[GREEN]

№ 20

Что это было? Странный случай в осеннем лесу

Теплым осенним днем я шел по яркому желто-оранжевому лесу. Моей целью было взобраться на гору, маячившую впереди, чтобы сверху полюбоваться открывающейся панорамой.

И, вдруг, что за чудеса!

У подножья горы я увидел…да, я увидел… Её!...

Можно ли с кем-то спутать эту фигурку, эту походку, эти движения и гордую посадку головы!?.. Только почему, при Её-то осторожности, она оказалась одна в лесу? И отчего одета в легкое платье до колен? И почему с пустыми руками? Я имел возможность наблюдать Её больше двух лет, но без сумочки не мелких размеров ("все свое ношу с собой" так назвала подобные сумки моя знакомая продавщица дамских аксессуаров) она не была никогда. И в платье я не видел Ее ни разу. Да еще до колен!.. Она одевалась во что угодно, но только не в короткое платье. Создавалось впечатление, что Она тщательно скрывала одно из несомненных достоинств своей внешности – самые прекрасные, самые совершенные, самые умопомрачительные ножки в мире, мечту любого скульптора.

Очевидно, считая, что мужчины должны ценить в ней душу, а не тело. И в этом, наверное, с ней стоит согласиться. Конечно, от этого мир потерял Красоту, но коль уж он не способен достойно ее воспринимать, то так ему и надо!

Она будто плыла по ковру из желтых листьев, элегантно взмахивая ручками, как, кроме Нее, не далает больше никто. Я даже не заметил, как мы сблизились и оказались друг перед другом. Странно, она смотрела на меня открыто, без тени отчуждения, не отворачиваясь и не опуская головы, как обычно делала.

- Ну здравствуй! – сказала она мне как старому знакомому, просто и дружелюбно.

«Ну, дела!» - ничего не мог я понять,- мы и на "ты" никогда не были". И принялся что-то бормотать про неожиданную встречу.

- Ничему не удивляйся! – отрезала она в ответ. И заговорила со мной, как со старым другом.

«Что все это значит?» - недоумевал я, - «Не может же Она так себя вести! Неужто я ошибся? Неужели такое бывает?»

Она что-то мне говорила, а меня раздирали сомнения.

«Надо обратить внимание на Её самые характерные особенности, - мелькнула мысль, - складочки в уголках рта и форму носа – ничего подобного я ни у кого не видел».

О, Господи! Все было в точности, как у Неё.

«Да я, наверно, просто сплю! – догадался я и как следует ущипнул себя за щеку.

Она засмеялась, поняв мои сомнения.

«Но я же никогда не слышал Её смеха! Она и улыбалась-то при мне всего два раза и то, видно, случайно. Нет, что-то здесь не так!»

- Знаешь, ты точная копия одной моей знакомой, - неожиданно вырвалось из моей утробы.

- Копия?! Ты уверен? – она теперь смеялась одними глазами.

- Как тебя зовут? – спросил я и сам не узнал своего голоса.

- А я думала ты знаешь!...Ирина.

- Ирина!!! – только и воскликнул я, чувствуя, что схожу с ума.

И все-же червь сомнения не уходил. «Надо как-то её проверить», стучало в моих висках.

- Ты бесподобна в этом платье! – наконец выпалил я, собравшись с духом, - Сюда бы еще букет цветов!

- Так за чем же дело встало! – ответила она.

«Вот!!! Ирина ни за что бы не приняла от меня цветы», пронеслось в голове. Но вслух сказал: «Я то пожалуйста! Я с удовольствием! Только где взять цветы в осеннем лесу?

- Ничего страшного! Можешь собрать букет из листьев.

- А-а-а! Ну, это я мигом!

Несмотря на все сомнения, я взялся за сбор осеннего букета с превеликим энтузиазмом, используя все свои способности и вкус. А затем, вспомнив галантных кавалеров, эффектно преподнес букет с поклоном, встав на одно колено.

Реакция девушки была совсем неожиданной. Она засмеялась, захлопала в ладоши, а затем, приняв букет, прижала его к груди.

- Ирина ведет себя не так! – вдруг вырвалось из моего нутра.

- Знаю, - ответила она, сразу став серьезной. Не удивляйся, мне все известно.

- Но как?..

- Я знаю, ты ничего не придумывал. И вовсе не от скуки сочинил Королеву. Это произошло потому, что должно было произойти…

Мы медленно шли по лесу. Проходя через ручей, я взял ее за руку. К моему удивлению, рука оказалась живой, нежной, теплой и какой-то трепетной. Я понял, что не в состоянии подобрать слова, чтобы описать эти ощущения. Когда наши руки разомкнулись, моя ладонь долго еще сохраняла ощущение ее ладони. Ведь я никогда, никогда не держал Её руку в своей.

- Послушай, если ты – это Она, то откуда все эти несоответствия?

- Тебе странно, что я с тобой общаюсь и приняла букет?

- Да, это как-то не вяжется с Ней. Она и за руку взять себя ни за что бы не позволила. Ей Богу, она бы предпочла свалиться в ручей, чем доверить мне свою руку.

- Ты прав. Ты не сможешь сделать такого подарка, который придется ей по душе. Ты ничем ей не угодишь, как бы ни старался. Ты бессилен что-то изменить.

- Вот ты и сказала о Ней в третьем лице, - тихо проговорил я и все во мне оборвалось. Хоть все это мне и знакомо, но слышать такое каждый раз, значит,- каждый раз быть убитым.

- Я живу в параллельном мире. – А ты – в мире Невозможного, мире недоверия и отчуждения. В вашем мире принято сторониться и избегать друг друга, не верить ближнему и возводить непреодолимые барьеры вокруг себя. При этом вы называете себя христианами, хотя Христос проповедовал прямо противоположное. Вы не прощаете друг другу недостатки, а свои недостатки холите и лелеете. Вы насочиняли кучу условностей, называя их «правилами этикета». Они только мешают вам жить, но вы поклоняетесь им словно идолам. Эти надуманные непонятно для чьей пользы химеры для вас значат больше живого человека. Вы отвергнете его ради них, как бы искренне он к вам не относился. Ради них вы будете наносить другим душевные раны.

Если влюбленный пришелся не ко двору, то на вашем языке его чувства уже не называют любовью, а говорят: он преследует девушку. И если он иногда напоминает ей о себе, это вы называете «посягательством на неприкосновенность личности», хотя ничего плохого он не делает. А в так называемых «цивилизованных странах» вашего мира такого человека могут даже осудить. И даже твои собственные друзья считают, что ты преследуешь свою возлюбленную. Не так ли?

Любовь – высочайший дар небес, вы превратили в бессмысленную, зубодробительную нервотрепку, раньше времени сводящую в могилу. Вместо того, чтобы заботиться друг о друге, вы изводите своих любимых и самих себя. Ваши профессора доказывают, что любовь – психическое заболевание. Дают советы, как от нее избавиться. Как это увязать с вашей же верой? Для чего тогда вы молитесь и ходите в церковь? Только, чтобы окружающие плохо не подумали? Да еще испросить помощи, как выбраться из переделки, в которую сами же и вляпались.

Ваш мир Невозможного вы сотворили сами. Для собственных мучений! Но обвиняете в этом кого угодно, только не себя. Я, между прочим, твою возлюбленную нисколько не осуждаю: она делает то же, что и все. И ты на ее месте вел бы себя нисколько не лучше. Так что не считай, что она сделала тебя несчастным. Ты точно так же можешь сделать несчастным кого угодно…

У тебя ничего не получится в твоем мире. Тебя ничто не ждет, кроме мук и отчаяния. Брось свой мир! Идем со мной!

- …Но зачем я тебе в мире, где все возможно? У тебя, наверно, и проблем-то никаких не бывает.

- Ты мне нужен только затем, что принадлежишь мне. К чему болтаться без дела?

Каждый объект должен быть на своем месте!

- Знаешь, я никогда в жизни не получал такого заманчивого предложения. Да и глаз от тебя оторвать невозможно, век бы любовался. И вообще все, что сегодня было, это… это невозможно описать!... Только принадлежу я Ей.

- Ты делаешь очередной роковой неправильный выбор. Сколько ты их уже сделал!? Не сломал ли этим сам себе жизнь?

- В чем-то ты, наверно, права. Только, если я уйду с тобой в мир Возможного, а Её оставлю в этом мире, меня до конца моих дней будут мучить угрызения совести.

- Пойми: она иначе все представляет. И ты не нужен ей ни в каком виде.Тебя устраивает положение бесхозного? Ты ничего не сможешь для нее сделать. Ничего и никогда!

- Если мне так и не удастся сделать лучше Её жизнь, тогда я попробую изменить этот мир, чтобы он стал лучше…для того, чтобы Её жилось лучше.

- Ну-ну! – только и сказала она и, повернувшись, стала быстро удаляться знакомой и родной до боли походкой. Её походкой! И только платье, в котором Она никогда не ходила, удержало меня от дикого и безрассудного желания кинуться за ней, бросив все.

Когда я пришел в себя, то так и не понял, был ли это сон, или какое-то наваждение, а может и в самом деле я побывал в другом измерении.

Этот эпизод я вспоминаю всю свою оставшуюся жизнь. Вспоминаю с болью и горькими слезами. Только спустя годы до меня дошло, что происшествие в осеннем лесу было не миражом, не видением и не галлюцинацией больного воображения. Это заботящиеся обо мне ангелы или еще какие-то духи из потустороннего мира дали мне даже не единственный, даже не уникальный, а просто запредельный шанс испытать счастье. Они хотели меня спасти так, как это сделал мыслящий океан из романа Станислава Лема "Солярис". А я их не понял, не оценил, оставил заботу без внимания и даже не поблагодарил. И даже не раскаялся!

Я совершил, возможно, самую страшную ошибку в своей жизни. Я не только одного себя обрек на мучения, но постоянными неуклюжими напоминаниями о своей собачьей преданности портил жизнь Ей, ради кого остался в этом мире. Остался, чтобы сделать Ее жизнь лучше...

И тех потусторонних сущностей, которых совершенно себе не представляю, которые проявили обо мне такую отеческую заботу, я подвел и наверняка обидел, если они способны обижаться, как мы. Во всяком случае больше руки помощи они мне не протягивали.

[GREEN]

№ 21

ОЛИГАРХ

… голожопая малолетняя шантрапа и великовозрастный полосатый кот по имени Олигарх тихо занимались преступным промыслом…

Толян, некогда проморгавший своих двоих и сегодня просто от некуда деться оставленный присмотреть племяша вместе с двумя бутылками светлого пива, не менее преступно похрапывал в кресле, свесившись на сторону пустою и глуховатой от шумной житейской суеты головою.

Прямо перед ним в жидкокристаллическом экране задорные упругие молодки, в меру и по-современному одетые, страстно предлагали разрешённые для такого времени суток танцы. Обольстительные влажные сирены иногда настолько выходили из себя, что, казалось, пройдёт секунда-другая, и они неизвестно каким чудом выскочат, захватают, залапают, затянут да разнесут ваши клочки по закоулочкам. Полуторагодовалый смышленый племянник дяди Толи вот уже третий танец подряд находился под дремлющим оком чересчур либерального Олигарха, присмотревшего в своё время и двоих дядиных сыновей, и целый выводок хулиганистых соседских оболтусов, и много чего ещё. Далеко перешагнув свой «кошачий полтинник», патриарх заслужено покоился высоко в головах спящего Толяна. Поджав под себя лапы и лениво пощуривая глаза, он безучастно наблюдал суетливого пацана, который сначала незамедлительно прибрал к рукам, а затем в синем пластмассовом горшке, пытался оживить копчёного холодным способом и немного начатого дядей леща. Унылый бронзовый лещ с остекленевшими глазами и варварски выкрученными передними плавниками еле умещался в горшке, сильно выпирая наружу хвостом. Мальчонка полил рыбу остатками пивной пены, отбросил в сторону бутыль, неизвестно отчего вдруг засмеялся сам себе и, подхватив лёгкую посудину с забальзамированным в жидком дыму деликатесом, отправился вместе со всем своим добром к столу, стоящему аккурат за спящим Толяном. Обстоятельно и по-хозяйски задвинув горшок на стол, он обошёл кресло и… используя свесившуюся голову, как последнюю ступеньку, не по годам сообразительный племяш вскарабкался наверх.

Пришлось капитально повозиться, прежде чем крышка аквариума полетела вниз, и паренёк запустил в большую воду нового, вкусно пахнущего жильца. Забалованная вниманием и по-девичьи рассеянная золотая рыбка, а за ней и остальная пресноводная шушера, в один момент порастеряв вальяжную неторопливость и тупорылую заморскую спесь, заметались в панике. Дорогие рыбки нервно и беспорядочно заплавали куда попало ,а при встрече друг с другом удивлённо таращили глаза, выдавливая и теряя за собой длинные «охотничьи» колбаски экскрементов.

Лишённый плавников и почти целый лещ камнем ушёл на дно, радостный паренёк похлопал ладошкой по поверхности только что открытого им водоёма и быстро переключил внимание на метавшихся в страхе разноцветных и нескучных ему рыбёшек. Лежащий сфинксом огненно-рыжий Олигарх до определённого момента не участвовал в преступлении, а, едва завидев в руках проворного хлопца первую добычу, нелегко оторвался и, преступив невидимую черту, теперь уж полноправным участником завертелся, пытаясь удержать своё жирное тело на неудобном аквариумном углу.

Проворный малец, перегнувшись через пластиковую стенку терпящего экологическое бедствие водоёма, легко загнал в угол, а затем схватил оцепеневшую от ужаса пучеглазую и нарядно одетую в тонкие кружева плавников золотую рыбку. Счастливый паренёк тут же засветил добычу заволновавшемуся на углу товарищу, брюхатая и некогда недоступная краса беспомощно обвисла, заглатывая костистыми губищами воздух. Подхалимистый кот, пожирая добычу глазами, беззвучно ощерился, затем поднял, было, вперёд переднюю лапу, отчего потерял равновесие и тут же соскочил вниз на стол. Не имея терпения быть в роли наблюдателя, рыжий метнулся и выстрелил на угол. Только теперь уже, жалобно оголосившись, он стал просяще заглядывать в сияющие детские глаза. Восторженный и счастливый рыбак не спешил делиться добычей, бросив горшок на середину аквариума, он отпустил туда и первую в своей жизни золотую рыбёху. Между тем в некогда тихом подводном царстве, наблюдая за такой стремительной расправой, сытые и не знающие ни в чём отказа, разбалованные рыбки начали паниковать и метаться по акватории, надеясь найти пятый угол. Растопыренная пятерня вошедшего в раж мальчугана прижала к стеклу очередную жертву. А рядом на углу изнемогал нервами и никак не решался реализовать себя разом помолодевший Олигарх. У него проснулся охотничий инстинкт, ему захотелось принять посильное участие, а голос крови толкал его совершить бессмысленное ритуальное убийство.

И вот – чудо, ходившая ходуном вода потихоньку прибивала в его сторону синий горшок с прыгающей в пивном рассоле красоткой. Плавсредство находилось на расстоянии, что называется, вытянутой кошачьей лапы, и здесь старый хрыч дал маху. Решив единолично захватить трофей, этот дурень ступил одною лапою на голову нагнувшегося к воде мальчугана и, вытянувшись во всю длину, попытался другой лапой подтянуть горшок к себе. В это время прижатый детскою рукою меченосец, решивший бороться до конца, стремительно затрепыхался и, словно обмылок, выскочил и мгновенно затерялся, оставив после себя небольшой красно-чешуйчатый дождик; малец тут же проворно переместился за ним… а распластавшийся над водою кот мгновенно исчез в травяных зарослях.

Запутавшись и намотав на себя нехорошо пахнущие водоросли, перепуганный восьмикилограммовый полосатый осёл кое-как причалил к стеклянной скользкой стене. Весело подпрыгивающий мальчуган хлопал по воде рукою, заливисто смеялся и тянул Олигарха за ухо; понимая весь свой ужас и позор, котяра не проронил ни звука.

А между тем на экран телевизора уже вывалилась целая команда блестящих гимнастических атлетов. Не исключено, что эти боевитые и бедновато одетые хлопцы в толстых золотых цепях, заметив спящего, почему-то вдруг не захотели петь, а вместо этого начали что-то энергично доказывать друг другу на пальцах. И уже скоро стало понятно, что ни петь, ни танцевать они и вовсе не собираются. Пивная двухлитровая посудина уже отстрелянной гильзой валялась на полу, второй снаряд, стоя на столе в полубоевой готовности, выжимал из себя остатки мелких пузырей. Худой кадыкастый Толян в «сталинской лагерной майке» и домашних адидасовых штанах надёжно и с интервалами храпел, сливаясь в унисон с ползающим по столу телефоном. Над дядиной головой, сверкая голым задом, шустрил беспокойный племяш, пытаясь всколыхнуть застоявшееся болото мирной и скучной жизни пресноводных. Олигарх, некрасиво обтянутый собственным мокрым мехом, смотрелся жалко, не фасонисто, да и просто омерзительно. Уцепившись передними лапами за стекло, вытянув испуганную и всю запутавшуюся в водорослях мокрую морду сильно вверх, он отчаянно, безуспешно и уже недолго скрёб задними лапами по стеклу. Жирный и не тренированный кот быстро уставал и, ударившись надутым брюхом о скользкое аквариумное стекло, медленно дотягивался задними лапами до дна. Рыжий катастрофически сдавал, потому как, иногда срываясь и соскальзывая передними лапами, он на короткое время скрывался под водою, но всё же выныривал и из последних сил цеплялся за стекло тупыми когтями и подтягивал себя кверху. Через некоторое время, чуя неладное, он начал страшновато подвывать. Малец, на время прекратив рыбалку, передвинулся ближе к товарищу. Висевший мокрым кулем Олигарх вызвал в нём лишь лёгкое недоумение. Ухватив кота за огромную, завешанную водорослями голову, малец попытался было тянуть полосатого борова на себя, отчего тот, напрягаясь и теряя последние силы, только сильнее орал и бесполезно мутил воду.

Мирно покачиваясь на волнах в разбавленной пивной жиже и едва шевеля губами, красивая и целомудренная золотая рыбка готовилась отдать Богу душу; подвернувшийся под руку красный самец меченосец, только что всплыв на поверхность, нехотя перевернулся на спину и приказал долго жить. Остальные же, в далёких прошлых жизнях – тропические рыбки, пережив первые минуты потрясения и собравшись в тесную стайку, нервно пережёвывали ртами мутную грязную воду и с минуты на минуту ожидали конца света.

Повыдергав у товарища мокрой шерсти и не сдвинув его с места, малец потянулся на цыпочках, лёг животом на толстое органическое стекло и, прокрутив себя руками вокруг живота, опустился босыми ножками в подогретую пресную воду. Котяра тут же засучил, но теперь уже одною только лапой, его агония длилась недолго, через секунду он вновь обвис большим животом на стекле. Тёплый водоём, мелкие внизу камешки и всякая другая неизвестная водяная жизнь жутко обрадовала мальца и он, сбросив с себя куда подальше остатки лёгкой одежды, и держась одной рукою за край, заново начал ловить рыбку в теперь уже мутной воде. Скоро сообразив, что воды слишком много, племяш подхватил горшок, нашёл устойчивую позицию и со счастливым лицом принялся выливать из аквариума воду горшком, совершенно позабыв и о своём полосатом друге, и обо всём на свете. Всё, о чём молилась золотая рыбка, для неё было исполнено – упав с огромной высоты на пол, она быстро и легко погибла, а вслед за ней полетел и бывший многоженец – недавно околевший самец.

Олигарх, заподозрив, что им перестали интересоваться, с новой силой засуетился, как мог, и даже, с трудом переставляя передние лапы, начал перебираться ближе к теперь уже своему подельнику, который увлечённо и энергично лил воду за борт. Не выдержав, Олигарх начал орать, как однажды орал только в молодости, когда оставленный без присмотра сопливый соседский гадёныш изо всех сил давил его кухонной дверью.

Умаявшийся малец притопил горшок в воде и решительно взялся выбросить кота за борт. Схватив его обеими руками за хвост и сделав красное лицо, он как мог сильно тужился, писая в воду, и тянул кота на себя.

На хорошем английском языке гундосил телевизор, раскатисто и по-молодецки храпел Толик…из последних сил вцепившийся в стеклянную стенку кот жутко завывал и, соскальзывая когтями, пытался выцарапаться из гиблого места. Покрасневший от натуги малыш уже почти вывел его в горизонтальное положение и, желая половчее перехватить тяжёлого воющего друга, он молниеносно схватился за… два попавшихся ему прямо в руку шарика.

…неведомая сила приводит в движение беспозвоночное тело подвыпившего человека, который, часа два собираясь в атаку, бросается всё-таки от подъездной лавочки до двери. …где и какие силы находит обессилевший высоко на кольцах гимнаст, распяливая своё тело крестом и мучительно желая Олимпийского рекорда?

Одним словом, Олигарх, почувствовав такую своевременную поддержку, словно ударенный электричеством ,судорожно содрогнулся, дёрнулся и рухнул из воды на стол. Прокатившись по столу, обессиленный кот прилип невыжатой холодной тряпкой прямо на голову спящего Толяна.

Толик ,мгновенно проглотивший кадык, в секунду подорвался, вскочил и выбросился далеко вперёд, пытаясь одновременно двумя руками содрать с себя эту склизкую мерзость. Вцепившийся в голову и вызверившийся от пережитого унижения и страха Олигарх, спасая свою шкуру, до крови расцарапав плешивую голову Толяна, тяжело шлёпнулся вниз.

Последнее, что увидел ополоумевший дядя ,падая плашмя на стоящий перед ним журнальный стол, так это здоровенного полуголого губастого мужика в цепях, который, преувеличенно резко подавшись вперёд, выбросил навстречу ему неприличный по международным понятиям жест. Изящный вычурный столик на тоненьких козлиных ножках легко подломился, и не успевший очнуться в этой жизни Толян, ударившись головою об пол, сразу же перешёл из одного пограничного состояния в другое, проливая на пол кровь из расцарапанной Олигархом головы.

Стремительный выход Толяна в другую реальность ничем не повлиял на действительность и ничего не изменил ни на музыкальном канале, ни в жизни счастливого племяша; не обратил на это внимание и чудом спасшийся Олигарх. Только что упавший пивной баллон, катаясь с боку на бок беззвучно шипел и бесился внутри пеной, а покоящийся на дне аквариума лещ продолжал источать из себя бальзамическую погань. Успев под честное слово, оформить в кредит девятую кошачью жизнь, Олигарх сидел сейчас тяжёлым задом на ковре. Широко расставив передние лапы, он часто дышал некрасиво взлохмаченным боком и изредка блевал вперёд себя протухшей аквариумной водой.

Освободившись, наконец, от невесёлого кота и довольный полнейшей свободой, мелкий пакостник, широко расставив руки, повиснул на стенках аквариума. Раскачивая себя в воде, он иногда просто выпендривался, а иногда – желая освободиться от прилипающих к ногам водорослей – весело сучил ножками и баламутил водоём.

А между тем, нарушая радостную атмосферу квартиры, требовательно, нервно и настойчиво врывался в неё дверной звонок. Немного погодя и предчувствуя неладное, с испуганным лицом женщина быстро простучала каблуками в комнату. Перед нею, согнувшись сломанной спичкой и истекая из головы кровию, на крышке сломанного стола, покоился бесхитростный Толян. Белея от предчувствия, молодая мать проверила квартиру застившей ей глаза пеленою ужаса…малыша нигде не было, и он не бежал ей навстречу, как обычно. Не мешкая ни секунды, мама схватилась за телефон и скоро уже по всему подъезду разнеслось, что у неё украли ребёнка…и…

- - -

Толик… мокрый от жуткого сна, проснулся в кресле, голова сильно затекла, и он еле-еле выпрямил её, и сейчас, с сильно колотящимся сердцем ждал, пока наполнится она свежими и хорошими мыслями.
Сначала резкий звонок, а затем и торопливый стук неким предметом по двери задал ему правильный импульс.

Толян отжался от подлокотников кресла двумя руками и обмер: племяша нигде не было видно. Он резко вскочил и, ещё как следует не осознав себя, бросился открывать. Как только Толян достиг края ковра и ступил большими мосластыми ступнями на пол, он услышал за спиною тревожный кошачий вой.
Толян отреагировал, но потерял бдительность, и в этот момент, ступив в невесть откуда взявшуюся лужу, он внезапно поскользнулся, взлетел кверху ногами, принял горизонтальное положение и…последнее, что видел Толян, переходя из одного пограничного состояния в другое, так это голожопого и согнувшегося к воде племяша и висящего рядом мордою на стекле рыжего испуганного Олигарха.

[GREEN]

№ 22

ТЁМНАЯ ПОЛОСА

Телефон зарычал и закружил, подрагивая, по полированному сидению табуретки, куда Стёпа положил его, да и, конечно, чуть не забыл впопыхах.

Звонил закадычный друг Семён, именно он впервые позвал вчера Стёпу на весеннюю утиную охоту. Надо было спешить, у подъезда уже ждала машина. Стёпа тщательно застегнул все застёжки и молнии на рюкзаке, подтянул все шнурочки, и, схватив куртку, выскочил на площадку. Хлопнув дверью, запрыгал вниз через ступеньку.

На улице оказалось ещё темно и неожиданно холодно. Даже вдруг захотелось обратно, в тёплую и мягкую постель, к приготовленному мамой завтраку как-он-любит, но железная дверь подъезда, громыхнув за спиной, будто отрезала все пути назад к отступлению. Стёпа, не без сожаления вздохнув, как в ледяную воду, шагнул навстречу обещанному приключению.

В машине сидели трое. За рулём Семён, рядом с ним дородный Юра – сослуживец Семёна, по слухам заядлый охотник, до всего, что движется, особенно если это с пышной грудью и стройными ногами... На заднем сиденье, как всегда, похмельно дремал знакомый Стёпе ещё с детства двоюродный брат Семёна – Шурик.

Стёпа открыл заднюю дверку и поздоровался. Все по очереди пожали подаваемую им руку.

– Может, мой рюкзак в багажник забросим? – спросил Стёпа, когда Семён принял его рукопожатие.
– Давай, садись уже, места хватит, гнать надо, – грубовато ответил Семён.

Кажется, мужики были немного, что называется – не в духе. Спрашивать, в чём тут дело, Стёпа не стал, уселся, умостив булькающий рюкзак на коленях. Сквозь запотевающее стекло ничего было не разобрать и он протёр его ладонью.

За окном мелькали ещё пустые и мрачные тротуары, жёлто подмигивали ещё спящие светофоры. Наплывали и уносились назад подсвеченные витрины и яркие и, казалось, замёрзшие от утренней свежей прохлады одинокие вывески, как-то тоскливо светили цветными кухонными занавесками ещё редкие пробудившиеся окна.

– Ну, ясно, кто вчера пил, – негромко проворчал Семён и приспустил боковое стекло.
Холодный воздух, ворвавшись, взъерошил Стёпины волосы.
– Да, закрой, ты, бля, сдувает, – шмыгнув носом, сердито просипел Шурик.
– Запотевает же, не видно же нихрена… Молчал бы уж, умник, – поддержал Семёна Юра.
Шурик запахнулся плотнее в свою кожаную куртку, уткнувшись носом в меховой воротник.
– Издеваются, г-гады, – негромко, слегка вздрагивая, пожаловался Шурик Стёпе, – им бы так-то… Я же сегодня дома не ночевал, на лавочке сидел их ждал, промёрз весь…
– Отмазка ж-железная, – продолжил он после паузы, – скажу, с вечера на охоту уехали. А телефон, скажу, разрядился… А то, Верка моя, точно уб-бьёт… – Шурик недоговорив, икнул.
– Ты, чо не мог нам позвонить свечера, что, пьёшь, мы бы за тобой и заезжать не стали, какой прок от тебя бухого-то? – обернувшись, корил Шурика Юра.
– И лодки ни у кого больше нету, сам будешь уток доставать. Хоть протрезвеешь, может?.. – не оборачиваясь, выговаривал Семён, – страшно ему домой за лодкой идти. И чо скажешь: «Так на охоту торопились, что и лодку забыли»? Точно, умник, блин!

Шурик, молча, смотрел в окно. Стёпе стало нестерпимо смешно, и он тоже отвернулся к своему окну, посмеиваясь, время от времени.

А за окном уже мелькали сосны пригородного леса. Деревья со Стёпиной стороны будто светились, распространяя вокруг себя тепло, корой отражая лучи рассветного солнца. Со стороны Шурика дерева стояли всё хмурые и холодные, как будто там утро ещё и не начиналось.

Шурик, кажется, задремал, стремясь словно вжаться в самого себя, почти с головой скрывшись в своём мохнатом воротнике и всё плотнее запахивая полы своей куртки, пытаясь согреться. Стёпа его не понимал, ему становилось жарко в тесном салоне, и он расстегнул молнию своего лёгкого пуховика.

– Опаздываем, мать вашу, – громко нервничал Юра.
– Зашёл вчера по старому адресу, не забыл ещё, что день рождения у Юльки, как раз и попал… – Опять начал бубнить, разбуженный рыком Юры Шурик.
– Юлька-то, это подружайка моя, ещё до Верки, до армии ещё, – пояснил он негромко, – ведь жениться на ней хотел… Не дождалась сучка. А хотя такой бабе всё равно не дождаться, да наверно и не стерпел бы я с такой-то жить, давно спился бы на хрен… Вот, а вчера, зашёл. А у ней там народу – пресс. Все, правда, готовые уже, лыко не вяжут. Наверно с прошлого вечера гуляют? А она, бедная, чуть не плачет, и трезвая, блин… Мне обрадовалась прямо, как старому другу, сразу полный стакан водяры налила. И, знаешь, выпил, а не берёт. Только весело стало. Ещё выпил, а она не пьёт никак, только глядит на меня, как-то так загадочно, как раньше бывало, глядела. Никто так на меня не глядел больше... А эти, гости-то её, даже и бошки уже не поднимают. И хахаль её тоже, возле тарелки с салатом, лысинкой сверкает… Ну, она и говорит: «Пошли, Саша, молодость нашу вспомним. Помнишь, как любили-то мы с тобой, а?» А как не помнить, Стёпка, это же, как в кино, блин, было!.. Такие, блин, чудеса вытворяли!..

Шурик, просветлев лицом, замолчал.

Стёпа всё смотрел в своё окно, вроде бы и не слушая его.

– Ну, вот и увела меня в ванную и дверь закрыла, и воду, чтобы не слышно нас было, пустила. И всё-то у нас, как тогда, до армии, офигенно получилось. Я уж думал, так и не умею. У меня ни с кем больше так небыло, – Шурик говорил, будто захлёбываясь, – как-то с пацанами двух тёлок сняли, молодых, смазливеньких. Вроде всё на месте у них, всё умеют, а знаешь, без души как-то… Как роботы… И там ещё всякие бабы были... А тут… С Веркой-то своей, вообще никогда на такие трюки не поднимался… Я вот, всю ночь и думал, может бросить нахер Верку, да и пожить ещё по-людски-то, с Юлькой, а? Принять её как есть, простить и принять… Чо, ты молчишь-то, блин, – Шурика распирало восторгами и сомнениями.
– Да, не знаю, я, – возмутился в ответ Стёпа.
– Точно, что ты вообще знаешь, салабон, – начал горестно и оттого громко злиться Шурик.
– Эй ты, молчал бы, а то сейчас обратно, к бабам своим, пешедралом пойдёшь, – рыкнул на него, не выдержав таких откровений, Юра.

Шурик замолчал, опять вжавшись в свой воротник.

– Сёма, да закрой ты уже это окошко, – наконец взмолился он.
– Да, ладно, а то, правда, сопля прошибёт ещё, – Семён поднял стекло, оставив щель в палец.
– Чо ты его ублажаешь, спаримся же, – опять недовольно прорычал Юра.
– Да, нам и недалеко уже, вон, поворот, видишь, – Семён лихо свернул на просёлок.

Лесная дорога оказалась песчаной и потому довольно ровной и сухой, ехали по ней быстро, а вот когда начался луг, машину заподбрасывало на ухабах и илистых колеях.

– Ёлы-палы, так ведь и не доедем, – Семён, закусив губу, вертел рулевое колесо.
– Блин, всю душу вытрясет, – Шурик поднял больную голову из своего воротника.
– Ну, иди пешком. Остановить? – Семён, действительно, притормозил.
– Да, ладно, гони уже, – разрешил Шурик.
– А куда мы едем-то? – спросил Стёпа у Шурика.
– Да, вон там, за берёзками, озеро. Туда, наверно?

Доехать не получилось, дорогу преградил неширокий ручей с размокшими вязкими берегами. Пришлось опять остановиться. Все, кроме Шурика, вышли.

– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ, – растягивая, прокомментировал происшествие Юра.
– Бляха, картина Репина «Приплыли», – подтвердил отчаянность положения Семён.
– А далеко ещё? Может дальше пешком, а? – предложил Стёпа.
– А обратно как потом? Тоже пешком? Можно ведь и без колёс остаться, да и вообще без машины, – зло объяснил Семён.
– Тут же вроде нет никого, – Стёпа стал озираться, не замечая ничего подозрительного.
– Вот потому и нельзя оставлять-то, а то такие же пацаны подъедут, а дальше никак, вот и возьмут добычу, какую смогут, – разъяснил Юра.
– Надо, какую-то переправу строить, вон, хоть кустов нарубить, – негромко предложил Семён.
– А, что, точно. У тебя топор есть? – отозвался Юра.
– Ну, как же, в багажнике где-то должен быть, – Семён шагнул к машине.

Вскоре, они, по-очереди рубили и потом таскали к дороге длинные ивовые прутья и ветки, укладывая это всё поперёк ручья.

– Трубу бы какую-нибудь? А то в первый же ливень всё смоет, – вслух подумал Стёпа, уложив последнюю охапку.
– Точно, смоет. Да, и хрен с ним, погнали, – Юра уселся на своё место.
– Стёпка, топор возьми, – Семён поспешил за руль.
– А, где топор-то? – Стёпа озирался вокруг, топора не было.
– Где-где, в п...е, – рыкнул Юра, – давай скорее, так уже опоздали к зорьке-то.

Топор никак не попадался. Семён, чтобы поторопить Стёпу, уже и мотор запустил. Стёпа метался вокруг построенной гати, топора нигде не было.

– Слышь, ты, слепошарый, в кусты, где рубили, сбегай. Там, наверно, оставили, – гаркнул Юра в открытую дверку.
– Дак, это же ты, последний рубил. Что сразу-то не взял? – Стёпа всё же поплёлся в кусты искать топор.

Топор был воткнут в старый ивовый пенёк. Вынув его, Стёпа вприпрыжку пустился к машине, которая уже оказалась на другой стороне ручья. Запрыгнув на своё место и едва успев бросить топор под ноги, захлопнул дверку.

Машину опять побрасывало, Семён выворачивал рулевое колесо и сквозь зубы матерился. Проехали ещё с полкилометра почти без дороги, вязкая липкая грязь блестела впереди, не оставляя никакой надежды...

– Всё, писец!.. – Семён переключился на нейтралку.
– Может, толкнём, хоть вон до куста? – Юра оценивающе разглядывал чёрные колеи.
– Айда, глянем, – Семён открыл свою дверку и сидел, выбирая место, куда бы поставить ногу.

Юра, выбравшийся первым, широко шагая, отправился вперёд. Семён догнал его. Стёпа сразу выходить не стал, в грязь ступать совсем не хотелось, но и сидеть в тесноте стало невмоготу. И он, потихоньку, перешагивая лужицы, выбрался на обочину. Юра и Семён, что-то обсуждали, там, впереди, разобрать слов Стёпа не мог, только мат слышался отчётливо и, судя по интонации, означал он окончание автомобильного участка маршрута.

– Что, опять, как всегда?.. – это в открытой Стёпой дверке возник Шурик, – я пешком не пойду, лучше в машине останусь, всё равно её сторожить надо, – и он опять утвердился на своём месте, уткнув нос в воротник.
– Давайте вон под тот куст толкнём... – подходя, почти приказал Юра.
– Приехали, – скомандовал он, и, наклонившись к открытой дверке, громче добавил, – эй, умник, выходи, толкать будем.
– Кто умник? Сам, ты, умник, бля, – огрызнулся Шурик, нехотя вылезая из машины.
– Так, два с половиной человека, – подытожил Юра, не уточнив, кого он считает за половину, Стёпе хотелось надеяться, что половина не он, а Шурик. А Шурику, кажется, вообще было всё равно, он страдал…
– Сзади подтолкните, – Семён по-очереди прикрывал оставленные открытыми дверки.

Мотор зарычал, из трубы, как раз под Шурика вырвалась горячая сизая струя выхлопа. Машина медленно двинулась. Вот колесо выбросило первую порцию грязи, конечно угодив по брюкам Шурика.

– Так его, давайте ещё и грязью… – флегматично прокомментировал Шурик.
– Навались, – опять скомандовал Юра.

Степа, упёршись плечом и поддев грязный бампер руками, от всей души навалился. Рядом упирался Юра, за широким телом которого Шурика видно не было.

Перескочив несколько глубоких канав, машина выкатилась на плоскость луга и, срывая протектором чахлую мокрую траву, поползла по ней, оставляя за собой две черные, блестящие от выступающей влаги, борозды, остановилась у намеченного куста.

Семён выгрузил багаж. Два ружья, две пары болотных сапог, две складные удочки. Ружья и болотные сапоги достались Семёну и Юре. Стёпе с Шуриком дали удочки, чтобы попробовали наловить на уху карасей.

Охотники молча отправились обходить озеро с разных сторон. Стёпа и Шурик всё брели следом за Семёном, Юра выглядел более грозным… Под ногами хлюпало и это был почти единственный звук, да ещё какая-то птичка некрасиво попискивала. Утки плавали далеко возле прошлогодних камышей у противоположного берега и их было хорошо видно.

Наконец, Шурик, добравшись до древних черёмуховых кустов, сдался, отказавшись идти дальше. Бросив мешок под куст, он пробрался к заросшему берегу и стал разматывать удочку. Стёпа тоже вышел к воде.

Стёпа всё проверял наживку и вновь закидывал её то у берега, то подальше, то под кустом, то на открытых местах. Наживка никого не интересовала, а пустые взмахи удилищем только раздражали. Да и выстрелов слышно не было... Стёпа уже всерьёз подумывал, что именно он такой неудачник, ведь по рассказам, друзья никогда без добычи не бывали…

И солнце незаметно укрылось низкой серой всё тяжелеющей тучей и хотя дождя не было, с «гнилого угла» тянуло сыроватой прохладой.

– Это из-за меня всё. Попал я в тёмную полосу, – Шурик, жалкий и опять замёрзший, подошёл к Стёпе, – Сам всё испортил... Ладно бы Юльку порадовал, так я же потом ещё и её лысого алкоголика задавил, пока она в ванной была... А он, только так, побился маленько, да и всё… Вот, сейчас, поди все просыпаться начали, с опохмелкой решают, а он там лежит, и Юлька, понимаешь, совсем свободная баба сейчас. А я тут, как мудак последний, рыбалкой успокоиться пытаюсь… А если посадят её? А хотя, нет, наверно… Спишут всё на пьяную драку, ведь так же? – Шурик с надеждой глянул на изумлённого Стёпу, – там мужиков штуки три ещё валялось, да и бабёнки какие-то были никакущие тоже… Сам ведь знаешь, по пьянке-то всяко бывает… Бля, хоть в петлю лезь…

Стёпа вдруг тоже всем телом почувствовал идущий от воды холодок…

– Да, не знаю я… – промямлил он опять в ответ.
– Точно, блин, салабон. Что ты, вообще, знаешь-то?

[GREEN]

№ 23

Безликий

-Убиться об стену, - думал участковый Сидоров, тащась вслед за Ольгой. – Эта перепись населения меня доконает. И где же я так нагрешил?

Идущая впереди него Ольга, худая, молчаливая женщина, неопределённых лет, в свисающей с её острых плеч вытянутой футболке, не вдохновляла на ратные подвиги участкового.

Улицы, по которым они шли не сияли чистой, не были ухожены, часто попадались пьяные, кучки подростков и разбитные цыганки, сверкавшие золотыми зубами. В таких «криминальных зонах» переписчика было положено сопровождать «во избежание», что он и делал, вздыхая и вытирая пот, текущий из-под фуражки. Этот район был мало знаком участковому – его перевели сюда не давно, впрочем, не столько перевели, сколь просто не оставили выбора. Участок «трущоб» не давал прибыли, но добавлял головной боли на все сто процентов.

Процедура переписи была долгой. Бланки, бланки, одни и те же вопросы в каждом доме, задаваемые безжизненным невыразительным голосом Ольги, вымотали Сидорова. Ему хотелось домой, в душ, к холодильнику за пивком и футбол. Последний дом на этой улице был, как финишная ленточка и потому даже Ольга прибавила шаг, пытаясь добраться до этой черты и закончить на сегодня работу.

-Нет в жизни счастья, - злобно сплюнул Сидоров, уставившись в запертую, на огромный амбарный замок, дверь.

-Подождём, - предложила Ольга, и оба плюхнулись на маленькую скамеечку у дома, идти второй раз просто не хотелось. Шло время, становилось темнее, а хозяин всё не появлялся.

-Можно и по описанию соседей, если дома нет, - тихо сказала Ольга, чувствовавшая себя неловко в присутствии красивого и явно не довольного ею мужчины.

-Соседей, так соседей, - решился Сидоров и пошел к ближайшему дому. В этой старой коммуналке наполненной спившимися «стахановцами» и пожилыми женщинами, хотелось бы ему сказать покруче про этих… женщин, но положение обязывает, знали всё про всех. Дом стоял давно, заселяли в своё время молодых специалистов с завода, а со временем он превратился в «дом престарелых», но именно здесь можно было получить нужные сведения. У входа в подъезд стояли две лавочки и потому каждый, кто входил в дом, с двух сторон обстреливался пристальными взглядами скучающих старожилок.

-Здравия желаю гражданочки, доброго вам вечера, - рука Сидорова взметнулась к фуражке. – Посодействуйте милиции, будьте так любезны!

Шесть пар подслеповатых глаз преданно - ожидающе уставились на участкового.

-Нам бы про ваших соседей, вон из того дома информацию собрать для статистики, так сказать, помогайте переписи, - решил сразу уточнить Сидоров, зная по своему опыту, что иначе придется выслушать обо всех соседях начиная от царя Гороха.

-А что там рассказывать, один он живёт, никого не водит, носит только продукты,- заторопилась самая шустрая бабулька, боясь не успеть рассказать всего что знает, - недавно к нам переехал, уважительный такой, интеллигентный, внимательный, всегда поздоровается.

-Это ты кого интеллигентом назвала,- властным голосом иерихонской трубы перекрыла поток излияний товарка сидящая рядом,- это ты того бугая из тринадцатого так назвала. Уголовник это участковый, так и запиши – чистый уголовник.

Между соседками завязалась склока, каждая защищала свою точку зрения при этом, ссылаясь в аргументах на «качества добродетели» оппонента, к забаве присоединили и остальные. Особенно громко кричала явно глухая старушка и была она против всех сразу.

-Да все вы проститутки! Я одна в нашем доме кроме Митьки моего никого больше не знала!

Аргумент был веский, и потому воцарилась тишина.

-Гражданочки, вы же взрослые люди, ну как вам не стыдно, - пожурил Сидоров, - моральные качества нас сейчас совершенно не интересуют. Вы поймите, нам нужна конкретная информация! Сколько человек проживает в доме? Как зовут, сколько лет, национальность?

Если с ответом на первый вопрос проблем не было, то дальше понеслась неразбериха. Получалось, что у человека как минимум три имени, лет от 25 до 50, национальность варьировалась от русского до армянина, причем каждая была абсолютно уверена в своей правоте. Началась очередная склока. Не дожидаясь её исхода Сидоров, схватил Ольгу за руку и повел прочь со двора.

Шли как обычно. Ольга впереди, а сзади зло пыхтящий и сплёвывающий себе под ноги участковый, именно поэтому Сидоров не заметил, когда Ольга остановилась, и врезался в неё головой.

-Встала тут посередь дороги, - прошипел Сидоров и замолчал. Навстречу им грузно переваливаясь, шёл явно уголовной наружности, мужчина лет сорока. «Вышибала» - отметил про себя участковый, точно вышибала, права была «бабка-труба».

-Участковый Сидоров. Это Вы, гражданин проживаете в 13 доме по данной улице?

-Ну, я. А че, нельзя? - усмехнулся мужчина и перекинул из одной руки в другую пакет с явно звенящей в нем посудой.

-Можно, - холодно ответил участковый, - нам бы бланки переписные на Вас заполнить.

-Милости прошу, не на дороге же стоять.

В доме было темно и прохладно, Ольга дрожащей рукой заполняла данные на жильца, боясь даже дышать. «О, как гормон заиграл», - хмуро подумал участковый, видя пунцовые щёки переписчика.

-Может чаю?- предложил хозяин. По инструкции переписчик не имел права оставаться в доме и принимать подарки и угощения, но день рабочий закончен, а до дома ещё далеко, да и хозяин оказался вполне адекватный.

-Не откажемся, - решил за себя и за Ольгу Сидоров.

Пока хозяин хлопотал на кухне, Ольга, что-то черкала в своем блокнотике карандашом.

Возвращались домой уставшие, шли рядом.

-Что ты там все в своем блокноте шуршала?

В место ответа Ольга протянула блокнот участковому. Это были эскизы в карандаше. Вот толстый карапуз, засунул пальчик в рот, а это «бабка-труба», лицо цыганки, толстый, пожилой мужчина, домик со скамеечками, глухая старушка грозно потрясающая сухонькими кулачками, сам участковый с «уставшими глазами».

-А это кто?

-Это тот, из 13 дома.

На участкового смотрел молодой парень с тонкими, интеллигентными чертами лица, наивными глазами и открытой улыбкой.

[GREEN]

№ 24

ДОРОГА К ЗАКАТУ

В большом городе, где массивные туши домов загораживают полнеба, лишь иногда можно увидеть жалкий кусочек заката. Зато пейзажи золотой осени, такие же прекрасные, как и закаты, полыхая роскошью красно-жёлтых оттенков, позволяют горожанам любоваться собой. Поэтому каждый год, в сентябре, вдруг восхитившись осенним деревом, подсвеченным, словно софитами, солнечными лучами, я, потрясённая красотой этого мира, вспоминаю один закат.

... Сил уже не осталось. Я чувствовала, какими огромными и тяжёлыми стали мои налившиеся усталостью ноги; по справедливым законам природы они должны были бы принадлежать не мне, а мифической великанше, которая – в отличие от меня – смогла бы этими махинами управлять. Я же, маленькая и слабая, удивлённая своей неожиданной беспомощностью и тем, какое яростное сопротивление может оказывать на движущийся объект воздух, вынуждена была даже согнуться, чтобы способствовать перемещению тела в пространстве. С особым трудом давались подъёмы. И когда дорога шла в гору, то есть, как мне тогда казалось, почти всегда, я обхватывала ноги руками и «ползла» вверх. Но, к сожалению, руки не придавали ногам ни сил, ни скорости.

Иногда, оторвав взгляд от тропинки, ведущей неизвестно куда, я смотрела на сгорбленную спину Алексея. «Если так шатает мужчину, то как же раскачивает меня? Вероятно, очень живописно, - иронизировала я над собой. – Хотя вдруг морда загнанной лошади мне к лицу?»

Беседа с самой собой – штука занимательная, но время от времени в мой внутренний диалог врывался один крайне нелепый вопрос: сколько ещё шагов могу сделать?

А упасть я должна была с минуты на минуту, так как почти два часа передвигалась исключительно по инерции. Тогда Алексей остановится и скажет… Впрочем, лицо моего спутника, изредка обращаемое в мою сторону, без слов кричало об его отношении ко мне. Увы, мы умеем скрывать своё расположение, зато неприязнь почти всегда просачивается на наши лица. К тому же экстремальные ситуации, проливаясь тёплым дождём, способствуют превращению худосочного ростка взаимного неприятия в раскидистый баобаб ненависти.

Наша с Алексеем неприязнь, неприязнь с первого взгляда, сегодня разрослась до вселенских размеров. Ещё бы! Я и только я была виновата в том, что мы заблудились.

Скоро придёт ночь, станет холодно и неуютно, вспомнилась прописная истина. Даже в палатке мы ныряли в спальники, надев спортивные костюмы, а по утрам, стуча зубами, бесконечно шутили о том, что перед сном нужно разыгрывать наши единственные на весь отряд ватные штаны пятьдесят последнего размера.

Ночь в горах прекрасна, только чем закончится ночёвка под открытым небом? Заснув при минусовой температуре, человек уже не проснётся, прогулка в кромешной тьме может закончиться соболезнованиями родным и близким, а заниматься всю ночь физкультурой — тоже нереально.

— Алексей, ты как хочешь, — заключила я наш почти часовой спор, — но если засветло до перевала не дойдём, я попрошусь в юрту.

В ответ мой спутник неразборчиво пробурчал что-то, однако я, не желая сбиваться с уже восстановленного после длинной фразы дыхания, переспрашивать его не стала.

Юрты хоть нечасто, но встречались. Невозмутимые киргизы проявляли несвойственное им равнодушие, завернуть в гости не приглашали, зато следили за нами до тех пор, пока мы не скрывались из виду. Все они, предупреждали нас, сотрудничали с КГБ. И рассказ об офицере, получившем за «подстрекательские» речи сковородой по голове, произвёл впечатление. Мы не хотели получить, мы хотели узнать, но карта – не сковорода, а потому помочь будущим географам, после недолгих колебаний нарушившим государственную тайну и показавшим посторонним глазам то, что им видеть было не положено, пастухи не могли. Увы и ах, но наша топонимика оказалась для местного населения пустыми словами, не имеющими ни малейшего отношения к реальным названиям горных ручьёв.

День уже почти закончился, когда тропинка, которая, как мы самонадеянно полагали, должна была вывести нас к лагерю, вдруг загнулась вверх. «Вот эта юрта — последняя, — интуитивно угадала я, — и если что…» Минут пять терзали сомнения: не отказаться ли от дальнейшей борьбы? Но впереди был ещё час сумерек, а ноги, согнутые в коленях и немного дрожавшие, продолжали нести свою хозяйку вперёд. И каждый шаг, сделанный через силу, помимо усталости приносил небывалое, сверхъестественное чувство радости. Оказалось, что преодолевать «не могу» очень даже приятно, а потому я готова была карабкаться до помутнения в глазах, до известной лишь моему организму вершины, до того сладостного мига, когда упаду обессиленной, зато – счастливой. Я шла и боялась, шла и ждала предела своих возможностей.

Но этот момент всё не наступал. И, цепляясь за траву, делая тысячный последний шаг, я победила и этот подъём. «А вдруг мы, все или некоторые, по-настоящему живём только на пределе возможностей, сил, шагов, шансов?» — подумалось мне. Это было грустно, а грусть — тяжёлая ноша, поэтому я без сожаления сбросила её на землю.

И тут я увидела чудо – изумительный закат, самый красивый из всех виденных прежде.

Уже скатившееся за горный хребет солнце развернуло, словно веер, свои золотые лучи, столпившиеся же у горизонта облака окрасило в алый цвет. Отвести глаза от этой картины было невозможно. И даже грубый окрик: «Смотри под ноги!» — не задел меня.

А ведь вся наша жизнь, подумала я, — это дорога к закату. Едва родившись, мы начинаем карабкаться вверх, карабкаемся с трудом, теряя в пути силы и веру в себя, достигнув вершины, видим неизбежный конец, в ужасе цепляемся за всё, что подвернётся под руку, но под тяжестью навалившейся усталости руки разжимаются...

Некоторые достигают своего пика ещё в детстве, у других хватает задора на покорение многочисленных вершин. Но закат видят все. Если, конечно, не закроют вовремя глаза.

Но вот краски стали тускнеть, и по горным склонам сразу же потекла несущая зябкую прохладу тьма. А перевала всё не было...

Ранним утром мы, студенты-практиканты, отправились в маршрут, намеченный по карте ещё прошлым вечером. О таком походе можно было только мечтать! С Алексеем, как с неизбежным злом, я смирилась заранее: в горы ходили обязательно вдвоём. Делая в пути рабочие описания, мы должны были пройти много километров и к шести вечера – контрольному сроку – обязательно вернуться в лагерь.

Главной в нашей паре назначили меня, следовательно, именно мне предстояло выбирать дорогу. Однако почувствовав недовольство спутника – оно было колючим, словно засохший куст репейника, — и не желая портить чудесный день борьбой за лидерство, я уступила Алексею роль вожака и отдала наш символ власти – карту.

На первом же километре выяснилось, что не только я воспарила от свободы. Сначала мы шли вдоль склона, затем – поперёк, потом карабкались по пружинистым зарослям стелющегося по земле горного можжевельника, когда нога, не достигая твёрдой опоры, зависает на переплетении веток.

Жизнь была прекрасна, но после очередного марш-броска, против которого, увлёкшись вслед за Алексеем покорением самых труднопроходимых участков, я не возражала, мы не сумели определить по карте своё месторасположение.

Вы можете представить себя заблудившимися, если светит солнце и встречаются пастухи?

Вот и мы – тоже. Мы не заблудившиеся, мы заплутавшие. Конечно, записи в полевом дневнике пришлось оборвать. Впрочем, у нас всё ещё оставалась надежда обойти гору, излучину быстрого ручья и – сориентироваться.

Только наши надежды оказались напрасными. И Алексей из просто недовольного превратился в разозлённого. В его глазах я прочитала свой приговор. Однако несмотря на противное шипение и никогда ранее не испытанную усталость, моя душа пела. Мне хотелось идти и идти, а потому, когда мы вышли на перевал и услышали, как где-то внизу печально гудит отрядная машина, я даже огорчилась.

И тут вдруг усталость исчезла. «Выросли крылья», говорят в таких случаях. И я, раскинув руки в стороны и прыгая от одного валуна к другому, полетела.

Нам повезло — мы появились вовремя, когда была произнесена спасительная фраза: «Только бы они вернулись…»

Дня через два я узнала, что Алексей рассказывает всем о моём неумении прокладывать маршрут. Может быть, надо было признаться, кто шёл впереди. Может быть... Но я, вспомнив про поход, пожалела лишь о том, что не дошла до предела своих возможностей.

Теперь опять я чувствую себя уставшей… Но эта усталость растёт не с каждым пройденным шагом, а с каждым прожитым днём. Она совсем иная, и пригибает к земле не только тело, но и душу. В ней нет ни капли радости. И всё же я верю, что однажды алым светом вспыхнет надежда, как некогда исчезнет усталость, и я взлечу. И тогда будет не страшен самый страшный подъём.

[GREEN]

№ 25

Шарфики

Этим летом не третий день долгожданного отпуска после черно-белой газеты, крепкого кофе и серого вида из окна на бетонную стену, я отправился на прогулку.

Стояла самая волшебная погода. Девушки порхали в платьях. Автобус выпускал их яркими конфетками, как взломанный пластиковый автомат со сладостями.

Туристы, преодолевшие бог знает сколько тысяч километров, чтобы ахать у стен парижских зданий, коричневых и привычных.

Девушки продолжали выпрыгивать из автобуса, яркие и невесомые. Улица затушёвывалась и блекла. Им было от семнадцати до двадцати трёх. Хотя неважно. Когда тебе далеко не двадцать, всё что было “до” сливается в один сияющий блик.

У меня разбегались глаза, я был прикован к свежести, радости, началу жизни. Не было никаких сил вспомнить о намерениях, которые вывели меня сегодня из дома. Как наэлектризованный, я последовал за разноцветными воздушными шариками.

Они остановились перекусить на лужайке у фонтана. Кустарник зацвел весенними цветками развернутых упаковок бутербродов, пакетиков, фантиков.

Нет, бесспорно. Здесь нельзя выбрать лучшую. Три рыжих, семь блондинок, восемь брюнеток, две шатенки. Остальные крашеные в трудноописуемые цвета.

Только тогда я заметил их куратора. Женщина лет сорока, блондинка, чуть крупнее своих подопечных, в джинсовых шортах и белой майке. Ну и конечно, фотоаппарат на шее.

Этот парк я знаю всю жизнь, наизусть, во все сезоны. В детстве родители выгуливали меня и собаку, потом я назначал свидания, гудел с приятелями до утра. Я знаю наизусть историю булочной на углу, здесь самая ароматная выпечка. Но никогда я не видел вихря бабочек, восторженных ресниц на витринах. Девушки хихикали, читая названия, разглядывали ценники, выходили с пирожными, крошками и кремом на губах. Они смотрели вслед каждой машине, прохожему, велосипедисту, теребили каждую встречную кошку, пытались утащить чужого котёнка, который всё-таки сбежал.

Я отправился в прекрасное путешествие по страницам памяти, заново открывая город своей юности, которую не хотел теребить.

Девушки рассыпались стеклянными шариками, отскакивая, звеня. Огромный магазин. Все без исключения ринулись в модные бутики. Только трое пробежавшись взглядом по вешалкам, передумали и перепорхнули в книжный отдел. Я вслед. Они искали соотечественников в разделе иностранной культуры.

Мне не стоило скрывать заинтересованности. Их внимание привлекало всё и сразу, по щепотке. Я мог спокойно скрываться на софе, в тени взятого для прикрытия журнала. В глаза бросилась яркая статья с кричащим названием. История успеха новоиспеченной рок-группы. Рыжий патлатый басист в кожаной куртке. Как и я когда-то. Сегодня они выступают в пригородном клубе…. Рок, юность. Даже парень на меня похож. Словно из старого фотоальбома.

Затем мы гуляли по старым тёмным переулкам, где по выражениям их лиц я учился, что должен испытывать каждый раз, когда буду снова проходить по ним. Проезжать по ним. На работу. В гости. Просто так. Волшебство, неожиданность за каждым углом.

В обед туристки снова, с небольшими потерями, собрались в бистро у гостиницы. Я довольно устал от беспрестанного хождения, ослепительного солнца и параллельного сопереживания впечатлениям туристок.

Я отхлёбывал из тарелки, свыкшись со статусом невидимки. Ровно двенадцать девушек ели цветное фруктовое мороженое. Только сейчас среди шумной дюжины я заметил одну выделяющуюся на фоне хихиканья. Она была задумчива. Наверное, всегда. Строгая, невыносимо умная, наверняка. Была б она мне по зубам как ровеснику? Я вспомнил Софи, любовь с выдержкой в двадцать лет. Которую так и не раскусил. Софи. Софи. Где ты?… как ты?… Могла ли ты затеряться в тёмных переулках?

Я продолжал жевать, и чуть не захлебнулся, откашлялся и запил водой, после того как девушка пронзила меня беглым уличительным взглядом.

Через несколько минут в бистро вошла их главная дама, она удивлённо посмотрела на меня и игриво спросила на английском:

– Вы нас преследуете, не так ли?

Девушки разом повернулись в мою сторону, облокотившись на спинки стульев. Серьёзная девушка просияла ослепительной улыбкой, будто в ней существовало два разных человека, грустный и радостный. Без середины.

Я вытер рот салфеткой, прежде чем решиться ответить.

– Понимаете. Я работаю в одном охранном агентстве, – я освободил воротник, – и нам иногда поручают работать с туристами.

Самая спонтанная и бредовая идея.

– Но думаю, мы не сможем оплатить ваши услуги. Поскольку не рассчитывали.

Девушки захихикали.

– Всё оплачено. Это рекламная акция. В своём роде, – самая спонтанная и гениальная идея. Я даже протянул им свою визитку, для убедительности.

– Вы поедете за нами?

– Да, конечно, – и только потом подумал.



Я ехал за пылящим автобусом среди оранжевых полей. Даже на расстоянии слышался смех и щебетание. Из открытого окна на фоне безупречно синего неба развивался желтый шарфик с этикеткой. Недосягаемо… Легкомысленно…

Поворот на тот самый клуб из журнала. Прощайте, девочки! Пойду оплакивать свои шарфики. Я свернул на дорогу, ведущую в рок-клуб.

Солнце заходило. В воздухе, по пустынному горизонту расплывались багровые краски. У здания толпились мотоциклы, гудела молодежь.

В клубе многое изменилось. И, по идее, это не должно смущать. Но устраиваясь за столиком вдали от сцены, потягивая пиво из кружки, слушая песни новых людей, я никак не мог избавиться от ощущения, будто на старый потёртый снимок вклеивается моя новая цифровая фотография. И этот рыжий басист…. Мне напоминал, что уже другая юность успела процвести. И он был так похож на меня, что и я чувствовал с ним скорость и резвость. И всё что из этого можно сделать. Но с осторожностью, боясь расплескать.

«С днем рождения, мама!» – крикнул басист.

За столиком у сцены (разрази меня гром!) сидела Софи….

[GREEN]

№ 26

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГЕНИЙ ШАШЕК

Однажды, когда мне только исполнилось семь лет, отец купил шашки и объяснил правила игры. Я так увлекся, что гулять ходил только с шашками. Через месяц играть со мной никто во дворе не хотел. Я обыгрывал всех, даже взрослых школьников. Внутри постоянно сидел зуд играть, а партнеров не было. Однажды вечером, когда отец пришел с работы, я попросил его поиграть со мной, но отец отказался и сказал, что ни в какие игры не играет, что он всегда занят и пустого времени у него нет. Я, конечно, огорчился. А буквально через день, в воскресенье, к нам зашел сосед, Василий Иванович, с шахматами под мышкой.

Надо заметить, что личность эта была легендарная. Люди относились к нему с подчеркнутым уважением, хотя и знали, что он много пьет. Василий Иванович сильно от всех отличался. Он никогда не матерился, говорил культурным, сложным языком и не пил с дворовыми мужиками. Внешне, правда, слегка походил на чучело: взъерошенный, плохо выбритый, сутулый, хромой, с немного выпученными, как бы удивляющимися всему глазами, но при этом в костюме и часто при галстуке. Удивительно, но, несмотря на любовь к водке, пьяным его никто никогда не видел. Пил он дома, только со своей женой, такой же любительницей выпить. Говорили, что у него высшее образование, что до войны он работал инженером в Москве, имел жену и ребенка. В войну, на фронте, ему перебило ноги, он попал в плен, а жене пришла похоронка. После плена узнал, что его жена замужем, и в Москву не поехал. Запил, встретил Марфу, ставшую его верной собутыльницей, и расписался с ней. Было у Василия Ивановича три страсти: понятно, что водка, а еще футбол и шахматы. Две он утолял легко. Собутыльница-подруга – всегда рядом, а футбол волновал многих, и найти уши, в которые можно выплеснуть эмоции по поводу прошедшего футбольного тура, проблем не составляло. С шахматами было сложнее, самая интеллектуальная игра во дворе – домино. Иногда с ним садились играть школьники, но он быстро их обыгрывал и, расстроенный, уходил домой.

Так вот, зайдя к нам, тут же с порога он заявил:
– Анатолий, как я раньше-то не догадался, ты же умный человек и должен играть в шахматы! Представь, мучаюсь: играть не с кем, умеют только в домино. Сгоняем партию?

Отец с улыбкой смотрит на него:
– Извини, Василий, не могу. Я не играю ни во что, даже в домино.

Возникла пауза. Отец явно чувствовал неловкость. Вдруг он спохватился:
– Слушай, Василий Иванович, сыграй с сыном в шашки. Он тоже мучается, не может найти соперников.

Только тут, медленно опустив грустные глаза, дядя Вася увидел меня, робко стоявшего в дверях комнаты.

– Ну что ты, Анатолий Иванович, так шутишь? Я с маленькими детьми играть не могу. Это смешно.
– Почему не можешь, что мешает? Попробуй, – сказал отец.
– А ведь действительно! – вдруг задорно воскликнул Василий Иванович. – Неси, Женя, свои шашки, – обратился он ко мне.

Я бегом кинулся в свою комнату. Принес. Разложил картонную доску на журнальном столике и, быстро расставив шашки, стал рядом, весь в волнении, по стойке смирно.

Дядя Вася сел на диван. Стоя у столика, ростом я едва доставал ему до плеча.

– Ну что, Евгений, твои белые, и давай я тебе дам фору, чтоб мне было интереснее? – сказал он.
– Не надо, не надо! – запротестовал я.
– Ну, как хочешь, – ответил Василий Иванович. – Твой ход.

Я быстро сделал первый ход. Проиграть я не боялся. Радость оттого, что такой уважаемый дядя играет со мной, затмевала все, даже возможность проигрыша. С третьего-четвертого хода дядя Вася стал задумываться. Мне же было все ясно, и я в нетерпении переминался с ноги на ногу, делал свои ходы мгновенно и не понимал, о чем можно так долго думать. Уже через несколько минут черных шашек на доске сильно поубавилось.

Отец стоял за моей спиной и наблюдал за нашим поединком. После того как Василий Иванович нервно смахнул шашки с доски со словами: «Ну, это случайно. Я тут в самом начале зевнул», отец прокомментировал ситуацию:
– Ну вот, Василий, а ты хотел еще и фору давать.

Василий Иванович не ответил, а обратился ко мне:
– Расставь шашки. Твои снова белые.

Я расставил, и мы начали вторую партию. Я ходил, почти не задумываясь, а Василий Иванович над каждым ходом думал еще больше, чем в первой партии. Это не помогло, и минут через пять стало ясно, что черным пора сдаваться, но дядя Вася сидел и все думал, думал. Потом нервно задышал, резко встал, взял свои шахматы под мышку и молча пошел к дверям. У выхода остановился и, повернувшись вполоборота к отцу, сказал:

– Разучился я в шашки. Давно не играл. А ты, Анатолий, купил бы мальчишке шахматы. Глядишь, и появился бы у меня во дворе соперник.

Василий Иванович ушел. Отец назвал меня молодцом и пошел на кухню заниматься своими делами, я же от радости сначала прыгал на месте и смеялся, а потом гордым петухом ходил по комнате, все не мог успокоиться.

Мог ли я тогда думать, что мое так удачно начавшееся увлечение закончится навсегда ровно через неделю. Дело было так.

В следующее воскресенье сижу я за столом и перерисовываю в свой альбом из книги «Сказки Пушкина» картинку, где витязь сражается с головой. Открывается входная дверь, и кто-то входит. Смотрю на дверь комнаты, в ней появляется голова моего дяди – дяди Степы:
– Женя, где папа?
– На рыбалке, – отвечаю я. – А мама на кухне.

Дядя Степа кричит в сторону кухни:
– Мария, а я вчера премию получил, купил вот кое-что и пришел к вам на обед!

Голос с кухни:
– Мне от плиты не отойти! Раздевайся, посиди в комнате! Подожди. Анатолий вот-вот должен прийти!

Дядя Степа заходит в комнату, садится на диван.

– Чем там занимаешься? – обращается он ко мне.
– Рисую.
– А покажи-ка мне.

Я с готовностью несу альбом. Пролистав, он говорит:
– Неплохо у тебя получается.

Тут меня осеняет, что дяде делать нечего, и, может, он согласится поиграть со мной в шашки.

– Дядя Степа, давай сыграем в шашки, – говорю я с надеждой в голосе.
– Давай. Неси, – тут же отвечает он.

Бегу в свою комнату, несу шашки, забираюсь на диван и быстро расставляю их на доске. Дядя наблюдает за моими действиями, и как только я расставил шашки, говорит:
– Твои белые. Ходи.

И я пошел. Складывалось все по такому же сценарию, как с Василием Ивановичем, только еще проще. Было впечатление, что дядя Степа играет со мной в поддавки. Десяток ходов, и он сдался. Снова расставил я шашки и взял черные. Дядя не сопротивлялся. Рокировка не изменила ничего. Несколько ходов – и дядя Степа надолго задумался. Потом походил и, передвигая шашку, мизинцем прихватил с доски в руку одну из моих. Я бурно запротестовал и попросил вернуть шашку на место. Дядя посмотрел на меня с удивлением, сказал, что никакой шашки не брал и возвращать ничего не будет. Я смирился, думая, что все равно выиграю. Через несколько ходов дядя Степа снова попал в тяжелую ситуацию и надолго задумался. А делая очередной ход, снова мизинцем снял еще одну мою шашку с доски. Я опять отчаянно запротестовал, но результат был тот же. Дядя пожал плечами и сказал, что ничего не брал. Удивительно, но я сомневался в себе и не мог поверить, что взрослые могут так поступать, обманывать и врать в глаза. Вторую партию я проиграл и тут же азартно стал расставлять шашки на доске. Я страстно хотел не только справедливого результата, но и убедиться, что это все мне не кажется. Дядя Степа в бой не рвался:
– Ну, что, племянник, соглашайся на ничью, ставим точку? – сказал он мне.
– Нет, я не согласен, играем еще, – ответил я и тут же сделал свой ход.

Сейчас самое важное для меня совсем не выиграть, а все-таки убедиться, что дядя меня обманывает. Я уже не так думал об игре, как внимательно смотрел за рукой дяди. Вот он делает очередной ход и опять быстрым движением мизинца забирает в руку мою шашку с поля. На этот раз я четко все отследил, и сомнений не было. В волнении соскочил с дивана на пол и дрожащим голосом потребовал вернуть мою шашку. Дядя посмотрел на меня честными глазами и вновь сказал, что мне показалось и он ничего не брал. У меня навернулись слезы. Душила обида, рушился авторитет и непогрешимость взрослых. Свою правду, совершенно очевидную, я никак не мог доказать. От беспомощности вдруг накатились ненависть и злоба на дядю. Я увидел в нем коварного, хитрого врага и тут же кинулся на него, пытаясь уничтожить своими кулачками.

Удивительно, но он испугался меня, такого маленького. Вскочил с дивана и быстро пошел на кухню, крича:
– Мария! Мария! Как ты воспитываешь своего сына! Ты растишь хулигана! Он набросился на меня и бьет кулаками!

В дверях комнаты появляется мать, на лице негодование. Я в растерянности, стою и плачу. Она с какой-то злобой хватает меня за ухо и тащит в другую комнату, там бьет руками куда попало, потом ставит в угол, выключает свет и говорит, чтобы я стоял там до ночи. Болит ухо, болят бока, от обиды разрывается грудь, но пожалеть меня некому.

Слышу, что приходит отец. Мать с дядей хором рассказывают, какой я хулиган и безобразник. Отец открывает дверь в мою комнату и включает свет. Как мне хочется, чтобы он пожалел меня и встал на мою сторону. Но он строго говорит, что я не прав и старших всегда нужно уважать. Велит покинуть угол и заниматься своими делами.

Дня через три после этого случая бегаю во дворе и слышу, что зовет меня друг Сашка с соседнего двора. Подбегаю. Рядом с ним стоит большой мальчик с шахматной коробкой под мышкой:
– Жека, это Витька из четвертого «а». Хочет с тобой сыграть.

Внутри что-то сжалось, и я быстро ответил:
– Нет, я не буду, я не хочу.

С тех пор прошло много лет. Я не играю ни в какие игры, и мне не хочется, а на шахматную доску у меня до сих пор аллергия.

[GREEN]

№ 27

ПОБЕДИТЬ ЗМЕЯ

В новогодние праздники дежурят... – и главврач назвал медицинский персонал «Скорой помощи», добавив в конце, – в нечетные на вездеходе Сироткин.

– Почему Сироткин? – подал голос Николай.

– Потому что неженатый. Холостяку в тридцать лет только и остается, что на вездеходе…

Посмеялись и разошлись. Николай пришел в гараж, достал ящик с инструментами, тавотницу заправил, и полез под «УАЗ», в народе называемый «таблеткой». Вечером собрались в подсобке гаража. Все­таки праздник на носу. Ерофеич, негласный бригадир, принес небольшую ёлочку, нарядили по­шоферски. Посидели. Когда вышли из подсобки на бодрящий морозец, Ерофеич неожиданно предложил:

– Коль, а что, если нам с тобой ко мне закатиться? Таисия Петровна пирожков напекла, пальчики оближешь. Да с тобой и ворчать не станет. Пойдем?

Супруга Ерофеича, открыв дверь и увидев мужа под мухой, нахмурилась, но когда из­за спины выступил Николай, улыбнулась, пригласила в дом. Сидели на кухне. Ерофеич осторожно пропускал по пятьдесят.

– Всё, Никола, тебя спросить хочу. Отчего ты у нас робишь? И почто водки сторонишься? Больной?

Николай сделался хмурый.

– А ты расскажи, легче станет. В себе носить – последнее дело.

– Да что рассказывать. История у меня нехорошая вышла через водку эту. Из армии я пришел героем. Механик­водитель, а на груди «За отвагу». Сам понимаешь. Загуляли. Не в первый день, конечно. В первый день я у своих побыл, и к Елене. Девушка у меня была, Ерофеич. Пожениться собирались. Она меня тогда как мужа своего встретила. Только ведь удержу­то не было. Друзья, товарищи, братишка Ленкин. Здорово мы гужбанить начали. Сам не знаю, что на меня нашло? То ли от того, что живой остался, то ли медаль эта. Кого ни встретишь, в уши дуют: «Герой!» Вот среди ночи водочки нам и не хватило. Садимся мы с будущим шурином в «Жигули», я за руль. На седьмом километре вылетели с дороги. Парню ногу оторвало. Меня в кутузку. Он простил потом, а Ленка… Вот, когда всё закончилось, решил я, что водки пить никогда не буду, и людей спасать буду как смогу. В милицию и в пожарные тогда не взяли. Под судом был. А вот сюда приняли.

– Да­а, – протянул Ерофеич. – А Ленка­то твоя, что?

– Ничего! Уехала в глухомань. Вроде близко, а не был я у неё с тех пор ни разу.

– Вот как, – Ерофеич потупился, загрустил.

Когда вышли на крыльцо, Ерофеич полной грудью потянул морозный новогодний воздух.

– Особенный он в это время какой­то, бодрящий. Рождественский, – старый водитель запрокинул голову, посмотрел на звезды, подернутые легкой дымкой. – К третьему или пятому запуржит, будь здоров. Хороших тебе дежурств, Николай!

Ерофеич оказался прав. Пятого с утра пошел снежок, а к вечеру разыгралась непогода. Мело так, что в десяти метрах света белого не видно. Примораживать стало. Николай сидел в диспетчерской, читал. Медсестра дремала у молчавшего пульта. Дни больших происшествий закончились. Поэтому на внезапную трель телефона медсестра откликнулась не сразу. И когда подняла трубку, сначала запротестовала.

– Да вы что? Мы за сорок километров.

Николай сам нажал громкую связь.

– Девочка десяти лет, острые боли. На горке дети катались. Ударились. Я сама ветеринар, больше докторов нет.

– Диктуйте фамилию и адрес.

– Сироткина Екатерина Николаевна, десять лет, село Высокое. Вы самые ближние, наша «скорая» на ДТП на Московском тракте, а девочке плохо.

Николай побледнел, схватил куртку, бросился в дежурку. Через пять минут «таблетка» вылетела с территории больницы. Фары кое­как прорезали тьму и клубящуюся пелену летящего снега. На одном из поворотов, когда машину на обледеневшей и занесенной дороге бросило на обочину, Николаю показалось, что в стороне поля, лежавшего серым пространством, мелькнула огромная черная тень и блеснули огненные глаза неведомого существа. В памяти вспыхнула бабушкина быличка про то, как черный змей о трех головах перед самым Рождеством выбегает в поле да блазнится запоздалому путнику, выторговывая за сохраненную жизнь совесть, потом душу, и в конце концов подавай ему чью­нибудь жизнь, взамен собственной. Сказывала бабушка, возвратится путник домой живым, а дома уж его покойный ждет.

До Высокого оставалось пятнадцать самых трудных километров. Одноколейную дорогу, лежащую среди бескрайнего поля, местами перегородили плотные курганы снега. «УАЗ» с полного хода врезался в них, фонтанами разметывая снег, надсадно урчал, работая всеми четырьмя колесами. Николай, крутя баранку то вправо, то влево, молил Бога, чтобы под барханом не оказалось провала, чтобы машина не села на брюхо. А ветер становился еще злее. Света забитых снегом фар едва хватало, чтобы разглядеть несколько метров впереди машины. Поэтому не сразу Николай рассмотрел стоящую понурую лошадь и затормозил у самой морды занесенного снегом животного.

Из машины выскочила молоденькая докторша. Девочку переложили на носилки и, перелезая через сугробы, закатили в выстывшее нутро «таблетки».

– Потерпи, миленькая! Потерпи, родненькая моя! – приговаривал Николай, укрывая серым одеялом девочку с бледным, без кровиночки, лицом.

Он был уверен, что это его дочка. Всё до последней буковки совпадало. Сейчас он уговаривал «УАЗ» не сесть в развороте, когда машина бамперами расталкивала оледеневшие брустверы полевой дороги. Развернулись. Пошли назад. Николай не верил своим глазам. От его колеи, проложенной полчаса назад не осталось и следа. Через какое­то время перед «УАЗом» вырос бархан, который машина с первого захода преодолеть не смогла. Её снесло чуть в сторону, и автомобиль беспомощно стал загребать колесами снег. Открылась форточка из салона.

– Коля, осторожнее, похоже у девочки смещены кости, каждый такой удар, как сейчас, может привести к разрыву позвоночного столба. Осторожнее.

– Не могу, сели. Сейчас в раскачку придется.

– Нельзя враскачку.

Сквозь урчание двигателя Николай услышал, как застонала девочка. Он нахлобучил шапку, надернул куртку, схватил варежки и выскочил из машины. Николай раскидывал снег. Дыхания не хватало, рубаха давно намокла и прилипла к спине. Предательскими змейками снег наползал под брюхо автомобиля, ложился на только что вычищенную поверхность. А за спиной метался кто­то невидимый черный и нашептывал:

– Не твоя вина. Обстоятельства. Пурга. Тебе бы самому до дома добраться. А так буксовать будешь, бензина может и не хватить.

Сироткин разгреб завал. Достал канистру, воронку, приладился лить бензин. В варежках неудобно, сдернул, сунул в карман. Бензиновую струйку сбивало порывами ветра в сторону, и тогда жидкость текла по горловине канистры и попадала на пальцы правой руки.

– Вот обморозишь пальцы, а ради чего? Не жиличка она, твоя девочка. Не твоя она. Ты же не знал её до этого.

– Не знал, – громко выкрикнул Николай, встрепенулся и оглянулся вокруг, то ли сам с собой разговаривал, то ли черный змей где­то рядом кружился.

Втиснулся Николай в кабину, перевел дыхание. Сунул руку в форточку.

– Перебинтуй!

Кожа с подушечек пальцев слезла серыми кусочками, и каждый оголенный нерв заныл.

– Выберемся, – проговорил Николай и плавно тронул автомобиль.

Шли небыстро. Будто перестали бежать те секунды, за которые борются врачи при тяжелых травмах. Молоденькая женщина­доктор застыла изваянием над укутанной девочкой, и сама казалась мумией.

Машину пару раз тряхнуло. Из салона прилетел не то стон, не то вскрик. Николай оглянулся, и поежился. Создалось такое впечатление, что на соседнее сидение в темной кабине устроился кто­то прозрачный, но осязаемый.

– Сердцем ты к этой девчонке не прикипел. Что, у тебя пациенты дорогой не умирали? Умирали! На всё воля Божья. Ты ведь всегда так думал. Не спорю, хотел помогать людям, хотел. Но уж случалась смерть, не заморачивался. Тебе бы самому целому остаться. Не рви душу, Коля! Не считай минуточки! Тем более, что сошел ты с дороги!

Николай мотнул головой и открыл глаза.

Машина с натягом резала плотную целину снега. В разбеге фар не было видно спасительных брустверов дороги, как и ориентиров впереди. Николай нажал на тормоз.

Доктор открыла форточку.

–Коля, нам бы поторопиться. Девочка на физрастворе, у нас с тобой в запасе часа полтора.

– Прикипел, не прикипел! Моя девчонка! – Николай дождался, когда включится навигатор, и врубил передачу.

Металлическим голосом навигатор просил вернуться к «трассе М­5», при этом показывая автомобиль в черном пространстве, будто космический корабль, сбившийся с курса и теперь висевший в бесконечных просторах космоса. От осознания этого пробежал холодок по коже. Николай увеличил обзор. Рассчитывать на безмятежное движение не приходилось. Машину стало болтать из стороны в сторону. Пришлось остановиться. Николай сделал постромки из буксировочного фала. Вдвоём с докторшей они подвесили носилки с девочкой. Теперь удары и тряска не так беспокоили ребенка. «УАЗ» по целине шел увереннее. Но в круговерти снега, метущегося поперек дороги и сбивающего в ноль свет фар, Николай просмотрел овражек. Машину поволокло юзом. И как ни боролись «УАЗ» и водитель с крутизной, не победили.

– Николай, минут на сорок осталось, – предупредила докторша.

По голосу водитель понял, что та теряет самообладание.

Он выскочил из кабины, сунул руки в карманы и не обнаружил варежек. Выпали где­то. Орудовать лопатой пришлось голыми руками. Снежное крошево попадало на руки, таяло и тут же превращалось в ледяную корочку.

– Все! Отдай мне её душу, и тогда ничем обязан никому не будешь. Дозвонитесь, завтра придет тягач. Все будет хорошо. Докторша, ты – живые. А девочке не судьба. Смотри, если ты сейчас замерзнешь, или не выедешь и сожжешь бензин, она все равно умрет. Но и тебе шансов никаких. А тут, на малые обороты, и тарабань до утра, чтобы в салоне жизнью пахло. Не замерзните. Пурга уляжется, спасение придет.

– Врешь! – орал Николай в метущуюся темноту ночи, замечая то тут, то там сверкающие глаза черного змея. – Врешь! – и продолжал лопатить снег, уже не чувствуя окостеневших на черенке лопаты пальцев, – Не отдам! Не отдам!

Прикинув расстояние, проторенное в снегу, он заткнул в держатели лопату, сел за руль, положил руки на воздуховод. Ломота в костях началась нестерпимая, такая, что Сироткин заскулил смертельно раненым зверем. «УАЗ» не подвел. Недаром же с любовью ухаживал за своей «таблеткой» Сироткин. Набрав скорость по расчищенной земле, машина преодолела крутизну, пошла ходко по целине, и через четверть часа выбралась на трассу.

Седьмого Николай пришел в дежурку. Официально он был на больничном, руки оказались обмороженными, но сидеть дома не стал.

– Мамка­то к нашей Катюхе приехала?

– Приехала, – кивнула сестра, – вон сидит.

Николай с надеждой оглянулся, внимательно осмотрел всех женщин. Елену не нашел. Подумал, не могла же женщина за десять лет измениться до неузнаваемости. Пошел к указанной медсестрой женщине.

– Простите, а вы кто Кате Сироткиной будете?

– Мать. Надежда Васильевна.

– А Лена? – невпопад спросил Николай.

Надежда Васильевна только пожала плечами. Потом спохватилась, бросилась к Николаю.

– Спасибо вам огромное! За Катю, спасибо! За жизнь! – и заплакала.

– Да что вы? Радоваться надо. Живая! Значит вылечат! – и Николай улыбнулся широкой доброй улыбкой.

[GREEN]

№ 28

ПЕТУХ. НЕСУШКИ И МЕДНЫЙ ТАЗ

Захотелось нашему соседу по даче Сереге просыпаться, как в старину, под петушиное пение. На дачах одни радиоприемники да телевизоры. Но их включать надо, а петух включается сам. Лишь солнышко на восходе, сразу «Кукареку-у-у!».

Поехал с теткой Луизой на рынок и купил петуха. Большого, гребенястого и драчливого. Плохо одно, у себя в курятнике он сражался с другими петухами, а здесь один единственный на все садоводство. Вот с утра до вечера и искал, с кем бы сцепиться? Вороной, котом или собакой – без разницы. Лишь увидит, хвост распушил, крылья в стороны: «Ко-ко-ко-о!» и в атаку. Пару раз убегал в лес и возвращался с расцарапанным до крови гребнем. С кем он там сражался - никому не известно, а вот, как воевал с нашим пугалом, видели все. Бабушка Валя соорудила на дроздов пугало, оно от ветра рукавами замахало, петух сразу в драку. Пугалу без разницы. Ветер дует, оно рукавами машет, а этот прыгает. Половину клубничной грядки затоптал, пока не прогнали.


Чтобы петуху не было скучно, наш сосед по даче Серега приобрел ему в компанию трех куриц. Красную, белую и рябую. Все для контроля. Иначе не узнать, какая курица несется, а какая валяет дурака? А так: красная курица несет коричневые яички, белая – белые, рябая – тоже белые, но немного другого цвета. Темнее, что ли? Какая больше всех снесет, та и чемпион.

Петух сразу же влюбился во всех трех куриц, и ни за что ни про что принялся ревновать Серегу. Добро бы только ревновал, а то еще и дрался. Налетит, когда Серега не ждет нападения, и давай клеваться. Хозяйку Луизу не трогает, с бабушкой Валей - мир, дружба, жвачка, а вот хозяину никакого прохода. Приходится закрывать его в вольер. Курицы значит гуляют на свободе а петух сидит на губвахте. Но присутствия духа не теряет. И разговаривает с курицами через сетку, поет им свое «Кукареку». Курицы же одни далеко не уходили. Разве в малинник который сразу за Серегиным домиком. И то ненадолго. Склют десяток-другой улиток и к вольеру. С петухом же уходили к самой дороге.

Неслись же хохлатки прямо на загляденье. Особенно, Белянка. Как день, так яичко. Серега гордится, словно это его работа. У Андрюшки была старая бескозырка с ленточками, на которых написано «Герой». Так Серега одну ленточку срезал, поцепил несушке на шею и заявил, что Белянка нею очень гордится. Она и на самом деле, снесет яичко и кудахчет на весь мир, словно сотворила не знать, какой подвиг.

И все было бы хорошо, и Белянка в компании с Краснушкой и Рябой установили рекорд по яйценоскости, но приспичило Сереге с теткой Луизой уехать в Питер. Думали, на день, а застряли на целых три. Нет, о курах они позаботились. Оставили большой медный таз всякого корма, кастрюлю воды и большую охапку крапивы. Это только кажется, что крапива жгучий сорняк и больше ничего. На самом деле, многие люди варят из нее борщ, делают салат и даже оладьи. Курам тоже первая еда. Особенно, если хозяева закрыли в вольер и укатили в Питер.

Возвращаются, а в вольере полный разгром. Крапива разбросана по полу, кастрюля на боку, таз вообще вверх дном. Главное, нет Белянки. Краснушка здесь, Ряба налицо, петух тоже имеется, но главной несушки и признаков. Тетка Луиза ищет в сетке прореху, я советую поискать подкоп какого-нибудь зверя – куницы или норки. В прошлом году в соседнем садоводстве какой-то зверь прорыл ход в крольчатник и утащил двух кролей. Но Серега вместо того, чтобы искать нору, устроил бабушке Вале допрос. Кто ходил, да кто приходил? И, по всему видно, более всего подозревает бабушку Валю. Она, конечно, ругала петуха за растоптанную клубнику, гоняла хворостиной и обещала отправить его в суп, но все в шутку. К Белянке вообще никаких претензий. Наоборот – уважение. Такую старательную курочку нужно еще поискать.

Наконец, Серега послушал меня и принялся искать подкоп. Взял лопату, изучил весь вольер со стороны леса, затем решил посмотреть внутри. Краснушка и Ряба давно убежали в малиновые заросли искать улиток, но вот петуха из вольера не выгнать. Такое с ним впервые. Обычно он за курами, словно в частушке: «Десять девок, один я. Куда девки, туда я». А сейчас, забрался на засыпанным стеблями крапивы таз и сокочет, словно приглашает наседок угоститься червяком. Серега не стал как-то там его шугать. Просто наклонился и осторожно поднял таз за краешек. Петух словно на лыжах съехал на крапивные стебли, а из-под таза выглянула Белянка. Живая живехонькая. Сидит и удивленно поглядывает на хозяина. Рядом с нею три яйца! Здесь бы, уже Сереге подошла частушка: «Самолет летел, колеса тёрлися. Мы не звали вас, а вы приперлися».

Вот и вся история. Народ удивлялся и даже восторгался: «Это же надо! Снесла под тазом целых три яйца!». Серега выпросил у Андрюхи вторую ленточку от бескозырки, и стала Белянка как бы дважды герой своего курятника. Досталось славы и петуху. Тетка Луиза даже приводила на экскурсию знакомых из соседнего садоводства.

Но на том и стало. То ли от обиды, то ли с великого перепугу Белянка вообще перестала нестись. Как горько шутил сам Серега: «Вся ее яйценоскость накрылась медным тазом!». Петух тоже приуныл. Не клевался и даже бабушки Валино пугало обходил стороной. А чего Сереге стоило вернуться из Питера на пару дней раньше?

[GREEN]

№ 29

Виражи жизни

Хотите верьте, а хотите нет, но история эта, действительно, правдивая.

Москва. 1983 год. Детская онкологическая больница. Приемный день. К некоторым детишкам приехали родители и, держа своих чад на коленях, угощали гостинцами, сообщали какие-то семейные новости, целовали…

Конечно, большую часть пациентов могли посещать. Но были среди детей и те, родители которых не имели возможности навестить, а также те, у которых родителей просто не было.

Но сегодня был особенный день: в больницу приехала группа молодых музыкантов. И, как было объяснено главному врачу, они хотели записать сборную пластинку, деньги от продажи которой пойдут в помощь детям больным раком.

Музыканты развлекали ребят весь день: все рисовали, пели, играли. Это была радость, такая редкая для этих детей, обреченных на страдания.

Приемное время подошло к концу и музыканты уехали, оставив подарки, сувениры и десятки беззубых улыбок на детских бесцветных личиках.

В больнице долго вспоминали этот день, такой счастливый и беззаботный… Но больничная обстановка быстро съедает все хорошее. И для детей вновь настали обычные дни, с привычными процедурами.

Через некоторое время музыканты снова приехали в эту больницу. И снова было веселье, подарки, правда к этому дню многих деток музыканты уже не увидели… Ведь каждый день давался маленьким пациентам как бой, как сражение. Они не жили, болезнь заставила их выживать. Хотя были они и не совсем смышлеными, но понимали, что жизнь их будет коротка, принимая это как должное (в отличие от взрослых, которые не могли принять и понять, за что страдают эти маленькие создания, за что расплачиваются?)

Но нужно сказать, что в этот приезд музыканты порадовали и главврача, сказав, что большая часть певцов и ансамблей согласны записать свои песни на эту благотворительную пластинку.

И вновь молодые артисты уехали…

В больнице восстановился привычный распорядок и покой. Дети остались наедине со своим недугом, врачами и многочисленными медсестрами.

В третий раз музыканты приехали с молодой девушкой, начинающей певицей, которая спела несколько песен для больничной публики. А потом долго разговаривала с некоторыми детьми.

Девушка чем-то выделялась из приехавшей группы. Быстро нашла общий язык с пациентами. Всем она очень понравилась. Ближе к отъезду девушка сделала несколько снимков ребят и взяла некоторые их рисунки.

Из разговора с главврачом стало известно, что пластинка записана и для того, чтобы она поступила в продажу, нужно оформить ее обложку. Для чего, собственно, и были сделаны фотографии и отобраны рисунки.

Как Вы уже догадались, из всех фотографий для обложки будет выбрана только одна.

Музыканты уехали и больше не приезжали. Время беспощадно стирало из жизни пациентов этой больницы и также безжалостно подкидывало новых.

Может быть, кто-то из читателей вспомнил эту пластинку, которая, действительно, вышла и деньги от ее продажи, действительно, были отправлены в помощь детям больных раком.

На обложке этой пластинки было фото девочки лет семи с бесцветными ресницами и огромными ясными глазами. Девочка излучала детскую чистоту, беззащитность, доверчивость… Многих тогда впечатлила эта фотография.

Также обложка была оформлена цветными рисунками и надписями, сделанными детскими ручками.

Да, такой получилась эта пластинка, такой и запомнилась она ее обладателям… так или иначе жизнь шла. Ее темп не щадил ничто и никого. Время бежало. Края пластики потерлись, все покрылось слоем пыли. Пластинки теперь проигрывались реже: им на смену пришли кассеты и диски. На дворе был 2006 год.

Анастасия стояла у открытого окна в пустующей комнате. Затягиваясь сигаретой, она словно выдыхала вместе с дымом свое щемящее сердце одиночество. Загоревшийся фильтр обжег пальцы, очнувшись от раздумий, женщина потушила сигарету.

Настя повернула голову: комната, где когда-то она была так счастлива с мужем, теперь казалась словно разоренной. Дверцы шкафа были приоткрыты, как будто нарочно обнажая свою пустоту и напоминая об одиночестве.

Муж ушел вчера. Просто без слов собрал вещи. После долгих ссор и скандалов все и так было ясно. Это было дело времени. Вчера это время пришло.

На самом деле, видимо, этой паре не суждено было быть вместе. Так бывает, что два человека вместе не находят счастья и гармонии, а по отдельности порой добиваются больших успехов. И люди не виноваты – это суровый закон жизни. Вот это и был их случай: оба творческих, талантливых человека не притерлись, не обтесались друг с другом. И год от года отнимали у себя вдохновение.

Анастасия прошлась по комнате. Тишина оглушала. Фотографии, расставленные на полке, улыбались, показывая редкие минуты искренней радости, а может и вынужденной, наигранной. Улыбки, объятия, рукопожатия… все замелькало в голове Насти. Разбитое, опустошенное сердце выплеснуло волну ярости, ударившей в мозг. С размаху женщина сбила рамки на пол. Послышался звон разбитого стекла. Она сползла на пол и завыла. В таком положении она и просидела неизвестно сколько времени… Стук открываемой двери вернул женщину к реальности. Она встала, подошла к окну и закурила. Так ее и застал сын.

- Мам, привет! Все куришь? – сказал непринужденно Виктор.

- Привет-привет, - с деланной радостью ответила Анастасия, - а ты чего это решил мать навестить? – подмигнув глазом, продолжала женщина.

- Да вот пораньше с работы ушел, тебя проведать, - уже более серьезным голосом сказал сын, - мам, я все знаю, отец звонил… ты как?

- Нормально, - пожала плечом Настя, - чай попьешь? Ты голодный? Я, правда, ничего не готовила, - сказав это, она виновато прикусила нижнюю губу.
- Давай попьем… я тут, кстати, «мартини» привез и конфеты, - улыбнулся, обнажая белоснежные ровные зубы, Виктор. – У нас событие с Жанкой…

-Ну-ка, ну-ка, - потушив сигарету, Анастасия направилась к сыну, обняла его за шею, еле дотягиваясь, и пара проследовала на кухню.

Они просидели до глубокой ночи. В этот вечер Анастасия узнала, что скоро станет бабушкой. Когда Виктор уехал, Настя легла на диван и впервые, за последние три ночи заснула.

Утренний свет наполнил комнату теплом и ощущением наступления нового дня. Обновленной каким-то чудом проснулась и хозяйка квартиры. Приняв душ, Анастасия почувствовала желание освободить квартиру, прибрать ее.

Выпив кофе, женщина проследовала в комнату с тряпкой и ведром воды. С антресолей был снят старый большой чемодан, с которым они с мужем больше двадцати лет назад въехали в эту, тогда еще новую трехкомнатную квартиру. В тот чемодан и отправились все семейные фотографии, открытки, альбомы… В общем, все те вещи, связанные с прошлым.

Анастасия протирала пыль с книжных полок, шкафов, икон… Она подошла к запыленному роялю. Присела на краешек табурета, провела пальцем по крышке, оставляя след. Внезапно открыла ее и положила пальцы на клавиши. Руки или подсознание мгновенно все вспомнили и, квартиру заполнила мелодия, такая чудесная, проникновенная и трогательная, что соседи, уловив ее, на миг отвлеклись от своих дел. Одна мелодия сменила другую, рояль звучал в этом доме впервые за последние годы. Темп музыки нарастал, женщина, сначала улыбаясь, расхохоталась. А потом так же внезапно, как музыка зазвучала, она оборвалась. По щекам Анастасии текли слезы…

Женщина закурила… Ее взгляд упал на полку с пластинками. Она приблизилась к ней и достала одну из них. С потертой обложки на Настю смотрела девочка лет семи с огромными чистыми глазами.

«Лена Горенкова…» - воспроизвела память Анастасии. Она также вспомнила тот день, когда фотографировала несчастных детишек. Как отбирала из полученных снимков тот, который пойдет на обложку… Тогда она, еще девушкой поехала туда с ним, они были так молоды. Он любил ее. В автобусе на обратной дороге из больницы он сделал ей предложение… И она тут же согласилась, не помня себя от радости. Она тоже очень любила его… Сколько времени прошло…

«Интересно, как сложилась жизнь этой девочки? – думала женщина, - Что с ней сейчас, жива ли она?»

В квартире раздался телефонный звонок, Анастасия вздрогнула.

- Алло? – подняв трубку, произнесла она.

- Привет, дорогая, - ответили в трубке.

Это был старый друг, знакомый еще со скамьи училища. Разговор был долгий, как обычно душевный. И, скорее, ободряющий, ведь в их кругах новости быстро разлетаются.

- Слушай, Миш, - сказала Настя, - хватит меня жалеть. Лучше поддержи. Я хочу начать новый проект…

- Ого, это интересно, - отозвался баритон на том конце провода, - выкладывай.

- Помнишь ту пластинку: благотворительную… ну, в помощь онкологической больнице?

- Ну, конечно, а что?

- Давай попробуем собрать новую пластинку? Похожую на ту, только с новыми, другими песнями. Ведь тогда же здорово получилось.

- Хм, тогда-то здорово. Но ты помнишь, что мы жили совсем в другой стране?

- Но люди-то остались прежние и болезнь эта по-прежнему одна из самых страшных и неизлечимых…

- Давай сделаем так: я обговорю с продюсером, с ребятами и перезвоню тебе. Добро?

- Хорошо. Будь здоров, не кашляй!

- Сама там не кисни! Все, до связи.

Анастасия повесила трубку и включила компьютер: как оказалось, Интернет еще не отключили. Вбив в «поисковик» данные, Настя погрузилась в выведенный на экране текст. Долго она ковырялась в найденном и в памяти. Пока не наткнулась на сайт именно той больницы, где они были более двадцати лет назад. Фотография здания подтвердила уже затертые воспоминания. Женщина выписала нужный телефон в записную книжку, закурила и, повернувшись к окну, задумалась.



Этой ночью она спала плохо, а наутро, проснувшись, приняла душ, позавтракала и вновь взглянула на запись в книжке.

«Главврача звали Алексей Алексеевич… кажется… - пыталась вспомнить она, - А фамилия? Черт, вылетела из головы!»

Анастасия закурила… Рука потянулась к чашке чая, стоящей на краю. В момент, когда чашка уже приближалась ко рту, в памяти что-то щелкнуло и пальцы разжались…

- Кузнецов! – вскрикнула женщина и в это же мгновение чашка, выскользнувшая из рук, разбилась на мелкие осколки.

Словно не обратив внимания на произошедшее, Настя набрала номер.

- Онкологический центр. Слушаю вас? – ответила девушка.

- Здравствуйте, простите, пожалуйста, мне нужен Кузнецов Алексей Алексеевич: главврач, - сказала Настя, в надежде, что тот все еще работает.

- Вы знаете, он уже не работает здесь – вышел на пенсию. Главврачом является его сын – Андрей Алексеевич. Вас соединить?

- Нет, не нужно, - задумчиво произнесла Анастасия, - скажите, до которого часа он работает сегодня? Я могу подъехать к нему по личному вопросу?

- Да, конечно, Андрей Алексеевич будет до пяти. Адрес продиктовать?

- Нет, спасибо. Я помню…

Около четырех часов вечера Настя уже стояла перед дверью с табличкой «Кузнецов Андрей Алексеевич. Главврач».

- Войдите, - услышала она в ответ на свой стук в дверь.

- Здравствуйте, - с порога сказала женщина.

- Добрый день! Присаживайтесь, - ответил мужчина с небольшими залысинами и сползшими на нос очками, - Вы ко мне по какому вопросу?

- Я… как вам объяснить… Очень давно я была в этой больнице…

Врач с интересом смотрел на нее.

- Тогда главврачом был Ваш отец – Алексей Алексеевич. Мы с ансамблем «N» готовили благотворительную пластинку…

- Да-да, я помню – отец говорил мне… Так чем могу помочь Вам?

- Меня интересует судьба одной Вашей пациентки. Такое возможно?

- Хм.. Смотря, что именно Вас интересует…

- Скажите, жива ли Лена Горенкова, ей тогда было около семи лет…

- Сходу я ничего не могу сказать. Нужно время, чтобы поднять журналы, документы, вы понимаете?

- Да-да, конечно…

- Если это удобно для вас, то оставьте мне контактный телефон. Когда что-то прояснится, я Вам позвоню. Но хочу вас огорчить, как правило, дети, заболевшие в таком возрасте раком, не доживают и до двадцати лет. Шансов очень мало, что она до сих пор жива.

- Но все же, доктор, посмотрите. Спасибо Вам заранее…

Женщина поднялась и уже повернулась, чтобы уходить, как врач ее окликнул.

- Анастасия!

- Да, – откликнулась она.

- Можно Ваш автограф? Я давний поклонник Вашего творчества, - с детской улыбкой пояснил Андрей Алексеевич.

- Да нет проблем! – ответила Настя, расписываясь на протянутом ей календарике.

- Большое спасибо!

- Не за что, - с грустью произнесла она, - не жалко для верного поклонника моего давнего творчества.

Покинув кабинет главврача, Анастасия все же надеялась, что в истории Лены что-то прояснится.

На следующий день позвонил Михаил и сказал, что проект имеет шансы. И, возможно, все получится.

А еще через два дня позвонил Андрей Алексеевич и сообщил, что каким-то чудом Елена Горенкова жива. И, нарушая все правила, дал Насте ее домашний адрес. Уже утром другого дня она села за руль и поехала по указанному адресу: это было Подмосковье. И, как оказалось, частный сектор. Довольно неблаговидный район, с полусгнившими и покосившимися домами.

Подъехав к нужному домишке, Анастасия вышла из машины: калитка была слегка перекошена и, судя по всему, не закрывалась. Постучав в дверь, в который раз, она поняла, что в доме никого нет.

Отчаявшись достучаться, Настя вышла из калитки. У забора напротив стояла пожилая женщина с ведром воды, подозрительно оглядывающая неизвестную гостью.

- Простите, здесь живет, - сказала Настя, указывая рукой на дом, - Елена Горенкова?

- Здесь-здесь, - прищуриваясь с усмешкой, ответила женщина, - жила…

- Как «жила»? Мне сказали, она не умерла! – растерялась Анастасия.

- Нет, она жива-здорова. Только «сидит» она… В тюрьме! А ты ей кем будешь?

- А за что она сидит? - спросила Настя, будто не замечая последнего вопроса.

- Она второй раз уж «срок мотает»… В первый – за воровство. А теперь вот: дожилась – убила сожителя своего… Вот так. Как мать ее померла, так пошла девка гулять… Догулялась…

- Скажите, а с ней связаться как-то можно, – неизвестно для чего спросила Настя.

- Так ты ей кто? Ты с Орла что ль, ее матери сестры дочь?

- Ну, да, - опять машинально ответила Настя.

- Поздновато опомнились, - заворчала женщина, - записывай…

Записав координаты, Анастасия сунула лист в карман и, поблагодарив болтливую соседку, поехала в Москву. Так и пролежал листочек около недели в кармане.

Эти дни она все время думала об этой Лене Горенковой. Голова отказывалась думать о чем-то другом. И через неделю Анастасия решилась: поехала в эту тюрьму, заранее попросив по телефону свидания.

Прибыв на место, женщина долго курила в машине, словно не решалась выйти. Но, совладав с волнением, она все же вышла и, пройдя все пункты охраны и досмотра, оказалась в небольшой комнатке с выкрашенными стенами. Еще некоторое время Анастасия курила, пока не услышала громкий женский голос:

- Заключенная Горенкова!

Опомнившись, Настя обернулась: в дверь вошла обрюзгшая не по своим годам девушка в косынке, с остриженными под ней волосами, и с расцарапанной щекой. И лишь глаза остались такими же большими и непомерно детскими для этого пропитого лица.

Так произошла эта встреча. А потом вышел долгий разговор, воспоминания. Женщины говорили до самого конца свидания. А потом Анастасия уехала.

Жизнь пошла своим чередом, с несменным быстрым течением времени и его безжалостными последствиями.

К слову, вторая благотворительная пластинка так и не вышла в свет…