[GREEN]

2019 - 2021
Все лауреаты
и дипломанты:

В 2019 году

Золотым лауреатом стала:

Колмогорова Наталья, 1963 г.р./ ст. Клявлино, Россия/. Ссылки на издания и публикации


6

(с) Наталья Колмогорова

ЛЁНЧИК

Лёнчик держится за широкую бабкину юбку и старается не отставать.
Сколько помнит, бабка всегда надевает одно и то же: длинная, почти до щиколоток, кринолиновая юбка; тёмный платок и белая, в цветочек, кофта.
Даже в жару бабка носит шерстяные носки с калошами.
- Артрит, окаянный, - вздыхает бабка Домна.
Кто такой «артрит», бабка не уточняет.
Лёнчик крепко держится за подол, чтобы не отстать.

Баба Домна, словно огромная баржа, плывёт по привокзальной площади, взяв на буксир тощего полусонного мальчишку.
Если бы не авоськи в её руках, Лёнька вложил бы в пухлую бабкину руку свою прохладную ладонь.
Он явственно чувствует аромат, доносящийся из бабкиной авоськи – тот, словно дразня мальчишку, специально сочится сквозь крупные ячейки.
И Лёнька незаметно сглатывает слюну.
- Пирожки… горячие пирожки… с капустой, с картошкой, с ливером, - низким глубоким голосом зазывает Домна покупателей.
- Почём пирожки?
- С картошкой – три копейки, с яйцом и луком – по пять, с ливером – четыре.
- Один с ливером, один – с картошкой…
Лёнчик переминается с ноги на ногу и терпеливо ждёт своей очереди.
- На-кось, милай, позавтракай!
Обернув горячий пирожок газетой, баба Домна протягивает внуку пирожок.
Лёнчик надкусывает хрустящую корочку и жмурится от удовольствия…

- Внимание, внимание! Граждане провожающие! Поезд номер… отправляется с третьего пути. Провожающих просим покинуть вагоны...
Пока бабка переговаривается с соседкой-товаркой, Лёнчик ковыряет в носу.
А после, найдя подходящий камешек, чертит на асфальте печатные буквы. Лёнчику почти пять лет, и он знает буквы наизусть.
Азбуке Лёнчика научил отец.
Не так давно батька устроился на работу – путевым обходчиком. Ему выдали специальную одежду, инструмент и даже сигнальный рожок!
Сегодня отец на смене, и оставить Лёнчика дома не с кем.
- Мамка с небушка на тебя глядит и радуется, - бабка Домна гладит внука по голове. Волосы у Лёнчика мягкие, светлые – как у мамки.
Мамку Лёнчик почти не помнит, а бабка говорит, что «Бог её к рукам прибрал».
Лёнчик задирает голову вверх и среди лёгких облаков пытается разглядеть если не мамку, то хотя бы ангела…

Несмотря на раннее утро, нещадное крымское солнце жарит вовсю.
Лёнька оглядывается по сторонам – тут всё знакомо до мелочей!
Белёный известью железнодорожный вокзал, кусты жасмина и акации, пёстрая толпа убывающих и прибывающих.
- На-ко копеечку, сходи за квасом, - бабка кладёт три копейки внуку в ладонь .
Лёнчик ковыляет к бочке с надписью «квас».
Тётенька в белом халате наливает напиток до самых краёв, с пенкой.
- Пей, Лёнчик!
Лёньке здесь нравится: можно смотреть на проходящие поезда, можно кормить прожорливых голубей, а можно подбежать к какой-нибудь незнакомой, вновь прибывшей девочке, и показать язык. А потом убежать и спрятаться – дескать, поймай!
Иногда попадались девочки как девочки - или язык в ответ покажут, или побегут догонять.
А некоторые – ужас! – спрячутся за мамку и таращат глупые глазищи. Недотёпы!

Рядом с Лёнькой, заслонив солнце, вдруг вырастает долговязая фигура милиционера Потапова.
Лёнчик знает наперёд: милиционер Потапов покинул свой душный кабинет не на долго, чтобы, обойдя по периметру привокзальную площадь, создать видимость работы. А потом вновь спрятаться в тёмный душный кабинет.
Так или иначе, преступников в округе – раз-два, и обчёлся. Это - пьяница и попрошайка Чека, а ещё - тётка непонятной, но весёлой наружности, по имени Циля.
Циля всегда «под хмельком», к тому же остра на язык.

Да, «трудная» у Потапова работа!
Обнаружив где-нибудь в кустах пьяного, спящего Чеку и сведя густые брови на переносице, Потапов цедит сквозь зубы:
- А ну, пшёл вон, гнида! Порядок мне тут не порть.
Чека в ответ оскалит крупные жёлтые зубы:
- Что, гражданин милиционер - выслуживаешься?
- Пшёл вон, я сказал!
Чека поскребёт грязными пальцами небритый подбородок:
- Ладно, Потапыч, ухожу. Аривидерчи, так сказать.

Дядька Чека страшен, как чёрт – лицо изуродовано шрамами, а одна рука - культяпая.
- Баба, а почему у Чеки руки наполовину нету?
- На войне потерял. Граната, говорят, в руке взорвалась.
- Ба, а он за наших воевал или за немцев?
- А я к же шь! Конечно, за наших.
Лёнчик пытается представить Чеку в форме советского солдата, но у него ничего не получается.

Однажды Лёнчик услыхал, как баба Домна говорила соседке, торгующей семечками:
- Хороший раньше Чека мужик был, правильный. А война вон как хребет переломила.
- Значит, хребет слабый был, - отвечала товарка.
- Ить, легко говорить, когда сам не испытал! На тебя бы посмотреть, когда всех близких схоронишь. Не дай-то Бог!
- Так у Стёпки Гришковца тоже всех поубивали – и ничего. Стёпка какой был, такой, вроде, и остался.
- Не сравнивай, Груня. Одни от горя будто костенеют, в кусок мрамора превращаются, а другие – всю жизнь плачут, а слёзы водкой запивают.
- И правда твоя, Домна – разные мы все, человеки-то…

Бабка поворачивается к Лёньке и говорит, что до прибытия следующего поезда – почти час, поэтому внучек может идти погулять. Как будто Лёнька не знает! Он запомнил расписание поездов каким-то своим, внутренним чувством.
Лёнчик отправляется к киоску «Вино-воды» – обычно оттуда начинает свой день сухая и тонкая, как жердь, неунывающая Циля. Чем она нравится Лёнчику, объяснить он и сам не может.
Циля работает посудомойкой в привокзальном кафе. Её давно бы выгнали с работы за постоянные попойки, но держат за весёлый, лёгкий нрав и ответственность в работе.
Дымя «беломориной», Циля не брезгует заглянуть в мусорный бак и выудить оттуда пустые бутылки, чтобы при случае сдать в ларёк «Приём стеклотары»…
Лёнчик пересекает привокзальную площадь, заглядывает в кафе, минует небольшой сквер – Цили нигде не видно.

Циля добрая!
После покупки вина и папирос, если остаются деньги, она покупает Лёнчику петушка на палочке.
Лёнчик сначала смотрит на солнце сквозь леденец и любуется игрой света, и только потом наслаждается вкусом.
Иногда Циля грустно смотрит на Лёньку и вздыхает:
- И у меня сыночек был, а теперь вот нету.
И Лёнька видит, как по лицу Цили бегут, не останавливаясь, пьяные слёзы…

Однажды, завидев Цилю, бабка Домна крикнула вслед:
- Рядом с моим сыном чтоб не шорохалась!
Циля в ответ засмеялась, кокетливо откинула со лба вьющийся локон:
- Задаром не нужон!
А как-то раз Лёнчик не спал и слышал, как бабка выговаривает отцу:
- Мыкола, тебе баб, что ли мало? Люди талдычут, с Цилей тебя видали вечор.
- Нехай брешут!
Бабка, видать, не на шутку осерчала и ка-аак жахнет кулаком по столу:
- Гляди, ирод! Не позорь мать, охламон стоеросовый!
- А вы не стращайте, мамо! Вырос я давно, годов двадцать тому назад.
Бабка горько качает головой, вздыхает, но усугублять ситуацию не смеет.

Лёнчик обошёл окрестности вдоль и поперёк – Цили нигде не было видно.
Он уже собрался было уходить, как вдруг, среди густых зарослей акации увидел рыжий Цилин башмак. Башмак давным-давно «просил каши», но менять старую обувь на новую Циля почему-то не спешила.
Лёнчик раздвинул кусты, подошёл поближе и замер от увиденной картины: на выжженной солнцем траве, раскинув руки, точно раненая птица, лежала Циля.
Чёрный локон, насквозь пропитавшись бурой кровью, намертво прилип к правому виску.
Проглотив рвущийся из горла крик, Лёнчик припустил в сторону вокзала…

Бабка Домна в это время, завернув очередной пирожок в газету, протягивала его покупателю:
- Кушайте на здоровье!
Торговля шла бойко, и Лёнчик не захотел путаться у бабушки под ногами.
Он сделал было шаг в сторону здания вокзала, где над дверью красовалась табличка «Милиция», но потом передумал, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал искать Чеку.

Лёнька нашёл его сидящим по-турецки, в тени раскидистого ореха.
Перед попрошайкой на земле лежал видавший виды картуз. Картуз пока ещё был пустым, но это ненадолго: какой-нибудь сердобольный прохожий обязательно опустит туда пару монет.
Голова Чеки безвольно свисала на грудь – видимо, он спал.
- Дяденька! – позвал Лёнька. – Эй!
Чека и ухом не повёл.
Лёнька подошёл поближе и тронул спящего за плечо.
- Дяденька Чека, вставайте!
- А-аа, Лёнчик! Чего тебе?
- Там, в кустах, Циля мёртвая лежит.
- Ты чего мелешь, дурачок?
- Ей-богу! – Лёнька чуть не заплакал от того, что ему не верят.
- А ну, веди до Цили…

Над Цилей уже кружились жирные привокзальные мухи.
Чека наклонился над женщиной, приложил ухо к её худой груди:
- Слава богу, дышит... Беги скорее до бабки!
Лёнчик будто только этого и ждал - сорвался с места, словно скорый поезд.
- Баба, баба, - зашептал он в ухо бабе Домне.
- Пирожки, горячие пирожки… Чего тебе, Лёнька?
- Ба, там Цилю убили.
- Ой… Окстись! Как убили?
Бабка выронила из рук пирожок и уставилась на Лёнчика.
- Фи-и! – возмутилась солидная дама, которой предназначался пирожок.
Бабка подняла оброненный товар, машинально вложила даме в руку:
- Я быстро, одна нога – тут, другая – там!
Домна схватила внука за руку:
- А ну, геть до Цили!..

Лёнчик только однажды в жизни почувствовал присутствие смерти – это было тогда, когда хоронили мамку.
Сколько он не пытался, но вспомнить похороны не мог. Только ощущение чего-то непостижимого, неуловимого, а потому и страшного, навсегда въелось в детскую душу.
После похорон бабка Домна чаще, чем прежде, сажала Лёнчика к себе на колени и целовала, целовала, целовала…
Лёнька соскальзывал с бабкиных колен и падал в подол широкой юбки.
Баба Домна двигала ногами туда-сюда, и казалось, будто Лёнька качается в люльке…

- Божечки мои! – причитала бабка над Цилей. – Кто ж тебя так, девонька?
- Да не причитай ты так - живая она, - успокоил бабку Чека отрезвевшим голосом.
- Так чего ты стоишь остолопом? Беги за помочью…
И Чека, словно послушный мальчишка, побежал звать на помощь…

- Так-так, - важно произнёс Потапов, вытирая кипельно-белым платком бегущий по лицу пот.
- Что видели, граждане-товарищи, что знаете? Так-так, будем составлять протокол…
Чека, ссутулившись, сидел напротив лейтенанта и разглядывал свою грязную, покрытую рыжими волосами, руку.
Бабка Домна, сложив могучие руки на груди, отрешённо глядела в открытое окно.
Лёнька сидел на самом краешке табурета, и со стороны казалось, что ещё чуть-чуть – и он вылетит в окно, точно испуганный воробышек.
- Шо молчим, граждане-тунеядцы? – обратился Потапов к Чеке.
Чека оскалился жёлтыми зубами:
- Я всё сказал, гражданин начальник, и добавить мне больше нечего.
- Сознавайся, гнида – твоих рук дело? – прищурился Потапов. – Чего не поделили с Цилей? Вина не хватило? А, может, не дала?
Потапов грязно рассмеялся.
- Не шейте дело, гражданин Потапов, - сверкнул глазами Чека. – Я ведь гордый, могу и обидеться. А кулак у меня тяжёлый… Мы с Цилей – друзья закадычные, сам знаешь, на кой мне её обижать?
- Ты мне тут не дуркуй!
Потапов зыркнул глазами на Лёнчика:
- Детям на допросе находиться не положено. А ну, брысь за дверь!
И вновь промокнул лоб белым платком…
Лёнчик вопросительно взглянул на бабушку, не зная, на что решиться.
Бабка Домна покраснела всем лицом и крикнула зычным басом на весь кабинет:
- Цыц, сучья твоя душонка!
От её крика жалобно звякнули гранёные стаканы, стоявшие на столе.
Домна легко оторвала от табурета свои сто пятьдесят килограмм и, скрутив дулю, подлетела к Потапову:
- А вот это ты видал, аспид поганый?
Потапов от неожиданности отпрянул, но быстро совладал с собою:
- Вы что себе позволяете, Домна Галактионовна?!

Лёнчик впервые в жизни видел бабушку, охваченную таким порывом ярости. От страха он втянул голову в плечи и постарался стать совсем-совсем неприметным.
- Шо, гнида? Раскрываемости захотел? Премию от начальства захотел? Получай раскрываемость!
Домна схватила лежащие на столе папки с бумагами и швырнула в красное от злости лицо милиционера…
- Уважаемые пассажиры! Поезд… прибывает на первый путь. Нумерация вагонов – с головы поезда… Будьте осторожны!

Лёнчик, насупившись, лежит на кровати и ковыряет ногтем известь на стене. Известь осыпается белой мукой, обнажая старые слои побелки.
Лёнчик прекрасно знает, что ему сильно попадёт от бабушки, но ничего с собой поделать не может.
Рядом, за цветастой занавеской, буквально в двух шагах, третий день лежит Циля. Голова её перебинтована, и смуглая кожа резко контрастирует с белоснежными бинтами.
Циля сутки напролёт спит, а если, случается - не спит, то смотрит на окружающих удивлёнными глазами и при этом глупо улыбается.

Накануне появления Цили в доме Лёнчик слышал, как отец и бабушка сильно повздорили.
- Конечно, ребёнку нужна мать! Только не такая, как Циля!
- Шо вы про неё знаете, мамо?
- Не знаю и знать не хочу!
- Циля – еврейка, так шо? Она с Киева, во время эвакуации мужа потеряла и сына. Голодала, тиф перенесла… Выжила!
- Помогли человеку, чем могли – и будя! Нехай теперь сама, как може… Ищи себе другую бабу!
- Эх, мамо, - горько вздыхает отец, - думал я, любите вы меня, уважаете…
Домна долго-долго молчит, а после, словно взвешивая каждое слово, спрашивает:
- И шо… шибко Циля нравицца?
- Шибко! – горячо говорит отец.
Да, батька у Лёньки – весь в мать, такой же упрямый, с характером!
Хоть и ростом не высок, зато широкоплеч, а руки у него - золотые.

Лёнчик слышит, как бабка всхлипывает, потом говорит отцу:
- Гляди мне! Лёньку, кровиночку мою, в обиду не дам!
И у Лёньки по щеке сбегает скупая мужская слеза…

Лёнчик лежит с закрытыми глазами и притворяется спящим.
Он слышит, как сердито шкворчит масло на сковороде, как закипает на плите чайник, как о стекло бьётся муха…
Бабушка Домна, не скрывая плохого настроения, гремит на кухне посудой.
Лёнька знает наверняка причину плохого бабушкиного настроения, и причину эту зовут «Циля».
Циля за эти дни похудела так, что напоминает узницу концентрационного лагеря. Кажется, дунь на неё крымский ветер, и улетит Циля на небушко, вслед за Лёнькиной мамкой…
И всё-таки, несмотря ни на что, она идёт на поправку!

Лёньчик, отодвинув занавеску, осторожно выглядывает в окно, наблюдая, как Циля идёт в сад.
Циля садится на скамью подле винограда и закуривает папиросу.
Тонкие длинные пальцы её дрожат, а кашель не даёт вдохнуть полной грудью. Циля комкает в руках папиросу и бросает в рыжую сухую траву.
Кажется, Лёнька понимает, почему Циля не хочет оставаться в доме - рядом с бабкой Домной Циле не комфортно.
С Лёнчиком Циля тоже говорит мало, и лишь по острой нужде:
- Принеси водички… кушать хоцца…
Где-то совсем рядом бродит осень, и Лёнчик чувствует её необратимое приближение.
Бабушка варит компоты из яблок и айвы, солит помидоры на зиму.

Однажды Лёнчик заметил, как Циля что-то прячет под подушкой.
Выбрав момент, когда женщины не было в комнате, он нашёл то, что искал – пожелтевшую от времени и потрескавшуюся на углах старую фотографию.
Лёнька присмотрелся: с фотоснимка на него пристально смотрел незнакомый мужчина.
Рядом, притулившись, сидел мальчишка. Малыша за руку держала молодая женщина с копной чёрных вьющихся волос.
Лёнчик с трудом узнал в женщине Цилю – так сильно она изменилась.
Была Циля и моложе прежней, и красивее…

- А ну, поклади, где взял!
Лёнчик вздрогнул и обернулся – прислонившись к косяку, в дверях стояла Циля…
Потом Лёнчик так и не смог объяснить самому себе, почему поступил так, а не иначе.
Мальчишка бросил фотографию Циле в лицо и, прокричав «дура», выскочил вон.
Он и сам не мог понять, что с ним такое случилось
В эту минуту он ненавидел и отца, и Цилю, и себя, и даже… бабушку.
Лёнька плакал так безутешно, как не плакал никогда в жизни, даже на похоронах мамки.
Он чувствовал себя чужим и никому не нужным ни в этом доме, ни в этом саду...
Охватив колени руками, и вздрагивая худым телом, Лёнчик с головой погрузился в собственное горе.

Будто дуновение лёгкого ветерка коснулось Лёнькиных волос - он замер, прислушиваясь …
Тонкие нежные пальцы, перебирая мягкие пряди волос, приятно щекотали Лёнькину макушку.
А теперь эти пальцы легко спустились вниз, по тонкой Лёнькиной шее, пробежали по спине между лопаток, точно капли летнего дождя – по стеклу.
Лёнька боялся пошевелиться и не смел поднять головы.
Близко-близко от своего лица он ощутил знакомый горьковатый запах табака.
Лёнька задохнулся…

Вдруг неведомая сила бросила его в объятия той, что была рядом. Он обвил руками Цилю за шею и всем трясущимся тельцем прижался к её груди.
Циля, обняв Лёньку, закачалась так, будто хотела убаюкать.
Женщина тихо приговаривала:
- Т-шшш, всё хорошо, мальчик мой, всё хорошо…
И тогда Лёнчик, наконец, осмелился поднять на Цилю глаза: женщина плакала, но взгляд её был светел…

- Не забирай у меня Лёньку, слышишь? Сына ты уже забрала.
Лёнька слышал, как бабка шмыгает носом и громко сморкается.
- Ну шо вы такое говорите, Домна Галактионовна!
Циля старалась подобрать нужные слова, но не находила.
Хлопнув дверью, она, раздосадованная, уходила в сад…

По улице, переваливаясь, словно утка, шла бабка Домна, за ней – Лёнчик.
Замыкала процессию Циля.
До прибытия поезда оставалось 15-20 минут, поэтому нужно было торопиться.
- Шибче поспешайте! – торопила Домна.

- Циля, можно с вами немного побалакать?
К Циле подступил незнакомый прыщавый мужичок.
Лёнька заметил, как побледнела Циля, как проступила испарина на её высоком, обрамлённом чёрными волосами, лбу.
Бабушка Домна обернулась и недовольно пробурчала:
- Чего от Цили надо, соколик?
Мужичок заулыбался, ощупав цепким взглядом и ту, и другую. Во рту незнакомца блеснула золотая фикса.
- Не бойтесь, мамаша, пару слов – и все дела! Вашу «ципу» отпустим на все четыре стороны.
Домна, развернув тело-баржу, сделала шаг в сторону Прыщавого:
- Таки шо вы хотели перетереть с чужой жинкой?.. Циля, ты знаешь этого мелкого паскудника?
В лице Цили – ни кровинки.
- Всего-то на два слова, тет-а-тет, - не унимался мужичок.
- Я твои «теты-атеты» знаешь где видала?.. Во где!
Бабка Домна сложила фигу, «снялась с якоря» и пошла на мужика с таким видом, словно дрессировщица – в клетку с тигром.
- Да пошла ты, карга старая, - мужичок смачно сплюнул под ноги…

Лёнчик вначале ничего не понял – слишком быстро всё случилось.
Мальчишка услышал звонкий короткий щелчок. Такой Лёнька слышит почти каждый день, когда сосед, пощёлкивая кнутом, выгоняет корову Зорьку на пастбище.
Лёнька увидел, как прыщавый схватился за ухо и гадко выругался:
- Ах ты, старая!..
А потом, что было силы, ударил бабушку Домну кулаком в грудь.
Домна охнула, схватилась за сердце и покачнулась, еле удержавшись на ногах.
- Ба-бааа! – заорал Лёнька и повис на руке, занесённой для следующего удара…

Мужика чуть не забили насмерть: Циля вцепилась в жидкую шевелюру Прыщавого, Домна скрутила руки так, что послышался хруст суставов.
Вокруг собралась толпа, кто-то истошно кричал:
- Милиция! Милиция!
Лёнька вдруг сразу как-то устал и опустился на грязный асфальт.
Вокруг него, источая ароматы, валялись пирожки – с капустой, с картошкой…
Лёнька подобрал лежащий рядом пирожок, сжал в кулачке, и горько заплакал.
- Где болит, мальчик?
- Где милиция?
- Где этот чёртов Потапов?
И никто не догадался, что плачет Лёнька не от боли, а от того, что не смог защитить бабушку и спасти её вкусные пирожки…

- Мамо, может, куриного бульону хотите? – Циля в десятый раз спрашивает об этом свекровь.
Домна второй день лежит среди высоких взбитых подушек и встаёт только «по нужде».
Потапов, не дождавшись приглашения, сам явился в гости.
Не снимая грязной обуви, он бесцеремонно ступил на разноцветный самотканый половичок, лежащий у порога.
Лейтенант, не скрывая любопытства, обвёл глазами комнату:
- Так-так, пристроилась, значит… к хорошим людям – под крылышко?
Потапов нехорошо улыбнулся.
Циля выдержала его наглый и цепкий взгляд.

- Никшни, Потапов! – крикнула из-за занавески Домна. – Не смей забижать Цилю!
Потапов недовольно крякнул и опустился на табурет:
- Давай, Циля, рассказывай: что ты видела в тот день, а вернее – ночью.
Циля молчала.
- Хорошо, я тебе помогу… Ты видела кражу гастронома – ведь так?
Циля недоверчиво кивнула.
- Вот за это тебя, как свидетеля, и хотели убить, - удовлетворённо, будто и сам об этом давно мечтал, сказал Потапов.
Циля вдруг заметно занервничала:
- Гражданин Потапов… товарищ дорогой, их нашли? Всех нашли?
- Нашли бандитов, в городскую тюрьму вчера отправили.
- Слава тебе, господи, - подала голос Домна.
- Скажите, а Чека жив ли?
- Шо, старая любовь не ржавеет!? – подмигнул Потапов и засмеялся.
Женщина как-то неумеючи размахнулась и ударила Потапова по щеке.
Лёнчик зажмурился от страха…
Потапов вдруг сник, достал платок:
- На самой окраине нашли вашего Чеку. Мёртвым. Пять ножевых ранений.
- Как же так?... Нет-нет… Как же так?- залепетала Циля.

Потапов впервые по-доброму взглянул на женщину:
- Может, побоялись, что он видел… Может, Чека и сам на след напал. Не знаю…
- Царствие небесное, - вздохнула Домна. – Жалко как - хороший был мужик.
- Повезло тебе, Циля Иосифовна, что в живых осталась – видно, спугнул кто-то… Так что надолго не прощаюсь – придётся давать показания.
И Потапов ушёл, а на столе остался лежать забытый им, кипельно-белый носовой платок…

Вот она, окраина города! Где-то здесь нашёл своё последнее пристанище Чека, а по паспорту – Иван Петрович Черкасов.
Бурьян да крапива, дикая алыча и тёрн…
Лёнчик кладёт в рот несколько чёрных ягод и морщится, кисло – до горечи!
- Мамо, - цепляется Лёнька к Циле, - а когда мы поедем на море?
- Скоро, сыночек, скоро…
- В отпуск уйду – и поедем, - обещает Микола и обнимает жену за плечи.
- А я хочу, чтобы сестрёнка родилась! – набравшись храбрости, кричит Лёнчик в лицо матери и бежит в сторону дома.
Босые ноги его поднимают с грунтовой дороги лёгкое облачко пыли...
Там, дома, Лёньку ждёт бабушка, новая книга со сказками и вкусные бабушкины пирожки.
Со стороны вокзала, встреч Лёньке, летит южный горячий ветер, донося знакомые с детства слова:
- Граждане… жиры! Поезд… осторожны… счастливого… пути.
Доброго тебе пути, Лёнька!

[GREEN]

Серебряным лауреатом стал:

Гакштетер Владимир, 1951 г.р./г. Сочи, Россия/.
Ссылки на издания и публикации




21

(с) Владимир Гакштетер

ОПОЗДАТЬ НА ТОТ СВЕТ

От автора

Начиналась моя трудовая деятельность сразу после школы на автобазе в должности ученика автоэлектрика. Быстро освоив свою специальность, очень скоро я стал выполнять заявки водителей по ремонту электрооборудования автомобилей. Много было заявок от междугородников по подключению освещения прицепов. То им трал нужен, то фура, то
холодильник. Так я познакомился с одним из водителей, дедом Семёном. Старику было далеко за шестьдесят, а на пенсию не хотел уходить. Шустрый, потому и не выгоняли. Ездил на машине марки Прага с полуприцепом – была такая модель. Любил он про войну рассказывать. Я, как пойду к нему, подсоединю всё за пять минут и полчаса слушаю его...
Нет уже деда Семёна, а память о нём и его рассказы остались...

Пропавший билет

– Я Лазарев Александр Иванович, пассажир рейса на Сочи – пытался объяснить ситуацию Саша, но стоявшие у стойки как будто не слышали его.
– Предъявите Ваш билет! – невозмутимо твердила женщина в голубой форме – Молодой человек, Вы задерживаете регистрацию. Пройдите к дежурному и там всё объясняйте. «Регистрация на рейс до Сочи закончена» – как приговор раздалось из динамика – «Пассажиры! Пройдите на посадку». И тут Саша подумал, что это Асмик его не отпускает. Она всегда будет в сердце и даже сейчас не позволила ему улететь. На взлётной полосе гудел моторами его самолёт и теперь ничего не оставалось, как идти в
кассу за билетом на очередной рейс. Впереди были нудные часы ожидания в аэропорту. Он сунул руку в карман пиджака, собираясь подсчитать свои финансы, и вдруг достал оттуда потерявшийся билет. Саша по крайней мере раз пять проверил перед стойкой все карманы в одежде и в сумке. Билета там не было, но как он теперь появился?
Измученный ожиданием он почти заснул в кресле в зале, полусонный прошел регистрацию и только в аэропорту Сочи узнал, что самолёт, на который он опоздал, разбился на подлёте к Адлеру. Сон мгновенно прошел. Саша, как помешанный ходил от одного работника аэропорта к другому, объясняя, что это он-Лазарев, опоздал на тот самолёт, чтобы его не искали, как будто именно его спасатели сейчас, среди ночи ищут и
не могут найти.
– Да, молодой человек, вы не на самолёт опоздали, вы опоздали на тот свет – заявил ему заместитель начальника аэропорта. Кто-то радовался за него, объясняя ему какой он счастливый, а кто-то, покручивая у виска, говорил, что парень с ума сошел от радости. И это была почти правда…

Постояльцы

Громко хлопнула входная дверь и в квартиру вошли люди с сумками, чемоданами, коробками. Они смущённо топтались в коридоре, ожидая, когда войдёт хозяйка.
– Входите! Входите смелее! Собаки у нас нет, сами гавкаем – говорила хозяйка – Вот ваша комната, всё чистенькое. Завтра пойдёте на море, я вам покажу куда идти. Тут совсем недалеко парк Ривьера и пляж.
Люди вошли, стали располагаться в своей комнате. Сашке всегда не нравились отдыхающие, из-за которых квартира превращалась в общежитие, «проходной двор», как говорил папа.
– Опять ты этих привела! Нам самим тесно – зашептал он, подойдя к маме – Неужели нельзя по-другому зарабатывать деньги. Купите квартиру и сдавайте её.
– Вот ты подрастёшь и научишь нас, как зарабатывать – тоже шепотом и достаточно строго заговорила мама – А сейчас иди и не мешай мне. Ишь ты, велосипед ему захотелось.
Сашка с обиженным видом уже собрался пойти в свою комнату, как дверь комнаты отдыхающих приоткрылась и оттуда выглянула девочка.
– Тебя мама обидела? – спросила она – Мне бы тоже не понравилось, если б с нами в квартире жили посторонние. Но так надо, что делать. Меня зовут Асмик, а тебя?
– Саша – произнёс Сашка и в туже секунду понял, что у них в Сочи огромная трёхкомнатная квартира, в которой обязательно найдётся место для такой замечательной девчонки. – Почему ты решила, что мне не нравится. Пойдём гулять. Я тебе покажу город.
– Бабушка! Можно мы с Сашей погуляем во дворе? – спросила девочка,
повернувшись в комнату.
Из комнаты выглянула приятная пожилая женщина и взглянув на мальчика сказала – Познакомь меня с молодым человеком.
– Его зовут Саша, – защебетала Асмик – а бабушка моя Фарида. Правда красивоеимя? Она добрая и очень хорошо готовит.
– Ну-ну! Можно подумать, что это я познакомилась с мальчиком. Идите, мои хорошие, только недолго.
Оказалось, что Асмик с сестрой и родителями будут жить на соседней улице, а в Сашкиной квартире остановились её дедушка и бабушка.
– Ты не расстраивайся, – успокаивала Сашку девочка – я каждый день буду ходить к бабушке и с ними на море. Если ты захочешь, можешь ходить с нами, научишь меня плавать.
Ещё бы он не хотел! Сашка представил, как круто он будет выглядеть перед пацанами во дворе, когда пойдёт с ней на море. Так и началось самое счастливое лето в жизни шестнадцатилетнего Сашки Лазарева. В доме бабушка Фарида с первого же дня установила свои законы.
– Маша! – заявила она Сашиной маме – отдохни двадцать дней от кухни, погуляй, сходите сами хоть на море, ведь знаю, что сочинцы там почти не бывают. Я зачем за ними на курорт потащилась. Купаться что ли? Нет! Моя забота – это кухня. А как могут две хозяйки здесь поместиться?
Готовила бабушка Фарида прекрасно, а армянская кухня наверно самая лучшая в мире. Саша и Асмик, под обязательным, но не навязчивым присмотром дедушки, каждый день ходили на море. При этом они не только купались и загорали, но гуляли в парке, питались в кафе и, конечно, развлекались на аттракционах...
А однажды Асмик пришла, когда в квартире был Сашкин дедушка Семён. Он нечасто навещал родственников, доставали фронтовые раны, да и возраст. Чаще мама ходила к нему. Совсем недавно умерла жена дедушки – любимая Сашкина бабушка и старик ещё не оправился от потери.
– Дедуля! Знакомься, это Асмик, она из Еревана, а её дедушка и бабушка живут у нас. Мы вместе ходим на море и гуляем в парке. Ей очень нравится в Сочи и возможно они ещё приедут – затараторил Сашка.
– Красивая девочка! Здравствуй! – внимательно посмотрев на Асмик произнёс дед – У меня жена была Асмик из Еревана. Тоже очень красивая была.
– У тебя ещё была жена! Я не знал, ты не рассказывал. А где она сейчас?
– Была война и моя Асмик умерла. Давай не будем об этом. – заявил дед и заторопился домой.
– Ну ты расскажешь мне потом? Обещаешь? – пристал внук...
За двадцать дней Саша ни разу не видел родителей Асмик и её сестру. Очевидно у них в Сочи были какие-то другие интересы и заботы. А двадцать дней пролетели быстро и вот уже постояльцы засобирались в свой Ереван. Асмик была ровесницей Саше, они за короткое время подружились и, возможно, даже полюбили друг друга, как могут любить
шестнадцатилетние. Прощаясь, молодые люди договорились переписываться...
Не прошло и недели, как пришло письмо от Асмик. При этом Саша не выдержал и сам тоже отправил ей письмо. Асмик признавалась, что влюбилась первый раз в жизни и очень скучает по нём и по Сочи. О том же писал и молодой человек…
Так и завязалась переписка, которой суждено было принести Саше Лазареву много незабываемых переживаний, забот. Он постоянно думал только о своей Асмик.

Тайна военных лет

Саша не забыл слова деда о его второй жене и однажды, когда дед был в хорошем настроении пристал к нему с расспросами:
– Дед! Я ведь тебе всё рассказываю о моей девушке. Расскажи о твоей Асмик. Ты
ведь обещал.
– А-а! Какая она твоя девушка? Ты в Сочи, она в Ереване. – возмутился дедушка, но заметив недовольство на лице внука, сказал – Ну да ладно, ладно, расскажу.
Дедушка сел в кресло, удобно вытянув ноги, явно собираясь долго занимать его. Саша сел на коврик рядом.
– Мы с бабушкой эту историю никому не рассказывали. И сейчас ты заставляешь меня вспоминать горькие времена моей жизни, ошибки, за которые я всю жизнь чувствовал свою вину перед женой. Но тогда я был совсем молодой, горячий и дурной.
А согласился я рассказать тебе всё это, чтобы ты не совершал таких ошибок, за которые потом будет стыдно. – дед замолчал, достал сигарету, но не стал закуривать, а нервно мял её пальцами – Ну так вот! Было это как раз перед войной, в сороковом году. Меня от производства направили учиться в Москву на курсы автомехаников. В то время начинала поступать новая, современная техника, а обученных специалистов почти не было. Там, где нужно было с умом что-то делать, мы по старинке – зубилом и молотком.
Группа на курсах у нас собралась большая, со всей страны. И была там девушка из Армении – Асмик. Красивая, глаз не оторвёшь. Ну я и влюбился, да так, что, приехав домой, развёлся и уехал назад в Москву, где она меня ждала. В Сочи осталась жена и сын Борька – твой родной дядя Боря.
Мы с Асмик решили пожить в столице, а потом думать куда поедем. Ей не очень хотелось в Сочи, мне не очень в Армению. Только сняли квартиру и задумали подавать заявление в Загс, как грянул сорок первый год. Меня – водителя со стажем, призвали в первые же дни войны. Точнее я сам пошел в ближайший военкомат. Времена были строгие и за уклонение от призыва могли расстрелять. Там мне дали двадцать четыре часа на сборы. Прощались мы с Асмик легко, с улыбкой, будто я на месяц на учения уезжал.
Все ведь думали, что мы сейчас, как зададим немцам жару. Молодые были, глупые. У меня две фотографии в кармане гимнастёрки – одна Асмик, и мы с ней вместе. Так и уехал. Больше я свою Асмик не видел. А я тебе сейчас покажу фотографии – дедушка достал альбом и из-за подкладки обложки вытащил две пожелтевшие фотографии.
– Дедушка! Может ты отдохнёшь. Я вижу, как тебе плохо сейчас – предложил Саша, увидев, как дрожат руки деда, а вместе с ними и фотографии.
– Ну нет! Раз уж начали, всё расскажу. А фото теперь прятать не буду, незачем, да и не от кого. Собственно, вся история с моим вторым браком на этом и закончилась. Я ушел на войну, она осталась в Москве. Сколько я ждал хоть одного письма – не было. Посылал запросы по адресу, но кто я ей официально? Война ведь была, столько законных семей разбило, а тут и не семья вовсе. Только после Победы я приехал в Москву, в ту квартиру, что мы снимали. Повезло, что хозяйка была жива. Она и сказала, что во время
бомбёжки моя жена была в больнице и прямо в то отделение попала бомба. Раненая
Асмик прожила ещё несколько дней и умерла. Тогда-же я узнал, почему она была в больнице. Она родила ребёночка. Представляешь? Моего ребёнка! – дед наконец закурил сигарету, закашлялся, вытер глаза и продолжал – Я так и не узнал, кто родился. Скорее всего ребёночек погиб при той бомбёжке. Больница сгорела, о каких-то архивах нечего и говорить. Погоревал я, да и вернулся в Сочи, рассказал всё жене, повинился.
Война многое поменяла в людях. Раньше гордая Наташа ни за что не приняла бы меня назад, а после всего, была просто счастлива, что я живой. Так мы и жили, не рассказывая никому ничего. Но история тогда не закончилась, продолжалась аж до 65 года. Так что ждут меня там две мои любимые женщины, Наташа и Асмик – сказал дедушка, подняв вверх указательный палец.

Спасительные сны

Дед Семён встал, походил по квартире
– Идём Сашок на балкон, там воздух свежее.
Теперь они расположились на балконе, и дедушка продолжил свой рассказ:
– Служить я попал в автороту. Дали мне новенькую полуторку ГАЗ – ММ. С
сегодняшними автомобилями её, конечно, не сравнить; кабина, сиденье из дерева. Вместо дверей брезентовые скатки. В холода ведро с горящими углями в кабину ставили, чтобы не околеть. Полвойны я на полуторке прокатал, четыре машины подо мной сгорели, а я выбрался. Затем пересел на Захара, так звали у нас ЗИС – 5. А в конце войны поездил на американском Студебеккере. Это уже была совсем другая жизнь – отопление кабины,
мягкое сиденье, амортизаторы. Машины нам поставляли из США. Конечно, эта помощь была тогда очень кстати. Но вот что я тебе скажу – эти американцы уже тогда против нас заряженные были, с кирпичом за пазухой. Оставшиеся целыми после войны машины мы должны были вернуть в Америку. Пришла команда – машины отремонтировать, покрасить и на платформах отправить в Мурманск. Так и сделали, поставили новые
запчасти, резину. Жалко было отдавать, но куда денешься. А потом от ребят, что сопровождали машины, я узнал, что в Мурманск прибыл их сухогруз, выгрузил прямо в порту пресс, и давай прессовать. Мужики плакали, просили отдать, но какой там. Ещё позже узнал, что и металлолом они не собирались везти в Америку – утопили в море. Всё делали, лишь бы не оставить в СССР. Вот такие были гады! А мы до сих пор мечтаем, что
они изменятся, уважать нас будут. Разбежались!
Дедушка замолчал, видно было, что воспоминания о войне его растревожили.
– Но не в машинах, на которых я ездил, дело. Я тебе говорил, что оставил Асмик в Москве и уехал на фронт. Больше полгода я колесил по фронтам. Мы – водители почти не спали, ели кое-как, вру – если получалось, кормили нас до отвала, но об отдыхе и не мечтали. А зимой направили нас получать новые машины. Тут я пару дней отдохнул,
поспал как надо. И вот снится мне моя Асмик, слезами заливается:
– Не увидимся мы с тобой Сёма – говорит – береги себя, у тебя желудок больной.
– А я на фронте, честно говоря, за желудок и не вспоминал, не до него было. Да и после войны как-то всё прошло. Ещё что-то она мне тогда говорила, не запомнил, а вот что не увидимся, запало в память. И только позже, в Москве, я понял, что говорила она мне уже с того света. Март был сорок второго, как раз девять месяцев после нашего расставания. Это был первый сон. Второй сон был в конце сорок второго. Небольшая передышка между боями, а нам самая работа, укомплектовать войска боеприпасами. И снится мне Асмик и так строго предупреждает, чтобы не лез завтра на рожон, не моё это
дело в атаки ходить. На следующий день я привёз боеприпасы на передовую, а тут немцы поперли. Я машину бросил, к мужикам в траншею прибился. Загнали нас на поле, заросшее невысоким кустарником. Ясно, что оставаться там нельзя было. Пехота, а их было человек двадцать, то что осталось от батальона, и рванула по полю в сторону леса. А мы, все четверо тыловые, замешкались, отстали от них.
Смотрю на бугор выползают бронетранспортёры с немцами. И давай они поливать свинцом. Всех ребят положили. Мы пролежали в кустах до ночи, пошли в сторону своих. Совершенно спокойно вышли в
расположение части. Ещё раз снилась она мне в сорок третьем, да такая красивая, в легком платье, в туфельках.
– Ты – говорит – Сёма завтра будь осторожен, смотри на небо.
И еду я на следующий день по заданию с грузом, а раз она предупредила, на небо посматриваю. Всё чисто, просёлочная дорога вьётся вокруг посадок, солнышко припекает. А у меня в животе что-то бурлить стало, да резко так. Съехал с дороги и в кусты, облегчиться. И надо же в этот самый момент самолёт из-за деревьев почти бесшумно выскочил и хлоп мою машину прямым попаданием. Осколки кусты вокруг меня обстригли, а один в плечо мне попал. Кровь ручьём, задом сижу в своей же куче... Несколько секунд и меня б не было. Сижу и поминаю добрым словом Асмик. Машина
подъехала, глянули на то, что осталось от моей машины, а значит и от меня, и хотели уезжать.
– Я здесь – кричу – а сам зад листьями вытираю.
Поржали мужики, конечно, вдоволь, плечо мне забинтовали и в часть.Больше на фронт Асмик ко мне в снах не приходила. Может просто больше по тылам стали посылать, да и немцам к тому времени хрюкалку как надо начистили.
Шли годы, я уже бросил руль, из-за той раны левое плечо стало часто болеть. А работать надо и зарабатывать хочется. Освоил я профессию электросварщика и работал на сочинском ремонтно-механическом заводе в бригаде Назарова. Был такой очень известный человек. Моё рабочее место – огромный сварочный стол, где я сваривал детали для металлоконструкций. Работы много и зарплата не ниже трёхсот рублей была.
Как-то ночью пришла Асмик ко мне, молодая, как тогда, красивая...
– Семён! Чувствую, что завтра будет что-то нехорошее. Может заболеешь, на
работу не пойдёшь – сказала и исчезла. Так до сегодняшнего дня и не видел её.
Утром надо идти на работу. Назаров мужик строгий. Попасть к нему в бригаду сложно, а вылететь в два счёта... Ну я и пошел с тяжелыми мыслями в голове. Работаю и чувствую опять, как тогда, живот закрутило, даже больно стало. Я, понятно маску снял, и в туалет подался. Сижу там и слышу грохот. На заводе и так постоянно сильный шум, а тут аж тряхнуло, как при землетрясении. Выхожу из туалета, смотрю мужики бегают, орут. А стол мой металлическими отходами метра на два завален. Кричат: «Разбирать надо,
там Семён».
– Да ладно – говорю – ребята. Не надо так срочно.
Все, конечно выдохнули, а меня потом так и прошибло. Мостовой кран в специальной клети переносил тонны две отходов, а клеть видно плохо закрыли. Памятник мне был бы готовый, из металла. Скандал тогда получился приличный... Вот такая Сашок моя история про Асмик.

Забыть Асмик

Время шло, молодые люди закончили школу и Асмик поступила в институт. У Саши поступить учиться не получилось и теперь впереди у него была служба в армии. Два года тянулись, как целая вечность. Оказалось, что Асмик хорошо рисует. Она присылала Саше в часть свои рисунки, а однажды нарисовала его портрет. Влюблённые, которые даже ни разу не поцеловались, честно ждали друг друга и их чувства были раскалены до предела, если можно так сказать.
И вдруг, в очередном письме Асмик, а это было в последние месяцы службы, сообщила Саше, что она заболела и им не нужно больше переписываться.
– Прости меня Саша! – писала она – Я сейчас заболела, а насчёт наших отношений думаю, что мы с тобой тогда были ещё детьми. Мы выросли, стали совсем другими, да и живём так далеко. Я не хочу продолжать эту бесполезную переписку. Найди себе хорошую русскую девушку, а обо мне помни, как о приятном приключении в детстве. Прощай!
Саша сразу написал письмо, просил Асмик не решать так. Хотел встретиться и убедиться, что она изменилась. Он то не изменился и продолжал любить свою Асмик, хотя в душе понимал насколько неправдоподобной может казаться такая любовь. Но Асмик больше не прислала ни одного письма ни в часть, ни домой.
– А что ты хотел сынок? – сказала Саше мама – Во-первых, она армянка, а ты русский и ей могли запретить родители общаться с тобой. Может она тайком переписывалась, а теперь, когда вы захотели быть вместе, поделилась с родителями. А может она просто выходит замуж! Скорее всего так и есть. Забудь её. Если захочет – напишет. Пусть это будет на её совести.
И Саша решил больше не писать и постараться забыть Асмик. Но оказалось не так просто это выполнить. В каждой новой девушке он видел Асмик, её глаза, лицо. Как наваждение эти ощущения преследовали его. Возможно долгие, в течение нескольких лет, мысли, переживания о любимой, нереализованная встреча с ней, выработали в несчастном
влюблённом определённый комплекс. Он не мог быть счастлив с другими, пока в его душе была открыта страничка той любви.

Командировка

– Собирайся! На три месяца едешь в Москву на учёбу – так встретил Сашу
директор предприятия в один из дней – Ты у нас один холостяк, тебе и ехать.
Разместили командировочных в общежитии при институте в комнатах по три-
четыре человека. Учеба шла без проблем своим чередом. После занятий, пообедав, Саша
шел гулять по Москве. Метро и вот он на Красной площади, в Третьяковке, на ВДНХ...
В этот день занятия закончились поздно, и Саша вышел в сквер около института
просто подышать вечерним воздухом. Он шел по дорожке и неожиданно увидел
проходящую совсем рядом от него Асмик. От неожиданности Саша стал, как столб и не
мог сдвинуться с места, но затем догнал её.
– Асмик! Асмик! Здравствуй дорогая! – чуть ли не закричал он – Вот надо же
встреча. Никак не ожидал встретить тебя в Москве?
– Ой! Саша здравствуй! – ответила Асмик и Саша заметил, как огнём загорелись её щёки.
Они весь вечер гуляли по улицам Москвы, сидели на лавочках, целовались, и весь
вечер Сашу не покидала мысль о том, что вот также его дед Семён встретил в Москве
свою Асмик, и наверно также целовался с ней на лавочках. Выяснилось, что Асмик не
забыла Сашу, но мама настояла, чтобы она сначала выучилась, а тогда уже думала о
замужестве. Было уже совсем поздно, когда Саша проводил свою любовь к гостинице.
Они договорились встретиться на следующий день, но Асмик не пришла ни в тот
день, ни позже. Только через два дня она позвонила, извинилась и объяснила, что
родственники срочно уезжали в Ереван, а остаться одной в Москве ей было невозможно.
– Может когда-нибудь приедешь в Ереван, заходи в гости. – совсем уж холодно
сказала она в завершение разговора.
Сашу поразили эти странные слова «Будешь в Ереване – заходи». Они никак не
стыковались с тем, что было в тот единственный вечер, когда они, страстно влюблённые,
целовались. Не было никаких обещаний или планов, но признания в любви с обеих сторон
уже были и неоднократно...

Шок

Саша уже вернулся домой, когда Асмик неожиданно позвонила.
– Саша! Прости меня, пожалуйста, хотя я сама не нахожу оправдания моему
поступку, – заговорил её голос в трубке – Я не Асмик! Я её сестра Мариам. Мы с ней
близнецы и в детстве нас даже родители путали. Ещё тогда в Сочи я несколько раз
приходила к тебе вместо Асмик. Тогда она не знала, что полюбит тебя, да и для нас это
было просто детской шалостью. В этот раз в Москве на меня что-то нашло. Теперь я
понимаю насколько подло я поступила тем более, что Асмик серьёзно больна. У неё
лейкоз и врачи говорят, что жить ей осталось совсем немного. Какая я тварь! Прости
пожалуйста!
– Мариам! Конечно хорошо, что ты позвонила. За это я тебе благодарен. Но теперь
я не могу верить тебе, всему, что ты наговорила об Асмик. Мне нужен номер телефона.
– Да! Да! Я понимаю – и Мариам сообщила Саше номер телефона их мамы Сусанны.
Саша немедленно набрал номер и поговорил с мамой Асмик. В этот раз Мариам не
соврала и всё оказалось очень плохо.
– Сашенька! – говорила с ним Сусанна – Я вас очень хорошо помню и о ваших
отношениях с дочкой всё знаю. Но, к сожалению, сейчас она очень сильно больна, у неё
последняя стадия острого лейкоза и теперь надежд нет никаких. Несколько лет тому назад
началась ремиссия. Асмик почти выздоровела, стала хорошо есть и анализы вроде были
неплохие. Мы были счастливы. А потом с новой силой рецидив. Спасибо Вам за
беспокойство! Асмик постоянно о Вас вспоминает. Но вот такая судьба...
Разговор закончился, а в голове Саши всё звучало «Постоянно о Вас вспоминает».
Конечно, Саша понимал, что ничего не сможет сделать, изменить. Асмик умрёт, так ведь
сказала её мама. Но и оставить всё, как есть он не мог...
Через несколько дней Саша уже был в Ереване. Адрес ему был известен по
переписке, и таксист быстро подвёз его к небольшому дому. Дверь открыла пожилая,
совершенно седая женщина – Сусанна. Она сразу поняла кто приехал и провела Сашу в
большую комнату. На кровати лежала девушка с косынкой на голове. Её скулы
выделялись на белом, как простыня, лице. Узнать в ней Асмик было совершенно
невозможно и только глаза, блестящие от слёз...
– Я ждала тебя Сашенька! Прости, что ничего не сообщала тебе. Я была неправа.
Выходит, тебе нужно было всё знать, а я наоборот хотела, чтоб ты забыл меня. Спасибо
тебе. – с трудом проговорила она и тихонько заплакала.
– Не плачь Асмик-любимая. А я думал о тебе все эти годы и, благодаря встрече с
Мариам, узнал о болезни. Разве мог я не приехать.
Слушать их разговор было невозможно и Сусанна, еле сдерживая рыдания, вышла
из комнаты. Саша присел на краю кровати, взял Асмик за руку, и они говорили. Говорил
больше Саша, Асмик же слушала, иногда вставляя свои слова и смеялась. Смеялся и
Саша, радуясь её смеху. Вспомнить в этот день им было о чём...
– Ты ведь знаешь мой родной, что я умираю! – сказала Асмик в конце их разговора
– Все последние недели я жила только из-за тебя. Хотела увидеть тебя, поговорить, за
руку подержать тебя. И ты сделал это счастье для меня. Теперь я могу умереть. Но не
сегодня. Мне мало одного дня. Приходи завтра ко мне. Буду ждать!
Уставшая от долгого разговора и эмоций Асмик заснула, Саша посидел около неё
ещё немного и вышел к Сусанне. Он улыбался от счастья. Он видел свою любимую, пусть
даже в таком состоянии. Зайдя в комнату, в первое же мгновение, он узнал её глаза, они
совсем не изменились, глаза шестнадцатилетней девочки...

Фотография

Много дней, ещё до командировки, Саша думал о той Асмик – военных лет.
Дедушка Семён полгода как ушел к свои женщинам, оставив в наследство внуку, кроме
всего прочего, две фотографии. Эти-то фотографии Саша и взял с собой в Ереван. Он ни
на что не надеялся, чудес не бывает, но всё-таки та Асмик тоже была из Еревана.
Посидев около заснувшей любимой, Саша вышел в другую комнату к Сусанне. Она
жестом пригласила его сесть на диван. Над диваном, как это часто бывает в старых
квартирах, в большом количестве висели фотографии. Взгляд Саши остановился на одном
фото. Это была точно такая же фотография, которая теперь лежала у него в сумке в
гостинице. В виски застучало от мысли, что он нашел следы той Асмик...
– А это кто на фотографии? – спросил он Сусанну
– Это моя мама! Она погибла во время войны, и я её никогда не видела. Есть
детские фотографии, а это единственная. А почему Вы спрашиваете?
– Это Асмик – жена моего дедушки Семёна, который умер полгода тому назад.
Всю жизнь он считал, что жена и ребёнок погибли. Он даже не знал, кто родился.
– Что ты говоришь? Разве может быть такое? Мама действительно до войны жила
в Москве с мужем. И звали его Семён. – Сусанна внимательно вглядывалась в лицо Саши
– Так это что же выходит Саша мы родственники и рядом со мной в Сочи был мой родной
отец. Я знаю только, что, когда я родилась, в Москве с моей мамой была бабушка Фарида.
Больница сгорела, маму ранило, а меня бабушка забрала домой и вскоре уехала со мной в
Ереван.
– Значит Вы Сусанна и моя мама Мария родные сёстры. – задохнувшись от
неожиданности выпалил Саша – А Асмик и Мариам мои двоюродные сёстры.
– Мы с твоей мамой сёстры по отцу – произнесла Сусанна и без сил рухнула на
диван. – Никогда не думала, что узнаю что-то про маму.
Они ещё долго сидели на диване молча. Человеческий мозг не способен переварить
в момент такие новости.
– Я в гостиницу, а завтра с утра приеду и привезу ту фотографию – сказал Саша
вставая.
– Сашенька! Племянничек мой родной – вдруг заголосила Сусанна и, наконец,
обняла его.
Так они стояли и вместе плакали ещё почти полчаса. «Эх дед! Как же мог ты уйти,
не узнав всего этого» – думал Саша, возвращаясь в гостиницу.

Опоздать на тот свет

Утром, около шести часов, Сашу разбудил телефон.
– Сашенька! Приезжай сейчас. Асмик умерла! – только и сказала Сусанна и
выключилась.
Когда Саша вошел в квартиру, там суетились врачи, ещё какие-то люди.
Асмик лежала в кровати и теперь была совсем не похожа на ту вчерашнюю,
худенькую и измученную болезнью девушку. Лицо её с закрытыми глазами выражало
спокойствие и умиротворение. Казалось, она получила от жизни всё, что хотела и теперь
ушла.
Хоронили Асмик через несколько дней. Родственников, соседей и просто
небезразличных людей набралось очень много. И все уже знали о удивительной истории.
Приехала из Москвы и Мариам. Саша не упрекал её ни в чём, просто обнял и поцеловал,
как сестрёнку. Они так рядом и стояли и дома и на кладбище.
Прошло ещё два дня. Саша заторопился домой. Все вопросы обсудили множество
раз. В ближайшее время Сусанна и Мариам обещали приехать в Сочи. Встретился Саша и
с бабушкой Фаридой, той самой, которая когда-то готовила им обеды целый месяц...
И вот Саша идёт по улицам Еревана. Сусанна подробно объяснила ему как
добраться до аэропорта. Но он чувствует что-то, что не даёт ему сейчас же ехать на
самолёт тем более, что времени ещё много. Он ловит такси и едет на кладбище. Купив у
входа букетик цветов Саша пошел к свежей могиле.
– Здравствуй Асмик! Вот не могу уехать не попрощавшись. – сказал он, положив на
холмик цветы – всё-таки как хорошо, что мы увиделись. Теперь там ты всё знаешь. А я
буду помнить тебя такую, какой ты была для меня всегда, любимой, а уже потом
сестрёнкой.
Ещё долго стоял он у могилы и разговаривал с Асмик, но подошло время. Саша
вышел на улицу и через сорок минут уже был в аэропорту.
Подойдя к стойке регистрации, он сунул руку в карман, где лежал паспорт и билет
на самолёт, вытащил паспорт... Билета не было! Саша поискал в других карманах.
Тщетно, билет, купленный два дня тому назад, пропал. Саша ещё раз обыскал все
карманы, сумку, но билет так и не нашел.
– Я Лазарев Александр Иванович, пассажир рейса на Сочи – пытался объяснить
ситуацию Саша, но стоявшие у стойки как будто не слышали его.
– Предъявите Ваш билет! – невозмутимо твердила женщина в голубой форме –
Молодой человек, Вы задерживаете регистрацию. Пройдите к дежурному и там всё
объясняйте.
«Регистрация на рейс до Сочи закончена» – как приговор раздалось из
динамика. «Пассажиры! Пройдите на посадку». И тут Саша понял, что это Асмик его не
отпускает. Она всегда будет в сердце и даже сейчас не позволила ему улететь.
На взлётной полосе гудел моторами его самолёт и теперь ничего не оставалось, как
идти в кассу за билетом на очередной рейс. Впереди были нудные часы ожидания в
аэропорту. Он сунул руку в карман пиджака, собираясь подсчитать свои финансы, и вдруг
достал оттуда потерявшийся билет. Саша по крайней мере раз пять проверил перед
стойкой все карманы в одежде и в сумке. Билета там не было, но как он теперь появился?
Измученный ожиданием он почти заснул в кресле в зале, полусонный прошел
регистрацию и только в аэропорту Сочи узнал, что самолёт, на который он опоздал,
разбился на подлёте к Адлеру. Сон мгновенно прошел. Саша, как помешанный ходил от
одного работника аэропорта к другому, объясняя, что он опоздал на тот самолёт.
– Да молодой человек, – заявил ему заместитель начальника аэропорта – Похоже
Вы не на самолёт опоздали, а на тот свет.

[GREEN]

Лауреатом конкурса стал:

Воронин Дмитрий, 1961 г.р./п. Тишино, Россия/.
Ссылки на издания и публикации



30

(с) Дмитрий Воронин
Голем

Юный Клаус Штейн вот уже битых шесть минут с остервенением нажимал и нажимал на кнопку взрывного устройства, но все было напрасно, оно не срабатывало. Клаус Штейн разрыдался. Через минуту он выскочил из укрытия и, что было сил, побежал вдоль старого еврейского кладбища по направлению к еще более старой синагоге. Когда до цели оставалось не более ста пятидесяти метров, Клаус Штейн нажал на курок автомата. Эта еврейская семейка вся легла у его ног. И отец, и мать, и две девчонки-близняшки, и этот розовощекий десятилетний мальчишка. Клаус Штейн сразу определил виновника своей неудачи, у мальчишки в кулаке был зажат кусок провода, того провода, который вел к взрывному устройству. Юный Клаус Штейн мог бы доказать этот факт, но кому это сейчас было интересно, когда не исполнен приказ. Оставалось только пнуть в досаде убитого мальчишку и бежать прочь, подальше от собственной смерти, которая приближалась на броне русского танка, выворачивающего на улицу Майзела с Широкой улицы.
Очень старый Клаус Штейн приехал в Прагу спустя семьдесят три года. Он никогда не думал о том, что вернется в этот город своего позора, но последние лет шесть ему бесконечно снились кошмары о невыполненном приказе. Клаус Штейн никому не рассказывал о своем проколе, даже жене. Может быть, он и поделился бы с ней этим в конце концов, но она уже двадцать лет была мертва, она умерла задолго до его навязчивых воспоминаний о сорванном задании.
Клаус Штейн не хотел обращаться к врачу, но несколько месяцев тому назад привокзальная цыганка неожиданно схватила его за руку и, глядя в глаза, тихо прошептала: «Ты должен туда поехать». Старик не стал ничего переспрашивать, он даже не удивился.
Клаус Штейн приехал в Прагу ровно в тот день, когда семьдесят три года тому назад в ярости нажимал и нажимал на кнопку взрывного устройства в надежде на отмщение тем, кто когда-то предал Христа. У него был приказ взорвать Староновую синагогу, в которой нашли убежище на излете свирепой войны несколько десятков еврейских семей, сумевших сохранить каким-то чудом свои жизни.
Клаус Штейн приехал в Прагу в надежде освободиться от тех видений, которые преследовали его последние годы и высасывали его драгоценное здоровье. Он вернулся в прошлое, чтобы обрести настоящее.
Опираясь на изящную трость Клаус Штейн медленно шел от Староместской площади по Парижской улице в сторону еврейского квартала Йозефов. Он не спешил. Вечерело. В какой-то момент старик свернул на улицу Червеную и оказался в еврейском предместье. Пройдя еще один квартал, Клаус Штейн устало опустился на скамейку, стоявшую напротив выхода из старой синагоги. Молитвенный дом был уже закрыт.
Клаус Штейн тяжело дышал, он был стар, и неблизкая дорога сильно утомила его. Старик опустил веки и стал ждать.
Так прошел час, потом другой. Улицы вокруг синагоги опустели, на город опустилась ночь. Клаус Штейн продолжал в глубокой задумчивости сидеть на скамейке, не ощущая майской ночной прохлады.
Ровно в полночь из синагоги вышел высокий мужчина крепкого телосложения. Он на минуту остановился, поднял воротник плаща, чуть сдвинул на лоб шляпу, вытащил из пачки сигарету и закурил. Бросив спичку в урну, незнакомец неспешно направился к скамейке Клауса Штейна.
Казалось, что Клаус Штейн уснул.
Мужчина положил свою тяжелую руку на плечо старика. Через мгновение все тело Клауса Штейна задергалось в конвульсиях, лицо в свете фонаря побледнело и покрылось потом. Еще миг, и Клаус Штейн в ужасе побежал по улице Майзела в сторону Широкой улицы. Там он резко свернул и помчался по направлению к Влтаве.
Клаус Штейн бежал. Это было удивительно. Бежал старик, бежал, как юный мальчишка, быстро и легко. Ничто в нем и близко не напоминало согбенного инвалида с тростью в руке. Куда-то исчезли одышка и хромота, куда-то исчезли девять десятков прожитых лет. Клаус Штейн бежал, как тогда, в мае сорок пятого, когда он удирал от русского танка, неожиданно выехавшего на улицу, что вела к не взорванной им синагоге. Клаус Штейн вновь стал молодым.
Штейн бежал во всю прыть, пока, споткнувшись, не упал навзничь, сильно ударившись обо что-то головой. Клаус Штейн потерял сознание.
Очнувшись через какое-то время, Клаус Штейн неожиданно для себя разрыдался. Он давно так не рыдал. Пожалуй с того случая, когда произошел этот досадный сбой с уничтожением синагоги. В течение получаса Штейн никак не мог успокоиться. Его трясло, как в лихорадочном ознобе. Но постепенно всхлипы затихли, и истерика прекратилась.
Клаус Штейн стал осматриваться кругом. И чем быстрее он понимал, куда занесло его необычное преследование, тем тяжелее становилось у него на сердце. Эта тяжесть усиливалась от ощущения движения сотен и сотен могильных надгробий, окружавших со всех сторон Штейна. Тяжесть в груди увеличивали и кладбищенские деревья-исполины, росшие тут с незапамятных времен. При свете луны, они, будто сказочные чудовища, размахивали своими ветвями, создавая иллюзию присутствия рядом со Штейном множества душ умерших евреев.
Клаус Штейн чувствовал, что теряет рассудок. Казалось, еще чуть-чуть, и он окончательно сойдет с ума. Сердце рвалось из груди.
И в этот момент метрах в восьми от Штейна из-за надгробных плит неожиданно появилась группа людей. Впереди шли мужчина и женщина, за ними две девочки одинакового роста, и, чуть приотстав, мальчишка лет десяти. Мальчик на секунду повернул голову в сторону Клауса. Штейна. Этого было достаточно, чтобы Клаус узнал его. Штейн убил этого мальчишку тогда, в мае сорок пятого. Убил его и всю его семью. Расстрелял в упор из шмайсера. Расстрелял и рассмеялся.
Клаус Штейн засмеялся и сейчас. Засмеялся, как смеялся только в юности, открыто и счастливо. Смех придал ему сил. Клаус Штейн встал и украдкой последовал за убитой семейкой. Покинув кладбище, он осторожно продолжал идти за ними, стараясь бесшумно ступать по брусчатке. Штейн выслеживал их, чтобы убить окончательно, раз и навсегда.
Улица Широкая сменилась менее широкой улицей, потом еще менее и еще, пока не сузилась до двухметровой ширины. В конце последней улицы в тусклом свете одинокого фонаря, в старом двухэтажном обветшалом здании, обнаружилась деревянная дверь, источенная жучком. Глава ненавистной семейки взялся за дверное кольцо и впустил жену с детьми внутрь.
Через минуту туда же проник и Клаус Штейн. Подойдя к лестнице, ведущей на второй этаж, Штейн вдруг резко обернулся. Позади него не было двери. Позади него была сплошная каменная стена.
У стены стоял давешний незнакомец. Он снял шляпу и широко улыбнулся: «Добро пожаловать в ад, юный Клаус Штейн, добро пожаловать в каменный ад, в ад вечного безмолвия.»
Юный Клаус Штейн узнал незнакомца. Он читал о нем в книге случайно попавшей в его руки, перед тем, как выполнить приказ по взрыву Староновой синагоги.
Это был Голем.

__________________________________________________________________________________________________________________________________________
*Голем — глиняный великан, которого, по легенде, создал праведный раввин Лёв для защиты еврейского народа. Лепится из красной глины в рост 10-летнего ребенка, имитируя, таким образом, действия Бога

[GREEN]

Дипломантами конкурса стали:

Дядюшка Гуан (Гатальский Сергей), 1956 г.р./Санкт-Петрбург, Россия/.
Ссылки на издания и публикации:




29

(с) Дядюшка Гуан

ЗАКАЗ

Естественно, что в этом глупо, а по отношению к моим самым близким людям, просто постыдно признаваться и я бы никогда этого не сделал если бы не писал свои записки анонимно, но все же: «Мне стало скучно отдыхать!» И это всего лишь на третий день после прилета на «райские» острова!
Уточнять на какие - не буду, считайте, что вы сами уже там побывали или видели на рекламе шоколадного батончика. Поездку мне организовали и оплатили дети. Так они решили поздравить меня с окончанием трудовой деятельности. Естественно я мог бы продолжать работать - в моем ремесле практически нет возрастных ограничений, но на семейном совете было решено, что пора уже и честь знать. Я согласился. Я почти всю жизнь с чем-то или кем-то соглашаюсь. Так было и в тот день... Но обо всем по порядку.
Жара! Есть люди, в книгах их называют солнцепоклонниками, которые могут проводить на пляжах дни и ночи напролет. Я не из их числа. Мне бы в горы, на альпийские луга к эдельвейсам, лихнисам и пульсатиллам. Ни за что не променяю их не броскую, нежную красоту на пышность и сочность тропических цветов, будь то протея, канна, или плюмерия...
Но дети решили, что я заслужил отдых не только в знаменитом месте, но и по высшему разряду.
Лет двадцать назад я наверняка воспользовался бы представившейся возможностью по полной программе, с головой окунувшись в разгульную беспечность курортной жизни, а сейчас я все время брожу в поисках тени и места где можно было бы присесть не на раскаленную до температуры жарки яиц поверхность. Однако я не полностью свободен и далеко не предоставлен самому себе. Дети, зная мою застенчивость и нерешительность постарались избавить меня от необходимости самостоятельно планировать свои дни. У меня программа!
Все расписано. Не только по дням - почти что по минутам, а я человек дисциплинированный и пунктуальный и со временем у меня особые отношения. Я никогда и никуда не опаздываю. Вот и сегодняшним утром, плотно позавтракав я покорно отправился на причал в островной марине где небольшую группу таких же несамостоятельных поджидал катер для водной прогулки к соседнему атоллу.
В температурном отношении было еще терпимо, солнце только приступило к подъему над пальмами, но повышенная влажность уже заставляла потеть, а от одного предвидения того, что будет через пару часов меня мог пристукнуть фантомный гелиозис. Я ведь упомянул о том, что со временем - на «ты», но мне всегда, отчего то было легче представлять себе будущее, нежели вспоминать о былом...
И вот, я иду по пирсу, представляя, как вошедшие в зенит солнце нещадно прихватывает своими раскаленными щупальцами наш открытый всем стихиям катерок и находящихся в нем добровольных страдальцев. Картинка получалась настолько живой, что еще чуть-чуть, еще один крохотный штришок и я совершу свой первый акт непослушания, манкирую прописанную в моем расписании морскую активность и вернусь восвояси - в остуженное с помощью галогеналкана (от одного термина мороз по коже!) бунгало. До поворотного момента оставалось несколько шагов, как мечту о бегстве в приятный, но нездоровый холодок перебил задорный девичий смех. На пришвартованную кормой к пирсу океанскую яхту загружались the bold & the beautiful, командовал погрузкой атлетического вида, до безобразия уверенный в себе мачо средних лет...
Я бы прошел мимо без оглядки, не люблю знаете ли этих мальборо-менов, но что-то необычное привлекло мое внимание. На владельце яхты (это я потом узнал - who is who!) было двое наручных часов. По одной паре на руке.
«Пижон!» подумал я и нехотя продолжил путь к своему скромному (все познается в сравнении) прогулочному катерку. Мысль про нарушение распорядка дня утратила актуальность. «Люди ведь едут и не боятся ни жары, ни качки, а я чем хуже... или лучше?!» Однако до места назначения я таки не дошел. Меня остановило припозднившееся воспоминание. Вдруг показалось, что я узнал одни из часов, надетых мужчиной против всяких правил - на правую руку. Обратно к яхте я уже не шел, я почти бежал.
«Неужели это правда?!» - вопросительно восклицал я и сам себе же отвечал: «Не может быть! Тебе просто померещилось!»
Со мной всегда так - до последнего не верить во что-то необычное, тем более хорошее и позитивное. Я, как Фома - пока «не вложу персты в язвы» - не уверую...
Однако в самой глубине, в марианской впадине своего существа я знал, что не ошибаюсь. Так оно и оказалось. На загорелой, мускулистой руке капитана, по совместительству владельца 150 футового судна, красовался мой хронометр.
Может я вас и разочарую тем, что не стал кричать : «Держи вора!» Презабавный, однако, получился бы сюжетик для скандальной хроники из жизни богатых и знаменитых: «Очередной толстосум попался на мелочном воровстве!!!»
Часы действительно имели ко мне прямое отношение, но я никогда не был их владельцем! Я их сделал. Собрал по индивидуальному заказу человека, очень похожего на их нынешнего обладателя. Наверное сейчас мое «произведение» (если такое заявление не слишком пафосно для наручных часов) носил его сын, а может даже и внук.
Вот кое-что и прояснилось. По крайней мере стали понятны мои крайне близкие, почти родственные отношения со временем. Чтобы о нас не говорили, но мы - «часовщики» считаем себя не только вестниками и глашатаями секунд, минут и часов, но также их стражами и хранителями.
Я был уже в двух шагах от яхты, когда с самой верхней палубы раздался известный всем морским путешественникам гудок. Экипаж предупреждал портовые власти о скором отходе судна.
- Что вы медлите, слышали сигнал? Через минуту отчаливаем! Быстро на борт!
Фраза была обращена конкретно ко мне, но произнесена она была не капитаном, а одним из его помощников (наверное с кем-то перепутали!).
Не знаю, как я отважился на подобную авантюру (скорее всего, потому что всех пускали и никаких бумажек не спрашивали), но спустя секунды мои ноги попирали уже не бездушный бетон причала, а деревянную, дышащую тропическим лесом, палубу роскошного плавательного средства.
«Вот так прогулочка по водам намечается!» - так несколько фривольно, в не свойственной для меня манере, описал я положение дел на текущий момент. Собственно морское путешествие, как таковое, меня нисколько не занимало. Меня необоримо тянуло еще разок взглянуть на «свои» часы и перекинуться парой слов с их сегодняшним хозяином.
Чувствую, что наступила пора для открытия карт и фундаментального объяснения. А то все - мои часы, мои часы! Подумаешь! Сколько их десятков, а иногда и сотен проходит через руки каждого часовых дел мастера - все и не упомнишь! Тем более не набегаешься за каждыми!
А дело было так.
Много лет назад в нашу часовую мануфактуру класса со стародавних времен специализирующуюся на производстве морских хронометров поступил несколько необычный заказ...
Нет! Так не годится! Не стоит миндальничать, малодушничать, проявлять абсолютную корректность и йоговскую все терпимость по отношению к приобретателям товаров и услуг. Надо называть вещи своими именами! Заказ поступивший к нам был не просто необычным - он был... даже слово подходящее не подобрать, в общем - из ряда вон! Клиент возжелал... Вы даже представить себе не сможете что! Да, к нам и раньше поступали чудаковатые запросы, но чтобы такое... Не буду вас доле томить недомолвками. Сейчас покровы будут сорваны...
Заказчик потребовал хронометр в которых все наоборот! Каково?! Он захотел чтобы стрелки на его наручных часах ходили Против Часовой Стрелки! Каламбур, да и только! Такого моя фирма еще не знала, как, впрочем, и другие в нашем (как минимум!) кантоне. Пару сотен лет назад, при моем пращуре, основателе нашей семейной часовой династии только за одно такое пожелание можно было запросто угодить в ежовые рукавицы конгрегации священной канцелярии и безвременно, и бесславно закончить свои дни в аутодафе.
Однако сейчас другие времена. Клиент бог, особенно, когда заказ попахивает (не серным ли душком?) хорошей прибылью. Руководством фирмы столь оригинальный запрос был сочтен за блажную придурь утомленного дольче витой аристократа. Заказ был с удовольствием принят и передан в отдел разработки и производства индивидуальных проектов. Все шло своим чередом до тех пор пока не выяснилось, что большинство старых и опытных часовщиков, несмотря на большие премиальные, отказалось от выполнения странного задания. Идти на попятный хозяин компании, естественным образом, отказался, вот тогда и вспомнили о втором эшелоне, о «молодых подающих надежды» специалистах. Моя кандидатура оказалось первой на очереди и скорее всего не из-за моих выдающихся способностей, а благодаря известной всему часовому сообществу Швейцарии фамилии.
Меня вызвали к директору и без лишних экивоков, почти по-военному (как у нас принято, мы ведь все в той или иной степени в родстве со знаменитыми гвардейцами) поручили выполнение не сложной на первый взгляд творческой задачи. Я согласился без промедления, сомнений и колебаний. Ведь в ту пору я пребывал в таком возрасте в котором не боятся ни бога (прости Господи!), ни черта.. Да, и как ремесленнику мне было любопытно... Во-первых: забавляла сама техническая сторона дела, а во-вторых: хотелось оставить после себя нечто неординарное, запоминающееся, можно сказать уникальное...
Назначили встречу с заказчиком. Им оказался пожилой, но держащий себя в форме мужчина. Общался он со мной под явно чужим именем, поэтому и называть его легендированное ФИО не имеет смысла. Впоследствии я пару раз пытался выяснить кто же он был на самом деле, но правды так и не доискался. Ведь у нас не принято задавать клиентам лишние вопросы. Тем и славна моя страна, что тайна вкладов здесь гарантирована законом. Но вернусь к заказчику...
Мы с ним поладили с первого раза. Вел он себя безукоризненно, без присущей высшему сословию надменности, ко мне относился с неподдельным (хотелось в это верить) уважением и даже некоторым пиететом. Подолгу беседовал со мной на разные, далекие от моего ремесла, темы. Много рассказывал о своих путешествиях и приключениях...
Когда разговор перешел к заказу, то ничего сверх уже известных мне изменений в механизме он не затребовал, а к внешнему оформлению (украшение циферблата камнями и т.д. ) вообще отнесся почти равнодушно. Принял мои варианты лицевой стороны и задней крышки часов едва взглянув на эскиз. Единственное, на чем он настаивал и неоднократно об этом напоминал - чтобы заводная головка была расположена с левой стороны корпуса. Он намеривался носить часы на правой руке.
После недельной подготовки рисунков и чертежей, а так же трех встреч с клиентом по обсуждению несущественных, на мой взгляд деталей, я приступил к работе. Принципиально ничего сложного в этом заказе не было. Никаких дополнительных механизмов, но в этом и крылся подвох. Легче была бы добавить какую-нибудь отдельную опцию, чем перевернуть шиворот-навыворот веками отрабатываемую схему. Пришлось перекомпановать весь ангренаж, двигатель и стрелочный механизм. Естественно, что платина и корпус также потребовали изменений. Отверстие для коронки (заводной головки) нужно было просверлить с другой стороны 18 каратного корпуса. С механизмом перевода стрелок также пришлось повозиться, однако наибольшую трудность представляла работа над календарями: вечным и лунных фаз - ведь нужно было и спутник Земли заставить вращаться в обратном направлении. Но я справился и остался удовлетворен, как собой, так и деянием рук своих. Посмотрев на хронометр я, как настоящий творец, сказал, что - это хорошо! Настолько, что подумал (как-нибудь в будущем) собрать подобную безделицу и для себя, но желание осталось неосуществленным. Все было недосуг!
Наступила торжественная пора выноса работы на невсеобщее обозрение, на суд одного единственного и неповторимого зрителя, то бишь - заказчика.
Презентация произведения ремесленного искусства прошла... не так, как я ожидал, надеялся и готовился. Никаких восторгов, все строго и сухо - по-деловому. Клиент скрупулезно (намного тщательнее чем это делают наши дилеры) проверил работу всего чего только можно было. Даже ударил хронометром со всей силы по столу. Удовлетворившись, что наручные часы пережили удар без ущерба и все продолжает нормально функционировать, короче - часы идут - «как часы», он скупо улыбнулся, пожал мне руку, передал чек и ушел, почти что по-французски, прихватив с собой все мои бумажки. Вот и все!
Ну, а я все равно был доволен! Дело закончено, чек хоть и не оттягивает карман, но прописанная на нем сумма греет душу. Жалко, что по требованию заказчика всю документацию: расчеты, чертежи, эскизы, фотографии изделия пришлось передать ему... Но не важно, все в голове! Тем более, что в конце работы у меня появилось несколько технических идей позволявших упростить задачу... Так что, в другой раз... Но следующего раза не представилось. Ну, не нужны людям наручные часы идущие в обратную сторону, не нужны и все тут! Что ж, я вполне с ними солидарен! На кой ляд такая бессмысленная, да и не дешевая совсем побрякушка?!
С тех пор ни о заказчике, ни о хронометре собственного производства я ничего не слышал, а если честно, то и думать забыл. И вот те на! За многие тысячи километров от места где начиналась эта история я, в прямом смысле слова, натыкаюсь на ее продолжение. В десятке метров от меня в рулевой рубке выходящей из бухты океанской яхты находится человек на руке которого единственные (естественно, что это не на сто процентов бесспорное утверждение!) в мире наручные часы идущие навстречу солнцу.
Исповедался! Облегчил душу!
«Что дальше?» - спрашиваю сам себя присаживаясь на альпийских пиков белизны кожаный диван в полуоткрытом салоне на средней палубе. «Посидим, увидим!» - отвечаю своей вечно вопрошающей половинке и машинально начинаю осматриваться. Хорошее и нужное дело было прервано длинноногой, белокурой красоткой, по виду одной из тех, про которых много скабрезных анекдотов сложено,
- Вы что такой невеселый?
- А я всегда такой, - отвечаю автоматически, а когда автоматически - значит наиболее близко к истине. Слово оно действительно не воробей, вылетело - обратно уже не загонишь, но ничего не мешает за одним настоящим воробьем выпустить целую стаю фальшивых. Я и выпустил, не стаю правда, но достаточно пичуг, чтобы не выглядеть лишним на этом «празднике жизни»,
- Пока трезвый.
- Это дело поправимое, - промурлыкала блондинка передавая мне свой бокал с шампанским.
За «шипучкой» последовали более мужские напитки и миль двадцать спустя я не только забыл зачем оказался на чужом плав-средстве, но и о своем возрасте. Меня окружала не имевшая комплексов, сочившаяся оптимизмом молодость. Прибрежный бриз свободно разгуливавший по открытым пространствам был пропитан не только йодом и морской солью, но и человеческими гормональными эфирами. Это разогревало воображение и пробуждало сладко дремавшего доселе змея кундалини. Еще немного и я пустился бы во все тяжкие. От нравственного падения меня спасло зеркало. Их тут на каждом углу было понавешено - королевство разнокалиберных зеркал, право слово, а не пароход. Мне хватило одного. Увидев свое отображение я психологически завял, как убитый самумом цветок. Однако долго горевать не пришлось. В салоне появился освободившийся от мореходных обязанностей хозяин плавучего дома утех. И я все вспомнил - мои часы по-прежнему украшали его десницу.
Так, как вступительная фраза к разговору у меня была уже составлена, дело оставалось за малым - привлечь внимание капитана. Я сместился к краю дивана, готовый вскочить ему наперерез...
- Здравствуйте, уважаемый мастер Н (инкогнито, по-прежнему не раскрываю!), сколько лет, сколько зим! - первым приветствовал меня владелец хронометра и... яхты.
- Здравствуйте! - машинально буркнул я в ответ. С продолжением вышла незадача. В моей заготовке не подразумевалось знакомство накоротке.
- Неужели вы меня не узнали? - пришел на выручку капитан.
Но я застопорился капитально, словно моя внутренняя пружина раскрутилась по максимуму, до конца завода.
- Давайте спустимся ко мне в каюту, там и предадимся воспоминаниям, - предложил он, распознав в моем состоянии нечто требующее уединения, покоя и сосредоточенности.
Я прошествовал за ним на нижнюю палубу также покорно и механически, как это делают фигурки на башенных часах разных средневековых сооружений.
Описывать убранство мастерского сьюта я не буду, и не из-за того, что не желаю делать рекламу ни его вкусу, ни судостроительной фирме построившей яхту, мне было не до материальных красот, роскоши и комфорта. Частым, нервным пульсом в голове бился единственный, наиважнейший на данный момент вопрос: «Неужели это он»?
Следуя указанию его руки мы расположились в креслах под классическими, времен чайных клиперов, бронзовыми иллюминаторами. Он взял с сервировочного столика заполненного разномастными хрустальными графинами с алкоголем, причудливой формы декантер и налил в два бокала рубинового цвета жидкость. Передав один из бокалов мне, капитан-хозяин сказал:
- Да не мучайтесь вы так! Это на самом деле я! Спасибо вашему хронометру, он, как видите, мне до сих пор исправно служит.
Чтобы это воспринять и адекватно реагировать мне нужен был «завод». Я нюхнул, затем пригубил из бокала, но вместо ожидаемого аромата элитного красного вина мои вкусовые рецепторы были озадачены непонятным «букетом» экзотического происхождения.
- Пейте, пейте! Это полезно и похмелья не вызывает! - обезоруживающе улыбнувшись, подбодрил меня собутыльник.
Я хлебнул еще разок, затем еще и еще, пока не опустошил всю емкость. Он подлил, я выпил снова и лишь после этого заговорил:
- Этого не может быть! Не могу поверить! Ведь тогда вы были старше, чем я сейчас... А прошло столько лет...
- Я же сказал, спасибо вашим часам! - иронически ухмыляясь ответил собеседник.
Неведомый напиток придал мне не только бодрости, но и некоторой развязности. Моя пружина самовозвелась до упора и я, сломя голову бросился в словесную перепалку,
- Вы хотите сказать, что помолодели на тридцать лет благодаря тому что носите часики, стрелки которых идут в обратную сторону? Я вам не верю! Часы заказывали не вы! Это скорее всего был ваш отец, возможно дед, старший брат, на худой конец дядя, но не вы!
- Не верите, так и не надо! Мне что с того, я лишь хотел еще раз поблагодарить вас за отменную работу, а по возможности и отблагодарить. Взгляните, хронометр и сейчас в безупречном состоянии, - с этими словами он снял с десницы мое творение и бережно передал мне. Сделал он это несколько нарочито, так что моему взору открылась тыльная сторона его правого запястья.
Ошибки быть не могло! На протянутой ко мне руке отчетливо были видны следы от укуса большого животного. Только в сравнении с теми шрамами, которые я видел много лет назад, нынешние выглядели более свежими, не зарубцевавшимися полностью. От неожиданности я чуть не выронил «свой» хронометр.
- Осторожнее, пожалуйста! - несколько испугавшись за сохранность своей собственности воскликнул он, - Он по-прежнему представляет для меня немалую ценность.
Услышать такое, мне как мастеру, было лестно, но невольная похвала владельца неправильных наручных часов не сбила меня с намеченного курса,
- Все равно я вам не верю, вы не тот же самый человек. И никакие шрамы меня не убедят в обратном.
- А что вы скажете об этом? - загадочно проговорил он снимая с шуйцы вторые часы..
На левом запястье были подобные же отметины. И такого же красноватого оттенка, характерного для неокончательно залеченных ран.
- Нет, нет, нет! Это не доказательство! Вы сделали это специально, чтобы разыграть меня! Поэтому и шрамы выглядят как недавно приобретенные! - я отстаивал свою позицию с присущим швейцарским гвардейцам упорством и упрямством.
- Странно, что вы не помните! По-моему я рассказывал вам в каком возрасте у меня произошла стычка с горным...
- Я помню! - перебил я его начиная раздражаться, - Но, когда вы... то есть ваш родственник заказывал мне часы, шрамы на его запястьях были едва заметны.
- Все верно! Ко времени нашей встречи с момента моего поединка с пумой, прошло более двадцати лет. Поэтому шрамы действительно были слабо видны, тем более, что я потратил немало средств и усилий на избавление от них... не красоты ради, а из-за неприятных воспоминаний...
- Вы клоните к тому, что помолодев, вы... как бы и шрамы обновили? - настала моя пора саркастически улыбнуться.
- Совершенно верно! Именно так это и работает.
- Нет! Такого природа не знала, не знает и еще не скоро узнает... надеюсь, что никогда не узнает. Это не могли быть вы! - я защищал свой последний редут со стойкостью оловянного солдатика, так же отважно и бездумно.
- Почему вы так уверены? Я полагаю, что поэму про доктора Фауста вы еще не забыли. Да и другие подобные, находящиеся у всех на слуху истории, наверное помните - сделал он попытку урезонить меня, но бесполезно.
- Не нужно устраивать мне ликбез по фантазийной литературе. Я человек сугубо практический - профессия обязывает. Читаю больше детективы про сыщиков с развитым рационалистическим мышлением. И верю только в то, что может быть доказано, - безаппеляционно заявил я и вернул ему хронометр, даже хорошенько не взглянув на свое творение.
Эта глупая беседа мне начала надоедать, но перед уходом я обязал себя сказать ему что-нибудь язвительное, сбивающее спесь с этих... прожигателей жизни. Вопрос с подвохом возник как-то сам собой,
- Если верить в вашу теорию, то получается, что за то время пока на вашей руке отсутствовал мой хронометр вы, как все нормальные люди, постарели на четверть часа?
- Абсолютная правда! - согласился со мной хозяин яхты, - Поэтому я сейчас надену только их, а через полчаса смогу уже надеть хронометр и на левую руку. Таким образом все вернется на круги своя. Я снова вернусь на тот возрастной отрезок, в котором чувствую себя наиболее комфортно.
Это объяснение почти добило меня, ну, если и не добило, то выбило почву из-под ног моего рацио. Я уже был готов сдаться. Однако, как человек проведший треть сознательной жизни с лупой в правом глазу, привыкший разбираться во всем до мельчайших деталей, я заставил себя собраться, сжал кулаки и отправил своего последнего козырного солдата в штыковую атаку:
- Так, неужели столь чудесному и неправдоподобному омоложению вы обязаны моему хронометру, а стало быть и мне?
Он ответил не сразу. Сначала добавил в бокалы вина, затем пристальнее, чем хотелось бы, взглянув мне в глаза заговорил,
- Я думаю, вы прекрасно понимаете, что часы это лишь внешний атрибут, необходимый, так сказать, аксессуар. Хотя бесспорно, от их качества тоже, кое-что зависит. Хотите знать что? Вполне закономерное желание. Так вот, знайте! От ваших часов, впрочем, как и от всех прочих, зависит лишь хронометраж времени и ничего более. Если часы справляются со своими функциями - ими пользуются, если нет - их несут в починку или избавляются от них любым доступным способом. И если бы качество вашего изделия меня не удовлетворило его тоже сослали бы в утиль. А мне пришлось бы заново проходить всю процедуру, но уже с другим часовых дел мастером в конкурирующей с вашей фирме. Ясна диспозиция? Тогда слушайте дальше...
Это «дальше» растянулось на одну «добрую» склянку (так у море плавающих называется получасовой интервал). Передавать подробности капитанский откровений я пока не решаюсь. Скажу лишь, что закончил он свою речь приглашением произнесенным в евангелическом стиле: «Много званых, но мало избранных»!
Мной это (приглашение) было расценено, как бюджетный вариант хозяйской «благодарности», видимо лучшего способа отблагодарить наёмного работника ему тяжелое финансовое положение не позволяло. Кризис - он и в «раю» - кризис.
Распространялось же оно только на меня лично и было действительно на одно единственное первомайское мероприятие - празднование дня святой Вальпургии. Если я его принимаю, то не позднее 1 часа пополудни 30 апреля должен прибыть в родовое гнездо моего визави, находящееся... где-то неподалеку от Харца и горы Броккен (топографические нюансы временно останутся вне общего доступа, хотя заинтересованные или сведущие люди сами разберутся что к чему)...
Я не сказал ни да ни нет. Я промямлил нечто дежурно несуразное. Вроде того, что такие решения спонтанно не принимаются и, что я должен подумать...
- Безусловно! Никто вас с ответом не торопит! У вас будет достаточного времени для принятия взвешенного решения, - поддержал меня живой образчик ненаучной витализации и поднявшись дал понять, что наша затянувшаяся беседа закончена.
... Выйдя на открытую палубу я обратил внимание, что погода сильно изменилась в худшую сторону. Набежали низкие обремененные влагой облака, грозно кучкующиеся на горизонте в зловещие черные тучи. Дело шло к серьезному шторму.
- То-то с утра так парило, - заметил я тоном бывалого морехода.
- Это нехорошо! - озабоченно отозвался капитан, - Циклон подходит раньше чем предсказывали метеорологи. Похоже нам придется прервать прогулку и вернуться в порт. Извините, должен подняться на мостик.
Больше, до швартовки у пирса, я его не видел.. Возвращение в спокойную гавань стало еще тем приключением. Передовой фронт тайфуна нагнал нас за несколько миль до бухты. Не знаю все ли недопереваренные деликатесы и спиртные напитки оказались на палубе, столах и диванах яхты, но думаю, что многие. По крайней мере я точно избавился от всего дармового угощения, но сделал это, как и подобает человеку моего ремесла, аккуратно и точечно - в просторное кашпо с бегонией.
Еще никогда возвращение из развлекательной поездки не было для меня таким долгожданным и радостным. И это несмотря на то, что с момента нашего выхода на палубу прошло не более часа. Схождение с «ковчега» прошло еще менее организованно, чем посадка на него. Все стремились первыми оказаться на земной тверди. Я же со свойственной мне медлительностью и бытейской нерасторопностью спустился с трапа последним.
- Надеюсь этот маленький шторм не вытряхнул из вашей памяти мое приглашение! - окликнул меня хозяин яхты.
Я оглянулся. Он стоял на верхней палубе опершись локтями о планширь. Его покрытое брызгами мужественное лицо было свежо и радостно, как у человека либо достойно выполнившего свой долг, либо удовлетворенного успешно завершенным делом. Он был полон жизненных сил, энергии и харизмы...
Именно в этот момент я впервые ему по-настоящему позавидовал. Нет, не яхте и материальным благам. Я позавидовал его нескончаемой возможности заниматься любимым делом, менять эти дела, пробовать себя во всем чем пожелаешь...
- Думаю, что скоро дам ответ, а пока прощайте! - сказал я и салютовав ему рукой побрел к выходу из гавани.
...Из своего бунгало я в тот день больше не выходил. Сидел на своей кровати и бездумно наблюдая за творящимся за окнами атмосферным безобразием опустошал без разбора бутылочки из мини-бара.
Ошибка! Одна думка у меня все-таки была! И еще какая, посложнее той, что чуть не свела с ума датского королевича. Идти или не идти? Вот в чем вопрос! Вот в чем заковыка! Посоветоваться бы с кем, да дело уж больно личное. Никого в него не посвятишь, кроме священника... или психотерапевта. Что ж, попробую разобраться самостоятельно...
Возможны следующие варианты:
Если не пойду. Проведу остаток жизни в тихом деревенском домике на альпийском просторе. Стану гулять по горам и долам, питаться экологически чистыми продуктами. Иногда, в ненастные дни, буду для разнообразия присаживаться за свой рабочий стол и что-нибудь мастерить... И все это со спокойной, не отяжеленной никакими страстями и страхами душой... Так уж никакими?! А про ту, с косой - забыл?
Что я собственно теряю если пойду (кроме вышеперечисленного конечно)? Душу? А что такое душа? Видел ее кто-нибудь? Я нет! Однако, отрицать очевидного - не буду. Живет в нас нечто - некое... беспокойство, что ли... Но душа ли это? Может - это наш мозг, нам козни строит?
Довольно! Дольше муссировать столь деликатную тему непозволительно. Над ней более светлые головы тысячелетиями мучились, а результат такой же спорный... Здесь одно неверное словечко и заимеешь если не врагов то, по крайней мере недоброжелателей на всю оставшуюся жизнь... Мне это ни к чему! Мне лишь надо принять одно простое решение...

Ладно, повременю пока! Время терпит! Петух еще не прокукарекал, а рак не свистнул. До праздника трудящихся (и не только) еще три месяца. Может на меня что-нибудь само либо сверху снизойдет, либо снизу подымится.
Будем ждать! Будем ждать!





Квашнин Владимир, 1958 г.р./пос. Саранпауль, Россия/.
Ссылки на издания и публикации:



20

(с) Владимир Квашнин

КОГОТЬ МАНАРАГИ
(охотничья быль)

До зимовья оставалось уже всего ничего, но Алексей налегал, понимая, что буквально через десять минут декабрьская ночь плотно захлопнет свои черные челюсти вместе с ним и его родимой тайгой. Оттопав за день порядка двух десятков километра, он понимал, что силёнок у него осталось не так уж много, оттого и выкладывался сейчас по полной, чтобы успеть засветло. Огонёк – его наиглавнейший друг и помощник, карело-финская лайка, где-то впереди, а скорее всего уже грызёт любимую кость под крыльцом, однако он не сердился, понимая, что собакам на промысле достается куда больше.

Неожиданно в полной тишине, сдавленный собачий всхлип окатил Алексея ушатом холодной воды. Срывая с плеча двустволку, он ринулся вперед. Буквально в долях секунд, как на застывшем кадре, Алексей увидел меж заснеженных деревьев огромного белого полярного волка, на загривке которого маленьким рыжим галстуком, болталась собака, его Огонёк и…всё. Проломившись в горячке ещё десяток метров через плотный ельник, он понял, что ничего уже не изменит, никого не догонит, и никого не спасёт. Размазывая по лицу горький пот, а скорее слёзы, Алексей вернулся назад.

Угрюмым молчанием в полной темноте встретило его родное зимовье. Затопив печь, он на автомате поужинал, и, борясь, с накопившейся усталостью, в полном раздрае чувств упал на нары. А вроде всё так классно начиналось. И с вертолетом всё сладилось, и соболь в капканы идёт, и была полная уверенность, что к Новому году он вернётся домой с полным рюкзаком пушнины. Что за напасть сегодня свалилась!? Нет для промысловика горя сильнее, чем остаться посреди сезона без главного помощника – собаки. Эх, Рыжик, Рыжик, на своей груди вынянчил…Царствие тебе Небесное. Однако слезами горю не поможешь и работа, а это семь 15 километровых путиков, не ждёт. Отмаявшись без сна и отдыха всю ночь и, поднявшись, как обычно, ещё затемно, он покормил у крыльца ещё одну собачку - четырехмесячного щенка Громика и вышел на лыжню.

Декабрьский рассвет, словно через силу приподнял на горизонте своё хмурое веко, разглядывая его, и, узнав, тут же уронил, оставив лишь маленькую щель, да и то ненадолго. Далёкая Манарага, грозя небесам, всё так же тянула свою когтистую лапу. А еле слышное рокотание сходящих лавин, говорило, что она так и не смирилась со своим заточением в недрах Приполярного Урала…

Каково же было негодование Алексея, когда в четвертом капкане не нашел даже лапки соболя, - он был начисто съеден волком. Нет не росомахой, уж он-то разбирается в следах, а именно волком. О таком беспределе он даже и от стариков никогда не слышал. Ладно бы росомаха или рысь. А, тут – полярный волк! И Алексей всем своим нутром понял, что впереди у них будет схватка ни на жизнь, а насмерть и кто победит, только Богу известно. В следующем капкане не было даже приманки, а «нулёвка», прихлопнутым воробьём, валялась под жердочкой. И со следующим капканом была та же картина. В удрученных чувствах он не спеша тащился обратно, когда, ещё издали, услышал истошный вой щенка.

То и спасло Громика, что он был щенком, а не взрослой собакой и лапа волка просто не смогла до него, забившегося под вмёрзшие брёвна крыльца, дотянуться. Пришлось Алексею на ночь взять его в тепло, что настоящие промысловики никогда не сделают. Несколько раз посреди ночи щенок начинал заполошно взлаивать, уставившись на дверь. Алексей брал фонарик и с ружьем выходил наружу. Всё та же тишина и напряжение встречали и провожали его. Уже неделю, как по замкнутому кругу, он ходил по своим путикам, находя повсюду разор. Щенка он сейчас держал при себе, на глазах, и водил сзади на длинном поводке.

Уже который раз он возвращался в зимовье с пустым рюкзаком. Сегодня после ужина, Алексей вскипятил новый чайник, заварил его доброй горстью тридцать шестого, сел за стол и стал думать – что делать? Что?! Или выходить через три дневных перехода в Саранпауль с пустым рюкзаком к не ждущей его семье или…Сколь не ломал себе голову, он так ничего и не мог придумать. Волк даже шанса на выстрел ему не даёт, он его, кроме как следов, ни разу с той первой встречи и не видел. В лампе уже заканчивался керосин, но Алексей, так, ничего не и придумав, прилёг и незаметно уснул.

Шуршали по углам счастливые мыши, посапывало поддувало печки, в окно на него холодно и безучастно смотрела круглолицая луна, и только старое зимовье по матерински тихо вздыхало, не зная как и чем ему помочь…

… Лёшка, вставай! Ты что разоспался-то!? А ну-ка одеваться и пулей во двор, я уже Серко давно запряг, поедем, как вчера договаривались, капканы проверим… Батя? Батя!? Так… Что так? Если хочешь настоящим мужиком вырасти, ты должен всё в жизни уметь – и на медведя с рогатиной и карася за хвост. Из-под копыт Серко в его лицо летели снежные льдинки, екала селезёнка мерина, а отец, укрывая его полой своей шубы, на ходу учил Алексея премудростям капканного лова лис, в части которого он был первым докой на деревне. Но всё, что он рассказывал, как залетало в ухо Алексею, так и вылетало, единственно, что он запомнил «… А если возьмёшь капкан «семёрочку», так и сполярным волком управишься!» Закончил отец, подтыкая под ним свою волчью шубу…

Очнувшись, Алексей, как будто воочию увидел давно умершего отца – Александра Нестеровича. Он, как и всё его послевоенное поколение, почему-то быстро и незаметно ушли друг за другом…. Досталось им…Эх, батя, батя, я уже сто раз пожалел, что пренебрегал твоей наукой. Сейчас бы спросить, посоветоваться. Кажется вот он - локоток, а не укусишь…Разве интересны мне были твои байки, когда в клубе ждала Любушка – голубушка, яблочко моё наливное….Это уж после армии тяга к охоте появилась, но тебя уже и в живых небыло…
Погоди, а что он про «семёрочку-то» мне сказал? Погодь, так ведь есть у меня этот, ещё дедом Нестором,капканчик кованный!

Люди часто и сами не понимают, откуда им порой приходят знания, но в какой-то миг это происходит и память снимает свои замки-печати. Где-то в подсознании он уже знал, что и как надо делать, чтобы выиграть схватку.

Два дня он ходил по своим разоренным путикам, искал волчьи мочеточки собирал в полиэтиленовый пакет желтые льдинки. Два вечера из подходящей осины он выстругивал ножом полуторо-метровую ложку -лопату. А потом, уже днём на улице, раз за разом, взявшись за кончик ручки, делал подкоп под застывшим следом щенка, ставил там взведенный капкан и, отходя, маскировал его до тех пор, пока с трех метров и морщинки не было на снегу. Так день за днём он оттачивал своё охотничье мастерство.

«А волк-то, сына, как любой хищник, никогда не остаётся дневать рядом с местом, где кормиться. Уходит в самые далёкие крепи, вот там, оставив свою осторожность, спокойно и отдыхает. Только единственное чувство, - чувство голода заставляет его выходить опять на свою тропу»…. Главное, что сейчас выделил Алексей из отцовского монолога, это было слово – тропа. Да! Ну, конечно же, у его противника она должна обязательно быть. Вот её и надо найти. Это на подходе, за три-четыре километра, он начинает осторожничать и нарезать по тайге, путая след, кренделя всякие, а где-то там, дальше, у него должна быть эта тропа.

Уже сносно наловчившись работать лопаткой, зная, как и каким снегом лучше маскировать подходы и отходы к месту установки, Алексей не упустил и выпавшего ему шанса – обильная пороша, лёгкая и объемная, как пух гагары, выпала прямо под утро.

Одевшись как можно легче, он положил в рюкзак всё необходимое, закинул за спину Ижевку и отправился на место предстоящей схватки, которое выберет именно он, а не его противник. Отойдя от зимовья порядка 7 километров, Алексей стал по кругу обходить зимовье. И вот она – набитая волчья тропа, по которой хищник еженощно ходит к нему на разбой. Осторожно продвигаясь вдоль неё, Алексей подобрал место, где, выйдя из-за высокой кочки, можно без особого труда незаметно установить под след капкан и так же отойти.

Он достал калёный дедов подарочек, перекрестился, одел чистые холщовые рукавицы и стал тщательно натирать капкан волчьими желтыми льдинками. Упираясь в дужки ногами, Алексей взвёл капкан, подправил чуть симки и осторожно положил на снег.
Взял свою лопатку, крупными шагами подошел из-за бугра к следу и вырыл под ним пещерку. Потом не спеша, осторожно стал подрезать снизу ножом застывший «стаканчик» следа, пока сверху не увидел мутное мельтешение лезвия. Сходил за капканом, установил его на сучках-палочках, чтобы не примёрз, и, отходя, лопаткой стал маскировать свой след, приглаживая неровности и посыпая свежей порошей взятой со спины.

Когда он встал опять на лыжи и со стороны осмотрел свою работу, то подумалось – «А батя бы, наверное, похвалил…». Настолько качественно, что и с двух метров не заметишь и складочки на снегу. Привязав к березе тросик от капкана, он отправился назад.

Таких лютых морозов уже давно не знала Югорская тайга. Такой треск по лесу стоит, что упаси Господь, попасть, где в дороге, под его жесткий замес.

И сколько добрых слов благодарности наслушались две старые подружки за эти дни от молодого охотника. Печурка, аж, зарделась по девичьи, а старушка-зимовьюшка от похвал только ахает да охает, да стыдливо окошко своё белым платочком изморози промокает. «Ну, как же вас не хвалить, родимые вы мои. Ближе вас, моих спасительниц, сейчас и нет у меня никого» - ласково наговаривал Алексей, подкидывая очередное березовое полешко.

А в далёком заснеженном урочище одинокий волк, подняв к свинцовому небу рваное ухо, прислушался и, втянув изуродованным носом морозный стылый воздух, глубоко вздохнул. Нет, это не лось кормится, ветки с треском бесшабашно заламывает, это мороз-батюшка явился, ходит по лесу барином, да деревья наотмашь хлещет - забавляется. В брюхе у него заурчало, он потянулся, но пронзительная боль в спине тут же заставила его упасть на колено. Да, старость не радость. Интересно, а у этих, у двуногих, как они со своими стариками? Наверное, до самой смерти дети заботятся и ухаживают. Люди же, как ни как, не мы, волки безродные ….

Он вспомнил свою последнюю схватку с молодым соплеменником. Нет, он не был вожаком, он просто был верным спутником волчицы, которая и держала всю стаю. Однако на этот раз она не заступилась за него, когда дорогу к ней ему перегородил молодой и сильный.

Всю осень он скитался, пробавляясь то зазевавшимся зайцем, то глухарем. Трудно волку выжить в одиночку, да, практически, и невозможно. Доходило, до того, что только полёвка и была на обед. Но это ещё, куда бы ни шло. Беда случилась, когда он попытался отжать у зазевавшейся лосихи телёнка. Видно действительно стар стал, и реакция не та, вот и получил копытом по спине, да так, что чуть волчьему богу своему лапы не откинул. Как увернулся от других ударов, и сам не знает. Еле уполз.А снегу с каждым днём всё прибавляет, добывать всё труднее, да и почти некого, а кто и встретится, уже не по зубам.

«Нет, действительно, этот случайно встреченный одинокий охотник со своими щедрыми подношениями, для меня сейчас, как подарок судьбы. О собачатинке конечно я уже не заикаюсь, хотя у него и вторая попискивает, но кусочки мяса на лыжницах мне постоянно оставляет, добрый видать, это хорошо, глядишь, и до весны дотяну…» - Размышляя, волк трусил по своей, давно им набитой тропе.

Такого ужаса он не испытывал со времен своей молодости, когда зависший над ним вертолёт хлестал свинцовыми плетями в сантиметре от него. Наверное, стрелок, накануне полета перебрал лишку, оттого его руки ходуном и ходили, и…слава Богу. Но то, что сейчас ударило его по ноге, было в сто раз страшнее и больнее, потому что – неожиданно. Страх и ужас бросали его на двухметровую высоту, осколки клыков отлетали от каленой стали, но, невидимый в темноте трос не позволял ему глотнуть прежней свободы.

Выбившись из сил, он свернулся клубком и, скуля, стал осторожно лизать зажатую лапу. Полная луна, усмехаясь, равнодушно смотрела на его мучения, а мороз всё туже и туже стягивал его тело своими железными оковами. У него уже не осталось ни сил, ни желания бороться за свою жизнь. В очередной раз, лизнув зажатую в железных челюстях лапу, вдруг осознал, - он её не чувствует. Из последних сил волк поднял проклятый капкан и ударил его о лёд, и железный враг вместе с его отмороженной лапой отлетел далеко в снег.

Свобода!!! Как же она сладка, когда ты молод, здоров, полон сил и надежд. А сейчас? Уходить. Куда? Что его, калеку, ждёт посреди лютой зимы. Смерть… А этот, кому я поверил? Нет, если уж умирать, то только вместе. Так будет справедливо. За предательство надо платить. Да, я старый и немощный, но он ещё и не знает, что такое настоящий охотник. У меня, даже мертвого, хватит сил сомкнуть челюсти на его горле…

Неуклюже припадая на переднюю ногу, волк шел в ночи под хохочущей луною по лыжне врага к его теплому жилищу, на каждом кусту ощущая его, предателя, запах.
Из последних сил он доковылял до высокого снежного бугра, идеально подходящего для засады, спрыгнул в сторону, обошел сбоку, и притулился к его тёплому снежному боку.
Холод, голод, жизнь, смерть, всё это, теперь не имело ни какого значения. Месть, сладкая, как запах текущей волчицы, были единственным источником силы умирающего зверя.

- Что ж с тобою делать-то, а, Громик? У зимовья не оставишь, внутри – набедокуришь.
Думал Алексей, собирая рюкзак. Мороз ночью ослаб, потеплело, да и любопытно - отвадил он волчару или опять у него все путики пусты.
- Ладно, чертяка, будь по твоему, но только сзади и на верёвочке! Обрадовал, Алексей, щенка своим решением.

Привычно загнал в стволы картечь, бросил за плечи рюкзак, следом ружье, и маленькая компания под истошный крик ронжи отправилась на промысел.

Ничего не предвещало грядущей трагедии. Выглянувшее, всего на полчаса, декабрьское солнце сладко щурилось, осматривая таёжные дали. Где-то робко пискнула оттаявшая синица, ей ответила другая, и опять тишина, только шуршание лыж, но в воздухе была какая-то напряженность, по крайней мере, Алексей её чувствовал и понимал, что развязка близка, но даже и представить не мог насколько.

Они и отошли-то немного, чуть больше полукилометра, когда сзади истошно заголосил щенок, и он, с разворота, вскидывая ружье, уже был готов к выстрелу. Но скорее всего он и не успел его сделать, если бы передняя нога, на которую волк, в момент прыжка, перенёс всю тяжесть тела, в какой-то момент не подвернулась. Как подрубленный, он упал в ноги охотника, и Алексей, не раздумывая, в упор, машинально нажал спусковой крючок.

Где-то с воем улепетывал по лыжне щенок. После грохота выстрела в ушах звенела оглушительная тишина, а волк, затухающим взглядом, в упор смотрел в глаза Алексея. В какой-то миг из его глаз стекла слеза, потом вторая. И вдруг, неожиданно, даже для него самого, он протянул руку и положил её на голову старого волка. Из последних сил, зверь, приподнял её и… лизнул ладонь человека. После чего ткнулся мордой в снег и затих. Алексей медленно закрыл ему глаза и положил его израненную одноухую голову себе на колени. Так он и сидел, не в силах ни встать, ни уйти. Вкус его победы был настолько горек, что он, не зная сам почему, неожиданно заплакал. Взахлёб, как плачут дети. Есть слёзы счастья, есть – горя. А есть вот такие – слёзы очищения.

В эти минуты его жгуче мучил только один вопрос – почему зверь, умирая, лизнул ему ладонь, а не отхватил её по локоть? Было такое чувство, словно смерть он принял, как избавление. А может это действительно так? Или причина в чем-то другом? Может даже такой хищник как волк, дикий во всех отношения зверь, знает и понимает, что такое одиночество. Если да, то, что чувствует человек, брошенный и забытый на старости лет людьми и Богом?

А ведь действительно, сколько таких стариков у нас сегодня доживает свой век по всем русским деревням и сёлам?... Как-то сами собой мысли Алёши перескочили на своих родителей. А ты сам, часто-ли радовал их вниманием? А когда ты к отцу на могилку последний раз хаживал? А к маме? И что – у сестры живёт, за границей? Так горько и стыдно, Алексею ни когда ещё небыло.

Что-то не так и не то он делает. Да и живёт неправильно. Хоть ты всех соболей перелови, и всех лис в округе, охотой никогда богат не будешь. Это ещё отец говорил. Может так оно и есть? Может, в погоне за призрачным охотничьим счастьем я упускаю что-то важное? А подумать, так вроде и руки из нужного места растут, и с топором и с рубанком дружен. Неужели я себе работу в селе не найду?А звери, что? Пусть себе живут, волей дышат, пока есть силы здоровье и…молодость.

Он гладил на коленях остывающую голову зверя, смотрел на далёкую Манарагу и как-то внутренне перерождался.
Что казалось важным и необходимым ещё час назад, сейчас выглядело мелким и пустым. Есть у человек в жизни главное, и есть второстепенное. И главное – это все таки внимание к родителям, жене, забота о детях, о близких и дальних. Успеть за свою жизнь сделать добра столько, чтобы потом, когда наступит срок, и умирать было не стыдно. Ежедневно радоваться от общения с окружающим его миром и, что, наверное, самое-то главное – чтобы мир ему радовался.… И многое, многое другое, которое раньше он считал второстепенным, в одночасье стало самым главным в его жизни. И даже неяркое поздне-декабрьское солнце, словно поддерживая Алексея в его душевных рассуждениях, дружески подмигивало ему сквозь густые кедровые ресницы.

Выкопав яму под широкой юбкой старой ели, Алексей опустил в неё волка и, перемежая еловыми ветками, засыпал снегом. Постояв над могилой, он побрел в зимовье. За три последующих дня Алексей оббежал все свои путики, посдирал с жердочек капканы и утром четвертого дня, простившись с родным зимовьем, пошел, обходя полыньи и продухи, вниз по заснеженной реке Хулге домой, в далёкий Саранпауль.

Так они и скрылись за дальним поворотом. Впереди – Человек, без ружья, с тощим рюкзаком за плечом и березовой жердочкой в руках, а сзади, весело подпрыгивая и лая, за ним бежал щенок.





Леопольд Валлберг (Андрей Хайлманн), 1975 г.р./г. Бад Кройцнах, Германия/.
Ссылки на издания и публикации:



26

(с) Леопольд Валлберг
О ЧЁМ ПРОПЕЛА МЕТЕЛЬ

— Смотрите, как ветер бросает снег в окно! Вы слышите его песнь? Э-эх, гости дорогие, жизнь сурова как зима, а зима, однако, холодная. Но зима любит петь песни разные. Кто не поёт песни здешние, тот чужой человек в тайге. Грейтесь у огня, гости тайги, да слушайте песнь!

Митяй позвали — Митяй придёт. Митяй сказал — Митяй сделает. Да, такой он человек. Уважают его в племени нашем, наш он брат, хоть и пришёл издалёка. Сам дорогу нашёл. Амба* его своим сыном назвал.

Дело было давно, мой сын не родился ещё, а ему сейчас двадцать зим. Ещё был Советский Союз. Пошёл Митяй проводником в тайгу. Пришли люди к нему и попросили — Митяй не откажет. Почётный гость, сказали, приедет. Не можем одного пустить, нужен надёжный проводник. Провизию дадим на неделю, больше не надо.

Встретил Митяй гостя. Оказалась — девушка. Сказала — зовут Галина. В большом городе родилась и выросла, в газете журналистом работала. Решила тайгу своими глазами увидеть, фотографии сделать, рассказ написать. Доброе дело, людям надо знать. Митяй кивнул. Какая разница — девушка, мужчина?

Встали рано, солнце ещё не проснулось. Раньше выйдешь — раньше придёшь, так думает Митяй. Собак накормил, в дорогу собрал. Без собак в тайгу далеко не уйдёшь. Собака — умный друг. Нарты с вечера ещё приготовил. Митяй всё хорошо проверил. Тайга шутить не любит, кто хорошо не подумал, того загубит.

Только светать начало, встали на лыжи, и э-ге-гей — тихо так сказал Митяй. Зачем кричать? Тайга чужого шума не любит.

Первый день шли быстро. Митяй бежит на лыжах впереди, нарты тянет. Собакам легче, а ему и вовсе нипочём. Сам нет-нет, a оглядывается. Галина следует, не отстаёт. Крепкая, думает себе Митяй. Не жалуется, без лишнего повода не останавливается, не зовёт. На привалах разговаривали. Галина девушка не болтливая, но любопытная. Она спрашивает — Митяй объясняет. Не заметили, как быстро научились друг друга понимать. Митяй такое любит. Говорить много можно дома, на охоте нужно понимать друг друга. Пусть для Галины прогулка — Митяй идёт на охоту.

Так три дня шли. Далеко в тайгу ушли, вокруг никого. Куда идут, заранее договорились, на карте начертили. Одну себе взяли, другую Галина провожатым отдала. Будут знать, где и когда встречать. Не придут — будут знать, где искать. Тогда не было телефонов в кармане, да и нормальный не в каждой деревне был. Галина тайги не боится, но человек тоже не глупый. Митяй её скоро уважать начал.

На четвёртый день позавтракали и пошли дальше. Вдруг Митяй насторожился. Чует — что-то неладно, да и собаки беспокоятся. Чужой человек где-то рядом, себя выдаёт. Любой зверь учует. Притаились за холмом, Митяй бинокль взял, за ель встал. Долго вокруг смотрел, около часу. Вернулся — не хорошо дело, говорит. Галина, давай советоваться.

А было вот что: на берегу озера хижина стоит. Недавно поставили, Митяй не видел летом. Им там проходить надо, но Митяй туда не пойдёт. Это не свои, это браконьеры. Уж лучше Митяй медведя зимой потревожит, а к этим людям близко не подойдёт. Мапа** будет зол, но эти люди ещё злее. Никакого добра от них нету, и им от него добра не видеть.

Решили идти в обход по другому берегу. Другого пути вперёд нет. Шли тихо, забирали далеко в сторону. Браконьеры в такую погоду тоже дома не сидят. Митяй ружьё проверил на всякий случай и зарядил. Галину спрашивать не стал. Если стрелять и умеет — ещё не значит, что сможет выстрелить в человека.

Когда уже хотели немного передохнуть, их нагнали. Они только гору обогнули, и тут два человека из-за елей вышли. Заметили, значит, и наперерез им пошли. Кто такие, спрашивают, чего шастаете? Глаза недобро прищуривают, лица щетиной обросли. Ружьё на плече держат. Сразу видно — разбойники, как они есть.

Экспедиция, отвечает Митяй, идём туда-то. А сами кто? Тут тот, что далее стоял, усмехается и подходит совсем близко. Дышит прямо в лицо и говорит — не помнишь, дескать? Тут Митяй и узнал. Встречались они уже, лет эдак десять минуло. Тот и тогда браконьерничал, только в других краях. Застал его Митяй с милицией за этим делом. Срок ему за это дали.

Не кончится разговорами эта встреча, понял Митяй. А делать что? Ружьё у него за плечом, снять его он не успеет. Есть ещё нож при себе, да ведь и эти бугаи не лыком шиты и не с прутиками гуляют. Можно, конечно, собак натравить, да только они в упряжке и толку мало будет.

Заметил злыдень по глазам, о чём Митяй думает. Усмехается зло, пепел с папиросы стряхивает, дым ему в лицо пускает. Галину жалко, думает Митяй, они ведь и её не пожалеют. Тут и говорит он, мол, райком знает наш маршрут и вышлет наряд на поиски. Так что идите вы, сукины сыны, подобру-поздорову.

Может и зря он так сказал, да какая разница. Митяй никогда не стеснялся сказать врагу в лицо то, что думает о нём. Кто не может правду сказать, тот лживый трус, говорит всегда Митяй. Его и отец так учил, а тот в армии всю жизнь прослужил. Матери Митяй не помнил, померла она рано. Вот и вырос он таким же суровым, как сама зима.

Не успел Митяй шагу мимо сделать, как получил прикладом в висок. Упал он в снег и потерял сознание. Разъярился тут вожак на злыдня, да как бросится на него. Пришлось пристрелить его на месте. Остальные собаки попритихли да заскулили.

Веди красотку в хижину, говорит злыдень дружку своему. Там-де, в тепле веселее будет. Сам с мёртвого пса ремни снял да в упряжку его бросил. Собачья шкура лишней не будет. Обождал он немного, пока остальные из глаз скрылись, подобрал сук здоровенный, да как ударит им Митяя по ногам. Со сломанными ногами ты, говорит, теперь далеко не уползёшь. Обшарил карманы, забрал ружьё с сумкой, снял ремень от упряжки, да бросил на него окурок на прощанье.

— Э-эх, метель как воет за окном! Худо в такую погоду в тайге, худо! Зверю худо, а уж если ноги переломаны, то это верная смерть, вернее её нет. Идёт Галина, слезу невольную тишком утирает. Что будет, ей и так понятно. Если это дураки, то потребуют за неё с семьи выкуп, тогда может не надругаются на ней. А если не дураки, то лежать её костям в этом лесу.

Привели её в хижину, велели сесть на стул. Сказали вести себя смирно. Пригрозили иначе раздеть догола ножичком. Привязали её крепко к стулу и стали хамовато допрашивать. Галина как могла, притворялась наивной и врала. После допроса пошли курить на улицу, да свои тёмные делишки обсуждать.

На следующий день к обеду послышался звук мотора. Вскорости приехал автомобиль, проскрипела и хлопнула дверца. По звуку Галина определила, что это Газ-69. На таком в то время часто милиционеры разъежали.

Из всего, что до неё долетало из разговора, она поняла немногое. Приехавший на глаза ей не показывался, но когда всё разузнал, сильно разозлился. Сыпал ругательствами, как ураган снегом. Галина догадалась, что это был на самом деле какой-то милиционер, кто неплохо грел руки на здешнем браконьерском промысле.

Из-за них, говорит злыдень, нас всё равно накрыли бы. Пусть, мол, ищут. Найдут хижину — найдут и труп Митяя. Решат, что это он тут промышлял, поэтому сюда и завёл свою хренову экспедицию. Да только не повезло вдруг— ноги на охоте в овраге переломил. Тут уж всё ясно и искать виновных не будут. А девка, не дождавшись своего хахаля с охоты, одна на поиски пошла, да заблудилась. Не местная ведь, края этого не знает. Мало ли такого народу в лесу пропадает.

Ладно, велел начальник, собирайте, мол, всё добро и бросайте концы в воду. Хижину велел всё же завалить деревом, чтобы не бросалась в глаза. Погрузили они спешно шкуры в автомобиль и уехал начальник, не попрощавшись. Посмотрели они ему вслед и переглянулись. Пошли проверим, говорит один другому, потом чай будем пить. Им-де торопиться некуда, их баба браниться не будет, где пропадали. А поиски начнут, так их след тут уже давно простынет.

— Пейте чай, гости! Пейте, пока горячий. Чуете, как пахнет? Это хвоя. Снег с ели снят, никто не топтал, не копытил. Чай из ягод сушёных. Мёд из липы амурской, самый лучший.

Так и шаман местный сидел у костра утром ранним, чай горячий пил. Думал он о сне, что приснился ему прошлой ночью. Пришёл к нему старец в богатой одежде и говорит — приведу за руку сына, встречай. Да не буди его, пусть сам проснётся. Скажешь потом — Хватка сказал спасибо. Уже пошёл старик прочь, а потом оборачивается и говорит — охотники напали на мой след. Не встречай их, уходи. Я далеко домой иду, вечером по нашим следам метель пойдёт.

Вот шаман сидит и думает — странный сон. А тут вдруг собаки зарычали. Лес вокруг глухой, чужие не забредут. Нанаец своих собак понимает. Встал шаман и давай высматривать зверя. Только светать начало, далеко не увидишь. Да зверь и не идёт близко к огню, мимо проходит. Но этот не проходит, собак злит. Давай шаман соседа будить. Тот из другого племени, торговать к ним шёл. Стали вместе смотреть.

Видит шаман — бродит тигр по лесу. Ходит вперёд-назад, на них смотрит. Поволочит за собой добычу, потом бросает. В снегу не разглядишь — то ли косуля, то ли кабан. Неладно, думает шаман. Не мог Амба* случайно здесь идти — ветер от них к нему идёт. Он далеко чуял, должен был обойти.

Другой охотник как увидел тигра, копьё бросил на землю и давай кланяться. Дай, говорит, Куты-мафа*, доброй охоты. Мы тебя уважаем и никогда не обижали. Не обижай и нас, пожалуйста. А шаман стоит и не кланяется. Смотрят друг на друга. Амба* обошёл вокруг добычи и пошёл прочь.

Схватил тут шаман ондехо — так нанаец говорит на нарты. Собак брать не стал, повелел им ждать. Другому охотнику говорит — не ходи, большой грех на себя возьмёшь. Прибежал — глядит, человек в снегу лежит. Послушал шаман — не мёртвый, но кровь на голове видно, и дышит совсем тихо. Положил на ондехо, поволок назад.

Возле костра осмотрел — ноги переломаны, замёрзнет скоро. Стал греть, лечить. Другой охотник причитает, страшное место здесь, говорит, человека заели. Шаман говорит — я из рода Актенка, мне не грех брать у отца добычу. Амба нии* ко мне пришёл, со мной говорил. На тебе греха нет.

Бросил шаман камни в костёр да давай в дорогу собираться. До дома недалеко уже, говорит. Надо торопиться, вечером метель придёт. Как костёр потушили, камни закутал в старую шкуру и положил человеку в ноги.

Через две ночи очнулся Митяй. Оглядывается и видит — в чужом доме лежит. Голова болит. Попробовал встать — ноги тоже болят. Начал вспоминать Митяй. Помнит — полз по лесу, пока не уснул в темени. Подошёл незнакомый шаман — лежи, говорит, ты не сможешь долго ходить. Где Галина, спрашивает его Митяй. Шаман не знает, кто такая Галина. Амба* не говорил, одного привёл.

Когда Митяй рассказал, шаман говорит — поздно, три дня прошло. Никто не пойдёт в такую метель в тайгу. Как метель стихнет, попросит мужчин в деревню добраться, там телефон есть, можно на помощь позвать. Загоревал Митяй. Галину жалко. Лежит, слушает ветер за стенами.

— Эх-ех, ветер тоскливо воет! Поёт песнь про тех, кто не пришёл домой, в тайге пропал. Кто не придёт домой. Митяй не знал — Галина не в хижине, в пещере сидит в метель. Как охотники ушли на час, она сбежала. Прожгла верёвки спичками, оделась и выбежала вон.

На улице её собаки зовут. Одела в упряжь, встала на лыжи, и как Митяй с собаками шёл, пошла прочь в другую сторону. Быстро шла. Останавливалась только поесть с собаками. Когда начало темнеть, нашла пещеру в горах. Тут и метель её застала, не давала два дня выйти. Хорошо, в нартах провизия осталось, и она собрала ещё немного, что под руку попалось. Ей еле хватило.

Скоро собаки её в село незнакомое вывели. Там шофёр был, почту привозил. Через него она связалась с городом. Думала, Митяй пропал в лесу. Долго не могли его найти. Только через два года узнали друг про друга. Галина тогда уже замуж вышла, сына родила. Назвала Дмитрий.

Когда Митяй ходить начал, остался в той деревне жить. Шаман дочь ему в жёны отдал. Спросил как-то Митяй у шамана — как тот его нашёл. Не находил я тебя, говорит шаман, тигр тебя нашёл и притащил ко мне. Шутит, думает Митяй. Шаман смеётся. Потом показывает на руки Митяя — видишь, говорит, шрамы? Не помнишь, значит, откуда они? Это от его клыков. Он тебя долго волок, всю ночь. Всё ещё не верит Митяй. Шаман говорит — Хватка сказал тебе спасибо.

Тогда только задумался Митяй. Откуда шаман знает? Митяй не говорил ему. Шаман говорит — хозяин ночью сам к нему пришёл. Велел встречать сына.

Рассказал Митяй — давно, мол, дело было. Браконьеры тигрицу убили, тигрёнок один остался. Они его на привязи держали, продать живого хотели задорого. Когда милиция их поймала, тигрёнка отобрали. Митяй его на руки брал, в машину нёс. Тот рычал, хватался крепко зубами за рукав. Голодный, Митяй кусок мяса ему отдал. Пусть зовут тебя Хватка, сказал.

Как тигрёнок в питомнике вырос, его отпустили в лес. Больше никто его не видел. Вот, говорит Митяй, теперь от того же браконьера его спас. Долго смеялся. Запомнил ведь добро, а не зло, и отблагодарил человека.

— Да, так вот бывает — зверь, а понимает как человек. Человек убивает зверя, думает — души нет, только шкура. Хватка свою шкуру жадным браконьерам не отдал и чужую спас. Увёл их в горы в метель. Никто их больше не видел, так и сгинули с концом. Может он их убил, может сами погибли от холода. Никто не узнает.

Такая зима в тайге — она суровая, однако справедливая.
___________
Амба* или Куты-мафа* — название тигра у дальневосточных народов.
Амба нии* — тигр в облике человека в мифологии дальневосточных народов.
Мапа** — ме

[GREEN]

В 2020 году


ЛАУРЕАТОМ КОНКУРСА СТАЛ:

Юринов Владимир, 1963 г.р./г. Андреаполь, Тверская обл., Россия/.
Ссылки на издания и публикации:


14

(с) Владимир Юринов

ЗАВЕЩАНИЕ

Соломон Маркович Кац, православный еврей: пожилой, лысый, худой, в жёлто-коричневой полосатой пижаме и в стоптанных шлёпанцах на босу ногу, с тяжёлыми очками, съехавшими на самый кончик хрящеватого, похожего на акулий плавник носа, – сидел в зале, за круглым, покрытым белой крахмальной скатертью столом и, потея ладонями от усердия, сосредоточенно писал. Он не отвлекался ни на шумную воробьиную возню за раскрытым окном, ни на озабоченно бормочущий за стеной телевизор, ни на визгливый голос своей жены Цили, доносящийся из кухни, из-за двух плотно притворенных дверей. Соломон Маркович был предельно внимателен и собран – он составлял завещание.
Нет, Соломон Маркович вовсе не собирался умирать. Во всяком случае, в обозримый промежуток времени. Наоборот, в это солнечное летнее утро он чувствовал себя, как никогда, здоровым и полным жизненных сил. Просто нынче Соломону исполнялось шестьдесят два года восемь месяцев. А согласно последним данным Всемирной организации здравоохранения (за которыми Соломон Маркович очень внимательно следил), именно такова была на текущий момент средняя продолжительность жизни мужчин в России. То есть сегодня он переходил через некую умозрительную черту, вступал, если можно так выразиться, в зону повышенного риска. А поскольку Соломон был по жизни человеком предусмотрительным и к тому же крайне пунктуальным (сорок лет работы бухгалтером крупного гастронома к тому обязывали), то он и решил, не откладывая де́ла ни на один день, составить своё завещание, выразить, так сказать, свою последнюю волю на случай событий печальных и необратимых. Событий, как вы сами понимаете, непредсказуемых и, увы, неизбежных, о чём нас на самом деле и предупреждает бесстрастно-неумолимая статистика.
«...Горячо любимой жене Цилечке – 50% от суммы указанных выше денежных сбережений, – ровным ученическим почерком выводил на белом глянцевом листе Соломон. – Детям, Марику и Софочке, – по 20%. Брату Михаилу – 10%, а также всю мою коллекцию марок».
Он остановился. Пред его мысленным взором встали печальные, но исполненные своеобразной красоты и неподдельной душевности сцены прощания и похорон. Похороны будут обязательно скромными. Без всяких этих новомодных лакированных гробов-сервантов и глянцево-чёрных неповоротливых лимузинов. И не надо никакого оркестра! К чёрту оркестр! Ни к чему нам эти, рвущие душу, надрывные мелодии, играемые мимо нот циничными полупьяными лабухами-неудачниками, лениво отрабатывающими свой гонорар... И никаких надгробных речей! Соломон поморщился. Вот ещё! Митинговать на похоронах! Хватит, помитинговали в своё время!.. Только сдержанность и скромность. И достоинство. Да-да! Сдержанная скорбь и печальное достоинство... Глаза Соломона Марковича увлажнились. Он представил себе, как гроб с его телом выносят из подъезда и осторожно ставят на заранее приготовленные табуретки. Вокруг небольшая, но достаточно плотная толпа родственников и соседей. Тихие слёзы женщин. Желваки на скулах мужчин. Заплаканная Циля в скромном траурном платье. Марик. Софочка. Внуки. И он сам, лежащий в обтянутом голубым глазетом гробу: с покойно сложенными на животе руками и с отрешённым и немного загадочным лицом. Сквозь печально шелестящую листву пробиваются тонкие лучи яркого полдневного солнца. Они размытыми пятнами ложатся на тротуар и зажигают мелкие звёзды на прислонённой к стене дома крышке гроба. Лето. Вольно. Тепло... Хотя, почему, собственно, лето? Почему бы этому не произойти весной? К примеру, на Пасху! Соломон оживился. Да-да! Это будет именно весной и именно на Пасху! В ярко-синем весеннем небе будут проноситься быстрые тени только что вернувшихся с юга ласточек, а над полупрозрачными верхушками клёнов – с молодыми, ещё клейкими, трепещущими на ветру листочками – будет плыть отдалённый, малиновый, радостный пасхальный звон. Души будут до краёв наполняться этим звоном, а сердца – трепетать в унисон, мироточа бесконечной нежностью. Благость!.. Благость!..
«Ой-вэй! – остановил поток своих сладких похоронных грёз Соломон Маркович и горестно пожевал губами. – Какая Пасха?! Какая весна?! О чём вы говорите?! Это ведь, наверняка, будет зимой. И это будет не просто зимой – это будет в феврале! Я-то уж знаю!..»
Февраль был самым нелюбимым месяцем Соломона. В феврале он непрестанно и обычно тяжело болел, и, несмотря на краткость самого́ месяца, давался этот зимний недомерок Соломону всегда очень тяжело.
«Ай, цорес, цорес!.. – печально покачал головой Соломон. – Умирать-то, пожалуй, действительно придётся зимой...»
Картинка переменилась. От тепла и благости не осталось ни следа. Был лишь обжигающий, пробирающий до костей холод. Только холод, скорбь и неизбывное вековое терпение. По заснеженной, обледенелой улице мело злой низкой позёмкой. Верхушки голых кустов торчали над плоскими сугробами, как неопрятная щетина тифозного больного. В мутно-белёсом небе тусклым размытым пятном светилось зимнее негреющее солнце.
Ряды провожающих значительно поредели. Соседей не было вовсе, а из родственников куда-то запропастились все двоюродные племянники и – что было особенно неприятно – невестка Людмила.
«Чёртова курица! – раздражённо подумал Соломон. – Говорил я Мареку, что на пустышке женится, – пустышка и есть! Дрек мит фефер! Только и знает, что из мужа деньги тянуть на тряпки да на цацки!..»
Гроб тем временем накрыли крышкой и, подняв с табуреток, осторожно понесли к стоящему у въезда во двор заиндевевшему «зилку». Идти было тяжело: несущие то и дело оскальзывались на занесённых сухим колючим снежком бутылочных наледях. С протяжным визгом и грохотом отвалили задний борт. Гроб, перехватывая руками, стали поднимать в кузов, и тут... Осторожней!.. Ай!!.. Соломон не заметил, кто поскользнулся первым. Да и какая, по сути, разница – кто! Падающий подсёк своего соседа, тот – своего, и вот уже все шестеро, как сбитые кегли, валятся на обледенелую мостовую, из последних сил пытаясь удержать, но, конечно, в результате так и не сумев спасти свою скорбную ношу. Шлимазл!!.. Упущенный гроб почти вертикально грянулся на лёд. Крышка отлетела. Покойник выпал из него, как куль, и рухнул на мостовую ничком, поджав под себя руки и несообразно длинно вытянув... голые ноги. У Соломона перехватило дыхание – покойник (то есть он сам!) был без штанов! Между торчащей из-под задравшихся фалд пиджака белой сорочкой и короткими чёрными носками, переходящими в чёрные же лакированные туфли, неприлично желтели его, Соломона, худые волосатые ноги.
Соломон торопливо схватил лежащий перед ним на столе лист бумаги и зашарил по нему глазами. Где это?! Было же!.. А, вот: «...Одежда для погребения: 1. Костюм чёрный, габардиновый (новый)...» Костюм! Это значит – пиджак и брюки! Какого ж тогда рожна?!.. Соломон замер. Ах, Циля, Циля! Ах, жёнушка! Соломон поцокал языком. Да, конечно, ничего не скажешь – костюм совсем новый. Да, надевался только два раза: на банкет по случаю ухода на пенсию и на свадьбу внучки Голдочки. Да, бережливость – мать богатства. Но, Циля моя, но! Бережливость бережливостью, но ведь во всём же надо знать меру! Вейз мир! Так подставить собственного мужа! Так опозорить перед людьми! Эх, Циля-Цилечка, дура ты моя ненаглядная!
Соломон прислушался. Голос жены, доносящийся из кухни, кажется стал ещё громче и ещё визгливей. «С кем она там говорит? – раздражённо подумал Соломон. – Нет же там никого!.. Телефон! – догадался он. – Вот ведь, тоже мне, взяла моду – часами по телефону болтать! А потом счета приходят километровые! – Соломон громко засопел носом. – Экономит, понимаешь, на спичках, а потом просаживает на свою телефонную болтовню сотни! И ведь говоришь ей, говоришь – всё бесполезно! Только посмотрит, как на пустое место, – и опять за своё! – раздражение перешло в злость; Соломон почувствовал, как у него заполыхали щёки. – Ну нет, зараза, я тебе это так не оставлю!..»
Он решительно, крест-накрест, перечеркнул последний абзац и начал торопливо писать ниже: «Жене Циле – 30% от суммы указанных выше денежных сбережений. Детям, Марику и Софочке, – по 25%. Брату Михаилу – 20%, а также мою коллекцию марок».
С минуту он задумчиво смотрел в написанное. Потом рука его скользнула выше – к разделу «Одежда для погребения», и рядом со словами «костюм чёрный, габардиновый» появилась приписка мелкими буквами: «(пиджак + брюки)».
«Вот так-то, Цилечка! – злорадно подумал Соломон. – Теперь не отвертишься!..»
– А я тебе говорю, осенью это было! – отчётливо донесся до него из кухни голос жены. – Я отлично помню, это было в октябре! Что?!..
«С кем это она там? Что у нас было в октябре? – озадачился Соломон. – Голдочку замуж выдавали? Нет, это было в сентябре, шестнадцатого... – впрочем, вскоре его мысли приняли прежнее печальное направление. – Зима, между прочим, – это ещё не самое страшное время для похорон, – думалось ему. – Вот не приведи бог осенью помереть! В дождь, в грязь, в распутицу... Бр-р!..»
Соломон поёжился. Воображение тут же услужливо подсунуло ему грустную неаппетитную картинку: низкие тёмно-свинцовый тучи, беспощадно гонимые ветром и бессильно цепляющиеся своими лохматыми животами за голые чёрные ветви деревьев; напитанное влагой, размокшее от многодневной непогоды кладбище; раскрытые траурными кляксами, чёрные зонты, ничуть не спасающие от косого секущего дождя; рыжая раскисшая глина вокруг неровной, неряшливо вырытой, оплывшей ямы и два красноруких и сизолицых кладбищенских амбала, месящие сапогами грязь возле стоящего на краю могилы гроба.
– Гвозди где-на? – сипло шепчет один из амбалов, утирая рукавом промокшего ватника висящую под носом мутную каплю. – Гвозди давай!
– Какие, ля, гвозди? – так же шёпотом возражает второй. – У тебя ж, ля, гвозди были! Ты ж их, ля, из сторожки забирал!
– Тихо ты! – сипит первый, опасливо косясь на мокнущих под дождём родственников. – Тихо-на!.. Ладно! Хрен с ними, с гвоздями! Давай, просто молотком стучи! Небось-на, и так из гроба не сбежит.
И они, загораживаясь спинами, в два молотка начинают торопливо обстукивать гроб.
Фантазия Соломона разыгралась. Он понимал, что сейчас произойдёт что-то плохое, постыдное, что надо бы остановиться, обуздать своё воображение, но какое-то болезненное любопытство, какой-то голый гаденький мазохизм толкали его досмотреть всё действо до конца.
Закончив имитировать заколачивание гроба, амбалы торопливо взялись за пропущенные под домовиной верёвки.
– Взяли-на!..
Гроб, обтянутый мокрым потемневшим глазетом, приподнялся и, покачиваясь, повис над землёй. Амбалы, напрягая жилы на шеях, боком шагнули к могиле. И тут!..
– Куда-на?!..
– Держи!..
– Эх!..
– М-мать твою!..
Ноги у одного из амбалов разъехались, мокрая глинистая верёвка выскользнула из рук, гроб накренился, неприбитая крышка сдвинулась вбок, из-под неё стремительно выехал труп и, не размыкая сложенных на груди рук, рыбкой, головой вниз, нырнул прямо в могилу. Всё произошло буквально в секунду. Вокруг ахнули. Кто-то, кажется, это был брат Михаил, отбросив зонт, рванулся на помощь, но было уже поздно: один из амбалов всё ещё держал на весу свой конец гроба, второй – с обалделыми глазами – стоял на коленях прямо в рыжей грязи, а из могилы – двумя худыми жёлтыми палками – торчали обутые в лакированные туфли... голые ноги покойника.
«Как?! Опять?! – Соломона прям-таки затрясло; рука с зажатой в ней ручкой заходила ходуном. – Да она ж попросту издевается надо мной! Брюки где?! Стерва! Кухарка! Где мои брюки?!!.. Ну, я тебе покажу! Ты у меня, зараза, попляшешь! Тридцать процентов захотела?! На-ка, выкуси! Киш мир ин тухес! Хрен тебе, а не тридцать процентов, корова толстозадая! Дырку тебе от бублика! Макес тебе на живот!..»
С трудом совладав со своим руками, Соломон вновь склонился над завещанием.
В этот момент дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Циля.
– Шлёма, как тебе это понравится?! – прямо с порога закричала она. – Этот поц, Голдочкин муж, вчера опять припёрся на рогах! У них, видите ли, опять был корпоратив! Нет, Шлёма, что ты ни говори, но так дальше продолжаться не может! Я понимаю, он – молодой человек и ему хочется погулять, но всему же есть предел! Мы тоже были молодыми, но мы себе такого не позволяли! Шлёма, что ты молчишь?! Уже таки надо что-то решать!..
– Кажется, я кому-то говорил, что я занят! – медленно, сдерживаясь из последних сил, сипло выдавил из себя Соломон; он побледнел так, что на его щеках отчётливо проступили крупные старческие веснушки; взгляд поверх очков был полон яростной злобы. – Я, кажется, просил кого-то мне не мешать! – голос его на последнем слове всё-таки сорвался и дал петуха.
– Ой, Шлёма, перестань! – отмахнулась жена, она была на своей волне и всё ещё ничего не понимала. – Какие могут быть дела – у девочки такое горе! Шлёма, я ей говорю: скажи своему Эдику, что, если он хотя б ещё один единственный раз…
– Во-он!! – заорал Соломон и, вскочив, со всей дури грохнул кулаком по столу – осколки ручки брызнули во все стороны. – Вон!! Никогда не смей мне мешать, когда я работаю! Ты поняла?! Никогда не смей отвлекать меня, когда я занят! И!.. И!.. – его длинный указательный палец извивался и плясал вслед испуганно пятящейся из комнаты супруге. – И не смей! Слышишь?! Не смей снимать с меня бруки! Дура!!..

[GREEN]

В 2020 году


ДИПЛОМАНТАМИ КОНКУРСА СТАЛИ:

Воронин Дмитрий, 1961 г.р./п. Тишино, Калининграская обл., Россия/.
Ссылки на издания и публикации:


17

(с) Дмитрий Воронин

ЧЕСТНАЯ СЛУЖБА

1

Михася Ярошука призывали в армию. Восемнадцать Михасю исполнилось в феврале, а в конце апреля уже и повестка подоспела – милости просим в доблестные войска, защищать честь Украины.

Михась, парубок видный, высокий, под метр девяносто, мускулистый, батьке и деду справный помощник во всех домашних делах. Он и дров порубить, и сена заготовить, и мешки с бульбой в тракторный прицеп накидать, и воды матери в огород вёдрами натаскать, и теплички покрыть, а ещё огурцы-помидоры в корзинах домой отнести, яблоки в подпол спустить, скотину, когда надо, прибрать. В общем, нужный работник при доме, послушный и безотказный, родительская гордость. Всем бы таких детей, горя б люди не знали.

Михась и охотник что надо, стрелок меткий, зверю шанса не даст, дедова закваска. В кухне, благодаря ему, всегда мясо найдётся.

– Михася в армию берут, праздник в доме, – гордо расхаживал по горнице, разглаживая седые обвисшие усы, дед Сашко. – Надо проводить хлопца, чтоб всем кругом знатно было. Народ созывать пора. Когда ему, напомни? – обратился он к отцу призывника.

– Так первого мая идти, нехороший день, москальский праздник, – озабоченно потёр лоб батько Андрий. – Да и в спецнабор какой-то вроде определили.

– И в чём печаль? В спецнабор! За сына не рад, что выделили из всех? Кому ещё такая честь в селе, скажи, а? То-то.

– Неспокойно всё ж как-то на сердце, времена-то вон какие.

– А какие? Обычные времена. Не лучше и не хуже других времён. Всегда такое было. И с тобой, и со мной, и с дедом твоим Иваном, и с прадедом Панасом. И ничего, все служили да живы-здоровы остались. Так и Михасю это же уготовано, не сомневайся. Наша семья заговорённая, под Богом ходим, пресвятая дева Мария нам защитница. Поди-ка лучше девок наших созови, наказы нужно важные сделать.

Девки, две незамужние молодухи Оксанка да Ульянка – Михасины сёстры, бабка Ганна да мамка Наталка и даже совсем уж старая бабка Христя, получив мужской инструктаж, с вдохновением впряглись в предпраздничную суету. Дом и подворье намывались, украшались, прихорашивались к приему дорогих гостей. Со скотного двора каждый день раздавались то дикий визг свиньи, то рёв обезумевшей тёлки, то испуганное кудахтанье куриц да всполошённый гогот загнанных в угол гусей. В летней кухне постоянно что-то шипело и шкворчало до самого позднего вечера, а уже затемно над ней начинал куриться дымок, и по округе разносился сладковатый запах браги.

– Хороша горилка будет у Андрия, – втягивали ноздрями воздух сельские мужики, проходя мимо ярошуковской хаты, – погуляем знатно.


2

Тридцатого апреля в подворье Михася Ярошука собралось больше двух сотен народу: родня почти вся, кроме дядьки Василя, соседи, друзья-товарищи, подруги. Столы, выставленные в три длинных ряда от входа в дом и застеленные узорными бумажными скатертями, ломились от угощения. Свинина, телятина, птица, рыба, сало, домашние колбасы, сыры, овощи свежие, солёные, маринованные, фрукты, одним словом – ешь, не хочу. Да и со спиртным всё в полном порядке, горилка между блюд в двухлитровых бутылях красуется, наливочка в графинчиках искрится, вино домашнее, хочешь виноградное, хочешь яблочное, на солнышке переливается, пива наварено немеряно. Праздник, так праздник.

За главным столом, по центру, посадили самого виновника торжества. По правую руку от него отец с матерью, то бишь Андрий с Наталкой, рядом крёстные – дядька Мирон и тетка Ева, по левую же руку самые что ни на есть старейшины семьи – прадед Иван и прабабка Христя, за ними сразу дед Сашко с бабкой Ганной. Ну и в остальном всё по справедливости. Ближе к Михасю родня ближняя, потом дальняя. И в сторонних рядах всё чин чином, с одного края дружки-подружки Михася, с другого соседи и друзья-подруги батькины да дедовы. Только из погодков прадеда Ивана и прабабки Христи никого, они последние в селе долгожители.

Андрий Ярошук за главного сегодня на правах отца новобранца, ему и застолье вести. Встал Андрий важно, тишину нагнал, кашлянул для солидности, вышиванку поправил, волосы пригладил и начал слово говорить.

– Дорогие наши все, и родня, и други, и соседи! Вот видите, какой у нас сегодня день, важный день, праздник. Вы понимаете.

За столами одобрительно закивали, подтверждая правоту сказанного.

– А то…

– И у нас було…

– Праздник в доме…

Андрий поднял руку. Сдерживая лавину чувств односельчан и дождавшись тишины, продолжил.

– Так вот, значит, я про важный день доскажу как есть. Он, конечно, очень важный, важней, может, и нет. Может, даже и главный он у нас в семье. Ну, в этот год точно, что главный, тут и говорить нечего. А знатного в нём вот что. Наш Михась становится защитником, нашим защитником, моим и матери, деда своего и бабки, прадеда и прабабки и вот сестёр своих тоже. Он и вас всех под защиту берёт. Так, правильно я слово говорю? – обвёл всех растроганным повлажневшим взглядом Андрий

– Так, так, – загалдели кругом гости. – Хорошо говоришь, верно.

– А если так, – вновь поднял руку застольник, успокаивая собравшихся, – то вот вам истина. Все Ярошуки завсегда были честными защитниками и не сгинули в своей службе на благое дело Родины, а уберегли себя для дальнейшей пользы жизни. Уберегли для общества и семьи. Вот я и хочу дать слово старейшине нашей семьи, самому главному нашему предку, человеку почётному и геройскому, прадеду нашего Михася – Ивану Панасовичу Ярошуку. Пусть скажет своё важное слово парубку, а мы поднимем чарки и послушаем.

Вокруг разразились аплодисменты.

– Давай, дед Иван, скажи слово потомку, нехай впитывает.

Худой, сгорбленный годами старик, с заострённым ястребиным носом и слезящимися полуслепыми глазами, медленно приподнялся со своего места и дрожащим голосом произнёс:

– Чего тут говорить, тут моя речь короткая. Служи честно, внучку, верой и правдой служи, как прапрадед твой Панас служил.


3

Прапрадед Панас служил у Юзефа Пилсудского. Попал он в польскую армию в тот момент, когда пан Пилсудский с Советами воевал. Скорее даже не попал, а попался по собственной глупости. В село как-то поутру вошёл взвод солдат во главе с подпоручиком. Всех мужчин согнали на площадь перед церковью и обнародовали добровольный указ о призыве в Войско польское.

– Кто пойдет к нам на службу, получит жалование и землю, – торжественно объявил с церковного крыльца благую весть подпоручик и вдруг, неожиданно, положил руку на плечо стоявшего чуть ниже Панаса. – Хочешь землю, хлопец?

– Хочу, пан офицер.

– Молодец, хлопче, будет тебе земля, много земли, но только после победы. Запишите героя в солдаты.

Вот так и призвали Панаса в армию. К обеду он уже при форме садился на телегу, не попрощавшись как следует ни с отцом, ни с матерью.

– Дурак, земли на могилу получишь, конечно, – только и успел сказать напоследок Панасу отец.

Панасу воевать не пришлось, повезло дураку, отправили его сразу же в лагерь для русских военнопленных, что в Стшалкове расположился. Туда русаки потоком стекали. Пан Пилсудский на тот момент хорошо трепал Красную армию, вот и скапливался служивый народец в польских лагерях. Людей для охраны катастрофически не хватало, поэтому часть новобранцев переместили в тыл надзирателями, мол, послужите пока тут великой Польше, а потом уж и на фронт. Панас, хлопец крестьянский, хваткий, сразу же смекнул, что только особое старание и рвение перед начальством спасёт его от гибели на поле боя. И он старался.

Стояла зима. И несчастные русские солдатики быстро превращались в ходячих мертвецов. Жили они в наспех сколоченных лёгких бараках, которые не отапливались, а разжигать огонь внутри помещений категорически запрещалось в целях соблюдения безопасности этих строений. Многие из красноармейцев попали в плен еще до холодов и были в летнем обмундировании, что только усугубляло их плачевное состояние. Холод и голод активно помогали смертушке делать свое дело.

– Эй, москаль тухлый, давай сюда. Прытче, прытче, – подозвал к себе пленного доходягу Панас, стоя в кругу охранников. – Жрать хочешь?

– Хочу, вельможный пан.

– Землю жри. Съешь три жмени, дам хлеба. Ну что, Иван, съешь?

– Афанасий я.

– Панас, – загоготали кругом охранники, – ты бачишь, тёзка у тебе выискался, Афанасий! А может, это братец твой, может, близняк. Гляньте, хлопцы, как схожи, прям один в один. Может, и ты, Панас, москаль? Что скажешь?

Панас аж поперхнулся от неожиданности. Лицо его налилось кровью, и он со всего маха ударил кулаком русака в живот, а когда тот согнулся в три погибели, сбил его с ног ударом в голову и, уже лежачего, принялся остервенело пинать ногами куда попало, с ненавистью приговаривая:

– Який я тёзка ему, курве москальской, який я ему тёзка!

– Хорош тебе, – через несколько минут охранники оттащили Панаса от жертвы, – не бачишь, что ли, сдох твой тёзка уже, хрипеть перестал.

– Добрый пёс знает свое дело, – усмехнулся в сторону озверевшего надзирателя лагерный хорунжий. – Честно служить будет.


4



– Молодец, Иван Панасович, верно сказал, коротко и верно, – вновь взял слово Андрий, дождавшись, когда опустеют чарки. – Наш далёкий предок служил нашей ридной крайне всею правдою, и мы его не посрамили ни на миг, вся наша семья Ярошуков. Вот и батька мой не соврёт. Скажи своё слово, батька, твой черёд пришёл.

Дед Сашко, высокий, стройный седовласый старик, с таким же ястребиным носом, как у своего отца, важно встал из-за стола и поднял чарку отменного первача.

– И что тебе сказать, внучек мой дорогой, Михась. Помню тебя вот таким, – показал Сашко рукой у своего пояса. – А и тогда ты лихо уже с крапивой воевал. Палку в руку – и айда рубить вражину налево и направо. И пока всю её не сничтожал, с поля боя не уходил. Храбро сражался. Хоть и жалила она тебя нещадно, а ты только губы поджимал да заново на вражину кидался. Вот так же храбро шёл в бой и батька мой, твой прадед, Иванко. Храбро и честно. За правду. Вот тебе и моё слово. Служи так же честно, как твой геройский прадед Иванко. И если в бой придётся, то так же смело, как он.



… Иванко в рядах охранного батальона вошёл в белорусские Борки ранним утром, когда деревня только-только пробуждалась к работе. Зондеркоманда СС взяла Борки в плотное кольцо, а хлопцы Романа Шухевича направились по хатам – сгонять народ к бывшему сельсовету.

– Шнель, шнель, партизанское отродье!

– Пане полицай, да куда ж я с малыми дитятками? Дозвольте дома остаться.

– Геть, геть, дурна баба, сказано всем – значит, всем!

Украинские националисты силой вышвыривали из хат жителей и прикладами гнали их вперёд. Тех, кто не мог двигаться самостоятельно, расстреливали на месте. За националистами в дома входили немецкие солдаты из команды тылового обеспечения, вытаскивали во двор наиболее ценные вещи и тут же грузили их в грузовики и подводы, управляемые местными полицаями. Одновременно из сараев выгоняли уцелевшую скотину, а когда реквизиция добра заканчивалась, поджигали подворье.

Над Борками клубился дым и стоял обречённый вой жителей.

– Эй, пострел, ты куда забрался? – улыбнулся Иванко незамысловатой хитрости пятилетнего пацанёнка, схоронившегося от беды в крапиве. – И не больно-то тебе там сидеть? – жалится же!

– Ой, дзядзька, балюча, – всхлипнул мальчуган.

– Так вылезай оттуда.

– Не магу. Матуля загадала, каб сядзеу и не вылазяць без яе дозволу.

– Так это мамка твоя меня и прислала, чтоб я тебя к ней отвел.

– Прауда? – обрадовался пацанёнок, выбираясь из зарослей жгучей травы.

– Правда, вот те крест, – улыбаясь, перекрестился Иванко. – Давай руку, к мамке пойдем. Как зовут-то тебя, герой?

– Янка.

– Во как, тёзка значит.

На площади у большого амбара Иванко подтолкнул мальчугана в сторону подвывавшей толпы.

– Иди, Ваня, ищи свою мамку. Там она, ждёт тебя.

Через полчаса народ загнали внутрь амбара, закрыли ворота на засов, облили деревянную постройку бензином и подожгли.

– Ярошук, – подошёл к Иванку гауптман, когда все было кончено, – видел, как ты щенка за руку привел. Молодец, честно служишь, хорошо воюешь. Награду получишь, как во Львов вернёмся.


5


– Вот как-то незаметно и моё слово напутствия приспело, и мне говорить сыну важное очередь пришла, – приосанился Андрий, вобрав в себя выпирающий животик. – А есть ли мне ещё что сказать после наших уважаемых дедов? Могу ли я после них? Есть ли у меня честь, люди добрые?

– Есть, есть, Андрий. Честь отца на сына. Говори слово, – зашумели за столами.

– Ну что ж, тогда скажу, – повернулся отец к Михасю, – Слушай сюда, сынку. Большая честь тебе вышла – служить за родную землю. Не посрами наш род вдали от дома. Будь смелым и решительным в своих помыслах. Держи своего врага на мушке верно, как дед Сашко тебя учил. А дед Сашко знатный учитель, он в службе своей врагу шансов не давал. Бери с него пример, служи честно, Михась.



… В Чехословакию Сашко Ярошук попал почти перед самым дембелем в составе воздушно-десантной дивизии с приказом взять под контроль пражский аэродром «Рузине» и обеспечить прием основных сил советской группировки войск. С Пражской весной надо было покончить раз и навсегда, как с рассадницей контрреволюции в социалистической Европе. Вот Сашко и должен был этим заняться, а ведь он уже о скорой свадьбе с Ганкой мечтал. И тут такая заваруха, будь она неладна! Все планы Сашка накрылись в одночасье, как корова языком их слизала. Никто ведь теперь не скажет, сколько это всё с чехами продлится, может, месяц, а может, и год. А если Ганка другого парня встретит? В общем, злой был Сашко на всех, ох и злой. Ходил по границе аэродрома в охранении и бубнил себе под нос: «Москали кляти, чтоб вам всем в аду гореть!».

Недели через три в очередном вечернем дозоре из зарослей кустарника, что рос вдоль дороги, ведущей к аэродрому, на Сашка и его сослуживца Максима под крики «Invaders, jdi do Moskvy!» обрушился град увесистых камней, один из которых пробил голову товарища. Максим от удара потерял сознание и тихо стонал, лёжа у обочины. Неизвестно, как бы там сложилось с самим Сашком, который от испуга расплакался и не мог сдвинуться с места, если бы не неожиданное появление немецкого мотоциклиста, резко притормозившего около раненого. С ходу оценив обстановку, гэдээровский солдат сорвал с плеча автомат и с колена дал длинную очередь по кустам, откуда исходила опасность. Кто-то обреченно вскрикнул в обстрелянной стороне, и за этим вскриком последовали громкие всхлипы. Немецкие военнослужащие, вошедшие вместе с советским контингентом войск в Чехословакию, особо не церемонились с местным населением, в случае непослушания тут же брали оружие на изготовку и при малейшем подозрении на агрессию со стороны чехов применяли его без предупреждения. Спаситель Сашка, не обращая никакого внимания на плач и стоны в зарослях кустарника, подошёл к Максиму, отложил оружие и быстро оказал десантнику первую помощь – обработал рану, перевязал голову, сделал обезболивающий укол и по рации связался со своими. Всё это заняло несколько минут, после чего немец повернулся к Сашку, успевшему прийти в себя.

– Ком, рус, – показал он в направлении зарослей.

Метрах в пятнадцати от дороги лежал первый чех и громко стонал. Парню было столько же лет, сколько и молодым солдатам, подошедшим к нему, лет двадцать, не больше. Глаза у него помутнели, веки слабо подрагивали, рана в груди несчастного была страшной и не оставляла ему почти никаких шансов на жизнь. Немец передёрнул затвор и выстрелил одиночным в голову. Чех всхрипнул и затих. Сашко с благоговейным ужасом смотрел на деловито спокойного немца, который молча присел перед жертвой, быстро обшарил его карманы, достал какой-то документ и положил его в свой планшет.

– Ком, рус, – вновь поманил за собой Сашка немецкий солдат.

Пройдя ещё метров двадцать, военнослужащие обнаружили насмерть перепуганного паренька лет шестнадцати, который обречённо сидел на земле и громко всхлипывал. У мальчишки была прострелена нога.

– Аусвайс! – навёл на паренька автомат немец. – Шнель!

– Не аусвайс, – растёр слёзы по лицу мальчишка.

– Найм?

– Александр.

– Надо же, тёзка, – удивился ответу Сашко.

Немец, впервые услышав голос Сашка, холодно улыбнулся и похлопал его по плечу. – Гут, рус! – А после этого показал на висящий на плече Ярошука «калашник».

– Хор ауф дамит.

– Я? – испуганно отпрянул в сторону Сашко.

– Я, я, – утвердительно кивнул немец.

– Я не могу, я не убивал людей, давай сам, – попытался выкрутиться из страшного положения Сашко.

– Найн. Ду. Дис ист айне райхенфольге , – отрицательно покачал головой немец и вновь указал на автомат Сашка. – Шнель!

Сашко дрожащими руками снял оружие с плеча, передёрнул затвор и, закрыв глаза, выстрелил в несчастного мальчишку.

– Шарфшутце! – брезгливо ухмыльнулся немец, прощупывая сонную артерию убитого. – Ист тот.

Ярошука вырвало.

Через минуту к ним с автоматами на перевес подбежал по меньшей мере взвод аэродромовских десантников.

– Что тут произошло, сержант Ярошук? – обратился к нему взводный, косясь на труп паренька

– Я, это… Мы, это… С Максимом. Они первые… А потом… Вот он… Я не хотел. Они первые, – не мог прийти в себя Сашко.

Лейтенант вопросительно посмотрел на немца.

– Рус гутер зольдат. Шарфшутце. – широко улыбнулся тот.

Через месяц Сашка демобилизовали.

– Благодарю за честную службу! Благодарности родителям за воспитание сына и в ваш сельсовет я отправил по почте, так что встретят тебя дома как героя, не сомневайся, – крепко пожал на прощание руку Ярошуку комбат.


6


– Дозвольте и мне слово держать как крёстному Михася, – поднялся из-за стола мускулистый мужик возраста Андрия.

– Дозволяем, говори, Мирон.

– Спасибо, братья, – степенно поклонился Мирон народу и повернулся к крестнику. – Тут, Михась, правильно вспоминали всех твоих геройских предков, и это твоя гордость и твоя сила, я тебе скажу. Но гордость эта и сила не только в них, но и в батьке твоём и моём лучшем друге Андрии. Он ведь тоже герой, служил честно, и орден есть. Так и ты, Михась, как то яблоко от яблони, служи честно, чтобы батько гордился и все гордились. Вот моё слово.



… «Духи» атаковали взвод неожиданно, не в том месте и не в то время. Одним словом, ударили тогда, когда этого удара никто не ждал. Миномётный обстрел, а после него шквальный автоматный огонь практически полностью уничтожили весь разведотряд шурави. Каким-то чудом уцелели только Андрий, не получивший в этом аду ни единой царапины (видать, Бог миловал) и его взводный, совсем молодой лейтенант Андрей Гончаренко, месяц назад прибывший из училища в Афганистан. Правда, лейтенанту повезло меньше, ему перебило осколками мины ногу, и пуля прошила плечо. Крови взводный потерял много и тихо постанывал, временами теряя сознание. Ещё большим чудом было то, что «духи» не стали обследовать место гибели разведчиков, а быстро растворились в горах. Почему такое случилось, так и осталось загадкой, но неожиданный уход победителей дал шанс на жизнь побеждённым.

– Тёзка, – прохрипел лейтенант, когда стало окончательно ясно, что «духи» ушли, –посмотри раны, перевяжи где надо.

– Где надо… – машинально повторил Андрий, всё ещё находясь в плену у пережитого страха. Руки дрожали, и он никак не мог наложить повязку на рану взводного.

Не покидали мысли, что вот сейчас «духи» вернутся и завершат своё смертоносное дело, что он тут застрял с этим москалём, вместо того чтобы бежать подальше от этой общей могилы. «Что делать, что делать? – лихорадочно думал Андрий. – Надо уходить с этого места, надо где-то схорониться. Только вот с этим как быть? Может, грохнуть его, и дело с концом? Никто ж не узнает. А если узнают? А с ним куда? Он и шагу не ступит. На себе тащить? А ещё кормить-поить придётся. Воды и так мало. Сдохну с ним, не выйду. Лучше грохнуть».

– Андрей, ты чего такой дёрганный? – будто почувствовал что-то неладное лейтенант. – Не дрейфь, всё будет нормалёк, прорвёмся. Наши нас уже ищут, наверное. Рацию глянь у Генки, вдруг уцелела.

Рация не уцелела, как не уцелел и сам Генка, лежащий с развороченным животом на краю тропы, по которой шёл в разведку отряд.

– Лейтенант, надо уходить с этого места, «духи» могут вернуться!

– Нет, земеля, нельзя уходить. Наши нас тут искать станут.

– «Духи» тоже, – поднялся во весь рост Андрий. – Я тебя понесу, где смогу, где не смогу – тащить буду. Больно будет, терпи, не ори, а то пристукну.

Лейтенант спорить не стал, да и что зря спорить, если он в полной воле Андрия.

«Может, и хорошо, что москаля не грохнул, – думал Андрий, взвалив на себя раненого, – он мне теперь как пропуск будет. К «духам» попаду – скажу, что с «языком» шёл, выкуп за себя нёс, тогда живым оставят. К своим выйду – героем буду, товарища не бросил, офицера. Медаль дадут или орден. Хорошо, что не грохнул».

Через сутки двух Андреев подобрала вертушка, возвращавшаяся на базу после выполнения задания. Орден Красной Звезды вручили Андрию Ярошуку перед всем полком ровно в тот день, когда пришёл приказ о выводе советских войск из Афганистана.

– Честный ты парень, Ярошук, настоящий товарищ, именно с таким и надо в разведку, – растроганно обнял Андрия командир полка.


7


Михась, тщательно прицелившись, выстрелил. Какое-то мгновение он заворожено наблюдал через окуляр снайперской винтовки за упавшим человеком, а потом осторожно стал отползать в сторону от места своего схрона.

– Ну что, Ярошук, с почином тебя, ставь зарубку на прикладе, – похлопал по плечу вернувшегося с первого задания Михася командир отряда снайперов ВСУ. – Запомни этот день 21 июня. С победы над первым москалём начался отсчёт твоей честной службы Родине.

– Слава Украине! Героям Слава!


8


– Чего там, Андрий, кто звонил? – обтёрла от муки руки Наталка.

– Брат Василь с Луганщины. Сына его, Мишку, сегодня снайпер застрелил, с выпускного шёл. Вот так-то вот.

– Ой, боже ж мой, беда-то какая! – всплеснула руками Наталка. – А ведь какие надежды подавал, гордость Ярошуков, отличник круглый, в университет собирался. У нас такого умного в семье и не было никогда. Как там Вера после этого? Горе-то, горе!

– Война, будь она неладна!







Галина Пичура (Галина Диссон), 1954 г.р./г. Нью-Джерси, США/.
Ссылки на издания и публикации:


9

(с) Галина Пичура

ТЁТЯ ТАНЯ

— Сынок, Славочка, иди чай пить! Опять ты мрачней тучи?
— Я уроки делаю на понедельник.
— А сегодня еще суббота. Успеешь! Серьезный не по годам. Иди к столу, говорю! Картошка вчера закончилась, а муки давно уже нет. Зато, вот, хлебушка тебе оставила. Раздели с сестренкой и подогрей чай, когда она проснется, — вот и позавтракаете. Все это временные трудности, сынуля. Скоро папа вернется с войны, и мы еще, ох, как заживем!
Ну что молчишь? Мне некогда тебя уговаривать, я на работу опаздываю.
— А каша тоже закончилась?
— Тоже. Понимаю, что кушать хочешь, но нужно потерпеть. Сам видишь, я сегодня, вместо выходного, иду на вторую работу — полы мыть в больнице, так что скоро накуплю вам с Леночкой еды. А пока прокатитесь-ка к тете Тане. Всего два часа, и только две пересадки. Не чужие же люди. И живут обеспеченно. Возьми Ленку и проведайте двоюродных братишек, поиграйте с ними. Чего одним тут сидеть-скучать в выходные? Заодно и угостит вас тетя Таня, накормит. Все же родная кровинушка — сестра отца вашего.
— Мне стыдно, мама! Ведь мы — не нищие, чтоб побираться у родни.
— Да что ты такое говоришь. При чем тут нищенство? Полстраны так живут, у кого отцы с войны не вернулись. Это ж тебе не довоенное время. Только День Победы отметили в мае, и только настроились на жизнь нормальную, а ты хочешь, чтоб все сразу было легко и просто. Конечно, несладко придется первое время. Но страна постепенно в себя придет, города и люди восстановятся, и все пойдет своим чередом. Наш-то папка еще вернуться может: похоронки ведь не было, значит, есть надежда, и нужно верить. А ты вот, взрослый парень, уже скоро 11 лет исполнится, а нет, чтобы маму поддержать словом добрым, так еще и характер свой показываешь.
— Ничего я не показываю.
— Сегодня у нас тяжелое положение, а завтра, глядишь, мы на ноги встанем и другим помочь сможем. Вот, если б наоборот было, и муж тети Тани, Виктор Павлович, с войны не вернулся, не дай Б-г, конечно, ты бы хотел помочь своим двоюродным братьям? Киваешь. А они, что, хуже тебя, получается? Нельзя так плохо о людях думать, тем более, о родных. Так что спрячь свою гордыню.

— Какую гордыню, мам? Просто… знаешь… Я давно хотел тебе сказать, но … Ты что, плачешь? Ну, мам, ну, не плачь, пожалуйста. Хорошо. Если нужно, то могу, конечно, и поехать поиграть с этой малышней.
— Какая же там малышня. Вадик почти твой ровесник. А Санечка всего на три года младше. И пока не забыла: Леночку тепло одень, да шарф, как следует, вокруг ее шеи оберни, чтобы не простудить ее. Варежки не забудь. И теплый свитер под куртку надень, а то в прошлый раз прямо на рубашку куртку напялил и потом кашлял целый месяц. И еще… Ты игры какие-то возьми с собой, ну, чтобы в гостях не скучать.
— Зачем? Мы в шашки и шахматы играем с Вадиком. Там все это есть. И вообще у них полно игр. А Сашка и Ленка домики строят из каких-то цветных штуковин: тетя Таня конструктор для детей где-то достала, да такой, что в него и взрослым, наверное, играть интересно.
— Ну вот и хорошо. Только Леночку держи все время за руку. Не задумывайся, как обычно, а смотри на дорогу, помни — ты отвечаешь за себя и за сестренку младшую. А я с работы вернусь поздно, так что попроси тетю Таню, чтобы оставила вас до утра, как в прошлый раз. Хотя я ей опять записку написала, пока ты спал. Вот возьми, раз ты такой стеснительный у меня: тебе ничего говорить не придется, раз записка есть.
— Мам, ну, может, мы лучше домой приедем, а? Ну, не люблю я оставаться у них ночевать.
— Люблю — не люблю… Что ты капризничаешь, как барышня. Там хорошие условия. А главное — родные люди. А ваша мать работает допоздна и просит, чтобы вы с Леной одни не возвращались домой по темному городу вечером. Это опасно. Что тут не понять? Почему нужно доводить меня своими «хочу — не хочу, люблю — не люблю»?
— Ну, хорошо, если так уж нужно, то потерплю. Но только ради тебя.
— Ну и характер! В отца весь… Иди поцелую!
— Мам, а полы мыть… Это стыдно ведь. Ты ж — учительница! Ты хоть не говори никому про это, а то ребята в школе узнают и хихикать начнут.
— Дурак ты мой предусмотрительный! Трудиться — не грех, а вот бездельничать — позор! И, знаешь, сын, обидно мне слышать это от тебя… Пойми: стыдиться своей родной мамы — это недостойно мужчины. А ты же –защитник мой! Я же для вас с Леночкой стараюсь, чтобы накормить вас получше, чтоб одежду купить…
— Мам, ты что, я не стыжусь! Я тобой горжусь, ты у меня — самая лучшая! Это я про мытье полов, а не про тебя сказал… Ты же умная, а полы мыть каждый дурак может…

— Ладно, хватит философствовать. Ленку уже не успеваю разбудить и одеть. Сам все сделай!

Дорога к тетке лежала через всю Москву. Сначала ехали трамваем до метро, потом в метро, а потом уже другим трамваем до теткиного дома. Ленка всю дорогу спала, как старушка, а потом, когда уже почти приехали, начала ныть о еде. В свои семь лет она была замкнутой, и добиться от нее слова было сложно. Маме это удавалось, но больше никому. Ее даже к врачам водили, но те сказали, что это не от болезни, а от характера и внутренних переживаний.
«Каких таких переживаний в ее-то возрасте? — думал Слава. — Я, что ли, меньше пережил? Но я-то не молчу целыми днями. Просто ей лень говорить, и она думает о чем-то своем».

Свой кусочек хлеба Слава сохранил, чтобы поближе к дому родственников разделить его с сестрой и прийти в гости не такими голодными, как в прошлый раз, когда уже боли в животе начались. Он тогда чуть сознание не потерял, да и Ленка тоже. Но он велел маме про это ничего не говорить — поберечь ее. Ведь если что с мамой случится, останутся они вообще сиротами. Да и как без мамы жить? И зачем?

В общем, при подходе к парадному тети Тани Ленка получила кусок хлеба, кусок сахара и подробную инструкцию: «Ничего не просить, на голод не жаловаться, а если уж совсем прихватит, то просить водички. Ну, и про ночевку молчать: про это записка имеется от мамы. Им остается только поздороваться, переобуть ботинки и как следует вымыть руки после общественного транспорта, чтобы, как говорит тетя Таня, игрушки оставались чистыми».

Муж тети Тани работал военным инженером и, как говорили, хорошо зарабатывал. Сама тетка трудилась на обувной фабрике. Она занимала какую-то серьезную должность по снабжению и имела солидные связи в городе.

Отец Вадика и Саши, Виктор Павлович, нередко отсутствовал дома: в семье говорили, что его должность связана с необходимостью командировок и секретных заданий. Как бы там ни было, но ни в прошлые, ни в эти выходные увидеть его ребятам не довелось. Зато его двоюродный брат Олег жил неподалеку от своих родственников и часто навещал их. Так что Олега ребята встречали почти всегда, когда гостили в этом доме. Он работал в мясном магазине и считал своим долгом снабжать продуктами семью Виктора.

Слава однажды услышал разговор межу ним и тетей Таней:

— Танюха! Я вам парной говяжьей печенки принес и курицу. Место хоть есть в холодильнике свободное? А то в прошлый раз отбивные положить некуда было.

Сама тетка встречала племянников приветливо, но особой теплоты не выражала. Она открывала дверь своей просторной квартиры в невиданно красивом лиловом халате, удивленно вскидывала вверх изогнутые брови и звала своих детей одной и той же фразой:

— Вадик, Саша! К вам — гости пришли. Встречайте!

После этого она предлагала гостям тапочки, следила за процессом мытья рук и неизменно удалялась по своим делам в далекую комнату, откуда подолгу не выходила. Иногда она начинала греметь кастрюлями в кухне. До ребят доносились умопомрачительные запахи мяса, лука, чеснока и какой-то зелени. Все это усиливало аппетит и вызывало сосущую боль «под ложечкой» у вечно голодных племянников. Каждый раз они терпели из последних сил, надеясь, что всех четверых вот-вот позовут за стол обедать, но этого никогда не случалось.

Вот и сегодня Слава и Вадим успели сыграть несколько партий в шахматы, Лена с Сашкой уже построили целый город из деталей конструктора, а манящие запахи продолжали вызывать боль и головокружение, смешанные с долгожданными мечтами о горячей волшебной еде.

И действительно, тетя Таня вспомнила о времени обеда и стала по одному вызывать своих детей на кухню:

— Саша, вымой руки и подойди на минутку к маме, оторвись, сынок, от игры!

Саша недовольно хмыкал и начинал ныть:

— Мама, ну зачем? Я еще поиграю немного.

Саша не был голоден, и ему хотелось беситься. Он начал разрушать только что выстроенные им же дома, что вызвало протест Лены. Они сначала поссорились, но тут же забыли про конструктор и стали лепить скульптуру из пластилина. Тетя Таня нетерпеливо повторила свое требование и лично пришла за непокорным Сашей. Минут через пятнадцать он вернулся, и тогда тетя Таня стала звать Вадика. Тот ушел на кухню и через какое-то время вернулся смущенным и грустным. Они снова во что-то играли, но больше на кухню никого не звали до самого вечера. Ужин проходил так же: своих детей тетя Таня кормила по очереди, чтобы не привлекать внимание гостей, кормить которых, как выяснилось, никто не собирался.

В прошлый раз тетя Таня вела себя по-другому: она тогда хоть вынесла племянникам по яблоку, пока ее дети обедали на кухне. Но что-то изменилось с тех пор.

Лена заплакала, а когда тетя Таня, услышав ее плач, спросила, что случилось, она ответила, что у нее сильно болит голова, и она хочет пить. Ей принесли стакан воды и таблетку от боли.

Ночью Слава обнимал сестренку и успокаивал, как мог, хотя он и сам был близок к обмороку. Они пили воду и глубоко дышали, чтобы пережить голод и обиду и как-то дожить до утра. Ведь когда они вернутся домой, мама накормит их хлебом, а может, даже еще чем-то вкусненьким, как она обещала вчера. С этими мечтами им с трудом удалось заснуть.

Проснулись они от стука Вадика в их дверь. Он был по-прежнему грустным, хоть и улыбался.

— Мама поехала на рынок за продуктами и взяла с собой Сашку. А я остался дома. Что мне на рынке делать! Я не хотел вас будить… Они, наверное, скоро вернутся… Вот, я вам тут поесть принес: котлетки, огурцы и хлеб. Но вы все это ешьте прямо тут, ладно? А я там на кухне чайник поставлю…

Встретив прямой взгляд Славы, Вадик густо покраснел и зачем-то соврал:

— Мне мама велела накормить вас…

И вдруг Ленка, из которой слова никто не мог вытянуть в обычной ситуации, быстро отправила котлету в рот, и, не успев прожевать, с какой-то не по-детски издевательской интонацией громко прошамкала:

— Ага! Мы так и поняли!

Вадик выскочил из комнаты как ошпаренный. А Слава покрутил пальцем у виска и строго посмотрел на сестренку. Но она так потешно уплетала еду, что он не стал ее ругать и принялся уничтожать свою порцию. До чая дело не дошло: раздался щелчок от ключа в двери, и на пороге появились родственники: тетя Таня и Сашка. Пока они вытаскивали из сумок покупки, пока тетка укладывала их в холодильник, Лена и Слава успели надеть уличные ботинки и куртки, вежливо попрощались и отправились домой. Вадик так и не вышел из комнаты: расстроился, видно, сильно.

Ехали молча. Говорить не хотелось. Да и о чем тут говорить!

Перед входом в квартиру Слава строго предупредил:

— Матери чтоб ни слова, поняла? У нее сердце больное, ей нервничать нельзя.

— А если она опять нас туда отправит подкормиться, мы что, поедем?

— Придется. Нет у нас пока другого выхода…

Так и не вернулся с войны отец Славы и Лены.

Лена выучилась на врача-кардиолога и работала заведующей больницей недалеко от своего дома. А Слава стал доктором биологических наук и возглавил кафедру в одном из московских НИИ. Они давно уже стали родителями, а их мама нянчила внуков, дружила с невесткой и зятем, и нередко приглашала в гости тетю Таню и ее взрослых детей.

Судьба тетки сложилась невесело: муж умер от инфаркта, Вадик стал

выпивать (что-то с нервами у него было не так, как утверждали врачи; «слишком тонкокожий» — комментировала это не без раздражения его мама).

Одним словом, долго не держался Вадим ни на одной работе, хотя и получил диплом инженера-механика. Он отлично играл на гитаре, да и вообще был талантливым во многих отношениях, но отличался замкнутостью и вспыльчивым нравом.

Сашка стал актером, но профессия эта, как все знают, ненадежная. То дают роли, то их нет, так что жена Александра вечно была недовольна его заработками и частыми посиделками друзей на их кухне во внеурочное время.

Нина Дмитриевна (так звали маму Славы и Лены) считалась отменной хозяйкой и любила устраивать пышные застолья по поводу и без.

Лена всегда напряженно смотрела в рот тети Тани, когда та уплетала мамины блюда, и удивлялась, как это она не подавится от ее взгляда. Но тетка по-прежнему приветливо всем улыбалась и радовалась неизменному гостеприимству родни.

После смерти мужа она чувствовала себя одинокой и потерянной. Прежнюю работу давно пришлось оставить из-за частых проверок фининспекции, суливших серьезные неприятности. А нынешняя работа была, хоть и спокойной, но куда скромнее в зарплате. Пошатнувшееся здоровье, вечные проблемы с детьми и внуками, неоконченный ремонт квартиры — все это тяготило и портило настроение. Роль королевы при хорошем муже устраивала ее намного больше, но попытки снова выйти замуж, которые она неоднократно предпринимала, почему-то заканчивались провалами.

Нянчить внуков Татьяна отказывалась: «Я еще не старуха и вовсе не сиделка, чтобы ограничивать себя стиркой пеленок. Я — леди, а не бабка, понятно? Да и вообще, мне-то кто помогал вас растить?»

Невестки ее не любили, сыновья обижались. А Нина Дмитриевна, закаленная жизненными трудностями еще с давних пор, с годами расцвела и оттаяла в атмосфере благополучия и тепла: ее любили в школе, где она была директором, и просто боготворили родные дети и внуки. Зять и невестка были благодарны за помощь с детьми. Да и вообще, как это обычно бывает: как родная дочь или сын относятся к своей матери, так и их «половины» начинают к ней относиться — закон неписаный, но действующий. И хоть Нина всю жизнь тосковала по своему мужу и замуж выходить во второй раз даже не помышляла, она чувствовала себя любимой мамой и бабушкой, а суровая послевоенная бедность осталась лишь в ее воспоминаниях. Ей, в общем-то, хватало на жизнь. Да и дети баловали. Бывают такие люди, которых возраст не портит, а извлекает из недр души озорные огоньки юности и зажигает их в глазах. Нина была как раз такой.

Она невольно чувствовала нынешнюю неприкаянность некогда избалованной счастьем сестры своего не вернувшегося с войны мужа и хорошо помнила добро, считая себя, в определенном смысле, должницей Татьяны с тех самых голодных времен, когда та подкармливала ее детей. Оттого и стремилась, как умела, приласкать родственницу добрыми словами, вниманием, вкусными блюдами, маленькими сувенирами по праздникам…

Лена много раз порывалась рассказать маме правду о тете Тане, но Славка строго запрещал:

— Знаешь, я столько всего пережил, и сам уже отец давно, но те голодные ночи в доме тетки не забуду до самой смерти. Лично мне больно и стыдно вспоминать, что мы с тобой через такие унижения прошли. Мне однажды во сне этот ужас приснился, как мы от голода у них в доме корчились, и я кричал на всю квартиру, жену испугал… А уж рассказывать об этом кому-то… Это — точно не для меня. А, во-вторых, мать пожалей! У нее — дружба с этой… Ну, что поделаешь, раз так сложилось. Пусть мать доживет, не понимая, кто такая наша тетя Таня на самом деле. Только представь себе, как больно будет маме, если она вдруг узнает правду. Зачем ее травмировать?
Ну и, в-третьих, подумай о Вадике. Он-то все знает давно. Может, и запил неспроста. Каково сыну родную мать презирать. Котлеты она сэкономила… А сына потеряла…

— Ты знаешь, Слава, я редко говорю много. Но считаю, что ей все равно отомстить нужно! Неправильно прощать. У меня тоже те ночи и запахи из теткиной кухни намертво в душе отпечатались: до сих пор от воспоминаний вздрагиваю. И никаких там сроков давности быть не может для таких, как она. И, знаешь, Слава, неправ ты! Нечего нашей матери вслепую дружить с ней. Мама достойна знать правду. Пусть душу вкладывает в тех, кто этого стоит!

А Вадик… По-моему, для него как для мужика наше молчаливое великодушие хуже откровенного презрения. Сам же говоришь, что он все понимает. И от этого ему еще больнее. Если бы мы вскрыли старый нарыв, может, и Вадику стало бы легче. Да, честно говоря, лично мне в глаза посмотреть этой дряни охота, когда мы с тобой при всех за столом правду расскажем о том, как она своих детей по одному на кухню вызывала, чтобы покормить их втайне от нас. И как она мне таблетку от голодной боли принесла, вместо еды в ответ на мой детский рев. Пусть оправдывается! Пусть краснеет! Хочу устроить дома Нюрнбергский процесс!

— Только попробуй! Я — другого мнения. Не стоит опускаться до уровня ничтожеств! Я где-то читал, что самая изощренная месть — это прощение. Нет, мы ее, конечно, никогда не простим. Но я мщу ей молчаливым презрением и щедрым гостеприимством.

— Ну хорошо, не нуди! Я вот чего понять не могу… Должно же быть хоть какое-то объяснение теткиному чудовищному поведению. Но чем больше я ломал голову над этим явлением, тем меньше понимал его. Мне кажется, что при любой степени жадности человек не мог поступать так жестоко без каких-то особенных причин. Но, насколько я знаю от мамы, наш папа никогда не враждовал со своей сестрой. Так что мстить ему, не вернувшемуся с войны, через нас, малолетних детей — это было бы слишком. Да и причин у нее не было для этого. И мама наша с теткой тоже никогда не ссорилась.

— А может, она просто патологически жадная? Потому однажды и решила, что избавить нас от голодных набегов можно только так! А корми она нас, так мы стали бы приезжать чаще. А? Простая логика: никто никому ничего не должен. Слышал про такую теорию? Каждый, мол, заслужил свое. Она, вот, наверняка считала, что ее достаток и роскошная жизнь — это ее достоинство: смогла замуж удачно выскочить, выгодно пристроив свою красоту и молодость. Муж с войны вернулся здоровым? Что ж! Везение такие люди тоже засчитывают в копилку своих заслуг. А если проще сказать, такие тети тани — это примитивные существа с глухими душами, которым никогда не бывает ни грустно, ни больно, ни страшно, ни голодно. Ни одной болевой точки. Такая вот душевная инвалидность. И чужие страдания им не только непонятны, но вызывают брезгливость и высокомерие. Они смакуют контраст своего благополучия и чужих бед: иначе не получат они такой радости от запаха жареного мяса, если нет рядом голодных племянников, которым это мясо только снится.

— Ты считаешь, она садистка?

— Можно и так сказать. Ну, она сама этого не осознает, конечно. Любит себя, как никто другой. Но ее раздувала непомерная гордость, что у нее все есть, и она может распорядиться этим по своему вкусу и разумению. Вот и распоряжалась в силу ее понимания справедливости. К тому же, в отличие от нас и нашей мамы, она-то сразу поверила, что ее брат — наш папа — не вернется с войны, а значит, его дружба ей уже не понадобится. Ну а дружба с мамой ей тогда казалась совсем лишней. Это сейчас она осталась одинокой, несмотря на детей и внуков. Это сейчас наша мама для нее — спасительная соломинка и близкий человек. Потому что эта тварь поняла, что никому не нужна больше на целом свете. А тогда…

— В общем, мне этого понять все равно не дано. Ты описываешь клиническую картину какой-то душевной патологии под названием «уникальная подлость».

— Увы, не уникальная. Мне рассказывали знакомые, как во время войны в эвакуации, завидев неустроенных родственников из окна, их двоюродная сестра мгновенно убирала всю еду со стола, хотя в этой семье жировали, попав на выгодную работу.

— Ладно. Мне противно так долго говорить об этом. Словно испачкался в липкой грязи. Не хочу я больше ковыряться в помойке теткиных мотивов поведения, какими бы они ни были. Но парадокс в том, что и забыть эти мгновения детских унижений я не могу. Особенно когда вижу ее за нашим столом. Понимаешь, Лена, я вдруг поймал себя на мысли, что я жутко стыжусь своих воспоминаний о теткином поведении, вместо того чтобы этот стыд испытывала она. Мне тоже было бы очень интересно узнать, что она чувствует, когда ест за нашим столом с таким аппетитом. Не стыдно ей?
— Так вот и я — о том же.
— Знаешь, возможно, ты и права… А что если, действительно, все рассказать маме, чтобы больше никогда в жизни не видеть эту нашу «замечательную» родственницу и забыть о ее существовании?
— Господи! Наконец-то! И мы обязательно озвучим в присутствии тетки и при всех остальных наше к ней презрение. Я так давно мечтала об этом!

На следующий день позвонил Вадик и сообщил, что тетя Таня неожиданно умерла: врачи сказали, что это похоже на оторвавшийся тромб.

[GREEN]

В 2021 году


ЗОЛОТЫМ ЛАУРЕАТОМ СТАЛА

Донченко Светлана, 1960 г.р./г. Краснодар, Россия
Ссылки на издания и публикации:




48

(с) Светлана Донченко

НЕМАТЬ

Глава 1

Подмена
Сегодняшняя суббота была серединой осени. На Кубани это ещё достаточно тёплые деньки, но уже не похожие один на другой. Надежда сидела у себя в загородном доме на террасе и с наслаждением отхлёбывала из тоненькой фарфоровой чашечки ароматный чай, заваренный со смородиновым листом. Она радовалась солнцу, щедро заполнившему всё террасное пространство, и птичьему пению на все голоса. Особенно старалась одна махонькая загадочная пташка, сидевшая на заборе. Что это за птица такая, Надя не знала. Разноцветные крылышки и звонкий голосок не могли не привлечь к себе внимание, и женщина решила непременно узнать, что же это за чудо такое расчудесное очаровало её своими голосовыми переливами. Наведя камеру телефона на птичку, Надежда старательно выбирала ракурс поэффектней и только собралась сделать снимок, как за забором раздался резкий крик соседки Марины, спугнувший очаровательную пташку. Скандалы за забором не были редкостью. С утра до вечера, громко, не стесняясь в выражениях, мать и дочь выясняли свои непростые отношения, а Надежда волей-неволей становилась свидетелем этого. Соседи, так же, как и Надя, приезжали на дачу в пятницу после рабочего дня и всегда оставались до позднего воскресного вечера.
–Да что же ты за дрянь такая!? – срывающимся голосом то ли утверждала, то ли вопрошала Марина у своей дочери Оксанки. – Я тебе мать или не мать? Ты можешь помолчать хотя бы пять минут?
–Тебе надо, ты и молчи! – грубо парировала в ответ её дочь – студентка третьего курса музыкального училища. – Как ты меня достала! За первого встречного замуж пойду, лишь бы тебя никогда больше не видеть!
–Да кто тебя возьмёт, дуру такую?! В монастырь тебе прямая дорога!
–Я и в монастырь буду рада уйди! Только подальше от этого дурдома! –Девчонка, рыдая во весь голос, громко хлопнула калиткой и побежала в сторону реки, отбивая на асфальтированной дорожке каблучками туфелек грустную чечётку.
– Надежда, можно к тебе? – Марина, раздвинув в разные стороны четыре штакетины на заборе, висевшие на верхних гвоздях, в упор смотрела на соседку.
– Проходи, проходи! Я сейчас свежего чайку с мятой заварю! Тебе успокоиться нужно! – Надежда засуетилась, смахнула со стола какие-то невидимые крошки, переставила с места на место сахарницу и вазочку с малиновым вареньем.
– Не надо! Я тут вот. – Марина достала из-под фартука руку с хрустальным графинчиком. – Я со своей вишнёвой наливкой. Выпей со мной, Христом Богом прошу! Выпей, Надюша!
Дрожащими от недавно пережитого скандала руками соседка налила прямо в чайные фарфоровые чашечки ароматно пахнущую наливку.
–Я сейчас рюмашки…
– Не стоит! – перебила Надежду соседка. –Какая разница, из какой посуды?! Главное, чтобы было что! – И тут же жадно, залпом выпила из чашки весь напиток: – Ой, не могу я, Надя! Не могу! Сил у меня уже не осталось! Мы с моей Оксанкой живём, как два лютых врага! Одна ненависть вокруг! За что, за что она меня так ненавидит?
–Да что ты, Мариночка? Твоя Оксана – девчоночка молоденькая, она о ненависти ещё и знать-то ничего не знает! Ты бы с ней сама помягче, что ли! Она же у тебя неплохая! И работящая, и голосистая! Как вчера в саду пела, я заслушалась ненароком!
–Знаешь, соседушка, а ведь у неё сегодня день рождения! Бабка моя Александра Максимовна всегда говорила: кто в этот день, под птичье голошение, родится – певучим голосом непременно обладать будет! Угадала бабка-то моя! Мудрая была! Много чего знала! Природу чувствовала так, словно одними глазами с ней на всё вместе глядели. Не хватает мне моей Ляксандры – так она сама себя величала! Ох, не хватает! Она бы вмиг наши проблемы разрешила!
–Ой! Поздравляю тебя, Мариша, с новорожденной! День-то какой славный! А вы скандалить удумали! Я тебе сейчас и подарок подарю! – Надежда резко поднялась с места.
–Погоди, не спеши! Давай лучше выпьем ещё по чашечке! – Спешно разливая из графинчика рубиновый напиток, Марина схватила за руку соседку и рывком усадила на место. – Потом подарок подаришь, потом! За мою Оксанку давай! А может, и не за мою! Не знаю! Мне порой кажется, что чужая она, не моя кровь, не наша!
– Ну, что ты такое говоришь, Марина? – Надежда, пригубив наливку, поставила чашечку на стол. – Оксанка как две капли воды на твоего Сергея похожа!
– Ой, не скажи, Надюха! А я сходства не вижу! Всё чаще и чаще думаю, что она не наша дочь! Чужая! Нам её в роддоме подменили! – Марина поднесла к глазам край фартука и утёрла выкатившуюся слезу.
– Да что же ты такое выдумываешь? Давай-ка я лучше чайку тебе плесну. – Надя подозрительно посмотрела на свою собеседницу.
–Думаешь, захмелела? – Женщина криво ухмыльнулась. – Нет! Я тебе сейчас одну историю расскажу! Никогда и никому не рассказывала, а тебе расскажу.
Марина вылила из графина остатки напитка в свою чашку, отпила пару глотков и начала свой рассказ:
– Оксанка у нас родилась ровно двадцать лет назад. Я её легко так носила – никаких токсикозов или недомоганий. Не ходила, а летала. Серёга мой в армии служил, когда я первенца нашего вынашивала – сложная тогдашняя беременность терзала меня все девять месяцев. А на этот раз мой милый рядом был. После двух лет разлуки у нас с ним такая любовь приключилась – пуще прежней! Он меня на руках готов был день и ночь носить! Глаз с меня не сводил! Уж так мы с ним любились, так любились! У меня до сих пор сердце замирает, когда вспоминаю те сладкие денёчки! Вот и одарил нас Господь ещё одним дитятком! Радость такая была – слов не найти, чтобы описать! Так мы счастливы были, так счастливы! Сыночек наш уже лепетать начал – славный такой, смышлёный! Хорошенький, как ангелочек! Ляксандра моя его с рук не спускала! Обожала не на шутку! Баловала да зацеловывала! Взаимные у них чувства были! Наш сыночек за прабабкой по сей день горюет, всё на погост к ней ездит с букетами, пять лет, почитай, она уже там. Сказал, что памятник будет бабушке Максимовне из гранита ставить, чтобы на века. – Марина снова отпила из чашки. – Ой, что-то я отвлеклась! Не о том тебе хочу поведать! Короче! Родилась Оксанка рано утром! Мне врачи сказали, что здоровенькая да крепенькая! Муж всю ночь под окном простоял! Я и попросила санитарку, чтобы крикнула ему, что дочка родилась! Мы с ним с самого начала решили, что не будем узнавать, кого ждём! А тут я так обрадовалась, что у нас теперь и сын, и дочка есть! Мне её показывают, а я и не смотрю на неё, все мысли только о муже! Размечталась не на шутку, как он радоваться-то будет! Вскользь на малышку взгляд бросила – мол, насмотрюсь ещё - и опять глаза зажмурила и мечтаю себе, мечтаю! Вечером мне дочурку мою кормить принесли, вот тут-то я её и рассмотрела: белобрысая, белокожая, глаза голубые, а мы оба кареглазые да смуглокожие! Странно, думаю, но понимаю, что такое может быть! Слышала где-то, что это у голубоглазых родителей кареглазые дети не рождаются, а у кареглазых и зеленоглазые могут быть, и голубоглазые. К тому же у мужа моего отец голубоглазый! Какая разница, думаю, моя кровиночка, плод большой любви, и зацеловываю крошку свою, налюбоваться на неё не могу! А она всё куксится, плачет, грудь брать не хочет! У других мамаш в палате малыши сосут да причмокивают, а моя плюётся да орёт!
Утром следующего дня – обход врачебный! Мне врач и говорит, мол, больной у вас ребёнок, слабенький, требует особого ухода! Как больной, переспрашиваю? Мне вчера говорили, что здоровая, крепкая! Не знаю, отвечает, что вам там вчера говорили – я по обследованиям делаю выводы! Горько мне, но думаю, не беда! Своей любовью выхожу да выпестую! На четвёртый день всю палату, а нас шесть мамок-то там было - мы все в один день рожали, на выписку и отправили. Серёжки мои оба примчались, родители мои и мужа, да ещё несколько друзей наших! Шумно нас встречали: с цветами, шарами, шампанским! Фотографировались, на видеокамеру встречу снимали. Дома стол ждал накрытый! Приехали, Оксанка спит, мы её в кроватку уложили, а сами праздновать! Серёженька каждые пять минут к кроватке бегал, всё на сестричку смотрел, а тут бежит, как оголтелый орёт, мол, проснулась, проснулась – сейчас заплачет! – Марина посмотрела на Надежду грустным взглядом, допила наливку из чашки и горько разрыдалась.
– Мариночка, да что ж ты, дорогая, так заходишься? Если тебе трудно рассказывать, так погоди, успокойся сначала! – Надя встала из-за стола и подошла к своей собеседнице, чтобы приобнять ту за плечи.
– Нет, нет! Я сейчас возьму себя в руки! Не волнуйся, соседушка! Веришь ли, до сих пор не могу вспоминать без слёз! Я малышку на руки взяла, а она мокрая! Перепеленать надо! Развернула одну пелёнку, другую, смотрю, а это… мальчик! Не может быть, думаю, это же тот самый ребёнок – доченька моя, которую мне вечером после родов принесли кормить и потом все дни до выписки этого же малыша приносили! Уж я за это время каждую чёрточку разглядела и запомнила! Думай- не думай, крути его во все стороны- не крути, а ребёнок – мальчик, и всё тут! Я Серёжку позвала, показываю ему, а он не поймёт, что к чему! Смеётся, говорит: ты же сказала, что девка-Оксанка! Я в слёзы! Документы хватаем, читаем – чёрным по белому – девочка: 3 кг, 200 граммов, 54 см. И, главное, помню отлично –девочку мне после родов показывали, девочку! На личико-то я не очень обратила внимание, а вот то, что женского пола - хорошо заприметила! Я пуще прежнего рыдать! Что делать? Где наша девочка? Чей это мальчик? В палате у нас у всех мамочек новорожденные девки были! Мы ещё смеялись, что, мол, палата невест!
Перепеленали малыша и назад в роддом поехали! А там тишь, гладь и благодать! Никто мальчика не разыскивает! Сегодня только девочки выписывались! В детской всех детей распеленали: может, где несоответствие с бирками! Нет, всё совпадает! Я – не живая, не мёртвая! Силы меня покидают! А врачи только руками разводят! Акушерку, которая роды у меня принимала, вызвали, она приехала, подтвердила, что девочка у меня родилась. Санитарка, которая мужу моему в окошко крикнула, что у него дочь родилась, тоже подтвердила. Все рождение девочки подтверждают, а где наша доченька - никто не знает!
–Маринка! Маринка! – В металлическую калитку соседей кто-то громко постучал.
– Похоже, тётка Варвара стучит, – встрепенулась Марина, вытирая мокрые глаза. – Не пойму, что ей надо. Небось молока принесла. Я сейчас мигом!
– Маринка! – продолжала громко кричать Варвара. – Беги скорей к реке! Там с твоей Оксанкой беда приключилась!
– Бог ты мой! – Обе женщины – Надя и Марина, не чуя под собой ног, выскочили на улицу, где стояла тётка Варвара со своей козой Майкой. Коза не спеша, со вкусом объедала пёстрые астры, растущие в Маринкином палисаднике, рядом с калиткой.
–Что случилось, тётка Варвара? Что случилось? – наперебой стали спрашивать женщину соседки. – Какая беда? Живая она?
–Да, живая! Живая! Не верещите как резаные! – И, потянув за верёвку свою козу из цветника: – А ну, пошла, ненасытная! Я вот тебе рога-то пообломаю! – неспешно повернула голову к Маринке: – Ногу, кажись, она поломала! Неслась, как скаженная! За корягу зацепилась, кубарем к ногам моим и слетела. Мы с Майкой моей – ни сном, ни духом – пасёмся себе на лужайке! А тут, нате вам! Подарочек катится!
Марина схватилась за сердце:
– Скорую нужно вызывать!
– Ты беги, беги уже! Одна она там сидит на берегу! Я ей свою безрукавку подстелила, чтобы не застудилась девка! Так ты её не забудь забрать – безрукавку-то мою! Хорошая вещь ещё – тёплая и не маркая! – вослед убегающей Марине прокричала Варвара. И тут же, повернув голову к Наде, скомандовала: – А ты, Надежда, скорую давай вызывай!
Надежда телефон впопыхах оставила на столе и теперь, беспомощно хлопая по карманам своего спортивного костюма, всё никак не могла сообразить, что его там нет. И только щёлкнув себя по лбу, заспешила во двор.
–Погодь, погодь, Надежда! Глянь-ка своими молодыми глазами! Никак Оксанку на руках хлопец какой-то несёт! – Варвара, продолжая воевать со своей козой, громким выкриком задержала женщину. – Точно! Несёт! Так это же, кажись, Петруха – Яблоковых внучок! Точно, он! Поглядите, какой молодец!
Высокий, крепкий, спортивного телосложения молодой человек, прижимая к своей груди хрупкое Оксанкино тело, быстрым шагом приближался к стоявшим женщинам. За ним следом, охая и ахая, не шла, а бежала Марина. Опередив парнишку на мгновение, распахнула перед ним калитку. Первой в калитку протиснулась коза Майка, следом за ней тётка Варвара, а потом Пётр со своей стонущей ношей и, стало быть, далее Марина с Надеждой.
Бережно усадив Оксану в кресло-качалку, стоявшее в резной деревянной беседке, парнишка присел на корточки рядом и принялся ощупывать лодыжку девушки.
– Я в меде учусь, – успокоил он Марину. – Правда, только на третий курс перешёл. Но разобраться, есть перелом или нет, я могу.
– Может, видите ли, он! – грозно сказала тётка Варвара. –А безрукавка моя где? Небось, кинули чужую вещь, где непопадя!
– Да не волнуйтесь, бабка Варвара! Не забыли мы вашу вещь! Оксана только и твердила, что о безрукавке вашей, чтобы не забыли её, – рассмеялся парнишка, снимая со спины небольшой чёрный рюкзачок. – Вот она! Получите и распишитесь! – И, повернувшись к Марине и Надежде, добавил:
– Перелома нет! Похоже на растяжение! Тугую повязочку наложим, и через пару дней бегать будет!

Глава вторая
Встреча

Надежда, заинтригованная и взволнованная рассказом Марины, прерванным на самом интересном месте, не могла заснуть до самого утра. Пытаясь предугадать развязку сюжета, она так ни до чего и не додумалась. Марина со своим семейством чуть свет укатила на своей «Хонде» в городскую квартиру. К счастью, тихо, без шума и скандала.
- И слава Богу! – вслух прошептала Надя. – Глядишь, и наладится у них всё!
-Ты о чём это? - встревоженно взглянул на неё супруг.
Женщина отмахнулась от него и вышла в сад. День обещал быть тёплым и солнечным, точной копией предыдущего. «Последнее тепло», - подумала Надя и, склонившись над кустом чайных роз, вдохнула в себя тонкий аромат. Тут же лёгкой волной накрыла память. Мама Надежды боготворила духи с ноткой белой розы, самые любимые - «Болгарская роза» - всегда стояли на её туалетном столике; даже тогда, когда женщина была уже смертельно больна, она не забывала наносить на себя несколько капель любимого аромата. Надя с мамой не были особенно дружны, но никогда не ссорились и, тем более, не позволяли себе публичных скандалов. «Мамочка, милая мамочка, - подумала Надежда. - Как мало я тебя любила! Прости, родная! Прости!» Дочь же у Надежды была ещё школьницей, этим сентябрём пошла в шестой класс. Очень милая, ласковая девочка обожала свою маму и, оставшись с ней наедине, буквально прилипала к ней, плотно прижавшись своей изящной фигуркой. Надя и представить себе не могла, чтобы они с её нежной Алёнкой вдруг смогли бы возненавидеть друг друга! «Брр!» - от этих мыслей её пробрала дрожь. Женщина подошла к развесистой айве и, сорвав с дерева крупный плод, поспешила на кухню, чтобы приготовить на завтрак для своей дочурки пышные оладьи с мёдом и тёртой айвой.
Всю последующую неделю Надя только и думала о рассказе Марины и не могла дождаться пятницы. Она твёрдо для себя решила, что непременно зазовёт соседку в гости и узнает продолжение невеселой истории, приключившейся в их семействе двадцать лет назад.
Марина и сама, похоже, поджидала Надежду с большим нетерпением, и едва только та хлопнула дверцей своей машины, сразу же раздвинула заветные штакетины на заборе.
- Надюша, загляни ко мне на минутку! – попросила она соседку взволнованным голосом. - Я одна сегодня ночевать буду. Мои только завтра приедут, а может, даже и послезавтра. Короче, жду тебя. У меня такие новости! Сгораю от нетерпения как можно скорее рассказать их тебе.
«Уж как я сгораю!» - подумала Надя. И, выудив из огромного пакета с продуктами бутылку своего любимого сухого вина «Мерло. Мысхако», бросив на ходу улыбающемуся мужу:
- Я на часок! – поспешила к дыре в заборе.
- Как Оксана себя чувствует? – перво-наперво поинтересовалась Надя.
- Как кобылица скачет! - ответила Марина в свойственной ей грубой манере. И, заметив недоуменный взгляд соседки, добавила: - Что с ней будет? У неё теперь свой личный доктор! Петруша – солёные уши!
Надя улыбнулась в ответ и присела в кресло-качалку, которое ей заботливо придвинула Марина.
- Ой, Надюха! Как судьба нами крутит! Как крутит! Ты и представить себе не можешь! Такое только в кино и бывает! Знаешь, кто он - Петька-то этот?
- Так, стоп! Давай по порядку, подруга! Ты мне так и не рассказала, как же вы Оксану свою отыскали! Я уже все мозги набекрень вывернула, пытаясь разгадать эту загадку!
- Ну, по порядку так по порядку. Слушай! Десять дней мальчонка жил с нами! Куда его девать? Из роддома малыша выписали, да и прикипела я к нему! Думала: когда дочку найду, то и пацанёнка отдавать не буду! Мы в те дни Горздрав на уши поставили, заявление в прокуратуру написали! Все семьи, выписанные в ближайшие дни из роддома, объехали. Никто из них так и не признался, что вместо мальчонки девочку из больницы привезли! Скандал жуткий! Я рыдаю день и ночь! Молоко у меня пропало! Мой Серёжка чернее тучи ходит! Чертовщина какая-то, да и только! А тут, на десятый день после случившегося, приезжает в роддом семья одна, говорят, что им справку ошибочную выдали, мол, у них девочка родилась, а им в справке написали, что мальчик. Маму эту «прокесарили» в тот же день, что и я рожала. Она после операции в реанимации три дня пролежала, очень тяжёлая была: и сердце у неё останавливалось, и кровотечение жуткое открылось, еле-еле остановили. Отцу ребёнка на следующий день сообщили, что девочка у них родилась, хотя на УЗИ твёрдо уверяли, что они мальчика ждут! Девочка так девочка! Обрадовались родители, что здоровенькая и крепенькая малышка! После ультразвуковых исследований их предупреждали, что ребёночек слабенький, не всё в порядке у него со здоровьем! А тут такая радость! Мол, ошиблись врачи! Девчушку, как и положено, на четвёртые сутки из роддома выписали, а мамочку в больнице оставили – слабая очень! Отец с ребёнком туда-сюда мотался - возил матери на кормёжку три раза в день. Не до документов ему было, он на них и не взглянул! И только, когда жену из роддома забрал, тогда они вместе и обратили внимание на справку. Вот тут-то всё и закрутилось, и завертелось! - Марина встала из-за стола и, выхватив из огромной плетёной корзины янтарную гроздь винограда, принялась поливать её из пластиковой бутылки, смывая пыль и мелкую паутину. Положив гроздь на блюдо, придвинула к Наде: - Угощайся!
- Да ты лучше дальше рассказывай! Не отвлекайся! - Надя даже вспыхнула от нетерпения.
- А я, как только взглянула на эту семейную пару, так сердце у меня и оборвалось: мужик - красавец писаный - и статью, и лицом! А она - замухрышка какая-то, в очёчках, бледная, щёки впалые, глаза – бесцветные, губы синие! Ну, думаю, так и есть – я их сыночка своей грудью кормлю – вылитый мамаша! На девочку новорожденную поглядела, на руки её взяла – ничего во мне не шелохнулось! А эта – замухрышка, как только мальчонку на руки взяла, так чуть в обморок и не хлопнулась! Твердит как заведённая, мол, мой это сыночек, я чувствую, говорит, что – моя он кровиночка! Мы с ним за девять месяцев одним целым стали! Я его ни с кем, говорит, и никогда не перепутаю! Мне даже завидно стало! Я-то к девочке не чувствую ни-че-го! Правда, Серёжа мой малышку взял на руки, по щёчке погладил, в носик чмокнул и говорит: «Наша!». Так и поменялись! А я с той минуты потеряла покой и сон! Чувствую - не моя она! И всё тут!
- Марина, что же ты, дорогая, так себя терзаешь по сей день? И девочку в конец измучила! – Надя с укоризной посмотрела на собеседницу. - Давно пора генетическую экспертизу провести!
-Думала я о ней, об этой растреклятой экспертизе, и не раз! Да только боюсь я, Надя! Жутко боюсь! Если чужой Оксанка дочкой окажется, то у меня тут же разрыв сердца случится! Как я смогу пережить, что наша девочка столько лет где-то с чужими ей людьми живёт!
- А если Оксанка ваша? И все твои страдания совершенно напрасны? Ты же этими своими догадками и сомнениями девочку сама против себя и настраиваешь! Отсюда и растут ваши недопонимания, разногласия и ссоры! Нельзя так, Марина, нельзя!
- А если она не наша?
-Тем более! Свою искать нужно! Весь мир перевернуть вверх тормашки и найти! – Надя крепко взяла за руку Марину. - Найти! Поняла?
- Поняла! - всхлипнула Марина. - Теперь поняла! И почему я раньше тебе не рассказала обо всём? Знаешь, а ведь история на этом не закончилась! Мистика в ней какая-то, не иначе! Вчера я Петю Яблокова встретила в супермаркете с отцом и матерью! Чуть дара речи не лишилась! Они – это те самые: отец - красавец, а мать - замухрышка, всё в тех же очёчках, такая же худющая, бледнокожая! Я их никогда не забуду! Все двадцать лет они перед моими глазами стояли, как вкопанные! Правда, меня они не признали, я-то раздобрела не на шутку, поди, килограммов двадцать на себе лишних таскаю, вон уже через щель в заборе едва протискиваюсь, благо, штакетины не узкие.
- Ты не ошибаешься? – Надя как зачарованная смотрела на всхлипывающую Марину.
- Нет! – твёрдо ответила та. - Петю снова судьба привела ко мне! Притянула, присосала! Что дальше будет – не знаю! Только Оксанка моя влюбилась в него по самое не хочу! Да и он, как я погляжу, тоже к ней неравнодушен.

Глава третья
Тёща

Осень заканчивалась. Поездки на дачу становились всё реже и реже. Надя с Мариной почти не встречались. Но история, рассказанная соседкой, у Надежды из головы не выходила. Всё чаще и чаще размышляла она на тему услышанного, к себе историю примеряла: а как бы она себя повела в подобной ситуации? Оксанку жалела, да и Марину тоже. Импульсивная Марина была, несдержанная! Дочь терзала понапрасну и себя уже до крайности довела. Надя считала, что подобное поведение матери является разрушительным для девочки, и чрезмерный список претензий не что иное, как обыкновенная женская зависть. Все эти бурные сцены а-ля «голливудская драма» являются полным отсутствием мудрости со стороны матери, её патологическим ужасом перед взрослением дочери, перед страхом отпустить в самостоятельную жизнь свою кровиночку, выстраданную годами сомнений и мучительных догадок о том, что она совсем и не мать, а просто чужая тётка, которой судьба подкинула загадку длиной в дочернее совершеннолетие с хвостиком.
Однажды в последний осенний денёк к Надежде заглянула тётка Варвара, принесла гостинец – козий сыр, который изготавливала собственноручно по-старинному казачьему рецепту. К слову сказать, сыр получался великолепным и был дачниками нарасхват. Надя пригласила говорливую соседку на чай, и они засиделись за разговорами дотемна. Тётка Варвара сама завела речь о своих соседях Яблоковых. Скупая на похвалу, тут она чересчур расщедрилась и рассыпалась в их адрес в немыслимых восхищениях и восторгах. С её слов выходило, что таких людей на всём белом свете больше-то и не сыскать: и интеллигентные, и образованные, и обходительные! К тому же ещё на редкость щедрые и беззлобные. В прошлом годе Варварина коза Майка у них в огороде всю капусту объела, так они и словом не обмолвись, да ещё потом всё, что эта рогатая шалопута не доела, срезали и ей – тётке Варваре принесли со словами: «Для Маечки, чтобы ела себе на здоровье да молочком целебным людей поила!» И внук у них – Петенька, не внук, а сокровище редкостное. Когда у неё, у Варвары, в конце октября давление не на шутку разыгралось, так он и на ночь у неё остался, каждый час своим аппаратом давление ей измерял и в блокнот свой записывал. Утром участковой «терапевше» Инне Павловне чин-чинарём доложил обстановку и только после этого укатил в свой институт! А она – «терапевша» сказала Варваре, что спас он её от инсульта! Вот и молится теперь тётка Варвара за хлопчика этого и утром, и вечером каждого дня, и за деда его – профессора по пшенице, и за бабку, сказывают, писательша она знаменитая, за мамашу – докторшу по психам, и папашу, уж такого раскрасавчика, точь-в-точь – Петенька, только постарше годков на тридцать; кто он по профессии, Варвара не знает, но, точно, большущий начальник – у него и машина служебная в собственном распоряжении имеется, и водитель личный – Васька-«дурносмех». Потом Варвара и Маринку с Оксанкой вспомнила: что не говори, сказала, а больно скандальная эта Маринка и девку замордовала. Как не повстречается та ей – Варваре на пути, так всё с заплаканными глазами. И опять, получается, что Оксанку Петенька спас: не принеси он её на руках в тот злополучный день, когда она кубарем к Варвариным ногам скатилась, застудилась бы девчонка скорую дожидаясь! А так всё славно вышло, по-людски! Оксанка Варваре дюже до души! Поёт так, как и она – Варвара, по молодости пела! А певуньи – они все, как одна, до жизни шибко годные! Так сам Господь распорядился! И чует, ох, чует Варвара, что Петенька с Оксанкой не просто так повстречались! Глас это Божий! Потом, мол, сама ты, Надежда, в этом убедишься!
Надежда слушала тётку Варвару да только головой в ответ ей и кивала. А Варваре другого и не надо было, слово вставить она никому не давала, ей самой наговориться надобно было на целую зиму.
Зимой поездки на дачу были совсем редкими. Надежда приезжала на часок-другой проверить, всё ли в порядке и, убедившись в том, что дом не замерзает, что всё хорошо, сразу же возвращалась в город. Муж с дочерью зимой на дачу никогда не ездили, а без них Наде было невыносимо тоскливо. В один из таких приездов она нос к носу столкнулась с Мариной. Та – розовощёкая от лёгкого морозца, с горящими карими глазами, в тонком разноцветном шерстяном свитере, выгодно подчёркивающем её шикарные формы, распростёрла свои объятия для Надежды.
- Вот кого я рада видеть! – прокричала она во весь голос. - Что же мы с тобой, подруга, и телефонами даже не обменялись? Дня не проходит, чтобы я о тебе не вспомнила. Не торопишься? Пойдём ко мне, у камина посидим, почирикаем! Он, поди, уже разогрелся до комфортной температуры, и поленья еловые весело потрескивают, душе на радость, да ароматом своим пьянят, как вином столетним, - рассмеялась Марина, опять трепетно прижимая Надежду к своей роскошной груди.
- И я рада тебя видеть, Марина! Как поживаете? С Оксаной что-нибудь прояснилось?
- Всё, загоняй машину во двор! Женьке своему звони, что на даче остаёшься, и айда ко мне на всеношную! Соскучилась я! Наговоримся всласть! Наливка-то вишнёвая у меня настоялась, и сыра я у тётки Варвары знаменитого её прикупила! Будем пировать!
В уютной деревянной гостиной небольшого двухэтажного дома, прикупленного соседями всего пару лет назад у переехавшего на ПМЖ в Израиль стоматолога, сладко пахло сосновым дымом. Марина хлопотала у небольшого журнального столика, накрытого белой скатёркой ручной вязки. Надя невольно залюбовалась красотой узора, не удержалась и провела рукой по выпуклости замысловатых плетений.
-Нравится? - улыбнулась Марина. - Это всё Ляксандра наша! Мастерица была, каких теперь и не сыщешь! У меня таких скатёрок – полный комод! Бабуля моя приданое для Оксанки готовила да приговаривала: будет наша невеста богатой и всем желанной! В своё время и для моей мамы, стало быть, для своей дочери, навязала. И меня – внучку свою вниманием не обошла. Вот и скопилось у нас этих сокровищ – хоть выставку прикладного искусства устраивай!
- Ой, счастливые вы, девчонки! Красотища какая! - Надежда от восхищения руки к груди прижала. - А у нас в семействе сроду никто спицы держать не умел!
Подруги, комфортно расположившись в мягких креслах, покрытых белыми лохматыми шкурами, взяли в руки бокалы тончайшего хрусталя, наполненные вишнёвой настойкой цвета сочного рубина.
- Не томи, Марина! Рассказывай уже!
- Надюха! Счастье ко мне вернулось! Я почему такая раздражённая, даже, если совсем честно - злая была? Да потому, что жила, как в тумане, считала себя какой-то проклятой, обманутой судьбой! Пока Оксанка маленькой была, я ещё ничего, терпела, не ворчала, не ревновала её. Не к горшку же, в конце концов, ревновать было? А потом она подрастать стала, хорошеть не по дням, а по часам! Смотрю, а Сергеи мои, что старший, что младший, любуются ею украдкой. Меня одна мысль всегда съедала: мол, чужая, вот и любуются, небось была бы своя - и глаз бы не поднимали. Эх, Наденька, какая же я дура была! Как уродилась такой дудорой* – ума не приложу! Одним словом – немать, и всё тут! Стыдно мне в этом признаваться, очень стыдно! Только, уж если быть честной - то до конца! Я, наверное, как кошка. Когда у той котята вырастают, она забывает, что они её дети! Так и со мной приключилось! Зациклилась я на истории, случившейся в роддоме, и жила этим все последующие годы, словно наслаждалась своим несчастьем! Не хотела быть счастливой, а, может быть, и не умела, не была научена любить другую женщину, ту, что лучше меня, красивее, моложе! Потому и экспертизу генетическую не желала проводить, понимала, где-то там – на подсознательном уровне, что считая Оксанку не нашей, тем самым нахожу себе оправдание – не люблю, потому что она – чужая! Ревную – по той же самой причине! - Марина поднялась из кресла, подошла к резной деревянной полке и, взяв в руки тяжёлый альбом в бордовом кожаном переплёте, протянула его Надежде:
- Вот здесь вся моя жизнь от рождения до сегодняшнего дня и покоится! Если по большому счёту - так счастливая она, моя жизнь! Я, после нашего с тобой разговора тогда в беседке, думала-передумала сотни думок своих. Решила счастливой быть всегда и всех, кто рядом со мной живут, тоже счастливыми делать! Рассказала я Оксанке своей всё-всё, что в роддоме двадцать лет назад с нами приключилось. Проплакали мы всю ночь напролёт, а утром оделись, обулись и поехали в клинику – экспертизу эту генетическую делать! Целый месяц результата ждали! – Марина замолчала. Подошла к окну, отодвинула занавеску и выглянула во двор: - Надюха, снег пошёл! Иди, посмотри, какой густой! Ночь чудес! Невозможных чудес! Не поверишь, я, как рассказала тебе всё - словно заново народилась!
- И что же экспертиза? - Надя вся напряглась, сердце выскакивало из груди.
- Экспертиза показала, что вероятность моего материнства составляет 99,998% и является максимальной из всех возможных! Понимаешь, Надюша? Максимальной! - Марина подошла к подруге, опустилась к её ногам, усевшись прямо на пушистый ковёр, и положила свою голову на Надины колени. Потом подняла её и, глядя подруге в глаза, сказала с улыбкой:
- Вчера Петя со своими родителями приходил к нам в гости, Оксанку нашу засватали! Молодые они ещё, наши ребятки, но крепко любят друга, малыша уже ждут! В марте я тёщей стану, редкой тёщей, такой, которая собственного зятя грудью кормила и на руках по ночам качала! А в августе - бабкой! Я внучку или внука так любить буду, как меня моя Ляксандра любила! Пусть будут счастливы всю жизнь, мои дети- Оксанка и Петя!
- А не выпить ли нам за это, немать ты моя, распрекрасная? – Надя протянула Маринке бокал и, наклонившись к её голове, звонко чмокнула в макушку.

[GREEN]

СЕРЕБРЯНЫМ ЛАУРЕАТОМ СТАЛ

Видьманов Алексей, 1973 г.р./ г.Нижний Новгород, Россия
Ссылки на издания и публикации:


9

(с) Алексей Видьманов

ЧЕЛОВЕК ЗА ОКНОМ

Новелла

Первый раз за все лето я смог вырваться из когтистых лап повседневной рутины, к себе, в деревню. В дом своего детства, где каждое лето отдыхал с бабушкой, вплоть до конца августа. Погода радовала во всю ласковым, пушистым ветерком, и воздух становился все более пряным и чистым, чем ближе наша бежевая "Хонда" приближалась к деревне. Я чувствовал себя свободным и счастливым человеком, который за один миг научился парить над землей, словно только и ждал чьего-то молчаливого разрешения на освобождение от земной тверди.
Я смотрел на убегающую назад дорогу и время от времени поглядывал на сидящего рядом сына. Он изрядно притомился от нашего путешествия и, повернувшись ко мне лицом, уже с полчаса как крепко спал. Приоткрытые
губы его и щеки забавно надувались при выдохе, и в этот момент сын напоминал мне беззаботно уснувшего медвежонка. Моего "медвежонка" звали Никита. На днях ему исполнилось семь лет. Светло - русый, зеленоглазый крепыш, всегда подвижный и жадный до знаний, спал беззаботно и так легко. Эта беззаботность и легкость, приходили к сыну не так часто, как хотелось бы. Впрочем, как и мне.
Особенно в ночные часы, сон у него был беспокойный. Дома, я по многу раз подходил к кровати Никиты, держал его за руку, разговаривал с ним о всякой всячине, пытаясь успокоить. И, вглядываясь в меня своими большими доверчивыми глазенками, мой сынуля делал попытки улыбнуться и вновь засыпал, удерживая мою руку своими худыми, хрупкими пальчиками. После железнодорожного переезда машина свернула на проселочную, извилистую и ухабистую дорогу. Осторожно выруливая среди бесчисленных, зияющих колдобин, я оглядывался по сторонам, и память вновь переносила меня в детство. Здесь, по этой самой ухабистой дороге, летом пыльной, а осенью, после хлестких, тяжелых дождей почти непроходимой, мы с деревенскими мальчишками гоняли на мотоциклах. А сколько было падений, синяков, переломов! Один раз, когда на большой скорости, "Минск" моего товарища Сергея врезался в ухаб, и нас двоих, как тряпичных кукол выбросило с сидений, меня, перепуганного до смерти, чуть не накрыл летящий сверху тот самый мотоцикл.
Помогла реакция, да и сила свыше, которая довольно часто выручала меня, уводя от многих жизненных столкновений. Проехав еще пару
километров, автомобиль въехал в деревню. С каждым годом здесь что-нибудь постоянно менялось. Многие бревенчатые дома уже превратились в современные коттеджи в несколько этажей, с железными или кирпичными заборами. Дух деревенский покидал эти края, постепенно уступая место вездесущему, суетливому городу. Миновав главную деревенскую дорогу с разномастным порядком жилья, я остановил машину возле самого леса, где степенные, задумчивые сосны, со строгим упреком наблюдали за приехавшими чужаками.
Сразу же проснулся Никита. Он потянулся, взглянул на меня, часто заморгал глазами, и вытянул ноги.
— Приехали... Вот и наш домик!— звонким голосом нарушил тишину сын, открывая дверцу автомобиля и подбегая к синей калитке.
За калиткой, среди нескольких елей и небольшого плодового сада из яблонь и смородины, на нас приветливо смотрел своими очами - окнами, дом из красного кирпича. Никита подергал калитку, пытаясь открыть ее, но увидев замок на задвижке, вспомнил, что ее всегда открываю я. Сын посторонился с легким вздохом досады.
Дом впустил нас в себя, заботливо обдав своих хозяев прелым запахом застоявшегося воздуха. Такого родного до слез запаха, впитавшегося в душу и память мою с самого раннего возраста. Сын тоже впитывал этот запах. Неосознанно. Для него сейчас было важнее другое; Детское постижение мира через игры, рисование, купание в лесной реке. Ну и конечно, через этот до쬬.
С его ворчливо - скрипучими половицами, "белой" дровяной печью, которая скромно, и в тоже время важно обосновалась в правом углу комнаты. Мы напились воды из высокого, глиняного кувшина. Никита уселся на свою кровать
возле печки. Осмотрелся по сторонам, изучая подзабытую за долгое отсутствие обстановку.
Обстановка оставалась прежней: старенький полированный шифоньер, диван, письменный стол с трюмо и велюровое кресло. Над нашим с женой диваном, висела большая картина с изображением поляны, через которую
желтой лентой, змеилась узкая дорожка, ведущая вдаль. Где в дали, рядом с голубой рекой, возвышалась белостенная церковь с пятью куполами. Я всегда подолгу смотрел на этот завораживающий пейзаж, и хотелось пройтись по той самой змеистой дорожке, до церкви, до реки, и раствориться в этом художественном умиротворении.
— Пообедай, потом пройдемся до речки, только давай сначала переоденемся,— обратился я к Никите.
— Не, я есть не хочу... А на речку хочу!— обрадовался он.
Вскоре мы, переодетые, превратившись из городских в деревенских, топали к реке, которая была совсем рядом, окруженная молодым березняком. Я держал Никиту за руку, а он размахивал моей рукой и шел вприпрыжку, напевая одному ему понятную мелодию. Через пару минут сын замолчал, о чем-то задумался, высвободил свою руку и шел уже самостоятельно, погруженный в свои мысли.
Ветки ельника то и дело тормошили его русые волосы и хватали за лицо, но он отворачивался, жмурил глаза, и шел вперед. Вскоре вышли к реке, на небольшой песчаный пятачок. Никита подошел к самой воде, присел и опустив в нее руки, начал водить ими из стороны в сторону.
— Пап, какая теплая... В прошлый раз была как лед, —сообщил сын и обернулся ко мне.
—Тогда давай искупаемся, — предложил я.
—Искупаемся, да!
Мы разделись и, оставшись в плавках, быстро вошли в мутновато зеленую воду. Первым, дойдя
до глубины, поплыл Никита, огласив округу пронзительным «У-у-у». Следом за сыном поплыл я, неотрывно следя за ним. Доплыв до середины реки, я сказал, что достаточно, поворачиваем назад. Прохладные, подводные течения приятно охлаждали тело. Еще немного поныряв, мы вышли на берег сохнуть. Присели на поваленное дерево. Сын тяжело дышал, устав от купания, мелкие бусинки воды сбегали с него проворными, прозрачными жучками.
— Плохо, что мама не смогла поехать; было бы весело, почти шепотом произнес Никита.
Я обнял его, прижал к себе.
— У нее так много работы. Она приедет; конечно, приедет; чуть позже.
Никита кивнул головой, соглашаясь с моими словами, но как-то неуверенно и робко.
— Идем домой, — попросил он, принявшись уже надевать джинсы и рубаху, — мне что-то холодно.
—Пойдем. Ты в порядке? — с тревогой спросил я, потрогав его лоб.
— В порядке, просто хочу домой,¬— ответил сын и с грустью посмотрел на речку.
Я тоже стал одеваться, уже привыкнув к резким перепадам настроения Никиты.
Всю обратную дорогу он не отпускал мою руку, снова что-то напевая себе под нос.
По пути мы потревожили какую-то большую черную птицу, наверное, глухаря, который тяжело, но грациозно и нехотя сорвался с ветки сосны, и выпрямив коричневые крылья улетел, показав нам свой веерный хвост.
Дома, мы с огромным наслаждением пообедали пожаренной мною картошкой с колбасой.
Просто сидели на просторной кухне, за большим столом и, глядя в окно, без разговоров ели. Стрелка настенных часов монотонно отщелкивала секунды, но ход времени здесь, в деревенском доме, терял свое неустанное движение, и сама жизнь деревенская, словно та лесная река, текла размеренно и плавно. «Было бы весело», — вспомнил я слова сына о матери и подумал, что и правда, будь здесь Ирина, завертелись бы невидимые шестеренки, приводя в движение все в доме. И от этой деятельной, доброй и светлой энергии мамы, Никита всегда расцветал, щеки его румянились, в глазах искрилась жизнь и, глядя на счастливого сына, дышалось легко и свободно. Ночь опять выдалась беспокойной. Около трех часов я проснулся от прерывистых стонов сына. Он лежал, скинув с себя одеяло и крутил головой из стороны в сторону, находясь даже не во сне, а в каком-то бредовом забытьи. Я присел к нему на кровать, обхватив его голову ладонями.
— Никитка, проснись.… Проснись, родной.… Все хорошо, я здесь!
Сын вздрогнул всем телом, с испугом и облегчением подняв на меня заплаканные глаза.
— Я не мог проснуться, — виновато, с надрывом сказал он приподнимаясь на локоть, — а там какие-то страшенные коридоры и я заблудился.
— Все закончилось, ты со мной, в нашем доме, — успокоил я.
Поставив сыну градусник, я накапал ему успокоительных капель. Постепенно Никита пришел в себя, дыхание его выровнялось, а взгляд приобрел осмысленность и живость.
Повышенной температуры не обнаружилось.
— Поспи, представь, что мы плывем на лодке, по спокойной лесной реке. С нами мама. Я сижу на веслах, а она, обнимает тебя и рассказывает смешные истории. Да ты же помнишь, как два года назад все это было? Мама от смеха чуть нас всех в реку не опрокинула! Ты помнишь?
— Да помню.… Как забыть! — весело ответил сын. — А потом, рядом с берегом, ты уронил в воду свой смартфон и…
Никита резко осекся. Губы его плотно сжались, точно всплывшее воспоминание кольнуло чем-то больно и неожиданно.
— И что? — удивленно улыбаясь, спросил я. — Что же потом? Продолжай…
Сын, присев на краешек кровати, положил руки себе на колени и медленно поднял на меня свои изумрудные, смешанные с чернотою ночи глаза. Потом, так же медленно опустил.
— И мне показалось, что ты хотел меня ударить, папа.
— Ударить.… За что? Ну, малыш, я бы никогда не причинил тебе никаких страданий, — говорил я изумленный, присаживаясь рядом на кровать.
— Ты так плохо, со злом посмотрел на меня, когда твой телефон упал, как будто я виноват… я, — дрожащим голоском выпалил Никита.
— Не говори так.… Это совсем не так!
Мне стало вдруг не по себе от несправедливого обвинения сына. «Как он, совсем ребенок, мог что-то запомнить из моего взгляда; что показалось ему, крохе, два года назад?» — с тяжелым сердцем думал я, пытаясь воссоздать полную картину такого далекого, но такого памятного дня.
— Тебе нужно поспать. Ложись. Ни о чем не думай и просто закрой глаза.
Я уложил сына, накрыл его одеялом и еще долго смотрел на его вздрагивающие веки, и высокий лоб, прикрытый сбившимися русыми волосами. Дождавшись, когда Никита уснет, я осторожно поднялся с его кровати, и на носочках, тихонечко дошел до своего дивана. Ночь уже рассеивалась, уверенно впитывая в себя рассветные краски.
Все утро я занимался покосом травы. Ревел бензиновый триммер, пласты зелени налетали друг на друга и бесцеремонно бросались мне в лицо. Никитка бегал с граблями и сгребал все за мной в небольшие кучки, с азартом и усердием. Небольшая гадюка, чудом не попала под леску косилки, приведя в восторг сына. Он бегал рядом с ней, смеялся и норовил поймать ее за хвост, но та уже успела исчезнуть за забором.
— Не гоняйся за змеями, тяпнет же, — со строгим укором сказал я.
— Не тяпнет, я шустрей! — отговорился сын, вышагивая как солдат с граблями на плече.
— Она ядовитая…Ужалит и все…
— Что все? — переспросил Никита, прекрасно понимая, что я имею ввиду.
— Помрешь и все. Могу не довезти тебя до больницы.
Никита на мгновение задумался, опустил грабли с плеча на землю и посмотрел с опаской на то место, под забором, куда юркнула гадюка.
— Пап, а вот кобра, она ядовитее этой?
— Намного сын, очень ядовитая… Но здесь они не водятся.
— Не буду больше их ловить, — решил Никита. — Пойду, позвоню маме!
Он прислонил грабли к забору и подтянув шорты понесся в дом. Докосив отмеренный мной участок, я вскоре тоже вошел в сени, положив обтертую от травы косилку. Умывшись из большого, серебристого рукомойника, вытерся махровым полотенцем, и взглянул на себя в зеркало. Мое осунувшееся, бледное лицо, выглядело помятым. Я совершенно не чувствовал себя хоть сколько ни будь отдохнувшим. А завтра предстояло выходить на работу. Начиналась новая трудовая неделя, все с той же беготней за клиентами и заключениями договоров, поиском детского психолога сыну— в последние пару месяцев его состояние здорово меня беспокоило. Осенью, Никита уже должен начать ходить в школу. Документы для поступления были приняты, оставалось только прикупить кое-что из учебных принадлежностей. Сын с радостным волнением ожидал первые осенние дни. Часто с мамой или со мной устраивал игры в «школу», где из «ученика» мог с легкостью перевоплотиться в «учителя». Он заставлял нас с Ириной лепить зверей и человечков из пластилина, рисовать дома и леса, прописывать цифры и буквы в тетрадь, при этом имел совершенно серьезный вид, и за каждый предмет выставлял нам отметки. Я застал сына в комнате. Он сидел в кресле и смотрел мультик по телевизору. В его правой руке был зажат серебристый смартфон. Никита повернулся ко мне, через секунду снова отвернулся и не громко, будто самому себе, но отчетливо и выразительно произнес:
— А она не ответила; Я долго—долго ждал; Ну может же она совсем немножко поговорить со мной…
Бросив телефон на кровать, сын откинулся на спинку кресла и с нарастающим раздражением и обидой сжал кулачки. Лоб его очертили серые линии морщинок, на мгновение, превратив семилетнего мальчугана, в обветшалого, ворчливого деда. Я смотрел на Никиту, стоя в центре комнаты и думал, с отцовской тихой ревностью думал о том, как все же сын привязан был к матери. Как неотделимы они душой и сердцем друг от друга. Как искренно их стремление быть всегда рядом, жить и дышать на одной волне. Волне любви, нежности и семейного счастья. Да так и должно было быть и никак по другому…

Уже после обеда, Никита, сидевший в зале и рисовавший рыцарей в своем альбоме, первый заметил этого человека за окном. Тот стоял за нашим забором, поблизости с калиткой и не сводил глаз с дома. Это был мужчина среднего роста, в серой футболке, несколько потрепанного вида. Он как-то неуверенно вел себя, переминаясь с ноги на ногу, то делая шаг вперед, как бы намереваясь пройти к дому, то отступая на несколько шагов назад. Издалека могло показаться, что он пьян.
— Пойду, поговорю с ним. Может быть, кто из соседей, — сказал я сыну и машинально сгреб с трюмо ключи от машины.
Подходя к калитке и пристальнее вглядываясь в незнакомца, меня все больше одолевало колючее, непонятное чувство тревоги. Заметив мое появление, он отвел взгляд в сторону и заложил руки за спину.
— Вы что-то хотели? — спросил я.
Лицо мужчины было мне незнакомо. Прищуриваясь от солнца, он вплотную подошел к забору, не сводя с меня глаз. Его округлое, небритое лицо, пронизывающий жадный взгляд, вызывали во мне брезгливое чувство, и хотелось просто отогнать этого типа подальше.
— Я извиняюсь, — неуверенно начал он, — как я понял, ты Максим?
— Верно, Максим… А мы знакомы? — ответил я, все еще ничего не понимая.
— Мы не знакомы лично, но Ирина не могла не упомянуть обо мне… Я Денис. Я хочу увидеть своего сына.
После слов «своего сына», я почти явно ощутил, как тело мое, обескровленное жуткой, необъяснимой силой, подбросило вверх, и подержав мгновение припечатало к земле. Мне стало холодно. В памяти, начали проноситься страницы нашей жизни, моей и Ирины.
Вот она и я через неделю после нашего знакомства. Мы смотрим альбом с фотографиями. Ее детство — Ира, окружена заботой, любовью родителей. Школьные фотографии — мудрые учителя, ученики с портфелями. Позже — студенческие годы. Повзрослевшая, расцветшая и статная девушка в окружении сокурсников. Далее— снимки с экскурсий по Праге, пляжей Турции. Еще несколько страниц вперед. Ирина и ее первая любовь. Приятный, хорошо одетый молодой человек, с надменным видом и приторной улыбкой обнимает ее. Стоп. Приторная улыбка, жадный взгляд…
Да, жена рассказывала о нем, о своем бывшем, но как-то вскользь, стараясь как можно быстрее перелистнуть этот печальный эпизод из своей жизни. Я знал лишь о его пристрастии к картам, кутежам, к воровству драгоценностей из дома, и о том, что этот субъект бросил Иришу с грудным ребенком. После этого— кромешная тьма. И сейчас, этот человек, стоит в метре от меня, и смеет называть Никиту — сыном.
— Ах, вот оно что.… Захотел увидеть значит, — с растяжкой, негромко произнес я открывая калитку.
Выйдя к незваному гостю и оказавшись с ним лицом к лицу, измерив его тяжелым взглядом, печальная улыбка тронула мои губы. «Принесло же тебя на нашу голову, черт мордатый…— подумалось мне. — Что же теперь с тобой делать? На что ты рассчитываешь?». Денис то и дело вытягивал шею, пытаясь заглянуть за мое плечо, но я пресекал эти попытки, немного приподнимаясь на носках и закрывая ему весь обзор.
— Ира тоже здесь…Она здесь? — он с какой-то испуганной надеждой смотрел на меня, —Да…Столько времени прошло. Но пойми, так много накопилось за все эти годы…Разреши мне их увидеть; совсем не на долго; сказать несколько слов.
— Времени и правда прошло не мало. Какого лешего ты притащился сейчас? Вот сейчас, в этот день, в это лето, как черт из табакерки?
Я смотрел на новоявленного отца Никиты и брезгливость моя, перерастала в безразличную жалость к нему. Лишь тревожные колокольчики, неутомимой гурьбой разноголосых звуков, разливались в моей тяжелой голове. Я опасался, что Никитка мог в любую секунду выбежать из дома и встретиться с Денисом, что допустить было совершенно невозможно.
— Притащился…Согласен. Первый и последний раз. Просто увидеть их, услышать их голос, —продолжал уговаривать он, заглядывая мне в глаза.
— Все. Хватит испытывать мое терпение. Сядем в машину, — раздраженно ответил я, почти подталкивая Дениса в сторону своего авто.
В салоне, сидя на передних сидениях, мы какое-то время были поглощены тишиной. Казалось, что к любым жизненным перипетиям, сваливающимся безжалостным, коварным пластом на голову, я был готов. Но жизнь, последнее время щедро раздавала мне одно потрясение за другим. И нужно было выдержать этот натиск судьбы, не рухнуть ей в ноги, не распластаться перед ее занесенным, не знающим сытости мечом.
— Тебя преследует запоздалое угрызение совести? — спросил я Дениса, и тишина в ту же секунду рассыпалась на мелкие осколки. — Очень запоздалое угрызение, приятель; Кто ты такой? Никто. Давно уже никто. В законном браке даже не был. Никита знает одного отца и этот отец— я .
— Вы ничего ему не рассказали? — спросил Денис, стараясь не выказывать ни удивления, ни обиды.
— Ничего. Ни слова. Зря появился здесь.… Да и что ты ему можешь сейчас сказать? Ну, что?
— Не знаю…Вернее знаю; Я часто представлял нашу встречу с сыном, разговаривал с ним обо всем; О спорте, рыбалке.…Спрашивал про маму, которую часто видел во сне, держащую в руках ее любимые, желто – кремовые гладиолусы… Она конечно презирает меня и не захочет видеть. Есть за что; Но за все эти годы, я понял, что Никита и Ира— самые главные люди в моей жизни.
— Ирина уже никогда не увидит тебя, — с надрывом в голосе ответил я. — Она умерла. Весной, прошлого года. Онкология. Так, что…
Взгляд Дениса, окаменевший и потерянный, застыл на лобовом стекле. Он развернулся всем корпусом в мою сторону, и в его зеленых глазах я узнал глаза сына.
— Умерла.… Как же так? Не верю.… Не хочу верить!
— Мы с Никитой тоже в это не верим, — задумчиво произнес я, крепко обхватив рулевое колесо. — Для нас, Ира всегда рядом, всегда в настоящем времени.
— Да, конечно— всегда рядом, — согласился Денис. — Как навестить ее… Прошу, скажи.
Я потянулся к бардачку, вынул небольшой, квадратный лист бумаги с авторучкой, и принялся чертить план расположения могилки.
— Это все, что могу сделать. Думаю, Ирочка не осудила бы меня, — сказал я, протягивая ему листок. —Успенское кладбище. Найдешь…
Денис с минуту всматривался в отмеченные линии и стрелочки, потом аккуратно сложил бумажку и спрятал в карман джинсов. Лицо его стало бледно-серым; он закрыл глаза, опустил голову и сжал кулаки так, что хрустнули суставы пальцев.
— Подброшу тебя до переезда, — решительно произнес я, доставая ключ зажигания. — Будь там, возле мини маркета. У меня лишь одно условие…

Пришло время возвращаться. Никита навесил замок на калитку, несколько раз повернул ключ и положив его в мою ладонь, деловито сказал:
— Я закрыл, папа.
— Ну, тогда по коням.
Мы прошли к автомобилю и, оба, как по команде подняли головы, остановив взгляды свои на соснах-исполинах, с которых начинался лес. В них уже не было строгого упрека, с каким, как мне казалось, эти деревья встречали нас. Лишь задумчивое, покорное смирение своей природе, чувствовалось в этой трогательной мощи, в хвойной красоте. В детстве, приезжая сюда, в эту сосновую деревенскую сказку, мне нравилось давать имена деревьям. «А почему бы нам, с сынишкой, не посадить здесь березку и не дать ей имя?¬¬— подумал я. — Пусть Никита сам его придумает. Он недолго будет его подыскивать».
Пока мы выезжали из деревни, лавировали среди вездесущих, но таких памятных колдобин, я оставался невозмутимо-спокойным. На некоторое время, столь неожиданная встреча с Денисом, существование которого за много лет уже стерлось из памяти, перестала беспокоить. Но волнение, вновь стало одолевать и заполнять всего меня, лишь только вдали показались домик дежурного по переезду и шлагбаум. Миновав железную дорогу, я притормозил рядом с магазином, имевшим красочное название «Радуга». Никита, уже успев задремать, почувствовал внезапную остановку, открыл глаза, и вопросительно посмотрел на меня. Потом покрутил головой в разные стороны, осматриваясь, и остановив на секунду свой взгляд на магазине, несколько раз дернул меня за рукав.
— Папа, вон там.… Гляди.… Тот же дядька, который приходил сегодня.
— Да, я вижу, — отозвался я, наблюдая за стоявшим у магазинного окна Денисом. — Добеги до него. Скажи, что дрова нам в этом году не понадобятся. Этот дядька предлагал нам дров.…Беги же, он ждет ответа.
— Ага, я быстро…
Никита ловко выбрался из салона авто и зашагал по направлению к магазинчику. Я видел, как сын поравнялся со своим родным отцом. Видел, как застыли эти две фигурки на мгновение, словно картинка из кинофильма, внезапно поставленная на паузу. Денис, что-то протянул Никите, растерянно улыбаясь. Тот кивнул головой, развернулся, чтобы уйти, но на какой-то миг снова оглянулся. Это был всего лишь миг, какая-то доля секунды, но я, сидя в машине и наблюдая эту встречу, готов был разорваться на тысячу частей от напряжения. «Нет, Денис не посмеет нарушить наш договор; Конечно нет; Всего лишь увидеть сына, только и всего. Папаша трусоват…»,— пронеслось у меня в голове. И, уже в отъезжающей машине, оставляя за собой все еще застывший силуэт нашего нежданного гостя, я пытливо и больно взглянул на сына. Тот сидел, вытянув ноги, такой же как прежде, мой медвежонок, с интересом рассматривая пачку фломастеров.
—Подарок? — спросил я.
—Подарок. Красивые… А за что это он мне? — сам себя спросил сын, удивленно подернув плечами. — Странный… А потом еще «Прости» мне сказал.
Я посмотрел в зеркало. Маркет с Денисом уже успели затеряться позади. Успели исчезнуть, раствориться во времени и пространстве, стертые каким-то невидимым, невесомым ластиком. Оставались только набор фломастеров и, не успевшее остыть чувство страха и волнения за сына. Моего сына. Мы возвращались, чтобы продолжать наши уроки жить заново, уроки, так коварно заданные самым строгим и беспристрастным учителем — жизнью.
Этот человек, который так внезапно, из ниоткуда, возник на нашем горизонте, больше не появлялся. Никогда. Лишь один единственный раз, в самом начале осени, когда я как всегда навестил могилку Ирины, перед глазами моими, правее от гробницы, предстала высокая ваза из желтого стекла. В ней, в своем грациозном, печально-праздничном изяществе, с чуть склоненными вершинками цветков к черноте гранита, стояли четыре желто-кремовых гладиолуса.

[GREEN]

:
В 2021 году

ЛАУРЕАТАМИ СТАЛИ

Воронин Дмитрий, 1961 г.р./ п.Тишино, Калининградская обл,, Россия
Ссылки на издания и публикации:



31

(с) Дмитрий Воронин

НА БЕРЛИН!

1
Шестилетний Андрейка сидел на склоне холма и заворожённо смотрел вниз на дорогу, по которой вот уже второй день нескончаемым потоком шли и шли солдаты в сторону солнечного заката. Андрейка был не один. Рядом с ним примостился его закадычный дружок Вовка, который, как и он, с восторгом и страхом наблюдал за перемещением мощной техники. Танки, самоходки, тягачи с пушками, грузовики со снарядами, минами и патронами – всё это двигалось с ужасающим рёвом, лязгом и грохотом, отчего пацанятам заложило уши, и они теснее прижимались друг к другу. Благоговейный трепет охватывал мальчишек, когда над ними на низкой высоте проносились эскадрильи истребителей с красными звёздами на крыльях. Но, несмотря на непрекращающийся грозный шум, пацанятам иногда удавалось переброситься между собой отдельными фразами.
– Андрейка, глянь, глянь, танка какая! ‒ в полном восторге кричал в ухо другу Вовка. – Ух, силища, ну и силища, скажи, Андрейка?
‒ Ага, силища! ‒ орал в ответ Андрейка.
‒ И куда их стоко, а?
‒ Туда, ‒ кивнул Андрейка в сторону садящегося за горизонт солнца.
‒ Спросить бы, а?
‒ Спроси.
‒ Не, я боюсь, ты храбрее меня будешь.
‒ Ладно, ‒ важно согласился Андрейка и, поднявшись с травы, закричал во всё горло в сторону проходящей колонны. ‒ Дядьки, вы куда это шлёпаете, так много вас?
‒ На Берлин шлёпаем, пацанва, на Берлин! ‒ засмеялись в колонне. ‒ Супостата Гитлера идём ловить, что вам и не снился. Вот поймаем чудище да к вам привезём в клетке, покажем, и другой зоопарк вместе с ним прихватим.
‒ А и не страшно вам?
‒ Не, пацанва, не страшно уже. Теперь ему, чудищу, страшно, вона как драпает от нас, только пятки сверкают.
‒ Где драпает, где сверкают? ‒ заозирались по сторонам мальчишки.
‒ Далеко впереди, не видать уж отсюдова, ‒ вновь раздался взрыв хохота.
‒ А далеко ли до Берлина этого ещё шлёпать?
‒ Кому как, вам далеко, а нам уже близко, ‒ прозвучало в отдалении.
‒ На Берлин они идут, слыхал? ‒ обернулся Андрейка к другу. ‒ За чудищем Хитлиром.
‒ Слыхал, ‒ кивнул Вовка, ‒ на Берлин за Хитлиром.

2
Колхозный газик остановился у ворот председателева дома.
‒ Утром в шесть тридцать чтоб тут уже стоял. Нам завтра в район опоздать никак нельзя, в восемь надо быть на месте, кровь из носу. Важная встреча там с московскими гостями, нужно кое-что обсудить до совещания, ‒ обратился к шофёру председатель колхоза, вылезая из машины.
‒ Буду, как штык, вовремя, Андрей Степанович. Не волнуйтесь, успеем к восьми, да ещё с запасом. Вы ж меня знаете.
‒ Ладно уж, езжай домой спать.
Председатель подошёл к калитке и в задумчивости остановился. Постояв так несколько минут, он достал из кармана рубашки пачку сигарет «Друг» и закурил.
‒ Что домой не спешишь, Андрей? Всё в заботах, в думах об урожае да о выполнении-перевыполнении, ‒ прозвучал из темноты насмешливый голос.
‒ Вовка, ты? ‒ повернул голову в сторону соседского дома Андрей Степанович. ‒ Подойди сюда, дело есть.
‒ Ну что там за дело может быть у председателя к простому колхознику, ‒ ощерился Вовка, подойдя к другу детства, ‒ Не было ничего, а тут дело. Прямо заинтриговал.
‒ Да понимаешь, Вовка, мысль одна уже несколько лет покоя не даёт. Вот, хочу посоветоваться, ‒ сделал последнюю затяжку Андрей Степанович и притоптал окурок.
‒ Несколько лет, говоришь? Это серьёзно, видать. Давай выкладывай, что там тебя гложет столько времени? ‒ присел Вовка на лавочку у председателевых ворот.
Рядом пристроился и Андрей Степанович.
‒ Помнишь, Вовка, те несколько летних дней, когда мимо нашего села солдаты на фронт шли и техника двигалась нескончаемо? А мы с тобой сидели на взгорке и всё высчитывали, сколько её мимо нас проезжало. Да постоянно сбивались, счёта нашего для этого не хватало, в школу-то только по осени мне идти предстояло, а тебе так и вовсе через год.
‒ Помню, как не помнить, ‒ улыбнулся Вовка. ‒ Такое не забудешь, силища какая!
‒ Ну и я про то.
‒ Про танки?
‒ Про память.
‒ А что память? Помним же, сам видишь. Или забывать что стал? ‒ покосился на друга Вовка.
‒ Я нет, а вот другие… ‒ вновь вытащил из кармана сигарету Андрей Степанович.
‒ И мне дай, ‒ протянул руку за куревом Вовка. ‒ Так что, другие? Другие вроде тоже не забывают.
‒ Это сегодня не забывают. А завтра, а послезавтра, когда никого уже из тех, кто видел войну, не останется? И даже нас, что тогда несмышлёными мальцами были.
‒ Ну, так фильмы, книги, музеи, памятники. Это-то никуда не денется, ‒ пожал плечами Вовка.
‒ Да понятно, что никуда не денется. Но я про память тутошнюю, про нашу с тобой память, память наших с тобой потомков, внуков, правнуков.
‒ Не пойму я что-то тебя, Андрей. К чему ты клонишь?
‒ А вот к чему, ‒ положил руку на плечо друга Андрей Степанович. ‒ Ты же знаешь, что у нас в Ермаково памятника героям войны нет и не предвидится. Боёв тут активных не было, всех, кто рядом тогда погиб, в райцентре схоронили в братской могиле. Там и памятник воздвигли. А у нас нет. И если бы мы даже и захотели, денег под это дело тоже нет. Колхоз-то, сам знаешь, от урожая к урожаю. Лишняя копейка на жильё, да на школу с садиком, плюс клуб, плюс библиотека, плюс развитие, свет там провести по улицам, и прочее разное. А памятник – дело дорогое, тут и скульптор, тут и материалы, и работы особые. Такое потянуть не каждому крепкому хозяйству по силам, а нам тем более.
‒ Ну и что ты предлагаешь? ‒ Вовка ощутил внутри себя неожиданно разливающийся жар.
‒ А что, если самим поставить, без всяких там скульпторов и разрешений?
‒ Как? где? ‒ оживился Вовка.
‒ Где? А там, на нашем перекрёстке, который за селом в сторону бывшего кулацкого хутора выводит. Там, где мы с тобой мальцами на пригорке солдат на Берлин провожали. Вот посреди него и установим. Дорога в этом месте закругление делает, и внутри как бы островок неезженый образовался, вот на том месте и поставим.
‒ Так денег же нет, сам говорил.
‒ А денег и не надо, так если, на материалы чуток. Мы поставим простой памятник, даже скорее памятный знак, что-то в виде обелиска. Из кирпича сложим высотой метра на три, отштукатурим, побелим, посреди копию ордена Отечественной войны прикрепим и надпись напишем, придумать вот только надо.
‒ Да что тут придумывать, ‒ от волнения Вовка даже привстал, ‒ «На Берлин!». И всё понятно, ясно всё.
‒ Точно, Вовка, «На Берлин!».
‒ А кто орден сделает?
‒ Петьке-кузнецу накажем, он мастер классный, откуёт что настоящий, а может, и получше даже.
‒ Андрей, а ты не боишься?
‒ Кого?
‒ Начальства своего. Они и по шапке надавать могут. И не одобрить.
‒ Могут, ‒ согласился Андрей Степанович, ‒ но мы им об этом и не скажем. Сами всё за день-два сделаем, не велика хитрость. А потом пусть попробуют сломать. У кого на памятник Победе рука поднимется? Не самоубийцы же. Да и место там такое, не особо начальство и ездит по той дороге, угол-то медвежий.
‒ Ну, доброхоты-то найдутся, чтоб донести, сам знаешь.
‒ А и пусть, главное ‒ поставить, а там пусть доносят, ‒ улыбнулся Андрей Степанович.
‒ Здорово, Андрюха, правильная затея!
‒ Да, Вовка, правильная. И подарок нашим односельчанам к тридцатилетию Победы. Будет куда матерям да вдовам цветы положить, а нашим правнукам где голову склонить.

3
На школьной линейке, посвящённой вхождению Крыма в состав России, завуч по воспитательной части торжественно вещала в микрофон.
‒ Но, кроме Крыма, как вы, надеюсь, знаете, наша страна в очередной раз отмечает в этом году и другие славные праздники. Это такие героические страницы нашей истории, как освобождение блокадного Ленинграда из долгого девятисотдневного голодного плена. Нам не дано понять, как люди выжили, получая сто двадцать пять граммов хлеба в сутки. Некоторым из вас не мешало бы испытать такое на себе, а то никакой памяти не сохраняете. Даже на линейке постоять тихо десять минут некоторые не могут, что тут говорить о подвиге. Но есть и другие великие даты в этом году. Это освобождение от фашистских захватчиков Вены и Праги, Будапешта и Варшавы, Софии и Берлина.
‒ Виктория Альбертовна, Берлин – немецкий город, столица Германии, его брали, а не освобождали, ‒ раздался голос из кучки девятиклассников.
‒ Киреев, самый умный что ли? ‒ тут же среагировала завуч на замечание в свой адрес. ‒ После линейки со мной к директору. Там ум свой покажешь и расскажешь, кто тебя научил старших перебивать и срывать важные мероприятия.
‒ Вот, Юлия Владимировна, полюбуйтесь на этого супчика, ‒ отпустила запястье провинившегося ученика завуч, войдя в директорскую. ‒ Все нервы мои измотал, я с ним инфаркт скоро получу. Чуть не сорвал торжественную линейку сейчас. Перебивает меня, слова не даёт сказать. Ну куда это годится? Совсем уважение к старшим потеряли. Надо срочно принимать какие-то меры, пока окончательно на голову нам не сел. И пример другим каков, а?
‒ Что опять, Киреев? ‒ упёрлась тяжёлым взглядом в ученика тучная директриса, медленно и грозно поднимаясь из-за стола.
‒ А чего Виктория Альбертовна путает? Говорит, что Берлин освободили, а его не освободили, а взяли штурмом на….
‒ Молчать! ‒ побагровев, рявкнула директорша. ‒ Мал ещё, сопляк, старшим указывать, чего там взяли, чего освободили. Сначала дорасти до возраста Виктории Альбертовны, а потом рот свой открывай.
‒ Вот видите, ‒ негодующе встряла завуч, ‒ как с таким можно разговаривать? Привыкли всей семьёй командовать. Прадед у него, вишь ли, герой-председатель. Кончились давно те времена, когда он в авторитетах был, как и колхоз его кончился. Теперь-то он кто? Да никто. Пенсионеришка простой, пшик, да и только. Ан нет, гонор-то свой весь по наследству передал, вот и получаем теперь результаты налицо.
‒ Ничего, мы ему этот его гонор наследственный мигом пообломаем. Характеристику такую оформим, в тюрьму не возьмут. Слышишь ты, чучело? Вика, вызывай инспектора по делам несовершеннолетних, пусть на учёт ставят.

4
Свинокомплекс решили построить рядом с кулацким хутором. Инвестор долго выбирал среди разных вариантов и остановился на участке земли рядом с Ермаково. Место подошло практически по всем параметрам. Областной центр в ста километрах, свиней возить не накладно. До райцентра не близко, вонь с комплекса до чиновников не дойдёт. Речка рядом, экономия на очистных сооружениях. Газопровод проведён, электромощности в достатке, местная рабсила по дешёвке. Ну и главное, дороги есть. Всё хорошо, всё ладно. Только один недостаток – перекрёсток. Вернее не сам перекрёсток, а странный знак по его центру с прикреплённым орденом Отечественной войны и надписью «На Берлин!». Уж больно этот знак движению мешал, большегрузые самосвалы еле разворачивались в этом месте. Но пока шло строительство объекта, с несуразным памятником ещё как-то мирились. Однако стройка закончилась, и оказалось, что проблема с движением стала и вовсе неразрешимой. Длинные фуры разворачиваться на этом участке не смогли.
‒ Аркадич, а с этим что делать будем? ‒ кивнул в сторону памятника хозяин свинокомплекса, обращаясь к главе района. ‒ Мешается тут на дороге, ни проехать, ни пройти.
‒ Да ломай его к чёртовой матери, и дело с концом! ‒ отмахнулся Баталов. ‒ Не шедевр, самопал кирпичный, никакой исторической ценности.
‒ А народ возбухать не станет? Нам лишний шум сейчас не нужен совсем ‒ открытие через неделю. Уже всё крутится – заказы, поставщики, поросят через пару дней завозить начнут. Любой сбой – колоссальные убытки. Нам они нужны? Ручаешься за спокойствие?
‒ Ломай, я сказал, ‒ уверенно повторил Баталов, ‒ народ ‒ моя забота. Успокоим, если что. Кого водкой, кого баблом, кого мордой о стол. Нам не впервой, опыт большой за плечами. Я не через одни выборы прошёл, всяких технологий набрался, больше тридцати лет у власти, так что мои гарантии железные. Ломай.
‒ Уважуха, Аркадич, ‒ пожал бизнесмен руку Баталова, ‒ мы с тобой сработаемся, я сразу это просёк, как только познакомили нас. Ты деловой человек, без всяких там муси-пуси. Уважуха.
‒ Только сносите ночью, чтоб утром и следа не было.
‒ Замётано, ‒ улыбнулся хозяин свиней, ‒ нам тоже не впервой. И не такое ради дела сносили.

5
‒ Дед Андрей, дед Андрей! ‒ как ураган ворвался в дом правнук Андрюшка. ‒ Там такое, такое!
‒ Ну что там ещё такое? ‒ прокряхтел старик, доставая из буфета банку с вареньем. ‒ Война, что ли?
‒ Хуже! ‒ перевёл дыхание Андрюшка. ‒ Там памятник снесли.
Сердце старика куда-то нырнуло, и всё тело моментально покрылось липким потом.
‒ Какой памятник?
‒ Наш памятник‒ «На Берлин!». На перекрёстке…
Осколки от банки разлетелись по всей кухне, а варение обрызгало буфет, штаны старика и растеклось по полу.

6
Собравшиеся у перекрёстка сельчане громко негодовали и наседали со всех сторон на главу района.
‒ Ну как же так, Валентин Аркадьевич, что же это такое происходит? Они же наш памятник снесли, память нашу порушили!
‒ Успокойтесь, граждане, успокойтесь, ‒ выставлял ладошки навстречу возмущённой толпе стриженный «под ёжик», небольшого росточка, щекастый начальник. ‒ Всё под контролем, ничего страшного не произошло. Всё в нормальном процессе.
‒ В каком ещё процессе? Под каким контролем? Как это, ничего страшного? Да вы соображаете, что говорите?! Они памятник наш снесли, а вы – ничего страшного! И снесли-то как! Ночью, тайком, будто воры.
‒ Ну, это вы уже палку-то совсем перегнули. Какие ещё воры? Всё по плану. Работы идут в авральном режиме, сами знаете, открытие через несколько дней. Губернатор приедет, гостей из Москвы ждём, обещает министр сельского хозяйства прилететь, а тут такое.
‒ Что ‒ такое?
‒ Ну, памятник этот ваш. Он же дорогу напрочь блокирует, ни одна фура не пройдёт.
‒ А сейчас пройдёт? А на-ка, выкуси! ‒ перед носом Баталова появилось сразу несколько фиг. ‒ Мы сейчас дорогу и вовсе перегородим, ляжем тут, и чёрта с два вы нас отсюда отколупаете. Ну если только бульдозером.
‒ Мужики, бабы, ну чего вы ерепенитесь! Вам же как лучше делают. Работы у вас не было, теперь будет. Свет по посёлку проведут, магазины откроют, у школы стадион обновят, детскую площадку…
‒ Чего ты нам тут заливаешь про радости жизни, не врубаешься совсем, они ж памятник завалили! Всё, бастуем, мужики!
‒ Ну вот что, граждане, ‒ перешёл на крик и Баталов, ‒ хватит уже! Что вы тут угрозы строите, на неприятности нарываетесь! Вон, видите, там автобус в стороне с тонированными стёклами стоит. Росгвардии с дубцами вам не хватает? Сейчас устроим. Сказано вам ‒ порешаем проблему, нечего тут митинги устраивать, людей будоражить.
Ермаковцы, прослышав о Росгвардии, чуть поутихли и с опаской стали оглядываться на пятнистый автобус, одиноко стоявший на обочине. Почувствовав перемену настроения митингующих, Баталов уже уверенным голосом продолжил:
‒ И памятник ваш никуда не денется. Вернём вам его в прежнем виде. Вот только стоять он будет не на середине дороги, а вон там, на взгорке. И видно хорошо, и транспорту не помеха.
‒ Когда поставите? ‒ толпа успокоилась.
‒ В течение месяца, обещаю.

7
На открытие свинокомплекса с утра съехалось всё районное начальство, к обеду через перекрёсток промчался кортеж губернатора вместе с прибывшим из Москвы министром сельского хозяйства.
‒ Да, круто, ‒ дивились такому количеству гостей сельские мужики, ‒ при советской власти такое случалось, когда атомную электростанцию запускали. А теперь свиноферму открывает министр. Чудеса.

8
Через два месяца Андрей Степанович собрал у себя в доме родню.
‒ Не будут они памятник восстанавливать. Все обещанные сроки прошли, а никто палец о палец не ударил. Самим надо.
‒ А как самим? Не дадут, полицию нагонят. Что мы против дубинок? Да и не поднять уже народ. Перегорели. Кого споили, кого купили за это время.
‒ А и не надо народ, сами управимся, своими силами, по-семейному.
‒ Это как? ‒ уставились на Андрея Степановича сыновья и внуки.
‒ Ночью, по-тихому, в выходной, пока движения нет. Завезём кирпич, я со своей пенсии отложенной деньги вам выделю, намешаем раствора и по-быстрому поставим. Место там безлюдное, никто нас за работой не увидит. Справимся.
‒ Что, прямо среди перекрёстка на дороге и поставим?
‒ Именно так, прямо посреди перекрёстка, как раньше стоял.
‒ Так снесут же утром.
‒ Не снесут, не посмеют. Что они, самоубийцы, что ли?
‒ Эх, дед! ‒ тихо вздохнул кто-то из внуков.

9
Утром проезд большегрузов и фур был напрочь заблокирован. Свежесложенный памятный знак из белого кирпича чуть возвышался на широкой отбетонированной площадке, которая делала перекрёсток совершенно непроезжим. На самом памятнике, как и раньше, чёрной краской было жирно написано: «На Берлин!» ‒ и добавлено: «Победа будет за нами!». Возле монумента на табуретке, опираясь на трость, сидел старик, а рядом с ним, положив деду руку на плечо, стоял щуплый подросток, плотно сжавший губы. Стариковская куртка была расстёгнута, и на пиджаке красовались звезда Героя труда, ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, а также разные государственные медали за трудовые свершения прежних времён.

10
В обед в сельпо бабы судачили полушёпотом:
‒ Слыхали, деда-то, Андрея Степаныча, утром у перекрёстка полицаи скрутили, и Андрюшку малого вместе с ним в воронок запихнули и в район увезли. Андрюшка деда защищать пытался, так его дубинкой по спине. Много ли малому надо, вроде потом из отделения в больницу отправили, а может, так болтают. А у Андрея Степаныча ещё и медали из пиджака выдрали, говорят, и в землю втоптали. Пацаны, дружки Андрюшкины, потом из грязи их вынули и домой к деду снесли. Надо же, ночью вдвоём памятник заново поставили!
‒ И чего теперь с ими будет?
‒ Ну чего-чего? Ничего. Подержут для острастки денёк-другой да домой отпустят. А что с них взять? Одному больше восьмидесяти, другому только пятнадцать стукнуло. Не сажать же их. Штраф выпишут деду, и хорош, хоть и орал глава района на них во всё горло, когда к перекрёстку приехал на своём джипе, что посадит обоих за эстремизм и терроризм, срока возраста там нет. Но скорее пугал от злости, что памятник, не спросясь у него, заново поставили. Да и памятник сразу почти разобрали, он ещё застыть-то как следует не успел.

11
У директора школы зазвонил мобильник. Юлия Владимировна посмотрела на экран телефона и внутренне сжалась от нехорошего предчувствия.
‒ Ну что, Юлечка, плохи твои дела, ‒ раздался из динамика ехидный голос руководителя образования района, ‒ фигово ты там у себя молодёжь воспитываешь, вернее сказать, вообще не воспитываешь. Судя по всему, что такое патриотизм, в твоей школе не знают. А вот что такое «пятая колонна» –ведают и всячески способствуют её существованию. Ты знаешь, что твой Киреев тут учудил? Мало того, что со своим полоумным дедом чуть не провёл экономическую диверсию в районе, так ещё при всём честном народе Валентина Аркадьевича фашистом обозвал, сравнил его с Гитлером, а начальника ОВД полковника Хромова с предателем Власовым в один ряд поставил, назвав его главным прихвостнем и полицаем. Вот так-то вот.
‒ Татьяна Михайловна, ‒ срывающимся голосом ответила Юлия Владимировна, ‒ я-то тут при чём? Я ж не мать этому уроду. Была б матерью, он бы у меня и в мыслях…
‒ Мать, не мать, а ответ тебе держать, ‒ перебила директора начальница. ‒ Развели у нас под носом Болотную площадь, ну так и отвечайте по всей строгости. Жди, скоро приедем.
‒ Сегодня? ‒ побледнела директриса.
В ответ последовали короткие гудки.

12
Заканчивая предпраздничное совещание, Баталов посмотрел на Татьяну Михайловну.
‒ А тебе, Татьяна, особое задание. Проконтролируй лично завтра ермаковскую администрацию, и про школу не забудь. Посмотри там, как они на «Бессмертный полк» выйдут, в каком виде, в каком составе. Их не предупреждай, что приедешь. Надо, чтоб всё по-честному было, без подтасовок. А то прикидываются патриотами, а на деле ‒ сплошные экстремисты. Несанкционированные митинги, забастовки, оскорбление властей, сопротивление полиции, строительство незаконных объектов, попытки срыва госзаказа. Какое-то осиное гнездо, надо с ним кончать и не нянькаться.
‒ Валентин Аркадьевич, ну почему во всенародный праздник я должна ехать к этим извращенцам, а не быть рядом со своими друзьями, коллегами и соратниками! За что мне такое наказание? Это несправедливо.
‒ Татьяна, не переживай, сгоняешь в Ермаково на полчасика, посмотришь, посчитаешь ‒ и назад. Мы без тебя за стол не сядем, слово даю – дождёмся, ‒ улыбнулся Баталов расстроенной женщине и повернулся к остальным своим замам. ‒ Итак, завтра жду всех у администрации в назначенное время. Прийти с семьями, шарами, цветами и портретами своих героев. Пройдём, так сказать, по главной улице с оркестром, почтим память своих предков. Память – это главное. Без памяти нет будущего.

13
В ночь на девятое мая на дороге, убегающей от ермаковского перекрёстка прямо на восток, появилась огромная надпись, сделанная белой краской: «На Москву!».

14
Дед Андрей сидел на склоне холма и заворожённо смотрел вниз на дорогу, по которой нескончаемым потоком шли и шли солдаты в сторону восхода солнца. Сердце старика потеряло привычный ритм, утратило скорость движения и вот-вот собиралось остановиться.
‒ Андрейка, Андрейка, ‒ теребил дедову штанину его закадычный дружок Вовка, ‒ кудай-то они?
‒ Туда, ‒ тяжело вздохнул Андрей Степанович, наблюдая за чеканным шагом пехотинцев.
‒ А ты спроси их, спроси, интересно ж, кого воевать идут?
‒ Сынки, ‒ с большим трудом поднялся с земли дед Андрей, ‒ куда путь держите?
‒ На восток идём, отец, на восток.
‒ Почему на восток?
‒ Своих супостатов из Отечества изгонять, всех тех, кто повылазили из всяких щелей, пока нас не было, и теперь над Родиной изгаляются.
‒ С Богом, сынки, с богом! ‒ перекрестил воинов Андрей Степанович. ‒ Возвращайтесь с победой!
‒ Спасибо, отец! Не впервой. Вернёмся!





Марченко Юлия, 1980 г.р./ г. Петрозаводск, Республика Карелия, Россия
Ссылки на издания и публикации:


37

(с) Юлия Марченко

МЕЛКИЕ ОГРЕХИ

Какого человека хоть раз в жизни не посещало вдохновение? Это мучительное, страстное желание поведать миру внезапно обретенную истину, удивить, поразить, заявить «Я есть!», зреющее и распирающее изнутри, не дающее спать, иногда даже есть, а иногда, наоборот, заставляющее в большей мере, чем это нужно, но в общем и целом, мешающее жить, которое в конце концов находит выход на стерпящем все листе бумаги.
Антон Молочаев не стал счастливым исключением. Он был человеком мягким и интеллигентным, поэтому сдался посетившей его Музе без боя.
Накануне Молочаеву позвонили из издательства «Бумажный великан», куда он с завидным постоянством направлял свои рукописи. Журнал «Дорогу молодым талантам!», в котором печатались опусы начинающих мучеников, намеревался опубликовать один из его рассказов. По мнению редактора журнала, в рассказе имелись кое-какие мелкие огрехи, и Молочаева пригласили в редакцию, чтобы их обсудить.
К десяти часам утра, как и было условлено, Молочаев вошел в здание издательства.
Издательство «Бумажный великан» являлось мастодонтом издательского дела, но не с точки зрения вымирания вида, а с точки зрения давности и основательности ведения своего дела. В структуру издательства входили многочисленные журнальные и книжные редакции, отвечающие за публикацию продукции различной тематики, начиная от брошюр «Ваш малыш от 0 до 12 месяцев. Советы молодым родителям» до серьезной литературы, ориентированной на придирчивого читателя. Ранее издательство занимало семь этажей десятиэтажного здания, но постепенно расширяясь, захватило оставшиеся три, и в настоящий момент редакции и отделы осваивали новую площадь, перемещая на нее кипы бумаг, компьютеры, принтеры, электрочайники и прочие нехитрые спутники офисного быта.
Молочаев поднялся на шестой этаж и нашел заветную дверь. Он уже бывал здесь пару раз полгода назад и был знаком с редактором, поэтому растерялся, когда увидел за столом незнакомого человека.
– Добрый день... э-э-э... я по поводу публикации... мне звонили, – Молочаев топтался у порога и мял ручку портфеля.
Человек за столом взглянул на Молочаева поверх очков.
– Звонили? Тогда проходите. Здравствуйте! Олег Степанович Самвелов, редактор журнала! – отрекомендовался незнакомец и протянул Молочаеву руку для рукопожатия. Это был невысокий, тучный мужчина в годах, с залысиной и бьющей через край энергией. Любому входящему также бросался в глаза зеленый галстук Самвелова с вышитыми желтыми буквами «С» и «О», вероятно, инициалами самого редактора, – Присаживайтесь!
– Молочаев Антон Евгеньевич, очень приятно, – Молочаев робко пожал руку Самвелова и присел на краешек стула.
– Хм, Молочаев... Молоча-а-аев..., – протянул редактор, – Что-то не припомню. Говорите, вам звонили?
– Да, вчера. Меня попросили зайти к редактору, чтобы обсудить рукопись перед публикацией. Сказали, есть какие-то замечания, незначительные, которые необходимо поправить.
– Ну...раз вам звонили, значит, обсудим, поправим, напечатаем! – Самвелов ободряюще улыбнулся.
Молочаев незаметно выдохнул.
– У вас рукопись с собой? Я по старинке работаю, люблю держать творчество в руках. Ха-ха! Здесь видите, что происходит – Великое переселение народов, можно сказать! Целый день заносят, выносят. Вы уж меня простите, но придется поработать с вашим экземплярчиком, свой-то я вряд ли найду, – Самвелов кивнул головой на высокие пачки бумаг и папок в углу кабинета, со стороны напоминающие своеобразный бумажный Манхэттен, и спросил: – Вы уже печатались в нашем издании?
– Один раз, – ответил Молочаев и достал рукопись из портфеля.
– Значит, вы – автор молодой! На будущее, раз вы у нас печатаетесь, объясню вам свое видение хорошего материала. Оно базируется на трех китах: название, герои, сюжет. Думаю, с технической стороной – тематикой, объемом и прочим у вас проблем нет? – Самвелов опять хохотнул и сам ответил: – Нет. Тогда начнем с названия?
– Название метафоричное, но простое – «Когда птицы не поют в саду», – Молочаев вопросительно посмотрел на Самвелова.
Последний задумчиво уставился в потолок на несколько секунд, затем сказал:
– Не принимайте близко к сердцу – это только название, но надо поменять. Надо! – Самвелов неожиданно ударил кулаком по столу, отчего Молочаев вздрогнул, – Читатель нынче, знаете ли, искушенный пошел, избалованный. Название должно быть такое, чтоб не в бровь, а в глаз! Чтоб в лоб контрольным! Чтоб наповал! Можно с эдаким преподвыподвертом. Последнее даже надежнее.
Молочаев жевал губы.
– Простите, но у меня же не фантастика и не детектив. Название моего рассказа скорее должно подготовить читателя к неспешному размышлению о жизни.
– Размышления, конечно, хорошо, но между нами, в наш век всеобщей компьютеризации кому это нужно, когда нажал кнопку и все размышления, так сказать, тебе на блюдечке. Так что, подумайте, покумекайте. Это вам мой профессиональный совет. С названием голову поломаете – половина дела уже сделана! Вот вам, к примеру, из последних, из хитов. «Парадокс суккулента»! Или вот это – «Три пятых одуванчика»! Каково?! Ярко! А главное, непонятно, что там, о чем там! Глядишь и откроют, а там может и прочтут! Притягивает! А?!
– Хорошо, я подумаю, – Молочаев подчеркнул карандашом название рассказа и поставил вопросительный знак.
– Подумайте. Но сроки, сроки! Смотрите у меня! – Самвелов шутя погрозил Молочаеву мясистым пальцем, – Это должно быть железно!
Молочаев натянуто улыбнулся.
– С названием разобрались. Но и сюжетец ведь должен соответствовать. Затягивать. Вы меня понимаете? Неожиданные повороты, острые моменты, нестандартные эксперименты, противоречащие выводы – все, на что хватит вашей фантазии! Можно добавить парочку скользких сцен, – Самвелов выставил вперед свои ладони, как будто защищаясь от возможных возражений Молочаева, – исключительно для того, чтобы захватить внимание читателя, так сказать, бросить кость. Как у вас с этим обстоят дела?
– Собственно...никак, – Молочаев развел руками, – понимаете, рассказ в жанре жизненной прозы. Главный герой – обычный человек, он созерцает и вспоминает...
– Может ему есть, что вспомнить, ха-ха! У нас в журнале всё – сплошная жизненная проза, поэтому, знаете ли, надо немного разбавлять, а то так и читателей растерять недолго, – Самвелов пробарабанил пальцами по столу какую-то мелодию, – Ничего, я вам помогу довести до ума. А может изменить главного героя? Не совсем, а так, что бы чуточку перчинки. Например, сделать его одноруким, как думаете? Многим станет интересно, как он со своим хозяйством управляется, заодно, сразу и какие-то приспособления для инвалидов ненавязчиво описать. Скрытая реклама, а вам гонорарчик накапает! Или может интригу? Главный герой – однорукий инвалид тайно сохнет по своей привлекательной соседке по даче, случайно увидев ее загорающей ню на дачном участке. Пусть это будет фоном основного сюжета.
Молочаев не верил своим ушам.
– Но позвольте! Действие рассказа происходит на похоронах отца главного героя! – возмущенно воскликнул он.
– А это ничего, это не помешает! – Молочаев снова хотел что-то сказать, но редактор примиряющим жестом руки остановил его, – Хорошо, с соседкой – перебор. Но насчет перчинки или изюминки, как вам угодно, главного героя настойчиво – Самвелов указательным пальцем левой руки заострил внимание на этом слове, – советую подумать. Можете проявить толерантность и сделать героя представителем ЛГБТ-сообщества. Можно чернокожим или азиатом – тоже хорошо.
– Моего героя зовут Петр Иванович Боголюбов, – уже как-то безучастно сказал Молочаев.
– Так что же! Может его усыновили – опять же интрига! Пометьте себе в рукописи насчет героя. Герой – один из китов, без этого никак.
Молочаев вздохнул, кивнул и написал на поле первой страницы рукописи – NB! «Герой – кит».
– Вот и отлично! А там и сюжетец сам собой подтянется. Увидите! Я ведь и сам писал. Да, да, не удивляйтесь. И неплохо. Правда, не печатался, но отзывы были весьма, весьма... Редактура меня затянула, засосала с потрохами, а то в моем активе была бы уже не одна книга, – Самвелов вздохнул, словно сожалея об утраченных возможностях, – Но ведь должен же кто-то и горшки обжигать. Вот леплю сейчас из сырой глины писателей-поэтов. Ваяю, – Редактор задумчиво помолчал, затем продолжил в своей прежней энергичной манере, – Так! Я делаю пометку себе в ежедневнике, давайте, на следующую среду. Вы придете снова, и мы обсудим окончательный вариант, а то пока сыровато у вас. Пишу «Молочаев – исправить Н, Г, С!». Название, героя, сюжет. Значит, договорились! – Самвелов на прощание протянул руку.
Молочаев, оглушенный критикой Самвелова, нивелировавшей рассказ вчистую, молча пожал руку редактора и направился к выходу.
– Извините, Антон Евгеньевич, забыл вас спросить, – Молочаев повернулся к Самвелову, – вы публиковаться будете под своим настоящим именем?
Молочаеву уже стало интересно.
– Под своим, а что?
– Что ж, неплохо. Фамилия у вас подходящая. Я к тому, что если хотите псевдоним, у меня вот тут и списочек имеется. Сможете выбрать. Сам составлял. Все псевдонимы броские, запоминающиеся, врубаются в память, как в гранит! Подумайте.
Не зная, плакать ему или смеяться, Молочаев попрощался с Самвеловым и вышел из кабинета. При выходе он нечаянно толкнул дверью стремянку, на которой стоял рабочий с шуруповертом, собираясь что-то прикрутить к двери. Молочаев извинился и предложил подержать лестницу. Рабочий прикручивал к двери табличку, на которой стояла надпись «Самвелов О.С. Редактор журнала «Садоводство и огородничество».






Ольга Набережная (Штыгашева Ольга Геенадьевна), 1969 г.р./г. Якутск, Республика Саха (Якутия), Россия
Ссылки на издания и публикации:




49

(с) Ольга Набережная

ОХОТА

1
В город пришла весна. Слякотно. Зябко. Ветер завывает, стараясь пробраться в любую щелку, под рукава и полы куртки, за шею, укутанную маминым шарфом. Я быстрыми перебежками двигался от остановки до офиса, безуспешно сражаясь с колючими мелко-снежными россыпями, которые норовили облепить лицо, впивались в глаза.
Ну наконец-то. В кабинете тепло и уютно. Затренькал телефон.
- О, привет, Иваныч! Привет, дружище!
- Приветствую, Ромыч. Как твое ничего-то? В делах, небось, все?
- И не говори. Одни дела и остались. Работа, будь она неладна. Ты-то как?
- Да нормально. Хотел тебя на охоту позвать. Ибрагимыч подтянется, Васек тоже. Без тебя – никак. Тетерев пошел уже нынче. Ерофеич на днях звонил. Сам удивляется. Говорит, снег малый был, поэтому. Вот птица и тусуется. Ты как?
А я как? Я всегда – за. Только это же столько проблем решить на раз-два надо. Отпуск взять. Если дадут, конечно. С женой договориться. Маме сиделку приставить, чтобы хоть в магазин ходила. Короче, маеты до фига… А сердце так засвербило. Так захотелось сбежать из этого города, мокрого, грязного, холодного.
-Э, Ромыч, ты че молчишь-то? Замечтался? – Иваныч на другом конце связи заржал.
- Да не. Думаю. Очень хочу.
- Да че тут думать-то?! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Давай, булки не жми, шуруй отпуск оформлять. Ибрагимыч сказал, что без тебя не поедет, - Иваныч снова раскатился басовитым смешком и отключился.
Заманчиво, блин. Несколько дней в тайге, с ребятами. Вспомнились ребята. Иваныч, Ванька, одноклассник, с которым дружили с первого класса. Судьба забросила его после школы в Хабаровск, но связи никогда не теряли. Потом уже появился Ибрагимыч, веселый узбек с забубенным именем, которое и за год мы не выучили. Так и окрестили – Ибрагимыч. Он не обижался, скалил в улыбке белоснежные зубы и пытался отругиваться шутейно. Потом влился Васек, солидный владелец строительной компании в Хабаровске. Вот так и сошлись мы вместе, такие разные, но ведомые одной любовью к природе и охоте. Много спорили, сидя у печурки темными длинными ночами, о естестве охоты, о необходимости охоты, о своем древнем, генном инстинкте добывать пропитание. Успокоенные друг другом и убежденные, что охота – не просто развлечение, расходились потом по лавкам, и здоровый мужской храп до рассвета сотрясал сосновые стены.
«Все. Еду». Я решился. Отпуск на неделю подозрительно легко подписали. И мало того, даже не спросили о необходимости такой роскоши. Я забеспокоился. Но Юлька из отдела кадров уверила, что начальство ждет большой проверки из Москвы, головного офиса, и им не до выяснения причин моего весеннего острого желания отдохнуть. «Самим бы остаться в живых. Тем более, что ты не жизненно необходим в этом дурдоме», - окончательно успокоила меня Юлька. Сказать, что я был рад, - ничего не сказать. Теперь жена. Здесь все сложнее. Может и не понять – отпуск весной.
На мне еще и мама плюс ко всему «висела». Через день, после работы, я еще и к ней заскакивал. Продукты приносил, мусор забирал. Диски с фильмами таскал. Мама как обезножила, так пристрастилась к кино. Причем пристрастия были самыми разными. От слезливых мелодрам до ужастиков и боевиков. Проводить дни в полном одиночестве – врагу не пожелаешь такого. А к нам переехать она отказывалась наотрез и сердито меня обрывала, если вдруг я опять, как она говорила, - «заводил шарманку»…
Мама мою новость о том, что к ней неделю будет вместо меня приходить незнакомая тетка, восприняла без истерики, но крайне расстроенно. Поджала губы, вздохнула и обиженно покрутила свои колесики вглубь квартиры. Сейчас «включит» всеми брошенного инвалида, и мне опять станет стыдно. И я опять буду всю эту неделю ругать и корить себя за ее одиночество на целых семь дней.
-Мам, ну я же не на войну ухожу. И не на год. Всего-то на неделю. Все будет в порядке.
Молчание. Я начал раздражаться. Уйти? Или попытаться найти консенсус?
- Мама! – я повысил голос. – Не совестно тебе? Взрослая женщина, а ведешь себя, как дите неразумное. Я вернусь ровно через семь дней. И со мной ничего не случится.
Мама, видимо, среагировала на «дите неразумное», потому что послышался скрежет каталки. Ну, начинается утро в деревне. Мама въехала в кухню. Настроена была непримиримо.
- Конечно, - плачущим голосом заговорила она. – Мать - дура старая у тебя. Старческая деменция у нее, в дите превращается. А то, что мать сидит тут, как привязанная к этой коляске, это никого не волнует. Конечно, бросай мать! Езжай, играй в свои стрелялки. А мать пусть тут с голоду сдохнет. А что? Всем удобно будет, - голос ее окреп, слезы чудесным образом исчезли, и, казалось, она любовалась своим ораторским искусством со стороны. Актриса, блин. Всегда на публику. Даже если зритель всего один. Причем собственный сын. Она замолчала, демонстративно глядя на расписной гжелевый чайник. Я слушал ее монолог и спокойно убирал продукты, которые принес, в холодильник. Сейчас выпустит пар и остынет. Она всегда так. Вдруг встрепенулась.
- Ну, куда ты кефир-то ставишь?! На дверцу поставь. Мне так удобнее доставать.
Я же говорил. Вспыхнет, как спичка, и погаснет быстро.
- Мам, - я старался говорить как можно мягче. – Маша будет приходить. Сиделка из соцопеки. Я уже договорился. Фильмов я тебе привез. Не сердись, пожалуйста.
Мама уже почти сдалась, но видимость обиды сохраняла еще. Я присел перед ней на корточки и уперся подбородком в ее колени.
- Ну хватит уже. Ты прекрасно знаешь, что я никогда тебя не брошу.
А она вдруг по-настоящему, не по-актерски, а по-матерински всхлипнула.
- Ромушка, что-то неспокойно мне. Не ездил бы ты, а? Вот предчувствие какое-то нехорошее.
- Ма, да что может случится-то?! Та же компания. То же место. Постреляю малеха и вернусь. Не переживай.
- Ох, Ромушка, ладно, езжай с богом. Не обращай внимания. Погорячилась. Осторожнее там, с оружием-то. Возле ног не ставь. Это как у Чехова. Вдруг выстрелит.
Я улыбнулся. Смешная она у меня все-таки. Мама перекрестила меня наманикюренной щепоткой, и я пошел домой, довольный, что все утряслось без маминого обычного цунами. Странная она какая-то сегодня была. Предчувствия какие-то. Если бы я знал тогда, как же она была права…
Я шел домой и обдумывал, как начать разговор с женой. Так-то она у меня баба понятливая. Но кто его знает… Дома вкусно пахло жареными котлетами. Маша копошилась возле мойки, домывая посуду после готовки.
- Ты че так долго-то? Все нормально? Обедал сегодня?
- Да к маме заходил. Ага, нормально. Не, не успел.
Маша повернулась. Сердито так глянула.
- Давно гастрит «привет» не передавал?
- Да все нормально. Некогда было. Маш, ну накладывай уже. А то я сейчас тарелку начну грызть.
Маша щедро навалила мне на тарелку котлет и картошки. О, боги! Вкуснота-то какая! Наверно, я сильно проголодался, потому что первые пять минут только жевал и глотал. Когда первый голод утолил, подумал, что пора бы и разговор начать. А вот как его начать? Решил – с самого главного.
- Машунь, я на охоту уезжаю. Завтра. Билет уже купил до Хабаровска. Там Иваныч встретит.
Смотрю на нее. Сидит молча, взгляд потупила в столешницу. Я не выдержал.
- Че молчишь-то? Отпустишь?
- А я что-то решаю тут? Билет же взял уже. Перед фактом ставишь. Че спрашивать-то?
- Ну, Маш, не начинай, а. Всего-то на неделю. Ребята зовут. Вдруг в мае не получится.
И тут я обалдел. Такая неистеричная всегда моя жена вдруг хлюпнула носом, и частые слезинки закапали в тарелку.
- Ромочка, прошу тебя, не езди. Прошу тебя, откажись, сдай билет, пока не поздно!
Блин, сговорились, они сегодня?! В инкубаторе их делают, что ли, этих женщин? Один в один. Одинаковые. Я оторвался от котлет, подошел в жене, обнял ее за плечи.
- Милая, я всего на неделю. Все будет хорошо, не расстраивайся. Только не забудь во вторник из сервиса машину забрать.
Машка покорно кивнула головой, вытерла слезы и полезла в шкаф за моим походно-охотным снаряжением. Не, точно сегодня какой-то геомагнитный день. Обе как сговорились. В первый раз, что ли, еду на охоту? Рюкзак собрали. Все. Ружье почистил, разрешение приготовил. Билет и паспорт положил в карман куртки. Поцеловал Илюшку в потный сонный лобик – умаялся, бедолага, помогая папе собираться на «офоту». Спать. Рейс рано утром…

2
В аэропорту меня встретил Иваныч. Растопырив медвежьи объятия, с широченной лыбой на лице, он напоминал какого-то киношного супергероя. Здоровый, под метр девяносто, ладный, с русым модным чубом и веселыми ярко-голубыми глазами Иваныч своим появлением непроизвольно и бессовестно обессловливал женский контингент любой аудитории и возрастной категории, вводя их в ступор сначала и заставляя выворачивать шеи, когда уходил восвояси. Дамы в его присутствии начинали краснеть, бледнеть, даже нервно икать и судорожно облизывать губы, когда Иваныч, чуть прищурившись, взглядом знатока, буквально обволакивал интересом очередную жертву его обаяния. Но Иваныч обладал удивительной чертой, так не свойственной сердцеедам. Он был однолюбом - предан жене и душой, и телом. Жена, Охота и Природа – три кита, на которых строилась его жизнь…
Вот и сейчас, он шел мне навстречу, совершенно не обращая внимания на двух качавшихся в полуобмороке над багажными тележками, стильных бальзаковских дамочек. Дамы грустно и разочарованно провожали его глазами, пока он шел по привокзальной площади - красивый, сильный, уверенный.
- Ромыч! Здорово, бродяга! Да ты ж дорогой мой человек! – Иваныч поддергивал меня и подтрясывал от радости, как кот полудохлую мышь. Господи, ну и силища!
- Ванька, ребра же сломаешь, лосяра! Всего-то полгода не виделись, пусти уже, - я еле высвободил свой хрустящий торс из медвежьих тисков Иваныча.
- А, да? А харю-то, харю наел за полгода. Тебя че, Машка комбикормом откармливает? Эх, чертяка, мы тебе фигуру-то поправим, - Иваныч говорил не переставая, радостно поглядывая на меня с высоты своих сантиметров.
- Нинка там мясца нажарила, водовка в морозилке стынет. К нам едем. А к вечеру Васек и Ибрагимыч обещали быть. Утром выдвигаемся. Поэтому седня – по-маленькой. Чисто за встречу, - Иваныч деловито закидывал мои вещи в багажник.
Весна в Хабаровском крае скорая на расправу. Снег уже у них стаял совсем. Я открыл окно в машине и вдыхал запах другого города, в пол уха слушая Ваньку. Все-таки наш воздух вкуснее. Чище и свежее, что ли. А, может, потому что родной. В лесу тоже снега нет, наверное. Ну и ладно. Так идти легче. Но видимость хуже. Все сливается в один серый цвет. В такое время года, бывает, глаз аж слезится от напряжения. Вдруг Иваныч тыкнул меня в бок. От неожиданности я вздрогнул.
- Ты меня слышишь, нет?! Я кому тут соловья запустил? О чем задумался-то, философ?
Философ – это моя кличка среди ребят. За думы мои, за разговоры, за неспешные ответы. А что? Мне нравится. Пусть будет философ. Я и, правда, люблю иногда поговорить о жизни, о ее течении, о том, зачем мы в этот мир приходим и где найдем свой конец. Интересно же…
- А? Че? Ага, задумался чего-то. А ты что говорил?
- Я говорю, что Нинка беременная! Представляешь?! Я отцом, батькой, папкой стану!! Ты представляешь??
Ну, наконец-то. Восемь лет пытаются ребята. И узи-музи всякие, и эко-пеко, и чего только они не делали. Рукой уже махнули. Задумались, чтобы из детдома ребятенка взять. А тут такой подарок судьбы!
- Иваныч, я рад. Очень рад! Наконец-то! Когда ждем? А кто, уже известно?
Ванька снисходительно, как бывалый гинеколог, хмыкнул.
- Да кто же тебе на таком сроке скажет-то?! А кто бы ни родился – моя частичка. И Нинкина.
- Ну да. Собственно, какая разница.
- Вот и я говорю – какая разница! – Ванька весело хлопнул меня по плечу.
- Иваныч! Твою-то маму, ты контролировать себя можешь?! – я потирал ушибленное плечо. Но глянув в счастливое лицо этого Голиафа, понял, что пока не может. Радость нужно было куда-то деть. Кому-то передать. С кем-то поделиться. Ну и ладно. Пусть стучит. Лишь бы все хорошо у них было…
Нина встретила меня как самого родного и дорогого друга. А я смотрел на нее и не узнавал. Я откровенно ею любовался. Вот есть же такое выражение – «лицо светится изнутри». Никогда не придавал ему значения, даже не задумывался. А вот оно! Это свечение! Словно какой-то дополнительный аккумулятор в человеке появился. И распространяет он свой свет на все и всех вокруг. Честно говоря, когда увидел в первый раз Ванькину жену – поразился. Как?! Такой супермачо женился на такой простушке почти бесцветной. А с годами понял. Именно такая ему была нужна подруга. Тихая, ласковая, не очень приметная, но очень необходимая и, как бы это сказать правильно, парная ему она была. Ну в смысле, его половинка. Настоящая. Уж не знаю, кем посланная. А сейчас беременность ее негромкую, не бросающуюся в глаза красоту, подсветила из глубины души…
К вечеру подтянулись Васек и Ибрагимыч. Васек, тоже здоровый лось, рыжий, как осенний березняк, дружески окольцевал мои настрадавшиеся за сегодня ребра. Шумный, балагуристый, он принес на стандартную кэпэдэшную кухню радостную суету и праздник. Ибрагимыч все время останавливал его бас, переживая за покой хозяйки. Невысокий, жилистый, он производил впечатление не очень сильного человека. Но этот не очень сильный человек однажды, имея при себе только нож, нарвался на шатуна. Он не любил про это рассказывать, уж не знаю почему. В результате, где шатун я не в курсе, а Ибрагимыч с нами на кухне болтает и водку пьет, блестя улыбкой на смуглом бровастом лице. Эх, друзья мои хорошие! Как же мне с вами здоровско…
Утром выдвинулись рано. Чтобы успеть до обеда следующего дня к избушке. Лесника уже предупредили. Он ждал. От нетерпения названивал каждый час. Нажарил зимней солонины из кабарги, сообщил об этом по громкой связи, посмеиваясь.
- Мужики, не вздумайте жрать. А то не охота будет, а сплошное д…, - Ванька ржал, поглядывая в зеркало.
Ибрагимыч заинтересовался.
- Пачему, дорогой? Про марала слышал, про кабаргу не слышал.
Тут Васек уже конем зашелся.
- А ты попробуй. Практически одинаковое мясо. Ерофеичу-то в тайге все едино. Да и староват он для таких утех.
-Ай, шайтан, зачем так шутишь? Ерофеич – мужик, - Ибрагимыч в порыве благородной защиты согнул руку в кулаке. Густой, мужской ржач на несколько минут заглушил нежную мелодию Тани Булановой из радио.
Ванька вытирая слезу, почти упал головой на руль.
- Ибрагимчик, тебе, горячему азиатскому парню, я ваще не рекомендую даже нюхать это мясо А то – прощай охота. Новый взрыв хохота потряс салон старого верного уазика. Так, со смехом и шутками, останавливаясь по дороге перекусить и размять затекшие от долгого сидения ноги, с перерывом на ночевку, добрались до места. Ерофеич, крепенький мужичок лет шестидесяти пяти, с радушной наполовину беззубой улыбкой, встретил дорогих гостей как полагается. В избушке и стол был накрыт, в нетерпении во дворе пыхтел самовар, раскочегаренный по старинке на сосновых шишках, ружье начищено, походный рюкзачок приготовлен.
- Ну, че, ребятушки, вздрогнем по маленькой? С устатку-то, за встречу? – Ерофеич с энтузиазмом пошарил голой рукой в дождевой бочке и выудил бутылку беленькой. Потряс ею торжествующе перед гостями.
- А? Ребятушки, ну че, вздрогнем да айда в тайгу!
- Да иди ты, Ерофеич, в пень со своим дрожанием. Не. Придем и вздрогнем, - Иваныч разгружая охотничий скарб, улыбался, глядя на взъерошенного, укутанного брезентовым плащом егеря.
- Не, ну я же не настаиваю, Ванечка. Как скажите, ребятушки. Потом так потом, - Ерофеич послушно опустил бутылку в бочку. С сожалением глянул в водяную муть, крякнул и скомандовал – «Ну пора. Глухарик щас токует уже». Мы выдвинулись. Ерофеич взял Верного – лайку, которую я ему еще щенком подарил. Верный получился действительно верным псом. Толковым и настоящим охотником.
Весенняя, еще не оправившаяся от долгого сна тайга навевала думы. Вообще, мне кажется, глухарь – неглупая птица, как принято считать. Просто эмоциональный очень. Глухарь, когда на ток прилетает, практически ничего не слышит. Забившись в гущу сосновых веток, начинает он свою длинную мольбу. Мольбу о любви. А когда оттокует к вечеру, обессилев от горя и отчаяния, оглохнув от собственной песни, спускается на землю, чтобы попытаться привлечь внимание глухарки. Вот тут-то терпеливый охотник и бьет его. И несчастный влюбленный, так не добившись взаимности от возлюбленной, попадает в суп. Значит, не приглянулся. Глухарки сами выбирают себе партнера. У глухарей это, видимо, тот самый случай, когда любовь застит разум…
Идем по лесу. Верный впереди, нос по ветру держит. Ерофеич пыхтит сосредоточенно, но ходко идет. Чувствуется пешая закалка.
-Ерофеич, ты ток-то видал? Точно уже токуют?
- Дык, ишшо в марте следы нашел, я же говорил. Ближе к болотам. Там они, родименькие, и расположились нонче. Щас через пару километров ужо слыхать будет песни ихние.
И точно, минут через двадцать послышалось отдаленное «кадь, кадь, кадь». А потом через минуту с металлическим свистом «сжги, сжги, сжги». Мы переглянулись. Ванька потирал руки. Ибрагимыч, довольный, хлопнул Ерофеича по плечу. Прав был старик. Вот оно, токовище! Почти рядом.
- А че, ребятушки, еслив повезет, то и на кабаргу наткнемся. Вишь, Верный забеспокоился, - Ерофеич наклонился и любовно почесал пса за ухом. Но Верный вел себя странно. Крутился юлой на одном месте, стараясь унюхать сразу все четыре стороны света, подтявкивал, вдруг бросался вперед и, поскуливая, возвращался к ногам хозяина, трясясь мелкой дрожью. Ерофеич внимательно присмотрелся к нему.
- Стопе, ребятушки. Чета не так здеся. На месте постойте. Никуда, пока я не скажу. Можа, шатун объявился. Тогда драпать надоть, че есть мОчи. Проверю пойду.
И лесник, оставив нас на полянке, осторожно покрался с Верным вглубь леса. Иваныч и Васек закурили. Стояло унылое молчание. Каждый из нас думал об одном и том же. Не хотелось, чтобы охота оборвалась, так и не начавшись толком… Минут через десять Ерофеич вернулся. Задумчиво почесывая седую голову под капюшоном, постоял, переводя взгляд то на Верного, то куда-то вдаль, к болотам.
- Ниче не понимаю, ядри тя в корень. Все тихо тама. Помет нашел кабарги. Пошли-ка чуть восточнее. С тылу к току подойдем.
Мы облегченно вздохнули.
- Ну, че, идем дальше?
- Ну, пошли, ребятушки. Может, он козу учуял?
Пошли дальше. Лес то редел, то становился почти непроходимым из-за поваленного бурелома. Одно хорошо – гнуса нет. Вдруг Ерофеич, идущий впереди, встал как вкопанный. Качнулся в сторону здоровенной сосны, припал к ней, шаря руками по стволу. Мы в недоумении заспешили к нему. А он, повернув к нам белое лицо с глазами, черными от расширившихся зрачков, судорожно приложил палец к губам, типа, молчите, значит. Верный присел на попу и тоже замер. Что происходит-то?!
- Ребятушки, тигра здеся. Амурка. Вона, на коре зацепки. Территорию метил, - сиплым от страха голосом прошипел. - Откуда взялсси-то?! Отродясь не было в наших краях.
У меня зашевелились волосы. Парни лицом посерели и присели на корточки машинально. А Ерофеич продолжал шипеть:
- Если это тигриная баба, но все, пипец котенку. Это она тута дитенков плодить собралась. Ей само время щас. А мы агрессоры для нее. Всех передавит.
Он закрыл глаза и перекрестился. Ибрагимыч осторожно снял ружье с плеча.
- Мать твою, джигит херов! Убери, спрячь!! – яростно прохрипел Ерофеич.
Но Ибрагимыч, не слушая его, щелкнул затвором. Раздался рык. Совсем рядом. Было ощущение, что прямо в соседних кустах. Я не знаю, испугался я или нет, но ноги у меня похолодели. Наверно, именно так душа уходит в пятки. Мы лихорадочно крутили головами, пытаясь разглядеть хоть что-то. Амурский тигр умеет хорошо маскироваться. Стало совсем не по себе. Тело затекло. Но пошевелиться было так страшно, что уж лучше задеревенеть, чем поменять позу под невидимым звериным оком. Верный не выдержал первым, и с заливистым бесстрашным лаем бросился к кустам. Ерофеич рванулся, было, за ним, но Васек быстрым рывком опрокинул лесника на спину.
- Ты че, старый пень?! Ополоумел? Верный верткий, выкрутится.
Потом раздался хриплый лай, визг, который словно захлебнулся на полуноте. Стало тихо. И вдруг кусты затрещали. Мы, как по команде, вскинули подбородки на звук. Мать честная! Недовольно щуря желтые глаза, высунув язык величиной с мою голову, на поляну вышла огромная тигрица. Это нам потом Ерофеич рассказал, что это кошка, а не самец. Усы стояли дыбом, полосатое тело было напряжено. Она явно была очень рассержена. Наверно, несколько секунд, мы завороженно смотрели на нее. Не знаю, как у парней, но у меня была одна мысль. А если я не успею? Видимо, Иваныч не раздумывал – успеет он или нет. То, что происходило дальше, я помню отчетливо, в мельчайших подробностях. До сих пор. Словно кто-то прокрутил картинку или кино перед моими глазами. Но без звука. Кино было немое. Я оглох, как глухарь.
Тигрица на долю секунды оказалась быстрее Иваныча. Она взвилась в прыжке, махнула наотмашь исполинской лапой и, как игрушку, затащила Ваньку в кусты. Я закрыл глаза. Я не хотел больше ничего видеть. Звук вернулся выстрелами и криками. Очнулся, когда Васек затормошил меня за плечи. Потом я пытался объяснить себе, почему тогда закрыл глаза. Может быть, мне было неважно уже, что будет с тигрицей и кинется ли она на меня. Я же был ближе всех к ней после Иваныча. Не знаю…
3
Иваныч лежал на полянке за кустами. С перекушенным горлом, он глядел незряче вверх, кровь еще несильными толчками пульсировала из рваной раны. Верный лежал поодаль. Вспугнутая выстрелами тигрица бросила Ваньку за кустистыми ветвями и исчезла…
Сплели носилки их жердей. Положили на них Иваныча и Верного. Путь до избушки почему-то показался очень долгим. Шли, спотыкаясь, не попадая в ширину тропинки. Я поднял глаза вверх. Небо. Оно было такое невозмутимое, такое безучастное. Словно не под ним сейчас мы потеряли друга. Словно оно было не при чем, синее, безоблачное, безмятежное. Я глянул по сторонам. Все вокруг обычное. Кусты, голыми черными стеблями тянущиеся к солнцу, с набухшими почками новой жизни, деревья, тоже черные пока, но готовые разродиться молодой сильной зеленью, трава, желтовато-серая, но уже колосящаяся нежно-изумрудными стрелками. Все вокруг готовилось жить заново, продолжать эту жизнь. Только Ваньки больше нет…
Так молча доперлись до избушки. Ерофеич бережно снял с носилок Верного и, сгибаясь под тяжестью его веса, понес к лесу. Потом вернулся за лопатой. На наши предложения помощи сердито отмахивался заскорузлой ладошкой. Сердился, потому что слеза нет-нет да накатывала на морщинистый глаз. Пока Ерофеич готовил для своего единственного друга последний приют, мы вызвали вертолет для Иваныча. Назад ехать больше суток. Солнце пригревает. Не довезем на машине. Обещали прислать. Ерофеич пыхтел с лопатой. Ваньку в сенки занесли, сели перекурить.
- Не, я найду ее. Не, я ее, суку, на портянки порву, - Васек понурив рыжую голову глухо забормотал. – Ну так же не бывает! За глухарями же шли…
- Э, дарагой, зачем один? Я с тобой пойду! – Ибрагимыч воинственно вскинул голову. – Философ, ты с нами?
А я задумался. Иваныча уже не вернуть. А с этой кошкой связываться – себе дороже. Кто ее знает, что на уме. Апатия мной овладела какая-то. Бейся за жизнь – не бейся, все равно не узнаешь, где тебя конец подкараулит. Поверни мы сегодня назад, когда Ерофеич следы от когтей увидел, не щелкни затвором Ибрагимыч, не пустился бы Верный хозяина защищать, кто знает, может, и жив бы был Ванька. Обстоятельства, мать их… Ерофеич закончил свое дело. Даже крест поставил из двух веток.
- Ерофеич, ты че, совсем тронулся?! Он же собака! Зачем крест? – Васек ошарашенно смотрел на этот Тадж-Махал и чесал за ухом.
- Пусть будет. Так я точно буду знать, что его в собачий рай заберут, - лесник упрямо скособочил голову.
-Да он же зверюга. Не мог он в Бога верить, - горячился Васек.
- Ну и что? Он мне ближе всех был, и роднее всех. Крест не уберу! – Ерофеич встал возле холмика с лопатой наперевес.
- Харе, мужики. Вам-то че? Пусть будет, - мне этот спор показался таким мелочным, таким ненужным, что я не выдержал – вмешался. Да и какая разница-то?
- Ну да. В принципе-то, все равно…
Ерофеич уселся на крыльцо, достал беломорину.
- Други. Вы кошку не трогайте. Слышал я ваш разговор. Она не виноватая. Можить, пострадала когда-то от рук человеческих. Вот и отомстила. Это мы пришли на ее территорию. Охолоните малехо. Ваньку жалко. Но это – кошка дикая, тем более амурская. Плодиться собралась. Вот вам мой сказ. Не пущщу я вас.
Васек вскочил. Нервно отмеривал шаги от избушки до поляны и обратно. Ибрагимыч что-то прошайтанил, но сквозь зубы.
- Не, Ерофеич, мы пойдем. Ванька здесь лежит, а она там своих …нышей собралась растить?! – градус у Васька нарастал. Я опять задумался. Мы же ее не трогали. Ну просто ушли бы. Если бы не этот затвор и Верный… Но и Васек не прав. Она же – животина. Разве понимает… Короче, фиг его знает, как правильно.
- Ребятушки, я вам в ентом деле не помощник. Вы кому мстить-то задумали? Она же – сама Природа. Вы с Природой на спор решили скинуться? Тьфу, прости мя Господи, - Ерофеич сплюнул и зашел в дом.
А мы остались обсуждать наш завтрашний поход. Я тоже решил идти. Уж не знаю, как объяснить, но я хотел быть с ребятами. Что-то такое угрюмое и давящее камнем на сердце не давало мне покоя. Может, то, что Ванька словно свою жизнь отдал вместо моей?
Утром пришел борт. Ваньку загрузили вместе с еловыми лапами от запаха. Встал вопрос - кто сопровождать будет. Ерофеич, цыкнув сквозь беззубье коричневой беломорной слюной, сказал:
- Васек поедет. Я ему лицензию закрыл седни.
- Да ты че, Ерофеич? У меня же еще есть дни, - Васек растерянно переводил взгляд с нас на лесника.
- Все. Я сказал, закрыта лицензия. И баста, - Ерофеич чего-то чиркнул в планшете и отдал бумажку пилоту. Васек готов был броситься на колени.
- Ерофеич, ты че, старый пень, ты меня зачем отправляешь? За кошку свою переживаешь? Так ты забыл, кто у тебя в земельке-то лежит, и кого мы щас Нинке беременной привезем? – Васек забегал, занервничал.
Ерофеич сурово губы сжал и махнул рукой. Типа, пора, отправляйся. Ну, а что делать? Не поспоришь… Вертолет улетел, унося мертвого Иваныча и негодующего Васька. Наверно, Ерофеич правильно поступил. Нельзя было Васька оставлять. Уж больно горяч. А мы занялись ужином. Ибрагимыч чистил картошку, я растопил печурку в избушке. Ерофеич ушел к могилке Верного. Картошка поспела, добавили тушенку, поужинали.
Смурно было на душе. Я и хотел идти на тигрицу, и не хотел. И Ваньку жалко, ох как жалко. И ее, честно говоря, тоже. Вот как быть-то? Ибрагимыч горел гневом несмываемой обиды и мести. А Ерофеич, вообще-то, был прав. Ну, разве она виновата? «Да черт разберет, как по-человечески, а как не по-людски», – в очередной раз подумал я.
Улеглись молча по лавкам. Свечу погасили. А сон все не находился. Какие-то обрывки лесных троп, звуки выстрелов, Ванька со сникшей головой…И вдруг – поле. Обычное русское поле. С васильками и клевером. И идем мы с Иванычем по этому полю.
- Ты куда меня привел, Иваныч? Где ты тут глухарей надыбаешь?
- Ромыч, ты посмотри, красота-то какая!
- Иваныч, какая красота? Тебя же нет…
- Это тебя нет. И скоро, возможно, и там не будет. Хочу встретиться, но нельзя. Не ходи завтра.
- Вань, а ты где?
- Да я везде. На небо посмотри. На лес посмотри. Я – там.
Наверно, я ворочался во сне. Хотелось во сне унюхать этот запах поля и цветов. Я словно был и в реальности, и там, с Иванычем. Странное состояние. А потом опять провал. Проснулся от того, что кто-то тянул меня за фуфайку.
- Ромка, слышь, чета там во дворе не то.
Я сфокусировался. Ерофеич. Испуганный такой. Капля пота свисает с кончика носа.
- Ты слышал банки?
Ерофеич вечером натянул консервные банки по деревьям вокруг избушки. Верного-то нет рядом. Мало ли. Какой зверь забредет.
- Ибрагимыча буди.
Ибрагимыч спросонок замахал руками, сбросил ватник на земляной пол и сел на лавке, протирая сонные глаза.
- Что, пора уже, идем? А темно почему? – Ибрагимыч непонимающе вертел головой. Потом, видимо, сообразил, где находится, что вчера случилось, и молча потянулся за ружьем.
- Да тихо вы. Ребятушки, гости у нас, - Ерофеич щурился в ослепленные темнотой окошки. А что там разглядеть? Ночь. Хоть глаз выколи. Банки снова отчаянно забренькали.
- Твою ж дивизию! Да че тама такое-то?! – Ерофеич буквально вдавил лицо в стекло. Мы притихли рядом, пытаясь вглядеться в ночной сумрак. Опять – трень-трень-трень. Стало не по себе. Аж мурашки побежали. Ибрагимыч обнимал ружье, подрагивая от возбуждения. А, может, как и я, от страха. Он такой. Никогда не признается, что страшно. Сон слетел начисто. Темнота обволокла, сделав беззащитным и уязвимым. Настолько уязвимым, что кажется – ты голый, без одежды и без кожи даже. Только воспаленный адреналином нерв и убыстряющееся движение крови по венам…
- Короче так, ребятушки. Две лампы засветим. Ромыч по левый угол, Ибрагимыч по правый от двери. Я посередке. Дверь резко распахиваем. И на крыльцо. Тока не палить сразу. Сначала разглядеть гостя надоть. А там разберемся.
Егерь пошарил наощупь по полкам, не щелкая пока даже зажигалкой.
- Вот. Вторая лампа. Первая на столе. Зажигаем одновременно. Все понятно, ребятушки? Тока не стрелять. Бошку оторву тому, кто пыхать начнет. Соберитесь. Черти здеся не водятся. Значица, с живым существом дело имеем.
Вроде, не жарко совсем, а пот глаза заливал. Ибрагимыч рядом пыхтел, пытаясь нащупать запал в лампе.
- Готовы? Запалы нашли? Поджигай!
Вмиг избушка озарилась ярким желтым светом, выхватив из темноты наши перекошенные от страха лица. Знаете, это все фигня, когда в таком экстриме, не зная наверняка жив ты будешь через пять минут, люди шутят, переругиваются, иронизируют. Да тут, в натуре, до ветру хочется сразу. И не до шуток. И паника. Паника накрывает. Потому что не знаешь, с чем или с кем имеешь дело… Ерофеич на наши фейсы глянул и заржал в голос.
- Вы че, други, обосратушки, чоли? Ну, вы даете!
Мы с Ибрагимычем переглянулись и тоже заулыбались. А Ибрагимыч-то тоже струхнул. Никогда его таким не видел. Зрачки почти сравнялись с радужкой.
- Ну все. Приготовились. На раз-два я дверь открываю. Ружья приготовьте. Без команды не стрелять.
Мы послушно встали с лампами по углам от дверного косяка. В левой руке керосинка, в правой ружье. Я не думал о том, кого я там могу увидеть. В любом случае – я не один. А это уже пятьдесят процентов победы. Страх ушел, выгнанный смехом Ерофеича. Просто даже азарт какой-то появился.
Егерь дверь пинком распахнул. Мы с Ибрагимычем с лампами и ружьями выскочили на крыльцо. Ерофеич, выставив ружье вперед дулом, встал посередине, пытаясь прорваться взглядом сквозь керосиновый свет.
- Матерь Божья! Пришла! – Ерофеич попятился назад, растопырив руки в стороны, словно уберегая нас и закрывая этими руками.
Во дворе сидела тигрица, щуря глаза от света. Неправильные, наверно, мысли, но я невольно залюбовался ею. Красавица! Исполинское по тигровым меркам тело, готовое в секунду броситься на врага. Желто-бурая шерсть клочьями висела по бокам и на отяжелевшем брюхе. К лету готовилась. Но столько в ней было достоинства и грации, что мысль о ружье всплыла не сразу. Время словно остановилось.
- Тише, ребятушки, тише, милые. Она щас уйдет. Она показала уже, кто хозяин в тайге, - шептал егерь, не сводя глаз с непрошенной гостьи.
Ибрагимыч застыл. Тоже, наверно, про ружье забыл, настолько она была красива в своем животном, природном совершенстве.
- Тихохонько отступаем назад, ребятушки. Ружьями не бренчите. Она уйдет. Матушка нам себя показала. И уйдет, - бормотал негромко егерь.
Мы медленно, в том же порядке, как выскочили на крыльцо, задвинулись назад в избушку. Ерофеич захлопнул осторожно дверь. Лампу одну велел погасить. Банки еще раз тренькнули и замолкли. Мы разбрелись по углам. Не до сна теперь. Ибрагимыч что-то забормотал. Я прислушался.
- Ай, шайтан, трус я позорный. Какой-то кошки вонючей испугался. Ванька, дарагой мой друг Ванька, прости меня.
С черных, как смоль, его ресниц покатились крупные слезы, которые он не утирал, и они капали и капали на ватник. Ерофеич зашевелился. Сел к столу.
- Да пойми ты, дурья башка. Она же – кошка. Она же не поняла бы, че ты за друга отомстил. Ты ж думай – в ей же детки сидят. Им-то каково? Ты среди людей человеческих такие законы применяй. В тайге тебя никто не поймет.
Он сурово обвел нас взглядом.
- Все. Спать. Кошку убить не дам. Утром поговорим, – он задул керосинку, впотьмах натыкаясь на скарб, забрался на свою лавку и затих.
А я долго ворочался. Заснуть не мог. Слишком много всего случилось. И я думал, что Ерофеич прав. Как бы я Ваньку не любил. Ну, все мы уже у природы отняли. И моря, и реки, и леса. А что им еще остается, братьям нашим меньшим? Должны же они хоть как-то, хоть где-то себя хозяевами чувствовать. Не везде мы распоряжаться имеем право. И они иногда дают нам это понять…

[GREEN]

В 2021 году

ДИПЛОМАНТАМИ СТАЛИ

Александр Ралот (Петренко Александр Викторович), 1954 г.р./ г. Краснодар, Россия
Ссылки на издания и публикации:


20

(с) Александр Ралот

ВОСТОЧНАЯ ВОЙНА

Где раз поднят русский флаг, там он опускаться не должен.
Николай I

Июнь 1844 года, Великобритания, Замок Виндзор

Правитель Российской Империи, пребывая с официальным визитом в этой стране, чувствовал себя превосходно. Ещё бы ведь его армия и флот, в последнее время, одерживала одну победу за другой.
— Уважаемые господа, – обратился он к лорду Эбердину и премьер-министру Роберту Пилею. – Вам, не хуже моего, известно, нынче Турция — «больной человек». Говоря откровенно, я вам прямо заявляю, что если Англия думает в близком будущем водвориться в Константинополе, то я этого не позволю.*


Декабрь 1851 года, Санкт-Петербург, Зимний дворец

Император был не в духе. Подавление венгерского восстания в позапрошлом году, нынешний государственный переворот в одной из ведущих стран Европы настроения не поднимали.
— Карл Васильевич, – обратился он к министру иностранных дел Нессельроде, – доложите толком, что там у французов происходит?
Чиновник был готов к этому вопросу. Он открыл принесённую папку и стал читать.
— Луи-Наполеон Третий возглавил государственный переворот, нарушил присягу, которую давал на верность конституции, распустил законодательное собрание и арестовал республиканское руководство.
— Сам хранитель общественного порядка не желает довольствоваться данной ему властью? – бесцеремонно перебил министра государь. – По всему видать, желает сам стать монархом «Божьей милостью». Срочно сообщите нашему послу Киселеву, чтобы тот как можно деликатнее отговорил Луи-Наполеона от этого.
Некоторое время спустя самодержец понял, что посол со своей задачей не справился, да к тому же австрийский министр Буоль писал: «Признать Луи-Наполеона императором, увы, придётся. Однако следует дать понять ему, монархи других великих государств не считают его равным себе. Ибо новоиспечённый французский король не наследственный! Так как актами Венского конгресса далёкого 1815 года династия Бонапартов была исключена из престолонаследия!»
— Я так понимаю, нам придётся отправлять «императору Луи-Наполеону» аккредитивные грамоты и поздравительное письмо?
Министр кивнул.
— Тогда соблаговолите начать послание следующими словами: «Государь и добрый друг». И ни в коем случае «Государь и дорогой брат». Мы, «Божьей милостью» правители, обязаны показать, узурпатор – никакой нам не брат!

***
Через несколько дней из Парижа от Кисилёва поступило сообщение: «Австрия и Пруссия во изменение достигнутых договорённостей обратились к Наполеону Третьему со словами: «Дорогой брат». А Российская Империя обрела сильного врага, войска которого располагали средствами ведения войны, изготовленными по самым передовыми технологиям того времени.

Гавайские острова, Гонолулу, Резиденция короля Камеамеа Третьего

— Дорогой посол, Вы же прекрасно знаете, как я отношусь к Вашей великой стране. Не скрою, мне и моим подданным было бы легче жить, если бы над нашими островами гордо реял флаг Российской Империи, но увы. Тем не менее, я пригласил Вас, – король выдержал театральную паузу, – чтобы сообщить весьма конфиденциальную информацию. Англия и Франция ведут усиленную подготовку к военным действиям против России. Мне не известно, когда именно они начнутся, но что война будет, не подлежит сомнению.
Спустя некоторое время послание на американском китобойном судне отправилось в далёкий путь. В Россию. В министерство Карла Васильевича Нессельроде.

Перу, Порт Кальяо

Трёхмачтовый фрегат «Аврора», ведомый капитан-лейтенантом Изыльметьевым, изрядно потрёпанный штормами, добрался до тихой гавани порта.
Измученная команда, передохнув, принялась за приём на борт провизии и пресной воды. Однако стоящие на рейде английский и французский фрегаты под адмиральскими флагами вызвали обоснованную тревогу. Капитан «Авроры», как и полагается, отправился наносить нежелательные, но положенные по морским законам визиты вежливости.
Английский контр-адмирал Прайс на фрегате принял его холодно. Даже не скрывал своей неприязни к русскому офицеру. На французском корабле Изыльметьева встретили любезно.
Российская Империя уже больше месяца воевала с Турцией. Великобритания и Франция считались союзниками Оттоманской порты.
Прайс убеждал своего французского коллегу немедля захватить русский корабль. Тот упорствовал:
— Не имею права на какие-либо военные действия до тех пор, пока не получу официального уведомления о том, что моя страна находится в состоянии войны с Россией.
Ранним апрельским утром, воспользовавшись низовым туманом, при полном штиле, обмотав гребные вёсла тряпками и парусиной, «Аврора», покинула Кальяо, прошмыгнув между спящими жерлами пушек вражеских кораблей.
Две недели спустя капитал парохода «Вираго», прибыв в порт, передал союзникам официальное известие, датированное 28 марта: «Великобритания и Франция объявляют войну Российской Империи!»
Немедленная погоня за исчезнувшим фрегатом успехом не увенчалась. Русский корабль растворился в тихоокеанских просторах.

***
«Аврора» следовала на Камчатку. Люди поголовно болели цингой. В морских пучинах обрели вечный покой тринадцать матросов. Хворал и командир. За два месяца без заходов в порты корабль, преодолев девять тысяч миль, пришвартовался в Авачинской бухте Петропавловска. По принятому кодексу спускать и поднимать паруса необходимо одновременно. Но матросов, оставшихся в строю, и способных исполнить команду на «Авроре» так мало, что они выполнили её поочерёдно на каждой мачте.
Кое-как поднявшись с койки, Изыльметьев отправил полуживых людей в городской лазарет, сам же намеревался исполнить приказ: «Следовать на соединение с флотилией Евфимия Путятина!».

Штаб военного губернатора и командира Петропавловского порта на Камчатке Василия Степановича Завойко

— К огромному сожалению, я должен ознакомить Вас с этим, – хозяин кабинета протянул командиру «Авроры» сообщение, полученное от американского консула.
— «Российской Империей объявлена война Великобритании и Франции, – глаза Изыльметьева слезились, руки дрожали, но он продолжать читать. – «Из Англии в Тихий океан вышел пароход, чтобы сформировать эскадру для блокады российских портов».
Завойко посмотрел на капитана.
— «Авроре» надобно оставаться здесь и быть в совершенной готовности отразить нападение неприятельских судов! Без Ваших молодцов, а главное, без корабельных пушек нам порт и город не удержать. Я надеюсь, это не будет расценено Вами, как нарушения приказа, полученного ещё до объявления войны?
Капитан поднялся, пошатываясь, подошёл к окну. Глядел на свою «Аврору», на покосившиеся избёнки горожан. Сейчас ему предстояло принять непростое решение. Ни разу в жизни, он не нарушал приказ. Молчал. Размышлял. Взвешивал. Наконец, повернулся к Василию Степановичу и тихо произнёс:
— Мы остаёмся здесь. Будем биться. А в случае неудачи, фрегат взорвём.
— К нам на подмогу следует транспорт «Двина». Очень надеюсь, что он успеет добраться сюда раньше неприятеля.
Завойко отыскал на столе нужную бумагу и продолжил:
— На нём триста пятьдесят солдат, офицеры и главное – инженер-поручик Мравинский. С его помощью мы укрепим наши портовые сооружения. Боюсь одного. Корабль снаряжали в большой спешке. Солдаты, рекруты из ближайших сёл. Не обученные. Да и запасов еды на весь переход для такого количества понадобится не мало. Как бы голода у них там не приключилось? Не приведи Господь! Фельдшера докладывают, что ваших матросов не сразу, но всё же на ноги поставят. Людей катастрофически не хватает. Дорогой мой капитан, – при этих словах Василий Степанович обнял Изыльметьева, – топить корабль мы не станем. Поглядите сюда…
Он подвёл гостя к большой карте.
— Ваша «Аврора» расположится здесь и не позволит врагу ворваться в бухту. Пролив между оконечностью Кошки и мысом Сигнальным перекроем цепным боном.
Иван Николаевич задумался, затем молвил:
— Если рядом со мной станет ещё и «Двина», то завоевателям по воде в город не войти. Далее предлагаю следующее. Орудия с левого борта «Авроры» снять, разместить их на берегу, создав цепь артиллерийских батарей в самых важных местах.
На том и порешили.

***
Петропавловск готовился к обороне. Всё его малочисленное население было задействовано в возведении новых оборонительных пунктов. Создали артиллерийские батареи, позволяющие защищать полуостров со всех сторон.
На англо-французской эскадре об этом известно не было. Командование противника предвкушало скорую викторию, а по сему не особо спешило к театру военных действий.
Английские войска не так давно одержали лёгкую победу над многочисленной армией Китая в первой «Опиумной войне». Это вселяло в них уверенность, что на разгром русского гарнизона потребуются даже не дни, а часы. И, вообще, Петропавловск элементарно сдастся на милость победителя при первых залпах корабельных пушек. В таком случае, можно будет обойтись без высадки хорошо экипированного десанта.

***
Василий Степанович примчался домой. Ему предстояло решить ещё одну очень не простую задачу. Уговорить любимую супругу Юлию безотлагательно покинуть город.
— Пойми, дорогая, это не учения. Грядёт самая настоящая война. Жестокая, беспощадная. А по сему, не как твой муж, а как командующий обороной приказываю! Собрать всех наших девятерых детей и ещё даму Гугореву с её потомством количеством шесть человек и отбыть на хутор вглубь полуострова. Это в двадцати верстах от селения Авачинск. Там будете жить в деревянных домиках. Всё лучше, чем под открытым небом. Поспешайте. Более уделять внимание я вам сейчас не могу. Служба!

Петропавловск, Штаб обороны

— Дозвольте обратиться, – перед Завойко вырос здоровенный детина, нёсший службу на одном из дальних маяков, и, не дожидаясь разрешения, выпалил: – Дозорные углядели на горизонте эскадру. Вражеску! Вот туточки всё изложено. Читайте сами, ибо я грамоте не обучен. Мне велено только без промедления доставить!
Командующий развернул мятую бумагу:
— Фрегат «Президент» имеет пятьдесят две пушки. Фрегат «Пайк» насчитали сорок четыре орудия и ещё пароход и ещё фрегат «Форт», и ещё бриг «Облигадо» примерно восемнадцать пушек.
— Да вы не волнуйтесь, – отвлёк посыльный. – В океане шторм начинается. Шибко быстро не прибудуть! Забоятся. Мы же маяк загасим. Так что, без разведки оно никак. А вы уж, того, не сплошайте. Разведчика-то изловите. Или сразу на дно, гадюку таку. Чтобы, значит, не повадно було.

***
Не испытывая никаких мук совести, англичане подняли на пароходе «Вираго» нейтральный флаг Соединённых Штатов Америки. Под ним корабль и вошёл в Авачинскую бухту.
Заметив это, обороняющиеся выслали бот.
Командир парохода решил встречи избежать и приказал немедленно ретироваться. Тем не менее, разведчики смогли разглядеть береговые батареи, о чём и доложили.
Лёгкая виктория, на которую так надеялись союзники, не проглядывалась.

***
Командующий эскадрой Прайс собрал военный совет с целью выработать диспозицию. Первое – уничтожить огнём всех кораблей береговые батареи. Второе – следовать в гавань, подавляя при этом сопротивление российских орудий на «Авроре» и «Двине». По завершении артобстрела высадить десант. Третье – захватить город.

***
— Не понимаю, о чём семафорит этот умалишённый с английского фрегата? Какая ещё смерть? Чума что-ли обнаружилась? Кто там у них преставился? Ох, уж мне эти союзнички! Сами воевать не хотят, а найти повод нас вперёд себя под русские ядра подставить! Так это первейшее дело!
Вахтенный офицер французского корабля записал полученное сообщение и приказал матросу:
— Срочно неси это в каюту контр-адмирала де Пуанта!
Тот переминался с ноги на ногу, не решаясь исполнить приказ.
— Ну, чего стоишь, как соляной столб? Живо к командующему!
Матрос открыл рот, чтобы возразить. Но передумал, надеясь, что полученная информация не станет причиной начальствующего гнева. И обязательной в таких случаях зуботычины удастся избежать.

***
В бортовом журнале флагманского фрегата «Президент» появилась удивительная запись: «В 12 часов 15 минут по полудни контр-адмирал Прайс был поражён пистолетной пулей от своей собственной руки».
Командование эскадрой перешло к французскому контр-адмиралу Фебрие де Пуанту. Тот приказал ничего существенно не менять в принятой диспозиции.
Необъяснимая и загадочная смерть высшего офицера лишь ненадолго отложила наступление. Вражеские корабли приблизились к полуострову на расстояние пушечного выстрела.
Ближайшая батарея открыла по ним огонь. Эскадра отвернула и попала под ядра «Авроры» и «Двины». Неприятель отступил. По дороге взяли в плен русский бот, гружённый четырьмя тысячами кирпичей и шестивёсельный баркас. На нём гарнизонный квартирмейстер Усов, его жена и дети возвращались в город. Им ничего не было известно о начале войны, а по сему люди приняли вражеские корабли за эскадру русского адмирала Путятина.

***
Вечером в городе предполагалось дать любительский спектакль «Ревизор». На каждую роль назначили по два исполнителя на тот случай, ежели в дневном бою какого-либо убьют или ранят. Завойко уверял, что подобные мероприятия отвлекают народ от ужасов военных баталий. Спектакль, увы, не состоялся. Горожане уже жили войной. Каждый без всякого принуждения спешил на помощь солдатам и матросам.

***
Василий Степанович слушал доклад стоящего на вытяжку офицера и мрачнел с каждым словом.
— Численный состав – девятьсот двадцать шесть человек, включая команду по тушению пожаров.
— Из них обученных военному делу не более половины наберётся, – буркнул командующий. – Продолжайте.
— Орудий всего шестьдесят восемь. По тридцать семь выстрелов на каждый.

***
Англичане совместно с пушками французского «Форта» вели одновременный огонь по русским кораблям и береговым батареям. Вражеский фрегат «Евридика» и бриг «Облигадо», подняв жерла пушек, пытались перекидным огнём через Никольскую сопку попасть в «Аврору» и «Двину».

***
Губернатор примчался к театру военных действий. Береговые орудия вели неравную дуэль с пушками левых бортов аж трёх вражеских кораблей. Пушки соседних батарей умолкали одна за другой.
Прибежавший оттуда солдатик жадно пил воду и докладывал.
— Ваше благородь, там это… Лейтенанта Гаврилова… прям в голову и ногу. А он того…. От пушки не отходит. И в лазарет ехать отказывается! А как же из них палить-то можно, коли они уже землицей засыпаны так, что и колёс не видать? Станки, все, как один, перебиты!
По дороге в город Завойко встретил группу измученных людей.
— Мичман Попов, командир батареей номер четыре! – приложив руку к простреленному головному убору, доложил, почерневший от гари, офицер.
— Орудия закрепил и ушёл. Ядра забрал. Оставаться на месте не вижу смысла. Диспозиция батареи противнику известна. Да и отвечать на его огонь не…
— Знаю, – перебил командующий. – Поспешите на соединение с Первой стрелковой.

***
Губернатор провожал супругу с детьми и горожанок с малолетками в дорогу.
— Пойдёте пешком. Двенадцать вёрст. Пути сильно разгязнило прошедшими дождями. Видно Бог испытывает всех нас на крепость веры. Но телег я вам дать не могу. Они нужны здесь, для подвоза ядер и пороха.
— Папенька! – старший сын Жора орал во всё горло, требуя, чтобы его оставили рядом с отцом, и категорически отказывался уезжать в эвакуацию.
— Друг мой, – обратился Завойко к отроку. – Долг повелевает мне умереть за твою и мою Родину. А тебе как старшему надобно быть сейчас подле матери. Заботится о ней и о младших братьях и сёстрах. Заступи в семье на моё место.

***
Де Пуант был вне себя от ярости.
— Батарея номер два, до сих пор огрызается! А хвалёный навесной, или как вы его называете «Перекидной», только сильно поубавил запас дорогостоящих ядер, не нанеся противнику сколько-нибудь ощутимого вреда! Можете полюбоваться, – адмирал протянул подзорную трубу стоящему рядом офицеру. – Целёхенькие. Приказываю! Спустить на воду гребные суда! Обрушить на этот проклятый полуостров наш десант! Я надеюсь, что шестьсот молодцов в состоянии уничтожить горстку пьяных русских вояк?

***
Одинокая батарея, как могла, сопротивлялась. Палила по приближающимся лодкам. Но силы были слишком неравны. И спустя некоторое время французские десантники, перекрикивая друг друга, подняли над редутами свой флаг. И тут же попали под жесточайший артиллерийский огонь.
По ним палили не русские. Их убивали «дружеским огнём» союзники, англичане.
Бомба, выпущенная с парохода, попала в центр, только, что захваченной батареи. Началась паника. Дополнили уничтожение десанта ядра с «Авроры» и «Двины».
В контратаку пошли все, кто мог. Это были матросы с кораблей и добровольцы из городских отрядов. Сто тридцать человек шли в беспощадную штыковую! И заставили хвалёных десантников без боя убираться с родной земли!
Французы неслись к спасительному морю. Спускались по крутому обрыву. Многие падали вниз, что сеяло ещё большую панику.
Мичман Николай Фесун с «Авроры» позже рассказывал:
— Неприятель отступал бегом и с такою быстротою, что прежде чем мы подоспели к занятой им батарее, он уже был в шлюпках и вне выстрела, так что, несмотря на самое пламенное желание, в этот раз не удалось его попотчевать даже ружейными выстрелами.
Меж тем, пушечная дуэль продолжалась до самого вечера. Пальба смолкла лишь с наступлением темноты. Обороняющиеся выдержали непрерывный огонь восьми десятков орудий. И выстояли! Не сдались! Флаг не спустили! Чуток передохнули и начали готовиться к новому сражению.

На берегу русские и камчадалы собирали оружие. Отыскали офицерские сабли и испачканное в грязи знамя морской пехоты.
Завойко отбыл на «Аврору». Уверял, что русские моряки в любой схватке сумеют постоять за Родину.
— Умрём, а не сдадимся! – раздавалось разом со всех сторон.

***
После двухдневного затишья корабли неприятеля снялись с якорей и ушли в океан.
Юлия не выдержала. Побежала в город. Медведей и прочего зверья не боялась. Грохот орудий вынудил хищников забраться в лесные чащёбы и держаться как можно дальше от диких существ, нещадно истребляющих себе подобных.
Мужа Юлия увидела издалека. Растолкав окружающих его людей, нисколько не стесняясь, бросилась на шею. Пару минут спустя Завойко, деликатно опустив жену на землю, оглянулся. Вокруг никого не было. Горожане молча ушли, дабы не мешать, простой человеческой любви.
Флаг с девизом «По морю, по суше» единогласно доверили вести в столицу Дмитрию Максутову как наиболее достойному.

Санкт-Петербург

Николай Первый уже более получаса слушал посланца, внимательно рассматривая доставленный флаг. Наконец, он произнёс:
— Капитан-лейтенант, спасибо. Вы свободны. Соблаговолите сей ценный трофей передать в военную коллегию. Там знающие люди определят для полотнища подходящее место.
— Но я всего лишь…
— Молодой человек, Вашему императору лучше знать, какого воинского звания Вы нынче достойны. Ступайте. И не забудьте получить свои новые эполеты!

Петропавловск, Кабинет губернатора

— Господа, надеюсь никого из вас убеждать не надо в том, что враги, как только позволит погода, обязательно вернуться. И тогда нам уже не выстоять.
Завойко стукнул кулаком по большой карте полуострова.
— Но ведь подмоги ждать неоткуда. Зима лютая. Ни по морю, ни по суше к нам никак! Неужто на милость врагу? – горячился один из присутствующих.
— Как командующий гарнизоном приказываю! Незамедлительную приступить к эвакуации порта! Все дома раскатать по брёвнышку. Наиболее ценное, двери, оконные рамы упрятать подальше в надёжные места.
— А как быть с кораблями. «Аврора» и «Двина» ведь зимуют во льдах. Их же по брёвнышку не раскатаешь?
— Ранней весной, когда лёд маленько подтает, начнём вручную рубить во льду фарватер, по которому они уйдут в открытое море. Жители и казаки должны к этому времени подготовить для жилья бараки и землянки. Подальше от возможного театра военных действий. Задача трудная. Однако не страшнее той, которую мы уже успешно порешили прошлым летом и осенью.

***
Вскоре вблизи Авачинской бухты появилась ещё более мощная, чем прежде, эскадра. Об этом немедля сообщили оставшиеся наблюдатели.
Враг из всех орудий расстрелял покинутый город. Взяли в плен несколько человек и отправились на поиски исчезнувших русских кораблей. Безрезультатно.
Союзники не знали главного секрета! Они считали, что Сахалин – это полуостров, а по сему не существует пролива отделяющего его от материка. Бросили якоря возле входа в Татарский пролив и стали дожидаться, когда русские корабли с истощённым от голода экипажем выйдут из западни для неравного боя. Тщетно!

8 июня 1855 года, палуба корабля «Тринкомале»

— Поднять парламентёрский флаг. Будем обмениваться пленными. Устал я гоняться за этими русскими и обстреливать их пустые города, – буркнул командующий флотом в Тихом океане, британский адмирал Брюс и отправился в каюту, облачаться в парадный мундир.
— Трёх русских на одного англичанина и одного француза, пленённых в прошлогодней компании. И из-за этого я проплыл полмира! Израсходовал тонны боеприпасов!

Санкт-Петербург, Дворец российского императора

— Чего там просит губернатор? Предлагает учредить медаль «За защиту Петропавловска» по аналогии с медалью «За защиту Севастополя»? Да как он посмел сравнивать масштабы? Отпишите! В этом прошении – отказать! Самодержец поднялся с места и подошёл к окну. Внизу, на площади, сновали кареты и фланировал разодетый столичный бомонд.

Примечание:

*Дипломатия с древних веков до 1872 г. Том 1. «Переговоры Николая I с Англией по вопросу о разделе Турции».





Попова Татьяна, 1961 г.р./г. Москва, Россия
Ссылки на издания и публикации:



1

(с) Татьяна Попова

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА СНОВ

Катя часто видела вещие сны. Приснилось однажды целое море цветущих пионов необыкновенного алого цвета. На следующий день в доме появился букет цветов. Правда, букет подарили не Кате, а её старшей сестре Маше, и не пионы это были, а хризантемы, но разве можно требовать от сна, чтобы он сбывался в мельчайших подробностях?
Школьная подружка Настя, увлекающаяся психологией, тоже верила в то, что сны у Кати вещие. Субботним вечером в любимом кафе Настя делилась подробностями очередного неудавшегося романа, герой которого оказался не принцем на белом коне, а жмотом и занудой. Катя успокаивала подругу – обидно, конечно, но хоть будет что вспомнить. А неё, у Кати, и этого не было. И надежд никаких – в школе, где она учительствует, коллектив исключительно женский, сайты знакомств Катя на дух не переносит, в местах, где проводит отпуск и выходные, на одного потенциального жениха – сто одиноких женщин.
Большим достоинством Насти было желание помочь ближнему. Вот и сейчас она моментально забыла о своих проблемах и переключилась на Катины:
- А я знаю, что тебе надо делать! Тебе сны вещие снятся?
- Снятся.
- Замечательно! Осталось сделать самое главное – научиться управлять сновидениями.
- Как?
- А так: сейчас тебе что-то снится, а потом сбывается. Причем сбывается вовсе не то, что тебе надо. Ну, вот ты мне на прошлой неделе рассказывала, что тебе приснилась маленькая девочка, а на следующий день ты узнала, что у вашей математички родилась двойня.
- Ну да, только у неё два мальчика родились.
- Неважно. Я, конечно, рада за твою коллегу, но ты-то от этого ничего не получила. Значит, тебе нужно научиться программировать себя на правильный сон. Сначала определяем цель. Тебе нужен муж? Нужен! С вечера, перед сном, задаешь точную программу. Думаешь непрерывно о том, какой именно тебе нужен муж. Смотришь свой сон, он должен тебе подсказать, что делать, где искать мужчину с заданными параметрами. Потом действуешь согласно полученным во сне инструкциям. И наслаждаешься результатом.
- Я не уверена, что получится.
- Все получится, если верить в успех! – бодро произнесла Настя и еще час грузила подругу лекцией по психологии.
Вечером Катя начала настраиваться на правильный вещий сон. Но, как она не старалась, толку было мало. В голову то лезли банальности, то вообще вспоминалась любимая поговорка трижды разведенной соседки – «лучший муж – это слепоглухонемой капитан дальнего плавания». В результате всю ночь она плыла на огромном белоснежном лайнере по ослепительно синему морю между сказочно красивых островов. А рядом на палубе стоял капитан…
- Приснился тебе нужный сон? – прервал Катин завтрак звонок подруги. Пришлось ей все рассказывать – и про дурацкого капитана, и про красивый, но бесполезный сон.
- Ничего, Насть, не получилось. Ни подсказок, ни инструкций.
- Как это? А море? Капитан там или не капитан, это неважно, но море, приснившееся в середине февраля – это подсказка!
- Какая подсказка, Настя? Что мне, на море сейчас ехать, что ли?
- А почему бы и … Ах, да, у тебя же середина четверти, паспорта заграничного нет, с деньгами туго… Но не надо все воспринимать буквально! Море – это может означать любую воду, понимаешь, любую! Сегодня вечером ты пойдешь в бассейн! И там встретишь Его!
Вечером Катя уныло плыла по почти пустой дорожке бассейна. Парочка веселых молодоженов. Три старушки. Мама с мальчиком дошкольного возраста. Никакими капитанами тут и не пахло.
- Девушка, вы так элегантно плывете! – Катя вздрогнула от неожиданности, оглянулась и… Ловеласу было хорошо за семьдесят, его заплывшие жиром глазки омерзительно поблескивали, а во рту не хватало половины зубов.
Разъяренной фурией, даже не прикрыв плохо просушенные волосы капюшоном, Катя вылетела на улицу. Она ненавидела себя, Настю с её психологией, вещие сны и капитанов… Бам! Удивительно ли, что в таком состоянии Катя поскользнулась на обледеневших ступенях бассейна?
Катя любила рассказывать дочке про свои вещие сны. Особенно про тот, с капитаном. «И неважно, - говорила Катя дочке, - что наш папа не капитан, а травматолог. Главное, я научилась управлять сновидениями и поэтому мы встретились!»






Ковальчук Тамара, 1963 г.р./ г. Минск, Республика Беларусь
Ссылки на издания и публикации:



34

(с) Тамара Ковальчук

ДОВЕРИЕ НЕБЕС

Целый месяц Светлана собирала чемодан. Каждый день она доставала из него одни вещи и укладывала другие. Иногда что-то докупала, предугадывая желания сестричек и мамы. В их «бабьем батальоне» все любили подарки, так как очень редко приходилось их получать. Отец Светланы погиб в дорожной аварии, когда ей было всего десять лет. И все тяготы семейной жизни легли на плечи матери, худенькой, маленькой женщины с правильными чертами лица и чёрными, как смоль, волосами. Светлана, как самая старшая из детей, старалась маме во всём помогать. После окончания школы поступила в педагогический институт на заочное отделение и устроилась на работу на хлебозавод. Хотя и не жила с той поры дома, но деньги пересылала матери на воспитание сестёр, Машки и Дашки, каждый месяц. И вот завтра она поедет поездом в свой родной город. Ей хотелось прыгать от радости, петь от предвкушения встречи с мамой, сёстрами, подругами. Ещё раз покопавшись в чемодане, пересчитав всё, что в нём лежало, девушка выключила свет и растянулась на мягкой кровати. Сон очень быстро одолел её.
Утром она вызвала такси и отправилась на вокзал, где уже ожидал поезд. Светлана отдала билет проводнице и заняла своё место в купе.
- До свидания, Москва. Я буду скучать. А ты жди меня, - прошептала тихонько девушка и помахала рукой вокзалу.
На следующий день в десять часов утра поезд прибыл в назначенный пункт. Сердце Светланы радостно стучало, видя родные места. Подхватив чемодан, она вышла на перрон. Так как не сообщила маме, что приедет, то и не ждала, кого бы-то ни было из родственников здесь встретить. Медленным шагом она пошла на автобусную остановку и вскоре уже подъезжала к своему дому. Рассматривала улицу, прохожих и радовалась спокойствию провинции, в которой выросла.
- Мама, мамочка, почему не встречаешь непутёвую свою дочку? – войдя в дом, заговорила Светлана.
Мать девушки, Наталья Ивановна, вышла из кухни, вытирая руки белым вафельным полотенцем. Она, как и всегда, была спокойной, уравновешенной. Женщина ничем не выразила своей радости по поводу приезда дочери, лишь строго спросила:
- У тебя денег не было или телефоны в твоей Москве не работали?
- Ты что, мамочка, я же в отпуск приехала, на целый месяц. И в институте каникулы.
- А сказать матери, что домой едешь, ты могла?
- Не сердись, мама. Я ведь знала, что ты ночами спать не будешь, переживая за меня. А ещё ты бы целую неделю пекла пироги, готовила всякую вкуснятину, тратя на это последнюю копейку.
- И что? Вот как я теперь людям в глаза смотреть буду? Скажи мне, пожалуйста, что я соседям скажу по поводу твоего неожиданного приезда?
- А скажи, что я у тебя непутёвая и взбалмошная. Пусть порадуются.
- Нет, доченька, так нельзя. Раз уж ты так поступила, будем исправлять положение. А вот в магазин мы с тобой обязательно сейчас пойдём и купим всё необходимое, чтобы приготовить хороший ужин. Вечером пригласим соседей, позвоним тёте Варе.
- Хорошо, мама, как скажешь, так и сделаем. Только сначала давай мой чемодан разберём. Я кое-что привезла и тебе, и девочкам, и к столу будет что подать. Кстати, а где сестрёнки?
- Да у тёти Вари. Дочка её Галя замуж выходит. Вот Варя и попросила девочек помочь ей приготовить угощение для сватов.
- А когда сватовство будет? И кого Галинка выбрала себе в мужья, мама?
- Сваты приедут завтра вечером. А суженый нашей Гали тебе знаком. Это Серёжа Григорьев, сын моей однокурсницы. Помнишь его?
- Да, мама, помню. Только видела я его последний раз года четыре назад.
- О, доченька, сейчас он совсем другим стал: высокий, спортивного телосложения, с пышной шевелюрой русых волос на голове. И профессия у Сергея уважаемая – адвокат!
Наталья Ивановна на мгновение задумалась. Светлана посмотрела на мать и ей стало больно от того, что годы её совсем не щадят: седые волосы, много морщинок вокруг глаз, огрубевшая кожа рук.
- Мамочка, как же я тебя люблю, моя родная, - проговорила дрожащим голосом девушка и, обняв мать, разрыдалась.
- Ну что ты, моя хорошая, что ты? У меня всё хорошо. Ты не думай, я ни о чём не жалею. Для меня самое главное – жизнь и счастье моих детей.
- Но ты всегда одна. Неужели тебе не хочется нежности, ласки, мужской защиты, широких плеч, за которыми можно иногда спрятаться?
- Хочется, дочка. Но все хорошие мужчины моего возраста давно уже разобраны и живут в своих семьях. А плохого человека мне не надо.
- А серьёзно, мама, почему ты не вышла второй раз замуж?
- Не могла позволить, чтобы вас, моих дочерей, кто-нибудь мог обидеть. Вот и осталась одна.
- Мамочка, родная, какая же ты хорошая у меня, - сказала Светлана.
- Всё, дочка, хватит нежностей. Пора что-то делать.
Светлана достала из чемодана пуховый платок и накинула матери на плечи:
- А это тебе и душу греть, и тело, моя родная.
- Подлиза ты, Светка. Лучше мы этот платок отдадим Дашке, - сказала Наталья Ивановна, стягивая подарок дочери с плеч.
- Девочкам я привезла два красивых платья. Думаю, что они будут довольны. А платок для тебя.
Через полчаса чемодан был освобождён от вещей и Светлана с матерью отправились по магазинам. Когда вернулись сёстры, они уже купили всё, приготовили ужин, убрали в доме.
Машка и Дашка с визгом повисли на шее Светланы, целовали её, лохматили волосы и забрасывали вопросами. Девушка, как могла, отвечала им и наслаждалась их восторгом. Наталья Ивановна пригласила соседей: супругов Ивана Петровича и Марфу Петровну, Оксану Савельевну, детского доктора и пожилую женщину Анну Францевну, которой несколько недель назад исполнилось девяносто три года. Сестра Натальи Ивановны Варя не пришла, так как её дети также приехали.
Надо сказать, что ужин удался. Все весело разговаривали, шутили, пили чай с пирогами. Сёстры хвалились новыми платьями, привезёнными им Светланой. Машка и Дашка, убрав свои чашки со стола, засобирались.
- И куда это мои птенчики собрались? – спросила Наталья Ивановна.
- Мама, мы хотим сходить в цент культуры. Там сегодня проходит встреча одноклассников выпуска 1980 года. Это всегда интересно. Можно, мама?
- Конечно, идите. Только, чтобы в двенадцать часов были дома, - строго приказала мать.
- А почему вы Светлану с собой не зовёте? – встряла в разговор Анна Францевна.
- Да ладно, пускай идут без меня. Я с мамой побуду, - ответила за сестёр Светлана.
- И правда, доченька, чего тебе сидеть с нами, стариками. Иди, развейся.
Девочки подбежали к Светлане и вытащили её из-за стола. Смеясь, они скрылись за дверью.
Бал выпускников действительно был интересным и шумным. Светлана очень скоро устала от этого веселья и, сказав сёстрам, что уходит домой, скрылась в темноте летнего вечера. До дома было недалеко, и она пошла пешком. Тусклые фонари освещали улицу, выхватывая случайные тени. Прохладный ветерок подгонял немного озябшую девушку. Осталось пройти всего два дома и будет знакомая калитка. Светлана оступилась и начала падать, но чьи-то сильные руки подхватили её. Девушка испуганно оглянулась и увидела перед собой красивого молодого человека.
- Извини, если я тебя напугал, - сказал он, улыбаясь.
- Не надо извиняться. Спасибо вам за помощь, - ответила Светлана, поправляя платье.
- Светлана, ты меня не узнала? Это я, Сергей. Весь вечер сегодня был наполнен только тобой. Как же ты похорошела!
- Извини, Серёжа, но, как я знаю, ты женишься на моей двоюродной сестре Гале. Так что не старайся пускать в ход свои чары. Это на меня не действует.
- Светлана, ты мне всегда нравилась, и я сейчас многое отдал бы, чтобы быть с тобой.
Светлана настороженно посмотрела на парня, но как можно спокойнее произнесла:
- Давай, Серёжа, наш разговор отложим на потом. Уже поздно и мне пора домой.
- А разве тебя дома кто-то ждёт? Я знаю, что ты ни с кем не встречаешься.
- Я здесь не живу, и ты ничего обо мне не можешь знать, Сергей, - строго
ответила Светлана, отступая назад. Но парень уже не слушал её. Он всем своим телом навалился на девушку, и они вместе упали на траву. Руки молодого человека лихорадочно разрывали одежду Светланы. Она закричала. Тогда Сергей страстным поцелуем закрыл ей рот. Девушка вырвалась, укусив его за губу. От боли он отскочил, но очень быстро овладел ситуацией и зажал её рот рукой. Светлана, изловчившись, ущипнула насильника. Но это ей не помогло. Сергей с силой ударил Светлану в голову, и она потеряла сознание.
Когда Светлана очнулась, негодяя уже не было. Она с трудом поднялась и пошла к реке. Слёз у неё не было. Лишь мерзкое ощущение липкой грязи по всему телу мешало ей сосредоточиться. Девушка разделась и вошла в воду. Страшная мысль засела в её голове: утону и никто ничего не узнает. Ведь теперь она опозорена, да и сама опозорила свой род, предала свою двоюродную сестру. Но как же мама, сестрички? Как они будут без неё? Светлана больше часа тёрла себя травой, ныряла в воду. Затем надела платье и пошла домой. Чтобы не разбудить мать, в дом влезла через окно, закуталась в одеяло и уснула.
- Соня, вставай. Уже одиннадцать часов, а ты в кровати, - услышала Светлана голос Дашки. События вчерашнего вечера заставили её поглубже спрятаться под одеялом.
- Иди, Дашенька, я скоро буду, - ответила она.
- Хорошо, только давай поскорее. Мы идём к Галинке. Она только что звонила и просила нас всех помочь ей накрыть столы.
- Иди же, неугомонная. Я сейчас.
Даша ушла. Светлана поднялась с постели, подошла к зеркалу и ужаснулась: всё лицо было в ссадинах, губы разбиты. Она посмотрела на свои руки. Они также были синие. В таком виде ей никак нельзя было показываться на люди. Достав из косметички тональный крем и пудру, Светлана мастерски нанесла грим на кожу, спрятав следы побоев. Но как же болело её тело! Как болела её душа! Она кричала, как раненый зверь. И этот крик слышала только она, Светлана.
Быстро собрав свои вещи в чемодан, девушка написала записку: «Мама, я должна срочно уехать. Прости, если сможешь» и вылезла в окно, прячась за кустами. Там она просидела до вечера. А как только стемнело, пошла на вокзал и уехала в Москву.
Весь месяц она просидела в своей комнате, тихонько плача. За это время раны зажили, синяки сошли, и только в душе была такая боль, что иногда Светлане казалось, что она не сможет выжить. Но жизнь идёт своим чередом. Она вышла на работу, стараясь не думать о том, что произошло. Много времени проводила в библиотеке, готовясь к сессии. Остался всего один год учёбы, и она будет дипломированным специалистом, учителем русского языка и литературы. Весь последующий месяц она сдавала экзамены, писала курсовые и контрольные работы, готовила рефераты. Одним словом, была полностью погружена в учебный процесс. Сдав последний экзамен осенней сессии, она забежала в магазин, купила хлеб, колбасу и, как под гипнозом, потянулась к консервированным огурцам. Придя домой, открыла банку и сразу съела все, от чего ей стало нехорошо. Тошнота подступила к горлу, живот сковала страшная боль. Она, шатаясь, пошла в ванную.
- Наверное, отравилась, - подумала Светлана. Сделав себе слабый раствор марганцовки, выпила почти литр жидкости и уснула. Ночью её разбудил приступ рвоты. Бледная, измученная, она просидела на кровати до утра. Светлана не могла понять того, что с ней происходило. «Всё, иду к врачу, иначе умру», - подумала она и тут же подскочила от страшной догадки. Ведь уже больше двух месяцем у неё была менопауза, а это значит, что… что... Светлана боялась признаться себе в том, что случилось. Она с ненавистью посмотрела на свой живот. Что же ей делать? Где найти выход из создавшегося положения? Она понимала, что ей не с кем посоветоваться, некому рассказать о своей беде.
Дождавшись девяти часов, Светлана, оделась и поехала в поликлинику. Врач-гинеколог сразу поздравила её, сказав, что она беременна.
- Не поздравляйте меня. Я не хочу этого ребёнка. Назначьте мне время на аборт. Это лучшее, что я могу сейчас сделать, доктор.
- Одумайтесь, ведь это первая беременность и последствия могут быть непредсказуемыми.
- Нет, не могу, - ответила Светлана и вышла из кабинета.
Домой она шла, не видя дороги. В общежитии, поднявшись к себе на этаж, увидела возле своей двери маму. Наталья Ивановна, заметив дочь, пошла ей навстречу.
- Мама, ты зачем здесь? – пряча глаза, обратилась Светлана к матери.
- Идём в комнату, там и поговорим, дочка, - ответила женщина.
Светлана достала ключ, но никак не могла попасть в замочную скважину: руки тряслись, ноги подкашивались, голова кружилось. Девушка готова была упасть в любую минуту.
- Давай я открою, а ты пока успокойся. Всё хорошо, я ведь с тобой.
Дверь распахнулась, и обе женщина зашли в комнату. Светлана сразу упала на кровать и разрыдалась.
- Ну что ты, глупенькая. Я всё, доченька, знаю. Ты думаешь, что убежала из дома и смогла скрыть от меня свои неприятности? Нет, моя хорошая, от матери ничего нельзя скрыть, - как можно мягче произнесла Наталья Ивановна.
- Но откуда ты можешь знать, что со мной случилось, мама. Я жить не хочу, слышишь? Я дышать не хочу, мама, - плача, еле выговорила Светлана.
- Видела я, как ты в окно лезла. Утром заглянула в твою комнату, пока ты спала, и видела все твои ссадины, раны, окровавленные ноги. Я всё поняла сразу, только не знала, кто же тот негодяй, который сотворил с тобой такое. Пока ходила, расспрашивала, пока нашла то место, где всё произошло, ты уехала. Я не стала догонять тебя, так как знала, что тебе надо успокоиться. С Сергеем я поговорила, пригрозила ему тюрьмой, написала заявление в милицию, но не успела подать.
- Мамочка, родная моя, я ведь беременная. Я от него жду ребёнка. Мама, что мне делать? Я не хочу рожать ребёнка от нелюбимого человека, тем более, зародившегося в результате насилия. Сегодня я записалась на аборт. Думаю, что так будет правильно.
- Может быть, дочка, и правильно, только вот ребёнок ни в чём не виноват. Нельзя его, ещё не родившегося, приговаривать к смерти.
- Но как я со всем этим смогу жить?
- Сможешь, доченька, - обняв измученную сомнениями Светлану, сказала женщина. Ей было трудно говорить. Она подбирала слова, чтобы дочь смогла услышать и оценить каждое из них. – Нельзя делать аборт, Светлана. Наверное, Всевышний так решил, выбрав тебя матерью этому ребёночку.
- О чём ты говоришь, мама? Ты оправдываешь поступок насильника?
- Нет, не оправдываю. Только дослушай меня до конца. Когда ты уехала, я не пошла к сестре, не стала ей помогать. Варя обиделась на меня. Но я не хотела рушить жизнь её дочери, поэтому предпочла остаться дома. Сваты приехали и сосватали Галинку. Назначили свадьбу через месяц. Но не состоялась свадьба. Счастье обошло Варин дом.
- Так что же случилось? Сергей бросил Галю?
- Нет, дорогая моя. Он разбился на мотоцикле, не дожив до свадьбы два дня. Галинка чуть руки на себя не наложила. Если бы не Варин сосед Антон, повесилась бы бедолага. Антон её из петли вытащил. Вот такие дела, доченька.
Светлана смотрела в пол и не слышала последних слов матери. Какая-то пустота окружила её, засела в душе. Оказалось, что не на кого было злиться, некого было ненавидеть, некому было мстить.
- Вот что, доченька, дорабатывай до декретного отпуска и приезжай домой. Нельзя тебе здесь одной оставаться. Я тебе во всём помогу. И ребёнка вырастим. Только не избавляйся от него. У человека должно быть продолжение.
-Хорошо, мама. Наверное, ты права. Бог знает, что делает.
Они проговорили весь день и всю ночь. Строили планы на будущее, решали, какой сделать комнату для ребёночка, где будет работать Светлана.
Утром Наталья Ивановна уехала домой.
А через пять месяцев Светлана сдала экстерном выпускные экзамены, защитила дипломную работу и, получив диплом, вернулась в свой родной город. Ходить ей было очень трудно, поэтому она всё время находилась дома. Каждое утро выходила в сад, дышала свежим воздухом. Она уже знала, что ждёт девочку, которую решила назвать Алёнкой.
Два месяца пробежали очень быстро. Утром, поднявшись с постели, она крикнула и склонилась над кроватью. Услышав крик, Наталья Ивановна всё поняла и сразу же вызвала скорую помощь. Светлану отвезли в роддом, где уже через час на свет появилась красивая светловолосая девочка, точь-в-точь похожая на своего отца. Молодая мама посмотрела на ребёнка и отвернулась. Какая-то сила не хотела принять это маленькое чудо. Акушерка, видя состояние Светланы, тихонечко положила девочку ей на грудь. Малышка, будто зная, что лежит на матери, потянула свои ручки и обняла новоиспечённую мамочку за подбородок. Как же у Светланы забилось сердце! Как же приятны были прикосновения маленького существа, искавшего тепла матери! Светлана заплакала и обняла девочку:
- Ты моя самая родная, самая красивая, самая долгожданная. Я всегда буду любить тебя, моё солнышко, и никогда никому не отдам.
К вечеру в роддом привезли роженицу, которая кричала на всё отделение, материлась, угрожала медперсоналу увольнением, если они не освободят её сейчас же от чудовища, которое сидело у неё в животе.
Через четыре часа борьбы, послышался детский плач, и отделение погрузилось в тишину. Светлана с сочувствием думала о женщине, перенёсшей боль. Чуть позже в её палату привезли роженицу, которая так неистово кричала. Когда та повернулась, Светлана даже подскочила от неожиданности. На неё смотрела Галинка, измученная и злая.
- Галинка, так это ты так кричала? – спросила девушка, радуясь встречи с сестрой.
- Светка, а ты какими судьбами здесь? Ты замуж вышла или я чего-то не знаю?
- Нет, Галя, замуж я не вышла, а родить себе доченьку решила. А ты кого родила?
- От твари может родиться только тварь, - вне себя ответила Галина.
- Нельзя так говорить о ребёночке, Галя. Он-то в чём виноват?
- Не он, а она, Светка. Но я твёрдо решила не забирать из больницы её. Не могу простить Сергею того, что он с тобой сотворил.
- Это всё в прошлом, Галя. Ты сейчас думай о доченьке.
- Я сказала, что не буду её забирать. Не старайся переубедить меня.
- Подумай хорошенько о том, что делаешь. Ты очень нужна этой маленькой крошечке. Ведь ты для неё сейчас – весь мир.
На следующее утро акушерка принесла детей для кормления. Светлана с радостью приняла свою Алёнку, нежно приложила к груди. Галина отвернулась к стене, своим видом показывая, что не желает видеть малютку. Девочка расплакалась.
- Мамочка, возьмите свою девочку, покормите её. Посмотрите, как она ищет вас, - уговаривала Галю акушерка.
- Убирайтесь отсюда. Ненавижу её. Ненавижу эту жизнь. Ненавижу себя.
Не зная, что делать, акушерка направилась к двери.
- Постойте, дайте я покормлю маленькую, - тихо произнесла Светлана. Ей отдали девочку. Она нежно взяла её и, также как и свою дочку, приложила к груди. Маленький комочек засопел, потягивая молочко. Галя не смогла долго слушать это. Она поднялась, подошла к Светлане и ахнула: девочки были очень сильно похожи друг на дружку.
- Светка, так ты тоже от него родила? Как ты могла? Как ты посмела родить от этого негодяя? Выбрось немедленно это недоразумение.
- Что ты говоришь, Галя? Успокойся и присядь. Мы сейчас с тобой всё обсудим, – старалась утихомирить разъярённую сестру Светлана.
Но Галя уже подняла на руки Алёнку и побежала к окну.
- Помогите, помогите, - истошно закричала Светлана.
На её крик прибежала медсестра. Галина уже открыла окно, готовясь выбросить девочку.
- Галинка, родная моя, не делай этого. Да разве моя доченька родилась для того, чтобы ты её убила? – уговаривала Светлана, заливаясь слезами. Медсестра перехватила руку Галины и забрала девочку.
- Ах так. Вы все против меня? Что я вам сделала? Живите, радуйтесь нечисти, растите плоды грязи, а я не могу так жить. Прощай, сестра.
С этими словами Галя выпрыгнула из окна.
- Не-е-е-е-т, - закричала Светлана, - помогите ей. Спасите мою сестричку, люди.
Галя лежала на земле, раскинув руки, как птица крылья. Казалось, что она продолжает свой полёт – полёт истерзанной души, нерасцветшей любви, несостоявшейся жизни. Её увезли, а через два дня похоронили рядом с Сергеем. Они пришли в этот мир, чтобы оставить после себя маленькое крохотное существо, неспособное защитить себя. Они подарили жизнь, отдав за это две свои. Убитая горем мать Галины и слышать не хотела о ребёнке и девочку готовили к отправке в дом малютки.
Светлана каждый день кормила её, как и свою, и любила её, не менее, чем Алёнку.
На седьмой день её с дочкой выписали из больницы. Она, собирая свои вещи, вдруг подняла глаза на доктора и сказала:
- Доктор, я пришла к вам за доченькой, но Господь дал мне возможность полюбить ещё одну маленькую душу, и я не уйду домой без неё. У девочки нет ни матери, ни отца. Нельзя выбросить человека вот так. Теперь я буду её мамой. Девочки родились в один день, с разницей в несколько часов. Пусть эта история закончится здесь, а для детей начнётся новая жизнь. Подготовьте документы, какие надо, а я всё подпишу. И пусть все знают, что я родила двойню – Алёнку и Алинку. Я очень хочу подарить им этот мир, наполненный счастьем, радостью и любовью.
Уже к вечеру Светлана вместе с дочками была дома. Девочки, действительно, были похожи друг на друга, как две капельки воды. Наталья Ивановна не могла налюбоваться на малышек.
- Вот видишь, доченька, какой замысел был у Бога? Он заранее готовил тебя к этому. Небеса доверили тебе две души, а ты должна оправдать это доверие.
- Спасибо, мамочка. И что бы я без тебя делала? А наш «бабий батальон» сразу стал больше и богаче. Посмотри, какие красавицы лежат в кроватках.
А девочки спали, ни о чём не догадываясь, и ни о чём не думая. Им было хорошо, уютно в своём новом доме, рядом с мамой, бабушкой и тётями.