[GREEN]

№ 20

Название: «Кома»

Дорога домой всегда была для меня такой простой, такой правильной – не сворачивая, здороваясь со знакомыми, игнорируя остальных, звон ключа, скрип двери – или с порога заснуть в кресле, или на диване, не раздевшись, или, если не повезет больше – кухня, полупустой холодильник, лень, снова сон. Вся жизнь так похожа на сон. Но во сне ничего необъяснимого или всерьез пугающего, как правило, не происходит. В норме сон – это отражение жизни.

Сегодня я не спал.

Слово «всегда» иногда не работает. Признаться в этом – значит, признать себя лжецом, ведь говоря «всегда», но, не отрицая существование исключительных событий, мы лжем чуть намереннее обыденного – правда не дремлет, ожидая любой возможности напомнить о себе, бросить в нас камень, поджечь факелом. Это не кара за лживость, а всего лишь способ напомнить о себе, о том, что неизведанное и пугающее существует, что ночь промозгла, а за плечами в самом деле есть нечто кроме пустоты – что-то неопределенное, жутко-манящее, липкое, это – паучья сеть, ткущаяся броня. Кажется, я попал не туда, неправильно свернул – я помню, где спрятал товар, но где я забыл сердце? Сквозь сон слышен дым. Я иду домой и…

Происходит что-то необычное, что-то странное. Мне не хотелось бы примечать странности, что творятся вокруг меня, возводить их в культ – проще жить в страхе неизвестности, пусть даже он появился внезапно. Я иду той же дорогой, что и раньше, и все должно быть так, как я привык, но все не так – я чувствую чужой взгляд на себе, чужой… Не такой, как у обычных прохожих, которые не знают меня, не любят меня… Чужой, следящий, как-бы-ничем-не-примечательный-взгляд, но мне мнится, что за ним что-то кроется, в нем есть цель, миссия. Это не паранойя, быть может, внимательность, осторожность… Мне не нужны рядом лишние глаза и уши. Я не настолько чист.

Мой шаг ускоряется. Этот человек даже и не думает прятаться – это мужчина, судя по не совсем бойкой походке, старше меня, но больше о нем нечего сказать. Такие, как он, вылупляются миллионами за минуту и расползаются по всему миру, заставляя таких, как я, быть более ловкими, более быстрыми. Может быть, за это он заслуживает благодарности. Но не сейчас.

Ступеней, соседок, уборщицу с высоко поднятым задом и банку с дымящимися окурками я на этот раз не заметил. Все, что я успел угадать – замочная скважина, доски пола, легко открывающие нутро, несложная головоломка – пакет, полный будто бы муки, и еще один, черный, непрозрачный; ящик стола, еще один, третья попытка – ничего, только футляр с охотничьими ножами. Кто их туда положил? Неважно. Кажется, меня недурно обчистили. Поиск окончен.
Теперь я хоть как-то вооружен.
***

Все же носить с собой оружие – самое разумное, чему научился за всю свою жизнь. Никогда не знаешь, какому хорошему человеку придет в голову на тебя напасть – обкрадут, или захватят в заложники, или сумасшедший захочет снести тебе голову – потому что у него хороший день, только поэтому. По этой причине у меня лет с -надцати всегда есть с собой что-то наготове. Сначала это были, конечно, ножи – банально, но действенно. Помню, как брал их с кухни, у матери под носом – знай она об этом, защищаться пришлось бы от нее. Рука ребенка, даже если в ней дремлет жажда крови, не приносит вреда и не вызывает страха – она не направлена, она не бьет в цель, а если и бьет, то ей не хватает силы, чтобы вбить клинок хоть сколько-нибудь глубоко, это – дело случайности, следствие того, что зоркий глаз задремал и кто-то нечестно взял первенство…

Вскоре у меня появились деньги. Тогда-то я и приободрился, потому что понял, что деньги – вот настоящее оружие, ведь только ты знаешь, ты сам решаешь, кокой облик они примут. Мой выбор остановился на кобуре с интереснейшим наполнителем – игрушка, но не только. На охоту с ней не пойдешь. Самозащита, дважды самозащита.

После моих знакомств с огнестрельным оружием, с которым, как я думал, меня связывали долговременные отношения, я возвращаюсь к детству – узкое лезвие, способное разве что слегка надрезать кожу. Просто смешно. Где же я бросил свой пистолет? Теперь не мне выбирать. Меня выбрал ни к чему особенному не пригодный ножик. Хорошо хоть, что не складной.

На другой стороне доски появился второй игрок, и он ходит черными, и нарушает правила – он забрал себе первый ход. И он, если мне не изменяет зрение и рассудительность, преследует меня.

Следует объясниться. Когда я говорю «преследует», я имею ввиду, что он опережает меня, словно друг, заранее приходящий на нашу встречу, только он не на моей стороне, и мы оба об этом знаем. Об этом хлещут инстинкты и об этом трещит подкорка. У меня есть еще глаза на затылке, слышишь? Это я на тебя смотрю, только так я знаю, что позади – не пустота. Так мы убеждаем себя в реальности этого мира.

Когда я утром, порой весьма ранним, прихожу заведение бутербродов и кофе, я вижу его – иногда он стоит со мной в одной очереди на кассе, никогда не прямо за мной. Идя на сделку, даже не оглядываясь по сторонам, я ощущаю, что он рядом. За каждым деревом, возле телефонной будки и мусорных баков. Он сидит в сточной канаве, в безмолвной засаде, и глядит на меня сквозь решетки стоков. Когда я гуляю по парку (теперь я уже не выхожу ночью), я знаю – это он сидит на скамейке, читает газету, будто в ней написано что-то обо мне, чего я не знаю. У меня с собой есть только нож, а если бы и была пушка, я бы не стрелял в него – боялся бы чужой смерти. Страшно неприятно быть убийцей.

И все же…

Он будто бы мне знаком. То есть не он сам, а его цели, его работа. Думаю, он из полиции. Наверняка лучший полицейский в городе – тих, пускай и заметен, особенно не шифруется, и пугает меня своим видом, словно предупреждает: «я не друг, я заберу тебя отсюда». Может, мы с ним старые знакомые, и, ходя за мной хвостом, он пытается заставить меня бежать отсюда, иначе – баста! – может, меня повесят? И существует ли в нашем законодательстве до сих пор смертная казнь? И если да, светит ли она мне за торговлю наркотиками? Думаю, нет. Слишком грубо. Вероятнее, несколько машин с мигалками приедут за мной. Какая честь. Я никогда не надеялся прокатиться на такой. Многие, наверное, в детстве мечтают быть полицейскими. Что касается меня, я мечтал оказаться где-нибудь в другом месте, потому что обнаружил одну мелкую, но глобальную, ложь, и высосал из нее всю выгоду, необходимую для того, чтобы знать, как правильно жить.

Мой отец говорил, что места, в котором мы живем, не существует. Реальность исчезает без нашего взгляда, вышедшие из моей комнаты исчезают, перешагнув порог, и настоящая жизнь начинается тогда, когда все засыпают. Чем дольше сон, тем насыщеннее жизнь, но, проснувшись, о жизни ничего толком не помнишь, и засыпаешь там, где действительно необходим, умираешь у кого-то на руках, чтобы утром сделать себе кофе и рвануть из одинокой квартиры – новая сделка или что еще. По его словам, с молчания начинается настоящий разговор – он за всю жизнь не сказал мне ни слова, только после детства, но в том не было ничьей вины. Все рано или поздно взрослеют и затыкаются, и как только я научился говорить, я больше не способен был его услышать. И, только замолчав, избавившись от философских сказок, непохожих на проповеди, я понял, насколько он ошибался (впрочем, по его мнению, знание состоит преимущественно из ошибок).

Изменяя сознание, засыпая, умирая, попадаешь в куда более блеклый мир, плоский, как стена, и больше не живешь. Если тебе привиделось небо там, где наяву ты видел потолок, то небо не появится; ничего не зависит от слова, мир не рассыплется без моего участия, словно уроненная на пол кружка; это занятное заблуждение чуть было не увлекло меня, настолько, что почти обмануло, и я предпочел полностью ослепнуть, чем выяснить, был ли он прав. Яблоко далеко улетело от яблони; удар по Ньютону.

Хорошо, что он не знает, что я есть. Он назвал бы меня лучшим сыном на свете.

Если этот человек и впрямь из полиции, то у него найдется множество поводов засадить меня. Страшно. Один день – одна несвобода, пошейте-ка для меня очередной оранжевый комбинезон. Ненавижу оранжевый цвет, он похож на блевотину и напоминает о психбольных. Но я не могу назвать себя нечестным или аморальным, самый простой способ заработать – это продажа дорогого товара. Вот и я простой торговец – пакеты и пакетики, разбавленные, чистые, честные, нечестные – я продаю вещества, вызывающие веселье, так я бы это назвал. Продаю радость, правда, довольно спорную. Лично меня эффект не впечатлил. Но пока я не ощущаю себя настолько могущественным, чтобы стать гласом народа.

Моя квартира похожа на склад, и если кто-то доброжелательный натравил на меня ментовку, то самый простой выход – уносить отсюда либо товар, либо ноги. На второе я пока не решился, перемены я не люблю, а ведь я только привык к такой жизни; но если я еще несколько раз столкнусь с этим человеком, то за себя не ручаюсь.

Зато теперь моя входная дверь запирается на два замка. Нижним я раньше не пользовался – не было такого праздника. И ночью я почти не смыкаю глаз.
***
- Что почем?
- Двести, – указываю на один пакет. – Пять сотен, – указываю на другой.
Нужный человек не задумывается.
- Беру оба.
Я кивнул.
- Только если в следующий раз цены такие накрутишь – не получишь ни хрена.
Меня удивляет такая доброта, и я это не скрываю.
- Беру только потому, что товар чистый. Все знают, что у тебя проблемы, Джеки.
- Ага, – он всегда путает имена. Ему это простительно. – Звони, для тебя всегда есть.
- Ну, смотри мне.
Словно он что-то знает. Хотя такой жирный хвост, бродящий за мной по пятам, едва ли не заметишь – скорее всего, он уже здесь. Или его жучок у меня на брючине. Удивительно, что его еще кто-нибудь не пристрелил – хотя кому кроме меня нужны проблемы. Страшновато идти к Джимми, к нему следует обращаться только в крайних случаях. И сейчас как нельзя пора использовать эту свою привилегию. Должен же у меня быть хотя бы один друг.
Улицы сменяются мимолетно – небольшой симметричный дом со стенами цвета крема, особняк, но настоящий достаток хозяина явно скрывается. Стучать желательно трижды, чтобы услышал. То есть никаких секретных стуков – мне просто нравится число три. Даже не знаю, почему.
Открывают не сразу – а вот и Джим, очкастый, полноватый, по нему и не скажешь, что важный человек. Конспирация.
- Что-то случилось? А позвонить нельзя было?
Он слегка не в духе, но у него это хроническое. Наверное, трудно покрывать преступников – словно сам свой дом заминировал.
- Войти можно? – я говорил спокойно, но впредь решил быть красноречивее.
- Говори, с чем пожаловал.
- В доме поговорим.
Он уступил. Все-таки для того, чтобы жить так, как он, нужно быть терпеливым.
Мы зашли в холл. Половицы такого же противного кремового цвета скрипели. За дверью, на улице, меня поджидал сопроводитель.
- Ну, что у тебя?
- За мной следят.
Он снял очки, дыхнул на одно стекло, на другое; протер их рукавом.
- Давно?
- Да с неделю уже.
- И что ты предпринял, чтобы не следили?
- Я? – вопрос показался мне идиотским. – Ничего особенного. Перепрятал наркоту, снова таскаю с собой оружие, наблюдаю за ним в отместку.
- Я не спрашиваю, что ты сделал для своей безопасности. Что ты сделал, чтобы от него отвертеться? Переехал? Пристрелил его?
- Если он коп и я его убью, то нам всем не поздоровиться.
Только что я понял, что этот Джим похож на бульдога; морщинистый, с вечно недовольной мордой. Если бы ситуация не была такой щекотливой, я бы засмеялся.
- Осталось не так много.
- Ты торговал при нем?
- Нет, – соврал я. Хуже уже не будет. – Затихарился.
- Хорошо еще, что привел его сюда, а не ко мне домой, – сказал он, и мне показалось, что сейчас он снесет мне голову, – Ну ладно. Слушай сюда: сиди дома. Не выходи, даже если что-то понадобится.
С этими словами он пересек холл и скрылся в комнате; я только сейчас обратил внимание на обстановку, которая, как оказалось, больше походила на убранство коттеджа старой девы на пенсии, не утратившей свою страсть на поприще коллекционирования: в светлом холле, таком же мерзотно-кремовом, как и весь дом, стояли новенькие деревянные стеллажи, уставленные внутри статуэтками собачек, фарфоровыми чашками, вазочками и подобным барахлом; конспирация прежде всего. Создавалось ощущение, что Джимми отнял этот домик у своей престарелой тетушки, или, что еще печальнее – получил его после смерти старушки. Решил использовать его в профессиональных целях. Надеюсь, бабка все же жива. С таким-то внуком, дай ей Бог здоровья.
Джим вернулся, прервав последовательный ход моих мыслей. Вовремя, а то я уже был близок к тому, чтобы поинтересоваться о здоровье его пожилой родственницы, существование которой и так было под сомнением.
В его руке осталась телефонная трубка, удостоверяя меня в том, что он имел с кем-то непродолжительный разговор. Приятно, когда о тебе помнят и заботятся.
Наш разговор продолжался.
- Завтра примерно в десять вечера к тебе придет курьер, открой ей дверь. Отдашь весь товар, который у тебя остался, тщательно проверь, чтобы квартира осталась чистой. Утром она уйдет – останется у тебя надолго, чтобы ее не засекли. После этого ты больше никому не откроешь и сам наружу не выйдешь. Все необходимое доставят вечером следующего дня.
Не удосужившись спросить, откуда они знают, что мне необходимо, я ответил:
- Ясно. Что это за девчонка хоть?
- Ты ее знаешь. Ее зовут Лиза.
- А, ну ясно. Помню, – соврал я. Никого не помню, не знаю и знать не хочу. Хоть и любопытно.
- Все понял? Ни с кем не разговаривай, кроме нее. И держи телефон при себе – я позвоню через пару дней и дам указания.
- А что с хвостом?
- Попробуем выяснить, что за он. Потребуется – уберем.
Больше мне здесь было нечего делать. Обстановка здорово давила на психику: не знаю, как пожилая леди и Джим умудряются жить в этом приторном домишке. Хотелось блевать, но я сдержался. Из-за присутствия Джима с этой стороны входной двери и портящего мне жизнь шпиона – с другой, мне становилось как-то не по себе. Ответа я не получил – чего еще ждать от босса? – одни только указания, инструкции по применению одиночества. Это был минимум того, что я мог от него получить, эдакая посильная помощь – и я ее получил.
Буквально задом я пошел к выходу. За мной следили стекла очков.
- Спасибо, Джим.
- Я не Джим, – стекла сверкнули. Он расхохотался, чуть ли не хватаясь за живот; плохой юмор имеет право на существование во все времена. – Умора! Конечно, я не Джим, стал бы я говорить тебе свое имя. Давай, проваливай. И не забывай отвечать на звонки.
Дом выпустил меня быстро. Отойдя достаточно далеко для того, чтобы оставить позади территорию кремового дома, я все-таки позволил себе излить ртом еще не переваренный завтрак, не заботясь о том, что преследующий меня коп вероятнее всего наблюдает за мной и сейчас и может даже конспектирует все в свой блокнотик. Куда катится мир. Пусть видит.
***
Все худшие мысли всегда ждут дома – в том случае, если дом становится местом без выхода. Тогда дом становится местом, из которого есть только один путь для чистого воздуха – знакомая незнакомка, обязавшаяся придти ко мне около 22:00. Данная перспектива была единственной приятной из всех, что предложил мне Джим, и мне пришлось пережить достаточно тяжелую ночь дороги до утра. Я считал минуты и часы, будто посланница каким-то образом может повлиять на решение моих проблем – а проблемы назревали нешуточные. Всю дорогу до дома я знал, что за мной следят, и опять не знал, кто; спустя одно только похождение к Джиму я уже не знал, на чьей я стороне: я против врага, держащего меня в страхе, или против союзника, загнавшего меня в клетку. Ожидание визита боролось во мне с ожиданием этой встречи, потому что я знал, что после того, как дверь за спиной девчонки захлопнется, я снова останусь один.

До ее прихода оставалось еще много времени, но за дверью уже был слышен шум. Мало ли, кто мог придти сюда: соседи по лестничной площадке, бомжи, да мало ли кто еще – меня этот звук привлек исключительно потому, что это мог быть он. Я посмотрел в глазок – почти без страха; грех бояться того, кого видно только сквозь дырку в двери, прячась, как трус. Мой глаз пристально изучал доступный обзору кусок коридора сквозь выпуклую линзу: пусто. Пришлось ждать. Из-за стойки «смирно» и плотно прижатого к двери лица тело у меня немного затекло – не могу долго стоять на одном месте, но мне пришлось не менять положение и даже не дышать – думаю, все люди могут смотреть сквозь стены, но не все этим пользуются. Подозрительность сыграла мне на руку на этот раз: даже несмотря на то, что в коридоре за дверью было темно, мне удалось увидеть часть тени, трепещущей слева; секунду спустя меня у двери уже не было. Сквозь потолок и пол можно было различить дыхание соседей.

Абсолютно спокойно, проявляя чудеса невозмутимости, я зашел в захламленную комнату, сел на пол. Отодвинул драное кресло. За тонкой половой доской обнаружил средних размеров дыру; вытащил оттуда пакет с драгоценной мукой, надорвал, макнул палец: алмазная крошка, не иначе. Чистая квартира, ага. Облапошили, как пить дать облапошили, оставили не с чем. Пакет положил на видное место, на стол, чтобы все видели. Можно взломать входную дверь, тогда и выискивать ничего не придется. Вот он я, все на виду, словно разделся. Сбросил с плеч вулкан.

Если он войдет, будет трясти пушкой – я уже сдался. Пусть уводит или пристрелит. Наручники не так болезненно трут, если они заслуженны и добровольны (это, конечно, неправда).

Все равно я боялся – его, того, что он сопит мне в спину, и этой вежливости, которая не позволяет ему меня скрутить; обманчивая манерность – а может, у него пока что нет ордера. Копит, собирает… до определенного лимита всего накопленного недостаточно. Зато потом можно пить и пить. Это делало меня взбешенным – сидеть здесь, когда можно жить как обычно, стоять в очереди за воспоминаниями, которые ничего не стоят… Променять серые сны на разумные будни – там хотя бы свет настоящий. А если нет, то не все ли равно? Удавитесь, мечтатели! Эй, ты, за дверью, если ты – мечтатель, то прекрати юлить и не рыпайся. Собака в проигрыше, если она не кусает.

А вот мой отец говорил… Кажется, я слишком часто начал о нем вспоминать. Неожиданно после стольких лет невидения друг друга. Расползлись в стороны, будто края одного берега, расплескали всю общую кровь. У некоторых родителей общего с отпрысками ничего быть не может. У меня на зубах скрипит белый песок, но его грезы не сильнее реальности – можно остаться в их искушенном мире, можно увидеть огни, но ни об удовольствии, ни о себе ничего нового не узнаешь. Поздно. Это как гетеросексуальность. Пробуешь то, что тебе нужно… Это стремление к известному. Ты все знаешь.

Где-то сегодня я оставил свой нож. Острый нож, он мне нравился. Теперь я абсолютно чист, так что пусть приходит.

***
Звонок. Я все простил и даже почти успел забыть, кто я.
За дверью стоит девчонка в мужской рубашке. Длинноволосая, ни грамма косметики на лице. Лиз.
А, точно. Спасибо, что зашла.
Ну, проходи.
Она молча зашла, я жестом указал дорогу. Она ничего, я будто бы тоже, хотя ничего такого не было. Она берет пакет с наркотой, снимает рубашку – грудь маленькая. Хе. Могла бы и не одевать лифчик. Стесняется? Я хмыкаю, а она прикидывает, как бы спрятать пакет под рубашкой. Все подготовлено: эластичная лента привязывает ношу над животом, а рубашка достаточно широка, чтобы все выглядело естественно. Интересно. Говоришь, Джим, я ее знаю?
- Мы знакомы?
- Вертимся в одних кругах.
- И кто ты?
- Я курьер.
Конечно, курьер. Поэтому у тебя в каждой штанине – по ножу. Бритва вместо зубов.
Не похоже, что я ее знаю.
- Мне придется побыть у тебя какое-то время, чтобы твой хвост не подумал, что мы что-то от него скрываем.
- Он в любом случае так подумает.
- Даже если он что-то знает – у меня инструкция.
- От Джимми?
- От кого?
Шифровка имен уже мало меня раздражала. Скоро я так и свое имя забуду.
- И надолго ты останешься? – я знал ответ, но больше нам говорить было не о чем. И не хотелось.
- До утра.
До утра. Что же можно делать с девушкой до утра, если вы (предположительно) не знакомы, ты не можешь выйти из своей квартиры, она тоже не может уйти, и за вами обоими, возможно, наблюдают в замочную скважину? Надо бы заколотить дверь.
Я попытался вспомнить, не завалялась ли у меня в холодильнике хоть какая-то бутылка пива или чего-нибудь вроде. Не получилось. Впрочем, и так сойдет.
Пакет лежал на столе, как и рубашка. Давно мне не попадались женщины выше 160 и легче 70 килограммов. Но над этим смеяться не стоит.
- Что будем делать? – спросила Лиз, или как ее там. Имена хуже ценников – не несут никакой информации. Я бы назвал ее Джилл.
- Не знаю, – соврал я. – Хочешь, сыграем в одну игру?
Улыбка. Все ты знаешь.
Темно-русые волосы загородили мне кругозор. А что, довольно весело.
***
Ее следы из моей квартиры исчезли слишком быстро, бегло, я бы сказал. Превосходный навык – обольстить, обчистить, удовлетворить, уйти. Оставив с самом собой. Я назвал бы ее Джилл – пусть их всех зовут на Дж, если уж на то пошло: Джеймс, Джек, Джон, или Джордан – как много в этом улье знатных лиц. Нам удалось узнать друг друга получше – спина в родинках, тонкая талия, за которую удобно было держаться, маленькие квадратные ногти – такие обычно у музыкантов. Ничего особенного в произошедшем не было, встретились – распрощались, разве что потом было немного одиноко – но даже рядом с ней я до самого утра чувствовал страх, к которому присоединилась боязнь остаться одному. С ее уходом он только усилился: он видел, как она уходила; в моей квартире больше ничего не осталось. Я еще чище, чем был. А может, он пошел за ней? – был мой вопрос надежды, уже отвеченный, поскольку целью шпионажа был только я.

Трудно вспомнить момент, когда к страху присоединилась злость. Она была вызвана тем, что меня оставили наедине с ним – проще было бы подорвать нас обоих вместе с этим зданием, предварительно выгнав соседей, соседок и их питомцев, в противном случае это превращалось в затянувшуюся игру с противником, которого не видишь, но который заведомо вызывает неприятие. Только фанатики не спят, блюдут посты и не отходят от того, к кому их привязали – нормальный человек уже вынес бы дверь, позволил бы мне сбежать, а не охранял бы мое беспокойство, реализуя мой дремлющий страх неизвестности. В столь спокойном мире, в гармонии, он заставил меня вспомнить о страхах смерти – но боязнь оказаться в дураках и с проломленной головой уступало ужасу, вызванному шпионом – это был страх вторжения, страх познания извечных вопросов. Он довел меня до того, что хотелось открыть ему дверь, впустить, поговорить по душам, вместе прикончить Джимми, если душа того потребует – я не делал этого потому, что отобедать со своим страхом означало бы уничтожить его, избавиться; настолько простым выход быть не мог. Всегда нас сдерживают инструкции, полезные связи, обрезать их – отойти в горы – попасть в лапы, те или другие; мы должны были увязнуть в разных коробах.

Глазок. Теневая рука совсем не двигается. Быть может, он заснул?
***
Глазок – годное окно, если обычное использовать нельзя. Он так часто меня выручает, что пора бы внести его в список моих самых любимых вещей в этом доме. Ну, кто у нас там? Если я не ошибаюсь, то никого нет, даже тени. Легко успокаивать себя и быть несерьезным, когда не находишься с предметом своего страха один на один, в одном помещении, когда привык к постоянной угрозе и она становится константной переменной – но стоит вам остаться наедине, и ты умрешь. Нет тени. Она права, Джим солгал: никто не будет меня защищать, меня даже не поставят в известность о том, как там идут дела. Звонка от Джима не будет. Свинья. Впрочем, что ему меня держаться – такие, как я рождаются миллиард в минуту, и чем с большей скоростью мы будем исчезать – тем быстрее появимся снова. Кажется, я это уже говорил кому-то, но не помню, когда и зачем.

(Откуда ты? Кто ты? Куда ты идешь?)

Пора была уходить отсюда, но, пока еще существовала угроза, что этот предположительно коп где-то поблизости, нужно быть осторожнее. Или не нарушать предписаний, остаться? Непонятно, чего можно ожидать от Джимми, Джека, Джона, Джеймса и, конечно, Джилл.

Шторы были плотно задернуты, как мне сказали – я тихо отодвинул одну и посмотрел в пятисантиметровую щель, наблюдая внутренний двор во всей красе. Не исключено, что это был обман зрения, но возле светлого автомобиля кто-то стоял – и, если только это не полуночный пьяница, которых здесь бывает в избытке, то это может быть он. Ничем не лучше, чем был ранее. Он мог меня заметить – я неосторожен, следить за мной просто, преследовать – еще проще.

Побыстрее я сошел с небезопасной позиции и сунул руку в карман. Разный мусор, обертки, ручка. Достав весь накопившийся хлам (чеки, счета, упаковка от презерватива; ухмылка), я увидел кое-что занятное. У меня в руках кроме прочего оказалась карточка стоматологической клиники, которую я впервые видел. С желтоватого прямоугольника глядела картинка не в тему – яблоко с довольной рожей и залатанными дырами, плюс удирающий червяк. Плохая реклама портит любой товар. Честно говоря, мне трудно вспомнить, когда я в последний раз лечил зубы. Обратная сторона карточки предоставляла куда более интересную для меня информацию: нацарапанные в спешке (когда ты успела?) пара слов, весьма однозначных: «Проспект Независимости, дом 4, кв. 32. приходи, не подстава. Лиз».

Беспокойство не ушло – только прибавилось. Кажется, меня всерьез принимают за идиота – подкармливают записями в духе «приди – пристрелим», караулят сразу всеми дохлыми легионами. Отлично. Меня решили убрать. Ничего не дается задаром, никогда девица, которой надо провести у тебя всего ничего, за просто так, даже не по знакомству, не ляжет с тобой в постель – если только не желает переспать с мертвецом. Это было частью хитрого плана или актом доброй воли? Надеюсь, мне не доведется этого узнать.

Глупые подсказки, намеки. Почему нельзя сказать все сразу?

Глазок заменяет мне глаз и все имеющиеся чувства – его не видно, не слышно, можно только предугадать, где он стоит, ушел он или все еще здесь. Конечно, не ушел, остался, словно дел у него больше нет – сделал меня целью номер один. Я располагаю разоблачающими фактами о главах всех стран, я – шпион, главный наркодилер мира и единственный поставщик зараженных шлюх. Еще я делаю фальшивые марки. Печатаю их на старом лазерном принтере и не плачу за проезд. Да, у него есть все основания следить за мной.

Я стал частью стены, но не так, как он – следящая стена, слышащая за версту, стена без бьющегося беспокойного сердца, без возбужденной вот уже почти целые сутки крови, без взбудоражено поднятых волос. Не могу сказать, что страх сковал меня – я был готов бежать в любую минуту этой ночи, но что-то удерживало меня, будто чужой голос твердил: «погоди, не время». Придется признать, что у меня есть интуиция. Но о том, когда наступит время бежать, она не сказала.

Насколько бы вжавшимся в стену я ни был, я мог видеть, как не застелена моя постель, как пуст заветный ящик – ты забрала и мое оружие тоже, ха-ха. Ты думала, я не выпущу тебя, я убью тебя? Может, это было бы мне выгодно, ведь теперь, когда товар упущен, у меня нет ничего, что привязывало бы их при мне – к чему прикрывать слонами пешку, посылать королеву более чем на шесть часов, если это смерть – оправданна, не печальна, если она – первый возможный ход? Но я не уверен в этой смерти, в том, что она вообще когда-нибудь придет; вот наступил новый день, но она не стала ближе, будто я бессмертен (какая оказия!) или этот некто перед моей дверью заморозил нас во времени с непонятной мне целью.

Мне не хотелось открывать ему и спрашивать, что ему нужно, страх – вот самое рациональное, что у меня сейчас есть. Честно говоря, я предполагал, что старина Джимми пошлет ко мне другое «К» вместо «курьер» – проще убить, чем помочь, хотя помогать-то мне он как раз и не собирался; оставили на голодную смерть. Страшная догадка вскружила голову: вдруг это Джим приставил ко мне этого парня, запер меня, чтобы отделаться? Но тогда что мешает наемнику прямо сейчас взломать дверь и дальше-по-плану, или толкнуть меня под поезд? Бросить мину под ноги? Но я-то жив, это я точно знаю, но тогда ему от меня нужно? Придется немного подкорректировать всем известное положение «пугающей неизвестности» – здесь «неизвестность» касается лишь того, какой из самых худших вариантов выпадет на твою участь. Формулировка «то, что невозможно представить» подошла бы лучше – потому что я сейчас не могу представить себе даже отдаленно, чего он от меня хочет. Срывание скальпа или сожжение заживо были бы еще не самыми худшими альтернативами.

От моей стены отделилась рука и образовала со стеной почти прямой угол. Наручные часы. Всего полдень, а я уже почти засыпаю. Некоторые только так и защищаются.
***
Самая броская темнота – за глазами, там, где открывается второе зрение, когда видишь сквозь потолок и собственный затылок. Где ты стоишь? Я тебя узнал…

Иногда разлепить глаза – достаточно болезненная операция. Особенно в тех славных случаях, когда сам этого не заметив засыпаешь прямо на полу, слушая, как кто-то другой не спит.

Он меня домогается. Ждет моего тихого затухания, оглушает, он может оставаться здесь до тех пор, пока мой дух не покинет планету. Пока он не ушел – я здесь.

Я осмотрел вою тюрьму, и мне захотелось разбить ее вдребезги. Размолотить. Пусть произойдет наводнение и град размером со сливу разобьет окна, пусть одна градина пулей пробьет… Не важно. Это слишком далеко заходит. Трудно быть убийцей, даже когда дело касается собственной независимости.

Независимости, 4.

Чего?..

Карточка выпала во время сна из моих рук, я ее поднял. Стоматология. Адрес. Медленно, пытаясь не нарушать тишины, я подошел ко входу. Снова тихо. Как долго я спал? Ни шагов соседей, ни собачьего лая – ну того, лабрадора из квартиры выше. Все спят. Вторая ночь пошла. Или третья. Ну что, кто из нас дольше выдержит?

В нерешительности, которой не было раньше, я застыл, положив руку на дверную ручку – неуверенно, словно это было бедро девственницы. Непонятно, что легче перенести – страх или гневный выпад, идущий за ним, и что обойдется дороже? Медленного сгнивания здесь я себе позволить не могу. Независимости, 4.

Нажав на ручку двери (створка показалась непривычно-тяжелой, будто была сделана из бетона), я вышел и застыл с новой силой. Глаза не подводят меня, даже если смотрят на мир сквозь узкую дырку в двери, что уж говорить об остальных случаях – человек, тело которого стоит в тени и отбрасывает тень, а может, оно само по себе и есть тень – я поверю в это, если совсем уже свихнулся. Это же мой сопровождающий ждет меня, старый товарищ, которому я сильно задолжал. Я сглотнул накопившуюся слюну, произведя самый громкий звук на планете; он разбудил соседей, теток, детей и старушек, преимущественно проживающих в этом многоквартирном доме, больше всего походившем не на притон, а на богодельню. Где-то наверху скулил пес. Это был сигнал – раз уж все встали и очнулись ото сна, то больше не нужно соблюдать обет молчания – я ринулся по пролетам вниз, подальше от этого страшного человека, хотя знал, что наши пути еще столкнут нас лбами. Мои предусмотрительно обутые ноги громко стучали, сам я пыхтел, будто весил не менее полутора центнеров. Я понял значение слова «адреналин» в третий раз за жизнь – о прошлых разах я предпочел бы не вспоминать. Нельзя быть одновременно быстрым и спокойным – эти двое существуют только по раздельности, а моим направляющим был страх, и я мчался по адресам, написанным известной рукой.

У моего подъезда стояла его машина, сейчас он сядет за руль и поедет за мной. Я плюнул в ее сторону.

Ночью, в самом начале ночи, общественный транспорт еще работает, и это – наилучшее время для него, в это время он царствует. Почти нет людей, нет контролеров, водитель накачан кофе, и машин на дороге слишком мало – не важно, насколько он хочет спать. Из пассажиров поздних рейсов – бомжи, засыпающие в тепле, не спешащие домой пьяницы, поздние зеваки да еще такие, как я – уносящие ноги от преследователей к Независимости. Я перевел дух в этом драном салоне, провонявшем спиртом. Черноплодное вино, или как оно там называется. В таких салонах всегда драные кресла, но в этом – особенно. Везет – так во всем.

Едва присев в попытке унять беспокойный дух и слишком частое сердцебиение, я тут же вскочил – я забыл что-то важное, жизненно важное. В самом конце салона, за окном, меня ожидал волнующая картина, уже знакомая – светлый автомобиль, кремовый зверь, катился за нами, показывая чудеса старой закалки – на поворотах его здорово заносило, а на ухабах он слегка подпрыгивал – впрочем, это не мешало ему не отставать и сверкать фарами, словно говоря: «я победил, я поймал тебя». С этим я был не согласен.

Следующая остановка. Не моя, ну и черт с ней. Тебя не проведешь, ведь так? Неважно, что я убежал и пошел более затемненными улицами, ты все равно дышишь моими следами – проходимец, ты всегда знаешь, где меня найти! Знать бы мне, как потерять тебя.

Было темно, но горящие фонари помогали сориентироваться. Вокруг не было автомобилей, но я все равно пытался быть предусмотрительным – постоянно петляя и избегая слишком широких или ярко освещенных улиц – мест концентрации ночной жизни. Использовав свое отменное знание этой части города, но так и не узнав, сколько я выиграл времени и выиграл ли вообще, я прибыл к пункту назначения – дверь подъезда была уместно незапертой, а может, сломалась – игнорируя лифт и громкими шагами вымещая свое возбуждение, я очутился у нужной двери. Меня встретила грязно-белая (я бы сказал, бежевая), кнопка звонка. Цвет молочной рвоты, как он меня достал.

Но мой палец уже давил на грязную кнопку.
Сонное «Да?».
- Лиз?
Тощая полоска света – от двери к стене. Мое лицо освещено, ее – в тени.
- Ты кто?
Мне уже доводилось слышать неприятные вещи от девушек, с которыми я когда-то спал, но это, признаться, было неприятнее всего.
- Какого черта ваша шайка оставила меня одного?
Зеленоватые глаза после этих слов едва разлепили веки. Кажется, она спит на ходу.
- Проваливай, алкаш. – Сказала она; сонливость улетучилась. – Я тебя не знаю.
- Не ломайся! Джимми меня кинул, а ты, кроме прочего, сперла мою пушку.
Она смотрела на меня, как на сумасшедшего – с налетом из страха, долей презрения. Дверь бы закрылась у меня перед носом, но поставленный в щель ботинок исправил положение.
- И какого ты оставила мне этот адрес, если сейчас не хочешь помочь?

Ногой я ощутил сильный удар: дверь со всей силы хлопнула, и мне показалось на миг, что ногу мне прижало как минимум гидравлическим прессом. От боли я отдернул ногу и дверь снова грозила запереться, не впустив меня, но не успела захлопнуться; через минуту я был уже в квартире, глядя на возмущенную Лиз; она была одета в ту же рубашку, которую я запомнил. Кроме девушки, выглядящей столь разъяренной, я увидел еще нечто странное. Квартира изнутри показалась мне подозрительно знакомой.

Девушка что-то вскрикнула; я шикнул, рассматривая невообразимый сюжет: светло-серые стены, окрашенные настолько давно, что их не жалко было еще больше изгадить, наборный паркет на полу – единственная роскошь, впрочем, местами протертая и утратившая лак; далее, в одной из комнат – кресла с дурацкой набивкой в полоску, комод с царапинами, замазанными фломастером, небольшой телевизор, какие-то книги, одежда и всякая мелочь – кто-то скажет, что это была обычная квартира, ничего особенного. Да вот только дело в том, что это была моя квартира, или кто-то с плохим чувством юмора скопировал мое убранство и воссоздал здесь, организовав эдакий музей мистера Почему, памятную доску размером Х на Х метров. Мебель я приобрел по дешевке, лично замазал все трещины на псевдодереве коричневым маркером, и на этом стуле висит моя рубашка – будто я отошел на пару минут и скоро вернусь.

- Джилл, ты там? – послышался из спальни мужской голос.

Это меня убило. Я посмотрел на Лиз, уже не возмущавшуюся, а только смотрящую на меня как-то озабоченно – ни остатка сна, ее полностью отрезвило. Она даже не заметила, как с ее плеча немного сползла рубашка. Было в ней что-то, чего я при первой встрече не заметил.

На ее правом плече красовалась несвежая татуировка червивого яблока.

Проверять, кто или что находится в спальне, я побоялся. Вместо этого я зачем-то сел на пол, разобрал знакомые доски – злополучные пакеты – ровно столько, сколько у меня было примерно с неделю назад, лежащие так, как я их положил, будто их никто больше не трогал. Не соизволив сложить доски на место, я взял из ящика (это ведь мой ящик, не так ли?) пистолет. Только тут я осознал, что мои руки покрыты белой пылью; должно быть, один из пакетов порвался, рассыпался порошок. Воздух после этой оплошности на тысячную процента состоял из героина и паники. Я не мог понять, что произошло с нами в этой квартире, но то, что ждет вне нее, может быть для меня во много раз опаснее.

Выбежав из своей квартиры (потом я еще не раз пожалею, что не простился с Джилл), заодно ощутив сразу несколько дежа-вю, я спустился к ожидающей меня, словно я вызвал такси, машине. Что-то удержало меня от скорого побега: мне показалось, что автомобиль пуст: с потухшими фарами, но, что самое главное – ощущения присутствия будто бы почти исчезло, хотя, вероятнее, было притеснено неожиданным открытием, сделанным на Независимости, 4.

Здесь я не ошибся: пусто. Ключ зажигания оставлен для меня. Это уловка, гнусная уловка, чтобы заманить меня и расправиться. Наверное, я должен убежать в аэропорт, сесть в самолет и отправиться на другой континент – но я лучше буду законопослушным, помогу кровавому правосудию, как смогу, только бы закончились времена неопределенности и страха – существования, к которому я успел охладеть.

Неизвестно, какого производства был предоставленный мне автомобиль – только не самого лучшего; я подскакивал на сидении всякий раз, когда на дороге оказывалось углубление или выступ – но это было все же более быстрое путешествие, чем на автобусе или пешком. Запах в салоне (кресла обтянуты синей тканью) был мне знаком – может, я и не помню этого, но раньше, где-то, от кого-то… Резкий, бьющий по ноздрям запах одеколона в смеси с бензином. Впрочем, слишком слабый, чтобы выудить из меня хоть какое-то воспоминание.

Черная улица, дорога будто бы без конца, чужая машина, этот едкий запах – все вокруг пыталось ввести меня в забвение, из которого не выходят, но я был в решимости добраться до своей крепости, сколько бы пеших преследователей не спешило за мной. Мне приходилось давить на газ, выжимая из автомобиля даже большую скорость, чем тот был способен. Я был уверен, что за мной бегут и меня вот-вот догонят, но оглянуться не решался. Не так умирают простые безобидные люди. Не от страха.

Наконец я въехал в свой двор; бросил машину прямо у крыльца. Его не было видно нигде, а зря; я почти уже был готов убить его. Хотя, увидь я его, я бы убежал.

Бегом я взлетел на свой этаж. Сколько еще лестничных пролетов сегодня выпадет мне? Открываю дверь – пора отдышаться. Ничего, что хоть как-то ухудшило бы мое положение, не произошло. Если людям порой встречаются их двойники, то что же мешает существовать двойнику квартиры? Жестокие воспоминания, а в особенности – парадоксальные, имеют тенденцию быстро исчезать, словно они берут начало из сна. Надеюсь, со мной будет так же.

Но это был не двойник, а грабитель. Пол был непривычно бетонным, мебели не было, словно за время моего недолгосрочного путешествия бригада строителей методично привела мою квартиру в первоначальный вид, не спросив, что думаю об этом я. Пустая площадка для значительных умозаключений.

Окно спальни – раньше я не замечал, какое оно широкое; открывалась панорама. Больше никакого прикрытия, я на виду. Интересно, почему они пощадили дверь?

Сквозь это окно с улицы было видно все, что со мной происходит. Верхний свет выдавал меня, и я не придумал ничего лучше, чем стоять, наблюдая за тем, что происходит в ночном мире. Никто не бродит по улице; пустой двор; его автомобиль там, где я его оставил, возле него – преследователь, провонявший одеколоном. Так просто и симметрично. Он смотрел на меня, зная, что я больше не прячусь. Я поднял дрожащую руку в жесте приличия и помахал ему. За время, проведенное нами в бессовестных спешках, начало светать; тонкие желтые лучи уже окропили землю. Я взял со стола телефонную трубку и набрал еще один знакомый номер – Джимми жаворонок, это его не разбудит. Из трубки раздался его как всегда недовольный голос:
- Алло?
- Джимми?
Голос ненадолго замолчал.
- Кто это?
- Он меня доконал, Джим, – сквозь тремор я улыбнулся; никогда не стоит никому верить. – Надеюсь, он принесет тебе мою голову.
- Кто говорит, черт возьми?
- До встречи, Джим.
Гудки. Разграбленная квартира. Тень отделилась от меня и теперь у нее моя жизнь, дела, дом. А у меня – демон, молчание, ступор. Некуда бежать, и если он не вскроет дверь, мы навсегда останемся здесь, станем высеченными из камня, выдержим второе пришествие.

Трубка выпала из руки, я остался стоять у него на виду. Усилием воли и тела я заставил себя отойти в сторону, и он, вероятно, этого ждал, потому что за своей спиной я услышал звон битого стекла, потом еще и еще. Гневно обернувшись, я уставился на дождь из осколков; пока я прятался за стеной, мне удалось увидеть, кто и чем бьет мне окна. Кто – это было изначально известно, а в качестве снарядов служили яблоки – бессмыслица, полная символизма. Грохот гораздо хуже тишины, в молчании можно ничего не предпринимать, но когда оно заканчивается, пора совершать ритуалы, которые в осмысленной жизни, лишенной эксцессов, ты вряд ли стал бы совершать. Это все – принуждение, предугаданная схема – она работает, я не могу выйти, потому что страх стал главной железой моего мозга, но, оставшись здесь, я подвергаю себя куда большему риску затянувшейся тревоги, которую необходимо прекратить любым способом.

Ноги снова несли меня вниз – наконец закончится заточение! – я ощутил себя тараном, непререкаемым, я был способен разрушать; он стоял у автомобиля, как ни в чем ни бывало – таким может быть только сам дьявол; с криком, с долгим воплем в ореоле белой пыли и едва восходящего солнца я ринулся на него – сбив его с ног, я побежал дальше, мне было не известно, куда – через лесопарк, ломая шагами разбросанные по земле ветки. Я оглянулся назад – сколько в нем прыти! – он идет за мной, словно ничего не случилось; он идет, я бегу, но расстояние между нами угрожающе сокращается – предсказуемый финал, как у дурной киноленты – я падаю, споткнувшись на бегу, лицом вниз, болью отдает щиколотка, а он, которого я всеми силами пытался избежать, стоит надо мной. Я не хочу больше открывать глаза.

Кто-то схватил меня за руку и потянул вверх. Чтобы не выглядеть хотя бы в конце погони запуганным мальчишкой, я открываю глаза и мое лицо меняется – в тот момент страх вышел за пределы страха, став гимном всех на свете противоречивых чувств. Я врал ранее, говоря, что боюсь: не так страшно то, чего не можешь себе представить, как увидеть в этом прилизанном, добром мире человека, которого ты меньше всего ожидал (и хотел) здесь встретить.
- Отец?..

[GREEN]

№ 21 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ДЕНЬ РЫБАКА

Тяжело нависла над Рекой Деревня Рыбака. Неохватные тополя и вётлы отделили Деревню и Реку друг от друга. Крайние дома – добротные пятистенки с высокими оградами и крашенными железными крышами смотрели на Реку сквозь сирень палисадников светлыми, в бело–голубых окладах наличников и ставней, окнами. По илистому речному берегу расползлась флотилия рыбачьих лодок–плоскодонок, прикованных цепями к столбикам огородных заборов, вётлам, таловым кустам, а где и к нарочно вбитым стальным трубам. Через эти лодки, да ещё через тесовые плотики, что венчали каждый выходивший к воде переулок, Деревня и общалась с Рекой. Был тут Рыбак, конечно, всего одним, из почти сотни таких же рыбаков. Не самый удачливый, а, как и многие, заядлый. Рыбачил он не как знаменитый пушкинский рыбак – тридцать лет и три года, а уж точно, лет на десять дольше, но золотой рыбки до сих пор так и не поймал. Уже и сила в руках не та и глаза не те, а душа рыбацкая всё та же. И зов Реки всё так же силён. Вроде найдёт Рыбак себе заделье, а зов этот только сильнее становится и уже невозможно противиться ему.

Впервые с осени просидел Рыбак дома. Истомился весь. Огород оттаял, но не вспахан, земля ещё не прогрелась…

И телевизор уже надоел Рыбаку. Починил утюг… Наточил ножи… Наплёл корзин… А Река-то зовет. За день до пяти раз выйдет Рыбак в огород на неё посмотреть. Полая вода широко разлилась, постояла с неделю, омывая берега, расчищая луга да покосы. Последний лёд отодрала от кустов, а где и с кустами, и пошла потихоньку, на убыль.

Едва дождался Рыбак, в тайной надежде, своего дня рождения. И на удачу, день выдался теплый да солнечный, в самый раз для рыбалки. Отказать себе никак нельзя в такой-то день.

А с днём рождения у Рыбака, как и почти у всех сверстников, получилась целая история… Один день, по метрикам, другой – Мама сказала – по старому стилю, третий – сам всегда праздновал по стилю новому, да ещё и тот, когда крестили и именем нарекли. И понятно, что Мамин, конечно, самый правильный и есть, только так всё уже запуталось за долгую жизнь... Но, став пенсионером, всё чаще стал задумываться Рыбак, раньше некогда было, как-то не до того всё. И так вышло, что Мамин день и стал его главным Днём рождения… А поздравлять такого именинника ну прямо беда. То скажет: «рано ещё», то «опоздали уж». В этот день хотелось и Рыбаку чего-то особенного. Немногие друзья, как водится, сами, без особых приглашений, конечно, зайдут вечером. Только что, для заядлого рыболова, если Река зовет, не унимается, а выбраться на Реку всё что-то мешает, может быть подарком лучшим, чем свежий речной ветер, да ожидание: «В раз да повезёт!». А тут первый тёплый день, ну как на заказ. И хворость–немочь отпустила уже, и кажется вновь вместе с Миром, возродился Рыбак. И получилось как-то само собой, что засобирался он на Реку.

– Не ходи, праздник ведь! – попросила Жена, в привычной уже тревоге. Только, конечно, поняла – уйдёт.

– Вот и нельзя не ходить раз праздник, – собираясь, возбуждённо объяснял Рыбак. – Как не пойти? Пойду. Да я не долго. Зовёт давно уж Река-то. Отмечусь только и домой.

Ближе к полудню, совсем распогодилось, пошёл Рыбак с веслом и сетью в мешке к Лодке, что с осени ждала его под горой у Реки. Припутанная крупной цепью к стальному пасынку–трубе, лежала Она, белея просохшим днищем. Вода побыла около Неё и ушла. Ил покрылся трещинками, подсыхая. Завылезали из него хилыми нежными побегами череда и крапива. Ивняки вокруг подёрнулись прозрачным зеленоватым дымком. Другие лодки, иные чаще, а иные реже, уже с месяц, сползали в Реку, плавали где-то, потом возвращались, а она всё ждала. И, наконец, дождалась.

Рыбак уже ходил к Лодке, когда снег в тихие дни только–только начал подтаивать на грязной дороге. Осмотрел, почистил от слежалого снега, остался доволен. Сейчас, ещё издалека, с горы увидел он Лодку и прибавил шаг, будто заметил хорошего старого друга. Опрокинул, поставил на плоское днище. Уложил доску–сиденье. Сеть, сухую и легкую, пышно белеющую пересохшими капроновыми нитками, бросил на переднюю дугу. Привычно разомкнул замок, отмотал цепь, перекинул её через плечо, и, скользя сапогами в жирном иле, поволок Лодку к воде. У берега в мокром мочале прошлогодней травы остановился, оглядывая простор. Макнул сеть, дал ей пропитаться мутной речной водой. Положил, тяжёлую пенно струящуюся, к борту Лодки и стал не спеша, осторожно укладывать, выбирая мусор и распутывая узлы. Тетиву к тетиве, грузило к грузилу, поплавок к поплавку. Потом срубил в молоденьком ивняке, неподалеку, пару длинных упругих колышков. Уложил поверх сети. Столкнул Лодку в неспокойные ещё вешние речные воды, уселся сам.

A Река у борта, уже уставшая после половодья, журчит струями, вскипает в омутках, вспучиваясь пузырями, и закруживает водовороты, останавливает и стремится оттолкнуть Лодку в сторону. Оставляют силы Реку, и она могуче ворочается, укладывается в мягкое илистое ложе русла. К лету, и вовсе уснёт – обмелеет, потечёт мирно, собирая в заводях прозрачные тела подёнок, гусиный пух и всплывшую лепнями пузыристую илистую корку со дна. Заиграют на стрежи лохмотья лягушачьего платья – убежища рыбьей мелюзги и разных водяных букашек. Рыба разбредётся по ямам, и только лещи, после ненастья, заходят косяками, собирая смытый с берега мусор и вылавливая жирных прудовиков.

Покатилась вода. Протаяли ледовые заторы далёких северных излучин, пошла она, завершая круг к Океану. Каждый день убывает вода в Реке: «Не опоздать бы», – думает Рыбак, подправляя курс Лодки.

Берега ещё серы и пустынны. Совсем на них не видно зелени, а Солнце, всё равно, радостно играет в волне. И кричат, кричат вернувшиеся домой, и от этой ли радости, или от вечного неодолимого желанья – продлить род, или от вольной–воли, стремительные кулики и крачки, проносятся над головой Рыбака или бегают суетно на тонких ножках, молча тыкаясь долгими клювиками в ил, ищут что-то и, наверняка, находят.

Влечет поток Лодку с Рыбаком от родной Деревни. А душа рыбачья в нетерпении стремится ещё дальше. Туда, где естество её наполнится вольным ветром, станет легким и унесётся в ту неоглядную даль, из которой всё зовёт и зовёт Река.

«Рыбу, наверно, не найти уже…», – почти уверен Рыбак. Да и Бог с ней, с рыбой. Воля и Река – две силы соединились в торжественном призыве. Ошеломил он Рыбака, как всегда, по-началу. Но обвыкается постепенно Рыбак, и мощь речного зова стихает, переходя в радостное приветствие. Рыбак осторожно гребёт, Лодка плавно скользит, не нарушая монолога Реки.

А даль манит. Вода ещё высока и многие пути пока открыты. Это летом тут едва хватит места, чтобы развернуться. Правит легко Рыбак по знакомым излучинам и озеринам живущим ещё одной Большой Рекой. Убаюканный речным говорком, всё дальше, ведёт он свою Лодку, среди извилистых, иногда совсем не широких и пока легко проницаемых ивовых заплотов, что очертят совсем скоро старицы – жилища ленивых карасей и линей, и нечаянные западни шальных щук, окуней и ельцов.

Опять забыл Рыбак, что дома ждут его. 3абыл, в который раз, о роковом свойстве времени неминуче уплотнять миг блаженства и нещадно раздувать срок страдания.

Часы, что для Рыбака пролетели, для его Жены тянулись нескончаемо. И прожито вместе уже больше трёх десятков лет, а каждый раз всё ждёт она его, успокаивая себя. Будильник, поставленный на виду немилосердно стучит, отмеряя Её ожидание. Забудется Жена Рыбака, а стрелки опять на виду, словно насмехаясь, ползут по своему кругу. «Уж не сломался ли?», – спрашивает она себя, погромче включая радио. А оно молчит. Всё верно, как раз перерыв вещания…

«Московское время четырнадцать часов...», – после сигнала бодро объявляет дикторша и начинает перечислять города огромной страны. «Нет, не сломался», – рушится наивная надежда. Ищет женщина занятие, лишь бы не слышать стука часов и не видеть их стрелок. Только, всё тянет к часам какая-то сила и кажется, так бы пошла туда на Реку, посмотрела: «Как он? Может уже обратно правит?» Но всё не идёт. Говорит себе: «Не первый раз. Вспомни-ка…»

А вспомнить, и верно, есть что. Всякое уже было. И смех, и грех с рыбалкой этой его, да с охотой.

Не однажды под утро приходил Рыбак. Вот ждет его Жена. Всё нет. И не спится. И всё чудится. И свет зажечь боязно. Так и промается до рассвета. И только обомлеет чутким сном, а он и явится... Застучит виновато в ворота, заизвиняется.

А однажды, вот тот ещё случай-то был!.. Приехал Брат Жены Рыбака с семьёй в выходной из Города. Отгулы взяли. Чтобы всю картошку враз выкопать и в яму засыпать. Ну и себе увезти. А Сам-то, за месяц ещё с мужиками договорился охотничать. Открытие охоты как раз на эту же субботу пришлось. Копают, а он, тоскливо так, из огорода, всё на Реку глядит. Уже больше половины огорода чернеет опустевшей сыроватой землёй. Быстро подается, Рыбак с Братом копают, женщины собирают, в кучки скидывают, чтобы картошка подсохла. Стали её в погреб–яму спускать. По два ведра мужики живо кучку вытаскали. А у следующей уже полные ведра стоят. Весело так-то... Рыбак унёс первую ходку, и вот нет его, вот нет. Брат понес свою пару вёдер да пошёл поглядеть, где он. Не нашёл, вернулся. До потёмок картошку спускали. Не появился Рыбак. Родня всякое уж заговорила. А она догадалась: «На Реке паразит». Точно, сапогов–болотников нет, ружья тоже. Уже к вечеру в воскресенье Рыбака домой привезли.

Долго молчал потом, хмурился, нервно дёргал скулой. Матерился громким шёпотом по всякому поводу. Заговорить решился через день, заизвинялся опять. Простила, конечно, куда его денешь.

А ещё случай... Поехали Рыбак с его родным Братом с ночёвкой на Реку, на своё место. У них там шалаш был сделан. Взяли с собой мальчишку – общего племянника, лет восемь ему тогда было. Всё сделали как положено. Долго ли вдвоем-то. Сети поставили, дров нарубили, уху сварили. Приготовили чай. Печёнки посадили в золу. У огня расстоловались. Брат бутылочку припас, опростали за ухой-то. А у него ещё одна оказалась. Разговорились, а потом и песни запели. А мальчишка посидел, ухи поел, чаю попил и полез в шалаш спать...

Рыболовы-то утром проснулись. Сами в шалаше, а как залезли, не помнят. Выбрались. Солнце уже высоконько. Скорей в лодки, да сети выбирать, на работу надо с утра-то. Летом в деревне не посачкуешь. Собрали всё, стали в мотоцикл грузиться, лодки на прицеп привязали. Тут и спохватились: «Нету парнишка-то...» Забегали по лугам. К воде сбегали. Нигде нет. Матерят друг – друга, зовут его. Что делать? Как домой ехать? Человека потеряли… А он, из шалаша заспанный и объявился. Разбудили шум да беготня.

Оказалось, во сне, откатился под полого воткнутые колья. А мужики, спьяну-то, его вовсе к кольям припечатали. На полу сено было, всего его прикрыло, много ли надо – ребёнка спрятать. Всё облазили братья, а в шалаше пошарить не догадались. Наказали племяннику: «Не говорить…», и сами долго ни кому не рассказывали. Только не утерпели, кто-то из них же, тоже не по трезвому делу, растрепал. Посмеялась с Рыбаком вместе тогда, а самой жутко стало. Как же, ребёнка потеряли, это же с ума сойти можно…

Или ещё. Года четыре уже прошло. Осенью ловил, в сентябре. Ждать его осенью – вот где наказанье-то. Темнеет рано, да такой исконной тьмой, что хоть глаза закрой, а всё одинаково будет. Спрашивала, как он рыбу-то находит. Говорит: «В сетке так, что её искать? Шаришь руками. Но зато и рыба сетку не видит». Долго опять его в тот раз не было.
– Что случилось? – спросила, обмерев, как увидела его.
– Я корабль видел, – шепчет он.
– Какой корабль? На нашей-то Реке? – даже засмеялась она тогда, подумала: «Выпили, поди, опять?»
– Космический. Пролетел на восход как раз. Я думал, Луна полная всходит, да засомневался. Всходить-то на востоке должна, а это на западе появилось. Как уголье красное. Смотрю, ко мне летит вроде. Над тальниками низко, кажется. Я в лодке был, скорее к берегу, да под кустом спрятался, а из лодки не выхожу, сижу не шевелюсь. Тихо стало вдруг. Над рекой пролетело, не понять толи рядом, толи далёко, толи большое оно, толи маленькое. Так же без звука в сторону Города и полетело, не стало его видно, а я пошевелиться боюсь. Затёк весь, осоловел будто. Так тоскливо стало. Умылся, сетку выбрал, да скорей в Деревню.

Толи правда, толи нет, как узнать? В те годы много про НЛО-то говорили. Может, и правда прилетали они. Сейчас, что-то замолчали. Наверно, не летают больше?

А бывало, наловит рыбы полнёхоньку лодку. И таскает её, таскает домой. Сваливает в тазы, в ведра. А потом весь день раздаёт родне и соседям. Всей семьёй чистили да солили.

В позапрошлом году, в июне вроде, быстёхонько прибежал. Вода с него ручьями льётся. Выпал. На стрежи, сослепу-то на сваю от старого моста наскочил. Лодка зачерпнула, не ожидал, ко дну ушла моментально... Переоделся в сухое, да обратно на Реку. Взял самодельный тройной крюк – кошку. Сеть выловил, рюкзак с рыбой не нашёл и Лодку до сумерек искал, замаялся… На третий день только мужики привезли, ладно знали чья. Неводом её поддели, что-то сильно далёко её уволокло. Рыбак новую лодку уже основал. Всё приготовлено давно было. Когда Лодку привезли, начатое дело бросать не стал. Так две посудинки и получилось. Новую Лодочку под крышу сарая затолкал: «Пусть лежит пока». На своей «Сердешной» так и рыбачит.

А вот ещё... С Братом-то всё… С вечера, как-то убрались с боталами, чебаков погонять. Да всю ночь и ботали. Нагрузились, чуть вода не заливается. А рыба всё не убывает. Дадут тонь, опять полная сеть. Азартно. Поспорили ещё, выбрасывать или нет последнюю-то. Всё же выбросили. Пугнули. Опять сетка зашевелилась. Выбирают. Тут братова лодка, от перегруза, видно, острой кормой тихонько пошла ко дну. Ладно, не глубоко. Встал Брат на ноги, ему по грудь. Эх, и обрадовались чебаки! Зашумело от живых в воде-то, поплыли, белея боками уже уснувшие по всей Реке. Вытащили лодку, сетку собрали, рыбу из Рыбаковой лодки разделили, утром оба с уловом вернулись.

***

А Лодку с Рыбаком несет меж намечающихся уже берегов. Сетку Рыбак так ещё и не выбрасывал, да уж и не выставит наверно. Подумывал вернуться, а всё не решится развернуть Лодку. Всё манит Река, скрывает дали тальниковыми зарослями. А поглядеть охота. О будущих рыбалках мечтает Рыбак. Надо мосты и плотинки проверить, раз уж такое дело. Может, устояли в половодье? А потом и домой можно.

Река, как всегда весной, побушевала. Кое-где обвалились подмытые берега. У Деревни обрушились насыпи железного моста. Да и тут, что-то больно сильное течение. Насторожиться бы Рыбаку, да так чудно греет Солнышко, рябь на воде так мирно играет лучами его. Кажется, избыты в Мире всякие подлость и суета.

Не заметил Рыбак опасной стремнины. Увлёкся звуками, красками и запахами оживающего Речного Мира. Очнулся, только когда Лодка оказалась, прижата потоком к нависшему притопленному ивовому кусту. Река не смогла промыть плотину, а прорезала узкое русло в илистом коренном, казавшемся незыблемым, берегу. Ударил Лодку поток в левый борт. И не смотри в это время Рыбак на пролетавших с гомоном серых красноногих гусей, увидел бы. Но сейчас лодочный борт уже скользил по низко нависшему над рекой стволику. Полилась вода. Встрепенулся Рыбак, выронил весло, схватил ствол руками. Попытался оттолкнуться, но Лодка всё напирала на куст. Залилось ещё…

В сапогах от проникшей воды вдруг стало сыро и холодно. Рыбак повис на гнущихся ветвях. Взгромоздился повыше, закрепился, перевёл дух, огляделся. Лодка, конечно, утонула. Весёлая рябь сделала тонкое весло почти не видимым, а вскоре и вовсе скрыла его. Только серая солдатская шапка из его рыбачьего гардероба, кружась, мелькает над волной, свалилась как-то с головы. Несет её как раз туда, к родному берегу. А куст дрожит, играет в упругих речных струях, согнулся под весом Рыбака. Гибкая древесина уже наполненная соками земли, как на качели раскачивает его. И будь всё не так, не сейчас и не здесь, может, он даже посмеялся бы. Шапка цепляется за траву и медленно ползёт у самого берега всё дальше.

Вспомнилась вдруг Рыбаку семья, дети, внуки: «Как они будут? Жена-то и так, поди, сидит уже как на иголках. Опять на будильник смотрит, всё гадает: «Идти на Реку, или ещё подождать». Надо только решиться, тут, на этой стороне ни кто не спасёт», – бежит мысль Рыбака. С трудом, перебирая руками ветви, стянул сначала один сапог, потом другой, изловчившись, бросил их по-очереди на берег в траву обсыхающего покоса.

«Господи, благослови…», – надеясь на помощь того, кого, он так редко поминал, Рыбак отпустил ветку. С детства гнал он от себя образ Его. Образ, навеянный материными да бабушкиными канунами, обточенный многочасовыми повторениями непонятных словес, развенчанный школой и комсомольскими собраниями. И хотя, как сам для себя решил, не верил, а почему-то с горечью вспоминал жаркий костер, что посреди Деревни развели активно–наглые Воинствующие Безбожники. И пылал он как свеча, высоким прямым столбом взметнувшись в чёрное небо и всё летели туда, где должен быть Рай, вертлявые искры. Люди молча глядели, иные откровенно плакали, и было слышно лишь смех и безнаказанную брань борцов за новую жизнь, да сухой нестерпимо громкий треск пламени. А детский ум рисовал, будто картинку из бабушкиной книги, что тоже пылала в том костре вместе с иконами, как в Аду, вот так же будут гореть в вечном огне души подлые, считавшие своё деяние единственно правильным. Будут молить о прощении, и всё пытаться хоть искрами дотянуться до Светлых Небес…

…Телогрейка будто надулась, вата держала воздух и потянула кверху. Сажёнки получились короткими. Однако не сдавался Рыбак. С детства слыл он поперёшным. Если драться, то до победы или пока не захлестнут. Так и в работе, и в споре, и на охоте... И сейчас в борьбе с Рекой, что нечаянно оборотилась холодным, страшным чудищем.

В армии тоже было. Повели их – новобранцев в баню. Никто никого не знает ещё. Все идут, жмутся. Вот и подкатили к Рыбаку приблатнённые московские пацаны. Их почему-то несколько оказалось, а он, странно, с Урала один. И всё-то не по-ихнему, по фене не ботает, и вообще вроде, не по-русски говорит. Тазик – тазиком называет, а на флоте положено звать его «обрез». Разрезвились ребята и так припекли сибирского медведя, как сами же его прозвали, что не стерпел, долбанул одного тем же тазиком–обрезом. А другого, через день в наряде на камбузе припёр ножом для чистки картошки к стенке. Заголосил побледневший столичный гуляка. Пришлось за него на гауптвахте посидеть, но больше не трогали...

Не видит ничего уже Рыбак. Берег – тёмная полоска впереди, серым комочком шапка–маяк. К ней спасительной он и стремится. И воздуха не хватает, не набрать его никак. Только брызги белыми всполохами вспарывают серый вязкий сумрак. Вдруг, левая нога утопает в податливой тверди, упирается в илистое дно. Выбраться на невысокий, но крутой берег получается не сразу, срываются ослабевшие руки. Не отпускает Река Рыбака, так и тянет обратно к себе. Но пальцы цепко впиваются в пучок ещё спящей травы, увязают в размокшей дернине. Правая рука цепляется так же. Потихоньку вползает на сушу левая нога и вот уже на пустом краю пастбища – упрямый живой человек.

Не сразу возвратились ощущения. Сердце возникло, бешено колотя в рёбра. Вместе с кругами, что поплыли перед глазами, Мир наполнился красками. Всё тело затрясло жестокой дрожью, а воздуха всё не вдохнуть. Рыбак медленно поднялся, нашёл глазами шапку. Сиротливо притулилась, застряв в кустике размокшего татарника, стало жаль бросить её, поднял, и мокрую надел на мокрую же голову.

Нужно к мосту, и Рыбак побежал, стремясь согреться. Ноги как деревянные. И кажется ему бег стремительным, и он бредёт шатаясь, навстречу высокому ещё Солнцу. Вот она, дорога, размокшая и ненадежная с раскисшими с прошлой осени колеями. Воздуха опять нет: «Давно не бегал».

До моста совсем близко, только его ещё почему-то не видно. Пытается Рыбак его разглядеть, ставит ладонь козырьком и глядит на встречу ласковым и тёплым солнечным лучам. «Так бы стоял и глядел!.. Да где мост-то? Может, ошибся, дороги попутал?», – волнуется и надеется Рыбак. Нет, всё верно. Та это дорога. И насыпь, по которой поднимались ещё осенью на мост на месте. Только моста нет.

Унесла его Река, прибила чуть дальше к берегу. С торчащими рёбрами бревен стал он похож на останки древнего змея, не весть откуда забравшегося в Реку, да и умершего тут, не найдя прокорма. Распластался остов его вдоль кромки воды, изогнулся согласно изгибу берега, белеет чешуёй сохнущих досок настила.

На том берегу, на удачу, играют двое мальчишек. Увлечённые, не видят ничего вокруг. Бросают камешки гранитной щебёнки, привезённой сюда для укрепления насыпей моста. Стараются попасть в какую-то цель, громко обсуждают свои успехи.

– Ребята. Ребята...– хрипит Рыбак.
Не слышат они его. Всё бросают свои снаряды и радуются когда попали. Вот, оглянулся один. Увидел. И уже оба смотрят на Рыбака.
– Ребята, позовите кого-нибудь с лодкой... Пусть меня перевезут... Я из лодки выпал, – с перерывами, что бы отдышаться закричал Рыбак.
Мальчишки запереглядывались, что-то обсуждая.
– Сбегайте к Пастуху, – подсказал Рыбак, – он перевезёт.

Постояв ещё, видимо о чём-то договорившись, пацаны тихонько пошли. Рыбак успокоился, присел на насыпь отдышаться. Время потянулось и для него. «Как Она там, ждёт ить, поди уж?», – думал он о Жене. «Брат уж наверно заявился, помнит-ить. Как, поди?», – размышлял он, уже вполне уверовав в избавление.

***

Жена Рыбака конечно ждала. Даже, на Реку, как бы невзначай, сходила. Всё смотрела туда, в даль. Не спокойно на душе, муторно. «Неуж ботать убрался? Так, ботало вроде не взял». Пошла, посмотреть в сарае. Тут оно висит, на месте, белея конусом–наконечником из нержавеющей стали. Племянник на заводе в Городе Рыбаку такой первому сделал. Все деревенские рыболовы потом стали заказывать. Племянник, как ехал к матери, так и прихватывал пару вновь изготовленных, пошло дело... А потом случилась перестройка, за ней нагрянула демократия, в Городе наоткрывали приёмных пунктов, чтобы собирать всякий металл. На заводских проходных поставили охрану в черных костюмах, сама видела однажды, когда поджидала того же Племянника, чтобы в Деревню отвез. У каждого по прибору, и этими приборами всех проверяют. Кто входит, кто выходит, что несут. Собаки учёные у них есть и оружие. Может и правильно, что проверяют, а только как раз в то же время у рыбаков племянниковы ботала пропадать стали. Сам-то велит своё прятать, да ходит смотрит чуть не каждое утро.

Посмотрела Жена Рыбака ещё раз на историческое ботало и отодвинула его драгоценный нержавеющий конус подальше, скрыв с виду.

***

Рыбак на насыпи замерзал. Ходил, даже бегал вдоль пустого берега. Это помогало мало. Пальцев на руках он уже не чувствовал. Поспешил как-то на работе, схватил раскалённый от сварки обод колеса, да так и оставил кожу ладоней на нём, огрубевшая от молотка, резины, солярки и прочей технической повседневности не сразу пропустила она жар, не дала вовремя ощутить боль. Не один месяц просидел на больничном Рыбак. Кожа наросла новая, розовая, казавшаяся чужой и до ужаса тонкой. Пока сидел, связал три сети, прочитал с десяток книг. Только к весне вышел на работу. Кожа опять скорёхонько задубела, почернела и потрескалась, как и раньше, в кипятке не отпаришь её.

Чистюля–внучка не раз к умывальнику водила: «Мой, деда...». И ведь не отпускает, пока не помоешь. А только без толку. Стали ладони опять, как сапожная подошва. Только обнаружил Рыбак – жутко мёрзнут. Зимой, на охоте, мужики рукавицы сдёргивают, из них пар валит. Руки в снег суют, охлынуть. А он, в шубенках мёрзнет, попросит чужие горячие, погреться. Да скоро и в них остывает. И весной на рыбалке не стали руки воду терпеть. Вот и сейчас, висели они, как не свои. И ноги тоже будто во льду.

Солнце уже коснулось крыш деревни, что была там, на другом берегу. Против ветра от туда не долетало ни звука. И берег оставался всё таким же пустым и унылым. У этой чужой деревни берег всегда казался Рыбаку таким, толи рыбачили здесь меньше, толи так от чего-то?

«Видно, испугались ребятишки, или, может, нету дома Пастуха?» – всё чаще думал Рыбак, поглядывая на другой берег и Реку. Совсем тоскливо ждать-то уже. Вдохнул, сколько смог и, не оглядываясь, пошёл по топкому дну всё дальше, потом поплыл. Вода показалась тёплой. Снова замелькали капли. Запасённый воздух иссяк, а свежего опять нет сил схватить. Только брызги да липучая тьма перед глазами… Берег опять возник неожиданно. Увязая в илу, выполз на сушу. Закашлялся, переводя дух. Моментально навалился холод, придавил Рыбака, заподбрасывал, зазнобил.

А лет уже двадцать, наверно, как прошло, а может и больше, с тех пор, когда они с другом, каждый день до морозов купались в Реке. Рыбак ещё работал трактористом. Был он тогда молодым здоровяком, пудовую гирю запросто перекидывал через сарай. Друг работал прицепщиком, как раз сеяли они тогда. В потёмках поставят трактор и на Реку, потом уж домой. А Друг ещё не женатый был, так холостовать пойдёт. Нырнут по разу, поплавают, пыль смоют, освежатся. Отсеялись, потом сено сметали, отстрадовались. Осень подошла, а они всё на Реку ходят. До белых мух доходили, до ледяных заберегов. Привыкли. Если бы не бабы – жёны да матери, может, прорубь прорубать стали бы. Так и бросили друзья свои водные процедуры. Всё вспоминали, да снова начать удали не хватило.

Сейчас, на берегу, всё сильнее сотрясало Рыбака. И ни как не вдохнуть досыта. Но всё та же упрямая сила, что помогала выплыть, подняла его. Здесь, в этой деревне его тоже все знают, не прогонят, поди? Кто уж старое вспомнит…

После войны, как раз, стали они – дружная компания, грозой округи. Которые постарше в армию ушли. А кто с войны возвращался, тем уж не до холостяцких проделок стало. Все, худо–бедно освоили гармони. «Улошную» или как её по статье, которую присуждали за такое народное творчество «Семьдесятчетвёртую» завоздыряют, – девок, которые помоложе, в краску вгонят, да пройдут по тёмной улице…

Мы по улице прогрохам,
Пусть старухи поглядят,
Они старые, седые
Эх, всё про это говорят

А дальше – больше…

Девка – русая коса,
Выйди на поляночку,
Будут бить, да будут резать,
Подержи тальяночку

А уж когда и вовсе разойдутся…

Нас по мостику не пустят
возле мостика пройдём
Близко к девкам не подпустят,
Мы на острый нож пойдём.

И в эту деревню наведывались. Не спеша, в оба конца проходили, и шли дальше по Большой дороге. Обратно бывало и с синяками. После службы уже, вспоминали как-то. Не ловко враз стало Рыбаку. Даже стыдно вроде.

– Ты идёшь, – говорит паренёк один, рыбак сейчас тоже, – всем по рылу ткнул. Я тоже жду, сейчас и мне достанется. Нет, прошёл. Не задел, почто-то?

Жив ещё, так в этой деревне и состарился. Только далеко до него. К Пастуху надо, больше ни куда не добраться: «Только бы там кто-то был». Ноги нестерпимо тянет судорога, ладно хоть не в воде…

Рыбак только с третьего раза поддел негнущимся пальцем ручку щеколды. Ровно окрашенные зелёным ворота подались. Лаем зашёлся чёрный кобелишка, загремел цепочкой, вылезая из большой, не по-росту, конуры. Кинулся, да тут же и отпрянул. Отступил обратно к своему большому дому, неуверенно побрехивая на гостя. На шум из дома не вышли. Рыбак поднялся на крыльцо. Толкнул всё такие же зелёные двери сеней, они открылись, показав обнадёживающую тьму. Вошёл, мокро и грязно следя по невидимым половикам. Нашарил и открыл обитую войлоком дверь в избу. Пахнуло ядрёным духом жилья: тяжёлым табачным дымом, прорастающей картошкой из голбца, чем-то хлебным. Из раскрытых дверей горницы мощно раскатывался голос комментатора, свистки, гул трибун. Пастух смотрел непонятный Рыбаку футбол.

«Опять бегают...», – в сердцах заключал Рыбак, когда обнаруживал вместо фильма, обещанного телепрограммой, неоконченный футбольный матч. Минут десять молча смотрел. Затем, так же молча выключал телевизор...

Стоит Рыбак, чувствует, как обтекает с него на пол вода. Снял шапку, отрывая пуговицы, освободился от телогрейки.

– Хозяева... – хрипло крикнул, выпрастываясь из мокрого пиджака.
Из двустворчатых дверей горницы появилась Жена Пастуха. За ней Пастух. Потом Их Сын – подросток.
– Простите, люди добрые, чуть не погиб, – стуча зубами, извинялся Рыбак. – Пустите на печь. Промерз, – объяснял он, стягивая холодные прилипающие брюки.
– Ну, лезь. Она только не топлена сегодня, – испугалась пастухова Жена, – а налил-то сколь!! – кинулась она к куче сваленной Рыбаком одежды.
– Выпить бы, – кутаясь во что-то сухое и тёплое прижимаясь к показавшимся горячими кирпичам дымохода и всё ещё дрожа, попросил с печи Рыбак, – я потом отдам, – пообещал он, видя замешательство хозяев.
– Так, это, нету ничего. Да и магазин уже закрыт. Одеколон, разве что, – предложил Пастух.
– Ну, давай, хоть, одеколон.
Пастух долго возился где-то в горнице, потом звенел посудой на кухне.
– Сейчас разболтаю, – слышался его голос.
Рыбака всё колотило. Пастух подал ему большую эмалированную кружку с мутно–белой жидкостью – разбавленным водой «Тройным одеколоном». Не чувствуя вкуса Рыбак выпил всё до дна. Желудок обожгло, постепенно тепло распространилось по всему телу, с трудом, но всё же проникая до рук и ног.
– Давай-ка, закройся, – Жена Пастуха принесла большой овчинный тулуп.
Рыбак молча принял его. Укрылся, вжимаясь в неостриженную овчину. Наваливалась слабость, и он затих на печи, оттаивая.
– Эй, – Пастух, похоже, уже давно тряс его, – ты, до утра останешься, или домой тебя отвезти?
– А, времени-то сколько? – оглядевшись спросонья, забеспокоился Рыбак.
– Восьмой уже.
– Домой надо бы, на родину. Хозяйка-то меня уж потеряла.

Пастух подал ему рубаху, старый пиджак и штаны, выгоревшую от дождей и солнца болоньевую куртку. Обуться ему предложили в кеды. Сапоги у Пастуха были одни.

В просторной ограде Сын Пастуха, поджидая пассажира, что-то регулировал в трещащем и дымящем моторе мотоцикла. Жена Пастуха подала Рыбаку тяжелый и мокрый узел с его рыбаковой одеждой. Пастух пожал руку.

– Спасибо, спасибо, – твердил Рыбак, повторяясь, – я уж думал погину...
– Ладно, давай… – Пастух тронул сына за плечо.

По пустой, местами не просохшей, ровной дороге лихо выскочили за деревню. Рыбак ждал Реку. В последних закатных отсветах она показалась, наконец, сурово–холодная, как далёкое Баренцево море, где Рыбак дослужился до старшины второй статьи. И пусть не пришлось туда вернуться, как договаривались с ребятами, а Море его тоже не отпускало. Может это и не Река, а как раз Оно всё зовёт его. Смотрел Рыбак на эти сталистого цвета излучины и речные рукава, думая о следующей встрече. Нужно только сначала Лодку найти, всё равно где-то её к берегу прижмёт. За одно и новую Лодочку попробовать можно. Рыбак уже представлял её на плаву, какая она, должно быть, ходкая да поворотливая. Да и сапоги надо вызволять…

Дорога меж деревнями не долга. Совсем скоро мотоцикл с рёвом вылетел на родную улицу Рыбака. Тут родился Рыбак, четвёртый из девяти детей, как раз, наверно, в этот день. Тут, вот как раз, в доме, что на месте этого большого пятистенка стоял, валялся без памяти, когда хоронили безвременно умершего Отца. Повёз, тогда ещё мальчишка, – Рыбак Агрономшу в Город на совещание какое-то, весной тоже дело-то было, возок и увяз в ручье передними колёсами, а он понужнул кобылку-то. Отбрыкнулась, молоденькая была, диковатая, и угадала копытом кучеру в лицо. Да и зашибла, как-то не насовсем. Отсюда в армию отправили, тут встретили моряка, тут женился…

Мотоцикл резко остановился у ворот Рыбакова дома. Открывать их стало, почему-то боязно. Опять пришло неодолимое острое и тяжёлое чувство вины: «Лишь бы не разрыдалась». Такие сцены он не выносил, начинал оправдываться, злился на себя, от этого грубил и ещё больше злился. Сейчас буря уже подкатывала, и он боролся с ней неуверенный что справится…

Их взгляды встретились, рыбак почувствовал, хотя и не видел Её в тёмном окне. Отворилась дверь сеней, и появилась Она.

– Что, выпал?
– Выпал, – потупясь сказал Рыбак.
– Я как знала, не ладно что-то. Почто я тебя отпустила только?
– Не сдался я, родная, выплыл!.. Ни чего, порыбачим ещё! – бодрился Рыбак.

***

Гости, как условленно, пришли ещё к шести. Друзья тоже ходили на Реку встречать виновника торжества. А он, вон как объявился.

– Смотри-ка, его с Реки-то до ворот довозят, – смеётся Брат Рыбака, – Давай, Братан, за второе рождение, что ли, – стряхивая возникшее оцепенение, предложил он.

Возражающих не нашлось. Рыбак в приготовленном ещё с вечера лучшем костюме сидя во главе стола, смущённый принимал поздравления. Тосты не пропускал. Уже заполночь Жена проводила его в постель. Всё пел и пел, оставшись один без дружеского хора свои Морские Песни...

...Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает,
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает...

Уснул он легко и счастливо. И всё казалось Рыбаку, мчится он навстречу голубому речному сиянию. И там, сквозь свет зовет его Река… или Море, сыроватым тёплым ветром и криками чаек. И мнится, что молодой он опять, готовый нырнуть в эту бодрящую синь как богатырь в живую воду. Улыбка осветила лицо Рыбака. И замечает Жена, разгладились морщины, будто замерло время, и вроде, даже, вспять пошло.

[GREEN]

№ 22

Оленёк, ты же все понимаешь

1.

Солнце падало за лес. Перистые, размашистые, ярко красные мазки растеклись по светлому небу. Темные неровные верхушки елок и сосен на этом фоне смотрелись декорацией к фильму. Когда Оленёк спустилась огородами к оврагу, солнце вдруг замедлило своё падение и на какое-то мгновение ей показалось, что сейчас оно поднимется из-за леса, но дернувшись, светило продолжило падение вниз. В этой картине не было романтики, не было спокойствия, а было тягостное предчувствие неизбежного, разрывающего обыденность, зловещего и потому пугающего.

-Холодно же, задрыгнешь, потом болеть будешь. – Теплая куртка с таким родным, желанным запахом легла на голые плечи, согрела спину. Солнце совсем скрылось за лесом, напоследок брызнув яркими сполохами, и исчезло в темноте. – До чего же ты непутёвая.

- Где нам путевым быть, когда не живешь, а притворяешься, когда ни сказать, ни взглядом не выдать, не дай Бог…

-Оленёк, не заводись, не надо начинать всё сначала, - мужские руки, до этого согревавшие плечи, развернули женщину, - Оленёк, ты же умная женщина, ты же всё понимаешь… - мужские губы скользнули по шее, пробежали по щеке, остановились на губах.

-Не спокойно, мне понимаешь, не спокойно, словно скоро случиться что-то страшное, - тяжело дыша, Оленёк отпихнула, мужчину.

-Ну, перестань, иди сюда, - сильные руки требовательно потянули беспокойную женщину в объятья. – Всё будет хорошо, всё обязательно будет хорошо.

Звезды подмигивали друг другу, разгоняя темноту острыми, тонкими лучиками. Звездам не ведомы человеческие страхи и заботы, они холодны, далеки и непередаваемо чисты.

Оленёк возвращалась домой, придерживаясь рукой за едва угадываемые в темноте заборы. Идти в темноте ей было не страшно, в голове бурлили отрывки воспоминаний, разговоров, перемешанные с тяжелыми предчувствиями.

2.

Стоило только брякнуть замком в сарае, как нестройный хор коровьих голосов послышался с фермы. Трубные завывания прерывались только чтобы наполнить лёгкие воздухом. Всю эту какофонию звуков перекрывала иерихонская труба быка. Низкий грудной, недовольный бас раздавался вдоль рядов, послышался треск разбираемой кормушки.

-Экий гад, как все мужики – ждать не любит, - усмехнулась Ольга, побежала в подсобку за ведрами.

-Явилась уже, не спиться тебе, егоза, - пошаркал на встречу дед Николай, дохнул на Ольгу, обдав перегаром.

-Ууу, хоть закусывай! Опять коровы в говне?

-Че эта в говне? Тоже мне. Ты девка не заговаривайся, вона бери ведра, да шуруй, корми скотину. Я почитай полвека на ферме, я свою работу знаю, нашлась мне тут указчица. Каждой бы указчице – стручок бы за щеку. – Недовольное бормотание деда ещё долго было слышно из закутка. Такие перепалки были привычными и потому Ольга, подхватив ведра, метнулась кормить стадо.

- Убери рожу, экая морда поганая! Как я тебе высыпать должна? Сейчас на пол кину, будешь с пола слизывать! Да уберись ты морда, упрямая! – Кормить быка было невозможно, сколько раз ругалась Ольга с бригадиром, просила переделать ясли для быка, и каждое утро билась с непослушной скотиной, пытаясь загнать быка на место, но упрямец, словно издеваясь не хотел убрать морду, а только ещё ниже опускал рога, пытаясь достать доярку своим «ухватом». Накормив быка, вся мокрая, побежала кормить коров, послышался смех в подсобке – пришли другие доярки.

-Что Ольга, опять не спиться? Пора бы тебе мужика хорошего да под бок, тогда может позже нас на работу бы приходила? – бабы загоготали, взяв ведра, неспешно двинулись кормить свою группы. Вскоре наступила тишина, коровы занятые едой, умолкли. Дед Николай включил дойку, зачавкали доильные аппараты. Дойка была для Ольги настолько привычным делом, что руки подмывали коров, подключали дойники, а мысли были где-то далеко. Молоко белым, шумным потоком наполняло бачки. Вот уже потянулись доярки в подсобку наполнять свои тары.

-Давай донесу, - высокий, сильный парень, кинулся навстречу Ольге, схватил вёдра, понёс их в подсобку. – Ты опять рано пришла? Может, сходим в клуб? Там сегодня концерт, чего дома то сидеть?

-Дим, ты иди сам, мне некогда. Устаю я очень Дим, понимаешь.

-Словно только ты работаешь.

-Тебе помоложе спутница нужна, зачем старуху зовёшь, обсмеют.

-Не хочешь, так и скажи, зачем себя старухой обзываешь? – Димка поставил ведра и ушёл.

-Ты бы поосторожнее с ним Ольга, сама знаешь, потом намучаешься, - Галина, старшая доярка, говорила редко и пустые советы не давала, потому Ольга кивнула и побежала заканчивать дойку.

Пришли пастухи, загомонили, загоготали, послышался отборный мат. Степка, идя мимо Ольги, хлопнул её по заду, развернувшись, та огрела охальника мокрой тряпкой.

– Бешеная, я тебя может любя…

-Так и я не со зла, - улыбнулась Ольга. Мужики загоготали ещё громче, стали подковыривать неудачливого ухажёра. Начали выгонять стадо. Димка помогал Ольге. Коровы ушли, оставив пригорюнившегося быка в одиночестве.

-Да ты не переживай, вернётся твой гарем, куда денется, - пообещала Ольга и побежала сдавать молоко.

-Последняя. Может, я должна ждать пока ты обнимаешься? Вот и неси своё молоко домой, а я принимать не буду, - зашипела Зинка – заведующая фермой.

-Да ладно тебе, над бабой то издеваться, Зинка, принимай молоко, а то я ведь знаешь, не побоюсь, схожу к председателю, пожалуюсь, вот тогда ты огребешь, а не она.

Зинка приняла молоко, специально занизив жирность молока. Ольга скандалить не стала, она понимала эту стареющую, съедаемую ревностью женщину. Одного только не понимала Зинка, не нужен был Ольге Димка, но разве докажешь кому-нибудь это.

3.

-Мам, я с ребятами, на рыбалку, ага?

-Лёш, только ты не долго, ладно? Я тут думаю, картошку окучить сегодня надо, пока погода разгулялась.

-Ага, я к обеду, - прокричал Лёшка и задал «стрекоча», догоняя друзей.

Лёшка рос без отца. Пока был маленьким, часто спрашивал мать, где отец, а когда подрос, перестал донимать мать, понимая, что правды не добьется. Всё устраивало пацана, рано ставшего хозяином в доме. Лёшка в свои тринадцать не гнушался любой работы, помогал матери, как мог, понимал, что ей трудно одной кормить их семью.

-Оленька, пойди сюда,- раздался голос из-за ширмы.

-Да мам. Тебе может чайку свеженького?

-Оленька, с кем ты говорила? Это Васенька с работы пришёл?

-Вася, ага, мам, Вася.

-Оленька, ты береги мужиков то, они ведь такие слабые. А мы то бабы живучие, чего нам будет. Ну, иди, иди, покорми Васятку, чего расселась то. Неча мужика заставлять ждать.

Ольга вышла, закрыла занавеску отгораживающую комнату, в которой доживала свой век лежачая мать. Смерть Васятки, брата Ольги, подкосила эту сильную женщину. Никак не могла мать смириться со смертью сына. Да и то сказать веселый молодой мужчина, вокруг девок хоровод, только жениться собрался, и, опившись техническим спиртом, помер в тракторе. Дочь, опозорившая мать, принесшая в шестнадцать лет сына, да так бестолково умерший Васятка, всё это оказалось непосильным грузом для женщины одной поднявшей на ноги двоих детей. Не на такую судьбу детей рассчитывала мать, когда отказывала себе в обновках, но одевала детей с иголочки.

Быстро ополоснувшись в бане, сварила суп, прибралась, только села за стол, прибежал Лёха.

-Пошли мам?

-Да, погоди неугомонный, попей чаю.

Солнце пекло, пот скатывался по лицу, разъедал глаза, тек между лопаток, рубашка липла к телу. Слепни, огромным, гудящим облаком, вились вокруг матери с сыном.

-Мам, кто такой окучник придумал? Прямо средневековье какое-то. Таскаем по полю, а потом всё равно руками проходить будем.

-Зато картошке воздух дадим, она сейчас в рост пойдет и потом руками то по гребню легче, чем полностью руками его нагребать. Устал?

-Неа, только слепни зажрали.

-Ну ладно Лёш потерпи, уже не долго.

Домой возвращались усталые, но довольные, картошка не плохое подспорье в крестьянском хозяйстве.

4.

-Ольга, долго ты там ещё своих миловать будешь? Давай заканчивай, пора за стол. Только тебя и ждём.

-Да вы начинайте, не ждите меня.

Коллектив на ферме был хоть и маленький, но дружный: 4 доярки, два скотника, пастухи, да заведующая фермой. Работа тяжелая, не престижная, даже хорошая по колхозным меркам зарплата не привлекала молодёжь. На ферме оказывались от безысходности. Кого с трактора за пьянку сняли, у кого образования нет, чтоб в магазине за прилавком стоять, а кому просто семью кормить нужно. На ферме была возможность не только заработать, но и что греха таить украсть, продать, выбрать себе по мизерной цене хорошую тёлочку. Вечером Ольга любила задержаться в телятнике. Каждого «молочника» она узнавала по мычанию, за каждого переживала, каждому давала особенную кличку. С этим прозвищем они переходили к другим хозяевам, а кличка, как знак качества оставалась с телком до конца. Наивные глаза новорожденных телят, дрожащие с непривычки ноги и жадность, с которой пытались они быстрее насытиться, задевали Ольгу, будили в ней материнские чувства. Потому и не торопилась она за стол.

-Может меня, ждешь, недотрога? – неудачливый утренний ухажер, прижал Ольгу к стене. – Так если нужно мы же с понятием, мы завсегда пожалуйста.

-Степ, отстать, по-хорошему прошу, отстань.

-Ишь, ты, прынцесса! Иди я тебя погрею. – Сопротивляться сильному, выпившему мужику было бессмысленно, поэтому Ольга скрестила на груди руки и сжала губы, но такая реакция ещё больше задела пастуха, - Ишь, как сжалась, небось, когда Лёху делали, так ноги то сама раздвинула?

После этих слов, словно оборвалось в ней всё, словно ни радости, ни жизни не осталось в ней. Не первый раз слышала она упреки в свой адрес, и каждый раз в ней словно что-то умирало на время, а потом вставало на свои места, словно и не было ни чего.

-Ты так, да, так? Смотри падла малолетняя, я всё Зинке расскажу. Я вам так этого не оставлю, полюбовнички. – Стёпка уже поднимался после удара, но на последней фразе Димка ещё раз ударил пастуха. Затрещала клетка, заметался по ней в испуге телок.

-Хватит вам, уже, Пеструшку напугали.

-Дура ты Ольга, ой дура. Не умеешь ты мужиков ценить. – Стёпка сплюнул, оттолкнул плечом Димку и вышел, хлопнув дверью.

-Дим, ты тоже иди, не стой здесь, не надо.

-Оленёк…

-Не надо Дим, иди уже…

«Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная…» пели нестройно, но душевно, с надрывом.

-О, явилась, наконец! Всех перецеловала? Садись давай. Тонька, штрафную ей.- Открыли бутылку, налили стакан. – Не тяни руки то, не тяни. Сначала водка – потом закуска.

-Сильна, сильна, давайте девки ей закусь, - скомандовал дед Николай, хлопнул по лавке рядом с собой, приглашая садиться. Налили ещё по одной, захмелели, заговорили все разом, словно только и ждали этой минуты. Хмель ударил в голову Ольге, лица поплыли, сами собою потекли слёзы.

-Ну, ты че девка, че расклеилась то? Ты думаешь ты одна такая несчастная. Да, ты девка ещё горя не видела. Вот когда деток своих сама в землю то положишь, когда останешься одна, никому не нужная… а да пошли вы все… - Дед схватил со стола пачку «Примы» и пошаркал к выходу, курить. За дедом потянули и остальные мужики.

-А что, бабоньки, может ещё по одной, пока мужики на волю вышли? – предложила Галина. Налили, ухнули.

-Я смотрю, вы времени не теряете? Шустры, шустры.- Не постучавшись, вошел председатель колхоза.

-А что Пал Стасыч, мы разве да не шустрые? Или не мы лучшие доярки? Или мы не красавицы? Или кто отказался от нас?

-Лучшие, лучшие, кто же спорит, только не спейтесь на радостях.

-Дак ты никак ругать нас пришел председатель? Председатель наш хорош, на Леню Брежнева похож… - Тонька, бойкая баба сорока пяти лет никому в селе спуску не давала. Переговорить её не мог даже муж, потому часто пролетали над ней бури в виде мужниных кирзачей, а изредка и что потяжелее. Порой и бита она бывала, но всё это не могло утихомирить зачинщицу местных разборок, Тоньку.

-Да, ладно тебе, Тонька, заводиться, будет уже. Или я твоего характера не знаю? Я вам премию привёз за лучшие надои, да к столу маленько, а вы тут и без меня…

-Да мы разве против председатель, садись. Мы сейчас по быстрому. – Бабы подхватили сумки, стали по новой накрывать стол, – Галь, Галка, крикни мужиков, пусть возвращаются, председатель приехал, премию привёз.

Павла Станиславовича усадили за стол. Комната, в которой гуляли работники фермы, была большой. Когда-то в советские времена здесь располагался «красный уголок». Школьники с концертами приходили, лекторы выступали, партийные работники. Заседания проводили, первое мая праздновали, девятое ноября. Здесь ругали за плохую работу, здесь же и премии вручали, а сейчас использовали для таких вот застолий.

-Как живёшь, Ольга, всё ли по добру, по здорову? – Ольга не принимала участия в женских хлопотах, сильно захмелев, не могла она подняться на ноги.

- Не трогай девку, Пал Стасыч, захмелела она быстро.

-Вот только споите мне лучшую доярку, всех на хрен уволю. Ты Ольга подумай, по-хорошему подумай. Учиться тебе надо. Лёха вон, какой взрослый, а ты ещё молодая, впереди ещё по-всякому будет. Иди в аграрный техникум, выучишься, поставлю зоотехником. Или иди ко мне в контору, полы мыть, пропадёшь ты здесь, а тебе пора бы жизнь свою налаживать.

-Чего ты Пал Стасыч девке голову морочишь? Мы думаешь враги ей тут? Мы здесь за ней лучше присмотрим, чем кто другой, - не выдержала Галина.

Вернулись мужики. Все сели за стол. Председатель вручил премии, выпил стопку, закусил и распрощался.

- Хороший мужик, Пал Стасыч, - сказал дед Николай, вытирая слёзы, - я его ещё вот таким помню, - и пока показывал, как мал был Пал Стасыч в его воспоминаниях, чуть не упал с лавки. Все засмеялись.

5.

- Ты не думай Оленёк, я очень люблю тебя, может больше всех на свете, но понимаешь нам расстаться нужно. Ты же умная женщина Оленек, ты же все понимаешь. Мне надо уехать, понимаешь, не могу я здесь, не моё это. А тут такой шанс, он же раз в жизни бывает. Ты же знаешь, сколько мне вкалывать приходилось, чтобы из деревни выбраться. Не могу я здесь, не могу. Хочется нормально пожить: хорошо зарабатывать, не вскакивать по утрам с петухами, не грести навоз, не хлюпать в болотниках по грязи. Хочется, чтобы всё как у людей: квартира, отопление, два выходных, театры, музеи, выставки разные. А здесь я сдохну, Оленёк, понимаешь? Не могу я здесь больше. Дети взрослые, мне их выучить надо Оленёк, вывести в люди. Жена постоянно болеет, не может она хозяйство вести. Ты не думай Оленёк, я не гад какой, я понимаю тебе одной теперь Леху поднимать. Я тебе на книжку деньги перечислять буду, а потом он поедет учиться, я его не брошу, я тебе помогать буду Оленёк. Ну, что ты всё молчишь? Думаешь, мне легко? Скажи что-нибудь Оленёк, я же не бросаю тебя, я же, как лучше для всех хочу. Ну, хочешь, я здесь останусь? Ты только скажи и я останусь.

-Ну, зачем же так надрываться. Я всё понимаю, поезжай, конечно. Так для всех будет лучше. Ты же мужчина, ты уже всё решил. Зачем что-то менять? – Оленёк поднялась, оттряхнула юбку, запахнула плотнее жилетку и пошла к дому.

-Мам, это ты?

-Я это, Лёш, я. Спи уже, полночь.

-Мам, а ты куда?

-Да я до фермы добегу, там Милёнка телиться, надумала, а дед Николай опять напился, я посмотрю, сыночек и вернусь. Ты спи, спи я быстренько.

6.

-Да, ты что это, отдумала, девка? А ну слезай, пока по-хорошему, не то ты меня знаешь, я вота, сейчас разом вилами то! Нашла место, сука! В мою смену! А ну, пошла, пошла вон! Нашла, место, гадина. Телят перепугала! Нашла она место, чтоб повеситься, вот ведь сука. Такая молодая, а та ещё гадина. Сволочь какая! – Дед Николай, даже протрезвел. От злости в нем, откуда ни возьмись, появилась сила. Долго гонял он Ольгу по ферме вилами, пока не загнал в свою коморку.

-На, вот, пей уже, поганка. Это надо ж чего удумала, повеситься хотела, да в мою то смену. Вот уж сука, дак сука. Чего тебе не живется? Молодая, красивая, мужики хороводом, чего тебе нужно? Дома у тебя нет? Жить тебе не для кого?

Уже начинался рассвет, когда Ольга вернулась домой.

-Мам, ты чего как долго?

-Да Миленка, сынок, долго телилась, намучила нас. Пришлось веревкой телка тянуть, помогать ей.

-А как назвала?

-Ещё не решила сын, вот придёшь, посмотришь, сам решишь, как назвать.

-Ага, я вечером мам, заодно и тебе помогу стадо встретить.

Через месяц расписывали самую странную пару села, а у Лёхи появился отец – дед Николай.

[GREEN]

№ 23

Кошмар на улице светлячков
Время было где-то после полуночи, когда на улице появилась, аккуратно ступая на мягких лапах, черная кошка. Она появилась из неоткуда, и в данный момент миновала пустой проспект, не встретив никого на своём пути. Она повернула за угол, и прокралась мимо припозднившегося собачника с большим псом, ретривером, на поводке и в наморднике. Тот подозрительно поднял голову, прищурился, но даже лаять не стал на кошку, понимая, что ей сейчас вовсе не до игр, в давнюю вражду, которую собаки и кошки так старательно изображают. Вы, конечно же, сейчас же возмутитесь такой чуши и станете со мной спорить, мол, заметить тёмной ночью черную кошку просто нереально…нужно как минимум обладать рентгеновским зрением. И тут, я вам отвечу. Во-первых, от меня ничего не скрыть, как-никак я повествую эту историю, и внимательно слежу за сюжетом, и вообще скажите спасибо, за то, что я всё это придумываю. А во-вторых, я не досказала, если приглядеться, то можно было бы заметить рыженькие шерстинки по всей кошачьей шубке. Так что при всей своей незаметности, она вовсе не была невидимой. И сейчас у меня складывается впечатление, что она совершенно точно знает, куда направляется, как будто с какой-то определенной целью, только ей известной. И вновь вы со мной спорите? Говорите, что я, как рассказчик, просто не могу быть не в курсе? Но на самом деле все персонажи вполне самостоятельные, и я вовсе не диктую им, что делать, да они бы и не послушали меня, начни я им что-то навязывать. Удивлены? А я ничуть. Так всегда случается, автор придумывает персонажей, трясется над ними как над детьми, холит и лелеет, обучает и воспитывает, а потом, в один прекрасный момент, твоё любимое детище просто перестает в тебе нуждаться, и автору ничего другого не остается, как только предоставить персонажу свободу действий и мыслей. Так и случилось…

К тому времени, когда кошка добралась до нужной улицы, туман сгустился, и врятли какой-нибудь человек, окажись он сейчас где-то поблизости, сумел бы разглядеть свои собственные руки, вытянутые вперед. Согласитесь, такие туманы просто не могут быть естественными, не могут быть порождением природы. Люди шутят, что мол погода нынче забавляется, но знающие люди, а может не такие уж и люди, понимают в чем дело.

Для кошки туман не представлял особой проблемы, она всё прекрасно видела. Правда, как только она добралась до данной улицы, то стала нервно вертеть головой, оглядываться, как будто её что-то обеспокоило. Она стала ступать осторожнее, как будто таилась, и внимательнее смотрела под лапы. А уши ловили каждый шорох, каждый звук, каждый шелест. А может автор ошибся, и кошка вовсе и не была ничем обеспокоена? Может просто напросто она тоже ничего не видела в непроглядном тумане, который мог таить любые опасности…

И всё же туман был необычен. Он таил в себе что-то загадочное, не поддающееся объяснению, а может скрывал какую- то чудовищную тайну…казалось, что он даже пахнет как-то по-особенному. Ну не мог он быть просто творением природы, такие туманы просто так не появляются, вот в чём вся штука.

Кошка тем временем остановилась и осторожно принюхалась, втянув носом воздух, она фыркнула, покачала головой, как будто что-то понимала и пошла дальше.

Она добралась до старой полуразвалившейся церквушки, с обвалившейся черепицей, осыпавшейся штукатуркой, обрушившейся наполовину крышей, рухнувшей третьей колонной, и забитыми досками окнами….

И дело было не в том, что люди не верили в бога, просто, когда церквушка пришла в упадок, а это случилось ещё в годы гражданской войны, когда на улицах шли военные действия, зданию изрядно досталось, и все последующие годы, вплоть до нынешнего момента церквушку латали и поддерживали как могли, но, в конце концов, этого стало мало. В ней стало небезопасно находиться, не то, что проводить службы и мессы. К тому же, оказалось, что пожертвований едва ли хватит даже на начальный ремонт. Тогда объявили сбор пожертвований, который ведется до сих пор, а пока, что бы какие-нибудь умники не замыслили чего недоброго, что могло бы потом пагубно отразиться, решили заколотить окна и двери. Так церквушка и стала заброшенной.

Кошка вдруг остановилась и застыла на месте, не шевеля даже усом. На ступеньках, прислонившись к одной из двух уцелевших колон, сидел человек….или он только с виду походил на человека.

Она не знала, человек ли он, и не взялась, бы утверждать что-либо, однако она точно чувствовала исходящую от него угрозу и опасность. В её мозгу вспыхнул рефлекс самосохранения, кричащий об опасности и говорящий, что нужно убираться по добру по здорову, немедленно. Она привыкла доверять ощущениям, и инстинктам, ведь они ещё ни разу её не подводили. И забыв об осторожности, поддавшись ощущению опасности, она рванулась было бежать….но тут он поднял глаза…бездонные багровые глаза…такие глаза по праву могли бы принадлежать демону.

Никаких зрачков, ни каких хрусталиков и роговицы…сплошная темнота. И эта сладкая улыбка…такая приторная и ненастоящая.

Юноша, не отрывая от кошки глаз, взял в руки флейту, поднес к губам и заиграл. А пока он смотрел ей в глаза, она не могла пошевелиться, да она даже моргнуть была не в состоянии. Её зеленые глаза блестели в темноте…

О, эта чарующая мелодия. Он играл на ощупь, ведь вокруг был туман, да и темнота сгущалась, сложно было сказать, чего больше, тумана или темноты, они дополняли друг друга, плавно перетекая из одного состояния в другое, или быть может он тоже всё прекрасно видел, и поэтому играл так чудесно….его движения были точными, отработанными до профессионализма, как будто веками он больше ничем не занимался…наверно он бы сыграл и с закрытыми глазами. Мелодия манила, она завлекала, околдовывала, она брала в заложники, не требуя ничего взамен, кроме полного подчинения.

И вдруг, она стала меняться…кошка встала на две лапы, и начала приобретать человеческие черты. На полное преображение ушло всего пару минут. Теперь перед юношей предстала темноволосая девушка, в черном платье до колен, полностью повторяющем её стройную фигуру. Её зеленые глаза всё так же были прикованы к нему, но в то же время пылали гневом. Видимо она яростно боролась с собой, дабы избавиться от чар, выйти из ступора.

И так, давайте теперь подумаем, что же это всё могло значить….мы знаем наверняка, что юноша не применял никаких чар, что бы превратить кошку в человека. Он воспроизвел коротенькую мелодию, придающую людям и предметам их первоначальный облик. И как мы видим, девушка совершенно точно является анимагом т.е может превращаться в какое-либо животное, причем в одно определенное, в данном случае, её второй облик – кошка. Но вот как он распознал в ней анимага? Кто знает….может почувствовал неладное, ведь не спроста она ощущала опасность, исходящую от него…наверняка не спроста. Значит он обладал каким-то даром, который был весьма ощутим, даже для анимага….а может просто в виду своей особой подозрительности, юноша всегда проверял, то, что видел, на предмет обмана зрения, и затуманивания разума.

Юноша с самодовольной улыбкой опустил флейту. Лицо его было совершенно непроницаемым, несмотря на то, что он продолжал улыбаться… и сложно было сказать, что он на самом деле думает. Его улыбка была всего лишь продуманным ходом, обычная пыль в глаза глупцам, которые ведутся лишь на облик.

-так, так, так, что же у нас тут делает кошечка? – он поднялся со ступенек и подошел к девушке.
Обойдя вокруг неё, остановился в двух шагах.
-разве ты не слышала, что здесь пропадают люди? – спросил он загадочным тоном, хотя складывалось совершенно обратное впечатление, что он то как раз прекрасно знает, куда деваются люди, но предпочитает делать вид, что ведать не ведает о чём-то подобном. Эта игра его явно забавляла. Возможно не так часто он удостаивался визитов, и изголодался по человеческому обществу, ну или по-крайней мере приблизительно человеческому. Но на лице девушки не отразилось, ни ужаса, ни удивления. Она как будто знала и не боялась….но это только часть правды… на самом деле она боялась, но не до такого суеверного ужаса, который присущ людям, когда они слышат о улице со свойствами бермудского треугольника. И правда, это была туманная история

Действительно, улица была примечательна. Люди предпочитали обходить ее стороной, и желательно за несколько кварталов. Люди испытывали суеверный ужас от одной мысли про этот райончик со скверной репутацией. И признаться честно, я их не совсем понимаю, ведь это так заманчиво, побывать в таком таинственном месте, где столько мистического и загадочного. Ну разве обычным людям объяснишь всю прелесть таких улиц? Как им объяснить, что тайны это до жути интересно, что настоящий бесшабашный искатель приключений давно бы отправился туда, и всё выяснил. Либо выяснил и разрушил ореол тайны, разоблачил в пух и прах все эти мифы, либо исчез бы навсегда, оставшись в умах горожан настоящим героем посмертно. Нашлось много таких добровольцев, которые захотели славы и признания. Они отправлялись в самую гущу, и больше их никто не видел. Вы наверно сейчас подумаете, что автор совершенно сошел с ума, и ни на грош не ценит жизнь, раз говорит, мол «подумаешь, пропадают люди, подумаешь, умирают, подумаешь, находят трупы, главное ведь тайна…». Нет, господа мои хорошие, спешу вас переубедить, автор совершенно точно знает, что жизнь самое ценное, что у нас есть, и не вам рассказывать автору о жизни. Автор и сам всё прекрасно знает и понимает, он у вас весьма сообразительный и находчивый.

Всё началось ещё в то время, как раз после того, как церквушка пришла в запустение. Стали исчезать люди, а их тела находили совершенно обескровленными… Ну естественно, в связи с такими событиями, понятное дело, сразу подумали о ком? Ну о ком, ну догадайтесь? О вампирах? Ну, естественно о них. Кто ещё может пить кровь. Стало быть, вампиры поселились в их славном городишке, и терроризируют людей, так, во всяком случае, рассуждали сами люди. И что удивительно, люди впервые рассуждали более менее здраво. Ведь обычно, если мне не изменяет память, люди в толпе ведут себя как стадо баранов, подчиняясь желаниям толпы. Они не ведают что творят, их настигает массовый психоз, массовая паника, люди перестают быть собой, страх бежит впереди, да ещё и успевает каким-то образом подгонять людишек и масло в огонь подливать для пущего эффекта. Кто-нибудь помнит, как сжигали ведьм? Вот так случаются несчастья, и все начинают думать, что это дело рук ведьмы, не иначе. А кто же может сойти за ведьму? Это очевидно, какая-нибудь отшельница, и не важно, каково возраста, то ли совсем юная девушка, то ли старуха. Это не важно, ведьма она и есть ведьма. А вот кто доказал что она ведьма? Толпа знает и точка, и собравшись, идут дружно топить ведьму. Если потонет, значит была не ведьма, а вот если всплывет, то гореть ей на костре. Ну и люди разве в этот момент соображают хотя бы на миллиграмм? Очень сомневаюсь. Так вот свойства толпы ничуть не изменились с тех пор, хотя время и менялось. Тем более людям всегда нужно совершать подвиги, они ведь не могут без подвигов. Человек так устроен, он обязательно должен быть героем, им обязательно должны восхищаться. А сам подвиг значения не имеет, что ведьму утопить, что вампира обезвредить. А если это вампирское гнездо в святой обители нашего города, так вообще замечательно. Лучше подвига и не сыскать. Люди стали собирать группы, дабы противостоять нечистой силе. Нашли добровольцев, взяли оружие и отправились на ту самую таинственную улицу. И что бы вы думали? Вся группа как испарилась. С тех пор люди туда не ходят, и по возможности стараются даже не вспоминать о существовании мистики в их городе. Столько лет прошло с момента, когда люди перестали появляться на той улице, да и вроде бы люди перестали пропадать, а всё равно старое поверье весит над горожанами как Домоклов меч. Мистика тесно переплетена с судьбами людей, и если об исчезновениях не говорят, то это ведь не значит, что их не происходит. Все твердят, что их город и мистика вещи не совместимые. В местных газетах пишут о всякой ерунде, а когда речь заходит о чем-то сверхъестественном, то начинаются издевательства и шуточки, мол, что за чушь, какие тайны, какие вампиры, бред да и только.

Наш брутальный юноша тем временем изучал выражение лица бывшей кошки, а ныне мисс. Действительно, он и был обитателем старой заброшенной церквушки, как я могу догадаться. И видимо он действительно изголодался по обществу. А тем более, если это было такое прекрасное общество юной леди. Давненько на его улицу никто не захаживал.

Только на счет одного люди ошибались, вампиром он не был. Вот хоть убейте, в данный момент я убиваю всю интригу, точнее не так. Скорее всего вы ожидали именно вампира, и теперь я рушу склавшийся у вас образ брутального вампира, а вы ведь так хотели послушать что-нибудь романтичное про вампира и девушку анимага, которые допустим, могли бы в дальнейшем полюбить друг друга. Простите, читатели, это не романтика. Романтику почитаете у какого-нибудь другого автора, я же тут творю нечто необычное, нечто, что стоит выше, чем романтизм чистой воды. И если я сейчас скажу, что и сама не знаю, что творю, то скорее всего не слишком солгу. Ибо лгать автор не смеет, особенно своим читателям. Так вот, я убиваю интригу о вампирах, но взамен плету новую, как плетет паук свою паутину. Моя паутина куда сложнее, чем тоненькая паутинка домашнего паучка. С моими интригами может сравниться разве что арахнид, огромный восьмиглазый восьминогий паучище. И так мило моргает и чешет лапки.

Девушка молчала, и ответить на заданные вопросы было не в ее власти, ведь снять чары она не могла, так же, как и противостоять им. Хотя вопросы скорее всего были риторическими. Тем временем, юноша, углядел в ее глазах страх и одновременно что-то ещё. И это что-то было ему не понятно. Он видел, что она знает, что на это улице пропадают люди. Она всё прекрасно знает. Ему вдруг стало мучительно интересно, в чем же тут дело. И что бы разобраться, он долго не думал…..просто приложил руки к ее вискам, считывая все воспоминания, все мысли и эмоции. Её сознание было перед ним как на ладони, согласитесь, вампиры такими способностями не владеют. В моем понимании этот юноша явно выше классом, чем какой-то там вампир-кровосос. Не смею говорить о его жажде крови, думаю, он всё же ее пьет. Хотя не уверена, вдруг сюжет вовсе не в этом. Несколько минут томительного считывания, и всплеск гнева в багровых глазах, не хороший знак для девушки-анимага.

- я убью тебя, тварь – шипит он, и его и так багровые глаза наливаются кровью. И в этот момент…..

А знаете, я наверно должна рассказать и маленькую предысторию, раз мы говорим об этом юноше. А то как же, вроде так близко с ним познакомились на протяжении всего повествования, а до сих пор не ясно кто он такой. Так вот, расскажу в кратце, что да как. Вы наверно помните, ну а если не помните, то я всё равно напомню. Понимайте как хотите смысл предыдущей фразы, не суть важно. Помнится, была такая сказочка, не сказочка, легенда, не легенда, а может и поверье, о неком юноше, по имени Данко, он был из племени смелых и сильных, но в один из дней, их прогнали с их земли, и тогда они ушли в глубь леса. Ну естественно они могли бы и сражаться, но по-любому бы проиграли и тогда их заветы канули бы в Лету. Тогда они задумались, что же им делать, и тут появился этот самый Данко, который убедил людей пойти в глубь леса, и найти новое место. Ну как уж он их убеждал, я не знаю, видимо он был великим оратором, причем в те времена, когда ораторского искусства ещё и не придумали, и наверно даже такой задумки не было. Однако подвешенный на язык Данко, естественно в переносном значении слова, подвешенный на язык, а то вы сейчас как подумаете что-нибудь такое эдакое замудренно-отвратительное…в общем он стал их предводителем. Они долго и упорно брели через непроходимый лес, они ужасно устали и были вымотаны, и вот вдруг прогремела страшная гроза, и люди потеряли последнее терпение. Они решили убить Данко, ведь это он их сюда завел на верную смерть. Данко вознегодовал, а потом подумал, что люди без него умрут. Ему стало так жалко людей, и голыми руками, вырвав сердце из груди он побежал вперед, держа пылающее сердце над головой. А сердце пылало и светилось так ярко….люди были очарованны и ошеломлены, они шли за Данко. А когда он вывел их из леса на прекрасное, дивное место, он в последний раз окинул взглядом дивный край, и упал. А люди даже не заметили ничего, они были так счастливы, что живы, они радовались и их мало волновал какой-то там Данко, который всех спас….Только один старик увидел лежащего на земле Данко, а рядом пылающее сердце. Старик испугался, и наступил на сердце, которое в то же мгновение разлетелось на всему дивному краю голубыми искрами…

С тех пор эти люди обжились в дивном краю, сменилось множество поколений, легенду о Данко давно позабыли, и вдруг, ни с того, ни с сего, перед грозой по всему городу появились огни. Люди думали, что это светлячки, но то были вовсе не светлячки. То были голубые искры сердца Данко. То было время, когда старая церквушка пришла в запустение, то было время, когда появилась тайна Улицы Светлячков…

Я вот думаю, а может Данко специально ждал подходящего момента, что бы люди позабыли о нем, а потом вдруг взять и напомнить им всем о себе любимом. Ах какой коварный…Но мне нравится это предположение, оно прям дышит.

И верно, юноша был тем самым Данко. Скажете, невероятно? Но всё же возможно. Невероятное вероятно, невозможное возможно, сумасшедшее не сумасшедше. Только теперь Данко не помогал людям, он их люто ненавидел и презирал. Не зря ведь он явился туда, где несколько веков назад умер. Стали пропадать люди, и кто бы мог подумать, почему. Данко искал сердце. Вы спросите, зачем ему сердце, ведь он, надо думать, давно мертв, да и его собственное сердце растоптали….нет, не людские ноги, людское безразличие и жестокость, растоптали его сердце. Если честно, автор бы тоже отомстил за такое. Конечно за что-нибудь другое, автор бы не мстил, но за собственную смерть, это уже святое дело. Если конечно хоть капля святого где-нибудь затерялась, завалялась, залежалась, закатилась. В общем, список длинный, бесконечный, и бредовый. Ну вот скажите, какие ещё забавы, кроме мести, есть у злобного духа, которого убили, либо который убил себя, к тому же очень обозленного на людей? Мне на ум, кроме мести ничего, собственно и не приходит. Ну сжальтесь, дайте позабавиться и гостям с того света. Ведь согласитесь, люди поступили с ним весьма жестко, пора бы и по счетам платить, даже если это и их потомки. Кровь в этих, современных людишках течет та же, что и в венах людей, обосновавших этот город, людей, который спас Данко. Он вырывал им сердца и коллекционировал. Такая маленькая невинная забава. Я вам даже скажу больше, поведаю, так сказать маленький секрет, надеюсь, он не будет против. В самой церквушке, на специальной полке, стояли в ряд банки, угадайте с каким содержимым? Я думаю, вы знаете правильный ответ, и не придуриваетесь, что не догадались ещё…..и хоть они давно не бились, но грели душу Данко, прям как настоящее сердце. Знаете, всё больше рассуждая об этом юноше, я всё больше убеждаюсь, что он даже отчасти романтик. И наверно даже в от части сентиментальный.

Догадки, а все же возможно.

Мне сложно судить, ведь никогда не знаешь, когда начнется твоя шизофрения. Но обычно она начинается тогда, когда начинаешь болеть за маньяков, а ваш покорный слуга- автор, уже давно страдает таким синдромом маньякообожания.

В ту минуту, когда Данко с налитыми кровь глазами и фразой о убийстве на устах, схватил девушку-анимага за горло, картина вдруг резко изменилась. Т.е если мы думали, что жертва тут именно девушка-анимаг, то теперь я понимаю, что жертва тут не она, а Данко. Вот что увидел Данко в ее глазах. Ее сговор, с высшими силами, она была уже не она. В ней был кто-то ещё. Кто-то могущественный. И очень очень злой….

Ее глаза вдруг стали такими же багровыми, как у Данко и улыбнувшись его улыбкой, девушка- анимаг, вдруг обхватила своими ладонями голову Данко и непроизвольно вся жизненная энергия юноши стала перетекать к ней. По ее ладоням как будто скользили искры. Она выпила его до конца, до последней капли. И кошмар на улице светлячков прекратился, но сердца так и остались в старенькой церквушке, на по-прежнему таинственной улице.

Менестрель Адель…

Ну не могу я сочинять, а то бы с радостью, ваш автор, радовал бы вас своими стихотворными шедеврами.

Менестрель бредет по свету. Откуда я знаю, что этот силуэт в темно-синем плаще, с капюшоном, натянутым до самых глаз, именно менестрель? Так лютня за плечами, да котомка. Верный признак бродяги-менестреля. Вечные странники, дети неба и свободы…Довольно пасмурно, лето выдалось дождливым….влажно, слишком сыро и мокро, особенно в таких болотистых местностях, в каких обычно и бродит менестрель. Грозы, не предвещающие хорошей погоды. Солнца практически и не было, за эти 2 месяца идущего лета. Лес как дом родной. И без карты знает дороги. Скользит как тень. Ну, правильно, за столько столетий, почему бы и не научиться быть незаметным, невидимым, практически несуществующим….

Вечные одиночки, долго нигде не задерживаются. Да и что может держать на месте менестреля? Может семья? Да не смешите! Кто посмеет удержать его? Да даже если бы и попытались…менестрель не на свободе чахнет, как цветок. Люди говорят, мол, любовь чудеса творит и менестреля если любовью отогреть, то он оттает, да заживет спокойно, людской жизнью, позабудет свои дороги…Ан нет, не всё так просто. Не жить менестрелю людской жизнью, с людьми рядышком. Поют, веселят народ. Иногда так за душу берет, так жалобно и трагично, о судьбе людской, о жизни паршивой. А потом встанет тихонечко, лютню на плечо, котомку туда же, и уйдет. А люди как завороженные ещё сидят и в тишину вслушиваются. Всё баллады какие-то, да сказания, да легенды сказывают. Много они знают, много повидали, да не многое рассказать можно, да и не каждому поведать такое, а кому и поведаешь, так не поймет ведь….так и живут…

Так вот, наш менестрель по щиколотку в воде, а идет, с камня на камень перепрыгивает, не останавливается, грозы остерегается. Думает, вот доберусь до безопасного места, и тепло будет и сухо, и поем немного, да высплюсь с дороги долгой. Благо недалеко. Места знакомые, правда, давненько в этих краях не был менестрель. А вот и добрались, пещеры здесь есть, схорониться да грозу переждать в самый раз будет. Сидит, огонь разводит, думает о том, что тысячи лет назад и древние люди так же грелись, и по сей день так люди делают. Усердно палочки трет, да руки греет. Окоченели уж совсем пальцы из-за этой погоды. Будь она неладна, гроза… да вещи посушить нужно. В сухое переодевшись, разложил у костра до нитки промокшую одежду, что бы просушить как следует. Пора ужинать. Ну не богатый стол конечно, даже скажем скудновато, но когда ничего больше нет, выбирать не приходиться. Привередничать не дело. Постепенно привыкаешь, даже во вкус входишь потом. Тут ягоды, брусника и малина, да орехи, немного картофеля, который на костре приготовить можно…..вкусно. Вода во фляжке. Подремать бы, хоть немного. Опять этот сон. Просветы из прошлого, каждый раз всплывают в памяти. Давно это было. Столетия минули с тех пор. Видит огромный, старинный, богатый дом, в саду играют дети, две девочки. Сад огромен, такие зеленые лужайки. Погода чудесна. Дети проснулись как всегда раньше, они кричат и играют, бегают, а няня всё прикрикивает, чтобы они не испачкали своих платьев, ведь сегодня торжество намечается, будет праздник, по случаю очередной победы над инородцами. Все будут славить монарха, как самого мудрого и выдающегося, за всю историю страны. Девочки ещё малы, и политические дела их совсем не касаются, им нравиться когда в доме много народу, весело ,все такие приветливые, когда получаешь сладости, когда папа рассказывает всем, какие замечательные у него малышки, играет музыка, и красивые пары кружатся в танце, и надо вести себя хорошо, а пока никого нет, можно сколько угодно бегать и кричать, и корчить рожицы, и смеяться. Лет им по 5-6, не больше.

Тут в саду появляется господин, он только что позавтракал и вышел в сад, это был хозяин поместья, отец девочек, граф. Высокий, темноволосый человек, с грустными глазами, с благородной осанкой. Дочки тут же бросаются к нему на шею, что-то кричат, смеются. А он как обычно, откидывает свою серьезность и просто с ними играет. Сейчас он не граф, а просто папа, который имеет право поиграть с детьми. Дочки так обожают, когда отец подыгрывает им в их вымышленных мирах.

-ну что, спасайтесь, юные леди, ваш корабль захватили пираты. Полундра!

И девочки с громкими криками бегут прятаться от пирата, а он бежит за ними следом, как маленький ребенок. Да он таковым себя и ощущает в такие моменты, и глаза его становятся как у мальчишки, такими же задорными, готовыми на приключения. Но как только он становиться серьезным, глаза снова грустят…Вот в саду появляется дама, она немного задержалась после завтрака, потому что давала указания, к предстоящему торжеству. Женщина очень красива, с такими же темно-каштановыми кудрями, как у обеих девочек, с огромными голубыми, озорными глазами, в которых всегда появлялась искорка. Наверно именно за это, когда-то её муж и влюбился в неё с первого взгляда. А уж потом он увидел, как она превосходно справляется с управлением домом и домашними делами, как она внимательна и справедлива, иногда строга, но в меру, как её уважают в доме, и даже боготворят, и какая она прекрасная мать. Женщина лишь улыбнулась, увидев привычную картину, как её муж бегает по саду, изображая пирата. Она как обычно садиться в кресло, и вышивает, девочки подбегают поприветствовать мать, поцеловать её в щёку. Сначала старшая, Нинель, потом младшая, Адель. Как же они были похожи между собой, хотя Нинель на 1,5 года старше сестры.

Тут в пещеру пробрался солнечный свет, и менестрель пробудился, щурясь на солнце. Пора был собираться и идти дальше. Такой прекрасный сон, такие счастливые воспоминания…знаете почему, автор говорит именно про воспоминания? Потому что наш менестрель и, правда, помнил это. Менестрель когда-то давно и была одной из этих девочек, младшенькой, Адель. Теперь же она пожелала забыть, кто она, и не вспоминать никогда. Много лет назад, она перестала быть собой, и превратилась в бродягу-менестреля, который бродит по миру в поисках правды. Но что, же могло произойти? Из-за чего вся её жизнь превратилась в бесконечные дороги?

Ей тогда было двенадцать лет. Жили они богато, дворянский ведь род, знатный. Отец-граф, на службе короля. И что же? Приближенные короля решили свергнуть монарха, а её отец был предан королю, естественно оставлять его в живых было бы слишком глупо. Но действовать открыто никто бы не осмелился, и чтобы подобраться к правителю, нужно было сначала избавиться от его соратников. И вот, однажды, ночью, она проснулась от шума, сестра тоже не спала и вопросительно смотрела на неё. Они осторожно приоткрыли дверь, люди бегали по коридору с ведрами, пахло гарью, было дымно, и щипало глаза. Оказалось, что какие- то люди, подожгли дом, обстреляв его зажигательными стрелами, и теперь, стреляли каждый раз, когда кто-либо открывал дверь и пытался выбраться из горящего дома, они стреляли без разбору. Они были все обречены, ведь если они не умрут, в огне, то их просто убьют там снаружи, выстрелив в спину. У отца, в подвале был тайный ход, и девочек в спешке потащили туда, но как только они обе начали пробираться вперед, горящая балка упала и закрыла весь проход для остальных, оставив людей, находящихся в доме медленно задыхаться, не имея путей к отступлению. Они все были в ловушке. Девочки уже ничем не могли помочь остальным, и они начали выбираться из тесного хода. Они выбрались и побежали, не оглядываясь, просто бежали.

Бежали долго, добрались до ближайшего города, тут то всё и началось…ночевали на улице, и увидела их одна старушка, позвала к себе в дом, переночевать….только вот страшный этот дом был, нечистая сила….

Старушонка была маленького роста, сгорбленная, с трясущимися руками, и дребезжащим скрипучим голосом, она постоянно шмыгала носом, и хмурилась. И вроде бы обычная бабушка, но была в её образе странная и наверно даже пугающая черта. У неё были по-настоящему зловещие глаза....ярко голубые, и такие пронзительные, как будто она видела человека насквозь. Люди поговаривали, что она занимается колдовством, и за глаза называли ведьмой. А ведь в лицо сказать не решались…духу не хватало. И ведь верно, мало ли как ведьма отплатит, потом, уж лучше молчать, быть ниже травы, тише воды, чем ляпнуть с дуру лишнего, а потом расплачиваться…А по всей округе ходили байки и слухи, как кто-то видел что ведьма проводит в лесу свои обряды, да ещё и глаза в темноте светятся….будто свет от них исходит неземной, будто сила у неё дьявольская….да много чего говорила, бог им судья…В одном были правы, старушка с колдовством была в ладу. Да только никакая она была не ведьма…низко летает тот, кто так подумал… тут всё гораздо сложнее, гораздо глубже, гораздо мрачнее, со специфическим запахом разложения и гниющей плоти…догадываетесь теперь?

Когда-то, может даже пару веков назад, в лесах, у самого города, укрытые в чаще, спокойно себе жили несколько поколений некромагов, они сменяли друг друга, и поселение всегда оставалось немногочисленным. Они передавали дар, обучали ремеслу, от старшего к младшему. Их мирное существование продолжалось до поры до времени. Людям ведь всегда неймется, когда они слышат о чем-то необычном, колдовском, запрещенном….вот и городским покою не давали слухи о некромагах, живущих в лесу. В то время там жила семья: супруги и их дочь. Их истребили в одну ночь, и даже сила не помогла. По началу они, конечно, сопротивлялись, отбивались, держали оборону, по натиск был слишком силен.…в конце концов ведь и ведьм ловили с помощью эффекта неожиданности и грубой силы.

Осталась только одна девчушка, которая пряталась недалеко от поселения, и всё видела. Видела, как пылают их лачужка, видела, как выводят на улицу родителей, видела и то, что с ними стало….высоко пылали костры. Особенно один, разведенный отдельно, специально….

А потом, через какое -то время она вдруг появилась в городке. Ну конечно, по- началу никто и не догадывался, кто она и откуда взялась. Шло время, девочка росла, но оставалась такой же нелюдимой, не разговорчивой. Она почти не выходила из домика, который до её прихода был заброшен, и пустовал. Она всё время проводила в одиночестве, и всё пропадала в лесу….она бродила по обгоревшим развалинам, практически уничтоженным воспоминаниям её детской жизни на воле….и продолжала своё обучение самостоятельно. Она всему научилась сама. Люди уничтожили всё, да не всё… было и одно тайное место, где хранились старинные фолианты, ингредиенты для зелий….людям всего этого и вовек было не сыскать

И вроде бы ничего странного не происходило, но вдруг по прошествии более 50 лет о ней вдруг вспомнили…..может не хватало впечатлений, или люди соскучились по тем временам, когда могли спокойно истреблять ведьм для собственного увеселения….но факт в том, что люди вдруг заговорили о ней как о ведьме, которая появилась из неоткуда, и живет совсем нелюдимая вот уже больше полувека. А ведь никто о ней ничего не знает, ведать не ведает, слухом не слыхивает…Так и повелось….

И ведь не зря старушка привела девочек к себе….дело было в том, что ей нужны были преемницы, ей нужно было передать свой дар, и лучших кандидатур было не сыскать.

Она не спрашивала ни чьего согласия…просто когда они только ступили на порог, дверь вдруг со скрипом захлопнулась, ставни закрылись и домик погрузился в темноту. Девочки испуганно прижались друг к другу, обе дрожали и пока ещё не понимали что происходит. Зажглась лампа, которая немного освещала маленькую комнатку, из которой собственно и состоял весь домик. Лампа горела плохо, свет был тусклый, и отбрасывал на стены чудовищные тени, зловещие и пугающие.

И тут старушка впервые заговорила о том, что скрывала столько десятилетий. О своём прошлом, о своём даре, и о своих преемницах, которыми они станут.

С этого всё начиналось. Сбежать не было возможности, мертвецы не отпустят…а ведь именно с ними всё и было связано. Вызвать дух в наш мир, с принятием осязаемой оболочки, и оживить труп, оживить разлагающееся тело, но не вселяя в него душу, а под средством своей воли. Что бы стать некромагом нужно пройти сложный путь и в конечном счете постичь духовную смерть. . Ошибочно мнение то, что некромаги поклоняются смерти…Вообще некромаги к смерти никакого отношения не имеют, хотя и проводят все свои ритуалы на кладбище, оживляют трупы и проводят сеансы, но лишь потому что там самая тонкая грань между мирами. И какое отношение смерть имеет к кладбищу, если так разобраться….даже если представить смерть в виде личности, будь-то старуха с косой или ангел с чёрными крыльями, часто ли он появляется на кладбище? Он только убивает людей, разъединяет душу и тело, в том месте, где настигнет человека, а не провожает тело до могилы. Таким образом, можно предположить, что смерть царствует отнюдь не на кладбище, на полях боя, реанимациях, там, где чаще всего умирают люди… Некромаги не работают со смертью непосредственно, а работают с душами, с миром мёртвых, куда не может попасть ни один нормальный человек.

С тех пор девочки остались жить в стареньком заброшенном домике, вместе со старушкой и постепенно постигали науку…Их сердца каменели, а взор прояснялся…Человек ведь ко всему привыкает. Всё что его не убивает, только закаляет и делает сильнее, что бы в итоге противостоять любой беде и даже не моргнуть. Когда человек не может уже отличить, что нормально, а что нет…Но такая жизнь по настоящему пугает….особенно когда на Землю спускаются сумерки, и наступает время для некромагов, творить свои дела…Жутких гостей подчас привлекает их домик, и страх в нём вечный постоялец…

Старушка велела открывать дверь для всех без исключения. В тот вечер раздался стук, и как обычно обе девочки вздрогнули от неожиданности. Открывать дверь не спешили, мало ли кто явился к их избушке на этот раз. Однако грозный взгляд старухи заставил отворить ночному гостю. В дверь ворвался свежий ночной ветер, и на порог ступило что-то жуткое, что и словами то не описать. Гость был ужасен во всем смыслах. Он сначала остановился на пороге, а потом уже более уверенно вошел в дом. Его глаза излучали смертную тоску.

- кто ты таков? – спросила старушонка, своим обычным скрипучим голосом
- неужто не узнаешь меня – прошелестел ночной гость – твой старинный знакомый
- нет, не признаю таких знакомых. Отвечай, кто таков будешь, либо убирайся – зло ответила старуха
- врятли ты меня прогонишь, я не уйду отсюда, здесь я могу хорошенько подпитаться. Ведь я страх.
-не смейся бояться, глупые гусыни, вы ведь делаете его сильнее – крикнула на девочек старуха

С тех пор Адель мало чего боялась в этом мире. Шли годы, и наконец, обучение подошло к концу. Их ждала последняя ступень. Духовная смерть, когда они уже не будут числиться в рядах живых, не будут простыми смертными.

Та ночь навсегда останется в памяти. В ту ночь был обряд. Старинный обряд. Они сидели на полу их избушки, и чертили древние символы, призывая последнего гостя. Горели свечи, пахло воском, тени плясали по углам и потолку.

Раздался стук, и прежде чем кто-либо успел открыть, дверь сама собой распахнулась настежь. В избушку хлынула темнота. Не та темнота, которую знает каждый, не тот обычный мрак, не та обычная для нас всех ночь, другая, иная….Темнота обволакивала, она заполняла пространство, она поглощала, она въедалась в кожу, заползала в уши, вливалась в глаза и нос, она обнимала мертвой хваткой и не отпускала. Всё это было не страшно лишь старухе, которая просто закрыла глаза и исчезла в этой темноте, видимо приняв смертельное объятие, и даже, по-моему, ответив точно таким же объятием. Ну темноте то не в домек, кто мертв, а кто ещё жив. Она только потом разберется. А набрасывается то на всех подряд, без исключения, без поблажек, без тоски и жалости. Они открыли глаза только на рассвете, когда пропели петухи, в своей собственной избушке, со странным ощущением пустоты внутри, как будто не хватало самого главного. Они жили и тем же временем не жили. Они были и живы, и мертвы. Они были живыми мертвецами, только на класс выше, созданными лишь для того, что бы управлять другими мертвыми.

Старуха на смертном одре передала свой дар своим преемницам и отошла на покой. Хотя какой покой может быть для некромага. Уж не знаю, куда попала эта старушенция, но уж точно покой она не заслужила.

Тогда Адель собрала свою котомку, и отправилась странствовать по миру. Сестра с ней не пошла, она осталась в их доме. Хотя как можно называть домом такое место, ума не приложу. Для самой Адель, это жуткое место никогда и не было домом. Она стала бродячим менестрелем. Жизнь обретала какой-то смысл, она искала смысл в свободе, в странствиях. Так пролетали столетья.

И вот, однажды, впервые за несколько веков, она очутилась в родных краях. Ведь она не была здесь с тех самых пор, когда вместе с сестрой покидали горящий родительский дом.

Эти воспоминания до сих пор будоражили ее память, однако каменное сердце некромага больше не билось, и было не способно на какие-либо чувства. Боюсь что, приняв духовную смерть, люди больше не являются людьми, они мертвы…

Переночевав в своем укрытии, на утро, она отправилась в городишко. Тот самый городишко, где неподалеку, всего-то за холмом, когда-то стояла и их усадьба. Если бы она была человеком, то наверно подходя всё ближе к городу, она наверняка ощущала бы ностальгию. Остановившись на холме, она увидела крыши города, дымящие трубы, предвестье того, что люди уже давно не спят и утро в самом разгаре, и птиц, кружащих над крышами, и ищущих чем бы поживится.

Она утроилась в одном из постоялых дворов, и с наступлением ночи выбралась на улицы города, где стало намного безлюднее, чем днем. Она шла в облике кошки, обдумывая про себя какие-то свои думы. За столько столетий привыкаешь беседовать с самим собой, и как то меньше ощущается та душевная пустота в груди.

Вот тогда-то перед ней и появился тот самый ночной гость, Страх, которого она видела в избушке старухи.

Он возник из ниоткуда, просто возник, прям перед ней. Но врасплох не застал. Её сложно было удивить, так же как и напугать. Хотя тревогу она и способна была чувствовать, тревога ведь не страх.

- ну что, менестрель, узнаешь ли ты меня? – прошелестел ночной гость
- как же тебя не узнать, конечно, узнаю – произнесла кошка, щурясь.
- у меня к тебе есть одно дело, точнее уговор, менестрель. Мне нужны твои способности некормага, и не вздумай отказаться, а то будет хуже, лучше выслушай для начала
-хорошо, говори
-я хочу, что бы ты отправилась на улицу Светлячков, к Данко, я пойду с тобой, остальное уже мое дело.
-причем здесь я?
- он не почует за сущностью некромага меня. Ты моё прикрытие. За твою услугу я дарую тебе жизнь.
- даровать мне жизнь не в твоем праве, Страх, не лги мне – прошипела кошка
- да, ты права, не в моем праве, однако замолвить словечко я бы мог….представляешь, как здорово снова почувствовать хоть что-нибудь, почувствовать, как бьется сердце, ты только представь….а знаешь, ведь Данко коллекционирует сердца……ведь ничего не стоит запустить одно из них в твоей груди…
- хорошо, веди

Так кошка и отправилась на улицу светлячков, встретиться лицом к лицу с ее кошмаром. Страх уничтожил Данко, ведь когда тот прочитал воспоминания и мысли Адель, он увидел вместо ее мыслей, образы и фрагменты его собственных воспоминаний. Он видел, как бежит сквозь лес с сердцем, он почувствовал, как тогда думал лишь о благе людей, вспомнил, каким был раньше и испугался…чего и добивался Страх.

Данко упал на землю, и Страх покинул разум Адель. Глаза ее вновь стали зелеными, кошачьими.

- твоя миссия выполнена, как и моя. А теперь иди внутрь, там тебя ждет твоя награда, как я и обещал. Я всегда держу обещания.

Адель направилась к старой церквушке, и после нескольких минут поиска нашла не плотно прилегающую доску, аккуратно ее отодвинула и оказалась внутри. Здесь было темно, но ее зрение к такому было привычным. Она прошла к глубь здания и обнаружила то, что искала. Полку…полку со стеклянными банками. А в них….

Теперь ее сердце билось, наконец-то она чувствовала, чувствовала себя живой, опять живой, спустя столько столетий….

[GREEN]

№ 24

Слово - серебро, а молчанье

Всякий раз, когда я говорила, что мне пора, Марина Анатольевна спрашивала:

-Тебе есть где ночевать?

И я отвечала, что да, конечно. Зачем задавался этот вопрос? Ведь она знала, что я снимаю комнату в пригороде. Впрочем, не сомневаюсь: если бы однажды, нарушив этот ритуал, я вдруг сказала, что идти мне некуда, Марина Анатольевна покивала бы, словно китайский болванчик, напутствуя меня в дорогу.

Увы, за всё время нашего знакомства я ни разу не дала воли своему языку. А жаль. Говорят, «слово – серебро, а молчанье – золото», но ведь «драгоценный металл» не только украшает нашу жизнь, он ещё приносит несчастья и страдания, ломает судьбы и характеры, прячет истину в темницу закрытых глаз и заткнутых ушей. Слово слову рознь, и молчание молчанию – тоже.

Вот уже три года, как я числилась у Марины Анатольевны в племянницах. Неужели всего три? Почему-то мне казалось, будто мы знаем друг друга очень давно, как и положено настоящим родственникам.

Тогда я ещё училась и жила в общежитии. И вдруг Ляля, женщина из похода выходного дня, предложила мне пожить на квартире. Хозяйка уезжала на три месяца к дочери в Лондон, поэтому вынуждена была искать жильцов. Так она поступала уже много раз. Ну не оставишь же без присмотра квартиру, где на подоконниках стоят горшки с цветами, где текут все краны, и регулярно что-то отваливается, а главное, где обитают три кошки, требующие каждодневных заботы и внимания. До отъезда оставалось два дня, и Марина Анатольевна сходила с ума, не зная, как поступить: поручить горячо любимых животных ей было некому, а потерять деньги, потраченные на билет – самый дешёвый, с фиксированной датой отлёта и из-за этого возврату не подлежащий – невозможно.

И я согласилась «попасти» кошечек; разумеется, не потому, что считаю себя альтруисткой, готовой посвятить всю жизнь помощи ближнему, а из личных, корыстных соображений. Так, в день нашего знакомства, по предложению Марины Анатольевны, я стала её племянницей.

Первое, что меня потрясло, когда будущая родственница открыла дверь, была жуткая вонь. Потом я увидела хозяйку. Учёба в университете и жизнь в студенческом общежитии позволяют забыть о существовании болезней и старости – в молодёжной среде узнаешь о многом, но только не о болезни Паркинсона. Скрюченная фигура, трясущиеся руки, перекошенное лицо, некогда привлекательное, за которым следили и ухаживали – всё это вызывало смятение. Совсем недавно Марина Анатольевна была подвижной и быстрой, работала научным сотрудником, рисовала, играла на пианино, а теперь могла несколько часов застёгивать пуговицы на блузке.

До нашей встречи я не задумывалась о хрупкости человеческой жизни, о том, что стать калекой можно не в результате аварии, а просто - стать. И не угадаешь, кирпич или собственные нервы ждут тебя бедой за поворотом. Ложишься спать здоровый и полный планов, а просыпаешься уже не ты, а твоё больное и беспомощное тело, неспособное самостоятельно выбраться из постели; и изо всех надежд остаётся одна, несбыточная – выздороветь или хотя бы вернуть себе способность ухаживать за собой, застёгивать пуговицы, мыть посуду, ходить в магазин…

На следующий день Марина Анатольевна улетела, а я осталась в её квартире вместе с кошечками и с ценными указаниями: как ухаживать за нежными животными, чем их кормить, что делать, если они заболеют или загрустят, что и кому отвечать по телефону, кого звать, если вдруг что-то сломается или обрушится...

Свою жизнь в качестве племянницы я начала с генеральной уборки. И хотя Марина Анатольевна спрятала пылесос, я его нашла и пропылесосила диван, от взгляда на который бросало в дрожь и на котором мне предстояло спать целых три месяца.

Уже на следующий день тётушка вспомнила, что, давая мне наставления, рассказала о себе, о своих стихах и картинах, о дочке и внучке, о том, сколько добра она делала людям вообще и тем, кому оставляла, уезжая, квартиру, в частности, и какой чёрной неблагодарностью ей все отплатили, забыла спросить фамилию у своей новоявленной родственницы. В ужасе, что её уже ограбили, она бросилась к телефону. Впрочем, тётушкин испуг остался непонятым. Нужно иметь очень богатое воображение, считала я, чтобы найти нечто достойное быть украденным из этого дома. Все вещи: мебель, посуда, одежда – выглядели не просто бэушными, а жалкими, и это на мой скромный, привыкший к общежитскому интерьеру, взгляд.

Со старым котом мы подружились быстро. Бедный кастрат всё время хотел ласки. Зато его чёрная подруга была такой дикой, словно её только что принесли с помойки. Их сын Тимоша, появление которого на свет обрекло отца на экзекуцию, на домашнее животное тоже походил мало. Правда, он позволял себя немного погладить, но против сидения на руках возражал категорически.

Сначала немалое беспокойство доставляли мне тётушкины знакомые, пытавшиеся выяснить, где находится их подруга. И тогда, чтобы не врать, как просила родственница, почему-то пожелавшая скрыть ото всех своё местопребывание, я начала говорить: «Извините, Вы ошиблись номером!» Через месяц звонки прекратились. Теперь звонили только мои друзья да ещё Марина Анатольевна. Она очень беспокоилась за котов и квартиру, словно кто-то смог бы сказать: «Всё хорошо, прекрасная Марина, сгорел Ваш дом, и вместе с ним – коты!» Но, к счастью, квартира стала чистой, а коты потолстели.

Был август… И меня неожиданно пригласили отдохнуть в деревню. Победить этот соблазн я не сумела. И обратилась за помощью к подруге...

Неделя в деревне пролетела незаметно. Вернувшись, я нашла котов в здравии и добром расположении духа, зато, как это скоро выяснилось, их далёкая хозяйка была настроена не столь миролюбиво.

- Я звонила тебе много раз, но тебя не было дома! Я звонила тебе ночью! Я из-за тебя заболела!

- Всё хорошо, квартира в порядке, и кошки живы, здоровы, - попыталась я остановить трагический монолог тётушки.

Но мои слова, словно маленькие камешки, брошенные с берега, утонули в бурлящем водовороте разгулявшейся стихии. Мне пришлось узнать во всех подробностях, какой страшной была эта неделя для Марины Анатольевны. Она говорила, и её речь, сметая непрочные укрепления моих возражений, неслась безостановочно, и даже напоминание о том, сколько стоит международный звонок, не угомонило старушку. Так бывает, считают копейки, выбрасывая на ветер рубли.

Какие мы всё-таки разные! Я оказалась бесчувственной и не пожелала понять, из-за чего Марина Анатольевна запаниковала. К тому же выяснилось, что одна из соседок, которой она оставила запасные ключи, в моё отсутствие заходит в квартиру. С проверкой. Теперь разъярилась я:

- Если Вы сегодня же не запретите ей приходить сюда тайком, то я уйду. Соберу вещи и - прощайте! И пусть она кормит Ваших кошек!

На второй месяц жизни в квартире мои кошачьи симпатии переменились. Старый кастрат достал своей назойливостью и тем, как злобно реагировал, если гладили не его. Стало жалко кошечку, такую нервную и боязливую, будто бы её всю жизнь обижали. Да и она, перестав дичиться, теперь вела себя почти как домашнее животное.

И тут начались проблемы.

Месть переставшего быть фаворитом кота была страшна. Тыканья мордой в лужу и торжественные водворения в туалет не помогали. Через некоторое время к коту присоединилась кошечка, совершенно резонно посчитавшая: почему коллеге можно? чем я его хуже? Видимо, принципы, по которым живут люди и коты, одинаковы.

После этого в квартире стало пахнуть так, как пахло до моего появления.

Теперь в любимцы, сам того не желая, выбился чистоплотный и аккуратный Тимоша, справляющий свою нужду исключительно в отведённом для этого серьёзного дела месте, а я…начала считать дни до возвращения хозяйки.

Марину Анатольевну я встретила с ликованьем, зато коты резво прыснули в стороны и долго настороженно смотрели со шкафа на незваную гостью.

Вернулась тётушка окрепшей – английский климат пошёл ей на пользу. Она уже могла себя обихаживать, хотя по-прежнему вызывала сочувствие, вот почему я и стала регулярно наведываться к ней в гости.

Когда с Мариной Анатольевной стала жить её лучшая подруга, Майя Ивановна, из-за безденежья сдавшая квартиру, я обрадовалась. На следующий год она отпустила тётушку в Лондон, и в это лето умер старый кот. Мне потом не единожды пришлось выслушать историю болезни и смерти несчастного, лишённого естества и запертого на нескольких квадратных метрах вместе с коллегами, на которых он болезненно реагировал, животного.

- Чужой человек и есть чужой человек, - бесконечно сокрушалась Марина Анатольевна. – Майя Ивановна не заботилась о бедном котике так, как надо. Я бы выходила его, будь я дома, он бы не умер.

На следующий сезон не повезло уже мне. Тётушка планировала провести лето на даче, и я согласилась последить за квартирой в её отсутствие. Когда однажды Марина Анатольевна ненадолго вернулась домой, заболела и умерла кошечка. Она грустила ещё при мне. Разумеется, её убийцей была объявлена я, но говорилось это достаточно тактично и деликатно, хотя, без сомнения, в разговорах со своими знакомыми Марина Анатольевна о деликатности забывала.

Теперь, уезжая недели на две-три, она брала с собой Тимошу. Это было здорово! Правда, в день отъезда тётушки мне приходилось приезжать ни свет, ни заря, помогать ей собираться, упаковывать отчаянно сопротивляющегося кота в корзинку, затем провожать их на вокзал, где, выслушивая бесконечные наставления, целый час ждать электричку. После таких проводов я чувствовала себя истерзанной, ничего не могла делать, а потому начала врать, будто в этот день работаю.

- А почему Вы не попросите кого-нибудь из соседей? – испытывая угрызения совести, однажды спросила я.

- Некого, - убеждённо ответила Марина Анатольевна. – Все мои соседи только и делают, что стоят у дверей и следят, чем я занимаюсь и куда иду. Как только я возвращаюсь, кто-нибудь уходит, чтобы доложить, куда следует.

Я очень удивилась: Марина Анатольевна была больной, но «крыша» у неё «не поехала». Однако любой человек – загадка. И невозможно угадать, какие «тараканы» завелись у этой загадки в голове.

Также Марина Анатольевна была убеждена, что её телефон прослушивается, поэтому в телефонном разговоре не сообщала даже даты отбытия на дачу. А ещё она чувствовала, когда за ней идёт «хвост», хотя всем хвостящим можно было посочувствовать: перехитрить себя тётушка не позволяла. С гордостью и артистизмом эта едва переставляющая ноги старушка рассказывала, как, выпрыгнув из вагона метро в тот момент, когда закрывались двери, сумела от «хвоста» отделаться. Хотя и на старуху бывает проруха. И однажды из-за утраченной бдительности Марина Анатольевна чуть не попалась. Два молодца, прикрываясь сказками о рекламной компании, пытались подарить ей кассету. И только случайно посмотрев в сторону, она заметила, «какую рожу корчил другой парень». Поняв, что её в этот момент снимают, тётушка отдёрнула руку и, сказав: « А вдруг это бомба?» - покинула незадачливых провокаторов.

Моё предположение, что в органах работают не такие дураки, Марина Анатольевна категорически отвергла. «Именно такие, я читала об этом в мемуарах» - ответила она.

- Ты никогда не говорила правду о власти, поэтому за тобой не следили. А я была ДРУГОЙ…- обронила она, и по выражению её лица и голосу мгновенно понималась разница между нами.

Вообще у Марины Анатольевны было на редкость выразительное лицо. Когда она, сморщив нос, произносила:

- Конечно, Майя Ивановна очень хороший человек, но…

Всё сразу становилось ясно. Ляля и прочие тоже были неплохими… Без «но» говорилось лишь про себя, дочь и внучку. У меня было много «но», хотя их при мне не обсуждали.

Бывая у тётушки в гостях, я всё время боялась сломать что-нибудь. Но разве от неприятностей застрахуешься? Да и как можно жить, не разбивая посуды? Обычная история - чашка упала и разбилась. Тогда я купила новую, красивую, и даже с блюдцем. Подарок понравился, и, уезжая в деревню, Марина Анатольевна попросила:

- Теперь это моя любимая чашка, ты уж из неё не пей, пожалуйста.

Из чашек, стоящих во второй комнате, превращённой по вине прежних кошачьих пастухов в склад рухляди, пить тоже не полагалось.

- А ты мою бижутерию не брала? Я её что-то найти не могу, - полюбопытствовала как-то Марина Анатольевна.

- Что Вы! – удивилась я.

От невозможности подобных предположений мне даже не пришло в голову обидеться.

- Но к тебе приходили подруги…

Вместо того, чтобы хлопнуть дверью, я принялась заверять тётушку в своей честности и в порядочности тех, кого приводила в её отсутствие.

- Тогда, наверное, это Майя Ивановна куда-нибудь запихнула. Я после неё столько разных вещей за диваном нашла!

Однако свой самый тяжкий грех в это лето я совершила чуть позже.

- Ты, наверное, в депрессии,- с преувеличенным сочувствием заметила тётушка, вернувшись через два дня с дачи.- Не помыла посуду, не убралась...

Хотя последняя фраза должна была звучать несколько иначе: не помыла за мной посуду и не убрала мою грязь.

Если быть совсем честной, то я разозлилась: ведь в прошлый раз мне попеняли на некачественно вымытый туалет; оттого-то и не навела, как обычно, порядок, не вымыла брошенную в спешке грязную посуду, а лишь подмела пол. Я знала, что руки у Марины Анатольевны слабые, да к тому же трясутся, что в день отъезда мыть тарелки ей некогда, и надеялась, она понимает: уборка в квартире делается исключительно в виде любезности, а не обязанности. Оказалось, я заблуждаюсь.

- Да она со всеми ведёт себя как барыня, - успокоила меня Ляля, - поэтому старые знакомые отказываются ездить вместе с ней на дачу. И ей приходится искать себе новых компаньонов.

Вообще-то тётушка была очень заботливой, и потому, уезжая, обязательно прятала свой маленький приёмник. «Чтобы он тебе не мешал!» Также помешать мне могли и заварка, и одеяло, и подушка, и прочие вещи.

На третий год нашего знакомства Марина Анатольевна опять собралась в гости к дочери. Майя Ивановна давно вернулась домой, и тётушка попросила меня пожить в её отсутствие. Отдохнуть от электричек – одно удовольствие, поэтому, хотя уже с трудом выдерживала общение с дорогой родственницей, я согласилась.

- Майя Ивановна стала старой, ей тяжело было подметать палас, поэтому она его чистила водой и испортила, - однажды пожаловалась Марина Анатольевна.

Также Майя Ивановна сломала холодильник, продавила края кухонного стола и два кресла. Мне хотелось сказать, что вещи не вечны, что они рассыпаются из-за старости, но я промолчала. Майя Ивановна мне нравилась, однако я жила ожиданием отъезда дорогой тётушки и планами на предстоящие полгода.

Наконец наступил август.

- Я купила билет на двадцатое, но ты об этом никому не говори, - попросила Марина Анатольевна.

Я заверила её, что буду молчать, сама же для себя решила: после возвращения тётушки общаться с ней не буду. Она достаточно окрепла, и в помощи больше не нуждалась. Зато я могла не сдержаться... В золотом детстве меня учили быть вежливой с теми, кто старше, и не грубить пожилому, к тому же больному, человеку. Но иногда это невероятно трудно - не выдать в ответ на очередное «доброжелательное» высказывание в чей-нибудь адрес всё, что думаешь о недобром критикане.

- Мы должны с тобой обязательно поговорить, и не по телефону, - за неделю до отъезда сказала Марина Анатольевна.

- Может, Вы просто напишете, - попробовала я отказаться.

- Нет-нет. И ты же знаешь: мне трудно писать.

Я приехала и целый вечер писала, что делать, если Тимоша простынет, если у него будут слезиться глаза, если его моча приобретёт красноватый оттенок, сколько минут позволять ему сидеть у открытой форточки, чем кормить, как размораживать холодильник и мыть унитаз.

- Теперь тебе осталось прийти, чтобы научиться заполнять квитанции, - обрадовала меня напоследок Марина Анатольевна.

Я сжала зубы. Она улетала в воскресенье, и мы договорились на пятницу.

Я позвонила в четверг, и Марина Анатольевна сказала, что наш договор остаётся в силе, несмотря на кое-какие осложнения.

- Тимоша заболел? – встревожилась я.

- Нет-нет.

- А у дочери всё в порядке?

- Она не звонила.

- Всё остальное – ерунда, - оптимистично заявила я.

Действительно, всё остальное оказалось ерундой, пустяком, на который не стоило обращать никакого внимания.

- Заходи-заходи, - радушно встретила меня Марина Анатольевна. – Я, правда, только вернулась. Сейчас бедного Тимошу покормлю, а потом мы с тобой чай попьём.

- Спасибо, не надо, - отказалась я. – Мне же ещё ехать, а уже поздно.

Но пришлось ждать, пока тётушка покормит котика. И только потом состоялась наша беседа.

- Хорошо, что ты проговорилась! Какое это безобразие - отключать телефон. Получается, хозяйка не может домой позвонить, - заявила Марина Анатольевна голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

- Но только на ночь, чтобы меня не беспокоили, - попыталась я оправдаться, готовая пообещать больше никогда-никогда телефон не отключать. Но меня не слушали.

- Это ужасно. И хорошо, что я об этом вовремя узнала, - повторила Марина Анатольевна.

А дальше она принялась говорить о том, какая я нехорошая, и как плохо себя вела. С милой улыбкой тётушка вымазала меня грязью, а закончила тем, что хочет, вернувшись, увидеть свои вещи и мебель на месте, и потому жить в квартире останется какой-то мужчина, якобы родственник, но что после её возвращения из Англии мы можем продолжать наше общение.

На этом моё воспитание закончилось.

Я забыла, что передо мной пожилая, больная женщина, что грубить старшим нельзя, что надо сдерживать эмоции. Я говорила ужасные слова, и ничуть не жалела старушку. Я высказала ей всё, что о ней думаю, назвала теми именами, каких она, по моему мнению, была достойна. К счастью, моя отповедь оказалась горохом, отскочившим от стены; продолжая мило улыбаться, тётушка прощебетала, что наконец-то узнала мою сущность.

На следующий день я видела Марину Анатольевну в последний раз. Мне пришлось зайти за вещами. Поспешив, я перенесла их заранее, а забрать сумки потом, при постороннем человеке, не знающем, где чьё добро, мне никто бы не позволил. Марина Анатольевна была мила и без умолку о чём-то говорила. Как будто мы вчера не обменялись «любезностями»! Как будто после того, что было сказано, можно продолжать общение! Но я оказалась невежливой, и делать вид, будто ничего не произошло, не пожелала.

[GREEN]

№ 25

Муси-мамилюси

Живое Слово,
Играя,
Вылетело,
Изящно опустилось на лист,
Затем осело,
Коряво расползлось
И застыло
Деревянно и нелепо,
Как бельё зимой на верёвке.

Планета Божьих коровок

Начинался дождь. Первая капля вдребезги разбилась о стекло. Вторая удачно достигла земли и растворилась в мутной луже. Третья решительно ударилась об асфальт и заползла в трещину. До поры. Четвёртая упала в океан.
Пятая...
Интересно, какая из этих капель я? - думала Катя, глядя на мокрое стекло окна.
А дома глядели друг на друга окнами, прятались за деревьями и прикрывались листвой, как паранджой. Ветер пригибал ветви и выставлял напоказ потёки под окнами, трещины между швами перекрытий и полысевшую мозаику на балконах.
Но к вечеру дома зажгли окна. Они светились в темноте, как глаза больших неправильных кошек. Свет включался, выключался. Кошки моргали.
Суббота, не спеша, перетекала в воскресенье.

Из окна своей квартиры Катя смотрела на дирижабль дома напротив. Закатный свет одного из окон притягивал к себе, как Марсианская планета бурь, войн и разрушений. Покой обитателей Малинового окна был добросовестно задрапирован тяжёлыми шторами.
- Эй, жители Красной планеты, как там у вас, на Марсе? – шёпотом позвала Катя. – А, впрочем, почему на Марсе? А не на Спелой клубнике? Почему красный цвет вызывает у меня тревогу, и его хочется сравнить с кровью, кумачом? А не…а не…спелыми яблоками, крылышками божьих коровок, влажной, призывной мякотью арбуза? И совсем иначе зазвучало бы: «Марс – планета Наливных яблок, Румяных щёк, Клоунских носов... А ещё лучше - планета Божьих коровок!
Малиновое око сомкнулось. На Планете Божьих коровок наступила ночь. В квартире соседнего дома встречали окончание дня, приход ночи и спокойного сна. В окно вглядывалась темень, но и ей не удавалось увидеть хоть что-нибудь сквозь потушенные портьеры.
Засыпая, Катя решила:
- Нужно непременно повесить на окна зелёные шторы. И тогда по вечерам, глядясь друг на друга, обитатели планет Божьих коровок, Наливных яблок, Спелых арбузов и Красных маков будут отдыхать на Планете Пойменных лугов, Распускающихся листьев и Лягушек. А жители планет Солнечных зайцев, Цыплят-пуховиков и Утят-крякушек будут несказанно рады знакомству с жителями Синих Озёр, Лазурного Неба и маленькой страной Голубикой.
Уголки Катиных губ поползли вверх, как будто на каждом ухе сидело по гному с удочкой и, пойманные на крючок уголки губ, тянули к себе. Катя улыбнулась самой субботней за сегодняшний день улыбкой.
Дремотный котёнок угрелся где-то в ногах, урча и сопя. Море сна накатывалось волна за волной. Отступало, затягивало и уносило в своих объятиях разноцветные конфеты морских камешков вместе с Катей, гномами и их удочками. Правой и левой. Странное название для удочек...
- Интересно, какого цвета Страна Анютиных Глаз?
- Ш-ш-ш-ш-ш.....

Тыр-тыр-тыр

Тогда лишь тайну двое соблюдают,
Когда один её не знает.

Cплюшно…дрёмно…Стрелки будильника "Маяк" тоже не до конца проснулись. Ползут по циферблату вяло, с неохотцей, зная, что сегодняшняя суббота вот-вот закончится и наступит завтрашнее в о с к р е с е н и е. Второй выходной, когда можно без зазрения совести наблюдать из-за немытого своего стекла, как взлохмаченная хозяйка устраивает в постели «потягуси-порастуси». Уж лучше бы пыль с будильника стёрла, зарос, как абрек. Не пыль, не пух, но махровая щетина. О чём только думают эти женщины, которые умудряются жить без мужиков, без их внимания, носиться по квартире в поисках чистой кофточки, «а то эта уже чем-то неприличным попахивает»? И, выйдя загодя, о чём легко можно догадаться по взгляду и одобрительному кивку в сторону часов, нестись на работу, на бегу закрывая сумку и застёгивая пуговицы верхней одежды. Опять будет рассказывать, захлёбываясь от радости, что, завидев свой троллейбус издали, бежала за ним и догнала! Ну, женщина! Ты женщина, в конце концов, или легкомысленная особа? Да, ладно, спи, досматривай предутренние сновидения. Так думал будильник "Мой Як", как звала его хозяйка дома.
Часовая стрелка приблизилась к цифре семь вплотную, минутная и секундная крепко обнялись, слились у двенадцати, не успев определиться, какая длиннее, когда квадратик старого будильника глухо цыкнул на них. Этого негромкого звука было вполне достаточно, чтобы Катерина проснулась.
В окно стучало солнце, подговорившее крикливых воробьёв петь празднично и привыкшее за последние двадцать лет к тому, что именно в окне третьего этажа, располагающегося прямо над магазином, его с улыбкой встречала одна и та же женщина. Солнцу доставляло большое удовольствие переливаться в волнистых женских волосах, отражаться в глазах и всегда хотелось заглянуть на самое их дно, но она всегда успевала зажмуриться раньше, из-за чего глаза становились смешными и детскими.
Правда, она изменилась внешне: сначала остригла косы. Жаль, они напоминали солнцу его лучи: наполненные воздухом, пахнущие свежим ветром, блестящие, с рыжинкой.
Так поступают многие женщины в определённом возрасте, руководствуясь, как полагают, здравым рассудком и логикой. Рыжина полиняла со временем, стрижка посветлела и обрела облачность, и любимица солнца научилась красить волосы. Наверное, это случилось в дождливую погоду, когда светило хороводилось с ветром и куталось в облака, или ночью, когда оно заступало на службу на другой половине земного шара, и солнце попеременно сменяла то растущая, то стареющая, то полная, такая непостоянная, луна.
И женщина то худела, то поправлялась. Но всегда улыбалась. За это солнце и любило её, целуя маковку и награждая ещё в начале марта большой веснушкой на носу, чтобы было видно всем. Издалека.
Когда хозяйки не было дома, в ясную погоду солнце заглядывало в комнату и, шутя, дёргало будильник за усы стрелок. А всё из-за того, что день у обоих начинался с улыбки женщины.
Они незлобиво сплетничали меж собою, об её утренней спешке и несобранности.
Но оба были единодушны в беззаветной любви к ней. Какая разница, какого она цвета, какой толщины и геометрической формы?
Будильнику, то есть, её Яку, было важно не испугать утром звоном и пробудить ото сна ласковым старческим «тыр-тыр-тыр», а солнце гладило её по голове, не ведя счёт новым морщинам и зная, что она давно белая-белая, седая-седая.
Катерина, не осведомлённая о том, что о ней судачат окружающие неодушевлённые предметы и явления природы, считала себя женщиной самостоятельной, аккуратной, сосредоточенно-собранной и стремительно-быстрой, как пантера. Небольшие неудобства ей доставляло пигментное пятно на кончике носа, напоминающее толи сердце, толи брызг, толи губной чмок. Чем, в сущности, и являлось.
Но, причислив себя однажды к здравомыслящим созданиям, рассудила здраво: пусть за всю жизнь это пятно остаётся самой большой её неприятностью.
Подумывала купить модный будильник, стрелки которого не скачут с секунды на секунду, дёргаясь и тарахча, а плавно перетекают из минуты в минуту, из часа в час, изо дня в день, из года...в… О, нет!
Пожалуй, мой Як вполне справляется со своими обязанностями. Подумаешь, стрелки обвисли! Да, пускай шлёпает ими по циферблату, как разношенными шлёпками. Или плямкает плямками?.. Пора бы уже протереть его. Да-да! Пора! Тем более, что сегодня – выходной! Ура!
Катерина раздвинула шторы.
И солнце, притаившееся за ними и заждавшееся любимой утренней улыбки, хлынуло на неё, обволокло теплом, приникая лучами, исцеловало лоб, щёки, нос, темя! И подкрасило веснушку поярче! Воробьиные неслаженные голоса слились в единое хоровое "чи-чи! чи-ри-ри!"

Ну, вот и она. Всё в порядке. Всё путём! Можно бежать по небосводу, не беспокоясь более.
Будильник и солнце перемигнулись.
День пообещал быть безоблачным.

Муси-мамилюси

В этом году весна припозднилась. Кате казалось, что души человеческие знобит под одеждой телесной и тряпичной от сырости и ветра в ожидании тепла. Но стоило пригреть солнцу, и всё ожило, засуетилось, дружно зазеленело, заползало, залопотало, повылазило из нор и трещин.
- Природа отзывчива на свет и ласку,- подумала Катя.- А мы?
Она молча сидела у окна. На столе перед ней лежали ручка и лист бумаги, на котором было написано только одно слово: «Сынок!..»
Вспомнился вчерашний вечер. "Господи, неужели из-за такой ерунды можно так рассориться?"
- Мам, дай ключи! В почтовом ящике что-то лежит.
Она встала, вынула ключи из сумки и положила их на большую уютную ладонь, как двух мышат: один от почты, другой от квартиры. Ох уж эти ключи. Будь они неладны. Всё из-за них и случилось.
Подняла глаза на Игоря: «Ну и причёска у тебя!» По бокам, как рожки, торчали ирокезы, вся оставшаяся поверхность головы блистала первородной чистотой и гладкостью.
- На оленя похож. Кто-то от рогов избавиться не может, а ты искусственно выращиваешь.
Сын хмыкнул: «А мне нравится».
Вот, собственно, и всё. Газету он принёс, но ключи автоматически повесил на крючок в узкой прихожей.
Катя посмотрела в окно. На уровне глаз, качаясь на ветке, сидел голубь и разглядывал её, склонив голову набок «О, вы, медлительные сердцем», - вспомнились слова. Из глаз лениво выкатились слёзы и поползли по щекам.
- Почему мы стеснительны и робки в проявлении любви, а гнев и раздражительность изливаются с такой лёгкостью? Странное дело, мы будто торопимся не любить, а ненавидеть.
Весь следующий день Катя звонила с работы домой в надежде застать Игоря, но слышала в трубке только протяжные гудки. Наконец-то вызвонила соседку, и та согласилась сунуть записку в дверь. Но не было никакой уверенности ни в том, что записка останется в дверях, ни в том, что сын придёт пораньше.
Около девяти вечера Катя возвращалась домой. Её знобило. Рядом с баром на улице сидел парень и потягивал из бутылки пиво. Катя остановилась, глядя на него: знакомая, надвинутая на глаза, выгоревшая чёрная кепка, торчащие уши. Парень оторвался от бутылки и уставился на женщину. Фу-у-у, не он. Обозналась. Домой! Домой! Игорь ждёт! Заторопилась с облегчением.
Игорь был дома, но он был пьян.
- Меня трусит, Игорь, завари мне чай!
Эта просьба взорвала тишину. Наверное, так начинается война: одна фраза, и мира нет.
Игорь вскочил. Он кричал и взмахивал руками, рубя воздух, выплёскивая бранные слова. Хотелось закрыться, защититься, спрятаться от них. Катя задыхалась. Всё, всё, всё кругом кричало на неё, казалось, что и там, внутри, в ней самой клокочет его голос, сжимая сердце и хватая за горло. Именно тогда она вспомнила парня у бара, его недобрый взгляд и позу вяло-расслабленную и вместе с тем небрежительную. Она подняла глаза на сына: тот же недобрый взгляд и не чистота, а муть за зрачками. «Как на чёрта похож», - пронеслось в голове.
Катя поёжилась. Да-да, переходный возраст. Когда он закончится? Формируется, превращается из мальчика в мужчину, только вот в какого.

Когда Катя думала о каменных сердцах, о сердцах, более напоминающих мешок с иголками, о стеклянных разбитых сердцах, режущих души в кровь, носителями которых являются страдающие от невыразимой боли люди, она вспоминала сон.

В кромешной темноте на освещённой Катиной ладони лежали осколки хрустального сердца. Они врезались в ладонь, впивались в пальцы. Катя стала их складывать в единое целое. Сложила и стояла, разглядывая узоры на нём: тонкая, филигранная работа, сердце сияло от света, падающего на него. Подумала тогда, как много зависит от того, кто его держит. Оно прекрасно, но оно осталось стеклянным.

Сынок, твоё сердце разбито, а моё - кровит. Помнишь, в сказке «Волшебник Изумрудного города» Страшилу обезьяны разодрали и сбросили со скал? А Элли собрала обрывки ткани, заново сшила, набила свежей соломой и нарисовала улыбку, которая стала прекрасней прежней. Он не погиб! Он не разбился! Потому что был мягким! Ты борись, но не озлобляйся! Сердце твоё живое, оно стучится в тебе, оно слышит, потому что у него есть правое и левое ушки, оно усвоит всё, что тебе дарует жизнь, потому что у сердца есть два желудочка, и найдёт единственно верное решение из самой безвыходной ситуации, потому что только в сердце есть митральный клапан, по форме напоминающий митру священника.

- Горюня-Игорюня! Осторожно спускайся с горы!
- Муси-мамилюси! Я маленькими глоточками буду ехать!
Катя улыбнулась. Тот старый велосипед, откуда появился и куда девался, не вспомнить, а это помнится.

Вспомнила, как рассердилась за что-то на сына, конечно, по мелочи, и строго выговаривала ему, одной рукой держа его мягкую податливую ладонь, эмоционально взмахивая свободной. А он посмотрел на неё снизу вверх, улыбнулся и сказал: «Муси-мамилюси, какая у тебя красивая кофточка!» И они дружно рассмеялись. Мир тогда казался цельным. Не расколотым.
Ну почему, почему она не смогла сказать Игорю что-нибудь ласковое, шутливое, такое же, как он тогда. Вот ведь, малыш, а был у него в руках золотой ключик от её сердца. И почему говорят, что яйца курицу не учат? Ещё как учат.


- Муси-мамилюси, этот мальчик - хамяк? - спросил однажды Катю малыш в раздевалке детсада.
- Почему хомяк, сыночка?
- Потому что он капризничает и кричит на маму.

А теперь он ушёл из дома, шарахнув дверями так, что соседская собака зашлась от лая. А Катя осталась, оглохшая и выпотрошенная.
Голубь сквозь стекло рассматривал Катю, и в его глазах отражалось солнце.
- Жива ли я, голубок мой? – и услышала: «Будьте, как птицы».
Белый лист наискосок пересекал муравьишка.
- Надо же, такая кроха, а на спинке небо несёт,- подумала она.- Сынок, сынок, ты отмираешь во мне с каждой новой слезой, морщинкой, сединой.
Повторила по складам: «От-мира-ешь». Странно, это печальное, болезненное слово заключает в себе МИР. Катя улыбнулась, взяла ручку и дописала:
«…Я люблю тебя. Мама».

Чем Вы краситесь?

Из дальнего угла комнаты подал голос телефон.
Катя оторвала взгляд от окна. Звонила Рая, давняя верная Катина подруга, обладательница меццо-сопрано, дарованного ей природой для большой сцены, но категорически не востребованного в бухгалтерии, которой были отданы годы, вкупе со здоровьем и счастьем в личной жизни:
– Котя, у вас горячая вода есть?
– Греем, если нужна.
– Огнём сердец ваших?
– Именно. Но сначала кастрюлю ставим на плиту и включаем газ.
– Под холодной водой купаться не рисковала? – предвосхищая ответ, очередной раз спросила Руся, любительница бодрящих холодных водных процедур.
– Я себя заставить н е м о г у, а вот тебе с давлением в холодной воде талапаться, – только здоровью вредить.
– Ну, ладно-ладно, я так, на всякий случай. Может, изменилось что.
– Доброжелательная моя Руся, ты знаешь, что пару раз мне было вполне достаточно, чтобы отбить желание навсегда. Подумала бы о себе: при высоком давлении холодная вода не приветствуется.
– Знаю, но привыкла. Я тут подумала, а не хочешь ли ко мне в гости? Заодно и ополоснёшься. В жару-то такую, небось, не против?
– Еду!

Июль. На улицах пекло. И оно пекло нещадно, прожигая Катину бледную, не поддающуюся загару шкурку. От жаркого солнца её условно спасали тёмные очки, сползающие на нос, ладонь, приставленная ко лбу ребром и мятная жевательная резинка, охлаждающая дыхание и облегчающая общение.
В троллейбусе – безвоздушное непространство. И привычная давка. Катя показала проездной взмочаленно-взлохмаченной кондукторше с неудовлетворённым лицом, отметив про себя, что и ей было бы нелишне принять водные процедуры.
Троллейбус заносило и качало из стороны в сторону. Пассажиры раскачивались внутри салона, давя и уминая друг друга, из-за чего троллейбус кренился ещё сильней.
- Какой массаж! - раздался мужской молодой энергичный голос.
Катя тоже пыталась найти в грохоте старого, изношенного двигателя общественного транспорта положительные качества. Подумала, что путешествие можно было бы запросто назвать «В последний путь», но, ведь, по большому счёту, это мелочи, как противные косточки арбуза, которые мешают вкушать сладость его мякоти. И, желая доехать до Раи с её источником жизни, нашла над головами небольшой клочок окна со стволами деревьев за ним, торопливо спешащими обратно, уцепилась за поручень надёжней и подумала, не было бы косточек – не было бы арбузов, не было бы мелких неудобств – жизнь казалась бы пресной.
Народ с дружелюбной ругнёй, попихивая чужие бока и сумки, вскарабкивался в салон, с облегчением вываливался из салона, А Катя всё ехала. Но что-то мешало, внося дисбаланс и неуют в мысли. Это «что-то» щекотало висок, дотрагивалось до стрижки и ползало по щеке. Катя смахнула невидимого ползуна, но он не унимался. Скосила глаза вправо и обнаружила, что её с удивлением рассматривает мужчина. После очередного толчка троллейбуса, мужчина становился ближе к Кате, будто непреодолимая сила притягивала его к ней.
Катя насторожилась. Напряглась. Затаилась. И стала ждать. И вот свершилось! Он – рядом. Он смотрит на неё практически в упор. Он улыбается. Катя улыбнулась в ответ.
- Здравствуйте!
- Добрый день.
- Вы, конечно, красивая женщина, –
многообещающе начал новый знакомый. – Но почему Вы ходите седая? я бы Вам посоветовал покрасить волосы.
Катину улыбку, озарившую лицо надеждой на перспективу, заклинило между щёк.
- Вы можете предоставить мне краску?
- А у Вас что, проблема с краской?
- Нет, с краской проблем как раз нет. Проблема в деньгах. Хорошая краска хорошо стоит.
- У меня тоже проблема в деньгах. Но Вы, всё-таки, подумайте, Вам бы пошёл карий цвет.
Предложенный цвет предложенного окраса Катю взбесил, но, убеждая себя, что перед ней человек, желающий ей исключительно добра, переспросила:
- Какой?
- Ну, карий, или какой там ещё есть?
Сомнений больше не осталось. Перед ней – очередной, вполне порядочный с виду, но …хамяк. И громко, чтобы её слышали и рядом, и не рядом стоящие люди, прочеканила:
- Если в Ваших силах, только низкосортные претенциозные комплименты, я советую Вам, никогда больше не подходите с ними ни к одной женщине!
Распахнулись двери, и мужчина выпал из троллейбуса.
- Сказал бы спасибо, что побрилась! – подумала с досадой Катя.

Русина квартира встретила Катю приветливым тиканьем настенных часов, запахом крепко заваренного кофе, аптечной чистотой и тишиной.
В маленькой душевой, под гул работающей газовой колонки, Катино распухшее от жары тело и закипевший мозг благодарно принимали объятия тёплой воды, пену на мочалке, пахнущую свежестью, и шампунь для обычных неокрашенных волос.
Катя, облагороженная водными процедурами, размякла и подобрела. Вода с готовностью вобрала, приняла и унесла с собой душевные тяготы вместе с жарой и обидами на нерадивых мужчин.
Подруги расположились за столом у компьютера. Руся весь вечер солировала вместе с Хворостовским и Магомаевым, а Катя, ставшая наконец-то Котей, Котюней, подпевала им, точнее, попискивала, как мышь из мышиного хора. Девчонки смотрели фильмы с участием молодого Рафаэля и слушали голос настоящего южного итальянца.


Катя возвращалась домой. Перед нею, поспешая к остановке, шли двое: он и она. Пожилая женщина помогала идти своему больному супругу, придерживая его под локоть. Мужчина шёл неровно, тело не подчинялось приказу головы сверху, ноги цеплялись одна за другую, но он шёл рядом с любимой, крепко держась за спасительную женину руку. Успели! Зашли в троллейбус оба. Мужчина усадил женщину и встал рядом.

«А ведь она живёт меж нами - любовь», - подумала Катя.

Салон троллейбуса напоминал ей салон самолёта, который, снижаясь, шёл на посадку, возвращая усталых в полёте пассажиров на родную землю.
Их, перелётных птиц, соскучившихся по дому, скоро-скоро встретит ночной притихший город, с высокими фонарями, длинными тенями и будет вести, петляя, разными улицами к разным подъездам, поднимет на разные этажи: кого на лифте, кого - пешочком. Катю встретит её квартира, и ночник зажжёт трёхцветное сердце, чтобы осветить и раскрасить длинные тёмные коридоры двухкомнатной хрущёвки.
Катя, улыбаясь, открыла сумку, чтобы загодя достать ключ.
- Извините…- её укрыла чья-то тень. Оторвавшись от раскопок, Катя подняла голову и утонула в глазах.
- Извините, у Вас такие дивные волосы. Скажите, чем Вы краситесь?
- Сединой.

Шестнадцатое сентября

- Мама, а луна яички несёт? - спросил однажды Игорь, глядя в окно на полную луну, свет от которой Катя прятала за шторами. Ей вспомнилось это сегодня, потому что именно сегодня, шестнадцатого сентября, было объявлено и обещано астрологами полное лунное затмение.
Сочная, желтолицая, загадочно улыбающаяся Луна, низко висела над горизонтом анфас, посылая свет землянам, не подозревая, что произойдёт через час с небольшим. Тем они и отличались друг от друга: Катя ждала затмения, луна – нет. Как можно ожидать того, о чём ни сном - ни духом. Катерина была нетерпелива. Луна – спокойна, равнодушна и холодна.
Небо темнело.
Они глядели друг на друга, не отводя глаз, в упор, как будто играли в детскую игру, кто кого пересмотрит.
Катя моргнула первой.
И вот наконец-то по диску пробежала тень, похожая на паука. Следом, снизу слева, тонкие осторожные щупальца, не спеша, по-хозяйски, начали оплетать Луну. Она недовольно вздрогнула и поднялась выше, но было поздно. Тень от Земли, как невод, наползала на Луну и, не торопясь, поглощала её.
Жительница Земли и спутница Земли удивлённо и настороженно всматривались друг в друга. «Занятно, что чувствует Луна, выглядывая из-за земной тени, как из-за шкафа мой нашкодивший кот. Беспокоит ли её лик, схожий с яйцом в авоське?» - думала Катя.
Она давно знала, что Луна светит отражённым светом.
Позднее согласилась, что и Земля светит отражённым светом.
Но мысль, что и земное население, в которое входит и она, светится отражённым светом, Светом Солнца, заползла в её запрокинутую голову только теперь.
Время прекратило своё существование.
Зато, затмение стало Кате ближе и родней.
Двое вопрошали друг друга в глубокой тишине.

Ночное Светило, как проржавевшая кнопка на чёрном небесном полотнище, зависло высоко над Катиной головой. Кроваво-красное, маленькое, мутное, испачканное и совсем не Светило.
Тень Земли поглотила его полностью. Почему-то стало неприятно, что, голубая из космоса планета Земля, которую Катя обжила и называет отчим домом, навалилась на луну кровавой тенью. Катя подумала:
- М о я

т е н ь

с е й ч а с

т о ж е

т а м.

Он тоже хочет

Катя спешила утром на работу. Как всегда. По привычке. А над нею, кто-то великий тянул на невидимой нити луну, звёзды, солнце. День за днём. Год за годом. И свивал вкруг неё единственно-неповторимый клубок из созвездий, неба, облаков, мыслей и поступков. С каждым прожитым днём клубок увеличивался, превращаясь в небольшую галактику, в сравнении с которой Катино существо становилось меньше.
Катя подняла голову к небу, поскользнулась и упала, больно ударившись о лёд.
Больше никуда не хотелось торопиться. Время отдельно от Кати. Катя - от времени. Она лежала на спине, не чувствуя холода, гляделась в небо, как в зеркало и улыбалась. «В какой-то момент», - думала она, - «я себе покажусь точкой в этой необъятной ноосфере и сольюсь с ней. И весь мир зазвенит для меня, во мне и вне меня. И тогда я наконец-то стану всем и во всём».
- Что с Вами? Вам помочь? Вы не можете сами подняться? Дайте руку!
Её тормошили. Её отвлекали. Ей не давали оставаться воздушной, вне телесной. Ей не позволяли оставаться лежащей снежинкой на дороге.
Катя повернула голову и увидела протянутую мужскую руку. Ухватилась за неё, поднялась удивительно легко, поблагодарила молодого человека, глядя в его ангельские глаза, отряхнулась от налипшего снега и заторопилась на работу.
Рабочий день прошёл мимо Кати, как троллейбус с не тем номером и курсирующим не на работу и не домой, напоминая о себе болью в теле. Кружилась голова. Хотелось спать. И почему-то плакать.

Троллейбус с процарапанным радостным призывом на внутренней стороне окна «Братва, держись! Скоро весна!» подъехал к остановке, скользя по льду, как школьник, и распахнул двери. Плакать расхотелось. Внутри было холодно и скользко, как на улице, стёкла зима расписала изнутри намеренно, чтобы можно было на них дышать, и тёплым, живым дыханием растапливать наледь на стёклах.
Катя так и поступила: продышала ледяную корку, и пальцем придала проталине форму сердца, сквозь которое стала смотреть наружу, не подозревая, что одним зрячим сердцем стало больше.
На следующей остановке в троллейбус заскочила девушка в джинсах с низкой талией, укороченной джинсовой куртке, без головного убора, в вязаных шерстяных перчатках, выудила мобильный телефон из брюк в облипочку и беззаботно защебетала. Усаживаясь на сиденье, тело девушки явило себя пассажирам, укутанным в шарфы, в насупленных меховых и вязанных шапках, запакованных в пальто и шубы, как вызов, брошенный морозам. Катя не могла отвести завороженный взгляд от пупырышков на молодых крутых боках. Но!..
- Пора выходить! Ещё хлеба купить нужно, - дала себе задание и вышла из весёлого общественного транспорта.
По дороге к магазину размышляла:
- Пора принять, что не получается уже мне ходить быстро, подпрыгивая и подскакивая. И дорога домой кажется длиннее, а часы в сутках - короче. Куда все торопятся? За кем или за чем гонятся? За счастьем? За здоровьем? Молодостью?
В хлебном отделе аппетитно пахло свежей выпечкой. Катя выбрала круглый пышный хлеб, пахнущий полем, жаркими ветрами, парным молоком, поднявшийся не на дрожжах, а на трудолюбии загорелого уставшего хлебороба и пении птиц.
- Дайте мне, пожалуйста, ещё слоёнку с капустой! – обратилась она к продавщице в далеко не белоснежном халате, натянутом на шубу.
Когда пухлая рука работницы магазина зависла над сдобой, Катя увидела наглого мелкого прусака, вальяжно ползающего по булочке с изюмом и ощупывающего её усами, одного из тех, вечно травимых, вечно живущих и вечно голодных насекомых, которые встречаются повсеместно, и известны ещё древним жителям, не вкушающим ни слоёного, ни сдобного, ни песочного теста.
- Ой... мне расхотелось слоёнку. Вы смахните таракана и накройте булочки. Ладно я, - чтобы другие не видели! – воскликнула Катя.
- Он тоже хочет…
- Кушать булочки? – съехидничала Катя.
- Нет. Он тоже хочет...
- Кушать слоёнки?
- Он тоже хочет стать большим, как мы с вами. – закончила фразу продавщица.

Жизнь аквариумной рыбки


Работа. Благословенная работа, не дающая труженику опуститься до уровня плинтуса, и спасающая от богатства, как блохастого пса от бешенства.

От курильщиков сладу нет. Глаза слезятся, а к концу рабочего дня становятся красными, кроличьими, в горле собирается всякая нехорошая всячина, нос зарастает болячками и распухает.

Катино рабочее место располагалось в небольшой комнате. На всеобщем обозрении Катя выглядела куклой, выставленной на витрину магазина. Слева, руку протяни, – солнце, жарящее летом в окна, осенью – сырость и сквозняк, зимой – холодный ветер. Справа – тонкая перегородка с дверью с распахнутой пастью. Непрестанно курсирующие сотрудники и сотрудницы, напоминающие покупателей в магазине, проходя мимо прилавка с товаром, роль которого была отведена Кате, обязательно снижали скорость и заглядывали к ней. Просто так. Поглазеть. Прицениться.

И на очередной вопрос:
- Как дела?
Катя возьми, да и брякни:
- Как в аквариуме.


Жизнь аквариумной рыбки, размышляла Катя, примитивна и прозрачна, как среда моего обитания, и видна, как на ладони.
У меня, главной героини, исполняющей роль единственной рыбы в куцем аквариуме, при максимальной видимости со всех сторон, минимальное личное пространство.
Выставленной на всеобщее обозрение, мне некуда деться от следующего за моими перемещениями взгляда. Чем бы я ни была занята, всевидящее и цепкое око наблюдателя тут как тут.
Шевелит ли пленница плавниками, зависла неподвижно, хватает корм или беззвучно пускает пузыри, тычется носом в стекло или щиплет водяную поросль, - всё, абсолютно всё без исключения видно сквозь стенки стеклянного бьющегося жилища.
На неё скучно смотреть, если аквариум имеет правильные прямоугольные формы.

Рыба - она рыба и есть: плавники, жабры, хвост. Зато, как забавно искажаются они в круглом! А чем неправильней геометрия аквариума, чем мутней вода, тем выше искажение, и тем сильнее видимая форма отличается от истинной.
Ах, дорогие мои соратники, хотите рассмотреть себя моими, рыбьими глазами?

Что видно мне изнутри, глядя на ваши движущиеся тела, сквозь толщу воды и стекла? Насколько ваше истинное "я" искажено и преломлено? Каков остаточный процент того, что вы собой представляете на самом деле, и того, что можно узреть не вооружённым немигающим рыбьим взглядом? - это, если предположить, что рыбы хоть что-нибудь вообще способны соображать, и делать из этого хоть какие-нибудь выводы. Понимают ли, что вы ночью спите, закрыв глаза, а они таращатся в темноту ночь напролёт, мечтая об одном: чтобы и у них были веки?
Предположим, что рыба - это человек, жизнь которого только кажется понятной.
Допустим, что каждый из нас - аквариумная рыба, живущая по соседству, и разглядывающая нас через призму своих собственных мироощущений.
Что же тогда откроется каждому под видом примитивной и прозрачной истины, выставленной, как на ладони, на всеобщее обозрение?

Старые обои

Если бы только достойных любили -
Было бы мало любимых.
А если бы мало было любимых.
Не было бы вовсе достойных.

игумен Евмений (Перистый)

Прошлая жизнь напоминает старые обои, которые Катя старательно, сантиметр за сантиметром, снимала со стен. Казалось, что проще: повыдёргивать ржавые гвозди обид, зашпаклевать душевные дыры, трещины телесных и духовных страданий, жирные, вульгарные разводы, ярлыки, оплеухи и затрещины, раздаваемые направо и налево, как наивному и любопытному Слонёнку из сказки Киплинга.
Пора очистить и выровнять стены, пронзённые проклятиями намеренными или оброненными "в сердцах", и стенки сердца - от крушений надежд. Возродить от потери целостности и приклеить пахнущие свежестью обои обновлённой, не выцветшей, не затёртой жизни, - вернуть душе первозданную чистоту!
Почему так трудно выдернуть старое жало?
В подобных случаях врач пишет Отягощённый Анамнез: хроническое чувство вины на фоне гипертрофированного чувства ответственности".
Морока Тебе с нею, Господи, которую в детстве не называли ласковым именем, мол, и без того длинное.
Потому что так учили жить, по принципу: "Извините, что я здесь рядом с вами дышу". Беда, что по-другому жить и не учили. Жили, не нарушая границ Любви, не посягая на её священную территорию, на тёмной, вражеской стороне Не-Любви. Как будто заключили пакт о ненападении. Поэтому мир Любви так и оставался неведомой, загадочной страной, необитаемым островом в океане прожитой жизни с названием "табу", захлёбывающийся цунами семейных страстей, обильно и добросовестно орошаемый детскими слезами и освящённый многочасовыми стояниями в углу, за шкафом.
В детское сознание было вбито намертво, что н и ч е г о нельзя. Особенно запрещалось радоваться, о чём-то просить или чего-то желать. Что было позволено с избытком: повиноваться, страдать, плакать, за всё быть премного благодарной и, даже, если и не быть, непременно чувствовать себя за всё виноватой, иначе - "а-та-та". Во всём каяться, за всё просить прощения, а лучше - пощады, бия себя в хилую грудь.
Оскорбления, с упорным постоянством всплываемые на поверхность, со старанием и прилежностью отличницы она стремится вытравить уже во взрослом возрасте. Зачем вспоминать и перечислять? Хватит карябать и раздирать "вавки"! Сколько можно крови? К счастью, выросла из них, как вырастает малыш из ползунков. Но почему тогда воспоминания детства лезут изо всех щелей памяти? Она их в дверь - они в окно, она их в окно - они - из-под плинтуса, из кладовки?
Свобода выбора нисходит свыше, по вертикали. ЦУ распространяются по горизонтали, так сказать, из уст в уста. В Катиной семье был задействован более сложный механизм "доходчивого объяснения РРТ": Рот-Рука-Тело. На первом этапе - звук, затем "развернись, плечо, раззудись, рука". И заключительный аккорд "Та-да-да-даааммм!" Здравствуйте, звёзды!
Из этой ситуации есть только два выхода: либо вверх, либо - упасть. Каждый выбирает по силам.
В детстве выбора нет. Ребёнок доверчив и податлив.
Животное не выдрессируешь окриком и шлепком. «Доброе слово и кошке приятно» - это одна из любимых маминых поговорок.
Да что там говорить. Огурец вырастет горьким, если, вопреки правилам, его поливать не вечером, после захода, а на солнце. Но душа человеческая, живая, – не кошка о четырёх лапах. Не зелень пупырчатого огурца!
И хочется воскликнуть: "Ребята, давайте, беречь друг друга, чтобы собирать сладкие, добрые плоды собственной жизнедеятельности!"
Жизнь - это задержка дыхания между вдохом и выдохом, это момент невесомости, который испытывает чадо, когда его подбрасывает отец. Мгновение, когда моргает глаз, возвращая из мира невидимого, доверчиво открываясь навстречу миру видимому. И за этот промежуток времени мы умудряемся так устать от междоусобиц, что на счастье просто не остаётся сил. «Худой мир лучше доброй ссоры», - любила повторять мама. Логично беречь то, что даруется нам в единственном числе: любовь, жизнь, здоровье. Любви много не бывает, бывает много ненависти. Двух здоровий не бывает - бывает много болезней. И только жизнь уравновешивается смертью. Какова жизнь, такова и смерть.
Катя осознала нутром: озлобиться на весь мир и виноватить всех и вся - это тупик. Это приносит лишь призрачное облегчение. Пустышка для младенца! Зло пребывает, а любви больше не становится. Поэтому сознательно отказалась скользить по наклонной с наименьшим сопротивлением.
Только слух, не от хорошей жизни ставший восприимчивым, избирательным, преобразовался в орган чуткого вслушивания в интонацию, вследствие чего, Катя по привычке продолжает остро реагировать на каждое слово, высказанное в жёсткой форме. И, чувствуя агрессию или угрозу, выставляет все виды защитных средств из собственного арсенала, придавая себе устрашающий вид перед лицом предполагаемой опасности. Столько внутренней работы на пустом, по сути, месте! А её никто и не собирался обижать, это она, огрызаясь в ответ, страдает.
Она поняла, что сердце может оставаться живым, только будучи мягким. Твёрдое сердце – мёртвое сердце.
В свой день рождения, перед тем, как зазвенел будильник, перед пробуждением она услышала: «Весь МИР для тебя». Весь! И тот, что вокруг, и тот, что внутри!
Зови, зови её: "Любимая, внученька, доченька, мамочка".
Понимаю, что и м я у д л и н я е т с я, но ты не ленись, душа. Ты Словом заживляешь раны детства.
Ведь новая жизнь, анабиозная в ней до времени, с Божьей помощью начала оживать, оттаивать, зарождаться.
Начала дёргать, толкаться в узкой утробе, пробиваясь на свет Божий, кровя и давая температуру, озноб, раздвигая слой за слоем ткани души, как верхний, самый болезненный "глазной" зуб, даря прозрение.
Она увидит его. И услышит.
Своё трудное, выстраданное,
рождённое ею счастье.

Барахлоба

- Разнолик и разнообразен наш разноцветный мир, - философствовала Катя. - Наверное, я не смогла бы почувствовать радость в пространстве, вмещающем только три цвета мироздания: белый, серый и чёрный. Тоска смертная!

- Бабушка, а кто придумал калейдоскоп?
- Первый! – ответила она внуку.
- Расскажешь?
– Слушай:


ПЕРВЫЙ создал песок. Второй из песка отлил стекло. Третий стёкла раскрасил во все цвета радуги. Четвёртый пришёл, решил поиграть и всё разбил. Ну и шкодник, этот Четвёртый! Пятый пришёл, взял кусок картона, свернул трубочкой, поместил в неё "домиком" зеркала и насыпал всех осколков понемногу. Получился калейдоскоп.
Всем стало весело: Пятому-выдумщику, Четвёртому-мечтателю, Третьему-художнику,
Второму-стеклодуву! ПЕРВЫЙ радовался больше всех.Однажды всё с него и началось!


Пристроившийся под бабушкин бок, приняв только что придуманную Катей сказку, как что-то само собой разумеющееся, мальчишка подскочил с места.

Катерине захотелось продлить, остановить, запечатлеть, как стоп-кадр, ощущение счастья и покоя:

- Поди-ка сюда, егозёныш! Причешу кудри твои! - глядя в шоколадные блестящие глаза внука, она успела только поправить воротник на рубашке с короткими рукавами и развернуть его к себе спиной.
- Бабулечка ягодучечка моя! - вытянул правую руку вверх, зажав кулачок, подпрыгнул, и, кинув клич, ускакал на воображаемом мустанге под стол.
- А почему «ягодулечка»? Может, ягулечка? - она наклонилась, чтобы разглядеть пацанёнка.
- А почему «ягулечка»? Ягодулечка – значит, ягодка, а «ягулечка» – что это?
- Баба яга, - ответила Катя, наклоняясь ещё ниже, и стараясь увидеть сорванца.
- Ягу не знаю, она в лесу живёт, далеко ехать надо, а ты здесь, любименькая моя!
И не дав опомниться, опершись на стену и держась за ножку стола, спросил:
- Отгадай, сколько ножек под столом?
Почувствовав подвох, стала вглядываться в глубину подстолья.
- Бабушка, а что такое «барахлоба»?
- Сначала про ноги, дружище! Твоих две и у стола четыре. В сумме шесть, – с надеждой, что угадала, сказала она.
- А вот и не разгадала! – выволок из-за спины котёнка:
- Теперь считай, не спеша, как ты меня учила.
Пересчитав свои ноги, ножки стола вместе с лапами животного и получив в результате пятнадцать, возликовал:
- И тебе есть чему у меня поучиться.
- Погоди, погоди. У кота – лапы, а не ноги! Давай, пересчитаем вместе. Итак…
- Нее… устал, ты про барахлобу расскажи, и почему по ней изошлась мусорка. Это быстрее.
- А где ты это слышал или от кого?
Прижимая котёнка к себе, внук выбирался из-под стола:
- Так от папы! - всплеснул руками. Взлохмаченная животинка, мягко спружинив, шлёпнулась на пол и, почувствовав свободу, унеслась в коридор.
- Папа открыл шкаф, а на него сверху выпрыгнул кулёк! Ой, как мама смеялась, а я смеялся на полу! А папа сказал маме, что барахло бы давно пора на мусорку, - слезьми изошлась.
- Сынок...- думала Катерина. - Ты ляпнешь, а мне выкручиваться!
- Да, детёныш человеческий, память у тебя, как у папы в детстве - точна даже в мелочах.
Вспомнилось, как трёхлетнему сыну рассказывала сказку о хитрой Лисе и наивном Волке. Сын внимательно слушал, как мёрз волчий хвост, как битый небитого вёз, как бабка хихикала над дедом, а тот дивился, что была лиса на воротник, да пропала. Закончив сказку, спросила: "Всё ли я правильно рассказала, сынок?" На что он ответил: "Да, всё правильно, только забыла сказать: "Хлеб да соль, кумушка!" И на её удивлённый взгляд добавил: "Когда волк повстречал лису, он с ней поздоровался так. Теперь вспомнила?"
Да-да! Вспомнила! Как в детстве сказка "Колобок" приводила её в ужас. Сколько слёз было пролито над ней! У маленькой Катюшки была сказка-раскраска, в которой она разукрасила все страницы, кроме той, где добрейший, улыбающийся Колобок сидит на кончике носа рыжей хитрюшки. Будучи мамой, сыну рассказала сказку на свой лад. В её пересказе Колобок убежал от лисы. Сын слушал внимательно, не перебивая и не вмешиваясь в процесс повествования. Когда она победно умолкла, оставив в живых круглобокого румянощёкого бабушки-дедушкиного беглеца, сын сказал: "А ведь неправильно ты мне сказку рассказала! Лиса Колобка "ам!" - и съела!" В лице своего собственного ребёнка она потеряла союзника, но приобрела оппонента!
Вот, она, смена поколений! Катя глядела в глаза детства, и сердце таяло, как леденец, наполняя сладостью и смыслом каждое мгновение.

Хохоча, Катя прочитала наскоро записанный сон и обернулась.
Тридцатилетний сын, своей небритостью напоминающий моджахеда, улыбался, обнимая за плечи свою избранницу, вытирающую слёзы.
- Мами, - ласково обратилась к ней она. - А почему мальчик? Мы мечтаем, что родится девочка. Даже имя выбрали.

[GREEN]

№ 26

ЖИЗНЬ СЕМЫ

Дед со своими внуками видится всего два раза в год, поскольку живут они в разных городах. Каждый раз, с завидным постоянством внуки задают один и тот же вопрос, особенно часто его задает уже совсем большая четырнадцатилетняя внучка:

- Дедушка, а ты расскажешь про Сему?

И каждый раз дедушка теряется. Не знает, с чего начать и даже о чем говорить. Как рассказать про его жизнь? Ведь это жизнь не человека, и тем более не кота, хотя проходила она в его образе. Это жизнь удивительного существа, посланного людям свыше, и в этом дедушка уже давно не сомневается. Уверенность в этом как раз и позволяет начинать повествование с такого бескомпромиссного утверждения. Нехорошо, конечно, называть кота человеческим именем. Но ведь это был не кот, а особенное существо, и имя пришло к нему тоже непонятно откуда и совершенно естественно.

Пять лет назад Сема посчитал, что выполнил свою задачу среди людей и ушел, оставив их людей в грусти и растерянности. Они вдруг поняли, что только чужие могли видеть в нем кота, а для них это было неповторимое существо в образе кота, существо мудрое и даже, не побоюсь сказать, духовное. Уход Семы представляется порой даже несоизмеримым с уходом в жизнь вечную близкого человека.

Приход его в человеческую семью был банальным и даже классическим. Да и семью эту можно, хотя бы по составу, назвать полной и тоже классической: папа, мама, дочь и сын. Шел 1995 год, когда дочь еще не была мамой, а папа дедушкой. Год, когда все семьи и все люди страны продолжали проходить тяжелое испытание. Власть, улыбаясь с экранов телевизоров лицами, с трудом умещающимися в ширину экрана, объясняла народу, что он, народ, заболел, и они его лечат. Вот только название лечения странное – шоковая терапия. А их, мол, лечить не надо, потому что они сами доктора, а еще они здоровые-прездоровые и это здоровье, выпирающее с экранов телевизоров, невозможно не заметить.

От такой терапии государство разваливалось, разваливались в нем и многие семьи. Эта семья исключением не была и тоже находилась на грани развала. Папа и мама на трудности смотрели по-разному и были в постоянном конфликте. Тяжелое время резко и безжалостно высветило их несовместимость, их природную инаковость. Держали только дети. Разбежаться легко, а что ждет их дочь-студентку и сына-школьника, когда будущее страны в тумане и каждый день проходит в борьбе за добычу копейки и хлеба насущного?

Семья была в том кризисе, который долго длиться не может. Это чувствовали даже дети, и все интуитивно пытались остановить крушение.

Как-то к папе на работе подошел сотрудник и сказал:

- Ты знаешь, у меня сиамская кошка принесла пятерых котят. Я хочу тебе одного подарить. Приезжай завтра к семи. Вот адрес, - и он подал папе листок. Папа взял его и сказал:

- Спасибо, приеду.

Именно отсюда начинаются странности. Ведь сотрудник даже не спросил, нужен ли папе кот, он почему-то не сомневался, что нужен. А папа не стал даже что-то выяснять, уточнять или отказываться. Безропотно согласился.

Вечером на следующий день в прихожей квартиры папиного сотрудника можно было наблюдать любопытную картину. Спинами к входной двери, на коленках, полукругом, склонив в почтительном поклоне головы, стояли четыре разновеликих фигуры. В метре от них копошились, трогательно попискивая, пятеро котят. Глазки у них только что прорезались. Котята еще совсем не ориентировались в этом мире и ползли кто куда. Гостям разрешили выбрать любого. Вот они и выбирали, а больше любовались и умилялись, причем очень тихо, шепотом, не делая резких движений. Поведением гостей управляла изящная мама-кошка, сидящая в царственной позе рядом с детками и постоянно оценивающая строгим взглядом поведение гостей. Понятно без слов, что с такой дамой не забалуешь.

Хозяйка расползающихся котят время от времени собирала их в кучку, кошка, слегка напрягаясь, ей это позволяла, но котята, попискивая, тут же начинали расползаться опять в разные стороны. После того как она проделала эту процедуру в третий раз, гости заметили, что один и тот же котенок, как бы его не повернули, с завидным упорством разворачивается и отчаянно ползет в их сторону. Наконец хозяйка спросила:

- Ну что, выбрали?

- Да! - ответили гости почти хором. Берем этого, который все время ползет к нам.

Хоть у него и кривой хвостик, но ведь он нас выбрал.

- Хорошо, - сказала хозяйка. – Сейчас закрою в комнате кошку, и вы заберете котенка, а то она не позволит.

Мама спрятала котенка на груди под пальто: на улице было холодно. Семья вышла на лестницу и дала волю переполняющим ее эмоциям. Все хором и громко загалдели радостными голосами и вмиг сбежали по лестнице к своей машине.

Папа, получив наставление от мамы в том, что везем ребенка и ехать надо аккуратно, выслушал его с пониманием, и не возражал. Души всех были переполнены любовью к малышу.

Ехали почти час. Все это время семья была в радостном возбуждении, и каждый говорил свое. Молчал только папа, стараясь ехать так, чтобы трясло поменьше. Мама с дочкой обсуждали важные вопросы кормления, горшка и сна. Сын, придумав очередную игру, в которую будет играть с котенком, тут же громко начинал рассказывать всем. Мама строго смотрела на него и шипела: «Раз-бу-дишь». Сын осекался, но через пару минут все повторялось снова.

При подъезде к дому котенок неожиданно подал голос и всех испугал. Из под пальто у мамы вырвался отчаянный вопль: «Ма-а-а-а-а-а-а-а!!!». Она в панике рванула на груди пальто, испугавшись, что котенок задыхается. Нет, все оказалось хорошо. Просто это было последнее «ма», которое котенок послал своей маме и братьям с сестрами, как бы – «прощайте!». Больше он о них не вспоминал, став полноправным членом семьи.

Мама нежно поставила котенка на пол в прихожей, и все замерли, наблюдая за ним. Котик забавно и неуклюже посеменил на кухню, волнуясь и ища чего-то. Потом, вероятно не найдя того, чего искал, сел под столом и напрудил громадную лужу, никак несовместимую с его микроскопическими размерами. Вот и у таких малюток не только нервы, но уже и понимание, что где ни попадя в туалет ходить нельзя, поэтому так волновался и искал.

Только тут все спохватились, что переполненные эмоциями совсем забыли о его естественных физиологических потребностях и не показали место, где это нужно делать. Открыли туалет, поставили туда голый пластмассовый подносик и, перебивая друг друга, совсем как большому мальчику, хором стали объяснять, что это его туалет и ходить надо сюда. Котик немного полазил по подносу и побежал знакомиться с новым домом. Удивительно, но эта кроха все поняла, и второго объяснения не потребовалось.

Конечно, для малыша было давно приготовлено жирное молочко. Мама уже стояла у плиты, и варили жиденькую манную кашку. Папа принес коробку из под обуви, постелил в нее свой старый шерстяной джемпер, постоял, подумал и сказав:

- Нет, ему так будет холодно.

Открыл ящик шкафа и достал оттуда электрическую грелку. Подсунул ее под джемпер, подключил, отрегулировал температуру и, довольный собой пошел на кухню. Там на коленках перед котиком стояли мама и дочь, пытаясь кормить его через соску. Малыш ротик открывать не желал и отчаянно мотал головой.

- Мама, пусть сам попробует из блюдечка. - Сказала дочка.

Поставили блюдечко. Котик тут же сунул туда мордочку, поперхнулся кашкой и отчаянно зачихал. Все немного запаниковали: как накормить? Ведь он до сих пор знал только мамину сисю. Мама в задумчивости стала пальцем мешать кашку в блюдце, а малыш вдруг взял да и лизнул пальчик, и еще, и еще, и не поперхнулся. Так был открыт способ кормления.

- А как мы его назовем?- Неожиданно спросил папа.

Не успели подумать, как дочка воскликнула:

- Ну, что вы! Это же Сема!

Все смотрели на маленький, такой уже родной, живой лохматый комочек, жадно слизывающий кашку с пальчика мамы, и видели в нем Сему, и только Сему.

Папа в нетерпении дождался окончания кормления, взял котенка на руки и, сказав:

- Все! Сема устал, ему пора спать.

Поносил малыша какое-то время по квартире, укачивая на руках, и потом уложил в своей спальне в приготовленную коробочку.

Было все так естественно, что никто и не заметил, что с появлением этого маленького существа резко изменилась атмосфера в семье, в доме, будто по мановению волшебной палочки воцарились здесь любовь и терпимость.

Этим вечером угомонились очень поздно, папа с трудом отгонял домочадцев от Семиной коробки и, наконец, разогнав всех по кроватям, выключил свет и лег сам. Только лег, как сразу почувствовал небольшое натяжение простыни под рукой, посмотрел вниз. Котенок, цепляясь за простыню своими острыми коготочками, медленно, как верхолаз, взбирался к нему на кровать. Папа помог малышу. Тот подлез к нему под бок и тут же уснул. Пришла мама из соседней комнаты.

- Подвинься, я тоже буду спать здесь. Без меня ты малыша раздавишь.



Так они вместе и спали, целых полгода, пока Сема не вырос. Ночью он просыпался несколько раз, носился под одеялом между родителями, кусался, дрыгался своими мягкими лапками, и когда утомлялся, снова засыпал. Потом, когда вырос, в течение ночи, любил бывать в гостях у каждого члена семьи.

Каким-то невероятным образом Сема насквозь видел человека и глубоко понимал каждого. Обмануть его было невозможно. Честных и искренних людей распознавал сразу и демонстрировал им свое расположение.

В семье он тут же безошибочно всех расставил по своим местам и определил свое поведение по отношению к каждому. Сразу выделил папу, как главного. Тот много работал, домой приходил поздно. То, что он идет с работы, всегда знали заранее, минут за пять до его прихода Сема уже сидел у входной двери, подняв ушки и в нетерпении перебирая передними лапками. А дальше был длительный ритуал общения с папой, который повторялся изо дня в день и из года в год.

Папа входил, а кот терпеливо ждал, когда он снимет куртку и ботинки. Потом подходил и просился на ручки, становился на задние лапы и протягивал вверх передние, как это делают маленькие дети. Но папа не торопился брать сынка на руки. С любовью, глядя на него, он просил:

- Сема, скажи «ма».

Тот каждый раз задумывался, будто припоминая что-то. И только когда в прихожей раздавалось протяжное «м-а-а», папа брал его на руки и, посадив на плечо, начинал ходить по квартире. Сема жмурился от счастья, своим ухом отчаянно терся о папино ухо, время от времени утыкаясь в него своим мокрым носом и громко мурча. На лице папы читалось умиротворение и блаженство. Потом папа садился ужинать, но ритуал общения продолжался. Сема в это время всегда шел на горшок. Дальше ритуал проходил с цирковыми элементами, а потому частенько при сем действии присутствовали и зрители. Кот, пописав на свой горшок, там же в туалете, занимал положение низкого старта и вылетал в длинный девятиметровый коридор как из катапульты, несясь по нему с лошадиным топотом в дальнюю комнату. Там сходу залетал наверх ковра, делал дорожку по верхней кромке и, зависнув на когтях передних лап, начинал вопить, звать папу. В это время папа, как правило, с аппетитом ел. Он вставал, шел в комнату, со странной нежностью делал котенку выговор, осторожно снимал с ковра, потом вдруг хвалил, и возвращался на кухню. На этом ритуал встречи папы заканчивался.

Маме Сема определил четкую роль кормилицы, причем голоса никогда не подавал. Пытался общаться с ней на телепатическом уровне, и это получалось, и почему-то считалось естественным и нормальным. Когда хотел есть, на кухню он не шел, а грациозно шествовал. Подходил к своим плошкам и молча садился рядом. Почему-то никого не удивляло, что Семе необходимо предлагать не менее трех блюд и обязательно в разной посуде. Все он никогда не ел, как бы голоден ни был. Вел себя всегда несуетно и интеллигентно. Подойдет к первой плошке понюхает, подумает, пару раз лениво копнет линолеум у плошки передней лапой, перейдет ко второй, понюхает, подумает, присядет, немного съест. Потом встанет на все лапы, опять подумает, посмотрит на свои плошки, передней лапой изобразит, что все закопал, уйдет за дверь кухни и только там помоет свою мордочку. Иногда, правда, ему хотелось съесть что-то определенное. Где это «что-то» лежит, он четко знал. Голоса, как всегда, не подавал, а подходил к нужной тумбочке и лапкой несколько раз оттягивал и отпускал дверцу, она при этом стучала, а он садился и ждал. На стук прибегала мама и выполняла просьбу Семы.

Удивительным образом он понимал, что на общем кухонном столе ему есть не полагается, и за всю жизнь ни разу не посягнул на пищу людей. Иногда сидел за столом вместе со всеми, любопытствовал, становился лапками на край стола, созерцал, водил носом, но этим все и ограничивалось.

С дочерью нежничал, мурлыкал, обнимался, позволял себя бесконечно тискать и гладить.

К сыну относился по-мальчишески. Выслеживал, нападал из-за угла, провоцировал на беготню и борьбу, всегда изображая из себя разъяренного леопарда. Демонстрировал свои страшные клыки и когти, которые действительно были в два раза крупнее клыков и когтей обычных котов, и странным образом, сын за все годы не получил от брата ни единой царапинки. Любимая его игра – уложить брата вечером спать. Как только сын начинал разбирать кровать, в комнате появлялся кот, тут же бросался под пододеяльник и начинал отчаянно кувыркаться, сбивая постель в невообразимый ком. Радостная и смешная разборка у мальчишек продолжалась иногда минут 15-20. Наконец Сема позволял себя успокоить, прекращал возню, спрыгивал с кровати и, довольный собой удалялся, подняв свечой свой кривой хвост.

Это существо по имени Сема оказывало благотворное влияние на всех людей, с которыми общалось и даже на тех, которым вынуждено было преподнести жесткий урок. Большинство из них, познакомившись с Семой, понимали, что это не совсем обычный кот и вели себя соответственно, почти как с человеком. Слабые натуры, видя в Семе интеллигентность, независимость и абсолютное бесстрашие, боялись его и даже заискивали перед ним. Первый жесткий урок человеку Сема вынужден был преподнести тестю, причем в совсем молодом шестимесячном возрасте. Тесть с тещей были людьми абсолютно разными. Она - искренняя, сердечная, добрая. Он - искренностью не отличался и имел явные фарисейские наклонности.

Конечно, они приезжали в гости к внукам и, конечно, Сема тут же полюбил и признал тещу. Однажды сидели в гостиной. Сему тесть взял на руки и, посадив к себе на колени, начал гладить и хвалить. Кот был насторожен и напряжен. Мы еще не до конца понимали насколько Сема, в отличие от людей, хорошо видел внутреннюю суть человека и, несмотря на глажение и елей славословия, изливаемый в его адрес тестем, ощущал от него опасность для себя.

Решили идти пить чай. Все встали и пошли на кухню. Тесть замешкался. Только стали рассаживаться, из гостиной его вопль:

- Ааааа!

Все бегут в комнату. Тесть сидит, как сидел, но двумя руками держится за ногу, из которой течет кровь на тапок. В метре от него на цыпочках стоит Сема, подняв на загривке шерсть и не спуская строгого взгляда с гостя.

Теща с дочкой бросились приводить тестя в чувство: тот боялся крови и даже от укола иногда падал в обморок. Папа взял котенка на руки и, успокаивая его, унес в другую комнату.

Оказывается, когда все вышли, и никто не видел, тесть резким махом руки грубо сбросил Сему на пол.

История эта имела продолжение. Когда теща с тестем приезжали то, конечно, Сема их встречал. Первой заходила всегда теща, брала Сему на руки, и они радостно обнимались. Только после этого в двери появлялась робкая, согнутая почти до пола фигура тестя. Говорить он начинал еще за дверью, голосом, срывающимся от волнения, и речь всегда начиналась со слов:

- Семочка! Славный котик! Можно к тебе в гости?

В это же время папа начал строить дом на своей даче и часто брал Сему на стройку. Езду в машине и дачу Сема полюбил сразу и навсегда. Там он окончательно утвердился как некое существо, а совсем не кот. Громадные местные коты, абсолютно бесстрашные, Сему почему-то опасались и его территорию старались не нарушать. Сема не боялся никого, в том числе и собак и, проходил мимо них как мимо забора, не замечая. Странное дело, собаки тоже были к нему равнодушны, должно быть не видели в нем кота. Папа строил, а Сема занимался своими делами: гонялся за бабочками, гулял по участку, грелся на солнышке. Иногда прибегал к папе удостовериться, что он на месте и чтобы тот его погладил и похвалил.

Время шло. Дочь окончила институт, вышла замуж, уехала жить в другой город и сразу родила деток, погодок, девочку и мальчика. Папа превратился в деда, а Сема, не ведая того, стал дядей.

Как только малыши подросли, девочке - два, а мальчику - год, дочь тут же привезла детей на лето к родителям. Все были очень рады, но и сильно беспокоились, как Сема примет малышей. Беспокоились зря. Он сразу понял, что малыши - члены его семьи, и определил себе роль старшего, роль покровителя и защитника.

Как это ни странно, дети, в отличие от взрослых, это тоже сразу поняли. Каждую ночь Сема приходил в постели детей, проверить как они, и полежать рядом. Матери его гнали, он не возражал, уходил, но на следующую ночь его снова находили в постелях детей.

Что там Сема нашептал детям, неизвестно, но они единственные не видели в нем никакой опасности для себя и считали и считают, кстати, до сих пор его самым добрым и безобидным существом на свете.

Любимая игра годовалого внука, как истового мальчишки, - бегать за Семой и с визгом охаживать его по горбине машинкой или палкой. Сема никуда не убегал, это было ниже его достоинства, он шествовал, стоически принимая удары, правда, иногда прогибаясь до пола. Матери пугались, подбегали, хватали обоих. На лапе у Семы задирали коготь и показывали внуку, какой он большой и страшный, потом задирали на морде губу и демонстрировали клык, который и, правда, походил на клык маленького саблезубого тигра. Внук каждый раз слушал, смотрел, а на лице ясно читалось неверие. Определенно он знал то, чего мы, взрослые, знать не могли.

Внучка строила свои отношения с Семой иначе. Подходила, брала его под передние лапы и волоком тащила в детскую кроватку. Там укладывала, пыталась надеть ночной чепчик, укрыть одеялом. Сема и здесь не сопротивлялся и безропотно играл роль ляли.

Папа наблюдал это со стороны, и ничего не понимал. Ведь ему, Семе, это не должно было быть интересным. И откуда в этой маленькой лохматой головке и этой душе такое понимание, мудрость и безграничная терпимость? Терпимости в такой степени у котов папе наблюдать не приходилось, да, кстати, и у людей тоже.

Однажды в семье случилось событие, которое, наконец, полностью успокоило взрослых, и они перестали бояться за детей. Как-то вечером пришли гости дядя и тетя – друзья мамы с папой. Конечно, они радостно и шумно начали возиться с внуками. Сема был вместе со всеми в комнате, сидел на полу и не спускал глаз с гостей. Папа заметил напряжение кота и стал наблюдать за ним. Когда дядя подбросил внука под потолок, а тот завизжал, Сема, резко напрягся, свирепо сверкнул глазами и начал медленно занимать позу тигра, готовящегося к прыжку. Из груди его раздался грозный рык. Папа крикнул гостю:

- Отпусти ребенка!

Кинулся наперерез, успел схватить на руки гудящего и упирающегося всеми лапами кота и унес его в другую комнату. Там Сема дал волю эмоциям, рвался назад, кидался на дверь, «кричал» на папу, чтобы он ее открыл. Все было понятно: Сема почувствовал опасность для детей и бросился на их защиту. Гости сразу стали тихими, говорили почти шепотом и быстро собрались домой.

Каждую зиму внуки у себя дома вспоминали друга-Сему, а перед сном часто просили дочь-маму рассказать им про маленького Сему. Они с нетерпением ждали следующего лета, встречи с другом.

Их папа-зять много работал, и внуки лето проводили без него, но однажды, будучи в командировке, он заехал на денек навестить детей. Зять не любил котов и не отличался сентиментальностью. Внешне казался строгим и неприступным. Сема, конечно, рванулся знакомиться, для этого он должен был понюхать ухо гостя. Кота посадили ему на плечо. Зять напряженно и даже где-то брезгливо косил глазом на него, а тот с деловым видом сунул нос в его ухо и начал что-то вынюхивать. Тишина. Все вокруг стояли и напряженно чего-то ждали. Вдруг Сема резко отстранился и на мгновение замер, должно быть, понял что-то важное для себя. Потом вдруг громко замурчал и начал тереться своим ухом об ухо зятя. Тот мгновенно растаял, заходил по коридору и начал в ответ гладить кота и говорить ему ласковые слова.

Папа, наблюдая эту сцену со стороны, понял, что Сема невероятным образом, никогда не встречаясь с зятем, безошибочно признал в нем близкого родственника и даже его верховенство над собой. Кстати, зять оказался единственным мужчиной, не находящимся в постоянном круге общения Семы, которому он признался в любви.

Семы давно нет, но зять его вспоминает с неизменной теплотой и, когда дети начинают просить завести кота, он говорит им одно и то же:

- Согласен. Если найдете такого же, как Сема.

Ответ ясный и точный, ведь дети знают, что такого найти невозможно. Искать бесполезно. Оказывается, когда это жизненно нужно, такого присылает, наверное, Бог.

Сын окончил школу и поступил в институт. В доме стали появляться его новые студенческие друзья. Сема с каждым знакомился индивидуально и каждый, заранее, был проинформирован сыном с ритуалом знакомства. А проходил он так: открывается входная дверь и робко входит этакий детина под метр девяносто в красивом длинном плаще, например, говорит всем «здравствуйте», тут же к нему подбегает с деловым видом Сема, цепляется когтями передних лап за плащ и не торопясь, как монтер на столб, лезет вверх. Сему интересует ухо гостя. Добравшись до него, он устраивается на плече и некоторое время, сунув нос в ухо, нюхает. Наверное, так Сема считывал только ему ведомую информацию с человека. Ритуал знакомства на этом заканчивался, и сын снимал кота с плеча гостя.

Может ритуал, а может, яркая индивидуальность, интеллигентность и независимость Семы заставляли всех друзей сына искренне уважать его, признавать равным и общались с ним, как с приятелем. Такое отношение к себе он, видно, ценил и, когда в доме собиралась компания мальчишек, всегда был среди них. Терпел их молодой гомон, крики и даже слушал вместе со всеми тяжелый рок, правда, прижав уши плотно к голове. Это испытание не всегда удавалось выдержать, тогда он резко вставал, кричал негодующе «Ма-а-а!», потом тряс головой и выбегал из комнаты. В институте, где сын учился, Сему знали все. Он был постоянной темой разговоров, причем говорили о нем всегда как о приятеле и даже иногда спорили, к кому он лучше относится.

Время продолжало свой бег. Внуки выросли и летом стали предпочитать познание этого большого мира встречам с другом детства. Эти встречи они откладывали на потом. Они еще не знали, как быстро бежит время, и что их встреча уже не состоится.

Сын выучился и уехал работать в другой город. Папа и мама, наконец, разошлись, и Сема сразу заболел. Стал кашлять, задыхаться и худеть. В клинике сказали, что кот обречен, лечить отказались, но выписали лекарство.

Папа пытался лечить кота сам. Сема все понимал и мужественно терпел уколы, которые папа делал в его костистое бедро.

Летом они жили на любимой Семиной даче. Часть дня Сема лежал на солнышке, на крыльце, а остальное время проводил у масляной батареи на шерстяной подстилке. Ел всего раз в день, и только филе свежего речного окуня. Окуней папа через день специально ходил ловить на речку.

Ушел Сема тихо и спокойно, как будто уснул, накрыв лапкой свою мордочку. Когда папа понял, что Сема ушел навсегда, то долго-долго стоял посреди комнаты в растерянности. К нему только подступало понимание того, что остался он совсем один, что в эту минуту его покинуло, может последнее существо на свете, беззаветно любившее его.

Он вышел на улицу, взял лопату, пошел к сосне, где давно присмотрел место будущего упокоения друга, и выкопал глубокую яму. Потом, как во сне, машинально выполнил все необходимые процедуры. Поставил на холмик давно приготовленный гладкий розовый камень, и в этот момент перехватило дыхание, он бросил лопату и пошел в дом. Глянул на батарею и пустую подстилку рядом. Сжалось горло, брызнули слезы из глаз. … Этот большой и сильный дядя, который никогда не плакал, покачиваясь из стороны в сторону, рыдал и выл во весь голос, размазывая по щекам слезы.

[GREEN]

№ 27

Яблоневый букет

Среди моих знакомых имеется немало чудиков, увлеченных какой-нибудь оригинальной идеей. Но даже на их фоне коллекционер запахов – это что-то! Таким необычным хобби отличился мой сокурсник Сергей Мокин. В специальную тетрадь он записывал: такого-то числа там-то там-то почуял запах того-то и того-то, в результате заново пережил такую-то такую ситуацию из прошлого. Будучи поэтом, Сергей извлекал из этой тетрадки большую пользу, посещая отмеченные места в поисках вдохновения.

Меня всегда поражал в нем редчайший сплав двух противоположностей: по образованию он являлся сухарем-математиком, по духу поэтом-романтиком. Как математик, Сергей удивительно точно укладывал в рамки логических цепей сложные для меня лично понятия. В частности, раскрывая свою теорию, он заявлял: «Из всей системы наших чувств и вообще всех способов индивидуального миропознания запахи являются наиболее совершенной матрицей памяти». В качестве же адепта рифмованного слова Сергей оказывался натурой увлекающейся, легкой на подъем и запросто мог сорваться в поисках нового запаха куда-нибудь в архангельскую тундру или в заброшенный шахтерский город в Коми, а после вдохновенно живописать, как вдыхал запах солидола в грозившем обвалиться, без окон и дверей, цеховом здании. А то взбредало в голову съездить на овощебазу или, что случалось чаще всего, поболтаться по вокзалу: по его же словам, особенную пользу для его творческого развития приносил запах креозота и поездов.

Его теория увлекла и меня, но после безуспешных попыток добиться схожего результата я остыл и напрочь выкинул ее из головы, утешившись вечной истиной: что поэту хорошо, то простому человеку психбольница. И уж никак не мог ожидать, что теория запахов откроется мне сама собой, безо всякого с моей стороны напряжения.

Я клевал носом в вагоне метро. Диктор объявлял станции, двери открывались, закрывались, впускали и выпускали очередную партию пассажиров - въевшаяся за многие годы в сознание картина, подобная крутящемуся вороту в глазах античного осла. Интерес в метро для некоторых составляет наблюдение за лицами, однако такая бестактность не для меня. Читать же не хотелось и, чтобы не сталкиваться случайно взглядами с сидящими напротив пассажирами, я и дремал.

И вдруг - легкий аромат яблок! Но это был особенный букет: он мне уже встречался, и связан был с... В тот же миг почудилось мне, что путы времени и пространства разорваны и что стою я в общежитии, и передо мной Наташа. Ее волосы пахнут так же по-колдовски маняще, и, кажется, нет такой силы на свете, которая влекла бы более этого запаха. Надо спешить на почту за переводом, пока не закрылась, но нет воли сдвинуться с места. Даже самые дорогие духи, выходит, уступают незатейливому рецепту ополаскивания волос яблочным отваром. Поразительно, как глубока народная мудрость. И вот теперь я не вспоминал, я переживал заново уже пережитое. Аромат из далекой юности чудесным образом перечеркнул настоящее и сделал настоящим совершенно выветрившийся из памяти момент прошлого. И все то же удивление внутри: неужели эта прекрасная естественность, воплощенная в народных косметических секретах уже ушедшей эпохи, еще существует и в наше время?

Меня толкнули, я открыл глаза и, дико про себя досадуя, так некстати вернулся к обычной в утренние часы толчее и шуму движущегося поезда. Впрочем, досаду мгновенно вытеснило желание увидеть столь несовременную девушку, как тогда Наташа, но теперь уже двадцать первого века.

«Позвольте, пожалуйста», - обволок вагон приятный голос - скорее всего ее. Я осмотрелся. Так, хорошенькая брюнетка? Нет, несостыковочка: вульгарно обтягивающие в демонстрации выигрышных форм джинсы, кроссовки, броский макияж. Хоть и заметная девушка, да все равно не поверю, что это она.

Взгляд мой скользнул дальше.

Эта хороша, но грубоватая красота. И вряд ли ей принадлежит такой голос.

Столкнувшись взглядом с надменной женщиной средних лет, я поспешил отвести глаза: уж ее место точно лишь на странице с пушкинской старухой с деформированным корытом, но никак не в данной истории.

В это время стоящий сбоку парень прошел вперед, и мое внимание привлекла находившаяся за ним высокая девушка с пшеничными волосами, сплетенными в толстую косу. Почувствовав мой взгляд, девушка обернулась, поразив меня красотой больших светло-голубых глаз и тонкостью черт. Как она была хороша - девушка-ангел! Из тех, что взволновывают, врезаются в память, и порой навсегда. Она! Совершенно точно!

Я привык к тому, что ныне царствует плоть – порой мерзкая, порой аппетитная, а подчас и красивая - до совершенства, однако же, все равно плоть. А тут другое, неземное, что ли. Хотя нет - земное, самое что ни на есть земное, но без плотского – во всяком случае, не в штанах, в то время как все женщины в вагоне от мала до велика ехали в данной униформе всех расцветок, тканей и моделей, причем большинство безобразных и несовершенных тел я предпочел бы не видеть никогда вовсе. Это раньше женщины стремились скрадывать собственные недостатки. Ныне подобные попытки рассматриваются как комплексы, а последние не в духе времени.

Встречались и дразнящие, приковывающие внимание тела. Но во всех случаях это опять-таки была красота только лишь в одной ее грани - плотской! А я так устал от ее навязчивой броскости на каждом углу, от которой, как у алкоголика от водки, нет сил оторваться и от которой уже воротит.

Наряд же красавицы смотрелся просто и вместе с тем элегантно. Поясок на коротком светло-бежевом пальто подчеркивал тонкую талию, - и какая отрада! - черная юбка немного ниже коленей. Помимо талии, у нее оказались и тонкими щиколотки. Тотчас подумал – куколка! Девочка-куколка! Вся она была одна тонкость. Грациозная, невинная, как школьница старших классов в мое время. И так уместно было бы увидеть ее в балетном платье на сцене. Грация! Недосягаемая, возвышающая! Грация той девичьей тонкости, которая волнует мужчин до глубокой старости. Той тонкости, какую хочется носить на руках – воздушной, не стыкующейся с помыслами низкого порядка. Женщины-вдохновительницы! И как пожалел я в эту минуту, что мое время прошло. И как сладко стало при воспоминании о том, что это время у меня все же было. Все перетекает из одного в другое, сплетается юность со старостью, зло с добром, слабое с сильным, и одно другому помогает понять и пережить грустную, но прекрасную вещь, именуемую жизнью. А она, жизнь, и есть что прекрасная, а разве могло бы что-то иное прийти сейчас на ум при виде такой девушки.

Будучи неплохим программистом, я редко выбираюсь из дома: таково преимущество нашей профессии, позволяющее работать дистанционно, без обязательного посещения офиса. По этой причине в метро тоже приходится бывать нечасто, тем более что, если это не начало и конец рабочего дня, предпочитаю передвигаться на машине. И все же как-то так получалось, что несколько раз я встречал эту красавицу в метро, причем даже в одном вагоне, а два раза она сидела напротив. Искоса задерживая на ней взгляд, я задумывался, кого же она мне напоминает. Какую-то актрису, но какую – вспомнить не мог.

Кто она сама? - гадал я. Актриса? Не похоже: стала бы ездить в общественном транспорте?! Певица? - Слишком элегантна и скромна для этого шоубиза. Менеджер? – Слишком красива. Пассия богача? – Тоже не для метро. Врач? – Взгляд не похож.

Так гадал я, пока суетливое метро не растворяло нас в разнонаправленных пассажиропотоках. И каждый раз надолго запечатлевалось во мне ее ангелоподобное личико, на котором вопреки собственной воле задерживал я на миг-другой взгляд. В мои сорок один мне было стыдно своего поведения, своего внимания, которое она, конечно же, как всякая женщина, не могла не заметить, и которое могло характеризовать меня в ее глазах в той же мере, что вид престарелой женщины в молодежном наряде и сапогах на шпильках.

Я уже стал привыкать к ее красоте и не удивлялся встречам, когда они прекратились. Обычное явление. Можно десятилетиями не видеться, живя и в одном городе, и в разных концах страны, а затем столкнуться в московском метро. Можно, напротив, живя в одном районе Москвы, десятилетиями же проноситься в различных пассажиропотоках. Где она, логика случайных встреч? И есть ли вообще?

В один из июльских дней при спуске на эскалаторе я увидел двигавшуюся навстречу мою красавицу. Она беседовала с приятной стройной женщиной. Та повернулась, чтобы посмотреть вверх, и я замер в замешательстве. Это была Наташа. Теперь я понял, наконец, кого мне напоминала девушка.

Таким же жарким июлем двадцать четыре года тому назад, опьяненный счастьем первых, не контролируемых родителями шагов вхождения в самостоятельную жизнь, готовился я стать студентом мехмата университета. Расселяли нас, абитуриентов, две Тани, окончившие первый курс, понятное дело нашего же факультета. Таким вот привилегированным образом они проходили практику. Весь факультет разъезжался в это время по разным весям, а им повезло. Такими же везунчиками оказались еще четыре первокурсницы, и тоже из их же группы, практиковавшиеся в университете. Среди них была Наташа. Вечерами все они собирались в комнате Тань и устраивали чаепитие. Так сложилось, что в нашей комнате поселились самые подвижные, самые непоседливые парни из абитуры всего, пожалуй, факультета. Мы сразу же познакомились с Танями и их подругами и едва ли не каждый вечер захаживали к ним в гости попить чаю, поиграть в карты, да и вообще поболтать, посмеяться, порадоваться друг другу и жизни.

Я и помыслить боялся о Наташе: она была самой красивой девочкой из всех, в кого я влюблялся, но еще хуже – на сантиметр-другой выше ростом. Какие там надежды?!?! Но разве можно скрыть любовь в семнадцать лет, тем более если она взаимна. И никакая разница в возрасте и в росте здесь не помеха.

Нам повезло: наши комнаты оказались по соседству. Иногда из-за стены раздавался тихий стук: тук – пауза, тук-тук – наш условный сигнал: я одна, жду.

Мы запирались у нее и в страстном порыве целовались, будучи не в силах нацеловаться, обнимались и не могли этим насытиться. Мы любили другу друга чисто, как было принято в те времена в нашем возрасте. Я гладил ее по густым пшеничного цвета волосам, и возникавшее возбуждение, естественное для молодого здорового организма, казалось мне до невозможного низменным, что хоть под землю провались. Многие ныне посмеются над нашей стыдливостью, но таково было советское время даже самых последних лет той эпохи.

Вскоре мои парни заметили наши перестуки, а может, рассказала Наташина соседка по комнате Ира (или кто еще из подруг), специально оставлявшая нас наедине. «Саша, береги ее, - говорили девчонки, - гордость нашей группы, отличница. И вообще, видишь, какая она у нас красавица!» Мои же ребята подшучивали со смехом: «Придется тебе на баскетбол записываться, чтобы дорасти до Наташи. А то давай мы тебе ноги растянем».

В моей жизни случалось немало расставаний, но никогда не было, наверное, столь же грустного, как проводы Наташи домой. У нее закончилась практика, и я, как истинный кавалер, отвез ее вместе с одной из Тань в аэропорт на такси. В моей ситуации скромного проживания на деньги далеко не богатых родителей такой поступок являлся расточительной роскошью, но разве мог я поступить иначе в тот момент?! Уж лучше после прожить два-три дня на подножном корме, лишь бы только доставить любимой девушке радость.

Таня деликатно осталась в аэропорту караулить сумки в недолгом ожидании регистрации, а мы поспешили укрыться от посторонних глаз на ближайшей неосвещенной улице.

- Ничего, мы скоро увидимся, - успокаивал я Наташу.

- Да, легко сказать, если не ждешь. Скорее бы уж сентябрь!

И хотя расставание бередило душу, но (как точно выразился по этому поводу Александр Сергеевич Пушкин!) печаль наша была светла. Она обещала счастье.

И мы были счастливы. И верили, что проживем всю жизнь вместе и умрем в один день. И вскоре познали друг друга как муж и жена. В тот день нас посвящали в студенты. Посвящала Наташина группа. От выпитого сухого вина, кажется, это был «Рислинг», а может, «Ркацители», нам, первокурсникам, почти не знакомым с алкоголем, стало необычайно хорошо. И веселый самодеятельный концерт второкурсников и нас, посвящаемых, и вся атмосфера непередаваемо радостного, первого еще в нашем едва начавшемся студенчестве замечательного события настроили на особенный лад. Мы все напоминали мотыльков, готовых сгореть на пляшущем огне увлекательнейшего праздника жизни.

И мы с Наташей сгорели, растворились друг в друге. И не ведали в том порока. Любовь оправдывала нас.

- Ты кого хочешь первого – мальчика или девочку? – спросила Наташа.

Поцеловав ее в губы, я с нежностью прошептал:

- Девочку, как это ни странно, хотя все мужчины обычно ждут мальчиков. И чтобы на тебя была похожей, с такими же красивыми глазами.

Наташа живо приподнялась, опираясь на локоть, и благодарно взглянула на меня.

- Здорово! Я тоже девочку хочу первой. А как мы ее назовем?

- Наташей – как тебя.

- Ну, нет, - наморщила она носик, - зачем нам две Наташи? Давай как-нибудь иначе. Мне вот Злата нравится.

- Здорово, и мне тоже, - я с радостью согласился.

- Но только, чтобы она на тебя была похожей, а не на меня. Главное, чтобы глаза твои. – С игривым смехом растрепала она мне волосы. - А вообще, зачем вам, парням, такие большие глаза? Это нам, женщинам, в первую очередь надо, а вам как-то можно обойтись и без них.

Я в шутку прищурился и, протянув к ней ладошку, жалобно пропищал:

- Подайте слепому на пропитание.

Видимо получилось артистично, потому что оба дружно прыснули от смеха, хотя и боялись привлечь внимание кого-либо из разгуливавших по коридору, особенно своих.

Переведя дыхание, Наташа разом сделалась серьезной и соскочила с кровати – первый раз в жизни я видел, как прекрасны голые девушки, во всяком случае моя, - схватила нож и снова юркнула под одеяло. Сумев самую малость надрезать себе ладони, прижали мы руки, как в фильмах про индейцев. Два крохотных красных ручейка смешались в один.

- Теперь мы муж и жена, - смущенно улыбнулась Наташа, - давай поклянемся быть верными друг другу до самой смерти.

Мы поклялись.

Как легко даются клятвы и как мало в них силы в семнадцать лет - лишь чуть более чем у детей, обещающих своим куклам ухаживать за ними всю жизнь. Мне была неведома тогда собственная легкомысленность влюбчивой натуры незрелого юноши. Неведомо было и повышенное внимание девушек, и оно вскоре вскружило мне голову. Я влюблялся в одну красавицу и, получив взаимность, снова влюблялся в следующую. А другая казалась мне еще красивее, и я вновь включался в гонку за самой-самой красивой, не ведая старой истины о недостижимости идеала. Наивный мальчишка…

И Наташа, и я избегали друг друга: мне было стыдно, а ей…. Осунувшееся лицо, взгляд в пол при случайной встрече – что тут еще непонятного? Как я был бессердечен по юношеской глупости. Но хуже всего, пожалуй, Наташе становилось оттого, что вид мой лишний раз напоминал ей о собственной ошибке: выплеснуть столь сильное чувство на такую пустышку. И в самом деле, я не стоил ее. Хотя бы в следующем случае не смог бы я в те годы поступить как она.

В ноябре у Ваньки, нашего профорга, вытащили деньги в троллейбусе - не маленькие! - матпомощь для малообеспеченных студентов факультета. Предстояло разбирательство в милиции, неприятный разговор в деканате. А главное – незаслуженное пятно на чистой совести. Пока все предавались сочувствию и сопереживанию, Наташа забрала у убитого горем Ваньки список, организовала своих девчонок, и они в тот же вечер уговорили всех адресатов, живших в общаге, подписаться в получении помощи. Выручили Ваньку. Деканат остался в неведении, хотя замдекана Сидоров, скорее всего, знал – он всегда был в курсе всех событий факультета, - однако виду не подал, редкостная душа!

И Наташа тоже была редкостной душой – неравнодушной, отзывчивой, чистой. Если бы я в те годы мог думать так же, как сейчас! Если бы ведал, что утратил…

После зимней сессии она перевелась в Красноярск. Обычно переводили лишь по завершении учебного года, однако Наташе как-то удалось, да и какой ВУЗ откажется от красавицы-отличницы, да еще и перворазрядницы по волейболу.

С той поры мы не виделись – вплоть до сегодняшнего дня.

Годы меняют людей, и нередко при взгляде на располневшую непримечательную женщину не всякому придет в голову, что не так давно она считалась записной красавицей, влюблявшей в себя многих парней. К Наташе, с легкой грустью отметил я про себя, время проявило благосклонность. Пусть не по-девичьи, а уже по-женски, но все так же стройна и красива. А в том, что это именно она, не могло быть никаких сомнений: такой редкостный разрез глаз я больше никогда ни у кого не встречал. Жаль, что дочери он не передался, пусть она даже и красивее. А может, оно так и к лучшему: быть неповторимой – разве плохо?

Мы приближались друг к другу. Я жаждал этой встречи и боялся. Почувствовав взгляд, Наташа посмотрела в мою сторону. К собственному стыду, я внезапно растерялся, как вызванный к доске не выучивший урока школьник, и поспешно наклонил голову, судорожно ища ответа на вопрос, как правильно поступить. Выказать себя или остаться неузнанным?

Оцепенелый, ссутулившийся, ждал я мгновения, когда эскалатор подвезет нас к той линии, за которой мы снова, и, быть может, навсегда, разъедемся друг от друга. Вот уже четыре метра… три. Я, наконец, сделал выбор, точнее – не я, страх решил за меня... два с половиной… два… метр. Не в силах выдержать напряжения, я подался было шагнуть вперед, чтобы скорее пройти эту черту и – замер, окончательно испугавшись привлечь к себе ее внимание.

Сердце мое частило все сильнее. До максимальной точке напряжения осталась секунда… мгновение. Все! Наташа рядом! Я могу, вытянувшись, дотянуться до ее руки! Сердце, кажется, разобьет грудную клетку, притом что все вокруг замирает, покрывается пеленой, окружающей Наташино лицо.

Минус десять сантиметров… двадцать… тридцать... метр…. Биение замедляется, синусоида напряжения потянулась вниз – обратно к ровному пульсу.
Говорят, я очень изменился. Хочется надеяться, очень хочется, потому что Наташа, повинуясь какому-то чувству, оглянулась и, мне показалось, задержала на мне узнающий взгляд - пристальный.
Внизу я стою и раздумываю: а может, все-таки развернуться и броситься догонять Наташу вверх по эскалатору, пока еще есть возможность догнать? А время не ждет, пока я приму решение окончательно. Пшеничные волосы все дальше и дальше, а я все думаю. Встретиться… а что я ей скажу? Что часто вспоминаю? Что не женился, потому что так и не обрел своего идеала? А не нашел потому, что всех женщин сравнивал с ней, потому что ее любовь оставила во мне неизгладимый след? Поверит ли? А если и да, то проникнется ли? А то вдруг просто выслушает с холодным безучастием обязательной вежливости. А может, стоит попросить прощения? Но ведь рядом с ней дочь. Уместно ли? Да и потом, всегда ли стоит извиняться? Быть может, порой этого как раз и не стоит делать, ведь мысленно ты уже раскаялся, осознал, а самому же извиняемому подчас и не хочется вовсе беспокоить собственную память неприятными воспоминаниями, даже если извинение и напрашивается. Возможно, сам он уже давно в душе простил, и, получается, извинение нужно лишь виновнику, но никак не наоборот. И пока я стоял и раздумывал, Наташа приближалась к той черте, за которой могла скрыться безвозвратно.
Иногда я вспоминаю о какой-то таинственной экзотической рыбе, которую так любят японские богачи. Две-три секунды пережаришь – яд, те же секунды недожаришь – яд. Как значителен дар повара, рассчитывающего точно и решительно этот самый миг истины между жизнью и смертью. Думается, уж такой мастер не колебался бы попусту, подобно мне. Будь я на его месте, сотни клиентов загибались бы уже в мучительных судорогах, пока я наблюдал за тем, как Наташа исчезает за линией эскалаторного горизонта. Пожалуй, так оно к лучшему: быть может, большего личного мужества и честности потребовалось от меня остаться в покойном для нее забвении моего имени, нежели даже своим благородным извинением доставить ей неприятные минуты воспоминаний. «Терпи! – прошептал я себе. – Умел обидеть – умей терпеть в ответ». А отвечала сама судьба. Ни жестоко, ни мягко – так, как должно быть.
Месяца через три-четыре после этого мне пришлось ехать в метро в час-пик. В то самое время когда поток спешащих с работы людей внес меня в вагон, за моей спиной прозвучал приятный голос: «Да, это я, Злата! Да, да… по поводу визы. Мне сейчас неудобно говорить. Я вам перезвоню минут через пять». Одновременно с громким стуком захлопывающихся дверей я обернулся. Поезд с натужным криком стремительно набирал скорость, а я несколько мгновений цеплялся взглядом за удалявшуюся от меня высокую девушку. Толстая пшеничная коса, тонкая талия, изящная фигура. «А существуют ли случайности в этом мире?» - прошептал я. Больше ни Злата, ни Наташа мне не встречались.

[GREEN]

№ 28

ВЕРНОСТЬ

– Верность – это огонь, без которого холодно и который надо постоянно поддерживать. Без него ты не сможешь жить. Нужно во что-то верить. Без этого нельзя. Иначе жизнь превращается в холодную ночь. Верность – это ведь от слова вера, ты понимаешь? Мне это тяжело говорить, но мы должны расстаться…
– Почему? Ведь мы же любим друг друга!
– Да, я тебя люблю, но я не могу жить с человеком, которому не верю.
– Но это была случайность, я была пьяная…
– И это, по-твоему, оправдание?
– Я тебя люблю Прошу, прости меня. Прости, если ты меня действительно любишь.
– Я тебя простил сразу, но дело не в этом. Мне было чертовски тяжело, когда я узнал о том, что ты мне изменила. Нет слов, чтобы описать то, что я почувствовал. Проблема не в любви, а в том, что я тебе не верю, понимаешь?
– Это больше никогда не повторится! Прошу тебя, заклинаю, прости меня!
– Мне смешно от того, как все это банально и пошло. Все это похоже на какую-то мелодраму. Ты просто не понимаешь, что я тебе говорю, ты не слышишь меня, а повторяешь одно и то же: «Я тебя люблю! Не уходи!» Это не поможет. Так что, прощай!

Я разворачиваюсь и иду по тёмной аллее домой. За моей спиной, на скамейке под фонарём, раздаются её рыдания. Как же все это странно, здесь мы поцеловались в первый раз, и здесь же мне пришлось разорвать наши отношения. Жизнь полна парадоксов. Не знаю почему, но я останавливаюсь.

Если бы я действительно думал так, как говорил! Мне было больно не оттого, что Лена разрушила всё, а оттого, что, несмотря на случившееся, я продолжал её любить. Как бы я хотел, чтобы мы никогда больше не встречались с ней! Наверное, на самом деле я бы постарался забыть её измену, если бы не любил так сильно. От этой мысли становилось только больнее. Но самым глупым и парадоксальным в этой ситуации было то, что я её прекрасно понимал, просто мне не хватало сил перешагнуть через себя. А ведь когда-то я сам был на её месте…



Я проснулся весь мокрый от сна, который снился мне уже в который раз…

Я иду по лесу на зов голоса. Что-то знакомое слышится мне, но эхо искажает голос. Мне кажется, что если я узнаю того, кто меня зовёт, то сон больше не повторится. Но я этого не хочу. Не хочу, потому что дальше произойдёт… Впрочем, будет ли так и на этот раз? Эхо ведёт меня за собой всё дальше и дальше.

Вокруг туман, преграждающий мне путь. Кроме эха в лесу и хруста веток под моими ботинками, все звуки словно вымерли. Мне непонятно – зачем и куда я иду. В голове пульсирует только одна мысль, что надо идти, остановка подобна смерти. Однако вопреки этому с каждой секундой мне все больше хочется остановиться. Ноги тяжелеют. Как же просто: нужно перестать идти и тогда всё закончится. Сил сопротивляться подобному желанию нет, да и не было их вовсе. Тяжело приваливаюсь к шершавой, покрытой мхом и лишайниками, коре дуба.

Голос прекращает звать. А может, я просто не слышу его, потому что появляется она. Лицо её видится расплывчато. Вот она рядом, снимает с меня мокрую одежду. Я ощущаю тепло её тела. Дыхание моё, и без того тяжелое, становится глубже, я весь горю. Так больше продолжаться не может, и я рву одежду на ней. Она только смеётся: «Ой, какой же нетерпеливый!». Тёплая похоть заполняет мое тело, я сам не соображаю что делаю. Лицо её начинает обретать черты…

Но каждый раз я просыпаюсь раньше того момента, когда смогу её разглядеть.

Рядом со мной лежит Ленка, такая желанная, тёплая и улыбающаяся чему-то во сне. Тихо, чтобы не разбудить её, выскальзываю из-под одеяла и иду в ванную. Больше всего сейчас мне хочется смыть с себя пот, а вместе с ним и то тёмное, животное, что пробуждает во мне сон. Холодный, резкий душ приводит меня в чувства.

На кухне часы показывают семь. Мне надо чем-то заняться. Пока Ленка спит, чем-то таким, чтобы не разбудить ее.

Сковородка шипит и возмущается, пока я готовлю завтрак.

Заглядываю в спальню. Ленка ещё не проснулась. Я смотрю на неё, и больше всего сейчас мне хочется прикоснуться к ней, ощутить её рядом с собой.

Беру вчерашнюю газету, вытаскиваю из нее программку на следующую неделю и, от нечего делать, начинаю подчеркивать красной ручкой интересные программы и фильмы. Когда я заканчиваю эту процедуру, на очередь становится кроссворд, который я так и не успеваю разгадать, потому что ОНА просыпается.

С Ленкой мы познакомились на моей работе. В тот день я, как обычно, вёл приём в своем кабинете. Людей, как всегда, было море, да ещё к тому же изнуряющая духота и отсутствие медсестры, которая вчера попала в больницу с аппендицитом. Я уже давно вышел из того возраста, когда влюбляются с первого взгляда, поэтому, когда она вошла в кабинет и села, я всего лишь навсего отметил, что моя пациентка довольно симпатична.

– Ваша фамилия?
– Могилёва Елена Александровна.
– На что жалуетесь?
– Ни на что, мне просто нужна справка в бассейн.
Я померил давление.
– Раздевайтесь до пояса.
Все в её организме работало размеренно и точно, как в новеньком механизме швейцарских часов.
– Хронические заболевания есть?
– Нет.
– Ну, вот и замечательно, одевайтесь и присаживайтесь.

Я заполнил стандартную в таких случаях форму, затем расписался и поставил печать.

У меня всегда была, да и пока осталась, хорошая память на лица. К сожалению, это не самое полезное свойство моей памяти. Иногда оно даже мешает, потому что очень часто я здороваюсь с людьми, которые меня совершенно не помнят. Но избавиться от привычки здороваться при виде знакомого лица никак не могу. Поэтому, когда на почте, куда я пришел отправить перевод матери, мы встретились снова, естественно, поприветствовал ЕЁ и начал заполнять квитанцию.

– Извините, но откуда вы меня знаете? – услышал я неожиданно у себя за спиной.
Я обернулся – это была ОНА, впрочем, тогда Лена была еще просто «она».
– Вы приходили ко мне позавчера на приём. Елена Александровна Могилёва, если я не ошибаюсь?
– Да, верно, а вы?
– Клим Сафронов…

Так, слово за слово, мы и разговорились. Оказалось, что она часто ходит на почту, потому что подрабатывает распространителем косметики. На вечер у меня не было никаких планов, и я пригласил ее погулять.

Это и было нашим первым свиданием, а сейчас прошёл уже год. И все эти двенадцать месяцев я был счастлив.

Что такое счастье? Эта некая наполненность чувством самоудовлетворения и самопознания. Это тепло, которое всегда было в тебе, но только сейчас оно начало согревать твоё существование. Ты светишься от чувств, которые переполняют тебя и все воспринимается по-другому. Не лучше, а именно по-другому, объективнее и правильнее.

От чего я счастлив? Счастливым нельзя быть от чего-либо и, кроме нас самих, сделать счастливыми нас никто не может. Счастье – это мироощущение, это гармония с самим собой и окружающим миром. Был ли я счастлив без неё? Да, был, но когда она вошла в мою жизнь, ничего не изменилось, а просто дополнилось и стало более объёмным.

Сегодня вечером мы пойдём в кафе, а потом ко мне домой, где я сделаю ей предложение.

В обед Ленка отправилась домой переодеться и привести себя в порядок к вечернему походу в кафе. Я же, оставшись один, постарался создать дома как можно более романтичную атмосферу. Свечи, шампанское, клубника и ужин, который должен был закончиться предложением руки и сердца. Но, как говорится, человек предполагает…

Когда мы пришли в кафе, я заказал ее любимое мороженое. Пока мы ели, разговор был обо всём и ни о чем, у меня все никак не получалось настроиться на нужную волну. И вот когда я уже почти подобрался к заготовленной реплике, она меня перебила неожиданным вопросом.

– Клим, а ты будешь по мне скучать, если я вдруг уеду?
– Конечно, солнышко, буду, я ведь спать не смогу, пока ты не вернешься.
– Правда? – лукаво улыбаясь, спросила она.
И тут я почувствовал какой-то подвох.
– Правда-правда, а почему ты спрашиваешь?
– Я завтра поеду на недельку в командировку, а мы ведь еще ни разу так надолго не расставались. Вот я и не знала, как тебе сказать.
– Да ладно тебе обманывать, у тебя ведь вещи не собраны.
– Нет, всё собрано. Я сейчас домой поеду к себе высыпаться, поезд-то в шесть утра уходит. И ещё, Клим, ты только на вокзал не приходи, я ведь не люблю все эти прощания, от них только ещё тоскливее становится. Обещаешь, что не придешь провожать? Ну, пожалуйста!
– Хорошо. Только пообещай, как приедешь, то сразу позвонишь!
– Ладно-ладно, посмотрим на твоё поведение. А почему мы такие грустные? Клим, ну не будь ты таким букой, недельку хоть без меня, вредины, отдохнёшь.

На самом деле грустным я был не от этого, вернее, не только от этого, а оттого, что план, который я так тщательно составил, полетел в тартарары. А больше всего на свете я, да, наверное, и не только я, не любил, когда задуманное мной не удавалось.

Домой я вернулся один. Снова морозить клубнику не хотелось, поэтому я стал её есть, но вкус, как и у всех мороженых ягод, не чувствовался. Тогда я зажёг свечи, выключил свет в зале, открыл бутылку шампанского и в гордом одиночестве выпил её вприкуску с клубникой и ананасами. Жизнь – это кошка, которая гуляет сама по себе, в этом я смог убедиться в очередной раз. Да, вообще-то так, действительно, будет лучше. Она приедет, мы пойдём куда-нибудь отметить это событие, и там я обязательно сделаю ей предложение.

Свечи не догорели и до трети, когда я их погасил, перед тем как лечь в кровать. Спать не хотелось. Я от нечего делать взял с полки «Триумфальную арку» и начал её перечитывать.

Утро встретило меня головной болью. Недочитанная книжка, видимо, выпала из моих рук, когда я уснул. Лампа тоскливо горела жёлтым светом. Спертый, тяжёлый воздух давил на меня, и без того уже придавленного тем, что Ленка уехала.

Умывшись холодной водой, я не почувствовал никакого облегчения. Под веки можно было вставлять спички, чтобы они не захлопывались. Да уж, а ведь вроде и выпил всего одну бутылку шампанского.

Чашка горячего кофе без сахара немножко прочистила мозги и реанимировала мой организм к жизни и началу рабочей недели. Все-таки не зря говорят, что понедельник день тяжёлый, хотя прошёл он незаметно. Это произошло, видимо, оттого, что я целый день был занят, и только к вечеру, после её звонка, тихая грусть улыбнулась мне. После целого дня беготни сон пришёл, как только моя голова коснулась подушки.

До четверга ничего интересного не происходило, только чувство ожидания становилось всё более тяжёлым. А вот в обед мне позвонил Витька, мой одноклассник, и пригласил вечером к себе домой.

– Клим, приходи обязательно, собирается много наших, а ещё... Да ладно, что тебе всё рассказывать, вот придёшь и сам все увидишь.

Витёк жил в новом доме, недалеко от гастронома. Надо сказать, что дом его был давно уже не новый, такое название закрепилось за ним ещё во времена нашей школьной жизни. Собственно сказать, тогда-то его и построили, тогда он действительно был новый. Это воспоминание всколыхнуло другие, словно ветер свежей молодости подул в мою спину, и я ощутил, что всё ещё впереди.

По пути к Витьке (от меня до него было пятнадцать минут), я зашёл в гастроном, где приобрёл бутылку водки и полкило варёной колбасы.

Витёк встретил меня в дверях своей квартиры взъерошенный и уже подвыпивший.

– Проходи, проходи, а то мы тут тебя заждались.

На кухне было накурено. Всматриваясь в лица сидящих, я не увидел ни одного незнакомого. Все собравшиеся были одноклассниками. Всего человек десять, непонятно каким образом уместившиеся в тесной Витькиной кухоньке.

– Всем привет! – бросил я.
– А вот и сюрприз! – раздался за моей спиной голос Колобка, то есть Витьки (Колобком его прозвали за то, что на физкультуре у него лучше всех получалось делать кувырок). Вообще Витёк был худющий и длинный, а прозвище же вспомнилось именно сейчас, потому что почти у всех, кто сегодня пришёл, были клички и даже по прошествии стольких лет многие просто не воспринимались по-другому.

Я обернулся. Рядом с Витькой стояла Ирка…

Десять лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, на выпускном. Тогда у меня не хватило смелости сказать ей о своих чувствах. А сейчас? Что я чувствую к ней сейчас?

– Ну что, вижу по твоему лицу, что этой встречи ты не ожидал, да и остальные, должен сказать, тоже, – проговорил уже немного заплетающимся языком Витёк. – Кстати, предлагаю всем переместиться в зал, как в место наибольшей площади и объёма в моей квартире. Ирка помогла мне создать там наиболее благоприятные условия для продолжения нашего мероприятия.

Витек, когда выпивал, всегда почему-то начинал выражаться именно в таком витиеватом стиле.

Все дружно поднялись и двинулись в зал. В зале был накрыт стол, за который мы уселись с ребятами, девчонки (не могу отучиться от этой привычки, для меня они, несмотря на свой возраст, остались моими девчонками-одноклассницами) затянули Ирку в свой кружок и ушли во вторую комнату сплетничать.

– Ну что, колись, Колобок, где ты Ирку откопал? – спросил Серёга по кличке Хитрый.
– Да всё это, как всегда, чистой воды случайность. Я, понимаете ли, сидел у себя в отделе, никого не трогал, и тут слышу до боли знакомый голос, глядь, а это Ирка Логвинова собственной персоной в соседнем отделе, что-то покупает.
– И что? – нетерпеливо спросил уже Лысый, то есть Димка.
– Да, что-что? В Москве она работает, а сейчас к нам сюда переводиться собралась, мать-то её что-то сильно расхворалась.
– Ну, ты, Колобок, молодец, не растерялся, – двинув Витьку в плечо, сказал Хитрый.
– А чё теряться-то? Я ведь, вы же знаете, не наш рафинированный дохтор, который полдня тянул бы кота за хвост, пока девушка уже не потеряла бы последнюю надежду быть приглашённой в гости. Я, знаете ли, люблю сразу быка за рога. Однако должен вас огорчить, – Иришка завтра уезжает снова в Москву и приедет сюда только через два месяца. Кстати, как она считает, может быть даже и навсегда.
– Ладно, хватит лечить, надо ведь выпить за встречу, – предложил, как всегда, Серёга.
– Ну, за встречу! – промямлил Витёк.
После третьей бутылки возлияний алкогольными напитками, Колобок уже клевал носом в оливье, не забывая при этом выдавать заумные сентенции. Девчонки, видимо, насплетничавшись, вышли из комнаты и присоединились к нам. Витёк откуда-то из-под стола достал очередную бутылку водки, и мы все вместе дружно снова выпили за встречу. Как обычно бывает в таких случаях, время шло с какой-то другой скоростью. Может, это происходило потому, что всем было интересно узнать кто, как и чего. Однако во время очередного тоста, который произносил Серёга, кто-то сообразил посмотреть на часы. Было полпервого ночи. Со всех сторон сразу начали доноситься вздохи и ахи, что-то вроде того: «Ой, завтра же на работу!» и тому подобное. Серый сразу сориентировался и закончил свой тост короткой фразой.
– Ну, на посошок!
Поскольку все люди занятые, а завтра хоть и была пятница, но всё-таки рабочий день, посрывались домой все, кроме меня и Ирки. Это было продиктовано тем, как объяснял мне Лысый, одеваясь в прихожей, что я, мол, живу совсем не далеко, а Ирке на работу завтра не идти.

Когда все разбежались, мы вернулись в зал, где Витёк тихо посапывал на столе между рюмок и салатниц. Как настоящий боец, он не расстался со своим оружием – в правой руке его была зажата рюмка.

– Ир, позвони маме. Скажи, что заночуешь у Витьки, а я пока перенесу его на кровать.

Колобок, несмотря на свою внешнюю легкость, оказался довольно-таки тяжёлым. Когда я свалил его на кровать, он заплетающимся языком пробуровил:

– Что, все ушли?
– Да нет, остался я с Иркой.
– Оставайтесь у меня, только срач уберите, – на его лице отразился довольно сложный мыслительный процесс, – Да, и еще, сходи за пивом на утро и будильник заведи на семь.

Половину слов я понял только по смыслу. После произнесенной тирады он вырубился снова.

Я расстелил кровать и стянул с него верхнюю одежду. Он сразу же свернулся калачиком и засопел. Я завёл будильник.

В зале, Ира занималась уборкой со стола.

– Я сейчас за пивом сбегаю, хорошо, а то Витёк попросил?
– Давай, – улыбнулась мне она, – только не задерживайся, а то кто мне поможет-то?
– Конечно-конечно, я быстро, одна нога здесь, другая там.

На улице было прохладно, и только тут я осознал, насколько сильно хочу Ирку. Мне хотелось ее так, как никогда и никого. Это было подобно тому, когда ты плывешь под водой и над самой поверхностью, когда собираешься уже почти вынырнуть, лёгкие расширяются оттого, что давление воды уменьшается, и ты, еще находясь в воде, хочешь рефлекторно сделать вдох. Благо, что это чувство длится всего несколько секунд, а с Иркой оно продолжалось с того момента, когда я её увидел, и с каждым мгновением становилось только сильнее. Может, виной этому был алкоголь, хотя, скорее всего, дело было во мне. Я чувствовал себя так словно вернулся в прошлое и упустить шанс остаться с Ирой конечно же не мог.

В круглосуточном магазине я купил три бутылки пива и презервативы, так, на всякий случай. Тогда я еще не понимал, что этот поступок был первым шагом к тому, что произошло позже.

Когда я позвонил, Ира открыла дверь, и в моей голове с нечеловеческой скоростью стала разворачиваться картина.

Вот я её обнимаю в прихожей, прижимаю к себе. Чувствую её тепло, её грудь. Губы мои пересохли, внутри меня медленно иссушает водка, отчего желание становится просто невыносимым. Я целую её жадно, словно вечность уже ни с кем не целовался. Язык мой щекочет её нёбо. Она изгибается в моих руках, которые скользят по её телу всё ниже, пока не обхватывают ягодицы. Я прижимаю ее к стене …

– Клим?
– Что?
– Иди в ванную, умойся под холодной водичкой, а то я смотрю, ты сейчас, как Витька, вырубишься.
– Что? Ах, да, конечно.
– Пиво-то отдай, я его в холодильник поставлю. Как придёшь в себя, двигай на кухню, поможешь мне.
– Хорошо, – ответил я.

Подставляю голову под струю холодной воды. Становится чуть легче, по крайней мере, лицо не так горит. Споласкиваю рот и сплевываю. Но как только я поднимаю голову и смотрю в зеркало, опять становиться жарко, и кроме черных провалов глаз на моём лице не видно больше ничего. Тогда снова подставляю голову под воду. Очень хочется пить. «Так, успокойся, у тебя есть Ленка, ты ее любишь, все хорошо, успокойся, сосчитай до десяти» – уговариваю я себя. «Ты просто её хочешь, просто хочешь. Если бы на её месте была другая, то ты бы её хотел точно так же». Перед тем как выйти из ванной, я глубоко вдыхаю.

Ирка на кухне моет посуду. Не оборачиваясь, она говорит:
– Там на столе минералочка, давай выпей и вытирай посуду.

Ни слова не говоря в ответ, я берусь за выполнение работы. Внутри же меня с жадной настойчивостью всё сильнее грызёт желание, а монотонная работа даёт волю мыслям.

Я вытираю очередной фужер и, наконец, признаюсь себе, что больше уже не могу, так сильно я её хочу. «Ира!» Она поворачивается, на ее лбу блестят капельки пота. «Что?» Наши глаза встречаются, они красноречивее всех на свете слов говорят о том, чего мы хотим…

– Клим? Да что с тобой такое? Ты этот поднос уже минут пять вытираешь.
– Ой, прости, я просто задумался.
– О чем это ты задумался? – хитро улыбается она.
Взгляд мой от ее лица соскальзывает ниже, и я вижу соски, просвечивающиеся через ткань сарафана.
– Так о чём это ты задумался, Клим?
Сглатываю комок в горле.
– Я? Да ты так внезапно пропала после выпускного, хотел вот спросить, почему? И вообще, как ты?
– Ну, про меня Витька уже все разболтал небось. А насчет того, почему исчезла… Просто знаешь, меня тут ничего не держало, а отношения с матерью на тот момент так обострились, что я поняла, надо рвать когти. Ты лучше расскажи, как сам, не женился? И ещё пойдём в зал, а то душно тут как-то.
– Пойдём.
В зале мы садимся на диван так близко, что я ощущаю тепло её тела. Но когда я дотрагиваюсь, как бы случайно, до её руки, меня отбрасывает, как от удара током. Движение это настолько непроизвольное, что оно пугает меня.
– Ну, так что? – продолжает она прерванный разговор.
– Пока не женился, – отвечаю я.
В её глазах читается облегчение. Или это только мне кажется? Но всё равно для того, чтобы не рассказывать про себя, спрашиваю её:
– Ну, а ты не женилась? Ой, прости, не вышла замуж? Вечно я всё это путаю.
Её губы, её глаза всё ближе и ближе, и я сам начинаю двигаться к ней. И вот когда наши лица совсем близко, она тихо выдыхает:
– Нет!

Что-то рвётся в моей голове, сдерживающее меня. То, чего я боюсь больше всего, то, без чего меня нет, то, что я ненавижу в себе. Последнее, что я помню перед тем, как меня затягивает чёрный омут желания, это её губы, – чуть солёные, пересохшие, упругие и такие мягкие…

Утром я проснулся в поту, мне снова приснился тот же сон, только на этот раз я понял, что эхо, которое вело меня, было отголоском Ленки, а девушка, с которой я занимался любовью, Иркой. Больше всего на свете сегодня утром я ненавижу себя. На часах без пяти шесть. Голова не болит, но во рту и в желудке полный кавардак. Я заглянул под диван в поисках носков, кроме них там обнаружился использованный презерватив, похоже, вчера я забыл не обо всём, а ещё её трусики и лифчик. «Клим, что теперь делать?» – спросил я у самого себя. Ничего вразумительного в голову не лезло. В туалете я помочился, а потом смыл использованный презерватив. В ванной включил чуть тёплый душ, мысли мои, перекрученные, обезображенные вчерашними событиями, начали распрямляться, приобретать некую чёткость и ясность.

«Итак, о том, что произошло между нами, знали пока только я и она. Надеюсь, Витёк проспал всю ночь, как убитый. Хорошо. Теперь, сегодня она уезжает в Москву, значит, правда пока не всплывёт. Возникало только два вопроса. Первый – что чувствует ко мне Ирка? Относится ли она к тому, что произошло, серьезно или рассматривает всё случившееся, как пьяное приключение? Надо это как-то выяснить. И второй – Ленка. Сказать ей правду или ничего не говорить? А может, есть какой-нибудь третий вариант?»

Я противен самому себе, потому что обманул и Ленку, и Ирку. «Какая же ты сволочь, Клим! Всю жизнь я считал себя сильным, никого не обманывал, а теперь…»

«Сон, почему я не понял сразу, к чему он? Он же преследовал меня так навязчиво, но кто знал, что это было предупреждение. Да, действительно оказалось проще остановиться и сдаться. Слабак, да ты же не человек, ты же животное, ты же управлять собой не можешь!» В этот момент в дверь тихо постучались. «Так, если это она, как мне себя вести, как будто ничего не было или…» «Кто там?» – спрашиваю я, скорее, чтобы оттянуть неизбежное, потому что точно знаю, Витёк так стучаться бы не стал. «Это я, Ира». Выхожу из-под душа и открываю ей дверь. С прижатыми к груди вещами она проскальзывает внутрь. Я смотрю в её голубые, нежно смотрящие глаза и понимаю, что всё произошедшее между нами списать на водку мне не удастся. «Клим, Климушка, знаешь, как долго я этого ждала, ты же мне ещё в школе нравился, дурачок, только ты ведь робкий был до чёртиков. Вчера, Клим, мне так хорошо было!» Она прижимается ко мне. Что я должен сделать? Оттолкнуть её, сказать ей всю правду, обидеть и довести, в конце концов, до истерики? Чёрт, ну почему в жизни всё так? Почему она не могла приехать на год раньше, до того, как я встретил Ленку? Ведь в школе она мне нравилась, но это не удивительно, от неё без ума были все или почти все пацаны в классе. Как к ней мог подойти я, изгой, к которому все относились с некоторой долей иронии? Это сейчас жизнь все расставила по своим местам. Откуда мне было знать, что я ей нравлюсь, она ведь встречалась с ребятами, уже окончившими школу? Почему так всегда у меня в жизни? То я влюбляюсь в кого-то, кто меня в упор не видит, то в меня влюбляются те, к кому я безразличен. С отвращением нацепляю на себя очередную маску. У меня нет никакого желания, но против физиологии не попрёшь. Я притворщик, изображая влюблённость, целую её и шепчу то, что было правдой год назад: «Ирочка, милая, да я ведь по тебе с ума сходил, я же даже не догадывался, что нравлюсь тебе. Наша встреча это просто…» Она смотрит мне в глаза и опускается на колени.

Я себя ненавижу. Главное, чтобы Витёк не узнал о том, что произошло у нас с Иркой. Он-то ведь в курсе моих отношений с Ленкой. Самое же отвратительное в этой ситуации не то, что он расскажет Ленке, за это я не боялся, просто ведь он влюблён в Ирку и когда узнает, что произошло между нами, то, скорее всего, уйдет в очередной запой.

Я думаю о Ленке, о последней ночи, проведённой с ней, это воспоминание возбуждает меня сильнее даже того, что делает Ирка. Наконец все кончено: «Ты пока мойся, а я пойду, приготовлю завтрак» – предлагаю я, одеваясь. «А ты разве не хочешь принять душ со мной?» – удивлённо спрашивает она. «Хочу, конечно, – бессовестно вру я, – Но мне-то ведь сегодня на работу, а ещё Витька надо в чувство провести». «Ууу, какой ты, – обижается она, а потом, словно смилостившись, добавляет – Ну, и ладно, иди, готовь завтрак».

На завтрак я разогрел блинчики. Чайник для горячего кофе должен был вот-вот закипеть. На часах было без пятнадцати семь. Я пошёл будить Витька.
– Колобок, вставай, давай, уже семь.
– Оставьте меня, деньги после зарплаты верну, дайте поспать! – пробурчал он в ответ.
– Витёк, твою мать, вставай, давай!
– Мама? Что, где?
– Да, нет, нет здесь твоей мамы, всё нормально, давай поднимайся, завтрак уже на столе.
– Ой, слушай, голова раскалывается. У меня там, в холодильнике лекарства, принеси анальгинчика две таблетки и угля активированного тоже таблетки две, а то я сдохну счас.
– Хорошо.
После завтрака Витёк, прихватив бутылку пива, побежал на работу.
– Клим, только когда будете уходить, не забудь захлопнуть дверь, лады?
– Лады!
Я не хотел оставаться с ней снова наедине, мне просто опротивела маска притворства, но по-другому нельзя.
– Иришка, мне бежать надо, прости, что не остаюсь, но я ещё переодеться должен.
– Клим, а ты провожать меня придёшь?
– Конечно, во сколько у тебя поезд-то?
– В двадцать два.
– Давай тогда в половину под часами у входа на вокзал.
– Хорошо.

Я выиграл ещё несколько часов на обдумывание сложившейся ситуации. Только, похоже, варианта, который бы устраивал всех, найти мне не удастся. Что же делать, что же делать? И я решил оставить пока всё как есть.

Вечером я посадил Ирку на поезд. На платформе она прижималась ко мне, жаждая поцелуев и ласки, но страх того, что нас могут увидеть какие-нибудь знакомые, а ещё и то, что я действительно этого не хотел, заставил меня соврать, что у меня раскалывается голова и, наверное, развивается простуда. Я даже покашливал, пока провожал её. Когда поезд тронулся, признаюсь честно, вздохнул с жутким облегчением. Ну, по крайней мере, на два месяца одной проблемой меньше. Только вот завтра с утра приедет Ленка. Что же делать, что же делать?!!!

Домой ехать не хотелось. Мне необходимо было пройтись, чтобы в который уже раз осмыслить то, что произошло. Целый день на работе я был словно потерянный, потому что только и думал о том, как же мне поступить. Ложь казалась меньшим злом, но на своём горьком опыте я уже не раз убеждался, что правда, какой бы она ни была, всё равно всплывёт рано или поздно. Моё молчание о произошедшем и было бы ложью. Но как сказать ей? Чёрт, надо было сделать предложение без всех этих романтических заморочек, прямо там, в кафе, когда она сказала, что уедет в командировку, тогда бы я точно не изменил ей! Хотя, кто знает. Можно сколько угодно говорить о том, как и что могло быть, если бы я сделал так или вот эдак, но на самом деле это ничего уже не сможет изменить, а только сожрёт время и силы, которые мне нужны для того, чтобы принять правильное решение. Почему всё так запуталось, или наоборот? Может, эта ночь с Иркой была всего лишь проверкой, испытанием моих чувств к Ленке? Я же просто убедился, что мне нужна только она, только с ней мне хочется быть. «Нет, Клим! – одёргиваю сам себя, – Так каждый раз, переспав с другой женщиной, ты будешь себя отмазывать. Признайся себе, ты сдался сразу же, почувствовав вкус и запах слабости, и решил, что легче уступить, так почему же в следующий раз, если будет возможность, ты не сдашься, найдя себе подходящее оправдание о проверке чувств?» Хочется напиться до потери сознания, чтобы забыть всё. Но утром вместе с головной болью вернётся понимание того, что на самом деле ничего не изменилось, просто я оттянул развязку, которая всё равно наступит. Даже поделиться и посоветоваться не с кем. Я остался один на один с самим собой. Внутри меня всё разрушается, и так будет продолжаться до тех пор, пока я на что-нибудь не решусь. Интересно, как отреагирует Ленка? Я себе этого просто не представляю, хотя и знаю её целый год. Для развязки, после моего признания, может подойти любой вариант развития событий. Ленка, ну зачем ты уехала? Всё-таки я должен сказать ей правду, а там уже дальше, в зависимости от того, как она поведёт себя, сама собой решится и проблема с Иркой.

После того, как я принял решение, мне стало как-то легче, как-то спокойнее. Окружающий мир неожиданно стал заполняться звуками, запахами, яркими красками. Я почувствовал легкое дуновение ветра и тепло ночи, ощутил запах и вкус остывающего города, линии света от движущихся машин потянулись к моим глазам. Все было так, словно пока я принимал решение, ничего этого раньше не было. Или не было меня?

Придя домой, я тут же заснул. Это был один из самых спокойных снов в моей жизни.

Поле. Такое широкое, что его края откусывает горизонт. В воздухе повис запах шалфея и душицы. Я иду в шортах, футболке и кроссовках, оставляя за собой едва заметный след примятой травы. Солнце мягко касается моего тела, а ковыль щекочет мне ноги. Я иду, никуда не торопясь, ни от кого не убегая, а просто наслаждаясь царящей вокруг жизнью. Вот шмель медленно подлетает к цветкам пестрого вязеля и, жужжа над ними, собирает нектар. Бабочка махаон порхает над цветками зверобоя, люцерны, лядвенца и другими. Кое-где уже зацветает высокая полынь. Стебли цикория, простые и невзрачные, украшают голубые цветки. Васильки колышутся, словно шепчутся, а ветер гонит по стеблям ковыля белую волну, отчего кажется, что ты плывёшь в зелёном море. Мне хорошо от осознания того, что я часть всего этого. Под ногами моими луговая земляника, я сажусь на колени и начинаю обрывать ягоды с веточками, но их мало. Когда устаю ползать, то ложусь на спину, расставляя руки и ноги. Тепло земли связывает меня с окружающей жизнью. Я лежу один. Небо висит надо мной чистое, ясное, в его синеве кувыркаются и поют жаворонки…

Утром я проснулся таким отдохнувшим, каким не просыпался уже давно. На вокзал я примчался за полчаса до прибытия поезда. Моё нетерпеливое желание увидеть Ленку, разгонялось с каждой пройденной секундой только сильнее. Я нервно ходил по платформе, сжимая цветы. Вид у меня был, наверное, подозрительный, потому что документы у меня проверили дважды: первый раз, когда я только пришёл и второй – перед самым прибытием поезда. У неё был восьмой вагон. Когда она вышла, я взял её сумку и отдал ей цветы. «Ой, мои любимые герберы! Спасибо, Клим» – сказала она и нежно поцеловала меня в небритую щеку.

– Ну что, давай рассказывай, как съездила?
– Клим, давай все разговоры до вечера отложим, а сейчас я так устала, что хочу только домой, принять ванну и поспать.
– Хорошо. А вечером к тебе заехать?
– Нет, лучше встретимся в пиццерии, мне надо с тобой серьёзно поговорить.

У меня внутри всё оборвалось, эту фразу должен был произнести я, неужели она обо всё знает? После того как я помог довезти её вещи к ней домой, меня снова стали беспокоить мысли, но уже не по поводу сказать или не сказать, а по поводу того – знает она уже или ещё нет. Я ходил по своей квартире, как заключённый, а в голове прокручивал то, как лучше ей все рассказать.

«Лена, я хотел сделать тебе предложение перед твоим отъездом, я и сейчас хочу его сделать, только вот во время твоей командировки произошло некое событие, о котором я должен тебе рассказать. Я приму твоё решение, каким бы оно ни было». Потом я рассказываю, как всё произошло, а следующим должен стать её ответный ход.

Но, как всегда в таких случаях, всё пошло не так, как я планировал.

В шесть вечера я позвонил ей, и мы договорились встретиться в восемь в пиццерии. Я пришёл на пятнадцать минут раньше, хотя обычно прихожу в назначенное время, мне просто не терпелось рассказать ей всё, снять с души тот камень, который давил всё сильнее. Пока она не пришла, я заказал её любимое пиво и её любимую пиццу – с морепродуктами. Когда появилась она, как раз принесли пиццу.

– Я есть не хочу.
– Что случилось?
– Знаешь, Клим, я долго думала… И в командировке, знаешь, я совсем по тебе не скучала. Ты милый, хороший и даже мне нравишься, но понимаешь, я тебя не люблю. Пойми, ты тут ни в чём не виноват, я просто вижу, что ты ко мне чувствуешь, но, понимаешь, я ведь не могу ответить тебе тем же. Так что, я думаю, что нам лучше расстаться. Я знаю, что ты сейчас начнёшь меня уговаривать всё ещё раз обдумать, но я уже всё решила, давай останемся просто друзьями. Тебе будет тяжело, но потом ты поймёшь, что если бы это понял ты сам, было бы гораздо хуже.
– Я, я просто не знаю, что сказать…
– Ну, я тогда пойду? Тебе ведь надо всё обдумать, осознать. Всё будет в порядке, правда?
– Да, думаю, что да.

Она быстро, не оглядываясь, ушла. Такого поворота я не ожидал. Из пиццерии я ушёл последним, оставив на столе нетронутую пиццу и неоткрытое пиво.

Два месяца я прятался за работой. Даже отпуск, который должен был быть у меня в конце месяца, я попросил перенести на конец года. А в выходные и праздничные дни все дежурства я брал на себя. Медленно, очень медленно я учился жить без неё, но это получалось с большим трудом, можно сказать, почти не получалось. Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день до меня, наконец-то, не дошло, что она ушла, и я ничего уже изменить не могу, а надо просто жить, как я жил раньше, до неё, наслаждаться каждым мгновением жизни и радоваться тому, что я любил, а значит, уже не зря родился. Самое интересное, что эти мысли пришли ко мне за три дня до того, как приехала Ирка. Поэтому к ее приезду я уже немного отошёл.

Мы переспали с ней ещё раз пять, пока не поняли, что все эти годы жили воспоминаниями, в которых вместо нас реальных мы видели созданные нами идеальные образы. Так что, естественно, когда мы узнали друг друга лучше, пришло разочарование, наверное, даже большее с моей стороны. Мы оба поняли, что у нас совершенно разные интересы. Да и вообще мы не подходим друг другу. Так что, повстречавшись с ней две недели, я остался снова один.

Прошёл год, и я встретил девушку, которую тоже звали Лена. За этот год одиночества – и это несмотря на довольно частые новые интимные связи, – не помогало ничего. Внутри меня пустота или что-то похожее на неё. Что такое пустота? Это некий определённый, ничем не занятый, объем. Внутри же меня не было даже ощущения отсутствия чего-либо. Мне просто хотелось тепла, простого человеческого тепла, постоянных отношений, чего-то стабильного. Наверное, всё же верность это огонь, а мне некому было верить, я не верил даже самому себе.



Когда нас познакомили на чьём-то дне рожденья, я поначалу не обратил на нее внимания, тогда я воспринимал всех женщин одинаково безразлично, только как возможные объекты моего полового влечения. Как-то так получилось, что мы с ней разговорились, после я проводил её, и мы договорились созвониться. Я не придал тогда значения тому, что её тоже звали Леной.

И вот теперь я стою на дорожке, а за моей спиной рыдает Лена. Я уже всё сказал и решил, но почему же тогда я остановился? Неужели я бы забыл измену, если бы не любил, неужели только из-за неверности я согласен разрушить всё? Но верность это ведь не только вера, но ещё и доверие. Неужели человек не может совершать ошибки? Но если я не смогу простить её, пусть даже потом, мы все равно расстанемся, так кто же тогда сможет простить меня? Я поворачиваюсь, иду к Лене, обнимаю её, всхлипывающую, такую беззащитную и тихо произношу: «ПРОСТИ МЕНЯ!»

[GREEN]

№ 29

Двое за шторами

Женщину штора полюбила сразу и навсегда: за тёплые, заботливые руки, с любовью касавшиеся её, и просто за то, что она была красивая. Именно женщина принесла её из магазина, где ажурная тюлевая штора была НИЧЬЕЙ. А тут, в этой квартире, она, к своему удовольствию, стала СВОЕЙ – для этой женщины. Та погладила и повесила штору в зале, украсив ею большое балконное окно. До этого здесь был голый оконный проём, сквозящий небесным простором. Квартира, где поселилась штора, располагалась на предпоследнем одиннадцатом этаже, и в окне было видно, в основном, только небо с ползущими по нему облаками да изредка пролетающие птицы. Прямо скажем, бедноватый пейзаж. И в четырёх стенах с таким скучным окном было нерадостно. А вот со шторой комната так и заневестилась.

За порядком в квартире всегда следила женщина. Она и за шторой ухаживала – следила, чтобы складочки на ней лежали ровненько, не сбиваясь в кучу. В этом был какой-то стиль, благородство, и шторе безумно нравилось рассматривать себя в большое трюмо, стоящем в противоположном углу комнаты.

Что касается мужчины, жившего в этой квартире, то он для шторы был не то чтобы врагом, но тем, кого она терпела, как неизбежное зло. Ей казалось, что он намеренно делает всё, чтобы отравить ей безмятежное существование. Она судорожно замирала при одном только его приближении. А как бы вы чувствовали себя, если бы вас ни за что, ни про что резко дёргали из стороны в сторону? Именно так он поступал перед тем, как открыть балконную дверь или форточку. И происходило это частенько, ибо мужчина любил покурить. Если погода позволяла, он выходил на балкон. А в холодное время хозяин пристраивался с сигаретой у открытой форточки, так и норовя прожечь в нежной тюли дыру. При этом бедняжка штора задыхалась от едкого дыма. Она по-настоящему страдала оттого, что противная, вонючая копоть въедалась в её белоснежность. Ветерок, залетавший в форточку, сочувствовал ей и, как мог, помогал отодвинуться от мужчины и от ненавистного дыма.

Штора была всей душой предана женщине, поэтому со всё возрастающим беспокойством следила за тем, как непросто складывались семейные отношения в этом доме. Поначалу даже на неискушённый взгляд шторы было видно, что мужчина и женщина любят друг друга. Хозяйка частенько напевала за домашними делами, а безмятежно поют только поистине счастливые люди. Нередко весело смеялась, когда что-то рассказывала мужу. А как они целовались! Штора при этом стыдливо прикрывала глаза, и белизна её будто начинала розоветь. Но и с закрытыми глазами она оставалась с ними, ведь не слышать-то она не могла! И необъяснимое волнение начинало охватывать её в волнах их учащающегося дыхания, таинственного неразборчивого шёпота. Было и томительно-сладко, и совестно при мысли, что она тут третья лишняя. Но приходила мысль, что, возможно, это просто некая человеческая игра. Например, иногда мужчина вдруг начинал притворно рычать, грозясь съесть жену, обглодать каждую её косточку. Но даже ей, шторе, это казалось не страшным. А женщине – тем более. Она включалась в игру и начинала подзадоривать его. В конце концов их голоса становились такими запекшимся от возбуждения, что и у шторы начиналось непонятное головокружение, и хотелось совершить что-то совершенно безумное. Например, сорваться с петелек и унестись через приоткрытую балконную дверь облакам навстречу. И чтобы жаркий ветер подхватил её на руки так же, как здесь, в квартире, мужчина – женщину. Штора изнемогала от невозможности всё это совершить. И растекалась по окну всей нерастраченной нежностью. И обмирала от счастья, и вздыхала – тихо-тихо, чтобы никто не заметил…

Не подумайте чего дурного! Штора была девственно чиста и целомудренна. Вечером, когда хозяева начинали готовиться ко сну (а тогда-то и начиналось самое головокружительное), она безропотно позволяла хозяйке сдвинуть перед своим носом плотные ночные шторы. Через них абсолютно ничего не было видно. Но штора и сама понимала, что супруги имеют право на собственную, частную жизнь. Не для посторонних глаз.

Трещина в отношениях между мужчиной и женщиной поначалу была совсем не заметна. Да какая там трещина! Так себе, – невесомая паутинка. Наподобие той, какую сплёл в углу паучок. Однажды муж пришёл с работы позднее обычного, усталый и зверски голодный. Выяснилось, что к ужину ничего нет, так как жена появилась ещё позже. Засиделась в гостях у подруги, с которой давно не видались. Слово за слово – наговорили друг другу много нехорошего, на повышенных тонах. Ужас! Штора даже не представляла себе, что можно назвать любимого человека такими словами. Он, злой и какой-то отстранённо-чужой, ушёл. При этом так хлопнул дверью, что не только жена, но и она, штора, невольно вздрогнули. Женщина, взвинченная ссорой, попыталась заняться обычными делами: ушла на кухню и стала выгружать на кухонный стол принесённые продукты. Успокоиться не удавалось – дверца холодильника хлопала сильней обычного. Вернулась в зал, начала переодеваться. Крепилась до тех пор, пока не порвала неосторожным движением колготки. После этого губы у неё вдруг задрожали. Она попыталась сглотнуть готовый выплеснуться всхлип, но не получилось. Рухнула на диван, ткнулась лицом в подушку. Плечи её затряслись. Несчастные колготки так и остались валяться на полу. Через некоторое время она немного успокоилась. Сходила в ванную комнату, умылась. Что-то приготовила на ужин, но штора слышала, как вяло бродила по тарелке её вилка. Спать легла одна, свернувшись под одеялом калачиком, но сон не приходил. Штора это чувствовала – во сне человек дышит по-другому. И когда, наконец, пришёл муж, она только притворялась, что спит. Лежала, демонстративно отвернувшись к стене, и прислушивалась к тому, как муж, нетвёрдо держась на ногах, шумно передвигался по прихожей и кухне, что-то там ронял и чертыхался…

Через день они всё-таки помирились. Жизнь в квартире более-менее благополучно покатилась дальше. А трещинка осталась. И начала расти. Эти двое стали как-то иначе общаться между собой. Понятно это было и по телефонным разговорам. Когда жены не было дома, он всё чаще стал звонить какой-то неизвестной Кире и притворно рычать в трубку ей, как некогда – жене. Она изливала своё недовольство мужем в разговорах с подругами. Нередко в адрес супруга срывались такие выражения, которые ему определённо не понравились бы. И ещё женщина почти перестала петь. Когда оба были дома, каждый занимался своими делами, потом смотрели телевизор. Разговаривать друг с другом стали редко. Если и возникал разговор, то о самом скучном, обыденном. И всё чаще ссорились. Она плакала, а он беспрестанно курил. И теперь даже не затруднялся открывать форточку, дымя где ни попадя. Из-за этого тоже ругались – зло и громко. И не было им никакого дела до шторы, задыхавшейся от дыма и жалости к любимой хозяйке. А он не только курить стал больше, но и выпивать. И это лишь углубляло трещину в их отношениях…

А потом настал тот ненастный день в конце сентября. Вероятно, это был выходной, потому что оба супруга находились дома. Она сидела в кресле у окна с вязанием, а он бесцельно шатался по комнате с традиционной зажжённой сигаретой в руке. Когда приближался к окну, штора морщилась, чувствуя исходящий от него запах перегара. Потом он отправился на кухню. Звякнуло стекло о стекло. Хозяйка оторвала взгляд от вязания, посмотрела в сторону кухни. Нервно вздохнула, но промолчала, продолжила вязание. Вернулся в комнату муж. Глаза его странно блестели. Но он по-прежнему не знал, чем заняться. Взял газету, через некоторое время отбросил. Пощёлкал пультом телевизора, ничего интересного не нашёл. Начал опять тыкаться из угла в угол. Постепенно это стало доводить жену до белого каления.

- Ну, что ты мотаешься перед глазами?! Как дерьмо в проруби… - последнюю фразу она буркнула вроде бы себе под нос, но он услышал, и это плеснуло «маслица» в тлеющий огонь его раздражения.

- Чё ты там вякнула?

- Чё слышал. Занялся бы хоть чем-нибудь. Тоска смотреть на тебя.

- Да не смотри. Мне вот тоже смотреть на тебя – никакого интересу нет. Квашня квашнёй. Скоро ни в одно платье не влезешь.

- Не твоя забота! Надо будет, всё новое себе куплю. Сама зарабатываю.

- Ага, со своих заработков ты много накупишь.

- А я что, вдова, что ль, в конце концов? Взял бы, да нарядил жену, муж хренов! Таньке Прокудиной мужик шубу норковую подарил, а у тебя на колготки новые не выпросишь. Вообще обнаглел! Совсем денег не даёшь.

- Ага, тебе только дай. Как в порву летит, а дома вечно пожрать нечего.

- А за что тебя кормить-то? Деньги где-то прячешь от меня, «квасишь» без конца. В постели – тоже «ни бум-бум». Храпишь только, спать не даёшь. Вообще никакого от тебя проку!

- «Бум-бум», – скривил он губы, передразнивая её. – Да какой дурак тебя захочет? Как косметику смоешь, – тушите свет. Кошка драная!

- Сам урод! И за что мне мука такая – каждый вечер в постель с тобой ложиться?! Тошнит уже от тебя! Скотина пьяная! Ненавижу!!!

Отбросив недокуренную сигарету, он подскочил к ней. Она взвизгнула от страха и прикрылась вязанием с ощетинившимися спицами.

- Не смей меня трогать!

Вскипевшая в нём ярость требовала выхода. Он резко выдернул из её рук недовязанную вещь, смахнул в сторону штору, распахнул незапертую балконную дверь и выбросил с одиннадцатого этажа вязание вместе со спицами. Сжав кулаки, она ринулась к нему, норовя ударить по лицу.

- Ах, ты сволочь! Сволочь!

Увёртываясь от её кулаков, он неожиданно туго сгрёб её халат у самого горла, притянул к себе и прошипел сквозь судорожно сжатые зубы:

- Ещё слово пискнешь, и вылетишь вслед за своим барахлом.

И начал теснить её к балкону. Туго натянувшийся халат сдавил горло, как удавкой. Но не столько от этого, сколько от накатившегося ужаса дыхание у неё перехватило. Даже крикнуть не могла, только сип какой-то вырывался. Задёргалась, старясь ослабить его хватку. Попыталась ухватиться, хоть за что-нибудь. Пальцы нащупали штору. Вцепилась в неё. И штора тоже вцепилась в руку любимой хозяйки, готовая умереть вместе с ней. Будто почувствовав эту поддержку, женщина так дёрнула ткань, что деревянный карниз, на котором держались шторы, сорвался с ближнего края и с маху ударил мужчину по голове. Тот и ахнуть не успел. Только рот у него от неожиданности раскрылся. Отпихнув обмякшую разом жену, он схватился за голову. Нащупал в волосах что-то отвратительно липкое. Глянул на пальцы. От вида крови затошнило. Кинулся в ванную комнату.

Жена осталась сидеть на полу у открытой двери. Сидела и дрожала. То ли от холода, то ли от только что пережитого кошмара, а встать – сил не было. Слышала, как льётся в ванной вода и вскрикивает от боли муж. Заметила, что всё ещё сжимает в кулаке штору. Выпустила ткань, провела по ней рукой, расправляя. Штора лежала в полном изнеможении после перенесённого сражения. Ласка хозяйки была для неё утешением. Взгляд женщины скользнул вверх вдоль висящего на одной петле карниза. Затем медленно переместился на открытую дверь. С трудом встала на ноги, ставшие какими-то ватными, вышла на балкон. Ветер взметнул волосы, скользнул за ворот порванного халата. Со страхом, будто впервые, глянула вниз, и даже дурно стало оттого, что живут на такой немыслимой высоте. Всё внизу выглядело таким крохотным! Еле рассмотрела свою недовязанную кофту. Жалким, обвисшим трупиком висела она на кусте сирени.

Вернулась в квартиру. Закрыла за собой дверь. Накинула в прихожей плащ. Спустилась на лифте вниз, вышла на улицу. К счастью, ненастная погода разогнала традиционную компанию кумушек у подъезда. Никто из соседей не видел, как она стряхивала с высокого куста своё вязание. Одну спицу, правда, так и не удалось найти. Долго ждала внизу лифт. Когда двери раздвинулись, почти нос к носу столкнулась с мужем. Отпрянули друг от друга, словно током их ударило. Отведя взгляд, он молча шмыгнул мимо.

В тот день муж так и не появился дома. Бог знает, где и с кем ночевал. Но спала она ночью на удивление крепко, точно не с ней произошла вся эта дикая история. Спала так, будто в сон, как в топь, засосало её – без просвета, без маетных предутренних сновидений. На рассвете разбудил её скрежет ключа в замке. По шагам узнала мужа. «Явился, зараза!» – с раздражением толкнулась в сознании мысль. Надо было бы встать, разобраться с подлецом, но представила, что, если встанет, опять придётся ругаться. Не хотелось, и не стала шевелиться. Не набралась ещё сил для новой рукопашной. Лежала и слушала, как муж прошёл на кухню, пошарил в холодильнике, стукнул крышкой хлебницы, щёлкнул кнопкой электрического чайника. Лёжа в собственной постели, она чувствовала определённое преимущество перед ним, будто её «боевой плацдарм» был крепче, чем у него, пришедшего домой, как вор-домушник. Удивилась, когда он зачем-то полез на антресоль. Вскоре опять скрежетнул замок в двери, и стало тихо.

Женщина открыла глаза. В утреннем полумраке опять зацепилась взглядом за сорванную гардину. Шторы по-прежнему лежали на полу, копёшкой. Откинула одеяло, поёжилась – в квартире было прохладно. Нащупала ногами тапочки, накинула тёплый халат и вышла в прихожую. На тумбочке белел кусок бумаги. Включила свет. «Уехал за грибами», – с удивлением прочла и покачала головой.

«Ничего себе! Смылся! Как ни в чём ни бывало! Даже не извинился … Подлец! Чтоб тебе пусто было!» – клокотали в ней обида и гнев на мужа. – «Вот только притащи свои грибы! Пальцем не шевельну. Сам обрабатывай и лопай их сам!»

Появился муж уже глубоко затемно, когда она невольно начала беспокоиться. Все возможные электрички уже давно вернулись. Вошёл он, как ни странно, с пустыми руками, без корзины. «Так, значит, говоришь, по грибы ушёл? А на самом деле…» – уже готово было сорваться с её губ. Но глянула на мужа и обмерла. Да, много чего хотела сказать ему, заранее обдумала нужные фразы, а выдохнула только: «Ой, ма…». Лицо его выглядело так, будто его месили ногами: вспухшее, в синяках и кровоподтёках, с заплывшим левым глазом и заклеенным пластырем уголком рта. Ворот куртки был надорван, и саму куртку словно измутузили всю.

- Ты… Что это?.. – наконец удалось выдавить из себя.

- В электричке… Понимаешь, обратно уже ехал. Мужики какие-то привязались. Трое. В милиции сказали, что обознались. Спутали с кем-то…Куртка у меня, видите ли, такая же оказалась…

Он стоял такой несчастный, потерянный. Правый, целый глаз слегка подёргивался и слезился. Дрожащей рукой слегка дотронулся до своего обезображенного лица.

- Вот… Как…

Она ничего не сказала. Только покачала головой и глубоко вздохнула. И на выдохе будто выпихнула из себя ставшие уже ненужными слова. Повернулась и пошла наливать в ванну тёплой воды с его любимой ароматной пеной для ванн. Штора, наблюдая с пола за происходящим, тоже с облегчением вздохнула. Тихо-тихо, так, что никто и не заметил…