[Наталья Владимировна]

10

ВЗЯТЬ ВЫСОТУ!

Документальная повесть

— Здравия желаю, товарищ капитан! — Маша, как учили, вспомнила о своей обязанности отдать честь будущему командиру.
— Ладно, вольно! — буркнул в ответ неприветливый капитан. Его красные от недосыпа глаза жестко указали: «Садись!».
Маша присела на грубо сколоченную табуретку. Огляделась. Стены блиндажа были выложены из березового сруба. Вместо потолка накат из здоровенных стволов сосны. Небольшая столешница из тесаных досок. На ней планшеты, карандаши. Чернильница-непроливашка и ручка с пером «шкилетик». Таким пером им в школе раньше запрещала писать учительница русского языка…
Капитан, которому на вид было не больше тридцати (усы, естественно, добавляли возраст), пробежав взглядом по документу, хмуро проинформировал:
— Значит, рядовая, как тебя… Савченко, у нас спрос на медсестер никакой… Видишь ли … артиллеристы мы. Как шуганет фриц по батарее, да еще прямым попаданьем, то… сама понимаешь, никому твоя помощь не понадобится. А вот со связистами просто беда. Только что подорвался на мине мальчишка с Урала. Попал на гиблое место. Но тебе об этом лучше не знать… Так что прости! Не смогу принять тебя в наше хозяйство…
Машу ответ командира сначала обескуражил. Но она вскочила, выпрямилась и вмиг изложила:
— Товарищ капитан, я знаю навыки связистов. Мой отец служит на фронте начальником полевой почты. Я у него на работе раньше многое повидала… письма сортировала, газеты переадресовывала… могу быть и связисткой. Только не гоните меня, товарищ капитан! Товарищ…
И вдруг разревелась. И от того, что с ней обошлись так несправедливо, и от того, что наврала капитану целых три короба про то, какая она связистка, да и просто от того, что давно не приходилось реветь в открытую при чужих людях…
Капитан опешил, встал со своей лавочки, достал из помятого папиросу, помял ее в руке и сказал коротко:
— Иди в штаб. Там писарь оформит. Он свое дело знает.
Ее радости не было предела.
***
Дома, в далекой Сибири, она с давней подружкой Любой Шихориной не раз бегала в военкомат. Начиная с января сорок третьего…
— Ну куда вы, девчата? В какие там добровольцы? Да вы ж ничего не соображаете. Не снайперы, не парашютистки, не мастера по спорту. Да и на дворе уже не сорок второй… Война на излом пошла. Вот так, девчата… Здесь пахать надо! Езжайте-ка лучше в деревню пацанов учить…
После долгих разговоров Любу все-таки взяли. А Машу ввиду ее явной молодости отправили домой. Но как-то надо было жить. Она сначала так и сделала – собрала вещички и подалась в недалекое село Кочки, начала учительствовать… А какой учитель из девчонки с восьмиклассным образованием? Да и ученики – дылды, ростом выше учительницы… На уроках больше не про заданья говорят, а про своё шепчутся. Учительнице бесстыдники всякие скользкие вопросы задают…
В общем, махнула она на сложившиеся обстоятельства рукой, оставила в покое любопытных школьников и уехала в Омск. Там без раздумий поступила на ближайший завод, а он, как и почти все в то время, оказался оборонным. С утра до вечера таскала из склада в цех какие-то железяки. Потом изможденная приходила в общагу. Холод и голод витал в каждой щели. Она, почти не раздеваясь, валилась на отведенное ей место. А в утренней темноте снова бежала к воротам своего завода. Бывалые подруги посоветовали ей податься на курсы медсестер:
— Оттуда, Машк, враз тебя определят на фронт. Медсестра – она первый человек на поле боя после бойца… Как пить дать…
Поверила Маша добрым словам людей. После этого три раза подавала заявление на увольнение в связи с дальнейшей учебой, с состоянием здоровья… Но все было бесполезно. Она помнила, с какой радостью встретили ее в отделе кадров при поступлении на работу. Теперь же очкастый кадровик коротко отвечал:
— А кто, девушка, продукцию для фронта за вас будет давать? Пушкин, что ли? — и демонстративно втыкал нос в свои папки.
В какой-то день Маша направилась не в сторону завода, а к серому зданию, в котором ускоренно проводили курсы медсестер. Вскоре она знала, как правильно накладывают повязку раненому, как удобнее вынести его с поля боя к своим… А вот теперь все полетело в тартарары!.. Оказывается, в самом пекле войны нет нужды в ее медицинской учебе…
***
Пожилой ефрейтор Сабуров вкратце определил Маше задачи:
— Это, Марея, как у Маланьи за столом: наливай да пей. Вот видишь: катушка. На ей провод. Сколько метров – военная тайна. Один конец тута, другой должон быть тама, то ись на той вон высотке! И вся процедура! Тута будут наши робяты у стволов, тама будет на энпэ наш главный наводчик. Кто – тожеть военная тайна! И вся анатомия… Бабах! И в дамках! Корректировка по-военному называется…
— А если чего с проводом?
— Ой, мама родная! Насмешила девка парня под утро… Это и того проще. Идешь и ищешь порыв. Ну, а ежли в темноте, то не забывай, где провод ентот положила. А то долго плутать придется… Поняла, дочка? Так-то… Главное, сопли не распускать и мышей не бояться!
И Сабуров залихватски подмигнул глазом. Маша согласно мотнула головой. И началась ее новая жизнь связисткой на Карельском фронте в составе 1293-го армейского артиллерийского полка.
Фронтовая жизнь полевой связистки была намного труднее той работы, которую испытала Маша на заводе. Но она в душе уверовала в то, что находится на более нужном для Родины месте. Вот как написано о ней в книге «Мои дорогие девочки» (Омск, 1990 г.):
«… их сменили подруги, но отдыхать не пришлось. Неожиданно прервалась телефонная связь, девушкам приказали восстановить ее. Валя осталась у полевого аппарата, а Мария отправилась на поиски повреждения… Лес, по которому она бежала, кончился. Дальше пришлось ползти по открытой местности. Устранив порыв линии, Мария вернулась к Вале. Но вскоре снова пришлось идти устранять повреждение. Соединив провода, она побежала назад. Навстречу писарь дивизиона Бичин.
— Ты куда? — поинтересовалась Мария, — я устранила порыв.
— Снова где-то…
Вдвоем они нашли повреждение, исправили. Телефон заработал, но вскоре умолк. Устранили еще один порыв. Когда Мария от усталости и напряжения почти валилась с ног, она с радостью услышала голос командира дивизиона майора Липунова, передававшего команды с наблюдательного пункта, что в сию минуту находился на господствующей высотке.
— Огонь! — изо всех сил надрывался он, — огонь, огонь, ребятки! Еще пожарче, мать их перекати!
Канонада вскоре прекратилась. Враг был уничтожен.»
Как отличившуюся в этом бою, Машу Савченко наградили первой фронтовой наградой — медалью «За боевые заслуги». Потом была медаль «За оборону Советского Заполярья», орден Отечественной войны II степени и другие награды…

***
Маша всегда помнила, что ее путь на фронт был тернист. Сразу после окончания курсов медсестер она помчалась домой. На попутном товарняке добралась до станции Любинской, что расположена в полусотне километров от города в сторону Москвы. На фронте в это время воевали отец и два брата.
Дома только мама и младший братишка Санька, которому только что исполнилось шесть лет. Стоял поздний зимний вечер. В дверь кто-то настойчиво постучал. Открыла мама. На пороге стояли двое чужаков.
— Мария Савченко скрывается здесь? — спросил мужчина железным голосом. И, не останавливаясь, добавил, — она арестована! Пусть немедленно собирается!..
За то, что Маша самовольно покинула завод, она была осуждена на пять лет. Но этот приговор помог обжаловать добровольный адвокат... Бывший сосед, окончивший перед войной юридические курсы, а теперь просто фронтовой инвалид. Вскоре с учетом того, что ей еще фактически не исполнилось восемнадцать, а также учитывая, что отец участвовал в Сталинградской битве и то, что на фронте уже находятся два ее брата, она была освобождена от тюремного наказания. Но при условии, что немедленно отправится на фронт в качестве медицинской сестры… Это не просто был день радости, а настоящий день Машиного ликования!..
И вот она уже вместе с подругами отправилась на фронт. Шел конец апреля 1944 года. На ее любимой станции паровоз должен заправляться водой. На это отводится не больше двадцати минут. По-быстрому разворачивается «гусак» водоразборного гидранта, жестяной раструб забрасывается в тендер, и иртышская вода хлещет во всю мощь. Ровно двадцать минут.
Она, недолго думая, бросилась в сторону своего дома. Дала о себе знать – успела только постучать в окошко, и, не дожидаясь, чтобы кто-то выглянул, сразу же помчалась назад.
… Было самое раннее утро. Мать подбежала к окошку и увидела, как дочь, поддерживая на ходу пилотку и изредка оглядываясь, убегает в направлении железнодорожного вокзала. Опытная женщина обо всем догадалась. Схватила все, что было на столе: несколько вареных картофелин, ломоть ржаного хлеба и три соленых огурца. Наскоро завернула это в полотенце. Собрала вмиг Саньку. Вдвоем побежали на станцию. Благо, что расстояние было не больше километра. Начальство подало команду:
— По вагонам! Всем по вагонам!
… Поезд уже тронулся, а Маша неотрывно обцеловывала любимого братишку. Потом прилипла к плечу матери.
— С Богом, дочка! Береги себя! — только и выдавила та.
Состав набирал скорость, когда девчонки подхватили подругу на руки и на ходу затащили в теплушку…

***
Маша с глубокой тоской вспоминала свои скороспешные проводы в далекой Сибири… Зато здесь у нее появились новые фронтовые друзья. И даже тот усатый капитан, что хотел устроить ей от ворот поворот, стал смотреть на нее с особым значением. Да и она, кажется, стала неравнодушной к нему. Может, это любовь?
… Только что вчера под Будапештом, куда их перебросили с Севера, они форсировали обводной канал. Вроде и неглубокий, но вода страшно холоднющая… Плыть не умеет, держится кое-как за подвернувшуюся деревягу и всячески старается грести закоченевшей ладошкой.
Снаряд разорвался совсем рядом. Поднялся тяжелый фонтан и тут же рухнул на зеркало канала, обдавая людей мешаниной холодной воды и щепок. Она видела, как вниз по течению удалялось багровое пятно, как пошла ко дну убитая лошадь, и еще несколько человек остались без движения, их тела поплыли в сторону Дуная…
К вечеру ей сообщили, что майор Жгулев тоже убит при обстреле канала. Это тот самый капитан!.. Он теперь имел более высокое звание и числился при штабе. Маша не находила себе места. Поднялась температура, знобило. Но в полночь ее вызвали в штаб и попросили подежурить около легко раненых, те не пожелали покидать свой артиллерийский дивизион.
И вдруг случилась неожиданная встреча: тот самый усач, прислонившись к стене перевязанным плечом, смотрел на нее счастливыми глазами и даже прилюдно попытался обнять… Это был ее Сергей. После этого совсем просто на венгерской земле родилась не только взаимная любовь, но и настоящая семья.
Вот выдержка из ее наградного листа того времени: «12 февраля 1945 года штаб дивизиона был отрезан от своих частей танками и бронетранспортерами противника, шел уличный бой. Под разрывами вражеских снарядов, пулеметным и автоматным огнем, она вплавь через канал вынесла важные документы штаба».
Мария, вечно боявшаяся большой воды и не умеющая плавать тогда ухватилась за кусок какого-то дерева и непонятным для себя способом добралась до противоположного берега…
До Победы оставалось меньше трех месяцев… Командование дало разрешение на регистрацию брака — майора Сергея Жгулева и рядовой Марии Савченко. Ей только что исполнилось двадцать, ему было 25.
***
Так получилось, что после окончания войны Маша пошла по стопам своего отца Карпа Алексеевича, стала связисткой. Сергей, окончивший перед войной Томское артиллерийское училище, не имел гражданской профессии и тоже ушел в связисты… Таким образом мои родственники проработали в органах связи в целом более ста лет!..
9 февраля 2005 года Марии Карповне исполнилось 80 лет, Сергею Петровичу было 85. Множество друзей и близких поздравили заслуженную чету ветеранов войны с бриллиантовой свадьбой. Одновременно военком Абай Ракимжанов (кстати, будущий глава района) вручил юбилейные медали. Было приветственное письмо от губернатора и даже поздравление от самого Президента. По этому случаю вскоре прошла специальная передача по Центральному телевидению… Появились поздравительные статьи в газетах.
… А жизнь не оказалась бесконечной. Сергей Петрович ушел из жизни в марте седьмого года, а Мария Карповна скончалась через семь лет. Теперь их память увековечена двумя обелисками на местном кладбище. Там они снова вместе! А следы их – в отвоеванной ими Победе!
И все-таки жизнь продолжается. К сожалению, у Жгулевых не осталось ни детей, ни родных внуков. Зато память об этих людях будет жить долго. Мой младший брат Денис не раз проходил с портретом своей двоюродной бабушки по проспекту Кирова в Новокузнецке. Затем, когда учился в университете, он выходил с ним в Томске. Примечательно, что в этом городе перед войной начинал свою военную карьеру наш дед Сергей Петрович Жгулев. И важно то, что именно на томских улицах прошествовал первый в стране Бессмертный полк.
Теперь брат работает в Питере, он увез портрет бабушки с собой туда.
Оказалось, что жизнь завязывает нас в единый большой узел, постоянно подавая важные для будущего знаки.

[Наталья Владимировна]

11

БОЛЬ И НАДЕЖДА

1

1
Уже в который раз, возвращаясь из поликлиники по аллее с высоченными тополями, точно по тёмному мрачному коридору, я ловил себя на мысли, что единственное, чего хочется – добраться до кровати, свернуться змеёй, найти место наименьшей боли и уснуть. Уже в который раз, имея в кармане санаторную путёвку, надеялся, что наконец-то минеральной водой, грязями, немыслимыми процедурами заглушится болезнь-мачеха и я выкарабкаюсь окончательно. Уже в который раз, поссорившись с Леной, думал, что, как бывало, отойдёт, забудет, простит, а значит, не будет постылого одиночества. Уже в который раз сбой в работе над изобретением-контуром терзал душу и охватывали безразличие и пустота. Но едва бледное весеннее солнце, вставшее из-за горы, только намекнуло на тепло и предстоящее спасительное, без обострений, лето; едва слабый шум тополиной листвы, речки и повеселевших птиц легко тронул слух; едва прохладный воздух сладко приободрил, и земля, мокрый асфальт, голубеющее небо, жиденькая травка, деревья, чудилось, словно родные люди, шептали: «Держись, держись, держись…» И внутри поднялась энергетическая волна. И я напрягся, насколько сумел, и расправил узкие плечи, и голова враз очистилась от позорных дум, точно её выдуло ветром.

2
Я подумал, что всё переменится к лучшему, поскольку завтра уеду в санаторий. И захотелось жить, работать, помириться с Леной, закончить контур и любить. И быть любимым…
Мысль, что Ленчик там, в моей однокомнатной клетушке, несомненно, ждёт, грела душу и прибавляла сил. Будто только что я проглотил какое-то чудодейственное лекарство и оно работало. Я ускорил шаг и через пятнадцать минут, чуть запыхавшись, стоял у своей комнаты. Сердце билось, и смесь боли, чувств, настроений, радости, казалось, вот-вот разорвёт слабое тело и вырвется наружу.
Я потянулся было рукой к звонку, когда неожиданно дверь распахнулась. В прихожке, в любимом своём плаще, мило схваченным в узкой талии пояском, в такого же цвета шляпке и с вещевой сумкой стояла Лена.
– Я ухожу, совсем, – отрывисто произнесла она.
Светлые, чуть навыкате глаза смотрели зло, подбородок побелел и заострился, выражение лица и фигура были решительными и строгими. И она продолжила, так же с силой выбрасывая слова маленьким ртом и вколачивая их в меня, точно гвозди:
– Я поняла, что жить нормально твоя персона не стремится, что тебе лучше, если каждый сам по себе. А я-то, дурочка, раскатала губу, как любая баба, хотела семьи, уюта… Ты и родить мне не дал, эгоист!.. – она как будто выговорила самое главное, как будто долго держала в себе и приберегала для особого случая эти несколько горько-тяжёлых слов, а тут не сдержалась, освободила душу.
И далее дрожащим, трепещущим голосом, словно в минуту близости, заговорила:
– А как я любила, как любила, Боже мой!

3
И показалось, что волнующаяся маленькая её кисть потянулась ко мне. Но тут же резко и звонко, точно рвала в себе что-то, закончила:
– Всё забыто, пусти! И напрасно, Чумов, напрасно тянуть эту историю…
Я боялся, что она сорвётся на плач, и покосился, сделав отчаянную гримасу мольбы, на соседнюю дверь, где селилась базарная и глупая Зойка, но Лена быстро овладела собой. Прежде она не говорила так: связь, привязанность, сожительство, иной раз любовь. Но история… Вчера после ссоры она демонстративно молча легла на спину, по привычке, как будто закрывалась от света, положила сжатый так, что побелели костяшки, кулачок на переносицу, и замерла. Нос с любимой мною горбинкой повлажнел, ноздри ходили нервно, щёки впали, скулы выперли, а губы сложились в нитку. Если б я дотронулся до неё, то, как пить дать, упёрся бы в каменную холодную кожу, точно у трупа. Я всегда перед сном клал ей руку на плечо как знак примирения и нежности, но теперь не сделал этого, погасил свет. А когда утром проснулся, она лежала в той же позе, напряженная, со сжатым кулачком на прежнем месте, выказывая неприступность и холодность. Я чувствовал по дыханию, что Лена не спит, на миг мне показалось, что чуть двинула плечом ко мне, словно ждала моего слова или действия. Я с полминуты вглядывался, не решаясь заговорить.

4
Потом тихонько встал и на цыпочках вышел. Лена не шелохнулась…
– Ну вот, приехали, – выдохнул я.
И тут её взорвало.
– Да, да, да! Приехали! Не смей так!
Она кричала, что я всегда обращаюсь с ней, как с дурочкой, как с неразумным ребёнком, что ненавидит мои насмешливые зенки, презрительные губы, дохленькую плоть, что убедилась – жизнь с выяснением отношений, с размолвками и примирениями для меня – норма, а размеренная и спокойная – в тягость, что я всегда искал выгоду и удобства. И чтобы убрался с дороги, иначе ударит.
– И не звони и не появляйся – не пущу!
Лена выставила кулачок с белыми костяшками и напружинилась, словно вот-вот ринется напролом. Голос её взлетел и сорвался, вроде как лопнули голосовые связки. Эхо высокого болезненного звука накатило на барабанные перепонки и сошло на нет. Я никогда не позволял кричать на себя, но тут противиться, оправдываться, спорить не было сил. Сейчас меня, хиляка, смести не составило бы особого труда. Я это понимал и стоял, сникнув, под электросчётчиком, как час назад у двери рентгенкабинета, ожидая заключения. Наступило странно-безразличное состояние, будто соединились болезнь тела и души, а мозг отключился. Меня вроде бы не было, а в тесном коридорчике прогнулась бестелесно
странно-безразличное состояние, будто соединились болезнь тела и души, а мозг отключился. Меня вроде бы не было, а в тесном, точно вот-вот свалится, рассыплется, лишь жиденькая оболочка.

5
Казалось, предложи мне сейчас яду, и я, как полчаса назад стакан бария, покорно приму его. Лена переступила с ноги на ногу, качнулись полы длинного плаща. Мне стоило труда немного распрямиться, чтобы увидеть её лицо. Когда-то морщинки у глаз были моей надеждой: если размягчались, значит, всё образуется. Но теперь спасительные чёрточки были резки и мертвы, словно у маски.
– Господи, ну почему это опять со мной!.. – горько воскликнула она и всхлипнула. – Я же давала, давала себе слово, идиотка!
– Останься, – шёпотом попросил я.
Она, зажмурившись и закусив губу, отрицательно повела головой и готова была разрыдаться. Я стиснул зубы и молча отступил. Сердце оборвалось, внутри не точка, не очажок, не комок, даже не область, а горело всё, словно ко мне со всех сторон приложили десяток раскалённых утюгов. Я едва дотащился до кровати и упал кулем…
Настойчивый и резкой звонок в дверь стащил меня с постели. Часы показывали, что я проспал меньше часа. Два друга – Пашка и Катович, один – большой и тучный, в старом плаще, с гривой тёмно-русых волос, в сильных очках, с неизменной авоськой, где болтались кирпичик хлеба, водка и ещё что-то, другой – сухой низкорослый, сутулый, с помятым узким лицом густо-кирпичного цвета, лысоватый, в обвислом свитере, заявились, чтобы проведать.
– Ты один? – строго вопросил Пашка. Я кивнул. – А где «коза»? – продолжил он, имея в виду Лену. Я ответил, что ушла.

6
– Насовсем?
Я кивнул.
– Ого-го! Прямо шекспировские страсти. Наконец-то, Чума, пятый акт – душещипательная развязка. Поздравляю! – он блеснул очками и затрясся животом. – Ха, Чумло, но ты же не вытерпишь – завтра побежишь к ней, как собачонка, и будешь молить о прощении!..– и он насмешливо и сочувственно завершил:
– И будешь клясться, унижаться и просить наказания, испытания, словно напакостивший юнец, потому как слабак. Слабак, Чума, слышишь?
Его глазки совсем спрятались, и круглая физия с низким лбом, мясистыми ушами сделалась пренебрежительно-злой. Он обозвал меня чучелом гороховым, бросил, что давно нужно было гнать «мадам» к «едреней фене», потому как именно она своим поганеньким характером да мотаниями туда-сюда усугубила мою болезнь. Я, слабо защищая Лену, лёг опять, понимая, что отчасти этот толстяк, моралист и женоненавистник, прав, а Пашка пробрался на кухню готовить стол и вскоре позвал есть. Лоснящаяся круглая, с толстыми стёклами очков физиономия, с загнутым коротким носом, с широкими скулами, с обвисшими щеками и маленькими глазками, моргающими неторопливо, как бы лениво, напоминала филина. Между собой друзья и знакомые так и называли этого толстяка. Сам же он обидного ярлыка не терпел, и я не употреблял его. Лена и Пашка ненавидели друг друга, будто кровные враги, обнажая у противника дурное, не заботясь, приятно это мне или нет.

7
Пашка ставил свою независимость выше всего, не идеализировал женщин, у любой, точно опытный физиономист-психолог, выискивал изъян, смакуя и так, и этак. И говаривал, что семейное счастье – это что-то эфемерное, точно скоропортящийся продукт, а семья на сто процентов – эгоизм одного над другим. Лена же утверждала, что в холостяцкой Пашкиной конуре ни одна женщина не вытерпит и дня, ибо своеволием и придирками он испортит жизнь всякому. Пашка добавил, что я, как заштатный инженеришка в шарашке, деградирую на глазах, топчусь на месте, буксую не хуже старенького авто с лысой резиной, а ведь у меня на шее изобретение-контур. А узнав о визите в амбулаторию и полученной санаторной путевке, сказал, что стоит плюнуть на заключение неумех-эскулапов, что язву, мол, лечат единственно спиртом, мёдом и маслом, что всё предусмотрел и даст лечебный набор в отъезд.
Лёнька Катович, безобидный выпивоха, бражник, служил вместе с женой в архитектурном управлении, шлёпая однотипные проекты больниц, детсадов, гостиниц, школ. Он был изрядно выпивши и почти не реагировал ни на что, вроде куклы, послушно исполняя приказы друга-пузана. Расположившись привычно у широкой части стола, любивший верховодить, Пашка себе и Катовичу плеснул водки, а мне из бутылочки спирту. Между тостами он пенял меня за слабость характера, за затяжку с контуром, небрежение к здоровью, а Катовича – за безалаберное житьё-бытьё, за пьянство, за бездарные творения в стиле соцреализма. И, как всегда, мрачнел, не терпел пререканий, не уступая, выспаривал любой спор, даже если не прав, будто выпитое наполняло его какой-то недоброй энергией.

8
После очередной рюмки и Пашкиного умозаключения Катович завращал мутными глазками, причмокнул и воздел указательный палец вверх.
– Филин мудр, он знает всё, – шёпотом выдал он и уронил голову на узкую грудь.
Вмиг Пашкина лоснящаяся мордень взялась краской. Он бросил вилку, смял сигарету до трухи, хищно развёл вывернутые ноздри. Глаз не стало видно вовсе, маслянистые губы брезгливо, словно проглотил какую-то дрянь, искривились. Он обозвал Катовича Козлевичем, козлом, чмом, поганой Моськой, ударом ноги вышиб из-под него табуретку, стянул на шее бедного архитектора горловину свитера, оголив худое белое тело, приказал стать на колени и извиниться. Иначе уничтожит, раздавит, аки муху. И Лёнька, нелепо суча тонкими ножками, опёрся о табурет и встал-таки на колени. Пашка, довольный, ухмыльнулся, взял безвольное тело собутыльника под мышки, как куль, и понёс, бросив мне через плечо, чтобы не забыл про мёд и спирт.

2

9
В столовой «Зари» – небольшого санатория, где лечился и в прошлом году, я попробовал ужин – залитые розовой жижицей биточки, гречневую кашу, горьковатый чай – и убрался вон. Затем на лифте поднялся на свой этаж, одетый лёг в кровать, сомкнул веки. Подумалось, что сглупил с курортом – серыми, наводящими тоску улицами; тяжёлым, совсем как перед грозой, небом, холодным номером; что к этому часу решилась бы моя участь: может, упекли, как раньше, в обшарпанную терапию с надоевшими уколами, микстурами и пропаренной пищей, какую не ели даже больничные коты. Или спровадили к хирургам, а у них, известно, до операционного стола – четверть шага.
Но подобные доводы не могли расшевелить. Они глохли где-то в извилинах сознания, и делалось безразлично, словно в глубоком запое.
Я зажмурился, как мог, напрягся, зная, что сокращение мышц убавляют язвенную боль. И в эту минуту энергично, что-то насвистывая, вошёл сосед – лет тридцати пяти, краснощёкий, губастый, с загорелыми руками и шеей, пахнущий одеколоном крепыш – и представился. Я назвал своё имя, кто и откуда, вяло пожал твёрдую руку. Вошедший бросил крупное тело в кресло, пристально глянул на меня серыми глазами, щёлкая сильными пальцами и потряхивая выпуклыми коленями. Помолчав, вздохнул, развернул бугристую грудь и наморщил лоб.
– Может, это… врача? – спросил он негромко.
Я покачал головой, возражая. Сосед откинулся на спинку. Потом, глуховато произнося слова, изредка окидывая цепким взором, точно сомневаясь, оклемаюсь я или нет, заговорил. Оказалось, он впервые далеко от дома, наслушавшись рассказов дружка-тракториста, отдыхавшего здесь и закрутившего невероятный роман, выбил у колхозного начальства отпуск и с одной, доводящей до мандража думой – гульнуть на полную –
укатил.

10
Однако минула неделя, а ещё не потрачена ни одна сотня из заначки, скрытой от бдительной жены Верки; не пригублена рюмка, не сведено ни одно знакомство, будто бы на необитаемом острове. Шесть вечеров кряду он слонялся от доминошников к бильярдистам, от кинозала к лекционному, как молодой бычок.
А женщин вокруг было море. И каких!.. Он слыхал, что вдали от кухонь, детей, мужей все они без разбору, точно богини, прекрасны и умны. И вот нынче расклад менялся к лучшему, пошла, как говорят картёжники, масть. Во-первых, съехал дедуля, пытавший шахматами и кроссвордами, а место рядом занял приемлемого возраста и, кажется, неглупый, могущий не стушеваться в общении, напарник, то бишь я, а во-вторых, в клубе – танцы. И есть шанс ему, не больно опытному, словно монах-затворник, в амурных делах продвинуться в задуманном.
– Вдвоём же сподручнее, – закончил он, улыбаясь. – Если Вы… ты, конечно, – он не сумел подобрать слово. Только, видимо, сообразил, что я – скрючившийся, вроде сражённый под дых, инженерик, понял его; только учуял мужским духом, что распластанный хиляк, точь-в-точь мумия, скелет человеческий, однако, солидарен с ним. И хлопнул в ладоши и радостно потёр их.
– Пойми, один не сдюжу, требуется культурное, городское, что ли, обращение. Составь компанию, а? Правда, со школы не дрыгал ногами. А расходы беру на себя, не бойся!

11
Отпружиня с места, он нагнулся к тумбочке. И ловко, облизывая губы, светясь мордахой, посвистывая, дёргая плечами, принялся извлекать на свет разноцветные кульки, пакеты, свёртки. Тотчас на блюдце выросла горка красной икры, тут же, будто по волшебству, нарезались сыр, колбаса, лимончик, отвернулась коричневая пробка с пузатой бутылки, и разлился в тонкие стаканы коньяк. Довольный собой, он снова потёр ладони и басовито крякнул:
– Ну как, по рукам?
Моё настроение ломало все физиологические законы. Напряжение и слабость, боль и надежда, страх и безразличие соединились, перемешались в измождённом теле. И неясно было, чего больше, а чья доля ничтожна. «Умереть бы немедленно и тихо, словно уснуть. И прощай, болезнь!..» – мелькнуло в туманной башке. Но вообразил, сколько хлопот доставило бы это вахловатому, простому, искреннему мужику, санаторному персоналу, институту, шефу, наконец, маме… И захлестнула злость на себя, на жизнь, на Лену. Ибо нещадный выбор в который раз ставил в тупик, и нужно чем-то жертвовать, от чего-то отказываться, что-то терять. А смысл жизни, а предназначение на этой земле?
«Господи, эко меня понесло, куда замахнулся, на что? – недовольно подумал я и поморщился. – Кулибин чёртов, Эдисон, Тесла! Опять ткнулся в злополучный угол: всё или ничего?» Это играло моё исследовательское нутро, моё самолюбие учёного, мой гонор изобретателя, мечтающего об известности с тех пор, как прочитал о человеке-невидимке, человеке-амфибии, гиперболоиде инженера Гарина.

12
Два года назад не было ничего и никого важнее Лены. С каким нетерпением ожидал выходных, звонил ежевечерне и был счастлив!.. Но день ото дня восторг, чувства, взгляды делались глуше, спокойнее, будто и душа, и мозг тяжелели. И другое уже занимало и заполняло их, словно живое существо, геофизический контур…
Я зажмурил и открыл глаза – мужлан был на месте. Приподнялся на локте и отметил, что никаких неудобств это желудку не принесло. Медленно сел. И это далось легко. Распрямившись, по привычке упёр кулаки в бока. Просяще-ожидающий вид здоровяка-соседа развеселил, отвлёк, что-то во мне дрогнуло, замкнулось. Бодрый ток полился от сердца, а тело с головы до пят наполнялось силой. И мысли, точно солдатики на смотру, выстроились прямёхонько. Итак, все чего-то хотят: механизатор, стоящий в поклоне, – утащить в клуб, флиртануть; шеф с пробивной и наступающей сутью – завершить контур, оформить патент, заполучить премию, козырнуть там, наверху, чтобы выбить для меня отдельную квартиру; друг Пашка – оторвать от Лены, а Лена…
Я выщелкнул сигарету из пачки, ухватил её зубами, не раскуривая, сунул за ухо, как делал, размышляя над контуром. В момент скинул одеяло и твёрдо встал на ноги. «А что этот поход в свет изменит в конце концов? Прошлого уже нет. А будущего ещё… – Я усмехнулся оттого, что потянуло на обобщения, будто начитался философских трактатов.
И бессловесно довершил:
– Не валяться же бревном. Пока жив – будем жить!

13
– По рукам. Идём! – сказал я громко и закурил.
Вид еды, её запах манили, рот наполнялся слюной, но не привычной – безвкусной, а смачной, душистой. Я ощутил головокружение и лёгкость. А жуя бутерброды, глотая слоёные ломтики, переживал удовольствие, как будто сто лет ничего подобного не ел. Ширя ноздри, я вдыхал жадно и протяжно, не думая ни о чём. Да ничего и не было, кроме этого чудного столика, закуски, явленной точно скатертью-самобранкой, и симпатичного партнёра. Между тем сосед с подъёмом говорил о том, как здорово, что я решился, что ежели выход окажется удачным, завтра – кутить в ресторан, а там – в сауну, на природу, на шашлыки, к чёрту на кулички! Он готов был, кажется, обнять меня как родного. И вспомнилась бесшабашная студенческая жизнь: застолья в складчину, картошка, селёдка, чёрный хлеб, горчица, кисловатое дешевое вино, лёгкое опьянение и снившаяся мне часто однокурсница Саша, краса факультета, недосягаемо эффектная, с точёным носиком и фигуркой, с манящими чувственными губками, всегда ярко блестящими, словно обведёнными масляной краской. И
мечты, мечты, мечты…
– Бр-р-р!.. – Я передёрнул плечами.
В два приёма поллитровка была опорожнена. В номере сделалось тесно, сердце моё куда-то рвалось, мысли повеселели, заиграли разными красками. И всё вокруг стало чудным и милым: в комнате с мягкими обоями и бра в виде тюльпана потеплело, за окном проглянуло закатное солнце; густо-синее небо почти лишилось облаков, низко летали; радостно попискивая, стрижи.

14
Через минуту мы оказались за дверью и заспешили: коридор, лестница, холл были отщёлкнуты, словно косточки на счётах. Дорогу я знал отлично. И в минуту очутились перед входом в танцзал. Оркестр – дюжина парней, блестя золотыми инструментами, исполнял либо вторую, либо третью вещь, разыгрался. Звучание из мундштуков, струн, клавиш, мехов лилось ярко и сочно, не хуже, чем у мощного симфоджаза. Дирижёр с зачёсанными от затылка на макушку жидкими остатками шевелюры, с тощим задом одной рукой взмахивал палочкой, а другой удерживал норовящую распасться причёску. Суетился и бегал, вихляя осевшими бёдрами, тот же, что и год назад, культорганизатор Яша – немолодой, нарумяненный, в парике, задоря народ где мимикой, где жестом, где словом. Мы осмотрелись. Было странно, но с каждым тактом, с каждым боем ударника кровь горячилась все сильнее и сильнее, и пульс рос, будто стремился догнать темп и настроится в резонанс.
Я уловил какой-то сладкий запах, какой-то прежний молодой и жадный ток. И восторг, и нервность, и алчность узнавания нового, и предвкушение чего-то необычного, как чуда, захватывало теснее и теснее. Мир в одночасье обернулся другим. И я сам – полусдохший, сдавленный контуром, загнанный шефом, брошенный Леной – изменился: осязанием, слухом, обонянием я искал предмет своего волнения.

15
Что-то в сей миг обязано произойти, и устоять будет нельзя. Яркий свет, музыка, коньяк, язва, томление завязались крепким узлом. Как в сказке, в самый пик, в самый нужный отрезок времени совершается волшебное действо, вертя всех до единого, мешая порядок, чинность, приличие, так и на паркете разворачивался спектакль. И тянуло быть в центре этого вертепа, лишиться рассудка, точки опоры, меры и окунуться в разгул, точно перед концом света. Словом, жаждалось праздника.
Танец закончился. Яша взялся плести эстрадно-пошловатую нить из штампованных прибауток, историй, шуточек, вызывая смех, кривляясь и мелко тряся париком. Часть женщин расположилась на стульях, часть сбилась в кучки, часть выпорхнула наружу – припудрить носик, отдышаться, перекурить.
– Вон, гляди, слева в углу две кадры, – жадно зашептал механизатор, показав смелость и хватку. – Мне по душе брюнетка, а ты – светленькую, согласен? Подруливаем.
И это спонтанное предложение разрешило всё. Я сдвинулся с места, не отвлекаясь и не упуская из виду объект, точно в оптическом прицеле. Теперь кровь не лилась, не текла – она неслась, словно вода в горной реке. Её турбулентный бег горячил вены, артерии, сосуды. Чудилось, они вздулись, вспучились и обильным током убыстряют ход сердца опасно, на пределе и меня, как работающую вразнос турбину, вот-вот разнесёт в клочья.

16
Но я к собрал все силы и держался. Однако магнетизм цели нарастал. Уже различались детали брючного костюма, лежащие на коленях руки с колечками, красные манжеты блузки. И когда поднял взгляд, дыхание прервалось: на меня смотрели так же, как смотрел я. Свет вокруг сгустился и померк, будто разом приглушили все люстры. «Боже, я пьян… – изверглось со дна мозга. – Совершенно пьян…»
Я скользнул вперёд, притяжение утроилось. Дрожь гуляла по мне свободно, неукротимо. Ещё ближе, ближе… Нежно, под сурдинку дали начало трубы, и зазвучало танго. Я наклонился и тихо молвил: «Можно Вас?..» И в миг, когда ладонь легла на ладонь, цепь замкнулась: единым стали обращение крови, дыхание лёгких, толчки сердец. Я не глядел в лицо дамы и не рисовал его черты в воображении – я просто знал их, знал до мельчайшей линии, до лёгкого изгибчика, до едва заметной ямочки, знал давно, наверное, со студенчества, а может, ещё раньше… Я повёл, как знаток, как жиголо, как ловелас, как практикующий танцор, – осторожно, легко, мягко, словно гладя носками туфель паркет. На третьем полушаге развернулся, губы пришлись на уровень глаз незнакомки. И коснулся бровей, будто поцеловал. Ударник строго держал четвертной ритм, шелестели певуче саксофоны, выхватывал синкопу тромбон, гитара давала плотные аккорды, мелодия набирала обороты. Скованность ещё угадывалась, ещё блюлась дистанция. Но уже послушнее делалась партнёрша, уже согласнее её шаги, смелее и гибче тело.

17
Я не проронил ни слова; развороты, ходы, наклоны, па чередовались без люфта, без малейшей задержки. Я рвал темп – она не сдавалась и шла за мной едино, повторяя рисунок танца без ошибок, будто прилежная ученица. Я менял длину шагов, перемещался по дугам, по прямым, зигзагами – она не сбилась нигде, точно прилипла. Дыхание её участилось, стан трепетал, щёки зарделись, губы – полуоткрытые, живые, кажется, ещё чуть-чуть – и готовы просить отдыха. Но их обладательница не дрогнула и упорно молчала.
Вдруг открылось, что в круге лишь она и я. И зал нацелился только на нас. А я не усмирялся, словно обуянный коварной мыслью обессилить, добиться мольбы о пощаде. И вёл, вёл, вёл, как безумный. Вот музыка сошла на нет, мы замерли. И грянул шквал аплодисментов… Теперь мы не разлучались. А когда Яша, этот коротышка с кривым ногами, вихляющим задом и тонким голосом, потный и усталый, войдя в центр, объявил закрытие вечера, когда толпой мы были вынесены наружу, то свернули в боковой проход, по-прежнему, рука об руку, отыскали укромное место за ширмой из цветов. И присели на мягкий, пахнущий кожей диван.
– Простите, кажется, резко вёл, – глухо проговорил я. – Что-то нашло.
– Нет-нет, – она почти шептала. – Разве чуть-чуть… Признаться, немного устала.
Светло-каштановые волосы её разделяли наши щёки. Я плотно держал невесомую ручку, будто опасался, что вырвется. Ладошка и тыльная сторона кисти были горячими и влажными, как у ребёнка.

18
Она дышала легко, иногда обращала ко мне пылающее лицо и едва поднимала тонкие брови, точно удивлялась. И тогда сердце моё
прыгало, а горло перехватывало, я немел и терял сознание на долю секунды. Это было какое-то странное, будто во сне, наваждение. Где-то в глубине здания пробили часы. Она вздрогнула и заволновалась.
– Ещё рано, – прошептал я, не отнимая рук.
«Не уходи же, не уходи…» – твердил про себя. Память была чиста, будто и не жил до этого вечера, до этой встречи. Я странным образом забыл разрыв с Леной, забыл позвонить матери, забыл обещание шефу не откладывать работу над контуром, забыл желание на здешнем перроне у серого вокзала немедля впрыгнуть в обратный состав. Какая-то сила то ширилась, задевая самые крайние и малые части мои, то, парализуя, ужималась комком в солнечном сплетении. Покоя не было, я как будто натуральным образом сходил с ума. Я распадался на части и складывался вновь. И в этот акт уже начала вмешиваться моя болезнь, словно ядовитое зелье, отравляя всё.
И я заговорил. Я спрашивал, получал ответ и тотчас находил родственное в своей жизни, ещё более выпуклое, интересное. И радовался этой схожести, как человек, вдруг нашедший давнюю пропажу. Я вспоминал один за другим анекдоты, случаи, забавные истории, чтобы ни на секунду не потерять её внимания, совсем, как артист разговорного жанра. Но незнакомка оказалась достойным последователем, потому что шла по моему же пути. Я выстреливал фактики из биографии, умалчивая о том, что неприятно или где выглядел дурно, и она рассказывала многое, но дозировано.

19
И через два десятка минут я знал, что имя моей сегодняшней знакомой Дина, что родом она с севера и работает в библиотеке технического вуза приморского городка; что сносно владеет английским и французским, бывала за границей и год назад развелась с мужем, начальником жилконторы, намного старше её; что попала на курорт случайно – сотрудница заболела, вот и поехала. Наверное, этого было сверхдостаточно. Ибо последние фразы почти не осмысливались – внутри нещадно пекло. Послышались чьи-то шаги. Мимо прошаркала техничка со шваброй и ведром. Она заметила нас, пробурчала что-то недовольно и, гремя инструментами, принялась драить полы.
– Сейчас вернётся и прогонит. Неудобно, – сказала тихо Дина.
– Да… Да… – Я осторожно, как там, в зале, коснулся губами её виска и зашептал быстро. – Завтра… Завтра утром после столовой… Здесь же.
– Хорошо. Буду, – ответила прерывисто она.

3
Я едва добрался до комнаты.
– Входи, не сплю! – сказал обрадовано сосед. – Ну, инженер, с меня пузырь!
И покуда я снимал одежду в темноте, поведал, что не дотерпел до финала танцулек, привёл брюнетку в номер, сгонял за шампанским. И они играли в карты, болтали, пили вино, смеялись; что не встречал человека более понятливого, умного, что втрескался сразу и намертво.

20
Я что-то вставлял сквозь зубы, будто бы, что рад за него. И, скорчившись, вполз под одеяло, моля Всевышнего о сне. Между тем энергия соседа таяла, звуки слабели, и вскоре донёсся храп, густой и низкий. Я крепче сомкнул челюсти – теперь сто из ста, что не уснуть, понял я. Выпил две таблетки успокоительного, но зря: ни одна жилка, мышца, клеточка не отдыхали, как будто лекарство действовало наоборот. Следовало занять голову – тяжёлый и гудящий предмет – чем-то, если невмоготу противиться бессоннице. Этот приём выработался давно – с начальных задумок о контуре. Портфель с чертежами моего детища стоял косо, как будто вот-вот завалится на бок между тумбочкой и изголовьем койки, словно укор мне, убившему вечер не на работу. Однако браться за дело, включать ночник и в неудобстве что-то из себя выжимать было нелепо. Я отбросил глупую затею, принял ещё таблетку и поднялся. Вчерашний суматошный день встал передо мной объёмно, в деталях и в мелочах…
Вот длинноволосый с дурно пахнущим ртом председатель месткома всучил горящую путёвку, облегченно вздохнул и убежал; вот губастый шеф выбил из меня слово думать и думать каждую минуту о контуре, потому как сроки, сроки; вот сутулый рентгенолог с острыми вразлёт ушами, с овальным голым черепом, около часа мявший живот, сунул медзаключение в руки, а на вопрос, что дальше, равнодушно послал к участковому врачу и скрылся за тяжелой дверью; вот обозлённая Лена с вещами, всегда боявшаяся быть брошенной мужчинами и всегда ими бросаемая, а теперь решившая уйти сама; вот появились и исчезли Пашка с Катовичем; вот позвонила мама и приказала, как только устроюсь, немедленно сообщить ей; вот я без сил упал на кровать…

21
Корпус напротив спал, горели лишь огни коридоров, лестничных маршей. Почти на уровне лба, метрах в пяти, бил вразлёт серебристо-белыми иглами фонарь, легонько качались верхушки тополей и клёнов. Вдали мерцали редкие точки звёзд.
Посылы серых извилин уверенно толкнули к контуру: в последние дни одна задачка – устройство щупа – взлетала и падала, исчезала и вновь намечалась. Я мучился, как будто не мог прочитать сложный чертёж, я копался в библиотеке, шарил по журналам, отчётам, вестникам наук, надеясь таким образом прийти к решению. Увы, напрасно. Я глотал слюну, тёр ладони, дрожал, полный нетерпеливой энергии. И еле сдерживался, чтобы не подпрыгнуть, не взорваться нервами, не заорать. Но знал: нужно время, нужно водить круги, манить и ждать, нужно вынудить загадку проявиться, наследить, будто шпион, и тогда она – моя… Я любил это ночное волнительное время, как любовницу, беря от него всё, а насытившись, отметал безжалостно. И оно прощало мне это.
Я крутил между пальцами, мял неприкуренную сигарету, то нюхал, то ухватывал зубами, слегка прикусывая, то спроваживал за ухо, будто знак мысли, сосредоточенности. И детали контура, отдельные узлы, ширясь, будоража, толкая, полнее и полнее охватывали мозг.

22
«Вот-вот, – кольнула догадка изнутри. – Шеф, шеф! Его след!» Портрет с набрякшими подглазьями, одутловатым лицом сердечника, серой кожей, выпяченными губами, грузным телом ясно обозначился, как на экране монитора. Щуп долго не задавался. Я приступал и так, и этак, но получалось грубо, топорно, словно у кустаря. Варианты браковались, работа затягивалась. И перед самым отъездом в разговоре, походя, играючи, в своей
небрежно-пижонистой манере шеф бросил: мол, что тут думать – копни в космонавтике. «Стоп!.. Конечно же – щуп-крот для забора лунного грунта. То, что нужно!» Не зря же я перелопатил десятки томов библиотеки, и та страничка номер сто тридцать пять с рисунком и сносочками явилась передо мной чётко и в подробностях. Я легонько подпрыгнул и покосился на соседа, но тот и ухом не повёл. Меня заколотило, мандраж взял круто и надолго. Только бы приладить его к «игрушечке», как все шутливо называли мой геофизический контур, к родненькому, вымотавшему, точно нерадивое дитя, изобретению! «Ура и слава Господу!» Я нервно задвинул штору, вернулся в кровать. «Завтра, какой завтра, уже сегодня, приём у врача, наверное, обследование, анализы, процедуры. Надоело! На-до-ело!.. К чёрту процедуры, к чёрту анализы, к чёрту врача!» – разозлился я.
Горловые рулады механизатора наплывали низкими волнами. Я дотянулся ногой до его матраса и пнул. Храп прекратился, мужчина лёг набок. «Наконец-то…» – подумал я. Но оболочка и нутро мои как бы отмерли: не соображал, что со мной, где я. Пригрезилось, что я в комнате без окон и дверей.

23
Возник лысый рентгенолог и целит в меня похожим на ружьё устройством и командует хрипло, отрывисто: «Рубаху, майку, брюки – долой! Стать левым боком!» И гонит, гонит, хохоча, в угол, а сзади, обнимая его, пискляво и тошно верещит пухленькая медсестра в коротком халатике. То Лена под круглыми часами с раскинутыми, как всегда, руками. И кидаюсь в её объятья, пьянея. То шеф – губастый, картавящий, с соломоновой прозорливостью, с умением жить между начальством и подчинёнными, с дьявольским талантом выкручиваться и добиваться своего… То Пашка, щерясь, маленьким с жёлтыми зубами ртом, бросающий хитро и насмешливо: «Ну что, хлюпик, влип? Говорил же, лечись мёдом и спиртом!» То отец – сухой, дряблокожий, жалкий, с палочкой, точь-в-точь, калика перехожий, шепчущий с укором, язвительно: «Ты не убрал мою могилку, сын, к этой Пасхе».
Погас надоедливый фонарь. Значит, скоро рассвет. Я тотчас отключился, а пробудился почти в девять. Дина ждала меня. На ней были вчерашний брючный костюм, красная блузка. Мы присели на тот же диван.
– Я не сказала тебе вчера… Прости, – заговорила она. – Не смогла. – Дина подняла взгляд. – Мой поезд… в два… Сегодня, понимаешь?..

24
Сердце упало и сжалось. Я подумал, что ослышался, что не было этих бьющих слов, что это всего лишь моя выдумка, фантазия или всплывший в больной голове отрывок увиденной или прочитанной драмы. И внимательно глянул в её лицо. Оно смотрелось усталым, но также прекрасным, а макияж – ненавязчив, лёгок и тускл, словно не смывала его. Дина закусила нижнюю губу, опустила взор. Выходит, я не ослышался и сказанное правда. Она гладила мою руку, а я – её, как вчера. «Ну вот и развязка маленького романчика, – подумал я. – А иного, вероятно, и не должно было быть».
– Как нелепо и обидно. Зачем? Зачем, скажи, Андрей?..
– Не знаю, – выдохнул я.
Я подумал, что там, где наша жизнь разложена по полочкам с отметками времени и места разных событий, с потерями, обретениями, удачами, болезнями, хандрой, есть и эта встреча. И сегодня в ней, точно в готовой фотографии, не изменить и малюсенькой детали – будет как будет. Но ведь зачем-то мы встретились, зачем-то судьба свела нас, зачем-то пути наши пересеклись?.. Ничего в этом мире не случается просто так. Это я знал точно. Чья-то властная рука ведёт нас и к радости, и к горю, и сводит, и разводит. Человек есть человек: он предполагает, надеется, ждёт… Я отвернул рукав пиджака – было половина десятого. «Значит, у нас четыре с половиной часа, двести семьдесят минут… И роскошь, и пыль!»
– Ещё много времени, – молвила она. – Если ты желаешь, то погуляем.

25
Я не сразу ответил, меня знобило. Я глотал слюну, силился замедлить дыхание и всю энергию направить в себя, в тот ноющий очажок под солнечным сплетением. И сбил дрожь и вздохнул, как уставший и смирившийся со всем человек.
– Конечно. Я провожу тебя, – проговорил я.
– Мне будет приятно, – сказала Дина и взяла меня под руку. – Идём, Андрюша.
Мы неторопливо прошли коридор, входные стеклянные двери. В мозгу прочно держались: «Мой поезд», «В два», «Сегодня». По отдельности это были просто слова – не хорошие, не плохие и даже безобидные, будто в пустячном разговоре. Но, сложенные вместе, они слышались, точно приговор, обжалованию не подлежащий. И он вынесен мне, Андрею Чумову, красивой женщиной, ставшей в один вечер дорогой и близкой.
Мы неспешно миновали сквер и через несколько минут стояли у площади, где справа неровным кубом белел Гастрольный театр, слева высился универмаг, а между ними – с полдюжины фонтанов и фонтанчиков. Было свежо, качались серые, без листьев ветки акаций и каштанов, шелестела молодая листва сирени, жасмина. Казалось, что вот только сошёл здесь снег, воздух ещё держит в себе запах зимы, и на окраине в затишках лежат грязно-белые сугробики. Жёлтое неяркое солнце уже поднялось выше окрестных домов, играло в струях воды, отражалось в окнах; то и дело, меняя направление, гулял, точно беспечный курортник, ветерок. Весна вступала в городок робко, как нечаянный гость.
– А пойдём в кино, – сказал я первое, что пришло на ум.

26
Нужно было говорить, хотя бы как вчера – весело и находчиво. Но оказалось, что произносить буквы, слоги невероятно трудно, будто они всякий раз задевали рану где-то внутри. Дина ответила согласием. Однако первый сеанс начинался только в одиннадцать.
И мы зашли в магазин. Мы бродили с этажа на этаж, выстаивая подолгу то у одного прилавка, то у другого. Я молча сжимал её тёплую руку – так в детстве я держал за руку соседку по парте на классной прогулке, боясь потерять пару. В отделе сувениров обменялись брелоками с местными видами. Наконец вернулись к кинотеатру, взяли билеты. В фойе обнаружился буфет с мрачными обоями, пластиковыми им в тон столами, зевающей полной буфетчицей. Я заказал вина, шоколадку и бутерброды. Выпили без тоста.
– Не смотри на меня так, прошу. Мне страшно, Андрей. Я же не виновата, что только вчера судьба или ещё что свело нас…
– Останься хоть на день, – попросил я.
– Зачем? Продлить это на сутки?.. Я не вынесу. Да и ты ведь болен. Я вижу.
Я отмахнулся: как раз наоборот, именно сейчас я отлично себя чувствовал, и до зарезу нужны эти пусть всего двадцать четыре часа, а если расстанемся сегодня, то не увидимся никогда. Она отбросила волосы, улыбнулась мягко и тепло. Затем открыла сумочку, достала размером со спичечный коробок блокнотик, вырвала листок и написала на нём что-то.

27
– Возьми. Если суждено встретиться, то… То так и будет. Мой телефон.
Я взял бумажку, назвал свой номер и сходил ещё за вином. Сеанс начался, но мы будто не заметили. Дина не отпускала мою руку. Так прошли в тёмный зал и устроились в последнем ряду – привычка молодости. Я привлёк Дину к себе и поцеловал в губы долгим поцелуем. Она притихла на моём плече, словно дитя.
Наверное, прошло минут тридцать или больше, и мы ушли. И вернулись в санаторий. А вскоре были у зелёного вагона, и я опять держал её за руку и молча смотрел в глаза – синие и печальные, как два камешка в её серебряных перстнях. Проводница, немолодая хмурая женщина, предупредила, что трогаемся, и ушла внутрь. Дина поцеловала меня в губы, взошла на ступеньки. И тут будто кто толкнул меня в спину, я вскочил за ней. Мы скользнули в тамбур, оттуда в купе.
– Андрей, ты с ума сошёл!
А я не соображал, что и зачем делал. Я целовал её щёки, губы, шею, лоб и шептал: «Молчи, молчи, молчи…». И было так хорошо, что я готов был тотчас умереть, лишь бы это длилось ещё и ещё.
Состав дёрнулся и поплыл. И почти сразу явилась проводница.
– Ну вот, – сказала она, не размягчая лица, и забрала Динин билет. – Так и знала. Беда с этими курортниками: никак не отлипнут. Через полчаса узловая, пересядете на электричку – и обратно.

28
Я поблагодарил, начал было что-то о человечности сотрудников железных дорог, но она с тем же настроем вышла, не задвинув дверь. Я умолк и как-то обмяк, погрустнел. Дина попросила рассказать что-нибудь о работе, о друзьях, о себе. Я отрицательно мотнул головой.
– Хочу запомнить тебя…
– И я…
– Нет, зачем?.. Доходягу, мощи, рентгеновский снимок, вешалку для одежды?
И закрыл её лицо ладонями.
– Глупыш. – Дина разняла мои руки, рассмеялась. Мы обнялись. Стало легко и радостно, как будто и знакомство, и танцы, и поцелуи, и счастливая ночь без сна ещё только впереди. Лязгнула поездная сцепка, началось торможение. И через минуту вагон стал.
– Я обязательно позвоню, – шепнула Дина и поцеловала. – До свидания.
Через подземный переход я выбрался наверх, оглянулся, ища её поезд. Однако на путях стояло несколько одинаково пыльно-зелёных, поди угадай, в каком ехал. Я постоял, махнул вслед первому отошедшему. Узнал, что мне отправляться ещё не скоро, отыскал в боковом крыле вокзала кафе, устроился возле окна. Выпил, не спеша, фужер красного вина, заедая конфеткой, огляделся. Вокзальная суета нравилась ещё со студенческих времён и подняла настроение. Я прикончил и вторую порцию. Неожиданное знакомство и быстрая развязка истории увиделись занятным приключением, чуть встряхнувшим.

29
О болезни и о том, что впереди, не думалось, как не думалось о контуре, о шефе, о маме, о Лене, о Пашке…
В тёплом вагоне я задремал. Но, едва сошёл, бодро взял курс на санаторий. И вдруг кольнуло внутри раз, потом второй, третий… Скоро я уже не мог двигаться. Постоял в надежде, что отпустит, приложил ладонь к месту язвы – обычно помогало. И еле-еле ступая, тронулся дальше. Тем временем уколы слились в единую нарастающую боль. «Неужели это конец? И напрасны потуги ума, трата сил, контур? Напрасна сама жизнь, поскольку ничего толком не сделано?..» Показался мой корпус. У самого входа во мне что-то лопнуло, будто пузырь, онемело, ноги подкосились. И, потеряв опору, я свалился наземь…

[Наталья Владимировна]

12

СЛОБОДА

Часть первая. НА СТРАЖЕ РУСИ СТОЯТИ

Стаей чёрных воронов кружили вокруг мордовского сельца ногайские всадники. На быстрых конях, в надвинутых на брови малахаях, они издавали только им понятный клич и с визгом врезались в толпу перепуганных сельчан. Рассекали воздух ногайские сабли, мелькали плетёные арканы, и вот уже катится по дымящейся траве чья-то буйная головушка, тянется за конём на длинной верёвке, крича от боли и страха, какая-нибудь молодуха. Ужас смерти, который внезапно обрушился на это мордовское сельцо, чёрным дымом от горящих изб окутывал бескрайний лес между речками Сызганка и Тумайка.
Из вихода (подвала) у одного из домов выглянула, было, детская головёнка, но тут же скрылась обратно, захлопнув дверцу. В неё тут же вонзилась стрела, выпущенная одним из всадников.
Местные мужчины, кто с рогатиной, кто просто с голыми руками, пытались наброситься на незваных гостей. Те же, играючи, кружились вокруг своих почти безоружных жертв. А потом с гиканьем и азартом разили их своим смертоносным оружием.
Горела съезжая изба, в которой всегда останавливались купцы, везущие свои товары в далёкую Московию. Мужик с чёрной окладистой бородой выскочил на крыльцо, но тут же свалился на землю, пронзённый стрелой. Он, морщась, тщетно пытался вытащить её из плеча. Подскочил на коне ногаец, довольно улыбнулся и взмахнул саблей.
Ях-х! Фонтаном хлынула кровь, тёмной струёй ударилась о тёсаные перила. Ужасной болью вырвался крик, но тут же стих, потому что потерявший силы мужик всё пытался дотянуться до своей отрубленной руки. Она лежала чуть в стороне вместе с вонзённой в неё стрелой, и ещё дёргались пальцы в последних конвульсиях.
Ногаец снова усмехнулся, отскочил в сторону, вздыбил коня и со всего маху, прямо в полёте, опустил свою саблю на склонённую голову. Ях-х! Вот и нет больше купца, нет человека!
Купеческий обоз, загруженный под завязку, грабили несколько воинов, раскидывая непонравившиеся товары.
Схватив за пулай (набедренное украшение) девушку, один из ногайцев, спешившись, тащил её в лес. Там, в прилеске, жались друг к другу с десяток женщин, судьба которых уже была предрешена. Они выли, прикрывая лицо рукавами.
Чёрным дымом поднималось над густым лесом горе человеческое, криками и плачем растекалась над Сызганкой и Тумайкой людская беда, от которой не было ни пощады, ни защиты.

Вечкуш не помнил, сколько просидел в виходе. Час, два, сутки… Голодный, он пожевал вяленую рыбу, так любовно приготовленную отцом. Голод утих.
- Тетя, авай! – заплакал Вечкуш, - Папа, мама!
В детском сердечке поселилась горе. Ребёнок чувствовал, что никогда не увидит своих родителей. Он плакал навзрыд, колотя ручонками по дубовым бочкам с капустой, валялся в исступлении по земляному полу, кричал, обращаясь к ненавистным врагам, которых видел впервые в жизни.
Покштя (дед) послал его за рыбой. Вечкуш только спустился вниз и внезапно услышал на улице крики. Он пытался выбраться наверх, но увидев множество страшных всадников, испугался. Только успел заметить, как покштява (бабушка), стоявшая возле окна, вдруг схватилась за грудь и медленно стала оседать вниз. Вечкуш захлопнул дверцу и притаился, пытаясь понять происходящее.
Сколько времени прошло? Решившись, ребёнок осторожно выбрался на улицу. Опять стало страшно. Дымились остатки некогда крепких домов, угаром растекался по всей округе смердящий запах сожжённых тел. Вечкуш опустился на колени и снова зарыдал:
- Тетя, авай!
И снова по своей спирали летело время. Минуты, часы…. В отрешённом состоянии ребёнок стал бродить по бывшей улице. Нашёл отца. Тот, прислонившись спиной к стене чужого дома, сидел, сражённый в грудь ногайской стрелой.
- Тетя! – Вечкуш дотронулся рукой до остывшего тела, и отец завалился набок. Испуганный ребёнок в смятении отскочил назад. Размазывая слёзы по испачканному лицу, он пошёл дальше.
- Авай, авай! – неслось по мёртвому селу, и только эхо, наполненное невосполнимой потерей, возвращалось назад безысходностью и наступившей тишиной.
Вечкуш увидел людей, выходящих из молчаливого леса. Длиннющий обоз выползал и выползал на мёртвую улицу. Испуганно оглядывались вокруг незнакомые ребятишки, приютившиеся на телегах, закрывали лицо от угара дородные бабы, а бородатые мужики в длинных кафтанах, вооружённые топорами и ружьями, негромко переговаривались между собой.
- Кажись, беда недавно прошла, Милентий! – проговорил один из бородачей.
- Беда, Осип, беда….
Милентий Климахин, стрелец московский, снял высокую с отворотами шапку и поклонился дымящимся развалинам.
- Здесь наше место, - промолвил он, оборачиваясь к своим спутникам, - Здесь жить и помирать будем!
Осип Мартынов, стрелец огромного роста с вьющимися белокурыми волосами, опустил к ноге бердыш и утвердительно кивнул:
- Здесь, так здесь! Братцы, - крикнул он подходящим стрельцам. - Надо б лагерь разбивать!
И загудел обоз, ожил. Детишки вылезали из телег и бежали по нужде прямо в кусты. Бабы топали ногами, разгоняя застоявшуюся от долгого сиденья в жилах кровь. Стрельцы снимали запылённые кафтаны, бросали их в кучу, и, потирая от нетерпения руки, доставали инструменты.
Давыд Истомин, один из стрельцов, тронул Милентия за рукав:
- Смотри, дитё!
Он показал пальцем на мальчика, лет восьми от роду. Тот стоял возле чернеющего сруба и непонимающими глазами смотрел на незнакомых людей.
- А ну-ка, подь сюда! – поманил пальцем Милентий.
Осторожно приблизившись, ребёнок вдруг остановился, сел на землю и, обхватив руками колени, заплакал. Плакал тихо, горько, лишь подрагивали плечи его худенького тела.
- Ну, что ж ты, вьюнош! – Милентий опустился перед мальчиком на колени и прижал к груди его голову. Он гладил разлохмаченные волосы, понимая, что никакие тёплые слова не смогут сейчас прекратить это плач. - Эко досталось, видать, тебе!
Мальчишка притих, выплеснув своё горе этому чужому бородачу.
- То, что произошло, мы поняли… - спокойно проговорил Милентий.
Вечкуш не понимал его. Он показывал пальцем на лес и шептал:
- Виряс….
Мол, из леса налетели всадники, которые убили его родителей.
- Виряс… - повторил стрелец, стараясь запомнить. - А зовут тебя как?
Ребёнок снова заплакал, видимо, от нахлынувших воспоминаний, и Милентий, взяв его на руки, понёс к обозу, возле которого уже сгрудились бабы и детишки. Он положил Вечкуша на телегу, заботливо прикрыл рогожей и снова погладил по голове.
- Тише вы! – рыкнул, было, на своих спутников. Но, смягчившись, добавил:
- Пусть поспит.
Подбежавший сынишка Милентия прижался к отцовской ноге.
- Запомни, сынок, - Милентий поднял сына, обернулся к спутникам, - И вы все, братцы, запомните: будет здесь ещё один форпост от набегов нагаев! Чтоб не лилась больше кровь невинная, да не уводили в кочевой полон жён наших! На то и отправлены мы в эти края Великим государем Михаилом Фёдоровичем!
Его слушали молча. Стрельцы поддакивали, соглашаясь со сказанными словами, детишки, открыв рты, посматривали на родителей, а бабы умилённо посматривали на своих мужей, которые были их единственной опорой и защитой в жизни: Абросимовы, Ильины, Егоровы, Пронины, Трошины, Чурбановы, Усынины, Старостины….
…Шёл одна тысяча шестьсот тридцать восьмой год от Рождества Христова. Так начиналась Сызганская Слобода.

Часть вторая. ПЕРЕВЕДЕНЦЫ, СТРЕЛЬЦЫ МОСКОВСКИЕ

Ушло, отгремело грозами, пролилось тёплыми дождями поволжское лето. Улетели в далёкие края певчие птицы. По утрам всё чаще покрывались инеем опавшие листья, и холодный ветер напоминал о приближении ранней зимы.
Стрелецкий урядник Климахин торопил своих людей. Сам с утра до ночи не выпускал из рук топора, помогал валить деревья, размечал будущие улицы.
- До зимы успеть надоть, братцы! – убеждал он, хотя и без этого все понимали, что не продержаться, не пережить морозы без крепких изб.
На самой горе, что возвышалась над Тумайкой-речкой, решили строить новую съезжую избу. И построили. А вокруг неё с каждым днём росли свежие срубы из добротного сосняка. Работали все, даже бабы и дети.
Едва прибыв на это место, отправил Милентий Анфима Трошина да сына его шестнадцатилетнего Андрейку с посланием к голове стрелецкого приказа Григорию Желобову в «саму» Москву. Помощи просил «людьми строильными», потому-что «до морозов лютых место обустроить надобно». Вскочил на гнедого коня Анфим, сунул свёрток за отворот кафтана, и, сверкнув своими голубыми очами, махнул рукой сыну. Жена его Прасковья кинулась, было, к ним, но попридержал Милентий, грозно глянув в её лицо. И стихла стрельчиха. Враз потускнели глаза, безвольно опустились руки. Она повернулась и пошла к бабам, что собирали кору от ошкуренных брёвен. Так и не увидела, как скрылись за тёмными стволами многовекового леса её кормильцы и опора.
Почти год прошёл, весна гуляла солнечными лучами по оттаивающим избам. И вот пришли люди, много людей. Привёл-таки Анфим «строильных людишек»! А с ними и «татары служилые» да несколько стрельцов с семьями для «отбывания» службы. И хлебное жалование привёз, и сукно на новые кафтаны. Значилось в приказе стрелецкого головы, чтобы строил он, урядник Милентий Климахин, «сторожу на этой землице» от набегов степняков да защиты караванов купеческих, что шли в Московское государство по Большому афганскому пути.
- Теперь жить будем! – обнял Трошина Милентий.
- Как отзимовали-то?- как бы вскользь спросил Анфим.
- Прозимовали… – вздохнул урядник. - Да ты не беспокойся, все живы-здоровы! Вон и жёнка твоя бежит!
Урядник показал на бегущую к ним Прасковью.
- Что ж я ей скажу-то… - прошептал Анфим. - Как же ей про убитого в пути Андрейку расскажу?
Он снял шапку, мотнул головой и, переминаясь с ноги на ногу, ждал жену, искоса поглядывая на Милентия.
Закипела жизнь, забурлила! Под топорами ложились наземь вековые деревья, с выдохом падая на прошлогодние травы, через которые едва пробивалась свежая зелень. На раскорчеванных с осени полянах чернели борозды целинных полей, а из открытых дверей добротных домов доносились запахи щей, пирогов и хлеба.
Ушла зима, становилось теплее, но до первого урожая было ещё далеко, поэтому всё зерно хранили сообща, в свежесрубленном амбаре, который поставили тут же, возле съезжей избы.
Часто выходил Милентий Климахин на косогор. Петляла речка Тумайка под самым подножьем высокой горы, то появляясь, то исчезая среди густых зарослей ив и ольхи. А потом и вовсе пропадала среди бескрайних лесов, которым не было ни конца, ни края.
- Не подобраться нагаям, ни в жисть не подобраться! – довольно осматривал окрестности урядник. - Через леса да с подъемом на гору не пройти! С другой стороны селения ров вырыт, и тын бревенчатый построен, да косая острожная стена во рву установлена! А чуть дале засека, а затем опять речка, Сызганка. Укрепили слободу, защитили от пришлых людей!
Вечкуш повзрослел за этот год. Стрелецкие ребятишки учили его русскому языку, и он уже вполне сносно мог с ними общаться. Только не понимал, почему его называли Вечкутом. Но как-то свыкся, откликался на это имя. Жил он в избе урядника Климахина, который принял его, как сына. Замечая грустные глаза мальчонки, Милентий, жалеючи, прижимал его к себе. Молчал, гладя шершавой ладонью по непокорные вихрам.
- Почему меня Виряскиным кличут? - однажды спросил Вечкуш.
- Ты ж в прошлом годе сам говорил, что из леса! – хитро улыбнулся Милентий.
- Я не из леса! – насупился Вечкуш.
- Ладно, ладно! – урядник присел на лавку, притянул к себе парнишку. - У нас, у русских, так удобно. Есть имя, и есть фамилия. Вот какая у тебя фамилия?
Вечкуш не знал и удивлённо пожал плечами.
- Ну, вот! А теперь ты Вечкут Виряскин. Так и в книге тебя запишем. Вот построим церковь и запишем! Ты только подумай, сынок, какая жизнь всех вас ждёт впереди! И тебя, и моих отроков, и других!
…На поволжскую многострадальную землю шла новая беда. Отогнав в южные земли ногайские племена, из-за Каменного пояса через Яик-реку шли другие кочевники. Несметная калмыцкая конница, почти не зная поражений, отвоёвывала для себя новые территории.

Часть третья. ПОСЕРЕДЬ РУСИ

Сдавать начал Милентий Климахин. Семь лет прошло, как первая сосна под острыми топорами упала на землю, а, кажется, жизнь прошла…. Лежал стрелец на топчане, кутаясь в овчинный тулуп. А косточки всё-равно болели, ныли проклятые так, что выть хотелось, как тому волчонку, что поймал на днях Якимка Пронин, сын, Фёдора Пронина, пришедшего в слободу с первыми стрелецкими поселенцами.
Милентий повернулся набок. До тепла дожить бы, а там….
Кружил февраль бесконечными метелями по заснеженным полям, вихрями гулял по улицам, слепя, не признающих холода, ребятишек. Послышится где-то среди этой зимней суеты беспокойный материнский голос, опечалится отрок, помашет своим товарищам рукой и уныло побредёт на зов, потому как нельзя по-другому.
Ушёл с купеческим караваном в Москву Вечкут Виряскин. Как ни настаивал Милентий не послушался его парень. Сказывал, что прямо в Приказ. После всех бед, что свалились на его голову, кроме как стрельцом себя и не мыслил. Удивился тогда Климахин, но письмо сопроводительное всё-таки написал.
Расширилась слобода, выросла. Из-под Яика пришли казаки, с южных степей беглые, кто от беды, кто от гнёта боярского. Да ещё гонец, что давече прискакал, письмо вручил от стрелецкого головы Желобова, в котором тот наказывал старосте отрядить с десяток людей на строительство острога, который встанет на пути татар да калмыков недалече от слободы.
Метель приутихла. Климахин поднялся, кряхтя и проклиная свою немочь. Испив воды, вышел на крыльцо в накинутом тулупе. Бабы и мужики тянулись к деревянной церквушке, что поставили совсем недавно на самом людном месте. Вера, вот чем живёт душа человеческая! Не будь веры, и загинет эта душа от бесконечных сомнений, от разброда мыслей, от страха перед неизвестностью!
- Зашёл бы! – услышал сзади Милентий голос жены.
- Ничего, постою… - он поцеловал в лоб подошедшую Анастасию. - А ты иди, матушка, иди! Ишь, как народ-то радуется! – Климахин вздохнул, - Меланья куда делась, Василий где?
- Здесь я, иду! – к родителям вышел подросток. Глянув на сына, староста порадовался: хороший стрелец вырастет, крепкий!
Стало тревожно: как они без него? Мелашка на выданье, да ещё Ванятка только ходить начал. Тяжко будет, ох, тяжко! Сорока пяти лет от роду Милентий, а, как старик стал. Ноют раны от сабель да стрел вражеских, не повинуются ноги после дальних бесконечных переходов, огнём горит спина от наступающих болей. А теперь вот и до сердца очередь дошла. Обидно. Столько сделано, и столько не суждено увидеть….

Снежок попал Мелашке прямо в грудь. Притворно скривив личико, она упала прямо в снег и, распластав руки, затихла.
- Ух, ты! – с маху опустившись перед ней на колени, выдохнул юноша. Забыв про слетевшую казачью шапку, он склонил голову над девичьим лицом, - Какая ж ты красивая, родная моя!
Не утерпев, Мелашка взвизгнула от счастья и, обняв за шею улыбающегося Данилку, стала жадно целовать такие знакомые и такие сладкие губы.
Забыв про запрет покидать слободу «в малом количестве», они убежали в дальний прилесок, едва закончилась метель. Два дня не виделись – это ж целая вечность! Часовой, было, погрозил им кулаком, но потом, распознав в Данилке сына казачьего сотника, пошёл дальше «по обходу».
- Весной поженимся! – шептал Мелашке на ухо Данилка Егоров. - Ей богу, только снег спадёт! Отец сватов пришлёт, всё, как положено!
Мелашка закрывала счастливые глаза, и виделась в девичьем воображении просторная пятистенная изба с изразцовым сосновым крыльцом и куча ребятишек, сидевших за огромным столом.
- Хорошо-то как! – мечтательно пропела она.
Далёкий конский храп встревожил Данилку:
- Бегом! – крикнул он Мелашке. Поставив её на ноги, он мимолётно глянул на близлежащие кусты. - Бегом!
Они бежали, утопая в глубоком снегу. Данилка придерживал рукой болтающуюся в ножнах саблю, другой тянул девушку за собой.
С десяток калмыков из леса выскочили к Сызганке. Один, натянув тетиву лука, выпустил смертоносную стрелу. Но мимо пролетела стрела, упала в шаге, издав протяжный вой.
- Калмыки! – кричал раскрасневшийся Данилка. Мелашка, от страха потерявшая дар речи, крепко держалась за его руку, страшась оглянуться назад.
Заметил часовой кочевников. Протрубил в боевой рожок, и вот уже бежала к тыну «вооружённая сторожа», уже выскакивали на улицы казаки, а бабы с малыми детишками прятались в избах.
Сотник Егоров увидел сына с дочкой Климахиной. Ринулся было вперёд, но остановился, вскинул бердыш. Взвизгнула пуля и понеслась навстречу неожиданному врагу. Передний калмык взмахнул руками, выгнулся телом, приподнялся в седле и завалился на конский круп, не успев схватиться за гриву обезумевшего от скачки по глубокому снегу коня.
Покрикивали стрельцы, не стреляли, боясь попасть в бежавших. Да только выскочила из-за их спины казачья дружина. Издав клич, двинулись вперёд «пластуны», посверкивая клинками.
И повернули назад калмыки. Заскочив назад за Сызганку, они гортанно выкрикивали какие-то ругательства и грозили кулаками. Выпустив в защитников ещё несколько стрел, калмыки скрылись в лесной чаще.
- Приказ слышали? – после молчания спросил сотник молодых, когда те, отдышавшись от бега, предстали перед ним с опущенными головами. - Ведь для таких, как вы, нужны эти приказы!
- Отец! – начал Данила, но тот прервал его взмахом руки: идите, мол.
А через неделю не стало стрелецкого урядника Климахина. В день похорон светило солнце. На занесённом снегом кладбище толпилось много народа.
- Вот пришёл человек из самая Москвы. А лежать веки вечные будет здесь. Потому что натура такая у русского человека – быть там, где надобно, а не там, где хочется! – сказал над гробом друг Милентия Осип Мартынов.
Вернётся однажды в слободу и Вечкут Виряскин. В стрелецком кафтане он мало будет похож на того затравленного мальчонку, коим был обнаружен первыми «воинскими людьми», ступившими на развалины мордовского сельца. Вот и пойдут от него Виряскины да Вечкутовы, а от Данилы и Мелашки Егоровы, а от сыновей Милентия Василия да Ванятки Климахины…. Потом и вовсе сотрётся сословная грань, до наших времён никому и в голову не приходило каких он кровей: стрелецких или казацких.
Стоит слобода. С древних времён стоит, меняя свои названия. Только вот дух первых переселенцев до сих пор живёт. Аккурат посередь Руси…

[Наталья Владимировна]

13

АМИКУС

It’s my best friend. Always happy. No questions.
Люк Бессон («Léon»)


Знакомство
Астма притаилась внутри липким осьминогом. Не верилось, что такое чудовище смогло поместиться в тщедушном угловатом теле. Оставалось загадкой, зачем из сотен других детей оно выбрало самую кудрявую и курносую, неловко-беззащитную, и без того вызывавшую в подсознании жалостливое умиление. Но болезнь всё же протиснулась между рёбрами, поранив внутри всё, до чего могла дотянуться, и срослась с девочкой в единый организм: тело, кажется, человечье, а задыхалось по-осьминожьи. Астма сжимала бронхи, рисовала на губах трещинки, не давала бегать, плавать, подниматься по крутым склонам; отталкивала своими щупальцами всех приближавшихся, пугала хриплым, недетским кашлем, постепенно превращаясь в новую болезнь — одиночество.
Осьминогов обычно опасаются и держат в изолированных аквариумах, поэтому и у Кудрявой был свой. Замкнутый мирок с каменным особняком у обрыва, куда её запихивали весной и летом уставшие от лекарств, больниц и осложнений родители.
Здесь болезнь стерегли с одной стороны спрятавшееся под скалами Чёрное море, с другой — Крымские горы, пропитанные сосновым воздухом. Чуя их молчаливую силу, щупальца обычно становились смирнее, отпускали сдавленные лёгкие и притворялись невинным першением в горле. В особняке с Кудрявой жила Дзинтра-Велдра Харалдовна — пожилая экономка (она же сиделка, кухарка и воспитательница) прибалтийского происхождения, имевшая отдалённое внешнее сходство с мумиями рыб из магазина «Живое пиво». Определённого возраста у женщины не было: время навечно завялило её в промежутке между тридцатью и шестьюдесятью годами. Дзинтра существовала в «аквариуме» затем, чтобы три раза в день давать Кудрявой таблетки, выводить её на прогулку, готовить больничную еду и усердно протирать пыль. Кроме того, она считала своей обязанностью постоянно шипеть шершавым голосом: «Астма в сочетании с аллергией — вещь опасная. Вы должны соблюдать режим». От общества Харалдовны, каменных стен и выжженной, неприветливо ощетинившейся полянки под окном на душе становилось день ото дня как-то серее, пустыннее.
Двадцать один час из двадцати четырёх девочка проводила в своей комнате наедине с компьютером и книжным шкафом, время от времени меняя Даррелла на Хэрриота, Хэрриота на Бианки, Бианки на Пришвина. Остальные три часа занимала ежедневная лечебная прогулка под конвоем сиделки по одной и той же, до последнего атома земли знакомой, пропахшей можжевельником тропинке (вдоль моря, по горным лесам и обратно). После таких походов чаще всего пропадал остаток хорошего настроения, поскольку апогей брюзжания Дзинтры приходился именно на три прогулочных часа.
Но сегодня основной удар нудных монологов обрушился не на Кудрявую, а на какого-то несчастного рекламного агента, безрассудно позвонившего Харалдовне не вовремя. Радуясь кратковременной свободе, девочка направилась к соблазнительному пригорку, покрытому лимонными брызгами бабочек. Из-за его вершины выглядывал затейливой формы куст, который стал неудержимо притягивать в запретную для прогулок зону. Такое растение, казалось, лучше впишется в пейзаж эльфийского леса. По-лунному светлое и призрачное, оно не сочеталось с крымской духотой, не сочеталось с бесстыже-голой почвой и расположившимися по соседству репейниками. Колючки, чувствуя это, сплетничали между собой о чём-то, шуршали на ветру. Когда Кудрявая добежала до вершины холма, шершавый голос спохватился: «Куда... Куда!.. Физические нагрузки губительны в таком состоянии... Сейчас же вернитесь... И медленным шагом!» Но мысль о новом виде растения оказалась сильнее страха перед наказанием, и девочка торопливо скрылась за пригорком. Дзинтра металась у подножья холмика, боясь лезть выше, и в ужасе верещала что-то о зловещих, коварных жёлтых насекомых. Лимонницам довольно скоро надоели оскорбительные вопли, и стая возмущённо перепорхнула на луг.
Поднявшись в конце концов на пригорок, Дзинтра застала девочку сидящей на коленях и осторожно щупающей синеватый стебель. Сиделка сперва побледнела (она всегда бледнела, когда нервничала), а затем осыпала воспитанницу уже не шершавой, а колючей руганью: «Глупая, безответственная девочка! Как вы смеете не уважать старших... Убегать и прятаться, рискуя собственным здоровьем, из-за какой-то сорной травы? Вы же знаете, что я лепидоптерофоб . Нарочно убежали в это бабочковое логово, чтобы у меня случился инфаркт!» Сиделка деловито вырвала кустик и отхлестала им Кудрявую по самому обидному месту, чтобы та надолго запомнила цену непослушания. За упоминание девочкой принятого в Швейцарии в две тысячи восьмом году руководства «О защите достоинства растений» последовало лишение сладкого на три дня.
После воспитательного массажа Харалдовна объявила, что идёт на рынок за барабулькой, а беглянке велела немедленно возвращаться домой. На полпути девочка оглянулась и, убедившись, что Велдры не видно, понеслась в обратном направлении. Растение осуждающе валялось корнями вверх на вытоптанной проплешине. Несколько веток сломалось, земля вокруг пропиталась густым соком. Кудрявая не хотела быть причиной смерти невинного существа, поэтому подняла помятый куст, синеватость которого теперь казалась ушибом, и понесла домой.
Глиняный горшок с высаженной в него дзинтровской жертвой уютно разместился на подоконнике между стопкой книг и пятнистым камнем, найденным на побережье (из него рано или поздно должен был вылупиться дракон). Весь остаток дня девочка посвятила уходу за новым соседом: вскоре в кашпо появились пластиковая подпорка-ромашка, хаотично расписанная акриловыми красками, и табличка с названием «Amicus», которое пришлось придумывать самостоятельно. Не оставаться же цветку безымянным из-за того, что в школьном атласе-определителе не нашлось раздела «синеватые растения»?
Каждый полив сопровождался воркованием Кудрявой и ядовитыми комментариями откуда-то из-за двери. Харалдовна была убеждена: разговоры с кустом велись исключительно с целью досадить ей и доказать, что девочка ценит глупый кусок биомассы больше, чем заботливую воспитательницу. Однако Амикус со временем прижился в новом доме, привык к своему горшку, отрастил три новые веточки и стал молчаливым слушателем всех тайн, которыми девочка раньше не могла поделиться ни с одним живым существом.

Клещ

Тем летом в «аквариуме» что-то произошло с настройками погоды: климат без предупреждения стал душным. Нагрянул степной раскалённый суховей. Эта перемена благотворно повлияла на осьминога-астму: он снова осмелел, стал нахально расти и сильнее сдавливать грудную клетку Кудрявой. Она постоянно кашляла, боялась лишний раз высунуть нос на улицу, но стены не могли долго сдерживать пронырливую духоту. От рыжих камней, которыми были вымощены фундамент дома и тропинки в саду, исходил предостерегающий гул: они тоже перегрелись и сердились. Такой еле слышный басистый шум бывает заметен только летом после полудня, он смешивается с гомоном во вскипевшей голове, помогая жаре спутывать мысли. Островки мха на камнях превратились в подобие мощей, усохли, омертвело обмякли лапками-стебельками кверху. Воздух стал осязаем, за его движением можно было проследить невооружённым глазом: волны тепла время от времени накатывали на обрыв со стороны соснового леса, принося запахи смолы и засухи.
В один из таких гулких дней девочка внезапно почувствовала особенно сильное удушье и замерла на диване. Неожиданный спазм бронхов застал её в одиночестве: ни позвать, ни пошевельнуться, ни вздохнуть. Жизнь умеет подбрасывать обидные комбинации событий, всегда собирая беды в один пучок. И в этот раз, как назло, из открытой форточки заползла опасность: к оцепеневшей Кудрявой направлялся клещ. Еле заметный на скользком стекле, медленный, но, видимо, весьма целеустремлённый. Минуты беспомощно увязли в напряжении, будто тоже были обездвижены; вдохи и выдохи становились глуше и реже; оголённая рука ожидала укуса. С форточки на подоконник, с подоконника на ковёр, на паркет, на ножку кресла, на покрывало. Девочка успела вспомнить все известные ей летальные исходы из-за укусов заразных клещей и трижды чуть не упасть в обморок от нехватки кислорода.
Вдруг в комнату просочился странный аромат, мигом облегчивший дыхание. Клещ удивлённо остановился на ручке дивана, тоже учуяв необычное. Он вяло побродил кругами в нескольких сантиметрах от локтя Кудрявой, по-видимому, испытывая беспокойство или недовольство (если, конечно, клещам дано их испытывать), а потом прилёг и замер. Может быть, уловка? Насекомое уставилось брюшком в потолок, давая понять, что никого не обманывает. Через несколько минут девочка с удивлением удостоверилась, что астмовый осьминог усмирён, а клещ — мёртв. Она недоверчиво встала с дивана, проверяя, не сожмутся ли снова щупальца, взяла лекарство и немного успокоилась. Прокралась к окну - осторожно, на цыпочках, стараясь не спугнуть волшебство, не задохнуться снова, не упустить аромат. Выглянула с надеждой наружу и поморщилась: горячий уличный воздух по-прежнему пах только пылью и морем. Откуда взяться в комнате непривычному, и к тому же такому приторно-сильному запаху? Вышла в коридор, заглянула на кухню, в ванную, несколько раз обошла свою комнату, открыла все шкафы, перерыла содержимое ящиков в поисках какого-нибудь давно забытого и от скуки внезапно пролившегося флакончика духов – безрезультатно. Аромат тем временем начинал испаряться. Кудрявая, огорчённая собственной бестолковостью и неразгаданной тайной, по привычке подошла к глиняному горшку, в задумчивости слегка провела ладонью по листьям. Осьминог внутри грудной клетки трусливо сжался от этого прикосновения: кустик благоухал, отпугивал сильнее любой ингаляции. Девочка округлила глаза и, принюхиваясь, села на пол перед подоконником. Колечки волос от удивления встали торчком – совсем как душистая копна побегов и почек. Так и не поняв толком, совпадение это, или чудо, она обняла горшок руками (только горшок, чтобы не потревожить растение лишним прикосновением) и улизнула на кухню, чтобы принести в благодарность лишнюю порцию лакомых удобрений. [01]

Энцефалограф

С тех пор девочка стала забывать об отсутствии людей. Одиночество, к невероятной печали осьминога, незаметно отступило и испарилось, его попросту перестали замечать. Да и кому нужны люди, если о тебе заботится синий цветок? Кудрявая была почти уверена: Амикус к ней привязан, понимает всё происходящее. Забросив Бианки и Даррелла, она окунулась в поиски способа наладить контакт с растением. Наверное, со стороны эта задумка выглядела не более правдоподобно, чем истории Жюля Верна для его современников. Девочка и сама частенько сомневалась, пока не наткнулась на одну любопытную статью...
В четверг в каменный особняк наведался гость: для еженедельного медосмотра приехала лечащий врач (аллергологи́ня и пульмоно́логша) — молодой, но, как утверждали, перспективный специалист. Сказать по правде, смешливая девушка совсем не была похожа на доктора, и у Кудрявой не поворачивался язык звать её по имени и отчеству. Пришлось придумать что-то более подходящее: само собой сочинилось забавное прозвище Медулка (докторша постоянно улыбалась блестящими от медовой помады губами). Врач нравилась Кудрявой сразу по нескольким причинам: она, во-первых, не была Дзинтрой-Велдрой Харалдовной, во-вторых, умудрялась превращать уколы в забавную процедуру, да и вообще располагала к откровенности. В тот день Медулка застала девочку сидящей на подоконнике в позе лотоса рядом с лохматым растением и читающей какой-то зелёный журнал.
Во время осмотра докторше стоило только заикнуться о цветке («Какое необычное создание»), как на неё тут же обрушился поток слов, которыми обычно отзываются о своих питомцах фанаты-кошатники:
— Он мой друг, он меня спас, он... он...
— Как же растение может что-либо понимать, если у него нет мозгов? — снисходительно поинтересовалась слушавшая вполуха Медулка.
Реплика оказалась не на шутку взрывоопасной: девочка вспыхнула ушами и кончиком носа, схватила журнал, разгорячённая, гневная, и стала яростно шуршать им перед ошарашенной докторшей:
— Бакстер — известный американский учёный; он подключил к растению детектор лжи и доказал... Они различают людей, всё помнят, умеют любить и быть благодарными, даже мстят!
Лечащий врач так опешила, что случайно слизнула мёд с нижней губы. Она потянулась к журналу и быстро-быстро пробежала глазами бакстеровскую статью.
— Я тоже научусь с ним общаться, — примирительно продолжила Кудрявая. — Нужно только достать прибор, который будет фиксировать электрические явления в клетках. (На самом деле девочка понятия не имела, что это за такие явления, но статье верила слепо и выучила её почти наизусть.)
После этого извержения Медулка стала отрешённой и рассеянной; потускневший без мёда рот до конца осмотра не проронил ни слова. Могло даже показаться, что она растерялась от внезапной вспышки решительного энтузиазма. Докторша покидала «аквариум» в глубокой задумчивости, забыв расслабить привычную улыбку. Сойдя с крыльца, она долго смотрела на Амикус, приобнявший пёстрый цветок-подпорку, в окне Кудрявой.
На следующей неделе врач появилась в каменном особняке с таинственным выражением лица и не менее таинственным ящиком, объявив, что это подарок. Внутри скомкались похожие на дождевых червей провода и датчики, насторожившие слишком хорошо знакомую с медицинской аппаратурой девочку.
— Это энцефалограф — прибор для измерения электрической активности мозга, — пояснила Медулка, явно позабавленная реакцией пациентки. — Нашла старичка в лаборатории. Он уже списан, но пока что жив, может улавливать сигналы. Попробуй подключить к цветку: должно получиться.
Кудрявая, забыв про осьминога, восторженно носилась по детской, повторяя про себя как заклинания слова «клетки», «полиграф», «электрические явления». Облепленный присосками и проводами Амикус был от бутонов до корней увлечён бакстеровским экспериментом. Он наверняка хотел помочь и стать как можно более электрическим. Рядом с глиняным горшком появился самодельный блокнотик, обклеенный синим строительным скотчем – журнал для записи показаний, расчётов и прочих научных вещей. Клетчатый разлинованный лист день за днём заполнялся срисованными с прибора графиками и личными наблюдениями. Всплеск, затишье, ещё всплеск. Когда в комнату входил «мучитель» (Дзинтра), детектор фиксировал электрический скачок — растение словно испуганно вскрикивало или сердилось. Когда же к нему приближался радостный кудрявый «целитель», оно успокаивалось и мирно снижало электрическую активность. К концу недели последняя строчка была исписана, блокнотик захлопнулся: контакт был установлен. [02]

Каракурт

Ко дню летнего солнцестояния Амикус окончательно оправился от харалдовской порки и облегчённо распустил бутоны. Теперь, проходя мимо горшка, Дзинтра-Велдра каждый раз бледнела: с подоконника ей безмятежно улыбались обрамлённые листьями крокодильи ротики. Цветы из двух лепестков действительно формой напоминали челюсти; даже сердцевина была красноватой, как нёбо. Забавное воздействие бутонов на экономку окончательно покорило девочку. В тот день, как всегда, Кудрявая большую часть утра провела возле подоконника. От опрыскивания кустика её отвлекла хлопнувшая входная дверь.
Харалдовна с пованивающим морепродуктами свёртком под мышкой вернулась с рынка. Кроме запаха она принесла леденящие кровь новости: торговку барабулькой укусил каракурт. Пожилая продавщица с просоленными, как пивная закуска, пальцами почему-то обладала в глазах экономки непререкаемым авторитетом. Велдра обыкновенно в первую очередь направлялась именно к рыбному ларьку и долго беседовала с его хозяйкой о налогах, непослушных детях, инфляции и неудобных ботинках. Но в этот раз за прилавком сидел незнакомый мрачноватый юноша, без лишних разговоров взвесивший необходимые полкило.
До смерти перепуганная воспитательница высыпала на Кудрявую все рыночные новости:
Паук, говорят, напал... Бедняжка. Ядовитый и очень опасный. В больнице она лежит. Каракуртов этих теперь много у моря развелось. Тв-в-вари...
После этого Дзинтра по традиции завела любимую шарманку:
— А я говорю, что этот куст ненормален. Нормальные кусты ртами не цветут. Для вашего здоровья он совершенно бесполезен, а может быть даже и вре...
На слове «вреден» Девочка нетерпеливо прервала экономку:
— Скорее, скорее сюда, смотрите, оно шевелится!
Один из цветочных «ртов», который последние несколько дней почему-то был закрыт, медленно разжимал свои «челюсти». Через минуту лепестки сложились в привычную полуулыбку, внутри которой застрял странный комочек грязи. Грязи? Харалдовна (она побледнела) пискнула и впилась глазами в паучиный панцирь. Чёрный, тонконогий и абсолютно пустой. Девочка злорадно расхохоталась: бесполезный, как же… [03]
Экономка вдруг притянула к себе горшок с такой силой, что подпорка-ромашка в нём наклонилась, грозя надломить веточки, и затараторила:
— По-послушайте, в вашей комнате всего одно-но окно, в моей — два. Я рискую в два раза бо-бо-больше, оставаясь незащищённой. Следова-вательно...
Дзинтра с цветком в обнимку выбежала из комнаты, будто опасаясь, что он может вырваться. Ночью Кудрявая, тревожно ворочаясь, с завистью слушала смачное посапывание за стеной: Велдра, уверенная в собственной безопасности, почивала под нависшими над изголовьем синеватыми стеблями. Мелькавшие по обоям тени от раскачивающихся в лунном свете деревьев казались девочке крадущимися в поисках очередной жертвы пауками, а накинутая на стул чёрная футболка – призраком исчезнувшей с рынка торговки барабулькой. Кудрявая так и проворочалась до утра, просыпаясь от любого шороха и боязливо поглядывая на опустевшее пространство между стопкой книг и пятнистым камнем на подоконнике.
Около восьми часов её разбудило шершавое ворчание. На пороге детской сидела, пригорюнившись, Харалдовна с перевязанной колготками головой. Лицо Велдры было неестественно перекошено на правую сторону и цветом походило на зрелый помидор.
— С добрым... — она задумалась, но так и не договорила, начав нести какой-то бред: — Я пожарила вам немного мыла и заварила зубной пасты, поднимайтесь скорее.
Судя по запаху, экономка говорила правду.
Объявив, что в случае непослушания она всем назло будет учить китайский, Харалдовна выползла в коридор, совершила там несколько невнятных акробатических трюков и на четвереньках удалилась к себе. Перепуганная Кудрявая, спросонья запутавшись в простыне и собственных ногах, кинулась за ней... Все ротобутоны Амикуса победоносно улыбались, открытые и пустые.
Врачи скорой помощи засвидетельствовали, что поведение сиделки — результат укуса каракурта. Её еле-еле удалось убедить прилечь и сделать уколы глюконатом кальция, а не бежать на рынок в поисках трёхтомного самоучителя «Вы уже знаете китайский». Амикус же пришлось водворить на привычное место, в детскую, поскольку Харалдовна, находясь с ним в одной комнате, немедленно впадала в неистовство и утверждала, что больше никогда в жизни не заговорит с этим грубияном ни об инфляции, ни о налогах, ни о ботинках.
Через неделю Велдра пошла на поправку и обрушила всю мощь своего гнева на «горшечную тварь». Кудрявая отбивалась и защищала друга изо всех сил:
— А не нужно было его срывать на поляне ни за что ни про что! Он всё помнит, мстит – и правильно делает. Как вы не понимаете? Вы же его чуть не убили. Дарвин и Касельник говорили, что растения думают, как и мы – у них кончик корня работает совсем как мозг низших животных. [04]

Последняя капля

Лечебная прогулка отменилась: с самого утра на крыше танцевал чечётку дождь. Кустик улыбался ротобутонами, выглядывая из окна во двор — тихо радовался, что избежал участи подмёрзших и избитых каплями уличных растений. И правда, земля на клумбах превратилась в подобие манной каши, причём очень жидкой и с комочками, а садовая зелень поникла и осунулась, устав от бури.
Внезапно опустевшие три прогулочных часа было абсолютно некуда деть: девочка, убаюканная грозой, скучала. С горя она включила телевизор: «Сразу после рекламы — сенсационные эксперименты научной группы профессора Хадани из Тель-Авивского университета. Биологи обнаружили у ослинника слух. Оставайтесь с нами!» Она подчинилась и превратилась в кудрявый сгусток внимания. «Ослинник Драммонда, — меланхолично вещал бесплотный голос, — реагировал на запись жужжания пчёл повышением концентрации сахара в нектаре на двадцать процентов. Нектар становился слаще только в ответ на пчелиный жужж или схожие низкочастотные искусственные звуки. А экологи Аппель и Кокрофт из Университета Толедо экспериментально доказали, что записи звуков жевания, производимых гусеницами, приводили к тому, что растения Резуховидки наводняли свои листья химической «защитой» для отваживания нападающих». [05]
А что, если слышать могут не только ослинник или какая-то там резуховидка, но и Амикус? Оставшиеся часы наполнились сами собой: Кудрявая металась белым торнадо по дому в поисках подручных материалов для эксперимента. Мужской голос в телевизоре переключился на политику и ему сбавили звук до минимума: диктору оставалось только наблюдать за действиями девочки и возмущённо открывать рот. В подсобке при кухне нашлись две почти пустые банки с надписями «Лавровый лист» и «Сахарная пудра “Приправыч”» — для пчёл и гусениц.
Уже через неделю «Лавровый лист» гудел шестью пчёлами и, на всякий случай, шмелём. А в пузе «Приправыча» копошились найденные в листве гусеницы, которые, как надеялась девочка, умели громко жевать. Добычу Кудрявая на время отнесла в подсобку (конечно, проделав в коробках крошечные дырочки для дыхания и оставив подопечным немного съестного), надеясь за неделю обсудить с Медулкой организацию опыта.
Тем временем Дзинтра-Велдра безмятежно готовила на кухне борщ. Она находилась в праздничном расположении духа, напевала что-то под нос и почти не хмурилась. Закончив священнодействовать над луком и томатной пастой, она взяла банку с лавровым листом. На дно налипла неведомо откуда взявшаяся садовая грязь, но воспитательница ничуть не удивилась (в этом доме даже земля в шкафу – в порядке вещей, Харалдовне и не такое доводилось видывать) и невозмутимо протёрла баночку влажным одноразовым полотенцем. Туго завинченная крышка поддалась не сразу, пришлось что было сил рвануть её на себя... Всем живым существам в радиусе двух километров были слышны харалдовские вопли, поднимавшие дыбом шерсть на загривках животных, причёски на головах женщин и усы на лицах мужчин. Шарахаясь от пчёл, экономка врезалась в кастрюлю с борщом, заодно задев стоявшие рядом тарелки, и всё это (вместе с Дзинтрой) рухнуло на пол. Шмель из чувства солидарности тоже принялся метаться по кухне и, войдя в раж, бесцеремонно ужалил Харалдовну в кончик носа.
* * *
Укушенная экономка со страдальческой миной бушевала пред зеркалом, безуспешно пытаясь подправить лицо, похожее на объёмную карту горного рельефа: «Так выглядеть — и именно перед юбилеем!» Через четверть часа она траурной походкой вышла к праздничному столу. Кудрявая и докторша ободряюще хлопали, поздравляли именинницу и хвалили изысканные блюда. Пожалуй, это было единственным источником радости и гордости Харалдовны — удивительные угощения, каждое из которых она создавала вдохновенно, мастерски. Луковый суп, венские шницели, салат «Капрезе», соленья и закуски — и это ещё что. Главное — впереди; такого шедевра кулинарного искусства не видывали стены каменного особняка. На кухне ожидал звёздного часа двухэтажный торт «Уэ де ксюэ» (что в переводе с китайского означало «Полночный снег»), рецепт которого Дзинтра-Велдра изобрела самолично. Придав лицу загадочное выражение, со стороны больше походившее на комическую гримасу, экономка отпросилась «покинуть гостей на несколько минут», то есть сходить на кухню за сюрпризом. «Уэ де ксюэ», чёрному и глянцевому от шоколада, не хватало последней детали — «снега».
Медулка и Кудрявая, успевшие обсудить все тонкости будущего эксперимента, начали волноваться за виновницу торжества. Её не было уже двадцать с лишним минут, и за всё это время из кухни не донеслось ни звука. Озадаченно заглянув в кулинарный храм, они застали Дзинтру за интересным занятием. Экономка с дёргающимся глазом открывала банку за банкой и высыпала содержимое на стол. Крупы, соль, приправы, мука, макароны и стиральные порошки смешались в бесформенное месиво. Ни одному спичечному коробку, ни одному пакету, ни одному рулону туалетной бумаги больше нельзя было доверять в этом адском доме. Решительно ни одному. Вокруг Харалдовны, как в фильме Уолта Диснея, кружили маленькие пёстрые бабочки. Некоторые из них уютно устроились в праздничной причёске.
— Кыш... кыш, проклятые, — Дзинтра-Велдра дистрофическим голосом пыталась отогнать мерзких чешуекрылых, — я же лепидо... всю голову ножищами истоптали... птерофоб.
На большее у неё уже не было сил.
— Что это? — простонала девочка.
— Сахарная пудра, — обречённо сообщила именинница.
— Это... это, кажется, мои экспериментальные гусеницы вылупились. Я их несколько дней собирала...
— Для опытов с Амикусом, — тихонько пояснила Медулка.
— А где же пчёлы?
Кудрявая ринулась было к подсобке, но её догнал змеиный шёпот: «Там же». Это была последняя капля, переполнившая чашу харалдовского терпения.

Шестое чувство

Летние дни текли медленно, как засахарившийся мёд. Укушенная Харалдовна успела выучить наизусть половину самоучителя по китайскому, а девочка — исписать уже вторую тетрадь показаниями энцефалографа от корки до корки. Несмотря на то что электрические всплески совершенно стабилизировались (видимо, Амикус в конце концов смог привыкнуть к зловеще снующей мимо подоконника Дзинтре), Кудрявая не теряла надежды проверить самое главное открытие Бакстера. Он писал, что растения способны улавливать не только электромагнитные колебания, но и мысли. Если про себя чётко решить: «Я подожгу листья цветка», — растение даст очень высокий скачок самописца. Девочка много раз повторяла эти угрозы: и беззвучно, и шёпотом, и устрашающе (как она думала) выпучивая глаза, и со спичками в руках... Но Амикус не откликался, его не перехитришь. Повторять-то она повторяла, но делать ничего подобного не собиралась.
Кудрявая раздражённо захлопнула тетрадь. Она может свихнуться, если сейчас же не оставит обделённое шестым чувством растение в покое. Компьютер приветливо зевнул, радуясь, что на него наконец-то обратили внимание. «Назад в будущее», «Ночь в музее», «Один дома»... Ага, «Один дома» она ещё не видела. Надев наушники, девочка с удовольствием предалась ничегонеделанью.
«Пи-и-ип-пи-и-и-ип». К концу первой серии энцефалограф подал голос: ему, видимо, надоело спокойно смотреть на купающийся в лучах славы компьютер. «Пи-и-и-и-и-и-и-ип!» График прыгал испуганной кардиограммой. Кудрявая подскочила не хуже кривой на датчике и кинулась к цветку. Скачки — значит опасность. В дверном проёме на секунду мелькнула скелетоподобная фигура в фартуке. Дзинтра. Кто же ещё? Только от неё в этом доме может исходить графикоподнимательная угроза. Девочка мысленно шепнула цветку что-то успокоительное и глубоко задумалась: похоже, обозлившаяся экономка замышляет какую-то каверзу.
Харалдовна свирепствовала. Непослушание, издевательские разговоры, каракурт, пчёлы и эти отвратительные бабочки. Или горшечная тварь, или она. Несмотря на все свои попытки пропускать мимо ушей восторженные разговоры Кудрявой и докторши о разуме растения, экономка и сама начала думать о нём как о чём-то, способном мыслить (в основном, естественно, строить козни и придумывать всяческие подлости). Избавляться нужно незаметно, не вызывая подозрений. Ничего проще: ненадолго отлучиться во время прогулки, распахнуть окно, столкнуть горшок, хорошенько расплющить Амикус и свалить всё на ветер. Харалдовна целую неделю продумывала детали плана (не потому, что он был таким уж сложным, а из-за последствий укуса каракурта, на некоторое время сгустившего мысли до консистенции клейстера), а сегодня — решилась окончательно.
Во время прогулки харалдовский живот «неожиданно» скрутило, и несчастной срочно понадобилось сбегать домой за таблеткой. Девочка тихонько прокралась в особняк вслед за отбрасывающей паукоподобные тени фигурой. Что-то ей подсказывало, что нужное экономке лекарство находилось в детской на подоконнике. Дзинтра бодрым шагом миновала аптечку и приблизилась к горшку. Когтеобразно наманикюренные пальцы потянулись к цветку, готовясь вырвать, раздавить, уничтожить.
— Только попробуй, выдра! Задушу, прорасту сквозь кости, сожру с потрохами и выплюну, как каракуртовый панцирь! — потусторонним басом предупредил Амикус и кровожадно захохотал.
Харалдовна (она побледнела) негромко икнула, затряслась всем телом и попыталась выбежать из комнаты спиной вперёд. Ударившись головой о дверной косяк, экономка мешком картошки повалилась на порог и замерла. Кудрявая прижала ладони ко рту, не надеясь на способность своего лица самостоятельно сохранить спокойствие. Даже самый тихий (а прятала за ладошками она отнюдь не тихий) смех мог испортить всю операцию. Согнувшись пополам от колющихся изнутри смешинок, девочка перешагнула через поверженную Дзинтру-Велдру, незаметно вынула из-под горшка крошечный диктофончик с изменённой записью собственного голоса и нарезанным из фильма «Фантомас разбушевался» смехом. Харалдовна сквозь обморочную пелену невнятно слышала, как где-то за домом девочка задыхалась, давилась хохотом, как ошалевшая горлица, но женщине было совсем не до этого...
Экономка пришибленной собачонкой сновала по дому, боясь даже остановиться возле подоконника. С того дня Амикус успокоился, графики перестали пищать и подскакивать: в доме безопасно.

13:15

Время устало дотекло до границы между летом и осенью и приостановилось, чтобы немного отдышаться. Первый сентябрьский четверг, пропитанный запахом тыквенных пирогов и яблочного варенья, начался для Медулки удивительно благополучно. Она бодрым маршем пересекала поле, ещё не ставшее похожим на земляной суп от ливней, и размышляла о своей пациентке. Девочка из иссиня-белой превратилась в розоватую, стала чаще улыбаться во время приёмов. Горшечный житель, похоже, пустил корни в повседневную жизнь, расцветив её новыми интересами и своеобразной дружбой. Кудрявая посвящала доктора во все тонкости цветочных экспериментов и во все приключавшиеся с кустиком истории, масштабами сравнимые с романом-эпопеей.
Ровно в тринадцать часов врач уже стояла на оплетённом рыжим плющом парадном крыльце. Обычно как раз в это время Кудрявая с Дзинтрой возвращались в особняк с прогулки. Докторша вежливо постучала и, не получив ответа, решила подождать задержавшихся хозяев в детской. С подоконника приветливо улыбнулись ротобутоны, приглашая чувствовать себя как дома. Медулка стала рассеянно наблюдать за ползущей по энцефалографу синусоидой, изображавшей низкую электрическую активность. Немного потрепетав под её взглядом, график вдруг подскочил и начал вытанцовывать на датчике умопомрачительные коленца. «Время — ровно 13:15» — механически пометила Медулка в тетрадке девочки, скользнув по комнате взглядом в поисках источника опасности. Дзинтра далеко, вокруг ни души. Так в чём же проблема? Доктор сосредоточенно поджала губы и замерла, стараясь не распугать мысли лишним движением. Перед ней повисло воспоминание недельной давности: лицо девочки, потряхивая овечьими кудряшками, возбуждённо вещало об очередном опыте Бакстера: «Расстояние не влияет на связь между растением и ухаживающим за ним человеком. Если с хозяином происходят неприятности, питомец реагирует на это и при удалении на тысячи километров... Это как таинственная связь между ребёнком и матерью!» Энцефалограф пищал во все свои старческие динамики, умоляя девушку думать быстрее. Она огляделась, будто ища помощи у каменных стен, и наткнулась на забытый харалдовский телефон (после знакомства с каракуртом экономка стала рассеянной). А рядом с ним — снимающий внезапные приступы удушья девочкин карманный ингалятор.
Докторский халат цеплялся за кусты, стволы, камни, нервы. Медулка в обезумевших от скорости туфельках неслась по горной тропинке между соснами. Протоптанная годами одинаковых прогулок дорога сама бросалась под ноги и торопила. В пыли отпечатались совсем свежие следы детских босоножек и стоптанных на правую сторону сандалий 43 размера.
Со всего размаху докторша наткнулась на перепуганную, постаревшую экономку. Противное выражение лица от тревоги куда-то стёрлось, сменилось по-женски, по-матерински горестным. Она, заламывая руки, кружила возле сооружённой из брёвен скамеечки. Лежавшая там Кудрявая (вернее, уже не кудрявая, а какая-то лохматая, слипшаяся от пота) по-рыбьи ловила ртом ускользавший воздух. «Начались судороги? Во сколько?» Этого и следовало ожидать. Тринадцать часов и пятнадцать минут.
Через четыре дня девочку перевели из реанимации в палату. Медулка, рассыпав тени от каштановых волос по больничной простыне, присела на краешек койки. Отозвавшийся на прикосновение голос был тонким и ломким, совсем белым:
— Как вы меня нашли?
Докторша улыбнулась золотистыми глазами, предвкушая реакцию Кудрявой:
— Датчик энцефалографа. Это Амикус. Ещё пять минут — и тебя бы не стало.

Хамелеон

В день выписки и докторша, и Дзинтра вели себя немного странно: синхронно переглядывались, похихикивали и суетились, как неопытные заговорщики. Девочка, кутаясь от влажного осеннего воздуха в мохер, еле поспевала за ними. «Дома тебя кое-что ждёт», — не выдержала экономка, но на неё тут же укоризненно зашипели. Всю дорогу в девочкиной голове извивался нетерпеливый вопрос: «И что эти новоиспечённые шерочка с машерочкой затеяли?» Сколько Кудрявая ни округляла умоляющих глаз, сколько ни переспрашивала, врач не позволяла ни единому слову просочиться на волю. «Придёшь — увидишь».
Оглушённая любопытством, девочка не заметила ни такси, ни каменного порога, ни коридора. Из оцепенения она вынырнула, лишь увидев собственную комнату. Вернее — подоконник. На нём — глиняный горшок, табличка с названием растения и пластиковые ромашки-подпорки, хаотично расписанные акриловыми красками. Одна, другая, четвёртая, пятая... Шесть пёстрых подпорок. Абсолютно одинаковых. Девочка всего несколько месяцев назад собственноручно вымазала одну радужными кляксами. Откуда взялись пять новых? И эти штамповки воткнуты прямо в кашпо, где должен расти ненаглядный питомец. Кто? Унёс? Куст? Кудри всклокоченным коршуном подлетели к экономке.
— Думаешь, он пластмассовый? Приглядись, подойди поближе, — Харалдовна покровительственно подтолкнула Кудрявую к горшку.
Девочка осторожно потрогала бугорок на пёстром стволе, погладила выпирающие венки-прожилки. Мягкие, шершавые, как обратная сторона мать-и-мачехи, они были абсолютно живыми. И на этом цветке тоже, и на этом — везде настоящие, мягкие листья, почки, бутоны, соцветия неестественных оттенков и изгибов. Кустик приветливо играл на утреннем солнце новым нарядом, наверное, про себя забавляясь озадаченным видом хозяйки. Девочка отыскала среди замаскированных зарослей ромашку-оригинал и склонилась над подоконником, сопя, усиленно соображая. Ещё несколько минут назад готовая силой вытрясти из докторши с экономкой украденный Амикус, Кудрявая облегчённо рассыпалась хохотом:
— Он имитирует подпорку?! Я и не знала, что кусты бывают хамелеонами.
— И согласитесь, — профессорским тоном добавила Харалдовна, — такие способности можно объяснить только тем, что Амикус видит цвет и форму, которую ему предстоит копировать. [06]
Девочка вытаращилась на Дзинтру: интерес старой брюзги к кустику ошарашил её даже больше, чем выходка горшечного жителя. А та стояла как ни в чём не бывало, будто всю жизнь посвятила исключительно электрофизиологии растений, и отвечала на девочкино удивление искренним непониманием.
— Гляди-ка, графики снова шалят, — нарушила немую сцену Медулка. — Надо бы записать. Могу поспорить, что цветок «переоделся» в честь твоего возвращения с того света; порадовать хотел. Доволен твоим смехом, наверное, вот и пищит.
«Пи-ип-пи-ип-пи-и-ип!» — подтвердил энцефалограф, подмигнув очередным изгибом синусоиды.

Подземный интернет

Весь октябрь астмовый осьминог отчаянно боролся за жизнь, время от времени щекоча щупальцами девочкины бронхи и гортань. Но к ноябрю он с позором проиграл: о бедняге напоминали лишь редкие покашливания и пожелтевшие справки из медицинской книжки. Докторша, каждый раз дивившаяся стоявшему в детской приторному аромату, не сомневалась в целительском таланте Амикуса. Скорее всего, именно его фитонциды довели несчастную болезнь до столь плачевного состояния. Дзинтра окончательно сошла с ума: она тоже признала «горшечную тварь» полезной. К увлечению китайским внезапно присоединилась страсть к ботанике.
Цокающие твёрдыми подошвами шаги приблизились к детской. Довольная Харалдовна с пухленькой книжкой остановилась возле окна, нацелила на Кудрявую пиксели зрачков и набрала в грудь побольше воздуха.
— Я изучила статью профессора экологии леса Университета Британской Колумбии Сюзанн... — она быстро подсмотрела нужное слово. Видимо, заучивала наизусть, чтобы произвести впечатление. — Сюзанн Симар! Корневыми системами все деревья в лесах соединены между собой в подземную паутину — аналог интернета. Через эту сеть они общаются и взаимодействуют друг с другом. [07]
Воздух кончился, и Велдра победоносно смолкла, ожидая аплодисментов.
— Не понимаете, к чему я клоню?
Лекторша наткнулась на вопросительный взгляд Кудрявой. Девочка, сморщив лоб в помятую простыню, придала лицу выражение заинтригованности.
— Я предлагаю рассадить наше растение, — огорчилась Харалдовна непонятливости подопечной. — Прямо под этим окном, на поляне. Таким образом мы убьём сразу двух зайцев: и фитонцидов больше, и друзей. Врач одобрила. Видите ли, patrem... — и снова Дзинтра-Велдра врезалась в недоумённо поднятые брови. — Patrem по-латыни — прародитель. Так вот, он сможет по корневой сети передавать своим отпрыскам информацию. Код отношения к вам, например.
Опрофессоревшаяся экономка удовлетворённо выслушала девочкин хвалебный монолог и отправилась поливать Амикус, оставив восхищённую Кудрявую наедине с новой навязчивой идеей.
Работу по пересадке закончили незадолго до похолодания. Синеватые кустики, нахохлившись, приготовились ждать уехавшую на зиму в город Кудрявую.

* * *
Выстирав поле талой водой, весна развесила по веткам первую зелень листьев. Особняк линял промёрзшим мхом, готовясь прогреть на солнце радикулитно нывшие камни. Вытянувшаяся и высветленная морозным воздухом девочка вернулась в начале марта, чтобы снова усмирить разбалованную выхлопными газами и сыростью болезнь. Свалив сумки и чемодан на тропинку, она подбежала к калитке, из-за которой открылась любопытная картина. Харалдовна на низенькой скамеечке сидела перед растопырившим побеги кустиком и пыталась с ложечки накормить его бутоны мушками, комариками и паучками, бурча под нос что-то ласково-увещевательное. Экономку окружала целая стайка уже сытых молодых Амикусов. Поляна под окнами особнячка раздобрела, посинела, гордо выпятила сочный наряд, хвастаясь им перед смущённым голым полем. Кустики на её тугом животе переливались медвяной росой не хуже опалов. Заметив Кудрявую, они повернули соцветия в её сторону и приветственно склонили перед хозяйкой ротобутоны. Или ей это только показалось?..

Postscriptum

Через два года астмовый осьминог уснул мёртвым сном, навсегда выпустив из щупалец девочкины бронхи. Было ли это следствием горно-морского воздуха или фитонцидов, которыми делилось растение с Кудрявой, сказать трудно. Правда, её семье пришлось искать новую экономку: Дзинтра-Велдра Харалдовна опубликовала статью о пережитом в каком-то научном журнале, и её пригласили читать лекции в колледж для трудновоспитуемых подростков в китайский город Ухань (провинция Хубэй). [08] Там она продолжила свои собственные биологические эксперименты. Результат превзошёл все ожидания. [09]

2019-2022 


Примечания

[01] Такой аромат характерен для черёмухи. Она выделяет фитонциды, содержащие синильную кислоту. Простейшие погибают под её воздействием через 5 минут, клещи — через 15 минут. Астматикам полезно дышать воздухом, где присутствуют активные фитонциды — вещества, обладающие мощным противовоспалительным эффектом и насыщающие лёгкие кислородом.
[02] Подобные гипотезы и эксперименты американского исследователя Клайва Бакстера имели место в 1966 году. Были учёные, которые посчитали его выводы ненаучными, но советский учёный-психолог В.Н. Пушкин провёл похожие опыты и поддержал теорию Бакстера (см. «Цветок, отзовись». В.Н. Пушкин. Наука и жизнь, 1972, № 11, с.30-32).
[03] Учёным известно более 630 видов хищных растений. Они питаются насекомыми, пополняя запасы жизненно важного химического соединения (азота) за счёт добычи. Амикус, как и венерина мухоловка, охотится с помощью ловушки из двух листьев. Когда насекомое задевает чувствительные волоски в «капкане», он захлопывается.
[04] Растения «думают» всем организмом, за это отвечают особые клетки на кончиках стеблей и корешков. В сумме множество отростков корневой системы даёт приличное количество способных генерировать электрические сигналы клеток. Память растений устроена по принципу мемристора — элемента в микроэлектронике, который помнит, сколько тока через него прошло. Растения-хищники обладают настоящей краткосрочной памятью: чтобы ловушка закрылась, необходимо воздействие 10 микрокулонов электричества. Если подавать ток не сразу, а порциями по 2-3 микрокулона, растение запомнит количество и захлопнется, только когда их общее число достигнет 10. Такой принцип организации памяти обнаружили в мимозе, алоэ, картофеле и ряде цветочных культур (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[05] Подобный эксперимент действительно доказал наличие слуха у растений. Профессор Хадани и её соавторы полагают, что в роли уха выступает сам цветок. Лепестки ослинника вибрируют от жужжания, а если накрыть растение банкой — перестают. Цветок служит и «ушной раковиной», и «барабанной перепонкой»: вибрируя лепестками, он направляет звук в некий «мозг», который подаёт нектарникам команду «Сластить!» (см. Flowers respond to pollinator sound within minutes by increasing nectar sugar concentration (https://www.biorxiv....0.1101/507319v1).
[06] В 2014 году в лесах Чили обнаружили лиану Boquila Trifoliata, способную не хуже 3D-принтера копировать листья деревьев, на которых она обитает. Итальянский ботаник Стефано Манкузо решил использовать для лианы поддержку в виде пластикового растения, разрисованного безумными красками. Bocuilla в точности повторила орнамент искусственного дерева, никогда не существовавшего в природе. Опыт Манкузо доказал, что лиана обладает «зрением», поскольку видит цвет и форму, которые имитирует (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[07] Теория Сюзанн Симар — не единственное предположение о возможности растений взаимодействовать друг с другом. Зоолог Воутер ван Ховен выдвинул гипотезу о том, что деревья общаются «химическим» способом. В ЮАР он расследовал случаи массовой гибели антилоп куду, разводимых местными фермерами в закрытых загонах. При вскрытии у животных зафиксировали высокий уровень танина — разрушающего печень яда. Животы антилоп были набиты листьями акации — источника этого вещества. Но местные жирафы спокойно питались акациями и не погибали. Поедали деревья они необычным способом: часто передвигались от ощипанных акаций против ветра метров на 350-400, пропуская соседние. Уровень танина в организмах жирафов был гораздо ниже, чем у антилоп. Зоолог обнаружил, что акации защищались от поедания, повышая уровень яда в листьях. Первые пострадавшие деревья предупреждали соседей об опасности, выделяя газ этанол — сигнал бедствия. Поэтому жирафы не объедали близко стоявшие акации. А антилопы, лишённые свободы, питались только деревьями в загонах, получая смертельные дозы яда (см. Ярослав Коробатов. Ученые признали растения нашими братьями по разуму. https://www.kp.ru/pu...vstva-rastenij/).
[08] В начале 2020 года город Ухань стал центром распространения коронавирусной инфекции COVID-19.
[09] В природе растения «Амикус» не существует. Кустик из рассказа — собирательный образ. Однако описанные свойства — не выдумка: они обнаружены учёными у реальных представителей флоры.

[Наталья Владимировна]

14

КАМНЕМ ПО ГОЛОВЕ

На набережной, в районе беседки-ротонды, играет на гитаре и поёт молодой музыкант. Его русые вихры развеваются на ветру, куртка цвета хаки, расстёгнутая нараспашку, обнажает чёрную футболку с надписью «Nirvana», а серебряный браслет на руке и пара медных колец на пальцах блестят в лучах заходящего солнца.
Парень крепко держит свою чёрную акустическую гитару и раскачивается в такт музыке, которая разносится по набережной, проникает в кафе, оседает на скамейках и привлекает бесцельно гуляющих людей.
Музыкант уверен в себе и в том, что делает. От удовольствия он покусывает губы, щурит глаза, потряхивает своей шевелюрой, явно подражая рок-идолам восьмидесятых.
Зеваки, собравшиеся вокруг, испытывают противоречивые чувства. Перед ними привлекательный и харизматичный молодой человек, абсолютно не умеющий петь. Конечно, его вокал можно было бы отнести к какому-нибудь особому типу исполнения, кои любят придумывать люди, чтобы оправдать отсутствие таланта и мастерства, но не в этом случае. Ведь на гитаре он играет отлично — значит, имеет музыкальный слух.
Песня «Возьми моё сердце» группы «Ария» слышится около ротонды, когда к этому месту подходит молоденькая рыжеволосая девушка в летнем светло-зелёном платье. Она смотрит на озадаченные таким несуразным исполнением композиции лица зрителей и невольно подслушивает разговор, который переплетается с пением горе-музыканта.

Возьми моё сердце. Возьми мою душу...

— Кто бы его уже взял и вышвырнул отсюда? — с иронией произносит лысый мужчина средних лет, не отрывая глаз от исполнителя рок-хита девяностых. — Сил никаких нет это слушать.

Я так одинок в этот час, что хочу умереть...

— Давно пора! — смеётся его товарищ в ярко-красной футболке, обтягивающей ненормально круглый живот. — В его случае уже действовать надо — умирать, так с песней.
Мужчины смеются, не обращая внимания на уставившуюся на них в упор девушку.

Мне некуда деться, свой мир я разрушил
По мне плачет только свеча на холодной заре...

— Если он не прекратит завывать, я его прибью. Но тогда о нем плакать будет уже мать… — перестав улыбаться, произносит лысый и рукой проступивший на лбу пот.
— Ага, отдыхали спокойно, потягивали пивко, а тут кошачий концерт. Сейчас он закончит петь, мы подойдём к нему и усмирим, как говорится, — тоже сменив весёлость на серьезность, говорит второй.
Девушка, встревоженная услышанным, подходит ближе к музыканту и, пытаясь сделать его исполнение немного более сносным, начинает подпевать. Её обучение в колледже искусств на отделении вокала даёт о себе знать: песня, благодаря чистому и звонкому женскому голосу, приобретает новое звучание. Слушатели, до этого стоявшие с недоумённым видом, начинают улыбаться, возмущённые голоса сменяются довольным свистом. Парень озадаченно смотрит на девушку, но не прекращает играть.

…Возьми моё сердце.

Музыка замолкает. Публика аплодирует, количество зрителей за это время увеличивается вдвое. Кто-то из толпы выкрикивает: «Давайте КиШа!» Вокруг раздаются одобрительные возгласы. Два критически настроенных мужчины, так ждавшие окончания выступления, больше не горят желанием избавиться от музыканта. Прекрасный голос девушки напрочь стёр с лиц отдыхающих выражение начального недоумения.
После неожиданного успеха рыжеволосая гостья подходит вплотную к музыканту и, глядя ему в глаза, с улыбкой произносит:
— Может, споём «Проклятый старый дом»?
— Пошла вон… — отчётливо шепчет парень.
— Почему?! — удивлённо округлив глаза, спрашивает сбитая с толку девушка.
— Я тебе сказал, чтобы ты шла отсюда. Сначала петь научись, а потом говорить будем. Позоришь только! — со злобой произносит парень и рукой отстраняет её от себя.
Толпа слушателей сразу замолкает.
— Но ведь мы… — девушка пытается что-то сказать и при этом не расплакаться от обиды.
— Это моя публика, так что топай! — повысив тон, говорит молодой человек.
Ошарашенная студентка колледжа непроизвольно одёргивает своё светло-зелёное платьице и под начавшуюся песню группы «Король и Шут» «Камнем по голове» идёт по набережной в сторону городского парка.
Её голова камень уже поймала
Наступившая во время их короткого разговора тишина неожиданно нарушается. Люди, выражая возмущение грубостью музыканта, расходятся по своим делам.
Парень продолжает играть и петь, не обращая внимание на то, что из зрителей остались только двое мужчин, которые с нетерпением ждут конца его песни.

[Наталья Владимировна]

15

ПАДЕНИЕ ЛУКОМОРЬЯ

– Взяли! Ещё взяли! – доносился голос Атамана.
Я в числе других воинов под крики Богдана греб вёслами, ускоряя нашу ладью.
Уже сороковой день мы шли по нескончаемым рекам этого дикого края. Когда же наконец откроются богатые золотом земли Лукоморья? Вокруг только непролазная тайга, сменяющаяся бескрайними степями.
Послышался свист летящей стрелы. Подняв голову, я увидел, как шею Богдана насквозь пронзила стрела.
– К берегу, братья! К берегу гребём! – закричал я.
– Сдурел, что ли? На рожон лезть! – выкрикнул кто-то из воинов.
– А на реке мы открыты для лучников!
Все дружно навалились на правое весло, направляя ладью к берегу. На подходе к суше я закричал:
– В воду! Все в воду!
Спрыгнув в реку, мы укрылись за бортом. Несколько стрел тут же воткнулись в беззащитное дерево.
– Выходим по моей команде! Чуток ближе подойдём только. Ещё! Пошли! – закричал я, сжимая в руках топор.
Дружной толпой мы выскочили из-за ладьи и бросились на врагов. Бились безжалостно, снося головы с плеч и отрубая руки. Моё лицо окрасилось кроваво-красным цветом. Когда всё закончилось, я осмотрел тела наших врагов.
– Кочевники! Обыщите мёртвых, оружие и доспехи в ладью.
– Властислав! Богдан мёртв! Ты теперь атаманом будешь! – сказал седоволосый воин.
– Да! Властислава в атаманы! – дружно закричали воины.
– Добро, братья! Богдана в реку скиньте! А этих здесь оставим, зверью на растерзание, – приказал я, поднимаясь на крутой берег.Осмотревшись, достал старую берестяную карту. Долго изучал знаки, пытаясь понять, где мы сейчас находимся.
– Вот же малоумный! Ярослав! Вяжите веревки, дальше пешком пойдём. Лишних два дня по реке шли!
– Атаман! Так, может, вернёмся? – засомневался Ярослав.
– Через лес пойдём! За день управимся!
Седоволосый Ярослав вытащил верёвки с ладьи и покорно принялся привязывать их к бортам. Лодку подтащили к берегу и поставили на срубленные брёвна.
– Давайте, братья! Взя-а-а-а-а-а-а-ли-и-и-и-и! Ещё! Взя-а-а-а-а-а-а-ли-и-и-и-и! – упираясь ногами в землю, вытаскивая ладью на высокий, крутой берег, кричал я.
– Высоко! Властислав, не поднять! – прошептал мне Ярослав, тянущий веревку рядом со мной.
– Возьмём! И не такие берега брали! Взяли! Ещё раз взяли! Ну же, братья! Взяли!
Упёршаяся носом в землю ладья, взрывая глинистый берег, медленно поднималась.
Когда лодка оказалась на берегу, я, вытирая пот рукавом, сказал:
– Здесь заночуем! Разведите огонь!
Наутро, разбудив воинов, я дал указаниеотправляться в путь. Пробираясь по густым зарослям через лес, к вечеру мы вышли на хорошо просматриваемое поле, усыпанное ромашками и колокольчиками.
– Готовьтесь к ночлегу! – крикнул я, остановив воинов.
– Открытое место… – недовольно сказал Ярослав.
– Нам это на руку! Поле хорошо просматривается! Яшка! Бажен! Вы первые в карауле! Да смотрите мне! – грозно произнес я, для убедительности показав кулак.
Мы развели огонь и расселить возле костра. Откусив сушёной телятины, я обратился к Ярославу:
– Откуда у Богдана эта карта?
– Кто-то из воинов отдал и рассказал о диких племенах, живущих в Лукоморье. Но племена эти до того богаты золотом, что на одной ладье и не вывезти. А меха у них! И лисьи, и куньи, да соболиные, да беличьи, да в таком изобилии! А сами племена дикие да тёмные. Вроде из орудий у них только палки есть. А из говору только У да А.
– Завтра прибудем на место и разведаем всё!
Осушив чарку эля, я завалился спать. Ночью меня разбудил Бажен.
– Властислав! Проснись, атаман!
– Чего надо?
– Посмотри! Вон там, вдалеке! Никак войско?
Поднявшись, я всмотрелся в ночную мглу. Где-то вдалеке, за деревьями, мелькали огни.
– И впрямь войско! Разбуди Ярослава!
Бажен послушно поднял Ярослава.
– Гляди! – произнёс я, указывая рукой в темноту.
Ярослав спросонья протирал глаза. Всмотревшись вдаль, он с удивлением спросил:
– Это ж сколько их там? Как думаешь, кочевники?
– Не знаю! Бажен! А Яшка где?
– В лес по нужде отошёл.
– Найди его и спать отправляйтесь, а мы постережём.
Бажен скрылся в лесу. Я, кинув несколько палок в почти догоревший костёр, сел возле него. Всю ночь мы с Ярославом просидели, наблюдая за мелькающими вдалеке огоньками. Утром, накрыв ладью ветками, мы налегке пошли через поля, в сторону ночных огней. Перейдя через поле, углубились в небольшой редкий лес. За деревьями виднелся высокий частокол.
– Ты видишь это?
– Да, Атаман! Вижу! Но сам не верю своим глазам! Откуда здесь, в диких землях, такой город?
– Идём! Разузнаем!
Мы вышли из леса и направились к воротам в город.
– Кто такие будете? И чего надобно? – грозно спросил воин на стене города.
– Я Властислав! Атаман вольного воинства. А это мои братья-воины. Нам бы припасов пополнить.
– Заходите!
Мы вошли в открывшиеся перед нами ворота и оказались в огромном городе. Повсюду стояли высокие дома в два этажа. Торговые ряды уходили вдаль, и не было видно их конца. А какое изобилие товаров здесь было! Оружие и доспехи на любой вкус, всевозможные украшения, перстни, бусы, серьги, сверкающие самоцветы. Таких товаров я не видел даже в византийском Царьграде, когда мы брали его штурмом. Славно мы тогда поживились, но это было давно, да и войско моё уж слишком мало. Я подошёл к лавке с украшениями. Золотые перстни с разноцветными камнями, бусы из жемчуга, малахита и янтаря, искусно сделанные серьги из золота и серебра сияли на солнце.
– Выбирай! Чего душе угодно? Все украшения я сам делаю! – сказал пожилой торговец.
– Скажи-ка мне, что за град это?
– Ну, насмешил! Град этот Грустином называют.
– А кто правит в городе?
– А правят в нём князь Лучезар и хан Метиджан! Пока Хан с войском гоняет кочевников по лесам, князь управляет.
– Идём, Ярослав! Нужно найти князя!
– Да что же его искать-то! Пойдёте через торговые ряды, до самого конца. Да и выйдете к палатам князя! – смеясь, сказал торговец.
Мы отправились по указанному пути.
– Что это, атаман? В диких землях – огромный город русичей, окружённый тайгой. Как такое может быть?
– Не знаю я, Ярослав. Сейчас с князем встречусь, испрошу, где эти дикие племена могут быть!
Пройдя через торговые ряды, мы вышли на большую площадь, в центре которой стояли княжьи палаты. Высокий терем в три этажа, по углам – рубленные из дерева башни в пять этажей. Вход в терем охраняли стражники в блестящих пластинчатых доспехах. Их лица скрывали забрала цельнокованого шлема. На поясах висели изогнутые мечи, а вруках были копья.
– Куда прёшь? – зло крикнул стражник, закрывая мне путь в терем.
– Я к князю!
– Назовись сначала!
–Властислав! Атаман вольного воинства.
–Мунис! Мунис! – крикнул стражник.
Из терема спешно выбежал молодой парень татарской внешности, одетый в красный камзол.
– Доложи князю! Властислав! Атаман вольного воинства просит принять его.
Паренёк торопливо забежал в терем. Послышался хлопок и грохот. По всей видимости, парень так сильно торопился, что споткнулся и упал, уронив что-то на пол.
Спустя пару минут он снова появился на крыльце.
– Князь Лучезар примет атамана Властислава! – произнёс он и, склонив голову, открыл передо мной дверь.
В терем я вошёл один, оставив воинов с Ярославом на площади. Просторные комнаты освещались тысячами свечей. Стены были украшены рунами и орнаментами. Пройдя через несколько комнат, я вошел в большой светлый зал. На стенах красовались выполненные в полный рост изображения: Сварог, Велес, Лада, Карачун и другие. В центре зала стоял высокий деревянный трон, украшенный золотом. На троне восседал князь – высокий коренастый мужчина лет сорока с ровно остриженной рыжей бородой и длинными русыми волосами, собранными в хвост.
– Говори, Атаман! Чего хотел?
– Мне бы припасов пополнить, князь!
– Так тебе не ко мне надо, а в торговые ряды.
– Было бы за что брать, я бы не побеспокоил тебя. В карманах пусто, а путь наш неблизок. Мы Лукоморье ищем! Хотим тамошние дикие племена оброком обложить. А не покорятся нам – уничтожить и отобрать все их богатства. А на обратном пути я расплачусь с тобой, князь. Даю слово атамана!
– А! Так вы разбойники! Грабить пришли эти земли! В кандалы его!
Когда две стражников устремились ко мне, я выхватил топор. В пол возле моих ног воткнулась стрела. Подняв голову, я увидел на втором этаже лучника, вновь натянувшего тетиву. Одно движение пальцев – и стрела со свистом пронзит моё тело! Поняв, что сопротивление будет стоить мне жизни, я бросил топор на пол.
Сковав руки, стражники отвели меня в подвал и заперли в железной клетке. Осмотревшись в надежде выбраться отсюда, я понял, что ничего не получится. Клетка слишком крепка: мне не под силу разогнуть толстые металлические прутья.
Послышались шаги. В подвал спустились трое стражников, ведущих Ярослава в кандалах.
– Где остальные?
– Всех порубали!
– А ну тихо там! – пригрозил стражник, толкая Ярослава в клетку.
– Вот и спросили помощи у князя! Да, атаман? И людей погубили, и сами в клетках.
– Кто же знал, что оно так обернётся! Надо подумать, как выбраться от сюда…
– У нас с тобой, Властислав, отсюда одна дорога – на кол!
С улицы доносились крики и суета. Топот коней и грозный вой рога.
В подвал спустился князь Лучезар в сопровождении двух стражников.
– Что, разбойники? Шкуры свои спасти хотите?
– Что нужно?
– Город отстоять! Встанете бок обок с моим войском?
– А что ж ты, князь, помощи у разбойничьего атамана просишь? Неужто войско мало?
– Маловато! Но нам бы до ночи простоять, а там хан с основными силами подоспеет.
– Ну, выбор у нас невелик. Уж лучше пасть в бою, чем на кол сесть. Верните наше оружие, и мы встанем на защиту города.
Князь махнул рукой, стражники выпустили нас из клеток, и мы поднялись наверх. В тронном зале на полу лежал мой топор и секира Ярослава. Подняв оружие, мы в сопровождении двух воинов покинули княжеские палаты. Шагая по широкой улице, я наблюдал, как воины вооружали крестьян.
– Ну что, атаман! Во славу Перуна! Окропим землю кровью врагов! – подбадривал меня Ярослав.
– Во славу Перуна! Для воина нет лучшей смерти, чем пасть в бою.
У северных ворот города нас встретил крепкий высокий воин в чешуйчатой броне.
– Я воевода Мстислав! Пойдёте под моим командованием.
– Говори, воевода! Что делать?
– Мы выйдем через северные ворота и встретим войско кочевников на подходе к городу.
– Какова численность кочевников?
– Около двух сотен!
– А в твоей дружине? Сотня наберётся?
– Сотня и есть!
- Значит, ты нас на смерть ведёшь! Так не годится! Нам нужно схорониться и дождаться, когда кочевники по нам пройдут. Вылезем аккурат в середине войска кочевников и начнём рубить.
– Толково это ты придумал! Кто таков?
– Властислав! Атаман вольного воинства. Вот только воинства моего больше нет.
– Наслышан, наслышан! Разбойнички... Дикие племена убивать и грабить направлялись. Ладно! Пора выходить!
Мы покинули город. В некотором отдалении от городских ворот легли на землю, и по приказу воеводы двое крестьян припылили нас землей.
Войско кочевников появилось на закате: сотня воинов впереди, следом пятьдесят лучников, последними шли пятьдесят всадников. Дождавшись, когда воины пройдут по нам, я встал и, оказавшись в середине войска, начал рубить врагов топором. Вслед за мной, один за другим, из земли поднимались воины. Они нападали на взятых врасплох кочевников. Ничего не понимающие враги падали, сражённые нашим оружием. Кровь хлестала со всех сторон. Отовсюду доносились крики и звон оружия. Моё лицо было залитой чужой кровью, которая вперемешку с потом стекала в глаза. Я размахивал топором почти вслепую, изредка утирая лоб рукавом рубахи. Всадники бились, на скаку снося головы наших воинов, а мы ответ рубили ноги их коней.
Стемнело. Из леса показались ещё всадники. Они стремительно приближались. Впереди на огненно-рыжем коне нёсся, размахиваянад головой изогнутым мечом, высокий, худощавого телосложения воин в богатой меховой шапке, украшенной драгоценными камнями.
– Хан Метиджан! – послышался радостный крик воеводы.
Всадники, быстро приблизившись к месту боя, начали рубить и колоть кочевников. Враги в панике пытались сбежать, но прибывшее войско хана Метиджана отрезало им пути отступления.
Враг был разбит. Я в числе выживших пробирался через толпу воинов в поисках Ярослава.
– Ярослав! Ярослав!
– Не кричи, атаман! Погиб он, – сказал остановивший меня Мстислав.
– Где?
– Вон лежит!
Я подошёл к телу седоволосого воина.
– Ты был хорошим воином, друг! – произнёс я, вкладывая в руки Ярослава секиру.
– Идём, атаман!
– Куда? Я свободен! Мы с князем так договаривались!
– Идём! Хан будет решать, что с тобой делать.
– Мстислав! Это что за воин с тобой? Видел его в бою! Хорош! – сказал подъехавший к нам хан.
– Светлейший хан! Это Властислав! Атаман вольного воинства! По приказу князя Лучезара был взят под стражу, а воинство его уничтожено за попытку грабежа диких племён. Выпущен для обороны города от кочевников. За что князь обещал даровать ему свободу! – выдал воевода.
– Идём! Будешь моим гостем до утра, а там решим, что с тобой делать! – сказал хан.
Я покорно последовал за ханом. Войдя в палаты, хан грозно посмотрел на восседающего на троне князя. Лучезар молча поднялся, освободив место хану. Метиджан, усевшись на трон, окинул меня взглядом.
– Князь! Распорядись, чтоб моего гостя определили на ночлег да выдали чистую одёжу.
– Но, светлейший хан! Этот разбойник хотел племена местные грабить, золото и меха отбирать.
– Я сказал: сегодня он мой гость! Определите на ночлег.
Меня проводили на второй этаж и предоставили комнату с большой кроватью. Я рухнул на кровать и сразу же уснул.
Утром меня разбудил прислужник.
– Властислав! Я принёс воду – смыть следы боя.
Поднявшись, я умылся нагретой в котле водой, смывая засохшую на лице и руках кровь. Надев чистую рубаху и портки, вышел из комнаты. В коридоре меня ждал прислужник.
– Хан приглашает в трапезную!
– Веди!
Пройдя по коридору, мы спустились на первый этаж и зашли в большую светлую комнату. За длинными накрытыми столами сидели хан, князь, воевода Мстислав и ещё двое неизвестных мне мужей.
– А, атаман! Садись рядом со мной! – крикнул Метиджан.
Я подошёл к столу, сел по правую руку хана.
– Что думаешь делать? – спросил хан.
– Покину город! А там видно будет! Пойду к северному морю, в найм с варягами.
– Не дойдёшь ты до моря! Один не дойдёшь! Кругом кочевники! Не сможешь уйти! Оставайся! Возьмешь рекрутов! Обучишь! Я тебя воеводой сделаю!
– Зачем оно мне?
– Кто ты сейчас? Атаман без войска! Будешь воеводой! Я тебе золотом платить буду. Согласишься – сразу получишь полшапки золотом, и каждый новый месяц буду по четверти шапки давать. Давай так! Погости у меня два дня! Осмотришься, обдумаешь всё и дашь мне ответ.
– Хорошо, хан! Два дня! Через два дня я приму решение.
Я принялся уплетать зажаренного поросёнка, запивая мёдом.
– Да, Властислав! Мы тут с воеводами спор затеяли! Мстислав говорит, что ты против троих воинов выстоишь в кулачном бою. А вот Ярополк с Белогором говорят, что не выстоишь!
– Возможно, выстою! – произнёс я, дожёвывая кусок телятины.
– Ты же не против проверить?
– Нет! – произнёс я, осушая очередную чарку мёда.
– Ну и славно! Идём на двор!
Мы вышли во двор.
– Мстислав! Ярополк! Белогор! Не посрамите воеводство Грустина! – улыбаясь, сказал хан.
Воеводы, спустившись с крыльца, сняли с себя рубахи, оголив могучие, мускулистые торсы. Я подошёл к ним и тоже снял рубаху, обнажив худое, покрытое шрамами и татуировками тело. На груди красовались руны, чуть ниже – символы богов, а на животе извивались линии узоров.
Окружившая нас толпа зевак громко засмеялась.
– Да он голодал, похоже! – выкрикнул кто-то из толпы.
– Парень! Беги! Тебя же пополам переломят! – снова послышался голос из толпы.
– Ну что, атаман! Нападай! – произнёс Мстислав.
Я тут же, подпрыгнув, нанёс сильный удар в голову Белогора. Могучий воевода рухнул на землю без чувств. Упав на колени, я уклонился от кулака Мстислава и сразу же нанёс ответный удар в печень. Поднявшись прыжком, поразил в грудь Ярополка. Воевода закашлялся, и я добил его ударом в голову. Обернувшись, увидел бегущего на меня Мстислава, и метнулся ему навстречу. В паре метров от противника я упал на землю, проскользнул между ног воеводы, тут же вскочил и, развернувшись, ударил Мстислава в нос. Воевода, зажав руками лицо, сделал несколько шагов назад и, покачиваясь, рухнул на землю.
Наступила тишина. Кричащая толпа зевак притихла.
– А Мстислав-то был прав! Выстоял! Да не просто выстоял, а ещё и наших богатырей побил! – громко сказал Метиджан.
Я, опрокинув на себя ведро с водой, подошёл к хану.
– А что? Может, оно и правда! Куда мне сейчас податься без войска! А тут при деле буду!
– Так и я тебе про то же!
– Какой из меня сейчас атаман? Да и далеко ли уйду я один в этих диких землях!
– Так что? Остаёшься?
– Остаюсь!
В этот же день князь Лучезар выдал мне полшапки золотом. Я в сопровождении Мстислава прошелся по торговым рядам, за счёт городской казны приобрёл себе кожаный доспех, секиру и два коротких боевых топора. Надев доспех, я закинул секиру за спину, а короткие топорыповесил на поясной ремень, и мы отправились к хану.
Метиджан возвышался на троне. Справа от него на низкой лавке сидел князь, а перед ним стояли воеводы Ярополк и Белогор. Они о чём-то увлечённо беседовали. Шум моих шагов прервал их.
– А, Властислав! Я смотрю, вооружился? Готов стать воеводой?
– Да, хан! Готов!
Метиджан поднялся с трона, подошёл и надел мне на шею круглый медальон на цепочке. В центре медальона были изображены два перекрещенных топора.
– Это знак воеводы! Носи его с честью! И помни, что теперь на тебя возложена большая ответственность!
– Светлейший хан! Я отведу его в лагерь, пусть рекрутов посмотрит да отберёт себе понравившихся.
– Верно мыслишь, Мстислав! В путь!
Мы покинули палаты хана и направились в тренировочный лагерь. Просмотрев около сотни рекрутов, я с недовольным лицом подошёл к Мстиславу.
– Всё не то!
– Чего тебе не то?
– Да не то! Пойдем пройдёмся!
Мы покинули лагерь и направились к торговым рядам. Люди суетливо, как муравьи, ходили вдоль рядов, покупая разные товары. Я остановился и молча наблюдал за происходящим.
– Что? Что ты высматриваешь?
– Тише! Вон! Мальчишка! Лови его! – закричал я, показывая на убегающего мальца.
Мы бросились за беглецом. Мальчишка, ловко уворачиваясь от прохожих, быстро удалялся. А мы постоянно сталкивались с людьми, падали, но поднимались и продолжали погоню.
– Ловкий чертяка! – крикнул мне Мстислав.
Беглец, резко свернув вправо, проскользнул между торговцев и скрылся между домами. Мы последовали за ним, но, пробежав несколько метров, уткнулись в маленький, завалившийся на один бок домик.
– Сбёг, чертяка! Сбёг! – глубоко дыша, сказал Мстислав.
– Тише! – произнёс я, прислушиваясь. Медленно отступил назад, улыбнулся и тихо подошел к завалившемуся дому. Резко распахнув дверь, я всмотрелся в маленькую тёмную комнату. Вдоль стен виднелись силуэты людей.
– Выходите! – грозно сказал Мстислав.
Юные мальчишки и девчонки лет шестнадцати вышли на улицу. Четыре девицы и пять парней смотрели на нас напуганными глазами.
– Сиротки? – спросил я.
– Наверное! – сказала одна из девиц.
– Как это – наверное?
– Отцы наши пали в битвах с кочевниками. А матери у кого где! Моя ушла в лес за ягодами, и нет её уж почитай пять лет. Возможно, в рабстве у кочевников, как и у многих из нас.
– И давно вы здесь?
– Уж почитай третий год! – произнёс один из парней.
– А живёте воровством, значит?
– Как-то же надо выживать! –вызывающе бросил мальчишка, за которым мы бежали.
– Их возьму! – сказал я Мстиславу.
– Твоё дело. Но горя ты с ними хлебнёшь!
– Ничего! Разберусь…
– Эй! А с нами обсудить не хотите? – перебила нас одна из девиц.
– Нет! – в один голос рявкнули мы.
– У вас невелик выбор-то: или в приют, или к нему, обучатся ратному делу, – пояснил Мстислав.
– А не молоды мы для воинства? – спросила девица.
– В самый раз! Через три года вы будете лучшими воинами в городе.
– Ну, если еда казённая, то мы согласны! – сказал один из парней.
– Вот и славно! Идём к хану.
В большом светлом зале я снова оказался перед ханом, а за моей спиной стояли девять сирот. Метиджан, внимательно осмотрев «воинов», подошел ко мне.
– Это все, кого ты набрал?
– Да, светлейший хан!
– Ты где их нашёл? Это что за оборванцы?
– Сиротки! Подворовывали в торговых рядах.
– А чего в лагере не набрал рекрутов?
– В лагере новобранцы уж слишком сыты и напыщенны!
Хан, рассмеявшись, сел на трон.
– Слыхал! Воевода! Рекруты у тебя слишком сыты! Ха-ха-ха-ха! Хорошо, Властислав! Ты сам их выбрал, тебе и обучать! Я дал указ, чтоб для тебя освобождали тренировочный лагерь после полудня. Разместитесь пока в доме у западных ворот, он уже год пустует. Мстислав проводит!
– Добре, светлейший хан!
Покинув палаты хана, Мстислав сопроводил нас к дому у западных ворот и, пожелав мне удачи, отправился по своим делам.
В старомрубленом доме была одна большая, светлая комната. Вдоль стен стояли кровати, а посередине – большой стол. Заняв места для ночлега, я приказал:
– Сегодня отдыхайте! Завтра на рассвете начнём!
С первыми лучами солнца я разбудил сироток, и обучение началось. Изо дня в день я тренировал их во владении топором и мечом, стрельбе из лука. Каждое утро начиналось с тренировки выносливости и силы. С полудня и до заката мы оттачивали навыки боя с оружием в тренировочном лагере. Неделю спустя перед полуднем нас посетил хан Метиджан.
– Властислав! И всё-таки маловато ты взял себе рекрутов! Девять воинов – не войско!
– В них есть огонь Перунов! Через год каждый из них будет сотней командовать!
– Ты хочешь сказать, что за год сделаешь из них сотников?
– Именно! А дальше сами пусть набирают себе войско и тренируют.
– Хорошо! Нам сейчас нужны обученные воины и сотники. Сегодня ночью прибыл гонец с посланием. Кочевые племена объединяет какой-то хан. Вроде монгол. Войной хотят идти. Русичей перебить, а города их занять. И дань с этих земель собирать.
– Значит, будем биться!
– Будем! Лишь бы сил хватило да войска! Да, Властислав… Ты вправду Лукоморье искал?
– Правда!
– Нашёл! Ха-ха-ха-ха! – рассмеялся хан и, ловко запрыгнув на коня, покинул город в сопровождении сотни воинов.
Я молча смотрел их вслед, обдумывая слова хана.
– Чего думаешь? – послышался голос позади меня. Обернувшись, я увидел приближающегося Белогора.
– Хан был! Сказал, что я Лукоморье нашёл!
– А ты что, искал?
– Искал! Но не нашёл!
– А я соглашусь с ханом и скажу, что нашёл!
– Может, у меня карта неправильная?
– Ты сейчас в Лукоморье!
– Это же Грустин!
– Лукоморье – это княжество русичей! А в нём города: Грустин, Серпанов, Каланий. Княжеством правит хан Метиджан. Да в последнее время он и в Грустине правит, а то на нашего князя надёжи нет.
– Ну и диво! А я дикие племена искал!
Воевода рассмеялся и с довольным лицом ушёл.
Спустя год рекруты мои были готовы идти в бой. Несмотря на свой юный возраст, они не уступали в бою бывалым воинам. Даже девицы, обученные мной, могли превзойти многих воинов города.
За этот год в городе произошли изменения. Хан Метиджан казнил князя Лучезара, поймав его на казнокрадстве. Теперь хан – единый правитель Грустина. Пару недель назад я заселился в свежесрубленный дом высотой в два этажа.
Сегодняшнее утро оказалось волнительным как для меня, так и для моих учеников. Им предстояло показать свое умение биться перед ханом. На заре они в полной готовности ждали возле тренировочного лагеря. Я подошёл чуть позже.
– Главное, помните, чему я вас учил. Никаких лишних мыслей. Головы ваши должны быть светлы! Думаем только о бое. Вы должны предугадывать каждый шаг противника. И никакой жалости, никакой пощады. Бейте сильно, быстро и жестоко.
– Да это всего-то показательный бой! – произнёс один из учеников.
– Показательный? Если вы сейчас опозоритесь, то отправитесь обычными воинами в дружину Ярополка. Я мне придётся взять рекрутов из тренировочного лагеря и обучать их. А если выстоите, то сами наберете себе по сотне рекрутов. Обучите их, как я вас обучал. И будете командовать ими. А я над вами воеводой буду.
– Ну что, Властислав? Боевой настрой у твоих рекрутов?
– Да, светлейший хан! Боевой!
– Тогда начнем! – произнёс хан, махнув рукой.
В тренировочный лагерь вошли двадцать воинов из ханской дружины, вооружённых деревянными мечами. Началась битва. Жаркая, жестокая. Появились первые капли крови из разбитых носов и губ. Мои ученики стойко защищались, давая отпор нападающим. Многие воины хана покидали битву со сломанными руками и пробитыми головами. В течение часа юные мальчишки и девчонки сдерживали натиск бывалых, закалённых многими битвами воинов. Но опыт взял верх. Окружив рекрутов, воины жестоко наносили удары, выбивая из битвы юнцов. Один за другим покидали лагерь мои ученики. Хан остановил бой.
– Пятеро мальчишек и четыре девицы час сдерживали опытных воинов с численным преимуществом. Из этих юнцов будет толк! Каждый из них достоин взять сотню рекрутов! Да, Властислав! Я в тебе не ошибся! Наберите рекрутов и помоги своим сотникам обучить молодняк. С востока движется войско кочевников. Идёт молва: их уже тысяч пять набралось. Через год в наших землях будут. Нужны воины. Сегодня же начинайте обучать новобранцев.
В полдень я с учениками набрал девять сотен рекрутов.
– Ну, вот и ваши ученики. Командуйте, обучайте. И знайте, что я всегда готов помочь.
Покинув тренировочный лагерь, я прогуливался по торговым рядам, рассматривая меха, кожу, драгоценные камни, резные шкатулки, оружие и доспехи. И тут мне на глаза попался он. Стройный, длинноногий, с золотистой гривой, переливающейся на солнце. Таких коней я ещё не видел.
– Сколько за коня хочешь?
– За белого двести золотых! За чёрного пятьсот! А за рыжего красавца –тысяча!
– Держи семь сотен! Рыжего я забираю!
– Нет! Тысяча!
– Семь сотен –хорошая цена за коня!
– Этот стоит тысячу!
– Ладно, вот тебе восемь сотен!
– Я знаю цену своим коням! Рыжий не простой конь, а арабский скакун, я его у падишаха ели выторговал! Тысяча!
– Восемь сотен! И к онь мой!
– Хорошо! Тебе, воевода, за девятьсот отдам!
– Держи свои девять сотен, – недовольно сказал я, залезая на коня.
Проехав верхом торговые ряды, я выбрался на широкую улицу. Ударив коня ногами в бока, ускоряя его, я мчался по улице, поднимая пыль с дороги.
– Ай, красавец! Ай, молодец! – хвалил я коня на скаку. – Да за тебя и две тысячи золотом не жалко!
Год пролетел незаметно. Я почти не выходил из тренировочного лагеря, помогая своим сотникам обучать войско. После очередного дня в лагере, возвратившись в свою избу и осушив чарку мёда, я завалился спать.
Ночью меня разбудил гонец хана.
– Властислав! Вставай воевода! Хан собирает всех в палатах!
Поднявшись с кровати и надев портки и рубаху, я облачился в кожаный доспех. Повесив на пояс два топора, а за спину закинув секиру, направился к хану.
– Ну, вот и Властислав! Беда у нас, воевода! Серпанов пал! Шесть тысяч кочевников захватили его. Белогор с войском не успели прийти на помощь, их разбили на подходе к городу.
– Идём отбивать!
– Нет! Нужно Грустин сохранить! Подготовиться к обороне! Войско кочевников придет через три дня!
– Я подниму своих сотников!
– Да, пусть готовятся!
– Мстислав, у тебя численность дружины какая?
– Пятнадцать сотен!
– У Ярополка десять сотен! И у меня пятнадцать сотен наберётся. Может, и сладим! Оповестите крестьян, пусть вооружаются и готовятся город оборонять.
– Что делаем, хан?
– Через два дня пойдём навстречу кочевникам! Примем бой на подходе к Грустину! Ярополк с дружиной останется оборонять город, если мы не сладим!
– Добре, хан! –произнёс я и покинул палаты.
Через два дня мы с четырёхтысячным войском покинули Грустин во главе с ханом. К вечеру дружина вышла на широкое, хорошо просматриваемое поле, окружённое с севера и юга густыми лесами. Разбив лагерь, я подошел к хану.
– Какие мысли, воевода?
– Думаю отправить две сотни на север и две сотни на юг. Пусть в лесу схоронятся. А как бой начнется, придут на подмогу нам. Остальные пять сотен пойдут в первых рядах под моим командованием!
– Добре, воевода! Командуй!
Я позвал своих сотников.
– Девицы! Берёте своих воинов – и в лес. Две на север и две на юг. Затаились там и ждёте. А в самый разгар боя придёте нам на помощь!
Девушки послушно выполнили приказ: собрав своих воинов, отправились в указанном мной направлении.
– Ну что, хлопцы… Это ваша первая битва. И вам выпала честь идти в первых рядах под моим командованием! Разведите войска на всю ширину поля. Будем брать недругов в кольцо!
Темнело. Ярко-красный закат озарял небо. Мы сидели на сырой земле, покрытой едва пробившейся травой. Вдали показались всадники. Многотысячное войско надвигалось на нас большой чёрной тучей.
– К бою! – закричал хан.
Началась суета. Воины поднимались с земли и седлали коней. Кто-то обнажал мечи и топоры. Войско постепенно выстраивалось в ряды. Я во главе пяти сотен воинов первым выдвинулся навстречу врагу. Слева от меня вёл свои войска Метиджан, справа шел Мстислав с дружиной. Послышался свист стрел. Я первым принял бой – размахивая секирой, сносил головы чужаков на скаку. Ворвавшись со своим войском в самую гущу схватки, я заметил, что Метиджан и Мстислав удачно окружают войско врага. Поняв наш план, кочевники попытались вырваться из кольца, но позади вражеских всадников появились девицы с воинами. Они стремительно неслись в бой, отрезая врагам путь к отступлению. Повсюду звучали крики и звон мечей. Над головами свистели стрелы. Падали поверженные лошади, давя всадников. Моему коню подрубили ноги, и он упал. Я успел спрыгнуть и метнул секиру в кочевника, ранившего коня. Сняв с пояса два топора, я пробирался к хану, бешено размахивая ими.
Стемнело. На небе засияли тысячи звёзд. Яркая белая луна осветила поле битвы. Кто-то воткнул копьё мне в сапог, продырявив стопу. Снеся бедолаге голову, я, превозмогая боль, вырвал железное жало. Недалеко от меня, в богатой меховой шапке, бился хан. Он ловко обращался своим изогнутым мечом, рубя врагов. Неожиданно хан замер. Опустив меч, он повернулся и упал на колени. В спине торчали три стрелы. Я подбежал к Метиджану.
– Властислав! Держи –- тихо произнёс хан, вложив мне в руку богатую меховую шапку. – Ты теперь хан!
– Метиджан! Ты чего? Сам ещё править будешь! – сказал я, надевая шапку на голову хана.
– Он мёртв! Шапка твоя! Ты теперь хан! Он с первого дня говорил, что из тебя выйдет хороший хан! – недовольно сказал подошедший Мстислав.
Надев меховую шапку, украшенную золотом и драгоценными камнями, я осмотрелся. Бой заканчивался. Остатки нашего войска добивали небольшую группу кочевников. Мы разбили врага, но какой ценой!
Собрав оставшихся в живых воинов, мы вернулись в Грустин. У ворот ждал Ярополк.
– Где хан?
– Властислав теперь наш хан, – недовольно сказал Мстислав.
– А Метиджан?
– Пал в бою!
Я молча зашёл в город и отправился в свою избу.
– Властислав! Ты куда? – крикнул мне Ярополк.
– В свой дом! Хочу смыть кровь врагов!
– Так у тебя теперь терем ханский в распоряжении!
– Завтра в терем приду. Надо всё обдумать. Да! И ворота заприте!
– Добре, хан!
Смыв с себя кровь и грязь битвы, я сел на лавку и до краёв наполнил бычий рог мёдом.
– Хан погиб! Моё войско разбито. Пали все поголовно. Остались я, Мстислав и около трёх сотен из его дружины. Серпанов захвачен. Досталось же мне княжество! – размышлял я вслух, попивая хмельной мёд из рога. –У Ярополка десять сотен воинов. Ещё крестьян пара тысяч наберётся. Нужно и в Грустине войско оставить, и Серпанов вернуть. Нельзя город кочевникам оставлять. Нужно показать захватчикам силу. Да такую, чтоб надолго запомнили, как в эти земли войной идти!
Осушив рог, с тяжелыми мыслями я отправился спать.
Наступило утро. Облачившись в доспехи, я направился в ханские палаты. Надев на голову меховую шапку, сел на высокий трон. Подошел юноша в красном камзоле.
– Созови воевод! Будем совет держать.
Паренек, поправив камзол, покорно склонил голову и удалился. Через час передо мной стояли воеводы Мстислав и Ярополк.
– Ну что, воеводы, делать будем? В Серпанове кочевники засели! Надобно их оттуда выдворить!
– Нам бы Грустин оборонить, – сказал Ярополк.
– А в Серпанове, значит, пусть наши люди в рабстве у кочевников будут?
– Светлейший хан! Ведь устали все после битвы! Нам бы продыху денька два! – сказал устало Мстислав.
– Так тебя в бой никто не ведёт! Думать надо! Где войско взять? Как Серпанов отбить? Да и Грустин оборонить надо!
– Где же войско-то взять! Русичи только на перевале уральского хребта, да и помощи от них не будет. У них там ежедневно местные племена на города набеги устраивают, – произнёс задумчиво Мстислав.
– Варягов наймём!
– Где ж их взять-то, варягов этих! – удивлённо сказал Ярополк.
– Где Обь заходит в северное море, стоит поселение. Каждую весну туда варяги по морю приходят. С этого поселения их разные князья нанимают в свои дружины. Нужно ладью снарядить и гонца по Оби отправить. Пусть тысяч пять варягов наймёт.
– Хан, столько наёмных воинов казана не потянет! – испуганно сказал Ярополк.
– Казна не ваша забота, воеводы!
– Я к северному морю отправлюсь! – вызвался Мстислав!
– Так тому и быть! Ярополк займется укреплением и обороной города, Мстислав отправится к северному морю, а я разберусь с казной.
В полдень, проводив Мстислава с небольшим войском, я взял полсотни воинов и покинул город, оставив Ярополка держать оборону в случае набега. Двигаясь по натоптанным тропам через тайгу, к вечеру мы вышли к небольшому стану кочевников. Дождавшись темноты, напали на стан, убивая всех. Собрав все, что имеет ценность, я подпалил юрты. Уничтожив и разграбив стан, мы последовали к следующему. Безжалостно убивали и грабили, сжигая все дотла. Уводили лошадей и скот, отнимали меха, золото, серебро и металл. За ночь мы разграбили и сожгли три стана.
Пять ночей я разбойничал, уничтожив все поселения кочевников близ Грустина. Среди воинов появились недовольные моими действиями. Остановив войско в тайге, я спешился и подошел к ехавшим сразу за мной ратникам.
– Кому что не нравится?
Наступила тишина.
– Что, глядя мне в глаза, смелости не хватает сказать?
Один воин спешился и подошёл ко мне.
– Все эти кочевники, поселения которых мы грабили и сжигали, находились под защитой княжества. Каждое племя приносило оброк по сто соболиных шкур каждый год.
– Это ничтожно мало! Сто шкурок в год.
– Метиджан не допустил бы набега на эти племена. Он всегда защищал их. Что теперь про нас скажут? Что Лукоморье собирает оброк, обещает защиту и само же грабит и убивает.
– Неважно, что обо мне скажут! Я знаю одно: нужно отбить Серпанов, потому что там ваши братья и сёстры в рабах у кочевников. И Грустин может не выстоять при набеге! – зло выкрикнул я, повернувшись к воину спиной.
– Да, и ещё одно… Я не Метиджан! – сказал я, вытащив топор из за пояса. Резко обернувшись, снес голову воину.
– Кто-то ещё есть недовольный? – в гневе прокричал я.
Стояла тишина. В воздухе запахло кровью.
– Вот и славно! – взобравшись на коня, сказал я. – Снимите с него доспехи и оружие, оно боле не надобно!
В полдень, восседая на троне, я осматривал разрисованные стены зала. За моей спиной был изображён Сварог, держащий в одной руке кузнечный молот, а другой огонь. Справа от него стояла Лада, а по левую реку Сварога, опираясь на деревянный посох, – Велес.Осмотрев изображения богов, я позвал прислужника.
– Мунис!
Парёнь в красном камзоле спешно вбежал в тронный зал и склонил голову, ожидая поручений.
– Убрать бога-оборотня из тронного зала! На его месте должен быть покровитель дружин Перун! И волхвам доложи, чтоб огонь возле идола Перуна всегда горел!
Внимательно выслушав приказ, прислужник спешно покинул зал.
Спустя час в тронный зал ворвался воевода Ярополк.
– Это как понимать? Хан!
– Тише, воевода! Объясни толком!
– Мне доложили, ты племена кочевников разоряешь и предаёшь огню! Те племена, что нам оброк приносили! Ещё и воина из своего войска публично обезглавил! Нет, хан! Так не пойдут наши дела! Ты Перуна огнём задабривать вздумал, а наши боги?
– Замолчи! Мне казну сейчас любым способом наполнить надо! А воин твой, как и ты, недовольство показывал!
– Так, может, и мне голову снесёшь?
– Продолжишь в таком тоне разговор вести, и тебе снесу!
Воевода, склонив голову, покинул тронный зал.
Спустя месяц в город Грустин вошло шеститысячное войско варягов. Я, восседая в тронном зале и осушая очередной рог мёда, любовался изображением Перуна по левую руку Сварога.
В зал вошли трое высоких коренастых мужей. Двое остались у двери, а третий направился ко мне. Я внимательно всматривался в высокую фигуру. Под два метра ростом, могуч, широкоплеч, с большими глазами цвета ясного летнего неба и безобразным шрамом на пол-лица. Густые русые волосы, заплетённые в хвост, а возле глаз – две тонкие косички. На выбритых висках красовались извилистые линии татуировок.
– Бьёрн! Сколько же лет я тебя не видел?
– Да,Властислав! Уж почитай лет десять прошло! А я смотрю, ты княжничаешь?
– Да! Ханом стал. Сейчас распоряжусь, чтоб твоё войско расположили, и за столом обсудим дела!
– Добре, брат Властислав! Да! Знакомься – братья мои меньшие. Напросились со мной внаём к русичам. Ульв и Адин!
Парни, стоящие возле двери, подошли ко мне и уважительно склонили головы.
– И кто из них кто?
– Ульв! – Произнёс парень с густой пшеничного цвета бородой, заплетённой в косу.
– А я Адин! – сказал юный парень с обритой наголо головой и редким пучком кудрявой бороды.
Распорядившись, чтоб прибывших воинов накормили и обустроили лагерь, я с тремя варягами отправился в трапезный зал. Большой стол ломился от изобилия еды. Зажаренные поросята, отварная телятина и оленина, запеченная рыба и всевозможные птицы, нафаршированные овощами. Красные вина, хмельной мёд и эль стояли в серебряных кувшинах.
Усевшись за стол, мы принялись пировать. Выпили по рогу мёда, и начался разговор.
– Властислав! Нам Бьёрн много про тебя рассказывал! Сказал, что ты его спас при штурме Константинополя, – начал Ульв.
– Да! Было дело. Славно мы тогда византийцев били! – гордо сказал я.
– А вот про ваше знакомство Бьёрн нам так и не рассказал, – подхватил беседу Адин.
– У! Брат! Это случилось давно! Мне тогда лет пятнадцать было. Меня продали в рабство викингам.Определили меня гребцом на драккар. Там я и познакомился с Бьёрном! Ему было семнадцать. Мы гребли в паре. Долгих пять лет мы не опускали вёсел. Как-то ночью Бьёрн разбудил меня.
– Властислав! Вставай!
– Чего тебе?
– Есть мысли, как сбежать! Ты со мной?
– Говори!
– Викинги почти все сошли на берег! Остались только трое – нас стеречь. Нужно с ними разделаться – и свобода!
– А цепи?
– Свои я уже снял, сейчас и тебе помогу!
Бьёрн ловко выбил стержень с моих оков небольшим ножом.
– Ты где нож добыл?
– Стянул у викинга с сапога!
Мы медленно подбирались к охраняющим нас воинам.
– Твой – что справа, а те два мои! – прошептал Бьёрн, сжимая в руке нож.
В знак согласия кивнув головой, я набросился на правого воина, обхватил его шею руками и принялся душить.Тем временем Бьёрн, воткнув нож в шею одного из викингов, бросился на второго, нанося ему удары ножом в грудь. Расправившись с охраной, мы разбудили остальных рабов, сняли оковы и уселись за вёсла. От пьянящего, сладкого запаха свободы в голове стоял туман. Мы гребли с такой силой и скоростью, что к концу второго дня прибыли в земли русичей. Бьёрнпо праву стал главным. Нас взяли в дружину, одели, обули, дали топоры и подготовили к первому набегу. Захватывали какой-то город для князя! Потом Бьёрн собрал собственное войско. Мы грабили города русичей, сжигая их дотла. Войско росло. К нам присоединялись другие воинства, варяги и русичи! Но когда князья начали на нас охотиться, нам пришлось разделиться. Но каждую весну на берегу северного моря мы собирались снова. Потом я встал под командование Богдана, атамана вольного воинства, и отправился вместе с товарищами на поиски Лукоморья – диких племён, богатых золотом и мехами. Богдан погиб, воинство тоже сгинуло. Лукоморье оказалось княжеством, а я по воле богов стал ханом этого княжества!
– А! А п… пр-о! Про Кон-ик! Констинпль! Ко-стан-тин-оп-ль рас… ик расскажи! – едва ворочая языком, сказал Адин.
– Хватит! Ты уже едва языком шевелишь! Отправляйтесь спать! А нам ещё о деле говорить нужно! – грозно сказал Бьёрн.
Его братьяподнялись, покачиваясь, и покинули зал.
– Выкладывай, Властислав!
– Кочевые племена объединил какой-то хан! Они огромным войском захватили град Серпанов. Часть войска, с ханом, засели в городе, а часть пошла на штурм Грустина. На подходе мы их разбили, но с большими потерями… Нужно и Грустин сохранить, и Серпанов отбить у кочевников. Да и границы княжества защитить неплохо бы!
– Оставлю тебе пять тысяч воинов! С ними ты отобьёшь Серпанов. Снаряди мне завтра лодки. Я с тысячей воинов вернусь к Северному морю.
– Почему, Бьёрн? Мы же бились спина к спине! Почему ты не хочешь остаться?
– Кем ты меня видишь здесь? Воеводой при хане! Или правой рукой хана Властислава?
– Князем! Я тебе Серпанов во владения отдам!
– Князем, говоришь! Заманчиво… А то устал я уже в наймы ходить! Добре, хан! Отобьём Серпанов по-моему, не потеряв ни единого воина. Есть мысли…
Наутро, разбудив Бьёрна, мы отправились в трапезную, утолить голод и обсудить захват Серпанов. В самый разгар беседы нас прервали вошедшие воеводы.
– А ты хан, всё трапезничаешь? Не пора ли делами заняться? – начал Ярополк.
– Закрой рот! Ты мне не указ! Пошли вон отсюда! Оба! – зло крикнул я.
– Идём, Ярополк! У него теперь другой советник есть! – грустно сказал Мстислав, положив руку на плечо Ярополка.
– Стоять! Вы оба и в подмётки не годитесь этому воину! Под его командованием мы взяли Константинополь, не потеряв ни единого воина! С ним мы легко Серпанов возвратим! А от вас двоих я и мысли не услышал, как город вернуть! Ходите друг за другом да мне пытаетесь указать, что да как делать! А Бьёрн изложил мне дельные мысли по возвращению города!
Воеводы обиженно покинули палаты. Я объявил о начале похода на Серпанов с утра и отправился спать.
Ночь была мучительно долгая. Тяжёлые думы не давали уснуть. Больше всего меня тревожила мысль об обиде воевод: а ну начудят чего в сердцах?
На рассвете я во главе варяжьего войска покинул Грустин. Воеводы Мстислав и Ярополк с дружинами остались стеречь город.
– Что-то нет веры воеводам!
– Брось! Всё нормально! Пусть остаются, они нам только мешать будут.
– Да кабы чего не натворили с обиды!
– Да чего они сделают! Запрутся в городе? Мы их штурмом возьмём! Сколь у них воинов в дружине? Тысячи две?
– Около того!
– Мелочь! Глянь вон назад. Вот силища!
– Лишь бы город не разграбили да в бега не подались!
– Вот на этот случай я братьев с пятью сотнями воинов и оставил в городе!
Спустя три дня мы достигли города Серпанов. Я с Бьёрном и тремя воинами направились к воротам. Остальное войско стояло недалеко от города.
После убедительного стука ворота слегка приоткрылись, и к нам вышел невысокого роста человек с узкими глазами на смуглом лице.
– Цевонадя?
– Доложи своему хану! Прибыл хан Лукоморья Властислав! Говорить буду!
– Си какой целеюприбиль?
– Оброк хочу предложить! Город вернуть хочу! За город два обоза золотом дам!
Кочевник, улыбаясь, с крылся за воротами. Мы стояли в ожидании. Через час ворота распахнулись, и нас повели к хану. Проходя по улицам города, я осматривался, подмечая расположение воинов противника. На стенах – около сотни лучников. Возле торговых рядов –с тысячу воинов и всадников.
Войдя в палаты, я осмотрел охраняющих хана стражников. Двое у двери, двое возле трона и четверо у окон. Отобрав оружие, нас пропустили к властителю, заперев дверь.
– Говори!– высокомерно проговорил хан кочевников.
– Даю два обоза золотом, и ты покидаешь город со своим войском!
– Этот город даст мне больше золота!
– Тогда прими в знак дружбы и договорённости не воевать с градом Грустин, – произнёс я, подойдя ближе и присев на колено, –этот дар!
Вынув из сапога нож, я метнул оружие прямиков между глаз хана. Бьёрн с воинами тут же бросились на стражников. Я, подпрыгнув, ударил коленом в лицо стражнику, стоявшему возле трона, и сломал ему нос. Второй выхватив меч, кинулся на меня, увернувшись, но я с силой ударил его кулаком в висок. От удара он упал замертво. Подняв меч, я подошёл к воину со сломанным носом и воткнул острие ему в грудь. Убив всех стражников, Бёрн поднял с мёртвого тела лук и стрелу. Повязав на стрелу длинную красную ленту, он подошёл к окну и, натянув тетиву, приготовился выпустить стрелу. Его воины, подперев двери лавками, тоже вооружились луками, заняли свободные окна.
Взвалив мертвого хана на плечо, я подошёл к окну и сбросил его вниз. С громким хлопком тело ударилось о землю. Наступила тишина. Кочевники с ужасом рассматривали погибшего повелителя, вглядывались в окна. Вдруг раздался крик, началась суета. Враги ринулись в палаты, размахивая мечами над головой. Лучники на стенах города целились в окна ханского терема в надежде пронзить нас стрелами.
Бьёрн выпустил стрелу с красной лентой в небо. Это был сигнал нашему войску начать штурм города. Между тем толпа кочевников отчаянно пыталась выбить дверь в тронный зал. Пока мы стреляли по лучникам на стенах, варяги выбили ворота тараном из кедрового ствола и вошли в город. Началась паника. Кочевники метались из стороны в сторону, не понимая, что произошло. Варяги с лёгкостью шли по улицам к палатам, убивая всех на своём пути. Город был освобождён!
Выйдя из палат, мы освободили плененных кочевниками жителей Серпанова.
– Ну, вот, брат Бьёрн! Принимай город!
– Хорош град Серпанов! Славно мы кочевников разбили! А ты знаешь? Я думаю, о нас будут слагать легенды! Как о спасителях града Серпанов!
– Да, возможно! Заночуем здесь, а завтра в Грустин вернёмся.
– Оставлю пару тысяч воинов здесь. Пусть стерегут город!
Утром, собрав перед ханским теремом жителей города, я объявил:
– Славьте своего спасителя, великого воина Бьёрна! Я, будучи ханом княжества Лукоморье, дарую град Серпанов Бьёрну и нарекаю его ханом!
– Ты меня ханом назвал?
– Да, ты хан города Серпанов!
– Ты князем меня сделать хотел. А назвал ханом!
– Знаешь, я вчера обдумал твои слова, что о нас легенды слагать будут, и мне в голову пришла мысль. Нужно расширить границы княжества. И о нас будут слагать легенды как о великих завоевателях!
Через три дня мы подошли к городу Грустин. Увиденное повергло нас в шок. На воротах города, приколоченные мечами, висели головы братьев Бьёрна! А на стенах были повешены пять сотен варяг. На смотровой башне над воротами появился Мстислав.
– Ну что, ха?! Штурмом брать будешь али как?
– Я лично вырежу твой поганый язык! – зло крикнул я.
– А достанешь?
Подъехав на коне к Бьёрну и положив руку ему на плечо, я спросил:
– Какие мысли? Штурмом не взять! Укреплён хорошо!
– Будем пробовать! – сухо ответил варяг.
Бьёрн дал приказ к началу штурма. Десять крепких воинов, вооружившись тараном, ринулись к воротам. Со стен посыпались стрелы, пронзая несущих таран воинов. Наши лучники в ответ выпускали стрелы, но тебились в стены, не задевая врага. Несколько воинов подбежали к тарану, заменив погибших братьев, но тоже были убиты. Ничего не оставалось, как дать приказ отступить. Скрывшись за густой чащей леса, я подошел к Бьёрну.
– Их так не взять! Людей только погубим!
– Что предлагаешь?
– Сжечь! Спалить город дотла!
– Ты что? Такой городище?
– Ничего! Осяду в граде Каланий!
– Как знаешь, хан…
Варяг дал приказ развести костры и принести масло. Когда всё было готово, мы снова пошли на штурм.
Лучники выпускали горящие стрелы в стены города. Высохший от времени частоколмоментально вспыхивал. Несколько стрел со свистом залетели за стены города, поджигая дома. В городе началась паника. Люди сгорали заживо, издавая дикие крики. Ворота в город распахнулись, оттуда хлынула толпа спасающихся людей.
– Не дать им уйти! Режьте, рубите всех, кто пытается покинуть город!– приказал я варягам. Воины ринулись в бой, убивая беглецов. Мы с Бьёрном вошли в охваченный огнём город. Из ханских палат торопливо выносили золото исеребро Ярополк и Мстислав. Выхватив топоры, я бросился к Мстиславу. Бьёрн с секирой в руках напал на Ярополка.
– Ну что? Хан! Стоило оно того?
– Стоило!
– Спалить город? А ради чего?
– Чтобы такую мразь, как ты, прикончить!
Мстислав, пытаясь нанести рубящий удар мечом, ринулся на меня. Я, отбив меч левым топором, нанес ему рубящий удар в шею правым топором. Захрипев, воевода обронил меч и, зажимая кровоточащую рану рукой, отступил назад.
– Как и обещал! Хан Властислав слов на ветер не бросает!
Толкнув Мстислава ногой в грудь, я развернулся и пошёл к нагруженной золотом телеге. Воевода упал возле убитого Бьёрном Ярополком. Забрав все, что имеет ценность, мы покинули охваченный пламенем Грустин.
– Что дальше?– спросил меня Бьёрн.
– Оставим золото в Серпанове, а сами двинемся на север. Там град Каланий!
Спустя пять дней мы двигались по вытоптанной лошадьми тропе. Кругом тайга да болота. Ни поселений, ни следов кочевников. Ничего. Вечером мы подошли к стенам города. Ворота сразу же распахнулись перед нами. Войдя в огромный, хорошо защищённый город, мы увидели встречающего нас всадника на белом коне.
– Светлейший хан! – произнёс он, склонив голову.
Я направился к княжьему терему. Он был пуст и даже не охранялся стражниками. Я подозвал к себе всадника на белом коне.
– А где же ваш князь?
– Хан шутит? У нас нет князя!
– Тогда кто правит городом?
– Так ты же и правишь, хан!–
– Это Каланий?
– Что ты, хан? Каланий дальше, на север! А это град Сибирь!
– Сибирь? Не слышал!
– Возможно, убитый в бою хан Метиджан, не успел обмолвиться о граде Сибирь!
– Возможно! Найди людей, пусть приведут палаты в порядок. Здесь теперь жить буду! Грустин сгорел! Воеводы Мстислав и Ярополк предали меня!
Утром Бьёрн отправился в Серпанов. Оттуда он послал караван с золотом и серебром в Сибирь. По моему распоряжению, часть богатств была оставлена в Серпанове – на развитие города. Обосновавшись на новом месте, я разослал гонцов. Теперь торговые караваны стекались в города Сибирь и Серпанов. Мы принимали всех, кто хотел торговать: греков, русичей, кочевников, арабов. На торговой площади были поставлены казармы для наёмных воинов. Каждую весну по Оби на драккарах приходили тысячи варягов. Их нанимали торговцы, покидающие город с мехами. И я пополнял своё войско варягами и русичами.
Спустя год по весне мы с Бьёрном, собрав десятитысячное войско, отправились на запад – расширять территорию княжества. Подчиняли кочевые племена, облагая их оброком. Разоряли и убивали тех, кто не желал покориться. Расширив наши земли до Уральских гор, мы повернули назад. Осенью, войдя в град Сибирь, я объявил о падении княжества Лукоморье. Теперь на его землях, значительно расширившись на запад, располагалось Великое Сибирское ханство! И правит им в стольном граде Сибирь Великий хан Властислав!

[Наталья Владимировна]

16

О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ ВЕКА ДВАДЦАТОГО И СРОДНИКАХ ИХ

Небольшое вступление о судьбоносной встрече…
Однажды молодой доктор Ефрем с дежурства возвращался. В тот день, вопреки всем прогнозам, решил он больного прооперировать – последний шанс дать. И победил!
А потом на несколько часов задержался в больнице, пока пациенту легче не стало…
В автобусе, случайно бросив взгляд напротив, увидел он черноволосую красавицу, которая с увлечением читала стихи А. А. Фета, ничего и никого вокруг на замечая. Тёмные глаза выражали сосредоточенность, восхищение, доброжелательность.
Лицом была похожа она на главную героиню повести «Гранатовый браслет» А. И. Куприна. Ефрему образ этот много лет назад сразу в душу запал: красота, благородство, отсутствие высокомерия, умение сострадать. Только понять не мог, как можно, пусть к самом-самой замечательной женщине, словами Главной Молитвы обращаться. Был Ефрем сыном и внуком полковых священников, по которым власть антихриста в окаянные тридцатые залпы выпустила на полигоне смерти в Бутове. От подвига, от памяти их юноша никогда не отрекался и богоборцем никогда не был.
А ещё знал, что сам наречён был в честь одного из Отцов Церкви и крещён тайно…
Будучи человеком скромным, в уважении к женщине воспитанным, стал Ефрем повод искать, чтобы разговор завести и девушку не оскорбить – стал вспоминать стихи русских поэтов века девятнадцатого…
Всё разрешилось словно само собою. На остановке вошёл изрядно зельем разгорячённый – и сразу к девушке направился. Пришлось осадить. Ефрем, разумеется, заступился бы, и не имея личного «интереса». А тут словно всё изначально предначертано было…
Удивительно, непостижимо, но имя черноволосой красавицы было таким же, как у той самой литературной героини – Вера. Училась она на третьем курсе филфака.
Молодой человек каким-то шестым чувством родственную душу ощутил. Похожее произошло и с Верой.
Решил Ефрем всё-таки, несмотря на мучившие его сомнения, рассказать о том, что не раз камнем преткновения в общении с ровесниками становилось. О своей бабушке Серафиме, сестре милосердия, трудившейся в госпитале с Августейшими Сестрами Милосердия, и о шагнувших под пули с песнопением «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» на полигоне смерти отце и деде – иерее Спиридоне и протоиерее Василии…
Слава Богу! Никаких речей кощунственных, как ни раз бывало, молодой человек не услышал. Вера внимала каждому слову – а потом вдруг разрыдалась. И не только из чувства сострадания! …
Рассказанное после девушкой потрясло Ефрема и окончательно укрепило в намерении связать с Верой жизнь. Через две недели после этой встречи судьбоносной Ефрем и Вера окончательно решили дальше по жизни вместе идти…
А потому пришло время вернуться на несколько лет назад – в детство черноволосой красавицы…

Глава 1
Под пулями чудом сохранённые…
Окаянный тридцать седьмой – и всё же не все святыни бульдозерами раздавлены. Престольный Праздник чудом уцелевшего маленького деревянного Храма в честь Образа Казанского Матери Божией. Решили всё-таки крестным ходом вокруг любимой Святыни уцелевшей пойти…
Вдруг появились… с автоматами. В идущих с хоругвями и иконами, среди которых и дети, и женщины, и старики были, несколько залпов выпустили! Путь Хода Крестного в одно мгновение в кровавый превратился «путь»... Шли священника и дьякона арестовывать и храм закрывать – да на Крестный Ход «наскочили»...
Вдруг разразилась страшная гроза, хоть вроде бы ничто не предвещало. И в одного из палачей ударила молния...
Храм не разрушили, а убиенных вечером похоронили и после тайно почитать стали - как мучеников…
Но когда стали тела подбирать (нельзя о них сказать «трупы»), двое каким-то чудом, необъяснимо только ранеными оказались! Отрикошетили пули, наверное…
Эти двое, что в хоре пели, были двадцатилетний, две недели назад со срочной службы из армии вернувшийся сын дьякона и четырнадцатилетняя дочь священника. Так и пролежали без сознания до вечера рядом с убиенными близкими людьми. Врачи и медсёстры втайне уважали и батюшку, и дьякона, да и просто были людьми, долг свой до конца исполняющими. Бились за жизнь чудом от пуль не погибших. Некоторые, наверное, про себя молились. Почти не верилось, что юноша выживет. С девочкой чуть легче было: видимо стреляли в них из разных мест...
Выжил юноша по Милости Божией, даже инвалидом не стал. И девочка выжила и на ноги встала. Об этом чуде и через много лет вспоминали…
А палачи о выживших не знали – не представляли, что кто-то живым остаться мог. Да и молнией кару получившего хоронить надо было…
Чудом спасёнными, второй раз «рождёнными» были сын дьякона Михея Пётр и дочь священника - отца Василия - Феврония. А двое младших братьев Петра вместе с родителями от пуль палачей смерть во время Крестного Хода приняли. Одному было семнадцать, другому – четырнадцать...
Пётр, несмотря на молодость, был уже знаменитым краснодеревщиком – талан от Бога дарован был и желание трудиться! И для Храма любимого сделал немало.
Феврония с ранних лет кружева плести научилась, а ещё шила прекрасно – тоже Дар Божий. И для Храма, конечно, шила…
Только была у Февронии старшая сестра, имени которой называть не хочется. Отреклась она от Бога – а значит и от Ангела-Хранителя своего.
Когда расстреливали Крестный Ход, носила она под сердцем чадо нежеланное. «Под сердцем» – нет, не о ней это. Под сердцем с любовью носят, а она всё время себя ругала, что от «приплода избавиться» не успела.
Муж – «под стать». Расписались, когда уже, как говорят «такие», «живот на нос полез»…
Но самым страшным было то, что и произнести сил недостаёт …
Помните, что палачи, Крестный Ход в кровавую дорогу смерти превратившие, шли священника и дьякона арестовывать и храм закрывать?! Шли «по доносу». А донос… Нелюбимое чадо носившая написала!... На родного отца и хорошего друга его, не раз людям помогавших! Написала «за контрреволюционную деятельность». А, по сути, за то, что отговорили чадо невинное, нерождённое жизни не лишать. И за то, что русоволосый красавец Пётр, который был лишь на три недели моложе, на взгляды её похотливые «не ответил». И за то ещё, что «эту блаженную Фирку» больше любили, как считала «старшая сестра», по неразумению.
А чадом «нежеланным» Вера была…
Оставшиеся в живых родные Петра понимали, что девочке со старшей сестрой жизни не будет, а потому в свой дом взяли. О том, что сестра её донос на родного отца написала, тогда ещё никто не знал.
Феврония школу окончила, трудиться начала. Когда исполнилось ей восемнадцать, они с Петром расписались и обвенчались в знаменитом Храме Богоявления, что в Елохове. Тайно, конечно, но не сделать этого не могли. Свершилось Таинство в начале июня 1941…
Когда уходил Пётр на войну, поклялись супруги, что, если живыми останутся, всегда будут, всем в беду попавшим, помогать, как отцы их делали. А ещё постараются, если сестра Февронии не образумится, забрать к себе чадо её...
В декабре родилась Верочка. Феврония вскоре тайком племянницу окрестила, но никто о том до поры не знал. Рассказали, когда время пришло...
Росла Верочка девочкой доброй и умной. Не успела, к счастью, «мамаша» душу ребёнка искалечить. Тоже благодаря чистой сердцем тёте. После она племяннице и о погибших во время Крестного Хода расскажет…
А кем же был Верин т. н. «отец», которого девочка совсем не помнила?!
Он приказы по отношению «врагов народа» в исполнение приводил. А после «нервное напряжение» водкой «снимал. а в пьяном угаре и жизнь свою никчемную закончил – под машину попал. Было это в июне сорокового...
Во время войны Феврония сестре помогала (вернее, племяннице) нередко девочка у тёти ночевала. Сестра помощь принимала, только никакой благодарности никогда не чувствовала. А ещё сестре завидовала...
Вера в школу пошла в предпоследний военный год. Собирала её, в основном, тётя Фира. Благодаря тёте, наверное, и училась хорошо...
Прогремели Победные залпы – и вскоре вернулся Пётр. Стали супруги документы собирать, чтобы племянницу к себе забрать – сестра всё чаще к зелью «прикладываться» стала.
Из раннего детства лишь помнила Вера, что от матери ни одного слова доброго не слышала, понимала всегда, что рождение её не в радость было. А однажды «мать», изрядно зелья принявшая, жестоко избила восьмилетнюю дочку за то, что принесла откуда-то почти по листам рассыпавшуюся книгу, в которой Господь, Матерь Божия и ангелы нарисованы были.
Побои сопровождались блудной бранью, проклятьями, криками «откуда такая взялась» и «пожеланием», чтобы у «такой» детей никогда не было. Словно бес внутри кричал!…
Прибежавшие на крик соседи остановили озверевшую «самку», увели побитую Веру и милицию вызвали.
И побежала избитая, заплаканная девочка к тёте Фире. Теперь уж всё разом решилось…
Приехавший участковый составил протокол и сказал, что сделает всё, чтобы такую «мать» прав на дочку лишили. А ещё, что если не прекратит она «беситься», отвезёт в участок. Было видно, что страж порядка едва себя сдерживал – на службе, как-никак.
Утром, слегка протрезвев, побежала «биологическая мать» к сестре – «поговорить». Едва сдерживая переполнявший его гнев – мужику бы врезал со всей силы – выпроводил Пётр её за дверь и сказал, что Вера у них останется. Хватит над ребёнком издеваться…
Изрыгая проклятья, «родственница» удалилась, а вечером за супругами пришли по доносу: была тогда вторая «волна» репрессий. Не посмотрели ни на боевые заслуги Петра, ни на награды супруги его, всю войну в госпитале сутками трудившейся, ни на измученную девочку... Донос «обиженная мамаша» написала…
Веру забрала соседка Петра и Февронии, тётя Люба, у которой война и мужа, и обоих сыновей отняла. И сказала, что, если надо, сама готова взять столько выстрадавшую девочку.
В тот же вечер по доносу пришли и за уважаемым всеми участковым Иваном Михайловичем, ветераном, орденоносцем, чудом не погибшим, чудом инвалидом не ставшим...
Но всё же не тридцать седьмой на дворе стоял…
Феврония вернулась поздно ночью. Утром отпустили и Ивана Михайловича и даже с должности не сняли. Тётя и племянница весь день пытались что-нибудь о Петре узнать… А вечером он сам домой вернулся…

Глава вторая «О страшной тайне, явью ставшей…»

Все были счастливы – и с семьёю Ивана Михайловича, как с близкими друзьями, общаться с того дня стали...
Только через несколько дней дочку и сестру предавшая вновь прибежала – и снова под воздействием зелёного змия…
Сдерживая из последних сил праведный гнев, стараясь даже голос не повышать, Пётр настоятельно посоветовал «родственнице» идти домой проспаться…
И тут снова словно бес в ней закричал, как в тот роковой день, когда Вера от «мамашиных» побоев к тёте с дядей убежала. К уговорам присоединилась и тётя Люба, которая в том же доме жила. Только безуспешно. На весь дом крик раздавался: «Как жалко, что «этих» и «поганого участкового» так быстро отпустили». О том, что, «если бы от Верки избавилась, мужика бы давно нашла». Пётр и тётя Люба пытались ей рот закрыть – да не получалось. И «почему Петька эту Фирку блаженную выбрал»?! Феврония от рождения лицом ни хуже, ни лучше «сестры» была. Только у старшей глаза злобу и хитрость выражали, а потом ещё и водка уродства добавила; а у младшей в глазах доброта светилась, даже после того, как «за краем» гибели «побывала». На Февронию многие заглядывались, да знали, что она Петру верна, верна их общей памяти и скорби...
И, наконец, выкрикнула «сестра» самое страшное - «почему их - Петра и Февронию тогда с этими «убогими» не пристрелили и церковь не снесли». Всё это – относительно пристойный «перевод» озверевшей пьяницей в тот вечер произносимого. Все в ужасе замерли – поняли, по чьей вине сиротами в юном возрасте стали, почему в них и в самых близких, любимых людей стреляли… Тогда уж Пётр просто за дверь «родственницу» вытолкал…
Всё поняла и столько за восемь с половиной лет выстрадавшая Вера. То, что «матери» не нужна, девочка понимала, наверное, с раннего детства. Как «от детей избавляются», она, Слава Богу, ещё не понимала. Но то, что по вине родившей её на свет добрые, любимые тётя Фира и дядя Петя чудом не погибли; что «мать» виновата в смерти бабушки с дедушкой и родителей дяди Пети, стало для ребёнка шоком.
Очень редко плакавшая девочка разрыдалась и бросилась на колени перед супругами, прося прощения за «мать». Феврония, Пётр и тётя Люба подняли её, тётя Фира, обняв Верочку, говорила, что никакой вины её нет и быть не может, что они любят её по-прежнему. Первый раз в жизни пришлось ребёнку успокоительное дать. Наконец, девочка уснула.
Феврония ради племянницы державшаяся, теперь словно дара речи лишилась. Она сидела, уставившись в одну точку, из глаз лились слёзы – безо всяких рыданий. Не могла, не в силах была она осознать, как могла сестра, пусть и такая никчемная, убийцей родителей стать. Убийцей всех близких. Всех, что тогда рядом с ними с иконами, с хоругвями шли. Да и самих супругов тоже – ведь в живых-то чудом великим остались!
Оказывается, по её доносу две недели назад и за самим супругами, и за участковым Иваном Михайловичем пришли!
Пётр и тётя Люба что-то говорили, стараясь успокоить. Только вдруг Февронии плохо стала – за живот схватилась…
Под сердцем Февронии новая жизнь зарождалась. Тогда, две недели назад, её потому и отпустили почти сразу. В тридцать седьмом, наверное, сей аргумент не помог бы. В тот вечер собирались Вере рассказать. Она так хотела братика или сестрёнку, а лучше всех сразу! Получается, хорошо, что сказать не успели…
Тогда, в ночь ареста, Феврония всё пережила, а теперь от пережитого потрясения младенца потеряла. Значит, на старшей «сестре» ещё одна смерть – дитя невинного...
Приехала скорая помощь – Февронию срочно в больницу надо было везти. Чем скорее, тем лучше. Пётр поехал с супругой, а тётю Любу попросили с Верой остаться. Сорокапятилетняя Любовь Васильевна была учителем начальных классов. Всегда избегала она «антирелигиозных бесед»: не по душе были. Совсем юной вышла Люба замуж за лётчика. Лётчиками и оба сына стали… Да всех война отняла…
Жила Любовь Васильевна здесь недавно, но про Новомучеников Неявленных, про чудом от смерти спасённых детей батюшки и дьякона знала. И относилась к ним с большим уважением. А светлые душою супруги стали для неё, как дети…
Среди дежуривших в ту ночь была сестра милосердия Елизавета Федотовна (к ней больше слова эти подходили). Тогда, девять лет назад, она чудом под пулями уцелевших Петра и Февронию вместе с хирургами из лап смерти вырывала...
Сражаться со смертью пришлось и ныне – осложнения какие-то начались. Прочитав шёпотом молитву, приступили целители к привычному делу спасения. Борьба со смертью продолжалась всю ночь…
Пётр не уходил, в больничном садике (дело было летом) «приговора» ожидая. Пусть только жива останется – они будут Веру воспитывать, усыновят сироту, только бы осталась живою! Кажется, никогда ещё не находил Пётр столь пронзительных слов для молитвы! …

Глава третья «Ещё одно Чудо свершившееся…»
Под утро усталость буквально свалила Петра. Присев на скамейку у входа, забылся он на несколько минут – и вдруг… То ли сон это был, то ли было видение?..
Распахнулись двери больничные, и вышли, словно по воздуху, Супруги в одеяниях Княжеских. Выросший в семье дьякона, узнал Пётр Благоверных Князей Муромских. Смотрели они с любовью, и от взгляда их боль раны кровоточащей стихала. «Не умрёт супруга твоя – вам ещё троих на ноги поднять надо», – произнесла Княгиня.
А после словно свет погас… А когда мрак рассеялся, увидел себя Пётр на цветущем лугу рядом с лесом. И шёл навстречу Светлый Старец в монашеском облачении – Пётр, конечно, не мог не узнать Преподобного Сергия. А рядом с Преподобным шёл светлый мальчик, за руку Святого держась. «Это сын твой», произнёс Святой Сергий.
А потом появилась высокая красивая женщина в белом одеянии с удивительными, источающими любовь очами. Её Пётр не знал. На руках несла она девочку с небесно-синими глазами. «Это дочь твоя», – тихо произнесла женщина в белом...
Ринулся Пётр вперёд, чтобы приблизиться, да ноги словно к земле приросли; хотел что-то сказать, спросить, да словно к нёбу прирос язык. Наконец, сумел лишь прошептать: «Кто ты»?! «Елизавета Фёдоровна», – так же тихо произнесла женщина в белом…
И вдруг всё погрузилось во мрак. Перед глазами возникла ужасающая картина. Тёмный лес, зияющая чернотой глубокая яма, сборище омерзительных существ, выкрикивающих «грязные» слова богохульные и в яму кого-то толкающих. Раздалось несколько взрывов…
Потом всё стихло. И отовсюду, разрывая зловещий мрак, полился золотой свет, нездешний… Такой только на иконах бывает… И послышались звуки Херувимской Песни…
Пётр очнулся. Уже начинало светать. Он побежал в больничный корпус. Но, лишь приблизился к крыльцу, как дверь отворилась и вышла сестра милосердия Елизавета Федотовна.
«Жива! Жива»! – только и сумела произнести сильно взволнованная, потрясённая чем-то женщина.
Елизавета Федотовна рассказала, что несколько минут назад пришла в себя Феврония. Глаза открыла и вдруг села на кровати. И взгляд устремила на дверь. Словно видела кого-то, никому больше незримого.
Петру на несколько минут разрешили к супруге войти. Бывшая недавно на волосок от смерти, Феврония сидела на кровати. Она рассказала Петру, что увидела их, Покровителей Святых, Князей Благоверных Петра и Февронию, а рядом Преподобного Сергия и небывалой красоты Женщину в одеянии белом.
«Вам с супругом троих на ноги поднимать», – услышала Феврония из уст Благоверной Княгини, в честь которой имя при Крещении получила. Видение исчезло, а Феврония почувствовала, как теплотой наливается тело её; почувствовала, что встать на ноги может, хоть несколько минут назад за жизнь её опасались. Елизавета Федотовна «собеседников» не видела, слов Княгини не слышала. Она лишь увидела, как на ноги встала всю ночь без сознания пролежавшая Феврония. Потрясённая увиденным, побежала Петра обрадовать. Всё, в ту ночь произошедшее, ни у кого в голове не укладывалось…
Сестра милосердия и супруг её Николай Егорович – ветеран, танкист, а ныне водитель скорой помощи никогда богоборцами не были. Кстати, он тоже тогда дежурил и Февронию в больницу вёз.
А после той ночи они с супругой постоянно в храм ходить стали и обвенчались в Храме Преображения, что в Богородском, который много лет назад рабочие от разорения спасли, пригрозив забастовкой…
Феврония сразу же о племяннице спросила и хотела даже домой уйти (раз всё обошлось), но и супруг, и Елизавета Федотовна настояли, чтобы сначала выздоровела, а вечером Пётр вместе с Верой придёт... Через три дня была Феврония дома…

Глава 4
Бесчисленные грани любви
В тот вечер, когда по вине старшей «сестры» Феврония в больницу попала, Верочка скоро проснулась. Узнав от Любови Васильевны, что с тётей случилось (о потерянном младенце девочке, конечно, не сказали - пришлось придумать про неожиданное обострение аппендикса), хотела сама сразу в больницу бежать. Еле уговорила соседка, которую Вера бабушкой называла, подождать до утра. А утром или дядя Петя вернётся, или вместе к тёте пойдут – больница была недалеко. А потом Любовь Васильевна с Верой молиться за тётю Фиру стали. Своим словами и от сердца.
Глаз не смыкали почти до утра. Когда же всё-таки свалил Верочку сон, увидела она себя перед высоким Храмом солнечного света, словно золото, сиявшим. Хотела войти, да слишком тяжёлой дверь была. И вдруг распахнулась дверь сама собою. И вышли из неё, почти земли не касаясь, три красивые девочки с удивительными карими глазами и каштановыми волосами. За ними шла женщина с такими же глазами карими, с такими же волосами каштановыми. Смотрели они с любовью и состраданием. А потом подошла к Вере Старшая, обняла и сказала: «Не плачь. Тётя твоя скоро вернётся. Тётя и дядя тебя любят. А ещё - будут у тебя брат и сестра… »
Вера проснулась – за окном брезжил рассвет. У стола, положив голову на руки, спала Любовь Васильевна.
На цыпочках, чтобы не разбудить бабушку Любу, вышла Вера за дверь (в ту ночь уснули, не раздеваясь), а потом на улицу. И в больницу побежала. Все чувства, все помыслы были поглощены во сне увиденным. Вспоминались слова Святой Отроковицы-Мученицы. От них в душе надежда теплилась. Пели птицы, на ясном небе играло лучами только что взошедшее солнце. День обещал быть ясным, как это лазурное небо…
Навстречу шёл радостный дядя Петя! Вера, волнуясь, рассказала о том, что во сне явлено было. Рассказал и Пётр – и о том, что сам увидел, и о том, что от супруги услышал. А потом и Любови Васильевне рассказали. А вечером втроём Февронию в больнице навестили…
В ту ночь была явлена милость великая тем, для кого «узкая тропинка» к Богу сорной травой и кустарником колючим не заросла…
Только вряд ли сможет Феврония когда-нибудь чадо родить… Но о том, чтобы оставить супругу, и мысли у Петра не возникало. «Пусть только жива останется», – молился он Господу, Матери Божией, Святым Благоверным Супругам. Не у неё детей не будет, а у них. В Церкви же обет верности пред Алтарём давали.
И как же это детей не будет?! Верочку вырастить надо! А сколько в годину военную сиротами остались?! Помнил Пётр и о скорбях, навсегда супругов соединивших, о родителях убиенных и о двух убиенных младших братьях. Об обещании друг другу с супругой данном. Помнил Пётр и слова Писания о том, что оставивший супругу, не обвинённую в прелюбодеянии, сам прелюбодеем становится, как помнил их живший много веков назад Князь Пётр.
Всё это сказано, скорее, для испорченных «либеральными ценностями», а супруги истинными христианами были. И мысли о том, чтобы другую для чадородия искать, у Петра никогда не возникнет.
А главное: помнили всё время об увиденном и услышанным в ту ночь, когда Февронию у смерти отнимали. Значит, есть дети, которые их ждут?! Значит, для того Господь в окаянном тридцать седьмом Петру и Февронии под пулями палачей жизни сохранил?! Святые обманывать не могут…
Стали супруги о родных запросы отправлять… На Казанскую в свой любимый деревянный Храм, что в окаянном тридцать седьмом чудом погибели избежал, пошли. А в конце июля собралась Любовь Васильевна в возрождающуюся обитель Преподобного Сергия. И Вера с ней поехала. Помолились перед мощами Игумена Земли Русской, в храме с уборкой помогли, а на обратном пути вышли на станции «Клязьма», чтобы в одноименной реке искупаться. Возвращались уже ближе к вечеру...
Вдруг в электричку вошёл инвалид с орденами – вместо одной ноги деревяшка. Пел он под гармонь о землянке, где «бьётся в тесной печурке огонь». Хорошо пел, и голос Любови Васильевне знакомым показался. Как и все в вагоне, дали наши героини инвалиду горсть медяков – больше уже не было...
И вдруг узнала Любовь Васильевна своего бывшего одноклассника Ивана. Был он когда-то в неё влюблён, да разошлись пути, у каждого своя семья появилась. А потом всех война отняла. Иван Викторович в сражении ногу потерял, да и самого еле у смерти отняли...
В тот вечер позвала Любовь Васильевна бывшего одноклассника с собой. Пётр помог на работу устроиться. У Ивана Викторовича, как и у Петра, к дереву особый дар был…
Стали Иван Викторович и Любовь Васильевна одной семьёй жить. А Вера вскоре стала фронтовика дедушкой Ваней величать. Со временем Ивану Викторовичу протез более «цивилизованный» сделали…
Соединились, чтобы людьми оставаться, роднички, почти высушенные, но всё-таки не заглохшие. Корни русские, православные, которые не удалось ни войнам, ни совершающим геноцид собственного народа выкорчевать, и дали ростки благодатные…

Глава 5
Расплата за убиение душ

А что же стало с той, что Веру на свет родила, по чьей вине погибло чадо нерождённое и сестра младшая на краю гибели была?!
В тот же день, когда вернулся Пётр с радостной вестью, пришёл к ним знакомый нам участковый Иван Михайлович. Он рассказал, что ночью «мамашу» Веры мёртвую в пруду выловили. Судя по всему, приняла она запредельно. Пришлось Петру на опознание идти.
Помните, как скандалить она приходила?! А ради чего?! Дочь ей не нужна была с самого начала. У одержимых ненавистью «логики» быть не может: ненависть только разрушает и убивает. И для этой «женщины непереносимым было само существование чистых сердцем, умеющих любить и сострадать, души живой не утративших.
Вот и свершилось: убийца своих родителей, родителей и братьев Петра, младенца Петра и Февронии, желавшая смерти сестре, её супругу да и собственной дочери бесславно закончила свою никчемную жизнь. Свершилось это в ночь с 17 на 18 июля – в День Памяти Преподобного Сергия Радонежского…
Пройдут десятилетия – и будет Святая Церковь вспоминать в этот День не только Игумена Земли Русской, но и Мучениц Алапаевских – Великую Княгиню Елизавету Фёдоровну, «Игуменью Русской Земли», как назвал её один из священников, и все скорби Рода Царского разделившую Инокиню Варвару…
В ту ночь совершавшие чёрное дело своё бесы, когда толкали Мучеников в заброшенную шахту, сопровождая кровавое действо блудной бранью, думали, что свидетелей тому нет. Только стал свидетелем убийства поздно возвращавшийся домой крестьянин. Свидетелем убийства и Подвига Мученического: из недр шахты, ставшей общей могилой, звуки херувимской раздавались… А потом шёпотом земля полнилась... Супруги, в честь Благоверной Княжеской Четы наречённые, доживут до Прославления Мучеников…

Глава 6
По обетованию…

А пока возвратимся в первый послевоенный год.
Итак, супруги после в той июльской ночи стали запросы посылать.
Очень скоро в одном из детским домов нашёлся четырёхлетний мальчик, отец которого погиб на фронте, а мама – при бомбёжке. Самого чудом спасли бежавшие в бомбоубежище женщины. Погибшим отцом был двоюродный брат Петра… Поехали всей семьёй, вместе с Верой... Светло-русый мальчик смотрел на них выразительными серыми глазами. Смотрел как-то не по-детски, словно узнал родных людей, которых не только помнить, но и видеть никогда не мог.
Пётр был поражён удивительным сходством: ребёнок словно из сна, в ту ночь судьбоносную явился. И тем ещё поражён был, насколько мальчик напоминал самого Петра в детстве… А находился детский дом в Сергиевом Посаде, что долгие годы Загорском не по праву называть будут.
А потом, недели через три, в одном из детских домов Москвы нашлась двухлетняя девочка. Отец погиб незадолго до её рождения. А потом снаряд в роддом попал...
Погибла только что дитя родившая мама, так дочку и не увидев. А младенец каким-то чудом уцелел… Той, что не привелось дитя своё увидеть, была троюродная сестра Февронии... Удивительные глаза цвета звёзд и золотом сияющие волосы – словно ангел с забытых дореволюционных открыток. И лицом немного походила девочка и на Февронию, и на Верочку. Только волосы светлые. Если бы такой красавице ещё светлое платьице…
Платьице Феврония, конечно, сшила. Но никогда ни для кого в этой семье не станет одежда и красота внешняя главным…
Верочка с радостью возилась с малышами. Они были ей братом и сестрой, о которых девочка всегда мечтала. Вместе с благочестивыми тётей и дядей, в честь Святых Благоверных Супругов наречённых, стали они для Веры настоящей семьёй. Уже повзрослев, нередко думала Вера том, что ждало бы её рядом с «биологической мамашей»... Спас Господь… Дети супругов благочестивых всегда родителями считали, а Веру старшей сестрой. И слушались, почти как маму и папу.
Потом, когда подросли, пришлось сказать, конечно, что сестра двоюродная – ведь тётя Фира всего на четырнадцать лет старше была. И что родители Веры погибли – так ведь это правдой было. Погибли, только по-иному... Дети никогда не узнают, что прекрасные лицом и душою Феврония и Пётр не из роддома, а из детского дома с ними вернулись. Никогда не узнают о потерявших облик человеческий «родителях» Веры.
Любовь Васильевна и Иван Викторович, как и для Веры, станут для детей бабушкой и дедушкой. И ещё: узнают подросшие дети от родителей о погибших во время Крестного Хода Мучениках Неявленных и будут всей семьёю на могилу ходить…
Кажется, мы забыли сказать, как звали обретённых супругами детей?! Мальчика – Серёжей – он сам имя своё сказал; а чудом спасённую девочку новорожденную записали Лизой…

Глава 7
Непереносимость зла

Жили небогато, но счастливо – в любви и, наверное, можно сказать, - в «творчестве».
С Любовью Васильевной и Иваном Викторовичем одной семьёй себя считали – и жили, как мы помним, в одном доме.
Вера всегда помогала тем, кто родителей ей заменил. А ещё все шли к ней за помощью по русскому языку, иногда даже в написании сочинений. А ещё стихи и небольшая проза сами собою у девочки слагались.
Учиться после школы или нет, даже вопросов быть не могло – Феврония очень хотела, чтобы племянница образование получила, да и Пётр тоже. Каждому свой талант, своё предназначение Создателем даётся... Вот и поступила Вера на филфак МГУ.
Студенты во все времена (ещё в Царской России) уроки давали. А у девушки особый дар объяснения был …
И красотой лица в этой семье тоже никто обижен не был, и «женихи» у Веры периодически появлялись… Да только…
Не могла слышать девушка речей богохульных, не терпела жестокости, глупости, от греха идущей, притеснения слабых, даже на словах. Словно боль через себя пропускала. Словно каждый раз слышала скверные речи «кровной матери», в тот вечер роковой произносимые, когда любимая тётя Фира на краю гибели была. Слишком много боли испытать в детстве пришлось.
И всегда преклонялась девочка перед спасшими её тётей и дядей, перед теми, кого называла бабушкой и дедушкой, перед памятью тех, что в год её рождения смерть во время Крестного Хода приняли...
Однажды шла Вера с молодым человеком, почти женихом, наверное. И вдруг перед тем, как уходить, сказал он вдруг, что отец его «собаколовом» был и зарабатывал хорошо. Не то, что на заводе, где «вкалывать приходится». Да жалко – спился.
Вера смотрела на «жениха» с ужасом. Рабочих людей, особенно тех, у кого дело в руках горело, как у дяди Пети или деда Ивана, она, уважала, конечно, не могла не уважать. Но палача, живые души убивающего, с ней рядом не будет никогда!
А тут ещё откуда ни возьмись к ним маленький белый щенок подбежал да в платье Веры носом уткнулся...
Девушка стала его гладить, как вдруг спутник её изо всех сил пнул несчастного. Да так, что тот с визгом отлетел.
Вера залепила (теперь уже бывшему) жениху пощёчину, взяла щенка на руки и ушла...
Со Снежком все по очереди гуляли: и Вера, и Серёжа, и Лиза, и Пётр с Февронией, и бабушка Люба с дедушкой Ваней. А жил он у старшей супружеской четы, потому что в доме Петра и Февронии было два огромных кота: рыжий с белой грудкой и белый с чёрными пятнами.
Полтора года назад Лиза нашла: какой-то нелюдь трёх котят новорожденных выбросил. Один уже мёртвым был, а двое ещё живыми... Ну вот и вырастили...
Несостоявшийся «жених» мириться приходил, говорил, что был в тот день «расстроен». Да разве это «оправдание»?! «Молодец против овец»…
А ещё один «жених» оказался сыном того, кто храмы разрушал и однажды застрелил в упор вставших на пути священника и церковного старосту. А может быть, и не однажды... А потом петлю себе на шею в хмельном угаре накинул...

Глава 8
Путь через скорби

Кажется, пришла пора вспомнить, что всё это рассказывала третьекурсница филфака Вера молодому хирургу Ефрему, услышав о мученической кончине на Бутовской «Голгофе» его отца и деда, священнослужителей, героев Отечества.
Веру не покидало чувство, что её в окаянном тридцать седьмом породившие могли быть к казни той причастными. Она словно ту страшную ночь, когда в больнице за жизнь тёти Фиры сражались, снова пережила. Ефрем утешал любимую и всё больше чувствовал, что нашёл ту, единственную…
Утешал, как утешали в ту страшную ночь благочестивые супруги и Любовь Васильевна, говоря, что Вера – тоже жертва предательства.
Как выяснялось, творил кровавые дела свои Верин т.н. «отец» в печально известной «Коммунарке», а не на Бутовском полигоне. Это хоть немного её «успокаивало», если слово это вообще здесь уместно…
Кстати, а какое отчество у Веры?! Мы помним, что расписались т.н. «родители», когда «мамаша» будущая на сносях, как в народе говорят, была; что был «папаша» палачом, что Вера его не помнила совсем. Удочерить девочку благочестивые Феврония и Пётр были не против. Да тётя, как мы знаем, всего на четырнадцать лет старше. Короче, взяла девушка отчество от имени своего родного деда, Новомученика Неявленного отца Василия, в тот день окаянного тридцать седьмого от палачей пулю во время Крестного Хода принявшего. Отца любимой тёти Фиры и т.н. «матери»-богоотступницы, Ангела-Хранителя от себя «прогнавшей».
Стала Вера Васильевной, как любимая тётя Фира. А недели через две произошла судьбоносная встреча с суженым…
Как похожи были пути Веры и Ефрема до встречи! Он ведь тоже расставался с «потенциальными невестами» после речей богохульных.
Молодой человек благодарил в душе Господа за Милость Великую, за то, что выжила Вера в окаянные тридцатые и человеком стала. За то, что в больнице в тот день задержался – иначе бы не встретились.
Ефрему казалось, что он уже любил благочестивых супругов, в честь Святой Четы Княжеской наречённых. Ведь это они много лет назад спасли его возлюбленную, заменив ей родителей. Был им бесконечно благодарен, хотя ещё ни разу не видел... Они познакомились в тот же день, потому что решили Ефрем и Вера супругами стать.
На другой день подали заявление, и познакомил Ефрем невесту с родными.
Приняли Веру в семье Ефрема, приняли Ефрема родные Веры...
Несмотря на то, что стояла на дворе «гнилая», безбожная хрущёвская «оттепель», что обещал нечестивец «последнего попа показать», молодые вскоре, особенно того не афишируя, обвенчались в Храме, что Вера в ту далёкую тревожную ночь во сне увидела. Храм цвета солнца не сказкой, не видением был. В тот первый послевоенный год его после семи лет запустения чудом в лоно Матери-Церкви вернули.
Храм всех Святых, что рядом с метро Сокол. Когда пришли первый раз, Вера сразу трёх Мучениц-Отроковиц и Мать их Святую увидела. Словно «стояли» они под куполом, над головами молящихся... Обвенчались, как в народе говорят, на Красную Горку... Только испытания молодых благочестивых супругов на том не закончились…

Глава 9
Посрамлённые палачи
Была Вера уже на последнем курсе – училась в основном на «отлично». Ефрем всячески супругу поддерживал. Поддерживали и мама, и супруг её, вставший в сорок третьем на место убиенного отца - дядя Илья. Думали молодые супруги, как родителями станут, как детей воспитывать будут. И обязательно, пусть тоже того афишируя, крестят в том самом Храме цвета солнца.
Семьи подружились. Видимо, люди, столько боль пережившие и души живой не утратившие, на мелочи житейские, на пустые амбиции не «размениваются»…
Однажды пошла Вера в гости к тёте Фире и дяде Петру. Так получилось, что жили не на разных концах Столицы. Ефрем работал недалеко – потому тогда и встретились в автобусе. Договорились, что за супругой заедет. Сергей и Лиза вышли проводить старшую сестру «до уголка».
Вдруг во двор въехала «смертоносная» машина с «коллегами Шарикова». В тот день никого не поймали – были злыми и слегка уже во хмелю. У подъезда сидели два котёнка: дымчатый и похожий на тигрёнка «в чёрно-белом изображении», глядевшие вокруг глазками-бусинками, бояться ещё не привыкшие. Один из «шариковых» даже возиться с котятами не хотел – обычно таких маленьких не брали, а другой, что во хмелю был больше, вышел с сачком… Впрочем, когда он сачок достал, Сергей с сестрами уже бежал наперерез палачам. Схватив ничего не подозревавших котят, отдал их сёстрам, а сам встал впереди, дав понять, что в случае чего и драться будет: он учился в пожаро-спасательном техникуме и борьбой занимался.
Послышалась блудная брань. Один сказал: «Пошли – не связывайся». А тот, что с сачком был, продолжал ругаться на «гнилых интеллигентов». В это время подбежал возвращавшийся с дежурства Ефрем. Потому, наверное, до драки не дошло. Когда живодёры стали в машину забираться, в одном из них, в том, что во хмелю больше был, узнала Вера отвергнутого «жениха» - того, который щенка пнул. Отвергнутый Веру тоже узнал…
Котёнка цвета «чёрно-белого тигра» взяли Вера с Ефремом, хотели обоих. Недавно умерла много лет жившая у мамы собака, а потом и старый кот. Конечно, одну душу живую другой не заменить. Да отчего же не помочь в беду попавшим?! А второго котёнка очень просила Любовь Васильевна. Пёс Снежок – это прекрасно. Но хотелось Любови Васильевне ещё и кошку, давно хотелось. Иван Викторович не возражал, конечно, да и добрый пёс вреда котёнку не причинит. А в семье Петра и Февронии, как мы уже говорили, два кота, несколько лет назад Лизой спасённые, жили…
Через много лет, увидев никого равнодушным не оставляющий фильм «Белый Бим-Чёрное Ухо», словно снова пережила Вера Васильевна в тот вечер случившееся. Как же прав автор, степень порядочности людей через отношение к собаке показавший! …
А в тот день, вернее, вечер, живодёров ещё и милиция оштрафовала за на нахождение за рулём в нетрезвом виде. И права на месяц отобрала...
Через неделю после случившегося поняла Вера, что станет мамой. Где-то в начале августа. Прекрасно! Получить диплом успеет. Пока, кроме супруга, сказала только любимой тёте, мать заменившей…

Глава 10
О горькой чаше страданий…
Однако в ту ночь увидела Вера страшный сон. Стоит она на краю чёрной ямы или бездны. А вокруг тёмный лес. Вдруг из ямы показалось одутловатое лицо спившейся «женщины», в которой узнала Вера свою биологическую «мать», хотя черты её из памяти, кажется, уже стираться стали. А рядом (непонятно как поняла Вера) – «отец», которого совсем не помнила. Оба злобно смеялись и тянулись к ней своими дрожащими с похмелья руками. Как часто во сне бывает, не могла Вера ни крикнуть, ни побежать. Сделав шаг назад, словно полетела куда-то вниз, продолжая слышать омерзительный, злобный смех... В этот миг проснулась…
Ефрем в ту ночь в больнице дежурил. И решила Вера мужу пока ни о чём не рассказывать. А через день пошли супруги в Консерваторию слушать одного из любимых композиторов, Франца Шуберта...
После концерта, когда уже во двор входили, к ним, шатаясь и изрыгая блудную брань, приблизились двое. Тот живодёр отвергнутый подговорил собутыльника «гнилому интеллигенту, которых отец десятками расстреливал», отомстить за то, что «девку увёл». Это довольно приличный «перевод» на самом деле сказанного. Тот сначала не очень хотел, да, приняв изрядно, согласился…
Пришлось Ефрему их слегка «отодвинуть». И оба в сугробы отлетели. Всё произошло так быстро, что Вера даже испугаться не успела. Ефрем отвёл супругу домой, а сам вышел на всякий случай – врач всё-таки. Но разгулявшихся пьяниц уже не было. Вылезли из сугробов да прочь убрались, шатаясь и блудную брань изрыгая.
Через несколько часов кто-то из жителей соседней улицы, увидев на скамейке уснувших (а дело было, как мы помним, зимою), милицию вызвал. Приехали быстро, да пришлось уже констатировать смерть одного из них. Это и был «жених» отвергнутый – палач и сын палача. А «товарищу» пришлось отмороженную ступню ампутировать - только ступню, благодаря замечательному опытному хирургу. Спасённый, выйдя из больницы, словно «с пригорка» на жизнь свою прошлую взглянул, впервые, наверное, хоть о чём-то задумавшись. Взглянул – и ужаснулся…
Несмотря на годы «хрущёвского» безбожия, были на Руси монастыри – вот в одном из них и стал послушником Иван. Истопником служить стал, принося покаяние. А на злодейство его «подвигнувший» без покаяния мир покинул, как и его отец-палач... В тот роковой вечер стали оба, не зная того, возможно, того и не желая, убийцами едва начавшейся жизни. Вышедшая из оцепенения Вера заплакала. Потом стала ей плохо. И младенца она потеряла…
В ту ночь дядя Илья и мама на дежурстве были. Мама, фельдшер Мария Георгиевна, дежурила в той больнице, куда доставили невестку. Собрав волю в кулак, стала Мария Георгиевна свой долг исполнять, молясь за Веру. Слава Богу, её у смерти отнимать, как тринадцать с половиной лет назад Февронию, не пришлось. Да и «прогнозы» стать матерью много утешительнее были.
Только когда опасность миновала и Веру в палату перевели, вышла Мария Георгиевна к сыну. И здесь уже слёз от всего пережитого сдержать не смогла. Ефрем впервые, наверное, со всей ясностью осознал, что пришлось выстрадать ей, потерявшей трёх детей нерождённых в годы повального беснования. И сейчас словно дремавшая в глубине души боль Сестры Милосердия Марии, боль всей семьи проснулась и заставила всё заново пережить…
В ту ночь ожила дремавшая боль и в душе благочестивых супругов, в честь Княжеской Четы наречённых, родителей Вере заменившей. Случившееся вернуло их в первый послевоенный год - в ту роковую ночь с 17 на 18 июля. Вспомнили они проклятья, из уст «матери» Веры вылетавшие. Как хорошо, что не сказали тогда девочке, почему Феврония в больнице оказалась! Сколько скорбей бы сейчас у неё прибавилось! Супруги всю ночь молились. О том, прежде всего, чтобы избежала племянница участи тёти… Так порою «залпы» безбожников по родам благочестивым выпущенные, «попадали» через поколения! Но душу истинно русскую убить не смогли…
Мария Георгиевна настояла, чтобы сын домой поехал: Вере ничто больше не угрожало...

Глава 11
Откровение, в скорбях явленное
Придя домой Ефрем, не раздеваясь, на диван упал и коротким, тревожным сном забылся… Вдруг увидел он перед собою словно со старых фотографий сошедшего профессора. Такие, наверное, в университетах Российской Империи преподавали. Какое умное, доброе, интеллигентное лицо! А ещё вдруг понял Ефрем, что чертами лица на пришельца во многом похож…
«Молитесь вместе с супругой Благоверным Князьям Петру и Февронии! И Покровительнице Всех Матерей Святой Монике», – произнёс незнакомец и стал удаляться.
– Кто Вы?! – сумел только вымолвить Ефрем.
– Раб Божий Юрий, – произнёс пришедший и перестал быть видимым...
И вдруг увидел Ефрем какое-то сборище нечестивцев, услышал почти бессвязную, «хмельную» речь, из которой понял лишь слово «расстрелять»…
Грянул залп – и всё мраком покрылось. А потом вдруг словно в луче золотисто-розового цвета показался недавний собеседник. И ещё. Тоже, наверное, русский учёный. А посредине стоял Светлый Старец в Митрополичьем Облачении... Профессор-Мученик обмануть не мог. Он сродник Ефрему, пусть и не самый близкий?! Но кто же он?! Лишь через много лет узнали имя его – Юрий Петрович Новицкий. Русский юрист, историк права, профессор Санкт-Петербургского университета. Властью антихриста убиенный…

Глава 12
Помощь Святых Покровителей
Проснувшаяся среди ночи Вера заплакала: не будет их чада!
И вдруг увидела перед собою Тезоименитую Отроковицу-Мученицу, как в ту июльскую ночь сорок шестого. Та подошла и сказала: «Не плачь. Мамой ты станешь. И совсем скоро. Одного родишь – другого примешь. Твой сын сам брата себе приведёт». А потом взяла за руку, и понеслись они по воздуху…
И снова очутилась Вера в тот самом Храме Золотого Цвета, что рядом со станцией метро, в честь благородной птицы именуемой, где с Ефремом венчались. Перед ней была Икона Трёх Святителей. Стала Вера просить о помощи. И почудилось ей на мгновение, что держит Григорий Богослов на руках младенца, а Василий Великий словно в сторону смотрит, призывая кого-то...
Всё скрылось. Вера увидела себя в больничной палате. Было ещё совсем темно – только брезжить начинало. Она встала и удивилась, насколько это легко было. Ничего больше не болело…
Через несколько дней была Вера дома…
Глава 13
Чудом дарованный младенец
В наступившем пятьдесят девятом окончила Вера с отличием филфак МГУ. Во время получения диплома носила она под сердцем едва зародившуюся жизнь… Сын родился в феврале, незадолго до того Дня, когда вспоминает Святая Церковь Трёх Святителей. Вспомнила Вера ту страшную ночь, когда младенца потеряла, как перед Образом Святителей в тонком сне молилась. А потом не раз ездили вместе с Ефремом в тот Храм золотого цвета, что на Соколе. До конца дней своих благодарили супруги Отцов Церкви и Святых Князей Благоверных. Тогда увидела Вера младенца на руках Григория Богослова – значит Григорием, и быть...
Омрачало радость лишь то, что подарить Грише братика или сестрёнку вряд ли когда-нибудь получится – много чего сказалось…
Ну да что роптать и Бога гневить?! С сыном всё в порядке: и Вере на сохранении лежать не пришлось, словно не было той страшной ночи…
Вспомнились слова Святой Покровительницы: «Одного родишь – другого примешь». И то, как Василий Великий словно призывал кого-то…
Был Гриша не по годам смышлёным: рано читать и писать научился без особых усилий. С детства жило в мальчике желание всем помогать, защищать, если беззащитных обижают. Супругов, Вере родителей заменивших, бабушкой и дедушкой называл. А ещё удивляло всех, что был Гриша похож сразу и на убиенных на Бутовском полигоне Отца Спиридона и Отца Василия, и на саму Веру и на её любимую тётю Фиру…

Глава 14
Проросшие корни духовные
С рождения Гриши прошло три с половиной года. Родители не раз хотели младенца усыновить – и Гриша братика или сестрёнку просил, да помнили слова Святой Отроковицы о том, что сын их сам брата себе приведёт… А пока о младших детях благочестивой пары супружеской – «княжеской» вспомним. Сергей техникум окончил и пожарным стал. С детства хотелось мальчику людей спасать. Недавно из армии пришёл. А Лиза второй курс художественного училища окончила.
И вот однажды пришла она домой с молодым художником Серафимом Сергеевичем, который ещё заодно и с детьми живописью в художественной школе занимался, считая, что каждый ребёнок по-своему талантлив. Был Серафим Сергеевич на пять лет старше Лизы, происходил из благочестивого рода грузинского духовенства. И тоже кто-то из близких под «колесо машины» НКВД попал. С Лизой они в «обители» живописи, благочестивым купцом созданной, познакомились, в иконописном зале. А потом в залы одухотворённого русского пейзажа пошли…
Итак, пришли. И сказал молодой человек вечные, хоть и несколько позабытые слова: «Феврония Васильевна и Пётр Михеевич! Я прошу вашего согласия на то, чтобы Лиза стала моею женой». Будущий зять очень понравился и родителям, и старшему брату. Вскоре и с семьёй Веры познакомился. А заочно Вера знала давно: Лиза всегда ей сердечные тайны поверяла.
Конечно, очень молода ещё Лиза, да сказал Серафим, что поможет ей. Видно было, что человек хороший, благочестивый, настоящий... И вдруг у Февронии Васильевны в глазах потемнело – чуть не упала. Нет, не от волнения…Уже полтора месяца носила она под сердцем чадо, Чудом Господним дарованное… Семнадцать лет с той страшной ночи прошло… Решили все, что вместе детей воспитывать будут: ведь по возрасту почти «внук».
Свадьбу Лиза с Серафимом летом сыграли. Очень скромно, да разве это самое главное?! После молодые ненадолго на Валаам поехали… Через три года, сдав успешно последний экзамен, диплом защитив, отправилась Лиза не домой, а прямиком в роддом. Серафим специально в тот день отпросился, чтобы супругу сопровождать. Ждали со дня на день. Хорошо, что диплом защитить успела – будущую маму первую пригласили...
Дочь нарекли Тамарой. А через три с половиной года в мир пришла младшая сестра Нина, в честь Святой Равноапостольной Просветительницы Грузии наречённая. И в память о Княжне из славного рода Чавчавадзе, вдове погибшего А. С. Грибоедова...
Выросшие сёстры, как и родители, тоже жизнь свою живописи и архитектуре посвятили.
И их мужья, а после – дети. Словно один огромный талант всей семье дарован был, чтобы через десятилетия поруганные, порушенные святыни из мерзости запустения возрождать...

Глава 15
Через семнадцать лет пришедший
Младенец Петра и Февронии пришёл в мир в первый день шестьдесят четвёртого года, ближе к вечеру. Все удивлялись, как прекрасно выглядела, как легко переносила своё положение и роды сорокалетняя женщина. Расцвела, как цветок осенний.
Договорились супруги написать на бумажках семь имён, вернее, семерых Святых, чьи Дни Памяти недалеко по времени. Древнего Святого Даниила Столпника, Пророка, которому львы, подобно псам верным, служили, тоже Даниила. Имя того, кто более как русских богатырь известен – Илии Муромского; Митрополита, Кафедру из Владимира в Москву перенесшего, Петра. Отца Церкви, как и Иоанн Златоуст, текст Литургии создавшего, - Василия Великого. Преподобного Старца Саровского Серафима. Митрополита-Мученика, нечестивцем Малютой убиенного, Филиппа.
Вышел Даниил Столпник, в честь которого Князь Благоверный Даниил имя при Крещении получил. Для Веры, Сергея и Лизы Даня, скорее, племянником, чем братом будет. Конечно, такая разница в возрасте…
Гриша всегда с радостью с малышом возился, искренне не понимая, как это Даня, который на три с половиной года младше, дядей ему приходится.
Но неважно: всё равно все любили, но не баловали – в этой семье не принято было. Когда вырос Данила, то лётчиком стал. И награды в мирное время получил…

Глава 16
Счастье взрастившие
А тогда, вскоре после свадьбы Лизы с Серафимом, счастье своё и Сергей встретил, сестру милосердия Клавдию, с аметистовыми глазами и косой цвета кофейного. Отца своего она не помнила – а мать… Детей «нерождённых» на совести трое осталось. И над верующими смеялась, и над выбором дочери такой «невыгодной» профессии... Только Клава для многих больных словно Ангелом-Хранителем была…
Все, «семью» знавшие, удивлялись, как могла она у такой матери вырасти...
Когда Клава с Сергеем поженились, ей только восемнадцать исполнилось - и в честь Святых Князей наречённые родители мужа и её родителями стали. Удивительные люди – никогда не пытавшиеся чью-то волю подчинить, в чужую душу вломиться, не стучась. Столько испытаний прошедшие супруги «фундаментом» духовным для нескольких молодых семей стали…

Глава 17
Как предсказал Святитель
А родившийся в феврале внук их Гриша в школу в шесть с половиной лет пошёл. В то время было это очень непросто – да очень уж сам хотел и подготовлен был прекрасно.
И сверстников всегда разумом превосходил…
Удивительно, но в классе таких двое оказалось, оттого в первый день и подружились.
Друг Гриши с очень редким для того времени именем Василий в январе родился. И, как после выяснялось, тоже крещёным был.
Только Гришу в первый класс целый «сонм» близких провожал, а с Васей была только мама. Красивая женщина, лицом на «Неизвестную» И. Н. Крамского похожая. Только при всём внешнем благообразии видно было, что сын её поздний… Была Таисия Александровна врачом, а супруг её Тихон Петрович – кадровым военным.
Оба через скорби великие прошли. Она младенца потеряла, и первый муж предательски бросил ту, которой ещё недавно в любви вечной клялся.
А супруг в своё время смыт был второй волной репрессий. Правда, скоро отпустили и в должности восстановили. Только жене предательства простить не смог и развёлся…
Прожили супруги семь лет – и вдруг свершилось чудо!
Когда родился Вася, маме почти сорок было, а отцу – сорок пять...
Да счастье их недолгим оказалось – у Тихона Петровича рак обнаружили. Сгорел ещё недавно сильный и красивый человек за полгода… Когда отца не стало, пятилетний мальчик, словно повзрослев в одночасье, маму утешал как мог… Однажды не пришёл Вася в школу. Гриша конечно, после уроков сразу домой к другу отправился... Мальчик был в квартире сердобольной соседки, потому что мама его по пути на работу за сердце схватилась – и сделать уже ничего не смогли. Сказались и ранения, и всё после пережитое…
Вася сидел, в одну точку глядя, - казалось, что все слёзы внутри его «заморозились». Кроме мамы, никого больше не было – какие-то дальние родственники за тысячу километров…
Ночевал Вася в доме своего друга. В тот же день родители вместе с сыном решили, что будет осиротевший мальчик у них жить и что опеку над ним оформят. Нельзя же, в самом деле, в беде оставить! И Таисию Александровну похоронили – вся семья помогла…
Растили мальчиков как братьев-двойняшек – кто не знал, так и думал.
Конечно, Вася уже не совсем маленьким был и мать с отцом помнил, потому родителей Гриши стал называть мамой Верой и папой Ефремом. По «подобию» и бабушек с дедушками…
Вспомнили Вера Васильевна и Ефрем Спиридонович Отроковицей Святой предсказанное – что сын их сам брата себе приведёт. И то, как в сонном видении Святитель Василий позвал кого-то. Вот и свершилось предсказанное… Благочестивые супруги, в честь Княжеской Четы наречённые, мир земной оставили в очень преклонном возрасте, когда возрождались по всей России Святыни. Ушли как истинные христиане. Феврония Васильевна супруга на год пережила.
Благодарная память о них навсегда осталась в последующих поколениях семьи – в истинно русских, православных людях…

[Наталья Владимировна]

17

КАЖДОЙ СВОЁ

Девочки-двойняшки с самого раннего детства знали, что они есть друг у друга. Одинаковые косички, одинаковые платьица, они привыкли быть всегда вместе, даже спали в одной кровати, вернее, на одной тахте. Им всегда покупали двух одинаковых кукол, пупсиков или зайчиков, бабушка вязала две одинаковые шапочки, два одинаковых шарфика. Никогда не приходилось что-то делить или отбирать. Так дружно, держась за руки, они пришли в школу в первый класс и тут обе сразу «влюбились» в одного мальчика.
Взрослым легко смеяться над детскими влюбленностями: «Ну, это не по-настоящему. Что они могут чувствовать и понимать в семь-то лет? Это всё игра, ерунда». Может, конечно, и ерунда, а только Эля и Ленуся, как увидели этого мальчика на крыльце школы своего первого в жизни первого сентября, так и остолбенели. А он – высокий, белобрысая челка из-под синей кепочки с помпончиком, новая синяя школьная курточка расстегнута, в руках черный портфель – улыбнулся:
– А вы, куклы, в первый «Б»? Если да, то здесь вставайте со мной рядом, здесь первый «Б» собирается.
Можно подумать, он главный.
Мальчишку этого, как потом выяснилось, когда уже в класс пришли, и учительница с ними знакомиться стала, Юркой звали.
Юрка Вихров стал для двойняшек лучшим другом. Всю начальную школу, все три года проходили они втроём. Только что за партой в классе втроём не сидели. Даже когда всем классом шли куда-нибудь, в кино или в музей, всех парами строили, а они втроем вставали, Юрка посредине, девчонки по сторонам. Учительница сначала пыталась перестраивать, а потом сдалась: пусть втроём ходят.

***
В девятом классе у них была поездка в Ленинград, вернее, в Петродворец. Это был уже конец учебного года. Года, как всегда, оконченного на тройки с тоненькой прослойкой четвёрок.
Майская теплынь. Беготня по парку и фотографирование в обнимку у каждого фонтана. Юрка взял с собой фотик и теперь щедро тратил кадры на своих подруг. Экскурсия по Большому дворцу – подавляющая роскошь, бесконечная череда разнообразной красоты. Стеклянные бутылочки пепси-колы, купленные в буфете возле «каретного сарая». Восторг и упоение.
Сидя в автобусе на обратном пути, глядя в последний раз на проносящиеся в рыжем свете вечерние улицы Ленинграда, Эля поняла, что хочет жить только здесь, только в этом Городе, переполненном под завязку строгой красотой каменных домов с перебивкой зелёными пятнами парков. В этом Циркаче, прыгающем через мосты с берега на берег бесконечных рек, речек и каналов. В этом Галантном Кавалере, окончательно и бесповоротно вскружившем ей голову. «Я приеду сюда поступать на исторический факультет ЛГУ и останусь здесь навсегда».
Она прекрасно понимала, что ни в какой институт, а уж тем более в университет она со своими тройками не поступит. Со средним баллом аттестата «три с половиной» поступить она могла только в культпросветучлище в их городе. Ну, может еще в медучилище, но это было совсем не то. Хотя мама настойчиво предлагала именно медучилище. Скорее даже, безапелляционно навязывала. В последние школьные дни Эля обошла всех учителей и попросила, нет потребовала, именно потребовала дополнительных заданий на лето и занятий по повторению в июне вместе с двоечниками. «Все лоботрясы, как могут, отлынивают, а Верховцевой, понимаете ли, приспичило!» – пожимали плечами училки, но отказать Эле не могли.
И Эля начала учиться. Весь июнь она бегала в школу, повторяла, а скорее проходила заново эти чёртовы алгебру с геометрией, химию с физикой. Боролась с ними, как с личным врагом. Рыдала над задачами, не желавшими сходиться с ответами. Сдавалась: «Сдохну, а не выучу. Это невозможно понять! Ну его совсем!» Но, размазав слезы по щекам, начинала заново. Впереди, в мерцающей золотыми блестками розовой дали манил к себе рукой сладостный красавец – Ленинград.
Пока Эля зубрила, её сестра гуляла с Юркой. Целыми днями – да здравствуют каникулы и летняя благодать – они шлялись по улицам. Гоняли на великах. Забирались в самые дальние уголки города, купались под стенами старинного монастыря или ещё дальше – на скиту, от которого осталась одна маленькая церковка с луковичной маковкой. Вода текла у ног, синяя, утопившая в себе целое небо. Золотые ленты солнца колыхались в жидкой синеве. На них садились чайки.
Повсюду таскал Юрка с собой свой фотик, снимал Ленусю на пляже, в кафешке, просто на скамейке в парке, с велосипедом, со встречной болонкой, с бродячим котом. Настоящая летняя фотосессия. Хотя тогда, в конце восьмидесятых, таких слов не знали. Называлось это просто – «фоткаться». Он даже зарядил свой «Зоркий» цветной плёнкой, свемовской, других в городе не продавали. И все эти снимки дарил ей. За месяц она накопила пухлый пакет.
Юрка с Ленкой даже пробовали целоваться за кустами в дальней части Кремля возле маленькой, слегка рассевшейся, как пересохшая бочка, церквушки. Получалось, правда, не очень – смешно и щекотно, как от трехкопеечной газировки. Приятно получалось.
На июль, на вторую смену, мама, как всегда, взяла на работе две путёвки в пионерлагерь, шикарный лагерь на берегу огромного озера. И почему-то очень свободный. Всегда можно было втихаря смыться за территорию, побродить по сосновому лесу, выкупаться в озере. В лагерь девчонки ехали охотно. Но в этот раз Элька уперлась:
– Не поеду. Мне заниматься надо.
– А куда я путевку дену? Что, назад в профком нести?
Мать ни за что не понесла бы путевку обратно. Это был дефицит. Доставались они не всем. Ходила, улыбалась, заискивала перед этой стервой, путевками ведающей, две бесплатные выбивала, зонтик ей японский подарила, ношеный уже, правда, но всё равно. Японский же. А теперь обратно в профком путевку потащит? Что ж зонтик «Три слона» за одну только? Жирно будет.
– Мам, а давай Юрке отдадим. Я с ним поеду, – предложила Ленуся.
Отдать путёвку на сторону было жалко, но уж ладно. Пусть Ленка с приятелем поедет, он хороший мальчик, хоть и безотцовщина, мать у него в управлении какого-то завода, вроде, работает. С таким дружить не зазорно. А эта пусть сидит, учится, может, и правда в университет поступит. Соседи от зависти сдохнут. Эти рассуждения успокоили мать девочек, и в лагерь Ленка поехала с Юркой.
Когда они вернулись, по городу ходили уже, не стесняясь, взявшись за руки. А Эля получила от своего давнего друга лишь «привет» мимоходом.
– Привет. Ленка дома?
– Привет, Юрка. Чего не заходишь? Ленки нет.
– А-а... Ну, я пошел.
– Да погоди, она за молоком выскочила. Сейчас придет. Ты проходи.
– Не, на улице подожду. Пока!
Упрыгал кузнечиком через две ступеньки вниз по лестнице. Уже хлопнула дверь подъезда, а Эля все стояла на площадке.
– Эля! Что ты там застряла? Закрывай быстрее. По полу – сквозняк! –прокричала мать из глубины квартиры.
Она говорила невнятно, зажав в зубах шпильки, волосы укладывала. Вместо «сквозняк» послышалось: «Поздняк».
– Поздняк, – повторила Эля, глядя через лестничное окно в спину уходящего со двора приятеля, – поздняк...
И заныло сердечко. Только тут она поняла, какую жертву требует от неё своенравный обольститель Ленинград. Нет, конечно, она не думала, что они так навсегда и останутся втроём, она, Ленуся и Юрка. Хотя, почему не думала? Именно так и думала. Она давно привыкла, что этот мальчишка всегда с ними. Сестрам не приходило в голову делить его. Юрка – это Юрка, их Юрка, их обеих. Так было всегда. Эля даже видеть его перестала, в смысле обращать внимание, какой он. Симпатичный? Красивый? Нет? Обыкновенный? Просто Юрка.
И вот оказалась лишней. Третий – лишний. Она, Эля – лишняя. Теперь она по-другому увидела Юрку. Высокий, а после месяца, что они не виделись, вытянулся ещё больше. Не привык ещё к своему росту, слегка сутулится. Тощий. Загорел там, в лагере. А волосы нестриженые ещё больше побелели, выгорели на солнце. На носу конопушки едва заметные. Обыкновенный пацан-десятиклассник, ничего особенного.
Вам ничего. А ей, Эле, вдруг стало очень даже «чего». Это она могла бы раскатывать с ним по городу, валяться на песке под монастырской стеной, слушать, как поет ветер, ласкаясь к холодной реке. Это её он должен был фотографировать. Это с ним можно было попробовать... Интересно, а они с Ленусей целовались? Это она была бы с Юркой... Если бы не Ленинград.
Ну что ж. Значит Юрка достался Ленусе, а ей достанется Ленинград.

***
– Пошли домой, что ли?
– Нет, мне ещё к Ольге Васильевне. У меня английский.
– Эль, зачем тебе после уроков-то еще корпеть? Козе – баян, икона – папуасу. У тебя же твёрдая четвёрка.
– Произношение. Ольга говорит: «Умение пользоваться чужим языком – это словарный запас плюс произношение. Если спряжение перепутаешь, тебя поймут. А вот если во рту каша – вряд ли». Она пообещала мне произношение поставить. Так что, Лен, ты иди... – Эля посмотрела на маячившего за спиной сестры Юрку, – вы идите, а я тут...
– Ну как хошь, зубри свой зариз э дор. Пошли, Юрка!
Ленуся с Юркой рванули к свободе, а Эля побрела на второй этаж в кабинет английского. Как там говорила «англичанка»? Суум квикве? Каждому – свое. Только это вроде не английский? Но домой Эля пришла значительно раньше сестры. Ленка заявилась только в восемь вечера. Бросила портфель в прихожей на старый сундук. Плюхнулась на тахту, как была, в пальто и сапогах. Потянулась кошкой.
– Ты б разделась хоть. Чё так долго?
– В кино с Юркой ходили.
– Чего смотрели?
Хмыкнула:
– Чего, чего... «Ну, погоди!»
Эля могла и не спрашивать. Афиши всех четырех кинотеатров города зазывали на фильм «Пришло время любить».
Время пришло и развело сестёр.
Теперь Эля ходила в кино или в кафе-мороженое с подружками, а Ленуся... А Ленуся только что не ночевала у своего Юрки. Даже его мама уже привыкла видеть эту девочку у себя дома: он Лену по математике подтягивает, всё-таки выпускные экзамены не за горой.
Они занимаются. Сидят на кухне, плотно сдвинув табуретки. Юркина рука скользит по Ленкиной спине. Сверху вниз. Снизу-вверх. Вроде как успокаивающе. Но Ленусе кажется, что от этого бесконечного тёплого скольжения вся её спина начинает вибрировать. Она, как грозовая туча, накапливает электричество, и, если рука не остановится прямо сейчас, ее спина, да нет, вся она целиком лопнет, расколется перезревшим гранатом, брызнет во все стороны соком. Алым. Горячим.
«Пусть значения производной функции положительны... тогда угловой коэффициент... чего там с ним... а, вот, будет... будет...» – бормочет Юрка. Его голос заполняет Ленусю целиком. Она не слышит, не понимает ни слова, но голос волнами колышется внутри неё. Колышется и журчит лёгкой речной волной, набегающей на рыжий песок под белой монастырской стеной.
– Ленка, чего будет-то?
– Что? – она хлопает ресницами.
– Чего будет с угловым коэффициентом?
– В смысле? – она продолжает не понимать.
– Положительным он будет или отрицательным?
– Отрицательным, – она просто повторяет последнее слово.
– Да с какого перепуга отрицательным?
– Тогда положи...
Её губы совсем рядом. Не удержался. Наклонился. Поцеловал. Не дал договорить. Она подается ему навстречу и чувствует, как, наконец, лопается внутри спекшаяся гранатовая корка, щедро расплёскивая густую влагу. Горячую. Жадную.
Стянуть с него футболку. Расстегнуть эту чёртову кучу пуговок, Господи, да сколько же их у нее! Учебник смахнули, шлёп. Табуретку опрокинули, бух. Чайник засвистел, зараза, как вовремя-то, а! Рукой сзади, не глядя, нашарить, выключить. Тянуть его за собой в комнату. Подталкивать её к дивану. Быстрее... Быстрее! Джинсы на пол. Юбка сверху.
Это уже не первый раз.
Уже было. В лагере.
Озеро. Берег. Неразличимое бормотание прозрачной волны. Нагретый бок перевернутой лодки. Всё получилось быстро. Ушли за территорию, купались возле соседнего пансионата, загорали, привалившись к дырявому борту, целовались. Ну и... А что такого? Джульетта опять же... Лолита... И другие разные из литературы. В тот раз Ленуся не особо поняла, как и что, даже не осознала, понравилось или нет. Сопение и ерзанье. Алая капелька на горячем песке. Многому ли могут научить друг друга два девственника? Потом опять купались. Уже голышом. А смысл натягивать мокрые, обляпанные береговым мусором полосочки ткани?
Что-то изменилось тогда у неё внутри. В голове ли, в сердце, Бог весть. Теперь она знала, не думала, не верила, не надеялась, а именно знала: с Юркой они навсегда.
Что мы знаем о детских влюблённостях? Что мы, взрослые, помним о них? Теперь, когда все давно прошло, заросло, заледенело. Хрустнуло льдинкой под неразборчивой пятой Времени. Вечно оно не знает, куда ногу ставить! Растаяла хрупкая труха, стекла тонюсенькой струйкой в общую реку жизни, исчезла в ней. И мы течем себе дальше, гоним корабли целей и лодочки надежд, крутимся возле утесов обид, брызжем пеной гнева, трёмся о берега скуки и неудовлетворённости. Будто и не было в маленьком детском сердчишке маленькой тёплой любви. Розовой, как нагретое на солнце яблочко чудного сорта Бельфлёр-китайка. Кисло-сладкого такого яблочка. Кисло-сладкой такой любви. Сладкой от счастья и кисловатой от тревоги.

***
Ну все!
Труби, труба! Бей, барабан!
Школа позади.
Выпускной отгуляли. Сначала официальщина, поздравления, всё по одному на сцену актового зала выходили, получали от директрисы свои аттестаты. Потом дискотека. Ряды кресел в стороны сдвинули, на сцене ансамбль школьный. «Вот, новый поворот... Скоро и мы с тобою... Я видел хижины, и видел я дворцы... Ты, теперь я знаю, ты на свете есть... Хочешь, я в глаза, взгляну в твои глаза...»
Сколько уже этих дискотек было? Но эта – последняя.
Многие девчонки домой сбегали, сменили каблуки на кроссовки, платья на джинсы и бадлончики. И Ленка тоже побежала переодеваться. А Эля не пошла. Зачем? Ну да, в брюках плясать удобнее. Но ведь это единственный раз – выпускной. И последний. Пусть будут босоножки на десятисантиметровой танкетке, пусть будет шёлковое платье. Чего его жалеть? Выпускное, как свадебное – одноразовое.
Пока Ленка домой бегала, Эля Юрку пригласила на белый танец. А потом он её на следующий.
– Уезжаешь?
– Да, завтра отосплюсь, ещё сфотографироваться надо, три на четыре, а послезавтра с мамой поедем документы подавать.
– Молодец ты, Элька. А мне в армию.
После дискотеки, ночью уже совсем, на кораблике по реке катались. А Ленка чего-то не пошла, сказала, голова болит. Эля с Юркой на палубе вдвоем стояли. Молчали. Юрка свой пиджак ей на плечи накинул: «Не мерзни». Эля думала: «Вот так я могла бы с ним рядом вечно стоять. Жаль, что это теперь не моё место. Ленкино. А моё? Где-то мое место окажется? С кем рядом?» Вздыхала тихонечко, чтобы парень не заметил. Было ей грустно. И казалось, почему-то, что и ему, Юрке, тоже грустно. Какой-то он был нерадостный. Может, в армию идти не хотел. Может, завидовал ей, Эле, что отчаливает она, как пароход, в новую жизнь.
Ленка в медучилище подалась. Хотела в культпросвет поступать, но мать против кулька воспротивилась: «Попрёшься потом в область в сельском клубе кружок вести. Дед Никанор с гармошкой, два пионера сопливых с ложками и пяток беззубых старух в кокошниках зажигательно поют: «Куда ведёшь, тропинка узкая...» А в медучилище у нее кадровичка – бывшая одноклассница Лилька Сидорова, Лилия Борисовна. Невелико начальство, а всё же блат, куда ж без него? Так что девчонке прямая дорога к шприцам и бинтам. Медик и дома пригодится, и в жизни не пропадет. Работа востребованная, да и благодарные больные, глядишь, пятёрку в карман халата сунут. Это всё мамины рассуждения. Ленка согласилась: мед, так мед. А Эле всё равно. Её уже тут нет практически. Она из-за сияющего перед носом обольстителя-Ленинграда ничего не видит вокруг.
Не видит, что сестра её уже неделю ходит смурная. С перевернутым лицом. Бабушка ей: «Ленок, Ленусенька, что с тобой? Ты не заболела? Может, голова болит? Может, на экзаменах перезанималась?» А та только: «Ничего... Не болит... Нормально всё». Ага, перезанималась она. Еле-еле на четвёрки, где могли вытянули. Ну, не без троек, конечно. Это Эля старалась, мандражила, зубрила. А Ленке хоть бы хны, лишь бы поскорее с плеч спихнуть.
Ленуся смотрела на сестру с завистью: хорошо ей, выбила, выгрызла себе аттестат, свалит отсюда. И Юрка, гад, в армию на два года –отсиживаться, прятаться от неё. А она, несчастная, останется здесь одна. С дитём. Мать со свету сживет, как узнает. Что делать-то? Никого у неё нет. Одна со своей бедой. Две недели задержка. Сначала и не сообразила, что к чему. Потом, неделя прошла, а красный день календаря не наступил, заерзала: ну как беременная. Опаньки. Запсиховала, задёргалась.
Юрке сказала. Ему первому. Не одна же она это сделала. Вдвоём. Вдвоем и разгребать надо.
А он наорал на нее. Ну понятно, тоже перетрусил, как и она, но орать-то зачем.
– Это ты специально! Специально залетела! Подстроила! Мне в армию идти, а ты что, хочешь, чтоб мы расписались? Прямо сейчас? Чтоб я...
– Юра, ты что? Ты с ума сошёл? Как я могла специально?
– Вы, девки, всё можете. Считаете по дням. Небось, календарик ведёшь, отмечаешь? Во-о-от...
Она не стала его слушать. «Подстроила». Чтоб его к своей юбке привязать. Придумал же. Гад какой. Надо было ему по физиономии надавать, ногтями расцарапать. Не хватило запала. Просто развернулась и ушла. Только дверью хлопнула так, что штукатурка с угла над косяком отвалилась. И каблуком этот кусок с размаху раздавить, растоптать. Хоть на нём отыграться.
На выпускном опять с Юркой попыталась поговорить. Парни за школу покурить, винца хлебнуть выходили. Она к Юрке подошла, разговор, мол, есть. Вышли в яблоневый сад. У них за школьным стадиончиком сад был, ботаничка вечно там ковырялась, считала его своим собственным, даже грядки у неё там были. Яблони только-только отцвели, вся трава под деревьями лепестками засыпана, как снегом.
– Ты не трусь, Юрка, я тебя в ЗАГС не тяну. Сама разберусь.
Он хмыкнул:
– Как разберешься-то?
Ленуся прижалась спиной к стволу, почувствовала, как сквозь тонкий шелк платья впиваются в кожу сучки и неровности дерева. Стояла, задрав голову, смотрела ему в лицо снизу-вверх. «Ему ведь меня совсем не жалко. Странно. Он всегда добрый был, щедрый... Куда же его доброта подевалась? Зачем я вообще с ним разговариваю? Хочу успокоить? Что ему ничего не грозит? Я – его – успокоить? Почему меня никто не успокаивает? А ему всё равно...»
– Обыкновенно. Аборт сделаю. Или ребёнка рожу. А что, ещё какие-то варианты есть?
Он опёрся рукой на ствол возле её головы, наклонился чуть ниже.
И Ленусе показалось, сейчас он её поцелует.
Вот сейчас.
Так, как целовал всегда. Сначала пару раз сухо клюнув в губы, а потом крепко, сочно. Обнимет, прижмет к себе. И исчезнет холод и тоска у неё в груди. Осыплются серыми лепестками на землю.
И снова будут они вместе.
Навсегда.
– Ленка, а зачем ты мне все это говоришь? Ты сама все решила. Сама решилась на залёт. Теперь говоришь, сама все разрулишь. Флаг тебе в руки. Я-то при чем?
Поговорили...
Она домой пошла. Брела дворами, поскуливала, подвывала побитой собакой, размазывала по лицу тушь со слезами. Потом умывалась на колонке. Нельзя же в таком размазанном виде с выпускного вернуться. И мать, и бабушка сразу уцепятся: «Что случилось? Чего да как...»
– Ты чего так рано? – бабушка сразу забеспокоилась, увидев внучку в прихожей.
– Да... Я это... Переодеться пришла. Не могу на каблуках танцевать. Все переодеваться пошли. Ну почти все...
– А Эля?
– Что Эля? А... Она не хочет. Ей и так хорошо.
Пришлось возвращаться в школу. И даже плясать там. Хотелось забиться куда-нибудь подальше и плакать, а надо было улыбаться и плясать.
Решение подсказала мать. Нет, Ленуся ей ничего не рассказала. Она б себе язык скорее откусила. Мать с бабушкой на кухне чай пили. Ленуся хотела зайти в кухню, но, на свое счастье, не успела. Услышала обрывок разговора и затихарилась мышкой в темной прихожке.
– Как бы она мужу про аборт объяснила? Взрослая баба, а таких вещей не знает. Дурища.
Кого поносила мать было не важно, но тема была Ленусе ой как близка.
– А я ей и говорю: «Аскорбинку купи». Она глаза вылупила, не понимает. «Купи, баночку аскорбинки, горошки жёлтые, сто штук, и сожри за раз. И на аборт бежать не придётся. Средство проверенное.
Развернувшись, Ленка рванула в аптеку.
Может, помогла та баночка копеечных витаминок, а может Ленуся зря тряслась: не было у нее никакой беременности. А задержка… Что ж, мало ли какая была причина? Женский организм – дело темное. Только уже на следующий день все Ленкины проблемы смыло багровой струей. И никогда ещё она так не радовалась «красному дню календаря».

***
Эля в Ленинграде не осталась, мать не позволила. Как увидела расхристанный тараканник – общагу университетскую, так и развернула лыжи:
– Дома педунститут закончишь. И не реви. Нечего!
В октябре Юрка уходил в армию.
– Ленка, пойдём пацанов проводим. Девчонки из класса собираются. Завтра утром на вокзале, –Эля только что встретила на улице одноклассницу и услышала об этом, но делает вид, что знала об этом всегда.
–Да па-а-аш... – Ленуся хотела сказать: «Да пошёл он! Провожать я пойду! Пусть колбасой катится!»
Но остановилась.
Элька же не в курсе того ужаса, что она пережила. Перетерпела под боком у сестры, а та и не заметила. Не обратила внимания. Не до того ей было. Своими планами наполеоновскими занята была, по сторонам не смотрела. А теперь она, Ленуся, свободна. Больше не висит над ней дамоклов меч незваной беременности. Но Юрку она не простила. И не простит. Трус. Паскудник. Дерьмо собачье. А провожать она пойдёт. Плюнет ему вслед так, что задымится: пусть, пусть катится в свою армию. Без него воздух свежее будет.
– Да, пошли проводим, посмотрим, как им лбы забреют. Солдатушки, бравы ребятушки.
Как назло, погода расклеилась. Небо распухло больными гландами, загундосил простужено ветер, повисла в воздухе мелкая сечка дождя, покрывая холодной испариной лбы домов. Может, и не ходить? Но Элька не отставала: «Да ну, подумаешь, морось мелкая. Пойдём».
На платформе, в длинном холодном коридоре, образованном стеной вокзала и поездом, толпились парни, родители, друзья-приятели, девчонки. Двери вагонов были ещё заперты, проводницы, видимо, прятались внутри. Под козырьком вокзала стояла кучка офицеров. Остальные отъезжающие старались держаться поодаль, с призывниками не смешиваться. Провожающая толпа была по большей части женской: матери и девчонки. Она колготилась, закручивалась небольшими водоворотиками, выбрасывала вверх вскрики, смех, обрывки фраз: «Сынок, пиши, не забывай... ну давай, братан... ты там, это, не трусь, себя в обиду не давай... я тебя ждать буду, обещаю... вчера проводы... отец сам рюмку налил... до сих пор башка раскалывается... сушняк... в самоволку... на губу посадят... на присягу приедем... куда пошлют... вдруг в ГДР, круто... только бы не в Афган...» С дальнего угла доносились всхлипы баяна, какие ж проводы без музыки.
Сёстры, сжавшись под одним зонтиком высматривали своих.
– Ленка, вон Юрка стоит. Пошли! – Эля увидела его первой, дернулась вправо.
Юрка с матерью стояли с самого дальнего края серой человечьей стаи.
– Я сейчас, ботинок развязался. Ты иди, – Ленуся присела, быстро дернув шнурок на кроссовке.
Эля подошла:
– Здрасьте.
– А, здравствуй, здравствуй... Проводить пришла? А сестричка где? – Юркина мать, тётя Галя, так и не научилась различать этих одинаковых, как магазинные куклы, девчонок, и, боясь перепутать, по имени их не называла.
– Лена сейчас подойдёт, она...
Обернулась, пошарила глазами в мокром мареве, но Ленки не было. Странно. Куда она делась со своим шнурком? Только сейчас Эля увидела, что, несмотря на всплески смеха и веселые выкрики, это была очень печальная толпа. Грустные, а то и заплаканные лица матерей – последний раз обнять своего ребёнка, последний раз дотронуться до него, запомнить это касание на два года. Два года – как это много! Девчонки, жмущиеся к своим любимым. Запрокинутое мокрое лицо. Слёзы? Дождь? Высокий парень, не стесняясь никого, целует, склёвывает солёные капли. Вдруг вспомнилось из кино, из чёрно-белого фильма, такого же чёрно-белого, как нынешний день: «Посмотрите, как сразу постарели наши матери...»
– Писать мне будешь? – Юрка взял её за локоть, чуть подтянул к себе.
– Конечно, и я буду, и Ленка... – она опять оглянулась.
Куда же смыло сестру? «Где она болтается? Не могла по-человечески приятеля проводить. Не приятеля, друга. Сколько лет дружим! В армию же уходит, не на курорт едет. А вдруг в Афган пошлют… А вдруг...» Дальше додумывать эту мысль Эля не смогла. Зажмурившись, она потянулась к Юрке, обняла его за шею и чмокнула в щеку:
– Я буду писать... и ждать буду... только вернись, Юрка...
«Стройсь!» – грянуло над головами, на вокзальное крыльцо выкатился толстый, круглый дядька в фуражке и при погонах, сколько там у него звездочек – не разглядишь, а по голосу – генерал, не меньше. Толпа завертелась быстрее. Призывники отдирали, отталкивали от себя матерей и девчонок, мгновенно чужели, утягивались в новую, непонятную, неизвестную им самим жизнь.
И, казалось, грянет сейчас над головами: «По вагонам!», и полезут солдатики в распахнутые ворота теплушек...
Ленуся стояла под кустом, унизанным гроздьями красных ягод. Куст мотался у неё перед носом, тряс своими ветками, швырял воду, осевшую на листьях, ей в лицо. Сквозь линзы капель, забивших глаза, смотрела: Юрка с мамой, Элька рядом. Стоит, говорит что-то. Вдруг кидается ему на шею, припадет лицом к щеке... Целует. Что же ещё? Юрку целует. Твоего Юрку, между прочим. Твоя сестра, между прочим. Больно? Горит в груди-то? А, Ленуся? Жжёт? Жжёт... А чего ты спряталась-то? Не хватило храбрости подойти? Подошла бы. Гордая такая вся. Красивая и смелая. Сказала бы: «Катись колбасой!» или наоборот: «Служи Родине, мальчик». Как собаке: «Служи!» А ты за кустом присела. Струсила ты, Ленка. Струсила. Стыдобища.
Первое письмо пришло через месяц. Ленуся выдернула его из почтового ящика вместе с «Комсомолкой». Глянула – от Юрки – рефлекторно сунула конверт обратно в железное квадратное жерло. Пальцы об штаны обтерла. Будто жабу случайно прихватила. Склизкую, противную. Стояла, смотрела на конвертик с казенным штампом. Надо разорвать, не читая. И сжечь. И пепел развеять. Вытащила опять, в карман сунула. Письмо Юркино она не разорвала и не сожгла. Но и читать не стала. Сунула конверт в чёрный бумажный пакет, где лежали её летние прошлогодние фотографии. Туда же легло и следующее Юркино письмо в нераспечатанном конверте. И следующее... Теперь этот пухлый пакетик казался ей гробиком, похоронившим её счастье. Былое счастье. Бывшее. Умершее. В голове у неё крутилось одно стихотворение. Вообще-то голова её была набита стихами, как подушка перьями. Но сейчас выскочило одно, забытое, наверное, всеми, кроме неё. Лена выкопала его в городской библиотеке, в маленькой, плохо пропечатанной книжице с голубыми листами и витиеватой надписью на порванной обложке: «Цветение бумажных хризантем. Стихи Лидии Ренн. Новгород, 1916 год».

Моя Любовь так долго умирала.
Так мучилась, ночами не спала.
Я слышала, она в бреду шептала:
«Я не умру». Помочь я не смогла.

Я, как сестру, её похоронила.
И на могилке выросла трава.
На бедный холмик я б не приходила,
Но Ревность бедная жива.

Пусть некрасивая и злая,
Её не прогоняю прочь.
Она мне все-таки родная.
Она Любви погибшей дочь.

Жалкие глагольные рифмы местечковой поэтессы Ленусю не смущали, в висках у нее билось: «...ревность бедная жива...» Она сознавала, что ревнует. Перед Новым годом она вытащила из ящика очередное Юркино письмо: «Да ты не уймёшься! Не надоело писать, не получая ответов?» Но что это? На конверте возле слова «Кому» написано: «Верховцевой Эльвире». Эльке! А вовсе не ей, не Ленусе. Теперь он будет Эльке писать? Вскрыть немедленно, посмотреть, вдруг он там сестре в любви объясняется. Вот ведь гад! Но в голове сквознячком холодным: «А тебе-то что? Ты-то уже не при делах, девонька. И Юрка уже не твой. И ты сама так решила».
– Элька, тебе письмо от Юрки! – закричала Ленуся, влетев в квартиру.
Избавиться от него поскорее. А то горит в руках. Ещё немного – не удержишься, откроешь.
– Да ты что? – сестра явно обрадовалась, – давай его скорее сюда.
– Потанцуй! Потанцуй! – запрыгала Ленка, вытянув руку с письмом над головой. –Догони и отними, – она помчалась вокруг стола, занимавшего середину бабушкиной комнаты.
«Давай, догоняй, сестричка. А я письмо разорву и под ноги тебе мятые клочки брошу. Ползай, собирай», – злыми пульсиками билась кровь в виски.
– Ленуся, ну отдай! Вот я пляшу уже, – Эля мчалась за сестрой, на ходу притоптывая и поводя руками, изображая подобие танца.
Ленуся резко остановилась, бросила конверт на стол:
– Забирай!
Она не спросила, что он написал ей, а Эля не сказала. Не потому, что там было что-то такое... Просто она думала, что то же самое Юрка писал и Ленке. Про учебку, про дедов и утренние издевательства, про «упал-отжался». Про солдатские будни, короче.
Но теперь Ленуся вытягивала из почтового ящика, как из проруби, разных рыб. Юрка по очереди писал им обеим. И каждый раз, отдавая сестре письмо, каждый раз, засовывая нераспечатанный конверт в черное нутро бумажного «гробика», она чувствовала, что ревнует. И ей уже казалось, что, может быть, она зря разорвала их отношения. Конечно, он испугался. Испугался так же, как и она сама. Мальчишка, школьник, что с него возьмешь? Но ведь проехали. Все живы, здоровы, всё хорошо, мир не рухнул. А она оттолкнула его. Отвернулась. А он, может быть любит её до сих пор. Может, прощенья просил, каялся, там, в этих непрочитанных письмах. А она... Ты, ведь, любишь его, Ленуся? Юрку своего любишь и сейчас? Сейчас даже больше, пожалуй. Ревность подпитывает.
– Слушай, а тебе Юрка что пишет? – Эля как-то все-таки спросила.
– Разное, – Ленуся замешкалась, брякнула наугад – про присягу... То же, что и тебе.
– Ну да...
Теперь Эля уверилась, что приятель пишет им действительно одинаковые письма. Про одни и те же события. Да и где взять разных для двух адресатов?
Но постепенно в Юркиных письмах стало проскальзывать и другое: скучаю... пришли мне свою фотографию... помню, как прощались у вагона... жду встречи... очень хочу увидеть. И однажды в конце письма появилось: «целу̀ю». И Эля заметалась: это только ей или Ленусе тоже? И как узнать? И как отвечать ему? Она вдруг осознала, что хочет, очень хочет, пожалуй, больше всего на свете хочет, чтобы такие слова Юрка писал только ей. Ни Ленке, никому другому. Ей одной. Она поймала себя на том, что не просто ждёт следующего письма, а считает дни: вот неделя прошла с Ленкиного письма, значит, уже скоро и ей придёт. Ещё два дня миновало – наверное, завтра. Сегодня! Сегодня, наверняка. Нет? Ну, тогда завтра. Завтра – точно. И сама она начала потихоньку раскрепощаться в своих ответах. От перечисления городских новостей, событий в жизни их одноклассников или других знакомых перешла к своим чувствам. И если по началу все больше писала «мы»: мы ждём... мы надеемся, что приедешь в отпуск (есть в армии отпуска?) ... мы встретимся..., и была это, скорее, попытка подбодрить товарища, то теперь в письмах осталось только «я», и была там одна Эля, без своей сестры. Писала, что тоже ждёт и мечтает о встрече. И была в этих словах совсем иная окраска: лирическая, нежная, близко-близко стоящая рядом с любовью.

***
Два года для Эли пролетели быстро. Лекции, семинары, сессии, студенческие капустники, дискотеки. И Юркины письма. Она хранила их в жестяной коробке из-под датского печенья, синей с красными рождественскими звездами, оленями и Санта Клаусом. Печенье где-то достала мать, было оно не особо вкусным, самые запростяцкие круглые печенюшки, обсыпанные сахаром, а вот коробка была очень хороша, и Эля утащила ее к себе. Спрятала у задней стенки в письменном столе, завалив сверху уже не нужными тетрадками.
А для Ленуси те же два года тянулись длинной серой резиной. Своё медучилище она выносила с трудом. Все эти орнитозы-зоонозы, гипсовые повязки, виды переломов и субфебрильная лихорадка вгоняли её в тоску, казались ей аморфными бесцветными амёбами, вяло шевелящими вытянутыми в её сторону ложноножками. Скука, скука... Похожая на разваренную в супе, разлезлую луковицу. Спасалась она книжками. Мир, в котором крутились Сирано де Бержерак, капитан Блад, Эсмеральда, мушкетеры и гвардейцы, виконты и аббаты, мир, запрятанный под подушку, был гораздо интереснее того, в который надо было каждый день выходить из дома.
Она перелопачивала сотни страниц, полных любви: счастливой, роковой, безответной, приносящей героям бесконечные страдания, ведущей к свету и погружающей в чёрную пучину зла. Она примеряла на себя каждую: победоносно покоряла, умирала от горя, тонула в ненасытной страсти, тихо и покорно ждала. И кем бы она себя не представляла, всегда напротив неё был Юрка. Это его покоряла, из-за него умирала, его ждала. Понимала, что правильно не стала ему отвечать. Вот он приедет, и они поговорят. Глядя друг другу в глаза. Все объяснят друг другу. Простят друг друга. И будут жить дальше. Надо только дождаться его возвращения.
Дождалась.
– Юрка... Здравствуй, Юрка, – Ленуся выскочила на дверной звонок, а там он.
Заматерел. Уходил в армию пацаном. Длинный, тощий. А сейчас –мужик, вон, даже щетина на щеках. Специально что ли не сбрил? Она даже как-то захолонула, застыла. Вроде бы тот же самый Юрка, а в то же время совсем незнакомый человек. Надо бы поговорить... Она так долго этого ждала. Объясниться... Но не здесь же, не в дверях. А дома мать и бабушка –не пообщаешься толком. Сейчас она оденется, и они выйдут на улицу. Может быть, в парк? Сколько раз они там гуляли! Пойдут под клёнами, по усыпанным рыжевьём листьев дорожке. И она скажет ему, что ждала, что простила, что надо жить дальше, что детские обидки остались в прошлом... А он скажет, что вернулся к ней навсегда. Скажет самое главное. Что любит её.
– Привет. Эля дома?
– Эля? Нет. Она в институте еще.
– А... Придёт скоро?
– Не знаю. Через час, может... Юрка, погоди, я... Мне надо... Я хотела...
– Ладно, я пошёл. Скажи ей, я заходил.
Он развернулся. Стал спускаться, прыгая через ступеньку. Он всегда так спускался по лестнице. Ленуся метнулась в прихожую, схватила куртку, выскочила на площадку:
– Юрка, подожди!
Внизу лязгнула дверь.
Надо бежать за ним. Догнать. Объяснить.
Надо?
Не надо. Бесполезно. Поздно.
Она вернулась в квартиру.
– Кто приходил, Ленуся?
– Никто, бабуль, Тётя Зина в магазин собралась, спросила, не надо ли нам чего. Я сказала, не надо.
Она вытащила из тумбочки пухлый чёрный конверт, сунула в сумку. Зачем? Решила прочитать Юркины письма. Вон их сколько за два года накопилось. Ровно двадцать. Двадцать конвертов, гладеньких, нераскрытых. Надо прочитать. Но не дома. Дома не дадут. Обязательно кто-нибудь дёрнет, сунет нос: «Что там у тебя?» Надо уйти куда-нибудь.
Она пошла парком в сторону реки. Тут, на пригорке, под рыжими кленами были развалины каруселей. Когда-то давно, маленькие, они катались в больших круглых чашках, красных или синих, с белыми горохами по бортам. Потом, став старше, лихо крутились на «Ромашке», взлетая высоко-высоко, над кремлём, над рекой, над танцплощадкой на взгорке. Уже много лет карусели стояли брошенными. Что-то демонтировали, что-то раскурочили. И теперь из дырявых деревянных площадок торчали неопознаваемые ржавые железяки, закрученные кренделями трубы. Только пара качелей-лодочек уцелела. И на них даже можно было раскачаться, если тебе нравится режущий уши железный визг давно не смазанных подшипников.
Ленуся забралась в лодочку, стряхнув пару кленовых ладошек, уселась на единственную уцелевшую доску. Сумка на колени. Вот они, конвертики нетронутые. Аккуратной стопочкой в руке. По порядку, как приходили. Самое первое внизу, самое последнее сверху. С первого и начнем. Она разрывала конверты. Читала, пробегая глазами строчки. Слеза вылезла из уголка, пробежала по щеке. Ленуся не заметила. Потом слёз стало больше, они мешали читать, строчки начали прыгать и расплываться. Она смахнула влагу тыльной стороной ладошки, шмыгнула носом.
Юрка каялся. За трусость свою немужскую. Прощенья не просил. Считал, такое не прощают. Просил только прочитать письмо. Чтобы поняла: он признает свою вину. Второе письмо начиналось: «Я знаю, что не хочешь отвечать мне, и ты абсолютно права, Ленка, но я буду писать тебе, я буду говорить с тобой, я буду кричать тебе. И ты услышишь».
Она не услышала.
Он писал: «Я люблю тебя... Я хочу быть с тобой... Я приму любую кару, что ты мне назначишь... Только заметь, что я рядом».
Она не заметила.
Он кричал: «Ленка, ответь... Хоть одно слово... Дай мне надежду».
Она не дала.
Письма становились короче. Иссякали. Таяла надежда. Утихала боль.
В тринадцатом конверте лежал листок только с одной фразой: «Какой-то древний китаец сказал, что послать в письме пустой лист, значит, признать правоту того, кому пишешь».
В четырнадцатом конверте лежал пустой лист, вырванный из середины тетрадки в клетку. И в пятнадцатом... Погоди, что такое? Лена лихорадочно разрывала конверты – чистые тетрадные листы ложились ей на колени. Семь листов... Семь писем... Семь месяцев... Больше полугода пустоты. А она-то, дура, копила эту пустоту, стопочкой складывала.
«Дура, дура! Идиотка! Вот тебе пустота! Живи теперь в ней! Хоть словечко бы ему написала! Хоть козлом бы обозвала! Выплеснула бы злость! А ты молчала. Домолчалась. Так тебе и надо».
«Пу-у-с-с-сто-о-о», – отзывался ветер, раздвигал ветки, высовывался из разлохмаченной рыжей гривы кленов, подглядывал сверху.
Она порылась в сумке, вытащила косметичку, а из неё – полупустую пачку Стюардессы и зажигалку. Давно уже покуривала с девчонками в училище, только от матери прятала улики поглубже, подальше. Бог не дай, учует, такое устроит, мало не покажется. Пощёлкала зажигалкой, огонёк вспыхивал и тут же гас, и здесь почти пусто. Кинула обратно в сумку. И письма туда же. Комком, как попало, сминая, засовывала, будто спешила куда-то. Побежала на берег. Там, она знала, недалеко от пристани было кострище, собирались вечерами, сидели, жгли палки, ветки, гитара, пиво помаленьку. Менты не гоняли. Если не бузить. Присела на корточки, вытряхнула на подмокшую, блестящую вороновым крылом золу смятые бумажки, конверты. Хотела ссыпать туда же и фотографии. Но нет – в пакет их. Пусть остаются. Щёлкнула зажигалочкой (Ну, давай, давай, не тяни!), уголок тетрадного листа загорелся. Хорошо. Теперь без спешки, чтоб не потух, и следующий добавим. И вот эту деревяху, что рядом валяется, тоже сюда, в огонь. Гори, разгорайся!
Огонь набирался сил. Костерок чувствовал себя всё более уверенно. Принялась и деревяшка, гладкая, облизанная рекой ветка. Ленуся сидела на камне, смотрела, как чернеют в пламени конверты и листы. Теперь уже нельзя понять, есть ли на них слова, призывы, мольбы или они пусты и немы.
Сквозь поднимавшийся дым должна Ленуся видеть реку, всю залитую золотом холодного вечереющего солнца, небо, безмятежное, безоблачное, с легкой прозеленью из-за этого сусального блеска. Но видела почему-то крыльцо своей школы. Они с Элей, взявшись за руки, поднимаются, а наверху стоит Юрка – новенькая школьная форма на вырост, белобрысая ровная челочка из-под синей кепки со смешным помпончиком: «Вы, куклы, куда, в первый Б?» Три ступеньки крыльца всё никак не могут кончиться, и они поднимаются, крепко сжав ладошки. А Юрка всё так же стоит высоко-высоко – пацан-подросток, тощий, чуть сутулившийся – парень, широкоплечий, с лёгким облачком щетины на щеках: «Вы куда?»
«Мы к тебе, Юрка!»

[Наталья Владимировна]

18

В ТУРИНСКОМ ИНТЕРНАТЕ

На излете лета отец привез Олега в Туру. Это было для него открытие нового мира. До этого он только видел тайгу, стада оленей, чумы и низенькие зимние избушки, тускло освещавшиеся вечерами и пропахшие насквозь дымом. Он широко распахнутыми глазами смотрел на большие дома, магазины… А людей здесь было столько, сколько у них оленей. Люди были повсюду. Одевались они странно, не так, как люди тайги. «Значит, мир очень разный, – подумал мальчик. – Дома один, здесь другой. А еще есть и другие миры». Он должен увидеть и узнать эти миры, чтобы потом, когда он вернётся в своё стойбище, рассказать всем, что много есть мест удивительных и разных. А еще он обязательно увидит чёрных людей, которые живут в стране, где никогда не бывает снега и зимы.
Его приняли в школу-интернат. В большой комнате жило много мальчиков, которых привезли из таёжных селений и стойбищ. Почти все вначале держались скованно. Здесь были не только эвенки, но и русские, якуты, эвены, буряты. А вот воспитатели и учителя в основном были русские. Только завхоз и технички из эвенков. Говорили здесь на русском языке, но между собой мальчики долго ещё говорили на родных языках. Некоторым чужой язык давался нелегко, но немало было и таких, которые уже к концу первого класса вполне сносно изъяснялись по-русски. И только, когда приезжали родители, все говорили на родном языке. Выходило так, что, кто лучше знал русский язык, тому и легче было учиться. Они становились хорошистами и отличниками.
Олегу учёба давалась легко. Особенно ему нравились уроки чтения и письма. Удивился, когда в книге для чтения прочитал о ласточке, которая летит в сени, когда приходит весна. Учительница растолковала, что сени – это такая пристройка к дому, которая не отапливается, поэтому зимой там так же холодно, как и на улице. Стихи можно было петь, как песню. Поэтому, прочитав стихотворение, Олег начинал его напевать на те мелодии, которые он слышал от матери. Получалось красиво.
Однажды (это было в четвёртом классе) он написал стихотворение об оленях и стойбище. Учительнице оно понравилось, и она спросила: «Можно ли прочесть это стихотворение ребятам? Им это будет интересно». А лучше, если он сам прочитает его. Олег смутился и покраснел. Он опустил голову и не отвечал. Вдруг ребята начнут смеяться. Щеки его раскраснелись.
- Ну, что же ты, Олег! Смелее! У тебя очень хорошие стихи. А стихи пишут не только для себя, но и для других. Талантливый человек должен делиться своими творениями со всеми.
Олег поднял глаза и, глядя поверх доски, к своему удивлению, запел, потому что он эти стихи не читал, а постоянно пел на знакомую материнскую мелодию и иного существования его не представлял себе. Все сидели, как зачарованные, повернув головы в его сторону.
– Ты не просто прекрасно сочиняешь, но и хорошо поешь, – сказала учительница и провела мягкой ладошкой по его жестким волосам. – Обязательно тебе надо ходить в наш школьный хор. У нас очень хороший преподаватель музыки.
Она сказала так потому, что не знала, что Олег уже поёт в хоре. Пение у них вел уже немолодой мужчина с короткой седой стрижкой и тёмным лицом. Он всегда носил хорошо начищенные сапоги и армейскую форму, только что без ремня и погонов. Сапоги скрипели при каждом шаге. Гражданский костюм у него тоже имелся, но он не носил его, потому что чувствовал себя в нем неловко. И ему представлялось, что он в нём смешон. Костюм сковывал его движения, делал его неловким. А к форме он очень привык.
– Ребята! – сказал он через месяц, как начал вести у них уроки пения. – В школьный хор нам нужны певцы с самыми разными голосами. Я возьму тех, у кого есть музыкальный слух. Не все могут петь и играть музыку.
Он достал из старого облезлого портфеля какую-то металлическую штуку и поставил её на стол. Рядом положил маленькую палочку.
– Это камертон, – сказал он. – Сейчас я ударю по нему железной палочкой. Будьте внимательны! Каждый из вас должен попытаться воспроизвести этот звук как можно точнее. Так мы узнаем, у кого есть музыкальный слух.
Мальчики выходили по очереди. И железной палочкой били по камертону. Кто сильнее, кто с опаской едва-едва. И со страхом глядели на учителя.
– Садись! Садись! Садись! – по-военному командовал учитель.
Каждый раз, когда он говорил «садись», глаза его сердито блестели.
Из всего класса только четверо остались у доски, виновато поглядывая на остальных. Среди них был и Олег. Их взяли в хор. Занятия проходили четыре раза в неделю по вечерам. Они разучивали несколько песен. Сначала учитель играл на баяне и пел своим глухим, постоянно простуженным голосом, склонив голову к баяну. Со стороны казалось, что он о чём-то глубоко задумался.
Ребята переписывали с листка слова песни, и начинались долгие репетиции. Через год Олег стал солистом. На каждом празднике хор выступал с песнями. Ему радостно хлопали. Порой даже стоя. И тогда они исполняли песню повторно. Выступали они и в городском Доме Культуры с взрослыми. И это заставляло их особо гордиться собой.
– Ты талантлив, – сказал учитель. – Не оставляй этого дела. И запомни: труд, труд и труд развивают талант. Надо работать каждый день по выходным и праздникам. Талант и лень – вещи несовместимые. Лень погубила столько талантливых людей.
Как-то Олег принес листок со своим стихотворением. Долго мялся.
– Вот! – сказал он, смущаясь. – Написал. Стихотворение.

В МУЗЫКАЛЬНОМ УЧИЛИЩЕ

Он ещё учился в школе, но уже твёрдо знал определение своей судьбы: музыка и только музыка. Есть великая русская музыкальная культура, немецкая, французская… Имена великих музыкантов слышат чуть ли не с младенческих ногтей. На всех фестивалях звучит музыка великих композиторов.
Что же касается малых народов, то попроси любого назвать музыкантов, музыкальные произведения… Пожмёт плечами и разведет руками: не знает он таких и музыку такую не слышал. Хорошо ещё, если назовёт Кола Бельды, камлания да горловое пение бурятов. А ведь здесь такой мощный пласт народной поэзии и мелодий! Но никто ещё толком не занимался им. Россия должна услышать песни его удивительного народа! Он запишет их, опубликует, будет петь, где только возможно. Национальная песня должна зазвучать по всей России! Это программа-максимум, которую определил для себя Олег. Уже это говорило о широте и величии его души.
На каникулы, приезжая на стойбище, он записывал слова песен. Если у человека, тем более молодого, есть цель и связана она не с личным благополучием и славой, это уже знак его высшего предназначения. И нельзя пренебрегать тем, что даруется нам свыше. Это преступление перед человечеством!
Программа-минимум – получить музыкальное образование. Без него профессионалом не станешь. Поэтому сейчас все силы на учёбу. Можно стать писателем, не получив профессионального образования; сколько угодно художников, которые не заканчивали академий… Но музыкант без музыкального образования невозможен, потому что, кроме природного дара, требуется техника и обширные музыкальные знания. Взять хотя бы элементарное – нотную грамотность! Без неё никуда!
Ближайшее музыкальное училище находилось в Норильске. Этот приполярный город знаменит не только своей металлургией, но и удивительными людьми. Ещё с дореволюционных времен сюда ссылали политических, а в сталинские годы это уже был целый город ссыльных. По окончании ссылки немало людей оставались здесь: кто-то прикипел к этим суровым краям, другие здесь нашли своё призвание и судьбу, третьим просто некуда было возвращаться. На прежнем месте их уже никто не ждал.
Здесь была значительная прослойка творческий и художественной интеллигенции, поэтому культурная жизнь в Норильске била ключом. Устраивались выставки, концерты, давали спектакли…
Норильск среди северных городов был, наверно, самым культурно насыщенным городом. Даже в разговорах норильцев проявлялась какая-то особая вежливость и тактичность.
Олегу повезло. В тот год в вузы и в средние профессиональные заведения начался набор молодежи из коренных народов Севера. В норильское музыкальное училище принимали детей оленеводов и охотников Эвенкии и Таймыра. За ними были зарезервированы места, поэтому экзамены были чистой формальностью. Некоторые даже с трудом изъяснялись по-русски, но их все равно принимала, хотя преподавание велось только на русском языке. И потом этим ребятам приходилось очень трудно.
Среди преподавателей училища были настоящие мастера и фанаты своего дела, которые могли заниматься музыкой сутками. Знал о льготном приёме Олег или не знал, сказать трудно. Но он отнёсся очень серьёзно к подготовке. И очень боялся, что может не пройти. Что тогда делать? Куда идти? Он даже не представлял. Но он без труда сдал экзамены, на творческом испытании спел популярную советскую песню на русском языке и эвенкийскую народную и заслужил даже аплодисменты, что очень обрадовало его. Олег поступил на класс баяна. Баян и гитара оставались его любимыми инструментами. И он мечтал обзавестись собственными.
Первым его учителем по классу баяна станет Борис Иванович Голиков, который привьёт ему любовь к народным инструментом и будет с интересом слушать рассказы о том, под какую музыку поют и танцуют эвенки. Глаза его блестели, и он возбужденно потирал ладошки.
Сказать, что жизнь в музыкалке бурлила – почти ничего не сказать. Казалось, что суровый климат и долгая полярная ночь должны были всех сделать тоскливыми и медленными. Но ничего подобного!

РЕПЕТИТОР

Дверь была обита блестящей коричневой кожей, как будто её смазали маслом. Наверху табличка, где золоченными выпуклыми буквами: «Смирновы». Они-то и были нужны Олегу. Их объявление он нашёл в городской газете.
Он поднял руку к звонку и тут же отдернул её, как ужаленный. Может быть, не стоит? А если его там ждут насмешки? Какой он музыкант? Ему ещё учиться и учиться. И неизвестно еще, что за ребёнок ему попадётся. Он не смел переступить порог этой квартиры, за которым его ждала полная неизвестность. Уже по двери видно, что семья интеллигентная и живёт в достатке. А кто он такой? Репетитора они ждут другого, солидного человека с богатым опытом, настоящего музыканта. Зря он понадеялся на себя, наслушавшись советов друзей! Кроме позорного изгнания его ничего не ожидает. Да они только увидят его и тут же укажут от ворот поворот. Он повернулся, полный решимости покинуть этот дом и поискать что-нибудь скромнее. Взялся уже за перила.
Тут открылась соседняя дверь и на лестничную площадку вышла пожилая женщина в меховой шапке и в шубе с меховым воротником. Из карманов выглядывали варежки. Олег сразу определил, что мех был из песца. Да он бы и по запаху узнал.
– Вы к Смирновым? – спросила женщина, как-то подозрительно глядя на него.
Брови её опустились. Женщина поджала губы и окинула его сверху вниз. Приняла его, может быть, за вора? Вот побежит сейчас звонить в милицию.
– На звонок нажмите! В это время Элеонора Васильевна должна быть дома. Я уже выучила их расписание. Как – никак соседи.
Олег кивнул и решительно нажал на звонок. Где-то в глубине мелодично затренькало. Послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стояла полная женщина с пухлыми губами. Волосы у неё были подобраны на затылке. Почему-то сразу решил, что она работает поваром. Хотя сам не мог понять, почему. Может быть, потому, что полная.
– Я к вам по объявлению. Вы же давали объявление?
– Ах! Да! Проходите! Что же вы стоите на пороге?
Она отодвинулась в сторону. Олег прошёл в коридор, наклонился, чтобы развязать шнурки. На одном от спешки образовался узел, пришлось повозиться. Элеонора Васильевна поставила возле него тапочки. Вероятно, мужа. А может быть, специально держат для гостей. В общежитии Олег ходил в носках. Но носки были тёплые.
Олег ещё не бывал в таких квартирах и чувствовал себя неловко и скованно. Он был убежден, что сделает что-нибудь не так. Шагнет не так.
- Вы, значит, у нас музыкант? – как-то равнодушно спросила хозяйка, даже не оглянувшись
– Учусь в музыкальном училище. Второй курс.
– Якут: или бурят? Хотя можете не отвечать.
– Извините! Я эвенк. Мои родители – оленеводы.
Они прошли в детскую. За столом сидел мальчик.
– А вот он наш Василий Иванович! Будущая звезда!
Мальчику было лет десять. Почему-то он был пострижен наголо. Он недоверчиво посмотрел на Олега, как будто не ожидал от него ничего хорошего. Надул щеки.
– Здравствуйте! Меня зовут Олегом. Я к вам по объявлению.
– А отчество? – спросила мама. – Как ваше отчество?
– Да молод я еще, чтобы по отчеству. Просто Олег. Для меня привычней.
– Это для меня вы молоды. А для него должны быть с отчеством. Вы как-никак наставник.
«Она определенно учитель, – подумал Олег. Такой тон бывает только у учителей».
– Олег Васильевич! Чапогир.
– Олег Васильевич! А вы не могли бы нам что-нибудь сыграть? По вашему желанию. Что хотите!
На диванчике стоял баян. «Дорогой!» – оценил Олег. У них в классе было таких два.
– Непременно сыграю. А как же!
Понятно, что его хотят проверить. Ну, что же! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Тем более, что год работы в классе баяна не прошёл даром. Преподаватели его хвалили.
– Баян – чисто русское изобретение. А назвали его так в честь древнерусского сказителя Баяна, который упоминается даже в «Слове о полку Игореве». «Вещий Баян», – говорит про него автор. «Вещий» – значит, может предсказать будущее.
Олег произнес эту тираду на одном дыхании. Мамин взгляд смягчился. Почему-то Игорь заиграл «Не плачь, девчонка!» Первое, что пришло на ум? Он сам бы не ответил, если бы его спросили.
– Как говаривал мой папа «недурственно», – сказала Элеонора Васильевна, улыбаясь. – Как у нас на счет нотной грамотности обстоят дела? Умеем играть по нотам?
– Как же без этого? – обиженно произнес Олег. – Я думаю стать композитором и уже сейчас сочиняю кое-какую музыку. Конечно, не шедевры. Но стараюсь.
– Вы пишете музыку? Интересно!
– Ну, может быть, это громко сказано. Пробою. Знаете, я балуюсь стишками. Потом подбираю к ним музыку. Уже несколько песен сочинил. Пою под баян или гитару. И в ВИА нашем солирую.
– Это прекрасно! Вы непременно должны что-нибудь спеть. Но не сейчас. Я тороплюсь, к сожалению. Я должна уйти. Давайте так! Сегодня вы познакомитесь с Василием Ивановичем. Расскажите ему что-нибудь. О музыке. О себе. И Василий Иванович пусть покажет, что умеет. А в следующий раз, когда придёте, пожалуйста, принесите план занятий! Договорились? Тогда и вопрос с оплатой обговорим. Ой! Мне надо бежать! Я опаздываю.
– Что за план? – пробормотал Олег. Для него это было полной неожиданностью. Ни о каких планах ему ничего не говорили. Что же это за штуковина такая?
– А как же, молодой человек? Мы же должны знать, чему мы должны научить Васю и что для этого нужно сделать. Без этого никак.
Элеонора Васильевна надевала тёплую кофточку. Открыла шкаф, сняла с вешалки шубу.
– Конечно же! Непременно принесу! А как же!
Вася бросал быстрые взгляды то на маму, то на Олега. Он изучал своего будущего учителя. Олег понимал, что мальчик должен привыкнуть к нему. А сейчас он ещё не знает, что можно ожидать от этого почти взрослого дяденьки. Но, кажется, он ничего.
– Конечно, ты ходишь в музыкальную школу? – спросил Олег, когда они остались одни. – Давно ходишь.
Вася отрицательно помотал головой и слабо улыбнулся.
– Нет! Не хожу!
– Почему же? В Норильске, говорят, прекрасная музыкальная школа. Замечательные преподаватели. Оркестр свой.
Мальчик повернулся, руками он перенёс ноги на новое место. Олег смутился. Но откуда он мог знать?
– Тебя уже кто-нибудь учил музыке? Ты играешь на баяне?
– Да! Папа учил. Немного. Он играет несколько песенок. И меня научил. Но он много работает.
– Сыграешь что-нибудь, Вася? Или тебя нужно называть Василием Ивановичем? Как мама называет.
– Лучше Вася. Это меня мама так в шутку называет. Она всех называет по имени и отчеству. И папу тоже.
– А как же ты учишься, если ты…
– Ко мне приходят учителя во вторник и в четверг. А ещё со мной мама занимается. Иногда папа. Но редко.
Олег осторожно опустил баян ему на колени, одел ремень.
– Тебе не больно, Вася?
– Нисколько! Ни капельки!
– И что мы будем играть из своего богатого репертуара?


РАЗГОВОРЫ НА КУХНЕ

В 1974 году Олег закончил музыкальное училище и получил диплом преподавателя по классу баяна. В советские времена выпускников вузов и средних специальных заведений распределяла выпускная комиссия. Ребят направляли туда, откуда они приехали. Олег возвращался на родину в Эвенкию. Другого ему и не надо было.
В Туре его берут преподавателем в музыкальную школу. Он уже имел опыт работы с детьми, поэтому занятия ему давались легко. Он не только учил ребят игре на баяне, но и много рассказывал об эвенкийской музыкальной культуре, стараясь пробудить в них интерес. Долго задержаться ему на этой работе не привелось. Уже через полгода его забрали в армию. Ну, что же, армейский опыт тоже не помешает! Тем более, в те годы даже не существовало понятия «откосить». В армии всегда музыканты на вес золота. А поэтому, узнав, что он закончил музыкалку, играет на разных инструментах, к тому же сам сочиняет музыку и поёт, сразу же поставили руководить духовым оркестром части, который долго оставался без руководства, а поэтому, так сказать, потерял свои боевые качества. После армейской службы он поступил на работу методистом в Илимпийский отдел культуры. Ему пришлось курировать и школы, и дома культуры, и музыкальные коллективы. Зато он познакомился со многими интересными людьми.
Тура мало похожа на столицу, тем более, такого обширнейшего края, как Эвенкия, но культурная и интеллектуальная жизнь здесь никогда не замирала. И закончившие учебные заведения молодые специалисты пополняли ряды местной интеллигенции. Пусть и не очень многочисленной.
Ещё в школе-интернате Олег познакомился с некоторыми из них. Сейчас они отучились и жили в Туре. Кто стал врачом, кто учителем, кто чиновником, кто, как Олег работал в культуре… Были и ребята с рабочими профессиями. Тура – небольшой поселок, и все здесь друг друга знают.
Они были неженаты и жили в общежитии, а Сергей Лосев в собственной квартире, которая досталась от родителей. Дом был на двух хозяев. Однокомнатная квартира с небольшим коридорчиком, но почему-то с большой кухней, которая была в два раза больше, чем жилая комната. Строители, может быть, что-нибудь перепутали и сделали всё наоборот? Кто их знает! Но получилось то, что получилось.
Зимние вчера на севере долгие. Молодые люди собирались у Сергея на квартире раза два-три в неделю, приносили с собой вино, продукты, кофе, пили чай, пели песни и говорили до бесконечности на самые разные темы. О своей работе, о новых фильмах, книгах, музыке, политике. Определилось два лагеря, которые, памятуя школьный курс истории, стали называть западниками и славянофилами. В России ничего не меняется. Нет, конечно, меняется, но очень медленно.
Лидером западников был Женя Лавров, высокий симпатичный блондин.
– Не надо , ребята, изобретать велосипед! – с этого он обычно начинал.
После чего обводил собравшихся строгим взглядом, как будто перед ним были нашкодившие школьники.
– Советская власть – конечно, самая лучшая власть. Но почему-то наши заклятые враги-капиталисты живут лучше нас. И дома у них лучше, и автомобили высший класс, и дороги прекрасные, и в магазинах изобилие. И отдыхают, путешествуя по миру. Их строй, получается, не так уж плох. Нет-нет! Я не сторонник капитализма. Я против эксплуатации. Знаете, есть такой американский политолог… Я запамятовал, как его зовут. Он пишет о конвергенции. Это сближение двух противоположных систем. Всё идет к тому, что две системы сближаются: капитализм берет лучшее у социализма, а социализм – у капитализма. И между ними появляется всё больше общего. Наша страна отстала от Запада. И сильно отстала. И не надо это объяснять татаро-монгольским игом. Ну, сколько же можно! Не смешно, в конце концов. Мир становится единым, различия стираются. Это закономерный процесс.
Женя отхлебнул вина из стакана и продолжил, раскинув руки, как будто приглашая всех в гости:
– Исчезнут границы и государства. Будет единое государство Земля. Не будет больше никаких наций. Всё будет одинаково. У всех будет хорошая обеспеченная жизнь. Люди будут свободно перемещаться, и жить там, где им нравится. И заниматься тем, что им интересно. И работать столько, сколько они хотят.
– И говорить они будут на одном языке? Или всё-таки сохранятся национальные языки.
– Разумеется! На одном языке!
– Надеюсь, что это будет русский язык? – спросил Олег Комиссаров.
Женя удивленно поднял брови. Лицо его исказила презрительная улыбка.
– Конечно, хотелось бы. Но давайте будем реалистами. И смотреть правде в глаза. Для европейцев в прежние времена таким международным языком была латынь. Ну, а тетерь, несомненно…
Он замолчал, снова оглядев застолье.
– Зачем нужен искусственный язык, когда есть английский, на котором говорят в десятках стран? Которым на уровне общения владеют докеры и грузчики во всех портах мира? Который изучается во всех частях света. Западная модель задала высокий стандарт, под который будут подтягиваться все страны мира, уровень жизни будет выравниваться. Бедных будет становиться всё меньше.
В сражение бросается Витя Сосновский, слесарь-техник местной автобазы, известный всему поселку книголюб. Каждый раз, посещая местную библиотеку, он уносил солидную стопку книг.
- Не будет никакого единого мира! Мечты об этом не только глупы, но и преступны, потому что они изменяют сознание людей. А судьба державы Александра Македонского, Чингисхана, Наполеона вам ни о чем не говорит? Их мечты обошлись в миллионы погубленных жизней, обернулись реками крови, террором против многих народов, уничтожением уникальных цивилизаций. Идея единой империи смертельна для человечества.
Дальше продолжил Юра Рыбкин, работавший фельдшером в окружной поликлинике:
– Что же, в конце концов? Народы поднимались на национально-освободительную войну и добивались независимости. Всё вновь возвращалось на круги своя. И планы завоевателей рушились. И это тоже закономерный процесс.
– А потом воевали друг с другом, безжалостно истребляя себе подобных.
– Да, и воевали! А ты не зарься на чужое! И никогда эвенки не будут Бельгией, а Красноярский край – Калифорнией. Уже и не стоит даже говорить о природных условиях. Мы другие. Как не может быть двух одинаковых людей, так и не может быть двух одинаковых народов. У каждого своё неповторимое лицо. Язык – это не просто средство общения, это определенный код, в котором заложено то, что отличает один народ от другого. Делает его непохожим на всех остальных. Смотри! У нас в русском языке есть ТЫ и вежливая форма ВЫ. И даже малый ребенок чувствует разницу. На ВЫ обращаются к пожилому человеку, к незнакомому, к начальнику, к женщине. Это некоторая отдалённость, дань этикету; оно подчёркивает, что мы не на одной ноге, у нас разное положение, быть может, мы не желаем дальнейшего сближения. А среди друзей, близких, в семье, конечно, ТЫ. А что в английском языке? YOU – это тебе и ТЫ, и ВЫ. Это уже без разницы, к кому вы обращаетесь. Нет никаких ТЫ и ВЫ. Ко всем одинаковое обращение: к ребёнку, ко взрослому, к подданному, к королю, подчеркивающее, что мы равные, что мы в одном положении. Между нами нет никакой стены.
– Что же из этого? – спросил удивленно Женя.
– А то! Мы ничем не отличаемся. Ты сейчас президент, шериф, а завтра я на твоем месте. Поэтому YOU ко всем без разницы. Все уравнены и женщины, и мужчины, и…
– Это же хорошо! – воскликнул Жена, победоносно оглядев застолье.
– Хорошо – нехорошо… Не об этом речь. Нет того смыслового богатства, которое есть в русскому языке. А это уже не совсем хорошо. Возьми традиционную японскую вежливость. Так она же впитывается с молоком матери, как только ребенок начинает выговаривать первые слова. Он уже чувствует, что существует разница между людьми. Что нет одинаковых людей.
– Да-да! В японском языке уже не одна форма вежливости, как в русском языке, а с добрый десяток: к пожилому человеку, к родителям, к бабушке и дедушке, к девушке, к женщине, к наставнику, к начальнику. К соотечественнику и иностранцу…
В разговор вступил Олег, который вообще-то предпочитал отмалчиваться:
– В моем родном эвенкийском языке у оленя более десятка названий по возрасту, цвету шерсти, использованию его… В русском только одно слово, точнее три: олень, олениха, оленёнок. Так же? С оленем у эвенка связана вся жизнь, а для русского это лишь животное, которое он увидит на картинке или в зоопарке. Вот видите, как образ жизни отражается в языке!
Его перебил Юра Рыбкин, учитель русского языка.
– А сколько названий снега в эвенкийском и хвалёном английском языке? Ну-ка, лингвисты! В эвенкийском несколько десятков слов. Снег называют по-разному в зависимости от времени года, цвета, плотности, толщины снежного наста, формы снежного покрова…


КОМПЕТЕНТНЫЕ ОРГАНЫ БДЯТ

… Время уже подходило к обеду, когда Олега попросили зайти в кабинет директора. За столом сидел мужчина средних лет в темном костюме в полоску, сером галстуке. У него была короткая стрижка. Он восседал на директорском месте. Может быть, им прислали нового начальника? Директор стоял возле стола. Он как-то испуганно глянул на Олега и сложил руки на животе. Потом кашлянул в кулак.
– Это и есть Чапогир, – проговорил он, кивнув в сторону Олега. – Олег Васильевич. Наш работник. Музыкант.
– Олег Васильевич! Присаживайтесь! Надеюсь, я вас несильно отрываю от работы? Так сказать, доставляю неудобства.
Сказано это было таким тоном, что было ясно, что работа Олега представляется ему полной ерундой. Подумаешь, брякать там…
– У меня репетиция через десять минут. Народ уже подходит.
– Ничего! Зиновий Исакович решит эту проблему? Так же?
Директор развел руками и улыбнулся. А что, мол, остается делать?
– Это верно! Непременно решим! Делов-то на сто рублёв! Подумаешь! Хи-хи!
Директор хихикнул. Это была его любимая приговорка. Но незнакомец не оценил юмора. Лицо его по-прежнему оставалось невозмутимым. Кажется, упади сейчас потолок, он и бровью не поведет.
– Могу я идти с вашего позволения? – вкрадчиво спросил директор, наклонив голову. – Дела, знаете.
– Да! Не смею вас задерживать.
Незнакомец кивнул.
– Дела! Понимаете, дела! А тут вон как получается! Кручусь, как белка в колесе. Покоя никакого! В отпуск третий год не хожу.
– Мы все работаем! А тунеядцы у нас в местах не столь отдалённых.
– Ну, вот! Так значит.
Директор вышел, неслышно притворив дверь. Какое-то время тишина. Незнакомец читал какую-то бумагу. Ясно, что это большой начальник, если директор так перед ним заискивает и стелется. Каким же ветром тебя занесло сюда? Зачем он мог ему понадобиться? Рядовой культработник. Впрочем, здесь всё ясно. Раз с ним желает поговорить такой большой начальник, значит, речь идет об его переводе. Но куда? Что ему предложат? Норильск? Красноярск? А может быть… Но не заносись, Олег! Ты ещё ничем сильно не прославился. Может быть, тут совершенно другое. Скоро всё станет ясно. Нравится ли вам ваша работа, Олег Васильевич? Довольны ли вы своим местом?
Ну, конечно же! Так, значит, всё-таки повышение? Олег выпрямился. Глаза его блеснули. Он улыбнулся.
– Конечно же! Очень! Я думаю, что это мое призвание, – весело ответил он, глядя в глаза незнакомца.
– Да! Отзываются о вас коллеги неплохо. И планы у вас есть на будущее, надеюсь? Так же? Без планов же нельзя.
– Как же! Я эвенк! Окончил музыкальное училище.
– Я знаю. Можете не рассказывать.
– Я хочу создавать национальную музыку, песни на эвенкийском языке. Исполнять их со сцены.
– Барабаны там, дудки, танцы с бубнами? Я правильно излагаю?
Пренебрежительный тон незнакомца обидел Олега. Расхотелось продолжать беседу. Откуда такое отношение?
– Почему же? Вероятно, вы не слышали наших музыкальных коллективов. Да, там есть национальные инструменты. У каждого народа свои особые инструменты.
– Не отрицаю. Не слышал. Я, знаете ли, по другому ведомству. До музыки как-то руки не доходят.
Во как! Что же всё это тогда значит? Олег ощутил, как от этого человека исходит холодок опасности. Поежился. Опустил голову и стал разглядывать ковер.
– Позвольте поинтересоваться, с кем имею дело. Вы меня знаете, а я вас нет, – проговорил Олег, набравшись духу.
– Давайте так договоримся, молодой человек, что вопросы здесь буду задавать я. А имеете вы дело с представителем комитета государственной безопасности. Вы удовлетворены моим ответом? Думаю, что этого вполне достаточно.
Олег был наслышан об этом грозном ведомстве. Но до поры до времени считал, что это нечто далекое, их совершенно не касающееся. С какого боку он вызвал интерес у него? Никогда бы не подумал, что будет сидеть рядом с чекистом. Его недоумение не могло укрыться от пристального взгляда гэбэшника. Почему-то он занервничал. Стал перекладывать бумаги на столе.
– Олег Васильевич! Как часто вы бываете в доме Сергея Лосева? Отвечать только честно!
– Раз в неделю. Иногда чаще. По-разному. Обычно на выходные.
К чему это он клонит? Что ему нужно?
– Ещё кто бывает? Назовите их фамилии.
– Мои, Серегины друзья. Ну, например, Комиссаров.
– О чём вы ведете разговоры? Если не секрет. Отвечайте только честно!
– О жизни. О книгах. О музыке. О разном. Ну, обычная болтовня.
– И о политике, конечно? Говорите вы о политике?
– Мы же читаем газеты, смотрим телевизор. Комсомольцы. Должны интересоваться. Говорим и о политике.
– Обсуждаете политику партии и правительства? Что же вы молчите?
Вон оно что! Понятно, к чему клонит.
– Политику партии и правительства мы обсуждаем. Мы её поддерживаем и полностью разделяем. Мы же комсомольцы. Советские люди. Нам же надо быть в курсе.

АЛИТЕТ НЕМТУШКИН
– Ай, хорошо! – воскликнул Олег. – Стихи сами просятся на музыку! В ней будет звучать и тоска, и желание снова вернуться к родным истокам, и гордость за то, что ты прославляешь свой народ! Он достоин этого.
Он был старше Олега на тринадцать лет. Родился на стойбище Иришки Катангского района Иркутской области в семье охотника и оленевода. Воспитывался в школе-интернате и у бабушки Огдо-Евдокии Немтушкиной. Многие эвенки имеют двойные имена: эвенкийское и русское.

АЛИТЕТ И ОЛЕГ
Алитет, отхлебывая горячий чай из бокала (чай был индийский), проговорил:
– Вот знаешь, живет в тайге большой сильный медведь. Одни звери в страхе разбегаются и прячутся. Другие почтительно раскланиваются, чтобы потом весь день рассказывать близким, что они видели самого медведя, что он приветственно кивнул им, что шёл он, переваливаясь с лапы на лапу, и только треск шёл по всему лесу, что к его спине прилипли соринки, видно до этого он отдыхал в берлоге, что шествуя, он что-то рычал.
Ах, любил Алитет заходить издалека! Олег держался настороже.
– А рядом с огромной берлогой норка, в которой жила мышка-полёвка. Маленькая такая! У неё тоже была бурная насыщенная жизнь. Вечно она суетилась, куда-то шмыгала, у неё рождались детишки, были радостные и несчастные дни. Никто её не видел, не знал, для многих она просто не существовала. Если бы и видел и знал, так что? Кому она интересна? Что о ней говорить, маленькой и неприметной… Будь она хотя семи пядей во лбу, для окружающих она ничто или почти ничто, потому что очень маленькая. А раз маленькая, то считали, что незначительная.
С недоумением поглядел Олег на Алитета. К чему он рассказывает ему эту притчу или как её назвать, видимо, придумывая всё на ходу? Полёвка, медведь… Что это значит?
– Олег! Ты ничего не понял? Конечно, культура любого народа начинается с фольклора: сказок, мифов, песен, преданий. Надо отдать должное русским фольклористам. Они проделали титаническую работу, записав, систематизировав и прокомментировав фольклор малых народов Севера. Если бы они этого не сделали, через несколько десятилетий он был бы безвозвратно потерян. Уже сейчас многие предания мы знаем только по книгам.
– Согласен! – кивнул Олег. – Истоки любой литературы – это фольклор, это генотип народа. Там наши корни! И творческому работнику без знания фольклора никак нельзя.
– Чтобы влиться в семью народов, надо иметь профессиональную литературу, музыку, живопись, то есть круг творческих людей. Знал ли кто о киргизской литературе, пока у них не появился Чингис Айтматов, который стал писателем мирового уровня? Поступал он мудро: он дважды писал своё произведение. Не помню, чтобы кто-то до него делал также. Почти каждая его публикация становилась событием.
– Дважды? А как это? Что-то я не могу понять.
– А на своём киргизском языке и на русском, который был для него таким же родным. Нашлось бы немало переводчиков. Тем более, что писатель он талантливый, лауреат всяческих премий, популярный. Чингис, однако, считал (и это вполне справедливо), что лучше его никто не сделает перевод. Не знаю насчёт киргизского языка, но русский язык у него великолепен. Его вполне можно считать классиком русской литературы. И его произведения изучают во всех школах.
– Всё-таки я не пойму, к чему ты клонишь, – проговорил Олег.
Чай в его чашке закончился.
– Культура не может родиться на пустом месте. Должны быть писатели, артисты, композиторы, художники, которые будут закладывать её основы. Создавать литературный язык.
– Очень сомневаюсь, что кто-то захочет переводить с эвенкийского сказки, песни, стихи. Много ли знают наш язык?
– Да-да! В советские времена было проще. В планы издательств закладывалось задание: тех-то и тех-то перевести и непременно издать. Открой каталоги советских издательств: непременный раздел «Литература малых народов Севера». Под это закладывались средства. Была централизованная культурная политика. Иначе никаких бы национальных литератур не состоялось. У малых народов появились свои профессиональные писатели. А благодаря качественным переводам о них знал широкий читатель страны. А ведь у наших писателей есть такие сюжеты, что боевики отдыхают. Тайга – это пространство, где выживают лишь сильные духом. И моя задача как поэта, и твоя как композитора – донести мысли и чувства нашего народа, его мироощущение. И сделать это не просто интересным, но таким, чтобы оно помогало лучше разбираться в жизни. Нам нужно вырваться из местечкового болота.
– Миф о сотворении мира и трёх ярусах поможет понять мироздание? – усмехнулся Олег.
Алитет не принял насмешки.
– Олег! Основная ошибка, которую допускают не только обыватели, но и художники, и исследователи – это попытка осовременить прошлое, наложить его на современную картину мира. Тот человек – не наш современник. И нам зачастую трудно понять логику его поступков. Он глядел другими глазами на мир, мыслил иными категориями, у него были не наши, а свои ценности. Как говорят философы, у него была иная парадигма миросозерцания, которую мы называем мифологической. Хотя одной мифологией здесь дело не исчерпывается. Не буду вдаваться в тонкости. Если хочешь узнать, что это такое, почитай книгу русского философа Лосева «О мифе». Мне случайно досталось старое издание. И на многое я стал глядеть иначе.
– Не слышал о таком. И философия – это, кажется, не моё.
– Это самое умное, что я читал на эту тему. Обязательно прочитай! Давай наложим мифологическую матрицу на современную картину мира и посмотрим, что получится. А получится следующее…
– Верхний ярус – солнце, луна и звезды, - продолжил Олег, улыбаясь.
– Верно! И что дальше?
– То есть это космос, Вселенная. Необъятный, недоступный нашему разуму.
– Так! Совершенно верно! Продолжай, Олег! Продолжай!
– Второй ярус – это наша земля со всем живым существующим миром. Биосфера. Я правильно излагаю?
– Точно! Идем дальше, Олег!
– А нижний ярус, выходит, это…Что мне даже страшно стало.
– Нижний ярус – это мир потусторонний, недоступный для живого, мир Харги, ужасного демона. Картины ада в любой религии вызывают страх и отвращение.
– У которого вместо правой кисти человеческий череп с оскаленными зубами. Бррр! Череп – символ смерти. А левая рука с огромным когтем. У русских это черная старуха с косой. У эвенков коготь, который вмиг убивает людей, отправляя их в загробное царство. Аналог косы в русской мифологии.

ВОТ И ПЕРВЫЙ СПЕКТАКЛЬ
Песни – это, конечно, замечательно, но Олег понимал, что этого недостаточно, чтобы говорить о настоящей профессиональной культуре народа. Нужен спектакль, но не такой, где герои говорят диалоги, ходят, что-то делают… Нужен музыкальный спектакль, спектакль-легенда, где можно было бы показать корни его народа, оживить его мифологию, где были бы песни, танцы, национальные костюмы и декорации. И конечно, на родном эвенкийском языке. Музыка интернациональна.
Поэтому его так захватил спектакль о Байкале и его дочерях. Он выступал во многочисленных ипостасях: и режиссером, и композитором, и актером, и исполнителем песен. Со своим спектаклем Туринский ТЮЗ колесил по Эвенкии: где на автобусе, где на вертолете, где на теплоходе. По территории Эвенкия превосходит родину д’Артаньяна, а вот что касается дорог… Но не будем о грустном. Олег жил своей ролью, отдавался ей полностью. В нём открылся еще один талант – артистический. Хотя почему открылся? Ещё в школе он участвовал в спектаклях. Руководитель не может быть всегда мягким. Олег срывался, за что потом просил прощения у того, кого, как он считал, обидел резким словом. И сам мучился от того, что не смог сдержаться. Вообще-то такие случаи были редки. Он был мягок и добр. Но режиссёрская работа требует от человека характера и воли. А мягкость здесь часто идет во вред.
На одной из репетиций он сказал актеру, который никак не мог войти в образ:
– Вы знаете, что у эвенков есть такой обычай: когда у них рождается ребёнок, его выносят и кладут в снег. Почти закапывают в снегу. И какое-то время держат его в снегу.
Актер ужаснулся. Он удивлённо посмотрел на Олега. Не разыгрывает ли тот его?
– Но ведь ребенок погибнет! Как же так можно? В таком возрасте легко заработать пневмонию.
– Ничего подобного. Даже в мороз ребенку ничего не делалось. Я уже не говорю о том, что природа заложила в эвенках вот эту особенность легко переносить даже самые лютые морозы. Да что там переносить! Просто не замечать их. Как итальянцы не замечают безоблачного неба, яркого солнца и постоянного субтропического жара. Эта данность, которая тоже им дарована от природы. А ещё это и закалка организма с самых первых минут жизни. Вы играете таежного охотника. Но именно играете в него. И зритель это почувствует с первых минут, почувствует вашу игру в охотника. Но будет видеть в вас городского интеллигентного человека. Слейтесь с природой! Не противьтесь ей! Представьте, что вы в тайге!
Несмотря на испытания, порой довольно тяжелые, литература и искусство малых народов Севера выжило. Национальные писатели, музыканты и художники продолжают творить. Творческая палитра России подобна многоцветной радуге. Произведения национальных писателей известны и доступны всем народам страны. Время от времени российский читатель, слушатель, зритель открывает для себя имя нового незнакомого художника, поразившего его воображение. Среди них немало представителей малых народов.
Никогда в нашей стране не проявлялось пренебрежительного отношения к культуре разных национальностей. Напротив, со времен ещё Московского государства и со стороны власти и со стороны общества было не просто терпимое, но доброжелательное отношение к инородцам. Само слово «инородцы» не нужно воспринимать как оскорбительное. «Иной народ», то есть другой, нерусский народ.
Как обычно идет восхождение представителя искусства малого народа? Сначала местная известность, затем региональная, затем общероссийская. А для некоторых их слава выходит за границы страны. Как это произошло с эвенкийскими поэтами Олегом Чапогиром и Алитетом Немтушкиным, произведения которого переведены на европейские языки и стали известны зарубежному читателю.

[Наталья Владимировна]

19

ГЛУБОЧИЦА

На улице послышались грубые окрики полицаев, отрывистая немецкая речь и лай собак. Фаина, немного отодвинув занавеску, выглянула в окно.
– Мам, гляди-ка, немцы по всем избам шарят, всех из домов гонят. Даже деда Митрича вытолкали на улицу!
Дед Митрич, самый старый в их селе, ноги лишился ещё в гражданскую. С тех пор ковылял на двух костылях, «прыгачил», как говорила хохотушка Райка. Впрочем, делала она это не от злости: по молодости чего только не ляпнешь… Никто же не думает, что словами обидеть можно. Райка вообще на язык скорая да острая, почему-то сейчас шла вместе со всеми, выгнанными из домов, побледневшая и враз посерьёзневшая.
– Мам, а куда это их всех? – не унималась Фая, придерживая перед лицом занавеску и осторожно выглядывая в маленькую щелку между тканью и простенком.
Окна в избе были большие, их еще Фаинин дед вставлял. Хороший стекольщик был – всё село к нему ходило, считай, каждый доме его окнами на улицу смотрел.
– Уйди, уйди, от греха! Не высовывайся, авось мимо пройдут, – Дарья беспокойно заметалась по избе, а потом, резко остановившись, откинула крышку подпола.
– Полезай! – скомандовала она дочери.
– Зачем? Не хочу! – отшатнулась та, – не буду больше в окошко глядеть. Не хочу в подпол, там темно.
– Лезь, лезь скорей! И нос не высовывай, что бы не случилось. Меня заберут – ночью выберешься. И в лес ступай, там партизан найдешь.
– Куда заберут? – побледнела Фаина и бросилась к матери.
– Чует мое сердце, не к добру все это. Наши-то им третьего дня дали жару – вон как поезд–то ихний пылал. Вот они и озверели. Давай, лезь! Хоть ты живой будешь.
– Мама, мамочка, я с тобой хочу, – Фаина заплакала и прижалась к матери, – полезли вместе, нас не найдут.
– Найдут, милая, найдут. Увидят, что дома никого нет, искать начнут. Лезь, лезь, милая, скорей, ночью убежишь.
– Я не хочу без тебя, мамочка! – Фаина отчаянно мотала головой, ещё крепче обнимая мать.
В это время громко скрипнула калитка, Дарья изо всех сил толкала дочь в подпол, одновременно силясь убрать руки Фаины, намертво вцепившиеся в материну кофту.
– Скорей, ну, скорей же!
В сенях загрохотали сапоги, мать уронила крышку подпола и попыталась загородить собой дочку. Ввалившиеся в избу немецкие солдаты, показывая на двор, громко скомандовали:
– Вон! Выход! Матка, вон! Шнеллер, шнеллер!
Рыжеволосый великан, схватив за руку онемевшую Дарью, вытолкал её в дверь. Второй солдат выволок упирающуюся Фаину и пинком спустил ее по ступенькам. Дарья охнула, бросилась к упавшей дочери, сгребла её в охапку, и, поставив на землю, прижала к себе.
– Шнеллер, шнеллер! – рыжий детина замахнулся прикладом.
Дарья, закрыв собой дочь, повела её мелкими перебежками со двора. По всей улице, подгоняемые окриками и толкаемые в спину прикладами, бежали сельчане. Сзади ковыляла бабка Нюра, громко стучавшая клюкой, она изо всех сил старалась поспеть за остальными.
Людской поток стремительно приближался к колхозному амбару, стоявшему на окраине Глубочицы, рядом с большим и таким плодовитым лесом. Сколько в нем всегда черники урождалось – на всё село хватало! Ещё и гостям из Себежа доставалось: когда к кому родные из райцентра приезжали, сразу в лес за «добычей» шли. Тут тебе и черника, и малина, и грибы. А озёра какие! Глубокие, прохладные, вода в них голубая-голубая, прозрачная… Кинешь иголку – и смотришь, как она вниз опускается… А на дне камушки, и каждый видать. Красота в этих местах необыкновенная – нигде такой нет.
У открытых дверей амбара стояло четверо солдат. Тех, кто упирался, били прикладами по головам, спинам, рукам, заталкивая внутрь. Били без разбора и малышей, и стариков. Бабку Нюру пихнули так, что она полетела прямо на оказавшуюся перед нею Дарью, и они рухнули вниз, не успев войти в дверь. Солдаты, схватив обеих женщин, небрежно поставили их на землю и грубо втолкнули внутрь.
В амбар согнали все село. Дети плакали, женщины молились, Митрич переминался на своих костылях, вздыхая и тихо бормоча под нос. Бабка Нюра беспокойно оглядывалась кругом, сама себе задавая бесконечные вопросы без ответов.
– Родненькие, нас зачем сюда всех то? В Ерманию ихню забирать будут? А я то как же? Я куда ж с клюкой то свойской? А? Родненькие?
Дарья обнимала дрожащую дочь, слёзы капали на старую застиранную кофту, а она, не замечая их, гладила Фаю по худой спине, приговаривая шепотом:
– Что ж я, дура, тебя не спрятала? Что ж я наделала, проклятущая? Что ж теперя будет-то? Что ж эти злыдни задумали?
Женщина рядом вдруг зашлась в крике.
– Убьют! Убьют всех! Гореть все будем! Гореть! И дитяти! Все!
Митрич, неловко повернувшись на своих костылях, закричал высоким старческим голосом, пытаясь перекрыть начавшийся со всех сторон вой:
– Цыц! Чего голосишь, дура?! А вы чего закудахтали? Одна несёт невесть что, а вы выть вздумали?!
– А зачем нас сюда всех то? – не унималась баба с растрёпанными волосами, – Зачем? Соседей то наших сожгли? Да-а-а, сожгли! Всех! Сама слыхала. Теперя нас будут! За партизан. Господи! Я жить хочу, жи-и-и-и-итть.
Рядом опять заголосили. Стоящие у выход начали отчаянно колотить в дверь.
– Дитёв! Дитёв выпустите, изверги! Дитёв пожалейте!
Из-за запертой двери послышались лающие окрики, в деревянные стрехи под самой крышей начали впиваться пули. Народ отхлынул вглубь амбара, началась давка, дети закричали, женщины забились в рыданиях.
Бабка Нюра, потрясая клюкой, тоненько взвизгивала:
– Проклятые, ироды! Чтоб детёв ваших холера забрала! Чтоб вас всех лихоманка свалила, чтоб обезножили все!
Митрич пытался угомонить народ, но его никто не слушал. Агония страха захватила разум, женщины пытались протолкнуть вглубь своих детей, отталкивая чужих, вспыхнули драки. Били друг друга с остервенением, словно вымещая на других ужас предстоящей смерти.
Неожиданно из самой сердцевины людской толпы раздалось: «Расцветали яблони и груши». Это Райка в каком-то безумии полу кричала, полу выла хорошо знакомую песню. Все замолчали. В резко наступившей тишине явственнее стали слышны звуки с улицы. Раздалось ворчание моторов, один за другим заводились и куда-то уезжали мотоциклы, голоса немцев становились все тише.
Наконец, наступила странная и от того страшная тишина. В амбаре молчали, даже дети перестали плакать. Одна Райка сорванным голосом попыталась завести последний куплет, но на нее так зашикали, что и она перестала петь и стояла, переводя удивленный взгляд с одного лица на другое, пока ее глаза не приобрели былую осмысленность.
– Изверги убегли куда-то, – первой нарушила молчание Дарья.
– Послышать надо, может того, бензин льют? – спросил, прошедший гражданскую, Митрич.
Стоявшие у двери, прильнули к стене, напряженно вслушиваясь в каждый шорох с улицы.
– Не слыхать вроде…– нерешительно протянула Дарья.
Баба с растрепанными волосами недовольно переспросила:
– Вроде? Иль всамделе не слыхать?
– Не слыхать…Вроде… – так же нерешительно проговорила Дарья.
Баба, оттолкнув ее, сама приникла к двери. Снаружи амбара было так тихо, что, казалось, слышно, как плещется вода в Белом озере.
– Супостатов рядом нету, – наконец, сделала она заключение, и отошла от двери, растерянно поглядывая на сельчан. Все потрясенно молчали, не понимая, что это может означать.
Неожиданно заскрежетал замок и дверь открылась. Все отшатнулись, баба со спутанными волосами чуть не упала на стоящую рядом Дарью. В проёме двери появился пожилой немецкий солдат, который обычно сидел во дворе дома, где жил Митрич, и выводил на губной гармошке грустную мелодию. Частенько он, стараясь не попадаться на глаза своим товарищам, совал пробегавшим мимо детишкам то кусок хлеба, то банку консервов, то печенюшку.
– Вы идти на воля. Меня свизать. У мене киндер, трое. Я не хотеть убивать дети. Идти. Все идти. Шнеллер, бистро, бистро уходить.
Он протянул вперед руки, показывая, что их надо связать. В амбаре не шевелились, таким нереальным показалось спасение, что никто не мог в него поверить.
– Они уехать, ждать. Гауптман ждать. Вы бежать, бистро бежать.
Первым вышел из оцепенения Митрич.
– Бабы, выходим, быстро, порядком выходим, не давим дружку, выходим, а ну, шнель! – скомандовал старик и все, словно очнувшись от этих слов, подхватили детей и поспешили к выходу.
На этот раз не было никаких драк, наоборот, бездетные женщины брали на руки чужих малышей. Две покрепче взяли под руки бабку Нюру и почти бегом понесли ее на улицу. Дарья дрожащими руками вязала руки немца, рядом прыгала Фая, нетерпеливо подгоняя мать. Солдат кивнул головой, Дарья, таща за руку дочь, побежала догонять сельчан, уже почти достигших опушки. У самого леса она последний раз оглянулась на родное село, такое красивое этим летним утром!..
У открытых дверей амбара, на земле сидел связанный немец. Словно почувствовав на себе её взгляд, он поднял голову и кивнул. Фая дернула мать за край кофты и, больше не оглядываясь, они устремились в глубь леса.