[GREEN]

№ 20

Сказка и Зиме – старухе

Глава 1

Давным-давно, когда звери разговаривали, деревья росли тремя кронами, солнце вставало на востоке, а садилось на западе, за затерянным сказочным лесом на небольшом хуторке, что звался Межзимье, в маленькой избушке жила старуха Зима. Жила, не обременяя никого, покряхтывая, постанывая от годков да воспоминаний. Ходит, за спину держится, жалуется вслух на радикулиты, ревматизмы, выпадение дисков позвоночника, больные ноги и старушечью, одинокую жизнь. Казалось бы, зима белая, пушистая, сильная, стильная, а тут – забытая богом и людьми старуха. Бывало, сядет у окна на зимний лес глядит, вспоминает о жизни молодой, развесёлой. Откроет сундуки с нарядами, украшениями, да залюбуется серебряными подвесками, хрустальными брошами, каменьями самоцветами, накидками из снега пушистого, платьями красоты неписаной, что раньше надевала на себя стройную да молодую. А ныне, раздобрела, вширь раздалась от жизни сидячей, да годков внушительных.

Вот-вот осень передаст жезл правления. Ни одной одёжки, подходящей к фигуре расплывшейся не осталось, не в чем выйти Мир украшать, да и не приглашают уже. Сто лет, как отреклась от суеты сует, словно в монастырь удалилась. Поди и забыли о ней вовсе. А всё она, тоска зелёная. Ждала любви, надеялась встретить его, единственного, с которым и в зиму тепло и летом не жарко, а нет, не случилось с ней этого. Разочаровалась во всём, загрустила, затосковала. А тут девица- Метелица, дай да и предложи: "Отдохни, - говорит, - а я за тебя службу послужу зимнюю, суровую. Коли захочешь вернуться, дай знать, а пока, договор составим, как полагается, чтоб потом претензий не было. Ты же меня с детства знаешь - не обману". С тех пор Метелица вместо неё служит. Чего уж там? Молодость – всё понятно. Так бы и ушла в забвение Зима старая, если бы не случай. А дело было так.

Молодец, по имени Ветрогон заблукал в лесу. Въехал в осенний листопад, на коне белом, да закружил его оборотень лесной, стерев пути дорожки, затоптав звериные тропы, уводя дальше и дальше в густоту лесную, на погибель. Долго ли, коротко ли Ветрогон по лесу кружил, листья в лицо били с силой, не давая глаз разомкнуть, деревья падали, как подкошенные, коню путь преграждая. Ночь день сменяла, а он всё блуждал, не находя тропинки спасительной. В конце третьих суток неожиданно повалил снег. Темнота сурово насупила брови, глядя на молодца, громко песни распевающего на весь ночной лес о любви к даме прекрасной.

Уже филин прокричал, объявляя приход полуночи, звезды высыпали хороводы водить. Луна, разодевшись в молочные шелка да кисеи, выплыла из-за туч, руководить небесными, глупыми созданиями, а он всё едет да поёт, нарушая законы ночи.

Зима неожиданно проснулась от звуков непонятных, странных. Прислушалась. Сползла с перин, в окошко выглянула, а там, ночь хороводится, да красота неописуемая. Лес снегом да звёздами усыпан, луна на верхушке сосны восседает горделиво, кометы летают тучи веселят, хвостами размахивают, серебристый след оставляя небесам, как автограф.

Диву даётся старуха. Такой красоты ночной ни разу не видывала. И вдруг голос, как с неба свалился, да так близко раздаётся. Красивый, бархатный. Завораживает слух старушечий. Заслушалась Зимушка, а тут… стук в дверь настырный, непустячный, всерьёз кто-то ломится в избушку.

Испугалась старушка Зима, давно к ней никто не жаловал в гости, да ещё среди ночи. Страшно. Затерянный, одинокий хутор, позади лес, иди свищи, на помощь зови – никого на сотни вёрст. Да и девица она, и такое бывает, а вы что думали?

Старушка Зима подошла к двери, прислушивается.

- Люди добрые, откройте путнику дверь. Мне бы отдохнуть, да коня накормить, - раздался голос молодецкий.

Не торопится открывать дверь незнакомцу, обдумывает.

- Аль не вор ты? Не разбойник с большой дороги? – спрашивает.
- Нет, девица, нет красавица, - отвечает путник.

От слов последних расплылось личико старушки в улыбке радостной. За множество годков прошедших, никто так красиво к ней не обращался. Приоткрыла дверь, выглянула на улицу. На пороге конь стоит, да копытом бьёт в дверь. А на коне молодец сидит, красив собой, как бог, вот только с глазами его что-то, красные, опухшие, невидящие.

- Что с глазами твоими добрый молодец? - спрашивает старушка, - не видят они света белого, не уж то слеп ты, как филин в свете дня?
- Глаза от вьюг да снега воспалились, через день другой зрение вернётся, смогу увидеть красу твою ненаглядную. Голос твой нежен, как ручей весенний журчит. Представляю, как красива ты девица, - молвил молодец, слезая с коня.

Провела старушка Зима доброго молодца в избу. Печь растопила, блины замесила. И всё спорится в руках старческих, как смолоду не бывало. Коня в конюшню отвела, сена подкинула. Когда-то здесь пегасы белые стояли, гривами серебряными трясли, крыльями взмахивая, бури снежные поднимали, копытами били - звёзды дождём серебряным падали. Давно кони перекочевали к Метелице, сама и отдала.

В избушку вернулась, на молодца глядит. Красив, глаз не отвести. Глаза карие, огромные, волос кудрявится тёмный, губы чувственные, подбородок мужественный, на две половинки расколот.

Блинами горячими его потчует, да кофеями заморскими поит, что дед Мороз, в прошлом веке привез из стран заморских, называя их "бразилЯнскими зёрнами".

Молодец ест да нахваливает хозяюшку. Пальцы облизывает после блина каждого.

- Почему одна живешь, девица? Место далёкое, дороги к нему путанные, тяжёлые, в снегах глубоких спрятаны. Не скучно ли тебе красавица, не страшно ли тебе родимая?

Вздыхает старушка, а сама голосом напевным отвечает, слезы смахивая.

"Народилась я здесь. Всю жизнь долгую прожила на хуторе далёком. Правду скажу тебе молодец. Стара я, очень стара. Старше гор навесных и леса этого. Не девица я красавица, а старуха Зима. Приняла старость, как веру, обрекла себя на одиночество да бездействие, устала быть нелюбимой, понимаешь, о чём я? Силу свою и молодость подарила Метелице, быть может, ей повезёт больше, чем мне.

Молча, выслушал признание честное добрый молодец, да слеза скупая скатилась из глаз невидящих.

- Да ты ешь, мил человек, да почивать ложись, не обращай внимания на слова мои. История эта давняя, снегом припорошена, да сединой вековой. Привыкла я к старости и одиночеству, ничего менять не хочу уже, да и поздно, - шепчет горестно старушка Зима.
- Не правду говоришь, - молвит молодец, - невозможно забыть то, что любо, да смыслом жизни было. Негоже мириться с этим. Помочь тебе хочу, девица. Не удивляйся, как услыхал голос твой, образ ясный в глазах невидящих возник. Хочешь, поведаю тебе, какой тебя представляю? И не дожидаясь ответа начал.
- Как подъехал к избушке твоей, конь встал, как вкопанный, а ветер, заплакал, как дитя от материнской груди отнятое. Чудно, странно. Глаза мои не видят, вот и пел песни всю дорогу, себя самого успокаивая, да коня верного. Как услыхал голос твой, в глазах озарение вспыхнуло. Девица - красавица, с косою белою до земли. Глаза, как самоцветы, с серебряными крапинками по краям. Брови русы, уста розовые. Да платье на тебе красы невиданной. Белое, длинное, по земле стелется, обшитое понизу снежинками пушистыми, да кристаллами льда хрупкого. И поверил я в образ нежный. Полюбилась ты мне. Коли девицей была бы, замуж за себя позвал, а коли ты женщина старая, буду любить тебя и уважать, как бабушку рОдную, - встал молодец, во весь рост огромный, да низко поклонился в ноги Зимушке.

Да такая печаль вдруг взяла её, сердце заныло, заболело. Такого молодца ждала она всю жизнь долгую, а пришло счастье, когда возможности нет насладиться им. Пригорюнилась Зимушка, горько заплакала.


Глава 2


Спит молодец на скамье, на глазах компресс из трав лечебных. Тишина на хуторе, лес дремлет под покрывалом ночи да снега.

Не спится Зиме старухе. Вышла на крыльцо, вдохнула свежести снежной, Метелицей присланной да призадумалась. Много знамо ею способов вернуть себе молодость, да не верит в силы свои, вот комплексов нажила за жизнь долгую, одинокую. Быть может, боится чего старушка Зима?? Не уж то боится молодой стать? Любить! Вновь делами серьёзными заняться? Службу природе служить, быть Зимой красавицей.

Неожиданно налетела метель снежная да холодная, Метелицей заведённая. Старуху с ног ветром сбило, да носом в сугроб и ткнуло. Рассмеялась девица Снежная, глядя сверху вниз на старуху.

Будто пощёчину получила Зима старая. Да такая обида её проняла. Всё отдала молодухе Метелице: молодость, силу, коней крылатых волшебных и власть безграничную.

"Что позволяет себе девица - Метелица? Как ведёт себя со старостью уважаемой? Как посмела смеяться надо мной? Ох, накажу её за наглость да неуважение к старшим. Знает ведь, что я на прогулку вышла легко одетая, ведает, что думы размышляю важные!"

Рассердилась не на шутку старуха Зима. Шубейку распахнула, воздуха в лёгкие набрала, закашлялась, чихнула, да как выдохнет. Откуда сила взялась в лёгких? Такой ветер подняла да пургу нагнала, что леса не видно стало, в белесости снежной потонул, будто не бывало вовсе. Задрожал воздух морозный. Пуще - прежнего Зима сердится, а Метелица потешается, кружит вокруг да около, смехом дерзким воздух сотрясает. Осерчала Зима на молодость безголовую, да как завьюжит, закружит на месте, такой вой по лесу пронёсся, что старожил филин с ветки замертво упал, то ли со страху помер, то ли замёрз заживо, кто знает?

Блестят глаза Зимы огнями дивными, давно такого блеску в них не наблюдалось. Волос выбился из пучка старушечьего, да по ветру стелется косой белой, следа от прежнего клочка, да трёх перьев не осталось. Лютует Зима, ох, лютует. Температуру воздуха до минуса тридцати скинула, не останавливается - снижает да снижает. Жарко ей стало. Шубейку старую на землю скинула, лицо раскраснелось, губы порозовели, щёки помолодели, морщины сгладились. Глаза искрятся звёздами холодными.

- Кони мои, летящие по ветру, скользящие меж звёзд, да времени. Вертайтесь к хозяйке единственной, службу служить вечную, нужную. Встаньте предо мною, голуби мои крылатые. Отзываю вас обратно, на веки веков в услужение ко мне - Зиме лютой, справедливой, - заклинает Зима.

Небо разделилось на две половинки. На одной из них звезды заметались в испуге, притушив огни яркие – на другой луна, перепуганная до смерти, похудевшая в одночасье, замерла, не шевелится. Большая Медведица, медвежат к себе прижимает, сторонится на небосводе, чтоб кони не затоптали. Кометы хвосты поджали. Небесный переполох, иначе не назовёшь. Зима свет зажгла от кристаллов ледовых, северных. Видно, как днём стало. Кони крылатые копытами бьют на радостях при виде хозяйки, крыльями машут приветствуя. Серебром чистым дорогу от небес до земли усеяли.

Зима глядит, не наглядится на пегасов верных. Взор её остановился на санях. Не те сани, не её резные, замысловатыми узорами плетённые, из хвостов комет ярких покрывалами крытые, цвЕту сияния северного, её подругой, королевой Снегов, расписанные. Сани, что перед ней – Метелицы, тоже красивы, но не так хороши, как прежние.

"Не ценит молодёжь старины, всё меняет по вкусу своему да разумению, - сердится Зима. – Эй, Метелица, юная да глупая, придётся тебе ответ держать предо мною - Зимою лютою да справедливою. Верни мне сани старинные, а свои забирай, пока не передумала, мне они без надобности! – строго приказывает Зима Метелице.

Заметалась Метелица, испугавшись гнева - гневного, стоит перед Зимой - владычицей, взгляд прячет в бури снежные, боится смотреть в глаза её.

- Дай мне один день да ночь, - молвит тихим голосом, - всё верну тебе. Не гони от себя прочь, оставь рядом в услужение. Сани твои целёхоньки, на подворье моём тебя дожидаются. Знала, что вернёшься к службе, да силе волшебной, поэтому и не пользовалась ими, а что посмеивалась над тобой – прости, не гневайся, Зима - красавица".

"Красавица? – пронеслось в головушке Зимы старухи. – Она ещё потешается над моими сединами?"

Словно угадала мысли её Метелица, улыбнулась.

"Не уж то старуха не почувствовала в себе перемен, к зеркалу лесному не поспешила? – думает. - Забыла о нём и хорошо, мне на руку".

- Завтра к ночи верну сани твои, а пока, прощай Ваше Величество Зима вьюжная", - сказала и исчезла в метели, как птица в небе.

Забыла Зима о зеркале волшебном. И что смотреть в него? Ничего нового не увидит, кроме старости. Рассвет близок, да и отдохнуть пора от ночи мятежной.

В избушку вернулась. Спит молодец сном праведным. Залюбовалась Зима лицом его мужественным, речи вспомнила. С горечью подумала о том, что замуж за него пошла бы, если бы не…

Пироги затеяла, в избушке прибирается. Откуда силы взялись? Удивляется, не нарадуется. Ноги не болят, радикулит исчез, не терзает болью спину. Ревматизмы отступили, не смотря на то, что на морозном воздухе ночь провела без шубейки, сапог, да платка тёплого. В голове не звенит, в теле лёгкость неимоверная, как в молодые годы! Диво дивное, что происходит в старушечьем организме?! Революционный переворот! Почем знать Зиме, что у этого явления имеется совершенно другое название!


Глава 3


Ветрогон приоткрыл глаза, видит очертания неясные, расплывчатые, но видит. "Ай, да травы у Зимы - зимушки, ай да руки, нежные, ловкие", - думает с любовью о хозяюшке. Лежит, присматривается, проверяет ощущения. Глядит, по избе девица - красавица носится, хозяйничает, стол накрывает, пыль протирает, полы намывает.

Улыбнулся Ветрогон, сообразил, что произошло, но делает вид, что слеп ещё, не хочет открываться перед хозяйкой, любуется. А она с нежностью да лаской смотрит в его глаза "невидящие". Истомой сердце заходится от взгляда его случайного.

Потчует его три дня и три ночи, травами глаза зрячие лечит, а он всё притворяется слепым, да беспомощным.

На исходе третьего дня, ближе к ночи, погода изменилась, заупрямилась. Снег выпал бел да колюч. Деревья в лесу от его прикосновений вздрагивают, как от игл ежовых. Ветрище воет, как по покойнику, да хуторок треплет, как простынку - не к добру это. А тут молодец в дорогу засобирался. Уж не знает хозяйка, как отговорить его. Глазами незрячими пугает, что ослепнет навеки веков от снежной яркости да белесости. Хочет, чтоб подольше рядом задержался, хоть и грешно так думать, но люб он ей стал, с той самой минуты, как впервые увидала его.

Молодец и слышать не хочет, упрямится. Дело говорит в лесу у него, неотложное. С тем и ушёл.



Мечется по избе Зима, места себе не находит. Всё выглядывает молодца, вдруг передумает да вернётся? Разум теряет от чувств нахлынувших. Голова разболелась, воздуха не хватает. Вышла во двор, а там – светопреставление разыгралось. Слышит Зима голос Метелицы, сквозь завывание ветра. Зима и спрашивает: "Никак сани привезла мои резные, так почему не вижу их у избы своей"?

- А зачем тебе сани, старухе древней? – смеётся Метелица. – Тебе только и осталось, что ночь прожить, а с приходом света первого помрёшь! Забыла уговор наш? Сама мне подарила жизнь свою и силу, ленивица глупая.
- О чём речь ведёшь, дева бессовестная? Как разговариваешь с Зимой лютою? – грозно спрашивает Зимушка.
- С рассветом сто лет будет, как в старухах ходишь. А в договоре нашем строчкой прописано "Коль пройдёт столетие, со дня вступления девы Метелицы в должность зимнюю, а Зима настоящая не вернёт себе силу и молодость, да не подтвердит сей факт перед лесным зеркалом – смерть её ждёт неминучая", - смеётся Метелица. -Готовь, бабка, гроб. Помрёшь поутру, а я Зимой - Красавицей зваться буду. Прощай.

Как услыхала Зима - зимушка речи эти, дурно ей стало. Поняла гнилую сущность девицы - Метелицы. Не было такой строки в договоре, не подписывала. Никак обманщица подделала почерк её, да подпись фальшивую проставила? В снег упала лицом, разрыдалась. Силы покинули тело. Не успеть ей, добраться до зеркала волшебного, поведать ему правду, покаяться - не успеть. Горизонт светлеет, вот-вот заря первая осветит кроны деревьев.

Чувствует, конец близок. Не об этом ли мечтала она одинокими вечерами на протяжении последних ста лет? Поднялась на ноги да пошла в лес родимый. Помирать так там, среди деревьев белых, запахов зимних. "Прощай, Ветрогон. Свою любовь к тебе с собой унесу, в вечность вечную", - думает напоследок.

Плетётся по лесу, прощается, а навстречу конь белый вихрем летит. Чуть с ног не сшиб. Ветрогон соскочил с коня браво да весело и к Зимушке кинулся. За плечи встряхнул и молвит: "Что же ты, в самом деле, как спящая красавица? Пойдём в избу, поторопись, подарок у меня для тебя, припасён необыкновенный". А она стоит статуей, ни ногой, ни рукой пошевельнуть - перенервничала. Подхватил он Зимушку на руки, усадил на коня, да припустил быстрее ветра. В избу внёс. Поставил на пол, подарок разворачивает – зеркало лесное, волшебное. Зимушка дар речи потеряла при виде его.

- Как же ты, Ветрогонушка, изъял зеркальце у леса? Откуда узнал? – только и спросила, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
- Потом расскажу, а сейчас взгляни на себя в зеркало.

Зима глаза прикрывает, боязно ей, вот-вот кондрашка хватит. Что в зеркале увидит? Себя старую, немощную и помрёт сиюминутно? Или успеет покаяться перед чудом зеркальным, да в девицу превратиться, если заря припоздниться пожелает?!

Провела Зимушка рукой по зеркалу, дыхнула на него холодом. Изба инеем покрылась. Окна в узоры оделись трепетно кружевные. Стены, словно в белые материи нарядились. Зеркальце и открылось, отражением поблёскивая, а в нём Зима молодой девой отражается – красивая! Коса белая до пола, лицом свежа, уста розовые, глаза кристаллами северные блещут, брови змейкой изгибаются, станом стройна да гибка.

"Навеки вечно господствовать будешь в своём времени года, - промолвило зеркало. - Отныне зваться будешь Зимой красавиШной. С приходом Зорьки - зорюшки, изгоняю девицу Метелицу из царствий зимних, стылых за помыслы грязные, поступки не интеллигентные. Тебе же, Зима, совет дам на будущее - служи службу, как раньше верно да от сердца зимнего. Замуж иди за рыцаря Ветрогона-первого, верного тебе и любящего. Отныне, рука об руку, правьте миром зимним в любви да согласии".

Зеркало замолчало, отражение исчезло. Смотрит Ветрогон на красавицу, руку свою ей протягивает.

- Согласна ли ты красавица стать женой моей любимой?

Раскраснелось лицо Зимушки от счастья. Положила голову на грудь своего рыцаря.



Ах, совсем заболталась я. Не поведала вам о том, как узнал Ветрогон о чудо - зеркале. А так и узнал, блуждая по лесу, в поисках дороги спасительной. Девица - Метелица с оборотнем лесным вслух говорили о заговоре нечистом против Зимы старушки, он и подслушал. Разве может мужчина в стороне оставаться, когда детей да стариков обижают?!

С тех пор они вместе живут и правят зимним миром. Ветрогон ветра нагоняет, в помощь супруге. Она снега раскидывает, природу украшает, как же без снега? А детишки уж как ждут её прихода? Сани наготове, лыжи, коньки. Сколько ей работы предстоит? Всё это мелочи, когда рядом любимый. Не удивляйтесь, у них там, в северных кругах морозных, заполярьях да Лапландиях, горных вершинах снежных всё держится на любви. Удивляетесь? Поверьте! Любовь правит миром, как и красота, будь это сказка иль быль. У каждого из нас своя сказка, а уж, какая она будет добрая или не очень, с радостным и счастливым концом иль сплошным разочарованием зависит от нас с вами. Вот и сказки конец. Мира да любви вам, люди добрые!

[GREEN]

№ 21

Загадочный шестой В


Собственно, я мог бы отдыхать всё лето. Я так бы и поступил. Но даже отдыхающих должен время от времени чем-то кормиться, платить хозяйке за угол и позволять себе элементарные платные радости. Ни на то, ни на другое, ни на третье у меня не имелось ни копейки.

Делать я ничего не умею, а вагоны разгружать не хочу. Поэтому оставался единственный путь, и путь этот привел меня в облоно.

Сказать, что мне там обрадовались, значит, ничего не сказать. Если бы мне предложили коньячку с шоколадными конфетами, я бы ничуть не удивился. Но – увы!- заведение было не настолько богато, чтобы позволить себе вообщем-то чуждую для нашего образа жизни западную роскошь. Так матушка не встречает после многолетней разлуки сына-оболтуса или лидеров большой восьмерки в столице всё менее развивающегося государства, как встречали меня. На меня сбежались посмотреть, как на смотрины. Прекрасные гурии тараторили без умолку и пытались усыпить мою бдительность.

Завоблоно смотрел на меня, как на восьмое чудо света, и предлагал все возможные земные блага, как то: районный коэффициент, коммунальное жилье, подъемные, аванс и даже скидки по оплате ЖКХ.

Я выбрал Чернореченск, потому что это был самый дальний угол области. А чем дальше, тем, известно, заманчивей.

Городок этот замечателен тем, что в нем нет ничего замечательного. И если вам не повезло побывать в Чернореченске, значит, вы избежали массы ненужных впечатлений.

Здесь меня ожидал столь же радушный прием. Но прелестных гурий заменила пожилая инспекторша кадров, правда, улыбающаяся постоянно и не без кокетства.

Мне предложили среднюю школу номер три. При этом и.о. и инспекторша как-то странно переглянулись между собой, что должно было бы насторожить меня, но не насторожило по причине полного безразличия к дальнейшей своей судьбе.

Мне даже предложили подвезти, но я отказался, изъявив страстное желание познакомиться поближе с родным с сегодняшнего утра городком.

В первом же ларьке я купил на последние деньги бутылку со слабоалкогольным, но хорошо снимающим последствия вагонной ночи и при этом оставляющим запах тропического фрукта напитком. Утолив жажду, я бодро направился к месту моей предстоящей педагогической славы.

Разумеется, в школе полным ходом шел ремонт. Детишки городили новый забор и окрашивали его в ядовитый зеленый цвет. Технички носили ведра с краской и известкой с первого этажа на второй и со второго на первый, и все поминали какую-то Катю, которая куда-то ушла и чего-то должна была принести.

Стараясь не замазать помятые брюки, я пробрался на второй этаж в кабинет директора. Это был импозантный мужчина лет этак, с золотыми зубами и намечающейся плешью.

Он долго тряс мою руку, приговаривая:
- Это хорошо! Это хорошо!

Я улыбался, соглашаясь с ним, что тоже в этом не нахожу ничего плохого.

- У нас, понимаете, учительница ушла в декретный отпуск. Женщины…

И тут же неожиданно директор предложил:
- А пойдемте я покажу вам рабочее место!

И как-то посмотрел на меня. Меня бы передернуло, если бы не моя природная деликатность.

- О! конечно! Конечно! – закивал я.

Сдалось мне это рабочее место! Вы что же думаете, что я буду все эти летние благодатные деньки корпеть над реставрацией наглядных пособий времен Очакова и покорения Крыма? Как бы не так! Вы поставьте меня на денежное довольствие, выдайте обещанные подъемные… Надо было как-то деликатно перевести разговор в это русло.

В холле нам повстречались стайки ребятишек, опрятно одетых, с ранцами и портфелями. Я с хозяйской озабоченностью проговорил:
- Что-то много у нас осенников!
- Это не осенники,- сказал директор. – Это шестой «В». У них продолжаются занятия.
- Как так? – удивился я. – Но ведь сейчас каникулы!
- Они провинились. И поэтому будут заниматься всё лето.

Я тут же хотел сказать о нарушении закона, о том, как подобное могут терпеть родители… И как это вообще целый класс может оказаться нарушителем? Они что… всем классом три месяца подряд не посещали учебных занятий? Но взглянув на директора, прикусил язык. В его лице было что-то такое нечеловеческое, бестиальной. Представляю, как его боятся ребятишки. Да и взрослые. Такой рявкнет и, пожалуйста, отправляйтесь стирать штанишки.

У меня отпала всякая охота напоминать о подъемных. Уж перебьюсь как-нибудь с полмесяца. Есть же, в конце концов, в городке помойки? А чем бродячие дворняжки лучше меня?

- Вот ваш кабинет!

Директор распахнул двухстворчатую дверь. Мы вошли в просторный зал с наклонным полом и сценой.

- Извините,- сказал я,- я не артист, не музыкант. Я учитель русского языка и литературы.
- Я знаю.

Директор так взглянул на меня, что сразу же пропала всякая охота возражать ему.

- Вон видите доска перед сценой!

Действительно, перед сценой стояла небольшая зеленая доска.

- Можете вести урок перед доской. Но поверьте мне, лучше это делать со сцены.
- Хорошо!- кивнул я.
- Пройдемте на сцену!

Мы поднялись. Директор указал на дверь.

- Это ваше подсобное помещение.
- Нет! погодите! – рассмеялся я. – Это даже не смешно. Зачем мне всё это?

В пыльной с высоким потолком подсобке на витражах лежали стамески, молотки, зубила, дрели, какие-то бакулки, шкатулки, гайки, шайбы и прочий трудовой скарб.

Директор, стоявший ко мне спиной, стал медленно поворачиваться. Я, будучи далеко не смелого десятка, попятился к дверям.

- Сейчас будет звонок! На ваш урок! Вы поняли меня?
- Хорошо! – кивнул я.

Директор, проходя мимо, щелкнул меня по носу. Это было забавно. И я осмелился.

- Знаете, у меня ни копейки. Я кушать хочу. Мне сказали, что подъемные… Авансик хотя бы.

Директор, не поворачиваясь, сказал:
- Готовьтесь к уроку! Готовьтесь, голубчик!

И вышел. Я постоял какое-то время в подсобке и вышел следом за ним. Прошел по коридору к парадному крыльцу. Хорошо, что хоть есть сигареты. Может быть, хоть табак приглушит чувство голода. Я отошел чуть подальше, стал за толстое дерево, надеясь, что здесь меня не заметят. Когда я прикурил сигарету, раздались голоса. Мимо меня проходили девушка с юношей. Судя по всему старшеклассники, и шли они из школы. На девушке всё было салатного цвета: кофточка, узкие брючки, сандалики, носочки, заколка в волосах. Даже глаза у нее, кажется, были салатного цвета. Юношу я не успел разглядеть, потому что в это время они поравнялись со мной. А я, надо вам сказать, имею привычку летом в жару носить меховую шапку. Нет, я не панк, не хиппи, не для понтов. Но это еще меня кочевники научили: в летний жар носить теплый головной убор, тогда тебя не хватит солнечный удар. Шапка – единственная моя ценность в жизни. Больше ничего у меня нет: ни угла, ни семьи, ни родственников, ни друзей. Нет! когда-то это всё у меня было. Но это в той жизни, в которой я уже давно не живу. Поэтому, когда девушка сорвала с моей головы шапку и они бросились бежать, я кинулся вслед за ними, истошно вопя:
- Отдайте! Прошу вас, отдайте!

Я бежал быстрее их, и расстояние между нами неумолимо сокращалось. Они тоже понимали, что рано или поздно я их догоню.

- Бросьте шапку! Негодяи! – закричал я им. – Вы мне совершенно не нужны! Мне нужна только моя шапка!

Девушка бросила шапку. Я поднял ее с земли и стряхнул пыль о свои брюки. И направился на урок. Когда я вошел в зал, дети дружно поднялись из-за парт. Перед каждым на парте учебник, тетрадь и пенал. « А что же всё-таки изучают в шестом классе?» Я постарался вспомнить. Но из этого ничего не получилось.

- Как вы уже догадались,- громко заговорил я, широко улыбаясь и стараясь изо всех сил понравиться им,- я буду вести у вас русский язык и литературу. Нет! не вести, а изучать вместе с вами.

Дети, не сводя глаз, смотрели на меня. У каждого идеальная посадка. Ни звука. Какие дисциплинированные дети! В чем же они могли провиниться, что их так жестоко наказали, лишив летних каникул. Но сейчас я спрашивать об этом не буду.

- Ну, что же, ребята! Давайте откроем тетрадки!

Дети, как по команде, раскрыли тетрадки. И снова застыли. Да! Порядочек армейский!

- А теперь запишем дату и тему сегодняшнего урока!

Дети достали авторучки. Я повернулся к доске и стал разыскивать мел. Обычно кусочки мела лежат на специальной подставочке, которая крепится к нижней кромке доски. Но подставка была идеально чистой. Я наклонился, надеясь увидеть мел на полу. Куда же подевался этот чертов мел? В это время у меня за спиной раздался шум, не громкий, но не услышать его мог только глухой. Как будто какая-то птица била крыльями. Я резко повернулся и забыл о всяком меле, уроке, Чернореченске и даже о шапке, которая в это время на несколько сантиметров приподнялась на моей голове.

Один из мальчиков, широко размахивая руками и вытянув шею, летал по залу от стенки к стенке. Чушь! Галиматья какая-то! Наверно, у меня начались глюки от голода. Я потряс головой. Когда я поднял взгляд, то увидел уже две летающих фигуры. Вскоре над партой воспарила девочка. На ней была короткая черная юбочка. Она одной рукой придерживала юбочку, а другой разводила перед собой, как это делают при плавании брассом. Через пять минут добрая дюжина парила в зале. А что же другие? Они тоже не сидели без дела. Кто-то, как муха ползал по стенам, кто-то змеей скользил между партами и стульями. Один мальчик быстро крутился на голове. А вон прыгает кузнечик! Прыг-скок! Прыг-скок! Жаль, что у меня нет сачка! Я рассмеялся. Наверно, ободренные моим смехом, подопечные стали двигаться еще быстрее. Надо мной раздавался свист стремительно пролетающих летунов. Шипенье, стрекотанье, щелканье, жужжанье… Всё пространство было наполнено всевозможными звуками. И только я стоял неподвижно и молчал. Что вообщем-то и неудивительно! Я не умею летать, как птица, ползать по стенам, как муха, и ползать, изгибаясь всем телом, как змея. Я вообще ничего не умею, поэтому и пошел в пед. Мне ничего не оставалось, как опуститься на стул, положить ногу на ногу, скрестить руки на груди и молча наблюдать за происходящим.

В такой позе я просидел молча до самого звонка. Понимаю, что это непедагогично. Учитель не должен идти на поводу. Я должен был выдать тему, чему-то научить этих маленьких оболтусов. Но для этого сперва я должен был навести дисциплину. Как же я мог навести ее? Вы можете заставить порхающую бабочку опуститься и сидеть на одном месте неподвижно сорок минут, слушая придурка в шапке и отвечая на его дурацкие вопросы? Или, может быть, вас послушаются ползующие по стенам мухи и дружно усядутся стройными рядами, чтобы изучать притяжательные и относительные местоимения?

Когда они порхали возле моего лица или проползали возле моих ног, я явственно видел птичьи и змеиные головки. Вначале они все для меня были на одно лицо, но к концу урока я уже начал различать: вот это воробей, а это синица, а это, безо всякого сомнения, уж… Но я не знаю ни птичьего, ни змеиного языка, поэтому не мог понять, о чем они ведут речь. Несомненно, обсуждают нового учителя, болтают о мобильниках, компьютерах, играх, мотоциклах. Что еще может быть интересно шестиклассникам? Когда я изучу их птичий, змеиный, мушиный языки, мне с ними будет легче, потому что я буду говорить с ними о том, что их интересует. А о чем я сейчас могу с ними вести речь, когда я вот здесь сижу на стуле у доски, на которой никто, наверно, никогда не писал, а они…

Теперь мне было понятно, почему шестой «В» лишили каникул и почему мой кабинет величиной с добрый театральный зал.

После урока я зашел к директору. Он разговаривал по телефону. Положил трубку и сухо сказал:
- Я вас слушаю.
- Это я вас слушаю.

Он хмыкнул.

- И что бы вы, мой юный друг, желаете услышать от меня.
- Я уже вам говорил об этом. Мне нужен аванс. Или вы хотите, чтобы учитель вашей школы, молодой специалист, рыскал по помойкам в компании бродячих дворняжек? Или стоял на паперти с протянутой рукой?

Директор встал и подошел к сейфу. Отодвинул бутылку в сторону и достал заветную пачку. Я бы не отказался, если б он отслюнявил побольше этих проклятых бумажек, без которых у молодого подающего надежды учителя прямо на уроке начинаются глюки от голода. Я свернул деньги и сунул их в задний карман своих далеко не первой свежести брюк. Кстати, единственных. Я уже представлял себя сидящим в небольшой уютной забегаловке. Всё-таки жизнь иногда может быть приятной.

Директор закрыл сейф и отошел к окну.

- Что-то жарко сегодня, душноватенько. А они парятся каждый день на уроках.

Директор расстегнул верхнюю пуговицу рубахи, потом следующую.

- Разве вам их не жалко, коллега?
- Очень жалко,- ответил я вполне искренне.
- А мне-то как жалко! Но дисциплина есть дисциплина! Тут послабление, там пожалеешь, они и сядут на голову. Тогда это будет не школа, а фирменный бардак. Бардачище! Вы согласны со мной, коллега?

Он шумно, с каким-то скрежетом расчесывал грудь. Я посмотрел на этот черный шерстистый треугольник, темневший из-под треугольника расстегнутой рубахи, на пальцы, на конце которых вместо ногтей были желтоватые когти, и согласно кивнул. Даже шаркнул ножкой. А что бы вы мне посоветовали делать, если я уже получил аванс и мысленно находился в маленькой уютной забегаловке?

[GREEN]

№ 22

Ягушка


Среди леса дремучего, трав высоких, цветов неувядающих, источающих аромат неземной, возле ручейка быстрого стоит избушка на курьих ножках и живёт в ней старушка-Ягушка влюблённая в Ивашку - путешественника. Любовь у неё случилась в прошлом годе. Мимо на коне проезжал, к ней на огонёк - то и заглянул. По сердцу Ягушке молодец пришёлся. Но вид её лишь страхом в глазах его отразился.
Огорчилась Ягушка к зеркальцу – то волшебному обратилась, с просьбой заветной, чтоб в красу неземную превратило. Исполнило зеркало её желание да не сразу, сопротивлялось очень. Говорило: «не хорошо, Яга, молодца - то обманывать».
Рассердилась Ягушка, да прикрикнула, ногой костяной притопнула. Пригрозила зеркальцу, что выбросит, на мелкие кусочки разобьёт. Зеркальце с испугу и согласилось.
И произошёл великий обман. Полюбил Ягушку Ивашка, да не долго - то и задержался. Дело, вишь было у него, неотложное. Наутро и отъехал, пообещав ровно через год вернуться. Наказ дал, чтоб ждала его краса ненаглядная.
Прошёл год.
Ягушка сидит перед окном, Ивашку ждёт - пождёт.
«Что-то задерживается сокол ясный мой, Ивашка, – огорчалась она, наводя красоту: свёколкой щёчки подрумянила, губки подкрасила. – Может и так сойдёт, вон Кощеюшка и такую любит, замуж зовёт, … – люблю, – говорит, – красу неземную, меня значит", – любуясь на ноготочки накрашенные, думала она и вдруг услышала.
– Ты что, бабка, сдурела! Совсем из ума выжила, тебе ж триста лет завтра, а ты Ивашку на свидание ждёшь. …
Ягушка, от слов таких, подскочила, на говорившего кота покосилась, распалилась, клюшкой по полу бряк, крикнула негодующе:
– Ты что, кот, очумел?! Страх потерял?! Вот сей момент в свинью превращу, на рагу пущу!
Кот испугался, лапкой ротик - то прикрыл, только глазками мырк - да - мырк.
Вдруг стук в дверь. Ягуша, вздрогнула от неожиданности, из-за шторки выглянула. Глядь, а там, Ивашка стоит и громко так говорит:
– Ягушка, свет мой, солнышко,…
Ягушка заметалась по избе-то, растерялася, ему в ответ:
– Погодь, Ивашка, красоту наведу!
– Дык, ты мне и такой люба! – Ивашка ей отвечает, сам в нетерпении с ноги на ногу переступает. – Ну, дай хоть в окошко на тебя полюбоваться! – проговорил он и с крылечка скок, и к окошечку прошёл, заглядывает.
Ягушка едва успела перед его глазами - то шторки занавесить, Ивашке красу неземную до времени, чтоб не показать. В волнение руку к груди прижала, прошептала:

– Чуть успела! – и молодцу уже, – прыток, ты, однако, сердечко моё! Я сказала: погодь, значит погодь, аль русский язык не понимаешь? – сама чуть уголочек шторки отодвинула, на Ивашку любуется. Видит, что огорчился очень молодец, проговорила елейным голосочком, – Сядь вон на скамеечку и жди! Счас подправлю красу свою и объявлюсь!
Ивашка тяжко вздохнул, на скамеечку присел, котомку рядышком положил, ждёт в нетерпении. Ягушка меж тем думу думает:
« Не могу я в таком виде молодцу явиться. Надобно к зеркальцу за помощью обратиться с просьбой, чтоб превратило в красу неземную. Строптивое оно в последнее время стало. … В прошлый раз не хотело помогать, пока не прикрикнула». – Достала зеркальце из ящичка потаённого.
– Привет, стекло! – сказала она, протирая зеркальце рукавом, прошептала Ягушка.
В ответ тишина.
– Ты что молчишь? Аль до сих пор обиду держишь?
Опять молчит зеркало.
Ягушка вспылила, хлоп зеркальцем по столу, то аж зазвенело.
– Ты, что, Ягушка, буянишь?! – вдруг услышала она.
– А с тобой только так и надо говорить! Немедля преврати меня в красу неземную, чтоб Ивашка, от моей красы, дар речи потерял, да чтоб люба ему была!
– Так он тебя еще такой не видел? – Удивилось зеркало, – в прошлый раз помогло тебе, ты ж обещала, что в последний раз! Обман это обман!… Так ты ж ему и такая нравишься, я слышала, сам сказал.
– Молчи, зеркало, немедля приступай, а не то сейчас в ссылку отправлю, под лавку брошу и забуду куда…
– Ладно - ладно не ворчи! Садись! – видя, как Ягушка то бледнеет, то красными пятнами покрывается, спорить не стало.
– Смотри, не переусердствуй! – проговорила, довольная Ягушка, потирая руки в предвкушении превращения. В зеркальце уставилась. Глядь, платочек с головушки ейной упал, а из - под него волосы белокурые, водопадом на грудь упали. Ягушка, от чуда такого прекрасного, вскрикнула:
– Молодец, зеркало, бываешь добрым, да послушным!...
Морщинки расправились, щёчки разрумянились, губки алые в улыбке растянулись и, вдруг услышала:
– Ты б челюсть - то вставила, а то улыбаешься одним зубом!…
Ягушка чуть со стула не упала от неожиданности. Разгневалась на кота, посмевшего рот открыть, – оглянулась, прикрикнула:
– Брысь отседова! – кот быстренько под стол спрятался да, из - под скатерки на неё зыркает. Ягушка прошла к столу. Ящичек выдвинула , достала из него заветную баночку, зубки вынула да в ротик воткнула. Довольная, на кота оглянулась, зубки белоснежные, да ровненькие ему показала. И вдруг опять голос в тиши:
– Фигурку не забудь!... Горбатая ты! – кот ей опять из-под стола комментирует.
Ягушка баночку из рук выронила, та и разлетелась на мелкие осколочки. Кот, зная Ягушкин нрав гневный, быстренько спрятался. Ягушка взбесилась, ногой тук, скатёрочку приподняла, на притаившегося кота грозно глядит.
– Паршивец! – кричит. – Негодяй такой! Да, чтоб ты рыбьей костью подавился!...
– А, где ж её взять - то? – спросил кот.
– Я вот тебе покажу, где взять?! – грозно пригрозила Ягушка. – Ох, – вскрикнула она, выпрямляясь, хватаясь за спину. И вновь в зеркальце уставилась.– «Прав кот! Негоже красе неземной перед глазами молодца бравого появляться такой!»... – подумала она. И тут же к зеркальцу и обратилась:
– Ну, зеркальце, фигуркой прелестной награди,– проговорила она елейным голоском.
Зеркало ей в ответ недовольно отвечает:
– Ягуша, глаза то открой пошире, ты ж прекрасна, как утренний цветочек. Стройна как берёзка, только знай,…
¬Ягушка не дослушав, зеркальце на стол бросила, к дверям кинулась, отворила, выбежала на крыльцо, кричит:
– Ивашка, встречай красу неземную!…
И вдруг увидела, как Ивашка, вместо того, чтобы к ней навстречу бежать с пенька-то и упал без чувств.
Ягушка словно пава к нему подошла, наклонилась, на молодца влюблено смотрит, шепчет:
– Не подвело меня зеркальце, не подвело. Упал от красы моей невиданной. – По щекам Ивашку бьёт, тот и очнулся. Вдруг как закричит:
– Сгинь нечистая сила! – а сам крестится, крестится.
– Что с тобой, Ивашка, это ж я, Ягушка - любовь твоя! – и руки к нему тянет.
Тот вдруг вскочил и дёру дал, бежит не оглядывается. Ягушка на ноги - то встала, ничего не поймёт, котомку в руки Ивашкину взяла, смотрит ему вслед.
– Ивашка, Ивашкаааа!
Тот обернулся, увидел котомку в руках «возлюбленной», вернулся. Хвать её из рук-то Ягуши и бежать без оглядки.
Ягушка стоит ничего понять не может, только тогда очнулась, когда Ивашка в лесу скрылся и перед ней Кощей появился. И услышала она, как он говорит, радостно сверкая беззубым ртом:
– Не меня ль встречаешь краса неземная?
– Сгинь, сгинь!- вскрикнула она и в избушку кинулась, в зеркальце посмотреть,
забежала, хвать зеркало и тут же без чувств и упала.
Кощей следом за ней в избушку прошёл, смотрит, Ягушка на полу лежит без чувств. Наклонился над ней понять не может,что привело её в такое состояние. Зеркальце в руки взял, а оно тут же и проговорило:
– Не дослушала Ягушечка вот и поплатилась. Хотела ведь предупредить, чтоб боялась солнышка ясного!…
Спрашивал Кощей Ягушку ,что с ней приключилось. Ягушка промолчала, решила, что лучше синица в руках, чем журавль в небе-то.
Прошло три дня.

Ягушка с Кощеем настоечку из мухоморов попивают. Веселятся.
– Краса моя ненаглядная, … – шепчет на ушко, Кощеюшка, возлюбленной своей Ягушечке. Та счастьем светится, о Ивашке не вспоминает. …

[GREEN]

№ 23

Любовь и Царство вечности


Его звали Артём. Несколько лет назад он окончил институт и теперь работал программистом в крупной фирме.
Когда ему было семь лет, его мать , очень романтическая натура , оставила семью и скрылась в неизвестном направлении. С тех пор мальчик терпеть не мог женский пол, считал, что все его представительницы - предатели и развратницы. Единственно для кого он делал исключение, это была его няня, растившая его с самого рождения и души в нём не чаявшая. Но няня - она и есть няня , понятие пола не имело к ней никакого отношения.
Артём унаследовал от мамы привлекательную внешность , что было ему вовсе не по душе. Точёный нос , тонкие губы, порой слегка перекашивающиеся при разговоре, чуть раскосые карие глаза, придающие неповторимое обаяние его лицу , волна русых волос, спадающих на высокий лоб.
Это была натура нелюдимая, замкнутая. Любимым его занятием было лежать на диване с книгой в руках или в одиночестве бродить по залам картинной галереи и любоваться творениями художественных гениев.
И было у него ещё одно хобби - он изучал историю России, особенно последнего столетия. Знал все исторические события, помнил всех политических деятелей этого времени.
Итак, с детских лет мальчика воспитывал отец, суровый кадровый военный, всеми силами стремившийся создать в доме обстановку близкую к казарменной. Только няня , добрая душа, не давала родителю преуспеть в этом направлении. Она , как могла, старалась скрасить жизнь своего любимого Тёмочки, "бедного сиротки", как она его про себя называла.
Таким образом Артём к своим двадцати с небольшим годам представлял собой хорошо образованного, но чрезвычайно нервного, закомплексованного молодого человека.
У него был друг по имени Рубен, с которым они дружили с первых классов школы.
И вот - 31 декабря, едва ли не самый радостный и беспокойный день для всего народонаселения : приобретение подарков, поздравление друзей и близких, покупка продуктов для праздничного стола... Но всё это не для Артёма. Он лежит на диване нога на ногу и размышляет : как же скоротать этот Новогодний вечер? .
Думы его прервал телефонный звонок. Он снял трубку :
- Алё!
- Это Илья Ильич? - услышал он
- Нет, вы ошиблись номером.
- Да ничего я не ошибся, - узнал Артём голос Рубена, - Ты же у нас Обломов! Наверняка и сейчас валяешься на диване. Угадал?
Артём посмеялся догадливости друга, и они обменялись приветствиями.
- Вот что , лежебока, - весело произнёс Рубен, - Я приглашаю тебя на празднование Нового года в дом одной моей хорошей знакомой. Обещаю , что скучать не будешь.
Артём стал вяло отбиваться.
- Да ты что, - убеждал его приятель,- собираешься встретить Новый год на диване? Это же самый лучший на свете праздник! Собирайся сейчас же, я заеду за тобой через полчаса, - и он отключился.
Так вот и сложилось, что Артём в составе большой компании сидит за новогодним столом в доме Рубеновой подруги, опустив глаза в тарелку с закусками.
Работая вилкой , он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял глаза и прервал своё занятие.
Напротив сидела девушка с очень интересным, таинственным лицом.
Классический овал, прямой , как стрела, носик , розовые чуть припухшие губки, шапка чёрных волос , уходящих в длинную косу, и глаза...большие, сияющие - словно хрусталь, в который вправлен голубой драгоценный камень.
"Ну точно Врубелевская "Царевна-Лебедь" - подумал Артём. - Только серебристой короны не хватает, да перистых крыльев."
Он обнаружил , что девушка также внимательно изучает его.
Глядя в его глаза , она произнесла , как будто вокруг никого не было :
- Даша.
И он невольно ответил :
- Артём.
Потом были танцы. И лишь только зазвучало танго , единственный танец , который он признавал, девушка направилась прямо к нему, и Артём вышел ей навстречу.
Ему на удивление легко было танцевать с этой девушкой , не было обычной скованности, необязательно было о чём либо говорить...
В результате все медленные танцы они танцевали вдвоём , почти не проронив ни слова.
В таком безмолвном общении миновал и бой часов , возвещающий о начале нового года, и последний тост праздничного застолья.
Когда уже под утро гости стали расходиться, Даша улучила мгновенье и шепнула ему :
- Я позвоню вам!
Едва покинув дом Рубеновой подруги, Артём напрочь забыл привлекательную девушку.
Но , что удивительно, ночью Даша приснилась ему. Сидела напротив и пристально смотрела на него своими хрустально-голубыми глазами.
Проснувшись, молодой человек с улыбкой подумал : "Девушка становится навязчивой."
Но когда она приснилась и в следующую ночь , он задумался : к чему бы это?
А потом Даша действительно позвонила. Она назначила ему свидание и тут же закончила разговор.
Они встретились в тот же вечер у знаменитого памятника на бульваре.
И опять Артёма поразило её удивительное сходство с Врубелевской царевной.
Даша бросилась к нему , подхватила под руку и усадила на лавку. Несколько минут сидела молча, прижавшись к нему. Он почувствовал , что она вся дрожит. Потом заглянула в глаза и едва слышно прошептала :
- Я полюбила вас , Артём. Я хочу всегда быть рядом с вами...
Глаза молодого человека в смятении забегали , инстинктивно он даже отстранился от неё , и произнёс срывающимся голосом :
- Я не могу так , Даша! Это слишком скоро для меня! Мне нужно время!
- Ему нужно время ,- насмешливо повторила она. - Если требуется время , то это не любовь...
Она вырвала руку из-под его локтя , вскочила и убежала.
Артём ещё долго одиноко сидел на бульварной лавочке - словно нахохлившийся воробей.
***
Для Артёма наступило трудное время : с одной стороны он явно попал под влияние чар необыкновенной девушки , и его тянуло к ней, а с другой - он страшно боялся попасть в зависимость, и это удерживало его.
Время от времени Даша являлась ему во сне , и он не знал, радоваться или огорчаться.
Артём стыдился того , как он с ней обошёлся , и несколько раз намеревался ей позвонить, но в последний момент решимость его пропадала.
И вот однажды вечером, когда он читал очередной номер исторического журнала, а точнее статью под заголовком "Жертвы репрессий Сталина и его приспешников", зазвонил телефон. Это был Рубен. Он долго мялся , бормотал что-то невнятное, и только после того, как Артём обеспокоенно воскликнул :
- Что ты там мямлишь! Говори, что случилось? - он наконец, процедил :
- С Дашей несчастье.
У Артёма потемнело в глазах.
- Она жива? - еле слышно прошептал он.
И когда приятель в ответ произнёс :
- Я сейчас приеду к тебе ,- он всё понял.
Артём , как мешок, опустился на пол, обхватил голову руками и застонал. Он никак не ожидал, что это известие совершенно сразит его.
Долго сидел на полу , постанывая и раскачиваясь всем телом. Перед глазами стоял образ чудесной девушки. По щекам текли слёзы.
Появившийся вскоре Рубен рассказал , что Даша ехала за рулём машины по Ленинградскому шоссе. Вдруг увидела , что на проезжую часть выбежала маленькая девочка, на которую несётся огромный грузовик, из высокой кабины которого ребёнок , судя по всему, не был виден.
Девушка моментально среагировала, крутанула руль и выскочила поперёк движения грузовика. Тот врезался в её машину, смял её , как консервную банку, но девочка была спасена. А Даша погибла на месте.
Выслушав рассказ приятеля , Артём долго сидел с застывшим взглядом , а потом заговорил :
- Я ужасно обидел Дашу, не ответил на её признание... Но что я мог сделать , - в отчаянии воскликнул он, - если тогда ещё не знал , что люблю её? Я осознал это только сейчас! Теперь я понял , что она была моя суженая. Но поздно! Поздно! Уже ничего не исправишь! Какой я идиот! - молодой человек забегал по комнате , размахивая сжатыми кулаками и проклиная себя.
***
Дашу отпевали в небольшой церкви , что неподалёку от храма Христа-Спасителя.
Пришло на удивление много народу, и Артём всё время ощущал сочувственные взгляды и подчёркнутое тепло при рукопожатиях. Видимо, всем здесь было известно особое отношение к нему покойной.
Когда он подошёл к гробу, все расступились и пропустили его.
Артём стоял всё с таким же застывшим лицом и , не мигая, смотрел на неподвижный лик девушки. Её хрустальные очи были прикрыты веками, и это каким-то образом преобразило её облик.
Он смотрел на неё и с трудом узнавал. Что ещё изменилось в ней - так это то , что не было её замечательной косы, которую заменила короткая причёска.
Он молча стоял у гроба , не отрывая глаз от Даши и с раздражением ощущая на себе сочувственные взгляды.
Оценив эту сцену, Рубен что-то пошептал окружающим , после чего они медленно освободили пространство у гроба, и Артём остался наедине с покойницей.
Вот тут и произошло нечто необычное. Молодой человек вдруг увидел, как Дашины глаза открылись. Его обдало светом и теплом её хрустальных очей. Её губы раздвинулись в слабой улыбке , и в тишине явственно раздались слова :
- Не кори себя , любимый! Всё идёт как надо. Скоро мы будем вместе , только наберись мужества и терпения.
Глаза вновь закрылись, улыбка сбежала с лица...
А тут и народ вернулся, и все вновь обступили гроб.
Рубен , подойдя к другу , заметил , что тот еле стоит на ногах и заботливо поддержал его.
***
После похорон Артём резко переменился. Если раньше он был только нелюдимым, то теперь он вовсе не хотел никого видеть и смотрел на окружающих холодным затравленным взглядом.
Он достал из своей коллекции репродукцию "Царевны-Лебеди", поместил её в красивую рамку, установил под иконой , висевшей в углу его комнаты, и целыми днями то молился , то разговаривал со своей "Царевной".
Артём уволился с работы и жил на имевшиеся у него накопления , да и отец нет-нет подкидывал ему. По-прежнему обихаживала его любящая няня.
Её ужасно огорчало, что её драгоценный Тёмочка совсем потерял аппетит и буквально таял на глазах : щёки ввалились , губы скривились в постоянной горестной гримасе , одежда висела на его исхудавшем теле.
Няня боязливо подходила к двери его комнаты , прикладывала ухо к замочной скважине и крестясь, слушала его сбивчивые речи :
- Дашенька , любимая, прости меня , дурака! Я люблю тебя больше жизни!
За дверью слышались всхлипывания и стоны , а затем звучали обращения к Всевышнему:
- Боже праведный, прими моё покаяние, ибо не со зла я сотворил поступок сей жестокий! Прими и самого меня , неразумного , чтобы объединился я с любовью своей единственной...
Однажды он вышел из своей комнаты, подошёл к книжной полке , взял толстую книгу и всю ночь читал её.
Улучив минутку , няня заглянула на обложку и прочла : Данте. "Божественная комедия".
Наблюдая всё это, женщина серьёзно забеспокоилась за рассудок своего воспитанника. Она сообщила о своих опасениях отцу Артёма , прибавив при этом :
- Как бы он не сотворил с собой чего...
Отец , послушав из-за двери несвязные речи сына , призвал к нему доктора , специалиста по психическим расстройствам.
Врачу устроили встречу с Артёмом, объяснив тому , что это обычный терапевт , который должен проверить его физическое состояние.
После осмотра пациента и разговора с ним специалист заявил, что Артём срочно нуждается в госпитализации.
Невозможно описать, с каким трудом удалось уговорить молодого страдальца отправиться в больницу, но он в конце концов сдался , поставив условие, что у него будет отдельная палата и что он возьмёт с собой икону и свою "Царевну".
Так Артём оказался в стенах известной психиатрической лечебницы.
Пока его вели по коридору , по обе стороны которого располагались больничные палаты , до него то и дело доносились обрывки тревожных звуков : какая-то возня , сдавленные крики , проклятия , глухое падение чего-то тяжёлого , а заглянув в приоткрытую дверь одной из комнат, он увидел , как двое санитаров скручивают и бросают на кровать отчаянно сопротивляющегося больного...
Это произвело на него такое впечатление , что он стал кричать и вырываться из рук сопровождавших его крепких мужиков в белых халатах. Но они ловко подхватили его под руки, быстро провели в выделенную ему палату, уложили в постель и ввели укол , после чего Артём моментально затих и задремал.
***
Новый больной надолго впал в прострацию. Он автоматически выполнял распоряжения медперсонала , а всё остальное время лежал на кровати , уставившись на икону и картину , которые разместил в углу своей комнаты.
Порой он оживлялся, вскакивал с постели, падал на колени перед своим священным углом и говорил что-то , обращаясь то к Нему , то к Ней.
После каждой тирады замолкал , будто вслушиваясь в ответ собеседника , потом вновь говорил.
По поводу этих сцен врачи глубокомысленно замечали :
- У больного видения...
Иногда он садился на постели , обхватывал руками колени и подолгу вслушивался в сонм звуков , доносящихся из коридоров и палат больницы : крики , стоны , плач , проклятия , завывания ...
У Артёма совершенно пропал аппетит, и чтобы избавиться от нотаций врачей и , главное, опасаясь принудительного кормления, он регулярно опорожнял тарелки и чашки в унитаз и мусорный бак своей палаты. И таял , таял...
Обеспокоенные врачи вызвали к нему профессора из центрального здания больницы , но ровно накануне его визита произошло непредвиденное.
Рано утром в палату Артёма вошла медсестра , склонилась над неподвижным молодым человеком и громко позвала свою напарницу :
- Люся! - а когда та подошла , тихо добавила :- По-моему, он умер.
Они вдвоём стали щупать , трогать Артёма , прикладываться к его сердцу.
- Что же нам делать ? - растеряно проговорила сестра. - Ведь сегодня выходной и дежурный врач есть только в соседнем отделении.
- Так если он умер, положено его вниз везти, - возразила Люся.
- А вдруг не умер? Помнишь как в позапрошлом году отвезли одного вниз, а оказалось у него то ли летаргический сон, то ли кома , и он через пару дней очухался. После этого двух дежурных уволили.
Сестрички стали звонить дежурному врачу , но там никто не отвечал.
- Наверно , обходит палаты , - предположила Люся. - надо быстренько везти больного к нему в отделение , пусть сам разбирается - живой он или помер.
Девушки переложили Артёма на каталку и быстро повезли по длинному коридору.
Одна из них побежала вперёд , чтобы разыскать врача , и дальше каталку сопровождала одна Люся.
Пройдя значительную часть коридора , она остановилась у большого открытого окна , склонилась над Артёмом и прошептала :
- Пора!
Молодой человек открыл глаза и увидел над собой миловидного Ангела с белоснежными крыльями, вроде тех , что были у Царевны-Лебеди на картине Врубеля.
Ангел помог подняться Артёму , потом обхватил его плечи , распахнул крылья и стремительно вылетел вместе с ним в окно.
***
Они долго летели по безоблачному синему небу. Когда Артёму становилось холодно , Ангел крепко прижимал его к себе, и молодой человек ощущал , как в его тело вливается блаженное тепло.
Наконец , он почувствовал , что они снижаются. Взглянул вниз и увидел гигантскую воронку. Ангел опустился на её край , и Артём ступил на землю. Сложив крылья , Ангел проговорил :
- Мы стоим у входа в Загробное царство или в Царство вечности , как его ещё называют. По заведённому Всевышним правилу , каждый вновь прибывший должен быть ознакомлен со всеми частями нашей страны : Адом , Чистилищем и Раем. Вас , дорогой гость, буду знакомить я , Божий посланник. Мне предстоит показать все три части наших владений , а также представить их обитателей. Я остановлюсь исключительно на персонах , прибывших с вашей родины.
- Скажите, пожалуйста , дорогой Ангел, - взмолился Артём , - не знаете ли вы , где здесь находится моя любовь по имени Даша?
- У меня имеются сведения обо всех обитателях Царства , - с достоинством ответил Ангел , - поэтому я уверенно могу сообщить , что она по распоряжению Всевышнего направлена в Рай.
- Как это мудро и справедливо с его стороны , - заметил молодой человек. - А нельзя ли мне сразу последовать в её обитель? Мне не терпится свидеться с ней.
Божий посланник на минуту задумался, а потом пояснил :
- Вседержатель действительно определил вас вместе с вашей возлюбленной , но я не могу нарушить правило : мне положено провести гостя по всем трём нашим странам. Каждый житель земли должен увидеть, что его ждёт в Царстве вечности в зависимости от того , как он провёл время , отпущенное ему для жизни.
- Но я не осилю такого тяжёлого путешествия , - попытался возразить Артём , - после голодной жизни в лечебнице я еле стою на ногах...
- Это легко поправимо , - успокоил его Ангел.
Он коснулся молодого человека крылом, и тот почувствовал , как в него вливается мощный поток энергии.
- Ну что , вы готовы? - усмехнулся экскурсовод.
Артём разочаровано развёл руками , и тогда Ангел повёл его по лестнице , начинающейся у края воронки , затем идущей спиралью по её окружности - всё ниже и ниже - в самую глубину .
Когда они миновали несколько витков спиральной лестницы , всё вокруг окуталось туманом , и Артём явственно ощутил запахи серы , смолы и ещё какой-то гадости. Стало темно , хоть глаз выколи.
- Это преисподняя , - пояснил Ангел. - Здесь обитают совершившие смертные грехи.
Они спустились ещё на один виток , и тут Артёму пришлось заткнуть уши , потому что воздух наполнился ужасными звуками : воплями , зубовным скрежетом , урчанием , вздохами , рёвом , клёкотом , криками , визгом , стонами...
Молодой человек прикрыл глаза, и ему в миг представилось , что он находится в своей лечебнице.
Ангел коснулся его плеча, и когда Артём освободил уши, произнёс :
- Посмотрите направо!
Только шокированный гость хотел сказать, что вокруг кромешная тьма , как неизвестно откуда появившийся луч света высветил ужасную картину : двое мужчин висели вниз головой , прибитые причинными местами к ветвям огромного дерева , а под деревом две злобные собаки, высоко подпрыгивая , кусали несчастных за различные части тела. Текла кровь , грешники выли от боли.
- Кто это? - в ужасе прошептал Артём.
- Ну одного-то вы должны узнать , любознательный мой, - проговорил Ангел. - Вы же изучаете историю своей страны. Этот страшный грешник числится здесь под именем Иосиф. Он много лет правил вашей страной , погубил миллионы своих соотечественников, и нет ему прощения.
- А второй , - продолжал он, - зовётся Чикатило. Это известный в своё время маньяк , который на вашей родине зверски убил множество людей.
- Пойдёмте скорей отсюда , - в ужасе проговорил Артём.
А луч уже высветил новую картину.
Огромное зловонное болото. В нём тонут десятки длинноволосых и бородатых людей. Их головы то покажутся над поверхностью, то скроются , и как только они вынырнут , некие мерзкие существа , летающие над ними, ударяют грешников по голове чем-то вроде весла, и их головы вновь оказываются под кромкой болота.
- Это священники - педики , совращающие малых детей под сенью церкви , - пояснил Ангел. - Страшные грешники...
А неподалёку от болота какой-то несчастный плавал-задыхался-тонул в потоке кипящей крови.
- Здесь расплачивается за грехи Алексей Кабанов , убивший и расчленивший собственную жену , - объяснил Ангел.
Затем они наблюдали целую гирлянду человеческих существ , подвешенных крючками за языки. Они дико извивались и выли страшными голосами.
- Это клеветники и доносчики , - комментировал Божий посланник.
Артём в сопровождении своего экскурсовода почти бегом двигался всё дальше и дальше , зажав уши и прикрывая глаза.
Наконец , туман и отвратительные запахи рассеялись и они оказались в длинном коридоре.
- Преисподняя кончилась , - объявил Ангел.
Он подхватил Артёма и быстро полетел с ним вдоль коридора.
Остановившись через некоторое время , крылатый посланник сообщил :
- Мы прибыли в Чистилище. Здесь несчастные , совершившие не смертные грехи, очищаются от них , надеясь попасть в Рай.
Оглядевшись , Артём обнаружил совершенно голый пейзаж - ни травинки , ни кустика , по которому брели согбенные фигуры , охваченные пламенем очищающего огня. Они стонали и корчились в его языках , но упорно двигались вперёд.
Перед глазами молодого человека вновь замелькали сцены из быта психбольницы : усмирение больных , крики , вопли , уколы...
Остановившись перед группой страдальцев , Ангел пояснил :
- Здесь находится множество обитателей земли, страдавших непомерной гордостью , завистью , гневом , а также унынием , корыстолюбием , чревоугодием , сладострастием. Все они пытаются очиститься от своей скверны.
Незаметно путники выбрались из подземелья и очутились на вершине огромной горы , стоящей посреди океана.
Оказавшись в потоке солнечного света , они невольно прикрыли глаза.
- А это уже территория Земного Рая , - сообщил Ангел. - Здесь обитают блаженные , созерцающие Бога.
- Где-то здесь моя любимая ! - прерывающимся от волнения голосом проговорил Артём.
- Да , она здесь , - подтвердил сопровождающий. - Скоро вы встретитесь.
Помолчав минуту, он объяснил :
- В Раю находятся те , кто , живя на земле , соблюдал духовную чистоту и совершал богоугодные дела.
Артём огляделся и увидел сказочную картину.
Их окружало множество садов , усаженных высокими деревьями , вершины которых плавно колыхались , а от ветвей и листвы распространялось приятное благоухание. Нигде на земле не встречались такие прекрасные деревья и такие чудные сады!
И воздух здесь был необыкновенный - бодрящий , как после грозы - дыши не надышишься!
На ветвях Райских деревьев сидели бесчисленные птицы с золотыми , белоснежными и разноцветными крыльями. Они так прекрасно пели , что у Артёма закружилась голова и сладко ёкнуло сердце.
От всего здесь веяло таким блаженным покоем , что хотелось прилечь на мягкую траву , закрыть глаза и вечно наслаждаться тишиной и пением птиц.
И тут , затмив эту идилию , в сознание Артёма вновь ворвалось видение из психбольницы...
Но Ангел не давал ему передышки и увлекал всё дальше и дальше.
Очарованный гость увидел среди благоухающих цветущих кустов пожилого человека , склонившегося над раскрытой книгой , подперевшего рукой лобастую голову.
- Это один из наших почётных обитателей , - пояснил Ангел , - Андрей Сахаров , мудрейший человек , который презрел собственное благополучие и даже жизнь - ради благополучия и жизни других людей. Великий страстотерпец...
- А вон тот мужчина , что задумчиво сидит , прислонившись спиной к дереву, - Шаварш Карапетян. Он со смертельным риском для себя спас десятки человеческих жизней. Если бы не он , все они погибли бы в водной пучине. Уникальный подвиг...
- А теперь расскажите , пожалуйста , кто эта женщина , что грустит на пенёчке под берёзой? - поинтересовался Артём.
- О, это очень смелая дама! -с откровенным восхищением произнёс Ангел. - Её зовут Наталья Горбаневская. Она вместе с группой таких же отчаянных людей вышла на вашу главную площадь , чтобы выразить протест правительству , которое ввело войска в соседнюю страну. Власти жестоко наказали её за этот подвиг. Но зато она спасла честь своего народа перед всем миром. На таких людях белый свет держится. Это не мои слова, - закончил он , многозначительно подняв глаза к небу.
Артём заметил мужчину во фраке , самозабвенно играющего на виолончели , и Божий посланник пояснил , что это великий музыкант Мстислав Растропович , совершивший огромное количество славных дел на земле. Он помог множеству униженных , оскорблённых , преследуемых властодержцами.
- А что это за множество детей , бегающих по цветастому лугу? - спросил Артём.
- Это безгрешные младенцы , которые погибли от рук грешников или умерли от болезней, посланных Дьяволом. Всевышний определил им вечное блаженство.
Шествуя по Райскому саду , Артём вдруг ощутил необычное волнение. Как будто попал в магнитное поле или в чью-то мощную ауру.
Он резко обернулся и... увидел Дашу. Она стояла неподалёку, на зелёном холмике, среди кустов роз.
У неё снова была шапка чёрных волос , переходящих в длинную косу , а на голове - венок из ярких цветов.
Её глаза - этот сверкающий хрусталь с голубыми самоцветами - смотрели прямо на него.
Артёму вдруг привиделось , что эти хрустальные роднички стали расти , расти и превратились в два бездонных озерца.
Сердце его затрепетало , вырываясь из груди, и он почувствовал , как неведомая сила подхватила его и понесла в эти бездны.
Он раскрыл объятья и устремился к своей царевне с криком :
- Дашенька , любимая, я пришёл к тебе !
И она под действием той же силы понеслась к нему навстречу...

[GREEN]

№ 24

Стелит ночь свой бархатный наряд


Ведьма... Я поняла это сквозь сон, когда дремала на лавке у её печи.

Да и чёрт с ней! После той грозовой ночи в лесу мне уже всё равно. Как же горло болит…

И снова поплыло куда-то в правый угол окутанное синевой окошко,… и лес за окном замигал огоньками совиных глаз… Какая убийственная синева… Вот и совиные глаза расплылись в чернильной чащобе окна, а адская жара злорадно попёрла из распахнутого поддувала прямо в моё лицо…

–– Тик-так, тик-так, — мерно стучали сквозь сумрак стены часы-ходики с двумя медными гирьками, а от печи валил густой запах свежеиспечённого хлеба... Меня мутило от него, как когда-то в детстве от варёного лука…

Я сидела, привалившись спиной к тёплой печной стене, и видела через полуоткрытые глаза, как во сне…

На столе –– чугун с картошкой, рядом на деревянной доске –– круглый зажаренный хлеб, в большой металлической чашке –– свежие огурцы, помидоры и свисавший со стола пучок зелёного лука.

Хозяйки не видно, наверное, вышла во двор.

Казалось, прошла одна минута… Однако же, на столе уже замерцала кем-то зажжённая керосиновая лампа с подвижной металлической ручкой... Неужели опять задремала?...

Что за шорох…

Через приоткрытую дверь избушки вынырнул из сумерек лохматый мужичонка, даже не вынырнул, а как-то неуловимо выткался из тьмы. Его маленький неясный силуэт тревожной тенью проплыл перед глазами, выделяясь на фоне стены чем-то очень знакомым…

–– Сумка! –– сразу осенило меня.

Обеими руками он обнимал мою дорожную сумку, оставленную в огромном дупле того дерева, где я пережидала грозу. Хозяйская кошка, что-то почуяв, бросилась под печку и оттуда испуганно выглядывала, вертя мордочкой. А мужичонка покрутился под лосиными рогами, по-кошачьи протопал за печь и появился уже возле стола. Там он приподнял в воздух чуть закоптившую лампу и снова оказался у печи. Тусклый свет упал на его жуткое лицо, высветив круглые кошачьи глаза под лохматыми бровями. Его паучьи пальцы поползли к винтику светильника, и тот на мгновение вспыхнул...

И вдруг запрыгали тени по полу и стенам, замерцало огненное отражение в окне зловещим светом, заиграли над головой золотые лучи, сплетаясь под потолком в загадочную фигуру с острыми повторяюшимися углами. Метнулся мужичонка в сторону и бесшумно закрутился волчком на одном месте… Его серая рубаха надулась колоколом, а волосы встали копной...

Внезапно раздался глухой хлопок, и он исчез, оставив после себя сверкающие на свету пылинки, которые плясали в отсвете лампы и гасли…

Я потёрла глаза, толком не поняв, то ли пригрезилось это мне, то ли вправду что-то странное произошло. Но ничего особенного не было, и лампа спокойно продолжала гореть на столе, словно бы её и не тревожили. Лишь тёмные тени предметов подрагивали на полу и бревенчатых стенах…

Скрипнула дверь, и в избу вошла та самая старуха с металлическим бидончиком в руке. Она повесила на лосиные рога свою тужурку, прошла к столу и что-то налила в кружку.

— Козьего молока выпьешь? — оглянулась она на меня.

Горло болело, есть совсем не хотелось... Я брезгливо глотнула из тёплой кружки… Противно…

Меня распирало любопытство спросить про того странного мужичонку, только не было повода …

Но она неожиданно заговорила сама:

— Ты Савика-то не бойся, он не злой. Только почудить шибко охоч...

Бабка привычно принялась шуровать кочергой угли, потом подбросила в топку ещё несколько толстых поленьев и прикрыла дверку.

Сырые дрова уютно потрескивали, старенькие часы постукивали, а за залитым дождём окном было уже совсем темно. Я чуть было вновь не задремала, но неожиданно старуха показала мне кривым пальцем на огромный сундук, стоявший с противоположной стороны печи:

— Спать будешь на сундуке, я на него баранью шкуру брошу. –– при этом она строго взглянула на меня и протянула глиняную чашку, дымящуюся паром:

— На-ко, испей взвару от трёх недугов... –– настойчиво протягивала она мне её. –– Да не кривись, не кривись, коли пластом слечь не хочешь!... Дурного не предложу!

Я с отвращением пила этот густой отвар –– горячий и горький с запахом хвои, полыни и чего-то ещё, а она тем временем хлопотала у сундука. Этот огромный деревянный ларец с плоской крышкой, вполне мог служить кроватью. Углы сундука и засов были искусно окованы узорчатым железом. Она с лёгкостью подняла массивную крышку и вытащила из него большую лохматую шкуру, которую по-хозяйски встряхнула и постелила сверху сундука вместо матраца. На шкуру она бросила маленькую подушку с шёлковой бахромой.

После того, как я поставила пустую чашку на стол, старуха оглянулась на меня и строго сверкнула глазами:

— Собирайся в баню! Попаришься — всяку хворь из тела поизгонишь...

Вечер был сырой и прохладный, звёзд на небе не было, да и луна еле пробивалась через огромную рваную тучу. Дождь кончился, и горячее лицо приятно холодило лесной свежестью. Я спустилась с крыльца следом за ней, и мы тихо прошли мимо какого-то сарая, мимо стога сена, мимо поленницы. Мокрая трава цеплялась и сердито била по ногам…

Вот из кромешной темноты показалась крыша её бревенчатой бани, одним боком прилепившейся к лесу. Старые раскидистые деревья наклонялись и бессильно царапали ветвями невысокую дощатую крышу, по которой расстилался белый дым с искрами, стрелявшими из узенькой трубы. Тусклым неприветливым огоньком маячило подслеповатое банное оконце, напоминавшее отверстие в склеп. Я сжимала под мышкой полотенце, и мне было абсолютно всё равно –– мыться, так мыться,… лишь бы не оказаться снова в том дупле.

Она довела меня до покосившейся двери:

— Пошарься в сенцах, там веники найдёшь. Выбери, какой на тебя глядит, а я к козам... –– и, шаркая галошами, быстро исчезла в темноте.

Тяжёлая, разбухшая от дождя дверь медленно отворилась, неохотно впуская меня в сумрачный тёплый предбанник, где вверху на угловой полочке горел какой-то фитилёк, торчавший из закопчённого стакана.

Присмотревшись получше, я разглядела некрашеную скамейку и мягкий коврик на полу из цветных полосок ткани, а вся стена над скамьёй была сплошь увешана вениками..

Усевшись на лавку, я не спеша разулась и задвинула свои сапожки подальше к стене, где стояли ещё чьи-то старые галоши.

«Надеюсь, этого Савика здесь нет!» — подумала я, медленно снимая с себя одежду...

Выбрав веник поменьше и толкнув плечом внутреннюю тяжёлую дверь, я перешагнула через невысокий порог. Живой пар сразу окутал меня своим тяжёлым дыханием. Я оказалась в настоящей русской бане, где сквозь горячую завесу было трудно что-то разглядеть. Здесь, под потолком, тускло пробивалась сквозь горячий туман такая же, как в избе, старая керосиновая лампа, а в правом дальнем углу, маячила огоньками низенькая печка с раскалёнными камнями. На камнях был пристроен железный бачок с горячей водой, на дощатой скамейке стояли жестяной тазик и металлический ковш, а рядом в углу темнела деревянная бочка с холодной водой.

Зачерпнув ковшом кипятка, я ошпарила скамейку и эту кривоватую шайку, затем наполнила её горячей водой и уселась на самый краешек скамьи.

Я как то сразу почувствовала себя лучше - меня уже совсем не морозило.

– Красота! — подумала я, распаривая сморщенный веник. – Только как-то мрачновато.

Старый светильник наверху еле мерцал, и все предметы казались неясными, расплывчатыми, поэтому, осторожно взобравшись на мокрую лавку, я подкрутила винтик керосинки на большую мощность...

Лампа тотчас же пробила горячий туман. Густое облако пара заиграло жёлто-розовыми всполохами... Из него вдруг потянулись золотые лучи, образуя над моей головой то же переплетение со светящимися углами, что четверть часа назад привиделось мне в избушке... Внезапно в глазах потемнело, и что-то отбросило меня на деревянный пол, где я невольно закрутилась волчком на мокрых половицах... Веник со свистом вырвался из рук, а в ушах жалобно и длинно запищало, будто бы противно застонала выгнутая дугой пила…

…. Сколько времени прошло, не знаю, но вдруг я почувствовала, что этот жалобный стон преобразовывается во что-то более гармоничное… Вот он успокаивающе зазвучал каким-то нежными россыпями серебряных колокольчиков... В голове пробудилась давно забытая мелодия, и странное неведомое чувство подхватило меня, как лёгкую пушинку... Но самое главное, перед глазами появились то ли обманчивые видения, то ли ещё не вполне узнаваемые таинственные образы. Вот один из них странно замерещился разрозненными светящимися фрагментами, а затем начал собираться и складываться в правильную непрерывную форму...

Призрачная, только тронь и исчезнет, фигурка соткалась в горячем воздухе. Светлые волосы, украшенные тонкой жемчужной сеточкой, рассыпались по плечам. Тонкая материя шёлковых складок заколыхалась ветерком, на запястьях сверкнули рубиновые звёздочки... Хрупкое видение медленно поплыло под музыку, а мелодия такая необычная, таинственная, так и тянется тоненькой ниточкой из самых дальних глубин подсознания:

— Стелет ночь свой бархатный наря-а-ад…

Медленно проясняется вокруг меня мерцающий синевой туман, открывая расцвеченные луной странные фрагменты ночного сада:

— Нежно колокольчики звеня-а-ат…

Зашевелилась под моими босыми ногами мягкая трава. Какие-то острокрылые ночные мотыльки, а может, лесные эльфы стайкой выпорхнули из-под ног и заиграли у волос, мелькая светящимися крылышками:

— Стройными ряда-ми..., тихими стопа-ми...

Я в их рядах... Волшебная музыка незримо влечёт и властвует, маленькие невесомые руки подхватывают и ведут за собой в медленном хороводе, где в таинственной ночной прохладе чувствую себя причастной ко всему происходящему, уверенно танцуя среди таких же, как я, загадочных и лёгких баядерок.

Луч лунного света непрерывно, словно живой, следует за нами, заставляя светиться наши невесомые одежды призрачным сиянием. Босые ноги в украшенных яркими камнями браслетах сами несут куда-то, едва касаясь пальцами земли. Из диких зарослей вокруг горят десятки восторженных глаз… Временами дорогу нам перебегает какой-то уродливый лохматый карлик в длинной серой рубахе и красном клоунском колпаке с бубенчиками. Он поднимает вверх на вытянутой вперёд руке тусклый светильник, из которого валит на траву жёлтый клубящийся дым.

Кого-то он мне напоминает…

Я бесшумно проплываю над ночными травами... Нас много, но мы безошибочно соединяемся с мелодией в одну необыкновенно сложную фигуру… Этот танец кажется мне таким привычным, словно когда-то очень давно, быть может, даже до своего рождения, я уже целую вечность кружила в этой волшебной фата-моргане... Хочу вспомнить что-то ещё и закрываю глаза, но дивные звуки замедляют своё неторопливое течение… Чуть слышным переливом прокатились по поляне затихающие колокольчики, и волшебный танец завершился головокружительным вращением, разбросавшим всех в стороны.

Девушки, развеселившись, рассыпались по поляне и затерялись в траве, смешавшись с какой-то таинственной публикой. Я тоже опустилась в шёлковые заросли прохладных трав…

Странное дело, но мне сразу стали безразличны мои партнёрши, с которыми я, казалось, навеки сроднилась. Меня словно бы разбудили. Замолкла музыка, ушло и моё чувство единения с ними. Я вновь сделалась прежней, вмиг утратив внутри себя всё то неуловимое очарование, которое вело вслед за мелодией. В раздумье трогаю мягкую траву и оглядываюсь по сторонам.

Таинственный господин с седеющей шевелюрой гордо стоит неподалёку, созерцая огонь небольшого костра, который потрескивает, стреляя в небо искрами. Рядом застыл индийский принц. Их лица залиты красным светом и совершенно неподвижны в своей глубокой задумчивости. В полную противоположность им резвятся юные баядерки, и какая-то смешная толстушка в кружевном чепце тщетно пытается поймать то ли собачонку, то ли маленькую свинью. Обособленной кучкой шумят вездесущие цыгане, то и дело подкидывая сухие ветки в огонь. Рядом с ними гогочущая компания молодых людей в старинных фраках мило веселится, заигрывая с развязными девицами в ярких концертных костюмах и маленьких цилиндрах на головах. Пытаясь заслужить восхищённые взгляды, смельчаки намеренно соревнуются друг с дружкой, выхватывая наперегонки из костра длинные горящие головёшки.

Между ними вальяжно прохаживается господин постарше в сверкающей чёрной маске, закрывающей всю верхнюю часть его лица. На нём –– тёмный сюртук с белой блузой и чёрные зауженные брюки. Вот он остановился и принялся что-то увлечённо рассказывать двум рядом стоявшим франтоватым господам. В какой-то момент он резко стянул с себя блестящую маску и прижал к груди.

–– Живу без ласки, боль свою затая-а-а….

Всегда быть в маске, – пропел он под звуки неизвестно откуда зазвеневших скрипок, а затем размахнулся и запустил её в пылающий костёр:

— Не для-а-а меня-а!

Внимательно всматриваюсь в его так странно знакомое лицо: короткая стрижка, чёрные брови треугольником, широкая прямая переносица после пластической операции… Теперь я наверняка знаю, кто это! Андрэа Мердос! Мы когда-то вместе работали в израильском отеле.

Дождавшись, когда он шагнул в сторону, направляюсь к нему, негромко напевая:

— А браво, Фигаро, браво-брависсимо,

Как же ты, Фигаро здесь очутиссимо?

Эту знаменитую каватину из «Севильского Цирюльника» мы с ним чуть ли не каждое утро орали на два голоса лет семнадцать назад в подсобке Мории Плазы, когда готовили тележки перед работой. Именно тогда мы почувствовали себя какими-то родственными душами, хотя бы потому, что оба любили классику и театр. С ним было легко и весело. А на то, что он голубой, мне было, откровенно говоря, наплевать.

— О, майн гот!.. Мари-и-на! — изумлённо уставился на меня мой приятель-бразильянин, выговаривая даже здесь с картавым французским акцентом моё имя. Он восторженно бросился обниматься, восклицая:

— И ты здесь, таинственная баядерка! ... Впрочем, я ничуть не удивлён! Где же ещё быть творческой натуре, как не с нами?! — он восхищённо оглядывал меня со всех сторон. — А как чудесно идёт тебе новый облик! О, как бы я хотел тоже быть в таком романтичном обличии!

— Хватит завидовать, очи чёрные… — тяну его в сторону.

– Попробуй тут не позавидовать!... Нет, нет, ты лучше посмотри на меня – это же чистое издевательство! –– он капризно хлестал себя ладонями по щекам. – А ведь я так надеялся, что хотя бы здесь моё тело будет соответствовать…

– Тело, как тело… –– развеселилась я. – Ну не Прекрасная Елена, конечно… Зато я тебя сразу узнала!

Неподалеку от нас зазвенел бубен и жалобно запела скрипка. Её зажигательную мелодию подхватили сиплые цыганские голоса, а мы с Андрэа отошли в сторонку и уселись в траву:

— Куда же ты исчез, мистер интриган? Последняя твоя открытка пришла из Ибизы, ты писал, что уезжаешь в Амстердам к своему старому бойфренду. Что же случилось?

— О-о-о, Марина, а было ли всё это в самом деле?!… – Андрэа многозначительно приложил указательный палец к губам. –– Разве было?!... Скажи, что нет! Довольно скучно и противно ворошить старое, поверь... Лучше пойдём к костру, сейчас начнётся самое главное! Сам Имре Кальман с нами…

— Кальман?!... А где мы? — не отстаю я, — что это за лес, что за люди? И, вообще, я была в нашей русской бане!... Ты же знаешь, что такое баня?... Так вот, мне совершенно непонятно это перемещение с банной скамейки прямиком сюда, в этот лес. И эти баядерки и этот странный наряд… — недоумённо потрепала я себя за тонкую ткань, которая и вправду неизвестно откуда на мне появилась.

Видимо, у меня при этом был совершенно дурацкий вид, потому что мой приятель вдруг весело рассмеялся и даже по-детски заплескал в ладоши:

— Браво, мой дружок! Не каждый может похвастаться этакой виртуозной лёгкостью перехода из одного мира в другой! Ба-а-аня, Ва-а-аня! Умопомрачительно-русское звучание ¬ этакое своеобразное колебание тонкого эфира, узнаваемое повсюду и ни с чем не сравнимое! Эстетический восторг! — он в чувствах пожал мою руку обеими руками, — Марина, я в тебе не ошибся!

— Ну, тогда, Андрэа, объясни, что всё это значит! Что тут за слёт привидений или как правильнее будет назвать наше сборище?! — мне стало досадно за своё неведение, в отличие от других, которые, кажется, прекрасно понимали, где они и что делают.

Я смотрела на него с таким недоумением и досадой, что он уже просто умирал от смеха:

— Боже мой… – давился он, словно нарочно дразня меня. – Хорошо, что маэстро не слышит…

– А что такого забавного я сказала? –– хотела было обидеться я.

– О, я так понимаю… и сочувствую дружище Мольеру… –– схватился он за живот. –– Право, я тоже бы мог преставиться от смеха,… если бы уже давно... — он так разошёлся, что явно затруднялся членораздельно говорить.

— Андрэа, ты, что же, всё-таки умер? — с опаской озвучиваю свои мысли и тут же оглядываюсь, чтобы убедиться, что никто не услышал.

Мой друг вдруг перестал смеяться и начал заметно нервничать:

— Что за бред?! А разговариваешь ты с кем? — его брови домиком поднялись ещё выше. — А кто помнит всё, что было много лет назад: бестолковую, но всё-таки такую чудесную жизнь и идиотскую работу, скрашенную нашей бескорыстной дружбой! Кто с тобой, в конце концов, сейчас говорит? Не мёртвые же кости, что давно брошены в землю на старом еврейском кладбище в окрестностях Парижа и никому не интересны, кроме безмозглых червей...

— Значит, я права… Вот почему ты никому не писал и не звонил! А я-то ломала голову...

— Попробуй-ка, найди здесь телефон! — его глаза снова лукаво загорелись, — а почта местная, так она, сугубо ведомственная…

Чуть приободрившись, он хитро посмотрел на меня исподлобья:

— Ну, а твои невредимые кости послушно дожидаются тебя в старой бане у жестяного тазика с очаровательной метёлкой на твоих белых коленях. Или, как там у вас это называют? Кажется, веником... Могу почти с уверенностью сказать, что ты скоро вернёшься вновь на ту деревянную лавку под ржавым светильником выпуска 1938 года... — и он нарочито удивлённо поднял брови:

— Марина, откуда у тебя там такой антиквариат?

— Да ну тебя… — досадливо отмахнулась я и, незаметно ущипнув себя за руку, сразу почувствовала боль...

Странно, но это не сон.

Андрэа снова усмехнулся:

— Ладно, не унывай, подружка! Видишь, с нами всё в порядке… Смерти нет вообще: один сплошной Театр! — и он поднял голову, мечтательно глядя на огромную луну. –– Мы просто сменили один мир на другой!

Зловещее светило полностью выплыло из-за редеющих ночных облаков и осветило холодным сиянием всю нашу странную компанию. Кто-то из солистов кордебалета громко загоготал в ближайших кустах, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Потом откровенно завизжала скрывавшаяся там же танцовщица... Всё как у нас!

Большая, цветущая ветвь неизвестного дерева, опустилась к моим ногам вместе с сидевшими на ней небольшими хохлатыми попугаями. Они неестественно по-человечески поглядывали на нас блестящими глазками и верещали на разные голоса:

-- Савка - дуррак, дуррак!

-- Савик - птичка хоррошая...

А потом хриплым гнусавым голосом:

-- Да заткнись ты, старая дрисливая утка!

Я молча наблюдала за птицами, ощущая странную, внезапно нахлынувшую тревогу, и вдруг плотный белый дым костра начал заволакивать эту ветку и всё вокруг... Стройная фигура Андрэа начала расплываться чёрной уродливой кляксой и поехала в сторону...

– Андрэа-а-а-а, подожди-и-и... - чувствую неизбежное и пытаюсь уловить ещё что-то…

Но вместо этого улавливаю какие-то непонятные шаркающие издалека шаги...



– Неужто не помылась ещё? – воздух прояснился розово-молочным туманом, через который смутно выткалась знакомая морщинистая физиономия.

В парную заглянула та самая старуха.

– Сама-то до избы дойдёшь?

– Дойду… – моя рука бессильно упала в тазик с горячей водой.

Что за чертовщина?! Рядом на скамейке лежал мокрый веник…

Ведьма, без сомнений, ведьма! А иначе, чем можно всё это объяснить?!

В мои мысли навязчиво полезла какая-то теория относительности Эйнштейна и тому подобные премудрости. Естественно, никакой одежды баядерки на мне не было, только несколько тёмных листьев берёзового веника прилипли к мокрому телу.

Я сползла с лавки и подошла к окну: там всё ещё тучи заволакивали еле пробивающуюся сквозь них луну.

Густой полумрак завешанного вениками предбанника скромно нарушал тусклым огоньком тот же стакан с тлеющим фитильком, свет от которого чуть падал на широкую лавку, где я задумчиво одевалась.

Странно, но горло уже совсем не болело…

[GREEN]

№ 25

Горбунок


Взрывом его скинуло с брони и смачно впечатало в щебень под скальным выступом. Перехватило дыхание, красные круги поплыли перед глазами, но сознание сработало четко и ясно: «Только вверх! Только вверх! Быстрей, быстрей!». И он, сплёвывая пыль и кровь с разбитых губ, ничего перед собой не видя, стал карабкаться по почти вертикальному склону. Быстрее, быстрее! И только когда услышал, как над головой, с нависающего над склоном массивного карниза, звонко затукал духовский пулемёт, а раскалённая гильза упала ему на шею, остановился и вжался в узкую расщелину. Вспомнил об автомате. Попытался передёрнуть затвор. Глухо. Молча выматерился – ствольная коробка автомата разорвана в нескольких местах осколками. На ощупь нашарил подсумок с гранатами, расстегнул и вынул одну. Пулемёт, над головой, не переставая, лупил по колонне длинными очередями. Стреляные гильзы, звеня по камням, ручейком сыпались вниз.

Он посмотрел на дорогу. В теснине ущелья смрадно коптил покорёженный БТР, горели КАМАЗы. С обоих склонов ущелья к растерзанной взрывами колонне, стреляя на ходу, стекались человеческие фигурки в чалмах. Вот они уже на трассе. Пулемёт над головой затих – видно опасаясь задеть своих. Зато на дороге автоматный огонь ещё более усилился – там добивали оставшихся в живых и раненых…

В голове пульсировала одна мысль: «Как не вовремя, как не вовремя! Неужели всё?! Так просто?! Неужели всё…!?».

Мелькнула, было, другая мысль – гранатой загасить пулемётчиков, а потом напоследок сверху вмазать по духам, но душу царапнуло «напоследок» - и мысль умерла. Никакого напоследок! Кому сейчас там поможешь?! И он ещё плотнее вжался в расщелину…

1.


«Болеешь? Болеешь. Ну, болей, болей. Заходит кто? Редко? А чё ходить-то? – ты ж болеешь. Раз пришли, два – попроведали, чего ж кажный-то день забегать? - ты с того здоровше не станешь…» - Григорий Иванович выжидательно помолчал, и, не дождавшись ответа, продолжил: «Обижашься, смотрю? Зря. У здоровых-то жизнь – карусель – закрутит – не остановиться. А к тебе приди – бац! – тормоз. Сиди – постну морду делай - переживаю, мол, вместе с тобой ажно до слёз. А не выпить с тобой, не покурить – считай, что из жизни выпал. Чего? Да, ты-то тут при чём?! - ты-то, как заболел, так и выпал. А тож и посетитель твой – рядом с тобой – кувырк! – и тожить выпал. Ну, и кому это надо? Мы ж, с мужиками-то, тебя и так, без заходу, кажный день поминаем. В смысле - вспоминаем. Под стакан-то, другой здоровья тебе, значит. Легче тебе?» - Григорий Иванович опять выжидательно помолчал но, как и в прошлый раз, не дождавшись ответа отвернувшегося к стене Горбунова, продолжил: «Тебе, Валентин, переживаний разных нельзя к себе допускать. Болезнь, сука гладкая, прям через эти переживания в нутро тебе, прям в печёнку и соскользнёт! А угробил печёнку – всё! – пиши пропало! Не мужик ты после того – так, тень. Чё ты там бурчишь? Какого Гамлета? Тень отца Гамлета? А-а-а, шуткуешь, значит. Вот, опять же – при любой хворобе шутковать полезно. Это ты правильно делаешь. Смех-то, говорят – лучше любых таблеток. Тебе их, таблетки эти, гляжу, горстями приносят. Не знаю, не знаю – угробят эскулапы тебя энтими таблетками. Ты их меньше бы жрал, мало ли…».

Григорий Иванович, когда нужно было, умел говорить правильной, почти литературной речью, но при случае мог и под полуграмотного деревенского философа закосить. Сейчас такого вот философа, у постели больного друга старательно и исполнял.

Друг его, многолетний друг Валентин Фёдорович, занемог крепко. Началось это месяцев шесть как. Точно – с полгода будет уж. Горбунов неожиданно и резко стал худеть – просто ссыхался на глазах. Потерял почти все волосы на голове. Так, осталось что-то за ушами, да пару прядей на макушке. Зрение резко село. Местные врачи и так и эдок его обследовали, и в город возили к тамошним светилам, да так и не определились с диагнозом, а на селе Валентину Фёдоровичу приговор вынесли – рак. А то, что ж ещё? Рак, конечно. И жена его, чем дольше Горбунов болел, тем больше к такому же неутешительному диагнозу склонялась. В слух, правда, этого не говорила, но исподволь к прощанию с мужем готовилась, и детей к такому исходу готовила…

Не верил в такой, «самостийно» поставленный, диагноз только Григорий Иванович Соболев. Бывший совхозный ветеринар. И не просто ветеринар - лучший ветеринар района, а ныне заслуженный пенсионер и закадычный друг Валентина Фёдоровича. К любой хвори, что у человека, что у животины он подходил с любимой присказкой: «Что не лечится таблетками – лечится спиртом». И что удивительно – присказка присказкой, а его лечение всегда было очень действенным. Исходов случалось два: кому суждено было помереть – помирали, но большинство, перехворав, возвращались к нормальной жизни. И люди, и живность разная.

А на все вопросы: «Как так?» - Соболев отвечал: «От дозы зависит».

Но в случае с другом Григорий Иванович к лечению допущен не был – ни врачами, ни женой Горбунова, ни самим Горбуновым. Не желал Валентин Фёдорович лечиться соболевским способом, да и ни каким другим тоже. Друга он уважал, и понимал, что тот ему только добра желает – но пить отказывался на отрез. Да и не только пить. Ничего он не желал. Лежал высохшей колодой на разобранной койке и ни к чему не притрагивался, ни чем не интересовался. Плохо ему было. Жизни в его глазах не было…


2.


«…двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…,» - зоска, от удара внутренней стороны стопы Женькиной ноги, взлетала вверх, опускалась на стопу и снова взлетала. Счёт постепенно перевалил за вторую сотню, а свинчатка с трёхкопеечную монету с прикреплённым проволокой через две проушины маленьким кусочком медвежьей шкуры, всё продолжала свой полёт вверх – вниз, вверх – вниз.

«Кончай, грыжу заработаешь».

«Не боись, не заработаю» - Седов сдёрнул со своей головы тюбетейку, подкинул зоску повыше и подставил под неё голову. Зоска точнёхонько легла на затылок.

«Ловко».

«А то!».

Женька Седов, коренастый крепыш в чёрных сатиновых шароварах, в вельветке с жёлтыми застёжками-молниями на карманах, дурашливо поклонился сидящему на поваленном стволе дерева другу своему Ваське Куропатову.

Отгоняя дым еловой лапой, Васька приглядывал за кашей. Гречка в казане почти упрела - время в неё тушёнку закладывать. Открытая банка конской тушёнки стояла в красных угольях костра и пенилась желтоватым жиром.

У костровища, сколоченный из грубо отёсанных сосновых плах, стол. На столе хлеб, лук, пара огурцов. Подле стола, на чурке, поставленной на попа – чугунная сковорода с жареными подосиновиками…

Выстрелы прозвучали практически слитно. Дуплетом. Разнос по времени, от выстрела до выстрела, был минимален. Чувствовалась опытная рука. Стреляли где-то рядом. Совсем рядом…

Женька обошёл костёр и снял висевшее на сучке сосны ружьё. Переломил стволы, и вставил в них два патрона с картечью. На молчаливый вопрос в глазах друга, буркнул: «Мало ли…».

И то верно. Тайга.

Женька Седов – человек дела, много чего умеет делать своими руками, да и промыслам разным обучен – охоте той же, рыбалке; Васька же Куропатов - книжный человек. Все книги, какие только можно прочесть в библиотеках посёлка, прочёл. Книжные знания переполняют его голову, а в реальной жизни он мало что умеет. Но совет дельный, по любому вопросу, у него всегда найдётся. Со стороны глядя, трудно понять, что связывает таких абсолютно разных людей. Хотя, может именно эта разность-то и связывает. Когда все под одну гребёнку – разве ж это жизнь?

Со стороны реки послышался хруст веток, качнулась осинка у тропы.

«Ты, Евгений, ружьицом-то не балуй. Опусти. Я ж те не варнак какой» - человек ещё и не показался из-за изгиба тропы, но внушение Женьке уже сделал.

Седов усмехнулся – такое мог только один человек – дед его, Григорий Иванович. Чего его сегодня в тайгу-то понесло? С вечера, вроде, никуда не собирался…

Дед показался на тропе. За плечом старая двустволка – любимая «тулка». В руках пара рябчиков. Подойдя к столу, кинул на него птиц: «Цыпок ощипайте. В угольях запечёте. Про запас».

«Ну, ты даёшь, дед! Мы ведь тебя не ждали. А если бы я шарахнул по тебе – партизан старый?» - деда Женька уважал, но сегодня совсем не рад был его появлению на зимовье. Не за тем с Васькой в тайгу ушли, чтобы и тут дедовы поучения слушать.

«Не ворчи на старого. Поздоровкался бы лучше. По делу я. Поздно узнал, что вы в тайгу подались, а то б я сюда припёрся. Ноги уж не те на такие расстояния бегать. Ты, Василий, с кашей-то заканчивай, вижу, готова уж, подгребай к столу – разговор разговаривать будем».

Каша получилась нежная, духмяная. Ели молча, не спеша, добавляясь жареными грибами. И только после перекуса, под чай, повели разговор. Точнее, говорил Григорий Иванович – пацаны слушали.

«День-то с вами побуду. Без вас не управлюсь. Чаги нарубить нужно. Чем больше, тем лучше. Не везде она есть, но знаю тут по недалёку место, встречалась она мне. Да не было в ней нужды и без внимания. Так, только отметил для себя – вдругорорядь понадобится, а иди – найди с ходу. Вот – понадобилась…».

«Фёдорычу?» - Женька вопрошающе взглянул на деда.

«Ну, не мне ж. Ему. Валентину. Устосала жизнь мужика. Вытягивать нужно. Только это, пацаны, вы всё подряд-то не берите – абы какая не нужна. С сухостоя-то – это не чага – рухлядь. Рубите со здоровых деревьев, да с того места, что выше. От корневища-то близко – тоже не нужно. И это – срубили – почистите, уберите древесину лишнюю, да слой этот, который трухлявый – нет в ём пользы ни какой, да и лишнего на себе таскать – не велика радость. Соберём ежели – потом остальное обскажу».

«Так, а чё с Фёдорычем-то? Врачи-то что говорят?».

«А чё твои врачи скажут? Тут не врачи нужны – врачеватели. Любая болезнь – херня, пока душа не заболеет. Заболела душа – пиши пропало. Даже самая ничтожная хворь тебя со свету сживёт. Вот и Валентина, чую, не столь болезнь грызёт – сколь душа болит. Ну, да словесами долго можно всё обрисовывать – пора и делом заняться…».


3.


С пацанвой Григорий Иванович часа два как расстался. Но шёл он не домой. Шёл Соболев на старые выселки, туда, где в покосившейся дряхлой избе доживала свой век давняя знакомица – бабка Проскурьиха.

Местные говорили: «Глаз у неё плохой» - вот, за это дело, за глаз плохой, давно, ещё, когда бабка в силе была – из деревни-то её и выгнали. У кого корова сдохла, у кого-то мужик загулял, ребёнок ли заболел – бабка виновата. Пока мужик-то её жив был, ворчали на бабку, костерили за спиной, но в открытую ни-ни. Иди - сунься! – мужик её, кузнец - такой силищи был! Враз любому шею, как кутёнку неразумному, свернуть мог. Так, что – остерегались. А как помер кузнец – так всё, что в деревне неладно было, на бабку и повесили. Заклевали, задёргали. Поотбивалось было, пооправдывалась Проскурьиха, а потом и плюнула на всё. Дети выросли, поразъехались, мужик на тот свет отошёл – за огород, что ль цепляться? Да пропади он пропадом, огород этот! Да и соседи неразумные! Собрала бабка пожитки да в два захода и перебралась на выселки, в брошенный, лет уж как десять, дом.

Дети наезжали, уговаривали в город к ним перебраться – бабка ни в какую! Чего это, говорит, я с родины куда-то попрусь, да и могилки всех моих тут, грех могилки-то бросать. Так и прижилась на выселках. Злые-то языки и там её доставали, шипели, что не прижилась там бабка, а зажилась. И не только на выселках, а на свете белом. Ну, да у нас же языки-то, что помело. Только вот, что удивительно – когда кого-то жизнь прижимала, так прижатый-то бочком-бочком и до бабки, на жизнь-судьбу жалиться. А бабка без зла в сердце жила – как могла помогала.

Вот и Григорий Иванович, как те, прижатые, и шёл до Проскурьихи. Да к тому же, Соболев был один из немногих, кто с бабкой был не на ножах. Даже больше – уважали они с бабкой друг друга. Потому как боль людскую ли, животины какой, как свою чувствовали, и, где-то и облегчить могли.

Знакомая тропа ровненькой ниточкой тянулась от перелеска до перелеска, взбегала на небольшие холмы, иногда пряталась в высокой траве сенокосов, и тут же выныривала на чистых взлобках. Рюкзак, хоть и был под завязку набит рубленой чагой, был не тяжёл. Пацаны чагу чисто брали – лишнего груза в рюкзаке Соболева не было. А любимое ружьё, как с плечом в юности соприкоснулось, так навсегда в него и вросло. Продолжение тела. А своё тело не тяготит. Так, что идти Григорию Ивановичу по предзакатному лесу было легко и необременительно. Да, вот уже и выселки…

Проскурьиха сидела на лавочке у скособоченных ворот – сухие травы в пучки вязала. Соболева видать издалека углядела, потому как на него здоровканье, только головой мотнула. Не удивилась.

Григорий Иванович снял с плеча ружьё, огляделся и повесил его на торчащий из балясины крыльца ржавый гвоздь. Без приглашения присел рядом с Проскурьихой. Рюкзак с чагой бросил себе под ноги.

«Смотрю, жива ещё, старая».

«Что мне сделается? Жива. Там, наверху, видать не до меня. Да я и не тороплюсь туда-то. Поглянь, вечер, какой – куда ж мне от такого вечера? Ты думаешь, там, что красивше, что ли будет…?».

Соболев вынул из-за пазухи кисет: «Дымну у тебя тут маненько. Не возражаешь?».

«А и возразила бы – всё одно не послушаешь. Сколь помню, дымишь всё, дымишь. Ископтился уж весь, а всё дымну, дымну… Как только господь тебя ещё не прибрал?».

«Так, а чё господь-то? Может, и прибрал бы уж давно, да видать сильно копчёности не любит…» - под разговор Григорий Иванович развязал кисет, вынул сложенную брикетом газетёнку, оторвал от неё ровный квадратик, ловко перегнул пополам, щепотью сыпанул в перегиб крупно нарезанную махорку, свернул газетный квадратик трубкой, послюнявил один край языком, покатал, утрамбовывая, между пальцами.

«Чё затих-то? Кури уж. Вспомню хоть, как мужиком-то пахнет. А то одни бабы только и забегают ко мне со своими хворостями. Ты-то чё пришёл? Так или тоже прихворнул?».

Соболев неопределённо махнул головой. Прикурил. Потянуло ядрёным запахом тлеющей махры и палёной газеты.

«Мой-то тоже тот ещё куряка был. С кузни придёт, выпьет с устатку, закурит и давай кольца запускать. Значит, настроение у него хорошее. Сидим на крылечке. Он курит, молчит, и я сижу рядом, молчу – хорошо так…».

«Вспоминать - это дело доброе, только по другому делу я к тебе, Анна Тимофеевна. Друг у меня занедужил. Сильно. И думается мне не в одной только болезни тут дело. Душой человек потух. Может, присоветуешь чего…».

«Ты о Валентине что ли? О Горбунке?» - Проскурьиха подняла на Соболева свои выцветшие глаза.

«Знаешь? О нём. О Вальке. Совсем дело худо. Душой он мёртвый. Мумия…».

«Чего ж тут не знать-то? – деревенские нет-нет да забегают: кому травку какую, кому заговор. Заодно и новости деревенские докладают, кому и косточки перемывают… У тебя евонное чего с собой есть ли? Чьё, чьё! Горбунка. Твоё-то мне без надобности. Расчёска? Поглянь, волосок там нигде не запрятался? Есть? Ну, вот и ладненько. Расчёску, не надо, а волосок давай. Ты посиди тут, покури, а я покуда в избу схожу – посмотрю чего…».


4.


Внизу продолжали стрелять. Пару раз ухнули взрывы гранат. Значит, ещё кто-то держится. Несколько фигурок в чалмах распластались на дороге и не встают. Опять мелькнуло в голове: «Может…?» - но, тут же её забила другая мысль: «Лежи, не дёргайся! Герой! Ни каких может! Кому нужно сейчас твоё геройство?! Ты своё уже отгеройствовал – два года, как с куста! Завтра домой, а домой лучше живым, чем в цинке…».


Над тайгой разгорался закат. Солнце ещё не свалилось за сопки, но горизонт уже подёрнулся красно-фиолетовой дымкой. Кумачовая полоска растекалась по подбрюшью неба. Кромка тайги густела, и из тёмно-зелёной превращалась в чёрную. Прожаренный солнцем воздух остывал. От недалёкой реки тянуло влажной свежестью. Где-то в сумеречном подлеске затрещал козодой: «У-тр-тр-тр-тр-тр…, у-тр-тр-тр-тр-тр…» - словно кто оттянул длинную щепу от пня, а потом отпустил, и она долго бьётся о пень, трещя-дребезжа: «Тр-тр-тр-тр-тр-тр…».

Скрипнула дверь. Григорий Иванович обернулся.

«Зайди, Гриша. Скажу чего».

В избе было сумеречно. Света керосиновой лампы, что теплилась посреди большого круглого стола, на всю избу не хватало.

Проскурьиха, чуть придерживая себя за поясницу, присела на скрипящий табурет.

«Садись, Григорий, садись. Обскажу тебе, что показали мне. Да не всё я и поняла. Ну, чего не поняла, сам додумаешь».

Перед старухой на столе маленькое, со сколом на ободке, чайное блюдце, в блюдце волосок, закапанный стеарином. Рядом огрызок погасшей свечи. Несколько чёрных перьев связанных в пучок.

«Такое вот, Гриша дело. Чего нам друг перед дружкой-то крутить – я тебя сразу уж главное скажу - Валентина нашего прошлое догнало. В жизни ничего просто так не бывает. Это от настоящего можно спрятаться, от будущего убежать, а от прошлого куда денешься? Оно ведь всё время у нас за плечами. Ему, прошлому, без разницы какой ты перед людьми и по жизни – плохой ли, хороший. Оно само решает – что плохо, что хорошо. И никто, никогда не знает, когда прошлое наше нас догонит и счета предъявит. Вот Горбунка-то полгода назад и догнало его прошлое да счета и предъявило. А счета те видать неподъёмные. Веса немереного. Вишь, как его залихотило-то…».

«Откуда ж у Вальки неподъёмному прошлому-то взяться? – а, Анна Тимофеевна? Он же у меня всю жизнь перед глазами. Все его потроха у меня, как на ладони! И когда родился, и когда крестился-женился, и как с Афгана весь в медалях объявился, и пахал потом всю жизнь как проклятый, без передыху! Каких детей поднял! Где здесь прошлое неподъёмное, да такое, что враз человека сломало?!»

«Не знаю я этого, Гриша. Не знаю. Одно могу сказать, была у него с полгода назад женщина…».

«Что-о?! Женщина?! Да у него жена красавица, не халда какая, да и Валька не такой чтобы с чужими бабами сухарить!».

«Ты, Григорий, слушай бабку старую, я всё ж постаршее тебя буду, поимей терпение – не перебивай. Не об том речь, что Горбунок с чужой бабой сухарил. Женщина не из наших краёв. Издаля приехала. Специально, к Валентину. Не показали мне, что беду она принесла. Наоборот, какие-то вести хорошие Валентину донесла. Только он почему-то вестям этим хорошим не обрадовался. Что уж там такое, я не поняла. Что-то давнее. Ему бы радоваться, а он занемог. Тебе бы раньше, Гриша, ко мне придти, а сейчас боюсь поздно уж. Уел себя Валентин. Поедом душу выгрыз…».

«Как поздно?! Помрёт что ли?! От вести какой-то?! Да ты что, Анна Тимофеевна, какая ж такая весть должна быть, что и помереть от неё можно?!».

«Чего попусту говорить о чужом прошлом, если мы и своего-то будущего не знаем…».

В дверь постучали.

«Ну, вот, я же говорила – поздно» - и, не поворачиваясь к двери, сказала: «Чего вы там настукиваете - заходите уж». Взглянула строго на Соболева, приложила палец к губам и покачала головой из стороны в сторону. Молчи.

Пригибаясь, словно кланяясь, в низком проёме двери сначала показался Женька Седов, внук Соболева, за ним и друг его - Вася Куропатов. Дальше порога не пошли, растерянно крутили головами по полутёмной избе, пытаясь разглядеть - кто в ней.

Анна Тимофеевна улыбнулась: «Ну, чего вы, кутята слепые, в дверях застыли, идите к столу, я сейчас чего ничего вечерять вам соберу. Ухайдакались, поди, по тайге-то бегаючи? Что ж так торопились, запыхались ажно? Случилось чего?».

Проскурьиха и спрашивала, и на стол разом собирала: крынку молока выставила, большую глиняную миску с картошкой в мундире, пару огурцов, лук, хлеб…

«Я вам тюрю намешаю, молоко-то свежее, вечерней дойки. Корова-то салоха старая, да молоко исправно даёт. С такой коровой долго я ещё не помру…».

«Да сытые мы, баб Нюр. Мы, это, сказать чё хотим…» - Женька никак не мог подобрать слова, даже почесал пальцем висок, потом обернулся к Василию: «Вот, он сейчас скажет».

Григорий Иванович не выдержал: «Да сядьте ж, вам говорят! Сядьте, да скажите, чего у вас там! Развели турусы!».

Пацаны присели. Бабка придвинула каждому по миске с тюрей: «Хлебайте».

«Григорий Иванович, тут такое дело, короче, вечером к нам, на зимовье, Валентин Фёдорович приходил. Вас спрашивал» - Куропатов выпалил это одним предложением и застыл столбиком, ожидая реакции.

«Валька-а?! Как это?!» - Соболев от растерянности вскочил с табурета: «Быть не может! Он же уж скока месяцев не ходит!?».

«Да погоди ты, Гриша! Дай ребятёнкам обсказать всё. Давай, Васятка, по порядку – чего там у вас было?».

Василий взглянул на Женьку – тот кивнул, давай, рассказывай.

«Мы ужинали, когда дядя Валя к нам подошёл. Поздоровался и спросил где вы, ну, то есть Григорий Иванович. Мы сказали, что вы уж, часа три как от нас ушли. Он спросил куда, мы сказали – на выселки. Он присел к нам. От ухи отказался. Сказал просто посидит – воздухом тайги подышит. Мол, давно так свободно ему не дышалось. И что мы – счастливые люди. Мы спросили - почему? Дядя Валя сказал – у вас ещё нет прошлого… Я, то есть мы, не знаем, что он имел ввиду. Он просто сидел, глядел на нас и тихо улыбался. А когда мы перекусили, он попросил нас проводить его до выселок…».

«И…?!» - Соболев аж взвился: « Так, где Валя-то?!»

«Там, у скамейки. Вас ждёт…».

Соболев вышиб плечом дверь избы и выскочил на улицу.

Проскурьиха покачала головой и, опершись руками о колени, встала: «Не пугайтесь, ребятки. Всё хорошо. Пойдёмте к мужикам, на воздух, чего тут впотьмах-то сидеть…».


5.


Валентин Фёдорович и Соболев сидели на хлипкой скамье под окном и негромко переговаривались. С крыльца были видны только их силуэты. Ни свет взошедшей луны, ни свет из окна не пробивали черноту опустившейся на землю ночи.

Женьку и Василия, попытавшихся было подойти к ним, Проскурьиха придержала рукой – не надо, пусть поговорят…

«А потом?»

«Потом всё просто. После того, как что-то рвануло в горящем бэтэре, стрельба затихла. Духи чего-то кричали, галдели, бегали туда-сюда по шоссе. Эти, пулемётчики, что надо мной, тоже что-то по рации верещали. Потом те, что внизу, собрались гуртом и скоренько так ушли в сторону перевала. Следом и пулемётчики подались. Они последними уходили – видать прикрывали. Ну, я ещё в этой расщелине отлежался немного и вниз спустился. Когда спускался, понял, что ранен - левый бок весь осколками посекло, в горячке-то и не чувствовал, а тут и голова закружилась, крови много потерял. Сполз вниз-то, проковылял вдоль колонны – живых никого, а тут и две наши вертушки прилетели, круг дали и тоже – в сторону перевала. Последнее, что слышал, как они ракетами там отработали. Очнулся я уже в госпитале. Потом Союз. Ташкент. Оттуда и на дембель. Ну, а как дальше я жил, ты, может, лучше меня знаешь…».

«Так, в чём ты себя винишь, Валя? Ты ведь и сделать-то ничего не мог. А и мог бы, кто тебе судья? Я? Нет – я там не был. И как всё оно там – я не знаю. Так, что – точно – не судья. Бабка Проскурьиха? Пацаны наши? Нет здесь судей. Ни крови на тебе, ни жизней, безвинно загубленных, на тебе нет. Ничего ты не мог сделать. И не ищи свою вину…».

«Сам я себе – судья. И ещё трое. А насчёт - мог - не мог. Мог. Сдохнуть, как человек мог. Загасил бы пулемёт – глядишь, кто-то из ребят бы выжил, продержался…».

«Сам себе судья – это мне понятно. А трое?».

«Лейтенант мой, взводный, и двое ребят годков. Их тогда раненых духи с собой увели. Лейтенант, как оклемался маленько – в побег ушёл. Его на какой-то обмен готовили. Завалил часовых и ушёл. Да недалеко. Его прилюдно, живым, на куски порубили. Солдатик один, помню его хорошо, курносый такой, из Саратова он, в плену ислам принял, женился, дело своё открыл, короче пристроился. А другой, Ваня Корнеев, почти шестнадцать лет на какого-то богатого духа горбатился. Его потом через Красный крест вытащили. Увидаться со мной хотел. Да не успел – туберкулёз его добил. Его духи и отпустили-то, что он почти мёртвый был. Одно хорошо – на родине похоронен. Вот эти ребята мои судьи и есть…».

«Откуда ты всё это, Валь, знаешь? Искал их что ли?».

«Нет, не искал. Да я и не знал, что кто-то, кроме меня, в той мясорубке выжил. Сестра Вани Корнеева полгода назад ко мне приезжала. Адрес они в совете ветеранов нашли. Письмо от Ивана привозила. Хорошее письмо. Очень. До слёз. Человек от души радовался, что ещё кто-то живой отыскался. Увидеться хотел. Очень. Поговорить. Вот он-то про остальных всё и отписал. Что да как…. Не успел до встречи нашей дожить. Туберкулёз. А успел бы, да приехал?! Что бы я ему сказал?! Что пока они там отбивались, я, как заяц затравленный, в щели отсиживался?! Как бы я ему в глаза-то поглядел бы?! Я ведь, Гриша, когда его сестра уехала, чуть руки на себе не наложил. Только опять, как и в том бою – испугался. Один раз, один-единственный раз за два года боёв смалодушничал, а сколько из-за этого жизней и судеб погубленных оказалось... Сестра Ивана последнюю волю его исполнила - повидалась со мной за него. Только стало это свидание для меня приговором…».

«Слышь, Валентин, понимаю – тяжело тебе. Только жизнь-то на этом не заканчивается. У нас, у каждого, есть чего стыдиться, и корить себя есть за что; все мы – не белые, и не пушистые. Это всё жизнь. Не нужно только нам считать себя подлее, чем мы есть. Самоедство это. Жить нужно. И ты для меня всегда не виновен. А счета за грехи нам там, наверху, предъявят и за всё спросят».

«Вот, Гриша, с меня и спросили…» - Валентин Фёдорович встал и шагнул в темноту.

«Я тут, Валя, чаги тебе нарубил. На спирту настою – вмиг поднимешься…» - Соболев поднял взгляд от земли. Ни на скамье, ни рядом никого не было…

«Тимофеевна! А где, где Валя-то?!» - Григорий Иванович растерянно повел рукой округ себя: «Валя-то где…?».

Проскурьиха подошла, положила руку Соболеву на плечо. Постояла молча.

Соболев уже и сам всё понял, но всё равно с надеждой глядел в бабкины глаза.

«Не было, Гриша, здесь Валентина. Помер Горбунок. Часа уж три как помер».

«А…?» - Григорий Иванович ткнул рукой куда-то в темноту.

«Душа его к тебе проститься приходила. Значит, дорог ты ему был. Перед тобой повиниться хотел. Прощения у тебя искал... Прощённому-то уходить легче…».

Где-то в непроглядной черноте тайги без передыха трещал козодой: «У-тр-тр-тр-тр-тр…, у-тр-тр-тр-тр-тр…»…

[GREEN]

№ 26

Продавец молодости


Затяжная весна выкрасила вокруг однотонной серостью и грязью все улицы. Снег оседал, жался к обочинам и углам, словно напуганный зверек, загнанный в угол. Небо придавило грузным свинцом всё, что было под ним, люди с трудом передвигались под этой тяжестью, понурив головы. Клинья птиц, внушали веру, что зима всё же отступила. Перезимовавшие же птицы редко появлялись, не в силах летать в густом, как кисель, небе. Ветер легко выискивал нетерпеливо переодетых в тонкую одежду и комкал их тела. Деревья, растеряв снежную одежду, стыдливо и жалко, ёжились в ожидании тепла, приготовившись по установившемуся теплу распустить почки. Вдоль лент бордюр копилась скабрезная слякоть. Грязь умудрялась незаметно просочиться в дома, обувь, одежду и мысли. Настроение менялось вместе с цветом неба, или ярко били эмоции или понуро наливало тело тяжестью.

Она открыла глаза задолго до будильника. Она всегда просыпалась рано в свой день рождения. Но сил подняться не было. Тело, казалось, весило целую тонну, а руки, ноги и голова заполнены свинцом и поднять их можно было только домкратом. Приблизительно через полчаса должны позвонить родители, поздравить. Ласковый голос мамы, будет убаюкивающее, но настойчиво интересоваться её жизнью, а она будет увилисто врать, что всё хорошо. Она будет чётко представлять их гостиную, как мама, сидя на краешке кресла, прижимает трубку двумя руками, словно она олицетворяет её дочурку, и дрожащим голосом будет говорить, как она скучает по своей малютке. Она будет сидеть в кресле с прямой спиной, как струна, спиной, полезный «побочный эффект» игры на фортепьяно в течение 30 лет, поставленными вместе ступнями, с надетыми неизменно белыми носками с цветочками на лодыжках, обутыми в тапочки, убирая, время от времени, крашенный локон за ухо правое, привычным движением. Справа от кресла стоят книжные полки до потолка, вдоль всей стены. Корешки книг расставлены по цвету и росту. По вторникам, она вытаскивает книгу за книгой и пылесосит их, протирает полки и составляет книги назад в том же порядке. Мама читала часов с шести утра, дожидаясь, времени, когда её дочурка проснётся. До шести она уже успеет приготовить завтрак мужу, перегладить часть стираного белья, просмотреть все свои орхидеи. После разговора с дочерью, который за исключением дня рождения происходил всего в одно время – 9 часов утра субботы. Они обе уже не спали, одна сидела в своём кресле, придерживая осторожно книгу, положив сверху корешка, немного сморщенную временем, ладонь. Другая будет сидеть на кухне, теребя салфетку на столе, отхлёбывая зелёный чай. Они успеют проговорить о прошлом, настоящем, будущем и мифическом. За многие годы не было пропущено не одного субботнего звонка.

Потом папин голос, ещё более ласковый, но не такой слезливый, поздравит своего маленького бельчонка. Он будет стоять рядом с маминым креслом и ждать когда та передаст ей трубку. Отдав трубку, мама снимет очки, словно сидела и читала, и будет тихонько теребить тяжелую, от толстых линз, оправу.

Когда ей исполнилось восемь, отец построил во дворе на дереве дом, она стащила в него все запасы конфет и печенья, пообещав, что это будет съедаться до поздней осени и отец тут же нарёк её бельчонком. Она скучала по родителям, и сама не понимала причин, почему она никак не может поехать к ним.

Глядя в потолок на медленно вливающийся, как тесто, в окно сумеречный рассвет, она испытала необъяснимое уныние. Возможно из-за того, что большая часть её постели по-прежнему пуста. Хотя сегодня же пятничный понедельник. Может из-за того, что ей стукнуло…чёрт, она даже в мыслях не хочет произносить эту цифру. Наверно только смена старого зеркала поможет. Всё ещё лёжа в постели, она словно уловила среди скоплений беспорядочных утренних мыслей, одну, которая выделялась ростом и громким голосом о её морщинах, и наперекор ей, ладонями принялась разглаживать кожу на лице. Чем больше она расправляла лицо, тем больше наворачивались слёзы, тем остервененней она давила руками на лицо. И больше обычного размера ей показалась кровать.

Телефонный звонок вывел её из оцепенения.

- Алло. Привет, мам…

- Да я уже проснулась…

- Спасибо, мам…

- С чего ты взяла? Я не плачу, просто ещё не проснулась...

- Я в порядке…

- Девчонки ещё вчера спрашивали. Не знаю...

- Почему? Я не сижу всё время дома...

- Как папа? – Увела она тему в сторону.

- Правда?! Вот не сидится ему…

- Да я знаю. Он никогда не сидит на месте. Всегда поражалась его энергии. Ну, дай уже ему трубку, пусть оставит уже свой сад, поговорит со мной.… А я вот собираюсь зеркала сегодня новые купить…

- Просто старые надоели. Я их уже лет десять не меняла. Амальгама потрескалась кое-где, в самых неудачных местах…. Да в районе глаз и на лбу две такие длинные трещины. Да я смеюсь, мам.

- Эй, пап, привет. Мой домик ещё на месте? Правда?! Серьезно?! Целая беличья семья?! Ничего себе! Потрясающе! Нет. Он не звонил. Мы так решили. Всё кончено, пап. Мы пытались несколько раз, зачем искать то, чего нет. Сердцу не прикажешь. Так, правда, лучше для нас обоих…. Давай не будем. Я тоже тебя очень люблю.

Полгода назад, после неприятных разговоров с подругами, пряча глаза, исследуя окружающее, подбирая объяснения, поиска приличных причин в глазах окружающих, она кое-как удалила тему о нём навсегда, вместе со всей мебелью в квартире, шторами и даже кафелем. С того дня всё в квартире стало по-другому. Она ничего не меняла, но всё стало другим, вещи потеряли родственность что ли. Когда она попала в больницу с сильным сотрясением, ударилась в аквапарке, их отношения ещё только развивались, первое, что ей пришло на ум, когда голова стала хоть немного соображать, что она ужасно выглядит. Не самое лучшее место для встречи. Он просто пришёл, взял её за руку и так сидел, слегка улыбаясь. Словно они сидели в парке или кафе. Со временем и она перестала видеть вокруг что-то кроме него. При его умении молчать, он писал волнующие эсэмэски – «…закрыть глаза…не хочу смотреть на мир, без тебя…держать руки в карманах…они причиняют лишь боль, касаясь вещей, а не тебя…выключить солнце,…зачем день, если ТЫ не рядом…» Он назвал этот период жизни – больничная пора. Может, потому что весна стояла за окном. Но он умудрился добиться того, что ей даже показалось, что это даже романтично и от её неприязненного ощущения к больнице не осталось и следа. На ночь он желал ей спокойной ночи, они вешали трубку, но спустя какое-то время приходило смс:

Он писал каждое утро. Проснувшись, она с надеждой смотрела в телефон, и сообщение было там, отправленное в социальной сети в середине ночи:

«…Без сожаленья... без остатка... отдаться... окунуться... наполнить тобой мир... идти к тебе… год… три… всю жизнь… разрываться... замереть... взлететь... парить... наслаждаться... любить... нежно... глубоко... медленно... страстно... осторожно... сгорая... сжигая... моля... нагое... прижимаясь... скользя по тебе... безумно... кофе... снова губы... исчезнуть с тобой… до утра… просто быть... рядом...»

И всё оборвалось…

Просто. Как цунами, землетрясение. Неожиданно, но сделать уже ничего невозможно и ты просто бежишь, не думая, не разбирая дороги.

Она не поняла ничего.

Почему?

Как?

Она просто срывала дни, бросала их в мусорное ведро. Она не могла смотреть в кино сцены поцелуев, слёзы тут же наворачивались, и она переключала на другой канал.

Закутавшись в пальто и платок, она брела по парку. Ей хотелось деревьев, травы, убежать подальше от кирпичных полей, но и это ускользало.

Листья, не выдерживая холодов, кончали с собой, бесшумно бросаясь вниз. Рыжеволосая осень треплет волосы, капризничая, перебирая погоду, от пронизывающего ветра в спину, до пекла в лицо.

Сменялись дни, сменялась погода, сменялась дорожка, по которой она гуляла. Опавшая листва на дорожках сменилась мокрым асфальтом, с летящими в отражениях луж стай птиц, разбивающихся о края отраженного неба. Деревья застенчиво прикрывались птицами. Её осенние шаги на дорожке были одинокими. Она пыталась стряхнуть с лица этот страшный сон, но она не спала. Всё это происходило на самом деле. Его не было больше рядом. Он ушёл. Навсегда. Она оглядывалась иногда, словно он вот-вот нагонит её с букетом или просто обнимет сзади за талию и она поймёт, что это просто был кошмар. Но вокруг тихо, даже её шаги замерли. Его нигде нет. Она шла, роняя с губ его имя в пыль, тихонько прижавшись к теплому ветру. Бросив последний взгляд на имя, шаги бесшумно отдаляют. Ветер понимающе молчит, лишь бредет рядом. Дождь умело скрывает на лице мокрые дорожки из глаз.


Весну она встретила с радостью. Решив, что со снегом должна уйти её прошлая жизнь.

Сегодняшний день рождения она будет впервые за долгие годы без него. В пятничный понедельник. Он всегда говорил, неважно на какой день выпадает день рождения, это всё равно пятница. Так что среда или вторник, это будет пятничный вторник и пятничный понедельник. Это были их дни. Она сама устроит себе пятничный понедельник. Устроит себе праздник, может даже купит себе то платье, на которое заглядывается уже неделю и на которое жалко денег. Она постарается. Попробует.


***

Она задержалась у витрины с одеждой. Вглядываясь в изящные изгибы манекена, немного позавидовала им, вот кто смог остановить время! Навсегда сохранить свою молодость, заморозить миг того времени, когда молодость расцветает. Как фотограф, поймав какой-то миг, навсегда может удержать его на снимке.

- Вам бы подошло.

От неожиданности она вздрогнула. Она только сейчас поняла, что глубоко задумалась. В отражении стекла, за её спиной стоял парень и разглядывал маечку и коротенькую юбку на манекене.

- Да, лет двадцать назад. – Ответила она, вздохнув отражению парня.

- Всё в наших руках.

- Да, конечно. – Саркастически приподняв правый уголок губ, произнесла она.

- Время эластичное, как пластилин. Хотите, скомкайте его, хотите, растяните. Всё в голове.

- Завидую вашей уверенности. Так иногда хочется остановить часы.

- Выньте из них батарейки.

- Да, а из зеркала как мне вытащить батарейки? Время не обманешь.

- С чего вы взяли?

- Мм, ну…

Она растерялась, подыскивая ответ, но не нашла.

- Потому, что оно все равно возьмет свое, рано или поздно.

- Но ведь это может произойти поздно. Настолько поздно, что устанете ждать. Я могу вам помочь.

- В чём?

- Чтобы вы больше не скрывали ваш возраст и начали отмечать день рождения.

Лида оторопела, но будто спохватившись, рассмеялась.

- Господи, я на минуту поверила. Хорошая шутка. Это Танька придумала меня разыграть?

- Танька?! О ком вы? Не понимаю.

- Ладно, простите. С вами было весело. Вы ловкий продавец, должна признать. Всего доброго.

Она развернулась, и, удаляясь от витрины, сделала несколько шагов.

- Пятничный понедельник снова станет праздником. И вы перестанете стоять подолгу у зеркала, думая, что, купив новое, что-то изменится в нем.

Лида застыла. Её спина немного вздрогнула. Холодок пробежал по коже.

- Вам не придется прятаться за наушниками слушая Neoplan и Skysurfer.

- Кто вам сказал? Откуда вы знаете про пятничный понедельник? Откуда вы знаете все обо мне? Зачем вы это делаете. Зря он думает, что я позволю ему вернуться.

- И снова я вас не понимаю. О ком вы говорите?

- Это я вас не понимаю. Он рассказал про мои любимые группы, про пятничный понедельник, он, что думает я, прощу его?! После того, как он рассказал наше личное… про такие вещи… - Лицо Лиды от негодования зарумянилось.

- Послушайте, я не понимаю о ком вы. Я говорю о том, что могу вернуть вам ваши годы.

- Вот сейчас точно вы неудачно пошутили. – Она чувствовала, как в ней все сильней растёт раздражение.

- Одинокие вечера. Вино наедине со своими мыслями, поджав ноги и накрыв их пледом, роняя в бокал соленые капли. Бессмысленные брожения по улице, лишь бы не возвращаться в пустой дом. Потому что тишина, которая заполонила каждую щель квартиры, начинает выползать, опутывать вас, растягивая вашу душу точно на рыболовных крючках. Растраченные чувства, не получая ничего взамен. Ожидание. Вечера, заполненные ожиданием. Ожиданием, что, наконец, будет рядом тот, чье присутствие будете ощущать всеми клетками тела. Перестанете бессмысленно слоняться вдоль линии жизни. Бежать от страха остаться наедине с собой. Иногда чтобы удалить опухоль нужно пройти через боль и иногда без анестезии. Тихонько морося по вашей душе, капли дождя текут по воспоминаниям тепла к нему. Вы кутаешься в пустые грезы, уносясь в тишину чувств, закрываясь оттого, что может прийти. Но оно не придет на занятое место. - Он приблизился к Лиде вплотную и его голос перешел практически на шепот. От него веяло чем-то каменным. Невозможным перечить. - Может, хватит срывать впустую дни календаря?! Может, хватит «ползать» по асфальтированному дну города?! Пыль серых мыслей запорошила ваши мечты. Вдохнуть полной грудью жизнь.

Но чтобы потом проснуться от поцелуя, столь нежного, что вам показалось, будто ваших губ коснулся теплый луч света. Проснуться от чувства, будто шорох крыльев шепчут вам слова, от которых в вас появится уверенность, что это именно тот, кто не предаст, будет рядом в трудную минуту, переждет, когда вам нужно будет побыть одной. Понимать вас как саму себя.

Он вынул из кармана прозрачный пузырек, как те, во что разливают дорогие духи, и протянул ей.

- Что это? – Она не узнала свой голос, он был подавлен. То, что он говорил, словно против ее воли вытягивал из ее головы.

- Это эликсир. Он возвращает молодость.

Рука Лиды сама потянулась к флакону. Но потом словно отряхнувшись ото сна, она одернула руку.

- Но у него есть побочный эффект, молодея, вы отнимаете годы жизни у другого человека. В этом мире не может быть всё просто так. Не может в одном месте прибавиться, не уменьшившись в другом. Как вода, испаряясь, она, уменьшается в одном месте и прибавляется, проливаясь в другом. Такова природа вселенной.

- Что за бред?! Кто вы?

- Зовите меня Кукловод.

- Это профессия?

- Нет, имя. Какое уж есть.

- Ваши родители работали в кукольном театре?

- Мой отец был немного эксцентричен.

- А. Тогда всё объясняет. Вы сбежали из бродячего сумасшедшего цирка, такого как в романах Стивена Кинга. Отстаньте от меня и прощайте.

- Возьмите его. Мне ничего не нужно взамен. Я получу больше отдавая. В этом мире многие расплачиваются за других. Кто-то этим пользуется без сожаления.

- Послушайте, я не верю в халяву.

- Вы правы. У меня есть плата. Но лично с вас я не возьму ничего.

Он протянул пузырёк.

- Если я возьму, вы отстанете от меня?

- Мне ничего не нужно от вас. Это я вам нужен. И да, ещё кое-что, купите себе то платье, оно вам пригодится завтра.

Его фигура удалялась под немым взглядом Лиды. Только теперь она разглядела невероятно сложенную фигуру. Костюм стоимостью наверно с маленький самолет не просто сидел идеально, он словно был его второй кожей, но не пошло обтягивал, а выгодно подчеркивал. Он двигался словно в замедленной съемке, для большего эффекта. Растерянная, она положила пузырек в сумочку и попыталась вспомнить, куда она шла.


***

Решив, что день принадлежит только ей, после салона красоты, массажа, кучи бутиков, она наслаждалась прекрасным Шато Марго, гоняя его по стенкам бокала. Она с удовольствием спускала кучу денег. Годы идут, а жить хочется сегодня.

Сидя у окна во всю стену Лида наблюдала за гулявшими вечерними парочками влюблённых. Бетонные холмы и скалы города червоточат светом.

Внутри стало как-то тоскливо, несмотря на то, что больше половины бутылки было уже внутри неё. А может именно поэтому. Она открыла сумочку и решительно достала пузырёк.

«Даже если отравлюсь, может и к лучшему».

Она поднесла малюсенькое горлышко к губам и запах из пузырька вскружил голову. В эликсире смешались все запахи юности. Она не могла их передать, но в голове мелькали самые счастливые моменты жизни. Словно оказавшись в месте, где все без исключения счастливы, словно мер был одним огромным садом, в котором всегда цвели деревья и цветы. Где не было плохой погоды, где мысли были настолько цветущими, что безумно начинал обожать себя со всеми недостатками, и вокруг не было людей с изъянами и кроме улыбок ничего друг другу не дарили.

Лида закрыла пузырек и заговорщицки оглянулась, словно ее застали с незаконными препаратами. На нее никто не обращал внимания. Немного отдышавшись от головокружения, Лида встала и пошла в туалет. Хорошо, что туалет был индивидуальным. Лида повернула защелку на двери и поставила пузырек на край большой, мраморной раковины. Откуда эта дрожь, волнение, учащенный пульс и дыхание, Лида не могла понять. Чаще нам нужно не найти решение, а свыкнуться с тем, что мы уже приняли. Она посмотрела в зеркало, поправила локон, и открыла пузырек. Аромат заполнил маленькую комнату, и едва удавалось устоять на ногах от дрожи.

- Мама, папа, я люблю вас. – Потом словно не уверенная в своих словах, осторожно сказала, - милый… чтобы не произошло,… прости меня, я всегда тебя любила,… прощайте.

Она поднесла пузырек к губам, зажмурилась и запрокинула голову.


***

Утро как кот лениво потягивалось. Солнце ещё едва приподнималось, упёршись локтями о горизонт, когда Лида открыла глаза и за полтора часа до будильника, поднялась с постели. Включив музыку, она, пританцовывая и протирая по дороге глаза, направилась в ванную. Струи душа ударили в подставленную грудь. Гладь утренней воды в ладонях без сожаления смывает с лица следы прошедшей ночи. Гель удивительно легко скользил по коже. Смыв пену, окончательно проснувшись, осторожно касаясь пальчиками ног кафеля, Лида вышла из душевой кабины. Смакнула с тела влагу… полотенце выпало из рук… рук, которые Лида видела последний раз в институте. Молодые, гладкие, бронзового цвета, без начинающих пробиваться, пигментных пятен и пергаментного вида, кожи.

«Мои руки». Кожа на кистях и пальцах была ровной, гладкой и нежной. Она подняла глаза к зеркалу.

«Ух, ты! Эти салоны красоты делают чудеса. Я словно скинула лет пять».

Лида гладила кожу, упругую грудь и бедра, касалась подтянутых век. Нерешительно подойдя к зеркалу, она взглянула в лицо молодой девушки, привстала на цыпочки, чтобы разглядеть ягодицы. Минуту в её голове был полный вакуум. Музыка из комнаты растворилась в пустоте. Края глаз наполнялись слезами, как кувшинки. Ладони прикрыли нос и рот. Смешок сорвал слёзы с век. Коктейль слёз и смеха наполнил душевный сосуд её тела. Смеясь, она разглядывала свои руки, ноги, пышные волосы, тело, словно только сегодня обнаружила его, пока силы смеяться не покинули её.

Знакомая мелодия звонка на сотовом заставила взять себя в руки, ей будет сейчас непросто объяснить отцу своё состояние.

- Алло, пап, привет. Как вы? … пап, спасибо, за подарок, велосипед это именно то, что я сейчас хочу большего всего. Я не знаю, как ты всегда угадываешь, что я хочу,… ты в порядке у тебя голос неважный… с утра?! … надеюсь ничего серьёзного. Ты подлечись и звони обязательно, я буду волноваться… прости, я сейчас немного занята… вечером позвоню…. я тоже тебя очень люблю… очень, очень… угу, пока, пап.

Она немного поджала губы. Было неловко, за то, что обманула отца.


Уже три дня Гидрометцентр обещал дождь, но небо каждый раз подводило синоптиков. Лида даже не утруждала найти зонт. Утром, собираясь на работу, она почему-то машинально положила его в сумочку, хотя в бегущей строке, клятвенно пообещали ясную погоду. Шлёпая по лужам, редкие, нетерпеливые прохожие, не поднимали головы на гордо идущую под единственным на улице зонтом Лиду. Увидев своё отражение в витрине, Лида поняла, что изменилась не только её внешность, изменилось всё. Казалось, жизнь встала на её сторону.


***

День так и прошёл в каком-то полузабытье, перебирании в голове мыслей и полное отторжение работы. Вечером уже не хотелось идти домой, и она зашла в уединенное кафе.

- Простите, позвольте мне присесть? Везде уже занято.

Она оглядела кафе – больше половины столиков стояли пустыми, перевела вопросительно-небрежный взгляд на него.

- Знаете, что в большинстве случаев девушке хватает трёх секунд, чтобы решить, будет она спать с парнем или нет? Это официальное исследование.

- И что показывают ваши личные наблюдения?

- Процентов 40 говорят, что это так и есть. А процентов 10, что им мало этого времени.

- А остальные 50?

- Эти врали.

Она улыбнулась и он сел напротив неё.

- Ложь, к сожалению, постоянно сопровождает отношения. Просто я только что расстался со своей любовью, а друзья надоели и начнут, кто причитать, кто похлопывать саркастически по плечу. Не хочу никого видеть из знакомых. Вы не подумайте, я не собираюсь ныть. Я не из таких. Просто в одиночестве не хочется быть.

Подошла девушка-официантка и приняла заказ на чайник зелёного чая с яблоками, много сахара и блинчики с клубничным джемом.

- Зелёный чай с сахаром!?

Она вскинула брови.

- Ну да.

- Кто пьёт зелёный чай с сахаром?

Это даже не вопрос был, а скорее укор.

- Я пью. Так слаще.

- Да, но… джем…

Они оба улыбнулись, словно в этом было что-то интимное и в людном месте это выглядело еще более возбуждающе.

- Что читаете?

Она подняла обложку ему навстречу.

- Мм, мне он тоже нравится. Читается на одном дыхании. Очень душевные и жизненные романы.

- Ну и сколько вы были вместе? С вашей девушкой.

- Три года.

- Долго. Значит, всё было серьёзно!?

- Да. Мне казалось у нас всё хорошо, и тут вдруг нам пришлось расстаться.

- И чья инициатива разрыва была?

- Моя.

- Странно. Если всё хорошо, если вы её любили, почему расстались?

Она закрыла книгу и убрала в сторону, придвинув к себе кофе. Он тоже сделал заказ, из кофе и порции блинов.

- Боюсь, это было неизбежно. Мы просто перестали понимать друг друга. Вроде, всё как всегда, но что-то не так. Не та плавность, не та лёгкость. А мне так нравилось заботиться о ней.

- Ну, рассказывай что-нибудь ещё. - Взяв окончательно себя в руки, просила она.

- Знаешь, какая самая ненавистная фраза для мужчин?

- Нет. Какая? - Она в ожидании немного вздернула брови.

- «Расскажи что-нибудь интересное». После этих слов парень понимает, что оттого, что он скажет, будет зависеть секс. Но именно от этих слов во рту пересыхает, мысли мгновенно исчезают, память отказывает, и начинается суматошная, сумасбродная борьба внутри головы. И на деле говоришь лишь бы что-то говорить, потому что было «Расскажи что-нибудь интересное». Причём ключевое слово «интересное».

- Да, но девушке наплевать на это. Это и покажет, стоит ли он отношений и секса.

- Понимаешь, может он и не болван, просто немного робеет в присутствии девушки.

- Ну, по тебе не скажешь, что ты из робких. Просто расскажи, чем занимаешься.

- Хм. Хорошо. Тебе длинную версию или короткую?

- Давай длинную, если будет скучно я уйду.

- Ух, ты! Вот это вызов! – Они оба улыбнулись, каждый о своём.- Знаешь, когда передо мной встал выбор, чем заниматься, я решил пойти по пути детства. Знаешь, как чтобы определить какой спорт тебе нравится, нужно записаться и пройти через все секции. Я работал помощником машиниста тепловоза, мы таскали грузовые составы. Работа была приятна в том плане, что я посмотрел страну. Природа невероятная. Зимой, когда едешь окруженный стенами высоченных елей усыпанных снегом или осенью, когда вокруг все ярко жёлтого цвета и отражается в горных озерах, дух захватывает. Но потом кочевой образ жизни мне наскучил. К тому же напарники иногда попадались придурковатые. Представляешь, провести месяц пути в малюсеньком помещении с человеком, с которым не о чём поговорить или наоборот несет такую чепуху, что дорога, кажется втрое длиннее. Потом я работал высотным мойщиком окон. Неплохая была работенка. Правда, работаешь семь месяцев через пять. Но в этом был и плюс. Времени свободного много. А я холод плохо переношу, поэтому это меня радовало. Но в очередную зиму, пока я отдыхал, мне товарищ предложил попробовать в пожарной команде поработать. Он сдавал экзамены и у них был недобор. Почему не попробовать. Много времени в спортзале проводил, график отличный, времени свободного много, я перечитал сотни книг. Но как оказалось я не смог работать в команде. Я слишком независимый и когда мной командуют, я не очень хорошо реагирую. Нет, мне нравились ребята, и командир был неплохой, но я чувствовал, что внутри меня каждый раз возникает конфликт, когда на выезде я бы в той или иной ситуации сделал бы так, а команда командира отделения была вразрез с моими дерзкими желаниями лезть в самое пекло. За это получал постоянно от бригадира. И я понял, что я одиночка.

- У тебя что ни работа – приключение и романтика. – Прокомментировала она. Ну и в итоге, чем же ты сейчас занимаешься? Надеюсь, ты не полярный летчик. И ты немного напоминаешь мне героя книг Ильфа и Петрова, авантюриста.

- На самом деле это всё довольно стереотипно. Это со стороны кажется, что это романтика, а на самом деле просто пахота. Причём довольно серьёзная. Иногда хочется стать слепым, чтобы видеть сердцем. Стать немым, чтобы научится слышать. И быть безработным, чтобы было куда идти. И я долгое время был в сомнениях. Я никак не мог понять, чего я хочу. И было время, что мне казалось, что я буду все время метаться из стороны в сторону. Пока однажды я не пришёл к моему старому другу. Мы с ним сто лет дружили, а я не знал, что его дед был часовщиком. Причём не простым. А знаешь, как из мультиков или сказок. Мы с ним собирались встретиться, и он попросил зайти к его деду. Когда я вошёл в квартиру я замер. Тиканье часов заполняло дом. Я сначала даже обалдел, как можно спать при таком шуме, но дед говорит, что не может без этого уснуть. Но самое странно для меня было то, что он мог определить время без всяких часов. Минута в минуту. И не ошибался.

Мы с ним проболтали часа четыре. В итоге он научил меня всему, что знал о часах. Я проводил в его квартире над каким-нибудь механизмом долгие часы. Сначала было трудновато сосредоточится, казалось всё тиканье в квартире торопливо подгоняет меня, но чем больше я сидел, чем больше дней проводил с самыми маленькими инструментами которые видел в жизни я стал замечать, как часы в доме стали тикать всё тиши и тише. Всё медленней и медленней. Пока тиканье не стало в унисон с моим сердцем. А когда склоняешься над шестеренками, маятником видишь сквозь лупу на глазу, движение внутри часов, которое манит, втягивает, понимаешь, что там, внутри, целый город. Там такая бурлящая жизнь! И я стал замечать, что порой жизни в маленьких вещах больше, чем в больших.

Она тихонько улыбалась, слушая его. Касалась пальчиками ручки кружки. Он подливал чай ей и себе. И за какие-то пару часов он стал для неё дороже всех. Она могла привести десяток аргументов, чтобы сказать себе, что ей сейчас не до отношений, но не смогла придумать ни одного оправдания единственному вопросу, как она будет жить дальше, если больше не увидит его.


***

Сознание вывело разум из сна, но она не торопилась открыть глаза. Было что-то, что она попыталась понять прежде, чем сон рассеется. Она, конечно, знала, что это за чувство. Она давно его не испытывала, но она хорошо его помнила, это состояние полета, закрыв глаза, ощущаешь его ярче, тело кажется воздушным, тонким, как косынка на плечах. Его сложно описать, его можно лишь почувствовать, срываясь в пропасть чувства, отдаться течению страсти, томно закрыв глаза. Лавиной, душа готова сорваться, разливаясь. От мысли, что его не может быть больше рядом, воздух становится бетонным, его не хочется глотать, дышать становится невыносимо, свет горчеет, солнце тускнеет, пальцы холодеют… и словно услышав её мысли, его рука, обняла её и нежно притянула к себе.

- Доброе утро, милая. – Его голос, сонный, с хрипотцой, соскользнул, лаская ее уши.

- Доброе, родной.

- Я скучал по тебе.

- Я же была здесь.

- Я знаю, но я так боялся уснуть… не хотел тратить время на сон. Хотел наслаждаться каждой минутой рядом с тобой. Ты очень красиво спишь. Глядя на тебя засыпающую, во мне просыпается много чувств.

Всё ещё в дремоте он бормотал, словно в бреду:

- Ты заполнила собой, все мои чувства. Пробудила самые красивые мечты… самые потрясающие вещи… открыла самые потрясающие звуки в этом мире… твой голос… твой смех… твои стоны… Знаешь, у меня есть теория, вечер, перед тем как уснуть самая важная часть дня. Событий много происходит, но вечером мозг сам вычленяет самое важное и с этой мыслью мы уснем. Она формирует следующий день. Мы вместе уже два месяца и не проходило минуты, чтобы я не думал о тебе. Даже когда ты рядом. Учитывая чем, точнее кем заканчивается наш с тобой день, даже когда мы не вместе мы засыпаем с телефоном, говорит о многом. Секс?! Страсть!? Возможно. Отношения!? Не исключено.

Знаешь, бывают встречи, которые ставят в голов все на место. До тебя я искал, был и сумасшедшим и равнодушным. Два раза влюблялся на всю жизнь и был бездушным. После этого вечерами душу в осколки разбивал, утром вновь их собирал. Пережил цинизм и щедрость. Раздолбайство и статичность. Было время когда, находясь рядом с одним человеком думал о другой. Падал, возвышался. Но рядом с тобой у меня чувство, что мои поиски окончены.

…любовь!?

Я бы сказал да. Возможно, беспечно и скоропалительно, даже нелепо, я не до конца знаю тебя, но мне кажется, я немного знаю себя. Перестал обманывать себя лет пять назад. Не знаю, в голове еще сумбурно, мысли сложно формировать во что-то ясное, но я и не хочу, чтобы мой разум был до конца ясен, ведь тогда теряется азарт, непредсказуемость. Романтизм это больше сюрпризы. Не знаю, куда это все приведет, но когда мы вместе мне хорошо и спокойно. Когда тебя нет рядом, я словно загнанный зверь. Пусто без тебя и все теряет смысл. Дела не радуют успехами, еда не та, день пуст. Он становится постным и безвкусным.

- …милый…

Она потянулась к нему губами…

- И знаешь, готов поставить все твои деньги, что за то время, что мы встречаемся, ты помолодела. Это не лесть. Это правда. И немного пугающая.

Она улыбнулась, издав короткий смешок, опустила глаза, потом просто впилась в его губы поцелуем.

Лучи струями уже рассекали утреннюю поверхность воскресенья. Окунув тело в утренний, солнечный свет, расправляешь крылья, навстречу дню. Хлопанье, больших белых, шуршащих, перьями крыльев поднимает пыль вокруг утра, неся день на всех порах. Как ветер щекочет ноги, бесцеремонно забираясь под юбку, как воскресенье, разгоняясь, разогревается к обеду теплом. Она подняла глаза к зеркалу. Она вновь ощутила это. Почувствовала, что за спиной расправились крылья. Что она счастлива. Что она жива. Словно в мир вокруг нее вернулись краски. И не просто вернулись, они стали ярче, сочнее и теплее. Она приложила руку к груди, сердце билось, как сумасшедшее.


***

- Алло. Мам, привет. – Она так рада была слышать голос матери.

В трубке было молчание, тишина. С каждой секундой тишина превращалась в острую мысль, пронзающую голову.

- Мам. Что-то случилось. Мам, не молчи же. – Она услышала свой дрожащий голос, переходящий в ор.

- Знаешь, это началось так внезапно. – Голос мамы был подавлен. - Он так радовался за тебя. Ты так воодушевлённо рассказывала о том, что купила платье, которое не могла себе позволить раньше. Ты встретила, наконец, того, кто сделал тебя такой счастливой.

- Мам, ты пугаешь меня…

- Знаешь, он покрасил твой домик на дереве. Говорит, может, дай бог, там будут играть внуки. Он очень скучал по тебе…

- Мам…

- Это началось на следующий день, после твоего дня рождения. Он просил не говорить тебе ничего. Он так радовался, за тебя. У тебя такой был счастливый голос. Он словно таял. Как из морозилки постепенно стекает вода.

В голове возник образ кукловода. «Мне ничего не нужно взамен. Я получу больше отдавая. В этом мире многие расплачиваются за других. Кто-то этим пользуется без сожаления».

Слёзы резали щёки, словно лезвия, вонзаясь в сердце и твердея, причиняя боль.

«У меня есть плата. Но лично с вас я ничего не возьму». Почему она почувствовала себя сейчас обманутой?

- Мам, что случилось? – Услышала она свой дрожащий голос.

Мамин голос долго молчал, иногда там слышались заглушающие ладонью порывы рыданья…

- Папа умер…

[GREEN]

№ 27

Проездом, или почти по Булгакову

…Ещё более побледнев, он (Берлиоз)
вытаращил глаза и в смятении подумал:
«Этого не может быть!..

Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

Вечерело. По стихающему гулу шагов можно было понять, что прохожих становится всё меньше и меньше. Воздух был ещё горячий, но наперерез ему уже дул свежий морячок, и дышать становилось намного легче. В тени платанов на уютной скамеечке, усевшись и с великим наслаждением вытянув ноги, сидел не кто-нибудь, а я, собственной персоной. Говорю так важно, потому что то, о чём пойдёт дальше речь, чистая правда и только правда. Разомлев на Платановой аллее, и, возможно, сладко вздремнув, я не сразу заметил соседа. Сидел он не менее свободно и расслаблено. Откинувшись назад, тоже вытянув ноги, он, в отличие от меня, как бы возлежал – полный, рыхлый, в белой летней хлопчатой панаме. В белой рубашке с коротким рукавом, белых брюках, белоснежных спортивных кроссовках, он на полных правах конкурировал с тенью. Однако взглянув на его лицо, я убедился, что оно не такое и безмятежное. Серьёзный и глубокомысленный взгляд был устремлён на страницы книги, которую он держал, как мне показалось довольно небрежно. Повернув лицо вполоборота, я даже смог прочитать название романа. Он назывался «Мастер и Маргарита»… Это меня и потрясло! Но не потому, что я сам был в восторге от романа Булгакова и читал его раз восемь, а о совпадении места и времени с тем, что случилось со мной три года назад таким же тёплым июльским днём… Желание рассказать, выплеснуть воспоминания об удивительном происшествии овладело мной. Я всячески пытался привлечь внимание соседа по скамейке, но всё было безуспешно. Поглощенный книгой, он не обращал внимания ни на кого. Знал бы он, что чудеса могут происходить не только на Патриарших прудах где-то в Москве! Платановая аллея, бульвар Лермонтова нашего города, просто полны загадок и легенд. Их только надо уметь увидеть…

Вечерело. Солнце огромным апельсином катилось к закату и уже зависло над Тонким мысом, когда я присел после благодатной вечерней прогулки по любимым местам.

– Чёрт бы побрал всех этих отдыхающих, – бормотал я себе под нос. – Отдыхать не умеют, отрываются по-чёрному. Некрасиво, грубо. Самим, наверное, стыдно потом за проделанные свои выкрутасы… Так я ворчал несколько минут, призывая всех чертей на их головы.

Короткий, трескучий смех, чьё-то сдавленное покашливание прервали мои негодования по поводу безобразий, творившимися отдельными особями курортного сезона. Скосив глаза, которые сразу стали в размер столовых тарелок, я увидел что-то серое, большое, с козлиной мордой, зашедшееся в приступе смеха и кашля, с не менее огромными рогами. Опустившись вниз, мой взгляд упал на подобие ног, оканчивающееся настоящими копытами! Змеевидный, ободранный хвост, торчал из-под скамейки. Мне стало не по себе.

– Да-а, а вы очень хорошо подметили, чёрт бы их всех побрал. Мне очень прия-я-тно говорить с интеллигентным человеком… К вашим услугам, Чёрт Чертанович! Да, вот так и только так, и по-другому не скажешь. Фамилия нам не полагается, да и ни к чему. Создатель не посчитал нужным давать нам фамилии. Этим весельчакам, кстати, тоже не мешало бы отменить фамилии или дать одну на всех... Голова его склонилась в сторону пьяных молодых людей, залезших на альпийскую горку и изрыгающих всё своё удовольствие матерными словами. Прищурив левый огненный глаз, он протянул мне покрытую густой шерстью когтистую лапу. Будучи в трансе, я не мог даже шевелиться, не то чтобы поздороваться!..

– Ах! Да-а. Извините! Я позволил бестактность, пришёл нежданно и незвано, незнамо откуда. И это вас не впечатлило. Я понимаю. Проездом! Проездом! Преочень наслышан о вашей Платановой аллее. Не мог, голубчик, не заехать. Никак не мог! Впервые, в первёхенький раз. А вот бесы, бесы, эти вездесущие бесы! – вздохнул он. – Они вот успели, и не один раз. Их и приглашать не надо. А я, благодаря вам, и только вам! У меня и маршрут, честно говоря, был другой, если бы вы обо мне не вспомнили. Премного благодарен, – черт ещё несколько минут рассыпался в любезностях, поёрзал, а затем на время затих. В его глазах сверкало любопытство, и, как я понял, не к человеческим добродетелям, а к самой низменной стороне людской жизни – порокам.

– Ну и вляпался, – подумал я, – и надо было мне вспомнить. Типун мне на язык…

– Жалеете?..

Я вздрогнул от неожиданности. Такое чтение мыслей вряд понравится кому-то. Надо бы следить за собой и быть аккуратнее, – подумал я. – Кто знает, что у него на уме.

– Ничего на уме у меня нет, и быть не может. Не бойтесь, Сергей Борисович! Расслабьтесь. Будет вам уже. Я к вам со всем своим почтением – Прелюбопытнейшая, кстати, публика, эти курортники, – продолжил он. – Как вы считаете, моё предложение справедливое?

– Какое предложение?

– Дать этим красавцам фамилию … и естественно наградить…

– Позвольте, за что! – изумился я.

– Ну, это как посмотреть, Сергей Борисович. Неужели вы не видите, какая прелестная гадость случается у вас на глазах. И скука уходит куда-то моментально. Надо бы продолжить, – и он одним взмахом вырвал у себя из-под хвоста клок волос и бросил их на ветер…

И тут понеслось… Молодая женщина, внезапно вскочив на скамейку, вдруг завизжала ржавыми струнами так, что флейтист, хоть из бронзы, открыл рот, чуть не выронив свой изящный инструмент. Шлюха-а! – заорал молодой человек, находившийся рядом. – Шлюха-а-а!.. Голос его зашёлся и завис под аркой, ведущей на бульвар Лермонтова. Жёлтая пресса в ближайшем киоске, которую было не видно до поры до времени, вдруг повылазила, и толстыми пачками, свисая сквозь стекло витрины, взывала: «Читайте! Читайте!». Всё как-то сразу окрасилось в жёлтые и красные тона. На моих глазах несколько пар почтенного возраста моментально перессорилось. А что молодёжь? А молодёжь в мгновение ока стала настолько развязной, что вовсю отпускала скабрёзные шуточки в адрес окружающих. Русский язык стал совершенно неузнаваем. Смесь сленга с какими-то вывертами, матерками летела на всю округу. Бедные уши филологов, хранителей культуры речи! Если бы они всё это услышали, то свернулись тотчас же и напрочь засохли! Семантике и стилистике русского языка пришёл плачевный конец… Тьма торжествовала!..

Фонтан с подсветкой заполонили люди, собаки, взявшиеся ниоткуда. Всё кипело в диком эротическом танце под «Дьявольские трели» Тартини. И в этой раскрутившейся вакханалии вдруг одиноко зазвенел уличный фонарь, разбитый камнем, брошенным подростком. Словно долгожданный сигнал к разрушению! Я представил себе на мгновение, какое смятение сейчас произойдёт в одиноких душах! Какие страсти, какие искушения… Мир на глазах вот-вот начнет сходить с ума… Из кустов уже выглядывали алкоголики, наркоманы, сутенёры, маньяки и прочая нечисть, которая только и ждала своего часа… Тлетворный, резкий запах быстро распространялся по всей Платановой аллее и бульвару Лермонтова. Трое полицейских с пустыми невидящими глазами проплыли мимо, словно слабые «тени». Тоже жертвы, – подумал я, – если не видят, что творится вокруг. И я, ошарашенный таким поворотом событий, застыл с открытым ртом. Вот так раз! Оказывается, наш народ к разврату готов! Только дай клич? Мало сказать, досада, боль и обида охватили меня… И тут на меня вдруг что-то «нашло».

– Остановитесь! – заорал я. – Это же ни в какие рамки не входит! Наш город культурный и достаточно полон всяческих добродетелей. А вы? Что за балаган здесь устроили? – продолжал я, обращаясь к тёмной стороне жизни.

– Позвольте! Сначала приглашаете, а затем ещё и недовольство своё высказываете. Ну, нет. Теперь, батенька, смотрите и удивляйтесь! Дерьма в человеке всегда хватало. Даже я теряюсь в догадках, откуда, если он создан по образу и подобию… Откуда? Только Создателю одному возможно известно, но секрет сей он хранит и от нас. А ну-ка, я подкину дровишек в печь. – И Чёрт Чертанович потянулся косматой лапищей к своему «непотребному месту», желая вырвать ещё один клок. Глаза его, уже не просто сверкали, а налились кровью…

События на глазах разворачивались непредсказуемо! Срочно надо было что-то делать. Но что?.. На выручку вовремя пришла спасительная мысль. Я себя, к сожалению, к верующим никогда не относил. В церкви был за всю свою сознательную жизнь от силы раза три, на похоронах тёщи, ну и с приятелем из любопытства раз-два. А тут меня прямо прорвало…

– Господи! Чур, меня! – закричал я и при этом осенил себя неумело крестом.

Чёрт Чертанович, как только я коснулся тремя перстами своего левого плеча, заскрипел зубами и стал сжиматься, сворачиваться, на глазах, становясь всё меньше и меньше размерами. Я осмелел и уверенно, ещё и ещё раз перекрестился. «Ага! – восторжествовал я. – Так тебе и надо. Нечего подбивать людей на всякую гадость, нашёл тут, понимаешь, прелестную…». И продолжил, завывая: «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое. Да будет воля Твоя…». Повернувшись в сторону храма Вознесения Господня, я стал отбивать поклоны и ещё неистовей креститься…

Раздавшийся лёгкий хлопок и струйка дыма, быстро расходящаяся в воздухе, остановили меня. Чёрт Чертанович, его громадные рога, хвост, копыта мгновенно испарились, оставляя после себя стойкий запах серы, напоминая о том, что всегда может вернуться…

Сосед по скамейке мирно сопел носом. Зачитавшись прекрасными страницами романа Булгакова, испытывая блаженство от чтения, согретый курортным воздухом, он самым бессовестным образом спал… Меня же до сих пор так и подмывает рассказать и поделиться… Но только кому, с кем?..

…Платановая аллея светилась ровным, тёплым вечерним светом, пробивающимся сквозь кроны деревьев. Неспешно шли прохожие, тихо и мирно переговариваясь между собой. Было видно, насколько благодатно отражается на их настроении море, лето, ну и конечно наш изумительный город… Картина соответствовала разгару курортного сезона. Всё было обыденно, прилично и где-то даже немножко скучно…

[GREEN]

№ 28

Крылатый острог


Он был дельфином, вредным, святым, саксофонистом. Потомок Чингисхана и бога Ярилы. Корабел, чернокнижник, гейзеропоклонник.

У него был перебитый боксёрский нос, походка балетного танцора, руки мясника и вокруг рыжих, безумно-наглых жреческих зрачков – сладчайшая радужка глаз одалиски – жемчужины гарема.

Помимо всего этого он был ещё и сволочью.

Я была его третьей женой. Я – Джейн Сеймур и старая карга. Вас это не касается, но мы даже были счастливы. Целых два дня. Потом прошло.

Сообщаю подробности. Проживаю в городе Крылатый Острог. Несколько после смерти. То есть померла как-то раз, да так и оставила.

Ах да, город.

Поначалу: воздушная Венеция, лабиринт ветра. Дощатые песочницы и вороньи гнёзда – в родстве и соседстве. Не трамваи – лифты. Не переулки – этажи. Горные реки стрекочут по подоконникам, козьи тропы – на карнизах, клумбы – на сваях, как эскимо на палочках. Танцплощадки в гондолах под воздушными шарами. Мёртвых хоронят прямо в облака, прямо в святые.

Над городом парят бродячие собаки, порхает у самых губ перелётный мусор, на зиму его в жаркие страны несёт, окольцованного.

Лестницы брошены в провал, как лассо. И мосты – бамбуковые, бронзовые, дождевые – вонзаются в спины зданий, как предательский нож.

Весь город – сплошные корабельные снасти. Наш дом – на самом верху, как корзина вперёдсмотрящего на каравелле Колумба.

Город – Околонебо. Город – призрак будущего. Стреноженный скиталец. Город – предвестье. Летучий Голландец поднебесья, пророчествующий гибель всем, кто не достиг его высот, но одинокий, как перст Божий.

***
-Ты хочешь мне рассказать что-нибудь, ты, которая моё «ты»?

-Да, очень хочу, но не знаю что.

-Миленькая, может тебе запить? Или повеситься? Что ж так мучиться?

-Да кто сказал. Я просто поболтать хотела. Ведь: необитаемый остров, а не мир вокруг. А может, я сама необитаема. Безлюдна. Степь да степь.

-Лапочка, полоумная, что ж ты бесишься? Что тебе с собой делить, что ты на себя взъелась? Виноват всегда крайний, стрелочник, а ты при чём?

-Стоп. А может, я псих? Вот так да: одним своим «я» я давно сдохла. Другое – сошло с ума.

***

Я голоса слышу. Они визжат, блефуют, притворяются, будто знают всё.

Трепло они все, эти голоса потусторонние.

Изо всех них только эта стерва. Она в мои дела не суётся, не пичкает дурацкими пророчествами, не виляет, не бражничает.

Мы с ней, со стервой, живём душа в душу. Она насаждает сад моего отчаянья.

Стерва-богаделочка. Жалеет меня. Нянчит.

-За что?

Отчаянье – не повод для жалости и не призыв к ней. Отчаянье – форма существования, как и счастье. Конечно, я мёртвая и ненавижу. Но с кем не случалось

Впрочем, мои отношения со стервой слишком интимны. Довольно о ней.

***

Меня зовут Гадёныш. – Кто я? – Дом. Где-то ведь был у меня. Кто-то меня родил, хотел как лучше. – Не помню ничего.

Пристаю к стерве внутри меня: как хоть выглядела?

И она рассказывает сказку про меня:

-Были алые волосы, пышные, как цветок клевера, глаза Кончаковны, но того оттенка, что имеют цветные сны. Высокая, лживая, с лихорадкой на губе, а губы – цвета волчьей ягоды. Между пальцами – чешуйчатые перепонки. То ли ископаемое пресмыкающееся, то ли русалка в проказе. – Гадёныш.

***

Но я – пусть себе. Скучно.

А вот я прошу:

- Стерва, стерва, расскажи мне сказку про него.

И тут начинается.

То его зачали ведьма и доблестный разведчик, выполнявший ответственное задание в потустороннем мире. То это плод неравной любви инфанты и экскаваторщика. То алкогольное зачатие уборщицы общественных туалетов и профессора, доктора философских наук.

***

Он умел понимать язык птиц и зверей, язык камней. Он умел и развязывать им языки.

Он торговал рабами и дельтапланами и путешествовал за золотом в страну Пунт.

Работал на барахолке крупье, вышибалой в баре, банщиком в холодильнике, шпагоглотателем, расклейщиком афиш, оплёванным пророком.

Он грабил могилы фараонов и насиловал инопланетянок. Он брал Бастилию и основывал монастыри.

Брачный аферист, беспутный расстрига, сочинитель детективных романов, крестоносец и оборотень, погрязший в поисках философского камня, он был человек-всё. Он – Золотая рожа, Единовзрыв, Ярило, мученик, мошенник и поэт.

Но ведь должно же, должно быть в нём то самое главное, что делало его совершенно невыносимым.

Быть может, это – Крылатый Острог?

***

Мильтоны с крыльями бабочек. Стеклотара в дирижаблях. Вулканы, сизые, как голуби. Трактористы и заклинатели змей. Золотоискатели и ссыльнопоселенцы. Паспортистки, канатные плясуны, флибустьеры, рикши, архиреи. Торговцы соболями и попугаями. Подъячие, китобои, райкомовские думные бояре, перебинтованные мехами, как революционный матрос – пулемётными лентами.

Смешалось: северное сияние и ловцы жемчуга, пагоды на вечной мерзлоте, рубленые избы, китайские фанзы, яранги. Фаэтоны и вездеходы. Джонки, частоколы, плетни, нефтеналивные танкеры. Рисовые циновки и оленьи шкуры.

И Тихий океан.

***

- Дальше. Давай дальше сказку. Мы встретились с ним. Расскажи.

-Молодой олень с волшебными глазами, с рогами крутыми, как горные вершины, с неприступными кручами рогов, покрытых вечными ледниками и посещаемых лишь изредка снежными барсами да горными орлами.

Он вышел мне навстречу из бора, где солнце похоже на красноногих цапель с зелёными перьями.

Я целовала его белый лоб и драгоценные копыта. А в чаще бились птичьи испуганные сердца и пробивались на солнечный свет, как узники, закопанные заживо клады.

***

Жили-были царь Ирод и вечная пионерка. Очаровашка-жулик и Христова невеста в стадии маразма. И они полюбили друг друга.

Как встречаются с мошенником? – В деле.

Он добывал мне эликсир вечной молодости и красоты, оказавшийся средством от тараканов. Он устраивал для меня конкурсы скоростного выворачивания карманов, где я неизменно ходила в чемпионах.

Это ему я носила взносы на переоборудование земного шара в рай земной и на организацию музея дураков, где я была центральным экспонатом.

***

- Стерва, миленькая, ведь должны быть смотрины. Съезжаются принцы со всего света, а я изо всех выберу Ярилу.

- Обязательно принцы.

Полосатый болтун из Союза писателей, народный печальник и старый сексуальный долдон. Он был весел, как холостой сперматозоид, и после провала секретарша со стерилизованными глазами-ампулами цвета новокаина увезла его в Париж, исследовать костромской период в жизни Некрасова.

Были ещё: заслуженный ретроград и ишак из полного собрания географически престарелых пердунов, с архитектурными излишествами вместо ушей.

Художник по унитазам, помесь скопца с фокстерьером.

Бродячий гипнотизёр, этот лечил меня экстрасенсорным методом от похабели с давлением, ободрал меня в преферанс и выкрал мой ученический гербарий.

Печник-авангардист. Ассириец, чистильщик сапог, владелец собственной будки с гуталином и шнурками. Псарь-антисемит, заработавший на «Волгу» торговлей собаками. Бывший афганец с бесплатным протезом. Цыганский барон, ныне покоящийся на скромном деревенском погосте в собственном Тадж-Махале.

Разве кто из них Яриле гож в подмётки?

Свадебным подарком мне стало колье из мыльных пузырей, вместо бриллианта у меня в кольце свила гнездо шаровая молния, а в свадебное путешествие мы уехали верхом на рыжем коте по прозвищу Золотое Руно, всесильном фаворите бога Ярилы, отравлявшем мне своими гнусными интригами дни любви.

***

Существует общество защиты жён Ярилы, где я состою почётным членом. Там мне удалось выведать, что его первая жена, уличённая в неверности, была обезглавлена. А вторая сослана в дальний монастырь за строптивый и дерзкий язык и бесплодие чрева её.

***

Роман о ненависти.

Я преданно его ненавидела.

Между нами не должно быть недоговорённостей: мне всё в нём нравилось. Уродство выразительнее красоты, и мне нравилось это тело, соблазнительное, как крем-брюле, и стремительное, как аллюр кентавра.

Мне нравился его идиотский противный смех, его никотиновый жёлтый оскал в червоточинах пломб, его рекламные губы – губы сфинкса-убийцы, его клешни лешего, которыми он грёб и грёб под себя, мне нравилось его прекраснейшее рыло стареющего херувима с драгоценным чеканным лабиринтом морщин, с разбойничьим глазом цвета ведьмина крыла.

Мне нравилось, что он меня предал и использует, мне нравилось, что он морочит меня и дурачит.

Мне только не нравилось, что по всем законам рассудка я должна была от него стремглав бежать.

***

Я – мизантроп. Отвращение к окружающим – источник живейшего наслаждения для меня.

Вместо того, чтобы носиться с тем: «Что со мной? Я болен? Меня удавить надо?» - скажите: «Ненависть – моё лицо. Лицо. И я никому его не уступлю».

***

Благостность религии мне не подходит.

Я всегда буду существовать так, как хочу. Никто мне не указ.

И я буду бить этого гада, любимого мужниного кота, хотя бы для того, чтоб в пору очередной господней пакости точно знать: за что. За что бьют меня.

Я бью кота и этим честно зарабатываю господне наказание и всякие напасти. Праведникам они достаются бесплатно. В этом есть что-то жульническое.

***

Вот все мы и в сборе, действующие лица. Я, эта стерва внутри меня, молодой олень, рыжий кот Золотое Руно. Крылатый Острог. И – Господь Бог.

Но если есть действующие лица, потребно действие, а что оно? Сотворение сюжета труднее сотворения мира.

***

Кстати, о мире.

Мы так и не помирились с творцом. Мне он не угодил. Меня его творение не устроило. Меня оно раздражало, как любимый мужнин кот: беспричинно, но систематически.

Жаль, что нельзя развестись с Господом Богом, бросить его. С мужьями проще.

Так вот, я их - не прощаю , ни Господа Бога моего, ни моего мужа.

***

Я о сюжете, о действии.

С декорацией всё просто.

Крылатый острог: город, нанизанный на вертикальные склоны, как чётки. Узкогорлые широкобёдрые амфоры вулканов, в шнурованных корсажах снежных ущелий. Зелёные пагоды елей. Крутые, как этажерки, лестницы. Сопки, похожие на ободранных песцов.

Но что значит: сюжет?

Что значит вообще писать, и зачем оно, если самые блестящие озарения превращаются вскоре в докучливые поучения на устах хрычей и зануд?

Стоит ли сходить с ума, грезить и воровать у мирозданья блёстки истины, чтобы человечество спокойным стадом прошествовало мимо, не выказав желания хотя бы пожевать это.

***

Мы с Ярилой работали музыкантами в кукольном театре и в цирке, лепили на продажу глиняных божков, вытравливали кислотой надписи на надгробных плитах – это гораздо быстрее и доходнее, чем вырезать традиционным способом, - организовывали хоровую капеллу духовной музыки при штрафном батальоне, выкармливали драконов, стригли породистых сук.

Браконьерствовали: добывали запрещённого лосося, а по Новый год воровали в заповеднике ёлки.

За надгробные плиты – за новую технологию – мафия организовала мужу автокатастрофу.

На рыбной ловле он дважды уходил под лёд.

Со срубленными ёлками его ловили и лупили егеря.

Разбежались куклы из кукольного театра, как от Карабаса-Барабаса.

Одичали цирковые звери, и цирк превратился в джунгли. Вопили попугаи в отрепьях радуги; лязгал вставной челюстью дрессированный страх.

Глиняные боги тихо спивались или преследовали нас местью, клеветой и сплетнями.

Ярило дважды спускал всё до нитки на бегах, а однажды проиграл и меня. Потом организовал пиратское нападение на шулера-счастливчика и отбил трофей обратно.

Мы жили в теплице, под мостом, на чердаках и в дуплах деревьев.

***

Мы с Ярилой дрались друг с другом на дуэлях. Кормили один другого из рук, мазали друг другу бутерброды и обгорелые спины.

Разбегались, ночевали на вокзалах и на пожарных лестницах.

А назавтра снова дрожащими губами тянулись друг к другу и любили – до синевы в глазах.

Он был мой белый мёд, и чёрное вино, и красный хлеб мой.

Послушайте, он же бил меня!

Правда, он кормил меня с ложки, когда я подыхала в онкологическом центре, и выносил за мной горшки, и нянчил меня, когда я кричала от боли и страха. Он выносил меня в одеяле, как куклу, гулять и таскал меня на руках вокруг отделения реанимации.

И потом, когда поднял на ноги, переводил за руку через дорогу, как первоклашку, и лез за меня в каждую драку.

Он сам причёсывал меня, и обучал искусству макияжа, и вставал в пять утра, и носился по городу, чтобы купить для меня сногсшибательное платье.

Но при этом он бил меня – по голове, и по позвоночнику, и стеком по ступням.

Я швыряла в него чайником с кипятком и мясорубкой.

Когда мы разводились, он нанял молодчиков, чтобы те меня изуродовали, если я подам на раздел имущества. Он ограбил меня, я не получила ни копейки.

Но это бы ещё ничего.

Хуже всего то, что когда профсоюзный комитет пытался меня гильотинировать, Ярило спас меня.

***

Я вам говорю: декорация – уже сюжет, уже роман. Она сама организует действо и судьбу.

Когда я вошла в эту землю, в Крылатый Острог, мне открылось, как Христофору: вулкан, расписанный крылом альбатроса, похожий на бабушкин зонт, увитый мозговыми извилинами снегов.

Линия горизонта, словно выкроенная консервным ножом. Фуражки пограничников, зелёным бильярдным сукном.

Шаман в джинсах, поп в камилавке и кожаной куртке. Автобусы с турьими рогами во лбу. Мусорные урны в форме лотоса - символа чистоты.

Часовни, аэромачты, поленницы, сигнальные огни. Кривые каменные берёзы в позах танцующих Шив, в холщовых галифе. Птичьи базары.

Заборы, набитые, словно обручи, на холмы-бочонки. Сено в хлев развозят на «тойотах», серебристых, как плотва.

У каждого сорняка на прополке между крыльев написано: «Здесь был мой дед, и отец мой тут вырос. Мы открывали эту землю, как истину. А ты кто такая, чтобы нас судить?»

Здесь женщины носят в волосах, как флорентийки, тонкую браконьерскую сеть, а названия учреждений пишутся вместо вывесок на спасательных кругах, ибо конец света настаёт здесь систематически и обыкновенно, как в других краях настают понедельники.

***

Тайфун пригонит дождь из толстомордых апельсинов, или перетасует чемоданы, ворвавшись в камеру хранения, или выбьет витрины молочных магазинов и зальёт молочными реками странный город.

Смерч гнёт гордые выи светофоров, взламывает канализационные люки, как сейфы с драгоценностями, обрывает крыши, как лепестки ромашек для гаданья, делает негодяев крылатыми.

***

Слушайте, я жила достаточно долго в тех краях, про которые мечтательные мальчики лишь читают в авантюрных романах.

И вот что я вам про это скажу: нет ничего на свете скучнее романтики.

Вся эта экзотика – гнусное захолустье, предательски отдающее на туристических плакатах то Джеком Лондоном и Клондайком, то Рерихом и Тибетом, то Рокуэллом Кентом или Хемингуэем.

Но в естественном состоянии прёт от него ассенизацией, провинцией и плесенью.

***

Ледники, папоротники, помойки.

Вертикали закопчённых труб и хрустальных костылей сосулек. Дома, пёстрые, как арлекины, и отечные, как алкоголики.

Сараи с курантами. Архипелаги лысин. Спившиеся шкипера.

Седобородая, бородавчатая, с металлоконструкцией во рту.

Татуированный с веником, в шляпе с плевком вместо страусового плюмажа.

Баба в окладе толстостенного платка, обсыпанная стиральным порошком и с двойней на сворке.

Толкота, общаги, нагноения.

Развлечения: бани и дегустация солдатской каши из походной кухни.

Но тут меня берёт сомнение: может, я говорю это просто из ревности?

Ведь я так и осталась чужой в этом причудливом мире, и, если отбросить те сказки, которые всё норовит рассказывать мне моя нежная стерва, со мной здесь ничего так и не случилось, я даже не умерла.

Этот мир отторгнул меня и оставил всё в тайне, и мне остаётся лишь бродить неприкаянной в потёмках фантастических догадок.

***

Я знала, что Здесь и Это должно стать моим Таити, моей судьбой, землёй обетованной.

И я честно ловила признаки того, что это Судьба или событие.

И я обнаружила, что к светофорам здесь прислонены стремянки, как к старинным фонарям, которые возжигали фонарщики. Я видела перила мостов с коваными лососями на решётках. Я провожала взглядом лесовозы, в них стволы проплывали толстые, как бочонки, и розовые, как фламинго.

Я видела белые защипы на вулкане, как на огромном пельмене.

Но мне это почти ни о чём не говорило. Я тщетно допрашивала себя, как когда-то при встрече с очередным поклонником: «Он? – Не он? Он ли судьба?»

Но не было никакого отзвука о Крылатом Остроге, и я соскучилась.

Ещё немного погодя это место стало для меня просто местом, где нет даже кино и туалетов и где местные модницы вынуждены обивать каблуки своих французских туфель консервной жестью, чтобы они не истрепались в считанные часы по сопкам и расщелинам.

***

Но вот уже много времени спустя я читала приключенческий – приключенческий! – роман о севере Канады и там наткнулась на: посёлки обозначались милями.

А у нас безымянные посёлки и улицы назывались километрами. Говорили: отправили на восьмой километр, то есть в психушку. Рыбу дают на двадцать шестом. И просто: на километрах задувало.

***

У своего дома я, исправно платившая за свет и воду, однажды обнаружила следы медведей и рыси.

Но всё остальное я проморгала.

Я так и не поняла, чем я провинилась перед этим краем. Может быть, писать о нём нужно только авантюрные романы, а я пишу вот это.

Или тем, что на такой земле полагается ходить на охоту, а я даже за грибами не выбралась. Следует штурмовать глетчеры и ледники, а я составляла план-отчёт.

Здесь бы быть первопроходчиком, а я коллежский регистратор и делопроизводитель.

Что бы мне стоило в тех краях мыть золото и пристрелить кого-нибудь при дележе участков. Или держать ездовых собак, и потерять упряжку в тундре, и выбираться ползком в пургу на Большую землю. Или хоть просто купить себе карабин и повесить его на стену, чтобы он не стрелял.

Но признаюсь и раскаиваюсь: у меня его вовсе не было.

***

Но может быть, судьба имела в виду вот это.

Обыкновенная зима здесь длится девять месяцев, как у аиста.

Потом весна, и на дворе устраивается бестолочь. Снег тает на деревьях и милиционерах. В душе – бедлам и трепыханье. В гигантских вазах заводских труб – благоухающие букеты дымов. Женщины к профессиональному празднику 8-е марта распускают грозди задниц и подбородков.

Но где-то в конце июля рождается лето дней на пять. И тогда город этот – не север и не запад, не юг и не восток, а – сам. Центр Вселенной.

Извержение зелени. Цветы размером с затмение солнца.

Тело реки мерцает, как золотой Будда, реки прорастают вверх, как сталагмиты.

Усечённые конусы вулканов в белых уздечках снегов вскачь несутся над городом, словно всадники без головы.

И вулканы эти в белых жабрах и плавниках, в петушиных серых гребнях, в волчьих хвостах осыпей, с татарскими сотнями кос и в бунчуках.

Дрова зацветают. Человеческая кровь ликует и претворяется в весёлое вино, пушной бесценный зверь домогается рук человеческих, драгоценные рыбы войдут в умывальник, но не прольётся кровь. Никто не смеет – и ни к чему. Все пьяны любовью.

Все бродят, не смыкая глаз, из объятий в объятья. Безумно и легко здесь дышат о любви.

Мы все нанизаны на солнечные лучи, и от тепла всё : земля, камни и женские грёзы – вдруг начинают источать такие ошеломляющие, мудрые запахи, что можно позабыть, на каком ты свете, и вдыхать аромат земли, как наркотик, и видеть сны.

Благоухание камней.

И люди запросто расстаются с жильём, с семьёй, с самими собой.

Можно поменяться своим опостылевшим, осквернённым телом с нежнейшим цветком, с грузовым автомобилем, с блуждающей звездой – и всё начать сначала.

И вдруг догадаться, что космос цветной, а не чёрно-белый, и в джунглях цвета нам суждено скитаться, и биться, и объезжать бесноватые, яростно хрипящие галактики.

Цвет – это воздух сущего. Яркость – это цемент бытия.

И пыль в Крылатом Остроге – божество.

И если сюда швырнуть умершего – воскреснет в радости. Несть ни смерти, ни воздыхания.

Карнавал плоти. Золотой век. Сумасшедший рай. На пять дней.

А после год –тоска, и смута, и бездействие, и ты – конченый человек. Сумрачно, будто тебя и весь мир сварили на холодец, и вы мутны и зыбки, без вкуса, без цвета и запаха.

Сопки в тумане оплывают, как свечи. Бродяжничают одичалые дожди и нагрядывают орды снегов.

Великое переселение снегов, когда город заносит по самые небеса.

И люди не помнят и не узнают друг друга, не подают руки, не делают детей и беспокойно поглядывают в небо, как в календарь, ожидая, когда фейерверк любви и красок омоет серые иссохшиеся скальпы бессмертных и жалких душ.

***

Мой солнцерогий олень не имел права быть положительным героем, не смел спасать меня от гильотины.

Он был существом-всё, и только за это я сходила по нём с ума.

Он был моделью мира, где есть место всему, моделью гармонии, где даже зло имеет право на существование.

Иначе какая же это гармония, если что-то подлежит уничтожению.

***

Это всё – Крылатый Острог. Резервация для аферистов и неудачников. Химическая лаборатория, где в ретортах воздушных гондол плавились сволочи, обращаясь в святых, как мой смуглоглазый олень, где все благие намерения ведут в ад, а крылаты только негодяи, сорняки и остроги.

Но как случилось это?

Превращение произошло. Я подалась в стервы. Единовзрыв – в солнцерогого оленя.

Но как мы с ним так обмишурились, механизма этого я так и не поняла, как никогда не понимала, почему, если собрать в резервацию всех чистеньких, между ними автоматически заводится грязь. Как у магнита, у которого отрезают отрицательный полюс, а он снова тут как тут. Как отрастают головы у гидры.

***

Олень не смел разрушать мой идеал гармоничного поддонка. Я предала его за то, что он исправился, как и полагается герою соцреализма.

Я столкнула его во время обхода фермы в бассейн с белоснежными аллигаторами, чтобы они разорвали его на куски.

Но хищники не тронули его. Они не тронули новоявленного святого.

Тогда я сама вцепилась в тело оленя зубами, и от моего укуса, как от укуса кобры, он почти мгновенно умер.

***

Пришёл новый воевода – энглизированный революционер с оглядкой и со ставропольским выговором.

Я знаю лишь, что когда он приезжал в Крылатый Острог, коров к его приезду мыли французским шампунем. Из Норвегии пригнали караван срубленных елей, как на Новый год. Их навтыкали прямо в вулканическую пыль вдоль дороги с кортежем. От содроганий тягачей ёлки тут же покосились и попадали. Рейсовые автобусы одолжили в соседней Японии и бросили их к нам вертолётом.

Входит воевода в магазин – прямо перед его носом раскатывают персидские ковры и заносят в голые витрины невиданные в нашем тлене продукты – артишоки и кулебяки.

А уходит – его свита вместе с ним выносит драгоценную бутафорию. Выносят, как край его мантии.

Это вам не потёмкинские деревни. Потёмкин надувал Екатерину. А этот – самого себя.

Воевода, видите ли, был так раним, что соорудил себе башню из слоновой кости и таскал её всюду за собой, как улитка свой домик.

Декорация – уже действо. Уже мир. Он происходит по своим законам.

Стоит поставить картонный ясень, и он полон дриадами и лешими. А в картонном раю поселяются ангелы и племенные голландские хряки.

Главное – создать картонную атмосферу.

И воевода созидал, как Саваоф, и картонный рай его населили живые твари и гады, и сексуально раскрепощённая Ева пустилась во все тяжкие.

***

Между тем за декорацией, как за щитом, произошло ограбление века: разворовали целую страну.

И вот когда бяки и шлюхи заполонили нашу картонную атмосферу так, что нечем стало дышать, а во время образцово-показательной дегустации воеводина рать чуть зазевалась, и толпа, пройдясь по воеводе и свите, расхватала в экзотично заваленном продуктами магазине весь реквизит, и нечем стало делать обстановку сытости, воевода решил, что что-то здесь не так и что-то нужно изменить.

Хорошо быть спасителем. Вообще хорошо быть хорошим, но на халяву и исподтишка. И народную любовь снискать, и чтобы флажками махали, и в историю войти, и подарки получать, и всё изменить, и всё как есть оставить.

И невинность соблюсти и капитал приобрести.

Воевода устроил в картонном раю картонный потоп. Решил немного пополоскать нас, как рот после обеда.

Но картонный Ноев ковчег, и картонные звери, и греховодники – всё размокло, размылось и потекло – по-настоящему.

***

И рассеял их Господь оттуда по всей земле,
И они перестали строить город.
Бытие. Кн.Х1, ст. 8.



Расползалась не только скабрёзная маска, разъедалось под ней увядшее, но ещё живое лицо.

Волшебный и паскудный город, который нёсся вскачь вверх по склону, чтобы только оставаться на месте, пополз вниз всё стремительнее.

Вертикальный город, город-башня рухнул, как в бреду о Вавилонском строении.

Господь покарал нас за то, что мы слишком долго отирались у его небесного порога, без приглашения и с наглыми хозяйскими рожами. А главное – низачем, из чистого озорства, просто так, натаскали грязь сапожищами на небо, но никого не осчастливили в итоге.

Мы ведь все жили, как и я: жили, как хотели, ничьих советов не спрашивая и не нуждаясь.

Господь таких не звал к себе и разбил нас на двунадесять языков.

Башня повалилась, и все её внутренности раскатились, как шайбы или колёсики: все эти Никиткины дворцы, Кухаркин мост, и храм святого Слесаря-водопроводчика. Переулки – Киношников, Кладоискательский, Ограбительский и Фортранный.

Проспект Алкоголиков. Проезд Идиотов. Потаскушкин монастырь и Поломойкина слободка.

Улица Одного и Того же Гения, парк культуры Святой Основополагающей Троицы, забегаловка имени Чаяний и Плодов Революции.

***

Воздушная Венеция обратилась в воздух. Прихоть, каприз царственных не то апостолов, не то остолопов развеялся, как пыль по ветру.

Лопались воздушные шары над танцплощадками. Как эскимо, растаяли клумбы.

Мильтоны, как и положено мотылькам, летели на огонь и сгорали. Те, что пришли после них, интересовались только разгоном старух с семечками и демонстрантов.

Заклинатели змей переквалифицировались в заклинателей народа.

Чётки города перетёрлись, рассыпавшись.

Взрывались, словно бомбы, мыльные пузыри в моём свадебном колье.

Шаровая молния из обручального кольца вырвалась, обезумев, шарахнула по развалинам.

Наши покойники и мертвецы посыпались из святых, из саркофагов облаков на наши головы, и прах, и тлен, и разорённые кости, как смертоносный дождь, обещанный Апокалипсисом.

И вечная Огненная земля, на которой ютился недальновидный, скоротечный Крылатый Острог, ответила гулом и грохотом и разверзлась до самого дна.

Она поглотила нас всех без остатка, и мы полыхаем в её неигрушечной пасти, и единственное, что делает эту геенну для нас ещё выносимой – привычка.

Ведь концы света на этой земле – не новость, и прежде они наставали у нас систематически и обыкновенно, как в других краях – понедельники.

Я скажу вам, чего мы все ждём, даже здесь, в аду.

Лета. Карнавала плоти. Золотого века. Сумасшедшего рая на пять дней.

Когда можно воскрешать мертвецов – и всё начинать сначала.

***

Мы действительно так замечательно жили, или эта стерва опять сочиняет?

Я не рассказывала про дом, который Ярило построил своими руками. Дом был – плавучий бот, из пальмового дерева и моржового клыка. Он был увит диким виноградом, коралловыми бусами шиповника и разноцветными флажками, как волчья охота или крымская веранда.

В нём был зверинец, где обитали золотистые, как леденец, львы, белоснежные аллигаторы, саранча и креветки, и зебры, пёстрые, как радуга.

Мы размалёвывали кринки птеродактилями, коллекционировали необитаемые острова и топили камины павлиньими перьями.

В доме был купол из китового уса и парашютного шёлка, и если правда, что в соборе купол знаменует собой небеса, то у нас было своё небо, и оно пахло рыбьим жиром, йодом, виноградом и облаком.

***

Ну, мы же все договорились у себя в Крылатом Остроге, что всё хорошо, все мы душки и счастливы.

Даже если вам не очень, не портите нам настроение в этой весёлой игре: всеобщее счастье.

Но как же мы ухитрялись, нагло хихикая, смаковать похабную истину из заграничных «Голосов» и сдержанно, но всем сердцем презирать родную и естественную общегосударственную ложь!

Похабная истина была шлюхой. С ней было сладко: умеет, тварь. Щекочет нервы. Не надо притворяться. Каков есть, чего уж.

Родная ложь была законная супруга. В засаленном переднике, визгливая отвратная баба. От её истерик и ультиматумов мутило. При этом баба моя – не как та, заграничная, не за деньги. Баба-то, тетеря, любит меня и наследников моего дебилизма мне самоотверженно рожает. Жирная, тупая, потом воняет, и это – настоящая любовь, и её лоно – моё бессмертие.

А та, заграничная, неотразимая – острые ощущения, риск, страсть, короткая вспышка. Но после того, как я сверну себе башку в погоне за этой страстью, должен же быть угол, где законная супруга, клуша нелепая и бездарная, меня обогреет, утешит и приголубит.

***

Ведь мы же действительно хорошо жили.

У моего мозга был дом: великое «можно».

И были чужие страны: необъятное «нельзя».

И нас носило там, в экзотических странах, как джентльменов удачи за приключениями, но домой мы всегда возвращались.

Был дом. А теперь мой мозг – бродяга.

Ненавистная, набившая оскомину, скрутившая меня и загнавшая под каблук супруга – сдохла!

Да здравствует неотразимая шлюха Истина!

Но то, что было хорошо раз в месяц, тайно и урывками, ежесекундно и с ножом у горла – мучительно.

Тоска была, но был и порядок. Чашки перемыты, картошка нажарена, воротнички чистые, в уму – всё по полкам.

Эта, теперешняя – моя великая страсть – не сечёт, где я был вечером. Её самой по вечерам не сыскать.

Зато в доме – бедлам. Всё вверх дном. Муж голодный, неприбранный. О детях разговора нет, а прежние ей пасынки. Лишь бы в наряды наряжаться, на людей глядеть и себя демонстрировать. А дети, будущее – это предрассудок.

Верните мою вислоухую оглоблю, мою ненавистную роднулю, законную тварь.

Меняю горячо любимую истину на чистые воротнички.

***

Слушать «Голоса», внимать этой головокружительной, незаконной развратной правде – в объятиях добродетельной и уютной лжи – всё равно что читать авантюрный роман.

Жить по этой правде – всё равно что самому участвовать в авантюре: гнить в джунглях, подставлять под пули и дубины голову, томиться от жажды в узилище, тонуть у неоткрытых берегов.

Я же вам докладывала. Нет ничего скучнее, тошнотворнее, неудобоваримее, чем романтика, когда она становится твоим бытом.

И нет ничего унизительнее возвышенного, когда оно берёт тебя за горло.

***

Тут я попалась на глаза Господу моему, посетившему ад с инспекционной проверкой.

Я даже не испугалась, как на экзамене, когда всё равно ни хрена не знаешь.

Итак, я.

Я била кота смертным боем, главным образом, для оправдания Господа Бога, я ему подыгрывала.

Я педантично встревала во всё, что меня не касается, с кличем «Справедливости!» - и педантично потом затыкалась при первых признаках барского неудовольствия. И корю Господа не за то, что не дал сил стоять до конца, а за то, что не дал сил изначально не тявкать.

Я ничего не умею делать. Я ни с кем не могу ладить. Я сознательно впадаю в детство и даже здесь, в аду играю в куклы. Я смываюсь, хищно сюсюкая, в это ублюдочное убежище, обращая себя в добровольного дебила. Остановившегося на уровне шестилетнего ребёнка.

Я недоучила английский. Я разбила ёлочную игрушку и не созналась, хотя меня и выдрали.

Я спёрла в сельской библиотеке потрёпанный детектив.

Я никогда не давала списывать и не подсказывала на уроках. В автобусах бесстыдно каталась зайцем, украв у государства порядка 25 копеек.

Я не уступила на той неделе место бабке в вагоне и не экономила электроэнергию. Я имела трояк по физкультуре, симулировала приступ печени для получения бюллетеня и по блату лечила себе придатки.

Ещё мне сказали, что Бога нет, и мы издевались над тем, чего нет, но теперь я вижу, что ошиблась, хотя я просто поверила этим козлам, ведь казались порядочными людьми. Но теперь я вижу, что ошиблась, и ты, Боже, есть, и пора издеваться над новым тем, чего не существует: над идеями равенства, бессребреничества, справедливости.

И я потешаюсь теперь над этим: какая чушь! Конечно, ересь!

Но, наученная горьким опытом, слегка опасаюсь: вдруг и это – и равенство, и добро, и справедливость - как-нибудь впоследствии, как и ты, Господи, обнаружится.

И, пожалуй, самое постыдное: исповедь начитанного полудурка.

***

Когда я начиталась Достоевского – я подалась на филфак.

А потом я одолела «Отель» Хейли и пошла работать в гостиницу.

Наконей я добралась до жизнеописания Гогена и вырулила в Крылатый Острог, вообразив, что он – мой Таити.

И хотя я и сама – не более, чем персонаж, вычитанный из фарса, но нытьё моё и подвыванье, велеречиво называемое исповедью, наводит и на здравое размышление: а куда бы я предпочла увидеть ринувшимся моего читателя, прорвавшегося сквозь эту книгу.

А я её соорудила, не чтобы указывать другим, куда идти, а чтобы самой спросить дорогу.

Из добродетелей же моих несомненны две: я умею играть в подкидного дурака и шевелить ушами.

Как полагаешь, Господи, они пересилят грехи мои тяжкие, и войду ли я благодаря этому в царствие Твоё?

***

Истина играет в прятки для того, чтобы не оказаться на привязи, в рабстве.

Ты думаешь, она – истина, и она поймана, но вдруг она уже ложь и преступление, и ты уже в аду.

Эта изменчивость – мимикрия – у истины, как у хамелеона, служит продлению жизни, спасению от врагов.

Вечно мутирующая истина меняет окраску и спасает себя и мир.

Ничто не окончательно. Рецепт избавления от конца света.

Но ведь он уж наступил!

***

Может быть, истина боится быть захваченной врасплох, быть пойманной. Может, ей нравится быть непознаваемой, неприступной, неоткрытой, непригубленной.

А может быть, как всякая женщина, она хочет быть пойманной, и перекрашиваясь, меняя маски и убегая, она верней завлекает нас. Завлекает в сети, в ловушку. Пойманный оказывается ловцом.

Ей нравится владычествовать над миром под маской загнанной лани, покорной рабыни.

Истина лжива и коварна, как сам лукавый. Может быть, отец истины – дьявол?

***

Смысла этого карнавала масок, этого переодевания, этой перемены мест слагаемых, этой игры истины с нами в прятки я не понимаю, как не понимаю тайны, соли этой земли.

Здесь все хотят менять маски и лица и быть и собой, и тем, чем мы быть никогда не можем, не смеем, запрещено.

Здесь не просто Вселенная-всё, но ещё и Вселенная-наоборот. И наобум.

И мой олень оказался подонком-наоборот. Должно быть, негодяям тоже невтерпёж всё начать сначала.

Истина ли играет с нами в прятки или мы с нею, но, в любом случае, смысл карнавала в том, чтобы попробовать сначала, не так, как раньше, может быть, умней.

И Господь Бог, кажется, здесь такой. Навыворот. Не так, как было и быть должно. Не в направлении истины, а в любом направлении.

Мы так бродяжничаем между добром и злом, как будто они сами по себе не имеют никакой ценности, а ценно только наше путешествие от – к. Только мы сами. Каковы бы мы ни были.

***

На этом месте подсудимые обычно переходят в наступление и объясняют все гадости, которые наворочали, тем, что ты, Господи, создал мир нелогичный и жестокий. А ведь ты всемогущ и всеведущ и мог бы сотворить нас из одного добра.

К чему эти гнусные подозрения и намёки?

Форма вещи – её граница. И если Вселенная имеет определённую форму – она небезгранична. И если Бог имеет лицо и характер – у Бога есть предел.

Но даже не это главное.

Вот они попрекают Тебя тем, что не можешь покончить со злом.

Но если б покончил, то был бы немощен и слаб.

Если у мира отнять то. Что в нём быть может, то мир этот однобок, и Бог его – калека.

Ты - Бог-всё, как мой принц-хам, мой вредный святой, и полководец, повелевавший армией себя и разбитый наголову.

И писателя мы попрекаем тем, что он создал мир нелогичный и жестокий. Он убил своих литературных героев, хотя мог бы сделать, чтобы все были счастливы и всё кончилось хорошо.

Но писатель не мог. Он всегда прав, как зеркало, и он не мог, чтоб всё хорошо.

Это от него не зависит, от него не зависит истина. Истину не создают, а постигают.

Должно быть, и Бог не мог, чтоб всё кончилось хорошо.

Он всегда прав, как зеркало, в котором отражаемся мы сами, и истина не зависит даже от Бога. Даже Он – простой её служитель.

Но, видимо, даже он испытывает брезгливость и омерзение, когда возвышенная истина берёт его за глотку. Даже ему не нравится ходить у истины и свободы на привязи и становиться их рабом.

***

Я так и не простила Господу того, что мир устроен истинно. Я думаю, что Господь и сам себе этого не прощает. Я не простила молодому оленю того, что он спас меня.

Но я всё-таки подлизываюсь к Отцу небесному, как будто вижу во всём этом и смысл, и силу, и восхищаюсь Им.

Мне надо выклянчить в награду: мою Золотую рожу, моего королевича-крохобора, по гроб верного моего трубадура и скота.

И мне обещали вернуть его когда-нибудь впереди.

-И он снова будет бить меня палкой по голове? – замирая от счастья, спрашиваю я с надеждой…

***

До тех пор, пока Господь говорит нашими устами, ничто не потеряно ни для мира, ни для нас.

Я всё ещё ощущаю этот мир, упругий и молодой, как грудь цветущей красавицы, как мужская плоть, вздыбленная от любви и желания.

Этот мир ещё полон и звонок, несмотря на подорожание сосисок и проезда в метро.

И пока Господь всё ещё говорит с нами через наши книги, картины и образы – Он не оставил нас и не погубил.

***

И стерва внутри меня шепчет:

- Дай мне руку. Доверься мне.

Отправимся гулять во Вселенную.

Никто не сможет нас там обидеть или обмануть. Никто не захочет нам помогать или быть рядом. Кто может помочь бессмертным?

Разве нужна нам помощь, или сочувствие, или способность залечивать раны? Разве могут быть раны у бесконечности?

Мы услышим запах звёзд, где розовые бутоны солнц распускаются тычинками протуберанцев, а золотые планеты, похожие на шмелей, кружат вокруг в упоении.

Радостный сад космоса, где ветер разносит кометы, как тополиный пух, а под синими гроздьями созвездий прогибается обильная лоза Млечного пути.

Не плачь. Всё уляжется. Всё пройдёт, и, может быть, пройдут даже истина и бессмертие.

[GREEN]

№ 29

Не хочу быть героем

Книга первая. Дивьи люди

«Пропал без вести» - прозвучало как приговор её сыну и женщина, предавшись собственному горю, не думала о том, сколько людей уже исчезло, подобно Михаилу. История хранит много примеров: таинственная Атлантида, загадочные Инки, Чудь и Арии затерялись в замкнутом мире вокруг пирамидального портала, стирающего любые расстояние и преграды, а его хозяева давно привыкли к наличию «тараканов» вокруг портала: бесов, вурдалаков, духов, людей. И никому нет дела, если на последних началась охота.


Отрывок
Глава 3

Только ни спокойной ночи, ни сладких снов я не увидел. Послышались, пьяные голоса и энное количество мужиков, потревоженных дождём, пришли с требованием пищи и зрелищ.

Пищу, конечно, им подали и вино, а вот поглазеть на меня они ввалились, даже не пожравши.

- Михей, хватит дрыхнуть! Пойдём, с нами посиди!

- Отстаньте, а? Я спать буду!

- Почто как купчиха чванишься? – трое принялись упрекать меня наперебой,

- Вставай!

- Тебя все ждут.

- Волошин сам пришел, слово сказать тебе хотел, а ты...

Думал я послать всех подальше и Волошина туда же. Да, только жалко, девчонкам в спальне рядом нежданные гости своими басистыми уговорами заснуть не дали бы.

- Ладно, пошли, потолкуем. – буркнул я, а про себя продолжал занудствовать, преодолевая нежелание вставать с постели, -«О чем мне с этой пьянью разговаривать? Достали уже!» - Я встал, протянул руку за штанами, мужики перекидывались примитивными шутками. Рассчитывать на то, что они деликатно выйдут, предоставив мне время одеться, смысла не было.

- Ты смотри!

- Это чего?

- Портрет чей-то! – после этих фраз в комнате разом повисла тишина. Я развернулся к ним в пол оборота, всё ещё не управившись с ширинкой на брюках, типа - «Что замолчали?» - и тут до меня дошло, что именно привело их в замешательство – мои сине-красные боксеры с женским лицом на задней части. – «Чтоб тебя, Ритка, с этим подарком! - вспомнил я историю их появления, вместе с последней подружкой. И почему, я их носить принялся?»

- Так в нашем мире положено, - услышали мой ответ притихшие «наблюдатели», когда я, спрятав образ красотки за синей тканью джинсов, стал искать в сумке свежие носки. - У нас мужики рисунки на трусах носят… - я замялся, придумывая логическое завершение своему объяснению, а голова, словно никогда не сочиняла ложь, отказывала напрочь, - на удачу… - мямлил несуразицу мой язык.

- Как баба на сраке может удачу принести? – Они принялись гоготать как гуси, - Егорыч, ты и нам такую красотулю на исподнем намазюкай. Глядишь, завтра всё в два раза выгодней продадим.

После того как местный «художник» обещал им, чтоб бельё не портить, прямо на самом светлом участке кожи по девахе нарисовать они уже от хохота только что по полу не катались,

- Чудик ты, Михей, - заверяли они, утирая от смеха слёзы, - удачу мыльный камень дарует, а ты как дитя в небылицы веришь!

- Не верю я. Просто это подарок. А я человек практичный, вещами не разбрасываюсь.

- И кто ж тебе трусы дарит? – их вопросы раздражали не меньше басистых раскатов смеха. - Может попробовать твою удачу стрелой или дубиной испытать? – продолжались подначивания.

- Да ну вас, достали, - жар от смущения достиг моих ушей, от чего я был близок к бешенству. А селяне не унимались,

- Дорогой небось подарок?

- Конечно. Они же импортные, дизайнерские, - нёс я полнейшую ахинею, с трудом преодолевая раздражение с примесью препротивного, не свойственного мне смущения. От досады, пнул сумку. Присутствующие притихли.

Вопреки моему невнятному лепету пресловутое смущение, душившее меня, стало, как назло, понятно каждому находящемуся в комнате. Я старался отвлечь их от собственной персоны с пылающими ушами и, про себя, срываясь на многократный мат, вслух старательно выстраивал предложение без иностранных слов, - Не на родной земле штука сшита была.

- И что? Там все такие носят?

- Не все, конечно.

- А почему не на груди, например?

- А у них там тенденция - при большой опасности всё время спасать свои задницы, - вспомнил я странности страны-производителя данного изделия.

Гости во главе с хозяином опять уставились на меня как на полоумного. Смешки стихли. Интерес к бреду, который я нёс, поутих. Мне снисходительно покачали головой, изредка всё ещё усмехаясь, и шумным потоком хлынули назад в большую комнату.

Паныч похлопал меня по спине, подталкивая вслед толпе, и негромко, так чтобы только я один услышал, добавил,

- Когда спасаешь задницу, не забывай лицо сохранять, - после этих слов тоже вышел и, уже громко, принялся приглашать гостей «откушать яблочной наливки».

Что делать? «Отыскав» своё лицо и почесав остывающие уши, я вышел за ними.

Отдав должное напитку и угощению, поблагодарив и отпустив хозяйку, мужики стали обсуждать вероятность хорошей торговли на ярмарке,

- Дождь, если будет - укрывать телеги придётся... – говорил один.

- … до Начала Пути, а там всегда погода ясная, - закончил, наперебой, уже другой.

Сегодня разговорить меня у них не получалось, хотя попыток делали достаточно,

- Михей, ты со мной завтра поедешь? – поинтересовался Фадей Паныч.

- Не знаю, надо ли?

- В Царь Граде самая большая торговля будет. Туда народ со всей Чуди съедется. Мы, не долго, поторгуем, потом по городу походим, в пивные заглянем, - придумывал он заманчивые идеи.

Я же из его слов понял одно - к торговле, как и к другим делам в деревне, мужики относились не серьёзно.

- Чем торговать собираетесь? – решил я проявить толику интереса и обратился ко всем присутствующим.

- Копченую рыбу, мясо, сыр, льняные верёвки, мёд, опять же, повезём, - услышал я голос Волошина. Другие примолкли, не перебивая, ожидая продолжения, - Алекша, твоя резьбу закончила?

- А как же! Две картины готовы и украшений полный короб, - держал ответ Алекша. Как на совещании у начальства, каждый рассказал, что в его семье женщины приготовили. Товар действительно был самый разный. Как я понял, продавали его прямо с телег, соблюдая определённые правила. Например, украшения нужно было продавать в седьмом ряду, хлеб и продукты в первом. Существовали даже родовые ряды для отдельных семей, таких как семья Волошиных. Они могли торговать любой продукцией. Для тех, кто привозил на ярмарку смешанные товары, имелись поселковые места. Из Марьинки торговали в сто сорок пятом ряду. Многие считали ярмарку главным событием года и готовы были рассказывать о ней часами, пока Волошин не перебил их без вступлений,

- Фадей, ты со мной к трём к воеводе заявлен. Мне с товарищем быть велено.

- Случилось чего? – звучало несколько голосов сразу.

- Мне причины сообщать не сказано, – пресёк любопытствующих староста и предупредил хозяина: Тебе приказ завтра прямо в Царь Граде доставят – так, что не удивляйся.

- Будет велено, пойду… - Фадей Паныч, как мне показалось, в службу не рвался. Кто-то ждал продолжения уговоров или развития темы. Волошин же приложился к чарке и, отведя глаза, старался удержать взгляд в углу комнаты, словно задумавшись о своём. Мне показалось, он боролся с желанием продолжить говорить о чём-то важном, но не посмел. Некоторые ещё перекинулись парой фраз, в надежде развить тему. Староста, опять остался равнодушен к их предположениям о важности дела, и в беседе за столом возникла пауза.

- «Мент родился», - пошутили бы в моём мире. А там, где я находился этим летом, переходы от смешного к серьёзному были такие непредсказуемые, что я со своими шутками решил не влезать.

– Схожу-ка я… до ветру, - вымолвил мужик с бородой, жена которого пекла медовые пряники для ярмарки, пока он, упившись вина отлить собрался.

Бородач вернулся почти сразу. Выпучив, ставшие трезвыми зенки, сказал, опуская руки,

- Там, на колодце, малец лежит. Не дышит, кажись.

Мы, толкая друг друга, высыпали на крыльцо. В нескольких метрах от нас светлым пятном обозначилось неподвижное тело. Я подбежал к нему одним из первых. Человек, в светлых штанах, без рубашки, лежал на крышке колодца лицом вниз, раскинув руки, словно смерть настигла его в попытке обнять колодец. Может, он цеплялся за него в тот страшный для него миг?

Я отцепил сжатые пальцы от доски и перевернул тело на спину. Юноша не дышал, пульса не было. Однако голая кожа не успела отдать ночному воздуху своё живое тепло. За это тепло я цеплялся из последних сил, убеждая себя, что успею вдохнуть назад ускользнувшую секунды назад жизнь. Нажав на грудную клетку, услышал хлюпающий звук.

- Паныч, помоги! - Наклонив парня набок, мы подняли его за ноги. Из его открытого рта потекла жидкость, хотя он сам и всё вокруг было сухим.

Когда после нескольких минут потраченных на прямой массаж сердца и искусственное дыхание, я задержал свой вдох, прислушиваясь, в надежде на стук преждевременно замершего сердца, то услышал лишь,

- Михаил, не терзай его. Он ушел, - Паныч остановил меня, – Отдай его матери, - он сочувственно положил руку мне на плечо, отводя меня в сторону.

Женщина, которую я видел здесь вчера, подошла и обратилась к сыну, словно он уснул,

- Пойдём в дом, мой мальчик, холодно здесь под утро. Мы тебя омоем, ты же у меня…

Я отошел подальше.

- Ты видел, как гвозди на досках вывернуло? – спросил я у Фадея Паныча.

- Кто-то силищей немереной, их изнутри, вырвал, - согласился тот.

- Сейчас парня унесут. Мужиков собери. Давай, колодец обследуем.

Через пару минут мы стояли у края колодца.

- Опускай лампу ниже! – командовал Волошин.

- Не видно ничего, только тёмная вода.

- Нужно не лампу опускать, а факел, - предложил я, - лампа днищем тень отбрасывает, не видно, что в воде.

- Смотри пятно какое-то, - указал староста вниз, где факел осветил макушку головы и длинные черные волосы, изменяющие форму под водой, словно, их перебирал речной поток. Как я понял, на дне колодца обнаружился ещё один покойник, скорее всего покойница.

- Багром бы зацепить!

- Я крюк из коптильни принесу. Его на палку закрепим.

Паныч принёс большой железный крюк, я привязал его куском бечевки к шесту и опустил в воду.

- Смотри, что творит! – крикнул кто-то из мужиков. Для них было забавой наблюдать как девушка, стоя под водой на дне колодца, отпихивала палку, желтоватой, словно из воска рукой.

- Закопать её там, пусть подыхает! – предложил другой.

- Русалка? Подохнет? Её земля не повредит!

- Паныч, вы о чём? – не понимая сути спора, попросил я подробностей.

- Утопла девка. Нынче в Открытую Седмицу в гости пришла. На родной Земле хотела танцевать. Да почему-то здесь осталась.

- То есть мёртвая она, сейчас, нам отпор даёт?

- И не так может. Только сунься.

- Это она доски выдрала и парня убила?

- Сомнений быть не может!

- Как же поступить?

- В колодце оставить, сама уйдёт, как срок подойдёт.

- Не дам я ей уйти! – Мать погибшего юноши незаметно для нас вернулась, заговорив, подошла к деревянному краю и посмотрела вниз. Приглядевшись, она кивнула головой, соглашаясь со своими мыслями, и зашептала, быстро проговаривая слова:

- Красный Всадник приди, силу в слове найди.

Кто из Нави пришел тот, на век, будь заключен.

Солнышко Родушко, помоги мне своим лучом,

Крепче камня земля, гуще крови вода,

Будь здесь тлен, взятый в плен!

- «Зачем звать на помощь солнце, если до рассвета…» - Вопрос до конца не сформировался у меня в голове, как на горизонте, подобно свету далёкого маяка, появилась светящаяся точка. Её свет стремительно усиливался. Разрезая предрассветную темень на две половины, пучок света приближался к нам. Мы замерли без дыхания, когда точка выросла до размеров огненного скакуна, который пронёсся мимо домов и ветхих заборов, освещая их белым, дневным светом, пока не достиг стенок колодца. За миг, что конь застыл перед нами, мы смогли увидеть только вихрь, дополнивший ослепительное видение человеческим силуэтом, как вдруг и конь и наездник рассыпались жидкой светящейся субстанцией, по виду напоминавшей кисель, окружившей нас прозрачной сферой. Мы таращились на друг друга, застывшие с открытыми ртами, притихшие настолько, что казалось можно услышать как кто-то изредка моргнёт.

Мертвенно бледное лицо показалось над водой, сверкая мокрыми бликами, отраженного света на синюшно-восковой коже оно щерилось в улыбке.

- Отпусти меня-я-я, подру-у-жка! – потребовала утопленница, - Как бы ху-у-у-же не стало. - Она вытянула вверх бескровно-белую ладонь и указала на нас пальцем, - Убью-ю-ю. Выбира-а-ай с кого нача-а-ать!

- Знала я, кого увижу. Ты и после смерти, такая же злая и подлая, как была при жизни.

- Я за своим пришла-а-а, - пела мертвячка противным скрипучим голосом. Она упёрлась обеими руками в края колодца и подтянула ноги, готовая напасть.

- Они не твои. Один мой муж, второй мой сын.

- Я забрала-а-а их у тебя, - хвастливо, выговорила живая покойница, на распев,- ты-ы-ы пользовалась их любовью, временно… Простой поцелуй для каждого и- и-и… теперь они будут со мно-о-о-й. Это прия-я-тно! Это не бо-о-о-льно! - Она улыбалась, шаря безумным взглядам по нашим лицам. Руки опирались о деревянную кладку колодца, как две стальные арматуры на которых тело в серой, мокрой рубахе, начало раскачиваться словно маятник.

- Каждый хочет меня, - хохотала русалка. По паучьи переставляя руки и ноги, упираясь в вертикальные стенки, она в мгновение ока оказалась над верхним краем и, безобразно оскалившись, уверенно процедила: - Заберу-у-у! - показывая пальцем на меня.

- Забери то, что я тебе сама отдам! – Дуня наклонилась ниже, положила руку на внутреннюю поверхность верхнего бревна. Другой рукой, она достала из кармана нож. Как на разделочной доске, одним движением, отсекла себе безымянный палец на правой руке. Вместе с кровью и тремя фалангами пальца в воду полетело блестящее обручальное кольцо. Под водой оно начало сверкать, освещая рубленные стенки колодца до самого дна.

Стон травмированной женщины утонул в зверином рёве из колодца. Свет, излучаемый кольцом, становился ярче и достиг ног русалки. Полукруг сияющей сферы уменьшил свой фокус до размеров отверстия колодца. Русалка металась, запертая двумя источниками сжигающих её лучей. Солнечная сфера загоняла её вглубь, а снизу, сияние обручального кольца, обжигало голые ноги, заполняя наше обоняние вонью мертвого тела и гари.

- Я вытащила тебя, Любаша. Там, на озере, я тебя не бросила. Ты пыталась меня утопить - я только отбивалась от тебя. Я не хотела... Ты наказала меня не справедливо, - всхлипывала Дуня, оседая на залитую водой и кровью землю.

Её бывшая подруга быстро меняла облик, трупное разложение горелой плоти происходило прямо у нас на глазах. Глазницы впали, вытекая мутной жидкостью из-под век, обваренная лучами кожа, а за ней и мышцы расползались, как старая мешковина, обнажая скелет. Рука, вытянутая вверх грозила нам бескровными, мокрыми костяшками с ошмётками обваренной плоти, пока, сорвавшись, тело не свалилось в бурлящую колодезную воду.

Свет погас, словно по щелчку тумблера. Мы озирались ослепшие на миг, некоторые из нас потирали лбы и веки. Наконец, в тусклом свете лампы, глаза начали различать присутствующих людей.

- Дуня, пойдём, я тебе помогу. – Паныч позвал и меня, - Михаил, помоги. Кровь на руке ручьём льёт.

Я, наспех, перетянул обрубок пальца куском верёвки. Женщина слабо возражала, когда мы завели её в дом Фадея Паныча. Пришлось обработать водкой иголку и нитку, наложить пять швов, не стягивая кожу до конца.

- Теперь можно домой, - заботливо поддерживая за плечи, накинув на женщину, что-то типа плаща, Паныч повёл её во двор.

- Прости, сосед, за испорченный колодец!

- О чём ты? Давно хотел новый сделать. В том, брёвна подгнивать почали.

Человечность впервые проступила в поведении мужчин: каждый предлагал помощь, Волошин распределял работу, организуя всё необходимое для завтрашних похорон.

- Копать рядом с дедом будете. Бабка погодит. Пусть живёт - дочке помогает.

- Не знал, что русалки такие страшные. У нас в сказках — это милашки с рыбьими хвостами. Максимум моряков пением заманивают.

- Ну, скорее, это зависит от того, какой девушка была при жизни. Любин нрав всему селу был известен, - рассказал Волошин. - Знаю, что при жизни она мало кого любила. Собственная бабка от неё наплакалась. Дуня единственной подругой была...и вот как обернулось. Мы так думали, что она жить не схотела, когда Евдокия Матвея на Поляне нашла.

- Тятя! - крик, раздался издалека. - Тя-тя! – кричали из темноты, уже ближе. К нам бежала дочка Волошиных. В паре шагов она остановилась, собираясь что-то сказать. Девочка открывала и закрывала рот, как рыба, но не смогла выговорить, ни слова.

Мы поняли причину её появления без слов, видя, как заплаканное лицо сводит судорога невысказанного горя.

- Митя? - вздохнул тяжело староста, делая первый шаг навстречу ужасной вести. Девчонку ему пришлось взять на руки. Она начала задыхаться от рыданий.

- Всё, дочка, всё! Я понял. Успокойся! – говорил отец, а сам, спотыкаясь в темноте о неровности дороги, спешил домой, готовый сорваться на бег.

Я шел рядом с ними, надеясь, что мы не опоздали. Вид ребёнка не оставлял сомнений, она, в одиночку, прибежала за последним шансом на чудо, не думая о том, что его не стоит ждать.

Ноги понесли меня вперёд. Расположение комнат я уже знал, немного обогнав Волошина, вошел в спальню мальчика. В свете от пары свечей рядом с Митиной кроватью в абсолютной тишине стояли несколько человек. Митя лежал на постели не один. Рядом была его мама. Обе руки прижимали к сердцу сына.

Я ужаснулся, увидев её остекленевшие глаза. Они застыли, как и всё тело, обнимавшее сына. Каким-то образом я понял, что она жива. Мёртвые глаза, по-моему, не плачут. Хотя, я уже не был уверен даже в этом.

- Не уберегли! - сжимая рот от рыданий, кричала женщина, когда муж с силой разжал её затёкшие руки и, преодолевая сопротивление, поднял, заставляя что-то вспомнить,

- Помни о Лизе. Помни, что сказано. – Он унёс женщину в соседнюю комнату и остался с ней, тихо утешая и успокаивая в ответ на её стенания.

Тело мальчика оставалось неподвижным, лицо застыло с отчаянным упрямством, казалось он доволен чем-то, так спокойно было ему сегодня в объятьях мамы. Я коснулся его руки. Холодная и твёрдая, как замёршая резина, кисть не гнулась. Мальчик скончался минувшим вечером.

Но почему? Следов физической расправы на туловище я не находил. Полагая, что вновь применили яд, заглянул под кровать. Пустых стаканов на полу не оказалось. В углу у стены, сжавшись в комок, сидела черная кошка.

- Кис - кис, - позвал я её. Она выгнула спину и зашипела, выпуская когти в дощатый пол.

- Не их животина, - подсказали люди рядом. Одна из женщин попыталась накинуть на неё тряпку и поймать, но кошка была проворней. Метнулась в сторону, проскочила между наших ног, нескольких хватающих воздух рук и, минуя два коридора, выбежала на улицу. Народ ринулся за ней но, только и успели, что проследить взглядом, как она скрылась за забором.

Повторный осмотр, проводили с конкретной целью. Расстегнули и сняли длинную рубаху. Почти сразу обнаружились синяки на шее и несколько глубоких царапин на правом предплечье и кисти.

- Словно кошка выцарапывала, что-то — перешептывались женщины, в страхе и замешательстве.

Я был единственным, кто мог точно знать, что пытались отнять у ребёнка. Я сам дал ему это. Из раскрытой взрослой рукой ладони на пол упал мой бесполезный «оберег»...