[GREEN]

Номинация ждёт своих соискателей.

Объявление конкурса, здесь: http://igri-uma.ru/f...?showtopic=4345

Прикрепленные файлы

•  ФИО - ЗАЯВКА - проза Триумф короткого сюжета.doc (30,5К)
  Количество загрузок:: 112

[GREEN]

№ 1

Отрывки из новеллы « Глухие в Америке»

…Встреча в аэропорту

Через девять часов полета мы приземлились в Нью-Арке.

Сынок меня встречал. Он был доволен, что самолет прилетел не в Кеннеди, сюда ему было на час ближе рулить. Мы обнялись, поцеловались. Сережка был весь худой, взъерошенный, и голодный к тому же. Стал усиленно предлагать мне зайти в буфет съесть булочки. Мы как раз проходили мимо буфетной стойки.

США это тебе не Финляндия, и булочки в аэропорту здесь такие же несъедобные, как и у нас в подобном месте, правда оформлены они красивее, но это никакой роли не играет, лучше их не есть.

И я отказалась. Тогда Сережка сказал:

–Ну и как хочешь, я себе я куплю.

И стал пытаться объяснить продавцу, что он хочет.

–Никак не могу вспомнить, всегда путаюсь, как тут что называется.

Сережка одновременно разговаривал с продавцом, молодым парнем, по-английски и со мной по-русски.

– Короче, – сказал вдруг продавец по-русски, – Покажи лучше пальцем, что хочешь. А то я и сам никак не выучу, как что тут называется.

Сережка засмеялся и перешел на родной язык.

С двумя булочками, одной в руке, другой во рту, с сумкой на плече и с чемоданом, Сергей пробирался сквозь толпу и ухитрялся при этом болтать со мной. Нет, вторую булочку все же несла я. Он хвастался новой машиной, которую купил месяца два назад за пять тысяч.

–Тоёта, корона.

Всё расписывал ее преимущества.

Мы подошли к красивой темной машине. Сергей сделал приветственный жест рукой:

–Вот она.

Я облегченно вздохнула. Хотелось скорее сесть в машину и расслабиться уже до Итаки.

Не тут-то было!

Сережка полез в карман, потом в другой, в третий, потом огорченно подергал ручку машины, заглянул вовнутрь, перевел глаза на меня:

–Знаешь, мама, я забыл ключи в машине и захлопнул ее. Подожди, я позвоню в сервис, я взял Людмилину (Люда жена Сережиного друга Пети) страховую карточку.

Страховая карточка означала, что можно вызвать сервисную службу к себе бесплатно, но только карточка была на Людину фамилию, а машина на Сережину. И была опасность, что это заметят. Сергей ушел звонить, а я села на бордюр вокруг стоянки, с Сережкиными булочками в руках. Одной обкусанной. Подперла ладошкой голову, стала ждать возвращения сына. Толпа спешащих по своим делам людей не обращала на меня ровно никакого внимания, обтекала меня, сумку и чемодан.

Минут через десять Сережа вернулся.

–Сказали, в течение полутора часов приедут.

Он уселся рядом и стал дожевывать булки.

Обслуга в виде мулата на драндулете, который с моей точки зрения больше всего походил на колесный трактор, (драндулет походил, не мулат) появилась минут через двадцать.

Сережка добивал вторую булку.

Мулат молча выслушал рассказ Сергея, подкрепленный жестикуляцией, открыл машину, списал номер страховой карточки, не придираясь к разным фамилиям.

Сергей дал ему пять долларов. И мулат, довольный укатил.

Мы с облегчением сели в машину, я погладила новые сидения ладошкой, сынок повернул ключ, раз, другой. Мотор не заводился!

–Разрядился аккумулятор, я ведь оставил ключ в зажигании, – сказал сын обескуражено.
–И что теперь?
–Надо опять звонить
–Так звони скорее, он еще недалеко отъехал, они его вернут к нам.

Сережка помчался к телефонной будке.

Я сидела в машине, задумчиво вертела в руках обкусанную булку, думала съесть ее, что ли, с горя, или воздержаться.

Южного вида мужчина, по нашему лицо кавказской национальности, а у них, возможно, мексиканец или итальянец, что-то говорил мне.

Я опустила стекло и стала напряженно понимать.

Поняла таки, не столько по словам, сколько по жестам. Он предлагал завести нашу машину от его машины, хотел нам помочь.

Пришлось говорить, что я can’t drive, and my son went to call (я не могу водить, а мой сын убежал звонить). Не знаю, насколько он понял мой английский, но помахал рукой и ушел.

Я вздохнула. Обнадеживало лишь то, что я не на бордюре, в машине.

Мулат на тракторе прибыл минут через десять после того, как вернулся Сергей.

Он завел машину, получил еще пять долларов и уже не уезжал до тех пор, пока мы не тронулись с места.

Сел в свой драндулет, и невозмутимо наблюдал оттуда за нами. Интересно, какие мысли о нашей тупости скрывались за этой золотисто-коричневой непроницаемой маской?

Сережа усиленно гнал меня зайти в туалет, объяснял, что он в течение трех часов не сможет остановить машину, но я отказалась:

–Я не знаю, что со мной будет через три часа, но если я сейчас не хочу в туалет, то и какой смысл мне туда переться? Едем, и все тут.

И мы поехали, наконец, потеряв на всех пертурбациях часа полтора, не меньше.


Брайтен-Бич
В день моего отлета утром седьмого декабря начался сильный снегопад, из страха плохой дороги мы выехали раньше, чем собирались. Павел захватил с собой старшего сына, и за время дороги мы разговорились, познакомились.

Павел профессиональный шофер, верующий, приехал сюда, выучился в колледже на пользователя компьютером, сейчас без работы, живет на пособие для детей, на которым дают талоны на продукты питания.

Свободных денег мало, вот он ездит в Сиракузы, берет там продукты в русском магазине, и продает среди русских по той же цене, что и взял, но таким образом у него вместо талонов на продукты появляются свободные деньги. Нужно бы уезжать из Итаки, так как в Итаке, маленьком университетском городк , где помимо Университета только колледж и никаких предприятий, мало рабочих мест; но Павел уже обосновался, и менять место жительства не хочет, не решается. Он и сообщил мне статистику, что средний американец за жизнь переезжает восемь раз:

–А значит, если кто-то не переехал ни разу, то кто-то и все шестнадцать раз.

Я задумалась, я сама много переезжала с детьми, но только по Подмосковью, а здесь люди разъезжают по всей стране. В Итаке знакомые продавали дом очень дешево, перебирались на другое место.

Дорога, в конце концов, оказалась сносной, до отлета самолета образовалось свободное время, и я прошлась по русской улице Нью-Йорка. Вдоль Брайтен Бич стояли невысокие дома, от двух, до четырех этажей, но не набережная, как я представляла по названию, а дома с обеих сторон, берег залива виден на расстоянии еще квартала в просветах перпендикулярных улиц. Первые этажи сплошь магазины, вывески, на русском и английском. Наглядное пособие для изучения английского языка.

Маленькое кафе заманивало набором необыкновенно красивых, никогда мною не виданных пирожных. Я не удержалась, зашла и выпила чаю с пирожным, гульнула на три доллара. Разговаривали со мной по-русски. Я, конечно, сказала, что в первый раз здесь, зашла посмотреть, проездом, улетаю через три часа в Москву.

Кассирша, обычная наша русская кассирша в кафе, даже на чужбине сохранившая особенные черты своей национальности и профессии, немолодая, выбеленная блондинка, с тоской в глазах сказала мне:

–Передавайте привет Москве, как же я Вам завидую.
–Да что же мешает вам полететь туда? Я вот уже второй раз летаю взад вперед.
–Вы тамошняя, потому и летаете, а если я улечу отсюда, то только навсегда, уже не вернусь.

И такая тоска во взгляде и голосе, как будто она не в столице мира, а где-нибудь в ссылке, в Магадане или еще дальше.

Я вздохнула и вышла. Вкусное пирожное жестким комком стояло в желудке…

Конечно, Брайтен-Бич не самое веселое место в городе Нью-Йорке. Посредине улицы, делая ее тесной и темной, проходит сабвей, окрашенные в желтый цвет высокие металлические опоры, а на них дорога, но за тридцать минут моего пребывания прошло всего одна или две электрички, так что тоску наводил не шум, а общий вид, неуютный, индустриальный, и нарядность и чистота магазинчиков, кафе, и мастерских его не спасали.

Там же был и театр с афишей звезд Тбилисской эстрады, и я, батумская девчонка, привыкшая к виду подобных афиш летом, в разгаре сезоне, когда тбилисские звезды рвались к нам покупаться в море, сейчас стояла перед ней на Брайтен-Бич, за тысячу лет и за тысячу километров от тех, на которые смотрела в детстве.

Через полтора часа я сидела в самолете, под впечатлением тоскующего взгляда стареющей русской женщины, в полете забыла про нее и вот опять вспомнила.


Все равно это у них…

Мой сын Сергей окончил Московский физико-технический институт, а учебу в аспирантуре он продолжил в Штатах, в Корнельском университете, расположенном в городке Итака вблизи Канадской границы. Первые два раза я прилетала к нему ненадолго, а в год, когда моя невестка Дарья родила сына, мое пребывание у них затянулось.

Сергей с Дашей снимали квартиру с четырьмя спальными комнатами в маленьком голубом домике, притулившемся к склону холма. Район был заселен, в основном, эмигрантами с Украины с вкраплением русских учащихся из Университета. Постепенно я перезнакомилась со многими и была в курсе житейских проблем окружающих, как это обычно бывает в деревнях и маленьких населенных пунктах. Много всевозможных историй жизни услышала я во время случайных и неслучайных встреч с бывшими жителями Советского союза. Рассказывали, прежде всего потому, что я была здесь временным человеком: мне можно было выложить душу, как случайному попутчику в поезде, который вскоре уедет, и неизвестно, вернется ли обратно.

О двух случаях, двух разных отношениях к жизни эмиграции мне хочется рассказать.

Я прогуливаюсь вблизи дома с коляской. Осторожно пробираюсь по узкому тротуарчику, круто спускающемуся вниз.

Дорогу преграждает задница, хорошая толстая задница, в цветастой юбке. Остатки торса скрыты в некошеной траве возле тротуара.

–Хай,– говорю я заднице.

После небольшой раскачки женщина вытаскивает туловище из травы, и поворачивает ко мне круглое старое, но улыбчивое лицо.

– Хай,– приветливо отвечает она. В ее руке зажат пучок травы. Зверобой.
– Или лучше по-нашему, здравствуйте? – спрашиваю я.
– Теперь все по-нашему, и хай и здравствуйте, – отвечает старушка, и обрадовавшись свежему человеку, начинает со мной разговор, просто накидывается на меня.

Мне спешить некуда, внучок спит, и я терпеливо слушаю, поддакивая.

Они здесь давно, лет восемь. Ей самой 82 года, зовут ее Анастасия, у нее 8 человек детей. Все здесь. Когда сюда переехали, не было рядом их церкви, и они стали ходить в чужую церковь, а потом, когда своя церковь появилась, их стали туда звать, но они не пошли, не захотели бросать батюшку, очень он им понравился.

Я не уточняю, какой Анастасия веры, евангелистка, баптистка или пятидесятница. Ясно, бабка молилась себе и молилась, как ее родители веровали, так и она.

Рассказав здешние новости, бабулька переходит к жизни в России.

Она жила в деревне и надо было поднимать восьмерых. А в колхозе что давали? Только своим участком и кормились. А деньги всюду нужны: на обувь детям, на садовый инвентарь. У Анастасии была старая машинка «Зингер», муж привез с войны, и она обшивала семью и на сторону тоже шила, прирабатывала. А к ней ходили уполномоченные из налоговой инспекции, требовали, чтобы она платила с доходов налоги, отбирали швейную машину.

«Дети давно выросли, состарились, сама она живет в Америке, а вот подишь ты, и сейчас обиду помнит», думаю я про себя.

– А когда я тут заболела, и ходить не могла, меня в церковь и к врачу на машине возили бесплатно, а у нас сено вывезти для коровы или дров привезти никогда машины не допросишься.
– Здесь хорошая страна,– добавляет она в заключении,– добрая, лицом к человеку повернута, а у нас и не знаю уж чем.

На этой оптимистической ноте мы расстаемся.

Я качу коляску и обдумываю разговор. Все понятно, обижена бабка Анастасия на родину, но вот восемь лет она здесь, в Америке, и паспорт у нее американский, а по-прежнему звучит в ее словах, что в Америке­ это у них, а в России, это – у нас… Звучит, и сама она этого не замечает.

На следующий день, утром, когда я возвращаюсь с занятий по английскому языку, меня окликает старик Пикулик. Он давно здоровается со мной, еще в прошлые мои прилеты, но только в этот раз я начинаю потихоньку разбираться в родственных связях здешних жителей и знаю, что старик, каждый день бодро выгуливающий свою грузную, парализованную, но улыбчивую, старуху, это отец Гришки, приятеля моих молодых Криминских.

Гришка возится со своей машиной, вымыл ее, и сейчас копается в моторе, а отец ему помогает.

Я подхожу к ним поближе.

– Гриша, – говорю я, – Наталья (его жена) вчера жаловалась, что у тебя воспаление легких, и тебе надо лежать. А ты что делаешь?
– Да ладно, – отвечает Григорий,– когда тут полежишь, в этой стране. Работать надо.
– Я ему говорю, да все без толку – поддерживает меня старый Пикулик.

И вдруг без всякого перехода неожиданно спрашивает, так, как будто он давно думал спросить и вот, наконец, поймал меня.

– А вы бы хотели здесь остаться?
Я безумно удивляюсь. Здесь все всё друг про друга знают, и знают, что у моих нет грин карты.
– Да что же тут хотеть,– удивленно отвечаю я. – Я же никак не могу здесь остаться. У меня только временная виза, мне нужно уехать.
– Нет, я не про то. Ну а если бы вдруг можно было бы, вы бы остались или уехали сейчас к себе?
« Господи, думаю я, какие же въедливые эти старые хохлы. Ну как я могу решить такой вопрос с налету? Я и так живу в страхе, что вдруг когда-нибудь мне придется его решать, и отодвигаю подальше, а он пристал…»
– Не знаю, – неуверенно отвечаю я. – Тут, конечно, хорошо, но домой сильно тянет.
– А вот я бы ни одной минуты здесь не остался, – решительно, как о давно продуманном и решенном, сказал старик. – Тут же уехал бы и никогда не вернулся. У меня там свой дом был, друзья всегда могли зайти, а тут что? Ну кто я тут?
– Дом у него был,– темпераментный Гришка даже подскочил от злости от отцовских слов.– Хибара путевого обходчика, каждый раз, как поезд мимо шел, весь дом трясся. Да там жить было невозможно!

Старик замолчал, опустил голову и с сыном не спорил. Он сказал мне, что у него было на душе, и о чем он думал долгими вечерами, раскатывая взад-вперед свою старуху в инвалидной коляске. Сказал, облегчил душу, а настаивать не стал, пути назад не было, и в доме том давно другой человек жил, спал, наверное, сейчас под шум поездов, пропустив стакан-другой самогончика, если не его смена дежурить.

Я находилась в Америке уже третий месяц, а в этом году в общей сложности пятый. Уже привычными стали для меня ступеньки, по которым я каждое утро поднималась до автобуса, вид близлежащих холмов, голубой домишка, прилепленный к склону, прогулки с младшим внуком.

Со мной здоровались на улицах, меня признавали за свою, я уже отвечала по телефону по-английски. И все же, все же… Дело было не только в том, что я скучала по России. Нет, я не скучала по России так, как скучали эмигранты, которые не могли туда вернуться, а я все это время знала, что вернусь, и не очень рвалась. Нет. Но все равно все это время я была разделена на две половинки. Одна вникала в проблемы семьи сына в Итаке, беспокоилась о грин-карте, о собеседовании, гуляла возле озера Каюга, толклась на улицах Нью-Йорка, но все это время, когда одна моя половина жила буднями каждодневной жизни, обычными хлопотами, другая отстраненно наблюдала за всем этим, и безумно удивлялась:

Да неужели же это я?

Такого просто не могло со мной случиться. У меня была одна перспектива: работать в научно-производственном объединении « НИОПиК» до пенсии, а, возможно и позже, и одна мечта: чтобы дети, когда вырастут, как-то определились с квартирами, не мучались, как мы с мужем десять лет на частных. А побывать в дальних странах я могла только мысленно, только читая про эти страны книжки, и сейчас мое будничное пребывание в Штатах казалось той женщине, которой я была двадцать лет назад совершенно невероятным. И невероятность эта не радовала, а пугала.

Я не могла смириться с мыслью, что мой сын, обыкновенный русский мальчишка из Подмосковья, живет в Америке, чужой далекой стране, и собирается остаться в ней навсегда. И в конце концов начнет говорить про Соединенные штаты: у нас…

[GREEN]

№ 2

Из жизни насекомых и не только

Букашечка и кузнечик

Жила-была одна букашечка по имени Нёма в четырёхзубчатой чашечке цветка вероники длиннолистой. Росла эта вероника (цветочный дом) на улице Прибрежного луга города Лесного рядом с такими же, как и она, подругами сине-фиолетового цвета. Чашечка, будем называть её квартиркой, была маленькой и душистой. И таких чашечек на цветке за лето открывалось настолько много, что букашечка никогда не занималась ремонтом своей квартирки. Как только лепестки чашечки начинали бледнеть и морщиться, Нёма, не мешкая, в срочном порядке переползала в другую чашечку. Экономно, что ни говори, каждую неделю новая квартирка без малейших затрат. Одно только не устраивало букашечку – с каждым разом переезжать приходилось на этаж выше. Не то, чтобы она была труслива, но как-то неуютно одной взирать с высоты на жучков и червячков, ползающих внизу. Поэтому и решила Нёма присмотреть себе спутника жизни.
Когда весть о её решении долетела до жителей города Лесного, претендентов на её лапку и сердце налетело, прискакало и приползло видимо-невидимо. Но, увидев, какая Нёма маленькая и невзрачная, да к тому же ещё и бесприданница (на увядший наполовину цветок вряд ли кто польстится), число потенциальных женихов сократилось до трёх. Самыми стойкими оказались жук Жужка, червяк Вихлюн и кузнечик Бакс, получивший это имя за пристрастие к зелени.
Жужке букашечка отказала сразу же, как только он сделал ей предложение лапки и сердца: «Не хватало мне только летуна и болтуна, – подумала Нёма. – Мне нужен верный и надёжный друг, а не ветреный ловелас», – ответила она Жужке, на что тот обиделся и полетел прочь, жужжа от возмущения.
– Выходи за меня замуж, – предложил букашечке дождевой червяк с округлыми розовыми боками. – Будешь жить на всём готовом в моём подземелье.
– Нет, нет, нет! – отказалась Нёма. – Я люблю смотреть на небо и греться на солнышке, а в твоём подземелье замёрзнешь и ослепнешь.
– Привередливая ты очень! – воскликнул Вихлюн и пополз к растущей на пригорке берёзке, близ которой находилось его подземелье.
– Я не привередливая, а разумная, – хотела было возразить букашечка, но передумала, заметив, что кузнечик отвернулся от неё и намеревается выполнить прыжок в сторону другого цветка, где сидела роскошная бабочка в одеянии радужного цвета.
– А не могли бы вы мне помочь? – обратилась она к Баксу, переползая из своей новой квартирки в прежнюю чашечку, покинутую пару дней назад. Цель у неё была простая, а именно: оказаться на уровне глаз кузнечика. Хотя и говорится, что большое видится на расстоянии, но для всякого рода козявочек и букашечек сия истина не годится.
Кузнечик, не любивший, когда его отвлекают от принятого решения, тем не менее, обернулся и даже подошел поближе к домику букашечки. Воспитание – великое дело, не позволяющее хамству руководить душой.
– Чем же я могу вам помочь? – поинтересовался Бакс.
– Я так хочу увидеть мир за зарослями лопуха, – ответила букашечка и тихо вздохнула.
– Так в чём же дело? Садитесь ко мне на спину, и я вам покажу весь мир, – предложил кузнечик Нёме, и та с радостью согласилась. Никогда в жизни никто ей не предлагал прокатиться на своей спине.
Удивился и кузнечик своему опрометчивому решению.
– С чего это я так расслабился? – подумал он. – Была бы Нёма красавицей, сродни бабочке, живущей на кусте шиповника, а то – «ни то, ни сё».
А это самое «ни то, ни сё» уже сидело на спине у Бакса и нежно поглаживало его своими лапками. Кузнечик вдруг почувствовал, что ему приятно прикосновение лапок Нёмы. Он даже глаза закрыл от удовольствия.
Но, вспомнив пушкинское «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей», встрепенулся и в несколько прыжков очутился перед зарослями лопухов.
– Теперь держитесь за меня покрепче, – посоветовал Бакс своей наезднице, – будем пробираться на ощупь. Что такое пробираться на ощупь, букашечка ощутила на своих боках. Но надо отдать должное терпению и выдержке Нёмы. Она ни разу не вскрикнула и не охнула.
– Надо же, какая молчаливая эта букашечка, не то, что бабочка, – подумал кузнечик, – случись той оказаться в подобном положении, давно уже сошла бы вся на нет от визга.
И он впервые проникся уважением к букашечке. Так счёт симпатий и антипатий стал 1:0 не в пользу бабочки. Ведь чем выше цель, тем весомее оправдание средств её достижения.
За зарослями лопуха оказалась полянка, сплошь поросшая травой-муравой, ромашками и колокольчиками.
– Как красиво! – воскликнула букашечка и от восторга погладила спину кузнечика своими лапками.
– И впрямь, красиво! Как же я раньше этого не замечал? – подумал Бакс, и в душе его родилось чувство благодарности к Нёме, открывшей ему красоту окружающего мира.
– А бабочка всегда говорит только о своей красоте и ни разу не сказала о красоте природы, – заметил кузнечик.
– Глупо противопоставлять себя природе, – ответила букашечка, – ведь мы все её дети.
– Мне приятно, что вы такая образованная и здравомыслящая, – в голосе Бакса Нёма уловила волнение и обрадовалась. Но несмотря на то, что её шансы на внимание кузнечика удвоились, букашечка решила не злоупотреблять временем общения.
– Вы, наверное, устали, да и мне пора домой, – произнесла Нёма со вздохом сожаления, тем самым давая понять кузнечику, как она беспокоится о нём.
– А не хотите ли завтра прогуляться со мной по берегу реки? – спросил Бакс, прощаясь с Нёмой у её домика на улице Прибрежного луга.
– Мне, право, неудобно отвлекать вас от привычного образа жизни, – ответила букашечка.
– И вовсе вы меня не отвлекаете, – возразил кузнечик.
– Но, если вы так настаиваете, то я с удовольствием составлю вам компанию, – согласилась Нёма.
Кузнечик взглянул на букашечку и с удивлением заметил, что никакая она не серая и не невзрачная, а вполне привлекательная особа женского рода. Не веря собственным глазам, он моргнул несколько раз, подумав, что стал жертвой оптического обмана. Но вдруг понял, что когда начинаешь видеть сердцем, то глаза здесь ни при чём.
Через месяц все жители города Лесного гуляли на свадьбе Бакса и Нёмы. Не было только Вихлюна, он так и не простил букашечку за отказ стать его женой. Поздравляя молодоженов, любопытные гости задавали Нёме один и тот же вопрос, а именно: как ей удалось завоевать любовь такого красавца, гордого и неприступного.
– А ничего нет проще, – отвечала букашечка, – нельзя идти против природы. Если мужчина единица, а женщина ноль, то умная женщина всегда будет стоять за спиной мужчины. Это называется попасть в десятку. Только глупые женщины стремятся встать перед мужчиной и в результате остаются в одиночестве.
Все гости дивились и восхищались остротой ума Нёмы. И только бабочка так ничего и не поняла.
– И за что ей такое счастье привалило? – спросила она сидевшего рядом жука. – Ведь смотреть-то не на что: ни фигуры, ни цвета, одна серость. То ли дело Я.
Жужка пошевелил усами, затем взглянул на бабочку и изрёк умную мысль:
– Не родись красивой, а родись счастливой, – услышала бабочка.
«Какой он умный!» – подумала она и решила познакомиться с Жужкой поближе.
– Был бы ум, а зелень всегда прибудет! – громко произнесла бабочка очередной тост и опрокинула в рот чашечку с нектаром. Но Жужка ничего не ответил и нектар пить не стал. Умные мужчины не вступают в спор с женщинами, потому что даже самый умный мужчина, если он хорошо воспитан, может проиграть спор самой глупой женщине.


Гусеница и червяк


Когда Нёма с Баксом пришли пригласить червяка на свадьбу, тот даже не выполз из своего подземелья. Он только высунул голову из округлой формы отверстия, называемого входом.
– Извините, но я не могу принять ваше приглашение, – ответил Вихлюн и скрылся в своём жилище.
– Обиделся на мой отказ выйти за него замуж, – ответила букашечка на вопросительный взгляд кузнечика. На нет и суда нет!
– Червяки сами себе на уме, – заметил Бакс, – зачастую отсутствие света влияет на зрение души. Но не будем по этому поводу расстраиваться.
А Нёма и не думала переживать из-за пустяка. Сидя на спине жениха, она гладила его лапками и смотрела по сторонам. Глаза у букашечки были зоркие. Она заметила, как из берёзового листа высунулась голова гусеницы по имени Лохматка.

«Вот оно что!» – подумала Нёма, но кузнечику ничего не сказала. Не всеми женскими секретами нужно делиться с мужчинами, дабы не причинить вреда установившимся отношениям. Иногда безобидное замечание по поводу внешности способно привести к крупной ссоре. Поэтому Нёма молча стала наблюдать за гусеницей.

Оглядевшись по сторонам, гусеница выползла из своего укрытия и стала сползать вниз сначала по ветке, а затем и по стволу берёзы. Когда до земли оставалось пара десятков сантиметров, она не стала ползти, а просто свернулась колечком и упала в траву. Тут её и заметил Вихлюн, выползая из своего подземелья, чтобы прогуляться перед обедом. Он, как и многие представители фауны, не страдал отсутствием аппетита. Хотя большинство живых существ с радостью бы его поумерило.

– Что вы тут делаете? – задал он вопрос, свернувшейся в кольцо, гусенице.
– Греюсь на солнышке, – ответила та и вытянулась во всю длину. Не станешь же признаваться в том, что ждёшь его с нетерпением. Вроде неприлично для первого свидания. А впрочем, приличия – понятие относительное и зависящее от местонахождения и времени.

Червяк, не любивший солнце за то, что жаркие лучи светила обжигают и высушивают его гладкую кожу, сморщился так, что стал похож на гофрированный шланг. Сие зрелище не доставило удовольствия Лохматке и она даже подумала – к чему это всё? Но так как давно пришла пора выходить замуж, а желающих лицезреть с утра до вечера её неприглядную внешность не находилось, то заполучить в женихи подслеповатого червяка стало для гусеницы главной целью. Чтобы обратить на свою особу хотя бы малейшее внимание Вихлюна, Лохматка решила идти напролом.
– А почему вы не женитесь? – спросила она червяка. Тот даже остановился от такой бестактности незнакомки.
– Вы всех так шокируете своим нездоровым интересом? – вместо ответа услышала гусеница и усмехнулась.

«Зацепило», – подумала она и продолжила атаку.
– Со стороны выглядит подозрительно, – ответила Лохматка, игнорируя вопрос червяка. Она подползла к Вихлюну и несколько раз прикоснулась к его гладким бокам своей слегка волосатой кожей.

– Прежде, чем строить из себя детектива, пойди и побрейся, – резко осадил гусеницу Вихлюн.
– Как же я могу побриться, если я не знаю, как это делается? – растерялась Лохматка.
– А с небритыми гусеницами я не вожусь, – сказал, как отрезал, червяк. – Не хватало ещё, чтобы чья-то щетина царапала мои округлые и гладкие бока. Потому и не женюсь, что с идеально гладкой кожей подругу не нашел.
– Разве это так важно для совместной жизни? – удивилась гусеница.
– С точки зрения гигиены не только важно, но и жизненно необходимо, – ответил червяк. – Не хватало ещё, чтобы какая-то лохматая особа приносила на своих волосах пыль и грязь в моё стерильное жилище.
С этими словами он прополз мимо погрустневшей гусеницы и скрылся в зарослях лопуха. «И почему к моим круглым гладким бокам вечно липнет не то, что нужно», – подумал червяк и в расстроенных чувствах вернулся домой.
Обедать ему расхотелось. Какой уж тут аппетит, когда пристают с расспросами незнакомые «леди» и лезут обниматься. То ли дело скромная букашечка, мысли о которой не давали покоя Вихлюну ни днём, ни ночью. Но Нёма сделала свой выбор, и червяку придётся смириться.

Тем временем, гусеница по имени Лохматка опрашивала всех, попадавшихся ей навстречу насекомых и не только.
– Не подскажете ли адрес косметолога, который делает эпиляцию? – в её голосе было столько надежды и грусти, что каждый встречный останавливался и вежливо отвечал отказом. И так продолжалось до тех пор, пока гусеница не повстречала муравья.
– Обратитесь к воробью, – посоветовал тот, – у него острый клюв. Он вам мигом выщиплет лишние волоски.

Лохматка поблагодарила муравья и поползла к кусту красной смородины, откуда раздавалось чириканье воробья.
– Это вы специалист по эпиляции? – обратилась она к воробью. Тот от неожиданности крепко сжал клюв и взглянул на гусеницу, ползущую по соседней веточке.
«Вот это новости, – подумал он, – первый раз вижу, чтобы еда сама к едоку приходила».
– Вас как пощипать, целиком или местами? – поинтересовался он.
– Целиком, целиком, – проговорила Лохматка, подползая к воробью на расстояние вытянутого клюва.
– Желание клиента – закон для мастера, – сказал воробей и проглотил гусеницу целиком.

Ну, что тут скажешь, кроме как: – «Ничего не поделаешь! Красота требует жертв! Иногда с летальным исходом, но чаще всего, уродуя свою индивидуальность кому-то в угоду, мы стремимся достигнуть совершенства. Блажен, кто верует! Нет в мире абсолюта, кроме абсолютного нуля. Но ещё ни одному живому существу не удалось достичь его отметки».


Бабочка и жук


Бабочка по имени Гламурина, которое она придумала сама взамен не престижного имени Фёкла, напившись вдоволь нектара на свадьбе Бакса и Нёмы, наклонилась к жуку, сидевшему рядом, и стала несвязно шептать ему какие-то слова. Жужка тщетно пытался понять речь пьяной бабочки.

«Она, вероятно, просит проводить её до дома», – подумал жук и, подхватив Гламурину под роскошные крылья, взлетел над поляной. Он перелетел через заросли лопуха и, очутившись рядом с кустом шиповника, уложил бабочку на душистый цветок розового цвета.

– Жу-жу-жу! Это же надо было так напиться, – осуждающе произнёс Жужка и взглянул на спящую бабочку.
– И почему она называет себя Гламуриной, когда на самом деле Фёкла? И где она имя такое нашла? – услышала бабочка сквозь сон жужжание Жужки и от возмущения проснулась.

– Как-э-то-где? – медленно по слогам произнесла Гламурина. Жук вздрогнул и повернулся к бабочке. Он уже приготовился к полёту до своей усадьбы в кустах тальника, который густо разросся по берегам реки, но, услышав слова бабочки, сложил крылья и приготовился слушать исповедь легкомысленной особы. Иногда воспитание играет с нами злую шутку, и мы идём на поводу у людей, доселе нам неприятных. Так и Жужка, хотя и насекомое, но получивший воспитание в старом дворянском особняке, где когда-то жила лет сто назад его пра-пра и ещё много раз бабушка, не смог отказать в общении слабой и беззащитной бабочке.

В истории, рассказанной ею, не было ничего интересного. Обычная ситуация для особ с деформированными понятиями о ценностях жизни. Жужка слушал со скучающим видом. Приложив некоторые усилия, чтобы из несвязных слов выстроить озвученную мысль, он понял, что имя придумалось спонтанно, благодаря подслушанному разговору двух легкомысленных стрекоз. Они кружили над цветами клевера, растущими вблизи куста шиповника, где отдыхала бабочка после трудов неправедных, и хвастались друг перед другом своими нарядами. Чем же ещё им хвастать, если ни доброй души, ни милосердного сердца нет и в помине, а в мозгах ветродуй?

– Ты только посмотри, как гламурненько! – воскликнула одна из стрекоз и начала учащенно взмахивать крылышками. Крылышки у неё были прозрачными и под солнечным дождём переливались всеми цветами радуги. Красота, да и только!
– Твои что! Ты на мои крылышки взгляни и упади от зависти! Потому что мои крылышки, это верх гламуризма, – заявила вторая стрекоза и пролетела над бабочкой. Та про себя отметила, что у второй стрекозы крылышки сверкали ярче. Стрекозы же, заметив бабочку, обратились к ней с просьбой рассудить их. Но бабочка отказалась быть третейским судьёй в споре о гламурности, и рассерженные стрекозы улетели прочь.

– А не назвать ли мне себя Гламуриной? – неизвестно кому задала вопрос бабочка и от радости, что хоть какая-то мысль смогла родиться в её, не обремененном извилинами, мозгу, стала порхать с цветка на цветок.
– А почему бы и нет, – ответила она сама себе и с той поры стала называть себя новым именем. И хотя все знали, что она – Фёкла, но делали вид, что не осведомлены об её родословной. За последние два десятилетия столько титулованных особ появилось, что никакой памяти не хватит, чтобы вместить в себя генеалогическое древо новоиспечённых князей, графинь, баронов и еже с ними. Ведь так хочется порой «из грязи в князи», что на всё пойдёшь, чтобы придворяниться. Бабочка взглянула на зевающего жука и подумала про себя:

«Вот взять хотя бы жука Жужку... Ну чем не вылитый лорд? А оса Люська с её острым и ядовитым жалом? Баронесса, да и только. Даже землеройка где-то свидетельство раздобыла, что предок её по материнской линии был маркизом. Когда собираются на поляне все эти VIP-персоны и начинают жужжать, визжать, трещать и стрекотать одновременно, то создаётся ощущение, что присутствуешь на очередном заседании какой-нибудь Думы местного значения на заре демократии на улице Прибрежной города Лесного.

Но, если на первых заседаниях борьба за значимость и весомость привилегий, купленных по случаю у залётного шмеля, носила безобидный характер, то с каждым последующим заседанием страсти накалялись всё больше и больше. И вот однажды баронесса Люська не выдержала критики в свой адрес и ужалила безобидную муху Фаню, которая не смогла ответить ей тем же. За муху вступились трудолюбивая пчёлка Медвозка и благородный жук Жужка.

– Наших бьют! – крикнула Люська., и тотчас же, присутствующие на заседании жучки, паучки, букашки, бабочки, стрекозы, червяки и другие не столь влиятельные насекомые и не только, разделились на два фронта. В результате бабочка и жук оказались по разные стороны баррикады».
– Ну, об этом рассказывать необязательно, – вслух произнесла Гламурина и взглянула на Жужку. Интересно же, как отреагирует.
– О чём это вы? – поинтересовался жук.
– О политике, – ответила бабочка и, взмахнув крылышками, потупила глазки.
– Политика и вы две вещи несовместные, – заметил Жужка.
– Это почему же? – удивилась Гламурина, которая считала свои способности выше всяческих похвал.
– Потому, что у вас отсутствуют не только сама логика, но даже понятия о ней, – пояснил Жужка.
– Фи!– сказала бабочка. – Неужели вы думаете, что у нас всё и всегда решается по законам логики.
– А вы думаете иначе? – удивился жук.
– Я думаю так: что сороконожке в голову взбредёт, за то мы все и проголосуем. Для того, чтобы крылышками помахать в знак согласия, логика не нужна, – ответила Гламурина и продемонстрировала жуку, как надо помахать крылышками..


Жужка хотел было возразить, но передумал.
– А ведь в чём-то она права! – подумал он и впервые взглянул на бабочку с уважением.
Иногда и в безмозглой голове могут родиться здравые мысли, если нерешенные проблемы берут за горло.

[GREEN]

№ 3

Три отрывка из повести «Больная»

Знаки судьбы

…Анна! Она мерещилась мне везде в городе. В какой-то момент случилось и вовсе необъяснимое: я налетела на нее неподалёку от нашей станции метро – Владимирской; она, естественно, меня не узнала. Воспользовавшись этим, я решила проследить за ней и долго шла под моросящим дождём по безлюдным улицам, путаясь и понимая, что не смогу вернуться назад – заблудилась. А уже темнело… Отец убьёт меня. В то же время я понимала, что не могу упустить Анну; мне нужно больше узнать о её жизни, чтобы принять какое-то решение.

Анна ни разу не обернулась; она даже не заметила, что я проскользнула в подъезд старого дома следом за ней. Из-за угла я наблюдала, как Анна шарит в сумке и обыскивает карманы в поисках ключей. Движения становились всё более нервными; постепенно её охватывала паника. Она принялась перетряхивать одежду; наконец, всё высыпала из сумки прямо на пол. Я, движимая желанием помочь, вышла из своего укрытия.

- Анна Георгиевна, здравствуйте… Я была у вас на лекции…
- Я не могу попасть к себе, – заплакала Анна. – Ключи потеряла… Даже не представляю, где.

Я должна найти ключи! Тогда Анна увидит, что на меня можно положиться; я докажу, что я ей полезна, и мы подружимся. А потом…

Я ринулась вниз, обшаривая всю лестницу; я исследовала сантиметр за сантиметром; наконец, вышла из подъезда. Дверь за мной захлопнулась. Я изучила каждую песчинку во дворе… Темнело стремительно. Я должна успеть до наступления ночи…

Вдруг я услышала крик. Это кричала Анна. Окна на лестничную площадку были открыты и выходили во двор, поэтому до меня донёсся её испуганный плач:

- Помогите! Пожалуйста, помогите, ну хоть кто-нибудь!

Я рванулась к подъезду, готовая вихрем мчаться по лестнице к ней… Но дверь была наглухо заперта, а я не знала код. Я принялась звонить во все квартиры, по очереди набирая номера. Но везде было пусто; никто не подходил. Что это за дом – без жильцов? Почему её никто не слышит, кроме меня?! Почему никого нет?!!

Аннин плач стих. От собственной беспомощности я готова была выть, как воют волки на луну. Что если она погибла – из-за меня? Потому что я не успела?

Кто-то положил мне руку на плечо. Вздрогнув и обернувшись, я, на свою беду, разглядела в кромешной тьме двора такое страшное лицо, рядом с которым померкли все фильмы ужасов, которые мы с Тихоном когда-либо смотрели.

- Не старайся, детка, – сказало чудовище. – Она умерла. Ей уже не нужны ключи. Ты не поможешь.

Боль, которую я ощутила, была столь ужасной, что я поняла, что тоже умираю…

… и проснулась.


Тёмное время

…Едва завидев Анну, я не выдержала: прямо в коридоре бросилась ей на шею. Как же я была шокирована, когда она чуть не отбросила меня от себя! Мне даже пришлось крепче упереться ногами в пол, чтобы не упасть.

- Что вы себе позволяете?!

Она казалась действительно возмущённой.

- Просто я… соскучилась… – пролепетала я.
- Займитесь своими делами, а меня оставьте в покое.
- Но ведь в прошлом году… мы…
- Да. Вы сами сказали – в прошлом году.
- Анна Георгиевна…
- Уйдите вон.
- Зачем вы так со мной?
- Я сказала, вон отсюда. И не смейте больше сюда приходить. По крайней мере, когда я на рабочем месте. Иначе я позвоню вам в школу и скажу, чтобы вами там всерьёз занялись.
- Анна Георгиевна! – я была совершенно растеряна. – Но ведь мы с вами были друзьями! Я так люблю вас, вы…
- Любить нужно маму, папу и манную кашу, а меня вы обязаны уважать. Так что оставьте меня в покое из уважения к моей занятости. Мне не до вас, не до ваших дурацких игр и затей. Если вами некому заняться, не нужно всё это взваливать на меня. Я вам ничего не должна. И ничего вам не обещала.

Вот так вот, за одну минуту, я из просто несчастного человека стала самым несчастным во всём мире. Или даже – во всех мирах. Никогда никто не разговаривал со мной так, как Анна сейчас – цедя слова, с таким отвращением… Она не лгала. Я и в самом деле была ей омерзительна. Неужели прошлый год мне просто померещился?

От слёз я не разбирала дороги домой. К счастью, отец ещё не вернулся. Моих сил хватило лишь на то, чтобы набрать номер Тихона. Дальше меня захлестнула такая волна истерических рыданий, что я даже несколько раз уронила трубку.

- Подожди, подожди! – кричала Настька. – Я ничего не разберу! Да перестань же реветь, в конце концов! Что Анна сделала?!

Вечером вернулся отец. Я не сумела скрыть своё состояние. Сколько ни умывалась, заплаканное после истерики лицо не так-то просто было привести в нормальный вид.

- Что случилось, доченька?
- Всё в порядке.
- Я же вижу, что не в порядке. Тебя кто-нибудь обидел?
- Да! – вдруг сорвалась я. Закричала так, что охрипла в первые же секунды:
- Анна бросила меня! Прогнала вон! Это всё из-за тебя! Если бы ты позвонил ей летом или написал, этого бы не произошло!
Отец изменился в лице.
- Вот дрянь.

Я смотрела на папу, широко раскрыв глаза. Таких слов я от него никогда не слышала – он не позволял себе отзываться о людях подобным образом и ни на кого не вешал ярлыков.

- Если это из-за меня, то забудь о ней, – приказал папа. – Неужели тебе не ясно, глупенькая ты моя: эта женщина тебя использовала. Но я не оправдал её расчётов и не позвонил – и она вышвырнула тебя за ненадобностью. Зачем ты к ней привязалась? Вертеть ребёнком, чтобы получить расположение отца – это не просто низко; это подло, потому что чужая жизнь – не игрушка, Елена. Не позволяй собой манипулировать. Так я и знал, что этим кончится! Сто раз тебя предупреждал: не привязывайся к чужим людям. Сама виновата!

Вот такую я получила от отца отповедь. Он, видимо, посчитал, что одного наставления будет достаточно, чтобы раз и навсегда закрыть тему Анны. Я видела: больше он не хочет о ней говорить.

Слёзы так и текли из глаз; я умудрилась полностью залить свой чертёж – «Проект детской игрушки». Татьяна Ивановна, учительница черчения, всё равно оценила его на «отлично». Но мне уж и черчение было не в радость. К концу недели слёзы прекратили литься с утра до вечера; но ушло моё воодушевление, ушла вся радость, все мечты и желания, надежды и стремления – видно, я выплакала их; в сердце поселился странный холодок, будто там было теперь пусто. В моём продырявленном и изорванном, опустевшем сердце только ветер гулял, создавая сквозняк.

Севка Куб весь изъёрзался; всю неделю он пытался выпытать у меня, что случилось, – но я давала ему отпор, как и остальным. Тихон надёжно хранила мою тайну. Поняв, что у неё ничего выведать не удастся, Севка подстерёг меня у выхода из школы.

- Ты чего такая, Дёмка? Ты скажи, а? Да если тебя кто обидел – я ему, уроду, покажу!
- «Уроду»?! Да пошёл ты!..

Вдруг со мной случилось совершенно необъяснимое… волна бешенства и чудовищной злобы поднялась из потаённого, мрачного уголка моей души и захлестнула меня целиком, заставив на секунду лишиться зрения и вспотеть; именно в эту самую секунду, когда слепая ярость на весь мир овладела мной, я, не соображая, что делаю, размахнулась и со всей силы двинула Севку по голове металлическим пеналом для очков, который лежал у меня в кармане куртки…

Севка вскрикнул. Волна злобы выплеснулась и так же быстро отхлынула… Я успела устыдиться того, что сделала. Я ли это была? Словно что-то чужое владело мной в ту минуту… Мне показалось, что я услышала у самого своего уха чей-то довольный смешок.

- Больная! – крикнул Севка и, закрывая ссадину рукой, убежал.

На следующий день Настька от меня пересела.

- Ты чего? – спросила я, подходя к ней. – Ты же плохо видишь с задней парты.
- Плохо вижу, да зато башка цела будет, – Тихон исподлобья посмотрела на меня. – Вдруг тебе ещё и мне врезать захочется ни за что ни про что? Совсем ты по фазе сдвинулась с твоей Забережной… На людей бросаешься… Озверела! Может, тебе специалист нужен?


Монстр атакует

…Новодевичье кладбище находится в черте города: мы доехали до метро «Московские ворота», а оттуда всего десять минут шли пешком. Боясь что-то пропустить, я настояла на том, чтобы приехать на час раньше; но Авдотья не появлялась. В воздухе висела противная морось, когда и зонтик вроде бы незачем раскрывать – но то и дело за него хватаешься. Мы слонялись по небольшому кладбищу, рассматривая полуразвалившиеся каменные склепы и читая душераздирающие надписи позапрошлого века вроде: «Любимому сыночку, унесшему с собою всю радость и смысл родительской жизни». Севка, как умел, пытался меня приободрить, время от времени вскрикивая: «Смотри, этот чувак прожил девяносто три года!.. А та чувиха – ваще девяносто семь лет!». Я же встретила на нескольких надгробиях фамилии учёных, которых цитировала на своих лекциях Анна…

Авдотьи не было видно.

Наконец принесли урну с прахом Ельниковой. Мы с Севкой пристроились позади взрослых и медленно побрели к колумбарию. Странно было думать, что в этой урне лежит то, что осталось от человека, с которым я разговаривала всего лишь несколько дней назад… На похоронах чужие люди произносили пафосные речи; насколько я поняла, Ельникову хоронили коллеги – никого из родственников не было.

Когда рабочие взялись за плиту, я попросила подождать. Подошла к надгробию и хотела положить в соседнюю от урны, свободную ячейку Аннины письма – как завещала Ельникова.

- Девочка, сюда нельзя! – строго сказал какой-то дяденька. – Ты видишь, что под плитой остаётся ещё три места? Эти отсеки будут принадлежать урнам других людей, которые могут быть захоронены здесь же. Класть можно только в отделение для урны Елены Алексеевны.

В растерянности – кто будут эти трое, которых сюда подхоронят? – я положила письма; и тяжёлая плита легла на могилу.

Я подождала, пока все разойдутся, и попросила Севку:

- Стой неподалёку. Я позову, если надо. Не убегай далеко. Расскажешь потом, что ты видел.
- Где же мне быть?
- Жди вон там, в зелени, за скамейками. Смотри внимательно!

Едва только Севка ушёл, я увидела, как по дорожке, ведущей к колумбарию, почти бежит молодая девушка в траурной одежде. Она подошла ближе – и я увидела, как неестественно она бледна; как остры черты ее чудовищно злобного старческого лица – обманчива была юная лёгкая походка!; как окружены прозрачной синевой ее жуткие глаза – серые, как река Нева в сумерках октября или небо пасмурным ноябрьским утром; серые, как у Ельниковой. В глубокой серости этих глаз были все слезы, когда-либо пролитые на кладбищах; все проклятия одиноких душ; все то, чего боится и что хочет знать человечество.

- Рановато для знакомства. Верно, мелкая пакостница? – страшная старуха широко улыбнулась, глядя на меня своими смертельно спокойными глазами. – Ельникова всё-таки откопытилась… Вот паршивка.
- Привет, Авдотья, – дрогнувшим голосом сказала я. Ноги мои стали почему-то деревянными; руки, напротив, – ватными.

Чудовище склонилось над могилой и погладило камень с надписью: «Елена Алексеевна Ельникова, 1937-2012».

- Не прикасайся к могиле! – крикнула я. – Внутри лежат письма Анны. Ты больше не имеешь власти над Еленой. Смерть освободила её!

Авдотья не удивилась. Дружелюбно пояснила:

- Эта болезнь… генетическое нарушение… ее личность начала разрушаться. Навязчивые состояния, сверхценные идеи, бред… Держу пари: для тебя уже не секрет, что Ленуська была шизофреничкой – не так ли?­­­ Она и сама знала это. Целый комплекс каких-то странных нервных расстройств, психопатий – всё было её. Они её изматывали, не давали жить. Медицина оказалась бессильна. Чтобы хоть как-то контролировать свою болезнь, она создала игру, а позднее – компьютерную программу, которая была моим домом долгие годы… Программа была призвана контролировать нарушения в ее психике. Это Лена – Лена первая дала мне имя! А когда поиграть захотелось мне – выяснилось, что мне нельзя. Знай свое место и сиди тихо, Авдотья! И я затаилась, присматриваясь к своему создателю. Но в последние годы я сумела направить действие программы так, чтобы еще больше расщепить личность Лены. Мне забавно было за ней наблюдать. Знаменитый исследователь, изобретатель… кем она себя возомнила? Ведь она была всего лишь моим экспериментом. Я смотрела в ваш мир из узкого компьютерного монитора; но Интернет – великая вещь; я побывала везде; я знаю вас, людей. И настал момент, когда я узнала вас так хорошо, что сама не заметила, как вышла из этого закодированного пространства и оказалась в вашем мире. Я смогла научиться жить вашей жизнью.
- Господи! Боже мой! Неужели такое возможно? – Я с трудом ворочала языком: так сухо было во рту. – Откуда же… откуда ты взялась?!
- Откуда взялась? А разве ты помнишь, как появилась на этот проклятый свет? Она, наконец, получила полноценного друга – в моем лице. У всякого в этом мире есть друг, который может явиться на свет как плод мыслей и дел. Находят ли, ищут ли другие выход в этот мир – не знаю. Но я искала… Я не хочу быть больше энергией; я хочу быть плотной, материальной, как человек; хочу чувствовать прикосновения; хочу жить тем, от чего Ленок отказалась. Я всегда хотела сюда, к людям, хотела жить их жизнью. Ее все это очень забавляло. Тогда-то мы и заключили наш дружеский договор. Видишь ли, когда-то Лена в отчаянии поклялась, что причинит невыносимые страдания человеку, который ее по-настоящему полюбит – при условии, что такой идиот найдется; ее боль и полное разочарование в жизни дали мне силы; от нее ушли – ко мне пришли! И я вырвалась из моих оков. Мы вместе в упоении прокляли беднягу – коим должен был оказаться, несомненно, мужчина – пожелав ему всех самых страшных бед, начиная от смертельных болезней до потери близких и полного одиночества, которое должно будет привести к сумасшествию. Думаешь, все это случайность? Проклятия сбылись. Она обещала отдать мне Анну… отдать мне того, кто ее полюбит – потому что ей не нужна любовь! Так она мне тогда сказала! «Если найдется тот, кто меня полюбит – я отдам тебе идиота, мне не жалко, пожалуйста! забирай!». Уговор есть уговор! Её полюбила только её ученица, которая не отвернулась от старухи, даже когда та сошла с ума… Анна моя, милое дитя… от рождения моя!
- Возьми лучше меня вместо Анны! Пожалуйста, Авдотья… не трогай её!

Авдотья добродушно отозвалась:

- Нет, дитя. Я не могу взять тебя себе. Не могу, хотя хотела бы. Лучше подожду, пока ты повзрослеешь. А сейчас я заберу Анну… И тем самым подготовлю тебя. Ты перестанешь меня видеть, когда вырастешь. Просто будешь слышать мой голос в своей голове. И постепенно он заглушит все остальные голоса: твоих любимых и твой собственный… Я сделаю так, что ты перестанешь доверять людям и надеяться на любовь. Моя Лена…
- Елена Алексеевна никогда не была твоей!
- Была! Она так долго была моей, что даже стала мною. Она много лет сидела на тяжелых лекарствах – и всё без толку. Все усугубилось; видимо, нарушения в психике сделались необратимы; шизофрения стала прогрессировать, периоды ремиссии были все короче. Все чаще она чувствовала себя мной и все реже – собою. Ее личность расщепилась настолько, что ее уже невозможно было склеить обратно. Но все-таки каждой частью своей расколовшейся личности она любила Анну. Оригинальная была женщина, правда? Признаюсь, мне будет ее не хватать. Мы отлично понимали друг друга и немало веселых часов провели вместе. Но пора искать другого хозяина! Мне нужен хозяин, которым я смогла бы со временем управлять, – озабоченно сказала Авдотья. – Без хозяина я в этом мире долго не протяну.
- Я не отдам тебе Анну!
- Не отда-а-ашь? – вдруг старуха схватила меня за горло; но хватка у неё была какой-то слабой. Казалось, она хочет сжать пальцы сильнее – но не может. Я вспомнила слова Ельниковой о том, что Авдотья не способна причинить вред ребёнку, как бы ей этого ни хотелось.
- Не старайся, Авдотья, – с отвращением отодвигаясь от цепких ледяных пальцев, прошептала я. – Ельникова причинила Анне столько зла потому, что желала добра. Она не знала, как ей лучше поступить; она была растеряна. Ты запутала Ельникову, ещё молоденькую; ты ее запугала; ей не у кого было спросить совета. Ну и что с того, что она прокляла Анну? Проклиная, она её ещё даже и не знала. Все совершают ошибки. Ее толкнуло на это отчаяние. Все мы хотим понимания, внимания, все мы ждем любви; не встретив ее, немудрено ожесточиться. Я никогда не осужу Елену Алексеевну. Узнав Анну, она её полюбила, так что все эти ваши дурацкие проклятия не считаются. Они больше не имеют силы, Авдотья! Я каждый день думаю об Анне; о ней, именно о ней мои мысли. Она была Ельниковой как дочь. Тебе не понять такой любви, не понять, как мать и дочь любят друг друга. Не видать тебе покоя; возвращайся, откуда пришла; там тебе самое место.
- Ах так? Паразитка! – злобно прошипела Авдотья мне в лицо. – Учти, ты у меня на примете… Дай мне лет тридцать-сорок! Видела три свободных места для урн под плитой? Подумай, для кого они! Ведь это я привела тебя к Анне… я знала, что она поступит с тобой так же, как с ней поступили её родители и Ельникова. И я смогу постепенно получить сразу троих… когда Елена умрёт.
- Что?!
- Я, конечно, относительно молода… если сравнивать с другими напастями, которые плодит человек! Но неужели ты считаешь, что вы – первая семья, которую я захватываю? – насмешливо спросила Авдотья, отпуская меня и с самодовольным видом присаживаясь на соседнюю плиту. – Это я, слышишь, – я уничтожила семью Анны. Сейчас моё время… в моём распоряжении с каждым годом будет оказываться всё больше семей. Я – дитя своей эпохи… Разве не заметно?
- Убирайтесь! – вдруг услышала я. Севка с самым бравым видом подошёл и встал рядом со мной. – Щас вас мигом менты загребут за то, что ребёнка за горло хватаете!
- А-а… – протянула Авдотья. – Ещё один потенциальный хозяин? Сейчас я тороплюсь… Анне грустно одной. Я должна поддержать её и утешить… Раз твой папаша не захотел! Побоялся… Скоро и он станет моей любимой добычей. До встречи, детки! А до той поры… жди меня в снах, поганка!

Она развернулась и побежала по дорожке прочь, к воротам кладбища. Её лёгкие шаги стихли вдалеке.

- Какая страшная старуха… – безалаберный пофигист Севка был настолько поражён, что сейчас даже он не расположен был шутить. – Настоящий монстр! Выходит, Ельникова не сошла с ума?
- Куб… Ты видел это? Ты видел?! Она реальна! Я должна опередить её! Должна выручить Анну! Я всё поняла… Я знаю, что нужно делать!

[GREEN]

№ 4

Саркома совести
/отрывки из романа/

1.

Трудно воспитать в себе хирурга, а тем более женщине. Но Лиза попала в руки хорошего учителя.

«А может быть, теперь тебе уже это не надо? Прошло столько времени...» - на всякий случай прощупывал почву Позднев.

Серебрякова попросилась в операционную раз, и ещё раз, потом пришла посмотреть послеоперационных больных на приёме у Позднева. И Мастер сказал: ты, права, Лизавета, ты мне нравишься, ты правильно решила. Увольняйся из своей поликлиники. Я беру тебя в аспирантуру. Будем работать вместе.


И опять, начиная всё заново, бесконечное количество времени она работала вторым ассистентом, и ей давали опять лишь постоять рядом и посмотреть. Потом выросла до первого ассистента – это означало, что Лизе могли уже доверить наложить зажим. Десять, пятнадцать операций она стояла ассистирующим хирургом, набиралась мастерства и опыта, и ждала случая. И такой случай представился. Конечно, он мог оказаться и менее драматичным, но, тем не менее, судьба бы его предоставила. В тот момент Серебрякова уже была готова, как профессионал, и могла смело поменяться местами с первым оператором. Она была счастлива.


Перед экстренной операцией, осложнённой кровотечением, доктора Позднева внезапно разбил паралич. В это время в клинике хирурга такой квалификации не было. Эскулап, слава богу, не умер, он просто-напросто слёг, и надолго, поэтому можно было сказать, что начинала Лиза и строила свою карьеру на несчастье другого. Так, по крайней мере, болтали у неё за спиной. Лизу очень нервировали эти разговоры, а защититься от них она не могла. Перекошенный на одну сторону доктор Позднев советовал, в своих обычных выражениях, плюнуть на этих сук и невозмутимо продолжать заниматься правильным и нужным делом. Он был отличным специалистом, Мастером и, ко всему прочему, замечательным человеком. Серебрякова со дня их тесного знакомства была в него безоглядно влюблена - смотрела ему в руки, запоминала каждое движение и каждое слово.

Оказалось совершенно логичным, что после того как Позднев захворал, и по настоянию, а, фактически, по протекции самого учителя, Елизавета Серебрякова стала ведущим хирургом.

В коллективе клиники, где существовало немало неудовлетворённых жизнью сотрудников, после Лизиного назначения сразу поползли слухи. Непонятно, кто мог пустить сплетню, ставшую причиной напряжённых отношений между Елизаветой и замшей Дашковой. Творцом пересудов, наверное, является не конкретное лицо, её рождает коллективное подсознание, благодаря чему она и становится всеобщим достоянием. Можно ли обвинить Везувий в том, что он извергается? Клевета подобна стихийному бедствию. Разумеется, учёные могут это объяснить – ведь правда? конечно же, существует конкретная причина достоверной информации: Лиза получила эту работу, потому что Дашкова покровительствовала ей. Но почему? А вы разве не знаете, ведь Дашкова и Серебряковский муж знакомы друг с другом сто лет? И не только знакомы… Да-да… Хи-хи-хи…


Итак, причина существовала, дурацкая, бессмысленная. Андрей действительно был знаком с Дашковой уже давно, как был знаком и со многими другими известными и знаменитыми личностями. С Дашковой он даже был на «ты». Разве этого мало? Так почему же не допустить, что между ними что-то есть?

Самолюбие Андрея всегда тешили эти кривотолки, он сыто похихикивал и ухмылялся, глядя Лизе прямо в лицо. А Дашкова? Она считала ниже своего достоинства отрицать подобную бессмыслицу. Но как только сплетня начала тихо испускать дух, потребовалось срочно её реанимировать. А как это сделать? Очень просто – публично опровергнуть. Ни с того ни с сего, по прошествии года, с тех пор, как клевета лежала в глубокой коме, Дашкова на общем совещании хирургического отделения, в присутствии врачей, сестёр и даже санитарок, стала настойчиво отрицать глупые слухи, которые всё ещё продолжают мусолить некоторые личности, что это недостойно такого замечательного коллектива… мы все хорошо знаем, что Елизавета Фёдоровна Серебрякова была назначена первым хирургом по общеизвестным и печальным обстоятельствам, и правомерность этого назначения она более чем убедительно доказала талантливой и успешной работой и всё такое прочее… и прочее…

Итак, сплетня чувствовала себя превосходно, она ликовала – заявление Марии Павловны было очень убедительным. Лиза готова была задушить свою шефиню, ведь та, как казалось Серебряковой, откровенно потешалась на её счёт. Пусть даже с самыми благими намерениями.

Неужели теперь придётся вцепляться в волосы каждому, кто болтает, что Андрей путается с Дашковой? Тем самым она выставила бы себя на посмешище, признав, что допускает такую возможность. А может, сохранять спокойствие, делать вид, что ей на это наплевать? Елизавета начала подозревать, что болтают не зря, что это правда.

Она потому и молчит, бедняжка, что подозревает, мучается, а доказать не может, да и что это даст, но, как вы понимаете, болота без топи не бывает, хи-хи-хи, всё возможно…

Вот ведь какое скользкое словечко: возможно! Никакой уверенности, но, сколько возможностей! Унизительное бессилие, не за что зацепиться, нет даже кончика той занозы, которую она могла бы вытащить из пальца, хотя ощущает, - что-то есть, что-то мешает и болит.

От ревности у Лизы сводило скулы. Беспрерывно мучаясь догадками, она подозревала Андрея с тех пор, как произошла встреча и они познакомились. Но Андрей… он хохотал! Хохотал, как умалишённый. Варшавин умудрялся обвинять её в том, что жена холодна и неинтересна, как рыбное заливное, что, скорее всего, останется стоять каменной статуей, увидев мужа в постели с другой женщиной. Как он смел упрекать жену в равнодушии! Если бы только знал, как ошибается! Неужели не догадывался о Лизиных подозрениях? А если догадывается? Знает? Значит, специально злит.

«Нет, я просто неуверенная в себе неврастеничка. Я должна доверять мужу» - твердила Серебрякова. – Но не законченный же он подонок!»

Лизе удалось обмануть Андрея этой тяжко вымученной способностью самообладания. А за ней скрывался страх быть осмеянной. Не-ет, она никому не даст повода посмеяться, никогда и ни при каких обстоятельствах, не покажет, что страдает и ревнует.

Серебрякова была лишена всяких романтических наклонностей, она была уверена, что ревность, как и страсть, похожи на ветрянку или корь, и бывают только в детстве, ребёнку трудно от них уберечься. Что ж, у каждого возраста свои болезни! А если у взрослого корь? В конце концов, она не леди Макбет Мценского уезда! Как это глупо!

Дмитрий Валентинович, второй оператор, тоже смеялся над всей этой ситуацией. Только он не издевался и не потешал своё самолюбие, а как искренний друг, пытался развеять Лизины сомнения. «Пойми, Лизок, Варшавин – звезда, у него такая жизнь, его постоянно окружают женщины, мужчины, знаменитости, да и вообще кто-то постоянно болтается вокруг него, - басил Дима. – Ну, посмотри на него, - и он указывал на входную дверь в ординаторскую, на которую был пришпилен использованными иглами календарь на текущий год с Варшавинским портретом, - просто потрясающий! – Дмитрий Валентинович наклонял косматую голову, разглядывая - если бы я был такой красивый… замуж бы ты вышла за меня, а не за него, правда?» - и начинал смеяться; сначала тихо, словно рокочущий вдалеке гром, а потом раскатисто, во всю глотку, напоминая разбушевавшуюся стихию.

Конечно, Лиза знала, за кого выходит замуж. Слава пришла к Варшавину очень быстро. Чуть ли не в тот самый год, когда они друг с другом познакомились. Андрей стал известен всем. Как президент. И с самого начала они заключили договор о независимости и взаимном доверии. Достойный и честный: каждый уважает самостийность партнёра, и оба доверяют друг другу. Чтоб тебе пусто было, до чего бы она докатилась, если бы не убеждение в его верности? До дурдома! Если бы Елизавета не верила мужу, то непременно бы думала, что у него любовницы по всей стране. И какие любовницы – сплошные королевы!

Комплекс неполноценности, изумивший бы даже Кафку, доводил ее до мучительных приступов самокритики…


2.

Она уже подходила к парадной отца, как вдруг вспомнила, что у него в доме накануне обещанного включения воды, при испытаниях прорвали трубы. А это значит, у отца делать нечего. У неё так невыносимо жарило и зудело всё тело, что Лиза развернулась и пошла домой. Сейчас поем, приму душ и если не помру, то забегу к нему, здесь недалеко.

9.

Лиза медленно тащилась походкой каторжника в сторону Полюстровского проспекта. Мимо, скрипя внутренностями, проехали дряхлые «Жигули», из которых известный ведущий радостно сообщил, что наступило время разводить мосты. С каждым шагом в Серебряковой росло чувство тоскливого одиночества и заброшенности. То время, когда Андрей был в Москве, казалось бесконечно долгим и пустым. Радость, которая наполнила её при мысли, что он уже завтра возвращается и будет с ней, была такой сильной и переполнявшей сердце, что она удивилась: я, словно влюблена первый раз в жизни, и в кого – в собственного мужа!

Воя по-человечьи, пронеслась «Скорая», оглашая беду на все ближайшие кварталы. «Знакомая песня, настоящий шлягер…» - подумала Лиза, слушая затихающую сирену.

Отец! А может он и впрямь нуждается в моей помощи, - подумала она с каким-то тяжёлым предчувствием; она снова вспомнила о той жертве, которую он принёс, поменявшись с ней квартирами, лишь бы спасти её семью, которую до тех пор всеми силами старался разрушить. Правда, теперь Фёдор Иванович уже не ютился в той комнатёнке на Кирочной, он тоже вскоре переехал в новый дом, в котором должны были поселиться Варшавин и Серебрякова.

Злость и раздражение, часто испытываемые к отцу, сменялись угрызениями совести и трогательной жалостью; вот и сейчас Лиза почувствовала себя неблагодарной эгоистичной скотиной, предпочтя спасительный душ незамедлительному визиту к отцу, которому именно сейчас плохо и одиноко.

Навстречу ей шла подвыпившая компания молодых парней. Тротуара их широким душам было мало и они, обнявшись по двое, заняли и мостовую; прокуренными и фальшивыми голосами они тоскливо выводили: «Лучше ляг да обогрейся – я, мол, казни не просплю… Сколь верёвочка не вейся – а совьёшься ты в петлю!» Им почему-то нравился только припев, более подходивший их окончательной стадии опьянения, когда уже готовы подступить слёзы. В каждом повторе мелодии любовное отношение к виселице и верёвке умиляло – типично русский ужас, усмехнулась Лиза, входя в парадную. Лифт мигом взлетел на девятый этаж, она отперла дверь и вошла в квартиру.


«Разбойничья песня» В.Высоцкого


Защёлкивая замок, почувствовала какую-то тревогу: в отсутствии Андрея, кроме неё, в квартире никого быть не могло, и сейчас к обычному сигаретному устойчивому запаху примешался до боли знакомый запах анаши.

Это было так неприятно, что всё её тело сжалось от цепкого страха: казалось, что кто-то стоит у неё за спиной и пристально наблюдает. Волна ужаса и обжигающего пота накрыла её. Она медленно обернулась.

Лицо растянулось в улыбке облегчения, удивлённой и растерянной.

В дверях ванной стоял Андрей; он поглаживал рукой абсолютно лысую голову; обёрнутый полотенцем торс блестел капельками воды. Лицо было каким-то смазанным, словно при фотографировании на него не навели фокус; взгляд усталый и потухший.

- Что, - с вызовом начал Андрей, - я не нравлюсь своей дорогой женушке? Привыкла видеть меня в ящике напомаженным красавцем? – он шагнул, и полотенце, развернувшись, упало на пол. Лиза увидела на голенях мужа белоснежные бинты.

В голове у Серебряковой крутилось множество вопросов, но явление Андрея было таким неожиданным, что она растерялась и вдруг нелепо заметила:

- Ты ведь планировал приехать завтра…

- Хотел тебя удивить, понимаешь ли… приятно удивить, но тебе, кажется, опять не до меня… - он с трудом ворочал языком. Потом отчаянным жестом махнул рукой и лицо его застыло в вымученной улыбке.

- Ты же ездил лечиться? Так? И что теперь? Посмотри на себя!

- Лечиться… Откуда ты знаешь?


3.

Лиза поразилась, что в её квартире находятся незнакомые люди. Да ещё так много.

Милицию вызвала Любовь Кузьминична, которая явилась продолжить незаконченную вчера уборку. «Наверное, зачиталась толкованием сна о моём свежевании, не успела и пришла сегодня», - подумала Лиза. Домработница первой нашла Андрея и поэтому немедленно была подвергнута допросу.

- Вы что-нибудь трогали?

- Нет.

- А нож?

- И ножа не касалась. Я сразу, как увидела Андрюшу, так сразу вам позвонила. Ничего не трогала, - Любовь Кузьминична сухо шмыгнула носом.

- Это мы проверим.

«Ах да, остались отпечатки пальцев, - подумала Лиза безучастно, - только зря стараетесь, я всё вытерла». До этого момента она судорожно представляла, как ей придётся изображать естественный шок и ужас, когда вернётся домой и обнаружит мёртвого Андрея; оказалось, ей не пришлось ничего разыгрывать – она в самом деле была поражена. Явление сотрудников милиции было для неё полной неожиданностью. Они с отцом совершенно не учли такую возможность, что кроме неё, Лизы, тело Андрея может обнаружить кто-то другой. Это обстоятельство ввергло её в паническую растерянность. «Какого чёрта она сегодня явилась, эта старая дура? Что ей здесь делать? Как же я могла просчитаться? В моём положении это совершенно недопустимо».

Молодой следователь прокуратуры, вызванный дежурным участковым, подозвал Лизу: «Серебрякова Елизавета Фёдоровна? – Лиза кивнула. - Пройдите, пожалуйста, в кухню». Когда она увидела Андрея, лежавшего калачиком на белом блестящем полу, в луже застывшей и потемневшей крови, разделочный нож рядом с голым телом, в памяти всплыли все подробности прошедшей ночи с такой ужасающей точностью, что она ладонью закрыла рот, резко отшатнулась, шагнула назад и наступила на ногу женщине, стоящей рядом. В этот момент та спрашивала, узнаёт ли она своего мужа.

Нет, пожалуй, не так, - рассказывала она позже отцу. Эта женщина говорила что-то насчёт идентификации трупа, а я вроде кивнула, что, мол, да, конечно, это мой муж, Андрей Варшавин, и меня вдруг так сильно затошнило, я зажала рукой рот и побежала в ванную. Она крикнула мне вдогонку: «Вам плохо?» Я ещё заметила, как они с молодым следователем так странно переглянулись. Потом я вернулась и ко мне подошла та самая женщина, которая стояла со мной в дверях. «Вам лучше? – спросила. Она подошла и протянула мне руку: Доктор Косова». Рука у неё была холодная и потная. Потом она приложила большой палец к моему запястью и долго отсчитывала пульс, не двигаясь, пристально смотрела прямо мне в лицо. Наверняка проверяла, не симулирую ли я. Глаза у неё были слегка навыкате. Я вырвала свою руку из её цепких лап, а она снова переглянулась с молодым следователем. Странный он какой-то, этот следователь - капитан Прошкин: глаза молодые, а лицо, будто печеное яблоко, и тик у него нервный – одна половина лица дёргается так, будто он от удара уворачивается. А эта Косова покопалась в своём чемоданчике и дала мне таблетку, сказала: «Не бойтесь, это лёгкое успокаивающее». Ты же знаешь, папа, я ведь так не люблю эти транквилизаторы. Но мне было всё равно, и я его проглотила.

- Я вам наверное больше не нужна… - тихо сказала всеми забытая Любовь Кузьминична.

- Да, спасибо, - отозвался следователь, - только подпишите свои объяснения, вот здесь, - и он положил перед домработницей исписанный лист бумаги.

Пожилая женщина надела маленькие очочки в тонкой оправе, взяла листок в руки и внимательно его прочитала. Потом снова положила его на стол, повернулась и пошла по направлению к двери.

- А-а-а… - мужчина протянул руку к удаляющейся фигуре. – А как же подпись?

Женщина обернулась и через плечо бросила:

- Я могу этого и не делать… Я же Андрюшу не убивала.

- А вас никто ни в чём не обвиняет. Вы же только свидетель.

- Ну, если только свидетель… а то знаете… статья триста восьмая УКа… припоминаете? Могу и отказаться…

Следователь и его помощник посмотрели друг на друга. Старший лишь махнул рукой: чёрт с ней, пусть идёт, и кивком головы указал на дверь. Мужчина помоложе догнал Любовь Кузьминичну в коридоре, крепко взял её под руку, довёл до прихожей и открыл перед ней входную дверь. Ослепительно улыбаясь, он рассыпался в благодарностях за содействие правоохранительным органам и выпроводил её.

- Ну всё, капитан, хватит развлекаться, пора работать, - резкий голос молодого следователя Прошкина взбодрил всех присутствующих. – Так, давайте по-быстрому! Фотографии, отпечатки. Оля, - он обратился к медицинскому эксперту, - как там насчёт времени смерти?

Ольга Косова надела перчатки, подошла к телу, преклонила колени перед Андреем, и несколько минут его осматривала, потом прижала пальцы к плечу, которое было густо усеяно сиреневыми пятнами.

Лиза, несмотря на то, что во времена студенчества слыла стойкой и храброй посетительницей анатомички, смотреть на эти действия судебного эксперта была не в состоянии – она отвернулась. Постепенно таблетка, которой угостила её Косова, начала действовать. Сознание обволокло жёлтыми сумерками. Люди, мягко ступая, ходили, плавали из кухни в комнату медленно, что-то тихо говорили ей, разговаривали между собой, но невнятно, будто рыбы. Кухня словно стала больше и выглядела, как аквариум через увеличительное стекло. Время превратилось в тяжкий кисель. Только неожиданные и ослепительные вспышки фотоаппарата тревожили её. Второй эксперт сосредоточенно смотрел по сторонам, приглядывался, любовно припудривал чёрным порошком наиболее популярные в кругу пальцев и ладоней места - уголки, ручки и дверцы. Серебрякова слышала тихие переговоры сотрудников милиции, эксперта и фотографа, но звуки были искажёны, будто виниловую пластинку задерживали жирным пальцем. Равнодушно присматриваясь к непрошенным гостям, она приметила у всей компании какую-то несвежую значительность в облике, словно взятую напрокат в одном и том же заведении.

«Слава Богу, - думала Лиза, когда немного пришла в себя, - что Андрея обнаружила старуха-Кузьминична. - И больше всего она радовалась тому, что не пришла сюда с отцом. Он категорически не хотел отпускать без присмотра и надзора одну. Был уверен, что она растеряется и загубит дело. Но, в конце концов, уступил настояниям дочери. - Можно было представить, как он себя чувствует! С ума сходит от страха, в ожидании развязки и корит себя, что отпустил одну, даже не догадываясь, что именно поэтому облегчил положение. Было бы глупо, если бы мы явились вдвоём!» - Кроме того, без отца она чувствовала себя более естественно.

Когда-то Серебрякова слышала притчу. Жизнь человека похожа на разрушенный мост через реку. Человек подходит к краю и видит: чтобы перейти, надо заново построить мост на другой берег, от рождения к смерти. Каждое мгновение его жизни – это шаг вперёд. И каждое продвижение – это столько же рухнувших в реку мгновений позади него. Сколько смог пройти вперёд, столько исчезло у тебя за спиной. Вернуться в прошлое уже невозможно, только воспоминаниями. «Вот и я уже не могу ничего вернуть назад, - мелькнуло в Лизиной голове, но монотонный голос эксперта прервал её раздумья:

- Итак, что мы имеем… - бесстрастно говорила Косова, - …судя по трупным пятнам, смерть наступила не ранее трёх часов назад, но, - и она почесала мизинцем нос, - и не более шести. Пятна достаточно отчётливы и, как мы видим, под давлением…

Лиза просительно посмотрела на следователя и сказала:

- Может быть, вы избавите меня от этого? Всё-таки это мой муж…

- Извините, Елизавета Фёдоровна, я не подумал, - капитан собрал в стопку ворох исписанных листов бумаги, - не смогли бы вы уделить мне ещё немного времени? Небольшой информативный разговор… вы не возражаете?

- Да, конечно.

- Мы могли поговорить…м-м, - он наиграно огляделся, - например, в вашем кабинете, - и следователь шагнул в другую комнату.

«Значит, уже успел обшарить все углы. Когда это он успел? Я и не заметила, - изумлённо подумала Лиза, - всё эта таблетка дурацкая…»

[GREEN]

№ 5 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

Немножко счастья когда шел дождь
/отрывки из повести/

* * *

-Как зовут вашу кошку?- промолвила она, наконец, после долгого молчания.
-Муся.
-Муся…Муся…- Маша ласково погладила ее по спинке, потрепала за ушком, хотела посадить к себе, но Мусе наверно не очень нравилась ее холодная мокрая одежда и она вырывалась. Под табуреткой начала образовываться маленькая лужица.
- Она не сразу привыкает к чужим…- Сказал я.
- Муся ну куда же ты, - ласково пыталась она образумить вырывающуюся кошку.
- Вообще-то она у нас ласковая…
-Ваша Муся меня не любит. А я очень люблю кошечек. Мама не хочет, что бы у нас дома были животные.
- Их часто бросают, когда они надоедают …
- Я бы не бросила….
-Никогда
- Думаю да!

Шум дождя по железной крыше то усиливался, то ослабевал, порывы ветра доносили на кухню запахи озона и свежести.

- Ты наверно сильно замерзла? ...
-Да так.
- Почему не ушла, когда начался дождь…?
-Я не думала, что он будет такой сильный….
- Ты хочешь заболеть?
-Я крепкая… я очень крепкая, и почти никогда не болею.
- У меня есть старая куртка, овечья шерсть, принести?
- Это уже не поможет, я если честно насквозь мокрая…
-Совсем?
-Совсем…совсем…,- она сделала попытку улыбнуться и улыбка у ней получилась очень виноватой.
- Ну, вот что, - сказал я довольно решительно и нагнулся к ее лицу стараясь взглянуть в глаза,- я тебя оставлю, здесь… закрывайся, раздевайся и сушись. – Ресницы девушки захлопали, она неуверенно посмотрела на меня снизу вверх. « Да-да!» добавил я еще решительней, легонько приподнял ее за плечи и подвел к двери. « Закрывайся вот так…. шваброй за ручку, протолкнешь… и ничего не бойся…. договорились!?» Лицо ее посветлело. Она, молча, кивнула в ответ и посмотрела на меня с благодарностью.


Когда она появилась в сенях, я уже сидел на стуле, у открытой двери.
- Спасибо за печку. Так тепло и здорово!- Сказала она с добрыми нотками в голосе, когда я услышал ее шаги у себя за спиной.
- Я рад Маша! И так конечно будет лучше…
-Правда, здорово… я вам так благодарна… Вы очень добрый и хороший…
Я не успел ей ответить, как Маша неожиданно перевела разговор:
- А что с вами, Вы тоже с ног до головы ….?- удивилась она, увидев мою насквозь промокшую одежду.
-Я люблю ходить в дождь,- пробормотал я, не задумываясь, первое, что пришло на ум.
-Вы не боитесь грозы?
-Я люблю её. Гроза в июле это же прекрасно….
-Это все равно холодно…неуютно…
-Первую минуту, ……а потом здорово, только нельзя стоять…
-Бр-р-р….
- Надо двигаться...
- И вы так ходили по дождю…?
- Ходил… А как дети бегают по лужам и получают удовольствие. Это как настроиться. Вспоминаются ощущения чего-то давно забытого и утраченного.… Такой заряд энергии…, бодрости нового и свежего…
- Вы так вкусно рассказываете
- Потому что это правда, - соврал я.
- В этом наверно, что-то есть.
-Конечно,… не сомневайся…
- Может и мне попробовать,… возьмете меня…
- Наверное
- У вас сомнения на счет меня?
-Ни чуть…… В следующий раз…обязательно
-В следующий?
-Ну конечно…
- Почему в следующий
- В следующий раз … непременно…
- А зачем ждать?- сказала она и глаза ее озорно заблестели.
- Ты серьезно?
- Конечно!… Только сейчас…. И сию минуту…. Иначе ….в общем….. Или не будет дождя, ….или меня,… или вообще ничего…
- Как же так Маша! Ты только просохла…
- Я все равно пойду…. если пойдете вы…,- сказала она и посмотрела на меня открыто и дерзко. Ее взгляд и голос привели меня в легкое замешательство. Мне показалось в эти секунды, что что-то незримое ломалось в наших отношениях. Видимо Маша тоже почувствовала это, и в глазах ее одновременно с вызовом и бесстрашием где то в уголках глаз я прочитал легкий испуг. Она смотрела на меня долго и неотрывно, дожидаясь моего ответа. Наконец я не выдержал этого взгляда и сказал не совсем уверенно:
- Это серьезно!
-Конечно!
- Мы сейчас пойдем в дождь?
- Мы пойдем в дождь!

Взявшись за руки, мы вышли, и холодные струи огненным холодом беспощадно полились нам за шиворот, проникая всюду, где только находили сухое местечко. Скоро таких местечек не осталось, но нам не было плохо, нам напротив, было очень здорово и хорошо. Я приостановился, не отпуская ее руку. Она с ходу по инерции развернулась на полушаге. Мы оказались лицом друг к другу. Я не отпускал ее руку, нашел в темноте вторую. Она приблизилась ко мне, близко, потом еще ближе, потом вплотную. Струи дождя текли по голове, лицу, распущенным волосам Маши. Темные волосы фосфорически поблескивали, обрамляя овал лица, и бросали на него таинственную зыбкую тень. Свет из окон веранды скрадывал ее черты, и нельзя было рассмотреть глаз. Они казались очень глубокими и черными, как смотришь на дно бездонного колодца. Мы стояли очень близко, и я чувствовал ее маленькую теплую грудь. Она доверчиво не отстранялась.

-Хотите, я научу вас целоваться? – сказала она вдруг и засмеялась.
-Что? - Не расслышал я из-за близкого раската грома.
- Если вы меня не поцелуете, то я могу это сделать сама.- Почти прокричала она звонко и весело.
- Маша!!! - взволнованным шепотом проговорил я, и нежная волна благодарности захлестнула меня.
- Я, правда, умею!

Я нагнулся и бережно вскользь поцеловал ее в голову в мокрые волосы, потом в лоб, глаза и наконец, добрался до ее скользкого холодного рта. Я целовал ее не нежно и трепетно, а немножко грубо, повернув голову не давая ей дышать. Она держала свои руки на моих плечах и тянулась вверх, привставая на носочках. Дождь лил и лил, а нам было так хорошо.

-Вы не обманули меня…. Дождь это здорово! - проговорила Маша, немножко отстраняясь и переводя дыхание.
- Маша… откуда ты взялась?
- Я «Никто»!
- Как это?
- Я девушка «Никто»… И зовут меня «Никак».
- Ты классная девчонка…. И что ты со мной делаешь!? Я не могу от тебя оторваться…- Она опять засмеялась счастливым смехом радостного ребенка.
- Это сон….- прошептала она….- И нам все снится….
-Снится? Ты так считаешь?
-Считаю
-Во сне можно многое…
-Ну-у-у-у-у, …………..- затянула она в раздумье - … в общем …да!
-Правда?
- Не всё!
-Тогда это не сон! Я хочу поцеловать тебя там! – высказал я крамольную мысль, касаясь ее груди.
- Ого!? Прямо там?
-Конечно!
- Ни чего себе!- она ласково и смущенно попыталась посмотреть мне в глаза.
- Можно?
- М-мм!- Она растерянно молчала.
- Так как?
- Наверно нет,- голос ее дрогнул, - так неожиданно..
-И все-таки я поцелую
- Ты можешь это не делать?! – прошептала она умоляюще, переходя на «ты»
- Могу, но не буду.
-Это страшный сон…
- Совсем нет. Ты боишься…?
-Меня ни-к-то….. ни-ко-гда….. не це-ловал там…- проговорила она, чеканя по слогам слова, подумала немножко и добавила, - даже во сне!
- Я буду первым
- А потом?
- А что потом?
- А что мы будем делать потом?
- Не знаю.
- У меня ни-ко-го…. ни-ког-да…. не было, - прочеканила она опять, …..ты поцелуешь и отпустишь меня…- проговорила она, с придыханием
- Отпущу!
-И все сразу забудешь!….Обещаешь?
- Конечно!
-Точно…точно!
-Постараюсь, - убежденно и наивно пообещал я.
- Тогда наверно можно … один разочек... чуть-чуть……
-Бог ты мой! Маша! Я схожу с ума..
- Ты можешь не говорить! – прошептала она умоляюще и ласково
-Все делать молча..?


Если бы еще вчера кто-нибудь сказал бы мне про это,… я бы не поверил. Но порой действительность превосходит наши самые смелые предположения. Но это, правда бывает очень редко… так редко что, кажется, может быть, никогда.


Я трясущимися непослушными пальцами расстегнул платье на ее шее, и снял его с одного плеча, потом с другого, и в темноте нашел руками ее ласковые замерзшие грудки. По ним текла вода, сосочки наверно от холода были совсем маленькие и твердые. Я подставил под чудные комочки свои ладошки и приподнял вверх. Они утонули в моих губах, и я ласкал их, и грел своим ртом, не давал холодным струям дождя заморозить такие прекрасные нежные создания. Маша, откинув голову назад, подставляла лицо струям дождя и шептала что-то нежное и невнятное.

- Ты сумасшедший, и немножко нахал….
-Ты права.
- Ты просто… ты просто ….сумашедший…
- Я сумашедший.
-Но очень славный и нежный……
-Конечно!
- Мне хорошо с тобой… ты заметил, я назвала тебя «славный и нежный»
-Конечно..
-Тебе нравится, как я тебя назвала!?
-Конечно
- Я тебя так часто теперь буду называть.
-Это здорово.
- Мне не видно твоего лица… Я хочу видеть его, не смеешься ли ты....
- Что ты такое говоришь!
- Просто так спрашиваю.
- Даже не думал.


Мы забылись на время. Думаю, бог выключил часы. Они сломались, и погнутые стрелки беспомошно дергались не в силах преодолеть притяжение наших сердец. Время… расстояния, галактики и миры все это упало к нашим ногам, растворилось в неге зыбкого счастья.

Наконец дождь ослабел и почти закончился. Только редкие капли срывались с деревьев.
Она смущенно засмеялась, легонько отстранилась и натянула платье на плечи.
-Один разочек давно кончился!
-Так быстро! Я потерялся.
- Наверно я скажу, что девушке не стоит говорить совсем…. но я не дипломат…
- О чем ты Маша?!
-Мне было хорошо… как никогда в жизни. Это правда…. Я не ожидала…. Такие необычные ощущения! …- сказала она с лаской в голосе.
- И мне чудесно…
Раскаты грома и всполохи ушли в сторону аэродрома,… но мы не уходили.
- Пойдем, просохнем, - предложил я…
-Нет,… я пойду домой…- сказала она в раздумчивости.
- Ты пойдешь мокрая?
-Да! Мокрая…!
-Почему?
-Потому!
-Почему, потому!
-Не спрашивай
-Хочу знать…почему?
-Потому, что потому… иначе я не уйду совсем,… как ты не понимаешь…- Сказала она сухо и как бы сбрасывая тонкую пелену.
-И я останусь один?
-Сны иногда кончаются.- Добавила она совсем грустно и дурашливо взбила ладошкой мои волосы.
-Всегда не вовремя…
-Наверное.
- Пойдем, я подброшу дров…печка уже остыла…
- Печка у вас классная! - слегка оживилась она.
-Тогда я за дровами…
- Без меня, мой милый - она печально улыбнулась…
-Подумай,…. может все-таки зайдешь на секундочку…
Легкий ветерок качнул ветки деревьев, и они просыпались запоздалым дождем.
- Только… попрощаюсь с Мусей……- сказала она после длинной паузы и тяжело вздохнула, опустив взгляд в землю.

Мы держась за руки вернулись в дом.

-Где ваша Муся….
-Кс-ксс,- позвал я… Кошки не было.
-Вот я говорила,… она меня не любит.- Маша, зябко вздрогнув, прислонились к уже изрядно остывшей печке.
-Принести дров?
- Ты должен отпустить меня …- не ответив, промолвила она тихо почти шепотом.
- И я останусь один?
- А что делать
- Такая чудесная ночь!
- Сказать честно…по настоящему… - Голос ее зазвучал глухо, прерывисто. Она как бы делала усилие над собой.
-Конечно, скажи.
- Мне правда ….самой совсем не хочется уходить…
- Тогда …. Останься!
-Остаться? – Вопросительно переспросила она.,- Остаться… Да,- Она помолчала как бы собираясь мыслями и опять замолчала,- это невозможно… и вообще…
-Что ты имеешь в виду.
-Зачем ты спрашиваешь. Зачем ты все время спрашиваешь?
-Я больше не буду.
-Молчи …
-Ты видишь у меня рот на замке.
-У меня на спине нет глаз.
-А мы сейчас посмотрим…


Я подошел к Маше сзади приобнял за плечи. Она не убрала рук от теплых кирпичей.
-Точно говорю, нет!- сказала она шутливо.
-Я не верю…
-Легким дыханием, я убрал волосы и поцеловал ее шею. Поцеловал еще раз. Еще.
-Ничего не нашел?
-Пока нет.
-Я же говорила…
- Я целовал и целовал, тонул в ее мокрых волосах, она не реагировала, только сильней жалась к печи.
-Мы так не договаривались! – прошептала она, наконец.
-Мы без уговора!
-Я вообще пришла не к тебе, а к Мусе…
-Мне показалось ты передумала…
-Ничего не передумала милый…. Где Муся?

Платье оставалось не застегнутым, и я начал легонько прикусывая губами спускать его с плеч, вначале с одного, потом с другого и целовать мокрые ключицы, продолжение шеи, острые лопатки, спину.

-Ты мне дашь увидеть Мусю…. Я хочу Мусю и домой….

Платье ее сползло на талию чуть задержалось и беззвучно тяжело упало на пол.

-Маша! Повернись!- попросил я тихонько, … как будто кто-то мог услышать нас.
-Не-е-е -т! - еще тише и протяжно ответила она,
-Почему?
-Мне сты-ы-дно милый? И Я бою-юсь...
- Я хочу увидеть их….
- Их?
-Твои грудки!
-Они обычные!- Сказала она, с улыбкой в голосе.
-Они необыкновенные...
- Они маленькие
-Они прекрасные…
-Скажи еще что-нибудь хорошее про них, и я повернусь…,- проговорила она и засмеялась.
- Они просто прелесть у тебя, и мне ужасно хочется ласкать их сильней и сильней. – Она, смущенно глядя в пол, обернулась, прикрыв их руками. Я стал целовать ее ладошки, убирая каждый пальчик губами и оголяя нежные возвышенности и наконец, она опустила левую руку, потом правую, и я целовал их, целовал нежно и страстно, немного, прикусывая соски. Она тихонько вскрикивала от боли.
- Что ты делаешь, ну что ты творишь,- шептала Маша с легким укором, а сама руками держала мою голову и гладила ее. Так продолжалось, казалось вечность, но все, же я опустился перед ней на колени и стал целовать, упругий девичий живот, розовые трусики, в начале у резинки, потом ниже и ниже.
- Не надо… я прошу…милый не надо,- шептала она как в забытье…. Холодная мокрая материя была почти прозрачна, и темный треугольник ясно читался на ней. Я целовал прямо в него.
- Сумасшедший…- Ты сумасшедший… туда зачем, туда целовать не надо…
-Откуда ты знаешь?
-Знаю.
-Не знаешь.
И, я решился, убрать эту преграду. Она вздрогнула.
-Ма-а-аша!- прошептал я как можно нежней..- Она молчала только глаза у ней совсем округлились и были немножко испуганны.
-Ма-аша!- повторил я с укором в голосе.
-Ты сильно хочешь их снять?
-Сильно…сильно… ты даже не представляешь как …

Трусики медленно, медленно поползли вниз по ногам, спустились на острые синие коленки и дальше до самых щиколоток.

Я потянул ее за ладошки, она тоже опустилась на колени. С душевным волнением и трепетом я уже почти положил руку на то место, где совсем недавно были ее трусики, но в последний момент не решился. « Мне не надо смотреть туда, но я хочу, я хочу» Я опустил глаза. Она поймала мой взгляд и немного съежилась.

-Ты еще успеваешь меня рассматривать… - прошептала она шутливо и строго…
- Совсем чуть-чуть …. Мне надо запомнить тебя…..
- Это ни к чему милый.
- Тогда не буду смотреть! – пообещал я, возвращая взгляд на ее лицо. Она благодарно кивнула. И мы вновь слились в долгом поцелуе.

Она поднялась с колен и я, не отрываясь от ее губ тоже. Маша завела локти за мою шею и держала меня нежно и бережно ими за шею. ". Слегка придерживая девушку правой рукой за талию я увлек ее к постели. Мы забрались на нее так и не расцепившись ни на миг. Тут наконец я поборол свой безотчетный страх и освободив правую руку опустил ее вниз. Моя ладошка утонула в жестких упругих волосках. Было страшно приятно трогать резко обрывающуюся вниз глубину между ее ног…. забирать в руку мягкую округлость низа живота девушки, ощущать, как средние пальцы неумолимо от каждого движения проваливаются между волос, во что влажное нежное и горячее. В трельяжном зеркале я видел наши ломкие отражения, и они плыли как тумане.

-Я не хочу, что ты все видишь милый,- сказала она вдруг очень ласково.
-Ты такая необыкновенная!- голос мой дрогнул от нежности.
-Все равно не хочу этот дурацкий свет….
-Он не дурацкий…
- И себя не хочу без одежды!
-Ты прекрасна без нее….
- И не хочу …то…. что ты со мной делаешь сейчас!
- Ты будешь капризничать как маленькая
-Я еще, правда, маленькая…
-Хорошо сейчас выключу свет,- согласился я.

Хотя и верхний свет погас, света из коридора вполне хватало что бы видеть ее. Пока я раздевался, она сидела на кровати, свернувшись клубком, и раскачивалась. Когда я вновь оказался на постели она вдруг спросила:

-Милый ты ничего не скажешь?
-Скажу!
-Это будет больно?- спросила она, вдруг отстраняясь от меня в полусумраке.
- Не знаю, … - сказал я в ответ.
- У тебя же были девушки?
-Нет,- сказал я правду, имея в виду, что у меня были только женщины.
-Наверно это будет больно, для первого раза!?
- Может быть чуть-чуть…
- Если я закричу, ты остановишься?
- Ты не закричишь, тебе будет хорошо…

Она замолчала. И я осторожно почти без усилия положил ее навзничь безропотную и послушную, откинув голову назад. Мы целовались, а она прикрывала ладошками свою самую желанную часть тела.

-Не бойся.
- Я все равно боюсь!

Сгорая от нетерпения, я осторожно убрал ее руки. Маша крепко сжала мои запястья и мотнула головой так, что широко рассыпались ее волосы.

-Сейчас все будет ?
- Да! Милая!
- Ты постараешься со мной быть нежным?
-Да!
-Потому, что это первый раз и я страшная трусиха…?
- И поэтому тоже.
- А еще почему?
-Я, кажется, не смогу жить без тебя!
- Тебе совсем не обязательно говорить таких слов мне.
-Ты так считаешь?
- Я наверно их не заслуживаю…
-Ты не можешь мне запретить так, говорить.
-Тогда скажи еще раз, мне это приятно.
- Я скоро умру от желания!
- Из-за меня?
-Из-за тебя…
-Из-за меня никто не умирал.
-Я буду первый.
-Тогда давай умрем вместе … я так хочу…
-Ты мне все разрешаешь?
-Зачем ты спрашиваешь?
-Все…все..?
-Милый… ты все портишь своими вопросами!

* * *

Утром я проснулся поздно. Вдруг до боли почувствовал каким-то шестым чувством, что один. На кухонном столе лежала записка, написанная быстрым неровным почерком.

«Я не стала будить тебя. Не люблю сцен прощания. Как-то я не нашла времени сказать тебе добрые слова за то, что ты мучился со мной на болоте…. Вот теперь говорю…. Говорю…

И вчера я не сказала, что ночью ты был очень бережный и нежный со мной…. Я не сумасшедшая как ты наверно подумал в начале, мне просто было очень больно. Мне и сейчас больно. Я тебе еще много, что хотела сказать мой хороший, но не буду. Я не буду привыкать к тебе. Я как собачка, которую так просто приручить, чем-нибудь вкусненьким. Ее приручишь и она днями, вечерами будет приходить, и стоять у дома. В дом нельзя,… а она не понимает что нельзя….. Я кошка, я собачка,…..я очень домашняя и ручная..., я бы наверно любила тебя очень сильно…. очень…очень… поверь…. но нам больше не нужно видеться. Никогда! На чужом несчастье своего счастья не построишь. Может Света нас простит. Ты просто все забудь…. Ведь это был только сон,… наш сон. Нам нужно только обязательно поверить, что это был сон.

Милый! Эти капли от слез на бумаге все портят, я не буду переписывать. Простите меня со Светой вместе. Мне так хотелось тепла. Немножко счастья, когда шел дождь. Немножко счастья…. До свидания, то есть прощай. Твоя Маша».



* * *

Она лежала в большой палате на шестерых, бледная как смерть, и лицо ее было почти одного цвета, что и подушка.
-Маша!- Выдохнул я, устремившись к ней, и в горле у меня сразу все пересохло. Все слова, которые я готовил ей улетучились.
Она посмотрела на меня приветливо, и казалось, не удивилась моему приходу.
- Моя милая Маша!- Я припал к ней лицом, но сухонький врач, сразу зашипел и мне пришлось отстраниться. - Что же ты наделала..?
- Давай не будем об этом,…а то я расплачусь, и мы не поговорим.
-Хорошо.
- Как ты меня нашел,- она сделала попытку улыбнуться.
-Я тебе как-нибудь все, …. все расскажу… я поднял весь город.
-Город?
- Это было трудно…
-Но все же ты это сделал…
-Как видишь.
- Ты хороший. Ты милый. Я тебе вот попалась никудышная….
- Как я тебя долго искал! И наконец, … вот ты, а вот я…
- Я ждала, ждала… верила что ты меня обязательно найдешь. Но ты очень долго меня искал. Почему ты меня не нашел раньше…. Чуть-чуть раньше милый…
-Маша!
- Мне в этой больнице очень плохо,….. все болит,… я не думала, что так случится.
-Послушай. Послушай меня.
-Я слушаю милый.
- Ты должна знать, что я не могу без тебя…Мне без тебя ну ни как нельзя…
-Ночью мне было хуже,… я не могла терпеть…
-Не говори так!
-Это правда.
-Ты справишься!
- Я тоже так думала, а ночью не могла терпеть и кричала…
- Ты сильная… помнишь, ты мне говорила об этом..
-Это было так давно… как в другой жизни.
- Маша!
- Я не очень сильная на самом деле. Когда я кричала…. то думала, что умираю…
- Нет! Ты сильная. Выбрось из головы эти мысли.
- Я не хочу умирать…
-Что ты такое говоришь!
- Я же не умру?
- Сейчас такая медицина, о чем ты. Как у тебя язык поворачивается?
-Так хочется еще немножко пожить.
- Заканчиваем! – требовательно сказал доктор и направился к выходу, давая этим понять, что свидание подошло к концу. Маша вытащила из под простыни свою бледную руку, слабо обхватила мое запястье, что бы я не ушел, и по лицу у ней потекли слезы.
-Пообещай мне дорогой, я загадала…..
- Маша говори – промолвил я, склоняясь к ней поближе.
- Пообещай если я не умру, …. ты подаришь мне Мусю…

Глаза у меня повлажнели.

- Нет, не подарю… - проговорил я глухо, так как горло мое мучили спазмы.
-Почему мой милый, тебе жалко?
- Ты не умрешь! Никогда! Слышишь никогда… а Муся будет жить с нами…
- С тобой и со мной? По очереди?
- Нет, просто с нами и она полюбит тебя.
-Да!- Она сделала слабую попытку улыбнуться.
-И так будет. Поверь.
- Хорошо бы мне выбраться отсюда… И еще обещай что мы с тобой вновь встретим грозу, …..пойдем в дождь. Ты бережно возьмешь меня за руки как тогда. Ты будешь такой же славный и милый, а я буду только твоей. Я хочу дождь. Я очень… … очень хочу дождь с тобой.

Я обещал.

[GREEN]

№ 6

ИНГА

ГЛАВА 1. МЕДВЕЖОНОК И ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

День был самый обычный, и тринадцать пассажиров маршрутки галдели, словно пчелы на пасеке. Водитель ругался по сотовому телефону со своей возлюбленной, краснея и бледнея, не глядя при этом на дорогу. Одной рукой он держал руль, другой прижимал к уху кусочек пластика, хранящего не только голос далекой «дамы сердца», но и сложные микросхемы. Девушка рядом с водителем спокойно наблюдала за развитием событий. Водитель, сняв руку с руля, выбросил в окно симпатичного медвежонка, болтающегося, как маятник, на лобовом стекле. Видимо, это был подарок его женщины, решившей виртуально порвать все отношения. Водитель уже не говорил, а кричал в трубку. Медвежонок исчез мгновенно, попав под колеса, несущегося грузовика.

В салоне никто не обратил внимания на то, что водитель занят не дорогой, а своей личной жизнью. Лишь одна пассажирка, сидящая на переднем сидении, все сильнее вжималась в кресло, поправляя рыжие волосы. Вдруг она закрыла глаза, и в этот момент, маршрутный автобус, потеряв управление, столкнулся с груженой фурой. Потом маршрутку отбросило, и она несколько раз перевернулась, вылетев на обочину. Скрежет метала, казалось, был слышен на расстоянии нескольких километров. Крики людей стихли быстро, словно, все они заснули в искореженной, погнутой железном коробке, поднявшей к небу все свои четыре колеса, как перевернутый жук, шевелящий беспомощными лапками.

Через какое-то время вокруг маршрутки засновали гаишники, огородив место происшествия специальными знаками. Подлетело несколько карет «скорой помощи». Кто-то сварочным аппаратом вырезал заклинившие двери, кто-то пытался докричаться до пострадавших. Пассажиров и горе-водителя доставали в течение часа. Медики только пожимали плечами. Спасать было некого. Перебитые, искалеченные люди походили на старые ватные куклы, с вывернутыми руками и перекошенными лицами. Последними вытащили водителя и находящуюся рядом с ним пассажирку. Основной удар пришелся именно по ним. Врач «скорой помощи» наклонился над водителем, пощупал пульс и буркнул кому-то – «Тоже мертв». Затем подошел к рыжеволосой, взял ее за руку, и его брови поползли вверх. – «Пульс бьется! Она жива! Скорее в больницу!».

Врача звали Игорь. Он немало повидал на своем веку: резаных и рубленых ран, внеурочных родов, самоубийц и тех, кто так хотел жить, несмотря на накрывший инсульт или инфаркт. Но это было что-то иное. Волосы девушки слиплись от крови, но, возможно, это была кровь водителя или кого-то из пассажиров, которых било по стенками маршрутки при каждом перевороте. Ее тонкая белая кожа была покрыта синяками, но при беглом осмотре Игорь не обнаружил ни одного пореза или глубокой раны. Он вместе с санитаром бережно уложил пострадавшую на носилки и погрузил в машину.

- «Странное лицо», - неизвестно почему подумал Игорь, - «Как у «Спящей царевны», вроде бы мертва, а вроде бы и нет».

Не успел он взять свои инструменты, девушка открыла глаза – «Медвежонок...коричневый с красным ободком» - прошептала она, тихо, будто спросонья.

- Не волнуйтесь. Не разговаривайте, Вам сейчас этого нельзя делать.

Игорь не понимал, о каком медвежонке говорит пациентка, он считал ее лепет посттравматическим бредом и старался даже не думать, какие повреждения и разрывы внутренних органов могут быть у этой рыжеволосой. Женщина поглотила все его внимание, словно, он не был закостеневшим циником, уставшим от человеческих бед, слез и смертей, не был человеком, когда-то давший клятву Гиппократа, не ведая, сколько душевных струн придется оборвать, чтобы не падать в обморок при виде оторванной ноги или корчащегося в наркотической ломке подростка. Девушка лежала, приоткрыв глаза, и внимательно наблюдала за каждым движением Игоря.

От ее взгляда холодные молнии пронизывали все его тело, и заставляли сердце биться быстрее.

- Со мной все в порядке. Мне даже неловко занимать чье-то место, - голос рыжеволосой становился более отчетливым.
- Вы не заняли чужое место, Вы молодец, Вы выжили.
- А остальные? А этот бедный парень, выбросивший медвежонка и отпустивший руль?
- Вы все узнаете, но позже. Я медик, поэтому вопросы буду задавать я. И Вы честно ответите мне, где и что у Вас болит.

Игорь начал осматривать тело пациентки, едва прикрытое порезанными лоскутьями, пропитанными кровью. На теле не было ни одной царапины, ни одного перелома, кроме больших кровоподтеков, которые на тонкой белой коже выглядели, как огромные и странные кляксы.

- У Вас что-нибудь болит? – спросил доктор.
- Нет. Просто немного кружится голова.
- Странно. Ее одежда, словно, побывала в мясорубке. Кабина водителя похожа на сдавленный шар из фольги. А эта рыжая жалуется только на головокружение – подумал Игорь, держа за руку пациентку.
- Как Вас звать? – вдруг спросила девушка.

Игорь опешил и пробормотал свое имя.

- Я – Инга. У Вас сигаретки не найдется? Мои, похоже, превратились в месиво вместе с содержимым сумочки. А про свое новое платье, я вообще, не хочу вспоминать.
- Вам нельзя курить.
- Мне это говорят уже столько лет подряд, – Инга, широко открыв темные глаза, посмотрела на Игоря. – Одну потихонечку можно, учитывая ситуацию и наше знакомство.

Игорь, словно зачарованный, достал из своей пачки сигарету, прикурил ее и протянул странной пациентке.

«Мертвая царевна», благодарно кивнула, и сделала несколько крепких затяжек, а затем вернула сигарету Игорю. – Спасибо, если Вы захотите меня увидеть позовите, всем сердцем позовите, и я Вас найду. Вы хороший малый, хотя бабник и к тому же самый обычный человек.

Игорь смутно запомнил, как оформляли рыжеволосую в приемном покое. Он был поглощен непонятной тоской, которая накрыла его, как только гремящую каталку, на которой смирно лежала «Мертвая царевна» увезла дежурная медсестра. Выполнив все формальности, Игорь поехал на следующий вызов. Остаток дежурства прошел, как во сне. Он, будто робот, выполнял все необходимые манипуляции, то и дело, посматривая на часы, ожидая конца смены. Увидев в коридоре знакомого реаниматора, Игорь кинулся к нему

- Петр Васильевич, как там моя пациентка по автодорожке? Ингой зовут, рыжеволосая такая.
- Инга, значит, говоришь? Интересная особа. Пока медсестра отлучилась по своей надобности, она с каталочки соскочила и была такова. Чувствую, будут у нас через эту Ингу проблемы. Уже следователь приходил два раза, какой-то ее ухажер или родственник звонил из администрации города. Тринадцать человек в морге, как после бойни лежат, а вот Инга, своими ножками из приемного покоя вышла, больничный режим спокойненько нарушила, да была такова. Так что, Игорь Валерьевич, вот такое чудо чудное, диво дивное случилось с Вашей пациенткой. Не закончится все это добром, помяните мое слово. А Вы что вдруг так этой историей заинтересовались? Красивая эта Инга что ли?

Игорь на мгновение растерялся. Он даже не задумывался, была ли красива его «Мертвая царевна», но в одном он был абсолютно уверен – Инга была особенная, и он хотел найти эту странную рыжеволосую женщину.

- А почему, Петр Васильевич, Вы интересуетесь, красива ли сбежавшая пациентка?
- Так Вы же, уважаемый коллега, ни одной симпатичной мордашки не пропустите. Неужто не рассмотрели, кого привезли?
- Сам не знаю, что я рассмотрел – буркнул Игорь, а про себя подумал – Лучше бы, вообще, не дежурил бы я в тот день, ничего не видел, и не встретил бы на свое несчастье Ингу. Пусть бы другой «принц» попал под ее чары и сошел с ума от тоски.


ГЛАВА 3. ПРОКЛЯТЫЙ ДОЖДЬ

Инга, оборвав разговор с Владимиром, набрала телефонный номер Юты.

- Приходи, подруга, есть о чем посплетничать. Только не пугайся, я вся в синяках и шишках, словно дралась с целой бандой хулиганов.

Потом Инга подошла к зеркалу, - Фу, какая я вся пятнистая. Еще дня три будут сходить эти художества.

Она поправила рукой рыжие растрепанные волосы и состроила сама себе потешную рожицу. За окном моросил монотонный дождик, и тихое постукивание капель по стеклу становилось все громче, словно сотня маленьких лягушек колотила своими мокрыми лапками в окно, пытаясь попасть в квартиру. Чтобы не слышать эти звуки, Инга поставила пластинку. Она считала, что виниловые пластинки лучше электронных носителей передают энергетику музыки и голоса. Мягкий тембр Адамо отвлек от грустных мыслей, которые навеял дождь.

Именно в такой же промозглый, непогожий день она погибла в первый раз. Тогда ее звали Хава. Она родилась в зажиточной еврейской семье - дружной, шумной и очень религиозной. Отец Хавы – Иосиф был аптекарем. Он целыми днями стоял за прилавком, ведя задушевные разговоры с посетителями и расхваливая свой товар, словно продавал не обыкновенные мази, микстуры и порошки, а чудодейственные средства, способные вылечить все - от фурункула до чахотки. Иосиф был небольшого роста, подвижный, как ртуть, и слегка хромал на правую ногу. Мать звали Рахиль, она была полная, с пышной шевелюрой и все время беременная. Хава была третьим по счету ребенком в семье. Старшие братья уже женились и жили своим умом, а ей приходилось помогать матери в заботах по дому и нянчить многочисленных братьев и сестер. Хава не задумывалась о своем будущем, она знала, что отец подберет ей достойного жениха, когда придет время, и все у нее будет так же ладно, как в родительском доме. Но беда пришла неожиданной. В тот далекий, дождливый вечер в городе начались погромы. К ним ворвались какие-то пьяные, вооруженные люди и начали избивать отца, требуя денег. Перепуганный Иосиф молил – «Берите все, но не трогайте жену и детей». В этот момент в дом забежал рябой мужчина в длинном пальто. Он сурово крикнул свои подельщикам – «Вы, что с жидами церемонитесь? Режьте, убивайте, жгите этих паскуд!». И выстрелил Иосифу прямо в голову. Хава потом не раз в кошмарных снах видела, как пуля расколола голову отца, словно арбуз, как стены покрылись красными брызгами, как завыла мать, бросившись к безжизненному телу. Дальше все было, как в тумане. Крики детей, которых погромщики убивали, словно домашний скот, хрип смертельно раненной матери и удары ножом в грудь и живот. Умирая, Хава чувствовала, как ее беспомощное тело продолжают колоть ножами, а также слышала шум дождя. В ее спутанном сознании стук капель по стеклу казался громче криков погромщиков, громче стонов погибающих родных. Затем наступила тишина. Когда Хава пришла в себя и приподнялась с пола, ее вырвало. Она проползла к стенке, а потом, держась за нее, стала подниматься. От ужаса произошедшего Хава, словно оцепенела. Вся комната была в крови, мертвые родители лежали рядышком, Рахиль так и не выпустила руку мужа из своих ладоней. Ближе к двери ничком находился пятилетний брат Абрам. В двух шагах от Хавы, с остекленевшими, широко открытыми глазами, раскинув руки, лежала десятилетняя сестра Кира. Хава, держась одной рукой за стену, стала ощупывать свои раны. Странно, но их не было. Ни одной, даже самой маленькой. Еле передвигая ноги, Хава стала обходить дом, в надежде, что кто-нибудь выжил. Но в живых осталась только она. Сев в кресло и закрыв глаза, чтобы не видеть страшные картины побоища, Хава стала еще раз ощупывать грудь и живот. Но кожа была гладкой. Силы прибывали с каждой минутой, что-то необыкновенное и необъяснимое происходило с ее организмом. Через полчаса Хава полностью пришла в себя, лишь синяки и кровоподтеки в местах удара ножом, напоминали про случившиеся. Смыв кровь и переодевшись, Сара потихоньку вышла из дома. Дождь продолжал идти. Где-то вдалеке слышались крики, Сара ускорила шаг, чтобы скорее покинуть еврейский квартал. Ее прежняя жизнь закончилась, впереди была неизвестность. Сара понимала, что уже не будет обычной, скромной, домашней девушкой, что вся ее прежняя жизнь будет переписана с чистого листа.

Потом она не раз меняла имя, город, не раз погибала и воскресала, практически не старея и не изменяясь внешне. Но когда Ига оставалась одна в дождливую погоду, ей становилось невыносимо грустно, словно тот дождь из 1915 года, был виноват в том, что случилось с ее семьей и с ней самой. Словно именно дождь, а не ее внутренняя природа, спрятанная до поры до времени, изменила Ингу, вырвав из обычной человеческой массы, прибив к совсем другому берегу, где царили иные правила и другая этика.


ГЛАВА 4. ДВЕ РАСЫ

Инга, от души завидовала обычным людям. Им не надо было прятать свои способности, каждые десять лет менять место жительства, чтобы стареющие сверстники не заподозрили неладное, они могли завести детей, работать на любимой работе до самой пенсии, даже нарушить закон и попасть за решетку. Обычные могли сниматься в кино, петь на эстраде, жить под прицелом папарацци, появляясь на страницах глянцевых журналов. Обычные имели постоянный круг знакомых и друзей, они женились, они не боялись слишком бдительных соседей. Они имели самое главное – обычную жизнь, которая для Инги и ей подобных была недоступна.

Инга не знала, бессмертна ли она, но в одном была уверенна наверняка, ей еще долго придется скитаться по земле, каждый раз, болезненно переживая новый переезд и расставание со всем, к чему успевала привыкнуть за небольшой период оседлости.

Ее нынешняя квартирка, купленная Владимиром, была всего лишь временным пристанищем, хотя очень уютным, теплым и комфортным. Бывший любовник не просто опекал ее, он боготворил Ингу, а, зная ее тайну, помогал сохранить от окружающих, не жалея денег и времени. Владимир был из числа тех немногих обычных, кому чуть-чуть приоткрылась завеса отделяющая два совершенно разных мира.

За помощь и защиту Инга платила Владимиру информацией, предсказывая будущее. Если она сомневалась в своих прогнозах, то обращалась к Юте, дар ясновидения которой был просто потрясающ. Юта с легкостью заглядывала в прошлое и в будущее, видя, слыша, ощущая события так ярко, как будто находилась на месте происшествия. Взглянув на обычного, она безошибочно знала, когда, при каких обстоятельствах и как он умрет.

Юте было двадцать пять лет, но выглядела она подростком, и воспринимала мир ярко и чисто, как маленькие дети. Ее наивность и добродушие нравились Инге, и она относилась к этой девушке, как к дочери, отдавая ей всю свою нереализованную материнскую любовь.

Инга убедила Юту скрывать свой дар, чтобы не привлечь внимания обычных, а самое главное, чтобы избежать встречи с законниками, которые вычисляли магов и ясновидящих, оборотней и телепатов, бессмертных и всех, кто относился к особой расе, испокон веков жившей бок о бок с обычными, но в силу своей малочисленности, потерявшей в неравном противостоянии право на доминирование.

Охота на ведьм, костры инквизиции, деятельность тайных обществ, направленных на поиск и уничтожение таких, как Инга и Юта, и многое из тысячелетней истории сосуществования двух рас, заставило проигравшую сторону уйти в тень, приспособиться к порядкам обычных и жить среди них, нечем себя не выдавая, копя силы и дожидаясь реванша.

Как и в любом подпольном обществе, здесь царили жесткие законы, строгая иерархия и любое самовольство жестоко каралась законниками. Именно законники контролировали каждый шаг представителей своей расы, именно законники находили полукровок и принимали решение, принять их в свои ряды или уничтожить.

Когда-то на заре цивилизации обе расы жили в мире и в сотрудничестве. Тогда обычные почитали особенных, считая их посланниками богов или посредниками между людьми и миром духов. Союзы между представителями двух рас были нередки, и обычные женщины считали за честь родить ребенка от жреца или шамана. Среди потомков, появившихся в этих неравных браках, спустя сотни и даже многие тысячи лет, иногда появлялись дети, обладающие большой силой и великими способностями. Так было и с Ингой, ее дар заработал неожиданно в минуту смертельной опасности. Из всего многочисленного семейства, только в ней проявилась сущность ее далекого предка, неуязвимого и бесстрашного.

Застенчивая еврейская девушка превратилась в грозную воительницу, обученную владению всеми видами оружия, способную убивать с закрытыми глазами и беспрекословно выполняющую приказы законников.

Она была в числе тех немногих, кому разрешалось иметь близкие отношения с обычными, за кем не велась слежка, она обладала большими привилегиями и неприкосновенностью среди своего народа, превратившегося по сути дела в законспирированную военную организацию.

Инга, спустя несколько лет, после чудесного воскрешения, нашла рябого головореза в длинном пальто, виновника смерти отца. Она нашла всех, кто участвовал в расправе над родными. Память сохранила лица и голоса погромщиков. Инга искала и убивала их одного за другим, используя открывшиеся способности. С особой жестокостью она расправилась с рябым, наблюдая его многочасовую агонию. Человек, отдавший приказ об истреблении беззащитных людей, не мог умереть, как достойный воин, он должен был пройти иной путь и корчиться в собственной крови, визжа от страха и моля о пощаде. Инга не испытывала удовольствия от вида агонизирующего душегуба, она ничего не испытывала, видя, как обидчик превращается в ничто. Кто-то должен был заплатить за Иосифа с Рахилью, за ее братьев и сестер, за обычную неторопливую жизнь, за девичьи мечты и надежды, которым было не суждено сбыться, за то существование, на которое она была обречена, став убийцей и исполнителем воли законников.

Юта была ее тайной, ее солнечным лучиком, поэтому Инга была готова умереть, бунтуя против всего мира, в котором были лишь видимые гармония и спокойствие, в котором шла жесткая, беспощадная война двух рас.

[GREEN]

№ 7

Я ещё живой
(отрывки из повести)


В дверь позвонили. Мама пошла узнать, кто пришёл. Анатолий, лёжа в отведённой ему комнате, хорошо мог слышать каждое слово.

– Здравствуйте. Я по объявлению, – послышался молодой женский голос.
– Здравствуйте. Зайдите, – ответила мама. – Вы внимательно читали объявление? Нам нужна опытная сиделка по уходу за больным с травмой позвоночника.
– Да, я внимательно читала ваше объявление. Я имею некоторый опыт в этой области.
– Боюсь, девушка, вы не справитесь. Наш больной достаточно крупный и тяжёлый, а вы такая хрупкая и молодая. Нет, боюсь, эта работа не для вас.
– Да вы не сомневайтесь, я справлюсь.
– Послушайте, девушка, – в голосе мамы Толя уловил некоторое раздражение, – как вас зовут?
– Надя.
– О господи! У нас уже была одна Надежда, которая не оправдала надежд. Уж извините за каламбур. Понимаете, что мне сына нужно на ноги ставить? Его поднимать придётся, его поворачивать надо, одна Надя довела его до пролежней. Пролежни на ягодицах, сын человек молодой, будет вас стесняться. Так что извините, будем искать кого-то постарше.
– Простите, вас как зовут? – В голосе девушки послышались нотки обиды.
– Анна Сергеевна.
– Анна Сергеевна, я учусь в медицинском институте на последнем курсе. Опыт ухода за тяжёлыми больными у меня сравнительно небольшой, но всё же есть. Я умею делать хороший массаж, что вашему больному наверняка понадобится. Обстоятельства сложились так, что мне очень нужна эта работа. Анна Сергеевна, возьмите меня с испытательным сроком, готова неделю отработать бесплатно, только за проживание, в смысле за ночлег. Не понравлюсь, тогда просто распрощаемся – и всё.
– Даже не знаю. Что, очень нужна работа?
– Очень, Анна Сергеевна! Вы даже не представляете как. Папа потерял работу, он в авиации работал, мама одна тянет всю семью – она врач. Кроме меня, ещё двое детей. Я старшая. А ваши условия мне очень подходят: место учёбы – через дорогу перейти, возможность проживания и, главное, работа во второй половине дня.
– Да, это так. С утра я ещё трудоспособная, сама управляюсь, а вечером валюсь с ног. Здоровье уже не то. А его и искупать надо, и постель поменять, и проследить, чтобы лекарства выпил, и покормить, и утку подать, и много ещё чего. А я после шести вечера просто отключаюсь.
– Вот видите, нам обеим подходит такой график дежурства.
– Ну, не знаю, не знаю. Пусть сынок сам решает. Как он скажет, так и будет. Давайте пройдём к нему в комнату. Пусть он сам на вас посмотрит.

Анатолий даже слегка приподнялся на локтях, когда мама провела в комнату девушку.

– Вот знакомься, сынок, это Надя. А это Анатолий, мой единственный сын.
– Очень приятно, – с лёгким поклоном сказала девушка.
– Мне тоже, – ответил Толя.

Первое впечатление девушка производила очень хорошее. Скромно одетая, небольшого роста, худенькая, светлые волосы завязаны тугим узлом на затылке, черты лица правильные и не обременены косметикой, лишь глаза слегка подкрашены – только для того, чтобы подчеркнуть их синеву, да губы тронуты помадой, близкой к естественному цвету. Было очевидно, что девушка умела себя подать, а это могло свидетельствовать о том, что она далеко не глупа. Это обстоятельство в первую очередь устраивало Анатолия, а когда новая знакомая под его пристальным взглядом заметно смутилась, сомнений никаких не осталось.

– Я не возражаю, мама, пусть остаётся.
– Когда можно будет приступить, Анна Сергеевна? – спросила, не скрывая радости, новая сиделка.
– Да вот сегодня и приступайте. Пойдёмте, я покажу вам вашу комнату и кухню.
– Так мне можно сегодня перенести свои вещи?
– Разумеется.
– Ура! – не сдержалась девушка, но, смутившись, быстро взяла себя в руки и добавила: – То есть я хотела сказать спасибо.

После того, как она ушла за вещами, Анна Сергеевна зашла к сыну и спросила:

– Ну и как тебе молодая сиделка?
– Смешная. Пытается показать, что она старше и мудрее, чем есть на самом деле. Но при этом не фальшивая.
– Я тоже думаю, что неизбалованная девчонка. Уже достойна уважения только за то, что решительно настроена закончить учёбу и не тянуть с родителей последнее. С работой сейчас очень тяжело, без блата никуда не устроишься, даже санитаркой в больницу. А её родители живут аж… тфу, забыла, как городок она свой называла.
– А как же папа-авиатор? Какая авиация в маленьком городке? Я думал, она местная.
– Так он в сельхозавиации лётчиком работал, поля обрабатывал. Сейчас и междугородные самолёты почти не летают, а о малой авиации и говорить нечего. Я ее немного порасспрашивала о ней, о родителях, и она произвела на меня хорошее впечатление, а с первого взгляда, надо правду сказать, не очень понравилась. Теперь посмотрим, какая из неё сиделка получится.

* * *

Очень скоро и Анна Сергеевна, и Анатолий убедились, что лучшей сиделки трудно было желать. Первое, что им сразу понравилось, – её чистоплотность. Любую работу она начинала с мытья рук и переодевания в белоснежный медицинский халат. Кровать, которая казалась чистой, Надежда выдраила до стерильного блеска, поменяла постельное бельё, умело перекатывая больного с боку на бок, затем навела идеальный порядок в комнате, которую проветрила, открыв настежь окно.

Через неделю уже невозможно было представить жизнь без этого маленького, но сильного своим духом человека, заряжающего всё вокруг положительной энергией. Буквально в первый же день молодёжь стала обращаться друг к другу на ты. Общаться с Надеждой было легко и просто, ей не нужно было подсказывать или напоминать её обязанности. Что нужно делать для больного, она знала лучше мамы, и это не могло не радовать Анну Сергеевну.

– Правильную профессию ты выбрала, Наденька, – повторяла она не раз. – Именно такими сердечными должны быть врачи. Доброта и внимание – вот лучшее лекарство для больного.

Когда Надя уходила утром на занятия в институт, Анатолию становилось скучно. Телевизор он не любил, а на книгах становилось всё труднее сосредотачиваться. Потом ему стало не хватать общения, даже когда девушка, переделав все дела, отправлялась к себе заниматься. Сначала он искал предлог, чтобы она к нему зашла хотя бы на минутку, а потом просто попросил, чтобы Надя штудировала свои науки у него в комнате, пообещав вести себя очень тихо.

– Хорошо, – согласилась девушка, – но при одном условии: ты не будешь на меня смотреть. Не люблю, когда на меня смотрят во время зубрёжки. У меня в это время бывает очень глупое выражение лица. А кому приятно выглядеть полной дурой?
– Ой, что-то мне не верится, что с такими умными глазами можно иметь глупое выражение лица. Но я согласен не подглядывать за тобой, а ты за это почитаешь вслух свои науки.
– Вслух? Да разве тебе может быть интересна, например, гиперемия, которую мне на завтра нужно вызубрить.
– Абсолютно не соображаю, что это за зверь, но очень хочется узнать. Название уже интригует, красивое.
– А на деле ничего хорошего. Это увеличенное кровенаполнение органа или ткани в результате усиленного притока крови.
– Смотри, как интересно! Ты меня заинтриговала. Давай, читай про это кровенаполнение. Я буду нем как рыба и тоже постигну медицинскую науку. А там, глядишь, и в медицину подамся.
– Ну смотри, сам напросился, не говори потом, что я тебя учёбой своей замучила.
– Вы, студентка, лучше не отвлекайтесь. Приступайте к занятиям.
– Ладно! – сказала Надя, усаживаясь поудобнее в кресло. – Тогда слушай: «Гиперемия бывает артериальная и венозная. Артериальная возникает рефлекторно под влиянием психических аффектов или раздражающего действия»…

Она долго и монотонно читала толстый учебник, как читают молитву, а Толик слушал, закрыв глаза, наслаждаясь приятным тихим голосом девушки. Когда Надя дошла до венозной гиперемии, он сладко погрузился в дрёму. В этот момент ему было по-настоящему хорошо. Забылись все беды и несчастья, не было никаких болезненных ощущений – ни физических, ни моральных. Надежда, бросив мимолётный взгляд на его лицо, сильно удивилась, заметив, как разгладились морщинки на лбу и переносице Анатолия, появилось по-детски открытое и светлое выражение. Но стоило девушке замолчать, как молодой человек тут же открыл глаза и спросил:

– Почему остановилась? Книжка закончилась? Возьми другую.
– Странно, я думала, что ты уснул.
– А ты про метод усвоения материала во сне слышала?
– Ну, тогда расскажи, что тебе удалось с помощью этого метода усвоить.
– Элементарно, Ватсон! Артериальная гиперемия – это когда возникает усиленный приток крови… Ну, например, когда тебе стыдно и ты краснеешь под воздействием психического аффекта, ну или когда я изрядно позанимаюсь на тренажёрах и раскраснеюсь как рак, то это фактор физического воздействия. Можно ещё съесть чего-нибудь. Тогда это будет уже биология. Облился кислотой – химия. Ну, и так далее.
– Ну ты даёшь! – восхищённо воскликнула Надежда. – Ведь, в принципе, всё правильно излагаешь. А мне казалось, что ты даже не слушал.
– А ты думаешь, я в школе двоечником был? Не подумай, что хвастаюсь, но школу я с золотой медалью закончил. Если не веришь, можешь у мамы спросить. Мама! Мама! Ты знаешь, где лежит моя медаль?
– Там, где и грамоты, и кубки, – отозвалась из кухни Анна Сергеевна.– В зале в серванте лежит в коробочке. Принести?
– А можно, я сама посмотрю? – попросила девушка.
– Отчего же нельзя? – сказала, входя в комнату, женщина. – Пойдём, я тебе всё покажу. Он у нас был и спортсмен, и олимпиады разные выигрывал. О таком ребёнке любая мать может только мечтать.

Женщина повела Надю в зал, который стал теперь комнатой хозяйки и куда раньше девушка не заходила. За большими стеклянными дверцами дорогого солидного серванта красовалось несколько кубков, спортивных медалей и грамот.

– У Толика был первый разряд по лёгкой атлетике, по многоборью, – с гордостью сообщила Анна Сергеевна. – Но самая главная награда вот. – Она достала из серванта коричневую коробочку и протянула её Наде. – Заработана честно – не за деньги или по блату. Он всегда всего добивался сам. А хочешь, Наденька, я тебе альбом наш семейный покажу?
– Конечно, хочу. Всё так интересно! Я даже не предполагала… Как с такими способностями человек мог пойти работать в шахту?
– А вот давай присядем, я тебе фотографии покажу и всё расскажу. Только дверь прикроем, а то у него слух чересчур острый. Толя не любит, когда о нём говорят.

Женщины закрылись в комнате и долго секретничали между собой. Анна Сергеевна рассказала всю историю жизни своего сына. И о гибели отца, и о ссоре с отчимом, и о трагедии в шахте, и о жене тоже не могла умолчать.

Надежда была потрясена услышанным:

– Просто не укладывается в голове. У нас с Анатолием совсем незначительная разница в возрасте. У меня, кроме учёбы, вспомнить нечего, а у него столько всего произошло…– Надя грустно покачала головой.
– А скажи, Наденька, у тебя есть парень? – спросила женщина, глядя на девушку поверх очков. – Не могу поверить, чтобы у такой чудесной девушки никого не было.
– Представьте себе, что нет. Я ведь не такая умная, как ваш Толя, мне учёба с большим трудом даётся. На первом курсе был неудачный роман, после которого чуть было из института не вылетела. Поэтому сказала себе: пока не получу в руки диплом, никаких романов.

Чувствуя, что разговор пошёл не туда, куда ей хотелось, Надя спохватилась:

– Заболтались мы, а мужчину кормить пора.

* * *

На следующий день Надежда вернулась из института раньше обычного и не одна. С ней вошёл высокий, солидного вида мужчина, в дорогом костюме, при галстуке и в роговых очках.

– Анна Сергеевна, разрешите представить моего преподавателя Петра Евгеньевича. Пётр Евгеньевич согласился посмотреть больного.
– Денисова кого хочешь уговорит, – сказал мужчина, целуя руку Анне Сергеевне. – Ну, ведите меня к шахтёру. И дайте, пожалуйста, историю болезни и рентгеновские снимки.
– Собрали, в общем-то, неплохо, даже отростки сохранили, хотя при такой травме их проще было удалить. Но работу свою явно не доделали. После того, как кости срослись, нужно было сразу делать ещё одну операцию по установке позвонков на место. А вас где собирали, молодой человек?
– В Луганске.
– Н-да, в Луганске, – задумчиво произнёс профессор, – в Луганске. Надо ехать в Киев, и чем скорее, тем лучше. Срочно нужно отыскать историю болезни и все снимки. Я оформлю направление от нашей клиники, позвоню своему однокашнику. Я ему в прошлом году тестя возил с межпозвоночной грыжей. Руки золотые и оборудование самое современное, даже томограф имеется в его распоряжении. Но хочу предупредить, что стоит очень дорого и обследование, и лечение. Зато результат я вам гарантирую.
– Господи, – воскликнула Анна Сергеевна, – да неужели такое возможно?
– Возможно, возможно, дорогая мамочка, – заверил Пётр Евгеньевич. – Собирайте средства. Я сегодня же уточню, во что это вам обойдётся, но, думаю, не меньше пятнадцати тысяч долларов за полный курс. Наши фантики, увы, не котируются. Если вам нужен помощник, то Денисова вам подойдёт? С институтом я помогу уладить проблемы, а остальное, дорогие мои, всё будет зависеть только от вас. Всё, молодой человек, готовьтесь.

Профессор направился к выходу, а женщина засуетилась возле него, не зная, как отблагодарить, и уже возле входной двери спросила:

– Пётр Евгеньевич, скажите, что мы вам должны?
– Анна Сергеевна! Так, кажется? – возмутился профессор. – Вы мне портите студентку. Мы своих студентов учим бескорыстному служению людям. А вы?.. Хорош я буду в глазах своей ученицы!
– Я же от чистого сердца!
– Так ведь и я тоже. Если хотите сделать доброе дело, то студентку мою не обижайте. Она моя любимица, хоть и предательница. Да, Денисова, в гинекологию пойдём?
– Уже даже не знаю, Пётр Евгеньевич, – отозвалась девушка, – интернатура покажет.
– Да я шучу, Денисова, лишь бы по душе была специальность. За тебя выбирать никто не должен.


* * *

Переступив через гордость, Анна Сергеевна позвонила бывшему мужу и договорилась о встрече. Он пригласил её в свой загородный дом, пообещав прислать за ней машину. Вечером Анна Сергеевна была доставлена в шикарный особняк на берегу Днепра. Бывший муж встретил её приветливо, представил молодой жене и сказал, что можно всё говорить при ней, так как от своих жён у него никогда секретов не было. Рассказывая о трагедии с сыном и проблемами с лечением, бывшая супруга поглядывала настороженно на разлучницу, которая тоже с любопытством посматривала на «бывшую». В заключение Анна Сергеевна сказала:

– Я готова за лечение сына отдать любую квартиру. Паша, выкупи у меня – хочешь, нашу трёхкомнатную квартиру, хочешь, родительскую двухкомнатную. Я тебя очень прошу, помоги.

Бывший муж выдержал длинную паузу и, обращаясь к своей молодой жене, словно прося совета, спросил:

– Что думаешь по этому поводу, дорогая?

Молодая, гибкая, как кошка, супруга встала со своего кресла, подошла к мужу, уселась ему на колени, обняла за шею и нежно промурлыкала:

– А тут и думать не о чем, дорогой. Спасать парня надо.

Муж нежно поцеловал её в кончик носа и произнёс:

– А друзья мне говорили, что ты стерва. Наврали, собаки.
– Ты разочарован? Это у меня внешность обманчивая, а так я хорошая. – И, уже отбросив игривый тон, продолжила: – Анна Сергеевна, на мою поддержку в этом вопросе можете смело рассчитывать. Если есть хотя бы малейший шанс поставить парня на ноги, мы его поставим. Никакие квартиры нам не нужны, они вам самим пригодятся. Не такие уже большие деньги требуются на лечение. Пашины друзья за один вечер в казино больше просаживают. – Она погладила мужа нежно, как ребёнка, и опять перешла на игривый тон: – Наш Паша не такой, наш Паша хороший, он даже детскому дому помогает, новый корпус бесплатно построил, хороший мальчик, хороший.
– Ладно, Ксюха, брысь! – Мужчина нежно отстранился от жены. – А на тебя, Анна, я в обиде. Могла раньше ко мне прийти. Не чужие люди ведь. И Толик мне, как сын. Я на него зла не держу. Даже уважаю за мужской поступок. Одно обидно: сколько я ни старался, отцом он меня так и не признал. Даже на свадьбу не пригласил.
– Что уж теперь вспоминать! – грустно сказала Анна Сергеевна.
– Обиделся, видите ли, на отчима! Как же, гордый! А я вот обиду не держу и всё сделаю для него. Значит, так, не будем долго тут рассусоливать, завтра я пришлю тебе своего адвоката, он займётся оформлением финансовой стороны вопроса, заключим контракт с клиникой на полный курс лечения. Транспортировкой в Киев займусь лично. Доставим самолётом, не трясти же с поломанным позвонком в машине. На текущие расходы… ну, там, на нянек, санитарок, не знаю, на что ещё, сколько надо, столько и дам. Ты тоже поедешь в Киев?
– Да, обязательно.
– Тогда поживёшь в моей киевской квартире. Купил по случаю. Летать по делам в столицу часто приходится, но ты же знаешь, я гостиниц не люблю. Возникнут вопросы – звони мне немедленно. Да и вообще держи меня всё время в курсе.
– Спасибо, Паша, – дрожащим голосом сказала Анна Сергеевна, – я всегда знала, что ты очень добрый и чуткий.


* * *

Через несколько дней Надежда уехала в сопровождении адвоката Павла Арсентьевича оформлять все необходимые документы в киевскую клинику. Анатолий затосковал уже через несколько часов разлуки. Мама, заметив грустные глаза сына, спросила:

– Что с тобой, сынок?
– Мне страшно, мама.
– Чего ты боишься, глупый? Всё будет хорошо.
– А вдруг она не вернётся?
– Что за глупости! Наденька не вернётся? Что ты придумал? Не вернётся! Да ты, никак, влюбился?
– Я не знаю, мама. Знаю только, что плохо мне без неё.
– Это и есть любовь.
– Но я для неё – только работа. Меня страх берёт от того, что уеду в Киев – и всё кончится. И мы больше никогда не увидимся. Мне даже хочется оставить всё как есть.
– Да что это с тобой, сынок? Что за мысли такие? Наоборот, ты должен вылечиться и добиваться её любви. Или ты думаешь строить отношения на жалости к себе?
– Пока я буду лечиться, она забудет меня.
– Тогда, значит, не судьба, а на судьбу нечего пенять. Но поверь моему материнскому сердцу: она к тебе тоже неравнодушна.

Надя приехала только через четыре дня. Влетела в квартиру с лицом победителя и с порога закричала:

– Люди! Всё просто прекрасно! Тринадцатого мая нас ждут в клинике!

Анна Сергеевна бросилась Надежде на шею и покрыла всё лицо девушки поцелуями, даже не пытаясь скрыть слёзы радости.

– Пройди скорее к Толе, – шепнула растроганная женщина, – совсем извёлся, тебя дожидаясь.
– Я только руки помою с дороги, – попросила Надежда.
– Потом, потом, – Анна Сергеевна почти силой втолкнула девушку в комнату сына, – а я пока чай приготовлю и что-нибудь позавтракать соберу.

Женщина ушла на кухню, оставив молодых людей наедине.

– Здравствуй, Толя. Тринадцатого тебе нужно быть в Киеве.
– Здравствуй! Я это уже слышал.
– А почему так нерадостно?
– Я уже не знаю, чему мне радоваться.
– Что-то я ничего не понимаю. Что случилось, пока меня не было? Я тебя не узнаю.
– Я себя сам не узнаю.
– Ну-ка, давай, быстренько рассказывай, почему такой мрачный.
– Тебе в детстве «Аленький цветочек» читали?
– Ну?
– Там через три дня чудовище чуть не загнулось, а тебя не было целых четыре.
– Ах, вот оно что! Бедное моё чудовище, дай я тебе лучше подушку поправлю, а потом уже поговорим.

Надя наклонилась, чтобы поправить почти упавшую на пол подушку. Этого момента Анатолий упустить себе уже не позволил: сильными руками он обхватил девушку, притянул к себе и все свои чувства вложил в бесконечно длинный поцелуй. Надежда даже не пыталась вырваться. Одним движением руки она вынула из тугого узла на голове заколку, и волосы светлым веером рассыпались по подушке, укрывая их лица, соединённые неожиданным порывом.

Анна Сергеевна заглянула в комнату, чтобы пригласить Надежду к чаю; ей не терпелось узнать все подробности поездки девушки в Киев. Но то, что она увидела, заставило её на цыпочках попятиться обратно. Чай подождёт!

Через несколько минут Наде удалось оторваться от пылающего лица Анатолия.

– Да-а-а, – протянула она, – Пётр Евгеньевич был прав: с рефлексами у вас, больной, всё в полном порядке.
– Ну, так я же ещё живой, – сказал в своё оправдание Толя.
– А знаете ли вы, Анатолий Ващук, что я девушка порядочная, и если вы тоже порядочный человек, то после вашего поступка вы просто обязаны на мне жениться?
– Да я хоть сейчас.
– Смотри, какой скорый. Девушка должна подумать.
– Только думай недолго, а то чудовище умрёт.
– По закону этой сказки после поцелуя ты уже не чудовище, а прекрасный принц. Так что будем жить долго и счастливо и умрём в один день.

[GREEN]

№ 8

Агафон

Глава 14. Отец Агафон

«Камо пойду от скверного духа братии и от лица их камо бегу? Ей, Господи, сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернут жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – думал настоятель монастыря третьего класса отец Варавва. И бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена, за непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным, для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы. Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря.

Правда, цепи в монастыре были заведены ещё тридцать лет назад, когда монах Варсонафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени, провинившиеся отцы, вслед за Варсонафием, приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом.

Помолившись, отец Варавва начал обход келий. И что же он видит? Отца Агафона опять нет на месте. Этого следовало ожидать.

Накануне поздно вечером в монастырь, яко тать в нощи, явился архимандрит отец Вениамин. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе и решил проверить святость обители. Он собрал монахов и спросил, читала ли братия сего дня поучения. Диакон Агафон, огромного размера мужик с короткими руками-кувалдами, круглыми чёрными глазами с острым взглядом, возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко, без чину, ответил:

– Не читал. Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.

Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон по слогам, с заиканьем едва одолел страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве, кстати, далеко не первое. Игумен, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью: три дня беспрерывного моления в келье и тысячу поклонов. И вот, сбежал, аспид!

На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою на отца Агафона. Что он в субботу, де, был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на бабе рубаху и покусал её.

– Позвать диакона, – приказал игумен.

Но братия Агафона не нашла, и только к обедне мужики привезли его в монастырь из слободки, в телеге, мертвецки пьяного. Назавтра он не был к заутрене, а к обедне приспел опять пьяным. Очевидно, успел ещё что-то украсть из монастырского имущества и променять на вино.

Отец Варавва, ничтоже сумняшеся, распорядился после обедни при всей братии посадить его на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил братию.

Дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, сильно напился, пошёл на скотный двор и в злобе стал тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру. Она закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину, ударил ею в окно, которое разлетелось на щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил. Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною, пока она сломалась.

Тогда он схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник, притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на железную цепь.

Но тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с тщанием и рвением, поскольку не хотели сменить на цепи диакона. После обедни игумен в назидание собрал братию у столба с Агафоном и велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, испустил дух. Затем диакон выскочил за врата, и… поминай, как звали.

– Ну, всё, – подумал отец Варавва, – Кому Рождество Христово, а мне – Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился.


Глава 16. Разбойники

Агафон переправился через Дон с двумя мужиками, вплавь, держась за лошадь одного из них. Крестьяне были легко одеты, в лаптях и говорили, что на той стороне будет всё: и деньги, и лошадь, и одёжа, и вино хмельное. Они стакнулись на ярмарке, потом весело погуляли в кабаке. Собутыльников прельстила немеряная сила отца дьякона. Он на спор гнул подковы и головой проламывал глинобитные плетни.

За беглым диаконом многие охотились. За несколько месяцев пребывания на Дону поп был замечен в бесчисленных кражах, грабежах и драках. Даже получил прозвище – Дикий расстрига. Надо сказать, подельники несколько побаивались его. Он в пьяном буйстве перед уже решённой переправой чуть не задушил кушаком одного из них, Семёна, который пытался отобрать у него бутыль с брагой.

Агафон, если не был пьян, то был недоволен, и тогда поносил всех грязной руганью и богохульными словесами. В Задонье позвала его, как и всех, воля, а ещё… безнаказанность.

Малочисленная ватага уже с месяц носилась по степи, стремясь присоединится к более крупной шайке, или, на худой конец, найти Агафону коня. Семёну и Асею надоело по очереди возить его на своих жеребцах, чуять сзади себя его тяжёлое дыхание и слушать постоянное сквернословие «святого отца».

Тёмные дела, пьяные бесчинства, разбой не тяготили совесть заблудшей овцы Господа нашего. Главное для Агафона – утроба. И если она требует, он не остановится ни перед чем. «Яко сказано: василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом».

Пока Семён с Агафоном, сидя у костра, обгладывали косточки зайца, Асей обследовал местность и принёс весть, порадовавшую его товарищей.

– Тут, недалеко, вёрст семь, того… черкесский аул. Подкараулим одного кого-нибудь и того… отберём у него коня, Я того… приглядел удобное местечко на кургане, в кустарнике, там и деревца есть. Засядем и…того, отберём коня, а, может быть и оружие. Надо … того, покумекать.
– А чо кумекать. Верёвку на шею, и с коня долой! – отрыгнув зайчатиной, предложил Агафон.
– Так давайте сейчас и поедем туда, – оживился Семён.

Но на курган подниматься не пришлось. В полуверсте от них, как по заказу, появился всадник.

Асей дал знак. Время! Дружки вскочили на коней и с гиканьем стали гнать черкеса. Тот мчался вдоль берега в сторону аула. Расстояние между людьми сокращалось. Уже было видно, что всадник – мужичина немолодой, рыхлый и для них не противник.

Выхватив из подсумка верёвку с петлёй, Асей размахнулся. Вервь со свистом захлестнула шею черкеса и сдёрнула его с коня. Старик выпустил поводья и с хрипом свалился на землю. Семён погнался за конём, остальные бросились к черкесу.

Степан и Фрол настороженно следили за происходящим из шалаша, успокаивающе поглаживая пса. Они сообразили, кто перед ними.

А тем временем разбойники пытались связать поднявшегося старика. Они сбили его с ног, но, падая, несчастный внезапно наклонил голову и нанёс обидчику удар в пах. Тот взвыл, – а в руках попа сверкнуло лезвие ножа.

– Ах, ты мать честная, – прошептал Степан и ужом скользнул из шалаша. Фрол не хотел ввязываться в чужую драку. Но, что есть, то есть, и он, ругнувшись, рванул вслед за Степаном. За ними бросился Верный.

Завертелся клубок разгорячённых дракой тел, злобное рычание и ругань перекрывались лаем Верного. Ржали лошади. Степная пыль заволакивала побоище. Разъярённый поп, недовольный тем, что ему помешали чинить расправу, замахнулся ножом на приятелей, но неожиданно Степан выхватил из-за пояса кинжал и вонзил ему в предплечье. Поп, озверев, здоровой рукой схватил Степана за грудки и приподнял над землёй. Пёс вцепился врагу в ногу и повалил на землю.

Другой разбойник, крепко прижав черкеса к земле, начал шарить у него за пазухой, однако удар Фрола опрокинул его навзничь.

Третий бросился седлать лошадь черкеса, но заметил вдали пыль из-под копыт лошадей. По степи несся целый отряд всадников.

– Уходим! – воскликнул он.

Разбойники, пересилив боль, вскочили на своих коней и помчались прочь. Раненый Агафон ревел от злости: его крепко держал Верный. Хотя вот он, конь черкеса! Видит око…

– Убери собаку, – прорычал поп, уставившись на Степана немигающим взглядом.
– Иди, – безучастно проговорил Степан, оттаскивая Верного от жертвы.
Агафон, не отводя от врага взгляда, встал и, затем, прихрамывая, заковылял к реке.
– Ты что это… отпустил его? – недоумённо взглянул на друга Фрол.
– Пусть, – пробормотал Степан, удивляясь самому себе: зачем он это сделал? Непонятно.

Стон черкеса отвлёк его от мыслей. Друзья подошли к бедняге и, взяв под руки, повели к коню….

Подскакавшие к ним горцы, спрыгнув с коней, кинулись на защиту соплеменника. Но старик их остановил, что-то залопотав по-своему. Затем низко поклонился приятелям:

– Вы мой живот спасал. Благодарност будет. Поидем, поидем в мой унэ. Кушат будем.


Глава 19. Живота!

Выбиваясь из последних сил, Агафон левой рукой ухватился за прибрежный рогоз и подтянул тело. Наглая лягушка прыгнула ему прямо на голову и квакнула. Упираясь ногами в корневища, Агафон привстал и двинулся к вожделенному берегу. Силы покидали его. Кровь хотя и шла из раны, но не так бурно. К предплечью присосались с десяток пиявок. Правая рука свисала плетью, левая тряслась от напряжения. Приволокшись к берегу, Агафон упал животом вниз на пожухлую траву и забылся.

Он пришёл в себя, когда уже стемнело. Попытался приподняться. Но не смог. Руки онемели. И только там, внутри, от самой груди в десницу толкалась жгучая боль.

Неужели это конец? Злость, нет, ярость охватывала его. Ярость и бессилие от того, что он не может ничего сделать, изменить… тело горело, горело, сердце жгло. И ему наплевать на источник огня…. Это конец!

Вдруг стало светло, как днём. Перед глазами возник апостол Пётр, позвякивая ключами от рая.

– Агафон! – прогремел он. – В рай тебя не пущу! Сатана – твой Бог! И место тебе – в аду! Будешь в котле с кипящей смолой вариться и каждую минуту своей жизни проклинать. Татьба, убийство, чревоугодие, пиянство – тяжкие грехи. И нет тебе прощения!.

От ужаса у дьякона зашевелились волосы на голове. Свет померк, и картинки одна страшнее другой замелькали перед затуманенными очами грешника. Он увидел себя со стороны.

Вот он в пьяном угаре, огромный, краснорожий, таскает за волосы молодицу, не давшую ему в долг вина... А вот уже чудище рогатое за волосы его вытаскивает из громадного котла с кипящей смолой. Смеётся жёлтыми клыками и снова окунает в раскалённый котёл.

Он воровато из оклада выковыривает перлы – а у него железными щипцами вытаскивают зубы изо рта, и он визжит, как та свинья, которую он украл у мужика и забил в чистом поле. А потом рвал жаренное на костре мясо вот этими самыми зубами, что теперь белой горкой ложатся на чёрный адов песок.

Воскресное утро…. Когда братия бьёт покаянные поклоны в храме, на монастырском дворе мужики выгружают из телеги его безжизненное тело…

А вот он под хохот чертей, бесов, анчуток босыми пятками на раскалённой сковороде пляшет бесконечный танец, а Сатана, тычет ему в рожу серебряное кадило, на которое он выменял три штофа вина.

– Господи, спаси и помилуй мя, – шепчет Агафон, ощущая железа цепей, которыми он прикован к позорному столбу на монастырском дворе.
– Прости мне все прегрешения вольные и невольные. Каюсь, каюсь, каюсь.… Пощади живота моего, Господи, искуплю…..

Сознание покинуло болящего….

Казачий разъезд следовал вдоль берега, внимательно всматриваясь в рассветную даль по ту сторону реки. Вдруг конь подхорунжего Бычкова всхрапнул и, фыркнув, нагнул голову. Казак глянул на землю и увидел окровавленного священника в рваных ризах, лежащего наполовину в воде.

Казаки спешились.
– Видать, поп! – воскликнул подхорунжий.
Казаки подошли ближе.
– Здоровенный!
– Агудал!
– Наверное, черкесы убили!
– Посмотри, Мишаня, можеть, живой.
– Да, куды ему, столько руды потерял.
Молодой казачок нагнулся к самому лицу Агафона и услышал хрипловатое дыхание.
– Двошить , братцы! – удивленно проговорил он, - живой.
– Ну, давай на хутор, – велел подхорунжий.

Агафон открыл глаза. Увидел над собой низкий белёный потолок. Потом перевёл взгляд на окошко, заткнутое мутным пузырём. В углу киот с Владимирской Божьей матерью и едва тлеющая лампадка. Слева на стене – засиженная мухами картина, изображающая казака с большой головой на тонкой шее. И ни шороха…. Тишина.

Он прислушался к себе. Рука болела. Но гораздо меньше. Пошевелил пальцами. Осторожно прикоснулся к правой, раненой, руке – но её не было! Туго перевязанный обрубок вместо десницы.

«Кара господня! Длани лишился!», – испугался он.

Дверь скрипнула и в хату вошла казачка лет сорока с широко расставленными глазами на плоском лице. Увидев, что болезный пришёл в себя, улыбнулась и сразу похорошела.

– Святой отец, жалочка моя! Кто ж тебя так! Черкесы, кубыть, бесовы души? Ты есть хочешь? Рази молочка принесть? – метнулась казачка из горницы.

Агафон хотел перекрестить добрую женщину вослед. Но, скрипнув зубами, отвернулся к стене.

– Не зря, видно, Господь лишил меня десницы.

[GREEN]

№ 9

Отрывок из повести «Утренний свет» стр. 50.

В половине пятого, вечернего часа, Пётр Петрович вышел из дома, спрятав, однако, до времени начала встречи, под старым, но ещё вполне приличным плащом роскошный костюм, подаренный Леоном. Перед уходом он, заглянув в зеркало, поразился перемене облика неудачливого писателя на образ уверенного в себе джентльмена, нездешнего происхождения, будто бы не только одежда, но и он сам прибыл из-за семи морей для того, чтобы удивить местную публику своим временным присутствием. Но и под новой, изысканной одеждой билось доброе, страдающее от невысказанности и непонимания, сердце, горела жаждой воскрешения в творчестве и общении душа, и когда у ворот его дома остановился прибывший за ним автомобиль, он, вдруг, понял, что ему дан шанс и должно употребить этот случай, чтобы выйти победителем в схватке за читательский интерес и самому убедиться в надобности своих опубликованных и будущих произведений.

Здание издательства «Христофор Колумб» полыхало яркими огнями, широко раздвигая осенние ранние сумерки. Асфальтированную площадку перед входом облепили легковые машины разных мастей и размеров. «Что это за народ такой прикатил? Такие авто не всякому по карману», - подумал Царёв и не зря.

У гардероба его встретил швейцар в ливрее с галунами, забрал плащ и, махнув пушистой щёткой по плечам, проводил и отворил двери в зал торжеств. И когда будущий триумфатор вошёл, то сразу понял, что здесь состоится праздник по какому-то другому поводу, а он служит лишь некоей причиной этого собрания людей.

В большом, ярко освещённом зале стояли столы, накрытые на четыре, шесть и более персон, а за ними сидели расфранчённые, с умопомрачительными причёсками дамы с кавалерами, не уступающими им в желании блеснуть одеждой, лысиной на голове, золотом очков и побрякушками на руках. Он, было, замешкался, желая определиться в этом обществе, но его тут же препроводили на сцену, где редактор издательства, казавшийся ещё более обугленным в белоснежной рубашке и светлом фраке, пожал ему руку и начал призывать публику к вниманию.

Пётр Петрович огляделся, но за ближними к сцене столами не заметил знакомых лиц, и только в дальней стороне зала ему махали руки людей, трудно узнаваемых даже в ярком свете. Но вот у середины зала, у стены, поднялась богатырского сложения фигура человека и приветственно подняла руку. Царёв узнал поэта Никитина и тут же успокоился:

- Не все чужие и свои пришли. Поддержат, если что, - пронеслось в голове, но от чего и зачем его нужно будет защищать, он не представлял.

Пока издатель делал представление книги и автора, а у него оказался голос оратора и талант конферансье, Царёв приходил в себя от первого впечатления своей ненужности на этом празднике и озирался, желая найти людей и предметы, свидетельствующие об обратном. Взгляд его упёрся в постамент, на котором возвышался большущий макет его книги, в развернутом виде, красочной обложкой обернутый в зал, к зрителям. Редактор «Колумба» заливался соловьём, сыпал шутками, возбуждая интерес присутствующих к происходящему на сцене, и в первую очередь к персоне Петра Петровича. Но необычность явления такого масштаба в своей жизни заставляли писателя искать и другие признаки внимания личного характера. И он, казалось, находил их в макете изданного произведения, взмахах рук, улыбках на лицах, словах редактора и уже ждал начала своего общения с публикой.

Правда, его смутило внимание семи старцев, сидящих за столом прямо у сцены. Все они были одеты в длиннополые кафтаны, распахнутые книзу. Седые бороды густо окаймляли благообразные, еще свежие лица с живыми глазами, головы их прикрывали шапочки из чёрного атласа, похожие на головной убор римского папы. В центре стола, в старинном рогатом подсвечнике горело семь толстых свечей несмотря на яркое электрическое освещение. Совсем не слушая слов выступающего, они говорили между собой, прихлёбывая из бокалов вино и закусывая чёрным виноградом. Разговор явно шёл о виновнике торжества, они обсуждали предмет, часто взглядывая на стоящего в немом ожидании Царёва и даже указывая на него сухими пальцами, вытягивая их из рукавов одежды. Было в их поведении что-то предельно независимое – они пришли сюда не слушать, а обсудить нечто важное для себя. Общество этих довольно нелепо одетых старцев существовало само по себе, отдельно от человеческой суеты и, судя по бородам и средневековым одеяниям, очень давно – может сотни, тысячи лет, возможно, менялось только наполнение кафтанов и ермолок, всё остальное оставалось прежним – мысли, дела, видение мира. «Зачем они то сюда пришли эти мудрецы», - недоумевал автор новоизданной книги. И, вдруг, осознал, что эти старики и есть персона грата, определяющие главенство ролей в высоком нынешнем собрании. И его творчество они рассматривают, как объект, подлежащий достройке до необходимой величины, либо разрушению до основания.

- Это от волнения, - процитировал Царёв себе свои мысли о чудных стариках. – Деды, как деды, может, общество какое-то или сектанты-книгочеи, - и тут же редактор Роман передал ему микрофон.

Многое хотелось высказать Царёву и залу и миру, но поначалу он смешался и, только рассказывая о работе над замыслом романа и его написанием, увлёкся, и речь окрасилась живыми оборотами слов и фразами, достойными самобытного таланта писателя. Он жил в словах, извлекал их из прошлого, вдыхал душу, оживляя этим глаза присутствующих в зале, и когда почувствовал духовную связь с небытием во времени, что осталось на страницах книги, прочёл несколько отрывков прошлых мыслей, изложенных в романе, и удивился, вдруг, услышав аплодисменты, которыми, встав, наградила его речь публика.

Писатель одинок и представляет своё одиночество как некую свободу от чужого присутствия в том пространстве, где он живёт и часто не приемлет внимания незнакомых и даже родных людей к своей жизни и потому боится обсуждения своего творчества более чем невнимания к нему. И теперь хлопотливые звуки бурных оваций так взбудоражили слух похожестью на смех, что он, пожав руку редактору, быстро спустился в зал, пересёк его по диагонали и оказался в кресле за столом между поэтом-другом Никитиным и его сестрой Алевтиной.

За уходом автора со сцены к микрофону потянулись критики с якобы своим особым мнением, редакторы журналов долго и нудно расхваливали свои издания, каждое претендующее на исключительность в мире литературы, команды своих редакций, ежечасно отделяющих зёрна таланта от плевел посредственности под мудрым руководством и неусыпным оком главного, чью справедливость трудно оспорить, если он сам оповещает о том с трибуны. Им пытались задавать вопросы о трудностях, возникающих на пути молодых авторов в период роста, невозможности проникновения на страницы популярных изданий произведений авторов без имени или протекции, но дискуссии не получилось, ответ звучал единственный из всех уст:

- Приходите, поговорим, - что означало, - проходите, у нас свой клуб и свои интересы в нём.

Ничего нового для себя никто не услышал, не узнал, не определился, и потому вскоре все успокоились на достигнутом. И когда на сцене появились дети, одетые в чудные ангельские наряды с крылышками за спиной, публика оживилась, и все глаза устремились на действо в желании отдохновения от напрасных фантазий ожидания нежданного обретения неуловимой славы.

Дети, чьи белые одежды дополнялись золотом кудрей на прелестных головках, пели, танцевали, исчезали за кулисами и возникали вновь в костюмах герцогов, князей, баронов, фрейлин, а то, внезапно перед взором публики вырастали декорации древнего Рима и маленькие гладиаторы сражались короткими мечами на арене Колизея. Спектакль сопровождался изумительной по звучанию музыкой всех народов, соотносительно ко времени происходящих на сцене событий.

Зрители ликовали, забыв обо всём на свете, они упивались радостью зрелища и чародейством маленьких артистов. И вот, запрятав золотые кудри под красные фески, дети танцуют экзотический турецкий танец, но взмах руки дирижера и уже гарем восточного владыки предстаёт перед глазами ошеломлённых зрителей, где наложницы водят вокруг, восседающего на подушках султана, томительный, как любовное ожидание хоровод, и тела их трепещут под тонкими, узорными покрывалами.

Их сменяют – зажигательное, представляющее целую эпоху танца испанского юга – фламенко, печальная еврейская хора у, освещённой рампой, стены плача в Иерусалиме, чинные немецкие пляски на зелёных лугах Баварии, ужасная по замыслу итальянская тарантелла, сопровождаемая переборами гитары, стуком тамбурина и кастаньет.

Надменных, даже в танцах, англосаксов сменяют весёлые шотландцы в клетчатых килтах и тягучие звуки волынок, потом сцена будто бы расширяется, вырастает до размеров планеты, и уже разные народности, в своих национальных костюмах, заполняют всё пространство земного шара и от души веселятся небывалому празднику.

Вдруг всё исчезает, и хор среди бегущих декораций дворцов и каналов, исполняет прекрасную песню венецианских гондольеров, и дети выпускают из рук белых голубей, которые, покружив над залом, взмывают, в открывшийся на потолке проём, прямо к горящим в ночном небе звёздам.

Едва последний голубь улетает в ночь, как потолок нависает над залом огнями хрустальной люстры, исчезает сцена, подождав, однако, покуда дети убегут за кулисы, раздаётся лёгкая инструментальная музыка и публика начинает делиться мнениями, ещё пребывая в душевном неравновесии, и выражая громкий восторг полученных впечатлений от необычайно красивого спектакля.

И только очень наблюдательный зритель заметил, что кулисы, куда скрылись юные артисты, обратились стеной, неотличимой от других стен зала и даже с окном в ночную пустоту.

Но тут появился Леон. Первой из всех, сидящих за столом, его заметила Аля и шепнула Цареву: «Будто снег на голову, этот ваш друг. Не было видно, а тут прямо в центре внимания». Пётр Петрович повернул голову вполоборота и тоже увидел устроителя торжества, в костюме кофейного цвета, белых туфлях, белой бабочкой на чёрной рубашке, идеальным пробором в напомаженных волосах. Его высокая стройная фигура и лицо потомственного аристократа сразу привлекли внимание присутствующих в зале гостей, но он, не внимая взмахам рук и блеску женских глаз, направился к столу семи старцев, присел среди них, как у стола добрых друзей, оставив другим приглашённым право развлекаться, кто как желает и умеет.

К столу, где обосновались друзья героя нынешнего вечера писателя Петра Петровича Царёва – поэт Никитин с сестрой Алевтиной и редактор небольшого литературного альманаха «Камо грядеши» с супругой, началось паломничество любителей автографов с просьбой расписаться на первой странице, уже, невесть где, приобретённой книги. Многие хвалили произведение, ещё только взглянув на обложку, зная заранее, что никогда не прочтут даже авторского вступления к роману. Книга раскупалась, как память о праздничном вечере, своего присутствия на нём, увековеченного автографом самого автора. Так было всегда, везде и всюду – говорились фразы, сменяющие одну пустоту на другую, в этом вакууме пытался вежливо улыбаться автор романа, прочитанного пока лишь только им самим и, может быть, редактором издательства. Настоящий читатель появится позже, а может и вовсе не найтись, как бы ни были пышны церемонии презентации книги.

Выручил Леон, незаметно присевший к столу на приставленный каким-то строгим и неприятным на вид субъектом стул, объявивший очереди, жаждущей росчерка знаменитого пера, чтобы приходили в понедельник, каждой следующей недели в офис редакции, где писатель подарит желающим свою подпись и даст необходимые разъяснения по содержанию произведения. Разочарованные поклонники отстали, и Леон произнёс тост за литературу, а также за ярких представителей этого жанра искусства, с которыми он имеет честь находиться за одним столом. Выпили, но вопросы относительно праздника остались, и Царёв спросил:
- А что здесь делают эти старики, что приветствовали вас первыми?
- Норбоннские старцы? Покрылись мхом в своих средневековых замках, мало показываясь на людях, я и решил пригласить их сюда размяться, и случай представился важный – выход вашей книги. Они хорошо разбираются в литературе, живописи, изделиях из драгоценных камней, а также могут помочь в переводе и издании книги на Западе, - буднично ответил Леон.
- Почему их семеро и все так одинаковы в одежде, да и образом схожи? - допытывался писатель.
- Они занимаются одним делом, долго живут, часто видятся и, видимо, потому похожи даже мыслями, в которых великая забота о будущности мира, упреждение нежелательных событий на планете и достижение прогресса в созидании общемировой системы управления людьми. Такие вот они, наши старцы. Пробудут недолго, познакомятся кое с кем и назад в Европу. А мир наш всегда имел семиполярное расположение. Мышление, созидание и разрушение происходит по тому же принципу. Потому их семеро, и освещают их разум семь свечей светом прозрения древних пророков. Пойдёмте лучше танцевать, - и он через стол подал руку Алевтине. Они заскользили по паркету под звуки аргентинского танго, заполонившие пространство зала жгучей мелодией любовной игры.
- А вы хорошо танцуете, - освоившись в ловких руках Леона, похвалила его легкие, как ветер, и изящные, как статуя Аполлона, движения партнёрша.
- О, если бы вы посетили такое количество балов, приёмов, раутов и всяческих других сборищ человеческого бахвальства, смогли бы кружиться в вальсе с закрытыми глазами, а танго – это просто новомодная скука и не требует особого умения. При дворе несчастной Марии-Антуанетты, погубленной якобинцами, танцы заменили само бытие и полыхали так жарко и ярко, что, увлекшись этой придуманной жизнью, король Людовик проморгал начало революции, а с ней и настоящую жизнь, свою и королевы, - развивал мысль о влиянии танцев на судьбу властителей кавалер и добавил. – И здесь ни при чём возросшее народное самосознание.
- Вы что бывали во дворце Бурбонов? - недоверчиво отпрянула Аля.
- Конечно. Я бывал везде, где богатство и веселье заставляли людей забывать о своем Небесном происхождении, долге и совести. От роскошных торжеств во дворцах царицы Савской, до шабашей большевистских уродов, на вакханалиях древнеримской знати и на церемониальных приёмах китайских мандаринов, на праздниках у хитромудрых византийских басилевсов, на посиделках у турецких султанов, где дымятся кальяны, и воздух одурманен сладким запахом гашиша. Желаете что-то узнать о природе и нравах людей различных эпох, обращайтесь. Только скажу сразу – очень печально такое многознание. Кроме жестокости и страха не остается на земле ничего, что могло бы отвратить помыслы людей к подлому и ужасному. Горстка храбрецов, в разных концах планеты сражается за идеалы Божественного писания, но они все меньше слышимы, а их подвиги уже едва различимы в мире, где царит мерзость разврата, лживость и властолюбие. Белый свет человеческого разума покорён, обращён во тьму и пребудет в оной до конца земных дней. Это говорю Я, - партнёр изящно наклонил даму к паркету.
- Как ваше настоящее имя? - очень всерьёз спросила женщина.
- О, у меня много имён. Разные народы присвоили мне свои звучные названия. Есть имя, которым звал меня Вседержитель в своих чертогах, оно мне дорого и потому меня редко так величают, остальными именами меня наградили люди. Моё самое известное земное имя …, - он наклонился к плечу партнерши, и что-то прошептал, как могло показаться какую-либо нежность, возбуждённую близостью в танце. Однако женщина побледнела, потяжелела в движениях, но партнёр твёрдо держал в объятиях её обмякшее тело и в ритме угасающей мелодии танца, приближался к столу и без всякой угрозы в голосе предупредил:
- Никто не должен знать о нашем разговоре. Пожалейте своих ближних и себя, хотя вы и так ничего не скажете – никто не поверит. А теперь веселитесь и забудьте малые знания, большие откровения ждут впереди, но не вас, - Леон усадил полуживую женщину в кресло, присел сам и предложил налить Алевтине фужер красного вина, так как её немного укачало в танце. Аля опростала большой фужер, до краёв налитый вином, и откинулась на спинку сидения, взгляд её оставался неподвижен и пуст.

Между тем разговор склонился к трудностям издательского дела. Подходившие редакторы жаловались на недостаточное финансирование их изданий, невозможность увеличить объём журналов, платить авторам гонорары, полагая, что организатор пышного, богато оформленного и сервированного (столы ломились от яств и пития) праздника, пожелает помочь им в их высоких стремлениях на благо искусства. На все эти слёзные сетования Леон не ответил ни слова, отвечал на приветствия людей, но никому не подал руки, даже убелённым сединой ветеранам литературоведения, зря они с усилием клонили перед ним негнущиеся спины. Вдруг, он встал и, прощаясь, в двух словах ответил продолжавшим клянчить его милости, нищим пропагандистам искусства:
- Завтра приходите сюда же, вас примет мой зам. Он и решит ваши проблемы.
- Очень вам будем обязаны, - в один голос благодарили редактора.
- Называйте меня другом, не более того. Так же, как обращается ко мне Петр Петрович. За ваш успех, - протянул он руку с наполненным вином бокалом в сторону автора книги, лежащей теперь на каждом столе, среди разграбленных закусок, вилок, ножей, водок, разлитых по скатерти вин и скомканных, грязных салфеток. Царев встал, звякнул бокалом за дружбу и творчество:
- Спасибо, мой друг! Не забуду вашего участия в моей судьбе.
- Моё участие здесь неважно и незримо, но дружба моя вечна, - он пригубил вино. – И нет причин сомневаться в крепости мох дружеских объятий ни до, ни после минувших событий. - Он отошёл в глубь зала и растворился среди гостей и громких разговоров.

Как будто сопровождая уход наблюдателя от сил неизвестных и непознанных, но любимых за щедрость и размашистую неповторимость в создании красивой жизни, появились цыгане, и запела, заплясала вся замученная славословием и злословием толпа, освобождаясь под звуки гитарных всхлипов, от последних наваждений нахождения не в своей жизни. Сидевшая безмолвно Алевтина, вдруг, ухватилась за рукав пиджака Царёва и горячо зашептала прямо в ухо безумные, как показалось герою дня, слова:
- Вам грозит опасность. Нам нужно бежать с этого шабаша. Надо быстрее отсюда уйти. Я должна, должна вас увести, - напуганный поведением сестры, Никитин встал и увёл Алю через двери, ведущие на улицу, но очень скоро вернулся и, наклонившись к другу, сквозь шум цыганской песни-пляски взволнованным голосом прокричал:
- Она не в себе и зовёт тебя. Говорит, что не уйдёт пока не вытащит тебя из этого ада. Я боюсь за неё. Иди к ней Пётр, а что делать решай сам. - Царёв вышел и когда в свете фонаря, среди осенней полуночи увидел лицо Алевтины, где живости вместо, отразился жуткий страх, исказивший милые недавно черты так, что он содрогнулся, поразившись безыскусной перемене образа женщины, за считанные минуты состарившейся даже фигурой, что согбенным изваянием застыла в бледной желтизне дрожащего света. Не на шутку испугавшись, он уже и не думал о возвращении к веселью, остановил отъезжавшую от крыльца машину и, усадив, потерявшую дар речи женщину на заднее сидение, сел рядом и через недолгое время скорой езды, открыл двери своего дома и ввёл, почти занёс Алю и усадил в кресло. Хотел пойти на кухню, согреть чаю, но гостья вцепилась в него мёртвой хваткой и горячо зашептала:
- Прошу вас закройте двери. Никому не открывайте. Он придёт, и тогда мы погибли.
- Да-да – с волнением, проникшим в голос, ставшим, вдруг, хриплым, зашипел. – Конечно, сейчас закрою и двери и окна. Ворота тоже закрою, - он готов был спрятаться, где угодно, только бы не видеть горящих ужасом глаз на бледном, как смерть, лице женщины.

Когда он вернулся, Аля спала, будто заколдованная каким-то пережитым наяву кошмаром, тени которого и теперь бродили по её лицу, вздрагивали на губах и ресницах. Царёв бережно поднял свою неожиданную гостью и перенёс её на диван, уложил, принёс из спальни пушистый плед и, укутав в него спящую женщину, присел в кресло и задумался о причине такого неожиданного поворота в событиях прошедшего вечера. Но усталое сознание отрицало все попытки сомнений в собственном величии, а поведение сестры Никитина он счёл излишней эмоциональной насыщенностью нежной души провинциальной красавицы. Лишь вяло припомнил, что не называл водителю машины, что доставила их домой, своего адреса и ничего не успел заплатить, как она отъехала. «Странно. Может, кто знакомый был за рулём. Ладно, утро вечера мудренее», - ложась в постель, решил Царёв.

Ночью хозяина разбудили неясные звуки движений, происходящих в доме. Казалось, что кто-то бродит по комнатам, ища что-то нужное, но темнота мешает поискам, и ночная тишина выдавала невидимого гостя стуками о предметы, преграждающие путь к цели. Царёв замер, но не от испуга: он как бывалый охотник старался определить точное местонахождение живого объекта, который пытался в слепом пространстве найти выход или вход. Так и не определившись со свойством звуков, доносившихся, как ему показалось, из соседней комнаты, хотя основания для такого вывода были мизерны – сам плохо ориентировался в новом доме, он поднялся, прокрался в чуть видимом лунном свете к выключателю, резко зажёг свет и не увидел ничего, кроме обстановки и спящей на диване женщины.

Не поверил и пошёл к входным дверям и тут явственно услышал, как они захлопнулись. Он выскочил во двор и увидел, как к калитке пронёсся шлейф необычного красного света, обволакивающий тёмную фигуру человека, которая показалась ему знакомой своею лёгкостью движений. Не отворяя ворот, это красно-чёрное видение проникло на улицу, взмыло и исчезло, осветив напоследок пустые кроны деревьев, спящую улицу и дорожку, ведущую к дому. Можно было бы посчитать виденное сном, но тьма, сглотнувшая призрак, окутала голое тело очевидца осенней сыростью и дрожь внезапной прохлады определила явь ночной прогулки. Он вернулся в дом, заново затворив на ключ двери и, улегшись в тепло постели, задумался о происшествии, но не находя причин его совершивших, не смог вести следствие по верному пути и заснул, так ничего и не заподозрив.