареветь. Пусть только попробует ударить.

Резкий стук в дверь. Три дядьки. Два солдата и старший. Брат шепчет:

— Капитан.

Капитан говорит о каких-то врагах, о выселении. Но мы ведь не враги, это фашисты — враги.

Мама плачет и суёт старшему в руки бумагу. Я знаю, это похоронка на папу. Брат сказал. Капитан отворачивается.

Солдат, старый дядька, говорит бабушке тихо:

— Вещей тёплых больше берите и еды. Собирайтесь быстрее. А то ждать не будут.

Сам помогает собирать узлы. Я вспоминаю, где видела этого солдата. У тёти Агани над кроватью фотография мужа. Погиб он под Берлином. Но мне пять лет, до тёти Агани мы ещё не доехали, до победы полтора года, откуда я это знаю?

Мы с узлами на крыльце. Тот же дядька-солдат останавливает:

— На следующей машине поедете, эта и так битком.

Старший злится, но второй солдат тоже нас не пускает. Машина, в которую садятся соседи, большая, не залезть. Другие солдаты, не те, что у нас, хватают соседку за руки и за ноги закидывают в машину. Остальные карабкаются сами.

Мама с бабушкой плачут в голос, заходятся в плаче сестрёнки. Мычат коровы, тревожно ржут лошади, воют собаки. Подходит другая машина. Едем. Наш пёс Барс срывается с цепи и бежит по дороге. На этот раз в него не стреляют, но я всё равно долго плачу, прижавшись к брату…

…Стоим в тупике. Ждём, когда прицепят к паровозу. Вагон большой. Людей тоже много. Говорят, наш вагон ещё хороший — есть нары, и щелей почти нет. Нары потом пойдут на растопку буржуйки, но это позже.

Мы, дети, на нарах. Сестрёнки кашляют, соседский мальчик тоже. Как его звали? Сёмка. Откуда это имя? Нет, как-то по-другому. Поезд тронулся. Какое смешное название у вагонов: теплушки.

Сидим около печки-буржуйки. Бабушка поёт:


— Ликует сокол Начин,
Ликует зайчонок Девэлэ.
Мазан-Батыр могучий
С победой возвращается.
Да будет так!

Фашистов разобьют
И прогонят прочь
Наши батыры могучие
С победой возвратятся.
Да будет так!

…Мы едем на окраину света. Нужно говорить: на край света, но брат не исправляет. Ему нравится тоже так говорить. Мы не ссоримся и не дерёмся. Нет сил.

Бабушка и сестрёнки умерли, соседский мальчишка тоже и ещё двадцать один человек. Я умею считать? Наверное, брат научил. Их забрали на каком-то полустанке.

Мама уже не плачет. Говорит нам, что бабушке с сестричками хорошо: они в волшебной стране, где тепло, где зелёная трава, сочные луга, чистые речки, быстрые кони и важные верблюды. А вокруг нас снег. Я хочу туда, в волшебную страну…

… Холодно. Мы втроём на последней подводе. Въезжаем в деревню. Дядька, что лошадкой правит, останавливается у одной избы. Говорит маме:

— Попробую здесь вас расквартировать. В клуб все не поместятся. Эй, Агафья!

Тётя Аганя выходит из избы. Простоволосая и вся седая. Но она же потом поседела. Когда на мужа, да на сыновей похоронки пришли. Ругается с дядькой:

— Куда ты мне кыргызов навеливаешь? Ну и что, что не кыргызы, а калмыки — хрен редьки не слаще.

Мы стоим около саней. Тётя Аганя смотрит на нас с братом и ругает маму:

— Что стоишь, рот раззявила. Бегом в избу, нече детей морозить. И ты Игнат, столбом не стой. Помогай ихние вещички затаскивать.

Мы в горнице. Я засыпаю прямо на лавке. Тётя Аганя гладит меня по голове. Да нет, это же моя бабушка. Она шепчет на полузабытом родном языке:

— Девэлэ, подумай о маме. Она так радовалась. А Начин. Помнишь, вчера он рассказывал, как мечтает ещё хоть раз побывать в настоящей степи. Если любит тебя твой Сёмка, приедет за тобой после армии. Вон Таня, Начина невеста, согласилась с ним ехать. Что ты думаешь, он с матерью не явился? Побежал Таню уговаривать. Решай, зайчонок…

***

Сон пропал резко и сразу. Я встала и направилась на кухню. Брат уже пришёл. Они все трое сидели за столом. Наверное, обсуждали, как меня лучше уговорить.

Я посмотрела на маму, брата, подошла к тёте Агане и крепко её обняла:

— Я всегда буду тебя помнить и любить. И обязательно напишу. Я уже не боюсь дороги, потому что эта дорога — домой.

[GREEN]

№ 21
Плач кукушки

Эту непридуманную историю много лет в нижнекубанских адыгских аулах передавали из уст в уста. И каждый ее, как прочитанную книгу, пересказывал по-своему. Одни кляли главную героиню Фариду за коварство, которым она погубила своего мужа, и преклонялись перед благородством их сына, что скрасил ее старость. Другие наоборот – превозносили эту женщину, восторгаясь величием ее духа, сумевшую отстоять свое право на любовь, при этом, не умаляя достоинство сына, но и не возвышая его, который, по их мнению, всего лишь на всего исполнил долг перед матерью, даровавшей ему самое бесценное на земле - жизнь. Вот такие толки были вокруг этой непридуманной истории, мой читатель, ибо каждый был волен рассматривать ее и судить об обстоятельствах, породивших эту трагедию, как хотел.

Ильяс Чигунов, известный на всю страну своими новаторскими подходами в педагогике, спешил домой из Москвы, где он был на Всесоюзной учительской конференции. Причиной поспешного отъезда из столицы для него стала телеграмма супруги Аминет. «Маме совсем плохо, - писала она. - Ждем твоего возвращения с нетерпением». За окном такси, нанятого в аэропорту Краснодара, мелькали знакомые и родные пейзажи, сменясь одни другими, но это, как бывало ранее, не радовало его. Он знал, что мать безнадежно больна и, как бы лихо не гнал водитель такси, ему казалось, что тот едет слишком медленно. Он боялся не успеть…

После гибели отца мать во второй раз вышла замуж. Ильяса же все эти годы растили и воспитывали дедушка и бабушка по отцу. Он никогда не видел отца, так как был всего лишь годовалым ребенком, когда тот погиб. Он не знал мать, потому что она никогда не приходила к нему, хотя и жила в соседнем ауле. Когда он чуть подрос, то стал часто сбегать от дедушки с бабушкой в тот аул и, затаившись в зарослях акации, с теплотой, обволакивавшей его маленькое сердечко, наблюдал за матерью, управлявшейся по двору. Как-то за этим делом его и застали сверстники из того аула и начали бить чужака, занявшего их место игр. На шум и крики прибежала мать и детвора разлетелась, как напуганная кем-то стайка воробьев, а она подняла его с земли, вытерла разбитый нос и спросила: «Чей ты, мальчик?» Как же ему хотелось крикнуть тогда на весь мир: «Твой я, мамочка, твой!» – но внезапное удушие не дало сделать этого, и он горько – горько заплакал...Она прижала его к себе, вытерла слезы, успокоила, привела во двор и накормила горячим борщом со сдобными пышками. «Иди, - погладила она его по вихрам у калитки, после того как он поел, - и больше не попадайся этим забиякам и драчунам».

Домой он не шел, а летел, словно на крыльях, сколько радости, ведь он первый раз пообщался с мамой и она даже накормила его!...

Шли годы, а он ходил и ходил, и смотрел на мать уже не с того места, а с другого, облюбованного им на пригорке над ее домом, в зарослях колючего терновника. Ходил в стужу, в зной, но не частил, чтобы не мозолить людям глаза, бывало один, а то и два раза в месяц, а до этого времени, пребывая в нетерпение и тоске.

Как-то соседка-старушка Ханифа сказала ему, что каждый ребенок связан со своей матерью невидимыми нитями. Ильяс испугался тогда, решив, что она знает его тайну, но потом, посмотрев в ее глаза, которые, как показалось ему, были в полном неведении о ней, успокоился и подумал: «Если кто-то и связан с матерью нитями, не я это. Я - резиновыми жгутами, чем больше проходит лет, или дальше отхожу он нее, тем они сильнее тянут обратно».

Ему было уже шестнадцать и он не знал, сколько это еще может продолжаться, пока один случаи в истории его хождений к матери не поставил в ней точку. Связан он был опять – таки со сверстниками в том ауле. Как-то по приходу они окружили его.

- Кто ты и к кому шастаешь в наш аул? – спросил Ильяса один из них – розовощекий, голубоглазый и весьма ухоженный.
- Не твое дело! – отрезал он.
- Ходят тут всякие, - фыркнул тот, - а потом велосипеды пропадают.

Кровью облилось сердце Ильяса - его, который приходит к матери, чтобы хоть краем глазка взглянуть на нее, этот намек на воровство, привел в бешенство. К тому времени он уже был рослым и крепким парнем, а потому одним ударом в подбородок свалил обидчика, сел на него, прижал к земле и принялся бить по лицу с такими яростью и жестокостью, что другие сверстники от этого застыли, словно окаменелые.

- И откуда же в тебе столько злобы! – крикнул кто-то за спиной Ильяса и, ухватив его за шиворот сильной рукой, поднял с розовощекого.

Откуда в нем была эта озлобленность? Теперь с высоты своего возраста Ильяс Чигунов понимал, что мать была для него чем-то вроде бальзама на душу, который утолял его сиротскую тоску, снимал с нее боль. Потом же, когда он уходил от нее, они неминуемо возвращались и терзали его душу, и так до озлобления. А тут еще этот розовощекий дорогу преградил – сытый и довольный своей жизнью, с маменькой и папенькой, наверное, которых Ильяс был лишен, да еще с недвусмысленными намеками на воровство. В общем, под горячую руку попался.

- Так откуда в тебе столько злобы? – повторил вопрос, по-прежнему державший за шиворот Ильяса крепкий мужчина лет пятидесяти.

Ильяс не ответил.

- Хазрет Шихамович, - пожаловался ему один из мальчишек, - он первым драться начал, когда Руслан только спросил у него – кто он и к кому приходит в наш аул.
- Я не крал ваших велосипедов! - выпалил Ильяс и негодование скорее на себя, чем на сверстников, обуяло его. Он столько лет тянулся к материнскому теплу, не решаясь к ней, бросившей его, как не облизанного щенка, подойти, и она тоже хороша – за все эти годы не выбрала времени проведать его хоть один раз. Ильяс оскорбился в лучших чувствах, что-то большое и светлое стало покидать его измочаленную душу и то была вера, вера в мать и радужное будущее, что он по наивности связывал с ней. «Наверное, порвались нити, о которых говорила Ханифа» - решил он тогда, и, вырвавшись из рук Хазрета Шихамовича, ушел из того аула, как казалось ему, навсегда.

Однако время залечило и этот надрыв. В восемнадцать Ильяс поступил в педагогический институт в далеком городе и в нем не раз ловил себя на мысли, что победы в учебе и спорте он посвящает самому дорогому человеку на свете-маме, что всегда незримо присутствовала рядом.

Окончив педагогический, он стал преподавать историю в родной школе. Тут и познакомился через год с будущей супругой Аминет, направленной к ним учительницей начальных классов. Осенью они поженились. А через несколько месяцев ушли из жизни его бабушка и дедушка, сначала она, а через три дня он. И даже Мишид, псина, которая более десятка лет служила старикам верой и правдой, не выдержала такой потери и ушла со двора. Ильяс обыскался собаку тогда, и, наконец, нашел Мишида на железнодорожных путях, что проходили невдалеке от аула. Он был перерезан составом надвое… «Долго я прогонял его от путей, почувствовав неладное, - пояснил ему дежуривший у шлагбаума на переезде аульчанин Хаджибеч. - Но недосмотрел… И скажи теперь, Ильяс, что нет души у земных тварей. От тоски по хозяевам бросился под поезд».

После череды этих событий, словно сорняк осот, разбросавший свои щупальца, въедливые, как жук - проволочник, проросла тоска и в Ильясе, и тянула, и тянула из него все соки. А с тоской пришла и бессонница. По ночам, когда Аминет засыпала, он поднимался и тихо выходил во двор под старую грушу и, прислонившись к ней спиной, подолгу сидел, вспоминая своих стариков. Бабушку Гошеунай со спицами в руках перед керосиновой лампой, которая после дневных будней всегда что-то и кому-то вязала, дедушку Исхака вечерами напролет строчившего свои и чужие отчеты, потому что во всей округе не было грамотней бухгалтера. Такими вот они были, что–то делая для себя, но больше для людей. Тогда еще подростком Ильяс уверовал в то, что отними у его милых стариков вот эту одну востребованность людьми, они и дня больше не проживут. Так и случилось, правда не сразу, а через несколько лет, когда в магазинах стало больше добротных вещей и люди все реже и реже стали обращаться к Гошеунай, а в округе появилось много не менее грамотных бухгалтеров, чем Исхак, отучившихся в больших городах.

В одну из ночей Ильяс уснул под старой грушей и даже первые яркие летние лучи солнца, коснувшиеся век, не разбудили его, вот таким крепким и оздоравливающим был сон. А когда он проснулся, жизнь, которая казалась ему последний месяц сворой гоняющихся за ним колких извне и кусающих изнутри обстоятельств, после спавшего напряжения, представилась немного в ином цвете.

- Совсем ты извел себя, - вышла из дома и, присев рядом, сказала Аминет
- Они были для меня всем, - ответил он, - а теперь вокруг пустота.
- А я? – спросила она и тихо, чтобы невзначай не ранить, добавила. – А мать?... Мы то у тебя остались?
- Ты-то осталась, - задумчиво ответил он, - наверное, потому и выдюжил. А мать… что мать. У нее своя жизнь, в которой она меня и знать не хочет.
- Нет у нее никакой жизни, - сказала Аминет. - Горе мыкает одна-одинешенька. Тетка моя, что по соседству с ней живет, мне сказала об этом. Может, заберем ее к нам?
- Я подумаю, - тронутый словами жены за живое, ответил он, и, когда вошла во двор соседка Ханифа, поднялся резко и направился в дом.
- Что это с ним? - спросила та.
- Мать я его предложила к нам перевезти, - посмотрела вслед мужу Аминет. – Как – никак, родная ему кровь. Может , рядом с ней утешится, а то совсем извел себя после смерти дедушки с бабушкой.

Ханифа вздрогнула и заговорщически склонилась над Аминет:

- Не ворошила бы ты, девочка, прошлое их семьи…
- Вы это о чем?

Ханифа склонилась еще ниже:

- Люди говорили тогда, что Фарида виновата в смерти отца Ильяса - Касима.

Аминет подперла лоб ладонью и устало ответила:

- Не знаю, что говорили тогда люди, да и знать не хочу, столько времени прошло. По мне как Ильясу лучше будет. Ему это и решать.

Несколько недель он проходил в раздумьях, а потом, наконец, решился, и, чтобы не падать, словно снег на голову матери, попросил предупредить ее об этом Хазрета Шихамовича, того самого, который осадил его рукоприкладство в юности, и был директором школы в том ауле.

В назначенный день Ильяс вместе с Аминет приехал к матери и испытал глубокое разочарование, не найдя ее дома. Все пояснил вышедший из дома молодой человек приятной наружности. «Два дня назад Фарида продала мне все свое имущество и съехала из аула, – сказал он. - А вам оставил это письмо, - и протянул его Ильясу.

Вернувшись домой, он торопливо раскрыл конверт. «Прости меня, мой сыночек, непроходящая острая боль всей моей жизни, - писала Фарида. – Прости, не от тебя убегаю, от себя, от своего прошлого, пребывая в глубоком отчаянии и раскаянии, которых хватило бы, наверное, на весь мир тех людей, которые совершили проступки и преступления и негодуют на себя за это. Прости, что всю жизнь боялась посмотреть в твои глаза, в глаза моего человечка, которого обрекла на безотцовщину и сиротство. Прости, что боялась тогда и боюсь сегодня. Прости меня, сынок, за то, что недодала тебе материнских молока, тепла, ласки и любви…

Ильяс отложил письмо, откинулся на спинку стула, расстегнул ворот рубашки, болезненно размял рукой горло. Редкие мгновения удушья захватывали его, словно цепкими клещами, когда он сильно волновался. Отдышавшись, он снова принялся за чтение письма…Я была единственным ребенком в семье, - продолжала писать мать. – Отец очень сожалел, что у него нет сына и воспитывал меня, как мальчишку. Я сызмальства уже помогала ему по хозяйству, кормила скот, легко и умело управлялась с лошадьми, даже стреножила их на выпасах, а к 18 годам, как говорится в нашем народе, поизносила на косовицах семь кос. Все это, хотя внешне и не лишило меня женственности и обаяния, но внутренне укрепило мужские начала, что потом, в будущем, наверное, и сыграло со мной злую шутку.

В те же восемнадцать лет, когда родители дали на это добро, мою девичью комнату стали посещать женихи. Их дело, как говорилось тогда, ходить к девушке, а ее перебирать. Вот я и оставила из них двоих - твоего отца Касима и Инала, отказав остальным в сердечной привязанности. Отец твой был кареглаз, черняв, высок, застенчив, а Инал наоборот – голубоглаз, белокур, коренаст, решителен и смел в поступках. Последнего к тому времени я уже очень любила. Как-то девочкой - подростком я подвернула на реке ногу, а Инал, к той поре зрелый юноша, вправил вывих и принес меня, окруженный стайкой моих сверстниц - подружек, домой. Я навсегда запомнила его сильные руки и надежное плечо, которое приобнимала, уже совсем не чувствуя боли и ощущая себя бестелесной пушинкой. Это были мгновения безграничного счастья, навсегда впечатавшиеся в мою память, которые потом переросли в глубокое и испепеляющее чувство. Так я впоследствии думала, что Инал пронесет меня через всю жизнь… А что до твоего отца, то, как натура более сильная, я пожалела его, а потому не отвадила вместе с другими, думая, походит, походит, все поймет и сам уйдет. Так я решила в самом начале, ну а потом стала придерживать его рядом для острастки Инала, так как была твердо уверена, что доставшаяся мужчине без особого труда и усилий женщина впоследствии мало ценится им. Точку в этой истории сватовства ко мне поставил мой отец. Ты, сынок, наверное, знаешь, что в нашем народе отцам не принято говорить с сыновьями и дочерьми об их сердечных делах, но право вмешаться в них они всегда имели и делали это через матерей или других родственников. Так вот, в один из вечеров отец уединился с матерью в комнате и что-то долго и назидательно говорил ей, а потом мать вышла ко мне и сказала: «Отец категорически против, чтобы ты выходила замуж за этого хулигана Инала, и считает, что лучшей парой тебе будет Касим Чигунов. Он из хорошей семьи. Его отец самый грамотный бухгалтер в округе, а мать мастерица на все руки, лучше которой не сыскать в нашем краю. Она добрый человек и будет тебе хорошей свекровью». «Но я не люблю Касима, мама!» - отвернулась упрямо я. «Любовь она со временем, доченька, уходит, а жизнь – то продолжается, и отец не хочет, чтобы ты допустила непростительную ошибку, выйдя замуж за этого драчуна. Сегодня он бьет одних, а завтра доберется и до тебя». «Но я не люблю Касима! – стояла я на своем. «Что ты заладила не люблю, да не люблю, стерпится - слюбится!» А потом голос матери стал строже: «Не смей перечить отцу, упрямица! Я никогда не делала этого и тебе не позволю!» Она вышла. Как назло, в тот вечер оба жениха сошлись в моей девичьей и Инал жестко поставил вопрос: «Так не может больше продолжаться, Фарида, ты сейчас же должна выбрать одного из нас!» Я была послушной дочерью своего отца и ответила ему: «Выбираю Касима»… Ты видел бы глаза Инала после моих слов, сынок. Две звезды твердой надежды, что я выберу именно его, сиявшие в них еще минуту назад, потухли, словно с рассветом. Инал поднялся и вышел, а мы с твоим отцом обменялись зароками на верность данному слову и определили день свадьбы. Инал же уехал из аула в тот же вечер и, устроив в одном из ресторанов Краснодара драку и погром, получил за это срок - два года колонии. Твой же отец после свадьбы оказался на редкость нытиком и слюнтяем и волочился за мной, как переросток теленок за матерью-буренкой, умаляя о любви, которую я не могла ему дать. Через год у нас родился ты и весь последующий был для меня самым счастливым годом, потому что у меня был ты, моя кровинушка, которому я могла всецело посвятить себя и сполна отдать нерастраченную любовь. Твой же отец по-прежнему не возбуждал во мне ничего кроме презрения и ненависти, а потому я не раз уходила от него и возвращалась по настоянию своего отца.

Прошло два года и Инал вернулся домой, и как-то, встретив на улице этого человека своей вожделенной мечты, я поймала себя на чувстве, что по-прежнему горячо и нежно люблю его.

- Как ты? – спросил с укоризной он. - Хорошо, - слукавила я сквозь комок подкативший к горлу.

Кивнув на прощание, он пошел дальше. А потом, когда до меня дошел слух, что он сватается к одной из девушек в нашем ауле, я слегла в сжигавшем меня двое суток жару. На третий день утром поднялась, вышла во двор и присела на скамейку рядом с суетившейся у печи твоей бабушкой и моей свекровью Гошеунай.

- Что, чуть полегчало, доченька? – спросила она.
- Намного лучше, нан, - сказала я.
- Ну и слава Аллаху! – выставила перед собой ладони она, благодаря Всевышнего, а затем погладила ими лицо с обеих сторон и продолжила. – Сегодня наш черед эти сутки охранять колхозную бахчу, может, поедешь с мужем, развеешься. Там шалашик стоит хороший и воздух по ночам лесной бодрящий и оздоравливающий.
- Что же не поехать, если вы так хотите, - стараясь угодить свекрови, с которой у меня установились теплые отношения, ответила я.
- Езжайте, езжайте, - махнула она, - а об Ильясике не беспокойтесь, мы с дедом за ним присмотрим.

Через полчаса мы сидели вдвоем у шалаша на бахче и он приобнял меня за плечи. Я отстранилась. Это очень непривычно разозлило его. Он схватил меня за горло и стал душить.Я была сильнее, убрала с шеи руки и опрокинула его. Он поднялся и сел передо мной на колени и стал биться в истерике:

- Что, что я должен сделать для тебя, чтобы ты поверила в меня и полюбила?
- Какой ты мужчина! - брезгливо воскликнула я, - если не можешь совладать с женщиной! Фу-ты, расцарапал мне всю шею, как баба!

Он сидел все в той же позе, склонив к коленям голову, и ждал ответа.

Я бросила взгляд в низину, где селился хутор. На окраине его в загоне резвились лошади.

- Угони, как делали наши деды, вот того председательского коня, - указала я на вороного иноходца, выделявшегося в табунке своей статью.
- И что мне прикажешь с ним делать потом?
- Угони подальше в горы или за Кубань. За краденного иноходца настоящую цену тебе никто не даст, не разбогатеешь, но мне докажешь, что не рохля и способен на поступок.

Когда он поехал в аул на телеге за уздечкой, в моем воспаленном недавним жаром сознании, подгоняемым страхом навсегда потерять Инала, вдруг созрел ранее непреднамеренный план. Я спустилась в хутор, нашла в нем сторожа конюшни Петра, мужичка с бесноватым блеском в глазах и сказал ему:

- Сегодня ночью за председательским конем прийдет вор.
- Тебе то, девонька, какая выгода сказать мне об этом? - хитровато огляделся тот по сторонам.
- Убей его!
- Тебе - то в этом какая выгода, спрашиваю? – более настойчиво повторил Петр.
- Это опостылевший мне муж.
- И какова будет мзда? – усмехнулся, прищурив глаза, мужичок.

Я сняла самое дорогое, что на мне было - золотую цепь с шеи и передала ему.

Он попробовал ее на вес, покачав в ладони, и усомнился:

- Не легковата ли цепка, чтобы брать за нее такой грех на душу?
- Не легковата! Больше мне тебе дать нечего.
- А если в тюрьму посадят?
- Так ты же при колхозном добре сторожем, кто тебя за такое посадит. Может, еще и медаль дадут.
- Медальку, говоришь! - просиял мужичок. - Тогда лады, девонька.

В ту ночь Петр застрелил пришедшего за председательским иноходцем Касима, а позже какой-то высокопоставленный начальник вручил ему большую грамоту с вензелями за бдительное сторожевание колхозной собственности.

Вот так, сынок, в своей безудержной и безумной страсти к Иналу, начисто застелившей мои глаза и захватившей душу, расчищая к нему дорогу, я погубила твоего отца…

- Что ж ты наделала, мама? – в едином порыве, отбросив письмо на стол, будто бы до сих пор держал в руках что-то неприятно-гадкое, Ильяс снова откинулся на спинку стула и ему снова начало перехватывать горло, что он едва успел крикнуть в соседнюю комнату: «Аминет!» Супруга появилась на пороге мгновенно, накапала в стакан воды валерианки и отпоила его.
- Может, я отложу это письмо и ты дочитаешь его завтра, - предложила она.
- Нет – нет, Аминет, все самое страшное в нем уже позади, оставь, - едва перевел дыхание он.

Ильяс всегда с жадностью читал книги, никак не относящиеся к нему, а тут были близкие и родные люди, трагедия его семьи, о которой он практически ничего не знал. И не до праздного любопытства было сегодня ему, все это очень сильно будоражило его кровь, заставляя плакать сердцем, что иногда убивает человека, или очищает до святости, и третьего тут не было дано. И его рука снова невольно потянулась к письму… Через месяц после гибели твоего отца я вышла замуж за Инала и мы переехали в этот аул, а через несколько дней я приехала за тобой. Некогда очень добрая ко мне твоя бабушка, ничего не подозревавшая тогда о моей причастности к смерти Касима, обошлась со мной очень сурово. «Еще не остыло тело твоего супруга, как ты нашла себе другого, стыда у тебя нет и совести!» - резко отрезала она. – И нашему внуку не нужна такая мать!» Я попыталась отсудить тебя, но Инал тоже настрого приказал мне не делать этого. «Оставь в покое стариков, - сказал он, - и не отнимай у них последнюю надежду – внука. А у нас с тобой будут еще свои дети». Мы прожили с ним в любви и согласии, сдувая друг с друга пылинки, полтора года, пока он не съездил в тот злополучный хутор, где на ноябрьские праздники всегда устраивались общерайонные скачки, и Петр на хмельную голову раскрыл ему мою страшную тайну. Домой он вернулся очень злой и уже с порога набросился на меня: «Да как ты так могла!». Я поняла все, бросилась на пол и обняла его колени: «Родной ты мой, любимый, для нашего ведь счастья старалась!» Он небрежно оттолкнул меня ногой, как не заслуживающую уважения тварь и ранил больно словами: «Ты убийца, а не Петр, и нам никогда не быть более вместе!» Сказав так, он навсегда ушел из моей жизни…

Первое время я еще очень злилась на Инала, пока не поняла, что он был более благородным и чистым во всех отношениях человеком, чем я, что именно за это я его так страстно и любила.

Вот и вся моя горькая история, сынок, спасибо, что прочитал мою исповедь, послушал плач кукушки, которая оставила птенца не в своем гнезде и с острой болью теперь сожалеет об этом. Прошу, больше не ищи встреч со мной, и поверь, я не достойна тебя. Так будет лучше для каждого из нас».

Потрясенный написанным и последними словами матери, Ильяс еще долго ходил по комнате, не находя себе места, а потом решил выйти на улицу и развеяться. Стояла тихая и теплая летняя ночь, которая своей умиротворенностью, казалось, призывала его последовать ее примеру, быть такой, как она, говоря в назидание: «Успокойся, прошлого не вернешь, не вернешь и не исправишь»! И он успокоился.

Прошло еще около пятнадцати лет, когда однажды к нему заглянул Хазрет Шихамович, который уже давно находился на пенсии, и завел разговор о том да о сем, а потом, будто бы про между делом, невзначай, обронил:

- Недавно ко мне друзья из Причерноморья приезжали на юбилей и рассказали, что все это время, как твоя мать Фарида уехала, она проживала у них в горном ауле Пшадхабль. А недавно ее дом сель снесла, она же чудом осталась жива. Тамошняя семья Казановых ее после той беды приютила.
- Что же вы, Хазрет Шихамович, мне раньше об этом не сказали, - вздрогнул Ильяс.
- Так юбилей мой только позавчера был – 70 годков стукнуло, - объяснил тот, довольный тем, что принесенная им весть глубоко задела Ильяса.
- Не может мать при живом сыне быть в чьем-то доме приживалкой, - сказал Ильяс и направился к стоявшему во дворе автомобилю.
- Езжай, езжай, сынок, и забери мать, - напутствовал его Хазрет Шихамович, - не должен человек на старости лет оставаться одиноким.

Через час езды по загруженной автомагистрали, а другой по изматывающему от непривычки горному серпантину, он вошел во двор той семьи, где предположительно жила Фарида. Мать первой вышла из дома, а он, поторопившись ей навстречу, сказал:

- Здравствуйте, мама!

Они стояли близко друг от друга, на расстоянии вытянутой руки. Она, внимательно всмотревшись ему в лицо, и, вероятно, найдя в нем знакомые черты того вихрастого мальчишки, которого спасла много лет назад от аульских забияк - сорванцов и накормила, стала гладить Ильяса по щеке и волосам, тихо шепча:

- Да, да, как же я могла не догадаться тогда. Не узнала, подвели меня материнское сердце и чутье…
- Ну теперь - то вы меня узнали, - улыбнулся Ильяс и впервые в жизни обнял свою мать.

Последние три года жизни Фарида провела в доме сына, окруженная любовью его, невестки, внука и внучки, любовью, о которой она всегда мечтала.

Рассчитавшись с таксистом, Ильяс Чигунов вошел в свой двор, в котором уже собралась добрая половина аульчан. «Какая сильная женщина, смогла не отдать богу душу, пока не дождалась сына, - прошептала вслед Ильясу одна из старушек, когда он уже входил в свой дом.

- Ты приехал, сынок, - погладила его по руке Фарида, а потом попросила всех уйти и оставить ее наедине с Ильясом.
- Простил ли ты меня за все? - спросил она.

Он поднес ее руки к губам:

- Да, мама.
- Спасибо, сынок, теперь я могу спокойно умереть, - сказала сухими губами она. – И если есть небеса обетованные , то я обязательно найду там всех, кого уже нет с нами на земле и кому я причинила боль, и тоже попрошу у них прошения.

После этих слов Фарида вздрогнула, изогнулась грудью и навсегда закрыла глаза…

Через два месяца после смерти матери серьезно заболела и Аминет, а когда она прошла курс лечения, врачи настоятельно рекомендовали ей побольше бывать на свежем воздухе. В связи с этим Ильяс часто возил ее в смешанный лес, что был в нескольких километрах от их аула. «Тут чудно, разные деревья и пахнут по-разному, - как - то сказала по весне Аминет, - не лес, а какой-то букет запахов».

В то осеннее утро лес пах древесной смолой, а воздух был сдобрен кислородом так, что он распирал грудь. Где-то закуковала кукушка.

- Плачет кукушка, - вспомнив мать, невольно обронил Ильяс.
- Странное определение - плачет, - улыбнулась Аминет. – А я вот всегда, как все, думала, что она оставшиеся людям годы жизни отсчитывает. И по ком же она плачет?
- По птенцам, подброшенным ею в чужие гнезда, - задумчиво ответил Ильяс.

Аминет все поняла и промолчала.

[GREEN]

№ 22

Герои

Они

Мы еле-еле их сдержали…
Те, что неслися впереди,
шагов шести не добежали
и перед бруствером упали
с кровавой кашей на груди.

А двое все-таки вскочили
в траншею на виду у всех.
И, прежде чем мы их скосили,
они троих у нас убили,
но руки не подняли вверх.

Мы их в воронку сволокли.
И молвил Витька Еремеев:
- А все же, как там ни пыли,
Чего уж там ни говори,
а воевать они – умеют,
гады!...

Юрий Семёнович Белаш, поэт - фронтовик.

Курт - радист

Доннер Веттер!!! Влипли так влипли, надо же так глупо попасть в мышеловку, чуяло моё сердце что ничем хорошим это не кончится. Пройти всю войну и так глупо погибнуть, как мальчишка - новобранец. И чего мы не видали в этой школе, когда был приказ отступать, зачем цеплялись за неё? Похоже, не выпутаться. Попробую связаться со своими, пока ещё рация работает. Хорошо, связь есть.
Курт штабу:
- Мы сидим на третьем этаже, второй пустой, первый занят русскими. Двое наших хотели выпрыгнуть, но сломали ноги и их добили под окнами, больше никто не пытается. Нас тридцать человек, боеприпасы кончаются. Наш ориентир - школа, она единственная трёхэтажная на этой улице. Видим бой на соседней. Что нам делать?
Штаб Курту:
- Постарайтесь продержаться до темноты, выбить противника нет возможности, ночью будет подкрепление.
- Чёрт бы вас там побрал! Нам час не продержаться, а вы - до темноты.
Курт снял наушники и привалился к батарее отопления.
- Что будем делать, командир? Патронов у нас на один раз - отбить штурм, затем нас возьмут голыми руками.
- Ну, положим, голыми руками нас не взять, но ситуация сложная,- ответил командир.
- Сообщи штабу, что будем прорываться. До темноты нам не выстоять, пока не подошла артиллерия русских - есть шанс. Если они подтащат хоть одну пушку, то сметут нас вместе с этажом.
- Приготовиться к атаке, сигнал - взрыв гранаты.

Иван - пулемётчик

Чёрт бы вас побрал вместе с потрохами, забились и не выкуришь ничем, и артиллерии нет, надо бы дальше идти, а тут сторожи этих и так бой уже чёрте где.
- Слушай радист, а чего они там лопочут по рации, ты же знаешь немецкий?
- Да ничего хорошего, если продержатся до темноты - их отобьют, у нас силы на исходе, а хотелось бы их выковырнуть, но как? Лестница одна и идти на пулемёт бессмысленно, только людей положим. Им сверху всё видно, как на ладони, и гранатами забросают. Что будем делать, командир?
- Готовиться к бою. Они скоро полезут, деваться им некуда, а сдаваться не хотят. Радист предлагал на их волне. Послали!
- Вот гады! Ну, началось!
Сверху бросили в пролёт лестницы гранату. Следом за взрывом на лестнице появились трое автоматчиков, больше ширина её не позволяла.
Иван, высунувшись на мгновение из - за простенка, срезал двоих. Третий, прикрывшись падающим телом, чуть не зацепил его очередью. Немедленно прыжками на пролёте возникли ещё трое и повторилось то же самое, но на этот раз за мгновение Иван успел убить одного. Трое остальных успели проскочить пролёт на второй этаж и залегли. Чьи - то руки рванули Ивана в класс, и на площадке прогремел взрыв гранаты. С площадки раздались крики, но это не остановило следующую тройку и она, беспрерывно поливая огнём перед собой, пролетела последний пролёт, оказавшись на первом этаже. Бросать гранату было невозможно - она зацепила бы своих. Иван понял, что сейчас прорвутся, на площадке уже была следующая тройка, но стрелять они не могли, впереди были спины своих. Поняв, что если сейчас их не остановить, то бой будет проигран, Иван выскочил на открытое пространство, понимая, что сейчас превратится в решето, но за то мгновение, что будет ещё жив, скосит троицу. Тут произошло неожиданное. Трое перестали стрелять и широко открытыми от ужаса глазами завороженно смотрели на то, как русский повёл стволом пулемёта, на конце которого плясал язычок пламени. Увидев такую картину, тройка на площадке полила пулемётчика огнём через спины своих падающих убитых товарищей. Бросившись на пол Иван полил и их, но мгновения замешательства хватило, чтоб они отступили и его пули не зацепили никого. Пришлось вновь прятаться за простенок. С площадки вылетела граната и, пока она крутилась в коридоре, все успели попрятаться в классы, а немцы отступить. Взрыв никому не причинил вреда. Атака захлебнулась. Ивана трясло. Никогда ещё смерть не глядела ему в глаза с такого расстояния. Спасло то, что автоматчики расстреляли все патроны, перезарядить автоматы было некогда, а тела убитых закрыли его от пуль тех, кто наступал позади. Выпив посланный ему кем-то в крышке котелка спирт, Иван немного пришёл в себя.
- А если бы догадались взять по два автомата, готовых к бою? Лежал бы сейчас как эти - с кашей вместо головы.

Курт

Будь проклята эта война! К ней нельзя привыкнуть, каждый день смерть. Мы потеряли восьмерых. Двое были ранены, командир смертельно. Всё правильно - потери в атаке один к десяти. Командир истекал кровью, она розовой пеной пузырилась у него на губах и толчками вырывалась из двух ран на груди. Внезапно взгляд его сделался осмысленным.
- Курт, добей! - прохрипел он. Нет сил терпеть.
И снова провалился в небытиё. Больше он ничего не смог сказать - началась агония, тело его выгнулось и затихло. Я перекрестился и закрыл ему глаза. Мы прошли всю войну вместе, видимо ангел - хранитель отвернулся от нас. Теперь я старший по званию и мне решать.
- Что будем делать?
Солдаты угрюмо молчали.
- План таков: пока рация ещё работает, я вызову огонь на себя и у нас будет короткое мгновение, когда русские уберутся из здания. Конечно, они оставят прикрывать отход пулемётчика, но это - шанс, иного у нас нет. В плен нас брать не будут, просто им некуда нас девать и всех всё равно положат. Возражений нет? Хорошо.
Я вызвал штаб и открытым текстом запросил:
- Что делать? Прорваться не смогли, накройте нас огнём миномётов. Если батарея ещё там, где была в полдень. Мы в зоне поражения. Попытаемся прорваться.
Курту:
- Да, батарея ещё не отошла. Залп будет через пять минут. В наушниках раздался всхлип.
- Приготовиться к прорыву, все патроны в два автомата. Заукель, ты пойдёшь первым. Ты стреляешь с двух рук, перезарядиться времени не будет, Прощаемся!

Иван

- Радист, ты чего?
- Вот сволочи! Вызвали огонь на себя, у нас пять минут на отход, не успеем.
- Командир, через пять минут они сметут школу.
- Немедленно покинуть школу! Нет, не успеем и из окон нас перещелкают. В подвал! И молите Господа, чтоб выдержали перекрытия. Ваня, прикрываешь отход. Прости.
Будь проклята эта война! Так глупо гибнуть, когда уже победа маячит. Но приказ. Быстрее отходите. Прикрою. Сейчас начнут - им тоже охота жить.
Бойцы собрались и быстро покинули классы, я остался один. Неуютно. А вот и гости пожаловали. А чего один, вот сука! Услышал меня, что ли? Два автомата. Высунуться не даст. Ладно, мы тоже не пальцем деланы, думает, у меня нервы сдадут. Так я тебе и высунулся! Иди, дорогой. Думать надо. Автоматчик дикими прыжками катится по лестнице, поливая простенок, где сидел я. Спокойно Ваня, считай. Раз, два, три. На, дорогой, со свиданьицем! Граната разорвалась в воздухе. Автоматы смолкли. С лестницы катился клубок тел. Пожалуйте, гости дорогие! Ах вы! Короткой очередью я скосил двоих спереди, но следом вниз полетела граната. Не умеете бросать, придурки, у меня четыре секунды, вряд ли в такой толчее кто-то считал. Я спрятался за простенок. Меня слегка контузило взрывом, но я не потерял их из виду. Теперь уже всё равно - я вас не выпущу, хоть убейте! Я выскочил из-за простенка и полил длинно кодлу на лесенке. Сколько падало я не видел, но по мне несколько раз выстрелили из пистолета. "Народ" шарахнулся обратно и в это мгновение я услышал рёв "ишаков"*. Немцы дико заорали, а в картинке стремительно мелькнули падающие плиты перекрытий и один чудак с рацией, как щитом впереди себя. Продырявить его я уже не успел. Обняв пулемёт я грохнулся в угол и наступила темнота.

Иван и Курт

- Жив! В растакую мать, я жив! Бог есть, вернусь поставлю свечку, а что же спину так больно? А это что ещё за чёрт? Я у немцев, что ли, где нож? Мля, сапог нет! Довоевался, босиком в Берлин войду? Так где же я, почему на носилках немец рядом? Нет, наши кругом. Плачут, с чего бы это?
- Я жив, Матка боска, жив! Плевать, что тело не моё. Жив. В плену, да и чёрт с ним, всё равно войне конец. А это кто рядом на носилках? Пулемётчик! Значит и он жив!
- Наме? Ихь Курт!
- Ваня!
- Смотрите! Очухался Иван и немчура тоже, а я уж думал, что на чужбине придётся его хоронить.
- Командир? Как нас угораздило остаться в живых, с фрицем?
Я повернул голову и углядел знакомые здания напротив школы.
- Немцы дали залп из "ишаков" и от школы осталась куча бетона и кирпичей вперемешку с мясом. Город взяли и мы решили тебя найти и схоронить. Двое суток разбирали завал и нашли. Скажи спасибо пулемёту и рации фрица, плита, что вас накрыла, упала на торчащий пулемёт и рацию, и вас не задавило полностью, вы так там и лежали в обнимку. У тебя вся спина в лоскутах, а у немца обе ноги сломаны, но жить будете. А немец - твой крестник, больше живых нет, одни куски.
Рассказать - не поверят. Да, на войне всякое бывает...

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*"Ишак" - немецкий шестиствольный миномёт, прозванный так за характерный звук при выстреле.

[GREEN]

№ 23

Ночь на проводах


Просто не спалось тогда. Уже несколько ночей я проводил в тихом отрешении от мира. Сидя на подоконнике, глядя на пустые улицы и мигающие подвесные фонари с высоты пятого этажа, я наблюдал, как насмерть разбивается будущее этого мира. Встречами и расставаниями, перемириями и войнами, верностью и предательством, всем, что нам не чуждо, он падал на мокрый асфальт... Дело было не во мне. Просто, как я уже сказал, не спалось тогда.

Пальцы правой руки почувствовали нарастающее тепло. Без ненависти, но тщательно затушив сигарету и оставив её среди других смятых оранжевых окурков, я прошёл в центр комнаты, крутанул громкость на музыкальном центре вниз, и Gregory Alan Isakov запел тише.

Не было ни грустно, ни стыдно. Ни от потерь, ни от промахов. Может, и стоило бы не допускать старых ошибок, но мне тогда казалось, что мудрецы умирают со скуки. А значит, это не для меня.


Очень хотелось увидеть солнце. Знамя человечества – поднимаясь, поднимало и нас. Бессонница началась недавно, и дни ещё пока казались днями. Кое-как они нарезали жизнь на отрезки, а мне верилось, что между ними я отдыхал. Пока же, ночью, время тянулось. Медленно проходило сквозь меня, заставляя прочувствовать каждую секунду. Тысячи секунд бездействия.


Из кухни донеслись звуки The Rolling Stones. Это был мой телефон. На экране неизвестный номер. Я поднял.


– Да, – сказал я в трубку.

– А ты кто такой? – послышался грубый мужской голос.
– А кому ты звонишь? – ему в тон произнёс я.
– Слышишь, ты! Я сейчас приеду и тебя и Юлю на куски порву! – он положил трубку.
– Мудак.

Телефон я оставил там же на кухне. Открыл холодильник, взял бутылку тёмного пива. Паломничество продолжалось, бессонница – спутница моя, а святая земля будет ждать за гробовой доской. Тогда это показалось неплохой перспективой. Я сделал первый шаг в коридоре. Но британцы снова заиграли. На этот раз телефон утверждал, что звонила Катя.

– Чем обязан в этот поздний час? – сразу поинтересовался я.
– Не ожидала, – замешкалась старая знакомая, рассмеялась и продолжила. – Мне просто скучно. Как ты?
– Более-менее. Пью пиво, слушаю музыку. В остальном паршиво, но я привык.
– Что-то случилось? – то ли беспокоясь, то ли просто из вежливости, поинтересовалась она.
– Нет, скорее всего, я преувеличиваю. Ты как?
– Я нормально, ем мороженое и тоже слушаю музыку.
– Муж, как обычно, в разъездах?
– Ага.
– Зато, минимум забот. Полмесяца ‑ исправная жена, полмесяца ‑ сама себе хозяйка.
– Да, но тоскливо бывает… – она не закончила предложение.
– Боишься? – падая в кресло, спросил я, но она ничего не ответила. – Мои слова не смогут тебя подбодрить. Это только слова. В любом случае, секс – это только секс… Как там было?.. Помнишь?.. «Благословенны забывающие, ибо не помнят они собственных ошибок»*. Чужих ошибок они тоже не помнят. Забудь и перестань об этом думать.
– Но если он мне изменяет… – Катя шмыгнула носом.
– То только со мной, – оборвал её я. – Потому, что лучше тебя ‑ только я.
– Ой, не трындел бы! – кажется, она заулыбалась.
– Это не в моих правилах.
– Трынделка! – она точно улыбалась.
– Хватит меня обзывать, – возмутился я.
– Ну, уж нет. Заслужил.
– В таком случае, это сводит нашу беседу к нулю. Трынделка удаляется, – я глотнул пива.
– Не надо. Я больше не буду. Лучше о себе расскажи. Ты сейчас один?
– Вроде бы. Но я совсем не беспокоюсь по этому поводу.
– Ну, конечно, любовникам беспокоиться не о чем.
– Я лишь потакаю желаниям женщин. Разве это плохо?
– Замужних женщин, вот что плохо.
– Ладно, оставь свои нравоучения, тем более, что у меня месяц уже никого не было. Да и как-то не хочется.
– Думаешь остепениться? Или попробуешь немного гомосексуализма?
– Ни первое, ни второе. Просто надо одному побыть.
– Ой, слушай, мне муж по второй линии звонит, давай, я тебя позже наберу?
– Не проблема. Звони.

Он изменял ей. Спустя несколько месяцев после нашего разговора прямо к ним домой придёт его любовница, а Катя хорошенько её отделает, сама же отделается штрафом.

Подоконник вновь стал моим пристанищем. Витиевато и легко дым поднимался к открытой форточке и быстро растворялся за границами моей квартиры. Вместе с ночью оседая где-то на проводах. Изящный, неповторимый он приковывал мой взгляд к себе, и казалось, что я сплю, а это всё сон. Он забудется. Он исчезнет, как дым. Тогда, когда я переступлю границу святой земли.

За несколько дней до начала бессонницы я потерял друга. Она разбилась в автокатастрофе. Уже восьмой человек из моей жизни ушёл. Восьмая зарубка. И эта восьмая была лучшей из всех. Была той, что твердила о моей доброте, несмотря ни на что. Которая продолжала верить в меня, даже когда я начинал спиваться. И только она меня тогда остановила. Без неё восьмой зарубкой мог бы стать я. Её смерть – моя смерть. Моя жизнь – её жизнь. Мне нельзя было просто последовать за ней. Восьмая бы не простила. А значит, поддаваться чувствам нельзя, надо быть смеренным.

Я затушил сигарету. Скоро я брошу курить. А позже стану учиться на своих ошибках. Ни грусти, ни стыда. Дорога длинна, и нужно шагать пока можешь, а потом ещё чуть-чуть.

Стены квартиры с каждым часом словно бы сдвигались. Изучив каждый сантиметр своего дома, я понял как же в нём тесно. Место личного пространства всё больше напоминало тупик, в который возвращаешься снова и снова. Пустая бутылка пива переместилась под стол. Я, наконец, лёг, но сна это не прибавило, только усталость накрыла. Тяжёлая и душная, она сжала грудную клетку. На секунду показалось, что сердце остановилось, и я вздрогнул. Тут же зазвонил телефон. Опять неизвестный номер.

– Ну, что ещё? – сказал я, готовый к ссоре.
– Да нет, просто хотел извиниться, – услышал я голос из трубки. – Понимаешь, цифрой одной ошибся. Думал, своей девушке звоню.
– А подписывать номера не пробовал?
– Да, но у меня телефон сдох, я по памяти набирал, думал, правильный, а тут ты. Ну, я с корпоратива домой. Юлю перепугал.
– Дурак ты. Людям верить надо.
– В общем, извини, а?
– Да ничего. У неё прощения попроси, и мы квиты.
– Я уже. Люблю её очень.
– Ладно. Будь осторожнее и не шляйся непонятно где по ночам, – я нажал на красную кнопку. «Завершение соединения» – выдал мне телефон и погасил экран.

За закрытыми глазами вновь и вновь мне виделась молодая девушка, чье лёгкое тело подбрасывает вверх машиной, резко сворачивающей во избежание столкновения с ещё тремя авто. И вновь будущее этого мира падало на мокрый асфальт, убивая в сердцах многих людей доброту. Ни какой грусти. Нужно быть смиренным. Жизнь одного человека должна… просто обязана изменить целый мир… Даже если это мир одного человека.

Я поднялся и перелез на кресло. На глаза накатывали слёзы. Злость и беспомощность комом стояли в горле. Дышать стало тяжело. Два небольших мокрых пятнышка появились на ковре. Откинувшись назад, я почувствовал облегчение. Тут же захотелось рассмеяться, несмотря на то, что по щекам текли солёные и тёплые капли. Терпеть больше не было сил, меня согнуло пополам, и, как в детстве, чувства хлынули наружу.

Если в моей жизни и были минуты откровения, то это были они. Силой и слабостью, горестью и верностью, безумием и спокойствием я задыхался, скрутившись на кресле клубком. Именно тогда, в тот час, жизнь начала меняться. Каждый свой шаг я видел со стороны… Было грустно и стыдно. А в голове звучали слова восьмой о том, что мне нужно стать лучше, потому что я есть лучше. Кажется, тогда я их понял.

«I killed myself today
For legendary fame
I blew myself away

I did it in a crowd
The echo was about
The old familiar shame

But somewhere I'll survive
To make you feel alive
So you could all reload
Your dreams and all your hopes

I killed myself today
For second life replay
Yeah, I had to leave this game

But I'll return tomorrow
Alive to learn again

Alive to learn tomorrow
Alive to learn again»**

Ещё через полчаса я поднялся. Трясущимися руками достал сигарету и закурил. Дым резал горло. Но это был последний акт самоубийства, и было в нём что-то прощальное. С каждой затяжкой становилось легче, спокойнее. Мир людей поднимался с мокрого асфальта. У него было ещё много дел.

Телефон снова завибрировал. «Катя». Я не стал поднимать. Перезвоню позже. Не стоит ей знать обо всём произошедшем.

Только после того, как умылся, я позвонил своей старой знакомой.

– Ну как? – легко спросил я.
– Нормально. Обещал приехать пораньше. Может уже через пару дней.
– Вот и хорошо, – пауза. – Ты спать не собираешься? Уже четыре утра… или ночи?
– Не знаю. Но спать ложиться уже бессмысленно. Только просплю утром и везде опоздаю. Лучше скажи, сам-то чего не спишь?

– Не спится, вот и не сплю, – облегчённо улыбнулся я.
– Понятно…

Мы ещё долго говорили с ней. Обо всём. Не задумываясь, рассказывали всё самое сокровенное, вот только произошедшее той ночью со мной, осталось со мной. В моём безумном молчании. Не время было… Да и… дело было не во мне.

И в этом безумном молчании, как Алиса в стране чудес, я всё это время бежал за неким белым кроликом, падая в норы и плавая в чьих-то слезах. Смотря на медленно исчезающие улыбки и быстро появляющиеся неприятности. На чью-то любовь и на своё отражение. Позади бесценный опыт, впереди неизвестность. Что-то рушилось, а что-то строилось. Я не жалею себя, мне давно уже стало известно, что судьба вдоволь поиздевалась над всеми нами, а значит, осталось только смериться с этим и быть довольными тем, что есть. Пиковые вольты останутся пиковыми, червовая королева всех казнит, устриц съедят приговорённые, но путь за вечно опаздывающим кроликом того стоит. А люди стоят того, что бы из-за них продолжать идти.

_________________________________________________

* – Ницше Фридрих Вильгельм.

** - (перевод)
«Сегодня умер я, И слава ждет меня. Я сам убил себя. Я выстрелил в толпе, И эхом вторит мне Знакомый старый стыд. Но знаю – выжил я. Чтобы спасти тебя, Чтоб ты смогла вернуть Надежды и мечты. Сегодня умер я, Вторую начал жизнь, Закончилась игра. Но завтра я вернусь. Жить заново учусь».

[GREEN]

№ 24

Без срока давности


Довольно покряхтывая, восьмидесятидвухлетний дед Матвей сполз с теплых кирпичей лежанки, куда его загнала после обеда ноющая боль в пояснице, вдел ноги в валенки и, накинув старый ватник, вышел на крыльцо. Погода стояла не по-осеннему теплая, солнышко мягко грело, спина болеть перестала, и он враз ощутил свою причастность к мировой гармонии.

Благостное настроение деда нарушили визгливые женские голоса.

- Ежели ты, Катька, не уследишш за своим петухом, - услышал дед сердитый голос своей жены Глафиры Сергеевны, - то я ему последние перья на хвосте повышшипываю и голым в Африку пушшу!
- Ты его наперед догони, ведь еле ногами шаркаешь! – донеслось в ответ ехидное надтреснутое сопрано соседки Екатерины Тимофеевны, почтенной пожилой вдовы, которую его зловредная жена, несмотря на почтенный возраст, неуважительно величала Катькой, - А уж потом и щипи!
- И догонять не стану! – захлебнулась от возмущения Глафира, - А как увижу ишшо на своем огороде, так и пульну в него поленом! Собирай потом косточки на суп!
- Тогда я твою козу Маньку с обрыва столкну, чтоб на мою траву не зарилась! А то, ишь, повадилась ее под мой плетень привязывать!
- За плетнем земля не твоя, а обшшественная! – не отступала Глафира, - А огород – он мой, личный!
- Обшшественная! – передразнила шепелявый говорок соседки мстительная Катерина, - Обшшественная вместе с колхозами в соцьализме осталась! А у нас теперь капитализьм с каким-то там лицом! Не помню уже, каким! Так чтоб и духу твоей поганой козы под моим забором не было!

Громкая перебранка глупых баб возмущала мирную тишину дня и мешала деду Матвею чувствовать гармонию с окружающим миром.

- Бабоньки, кончай трещать, а то шума от вас шибко много! – миролюбиво проговорил он и сразу понял всю глупость своего поступка.
- Эх, зря я это сделал! – еще философски успел подумать дед, прежде чем дружно повернувшиеся к нему скандалистки хором рявкнули:
- Не встрявай не в свои дела!

А жена добавила с непередаваемо пакостной интонацией:

- Однова уж встрянул! Может, повторишш?
- Так это ж когда было-то! – жалобно пискнул дед и, проклиная свой старческий маразм и потерю бдительности, шустро юркнул обратно в дом. Осторожно прикрыв за собою дверь, он с облегчением вздохнул и утер ладонью вспотевший лоб.
- Вот ведь какие бабы неугомонные! Почти шестьдесят лет прошло, а они все воюют! – озадаченно пробормотал он, и память тут же услужливо подбросила ему события пятидесятипятилетней давности, положившие начало многолетней войны между женщинами.
- Матюшш, а Матюшш! – как наяву снова услышал он звонкий голосок своей молодой жены Глаши, - Я в сельпо побежала, а ты зайди к Катерине, она просила помочь ей сундук с чердака сташшить! Одна не совладает! А мне недосуг!
- Ладно! – пробасил двадцатисемилетний красавец Матюша, пятерней причесывая спутавшиеся со сна белокурые кудрявые волосы,- Вот только поем и схожу!

С этими словами он сгреб супругу в охапку и, крепко прижав к себе, запечатлел на ее губах смачный поцелуй.

- Ты чо творишш-от, бесстыдник? – счастливо охнула Глафира, - Ишшо люди увидят, что потом скажут?
- А что нам люди? – хохотнул довольный парень, ласково заглядывая в ее сияющие любовью глаза, - Мы с тобой, почитай, месяц как расписаны! Все законно!

Выскользнув из его рук, Глаша пошла к калитке, крикнув на ходу:

- Так ты ж не забудь помочь Катюхе сундук с чердака сташшить!

Катюха была ее школьной подругой, вернувшейся в село из города после смерти мужа, погибшего в пьяной драке полгода назад. Была она тихой и скромной, но на свадьбе Матвея и Глафиры танцевала, пела и хохотала больше всех, вызвав стойкое неодобрение окружающих.

- Не успела мужа схоронить и уж пляшет вовсю! Срам-то какой! – сердито бурчала посаженная мать Глаши, искоса поглядывая на неприлично развеселившуюся молодую вдову.
- Да будет Вам, крестная! - заступилась за подругу счастливая невеста, - Вы не знаете, как они жили-от! Чо ж ей теперь заживо себя хоронить?

И, чмокнув ее в морщинистую щеку, поспешила к мужу.

Со свадьбы Катерина уходила самой последней и на прощанье вдруг с кривой усмешкой сказала вышедшему покурить на крыльцо Матвею:

- Ох, и свезло ж Глашке с мужем! Не будь она моей лучшей подружкой, отбила бы, ей – Богу, отбила!

Приняв эти слова за шутку, Матвей широко улыбнулся в ответ.

После свадьбы молодые зажили душа в душу. С Катей они почти не виделись, а вот сегодня она попросила ей помочь.

После завтрака Матвей отправился исполнять данное молодой жене обещание. Весело насвистывая, он постучался в окно соседки:

- Кать, ты дома? – крикнул он, выждав минуту.
- Да тута я, тут! – раздался откуда-то сверху голос Катерины.


Матвей поднял голову и обомлел. На крыше сарая в ореоле насквозь пронизывающих ее платье солнечных лучей стояла прекрасная незнакомка. Прямые плечи, пышная грудь, умопомрачительно стройные бедра – все то соблазнительное женское естество, которое скрывалось мешковатого покроя платьями, вдруг так призывно выступило наружу, что у парня мгновенно пересохло в горле.

- Ну, чо стоишь, ровно столб? – шутливо крикнуло грешное видение знакомым катюшиным голосом, - Влезай, давай!

Пряча глаза и смущаясь, Матвей быстро влез наверх. Стыдясь охватившего его чувства, он пытался вернуть прежний катин образ, но перед глазами у него упрямо стояло высвеченное солнцем роскошное тело.

- Ну,давай,кажи! Где твой сундук? – севшим голосом произнес он, оглядывая чердак, сплошь засыпанный свежим сеном.

Катя взяла его за плечо, чтобы показать, куда идти, и вдруг неожиданно для самого себя, Матвей обнял девушку и притянул к себе. Она затрепетала в его объятиях, и голова у парня пошла кругом. Эту дрожь нельзя было спутать ни с чем! То было любовное томление истосковавшейся по ласке женщины.

- Только раз, один лишь раз! Желанный мой, любимый! Тебя не убудет! Пусть Глашенька меня простит! Не могу больше! – услышал он над ухом горячечный шепот, и уже не помня себя, впился жадными губами в ее мягкий податливый рот.

Не выдержал Матюша искушения! Согрешил. И так сладко было ему грешить, что долго еще потом лежал он в душистом сене, обнимая Катю, прильнувшую к его плечу.

Голос жены вмиг вернул обоих в реальный мир.

- Матвей, где вы там? – вопрос прозвучал так весело и беззаботно, что у него мгновенно заныло сердце. Испуганной птичкой метнулась в дальний угол Катерина и там застыла, поправляя сбившуюся на плечи косынку.

Совершенно ничего не соображая, Матвей тоже встал и закурил.

- Вот вы где прячетесь! А чо …– весело выпалила Глаша, появившись в дверном проеме. Но увидела стоящего с убитым видом Матвея и съежившуюся в углу Катю, сразу все поняла.

- Ну, спасибо тебе, подруженька, милая! – с трудом выговорила она, - Вот уж удружила, так удружила!

И, повернувшись к мужу, тоскливо добавила:
- Что ж ты наделал, Матвей? Как ты мог?

И, не дожидаясь ответа, быстро спустилась по лестнице.

Матюша первым очнулся от охватившего его столбняка.

- Глашенька, родная, прости! – волком взвыл он, и, кубарем скатившись вниз, бросился за ней. Следом метнулась Катерина.

Догнав Глафиру у калитки, она бросилась перед ней на колени.

- Прости меня, подлую, если можешь! Виновата я! Знала, что нельзя его любить, да не устояла! Прости! Христа ради, прости! Завтра же навсегда отсюда уеду! Ты только прости!

Молча перешагнув через бьющуюся в рыданиях Катю, Глаша собрала немудрящий узелок с вещами и ушла жить к матери.

На следующее утро Катерина уехала в город и вернулась в родное село только спустя долгие тридцать лет. Замуж она так и не вышла.

А спустя полгода Матюше все же удалось вымолить у жены прощение. И больше они никогда не вспоминали о случившемся. Но хоть Катя и взяла на себя всю вину, сам-то он прекрасно помнил, как все было в действительности, и жестоко страдал все это время, слушая перебранки женщин.


И только сейчас, заново переживая события тех далеких лет, дед Матвей, наконец, нашел в себе силы признать, что вел себя в той ситуации не по-мужски трусливо, чтобы не сказать - подло, и что пришла пора восстановить поруганную справедливость!

Крякнув и поплевав на окурок, дед кинул его в поддувало печи и решительным шагом вышел на крыльцо. Не обращая на него никакого внимания, женщины продолжали вяло переругиваться.

Матвей покашлял, чтобы привлечь к себе внимание, и крикнул жидким фальцетом:

- Хватит воевать-от, бабы! Хватит! Это ведь я виноват в том, что вы стали врагинями на всю жизнь! Я так испугался тогда, что ты от меня уйдешь, Глафира, - мотнул он жидкой бороденкой в сторону жены, - что свалил всю вину на Катерину, а это неправильно! Грешили-от оба, а расхлебывать все пришлось ей одной!

- И ты прости меня, Катя! – повернулся он к остолбеневшей от изумления соседке, - Куда ни кинь, я во всем виноват! Однова только и дал слабину, а всю жизнь маемся! И сколько нам еще той жизни осталось? Не хочу помирать с грехом на душе! Простите, бабоньки, если можете!

Закончив свою прочувствованную речь, дед Матвей церемонно поклонился им в пояс. И, с трудом разгибаясь, вдруг с изумлением почувствовал, как темнеет в глазах, а из-под ног с шумом уходит земля.

Очнулся он уже в комнате на диване. Полежал немного с закрытыми глазами и припомнил, что вроде как потерял на крыльце сознание и упал. Значит, сюда его перенесли… Кто же, интересно?

Вдруг хлопнула дверь.

- Спасибо тебе! – послышался благодарный голос жены, - Как же ты вовремя рядом оказалась! А то как бы я одна этого кабана в дом заташшила!

Дед понял, что кабан – это он, и, затаился, слушая дальше.

- Докторша сказала, покой ему нужен! Ты говори, чего надо! Я завсегда помогу! - раздался второй голос, услышав который, Матвей чуть не свалился с постели. Это был голос Екатерины Тимофеевны, лютой врагини его жены!

- Блазнится мне, что ль? – оторопев от неожиданности, подумал он.

- Вдвоем-от мы его скорее вытянем! – непривычно мягко произнесла Глафира, - Пушшай сто лет живет старый греховодник! Делить-то нам с тобой теперь уж боле нечего! – лукаво хихикнула она.

- Дак ты на меня вовсе зла не держишь? – снова услышал порозовевший после этих слов дед голос Катерины.

- Да я чо? Я отходчивая! Никогда на тебя шибко и не серчала! Понимала, что супротив моего Матюшши редкая баба устоит! – с самодовольным смешком ответила Глафира, - Я ведь пушше для порядку ругалась! Чтоб впредь неповадно было!

Раздались звуки поцелуев, шмыганье мокрых носов. И сквозь прищуренные веки деду Матвею явилось чудное виденье: обнявшись, словно две сестры, в дверях стояли заклятые врагини и с нежностью смотрели на него.

- Чудны дела твои, Господи! – озадаченно подумал он,- Бабоньки-от, похоже, помирились у мово смертного одра! Теперь, однако, бдить надо, чтобы они супротив меня сообща военных действий не начали! Ведь, почитай, боле полсотни лет друг на дружке тренировались! Поднаторели в этом деле!

И, повернувшись на другой бок, дед сладко захрапел.

[GREEN]

№ 25


Исповедь незнакомки



С ней я ехала в междугороднем автобусе. Зареванная, постоянно шмыгающая носом молодая женщина, вызвала сначала раздражение, а потом жалость. Мы разговорились. Она ужасно переживала предательство любимого человека. Связи с ним не было, а в душе накопилась обида. Ее надо было выплеснуть. И много хотелось сказать тому, из-за кого разгорелся весь сыр-бор.


***
- Вы мне не сможете помочь? Мне никто не сможет помочь, - носовой платок, который она держала в руке, можно было выжимать.

- Помочь? Не знаю. Но я могу написать, а вдруг он прочитает. - Она тяжело вздохнула и начала говорить.


***
- Как же мне хочется написать тебе, а еще больше позвонить, не знаю, что останавливает? Наверное, сильная обида - предал! Зачем, почему? Эти вопросы тоже не дают покоя. Но твой диалог, с чужим, по сути, человеком, который чья-то умелая рука сбросила мне на электронку, меня просто убил. А комментарии: "Ну что, довольна, получила?!"... - Слов нет.

Месть штука заманчивая. Говорят, ее подают холодным блюдом, обдуманным. Не знаю, кто обдумывал здесь? Но получилось очень уж холодно и очень изощренно: главное в точку и больно. Я все-таки пытаюсь тебя оправдать. Чем только: присутствием рядом жены или сложившимися обстоятельствами. Не знаю, но очень хочется, хоть чем-нибудь тебя оправдать. Не верю, что все была игра. Не может человек с такими глазами, так врать! И в словах, тогда фальши не было. Я бы почувствовала! Не было фальши! И глаза у тебя были счастливые, как бы ты не старался что-то скрыть - глаза полыхали почище, чем мои. А теперь в них тоска. Тоска, как в глазах побитой собаки.

Не обижайся, но когда я посмотрела твои фотографии, твою, как бы, показушную любовь к жене… Знаешь, какое было первое чувство - радость и ликование. Ты ее обнимаешь, а в глазах тоска! Ты ее целуешь, а смотреть на нее не хочешь - тоска, тоска зеленая и вымученная улыбка.

Я смотрю на тебя, а мне так хочется сказать тебе: "Глупый мой, мальчишка, зачем мы делаем то, что нам не хочется делать. Зачем вся эта показушность - мы не нужны друг другу. Нужны. Очень нужны.

Мне ты нужен. Несмотря на все, что произошло, ты мне нужен! Как ты там говорил: "Она все придумала и хочет, чтобы было так, как хочет она". Да хочу, Тебе всегда было предоставлено право выбора. Я соглашалась с любыми твоими условиями. А теперь не хочу.


Пусть станет так, как захочется мне. Ну, хотя бы раз, ты можешь сделать так, как хочу я. Я тебя люблю и всегда любила. И никогда это не было игрой, а тем более какой-то выдумкой. И знаешь ты это лучше, чем я. Так придумывать нельзя. У нормального человека не хватит фантазии, чтобы такое и так можно было придумать. Если только меня отнести к ненормальным? Впрочем, необузданные летящие чувства, как те взбесившиеся кони, несут без дорог со скоростью вихря. Куда? Наверное, к пропасти... Или к счастью? Хотелось бы второго!

Но все остается только в мечтах. Реальность, как не крути, очень банальна. Ты не хочешь неприятностей. Стараешься ужалить побольнее. Не надо - больнее уже не может быть. Я тебя очень жду. И очень верю в чудо! Скоро Новый год. Я очень хочу, чтобы декабрь стал для нас месяцем, когда все мечты и желания сбываются. Я очень надеюсь, что наши желания совпадут, и мы снова будем вместе, И будем счастливы. И никому, ты слышишь, никому и никогда не позволим нас больше разлучить. Я тебя очень люблю!"


***
Она замолчала и стала смотреть в окно. Я сидела и думала, почему люди часто не понимают, что им дано счастье любить и быть любимыми. Не каждый может похвастать, что испытал большую любовь, любовь длинною в жизнь. Это прекрасно - любить, просто любить и знать, что он где-то есть и, может быть, иногда думает о тебе и тоже тебя любит.
А незнакомке очень хочется пожелать счастье.


***

- Девочка, все у тебя будет хорошо. Он услышит, поймет и обязательно вернется. Обязательно. Ты только жди и не теряй надежды.

[GREEN]

№ 26

Беглые пельмешки


Я, десятилетний мальчишка, бесцельно слонялся по двору дома, стоящего на краю сибирской деревни.

Субботний вечер, поэтому всюду ощущался запах дыма от березовых дров, которыми топили бани и русские печи. Все женщины деревни пекли хлеб, для своих семей, на всю неделю, а их мужья, топили бани.

У нас бани не было. Отец ходил париться к своему другу. Вот и сейчас он ушел к нему пораньше, чтобы помочь протопить баню.

Вскоре, запах свежеиспеченного хлеба, перебил запах дыма из банных труб. Это многие хозяйки начали вынимать хлеб из печей. У меня непроизвольно потекла слюна.

В доме, когда пекут хлеб, детворе находиться нельзя, потому что, даже от крика, может сесть тесто, и хлеб не получится. Поэтому летом, каждую субботу, я находился на улице, а зимой я, как мышь, сидел в родительской спальне с книжкой в руках, ожидая, когда мать позовет меня.

Когда хлеб был готов, мать звала меня, отрезала большую горбушку горячего хлеба и, положив на него две столовые ложки топленного сливочного масла, подавала мне. Масло быстро таяло и впитывалось в мякоть хлеба. Я посыпал сверху сахаром.

Какая была вкуснятина! Мне, казалось, что даже вкусней торта, который, однажды, привозил отец с города.

Мимо нашего двора пробежал мальчишка с удочкой в руках, учуяв запах хлеба, возле речки, которая находилась в километре от деревни, он пожертвовал рыбалкой.

Это Витька – мой одноклассник. Он хотел прошмыгнуть незамеченным, но я окликнул его:
— Витька! Поймал что-нибудь?!

Одноклассник, нехотя подошел ко мне и, шмыгая носом, ответил:
— Не клюет, сегодня, ни черта!

Витька, посмотрев в сторону своего дома, судорожно сглотнул слюну и, как бы виновато, сказал:
— Ну, я побегу…, мамка, наверное, хлеб испекла.

Вспомнив о хлебе, я с волнением посмотрел на наш дом, надеясь увидеть мать. Но дверь была закрыта, и я решил пообщаться с Витькой, чтобы отвлечься.

— Витек, завтра всей компанией на железную дорогу идем, — сказал я и, видя, что мой друг, не отрываясь, смотрит на свое жилище, толкнул его в плечо, громко крикнув:
— Пятаков набери, побольше!

Одноклассник только кивнул головой. «Вот, и…, поговорили», — с досадой подумал я, а вслух сказал:
— Да беги, уже!

И Витька помчался во всю прыть. Походив по двору пару минут, я не выдержал и открыл дверь. Прислушавшись к бормотанию матери, и стараясь определить, какое у нее настроение, но так ничего и не поняв, я жалобно спросил:
— Мам, ну скоро?!
— Скоро, скоро, сынок! Уже вынула и накрыла. Погуляй минут десять. Я позову.

По веселому голосу матери я понял, что хлеб удался.

Зная, что после печи, накрытый полотенцами хлеб, должен отойти от жара и стать еще пышнее и мягче, я беспрекословно закрыл дверь.

Подойдя к березе и сорвав с нее «сережку», я пожевал ее. «Уже не сладкая, и жесткая. Надо было раньше жевать», — с горечью подумал я и, сморщившись, выплюнул ее.

Мой взгляд остановился на больших кустах черной смородины, которые росли по ту сторону нашего забора. «Эх, сейчас бы смородины пожрать», — размечтался я, приближаясь к кустам, хотя знал, что ягод еще нет. Неожиданно, верхушки кустов шевельнулись. «Наверно, еж…, а может быть волк?», — с волнением подумал я.

— Слышишь, пацан, подойди ближе, — раздался тихий мужской голос.

От испуга я остановился как вкопанный. У меня не было сил; ни бежать, ни кричать.

— Подойди не бойся…, ты же, мужик — послышался приятный и успокаивающий, уже другой голос.

Слова: «Ты же, мужик», которые часто говорил мне отец, в минуты моей слабости, произнесенные успокаивающим голосом незнакомца, вывели меня из ступора и придали уверенности. Я, волнуясь, звонко сказал:
—А я, не боюсь! — и шагнул к забору. За ним я увидел двух незнакомых мужчин, в возрасте моего отца, сидящих на корточках под кустом смородины.

Незнакомцы были одеты в черные спецовки, грязные от придорожной пыли, и обуты в кирзовые ботинки, которых, я раньше никогда не видел (мужики нашей деревни носили только кирзовые сапоги). На одном была странная фуражка, пошитая из такой же материи, как и спецовка.

Некоторое время мы смотрели друг на друга; я, с нескрываемым интересом, все еще волнуясь, а они, с умилением, улыбаясь.

Наконец, один шепнул другому:
— У меня дочка…, чуть поменьше его, — и кивнул головой на меня. Другой незнакомец, особенно ласково, смотревший на меня, ответил:
— А, у меня пацан, такой же, как этот, — и блеснувшая слеза покатилась по его, давно не бритой, щеке. Он поспешно вытер ее ладонью, превращая пыль на щетине, в грязь, и спросил меня:
— Как тебя зовут?
— Боря, — ответил я, уже перестав волноваться. Эти люди, вызвали у меня доверие, и мне захотелось им чем-то помочь, но я не знал чем.
— Боря, а железная дорога в той стороне? — и незнакомец махнул рукой, показывая жестом правильное направление.
— Да! — радостно воскликнул я, осознавая, что этой информацией могу помочь им.
— Далеко?
— Рядом! Четыре километра…, мы туда часто ходим, пятаки на рельсы кладем. Когда поезд пройдет, из них лепешки получаются.

Спрашивающий меня мужчина, улыбнулся, а другой рассмеялся:
— Мы тоже, так в детстве делали, — а, затем спросил: — Поезда часто ходят?
— Товарняки, часто, а вот пассажирские…, — и я, хитро улыбнувшись, пошутил: — Вам, долго придется ждать…, потому что они там не останавливаются. Станции там нет. Она в пятнадцати километрах отсюда.

Мужики переглянулись и рассмеялись.

— Ничего, мы не гордые, и на товарняке поедем, — сказал, один из них, и подмигнул мне.

Незнакомец, который ласково смотрел на меня, потянул носом, сглотнул слюну и, прикрыв глаза, мечтательно протянул:
— Как, вкусно, хлебом пахнет!
— Это мамка хлеб, только что, испекла…, а папка пошел к другу – баню топить, — поспешил сообщить я о семейных делах.

Мужики между собой зашептались. Я только слышал обрывки фраз.

«Не сдаст!», — говорил один. « Я, тебе, говорю, что сдаст, с потрохами…», — спорил другой. Первый упорно объяснял: «Приезжие сдадут…, они здесь целину поднимают, а эти…». Второй опять спорил: «Какая разница? Приезжие или местные…, сдадут с потрохами…, за мешок муки». Первый вспылил: «Я хорошо знаю сибиряков, они не сдадут; ни за муку, ни за корову! Они принципиальные!». Мужчины еще пошептались немного и, тот, который говорил про муку, корову и сибиряков, обратился ко мне:
— Боря, ты можешь мамку позвать?
— Да! — поспешно ответил я и бросился бежать за матерью в дом. Открыв дверь, я крикнул:
— Ма! Тебя, дядьки незнакомые зовут!
— Какие дядьки? — удивленно вскинула брови мать.
— Возле забора сидят, под смородиной, — пояснил я нетерпеливо.

— Сейчас, иду, — тревожно ответила она, вытирая руки полотенцем. Я, не дожидаясь ее, побежал к своим новым знакомым. Увидев их, с тревогой смотревших на меня, я выпалил:
— Сейчас, придет!

Мужчины успокоились, и начали наблюдать за нашим домом. Вскоре вышла мать и заспешила в нашу сторону. Один из мужчин, восхищенно сказал мне:
— Красивая, у тебя мамка!
— Да, красивая! — горделиво ответил я, приосанившись. Подошедшая мать, увидев незнакомцев, испуганно отпрянула от забора.

Один из мужчин, стараясь успокоить испуганную женщину, попытался сделать ей комплимент:
— А, Вы, красивая…, и сын настоящий мужик!

Мать взяла себя в руки и, не обращая внимания на любезные слова, строго спросила:
— Что, вы, хотели?

Мужчина, потерпевший фиаско в обращении с сибирской красавицей, повел разговор в другом русле:
— Хозяюшка, мы двое суток ничего не ели, дайте нам немного хлеба.

Мать, подумав некоторое время и на ходу бросив: — Сейчас! — скорым шагом направилась к дому.

— Ну, вот, поели хлебушка! Следи за домом, чтобы к соседям не побежала! Если, что – уходим! — сказал один другому и, со злостью, плюнул на землю. Тот виновато опустил голову.

Увидев мать, бежавшую к нам и державшую в руках две булки хлеба и литровую банку топленого масла, они обрадовались. Не ожидая такой удачи, тот, который все время говорил: «Сдаст!» и зло плевался на землю, рассмеялся и воскликнул:
— Молодец, красавица!

Мать, зардевшись, подала продукты.

Незнакомец поспешно снял куртку, оставшись в одной грязной майке, положил на нее хлеб и банку, а затем, завязал одежду с продуктами узлом.

Мужчины, наперебой, поблагодарили мою мать и, слегка пригнувшись, то и дело, озираясь по сторонам, побежали, мелькая между деревьев, в сторону железной дороги. Я и мать, молча, стояли, провожая их глазами.

Наконец, когда они скрылись, я спросил:
— Мам, а кто, они?
— «Пельмешки», — грустно сказала она, о чем-то думая.

Из разговоров взрослых я знал, что «пельмешки» — это беглые зеки. Зимой заключенные не бежали, это явная смерть. Ну, а с наступлением лета, деревенские, иногда, говорили: «Уже «пельмешки» побежали, сегодня видел». Слышать о беглых я слышал, но никогда их не видел. Еще я знал, что за помощь в поимке заключенных, власти давали, в виде премии, мешок муки.

Я, с удивлением, посмотрел на мать и с волнением зашептал:
— Мам, наверно, надо в сельский совет заявить. Это же, тюремщики (мальчишки называли заключенных, тюремщиками).
— Не надо никуда заявлять, сынок, — сказала задумчиво мама и, помолчав некоторое время, продолжила:
— В тюрьме сидят не только убийцы и бандиты, но и те, кто курицу чужую взял…, а некоторых людей, оговорили, поэтому сидят – без вины виноватые.

Потом, посмотрев на меня, с улыбкой сказала:

— Вот, ты, с друзьями, тем летом, зажарил чужого гуся на костре, возле речки. Хорошо, что выплатили за него, а, так, могли бы тебя посадить, как зачинщика.

Я опустил голову и насупился, вспомнив прошлогодний случай. Но любопытство взяло свое, и я, не поднимая головы, спросил:
— Откуда, ты, знаешь, что они не бандиты?
— Руки у них чистые, без наколок…, значит, не бандиты.
— Мам, а чего они бегут?

Мать, не спеша, начала объяснять:
— В сорок восьмом году, когда мне было тринадцать лет, моего отца, по доносу, осудили на десять лет. Нашлись плохие люди, которые оговорили его. Через год он бежал из тюрьмы. Он пришел ночью, грязный и оборванный. Мать его помыла, переодела, накормила. А, утром, когда мы, дети, проснулись, он целый день нас обнимал и целовал. А младшую, двухлетнюю Вальку, два дня из рук не выпускал, сильно соскучился. Потом, его забрали, и мы больше его не видели…, он погиб во время второго побега.

Мать замолчала, прикрыв глаза рукой. Через, некоторое, время она тихо добавила:
— Вот и эти соскучились…, теперь бегут к своим детям.

Я заглянул в мокрое, от слез, лицо матери и прижался к ней.

Мне стало жалко; голодных «пельмешек», бегущих к своим детям, мою маму, которая не дождалась своего отца из тюрьмы, и себя, так и не увидевшего своего деда.

Я еще крепче прижался к матери и громко разревелся.



P.S. Во время правления Н.С. Хрущева, когда в городах Советского Союза делали хлебобулочные изделия из пшеничной муки, пополам с кукурузной. Мешок муки, в каждой семье, был большим подспорьем, а, особенно, в деревне, где пекли хлеб сами.

К тому же, в сибирских деревнях, основная еда, зимой была – пельмени.

Это связано с универсальностью их приготовления в пищу. Уходя на промысел, охотники брали с собой мороженые пельмени на несколько дней, где, в походных условиях, за очень короткое время, готовили сытный обед.

Их лепили всей семьей впрок, в больших количествах. Затем, замораживали на сильном морозе и, ссыпав в наволочку, подвешивали в кладовке на гвоздь.

[GREEN]

№ 27

Будь осторожен – не дай Женщине заплакать,
потому, что Бог считает Её слезы…

Разочарование


Эмма уезжала в командировку на неделю, но справилась с поставленной задачей всего за три дня. Сейчас довольная и счастливая она возвращалась домой, где, как она была уверена, ждал ее любимый. Два молодых человека, ехавшие с ней в купе, развлекали девушку анекдотами. Настроение у Эммы было отличное, попутчики веселые и время в пути пролетело не заметно.

- Супруг будет вас встречать, а то поезд прибывает в полночь? – спросил Эмму один из ее попутчиков.
- Нет, я решила сделать ему сюрприз, - весело ответила она.
- Сюрприз?- удивленно спросил он. – Сюрпризы разные бывают, - задумчиво произнес попутчик, - все же лучше позвонить и предупредить мужа о своем приезде.
- О, у меня как раз есть анекдот на эту тему, - встрепенулся другой попутчик. -
Значит так, сидят два мужика в самолете и рассуждают перед посадкой надо или не нет, звонить жене о том, что они возвращаются.
- Я всегда звоню из аэропорта жене и никогда никаких сюрпризов не получаю, - спокойно говорит один.
- А я всегда жене звоню из автомата перед домом и еще разу не было, чтобы я этому гаду морду не набил.

Эмма весело расхохоталась.

- Забавный анекдот, только звонить я все же не стану.
- А зря, - в один голос ответили ей попутчики.
- Прислушайтесь к старшим, да и к тому же мужчинам, мы дело советуем, - настаивал собеседник, - позвоните, время позднее, мало ли что может случиться.
- Да что может случиться, я сразу возьму такси у вокзала и через 20 минут буду у своего подъезда, - парировала Эмма.
- Подъезд тоже не безопасное место, мало ли кто или что вас там поджидает, - настаивал попутчик, но девушка игнорировала его совет и осталась при своем мнении.

Поезд уже подходил к месту назначения и Эмма начала складывать свой скромный багаж в сумку, продолжая весело смеяться над анекдотом попутчика. Она и не догадывалась о том, что то, над чем она сейчас шутит, очень скоро вызовет у нее бурю слез.

Эмма распрощалась со спутниками и села в такси. Домой, скорее домой!
С Виктором они уже три года жили вместе и их отношения были прекрасными. Он не переставал удивлять свою подругу, дарить цветы и подарки, вот только обручального кольца еще не подарил, но она надеялась его получить в ближайшее время. Расплатившись с таксистом, на одном дыхании Эмма взлетала на третий этаж. Вот и заветная дверь. Виктор дома, она видела тусклый свет в их окне. Значит уже в постели с ноутбуком, как обычно играет. Она уже протянула руку к звонку, но вдруг передумала. Сюрприз, так сюрприз, она же не предупредила любимого о своем приезде из командировки, нечего и пугать его поздним звонком. Эмма достала свой ключ и тихонько открыла дверь. В прихожей горел свет. На вешалке висела куртка Виктора и чей-то плащ, женский плащ. Она недоуменно пожала плечами, кто это мог засидеться у них так поздно. Неожиданно молодая женщина услышала тихий женский смех, доносившийся из спальни. Она на цыпочках прошла по коридору и заглянула в приоткрытую дверь. О, ужас! Виктор был в постели не с ноутбуком, а с незнакомой ей женщиной и они занимались любовью!


На какое-то мгновение Эмма оцепенела. Виктор, ее любимый Виктор ей изменяет с другой женщиной у них дома, в супружеской постели!!! Это был шок. Хозяйка квартиры не верила собственным глазам. Почувствовав угрозу своему благополучию, она машинально сунула руку в карман и сразу же нащупала там баллончик с газом, который девушка всегда держала при себе на всякий случай. Дальнейшие ее действия уже были не подвластны рассудку. С силой толкнув ногой дверь, Эмма влетела в комнату и распылила практически весть газ из баллончика в лицо Виктора и незнакомки. Она что-то кричала, они орали от боли, пытаясь закрыть руками глаза, но Эмма с остервенением отрывала их руки и прямым попаданием заливала эти ненавистный ей сейчас глаза. Потом с силой швырнула баллончик в лицо Виктора и выбежала из квартиры.

Эмма была в ярости. Она бежала, бежала, сама не зная куда! Ей нужна была физическая разрядка. Она бы порвала сейчас в клочья любого встречного, или бросилась бы к нему на плечо за утешением, но улицы были пустынны. Пробегая мимо забора, она заметила дыру в нем, небрежно заколоченную горбылем. В ярости девушка бросилась на забор и вырвала из него доску, края которой были остры, как нож. На руках появилась кровь, а в ладони впились занозы, но она не замечала этого. Словно саблей, размахивала ею, разъяренная женщина сметала все на своем пути. Откуда только у нее взялась такая сила! Добежав до небольшого мостика с металлическими перилами, Эмма начала колотить доской по перилам ни в чем не повинного сооружения, пока та не разлетелась в щепки. Обломок она зло швырнула в речку и, обессилев, держась окровавленными руками за перила, тихо опустилась на землю. Со стоном из ее груди вырвались рыдания. Она плакала навзрыд, причитая:
- Никогда, слышите, никогда не приезжайте домой без предупреждения. Как же ты был прав, мой попутчик, надо было позвонить, надо было, надо было…

[GREEN]

№ 28

Михкель – победитель


Обычно его можно встретить в первой половине дня, когда важной уверенной походкой занятого человека со стороны набережной высокий наполовину седой брюнет с римским профилем перемещается в сторону центра города. Или после обеда, когда он в своей традиционной спецодежде под охранника и дешёвых кедах возвращается домой и не прочь с кем-нибудь поговорить за жизнь.

С возрастом у большинства людей круг друзей и знакомых сужается, но к Михкелю это не относится. Каким- то образом он умудряется даже расширить свой круг знакомых слушателей его бесконечных личных историй, уже несколько лет безработного полуинтеллигента предпенсионного возраста.

Иногда и мне удаётся узнать что-нибудь новенькое из его личной жизни и о взаимоотношениях со своими дамами: матерью, женой и дочерью, тем более знаком с ним более двадцати пяти лет ещё с советских времён, с офицерских сборов при военном институте радиоэлектроники. Друзьями не стали, а приятельские отношения в пределах общения от случая к случаю продолжились, и по сей день.

По-своему интересный человек, с высшим образованием и знанием нескольких иностранных языков, прямая осанка и гордый орлиный профиль и в то же время некоторая неуверенность в себе и едва заметная придавленность внешними обстоятельствами — таким Михаил показался мне с первых дней знакомства на сборах. Непонятное противоречие между обликом и характером одного и того же человека. Может поэтому про себя стал называть его Михкелем, такое имя больше соответствовало этой противоречивой натуре….

Через несколько лет по случаю оказался у него в гостях в квартире на набережной, а скорее просто заскочил за использованными иностранными почтовыми марками для младшего сына, который увлёкся филателией. Михкель в качестве переводчика постоянно был связан с иностранными юридическими партнёрами и их перепиской с его работодателями. Быстро переговорили о новостях. Получив долгожданный конверт с марками, попрощался и собрался уходить, как неожиданно из прихожей увидел крупную с властным лицом женщину, с которой сразу же поздоровался. После ответного приветствия, супруга Михкеля тут же выдала ему в жёсткой форме:

— А ты нечего на сегодня не забыл, или мне самой отправляться в магазин за продуктами?!

Артистично хлопнув себя по лбу ладошкой, что выражало — запамятовал, Михкель быстро оделся и получил от жены продуктовую сумку и деньги, а также ценные указания по покупкам. Выйдя из квартиры, облегчённо выдохнул.

— Да, серьёзная женщина у тебя супруга, с ней много не поспоришь, — резюмировал я, пытаясь морально поддержать приятеля.

— Это, ты ещё мою мать не видел, вот там уж точно настоящий диктатор! И дочка моя такой же становится благодаря их воспитанию, — грустно ответил Михкель. Слова не нужны, и так всё ясно. При выходе из подъезда дома распрощались.

Вот и ещё одна загадка непростой натуры моего приятеля разрешилась сама собой. Матриархат в отдельно взятой семье.

Жёсткое подавление мужского начала янь - женским началом инь.

— Ну, хорошо. Матерей не выбирают, но жену-то не по почте прислали…. Пожалуй, до конца века уморят своего номинального главу семьи, — подумалось и забылось.

У каждого семейного мужчины всегда возможен свой матриархат — не до чужих проблем. Ошибался — не уморили.

Михкель успешно перебрался в новый век и даже до средины первого десятилетия как специалист был востребован. А потом как-то внешне высох и задеревенел, гардероб поизносился, но как вечный безработный не сломался, а на что живёт – не понятно…. До или во время всемирного экономического кризиса после каких-то дел решил пройтись пешком домой. У пешеходного перехода обращаю внимание на внешне знакомую со спины фигуру с гордой осанкой, обгоняю — сбоку знакомый орлиный профиль, окликаю и не ошибаюсь, Михкель собственной персоной.

Изрядно похудел, поседел, поизносился, лихорадочно блестят глаза, но уверенный взгляд победителя. Непонятно чего или кого.

— Привет! Как дела? — традиционный вопрос к жертве матриархата.

— Всё хреново! Жена парализована, ничего не говорит. Мать из дому не выходит и почти с кровати не встаёт. Дочка в разводе, мужиков меняет, как перчатки. Вот приходится самому обихаживать жену и мать, мотаюсь между двумя квартирами. Сейчас к матери - пенсионерке собрался, оформил опекунство — немного доплачивают. Жена на инвалидности, первая группа и небольшая пенсия. В общем, забот хватает.

— Ну, а дочь? Наверное, помогает, — уточняю у главы семьи.

— Да, изредка. Какая там помощь: спит и видит, как бы прибрать к рукам бабкину квартиру, — парировал мои предположения главная «сиделка» за своими женщинами.

Разговор происходил на ходу, вскоре вынужденно разошлись, каждый в свою сторону. Время расставило всё по своим местам. Теперь Михкель получил, что хотел - он победитель матриархата, а его женщины всецело зависят от него.

Он точно знает, сколько ему осталось до выхода на пенсию и сколько может потратить на себя, иногда позволив себе бутылку пива. А когда в очередную нашу встречу мною было предложено свезти обеих женщин в одну из квартир, так как меньше временных и денежных затрат, а другую квартиру можно сдать в аренду для получения дополнительного дохода, Михкель отказался.

— Да они поубивают друг дружку! — тут же прозвучал заранее заготовленный ответ благородного Михкеля, человека нашедшего свое место в жизни.

Всё стало ясно и понятно. Без систематических прогулок по городу, иногда по два раза в день, с общением на философские и бытовые темы со случайными знакомыми в качестве душевной отдушины он не представляет дальнейшее существование и ничего менять в своей жизни не хочет. Больше советов при встрече ему не давал….

Не судите других и не судимы будете — гласит библейская мудрость, а победителей и не судят, даже таких.

[GREEN]

№ 29

Случайный человек или Пересечения


Впервые за много лет вырвалась из дома. Столько лет мечтать об этой поездке, чтобы в метре от мечты, застрять в переполненном зале аэропорта, по причине неблагоприятных метеоусловий. Вылет рейса задерживается. Меня ждут там, а я здесь и, по-видимому, задержусь надолго. Люди уставшие, злые – понимаю, сама испытываю те же чувства: досады, раздражения, разочарования от пошатнувшихся планов. С природой не поспоришь. Вздумалось ей разыграться снежной бурей! Не на шутку зимушка-зима вступила в свои права. Скоро Новый год. Лечу к Инге. У нас морозы, у них тепло. Хочется погреться у её сердца, давно не виделись. У каждой семья, заботы, да и годы не те, чтобы срываться с места по первому зову души. Мужья, дети, внучата. Это в душе мы молоды, будто вчера двадцатилетними девчонками были…

Вылеты отменены на неопределённое время. Кто-то спит, положив под голову багаж, кто-то понуро следит за электронным табло, как за личным врагом, кто-то читает. Кто-то не расстаётся с сотовым телефоном – отличный собеседник, не соскучишься.

Рассматриваю пассажиров. Интересно наблюдать за незнакомыми людьми, у каждого из них своя история, скрывающаяся за запотевшими стёклами очков, полами шляп, прикрытых глаз.
Старушка интеллигентного вида, даже этакая мадам. Берет из чернобурки, сама бы от такой красоты не отказалась. На каждом, сухеньком пальчике по перстню и не простому – играют камни бриллиантовым блеском. Щебечет птичкой на французском языке с седовласым мужчиной. Он кивает. Соглашается. Неожиданно восклицает что-то. Она обиженно произносит: "Le gamin" (мальчишка - франц). Мне показалось или она добавила на чистейшем русском слово "шалопай"? Не может быть... показалось, хотя… Молодая женщина "мучает" свой сотовый, не давая ему покоя и передышки. Пишет очередное сообщение. Улыбнулась, получив ответ. Её тоже кто-то ждёт. Мужчина, задумчивый взгляд, а глаза... Ему не мешает непогода. Такое чувство, что он в восторге от её фокусов. Его глаза смеются. Чему он радуется? Зиме или ему безразлично, когда и куда лететь?

- Нет ещё не в воздухе, рейс откладывается, - объясняю обеспокоенной подруге.
Она уже ждёт меня в аэропорту по другую сторону мира. – Как только объявят о посадке, я тебе сообщу. Не переживай. Я же тебя просила не спеши, у нас непогода.

Чем заняться, когда заняться нечем? Надо "убить" время, а как его убивать? Медленно и уверенно или быстро и точно?
Как хочется кофе. Без кофе я не могу существовать, а в ситуациях, таких как эта - подавно. Кофе. Мысль о чашке чёрного кофе, засевшая в мозгу, постепенно вытесняет другие мысли. И ещё бы грамм пятьдесят коньяка, чтобы не уснуть стоя. Третий час. Ночь. За стенами аэропорта по-прежнему веселится снежная буря.
Значит кафе. Сколько народу, ещё бы! Все вылеты задерживаются. Чем ещё людям заняться, если не ублажением желудка? Не люблю большого скопления людей. Иду в бар, в надежде на одинокий уголок. Людей немного, думаю по причине завышенных цен. И пусть, лишь бы тихо.
- Пятьдесят грамм коньяка "Курвуазье" и чёрный кофе, пожалуйста, покрепче. Нет "Курвуазье"? Хорошо, пусть будет "Арманьяк".

Оглядываюсь по сторонам. За стойкой бара, на высоком стуле сидит мужчина, тот самый, у которого глаза смеются. Он похож на Шерлока Холмса - курительная трубка, задумчивое, строгое лицо, но глаза! Или освещение балует, преломляясь? Нет, освещение не причём, глаза смеются. Не улыбаются – смеются. В них столько света! Курит трубку, пишет что-то. Письмо? Возможно. Странно, пишет, как мы в молодости, в тетрадке. Сейчас все таскают за собой ноутбуки. Технология. Кому нужны тетрадные листочки? А мне нравится "по старинке", как раньше. Теплей, уютней, по-домашнему. То ли ощущение бумаги согревает, то ли…
Коньяк - сплошное разочарование. Чем его разбавили? Зачем портить напиток? Кофе, и на этом спасибо, запах зёрен и вкус кофе оставили. Хочу курить. Сигареты в сумке, а вот зажигалка…

- Извините, разрешите прикурить?
Карий взгляд, обычные глаза, но улыбка в них так и плещется золотой рыбкой. Уютно ей там, хорошо. Я невольно улыбаюсь. Прикуриваю сигарету, благодарю, собираюсь вернуться за свой столик.
- Можно угостить Вас коньяком? У меня настоящий, хотите? – он смотрит прямо в глаза.
- Хороший коньяк, не разбавленный, - улыбаюсь. – У Вас глаза смеются.
- Правда? Это хорошо. Я думал, что разучился смеяться и душой, и глазами.
- Вот как? Почему?
- Семнадцать лет одиночества.
- Это как?
- Я сидел. Освободился несколько месяцев назад. Изгой, отверженный. Думал, никогда не научусь заново радоваться жизни, понимаете? – я киваю головой. Впервые вижу перед собой живого заключённого, бывшего заключённого. Человека с "прошлым". Чувствую, ему необходимо выговориться. Откровенничать с незнакомыми людьми всегда легче, по простой причине - вероятность повторной встречи равна нулю.

- Вы сидели за убийство? – зачем спросила, он обидится.
- Нет, - он смутился. – Помните дефолт тысяча девятьсот девяносто восьмого года? У меня был успешный бизнес, связанный с развитием компьютерных программ. В одну ночь всё рухнуло, а позже для того, чтобы жить, занялся незаконной деятельностью и получил срок, длиною в жизнь, - его глаза по-прежнему сохраняют улыбку.
- Простите…
- Спрашивайте, не стесняйтесь, если смогу - отвечу.
- Чем вы занимались в местах, "не столь отдалённых"? Как человек в таких условиях выживает? Можно сойти с ума…
- Со временем осознаешь ошибки. Понимаешь, в жизни за всё приходится расплачиваться. Иногда на это уходят долгие годы. Сидеть, ничего не делая скучно, правда можно съехать с "катушек", да и окружение незавидное. И вдруг понимаешь, как много возможностей упущено. Хочется догнать жизнь, схватит её за самые интересные моменты, вернуть время вспять. В первую очередь необходимо доказать самому себе, что ты человек, не тряпка, что нужен сам себе, себе интересен. Перестать ненавидеть и винить всех в своей печальной участи. Находишь любимое занятие. Понимаешь это твоё, это ты. Работаешь до изнеможения, чтобы жить, не деградировать, превратившись в бестолковое животное. Живёшь с верой в сердце, что настанет день, и ты будешь свободен. Есть цель, надежда и любимое дело.
- Вы хотите сказать, что нашли себя, именно в тюрьме, нашли любимое дело? В чём оно заключается, если не секрет?
Он глубоко затягивается, выпуская густой, ароматный дым. На мгновение глаза теряют улыбку, становятся жёстче, беспокойней, словно окунулись по другую сторону жизни, ушли в прошлое.
- Я научился играть на гитаре…
- Откуда гитара? Там выдают? – простите меня за мою неосведомлённость.
- Незадолго до освобождения, один из зэков подарил мне самоучитель игры на гитаре и свою гитару. Непростую гитару, концертную, представляете? Из всех зэков он выбрал почему-то меня. Он сказал: "Я в тебя верю". Я стал учиться играть, а позже начал писать музыку к своим стихам.
- Вы в тюрьме писали стихи?
- Стихи я писал в юности, а музыку начал писать на зоне, когда выучил ноты. В детстве я дважды поступал и бросал музыкальную школу. Эх, - его глаза брызнули секундной грустью.
- Не представляю, правда, ничего не представляю из того, что вы рассказываете. Не представляю, как можно жить взаперти. Общаться с подонками, убийцами, рецидивистами, не потеряв человеческий облик.
- Я был одним из них, одним из многих. Это другой мир, жестокий, - он замолчал, глубокая складка прорезала лоб. – Я мечтал о свободе, она мне снилась, как любимая женщина, как несбыточная мечта. Но появилась цель – музыка, и я погнался за ней не менее самоотверженно, чем "гнался" за свободой и любимой.
- И вот вы на свободе. Где живёт человек, вышедший на свободу через много, много лет тюремного заключения? Вам было страшно впервые часы, дни свободы? Где вы жили? Вас кто-то ждал? Родители, жена, дети?
- Меня ждали друзья, они и помогли мне освободиться досрочно. Не всё сразу получилось, но результат налицо – я свободен. Друзья сняли мне однокомнатную квартиру в Москве, оплатив на год вперёд. Жена? Нет, жены нет. Дети – и здесь не всё просто. Поймут ли, простят? Надеюсь, поймут со временем. Знаете, я первый месяц после освобождения практически не спал. Боялся что-то упустить во сне. Выспался.
- Сейчас вы спите?
- Ещё не научился. Мне достаточно четырёх часов и я на ногах. Необходимо столько всего успеть. Множество планов, замыслов, поездок.
- Вы считаете себя счастливым человеком?
Боже мой, что я несу! Как можно такое спрашивать у человека, пробывшего в тюрьме семнадцать лет? Куда девать глаза?
- Да, сегодня я счастлив. Не стыдитесь своего вопроса, - его глаза смеются, рассыпая задор, заставляя мои улыбнуться тоже.

Радость. Объявили начало посадки на некоторые рейсы. Моего рейса среди "счастливчиков" нет.
Он встаёт, прощается, предварительно положив тетрадку, в которой ещё недавно с жадностью что-то записывал, в модный кожаный рюкзак.
- Мне пора. Удачи Вам. С наступающим Новым Годом.
Хотел поцеловать руку, но смутился, получилось неловкое рукопожатие. Ушёл, оставив свою зажигалку на стойке бара, мне.

Через год после встречи в аэропорту.

Афиши, рекламы и снова афиши. С огромной рекламной афиши на меня смотрят глаза, где-то я уже встречала эти глаза? Шансонье, композитор, писатель Матвей Бурнов с концертной программой "Откровенный разговор".
Матвей Бурнов, Матвей Бурнов – я слушала его песни в интернете. Читала скромную автобиографию. "Человек в маске", человек без лица. Он начал писать на зоне не только песни, но и прозу. Покупаю два билета на концерт - себе и мужу.

Выходит на сцену, в руках гитара. Улыбка и глаза. Глаза, которые смеются – человек из снежной бури. Аэропорт. Я рада за него. Человек с непростой судьбой и смеющимися, счастливыми глазами.
Я пишу записку.
Ему передают записки от зрителей. Он с удовольствием на них отвечает. Его взгляд останавливается, словно споткнувшись, на одной из них: "Я рада за Вас, Матвей. Ваши глаза по-прежнему смеются. Стела".

Берёт в руки гитару.
"В моей жизни было много встреч. Одной из них я посвятил песню. Аэропорт. Снежная буря. Отменённые рейсы. Бар, красивая стройная, рыжеволосая женщина, которая сказала: "У Вас глаза смеются". Я написал песню, которую посвятил женщине из снежной ночи в аэропорту.

Аэропорт. Глаза. Зима сдурела.
Отменены все рейсы в одночасье
и где-то я в зиме, и где-то Стела,
и где-то бродит улицами счастье…