[GREEN]

№ 20

Дубовая стенка

Совсем спятила моя старуха. Нет мне от нее покоя ни днем, ни ночью. И летом, и зимой она меня постоянно донимает. То того ей подай, то это принеси, то такое достань…

И не спрячешься от нее нигде. Деревенька-то наша совсем маленькая. Везде найдет. Даже в лесу. Ведь она этот лес с малых лет знает. Все его стежки-дорожки ей знакомы, все затаенные места ведомы.

Вы сказку о Золотой рыбке помните? Так вот! Эта сказка о моей старухе писана. Правда, она еще не желала быть государыней морской. Но мне от этого не легче. Даже куда труднее. Ведь там, все-таки, Золотая рыбка была. А она же – волшебница.

Я уж не говорю о том, как старуха моя норковую шубу просила. Или автомобиль «Жигули». Из моей собственной шкуры эта шуба шита. Моими нервами скаты «Жигулей» накачаны. Ведь зимой-то старуха моя в шубе не ходит. Она на печи сидит. И руководит мной оттуда, как с царского трона. А на «Жигулях» разве что по деревне прокатится раз в месяц. Чтобы себя односельчанам показать…

Вся беда в том, что запросы моей старухи намного превышают мои возможности. Во мне ведь теперь ни резвости прежней, ни силы. Года-то своё берут. А ей хоть бы что! Руководить ведь куда легче, чем самой что-то делать.

Как-то, после Нового года, думал, отдохну хоть немного. Вроде все у старухи есть. Имеет, чем душеньку тешить. Так нет же! Услыхала где-то, что стенки дубовые нынче в моде. А как о том проведала, так пристала ко мне, как банный лист. Достань, старик, стенку, и достань. Хоть в лепешку расшибись, а чтоб к весне стенка в светелке стояла!

Ну что мне было делать? Ведь в те времена стенок этих на самых больших базах днем с огнем не сыскать было. Загнала меня старуха в глухой угол со своей стенкой. Совсем загнала.

Думаете, не ходил я по мебельным магазинам да разным складам по всей губернии? Ходил. Пороги оббивал. В ноги всем подряд кланялся. А все без толку. Нет стенок нигде! Ни дубовых, ни кленовых, ни ясеновых…

Но как-то мне один шутник посоветовал:

- Что же ты, дед, - говорит, - в губернию за стенкой ездишь, когда сам у леса живешь? Чем зря ноги бить, сам стенку сделал бы. Вот и старуху свою потешишь да успокоишь…

- А что, думаю, ведь не святые горшки обжигают! Не Золотая рыбка за нас всю работу делает!

Мне ведь любая работа по плечу. За что ни возьмусь, все сделать могу. Старуха научила. Вернее, заставила научиться.

Приехал я тогда домой и говорю своей старухе:

- Нет стенок нигде! Ни дубовых, ни ольховых, ни березовых!

Старуха моя рассердилась, ногами топает, кричит на меня не своим голосом:

- Что хочешь, делай, а стенка дубовая чтоб в светелке была! Хоть покупай, хоть делай, хоть по щучьему велению сам в эту стенку превратись!

Ну что ты тут будешь делать? Дурь на бабу нашла, мочи нет! А ведь не угомонится без стенки.

Взял я тогда топор, запряг себя в санки и, поминая нечистую силу несметное количество раз, с самого утра в лес подался.

А в лесу-то что делается! Праздник зимы, да и только! Все деревья пышные, нарядные, в белые шубы одеты, серебристым инеем разукрашены. Смотреть – не насмотреться на эту красоту! А уж руку-то на нее поднимать, то так больно, что просто невмоготу. Если бы не старуха, то ни за что не пошел бы сказочный лес поганить.

Подошел я к старому дубу, сел на сани, свернул козью ножку по старинке и стал думу думать.

Дуб рубить – за год не осилю. Да и жалко ведь красоту такую портить. Он столько лет среди леса стоял-красовался, птиц лесных в своей кроне привечал, грибников от непогоды прятал. А потом – попробуй-ка из него досок нарезать, настрогать, да еще и в стенку мебельную преобразовать… Времени-то сколько надо! Пожалуй, и в пятилетку не уложусь…

Сижу, думаю…

Вдруг стукнула мне в голову одна интересная мыслишка: ведь старуха-то моя из деревни носа своего никуда не кажет, а в наших местах этих самых стенок никогда ни у кого и не было. Значит, что ни сделаю, все в самую пору будет! Только бы сделать вовремя. Чтобы старуха моя обновкой как можно дольше тешилась и меня новыми пожеланиями не доставала.

Решил так, и берусь за дело. Думаете, не вылез я на дуб? Как бы не так! Вылез! А уж как вылез, и сам не помню. Но факт остается фактом.

Даже сороки в испуге врассыпную бросились. Быстрее ветра полетели. Чтобы всему лесу как можно быстрее растрезвонить о новом диве дивном. О том, как дед Евсей на старости лет совсем спятил и решил в Соловья-разбойника превратиться. Что он теперь на Большом дубе гнездо себе строит.

А мне все нипочем. Лажу по этому самому дубу, не хуже белки лесной. Срубываю с него ветки подходящие, да вниз их сбрасываю. Столько нарубил, что еле-еле домой допер. Хорошо, хоть под уклон санки тащил. Если бы под гору, то не сдюжил бы.

Старуха моя как раз из избы вышла. Посмотрела она на результаты трудов моих и кричит:

- С ума, что ли, сошел, дурень старый? Зачем целый воз хвороста притащил? Али дров за лето мало заготовил?..

А я так спокойно ей отвечаю:

- Иди-ка ты, старуха, к куме Марине. Посиди там до вечера и не мешай мне работать. А то желанного никогда не получишь.

Услыхала моя старуха о чем-то там ей желанном, и даже переспрашивать не стала. Хоть и любопытство ее так и распирало. Но вида не показала. Выдержку проявила. Ведь не царское это дело – подданным нетерпение свое высказывать. Аж снег за ней заклубился, так из дома сбежала.

А я, долго не думая, сдвинул нашу мебель нехитрую в один угол и начал возле стены плетень городить. Дубовый!

Долго работал. Ведь дуб – не ива. Не очень-то его ветки изгибаться хотят. Но сделал. Там подогнул. Там лишний сучок подрезал. Там ветку потоньше заплел. Стоит себе у стены, не шевелится. Ну, чем не стенка? К тому же - дубовая…

На «стенку» кое-что из домашней утвари навешал: кружки там, крынки, поварешки. А в самом центре – старухину шубу на сучок нацепил. Норковую.

Сделать-то, я сделал. Но страшновато все же. Как, думаю, моя старуха на такую самодеятельность отреагирует?.. Ведь она в гневе страшная! Никому под ее горячую руку попадать не советую. А особенно – на ее длинный язык…

Спрятался я тогда на печку. Сижу там тихо. Ниже травы, тише воды. Жду.

Долго ли, коротко ожидал, но явилась-таки моя старуха. Зашла в светелку, стала у двери и руками всплеснула:

- Ах, - говорит, - негодяй старый! Целый месяц по уездам да губерниям шастал, уйму денег на бензин потратил, а не мог признаться, что сам стенку сотворить может! Ну, погоди же теперь! Спрошу я, к кому столько времени ездил, да какие подарки дарил?..

Сижу я на печке и не знаю, слезать мне или не слезать? Стенка, гляжу, старухе вроде понравилась. Но снова на неприятности нарваться могу. Она ведь у меня страх как ревнива! А в ревнивых бабах всегда бес сидит…

Выглядываю потихонечку. Гляжу, а старуха моя возле своей стенки похаживает, да дубовые хворостинки поглаживает. Понравилась ей стенка: и посмотреть есть на что, и кружки-ложки повесить. А самое главное, нет такой ни у кого в деревне! Что и требовалось…

Вот так единственный раз в жизни я старуху свою одурачил. Грешен. Каюсь. Но ведь она в том сама и виновата! Ведь если ей в другой раз птичьего молока захочется, так мне что – ворон доить?

Только старухе моей не говорите о том, что я вам поведал. А то она меня со света совсем сживет. Не пожалеет.

[GREEN]

№ 21

ЛОШАДИ ВЕЗУТ

Мишка Штейн был еврей. Настоящий. И папа, и мама и все остальные в его родне были тоже евреи. Но сам Мишка евреем не был. То есть он им был, но только по паспорту. Он им не принадлежал. Нация – не паспорт, нация – продолжение мысли, определяющей эту нацию. Этой-то мысли в Мишке и не было, тем более её продолжения. Нет, в него её, эту мысль, закладывали, но она не прорастала. Мишкин папа был этим очень и очень удручён. В своих сетованиях к кому-либо он вздымал руки, закатывал глаза и говорил: «Видит Бог, я всё делаю для того, чтобы он стал человеком». Человек, видимо, было для него понятием давно определённым. Мишка был единственным его ребёнком, и потому скрасить огорчение было нечем, то есть некем.

Дом у семьи был большой, но изнутри смотрелся, как временное пристанище. Новые, шикарные вещи соседствовали с рухлядью, и потому казалось, что кто-то ещё не совсем уехал, а кто-то не совсем приехал. Не было уюта, священного смысла дома. Сам хозяин, по имени Мордехай, которого с лёгкой руки, а скорее с лёгкого языка его жены, за глаза, все звали Мордой, работал неизвестно где, и невесть кем. Аккуратно уходил и приходил в одно и тоже время, ничем, в общем-то, не выделялся среди жителей квартала, разве только большой связкой ключей, которые постоянно держал в руке, да осторожностью высказываний на спорные темы.

Жена его больше интересовалась бытом соседей, нежели своим. Потому её редко кто видел прибранной, да и мужа тоже. Они часто ругались между собой, отголоски их разногласий краем достигали соседских ушей, но на том погасали, а так как бранились они только наедине, большего откровения от них добиться было невозможно. Но случался праздник, и они, на удивление соседям, выходили в лучших, немного мешковатых одеждах, под руку, раскланивались и улыбались каждому встречному. Так что об их жизни могли судить только они сами. Мордой жена звала мужа, видимо, как-то по-своему ласково, но незнание языка превратило ласковое название в грубое прозвище.

Жену звали Рая, она не работала, потому целый день болталась по соседям, но к возвращению мужа всегда торопилась домой. Кроме обстановки, в доме присутствовал еще вечный горелый запах, то ли котлет, то ли рыбы, а скорее и того и другого. И ещё, болтали злые языки, в семейных ссорах муж упрекал жену в прелюбодействе. Намекал на непонятность сына.

Ещё учась в школе, Мишка перестал подавать своему папе надежды. Учился отвратительно, хулиганил, а главное, никогда не хотел вывернуться. Виноват – соглашался и получал наказание. К советам отца был безразличен и поступал против них. Вообще был сыном не своего отца. Мать, правда, мало обращала внимания на этот факт. Была до надоедливости ласкова с сыном, похожа на клушу, которая не замечает, что цыплёнок вовсе не цыплёнок, а утёнок, лишь бы вырос целым.

Папа не разделял её безумной любви. Было в его жизни одно непреодолимое обстоятельство, которого он страшно боялся. У него стыла в жилах кровь, когда он проходил мимо городского ипподрома. Именно здесь сын перестал быть его сыном. Это он сам привёл его на скачки, а потом узнал, что после школы Мишка ходит на ипподром и в конюшне ухаживает за лошадьми. Даже просит, чтобы ему разрешили почистить конюшню. И чистит. Об этом ведь никого долго просить не надо. Сначала все думали, со временем, эта его дурь пройдёт, но после окончания школы Мишка стал работать там постоянно. Он чистил конюшни, иногда объезжал лошадей. Родственники вначале качали головами, теперь откровенно ухмылялись. Вот до какой неприличности дошло дело.

Папа не знал, что ему делать. Все душеспасительные беседы, тет-а-тет с сыном, не помогали. Ответом был с каждым днём усиливающийся лошадиный запах и больше ничего. Сын даже не пытался отвечать. Книги он покупал только о лошадях. Оклеил свою комнату фотографиями коней. Если человек думает только о лошадях, может ли он понимать отца? Об этом постоянно думал Морда. От этих мыслей он становился медлительней. Он, даже наедине с собой, вздымал руки и говорил одному ему понятные слова о человеке. А для этого нужна была остановка. Остановки становились всё чаще. От непонятности происходящего он стал похож на безумного. Рае до него не было никакого дела. Она привыкла к странностям мужа или же вообще не собиралась к ним привыкать. Это одно и тоже. К чему-то привыкнуть и чего-то не знать – равноценное понятие. Рая носилась по соседям. Морда всё больше уходил в себя. Мишка приходил домой только ночевать, приносил конский запах, от которого морщился отец, и которого вовсе не замечала мать. Родственники заходили редко. Продолжения у семьи не было, а значит, не было и перспективы. К неперспективным евреям родичи не ходят. Они сочувствуют, качают головами, говорят: «Ай, ай», - но в гости не ходят. Потому, может быть, глава семьи часто сидел вечером возле дома на низенькой скамейке, наверное, ждал, что кто-нибудь из родственников вспомнит о нём. Потом выходила Рая и уводила его домой. Войдя в свой двор, они о чём-то гортанно кричали, тоскливо и нервно, потом хлопала дверь, как бы закрываясь за ещё одним днём – безрадостным, кромешным для Морды и обычным для семьи.

Но однажды всё изменилось. Морда шёл своим привычным путём, на работу. При подходе к ипподрому кровь его начала стынуть, потому походка стала медленней. Он даже сумел рассмотреть слова в объявлении, висящем на заборе. Объявление носило следующее содержание: Состоятся скачки… число, год. Поимённо лошади участницы, с цезаревскими кличками. А в самом конце стояло: «Главный администратор ипподрома Михаил Штейн». Кровь, готовая остыть, забурлила, мышцы напряглись. Он не мог оторвать взгляда от этой надписи, сделанной крупными печатными буквами. Что это, когда это случилось? Он просто слишком глубоко поверил в неразумность поведения сына и забыл, что в каждом деле возможен успех.

Шагая вечером со службы, он уже был отцом главного администратора ипподрома. По дороге он встретил близкого родственника Мориса и от своего имени пригласил на семейный праздник, по случаю вступления сына в должность. Тот округлил глаза, благодарно закивал, долго жал руку, говорил какие-то давно забытые Мордой слова. Когда он шёл по своему кварталу, ему казалось, что люди специально вышли на улицу, чтобы встретить его. Просто в своём отрешении, граничащем с безумием, счастливо закончившимся, он забыл о текущей рядом жизни. Он раскланивался с соседями и даже говорил комплименты женщинам. Те смущались, оправляли засаленные халаты и добрели. В этот вечер он перестал быть Мордой, он стал отцом Михаила Штейна, главного администратора ипподрома.

Зайдя в свой двор, он не стал запирать, по обычаю, ворота, а сразу прошёл в дом. Рая обезумела от его поцелуя, заверещала, засуетилась, убежала в спальню и явилась обратно в праздничном платье:
- Ты уже всё знаешь, Мордехай, какой молодец наш сын! Я уже приготовила стол. Сегодня, наверное, будут гости. Соседи, говорили, зайдут.
- Пусть заходят все, - торжественно ответил муж. – Я всегда говорил, что мой сын будет человеком. Я всё сделал для него. Как ты думаешь, что мне надеть для такого случая?

Через некоторое время гордый, переодетый во всё новое, Мордехай встречал гостей, провожал их к столу, потчевал, благодарил, что они уважили его в приятный для семьи день. Желающих уйти не отпускал, называл друзьями и потчевал, потчевал.

Когда гости разошлись, они с женой ещё долго сидели за столом, болтали. Мордехай говорил: «Не пришёл только Буткевич. Но когда Михаил станет директором, он придёт. Будь, уверена, жена, он придёт». Они ещё долго сидели за столом, говорили о своих родственниках и ждали, ждали своего сына, главного администратора ипподрома.

Стало совсем поздно. Решили лечь спать, отложив встречу на утро. Одетый в полосатую пижаму, сидя в кресле возле кровати, Мордехай говорил лежащей перед ним жене: «Конечно, у нашего сына теперь много забот. Столько народу, да и лошадей тоже много. Со всеми надо разговаривать. К каждому человеку нужен подход, Рая, да и к лошадям тоже. Лошади тоже иногда везут. Когда ты к ним добр, они везут». Он поднялся, погладил жену по голове и выключил свет. Уже в темноте он проговорил: «Рая, нам нужно заменить старую мебель. У нас теперь бывают люди».

[GREEN]

№ 22

Из жизни Шунди

Омолаживание
Бабе Шуре, по-уличному Шунде, стукнуло шестьдесят. Дети и внуки выросли, и она поняла, что не жила вовсе. Где этот красивый мир, который она ежедневно видит по телевизору!? Двухэтажные дома с диванами посреди комнаты, изящные лестницы и балконы, ухоженные дамы, которых язык не поворачивается назвать старухами….
- Вы хотите в пятьдесят выглядеть на тридцать пять? Тогда пользуйтесь продукцией кампании «Эвалар».
- Хочу! Всё хочу!
Нового дома уже не будет. А вот диван посреди комнаты поставила. Правда, в «зале» только два узких прохода осталось: у окна и перед телевизором.
Накидала Шундя подушек на диван в ярких ситцевых наволочках, горшок с искусственным деревом с пенсии купила. Любуется.
Как-то она услышала в телепередаче об омолаживающих ваннах из крови — кажется, эту процедуру проводили в Древнем Египте, и решила попробовать. Зарубила петуха, вымазала себе лицо кровью, сидит на скамеечке, омолаживается, заодно ощипывает петуха. А сама уже и забыла, зачем его зарубила. «Пока будет вариться петух, - думает, - накатаю на пяток яиц лапши».
И тут стук в калитку…. А надо сказать, жила у нас на улице цыганская семья. Молодёжь кочевала по необъятной родине, а бабка Земфира караулила дом. Она бы тоже кочевала, но отказывали ноги. Так на двух костылях ковыляла она по улице, и, чтобы не терять квалификацию, стучала во дворы соседей. Кому погадает, у кого что выпросит.
Баба Шура пошла к калитке и ещё издали увидела за штакетником смуглое, сморщенное лицо Земфиры с золотыми зубами, которые так и сверкали в лучах весеннего солнца. Шундя даже позавидовала. У самой-то были железные. Подошла ближе, и только хотела открыть задвижку, как увидела – щёки Земфиры затряслись, лицо перекосилось, и глаза вылезли из орбит. Отбросив костыли, она помчалась по улице со скоростью скаковой лошади. Баба Шура даже выглянула за калитку, с удивлением посмотрела вслед соседке, и отправилась варить лапшу.


Жертва рекламы
Шундя, несмотря на возраст, была наивна и доверчива. Всё написанное на бумаге, произнесённое в эфире, она принимала на веру. Её мир был богат и разнообразен. Без ошибок пенсионерка произносила слова Куршавель и Мальдивы, умилялась страстной любви мексиканских красоток и следовала многочисленным советам из «ящика».
Купив куриный бульон «Магги», который мог, по словам рекламы, заменить полноценную домашнюю курицу, она решила сварить суп.
Маринка, придя с речки, увидела бабушку, сидящую над кастрюлей и, видно, давно. Потому что на стул под себя она положила свёрнутое в несколько раз одеяло, для удобства и высоты положения.
— Ба, Вы чего смотрите? У Вас весь суп скоро выкипит?
— Набрыхалы, бисовы диты! — недовольно воскликнула Шундя. — Напысано: залыть водой и кыпьятыть 10 мынут. У мэнэ вжэ час кыпыть, а курыци нэма.
— Бабушка, кубик добавляют в готовый суп!
Маринка рассмеялась и быстренько пожарила картошки с луком.

Рекламная акция
По вечерам баба Шура с товарками сидела на лавочке перед хатой древней Зайчихи. Её прозвали так ещё в молодости: Зайчиха ежегодно приводила в дом по «зайцу». Одиннадцать детей! И лавочка была – ого! Дюжина старух помещалась! Остальные приходили со своими стульчиками. Большая «вулыця» собиралась! Сидят товарки, моют косточки отсутствующим соседям, комментируют прохожих, и тут – подъезжает машина. Приехавшие парни выгружают прямо перед «вулыцей» коробки и начинают демонстрировать кухонные комбайны, микроволновки и прочая. Расхваливают товар!
— А цены, что ж не говорите? — спрашивает подозрительно Зайчиха.
А те будто и не слышат, а, который побойчее заявляет:
— А утюги бесплатно!
Зачем он это сказал!?
— Так можно браты? — спрашивает Шундя.
— Конечно, — улыбается парень.
— Шундя, недолго думая, взяла утюг и понесла домой.
— Эй, бабка! Это рекламная акция! — закричали оба продавца разом. — Верни утюг! Ты ж ничего не купила!
Но Шундя, прижав добычу к груди, уже скрылась за своей калиткой.
— Первое слово дороже второго! — радостно завопили старухи. — Раздают утюги! И бросились к коробкам.
Парни, забрасывая товар в машину, молча отбивались, стараясь не покалечить активных бабушек. Пять минут погрузки — и машина скрылась в клубах пыли.
Шундя с гордостью показывала электрический трофей детям и внукам как свидетельство своего ума и хитрости, но по привычке старый чугунный утюг нагревала на печке.

Хатня собака

Бабка любила Маринку, так похожую на неё саму в молодости, – дочь старшенькой Катерины, которая жила в городе. Но в Игорьке, сыне младшей дочки Настасьи, она вообще души не чаяла.
Мальчишка, страстный собачник, как-то принёс домой щенка, подобрал из жалости возле скотобойни. Родители оставить его у себя не разрешили.
— Девай, куда хочешь! — сказал отец, — но чтобы я его не видел. У нас свои собаки есть.
Это правда: по двору разгуливали несколько породистых псов и пара щенят.
Куда девать? Игорь недолго мучился этим вопросом и понёс кутёнка к бабке. Та сначала отнекивалась:
— Та на шо вин мэни. В мэнэ Дык е.
— Ба, Дик старый, а это молодой. Как раз вырастет и будет Дику замена.
— Якый старый!? Ёму ще пьяти лит нэма.
Но потом согласилась. Как она могла отказать любимому внуку?!
— Ну, хай живэ в будке.
Игорю стало жалко пускать щенка во двор, да ещё в конуру к шелудивому Дику. И он схитрил:
— Ба, это дорогой пёс. Мне его подарили. А вообще он тысячу рублей стоит. Пудель называется. Его надо в доме держать.
— Тыщу рублив? Собака?! Божечки! Ну, хай живэ в хати.
Вот приезжает Маринка, глядь, а у бабки половиков нет, а из-под кровати вылезает здоровенная цурында, ноги у неё на скользком крашеном полу разъезжаются и сразу — лужа. Шундя следом с тряпкой ходит, подтирает за псом и поясняет:
— Це ж пундель, хатня собака. Вин тыщу рублив стое. Ой, бисов сын, опьть нассял!
— Бабушка, это обычная дворняга.
— Ни, Марынка, дворняги тыщщу рублив ны стоють.

Перезагрузка
Надо сказать, что Шундя была очень любознательна, точнее, любопытна. Маринка приезжала на лето не только погостить у бабушки. У неё имелся ещё интерес, по имени Гриша. Вечерами молодые люди сидели на скамейке у дома и разговаривали. Но как только Шундя подходила к ним, сразу же умолкали или хихикали. «Что же за тайна у них такая? – думала она, – надо послушать. Но как? Близко не подойдёшь – заметят. Скамейка-то под самыми окнами».
Однажды Маринка и Гриша засиделись на скамейке допоздна. Шундя маялась-маялась, затем подставила к окну стул, встала коленями на подоконник и высунула голову в форточку. Но ничего не смогла разобрать, только услышала «бабушка», «бабушка» и смех.
«Вот паразитка, надо мной смеётся», – возмутилась она и рванулась в форточку так, что залезла в неё по пояс. Попыталась выкарабкаться, но напрасно – мешали руки и плечи.
Маринка попрощалась с Григорием и направилась к дому.
– Марынка, я завысла! – в отчаянии заорала Шундя.
Маринка, ничего не понимая, повертела головой и, не обнаружив бабушки, вошла в дом. Шундя продолжала кричать. В доме её голос слышался глуше. Маринка, заглянула в комнаты и, не увидев Шунди, выскочила во двор. Её там тоже не было. Девушка зажгла уличный фонарь и подошла к колодцу. Но в тёмной воде отражалась только луна. Заглянула в сарай и курятник. Нет бабушки. Тут уж Маринка испугалась по-настоящему. Вбежала в дом, везде включила свет и, не переставая звать несчастную старуху, начала методично заглядывать под кровати и в шкафы. Голос Шунди, глухой, как бы издалека, продолжал звучать в ушах. Только теперь это были не крики, а вопли. Маринка собралась было за помощью к соседям, но машинально отдёрнула штору на окне. Бабушкина задняя часть висела над подоконником. «Как такое возможно? – недоумевала Маринка, – форточка маленькая….».
Конечно, она попыталась высвободить Шундю из объятий форточки, но безрезультатно. Та орала и отбрыкивалась. Оставалось одно: вынуть стёкла и сломать перегородки в раме. Пришлось в столь позднее время беспокоить зятя. Тот прибыл заспанный и недовольный. Выручив любопытную тёщу, он съязвил:
— Вас, мама, надо перезагрузить.

[GREEN]

№ 23

Про жареного петуха

Жил-был жареный петух.

Впрочем, что я говорю? Не жил, а ...существовал.

Да нет, опять не то. ..Может бытовал?..

Даже и не знаю, как выразиться о том, чего никогда не видел.

Не видел то, не видел, но очень хорошо ощутил. Так хорошо, что последний отрезок своей жизни нахожусь под его воздействием. И планирую до последнего вздоха быть под этим воздействием. Иначе буду считать, что зря прожил.

И таких, как я, ощутивших разящий клевок жареного петуха, немало ходит по земле.

Одного такого клевка хватает на всю человеческую жизнь. Один лишь раз невидимый, неслышимый и непознанный жареный петух клюнул как следует, и человек сразу прозрел.. .Словно заново родился. Стал легко замечать вокруг главное, отделяя его от второстепенного, его глаза превратились в микроскопы.

Клюнутый жареным петухом сразу стал мудрецом. Отныне он знает ответы на многие важные вопросы лучше иных министров и членов правительства. И теперь он в корне меняет свой образ жизни, посвящая себя чему-то значительному. Он больше не расходуется по мелочи.

Может быть жареный петух - посланник Высших сил космической мудрости?

Может он клюет только определенных людей (не кого указали) и в определенный период их жизни?

Может он приставлен к нам, чтобы открывать наши же души нам самим?

А что же сами люди? Они не могут обойтись без участия жареного петуха? Но мы же наделены разумом! Мы же накопили тома вековой мудрости в библиотеках! У нас же отработанная система воспитания и образования!

Увы! Похоже, все это мало что дает. Люди знают, что хорошо и что плохо; знаю, как надо поступать и как не надо.. .Но делают все наоборот. Все ставят с ног на голову. Все истины выворачивают наизнанку. Они зарубили себе на носу: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».

Почему так происходит?

Вспомнив сказку про Кощея Бессмертного, у которого душа была спрятана за семью замками, рискну предположить, что душа каждого человека от рождения до смерти заключена в некую скорлупу. Можно всю жизнь вдалбливать человеку великие истины, но результата не будет. Человек будет знать их наизусть, но поступать наоборот.

Но когда его клюнет жареный петух и пробьет скорлупу, душа выйдет наружу и человек начнет удивляться самому себе.

- Как же я мог читая священные книги, пропускать их мимо сердца, лишь запоминая с ленцой холодным умом?

- Как я же я не видел несовершенство мира, недостатки в себе и других?

- Как я мог так неправильно жить, прекрасно зная об этом?

Воистину, жареный петух и ничто другое делает человека человеком!

Он просто умрет, бездарно прожив, так и не став человеком, если его не клюнет жареный петух.

Остается пожелать всему человечеству, чтобы жареный петух клевал и клевал каждого, никого не забыл. И чем раньше, тем лучше.

А тем, кто ходит в церковь и молится, предлагаю в каждую молитву включить золотые слова: «Боже! Храни жареного петуха! Пусть он пребудет до скончания веков!»

А скульпторам и архитекторам всего мира я бы посоветовал установить жареному петуху огромные монументы на всех континентах, на Северном и Южном полюсах, на Луне и на Марсе.

Кому, как не ему ставить монументы? Ведь все те, кому они установлены, ничто бы не добились без участия жареного петуха.

И, перефразируя известного детского писателя, наверняка однажды клюнутого, закончу так:

Плывут пароходы - привет жареному петуху!

Пролетают самолеты - привет жареному петуху!

Мчатся поезда - привет жареному петуху!

А пройдут пионеры - салют жареному петуху!

[GREEN]

№ 24

ЗАБОР

…рождавшаяся всю ночь тишина приморского утра едва подстывшим ледком хрустнула и, растрескавшись, разлетелась по округе…от лая соседских собак…

Михал Сергеич, сладко потягиваясь, сбросил с себя покрывало утренней благодати и незапланированно проснулся, не успев даже в полной мере насладиться сладостью предрассветных сновидений.

– Какие черти переполошили этих собак?..Нарочито беззлобно и по-стариковски зазевал куда-то в руку едва начатую, было, мысль Сергеич.– Это хорошо, хоть забор выстроен почитай-ка, до самого пляжа, а то – кто их знает, этих соседских собак…И чего они изо дня в день?..Да, верно, на камеры, что на заборе стоят – те движутся, когда им вздумается, а собаки то и бесчинствуют, леший их побери.

Мягко сказать, но с некоторых пор к собакам он относился, без должной симпатии, и были на то свои, более чем веские, основания.

Добившись определённого положения в жизни, можно было уже жить, где угодно, и Михал Сергеич, как и мечтал когда-то, проживал свою на побережье у моря! Временами с какой-то тоской даже да слезой вспоминалось ему о тех былых временах, когда работал он главным инженером на крупной стройке, а его нонешний сосед Юрка, ещё совсем молоденький в ту пору, начинал свой трудовой путь практикантом на тогдашней его стройке.– Дела давно минувших дней, – печально выдыхал из себя трудовое прошлое Михалыч.

Когда люди начинают втягиваться в такую жизнь, которую проживал сейчас Михал Сергеич, то им более уже не требуется носить с собою наличных денег, или кредитных карт, или даже ключей. Им требуется одно: придумать, чем же занять себя и своё свободное время, именно над этим неглубоко и нетрудно размышлял, нежась в тепле да в такое утро, Михал Сергеич.

Вскоре собаки поутихли, а Сергеич, пустив слюну, незаметно для себя вновь задремал, убаюканный бездельными и необременительными мыслями да несуетным утром.

Между тем солнце поднималось всё выше и выше, словно призывая не спящих с утра людей следовать такому простому и весьма поучительному примеру.

И, только лишь окончательно выспавшись, Михал Сергеич решил спуститься к воде, к морю и там уж в полной мере отдаться тем приятным мыслям, которые, теснясь и перебивая друг друга, словно маленькие дети, наперебой предлагали ему свои услуги на предстоящий денёк.

У воды сразу же и припомнилось, как давеча, на вчерашнем концерте, что проходил в зелёном театре, ненароком встретил своего знакомца ещё по той, по «инженерской жизни».Так еле узнали друг друга! Сдал…сильно сдал старина…Ну, что правда – хорошо посидели опосля концерта… голова-то до сих пор ещё… Поговорили, конечно… о чём же только?..Да за жизнь – как обычно, за детей там… а что – дети! Дети да внуки – они уж взрослые…сами они по себе … Чего же за них говорить-то.

За жён?.. Дак разве при таком-то положении и такой жизни с жёнами живут? Ну, конечно, анахоретом он и не жил никогда… да и сейчас не без женского внимания.

…На рыбалку зазывал сегодня, сказывал, что места какие-то знает, заветные.

– Уж ты-то точно никогда там не был.Из наших, может, кого позовём, ушицу заварганим, посидим компанией.

Добивал его вчера старый знакомец.

«Вечером заключительный Гала-концерт в «зелёном» театре», – припомнилось вдруг Михал Сергеичу. Не пропустить бы как с ихой-то рыбалкой, да со всем остальным…

Переваливаясь с ноги на ногу по мягкому морскому песку, Михал Сергеич, улыбаясь чему-то себе под нос, дал наконец-то рукою согласительную отмашку.

- Решено…рыбалка – так, значит, рыбалка.

И, словно ожидая такого сигнала, на листву просыпалась мелким живым дождичком компания птах, они долго и хлопотно усаживались, перелетая и перепрыгивая с ветки на ветку, поругивались и пробовали настроить голоса. А, устроившись как следует сейчас же грянули разноголосую и виртуозную птичью арию. Михал Сергеич, довольный, неспешно и под аккомпанемент потащился справлять своё праздное безделие.

- - -

Юрий Михалыч с трудом и с большой неохотой кое-как разлепил веки, собачий лай тотчас отозвался у него болью в голове .

– Да на кого они там опять… – Раздражённо и недовольно спросил он сам у себя.– Забор-то, вроде, до самой до воды тянется. Дельфины что ли, ети иху мать… – Сплюнул он с досадой и спросонья нелепую мысль.

По правде сказать, то дело было вовсе и не в собаках – проснулся он с головной похмельной болью после вчерашнего мероприятия, на которое не пойти… да что об этом говорить.

«Вот жизнь!?..»

В очередной раз кольнула Михалыча мысль. Вроде, и положения кое-какого добился, а делать того, что не хочу, не получается. Хоть вчерашний день возьми: попробуй сначала не пойди, куда пригласили, да не выпей с тем, на чью харю и смотреть уже просто тошно. Или, к примеру, сейчас поспать бы, да и выспаться наконец, так нет же – с утра делов уж напланировано… и накопилось всего под завязку. Тотчас, почему-то с тоской, вспомнилось ему, как раньше работал на стройке.

«Ну, и работал – не перерабатывался же; приворовывал ещё – хватало. Да и времени пруд пруди».

Ностальгические мысли о жуликоватом и безалаберном трудовом прошлом подтащили из тёмных глубин небольшой комочек к горлу; комочек этот подскочил, поджал его изнутри да и…выдавил слезу.

– Старею, что ли!– испугался вдруг Михалыч.

И засуетился, было, вставать, как новая мысль удержала его полежать.

На вчерашнем мероприятии встретил давнишнего приятеля по юношеству, весь вечер всё про рыбалку да про остальное…

Знавал его раньше – во всяком деле проныра. Так тот весь вечер агитировал: давай и давай – места, говорит, знаю – махнём, ушицу там заварганят, баньку и всё прочее организуем…

– Когда? На какую рыбалку?..

Голова уже болела не от вчерашнего, а от предстоящего дня.

И Юрий Михалыч, полжизни мечтавший о домике у моря, тяжеловато поднявшись и покачиваясь с боку на бок, побрёл на негнущихся ногах в душ.

– Юрик! Юрочка …псик, – жизнерадостным сольфеджио пробивался сквозь водопад голосок его новенькой жены. – …Я побежала на утреннюю пробежку…ты мне денюшек не забудь оставить!

Когда начинаешь жить такой жизнью, какую проживал Юрий Михалыч, то даже забываешь: когда в руках последний раз живые деньги держал?

Кредитки– и той у него не было, как не было ни ключей, ни телефона– всё через чужие руки.

– …Сегодня вечером заключительный концерт в зелёном театре, ты не опаздывай, как обычно… – доносился сквозь ливень нарочито нежный и с фальшивой искоркой счастья голосок молодой мачехи.

– Тьфу ты! – выругался куда-то себе под ноги и вслух мокрый Юрик. – На кой хрен он сдался мне ещё… концерт этот! Тут за день своих насмотришься, ей бы только концерты да…

И, словно вторя его мыслям, священную тишину утреннего дома разрубило топором какого-то новомодного и современного музыкального ужаса.

Это дочка. Включила на полную мощность в своей комнате «утреннюю гимнастику», случайно приоткрыв дверь как можно пошире.

С тех пор, как Юрий Михалыч заселил к себе молоденькую мачеху-модель, он начал проживать в своём доме, как говориться, без козырей со всех сторон и с каждым днём все более на птичьих правах.

Михалыч застонал и заспешил поскорее одеваться, чтобы сбежать хотя бы на работу и там… отдохнуть.

- - -

Мощный свет, усиленный хрустальными фарами, далеко вперёд распорол безлунную тьму приморской ночи; легко пронзая собой бесконечные ряды деревьев, он постепенно укорачивался и тонул в высоком заборе, тянувшемся до самой воды, а затем в полнейшей растерянности как-то враз сник и угас перед воротами, успев всё же прихватить своим вниманием две поздношатающиеся фигуры.

– Во жизнь!– вроде как позавидовал усталый и безрадостный мужской голос на заднем сидении.

– И не говорите, Юрий Михалыч, – вторил ему более молодой и неискренний, сидящий за баранкой. – Ни забот тебе, ни хлопот.

Слегка пьяненький и напевающий мухой прицепившуюся к нему с концерта мелодию, Михал Сергеич после долгого расставания в ночи кое-как смог уговорить своего товарища остаться ночевать.

Нарушая покой ночной тишины, за забором взялись собаки. Сухой собачий лай, испуганным эхом носился по огромной территории, огороженной с трёх сторон высоким и надёжным забором.

– Ну, ни днём от них, ни ночью…

Лениво и, скорее, проформы ради ворчал Михал Сергеич, укладываясь с приятелем спать… на найденные им недавно две тёплых трубы, идущих в сторону Юркиного забора.

[GREEN]

№ 25

РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА

Много рассуждают нонешние модные эстеты о женском и мужском предназначении. И чего только не навыдумывали, чтобы оправдать, одни свою недостаточную мужественность, другие свою несостоявшуюся женственность, что и сами запутались…

А есть такие человеческие индивиды, что пропили давно всю свою не только мужскую, но и женскую сущность. Наблюдал я как-то вовсе даже не гламурную картинку, спеша поутру на работу по дорожке вдоль городского сада и озера.

На берегу расположилась пара. Он сидел, глядя на поплавок, она стояла рядом, что-то ему доказывая и объясняя. Союз их был скреплен совместным и, по-видимому, обильным хмельным возлиянием, отнявшим не только весь вчерашний день, а возможно и остатки скудных средств к существованию. Вот и решили они поживиться на дармовщинку ротанчиком, а, если повезет, то и карасиком… Только что-то ничего путного у горе-рыболовов никак не выходило.

– Куда ты забросил, скотина? – вопила она пропитым голосом.

– ……– неразборчиво отвечал он.

– Туда, вон, подале надо, – показывала она куда-то, маяча за его спиной.

– …..? – нечленораздельно вопрошал он, не видя ее указующих жестов.

– Да иди, ты, в …., – материла нетерпеливая спутница неудачливого добытчика.

– …… – оправдывался он на своем секретном языке.

Наблюдать дальше эту бестолковую рыбалку было некогда, да и неловко как-то вдруг стало за мужеский, да и женский род тоже.

История эта почти забылась, но как раз накануне новогодних празднеств, друг рассказал о поразившей его своей изначальной природной истинностью совсем иной картине, невольным участником которой он стал, гуляя с собакой в пригородном бору. Отпущенный Блэк кружил неподалеку поглощенный своими собачьими делами и наблюдениям не мешал.

В сосновой кроне, роняя хвоинки и тонкие сухие чешуйки коры, резво носилась пара белочек. Она пряталась за стволом, пускалась наутек. Он догонял и слегка прищипывал. Она игриво взвизгивала, отскакивала и, вновь ожидая его, пряталась. Так очарованные друг-другом носились они среди веток, пока ей не вздумалось пуститься вниз по стволу. И тут, почти одновременно увидели они человека наблюдавшего неподвижно за их игрой.

Белочка опомнившись, как бы вовсе потеряв интерес к столь досадной помехе своему веселью, занялась чем-то своим беличьим, цокая тихонько, предоставив мужикам право самим разобраться, что к чему…

А ее избранник весь вдруг подобрался, приподнял шерстку на маленьком загривке, распушил и без того пушистый хвостик, принимая мужественно-воинственный вид и вперившись тяжелым взглядом в человека, стал испытывать его крепость. Не ожидавший такого поворота приятель, вызов, конечно, принял, ну как не уважить такого храбреца, но, понимая разницу весовых категорий, не смея уронить его достоинство в глазах ожидавшей неподалеку дамы сердца, отвел взгляд первым и, стараясь не нарушать напряженной тишины нечаянным треском сушинок под ногами, тихонько покинул ристалище. Отходил, молча, оглядываясь, время от времени, на маленького лесного рыцаря, провожавшего его своим воинственным взором, пораженный необыкновенной храбростью, мужеством и силой сокрытой в мохнатом тельце зверька вставшего на защиту своего счастья, своих, еще не рожденных, детей.

Да, не мало преподносит природа нам людям уроков, напоминая о нашем истинном месте в этом мире. Как заботливая мать, настойчиво подсказывает то, что ей хотелось бы увидеть в своих непутевых детях. Жалко не все человеки ей внемлют. Одни ничего не хотят видеть за блеском модных тусовок окруженные именитыми интриганами, другие ограничили свой мир бутылочным горлом или еще меньшим просветом иглы медицинского шприца.

А терпеливая Мать-природа, все ждет и ждет готовая помочь своим детям найти себя потерянных, и вспомнить себя забытых.

[GREEN]

№ 26

ИСПОВЕДЬ ДЕСЯТИЛЕТНЕГО

Я – роковая ошибка природы. Своим появлением на свет я поставил большой жирный крест на карьере мамы, отразился не лучшим образом на результатах папы и даже «вставил палки в колёса» любимой бабушке. Но кроме этого я, вслед за государством, не оправдал надежд на светлое будущее, к которому, словно очередной политический лидер, должен был привести нашу отдельно взятую семью.

Так получилось, что меня, на редкость спокойного и уравновешенного человека, угораздило родиться в спортивной семье.

Моя мама – пловчиха. Поэтому я до сих пор ненавижу воду. Стоит мне сощурить глаза, как чай в чашке превращается в сине-зелёную рябь, пахнущую хлоркой и ужасом, в которую мама с помощью нескольких амбалов пытается меня сбросить. Но я крепко держусь за какую-то железяку, вжимаюсь в отвратительно блестящий кафель и горько, на весь бассейн, сетую на свою тяжёлую долю и на то, что ближневосточный конфликт ещё не урегулирован. Обычно мама была неумолима и ко мне, и к внешнеполитическим проблемам. А потом однажды поняла, что ради мира во всём мире можно чем-то и пожертвовать. И потому последней каплей в бассейне наших мучений стала моя попытка с криком: «Слава приватизации бассейна!» утопиться. К сожалению, медаль «За спасение утопающих» маме не дали, а ведь кроме неё никто не бросился спасать ребёнка. Хотя у бортика стояло несколько мастеров и кэмээсов, и даже один чемпион.

Моя бабушка – лыжница. Когда-то она даже входила в юношескую сборную страны. Войти-то вошла, а вот выйти – забыла. Разумеется, я ею горжусь, ведь она не играет с дворовыми кумушками в командную игру сплетнебол, а, как порядочная старушка, бегает кроссы. И тем более обидно, что умудрённая годами, очередями и моими родителями бабушка вдруг вообразила, что я с пелёнок мечтаю о лыжах.

- Я устелю твой путь розами, – устав от холода, противно хрустящего в ботинках снега и бесконечных разговоров о секундах и скольжении, пообещал я бабушке. Она не поверила. И напрасно. Обещаниям ребёнка и президента надо верить. С того памятного соревнования бабушка, едва проснувшись, начинает сокрушаться о своей несостоявшейся победе и о том, каков её внук, набросавший на лыжню еловые ветки. Бабушкины стенания я переношу стоически, как государство - требования обманутых соинвесторов. Только вот не могу понять, почему она напирает на палки в колёсах. Не на «Мерседесе» же она ехала! Но что с неё возьмёшь, если при упоминании о рыжей бестии бабуля с придыханием говорит: «Да?!» А вообще, когда я вырасту, буду её привязывать к креслу. Пусть вяжет носки и рассказывает сказки о Василисе, Кащее и о том, как Иван-дурак олигархов обманул.

А мой папа… Он – ходец. Или – ходун. Короче, ходит он так, будто только что узнал об очередном дефолте. И очень этому радуется. Конечно, я тоже могу так ходить, но чтобы Марья Петровна не увидела. Иначе моя надежда на пятёрку за поведение растает, словно вклады на сберкнижках.

Ну да ладно, своё прошлое я ещё могу родителям простить, всё же перестройку пережили. Только ведь, несмотря на американские бомбы мира, они не унялись. А уж как я их урезонивал, указывая на счастливое детство моющего машины Санька или на бесконечную свободу местного беспризорника Витьки. Но эти реликты даже слушать меня не пожелали. И никакое ВТО им не указ.

Поэтому в то время, когда все нормальные дети спали, а самостоятельные – зарабатывали на кусок пиццы, меня будили на зарядку. Правда, один раз я привязал себя любимым маминым шарфиком к кровати. Что тут началось! Извержение вулкана, наводнение и американская предрождественская распродажа в одном флаконе!

А в моё пятилетие бабушка наконец-то аргументировала, почему мне нельзя давать сладкое. Оказывается, поднимаясь на пьедестал почёта, нужно улыбаться на манер голливудской акулы. Да мой рот, зная, что голубые киты, в отличие от прочих голубых представителей фауны, находятся на грани вымирания, такого противоправного деяния себе не позволит.

А недавно моя реликтовая семейка собралась поучаствовать в спортивном конкурсе. И это вместо того, чтобы принять участие в ликвидации последствий демографического кризиса.

Едва заслышав слово «конкурс», я, уложившись в рекордные десять секунд, покинул дистанцию вкусного ужина, состоящего из гречневой каши без масла, забрался в постель, обмотал голову дешёвым китайским полотенцем и начал постанывать, надеясь обратить внимание взрослых на бедственное состояние ребёнка. Но где там…Они увлеклись так, словно обсуждали победу бабули в конкурсе «Мисс артефакт». И к моменту, когда обо мне вспомнили, я уже устал быть больным. Вот оно, отсутствие тренировок, где сказалось!

Естественно, я сразу же выдвинул Ваньку из 47 квартиры как альтернативную кандидатуру на роль ребёнка. Однако как трудно заниматься перевоспитанием взрослых! А ведь я, собственно, хотел немногого: чтобы они выиграли. Я, между прочим, как политики, плохого не посоветую.

А вчера, накануне моего дня рождения и очередного витка инфляции, эти неистовые спортсмены предъявили мне ультиматум: или-или. Или я выбираю, каким спортом буду заниматься, или…На этом трагическом месте мама судорожно, будто попала в бутик, сжала руки, папа, пытаясь выглядеть убивающим сына Иваном Грозным, наморщил интеллигентный лоб кандидата наук, а бабушка, явно начитавшись старых журналов, валяющихся на антресолях со времён поднятия целины, пообещала испечь яблочный пирог. Такого вероломства от неё я не ожидал! И даже чуть было не упал, словно рубль в чёрный вторник, но сумел прикинуться йеной и устоял. Видите ли, гарантий на труд, отдых и пенсию мне пока не дали, а уже чего-то требуют. А ведь выбирать – не за бюджет голосовать. И тут меня осенило! Если мои предки развивали конечности, но при этом потребительская корзина нашей семьи стала напоминать греческую амфору: по заверениям специалистов, выглядит красиво, а принесёшь домой – один песок, то я буду тренировать мозги, для чего достаточно одного спортивного снаряда – дивана. И, набрав в объёмистые лёгкие бывшего лыжника воздух, во всю лужёную в бассейне глотку я закричал:

- Я буду шахматистом!

[GREEN]

№ 27


О МОЗГАХ


Не так давно у моего друга - известного в наших краях рыбака и охотника Райского украли мозги. Рыбачил и бросал пойманных подлещиков в осоку, вдруг слышит, за спиной кто-то кашляет. Он туда, а там огромный кот. Разгрыз всем подлещикам головы, вытащил мозги, объелся, теперь кашляет.

Райский ругает кота:

- Надо же, какой дуралей! Подлещики молодые, жирные. Вот и ел бы мясные места, а он грызет черепушки.

Я же думаю, что никакой это не кот, а очень умная кошка, которая готовится стать мамой. И кто здесь дуралей, еще нужно посмотреть.

Для этого придется вспомнить, что когда-то Русь славилась соболями, и было их у нас видимо-невидимо. Шкурками этих зверьков торговали налево и направо. За ними шли корабли из Германии, Англии и Голландии. А уж о том, что все русские цари и царицы щеголяли только в собольих шубах, известно всему миру. Не знаю, сколько стоил один соболь, но читал, за него можно было получить целую тройку лошадей! А кому ее не хочется? Вот почти всех соболей и выловили.

Целых сто лет ученые пытались разводить соболей в неволе. Чем не кормили, с кем только не скрещивали – ничего не получается. Потом вдруг открытие! Оказывается, каждой соболюшке для того, чтобы родить хоть одного соболенка, нужно съесть четыреста граммов птичьих мозгов. Это сколько же нужно поймать всяких соловьев, пеночек, дроздов и трясогузок? Ужас! Хорошо, среди ученых были люди с нормальными мозгами. Догадались птичек-синичек не трогать, а заглянули на птицефабрику и привезли оттуда несколько ящиков куриных головок. И что же? Как говорил один лысый дядька: «Процесс пошел!». Стали приносить соболюшки малышей и в неволе. Да не по одному в год, а пять и даже шесть. Их выращивают и расселяют по таежным краям. Сейчас пожары случаются часто, да и лесосек хватает. Первые годы на гарях и вырубках растут одни кустарники. Самые соболиные места. Вот их зверьки и обживают.

Райский обо всем этом не ведает, а кошка – до буковки. Кошке сто лет думать недосуг, ей уже к осени нужно котят принести. Взяла, да и заменила птичьи мозги рыбьими. Получилось все очень даже хорошо.

Почему с такой уверенностью говорю о пользе рыбьих мозгов? Почти всю жизнь провел в краях, где нерестятся лососи. С ранней весны до глубокой осени в реках плещутся косяки этих рыб. Кто ими только не лакомится! Нерпы, медведи, росомахи, даже олени. Поставит рыбак на ночь сеть, утром вытащит, а там целых сто лососей и … все без голов. Постарались, понятно, нерпы. Для них это первое лакомство. Медведи с росомахами так вообще вытаскивают сеть на берег и тоже в первую очередь отгрызают черепушки.

Да что там медведи с росомахами! Хозяйка нашей яранги (жилища из оленьих шкур) бабушка Мамми кормит меня, как самого дорогого гостя, только рыбьими головами. Утром, лишь проснулись, берет ведро, большой нож и отправляется на рыбалку. В компанию прихватывает двух собак. Подошла к реке, бросила в омут увесистый булыжник, перепуганные лососи выскочили на отмель, а собаки уже там. Хватают добычу и тащат к хозяйке. Через полчаса у нее уже полное ведро рыбьих голов. Несет в ярангу и готовит мне завтрак. Переполненные красной икрой тушки лососей остаются на берегу в распоряжении чаек…

А в Приозерске рядом с квартирой Райского базар, на котором продают форель. И свежую, и вяленую, и копченную. Дорого! Все равно покупают. Рыбки-то хочется. Но вот головы берут неважно, хотя они почти в десять раз дешевле. Мозги им не нужны, что ли?

[GREEN]

№ 28

Страдания Степана Шурупского

Поздним вечером окончив свой новый рассказ «Окно», Степан Шурупский сразу же разместил его на сайте «Проза. Ру» и с нетерпением стал ожидать комментариев. В глубине души он верил в силу своего нового детища в той же мере, в какой не сомневался, что параллельные линии в эвклидовой геометрии не пересекаются, а потому готовился мужественно принять медные трубы. И в самом деле, все в рассказе было хорошо – и язык, и необычный сюжет, в котором красивая девушка обнаруживает, что окно в доме ее покойной бабушки обладает волшебным свойством показывать прошлое и (реже) будущее.

Проснувшись на следующий день рано утром, Шурупский первым делом бросился к компьютеру, но ни одного комментария пока не было. «Будем ждать!» - решил он и просидел перед своей страницей до самого обеда. Не высидев ничего, Шурупский отправился по своим делам.

Вечером наконец-то появился первый комментарий. «Ах! ничего не хочу говорить. Чудесно! Чудесно! Чудесно!» - написала Белая лисичка. Шурупский воспрял духом и подумал: «Это только начало. Я взорву весь сайт!»

Однако от следующего отзыва вера его в свой гений искусилась и первыми сомнениями. «Вот смотрите, Степан. Я так понял, у вас потрясающе красивая девушка. В литературе что ни произведение, то обязательно красивая девушка, а лично у вас это уже во втором рассказе. Это ли не шаблон?» - высказал свое мнение Лесной клоп.

Шурупский подумал, подумал и пришел к выводу, что к критике стоит прислушиваться, потому как вспомнились прочитанные где-то слова о том, что всякий автор рискует оказаться в железных тисках притяжения собственного творчества. «Ладно, подчищу», - собрался Шурупский с силами и взялся дорабатывать рассказ.

Для начала он прочел у себя описание главной героини. «Девушка шла по коридору прямо навстречу ему. Свет из окна, находившегося у неё за спиной, создавал совершенно немыслимый, неземной ореол вокруг её облика. «Это же ангел, спустившийся прямо с неба ко мне…» - подумал вдруг Костя».

«Да, девушку надо бы как-то упростить, вывести из плоскости шаблона, а то и в самом деле - ангел, ореол, спуск с неба…» Шурупский думал целый час и целый час печатал. Получилось так: «Девушка тащилась по коридору вроде как будто бы навстречу ему. Тень, отбрасываемая ее фигурой, скрадывала льющийся из окна свет. «Это не ангел, не совершенство. Ну и что с того? - подумал Костя. – Она, в общем-то ничего, не то чтобы красавица, но жить можно».

Шурупский снова посмотрел на страницу сайта. Комментарий Клеверного лепестка гласил: «Очень понравилась идея рассказа, однако детали считаю недоработанными. Автор пронесся "галопом по Европам", ощущается спешка. Прочел внимательно два раза и остановился на том, что стоило бы добавить штрихов».

Шрупский думал долго, и все его мысли снова зациклились на шаблонах. «Да, надо любой ценой уйти от них, любой. Стоит наполнить ассоциативный ряд, да и героиню стоит изобразить по-современному, чтобы видно было, что ни сам автор, ни она не застряли в двадцатом веке, в этой ее отжившей классике» - и исправил: «Угрюмая телка, тяжело дыша, волокла нижние конечности тела по темному-претемному коридору вроде как будто навстречу ему. Мрачная тень, отбрасываемая ее кустодиевской фигурой, поглощала льющийся из грязного окна тусклый свет. «Это не ангел и в полном абсолюте не совершенство. Ну и что с того? – подумал Костя. – Она, пожалуй, так… вполне покатит».

Следующий комментарий гласил: «Картинка в финале очаровательна, но смахивает на штампованное счастье: море, красивая машина, красивый и, по всей видимости, богатый мужчина, хорошая семья, а как бы хотелось, чего-то большего!!! а?» И эта критика показалась Шурупскому разумной, ведь для него не существовало слова более страшного, чем штамп, от которого он стремился избавиться любой ценой. И тут его осенило: «Нешаблонному счастью мешает море, красивая машина и богатый красивый мужчина? Так ведь море можно поменять, ну, допустим, на озеро. Хотя нет, нужно сделать что-то диаметрально-противоположное шаблону. Тогда, пожалуй… река пойдет. А еще лучше – отправим героиню на берег ручья. Самое то! А что же сделать с машиной? Машина… машина… - задумчиво повторял Шурупский. – Эврика! Посадим их на мотоцикл. Никто уже не придерется».

Шурупский надолго задумался и затем, словно отгоняя наваждение, махнул рукой и прошептал: «Да, все это так, но куда все-таки посадим мальчика? Может, матери в «кенгуру». Нет! обязательно читатели прицепятся, что опасно для жизни. А если на руль? Тогда ГИБДД докопается».

И тут вспышкой настоящего писательского гения Шурупского озарило: «Фишка! Я посажу их на телегу, и они станут жить в деревне. До такого в наше время еще никто не додумался, чтобы главную героиню да в деревню, а не в рублевские аппртаменты. Вот это уж точно нестандартный ход».

Шурупский удовлетворенно потянулся и снова обратил свой взор к комментариям. Пока он занимался редактированием, некая Фара написала: «После прачтения саздалось дваякое впичатление. С адной стороны, вроде и ничего, читабильно. С другой, я не увидела в данном праизвидении ничего авторского!!! Ну взяли вы АКНО не вы первый, с немного изминеными свойствами так почему бы их не аписать и не праработать падробнее? А что праисходило с девушкой кагда она была биременнай она ведь не сразу радила, а у вас пачиму-то девушка видит в акно сваиво будущива сына уже не младенцем. А что, дети раждаются сразу и без девяти паложеных девяти месицев? Наивнае мнение. А финальный акорт и где сам автор? Рассказ напаминает салат, салянку из разных праизвидений».

От прочитанного у Шурупского опустились руки и подкосились ноги, отчего он тут же плюхнулся в кресло в состоянии глубокого грогги. Отойдя немного от потрясения, Шурупский принялся лихорадочно размышлять: во-первых, куда же в рассказе поместить себя, чтобы, как хотела Фара, появиться в повествовании, а во-вторых, как подробнее проработать окно. Да и что делала девушка, будучи беременной, Шурупский пока тоже не знал. Для начала он вернулся к рассказу, чтобы разобраться, что же могло смутить Фару в описании окна. «Но иногда во время особенно большой уборки дверь открывалась, и я видела окно, затянутое целлофановой пленкой. Что за ним – не было видно. Только свет. Хотя и так было понятно, что за ним я увижу все то же, что и из всех прочих окон: день - зимний, морозный, ясный. Однако, несмотря на то что с виду оно казалось самым обыкновенным, все же оно притягивало меня, быть может древностью своей конструкции, а может, еще чем-то неуловимым. Чем – я и сама не понимала, порой останавливаясь возле и рассеянно глядя на скрывавшееся за пленкой стекло, словно призывавшее меня сорвать с него этот целлофан».

Следующий комментатор поддержал Фару: «Ну а что я говорю!!! Можно разобрать на предложения, и каждое, где-то уже есть!! Или было!»

Шурупский, не выйдя из состояния грогги, сразу же очутился в нокауте. В это время зазвонил телефон. Это оказался друг и преданный почитатель его таланта Саша. «Забей! – успокоил он Шурупского. – Если рассказ разбить на буквы, то вообще получится алфавит».

После разговора Шурупский пришел в себя и, собрав волю в кулак, снова зашел на свою страницу на сайте. «Очень странная девушка. Открыла такое чудо и ни с кем не поделилась? М-да… Не верю!»

Накручивая на палец вихор, Шурупский говорил сам с собой, представляя план будущего произведения: «Так-так… хорошо: девять глав на беременную женщину. Семью на телегу – и в заброшенную деревню. Одну главу на окно. Ни единого упоминания о море, только ручей! Но себя-то куда… и как? Да и с кем должна будет поделиться своей тайной героиня? А главное – ничего красивого, чтобы не угодить в лапы никакому, даже самому хитрому штампу».

Поздней ночью, скорее, уже под утро, когда небо освежило свою чернильную палитру на полтона, Шурупский, наконец, справился с задачей высшей писательской математики, на какую не был способен даже Кэрол Льюис. «Я была соседкой и лучшей подругой моей героини и доподлинно знаю ту историю с ее слов. Тогда я еще был женщиной…» - вывел он первое предложение в своем первом в жизни романе. Он уже твердо знал, что всего в нем будет двенадцать глав.

[GREEN]

№ 29... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

КОТЛЕТЫ

Наталье Петровне сорок восемь лет. Росту она невысокого, худенькая, остроносая и большеглазая. Муж умер два года назад от инфаркта. Детей у них не было. Она так привыкла заботиться о муже и вдруг осталась одна – жизнь лишилась смысла. И Наталья, скорее всего, потихоньку бы увяла, если бы не соседка, которая зарегистрировала её в одноклассниках, где она познакомилась с Максимом.

Она аккуратно сложила в пластиковый лоток картошку и котлеты. Быстро собралась и поехала на работу. Котлеты были для ее мужчины.


Сидя за столом на работе, в ожидании обеденного перерыва, она смотрела в окно. В холодно-голубом небе плыли серые облака. И Наталья почему-то вспомнила, хотя давно уже ничего не вспоминала, детство и как сидя за столом, пытаясь делать уроки, которые совсем не делались, потому что мысли уплывали, она точно также смотрела на облака, превращавшиеся в разные вещи. Чем-то таким теплым и добрым повеяло от этого воспоминания.

В обед по пути на работу к Максиму, Наталья забежала в кулинарию и купила малосольных огурцов. Стоя в очереди, обеденный перерыв был не только у нее, она вспоминала его небритое лицо, вечно грязные ботинки, вытянутые в коленках штаны, мятые рубашки и улыбнулась. Затем о том, как приезжала к нему домой и убиралась в квартире, готовила борщ на неделю вперед, вымывала с кислотой туалет и ванну, и чувствовала себя нужной.


Максим сидел как всегда у себя в кабинете один. За серым столом стоял компьютер, на котором он обычно играл в шахматы, лазил в интернете по порносайтам и иногда смотрел информацию по работе. Кроме компьютера на столе стояла пепельница полная бычков. В комнате не смотря на открытое окно, хотя на дворе уже была пронизывающая, холодная, осень, висел стойкий запах табака. Когда она зашла, Максим ковырялся спичкой в зубах. Наталья не знала, почему она выбрала именно его, но считала, что все-таки есть за что.

Он посмотрел на нее из под очков, которые сползли на его раздувшийся от частого высмаркивания нос. Кивнув в знак приветствия головой, Максим быстро кликнул мышкой, закрыв браузер. На рабочем столе фоном стояла картинка с голой девушкой. Он поспешно закрыл окно и поправил штаны.

Наталья не поцеловала его, хотя хотела. Постеснялась. Слишком много уже было им лет, чтобы вести себя как влюбленные, хотя и влюбленности, да и любви между ними никакой не было. А было просто банальное чувство одиночества, от которого можно сбежать, только связав свою жизнь с кем-то другим.

Она достала лоток и поставила на стол перед ним. Максим отодвинул пепельницу. Ловко открыл крышку лотка и в его глазах блеснул не видимый ей огонек голода. Плотоядно улыбаясь, поинтересовался о хлебе, и Наталья вспомнила, что забыла его купить. Он полез, было в карман за кошельком, чтоб дать ей денег на хлеб, но она засобиралась в магазин и Максим, прекратил это телодвижение. Пока Наталья ходила за хлебом, он съел и четыре картошины и три котлеты, и теперь насытившись, удовлетворенный, откинулся на компьютерном стуле, деловито вытянув ноги и сняв ботинки. Почесывая себя, не обращал внимания и ни сколько не стыдился дырявого носка на левой ноге. Она пришла с половинкой хлеба. Максим достал лист и перочинный нож. Отрезал большой ломоть хлеба и предложил ей. Наталья отказалась, но тут же вспомнила про огурцы и вытащила их из пакета. Он крякнул так, что было не понятно, то ли от неудовольствия, что огурцы появились так поздно, то ли от удовольствия, что чекушку водки, которую он извлек из сейфа, можно было выпить, закусив не только черным хлебом. Из кармана пиджака он достал две металлические рюмки. Наталья не хотела пить, но не смогла ему отказать. Они выпили. И она подумала о том, как было бы хорошо, если бы он переехал к ней жить. Максим посмотрел на часы. Наталья все поняла. Пора было возвращаться на работу.


Еще несколько лет Наталья Петровна носила ему на обед котлеты, но Максим Владимирович так и не сделал ей предложения. Осенним днём, когда она в очередной раз несла к нему на работу котлеты, её сбила машина. На похороны он не пришел, потому что так и не узнал, о смерти Натальи.


Зато теперь, сидя за рабочим столом, обычно во время обеда. В голову ему приходили одни и те же мысли: «все бабы суки и его котлеты теперь жрёт кто-то другой».