[GREEN]

№ 10

Плохой человек


Петро очень плохой человек. Хуже его в деревне нашей никого нет. Особливо то, плохой он на внешность. Хмурый, понурый и всё зубами скрежещет, как щука!

Про жизнь про его ничего не известно. Никто об нём ничего не знает. Откуда приехал, где родился, когда к нам переехал? Живёт он тихо, не ходит никуда. Да и кто с ним общаться будет, с таким то человеком.

Жена у него есть! Это точно. Но и она на глаза не кажется, всё целыми днями хозяйством занимается. Петро ей не помогает совсем. Сидит с утра до вечера на лавочке у ворот и всё думает. Видимо о том, что бы такого плохого сделать, кому бы навредить. Это по его сощуренным глазам так и читается.

Раньше, бывало, с Петром здоровались проходя, а теперь перестали. Захочется разве с таким плохим разговоры вести? Он и отвечал всегда тихо, почти шёпотом. У нас так не положено, надо кричать через всю улицу, завидев соседа. Вот и перестали с ним здороваться. А он, наверное, как всякий злодей, радуется теперь этому.

Изба у Петро крепкая, ладная, с тяжёлыми воротами и маленькими окошками. Не любят злодеи много свету в доме. Живут они, скорее всего, богато, но на показ не выставляются, ведь у таких людей, обыкновенно и жадность и боязнь завистников имеется. И откуда только у них деньги берутся? Петро даже сигареты на людях курит дешёвые, а то и вовсе самокрутки, какие в войну курили.

Не любят Петро в деревне, злит он всех своим видом. Всё изображает старичка больного, даже прихрамывает на одну ногу. Только ему никто не верит, особенно, когда у соседа поросёнок пропал. Ну, кто, как ни он, мог его украсть? А с больной ногой попробуй порося поймать? Вот он и притворяется, ох, и хитрый! Вот и печь у них в тот вечер яснее дымила, видимо тушили свининку в русской печи.

Как-то приехал к моей подружке брат, парнишка, лет семнадцати. Он был взрослее всей нашей школоты и мы его сразу зауважали. Повели тем же вечером показывать свои владения, да на злодея поглазеть, последить за ним, вдруг опять что плохое затевает.

Петро сидел съёжившись на лавке и курил.

Вон, - говорю Пашке, - наш злодей сидит.

А почему злодей? - задал глупый вопрос Пашка. А ещё взрослый.

Ну а как же? Ты посмотри на него. Это ж сразу видно. Морда у него вражья.

А что плохого он сделал?

У! - говорю, - просто кучу всего, и всё это плохое. У нас в селе окромя него таких плохих больше нет.

Ну а что же он сделал? - не унимался Пашка.

На соседей болезни насылает, хозяйство у них плохо ведётся; год назад Стёпке Ялиненко дверь завалил, чтоб он на работу опоздал. У Кравчуков корову проклял, та домой ходить перестала, да и вовсе околела. Знаешь какая дойная корова была, всё село им завидовали, а Петро проклял. Недавно у Петуховых пожар был, с бани начался и пол дома сгорело. Кто, спрашивается, поджёг? Вестимо кто, дед Петро! И всё-то он втихомолку, чтоб никто его не увидел.

И что, это всё доказано?

А чего там доказывать? Итак все знают. Только он у нас плохой человек, больше некому. Да и на лицо, гляди какой вредный.

Ну, не знаю, - засомневался чего-то Пашка, - я не вижу ничего плохого в нём. По мне, так это старичок больной и всеми брошенный.

А ты его не знаешь, он притворяется, - убеждала я.

А пойдём к нему, поговорим? - вдруг выдал Пашка. Ну чудак.

Ты что, дурак совсем, - говорю, - он тебя отравит чаем.

А Пашка возьми да и вылези. И пошёл ведь к нему знакомиться. Вот глупый человек, совершенно в людях не разбирается. Я то уж точно вижу, кто плохой, кто нет. Меня хитростью не проймёшь.

Петро, видимо, Пашку опоил зельем каким. Тот ему даже дрова накалол и поленницу выложил. А ведь парень-то городской, откудава он умеет? Дед Петро ему за это подарил горн пионерский, шкурку лисью на шапку, да насыпал дешёвых карамелек. В общем, от скупости ерунду всякую парню насувал, и доволен.

Я, как и другие ребята с улицы, общаться с Пашкой перестала и враз его разуважала. Вскорости, он уехал к себе в город. Вот пусть и сидит там, коли наших обычаев не знает. Говорено же ему было, не ходить к Петру, так нет, пошёл. Хоть живой оттудава вернулся, и то хорошо. Уж мы то его глупости не повторим никогда.

[GREEN]

№ 11

Поцелуй меня, удача!


- Ну, мужики, хотите – верьте, хотите – нет, но на той неделе деньжищ у меня была целая куча!

Как? А вот так!

Просыпаюсь я (в понедельник дело было) со страшного бодуна! Чувствую всё – кранты! Не опохмелюсь – примеряй «бушлат» из сосны. Денег – шаром покати! Я уж четвёртый месяц не работал. Последний раз в больнице числился. Кем? Кем? Патологоанатомом! Чё тупые вопросы кидаешь! Числился в больнице рабочим по обслуживанию здания. Выгнали, конечно! За что? Мочу с калом перепутал! Ты чё совсем тупой? Выгнали за пьянку, конечно!

Ну, вот в тот понедельник встал я кое-как, очухался, опохмелки организм требует! Вспомнил я, что карточка у меня от больницы осталась. Да, не медицинская, а зарплату получать. И на ней, вроде, 10 рублей оставалось. Ну, 10 рублей тоже деньги. Пойду, думаю, получу в банке. Тем более он рядом с моей хатой. А для начала пошёл к ближайшему банкомату. Хрен знает, может, и этих 10 рублей уже нет. Пришёл к банкомату, народу никого. Сунул я карточку… Ну, мужики, тут у меня и хмель прошёл! Смотрю: а у меня на карточке 100 тысяч лежит! Спутался? Да, ни хрена я не спутался! Вынул я карточку, вышел на волю, на ближайшую скамейку плюхнулся. Сердце стучит, пот холодный прошиб. Аж, трусы мокрые стали.

Мозги включил, соображаю. Что делать? Чувствую, ошибка какая-то произошла. Кто-то с большим лбом что-то где-то напутал. А моя какая тут вина? А никакой! Как говорится: дают –бери; бьют – беги! Эх, думаю, один раз живём! И трусцой к банкомату. Беретку cвою старую на самые зенки натянул, и сую снова карточку. Так и есть – 100 тысяч «рябчиков», как с куста!

И давай я тот банкомат «доить»! Сую деньги по всем карманам! Потом вспомнил, что в правом кармане брюк дырища. Я давай оттуда деньги доставать. Баба какая-то подошла, спрашивает:

- Вы, говорит, снимаете ещё?
- Я, говорю, - ещё долго снимать буду!

Она фыркнула и ушла. Короче, отошёл я от банкомата, как кочан круглый, полный «капусты». Ну, думаю, это раз в жизни бывает! Обмыть это дело надо!

Захожу я в нашу «круглосутку». Танька-продавщица (а ей 50 рублей должен был) рожу искривила и жопой ко мне повернулась. Типа не видит! А я ей так вежливенько говорю:

- Здравствуй, Танюшка! Всё хорошеешь, проказница! А продай-ка мне, Танечка, бутылочку «Хенесси»!

У Таньки челюсть к низу пошла.

- Чего? Чего тебе продать? – переспрашивает.
- Да, вон, говорю, тот пузатенький пузырёчек! Не палёный коньячок-то у вас? Да, к бутылочке, Танюша, прицепи икорочки красненькой баночку, маслица сливочного пачечку да батончик помягче! Вот так, моя радость! Сколько я должен? Да, должок мой скромный приплюсуй!

У Таньки глаза как у мороженого окуня стали. Смотрела она на меня, мужики, с большим изумлением!

Вышел я из «круглосутки», домой не пошёл, пошёл в сквер. Там на сучке меня всегда стакан ожидает. Вкатил я стакан «Хенессёнка» (кстати, ничего особенного – у соседки Даниловны самогонка лучше), икорочкой красной закусил, и тут меня осенило…

Через час я стоял у рыбного ларька, где моя бывшая мороженую-перемороженую рыбу людям втюхивала. Подошёл я к окошку сбоку, стою смиренно. Моя увидела и заорала:

- Опять, скотина, за деньгами припёрся! Давай, вали отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!
- Тише, - говорю, - Софочка! Если я выпил, так как писал Владимир Семёныч «для просветленья».
- Всю жизнь, - орёт, - мне и детям изломал, дерьмо лысое!
- Соня! – говорю. – Я тебе подарок принёс – крестик золотой с цепочкой. Свой-то ты утопила, когда бельё полоскала! Я ведь всё помню!
- Украл что ли? – спрашивает, но уже тише.
- Почему украл? Заработал на «шабашке»!
- Да, какая «шабашка»! Ты лопаешь – не просыхаешь!
- Нет, - говорю, - у нас в жизни всегда есть место подвигу! Вот возьми от любимого супруга наборчик – крестик золотой и цепочка! Всего-то и стоит 10 тысяч!

Сцапала она у меня коробочку ручищей своей красной, как из фильма ужасов. Затихла, стоит разглядывает. Тут баба какая-то сунулась:

- У вас путасу есть?

Сонька ей, не поднимая головы, рявкнула:

- Нет!
- А на витрине ценник путасу есть!
- Сказали «нет», значит «нет»! «Путасу»… Ты сама, как путасу!

Сонька бабу отшила, а мне так ласково уже говорит:

- Гриш! Ты на самом деле что ли заработал?

А я улыбнулся и говорю:

- Некогда мне с тобой лясы точить! Пойду, деньги в сбербанк положу!

В сбербанк я, конечно, не пошёл. Домой пришёл, сел, думаю, куда ещё халявные деньги приспособить. Вдруг дверь открывается. Ментяра и двое в штатском заходят.

- Гражданин Обухов Григорий Петрович?
- Точно! – говорю.
- Тут вот ошибка вышла, и на вашу карточку отпускные заведующей больницей попали! Нужно разобраться!

Вот попал!!! Ё – моё!!!

- Ну, что, - говорю, - давайте разбираться…

[GREEN]

№ 12

Невкусное мясо


Поросёнка, которого мы с матерью держали второй год, сначала звали Борька. А когда его габариты до­стигли внушительных размеров, присвоили ему от­чество Иванович. Борис Иванович навсегда запал в нашу память после драматических событий, произошедших на территории на­шей деревни.

Всё началось в один прекрасный июньский день в субботу. Вволю напарившись, я расслабленно отдыхал в предбаннике собс­твенной бани. Неожиданно через приоткрытую дверь ко мне загля­нул, находящийся в свободном выпасе, Борис Иванович. На пороге предбанника он настороженно замер, с любопытством разглядывая незнакомое помещение. Находясь в прекрасном расположении духа, я снисходительно-глумливо произнёс:

— А-а-а-а, Борис Иванович. Здрасте. Что же вы остановились. Заходите, пожалуйста. Будьте, как дома.

Борька только этого приглашения и ждал. Резво вскочив в предбанник, он принялся активно принюхиваться. Такая прыть по­росёнка меня позабавила. В порыве веселья я радостно воскликнул:

— Борис Иванович, может вы и помыться желаете? Так не стес­няйтесь. Заходите, — и распахнул перед ним дверь, что вела в баню.

Если бы я знал, какие события последуют после этого! Но кто из нас не делал ошибок, особенно в молодости. Борька не заставил себя ждать и в этот раз. Через секунду он оказался в помещении бани и принялся чесаться о прибитые к стене скамейки. Подкинув на каменку горячей водички, я полез на полок париться по второму разу. В конце оздоровительной процедуры я, шутки ради, решил по­парить и Бориса Ивановича. Возражений с его поросячьей стороны не последовало. Наоборот, от удовольствия он захрюкал словно на­тужно ревущий бульдозер.

— Не беспокоит? Хорошо ли вам, — ехидничал я над ним, —может парку прибавить.

Вскоре мой напарник по бане стоять на ногах не мог и растя­нулся на полу. Под конец банных процедур я заодно потёр его жёст­кой щёткой, помыл мыльной водой и сполоснул чистой прохладной водичкой. Вытираясь махровым полотенцем, я продолжил беседу с новичком банного дела:

— Извините, уважаемый Борис Иванович, простынку для вас не захватил. Вы уж не взыщите, — продолжал я глумиться над до­вольным поросёнком, — в следующий раз сделаю это обязательно.

Из бани мы вышли вместе. Придя домой, постелил ему чис­той соломки и сытно накормил. Вкусно поужинав, предовольный Борис Иванович тут же завалился спать.

И вот с того субботнего дня для меня начались сплошные мучения. В следующий банный день, только я забрался на полок со свежим веничком, входная дверь бани загрохотала так, словно в неё ломилось всё татаро-монгольское войско. Виной этого шума ока­зался Борис Иванович. Им снова захотелось попариться и помыть­ся. Как следует обложив его последними словами, через закрытую дверь я вернулся на полок. Борька с таким мнением не согласился и продолжил штурмовые действия. Вскоре входная дверь валялась в трёх метрах от бани, а внутренняя едва сдерживала яростный напор Иваныча. Преодолев и это препятствие, он оказался в самой бане. Борька пристально посмотрел на меня невинными глазами и реши­тельно потребовал применить к своей особе банные процедуры.

— Пошёл ты к чёрту! — заорал, я на него, — Не велик ты барин, обойдёшься и без парилки.

Борис Иванович и во второй раз не согласился с моим выска­зыванием. В качестве протеста он принялся своей поросячьей мор­дой испытывать на прочность прибитые к стене деревянные скамей­ки. От его целеустремлённых действий шум пошёл на всю округу.

— Ты что, Злыдень, творишь? — заорал я на него, — с ума сошёл?

Но Борька не обращая внимания на мои вопли, продолжал хулиганить и даже собрался опрокинуть стоящую в углу кадку с холодной водой. Пулей соскочив с полка, я принялся оттаскивать поросёнка от кадки. Поняв, что от него так просто не отделаешься, я примирительно заговорил:

— Ну ладно, Боренька, не заводись. Так уж и быть. Давай я тебя быстренько попарю, а потом уж сам.

Боренька на такое предложение охотно согласился и принялся резво карабкаться на полок. Удобно расположившись на моём месте, он с удовольствием начал принимать на себя удары распаренного ве­ника. Попарить Бориса Ивановича быстренько не получилось. Чтобы полностью удовлетворить его громадные банные запросы, потребова­лось часа полтора. А когда я сопроводил Иваныча из бани мощным пинком под зад, то от усталости сам париться уже не мог.

Та же история повторилась и в следующую субботу. Укреплён­ную мною дверь Борис Иванович с петель снять не смог, но эта ско­тина принялся подкапываться под угол и в этом направлении до­стиг немалых успехов. Я даже начал опасаться: как бы наглый боров совсем не развалил нашу старенькую баньку. Делать было нечего. Прокляв тот день, когда родился этот свинья, я вежливо пригласил Бориса Ивановича внутрь моечного помещения и честно посвятил ему два часа своей личной жизни. С таким издевательством над со­бой я жить больше не мог. С этим надо было что-то делать.

Отличная мысль пришла мне в голову накануне следующе­го банного дня. В этот день я решил попариться не в своей бане, а у брата, живущего на противоположном конце деревни. Младшой братишка, хорошо зная мою нелёгкую банную жизнь, не задумыва­ясь ответил согласием. В субботу с самого раннего утра, усыпляя его бдительность, я был с Борисом Ивановичем ласковым и предупре­дительно вежливым. Под вечер, захватив чистое бельё, я осторожно вылез в противоположное от двора окно дома и, соблюдая все пра­вила конспирации, подался до брательниковой бани. Про себя раду­ясь чрезвычайно, что сегодня-то я, наконец, отведу на полке душу по полной программе. Но только я сделал первый взмах распаренным веником, как входная дверь загрохотала под чьим-то яростным на­пором. Мои самые скверные предположения тут же подтвердились, и вскоре сволочной, не имеющей совести боров стоял посреди бани и требовал к себе повышенного внимания. Он мне даже поплакать как следует не дал. Своим большим свинячьим пятачком Борька принялся толкать меня в бок: мол чего сидишь? Давай скорее па­риться. Хорошо хоть в этот раз часть нелёгкой работы легла на могу­чие плечи братана. Не оставил меня в беде одного. Спасибо ему. Но, выйдя из бани, не смотря мне в глаза, он решительно заявил:

— Ты пока, Николай, ко мне париться не ходи, — и смерив ненавистным взглядом Бориса Ивановича, добавил, — потом когда-нибудь придёшь. С досады сплюнул себе под ноги и, не пригласив на чашку чая, братишка двинулся в сторону своего дома.

Надо отдать должное Борису Ивановичу, парнем он оказался неглупым. Теперь по субботам, окончательно потеряв ко мне дове­рие, он постоянно сопровождал меня, что бы я не делал. А в те мо­менты, когда я шёл в баню подкинуть в топку дровишек, он со всех ног нёсся за мной и несколько раз так меня протаранил, что я ока­зывался лежащим на земле. В очередной раз получив болезненную травму, терпение моё лопнуло окончательно. Ворвавшись в дом и схватив большой кухонный нож, я принялся его яростно точить.

— Сыночек, ты что удумал? — подозрительно рассматривая меня, спросила мама.
— Сейчас замочу эту сволочь, — вжикая напильником по ста­ли, ответил я, — хоть сегодня усну спокойно.
— Сынок, — завыла в голос мать, — кто же годовалого по­росёнка летом колет.
— Мы будем первые, — не сдавал своих позиций я.

Матушка хорошо знала мой характер. Если я загорался какой-то идеей, то меня остановить было просто невозможно. Правда, в таких случаях я быстро остывал, и всё возвращалось на круги своя. Но в этот момент мои намерения были более чем серьёзные. Издав, громкое:

— О, Господи! Караул! — мать со всех ног бросилась из дома на улицу.
— Попрощаться решила, — пробуя пальцем остроту ножа, вслух произнёс я, — ну что ж, правильно. Больше ты эту гниду под названием Боречка живым никогда не увидишь.

Убедившись в готовности ножа к работе, я ринулся на поиски ненавистной мне свиньи. В сенях, столкнувшись с матерью, не сов­сем вежливо отпихнул её в сторону и оказался на улице. На дворе борова не было. В сарае тоже. Не оказалось его и в огороде, на лу­жайке и палисаднике.

— Значит он у бани, — обрадовался я, — это же его любимое место.

Я бросился туда. Но и там его не оказалось. Обойдя своё хо­зяйство раз пять, я не на шутку был озадачен.

— Да куда же эта поросячья морда спряталась? Деваться ему было просто некуда. Калитка закрыта на засов. Дырок в заборах нет, а его нигде не видать.

Позднее я узнал, что маман, пока я точил ножик, быстро за­толкала Борьку в коридор дома и спрятала его в кладовке. Пока я искал борова на улице, она проворно перепрятала неблагодарного Бориса Ивановича, запихав его под мою кровать. Сделав вокруг дома ещё несколько кругов, немножко поостыв, я положил нож на место и, взяв чистое бельишко подмышку, отправился в баню. По дороге успел порадоваться: сегодня-то попарюсь вволю.

От первых прикосновений горячего распаренного веничка я сладострастно закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел стоящего посреди бани Бориса Ивановича. Вид у него был виноватый, а на­глый взгляд красноречиво говорил:

— Вот, попариться пришёл...

В моей отрешённой голове промелькнула соблазнительная мысль:

— Повеситься, что ли?

Поразмыслив немного, передумал. Чисто механически спус­тился вниз. Помог извергу забраться на полог. И, подкинув на рас­калённые камни горячей водички, принялся большим распаренным веником, хлестать довольного Бориса Ивановича.

Бориса Ивановича я парил всё лето, осень и часть зимы. А когда пришло время, и Борьки не стало, то мясо, которое мы с ма­тушкой употребляли в пищу, оказалось пресным. Невкусным нам казалось Борькино мясо.

[GREEN]

№ 13

Эффект Моргана Фримана


Однажды мы сидели в живописном овраге, и пили пиво. Время - около полуночи. Тихо. Воздух уютный и теплый. Ни ветра, ни прохожих, ни блюстителей закона. Мы тогда о чем-то разговаривали, и я сама поражалась своей общительности, списывая ее на хорошее утро несколько часов назад. Я тогда сказала, что чего-то добиваться одному сложно. Он сказал, что должен быть кто-то, хотя бы раз пинающий в спину.

Из меня, словно чужой, вырвался монолог. О том, что, само собой, когда ты с кем-то проще не плакать, когда случается что-то плохое. Или поплакать друг у друга на плече и, взявшись за ручки, пойти дальше, зная, что не один. Но когда никого нет, и ты не знаешь, что делать и никто, никого, как у Набокова, никто не говорит на твоем языке, не говорит с тобой, не может тебе помочь, ты садишься, прижимаешь коленки к груди и плачешь. А потом все равно встаешь, стискиваешь зубки, закусываешь губу и идешь дальше. Просто потому что больше ничего поделать не можешь. Или приходит кто-то, махает рукой, улыбается и говорит, мол, эй, вставай, давай, ты можешь. Что-то типа “представь себе, что ты Рокки, и тут один голос из тысячи тебе говорит “встань и покажи им всем!”. Ты удивляешься, встаешь, вытираешь слезки и оказываешься правда способен.



Не знаю, на чем тогда это было основано, но я говорила, размахивая руками и рьяно интонируя, то есть - искренне в это верила. Он тогда засмеялся и сказал: “Черный такой парень из американских фильмов…Морган Фриман!”.

Действительно смешно. Казалось бы, кому надо приходить к тебе и подавать руку. То есть ничего не предлагать. Вообще ничего. Ни сердце, ни душу, ни голову. Но помочь.

Это я знаю также хорошо, как и то, что меня накрывает, и еще будет накрывать не раз и даже сильнее. Так всегда случается, когда я чувствую себя в полном одиночестве и вакууме - пространстве, где нечем дышать, некуда идти и не за что держаться. Словно наркотики, которые достаточно принять один раз, чтобы снова и снова, словно алкоголь, когда принимаешь его сутками напролет, словно ты кого-то любишь, а тебя нет.

Чувствую себя хорошо только на беговой дорожке, где была сегодня впервые за полгода (почти). Но это час в день, а еще 23 - сиди и плачь, потом вставай и делай.

Тогда, летом, мне помог диспетчер в такси. Совершенно случайный, потому что я ехала по чужим делам, чувствуя себя ничтожно. Он просто сказал: “девушка, у вас очень приятный голос”, и этого было достаточно, чтобы я успокоилась и пошла гулять под дождем в новых светлых джинсах. Наушники выскальзывали, черника в пакетике намокла, сенсор в телефоне отказывал, а я шла и улыбалась.

И потом, спустя полтора месяца, когда я готовилась умирать на улице и работать на трех работах, чтобы не ночевать на вокзале в очередной раз, Таня просто предложила мне сделать имбирный чай, а Даша кричала, чтобы я сидела дома и лечилась.

Я не переоцениваю их вклад в собственную жизнь, и не хочу сказать, что Таня, Даша и неизвестный молодой человек были важнее и лучше моих друзей, но когда последних рядом не было, первые оказались моей лазейкой в жизнь, тогда как друзья вынуждены терпеть то, как я драматизирую. Никогда, кстати, не понимала, зачем.

Возвращаясь к “Моргану Фримену” (почему-то хочется называть всех этих людей именно так, хотя Таня и особенно Даша больше, чем просто единожды неосознанно протянутая рука), я утром бегала, и когда в третий раз пробежала мимо одного и того же мужчины, он меня окликнул.

- Сколько километров планируете?
- Хотя бы минут 40, не останавливаясь.

Он помолчал, а я обогнала его, уже улыбаясь.

- А вы для себя или борьба с весом?

Я повернулась, на бегу подняла указательный палец, словно сейчас скажу что-то гениальное, и крикнула:

- Борьба с собой!

А потом встретила его, когда все-таки отбегав, положенные 40, перешла на шаг. Пока еще волна паники откатилась куда-то назад. Мы прошлись с ним, разговаривая о целеполагании. Наверное, это важно, что, разочаровавшись и наистерившись, я поставила то цель, хотя мой бег по сути - побег. Он хвалил меня, а я пыталась оправдать его сына, который не хочет никуда нестись сломя голову, не имея карты и гарантированного риза. Он сказал, что важно иметь цель в жизни, а большинство живет по какой-то заложенной в них неизвестно кем, наследственной, судя по всему, программе, как дикие звери. Спросил, где я живу, и спросил, есть ли мне где бегать возле дома, и сказал, что местные незаслуженно не ходят в этот парк, который называют болотом.

Мы поговорили минут 5, но этого вполне достаточно для эффекта Моргана Фримана. Пускай и длился он всего метров 50. И я, не сдержавшись, сначала цитировала Есенина, а потом бежала как можно быстрее, чтобы не думать ни о чем, кроме боли в ногах и затрудненном дыхании.

Но, придя домой, поняла – вот она короткая отсрочка, которую мне подарили за маленький рывок, несмотря на то, что он был побегом. Незнакомый человек протянул руку и доказал, что не цель оправдывает средства, а хорошие средства выявляют ту самую цель.

[GREEN]

№ 14

Бессонница


Игнат Ильич Беспризорнов вот уже несколько дней как не может нормально уснуть. Навестила его подруга-бессонница, и как бы он ей ни сопротивлялся, как бы ни проклинал ее, безобразницу такую, а ничего поделать не мог. Попал в ее сети и все тут. С возрастом это, что ли, пришло, не понять. Только и делаешь, что полночи в потолок смотришь, а под утро вздремнешь немного, как уже вставать пора да за руль. Работал Игнат в колхозе, молоко возил в райцентр. Весь день только и думаешь, как бы где вздремнуть, а домой вернешься, приляжешь, и хоть бы хны. Не хочется спать, и все. Даже не в том дело, что не хочется, оно, конечно, хочется, и сам понимаешь, что спать надо, эдак недолго и здоровье подпортить, а не получается уснуть, и все, хоть волком вой. В эти бессон­ные ночи Игнат частенько раздумывал о жизни, как жил, как живет, как предстоит жить. Каждый раз вспоминает­ся что-то из прошлого, и обязательно нехорошее. Мысли большущим комом лезут в голову, с трудом переварива­ясь. И потому Игнат частенько срывался, бранил само­го себя, свою жизнь и нахалку-бессонницу, что всего его извела.

Этой ночью Игнат снова не мог уснуть, переворачи­ваясь с боку на бок. Жена лежала рядом, отвернувшись к стене и слегка посапывала носом.

– Ты гляди-ка, зараза, что делается. Н-да, так и дура­ком стать недолго. Ну и дела, – Игнат с отчаяньем вздох­нул. – Ох, кошкин ты хвост.

Посмотрел на жену.

– Зин? Ты спишь? – та тихонько посапывала в стену. – Зин? Ну ты чего, спишь, что ли? – слегка толкнул ее локтем. Жена проснулась.
– Что случилось? – повернулась она к нему. – Ты чего?
– Ты спала, что ли?
– Чего?
– Разбудил, говорю, что ли?
– Представь себе, – женщина потерла глаза и слегка зевнула. – А ты чего не спишь?
– Поспишь тут с тобой. Храпишь как паровоз.
– Ну, начинается. Сам уснуть не может, и все кругом виноваты, – Зинаида снова отвернулась к стене.
– Вот ведь что делается-то, а, и ни в одном глазу сна нет. Эх.

Жена молчала.

– Зин?
– Ну чего тебе?
– Как думаешь, может, воды напиться, глядишь усну?
– Чай, ты не икаешь.
– Может, поможет.
– Овечек считай.
– Каких овечек?
– Наших в сарае.
– Чего? – Игнат не понял шутки.
– Представь, будто они через плетень прыгают. И счи­тай по одной. Говорят, помогает.
– Она тебе, овца, что, лошадь, что ли, через плетень-то прыгать? Хех, – Игнат мотнул головой. – Вот ляпнет не по­думавши. Ты хоть подумай, прежде чем сказать. Людей-то не смеши. Овцы через плетень. Ты где овец таких видела? Хех, удумала.

Зинаида повернулась к мужу и посмотрела на него, как обычно смотрят на дурачков.

– Ты как Ванька с соседней улицы?
– Чего?
– Чего-чего. Ничего, – Зинаида привстала на локоть. – Тебе трудно представить, что ли? Посчитай овец и уснешь. Люди просто так говорить не будут.
– Кто же это, интересно, такое говорит?
– Любка говорила, она в каком-то журнале вычитала.
– Любка и не такого наплетет, только уши развесь.
– Ты сестру не трогай. Ему как лучше, помочь хотят, так нет, он еще, воробей, ерепениться будет, – Зинка от­вернулась к стене. – Поступай как знаешь, а меня не буди больше.

Игнат почесал затылок, посмотрел на ходики, вздох­нул. Уснешь тут, пожалуй. Он еще раз глянул на жену и, укрывшись одеялом, закрыл глаза. Неужто эти овцы и правда чем помогут? Он даже улыбнулся, но все же пред­ставил себе, как они прыгают через плетень, и принялся их считать. Несколько раз он сбивался и, скрепя зубами, начинал заново. Но вдруг, на седьмом десятке уже, под окном раздалось противное мяуканье и его тут же подхва­тило несколько громких и столь же противных кошачьих голосов. Игнат даже вздрогнул от неожиданности.

– Тьфу ты, мать вашу, – приподнял он голову. – Рас­пелись тут.

Кошки по-прежнему орали противно под окном, звон­ко растягивая голосистую глотку.

– Вот окаянные.

Жена тихонько зевнула в подушку и полусонным го­лосом произнесла:

– Свадьбу, наверное, играют.
– Кто?
– У кошек, говорю, свадьба, наверное.
– Я им сейчас такую свадьбу, поросятам, устрою. Вот возьму кочергу, выйду, одного-другого огрею под хвост. Будут знать, как орать под окнами.

Кошки по-прежнему пели.

– Нет, ну это невозможно, – Игнат встал с кровати, от­крыл окно и что есть дури свистнул. Четырехлапые раз­бежались кто куда. – Это, поди, Егоровых глотку рвал. Этот полосатик тот еще. Небось под своими окнами не орут. Вот я его завтра сапогом поглажу…
– Ложись уж, спи, надоел.
– Вставать пора! А ты – ложись... уснешь тут с вами. – Игнат покружился по комнате, посмотрел по сторонам, чем бы себя занять. – Напишу-ка я, пожалуй, Федору письмецо. Может, поможет чем, совет какой даст.
– Какой совет?
– Как от бессонницы избавиться. Ведь изведет она меня всего. Он все-таки как-никак врач.
– Стоматолог.
– Стюматолог, – передразнил он жену. – А стоматолог что, не врач, что ли?
– Поступай, как знаешь. Как старый дед, ей-богу, вор­чишь и ворчишь.
– Я на тебя посмотрел бы, если бы ты вторую неделю не поспала.
– Ну чем он тебе, Федор-то, поможет? То не писал, не писал, а как петух клюнул, так сразу брата вспомнил.
– Вот ты, я не знаю, прям, что с тобой делать-то. Если я не пишу, это не значит, что я о нем не думаю, – Игнат присел за стол, включил ночник и принялся что-то ис­кать глазами. – Ты ручку не видела?
– Карандаш возьми.
– И карандаша нигде нет. Ни-че-го нет. Как всегда: не надо – весь стол ручками усыпан, как возьмешься письмо написать – ни ручки, ни листа.
– Ну все, забубнил.

Игнат отправился к дочери в комнату (та сейчас в го­роде в институте) и вернулся радостный, с тетрадью и ручкой.

– В нашу больницу давно бы сходил.
– И что председателю скажу? Не отпустите ли меня, Сер­гей Андреевич, в больничку скататься, а то, мол, бессонни­ца замучила. Может, и ничего серьезного нет. А я людей баламутить просто так буду. Может, всего-то таблеточку какую надо. Как я людям в глаза потом смотреть буду. Нате, до́жили, Игнат Ильич, на старости лет, уснуть уже не может.
– Вот так всегда у вас, у бестолковых, и бывает. Сна­чала ерепенитесь, а как помирать начнете, то врача им сразу подавай.
– Тьфу ты! – Игнат даже слегка приподнялся со стула. – Да я что тебе, помирать, что ли, собрался. Ну все, ска­жешь, ей-богу, прям. Ну тебя!

Зинаида промолчала и отвернулась к стене. Игнат уселся поудобнее и принялся писать письмо:

«Здорово будешь, брат! Как у вас там, в Горьком, жизнь продвигается? Ничего? У нас тоже ничего. Ниче­гошеньки. Все по-прежнему. Все хорошо вроде бы. По­севная началась. Ни свет ни заря, а мы уже в поле. А ве­чером еще в Дивеево молоко вожу. Без дела не сидим, так сказать. Оксанке передавай от нас с Зинкой по приве­ту. Моя-то, Валентина, к вам не заходит? Заходить будет, ты ее там от меня поругай, мол, почему отцу с матерью не пишешь, чай, волнуются. Мы ей тут посылку давеча собрали, отправили, а дошла или нет, не знаем. Учится она хорошо, это я знаю, не переживаю даже, она у нас всегда страсть как к знаниям тянулась. Мы-то с матерью свой век доживем как-нибудь, у себя здесь, а ей свет бе­лый увидеть надо. Но ты ее, Федор, все равно поругай, не дело это – отцу с матерью не писать. Она, конечно, уже скоро приедет, летом-то, но все равно, черкнуть пару строчек же можно, мол, все хорошо, люблю, скучаю…»

Игнат посмотрел на жену.

– Ну-у, засопела.

Почесал ручкой затылок, призадумался немного и принялся писать дальше:

«У меня ведь, брат, вот ведь какая штука произошла. И писать даже как-то неловко. Представляешь, уснуть не могу. Вот ведь как. Бессонница, зараза эдакая, замучила. Я с ней, окаянной, скоро с ума сойду. Уже дней десять как уснуть не могу. Я же ведь не железный. Весь день в поле, устаю, как собака, а домой придешь, приляжешь, и хоть бы хны. Ладно бы там совесть мучила или еще чего, никого не обманывал сроду, копейки не украл, все честь по чести с законом, а уснуть не могу. Моя тут сегодня отчудила. Овец, говорит, считай, как через плетень прыгают. Ну, баба есть баба, мозгов как у курицы, только кудахтать и могут. Слу­шай, Федор, помоги, а? Ты все-таки как-никак человек об­разованный, с дипломом, должен же знать, как от нее, поро­сятины, избавиться. Может, таблетки какие купить, не знаю прям? Ты, брат, смотри сам, если у нас здесь эти лекарства есть, то напиши названья ихние. А если нету, то купи у себя в городе и вышли. Вот ведь, никогда не думал, что бессон­ницей мучиться буду.

А ты, Федор, чего к нам не едешь, чего не навещаешь? Давненько, брат, не заглядывал уже. Так что этим летом давайте с Оксанкой приезжайте, погостите, никуда город не денется, не пропадет без вас. Отдохнете хоть немного от этой суеты. Мы с тобою с утреца на прудик сходим, рыбки половим, ну, а вечером и пригубить немного мож­но. Приезжайте, приезжайте. Моя все тоже спрашивает, чего, мол, не едут. Так что давайте к нам. Хоть душою отдохнете. А Васька ваш осенью как из армии придет, тут уж мы к вам наглянем. А то уж я забыл, как ты у меня выглядишь. Отца с матерью на кладбище навестим. Я тем летом матери крест поменял, старый он у нее был, прогнил весь, у отца ничего, держится еще. Оградку им новую поставил… Так что давайте, Федор, приезжайте. Скучаю по вам. Ну, не буду прощаться. Пишу, как обыч­но пишут все. Жду ответа, как соловей лета».

Игнат улыбнулся и сложил листок. Посмотрел сно­ва на ходики. Накинул старенькую фуфайку, вышел на крыльцо. Достал папиросину, закурил. Рассветало. Ве­сеннее утро отдавало приятной прохладой. Игнат улыб­нулся и вдохнул в себя воздух:

– Боже, хорошо-то как. Как же хорошо.

[GREEN]

№ 15

Погадала!


Сколько же на свете шарлатанов! Нет им числа. Разные экстрасенсы, гадалки, провидцы и прочие мошенники. И вся эта братия норовит выманить у доверчивых людей как можно больше денег, вешая тем на уши длинную лапшу. Но есть еще одна многочисленная категория, даже не знаю, как назвать, то ли мошенников, то ли гадалок. Это уж, как кому повезет.

Подружка рассказывала, как однажды ее гнали до самого дома ватага цыганок. А у дома ее зажали в угол и отняли все ее деньги и золото. Чуть уши не порвали, снимая серьги! Но ведь что-то мне в ее рассказе показалось подозрительным. Ну, не могут цыганки заниматься грабежом! Не в их это традиции. Да, мужчины – конокрады, но чтобы женщины грабили! Не-е-т! Не верю я в это! Цыгане люди набожные, Бога почитают, как отца родного, а тут налицо настоящий грабёж! Ну, еще допускаю, что мошенницы они отменные, но чтобы так! Надо проверить.
И вот мне представился случай.

Есть в нашем городке маленький пятачок недалеко от вокзала, на котором любят «охотиться» представительницы кочевого народа. Собиралась там, в основном, молодежь, барышни от семнадцати до двадцати двух лет. Ну, так вот. Я, будучи студенткой, пошла на вокзал, чтобы купить себе предварительный билет на поезд. Тут подскакивает ко мне одна «гадалка» и предлагает:
- Давай я тебе на зеркальце погадаю? За двадцать копеек. Я тебе все скажу, даже имя твоего жениха.
Мне бы послать ее куда подальше, но, знаете, любопытство – не порок. И оно пересилило все мое благоразумие. А тут еще и случай представился проверить рассказ подружки.
Я перевернула зеркало, а цыганка быстро ухватила меня за руку, потащила в свой закуток и начала что-то быстро-быстро верещать. Я не могла уловить всего, что она мне плела, но разобрала, что имя жениха будет начинаться на «С». (Не знаю, что она имела в виду под именем, но нынешняя моя фамилия начинается именно на «С»!)
Ну-с, продолжим.
Цыганка долго заговаривала мне зубы своим речитативом. Потом я машинально отдала ей ВСЮ свою наличность, которую она положила на ладонь и зажала в кулак. Я, как круглая идиотка, дунула. Цыганка раскрыла кулак, а там… ПУСТО! Я оторопела. Но, посчитав это за шутку, решила проверить кошелек. Я несколько раз его открывала и закрывала, но волшебства не произошло – денег не было! Тогда я уставилась на гадалку и спросила:
- А деньги где?
- Какие деньги?
- Как какие? Мои!
- А нету!
Таак! Фокусничать вздумала! Меня - дурить! Ну, я тебе сейчас покажу Кузькину мать!
Пока я приводила свои мысли в порядок, цыганка спокойно отошла в сторону с чувством выполненного долга. А то! Она уже заработала свой процент от выручки. Но просчиталась, связавшись со мной. Она не думала, что я не такая как все, что я не из пугливых, которые убегут со слезами на глазах.
- Эй! – крикнула я ей вслед, - А куда это ты пошла? А ну, вернись! Говори, куда деньги дела!
- Пойдешь на кладбище в полночь к третьей могиле справа от дороги, там под памятником и найдешь свои деньги, - протараторила невозмутимая гадалка.
Ну, все! После этих слов я дошла до точки кипения! У меня что, на лице написано ЛОХУШКА?
- Какое кладбище! Ты бредишь!? – Я схватила ее за грудки и сильно тряхнула, - деньги отдавай! Быстро! Мне еще билет покупать!
- А где я их возьму? Из задницы, что ли?
- Да хоть из задницы! Мне все равно, я их и такими заберу.

Услышав перепалку, к нам стали подходить еще две товарки моей гадалки.
- Марина, тебе помочь?- Спросила одна из девушек.
- А ну, стоять, где стоите! – скомандовала я. – Если вы сейчас хоть на шаг приблизитесь, я сниму каблук и настучу по вашим головам! - От моего рыка люди, стоявшие на остановке неподалеку и наблюдавшие сие представление, вздрогнули.
Девицы остановились в нерешительности. Еще бы! До этого случая им никто не давал отпор, а тут нарвались на Фурию!
- Быстро разошлись по своим углам и ни с места! – велела я.
Барышни отошли, а я продолжила выколачивать свои деньги на билет и на недельное проживание в другом городе, которые мне дала мама.
Марина, поняв, что я не отстану, и никто ей не поможет, зашелестела своими юбками, достала мою наличность:
- На! Забирай свои бумажки!
Я взяла, пересчитала. Не хватало некой суммы.
- А еще? Деньги не все! – потребовала я.
- Я тебе на зеркальце гадала, - захныкала гадалка.
- Да, на зеркальце, но на двадцать копеек,- кипятилась я, но увидев, что Марина готова пасть на колени и умолять, чтобы я не забирала крошечную сумму денег, чтобы ее не выгнали из табора, как полную неумеху, я сменила гнев на милость:
- Ладно. Оставь себе, раз гадала,- я положила деньги в кошелек и потопала в сторону здания вокзала.
Не успев пройти и трех шагов, как вдруг я услышала вкрадчивый шепот:
- Девушка, тебя сегодня в четыре часа дня парализует.
Ого! Это уже не есть хорошо! Проклятие в след! Я знала, что цыганские проклятия сильны и действенны, но цыганки не знали, с кем имели дело!
Я резко остановилась, минуту постояла, а потом медленно повернулась, выставив указательный палец, направляя его на ту, которая проклинала, и произнесла с убийственным спокойствием, чеканя каждое слово:
- Прежде, чем меня парализует, ты неровно облезешь!
И ушла на вокзал, чтобы купить, наконец, билет.
Приехав в общагу, я рассказала девчонкам о приключении и мы стали ждать, когда же меня разобьет паралич. Вот уже часы показали 16:00, потом 16:30, 17:00 и ничего! Мы посмеялись и решили, что там, в таборе, идет процесс облезания, поэтому я до сих пор жива.
Но с тех самых пор привокзальный пятак навсегда опустел. Никто не приходит туда разводить на деньги доверчивых людей. Правда, как-то летом в парке я повстречала одну из цыганских барышень. Мы, вспомнив наше первое знакомство у вокзала, посмеялись. Но она мне призналась, что я их очень напугала, а Марину шувани даже лечила от вернувшегося к ней ее же проклятия.
Вот такая история. Какой же урок можно из нее извлечь? А не надо бояться. Цыгане ведь тоже люди, и не стоит поддаваться провокациям со стороны мошенников, которые хотят поживиться за ваш счет.

[GREEN]

№ 16

Чудаки из Чечана, или Концерт для бонзы

Это было время, когда наша страна одного за другим хоронила своих старцев - генсеков, призрак коммунизма уже был неприкаян в Европе, а в воздухе витал дух ожидаемых перемен.

Водитель автобуса, в котором Гумер ехал на практику из института искусств, оказался на редкость разговорчивым.

- Дирижер, говоришь? – переспросил он, крутя рулем у живота, словно разбирался в искусстве так же, как и в науке вертеть баранку.
- Нет, - ответил Гумер, - режиссер!
- Режиссер, дирижер, - протянул нараспев водитель, - какая разница!

Утомленный солнцем, припекавшим сквозь стекло, духотой в салоне, Гумер все же возразил:
- Разница есть. Дирижер руководит оркестром, а режиссер ставит спектакли, кинофильмы, концерты.

Шофер же стоял на своем:
- А для меня эти профессии, как японцы, на одно лицо. Артисты, одним словом.

На «артиста» Гумер возражать не стал, посчитав, что дальнейший разговор с этим «знатоком искусств» не имеет смысла.

Говорливый водитель заметил это и, затаив некоторую обиду, подчеркнуто и нравоучительно начал: «Года три назад к нам в Чечан приехали такие же молодые, как ты, два метеоролога - станцию строить, погоду предсказывать. Приехали поздно и попросились на постой к одной бабке. А она им в ответ: «Приютила бы я вас, внучки, да только одна у меня комната». Тогда они попросились переночевать на чердаке. Тут бабка совсем руками замахала: «Что вы, что вы, весь день свиньи мои носом солому рыли, к стуже это, замерзните!» «Мы, бабуля, сами погоду предсказывать мастера, авторитетно заявляем - не быть холодам!» - уверили они. Бабка поохала, но на постой их пустила. А ночью ударил мороз, и у горе-метеорологов до утра зуб на зуб не попадал. С рассветом, решив, что по их профессии у нас давно и успешно свиньи работают, собрались и бесславно покинули наш Чечан».

Закончив расхожую байку, водитель ухмыльнулся.

- К чему вы это мне рассказали? - недовольно спросил Гумер.
- А к тому, - назидательно прибавил автобусник, упершись в него рыбьими глазами, - что в нашем городе, в кого ни ткни - готовый артист. И большой находкой ты для него не будешь.

Довольный тем, что поддел новоиспеченного интеллигента, водитель мягко переключил скорость. Но и Гумер в долгу не остался.

- По крайней мере одного «артиста» я уже увидел, - ответил он, - а на других, даст бог, посмотрим.

Знакомство Гумера с коллективом Дворца искусств, в котором предстояло практиковаться, началось с руководителя фотокружка. В ту минуту, когда директор представил его, в студии стоял дым коромыслом, а сам ее руководитель что-то важно печатал на допотопной, обшарпанной и скрипучей машинке. Это был человек лет сорока, с широкой переносицей слоника, носом-хоботком, маленькими глазками и отвисшей пухлой нижней губой. На ней был прилеплен окурок, такой короткий, что, казалось, сделай он еще затяжку, вот-вот прижжет ее. Он протянул руку, представился Махмудом и тут же деловито спросил:
- В литературе что-нибудь смыслишь?

Гумер пожал плечами:
- Кое-что, в пределах школы и институтского курса.

Махмуд решительно повернул каретку, отчего та взвизгнула, словно выругалась в его адрес и всех, кто когда-либо печатал на старушке-машинке, рявкнула и выплюнула распечатанный лист.

- Прочитай и дай оценку, - попросил он.

С опаской посматривая на окурок на его губе, Гумер все же прочитал первую строку: «Я шел по аулу, а вокруг кучерявились деревья», потом улыбнулся и произнес:
- В русском языке нет такого выражения «кучерявились деревья».

Махмуд разочарованно посмотрел на него, как на безнадежного идиота, который ничего не смыслит в литературе, потрескавшимся языком, наконец, столкнул окурок в пепельницу и, как гада, прижал его пожелтевшим большим пальцем.

- Мы сами обогащаем язык, - ответил он, - а иначе он закоснеет враз. Вот Маяковский, например, одел же облако в штаны.
- Так то Маяковский! - возразил Гумер.

Махмуд, как ребенок, обиженно потупил глаза:

- Маяковскому, выходит, можно, а мне нельзя?
- Не обижайся, Махмуд, - постарался ободрить его Гумер. - Понимаешь, ну не терпит русский язык таких вольностей, самодеятельности.

Но фотограф и вовсе сник.

- За что ни возьмешься, - грустно сказал он, - кино ли снимать, рассказы ли писать, статьи по наукам, ни у кого не найдешь поддержки. Того хуже, придет такой умник, как ты, и разнесет все в пух и прах.
- Так ты и наукой занимаешься? - чтобы сгладить момент и отвести тему от «литературного творчества» Махмуда, поинтересовался Гумер.

Махмуд зажегся снова.

- А как же! - ответил он гордо. - Я вот недавно работу по топонимике Северо-западного Кавказа написал, готовлю к публикации. В ней начисто опровергаются многие общепринятые трактовки о происхождении названий местностей и населенных пунктов.
- А вот в этом я тебе и вовсе не советчик, - поморщившись от высыпанной на него тирады и стараясь побыстрей умыть руки, ответил Гумер. - В краеведении, а тем более в науке о происхождении слов - этимологии, я слаб.
- А ты не советуй, а слушай! - заговорщически подмигнул Махмуд.

Гумер застыл в ожидании.

- Вот Анапа, например, - продолжал тем временем тот. - Общеизвестно, что название этого города переводится с адыгейского как «край стола». И с этим согласны все. А вот древнее название - Горгиппия - учеными ошибочно считается греческого происхождения.

Затем Махмуд изучающее посмотрел на него и спросил:
- Язык-то наш хорошо знаешь?
- Говорю, пишу, читаю! - отрапортовал Гумер.
- А что значит в нем слово «горгип», можешь перевести?
- Место крика? - предположил Гумер.
- Так точно! - обрадовался Махмуд. - А теперь слушай дальше. Мы, адыги, жили там тысячелетия и вместе с пришлыми греками строили этот город во времена Боспора, а потом производили в нем керамику и прочую утварь. Для чего?
- Для торговли и пользования, естественно, - поддержал ход его мыслей Гумер.
- Правильно, для торговли! А там, где она была, там всегда обязательно присутствовали крикуны и зазывалы. Отсюда следует, что Горгиппия нечто иное, как место плача и крика, - поставил патетическую точку в своей версии Махмуд.
- А плач здесь при чем? - спросил Гумер.
- Горгиппия была и невольничьим рынком, - заключил Махмуд. - Зазывалы кричали, предлагая живой товар, а жертвы их плакали…

Однако на этом повествование о своих изысканиях в области топонимики Кавказа Махмуд не закончил.

- Или вот Геленджик, например, - продолжил он. - Академическая наука склонна утверждать происхождение его названия от татарского слова. Я же говорю, что татарин в нем не ночевал.
- Так уж и не ночевал? - усомнился Гумер.
- Татарин-то, может, и ночевал, но с какой стати он должен был давать ему название, когда только адыги жили на том месте веками.

Потом он снова изучающее посмотрел на Гумера и спросил:
- Ты в Геленджике был?
- Практику в нем в пионерлагере проходил.
- Значит и бухту его видел?
- Видел!
- И что она тебе напоминает?
- Чашу.
- Это ближе к теме, - подытожил Махмуд. - Кому-то чашу, а вот мне, как и тем, кто жил в тех краях в незапамятные времена, - таз, наполненный водой. А теперь улови созвучие: Геленджик и Ледженцик. Последнее значит на нашем языке «маленький таз». Это потом название города обработали до удобоваримости.
- А кому понравится жить в городе Маленький таз? - пошутил Гумер.
- Вот-вот, - поторопился Махмуд, - всем хочется, чтобы было удобно, красиво, я бы сказал, еще и романтично. И этим мы грешим против истины, которая всегда проста и не любит мудрствования. Так же стало Джубгой и другое причерноморское местечко. В переводе с адыгейского - это «сторона ветров», что устраивает всех, но только не меня. Не Джубга это, а Шибга, что означает «спина лошади». Посмотри когда-нибудь на этот поселок с моря, и ты обязательно увидишь рельеф, на котором он поселился и который очень напоминает лошадиную спину.

Махмуд закурил сигарету и смолк. И в эти минуты стал похож на медиума, подключившегося к невидимому для простых смертных информационному полю.

- В нем, несомненно, говорит кровь, - подумал Гумер, - эта река памяти о тысячелетиях. Наверное, от этого его доводы так просты, логичны и убедительны. Не знаю, как с артистами, вспомнил он разговор с водителем, но вот чудаками, похоже, сей город богат.

И вновь окурок стал почти прижигать Махмуду губу, а едкий табачный дым полез в левый глаз, отчего прикрылось его веко и чуть перекосилось лицо. Потом оно снова приняло прежний вид. Проникновенно и ласково улыбнувшись Гумеру, как дирижер оркестру, с которым только что ладненько сыграл прелюдию, Махмуд достал из папки свое основное произведение и бережно передал ему.

- Читай и удивляйся! - с радостью приближающегося успеха воскликнул он.

Гумер прочитал и через несколько минут, тяжело вздохнув, будто негодуя на себя, что уделил их этой бредятине, бросил опус на стол. «Воистину , - подумал он, - человеку, в котором говорит кровь, свойственно иногда, как никому другому, вскипать и заговариваться».

- Ну, и... - не увидев на лице Гумера ожидаемого восхищения, спросил Махмуд.
- Губу прижжешь! - наконец не выдержал Гумер, не заметив уже на ней окурка, а лишь мерцающий огонек.

Махмуд сплюнул его в пепельницу, а с ним словно и весь ожидаемый разнос от молодого критика.

- Вот ты даешь, Махмуд! - начал Гумер. - С твоими версиями в топонимике я еще мог бы как-то согласиться, но что наш адыгей-ский язык еще и прародитель языков мира - не могу!
- И не только, - спокойно возразил Махмуд, - но и ключ к познанию всех современных языков. И ничего в этом удивительно нет! Мы один из древнейших народов на земле - потомки хаттов, которые никак не моложе египтян.
- Но твоя идея мне все-таки кажется претенциозной, - заключил Гумер.
- Вот-вот! - на мгновение сникнув, а потом вновь набравшись духа, огрызнулся Махмуд. - Претенциозной! И такие мы всегда, умаляющие свою значительность.

А потом человек с лицом добродушного слоненка вдруг преобразился в бешеного слона и пошел в наступление.

- А знаешь ли ты, мальчишка, - вспылил он, - что обозначает сочетание «ад», положенное в начало самоназвания нашего народа? Так вот «ад» на санскрите - это нечто иное, как «первый»!
- Притянуто за уши и так же претенциозно! - ответил Гумер. - Мало ли еще других значений у этого сочетания букв, например, не самое приятное - преисподняя.

Махмуд не отступил, а вновь продолжил натиск со слоновьим бешенством.

Гумер вскинул руку с открытой ладонью, стараясь перевести разговор в нормальное русло, но Махмуд, оказавшись на редкость темпераментным, уже дышал ему в лицо.

- Скажи, скажи любое слово, из какого хочешь языка, и я тебе все докажу! - не унимался он, дезактивируя оппонента тяжелым табачным перебродом.

Гумер бросил ему первое, что пришло на ум:
- Архипелаг!

Махмуд снова притих, призадумался, а затем просиял.

- Пожалуйста! - ответил он. - Ар в переводе с адыгейского значит «то», хипе - «над морем», лаг - «высота».
- Гениально! - поразился Гумер, невольно высказав вслух внезапное умозаключение.

Махмуд расплылся в широкой и самодовольной улыбке. Но молодости свойственны горячность и максимализм, и Гумер не смирился с тем, что только что был положен в споре на лопатки собственными же руками.

- А по-моему, - рубанул он с плеча, - весь твой труд - это убедительно написанная галиматья!

Но, как ни странно, Махмуд совсем не обиделся, а снова просиял.

- Так «галямат» по-нашенски – это ведь «прекрасно»! - словно смазанный маслом, выскользнул он.

Гумеру осталось лишь пожать плечами. Будучи дилетантом в языковедении, он так и не разобрал, с кем имеет дело: с гением, виртуозом перепева слов или обыкновенным словоблудом, но в том, что Махмуд большой оригинал, уже не сомневался.

В этот же день он продолжил знакомство с другими жрецами и жрицами храма муз и обитателями славного города Чечана - с художником-оформителем Никодимом, высоким, чуть сутуловатым, в длинной холщовой рубахе с отворотом и навыпуск, закатанными рукавами, словно мастеровой, пришедший из бажовской сказки. С Никодимом, имевшим «одну, но пламенную страсть» - горы. О них он самозабвенно и с упоением мог рассказывать часами. Познакомился с его супругой - Галиной, женщиной тихой, но не лишенной стерженька, цепкости, которые позволяли ей надолго вырывать Никодима из рук «пламенной страсти» для пользования на благо многодетной семьи. Познакомился с их коллегой по художественной мастерской - Азметом, кто ну никак не довольствовался рутинной, как ему казалось, работой оформителя и искал воплощения своих замыслов в живописи, графике, скульптуре. Представили Гумера и методистке Рае, писавшей сценарии для военно-патриотических представлений с таким батальным размахом, что позавидовал бы сам Лев Толстой, а приглашать на постановки их нужно было бы Бондарчука.

Все они тоже были в некоторой степени оригиналами и, как многие творческие работники провинции, тяготились ею и бесперспективностью своей деятельности. «Платят мне достаточно и уважают в коллективе, - любил поговаривать Азмет, - но я, как тот конь, подаренный конкистадорами индейцам. Его приняли за божество, воздвигли на постамент, осыпают жертвенными мясными дарами, а корм не в коня, и он голодный, с тоской смотрит на зеленые луга, готовый вот-вот рухнуть». Или, например, Никодим, при наплыве заказов в мастерской, устало бросавший на стол кисть или перо и возмущавшийся: «Все надоело, все! Завтра уйду в горы, подальше, подальше от этой сутолоки и толкотни!». «Какие горы, Дим Димыч, - успокаивала его супруга, что всегда была рядом. У тебя семеро по лавкам пищат. Их кормить, одевать, обувать надо!» «И вот так всегда, - усмирялся Никодим, - и ничего с этим не поделаешь!» А методистка Рая как-то отвела Гумера в сторону и попросила совета: «Меня пригласили на телевидение. Как ты считаешь, стоит согласиться? «Стоит!» - незамедлительно, дабы отвязаться, ответил Гумер. Она ушла довольная, а Азмет, который был невдалеке и наблюдал за их разговором, поинтересовался: «Небось, и у тебя совета насчет телевидения спрашивала? Она с этим вопросом ко всем новеньким пристает, чтобы подчеркнуть свою значительность. На самом же деле ее никто никогда и никуда не звал!».

Будучи представителями творческой интеллигенции, каждый, считая только себя глубоким индивидуалом и несомненным талантом, они изредка подтрунивали друг над другом. И все мечтали уехать из Чечана в поисках лучшей доли, но, как водится еще со времен чеховских «Трех сестер», никто и никуда не уезжал. Мечты, мечты…

Жизнь в городе текла тихо и размеренно, и вдруг этот муравейник залихорадило, будто кто-то воткнул в него палку. Городок стал готовиться к приезду из Москвы высокопоставленного партийного бонзы: обитатели его белили деревья, косили сорную траву, латали дороги и тротуары. А Дворец искусств взялся приготовить для бонзы концерт, постановку которого поручили Гумеру.

- Ну, Раечка, - выговаривал при обсуждении постановочного плана Гумер сценаристке, - у вас в первой части концерта выезжает на сцену буденновец на коне. И где прикажете взять животину?
- А это не проблема, - даже не моргнула глазом Рая, - в колхозе!
- Колхозную худобу на сцену? - изумился Гумер. - В героико-патриотическое представление? Только через мой труп! - потом успокоился и предложил: - Рая, давно пора вам отойти от этого громоздкого натурализма. Свое видение концерта реализуйте в сценарии символикой, условностями в конце концов. Так сегодня делают во всем мире. И это очень удобно при постановке.

Но Рая явно не соглашалась, и Гумер продолжил:
- И потом, у вас смена декораций проходит посредством вращения сцены, а она, насколько мне известно, не крутится во дворце последние 10 лет.
- Пусть ремонтируют! - вскочила на любимого конька Раечка. - У нас огромный штат техников-бездельников. Устроили, понимаешь, из Дворца искусств богадельню. Живут и понапрасну хлеб жуют!
- На ремонт сцены нужно время, - продолжил объясняться Гумер, - а его у нас мало! И еще. Через весь сценарий лейтмотивом проходят стихи Маяковского. А это, если тебе известно, поэт, требующий особого прочтения. Кому прикажешь его читать?
- Есть такой человек, - отстаивала свой сценарий Рая, - да вот не знаю, сможем ли его извлечь?
- Извлечь? Откуда? - недоумевал Гумер.
- Понимаешь ли, - тихо пояснила она, - это прекрасный чтец, профессиональный актер. Но есть одно «но», он сегодня проходит принудительное лечение от алкоголизма.
- Да, - призадумался Гумер, - алкоголика нам еще не хватало!
- А давайте попросим милицию! - загорелась Рая. - Нам, надеюсь, не откажут. Мероприятие-то готовим серьезное, вон для кого!
- Насколько оно может быть серьезным с главным ведущим-алкоголиком?! - усомнился Гумер, но все же согласился.

Милицию попросили, и она дала добро. А потом перед Гумером предстал актер с громким и обязывающим ко многому именем - Султан. «Да это не человек, - подумал Гумер, удивленно разглядывая его, - не человек, а сюрреалистическая фантазия природы! Острые плечи, руки, заточенные, как кинжалы, огромная голова - груша с блестящей широкой плешью от сократовского лба и до затылка, с пышной, вихрастой шевелюрой по бокам. Брови вразлет, как размах крыльев взлетающей хищной птицы, нос клювом, которые делали его взгляд острым, пронзительным и холодным. И голос, голос - трубный и звенящий…

- Сущий злодей, дьявол! - заключил Гумер. - Ему бы Мефистофиля в «Фаусте» играть, а он прозябает здесь в бесперспективной борьбе с зеленым змием.

Первое впечатление Гумера оказалось не совсем обманчивым. Султана постригли, приодели, и хотя он оказался, как и многие алкоголики, на редкость душевным человеком, сарказм все же время от времени проскальзывал в нем. Гумер с опаской посматривал на него на репетициях и, думая о будущем концерте, рассуждал: «Представление серьезное, не дай бог, возьмет и ляпнет в нем какую-нибудь едкую отсебятину!» Но Султан не ляпал, а Гумер все равно не верил ему, подозревая, что тот ждет для этого подходящей публики и часа.

И вот настал день генеральной репетиции. Все было расположено на сцене в духе времени: широкий кумач, наискосок спускающийся по заднику, а на нем актуальный девиз: «XXVII съезду - достойную встречу!» из букв, вырезанных из белого пенопласта, под ним серебряный бюст Ленина, а впереди всего этого инструменты ВИА, который должен был исполнять патриотические песни.

Гумер уже было созвал самодеятельных артистов, чтобы начать репетицию, когда среди сидевших сзади творческих работников пронесся холодный шепоток: «Райком, райком!». Он оглянулся и увидел наверху, в полумраке амфитеатра, три фигуры в шляпах – «котелках». Они были неподвижны и, словно тени, молча наблюдали за происходящим на сцене. Потом тень, что была посередине и главенствовала, нарушила установившуюся гробовую тишину приказом:
- Уберите немедленно от бюста барабаны!
- Но они всегда там стоят, - попытался было возразить Гумер.

Раечка предостерегла его:
- Ты что, это же наш «первый»!
- Первый он или второй, меня как-то не особенно волнует, - ответил Гумер. - Пусть не мелет ерунду!

И хотя последнее сказано было им не очень громко, Раечка, испытав почти животный ужас, как черепашка, втянула голову.

- Не надо с ним ссориться, не надо! - с мольбой попросила она.

А «первый» тем временем продолжал настаивать:
- Чертовщина какая-то! У вас Ленин за барабанами стоит! Немедленно убрать! Не вождь, понимаешь, на сцене, а Ринго Старр доморощенный.

Гумер удивился познаниям «первого» в области рока. «Наверное, вспомнил свою комсомольскую юность и непримиримую борьбу с «битломанией» в молодежной среде, - предположил он, - или сам грешил, слушая втайне «ливерпульскую четверку».

Барабаны убрали. Таким образом, заложив «первый камень» в фундамент концерта, вместе с представителями обкома, что сидели по бокам, «первый» поднялся и вышел, предварительно поручив секретарю по идеологии разобраться с этим бардаком.

Напряжение чуть спало, а когда секретарь, сухощавая и строгая, вышла из полумрака к сцене, вновь установилась тишина, пока кто-то, неведомый, не дернул на верхних этажах ручку сливного бачка…

- Что-то у вас девиз на кумаче не смотрится. Перекрасьте буквы в красный цвет, - обратилась к Никодиму она.
- Красное на красном?! - удивился Азмет.
- Да, да, - ответила секретарь и, выбросив к плечу кулак «No раssaran», прибавила, - побольше красного цвета, товарищи!

Буквы сняли, покрасили и повесили снова.

- Вот так-то оно лучше! - подбадривала при этом художников секретарь.

По залу прокатился тихий смешок, уж больно нелепо смотрелись красные буквы на кумаче.

- Так было и будет всегда, - грустно высказалась по этому поводу Раечка, - пока курирует культуру в райкоме ветеринар Зухра Адамовна.

А секретарь в своем яростном стремлении «разобраться с этим бардаком» пошла дальше.

- И Ленин у вас совсем бледный, - продолжала она, - растворяется при ярком свете. А ну-ка, перекрасьте его в черный!

Никодим шарахнулся.

- А этого, Зухра Адамовна, я, пожалуй, делать не буду! - возразил он.
- Как это не будешь?
- Это авторская работа, - спокойно пояснил Никодим. - Бюст не из-под пресса, каких тысячи, а ручная ковка лауреата Государственной премии. Он 16 тысяч стоит…

В зале кто-то ахнул, и по нему прошелестел легкий шорох удивления. Шестнадцать тысяч рублей стоили тогда несколько автомобилей «Жигули»!

- Я не собираюсь нарушать авторские права! - продолжал Никодим. - И не стану брать на себя такой ответственности.
- Фи! - подбоченясь, фыркнула Зухра Адамовна. - Что вы будет делать, решаю я! - и тоном, не терпящим возражения, дополнила: - Покрась и немедленно!

Никодим нехотя поднялся:
- Ну, если под вашу ответственность...
- Под ответственность райкома партии! - притопнула ногой секретарь.

Ленина перекрасили, и он поблескивал чернотой, будто преобразился из вождя мирового пролетариата в простодушного и дикого африканца, испуганного и не понимающего, где он и чего от него хотят.

Кто-то в зале, не выдержав, прыснул, Зухра Адамовна цыкнула в полумрак строго, как классная дама: «Не вижу ничего смешного!».

Закончив с «оформлением» сцены, она, заслонив собой Гумера, принялась за прогон представления, что очень возмутило его. Вспомнив к месту слова своего художественного руководителя по институту, который часто и с обидой говорил, что в режиссуре каждый считает себя большим умельцем, он вышел вперед и выпалил:
- По какому праву вы беретесь делать за меня мою работу, в которой ничего не смыслите?

По волевому лицу Зухры Адамовны забегали желваки.

- Это я-то не имею представления! - уверенная в своей непогрешимости и монументальной непоколебимости власти, которую представляла, гаркнула она. - Если хотите знать, молодой человек, я на областном конкурсе чтецов еще в школьные годы третье место взяла.
- Третье место на школьном конкурсе - это, конечно же, высокий уровень! - съязвил Гумер.

Теперь же лицо Зухры Адамовны покрылось красными пятнами.

- Да кто это такой? - поинтересовалась возмущенно она.
- Это наш молодой режиссер! - ответили ей.
- Немедленно уволить!

Кто-то ей опять объяснил:
- Он всего лишь практикант…

В исступлении Зухра Адамовна вновь подбоченилась, выставила вперед тяжелый подбородок и стала лихорадочно думать о том, как все-таки можно наказать практиканта, и придумала:
- Поставьте ему сегодня же «двойку»! И пусть катится вон!

Гумер не мог и не любил ссориться с женщинами, но инстинкт самозащиты на «вон» сработал мгновенно. «Мой бог, - прошептал он, - ведь это не женщина, а «гренадер в юбке», - огрызнулся, - знаете что, катитесь вон сами, - и добавил, - к своим коровкам!

Адамовна окончательно побагровела, а Гумера отстранили от постановки…

Теперь он сидел на том же месте, где до недавнего времени главенствовал «первый» и, как хоккейный форвард, которого в решающем матче незаслуженно удалил арбитр, мрачно наблюдал за происходящим на сцене.

По сценарию первым вышел Султан, видевший всю эту катавасию из-за кулис. «Ну, он поставит ее на место! - решил Гумер, хотя и теперь не желал от Султана подвоха. «Ленин и партия, - прочитал актер своим грозным и звенящим басом и, ухмыльнувшись, ехидно вереща, заключил, - близнецы-братья!»

В те времена народ еще боготворил Ленина, но в том, что партия ему брат, да еще и близнец, уже сомневался. Об этом и хотел сказать своим прочтением Маяковского Султан. Затем «диссиденствующая звезда» застыла в огне софитов с сияющей улыбкой в предчувствии триумфа и бури аплодисментов. Но их не последовало. Вялой была и реакция Зухры Адамовны. Она лишь глупо поправила его: «Султан, дорогой, в паузе не смеяться!» Чтец же, несмотря на это, хихикнув еще раз, и, сожалея о том, что его финты не достигли цели, со скорбью актера, чей талант остался не признан, а потому и жизнь разбита, все же нормально прочитал вступление.

А Зухра Адамовна, сделав еще несколько «редакторских правок» классиков в сценарии, довольная тем, что «сотворила», удалилась.

Но как только она переступила порог дворца, творческий люд в зале дал выход чувствам и под своды вырвался такой хохот, что они, казалось, уже достаточно угнетенные самодурством секретаря и басом Султана, не выдержат.

Под вечер же было не до смеха, когда приехал проверить готовность к концерту начальник управления культуры области. Увидев черного Ленина, которого купил самолично и доставил во дворец, он театрально воздел на сцене руки и, хватаясь за голову, устроил такой трагикомический фарс, такой разнос, который по ненормативной лексике и крепким фразеологическим оборотам значительно превзошел тот, что устроил Хрущев в ООН Америке и западным державам во время Карибского кризиса.

Ленина отмыли и вернули на место. Но серебряным он уже не стал, а пожелтел. Пройдя через уничижительные покраску и головомойку, цвета всех мировых рас, он смотрел на публику во время представления раскосыми и грустными очами, как человек, претерпевший крах своей мечты. Таким его увидел и бонза, который, похоже, был не очень взыскательным и остался доволен концертом.

А осенью Гумера призвали в армию и там, в далеком Казахстане, в Голодной степи, созерцая унылую поросль верблюжьей колючки на пронизывающем ветру, «кораблей пустыни», мерно жующих ее, тучные стада сайгаков, бредущих за горизонт, он часто вспоминал чудаков из Чечана. Все прошлое теперь виделось на расстоянии, поэтому припоминалось с какой-то особой и порой непонятной тоской.

[GREEN]

№ 17

Ох, уж эти сказки!


Ласковое летнее солнышко пробивалось сквозь густые ветви деревьев, чтобы краешком глаза взглянуть, а что там, под деревьями творится. А взглянуть стоило: как пава плыла девица с коромыслом, а около гоголем вился добрый молодец на белом коне.

Вот уже решился он заговорить с красавицей, как раздался громкий голос, усиленный рупором, или в просторечье «матюгальником»:
— Куда в кадр лезешь, ворона! Пятнадцатый дубль — коту под хвост! Всё, перерыв!

Раздражённый донельзя режиссёр спустился со стремянки, на которой восседал. Внизу его встретила чайком и шанежками баба Дуся, квартирная хозяйка и по совместительству — консультант. Трудно было угадать возраст старушки, сама она держала года в секрете, заявляя: «Сколь есть — все мои» Актёры, которые острого языка бабы Дуси побаивались, заверяли, что Наполеона она, может, и не видела, но отмену крепостного права точно застала.

Отведавший угощенья режиссёр подобрел, однако его помощница, случайно влезшая в кадр, старалась на глаза шефа не попадаться.

— Ну что, баба Дуся, как на этот раз?

Старушка приободрилась:
— Лучше, милок, лучше. А што ентот Попович в седле-то ёрзат, вроде как у него чирей на заду? Лошадушке, небось, все бока стёр!

Хромавший мимо актёр, играющий роль Алёши Поповича, хотел, было, показать вредной бабке, кто и чего стёр, но осёкся под взглядом режиссёра. Неласковым таким взглядом.

А бабулька продолжила:
— Да и Елена-то, Краса. Ну, оно конечно, хороша. А вот ежели б я, когда девкой была, так водицу носила, то маменька меня б быстро по хребтине коромыслом оховячила!

Режиссёр понаблюдал, как раскорячившаяся актриса пытается снять коромысло с вёдрами, и нашёл идею «оховячить по хребтине» безумно привлекательной.

А ведь как всё хорошо начиналось! И сценарий с ходу подошёл, и пробы для актёров проблем не вызвали, и местечко для съёмок подобрали — чудо! Аккуратная деревенька с церквушкой, природа, можно сказать, первозданная! Местные к киношникам со всей душой.

Первые дни, как водится, отметили начало съёмок. Начинали с водочки, закончили самолично изготовленным аборигенами самогоном, который почему-то деревенские называли КВН.

Спросили бабу Дусю, откуда такое название, та пояснила:
— Как откель? Крепкое, вонючее, недорогое, неужто не понятно?

Ну, до этого момента всё как по маслицу шло. Потом начались съёмки, и понеслась душа в рай, как сказала бы та же баба Дуся.

Удобства на улице, рукомойники там же, баню раз в неделю топят, мобильники не ловят, Алёша Попович лошадей боится. Да ещё комары — звери лютые со всей округи на свежатинку слетелись.

Режиссёр с лицом, которому бы позавидовал каменный гость, выслушивал жалобы, пока не доходило до комаров. Тут он обычно взрывался и орал:
— А кто не давал репелленты захватить! Вон косметики по чемодану привезли. Брысь работать!

Добрая милая детская сказка неожиданно потребовала к себе такого внимания, что и не снилось американским блокбастерам. Каждый съёмочный день начинался воплями режиссёра и ими же заканчивался. Окрестности оглашали фразы, доставлявшие местным жителям, не избалованным зрелищами, истинное удовольствие.

— Куда галопом поскакала? Сказано: плывёт как пава! Ещё раз спросишь, кто такая пава, будешь как Шахерезада, каждый вечер сказки наизусть рассказывать. Нет, не про Аладдина, а русские народные!
— Да подойди же ты, наконец, к этой кобыле! Да не к Ларке, а к лошади. Кто кусается? Ах, обе. Сахарку дай. Кто спёр из гримёрки Поповича рафинад?
— Кто так целуется? Мы что, Эммануэль-2 снимаем? Это детская сказка. Ну и что, что дети развитые, вот ты своему разрешил бы такое смотреть? А, твой уже женат.
— Какой дублёр?! Сметой не предусмотрено. Придётся тебе, Тугарин, самому с ветки прыгать. Где высоко? Пока не прыгнешь, аванс не дам! Кто змей? Ах, ты по роли, а я по жизни?
— Куда головы змеиные дели? Через пять минут не найдёте — ваши срублю. И не мечом бутафорским, а реальным топориком! Во, как быстро нашли!

К вечеру измотанный режиссёр и не менее измотанная съёмочная группа расползались по домишкам, но спустя часок выходили на завалинки, послушать байки. И лучше всех эти байки рассказывала та же вездесущая баба Дуся, с присказками, шутками-прибаутками.

А как-то историю рассказала, что в их деревне вскоре после войны случилась:
— Жила на краю деревни бабка-знахарка, Степановной её все величали. И слух пошёл, што она ведьма. Днём-от баба, а вечерком в свинью чёрную превращатся. Таких свиней отродясь в деревне не бывало. А это — то один увидит, то другой. Мой-то мужик ничё на веру не брал. Пока, грит, сам не встречу, не поверю. А он у меня в сторожах работал. Идёт как-то на дежурство, глядь, а за ним свинья чёрна. Мой — быстрее, свинья быстрее. Он побёг, споткнулся, на колени пал. Свинья к нему. Муж палкой, что рядом валялась, по морде-то свинячей и хлопнул. А утресь уже деревенские над ним шутковали, мол, поблазнилось тебе, Самойлыч. Глядь, а бабка Степановна в райцентр собралась, и щека у неё завязана. Сказала, вроде как зуб болит, и што у золовки переночует. И ведь вечор и ночью свиньи-то не было. Ну, наши уж жечь ведьму собрались, да наутро приехал с соседнего колхозу председатель — свинка у них сбежала англицкая, на породу закупленная. Всей деревней искали — нашли. И-и, вот вы зубы скалите, а ить спалили бы Степановну.

После таких баек спалось хорошо, но ночью в нужники актрисы по двое ходили.

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Через пень-колоду, но съёмки шли. Когда эпизоды с лошадью были сняты, актёр, что играл Алёшу Поповича, крепко выпил и нежно наглаживал свою четвероногую неприятность по кличке Белоснежка.

Но праздновал он рано — кадры оказались засвечены. Режиссёр произнёс по этому поводу длинную речь, в которой цензурными были лишь предлоги. Со следующего дня начали снимать заново. Выявилась и новая проблема: у главного героя наладились отношения с лошадью, но разладились с партнёршей.

Елена Краса, вернее играющая её Лариска, вздумала ревновать.

К кому? Ну, понятно, не к бабе Дусе и не к Белоснежке, а к продавщице Валюхе из сельпо. Только звучало: «Стоп, снято!», как на съёмочной площадке разгорался скандал. После чего Ларка рыдала на плече бабы Дуси, а Алёша Попович изливал душу режиссёру. Кончилось тем, что Валюхе председатель дал внеочередной отпуск и отправил в санаторий, подальше от греха. Мир был восстановлен.

Съёмки на природе подходили к концу, остальное было запланировано проводить в павильоне киностудии.

В последний день к режиссёру подошла Лариса и заявила, что ждёт ребёнка и собирается его рожать. Баба Дуся ахнула.

— Ну вот, — сказала Ларка, — сейчас начнётся: в наше время такого не было, без мужей не рожали.
— А чево ж не было, — возразила старушка. — Ишшо до войны в деревне нашей девять девок в подоле принесли. А велика ли наша деревня?

Режиссёр уже не слушал, проорав: «Всё, перерыв», он пошёл в сторону от съёмочной площадки, поминая недобрым словом сказки, лошадей, коромысла, актёров и чью-то маму.


Эпилог


На премьеру фильма-сказки «Алёша Попович и Елена Краса» собралась вся деревня. Разместились у председателя: дом большой, да и экран плазма. Дети, для которых, собственно сказка и предназначалась, с трудом находили место между сгорающих от нетерпения взрослых. А как же, ведь почитай все в массовке участвовали. И вот началось: выезжает на коне добрый молодец и обращается к выплывающей, словно пава, красной девице.

Слов слышно не было из-за непрерывных комментариев зрителей:
— Глянь-ка, Попович в седле, как орёл, а помнишь, баба Дуся, как ты его ругала?
— И-и, вспомнила бабушка, как девушкой была! Вишь, не зря ругала.

В этот момент отключили свет. Непередаваемый русский фольклор звучал минут тридцать — не помогло. Свет дали лишь назавтра. Фильм, конечно, все посмотрели, но это было потом.

[GREEN]

№ 18

Поговорим о Любви?
/миниатюра/


Дня влюблённых в конце зимы девчонки ждали ещё в моём детстве. В классе восьмом, мы мастерили на уроках труда Валентинки и анонимно прятали их в рюкзаки своих одноклассников. Кому-то из подружек везло и из школы они уходили с букетиком цветов и шоколадкой. А мне однажды 14 февраля поклонник преподнёс нетленное произведение Александра Дюма в двух томах «Три мушкетёра» с росчерком «на долгую память от Леонида». Позднее я узнала, что традиции праздновать день влюблённых есть и в России. А собственно и неважно, в честь кого назван день любви - святого Валентина или Петра и Февронии. Чтобы признаться в своих чувствах, не нужно смотреть на календарь. К этому умозаключению я пришла много позже. Но обо всём по порядку…



О том, что такое любовь, я узнала в шесть лет, когда мама уехала отдыхать в Грузию. Через пару недель вдали от самого родного человека я заболела. Врачи простуду отрицали, поставив диагноз «тоска». К тому времени, когда мама переступила порог дома, маленькая девочка сгорала от температуры, но болезнь отступила после объятий, поцелуев, нежных маминых рук. С тех пор мама никогда не уезжала.

О том, что любовь бывает разная, я поняла в третьем классе, когда за мной одновременно ухаживали два мальчика. Алексей прятал в карманах моей одежды жвачки и шоколадки, а портфель закидывал записками и билетами в кино. Он ходил за мной как тень, провожая домой из школы. И я никак не могла найти повода отделаться от него. Денис воровал мою сменную обувь, тетрадки, пару раз рвал ручку на ранце, подкладывал на стул кнопки и дёргал за волосы. Наши родители устраивали семейные советы и пытались найти способ как уберечь меня от пылкого юного влюблённого.

О том, что любовь бывает неразделённой, я узнала в пятнадцать лет, когда увлеклась красавцем из выпускного класса. Он пользовался популярностью не только среди одноклассниц, и до меня ему не было ровным счётом никакого дела. Теперь тенью ходила я, плакала по ночам и писала стихи. Тогда я впервые научилась мечтать так, чтобы задуманное становилось явью.

О том, что любовь бывает как в сказке, я узнала в двадцать, когда спустя 11 лет меня поцеловал парень, с которым мы симпатизировали друг другу с начальной школы. Концерт группы Army of Lovers, фейерверк, крики пьяной молодёжи, всё осталось будто в другом измерении, а мы перенеслись туда, где истинным счастьем были объятия друг друга.

О том, что есть настоящая, бескорыстная, всепоглощающая ЛЮБОВЬ, я узнала, когда мне на грудь положили новорожденного сына. Неуверенность, страх, беспомощность, удивление, решимость, счастье, обожание - волны чувств и эмоций, сменяющие друг друга, накатывали одна за другой. Этот съёжившийся комочек хотелось прижать к себе с нечеловеческой силой, осыпать его поцелуями и не отпускать никогда.

О том, что есть любовь, ради которой стоит меняться, бороться, прощать, терпеть, жить я узнала недавно. Мой муж впервые уехал из дома на целый месяц, и наша маленькая семья потеряла почву под ногами, уверенность в завтрашнем дне. Скрылось солнце, дни и ночи стали длиннее, еда - пресной, работа - ненужной, друзья - лишними, дом – пустым. Мир вокруг потерял краски. И я поняла – рядом со мной, во мне есть то, главное чувство, ради которого делались открытия, развязывались войны и совершались подвиги. Мне повезло!



Я уверена, в жизни каждого был момент, когда он испытал невероятную силу любви. Не верю тем, кто отрицает знакомство с ней. Возможно, вы её не разглядели, не поняли, не приняли, оттолкнули, не дали шанса или не позволили себе быть счастливым. Обернитесь, если нужно – догоните, простите, отпустите, разрешите себе любить и быть любимым.

[GREEN]

№ 19

Ну ты и врать!


Двоюродный дед мой носил пожизненную кличку Федот-Крючок. Не знаю, кто уж его так назвал первый, история не сохранила. Дед был умнейшим мужиком - самоучкой. Сколько я его помню, он всё что-то мастерил и изобретал. Я, видно, унаследовал его привычку, но так и остался внучком.
Характеризует деда такой факт. После войны он, неграмотный, собрал трактор Фордзон - Путиловец, привезённый в колхоз, в ящике. Там не было даже намёка на инструкцию или описание. Но рассказ не об этом. Прозвище своё дед получил за умение врать так убедительно, что даже верил кое - кто.
В ту пору, о которой я пишу, в деревне не было ничего кроме домов, людей и скотины. Ни телевизоров, ни радио, ни почты регулярной, ни света (отец мой работал на дизель - генераторной электростанции машинистом и, кроме запаха мазута, я о нем мало что помню). Свет был только до одиннадцати, пока работала электростанция, а отец приходил много позже. В общем, жизнь была не слишком весёлой, поэтому хороший рассказчик, неизменно, в свободное время собирал много народу и разговоры за самокрутками как-то скрашивали жизнь.
Тогда в деревне почти не выпивали - не было магазина, да и просто не на что. Я не знаю, за что люди работали в колхозе. Голодом мы не сидели, но рацион не баловал нас изысками нынешнего времени.
Дед был главным рассказчиком. Его сказки для нас и байки для взрослых не переводились. Но главное он умел приврать так, что покупались даже давно его знавшие и не верившие ни одному из его слов.
Это старая байка, на неё в стране миллионы народу покупались. И продолжают. Сильна жажда халявы.
Но то, что произошло - это рассказ одного из участников, которому не верить причин нет.
Четверо мужиков рубят новый дом. Работа тяжёлая и каждый рад перекуру. Федот идёт мимо. Один с угла орёт:
- Федот! Ты, говорят, мастер обманывать! Обмани нас!
- Да ну вас, на хрен! В Каменных Ключах пруд пронесло, рыбу мешками таскают, не видите что ли и я с мешком, даром же! Некогда мне вас обманывать.
Федот, а он был с одной ногой, вторая - с войны протез, шкандыбает мимо с возможной для него скоростью.
Мужики продолжают рубить углы.
- Мужики, врёт или нет? - говорит один.
- Дак как проверишь! А ведь мешок у него, может и правда. Мельник говорил, что плотина-то еле выстояла весной.
- Не, наверно, врёт. А если нет, рыбы - то в пруду кишело. Айда, парни, всё равно обедать пора.
Мужики втыкают топоры в углы сруба и толпой валят в соседние Каменные Ключи, а это три километра.
На пруду с мельником такой разговор:
- А чо, у тебя пруд-то не убежал, что ли?
- Да вы чо, боговые, мне же весной подпрудили его малость, сто лет простоит теперя!
- А мы думали!!!
Мужики бредут обратно не спеша. Матерятся во всю мочь.
- Ну и врать, мастер.
- Дак чо, сами ведь попросили.
Та же картина, четверо на углах сруба машут топорами. Федот мимо еле тащит мешок.
- Ты чё, нас обманул, что ли?
- Да вы чо, мужики, вон рыбу волоку еле, - и показывает здорового карпа из мешка.
- Дак мы бегали, пруд - от на месте.
- Дак я чо, вру по - вашему?
- ???
- Вы куда лётали - та?
- В Каменные Ключи!
- От ведь, старый хрыч, запамятовал, пруд-от в Маломалках убёг.
Мужики сидят в раздумьях. Мешок с рыбой до Маломалок ещё километр от Ключей.
- Айда, мужики!
- Нет уж, не хрен там делать, вдруг опять наврал.
И тут до одного доходит, так он ведь заядлый рыбак и рыбу - то в Ключах поймал, или мельник ему дал. Когда он до Маломалок - то на одной ноге бы доскакал и как бы там насобирал эту рыбу?
Мужики, успокоившись, рубят дальше. Идут Маломальские девки.
- Девки, у вас пруд не убегал?
- Дак это, ночью ишо! Наши уж всю рыбу собрали, да в Ключах продают у магаза.
- Вот гад, а не обманул ведь!
Мужики дружно хохочут и никакого зла на Федота. Два огромных карпа варятся в ведре на тагане.