Эссе ВДОХНОВЕНИЕ (размышления бывшего поэта).
Алексей Аимин
Вдохновение
Человек начинал говорить!..
И, не в силах бороться с искусом,
Обнаружил великую прыть
Во владении этим искусством.
Он придумывал тысячу тем,
Упиваясь минутным реваншем.
Говори-и-ть! – А о чём и зачем –
Человеку казалось не важным.
Леонид Филатов
I
Писать человек стал значительно позже, чем говорить. При определённых сложностях – отсутствии бумаги и чернил – поначалу это были короткие записи: заклинания, долговые расписки, и только потом к письму приобщились философы и поэты. Уже в древности было замечено: тех, кто умел хорошо говорить, быстро забывали; чаще помнили о тех, кто даже плохо писал. Тогда-то и появилась эта мания: заявить о себе, оставить след на камнях истории, а проще – застолбиться. С её отголосками в виде „Здесь был Вася“ и „Вова + Света = любовь“ мы сталкиваемся и сейчас, созерцая их автографы на стенах домов, подьездов, ну, и на заборах. Но эти каракули обычно долго не живут – до очередного ремонта или, в крайнем случае, до сноса дома. Для того же чтобы действительно за-помниться на века, надо создать что-то более значимое и весомое, например, шедевр. На тему, как создавать гениальные творения, я и предлагаю поговорить.
От замысла до шедевра, будь то поэт, писатель, художник или музыкант, надо преодолеть три ступени – талант, мастерство и вдохновение. Если эту формулу разобрать, то первое нам даёт-ся родителями, второе зарабатывается упорным трудом, ну а третье – это уж как получится.
Тема вдохновения наиболее актуальна в писательской среде, особенно у поэтов. Они часто пускаются в пространственные рассуждения по этому поводу, посвящают своим Музам стихи, а в период творческого застоя или загула, сваливают всё на отсутствие Вдохновения. На мои кон-кретные вопросы о контактах с этой субстанцией столь же конкретных ответов я не получил. По-видимому, тема эта насколько актуальна, настолько и интимна. Однако раз уж она мною озвучена, то придётся в большей мере опираться на свой опыт:
Вдохновенье изредка приходит,
Ждёшь, не ждёшь, – приходит невзначай.
Интересно, где оно там бродит,
Сколько раз уж приглашал его на чай.
Чай хороший, я на нём не экономлю,
Сам, к примеру, с удовольствием я пью,
Но чтоб заходило, не припомню,
В тот момент, когда я заварю.
Вот когда допью, тогда приходит,
– Посиди, – ему я говорю.
А оно посмотрит и уходит,
Не дождавшись, когда снова заварю.
Но такие достаточно корректные отношения наступают либо в середине, либо в конце творческого пути, когда ты уже полностью соглашаешься с Гёте: «Вдохновение – это не селёдка, кото-рую можно засолить на долгие годы».
Вначале же молодые творцы предпочитают видеть Вдохновение в ином обличии – в образе прекрасной и зажигающей музы Эрато. Если честно, у меня с ней отношения не сложились и закончились в студенческие годы, оставив из доброй сотни сочинённых опусов всего один или два, за которые мне сегодня не стыдно.
Случайно вернувшись к творчеству лет через пятнадцать в качестве нагловатого поэта-юмориста, я пересмотрел своё отношение к этой даме:
Меня раз муха укусила,
Ну а затем ещё комар.
Потом вдруг муза посетила,
Но от неё какой навар?
От мухи запах неприятный,
От комара на коже след,
Короче, есть навар бесплатный,
От музы ничего же нет.
Её не тронуть, не пощупать,
Обнять нельзя и ощутить,
Бывает, ляпнешь ей вдруг глупость –
Она перестаёт любить.
Ещё и фыркнет, отвернётся,
И может даже убежать.
Догнать? Вернуть? – Да перебьётся.
Ведь завтра прилетит опять.
В те далёкие -90 годы, „набивая руку“, я вступил на стезю, знакомую многим начинающим и самоуверенным поэтам: что вижу – то пою. При такой постановке присутствие Музы не обязательно. К тому же Муза – это всё же дама, и не во все уголки и закутки её можно брать с собой:
Там в тишине, за дверью туалета,
Где ведра, швабры, трубы, вентиля,
И где журчит прохладная струя,
Конечно же, не место для поэта.
Но в глубине, под крышкой унитаза,
Куда бежит хрустальный водопад,
Две звездочки далекие блестят...
Ах да, конечно, – это же мои два глаза!
Ближе к сорока люди обычно становятся прагматиками, а иногда и скептиками. Вот я и считал, что отсутствие Вдохновения, на которое жаловались мои собратья по перу, это лишь прикрытие неумелости. Ведь если ты знаешь, что хочешь сказать, умеешь расставлять правильно слова и отдельные знаки препинания, то чего уже проще. Например, исследователи творчества Омара Хайяма утверждают, что этот выдающийся математик и астроном древности писал свои рубаи, складывая их, как кирпичики, из нужных и подходящих слов. Я тоже провёл поэтический эксперимент и попробовал написать свежо и интересно о самом заурядном действе. Вот что из этого получилось:
Как мягко бьет струя из душа,
Чуть разгоняя кровь мою,
И греет тело, греет душу,
Я на макушку воду лью!
Шампуня мне на все хватило,
Мочалка тихо шелестит,
Ах, мило, до чего же мило
Под нею кожица скрипит!
На пену я смотрю глазами –
И вправду, чем еще смотреть?
И шевелю в воде ногами,
Приятно – просто обалдеть!
Потом мохнатым полотенцем
Я, начиная с головы,
Тру шею, грудь в районе сердца,
Потом аппендицита швы.
Вопрос возник под вашей бровью,
Читая эту всю фигню? –
Что чистота – залог здоровья!
Я только к этому клоню.
Но оказалось, что, нарабатывая поэтические навыки, я тем самым подготавливал почву для своих последующих встреч с Вдохновением. Сначала они были случайными и порой неожиданными:
Бармен не тот смешал коктейль...
Всё в голове перемешалось:
Упругость губ, духи "Шанель",
И снизу поджимает малость,
И хевви-метл, и два по сто,
На фильтре яркая помада.
Вопрос глупейший: – А ты кто?
Она мне: – Я твоя баллада,
Твоя поэма, твой сонет,
Я муза легкого веселья.
– Ты насовсем?
– Конечно, нет, я ухожу,
Подруге передай привет.
– А как зовут? – Она в ответ:
– Да тоже Муза,
Только тяжкого похмелья...
Постепенно моё отношение к стихам стало меняться. С концепцией создания стихов по подобию собирания детского конструктора я всё чаще не соглашался. Но в малых формах это в принципе возможно, например, поймать отдельного журавля, механически балагуря-каламбуря:
Нет, не забыть мне изумительные строчки,
На лямках у твоей ночной сорочки!
Но даже такие удачи, поначалу очень радовавшие меня, уже не грели. Противовесом конструкторскому принципу стало знакомство с японскими хойку и танку, наполненными вдохновен-ным созерцанием. Вот Мацуа Басё: „Бабочки полёт // Будит тихую поляну // В солнечном свету“; или Кобаяки Исса: „Снова весна. // Приходит новая глупость // Старой на смену.“ Попробовал сам, не сразу, но получилось: Твои глаза – // Голубое небо – // Ни единой тучки. Вдруг стал замечать, что в моих юмористических стихах стала появляться некая лиричность, что для меня было новостью:
А весна была и тёплая и ранняя,
И черёмуха цвела, за ней сирень.
Подарила мне она одни страдания
И мозги под кепкой набекрень
Так я всё более и более убеждался, что без души, с которой Вдохновение водит дружбу, творчество становится обыкновенным ремеслом. В конце концов в своих воззрениях на него я определился: то, что идёт от сердца, – это стихи, то, что идёт от разума, – проза, пусть и рифмованная. Поэтому свои первые сборники в подзаголовках я так и представлял: „несерьёзные стихи и мысли“ и „рифмованная и нерифмованная проза“. Но уже тогда нет-нет, да Вдохновение посещало меня:
Люблю – и всё! О чём тут говорить,
Я сам к себе испытываю зависть,
А как приятно всё-таки любить,
Теряя вес, и голову, и память.
Весь истощал, и потому вот кость
То там то сям чего-то выпирает,
Цепляя всё, аж разбирает злость,
Но голова всё тут же забывает,
Ведь в ней одно: люблю!
Люблю!
Люблю!
Люблю!
Хотя возможно, и напрасно.
Любовь меня убьёт!
Иль я её убью!
Одно из двух.
Но как это прекрасно!
Просмотрев словари, я нашёл там только общее скучное определение: Вдохновение – творческий подъём, прилив творческих сил. Покопавшись среди мудрых мыслей, нашёл высказывание Шиллера: «Одного вдохновения для поэта недостаточно – требуется вдохновение развитого ума». На трезвую голову, оценив свою развитость, я столкнулся с огромными пробелами в своих подкорках, которые в народе почему-то именуют серостью. Это было вполне естественно, ведь, во-первых – по образованию я технарь, а во-вторых:
Я учился плохо, не скрываю,
Чувствовал – учили не тому,
Троечки с натугою сшибая,
Лишь теперь я понял почему
Так зубрёжку раньше уважали,
Ставя во главу «от сих – до сих»
Если ж вы вопросы задавали,
То придурок, а скорее псих.
Слава Богу кончилось то время,
Хоть другое и не началось,
У меня ещё свободно темя,
Что себе оставил на авось.
Новое авось туда вольётся,
Выльется народу во блага
Ну а жизнь же мимо всё несётся,
Не схватить за хвост её пока…
Из очень важных и обязательных предметов для любого ВУЗа – марксистко-ленинской философии и научного коммунизма в своё время мы не извлекли ничего. Нет, вру. Из часто цитируе-мых строк Маяковского: «Мы говорим Ленин – подразумеваем партия, мы говорим партия – подразумеваем Ленин!» нами был сделан логически чёткий вывод, что при данном режиме это была норма – говорить одно, а подразумевать другое.
Надо было что-то срочно предпринимать. Все знают, что учиться трудно, а переучиваться ещё сложнее. И хотя как говорилось ранее, свободное место у себя в голове я немного оставил, но процессу его заполнения мешало одно известное всем качество:
Я поднимаю планку каждый день,
Там за спиной обыденность молвы,
Соперник лишь один – моя же лень,
Хочу я прыгнуть выше головы.
Сегодня видно высоты не взять,
И номер этот может быть пустой.
Я разбегаюсь снова и опять,
Опять сшибаю планку головой.
Однако снова отгоняя лень,
Я разбегаюсь, отрываюсь и парю…
Ещё один я проживаю день,
Преодолев посредственность свою.
Изучая (громко сказано) творчество классиков, я пришёл к интересному заключению, – среди гениальных поэтов нет ни одного с благополучной судьбой. Ну, в общем, это и понятно, – равнодушных среди них не было. К тому же все они были максималисты с обострённым чувством справедливости. На их личные неурядицы очень часто накладывалось болезненное сопереживание тягот и страданий родного народа. Что ещё интересно, жили они всегда в преддверии или в период каких-либо социальных потрясений, войн или революций. Именно в такие моменты они были наиболее востребованы сначала народом, а потом и политиками. Кстати, это очень хорошо поняли большевики, которые окучили талантливых поэтов начала ХХ века. Пролетарские трибуны должны были призывать к борьбе, поднимать энтузиазм, сочинять гимны. Чем всё это кончилось (для поэтов), все знают. Востребованы они были и в годы последней войны. Что же касается шестиде-сятников, то это было просто попустительство Хрущёва.
Мы вот тоже пережили годы реформ. В девяностых основную массу народа жившего и так не богато, опустили за грань бедности, можно сказать кинули. Меня это тоже коснулось. И в моём творчестве тоже был период, когда я немного повыражался от имени народа, даже выпустил книгу сатирической направленности „Хочу я с вами поделиться“. Основным её лейтмотивом было:
Совсем запутала нас пресса,
Мы все уже на грани стресса,
Никто не знаем, кто такие –
Такие мы или сякие.
Давно уже мы не марксисты,
Хотя и не капиталисты,
Пока еще не демократы,
Но, слава богу, не кастраты,
Ни либералы, ни массоны,
Мы из Советской бывшей зоны, –
Простые русские мы люди,
За что имеем хрен на блюде!
Однако, это были отнюдь не призывы к борьбе, а скорее констатация свершившегося факта. Реформы, слава Богу, прошли. Поэты, на этом отрезке истории, не пригодились. Согласно новых политических технологий совершенно не требовалось, чтоб кто-то «глаголом жёг сердца людей». Их (сердца), наоборот старались притушить латиноамериканскими сериалами и бездарной попсой. Интерес к поэзии у читателей быстро убывал.
Вот те на! – подумал я, – и чего ж это я зря трудился? А тут ещё Вдохновение стало заглядывать. Решил определиться. Просмотрел признанных современников – ничего стоящего, просмот-рел молодых – жалкие потуги на новые формы. Но не пропадать же добру. В третьей книге в одной из глав мною был сделан небольшой анализ классического наследия, в котором я пришёл к выводу, что про цветочки и листочки уже всё написано, и про всепоглощающее чувство любви тоже. Лучшего, практически, уже не сотворить, ну если только чуть приблизиться. Рискнул и всё же выпустил свою книгу лирики. Здесь, как и у всех классиков, тоже вскользь затронул тему вдохновения, основанную на личных ассоциациях, например:
Чтоб о прекрасном написать,
Подальше надо гнать браваду,
И зло подальше надо гнать,
И сесть за стол, конечно, надо.
И, потерев слегка виски –
С прекрасным вроде не до шуток,
Отгородиться от тоски
Букетом скромных незабудок.
Чтоб было сухо и тепло,
Взять растопить большую печку,
А чтобы на душе светло –
Поставить у иконы свечку.
Всё тщетно! И лишь только ты,
Одна поможешь, я же знаю,
Ты скажешь мне: – Родной, поспи,
И пусть тебе приснятся дали,
Цветные розовые сны,
Летай в них выше, выше, выше…
А как проснёшься утром ты,
Так о прекрасном и напишешь.
Эффект от издания превзошёл все мои ожидания. Когда моей жене позвонила её знакомая и рассказала, что, читая книгу, они с мужем весь вечер проплакали, когда молодая девушка рассказала мне, что, её папа пять раз подряд прочитал одно из стихотворений а потом переписал его, когда в одной из библиотек у меня попросили ещё один экземпляр, потому, что их сотрудница уезжая на постоянное место жительство в Париж, не хотела с ней расставаться, я понял, что всё было не зря, и мы с Вдохновением нашли общий язык.
– Вот и всё – подумал я, своей вершины я достиг, лучшего уже не напишу, а толочь воду в ступе – это не моё. Надо прислушаться к мудрому совету древних: если тебе нечего сказать – надо прекращать говорить. Решение было бесповоротным – с поэзией завязать, тем более что с её сутью и с самим главным поэтом я определился:
Поэзия – во всём: в любви, в свободе,
В трудах великих и сезонной моде,
В надеждах, помыслах и розовых мечтах,
В младенчестве и старческих летах,
В терзаниях души, в её стремленьях,
В природе, что нам дарит вдохновенье.
И тот, кто сотворил для нас всё это,
Был гениальнейшим из всех поэтов!
Перейдя на прозу и копаясь в истории, я уже стал знакомиться с новыми музами, более серьёзными и предсказуемыми. Однако…
В каждом писателе или поэте, должен жить строгий и объективный критик, который может трезво оценить сотворённое, различить, что было написано в обычном пьяном угаре, а что под воздействием божественного напитка называемого „Вдохновение“. Обычно это приходит с опытом, одно лишь жаль – не ко всем. Мне помог случай:
Читал стихи я раньше всем подряд,
Тогда, когда я их ещё писать учился.
В ответ, то снисходительный мне взгляд,
А то советы, чтобы подлечился.
На людях графоманство проверял, –
Ну, наивняк же был, ни сном ни духом,
Пока мужик мне в электричке не сказал,
Дыхнув несвежим перегаром в ухо:
– Фонтаны отключаются зимой,
Поэтому меня послушай, милый,
Зима настала, слышишь, дорогой? –
Поэтому заткнись, не фонтанируй!
Та фраза так застряла в голове,
Хотя поэтом и нормальным уж считаюсь,
И вроде бы и лето на дворе,
Но очень редко я теперь включаюсь.
В прошлом тысячелетии (согласитесь, тоже громко звучит), в середине 90-х вышла моя первая книга „Проба пера“. В ней я поделился секретами поэтического мастерства, на чисто бытовом уровне. Замечу, что тогда ещё не было открыток со стихотворными штампами. Получилось некое пособие по сочинению поздравлений и дружеских шаржей. Там же можно было найти шутки и стихи для вечеринок и капустников. Кто-то даже использовал книгу для проведения КВН районного масштаба. Заканчивалась оно таким пожеланием:
Мгновения уносятся бесследно
И в легкой дымке где-то исчезают,
И также тихо, вроде незаметно
Вся наша жизнь когда-нибудь растает.
И мысли исчезают как мгновенья,
Как за обедом исчезают беляши,
И если есть хоть капля вдохновенья,
И мысли дельные – возьми и запиши.
Самое интересное, что именно в то время началось повальное увлечение нашего народа стихотворчеством. Я не склонен был брать ответственности на себя, – ведь книга была издана мизерным тиражом. И хотя она ходила по рукам, исчезала из библиотек, её пересылали по почте, ксерокопировали и отправляли обратно, по большому счёту это было совпадение.
Вспомним. Народ, которому раньше настоятельно рекомендовали думать молча, а говорить лишь на своей кухне и то вполголоса, в начале 90-х получил свободу слова. Люди у нас ученные и потому ещё несколько лет осторожничали и присматривались, как бы что не так вышло. Потом же, осмелев, с энтузиазмом ринулись на прорыв. Ну а про наш энтузиазм во всём мире знают. Какое ещё там Вдохновение, какие ещё там Музы!
Я и раньше относился к графоманству отрицательно. У меня ещё на раннем этапе творчества, хотя и сам был не намного лучше, родилось посвящение этому явлению:
Мне не понять – смеяться или плакать,
Когда читаю я твои стихи,
Вот слёзы почему-то стали капать,
По параллели к едкому «хи-хи».
В твоих стихах всё перпендикулярно,
И значит, угол должен быть прямой,
Любому школяру элементарно,
А тут ну как не взглянешь – он тупой.
И голова идёт сначала кругом,
Потом он превращается в квадрат,
Читаю через силу и с натугой,
Ну, вот уж и конец, я страшно рад.
Книжонки отложив прямоугольник
(он в перспективе параллелограмм),
Решил пойти и влезть в многоугольник,
Где синусоидою плещется сто грамм.
Прочитав несколько сборников местных «самородков» и зацепившись за выдающиеся строчки типа: «Писать в поэзии мне мало…», «Я был не в меру босоногий» у меня родился образ сельского поэта:
Я был не в меру босоногий,
Копна торчала из волос,
Сначала видом был убогий,
Но постепенно рос и рос.
Сутулую расправил спинку,
Но не совсем ещё был гож,
Слегка на дикую травинку
В те времена я был похож.
Но жизнь немного лучше стала –
В газетах то смогли прочесть,
Еды сначала было мало,
Потом почаще стали есть.
Вот стали плечи раздаваться,
Ступни чуть подросли у ног,
Свободно стал я раздеваться
На пляже – раньше я не мог.
И конопатые девчонки
Вдруг заглядятся на мой стан
И засмеются громко-громко,
Ни дать ни взять как мой баян.
Ну а когда окрепшим в меру
Пошёл в заочный институт,
Я стал уже для всех примером,
Мой лоб был несравненно крут.
Теперь легко по жизни шпарю,
Грудь колесом, под ней живот,
Пишу стихи, ветеринарю
И славлю землю и народ!
Чуть позже мне попали в руки питерские литературные альманахи первых лет нового тысячелетия „Рог Борея“, „Остров“ и газета вновь созданного Межрегионального Союза Писателей Северо-запада „Русь“. В них нарисовался уже и образ городского графомана. Возник он у меня в форме литературной пародии, жанр, который полностью захватил меня практически на год. Эту пародию я назвал „Несправедливость“:
Машин по Питеру!
Откуда столько денег?
Александр Лазаревский („Рог Борея“)
Машин по Питеру!
Откуда столько денег?
А у меня в кармане ни копья.
К тому же день хреновый – понедельник,
И зеркало чужое – в нём не я.
Протру глаза, пошарю по карманам,
На пиво, может, всё же наскребу,
В сердцах упомяну чужую маму
И сплюну сквозь подсохшую губу.
Все намекают мне, что я бездельник,
А я поэт, точнее, я пиит!
Машин по Питеру! Откуда столько денег?
А мой Пегас некормленый стоит.
Полистав до кучи известные литературно-художественные журналы „Новый мир“, „Октябрь“, „Звезда“ и другие, я нашёл этих ребят и там. Но здесь графоманство маскировалось под изысканность и интеллектуальность. Тогда то я и понял, что все они достойны большего внимания с моей стороны, ведь все эти потуги меня, к тому времени спокойного и уравновешенного человека просто раздражали.
И действительно, сколько же их повылезало, до сих пор, не ведающих о своей гениальности! При таком поэтическом ажиотаже Музы видимо растерялись и куда-то запрятались.
Тогда большинство из новоявленных гениев перестали дожидаться посещений этих капризных особ, и нашли более подходящую фигуру в поэтической мифологии Пегаса. Его то они и попытались запрячь, чтобы пахать поэтическую ниву. Действительно, листая всю эту макулатуру, нельзя было не отметить их жуткую работоспособность. Да они и сами этого не скрывали, выставляя себя в образе измученного раба:
Я у рифм в услужении,
Я у ритма в плену, –
Я у них в услужении,
Я на них спину гну,
Я на них силы трачу
И который уж год,
Даже ночью батрачу
Я на этих господ.
Как они писали о нашей природе! Глубокомысленно: «Тишина насторожила уши…», порой с задором: «Погодка краснолыжная, пушистая, булыжная», а иногда с детской наивностью: «Зверьки попрятались в лесные домики //Листва опавшая сложилась в томики».
А как они писали о Родине, или о бессмертном подвиге наших воинов в последней войне! Например: «Не хмурь ветеран опалённые брови…», или «Смертельным огненным шквалом в бой первым шёл комиссар!».
Это же было настоящее издевательство! И ни какой самокритики, ни одой здравой мысли. Хотя, была одна, питерского пиита Владимира Саранчука:
А утром с головною болью
Смешно про Родину писать,
Всё исказишь, тоской отравишь,
А люду бедному читать.
Мне стало вдруг очень жалко и наш бедный люд, и тонны бумаги, и типографскую краску. К тому же всё же мучила совесть, а вдруг в этой лавине пяток-десяток «гениев» когда-то вдохновлённых мною. Нет, решил я, надо отдавать должок, и в противовес первому сборнику с рекомендациями как писать стихи, выпустил книгу „Сёдла для Пегаса, или поэтическая ярмарка“, где выступил в роли критика и поэта-пародиста. Это уже была книга о том, как нельзя писать стихи. Музы мне для этого не понадобились, так как сами эрзац поэты меня будоражили и вдохновляли. Здесь тема Вдохновения была затронута более масштабно, ведь выражалась она уже не только от одного лица. Сначала в качестве «красной строки» я хотел взять такое откровение одного из пиитов: «Я всегда найду себе покой, онемев над новою строкой». Но это оказалось всего лишь красное словцо. Нет, решил я, фонтаны надо затыкать! С выдержками из этой книги я и хочу вас по-знакомить.
Итак, музы попрятались, однако самые любвеобильные поэты моментом возвели в разряд муз, дам своего сердца. Об этом, в порывах откровения они иногда проговаривались:
Песни петь я совсем не умею,
А с тобою готов петь всегда.
В основном это были местечковые „гении“, воюющие с трудностями поэтического слога. А личные музы им хоть и помогали, но без ожидаемой прыти. Однако, чтобы читатели этого не заподозрили, они, слямзив рифму и образность гениальных предшественников, усилив эротичность восприятия, делали своим музам посвящения типа:
Твои груди пара лебедей,
Я не первый их ласкаю из людей,
Я целую их, милую их любя,
Ведь они такие только у тебя.
Вот одна из пародий на такого любвеобильного поэта:
ПИСЬМО ЛЮБИМОЙ
Я любуюсь твоими коленями,
Обнимаю, целую их с силою.
О любви к тебе пишу стихотвореньями,
Не могу позабыть тебя милую. Александр Коновалов
Нет, ты не знаешь, сколько мне трудов
К тебе в любви писать стихотвореньями,
Я пропустил уже десяток снов,
Сломал три ручки в это воскресение.
Мне страсть такую не преодолеть,
Полгода бьюсь с лукавыми сомненьями,
Но ведь однажды было, было ведь –
Я обнимался с этими коленями.
Но дальше не пустила ты – ни-ни!
Неужто не могла чуть-чуть расслабиться?
А мне теперь никак вот не усни,
К тому же на бумагу надо тратиться.
Сейчас отправлю новое письмо,
Хочу отметить: все конверты авиа,
Пью только чай, какое уж вино,
Пью за любовь и наше с вами здравие!
Конечно, не каждая женщина может выдержать такую обременительную нагрузку. Да и сами поэты иногда пресыщались о чём иногда в сердцах оговаривались: «Необходимо дать себе свободу, // предмет любви избрать повторно.»
ФРУКТОВЫЙ САД
Куда там фруктам до тебя,
Нитраты фрукты доконали.
О том, как я люблю тебя
Хочу, чтоб в целом мире знали. Иван Майборода
Ты самый мой большой фруктовый сад,
Тот сад, что я однажды посетил,
И словно забродивший виноград,
Тебя в себя я вдохновенно влил.
Когда впервые обнажилась предо мной,
Тебе решил поэму посвятить,
Пишу её и летом и зимой,
Но всё её никак не завершить.
Я всех поэтов переворошил,
Я приглашал к себе все девять муз,
Уже не вспомнить, с чем тебя сравнил,
Здесь авокадо, здесь и манго, и арбуз.
Весною ты цветёшь, как пастернак,
И как капуста, зреешь к ноябрю,
Но вдруг почувствовал я: что-то здесь не так,
Нитраты появляются, смотрю.
А я их, между нами, не люблю,
Они обычно деформируют живот,
Тебя, чуть перезревшую, молю:
Ну потерпи, не увядай хотя бы год.
Уверен, справлюсь месяцев за семь,
Шедевр родится и для сердца и для глаз,
А после я тебя, конечно, съем
И про огрызок напишу рассказ.
И хотя в период поиска очередной своей вдохновительницы они и высказываются с долей цинизма: «Нет подруг при встречах нелюбимых…», каждый хранит в сердце заветную мечту:
МЕЧТА ПОЭТА
И светлую избу построит,
и песню о друге споёт,
и в космос дорогу откроет,
и лебедем в вальсе плывёт.
Стихи прочитает и спляшет,
и стопку до края нальёт… Геннадий Елистратов
Давно проникаюсь мечтою,
Надеюсь, и жду, и грущу.
Уверен: её я достоин –
той самой, какую ищу.
Прикрыть мне глаза только стоит,
и вновь предо мною Она,
что с лёгкостью избу построит
и выпьет со мною вина.
Она и борща мне наварит,
стихи с выраженьем прочтёт,
любовью и страстью одарит,
пока я дремлю, простирнёт.
И с лёгкостью, как между делом,
до блеска начистит паркет
и, радуя стройностью тела,
крутнёт предо мной пируэт.
И в баньке похлещет до пота,
уложит меня на кровать,
сама ж упорхнёт на работу
любимые шпалы таскать.
К концу 90-х все литературные и периодические издания были завалены подобными „шедеврами“. В одних только интернет-сайтах поэтов на сегодня числиться около ста пятидесяти тысяч. Ребята пёрли напролом и брали штурмом отделения Союза Писателей. Естественно, СП стало не хватать, и их сначала стали делить, потом размножать, а затем создавать и новые поэтические братства:
Все люди – братья! А поэты,
Должно быть, братья-близнецы:
Хотя по разному одеты
И разные у них отцы. (Николай Васильев, Рог Борея № XIV)
Братства, создавали свои газеты и альманахи. В них они восхваляли своих и выливали уша-ты грязи на конкурентов. Они даже учреждали свои премии и медали. Но всех их всё же мучила не восстребованность, пишешь, пишешь, а толку?
ОЧЕРЕДНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
Меня уж пол-Питера читает,
Да только Лениздат не сознаёт
Того, насколько он теряет,
Что до сих пор меня не издаёт. Александр Лазаревский („Рог Борея“)
Меня уже пол-Питера читает,
Пол-Питера читает Лениздат,
Поэтому они меня не знают –
Признаюсь, что я этому не рад.
Ведь этой несуразной половине
Настолько, я скажу, не повезло,
Что как поймут, так побегут к осине,
Где на Иуду просветление нашло.
Давно прошли мы гласности этапы,
Чего ж цепляться к идеалу строк?
Ну, рифману там лапа – крёстный папа,
Ну, рубану крючок и кадычок.
Великодушно я прощаю Лениздату,
Есть у меня величие в крови,
К тому же я способен к самиздату –
Там брак по „бабкам“, а не по любви.
Жена грызёт и отсылает к маме,
Культурно ухожу, без матюга,
Иду к своей Литературной даме,
Что раздаёт Бореевы рога.
Даже штатным писакам старого формата, воспевающим природу, а также боевые и трудовые подвиги советского народа, стало совсем невмоготу:
ЧТО ПОЭТА НЫНЧЕ КОРМИТ
Ибо будь ты в лучшей форме,
Не поднимешься со дна.
Что поэта нынче кормит?
Переводы и жена! Вадим Борисов-Введенский („Рог Борея“)
Мне сказал поэт маститый
За стаканчиком вина:
– Трудно жить сейчас пиитам,
Хорошо, как есть жена.
Повезло поэту Славке,
Что ему тот гонорар.
Его баба на заправке –
Там совсем другой навар!
А у песенника Васи
Головной экономист
На какой-то крупной базе –
Потому он оптимист.
– А у вас? – вопрос свой вставил,
Продолжая ту канву.
Сплюнув, тон он малость сбавил:
– Переводами живу.
А что уж тут говорить про молодых, энергичных, рвущихся к славе. Не получив заслуженного признания, они просто полыхают:
ПРОКЛЯТЬЕ
Рассыпься, нечистая сила,
Отхлынь, кровожадная, прочь!
Ты счастье моё надкусила,
И мне уже трудно помочь. Борис Маслобоев („Рог Борея“)
Мне на уколы денег не хватает,
Есть на таблетки – правда, не на все,
Вот потому и ведьмы донимают,
Особенно на взлётной полосе.
Я так хочу к заоблачным вершинам
Взлететь – хоть на Олимп, хоть на Парнас!
Но эти кровожадные скотины
Мешают мне уже в который раз.
Как только соберусь я разбежаться,
Чтоб оторваться от земли и воспарить,
Они, подлюки, сразу же кусаться
И мётлами по голове вовсю лупить.
Закончилось давно моё терпенье,
На эту разухабистую тать
Во все инстанции пишу я заявленья,
Что классиком мне всё мешают стать.
Искусанный, избитый этой бандой,
Который год страдаю день и ночь.
И даже рогбореевские гранды,
Боюсь, не в силах мне уже помочь!
О своих мучениях, трудностях с математикой, издержках для внешности („Опадают кудри словно листья…“) и даже смертельных опасностях („С высоты прединсультного пика…“) на пути самовыражения рассказывают нам питерские пииты.
У ПОСТАМЕНТА
Тут глазам Ильич бронзовощёкий
С ручкой указующей предстал.
От народа страшно он далёкий,
И народы страшно он достал. Генрих Лазаревский („Рог Борея“)
Стоит везде в знакомом эпатаже,
То с кепкой, крепко сжатою в руке,
А то рукой протянутой укажет:
Там коммунизм, совсем невдалеке.
Гранитный, бронзовый, иной раз и бетонный
Народом водружён на постамент,
Вчера он гением у нас был наречённый,
А ныне – непонятный элемент.
И хорошо, поставили повыше,
Лишь голуби, бывает, достают,
Но вот недавно я такое слышал,
Что кое-где в цветмет его сдают!
Гранитно- там или бетоннощёкий,
Да пусть стоит – хоть площадь, хоть вокзал,
Народу в этом виде он далёкий,
А бронзовый – народы он достал!
Часа четыре Генрих, углублённо,
В задумчивости рядом с ним стоял,
То ли в рубли переводил он тонны,
А то ли рифму новую искал.
ПАДЕЖНЫЙ ПАССАЖ
Плывут минуты океаном
Всепоглощающих надежд.
Мы в танце медленном и странном
Играем в дательный падеж. Сергей Новиков („Русь“)
Имею к вам я предложенье
Прочесть прекрасные стихи.
В них чувств несу своих броженье
И мысли – как они лихи!
Они все родились в мученьях,
Как схватки были тяжелы!
И вырвалось стихосложенье
Из мрака беспросветной мглы.
В нём для умов даю вам пищу,
Запал душевному огню,
Я вас от пошлости очищу.
Ничуть себя в том не виню,
Что при творенье силы отдал,
Оставил бы – получше б жил,
Всё, что скопил за эти годы,
Вам безвозмездно предложил.
Себе ни капли не оставил,
Весь на нулях – мой путь в бомжи.
Как тяжек путь к бессмертной славе!
Ах, падежи вы, падежи…
Совсем другое дело – поэты, пробившиеся в избранники, имеющие какое-никакое имя, членство в СП, учёные звания и пр., прописавшиеся на страницы известных журналов. Они манипулируют словами и терминами, пока ещё недоступными обычным пиитам.
СЕНОКОСНАЯ ПОРА
Вно-, вно-, снова, вновь, ещё раз, опять
Посе-, посе-, щаю, и-тил, и -щу птичью квинту…
Косу и грабли взять, как гитару и гусли,
чтобы травинка к травинке ложилась сама
строчкой, звеня стебельками,
как струйками в русле
тканого, что ли, струнного, что ли, письма…
Анатолий Найман („Октябрь“ № 1, 2005 г.)
Что паучок потребляет, чтоб плесть паутину?
В школе никто никогда не расскажет, и пусть.
Мама хотела, освоил чтоб я мандолину,
Моцарта чтобы играл целиком наизусть.
Пальцы сбивались о так надоевшие струны,
Я их в отместку тайком иногда подрезал,
Гости кивали мне в праздники и в их кануны,
Им монотонно я чьи-то этюды играл.
Кончилось детство, те струны порвал и запутал,
И лишь протяжность их в душу мою забрела,
Чтобы строка у стиха не казалась раздутой,
Делал натяг, чтоб стройна была, словно стрела.
Долго растил я талант свой поэта без спроса,
Мама страдает, что я музыкантом не стал,
Но наступила теперь вот пора сенокоса,
Вот и скирдую какой-никакой капитал.
РЕФРЕН
Ночь. Фет. Нелестный шелест веток
сирени. Прошлогодний снег,
и я другой не знаю, где так устало дышит человек…
…какие сны, какие песни, какой пустой Колонный зал...
Бахыт Кенжеев („Октябрь“ № 4, 2005 г.)
Пронзила мысль, как песнь запели:
теперь до истины чуток.
В глазах картины запестрели. Да! Ждёт нас новый завиток!
Страна и Пушкина и Фета, была ты шире и длинней,
осталась песня не допета, и карта отвалилась. Клей
подсох с времён, как до окраин слова и пелись и лились,
какой же сволочью был Каин, такие не перевелись
сегодня, будут они завтра, от выносов Колонный зал
устанет, снова будет жатва и битва вновь за урожай.
И птиц из золота заменят, и звёзды снова возгорят,
и песня сразу возродится и зазвучит.
За признанными и маститыми старательно подтягивается молодёжь. Они тоже хотят примазаться к вечному, они тоже хотят изобрести что-то новое.
ОТХОДИЛОСЬ И ОТЪЕЗДИЛОСЬ ЗА КРАЙ…
Так жилось, так пелось, так писалось,
Так ходилось-ездилось за край…
Василий Ковалёв 27 лет («Звезда» № 7, 2005 г.)
Не жалею, не зову, не плачу –
Мысль такую высказал поэт,
Он, как я, был, знаю, тоже мачо
И писал, когда моих был лет.
И меня тут мысли посетили,
Что уже, похоже, отжилось.
Всё-то мы по жизни откоптили,
Всё уже отпелось, отпилось,
Отлюбилось маковым цветочком,
Отстрелялось, будто из ружья,
И отпенилось пивком по почкам,
И отбилось (били всё мужья).
Лучшего, считаю, уж не будет,
И отъездилось уже, похоже, в Крым,
Как довяну, между нами, люди,
Улечу, как с белых яблонь дым.
Все поэты так вот тосковали
О былом – я тоже будь здоров.
Я хочу, чтоб все в округе знали,
Как страдает Васька Ковалёв!
ГРЁБАНЫЙ СТИХ
Выполз нег на зелен луг.
Тихо лёг.
Полежал один денёк
и утёк.
Александр Левин, молодой программист („Знамя“ № 4, 2005 г.)
Выполз Грёб на белый свет,
тихо лёг,
полежал чуть-чуть,
затылок поскрёб.
Что-то в мире воздух стал
сыроват,
и народишко кругом
туповат.
Мимо Левин шёл
проведать куму,
и пригрёбся Грёб наш
сразу к нему:
– Саш, пошли-ка покорять
белый свет,
станешь враз и программист
и поэт.
Буду рифмы я тебе
пригребать…
А и вправду, что такого не взять.
Псевдонимчик прилепил ему – Нег
И галопом в стихотворный забег.
Строчки сразу же все стали лихи,
Жаль, негодными враз стали стихи.
В конце концов, переворошив всю эту разномастную кучу, я определился в главном мотиве этих творцов. Не намного отличаясь от упомянутого в начале Васи, который заверял, что он здесь был, все они хотят увековечить своё имя. Пределом мечтаний поэтов всех категорий является одно:
БЕССМЕРТИЕ
Кто должен умереть – умрёт.
Кто выживет – бессмертным будет.
И, если даже смерть придёт,
друзья за это не осудят.
Геннадий Елистратов
Кто должен умереть, умрёт.
Не сомневайтесь, это будет с каждым,
Ко всем: кто ждёт её и кто не ждёт –
Костлявая заявится однажды.
Пусть кто-то попытается сбежать,
А кто свой дом на все запоры закрывает,
Но ей на все уловки те плевать,
Трусливых она, ох не уважает.
Вот то ли дело я, хотя не жду
В ближайшем будущем её прихода,
Средь смельчаков не в заднем я ряду,
Отвагу подарила мне природа.
Придёт, скажу: – Вот все мои грехи,
За них готов я понести и кару,
Зато какие я пишу стихи
Великолепные, прочти хотя бы пару.
Она взахлёб десяток их прочтёт
И где всплакнёт, а где-то улыбнётся,
И вся костлявость у неё уйдёт,
Она вдруг спелым яблочком нальётся.
А я скажу: – Вот я с тобой уйду,
Друзья меня, конечно, не осудят,
С трудом переживут эту беду,
Но что же с человечеством-то будет?!
Ну кто слова поддержки всем найдёт,
Подскажет путь – куда идти, откуда?
Смутившись, смерть тихонечко уйдёт…
А я останусь и бессмертным буду!
РS. Будут ли востребованы поэты в будущем, сказать затрудняюсь. В самом ближайшем времени этого точно не произойдёт. Упрощение языка, нивелирование потребностей и моральных принципов не способствуют развитию данного вида творчества. Уже сейчас поэзией интересуются менее одного процента читателей, да и то большинство из них те, кто сам пытается писать. Но стремление к самовыражению у людей будет всегда. Вот с ними я и хочу поделиться своим взглядом на пресловутое Вдохновение.
В процессе любого творчества участвуют две составляющие – разум и эмоции. Причём разум участвует в этом процессе дважды. Сначала через него проходит информация извне, отчего зависит полнота и красочность картины восприятия, а потом с его же помощью рисуется другая картина, в которой смешаны эмоциональная и философская составляющие каждого индивида. Развитием ума и богатством эмоций достигаются яркость восприятия и социальная значимость каждого произведения.
Вдохновение не приходит свыше. Оно находится внутри каждого, в его душе, и требуется лишь какой-то небольшой толчок, маленькая искорка, чтобы его разжечь. Правда, разжечь можно лишь те души, в которых есть чему гореть.
Алексей Аимин