[Ган]

***
Вдали, низко над горизонтом в воздухе висел пчелиный рой. Множество черных точек двигалось единым курсом по направлению к нам. От них и исходил ровный гул. В приполярной тиши слух резко обостряется. Поэтому все, включая умку, смотрели в одну сторону.

Василий панически заорал: - Это нападение! Агрессия! Занимай круговую оборону!
В его руках оказался дробовик, из которого он уже целился в небо.
- Я забил жакан. Грохнет так, что крылья посшибает!
Надо было быстро и трезво оценить ситуацию. Женщины стояли далеко в стороне, собрав в кучу малышню.
- Может, помощь летит? Вы подавали сигналы бедствия? – обратился я к ним.
- Нет
- Их много. Сопротивляться бесполезно. Пусть берут в плен.
Я взял в руки белый платок и укрепил его на чуме. Самые ценные вещи экспедиции мы постарались укрыть у Василия под валуном с синей надписью. Там они уцелеют при любой бомбардировке. Мне пришло в голову, что хорошо бы было на валуне написать не только имена, но и фамилии и даты рождения. Чтобы многотонный валун хранил нетленную память о нас.

Уже можно было различить до десятка вертолетов. Я был в Тюмени в период освоения там нефтегазовых месторождений. Вертолетов над городом было ничуть не меньше, чем мух над контейнерной свалкой. В любой момент тебе на голову мог свалиться гаечный ключ ил пакет с завтраком. Людей это не пугало.
Но мы отвыкли от экстраординарных вещей. Необъяснимое появление этой армады вызывала чувство сильного беспокойства.

- Жена сказала: - Пойду собирать вещи. Заберут они нас из проклятой тундры.
- А ведь в молодости ты говорила мне: "Милый, я готова пойти с тобой хоть на край света!" . Жаль. Видно, то были просто слова! Теперь, когда до края света каких-то сорок-пятьдесят дней пути, ты хочешь бросить все!
- Вот ты всегда такой. Никогда жизни не видишь. Сейчас тебя и всех нас турнут отсюда, чтобы не портили пейзаж. А ты пытаешься разжечь скандал Да разве я с тобой вот уже неделю не на краю света! Неделю ни одной живой души вокруг! Словом не с кем перекинуться. Дался вам, мужикам, этот полюс! Ведь там пиво в ларьке не продают. Чего туда мчаться7
-- Для меня пиво никогда не было главное! Я всегда жил духовными ценностями.
- С духовных ценностей жиру не нагуляешь. Оба высохли вон как тараканы. Кожа да кости!
Василий, уставив дуло в землю, неодобрительно слушал наш разговор.
- Да мой Василий - самый красивый мужчина на свете! - вступилась за него Маша. - Хоть сейчас его фото на обложку модного журнала . И что – лицо! Он весь – красавец! Снимают ведь для некоторых журналов обнаженную натуру!..
-- Маша, Маша! –остановил я ее. - Нас слушают дети.
Впрочем, дети, привыкшие ко всему, нас не слушали. Они, привязав умке на шею поводок, помчались навстречу опасности. Я был рад, что все рассредоточились. Это хорошая тактика.

Стало видно, что все вертолеты снабжены лыжами для посадки. И впрямь, это самый подходящий вариант. Вертолету не надо делать разбег, он поднимается вверх с любой самой малой горизонтальной площадки. А в болотистой почве тяжелый остов будет хорошо стоять на широких полозьях. Из этого же соображения и летом ненцы ездят на санях. Колесо здесь часто подводит.

Значит, нас атакуют местные. Военные это или гражданские, занимал меня вопрос. Раскрашенные в непритязательные цвета, вертолеты все еще казались черными на фоне светлого неба. Ну нет, это не были цвета военных Те раскрашивают все пятнами, в защитный серо-зеленый цвет.

Байка времен Александра III

Хоть ты не малое дитя
И не любитель сказок,
Позволь, приятель мой, шутя,
Занять тебя рассказом.

Давным-давно, – пойди, проверь! –
Была в корчме открыта дверь.
Как дверь зазывно пела,
Как весело скрипела!

А на стене, так было встарь,
Наш православный Государь,
В рост, в раме золоченой,
С монаршею короной.

В корчме с утра сидел солдат.
Дозволено солдату,
Хоть он не очень-то богат,
В трактирах делать траты.

Он поначалу не был пьян.
Все шло обыкновенно.
Потом, как видно, океан
Стал парню по колено.

Солдат припомнил чью-то мать,
Стал кверху стулья поднимать.

Пошла такая кутерьма!
И шум, и крики в зале:
– Остынь и наберись ума!
– Эй, ты не на вокзале!
Кричат:
– Опомнись, божья тварь!
Перед тобою Государь
Сам Александр наш Третий.

Солдаты, вправду вам сказать,
Они – большие дети.
Солдат в ответ: – А мне плевать,
Хоть кто там на портрете!..

Что парня сильно подвело?
А наш характер русский…
Хоть тут не город, а село,
Скрутили, и в кутузку!..

Пошла губерния писать,
И даже губернатор
В сердцах изволили сказать:
– Смотри, какой оратор!

И ближе к лету случай сей
Дошел до Государя –
Нельзя у нас дразнить гусей,
Коль ты не вышел харей!

Из царских каменных палат
Царь смотрит за окошко:
– Солдат, он всюду есть солдат,
Он грубоват немножко.

Идет за окнами народ,
Весна. Начало мая.
И жизнь привычная течет,
Царя не замечая.

– Как тут солдата не понять,
В мозгах у парня ветер!

И повелел наш Государь
Убрать в пивных портреты.

Солдата, пишет, отпустить.
Пускай живет на воле,
Чтоб мог он сына в срок родить,
Вспахать под жито поле.

А всех причастных наказать,
Чтоб было неповадно
В столицу кляузы писать.

И повелел
приватно
солдата вызвать на ковер
к высокому начальству,

Сказать:
– Хоть на язык остер,
умерил бы бахвальство.
Чтоб зря не распускал язык.
Чтоб уважать людей привык.

– Что, царь,
Имея много дел,
Сам на него плевать хотел!

Пусть это байка, да урок.
Пример того, как диалог
Шел у народа с властью.

Народ и ныне так же пьет,
И песни грустные поет,
Особливо в ненастье.




Ган

[Ган]

***
И вот вся эта армия приблизилась. Вертолеты сделали круг, выбирая место для посадки. Некоторые из них были грузовыми, с огромным пузом, куда мог вместиться не один грузовик. Другие, с полностью застекленным для обзора верхом, напоминали пугливых стрекоз.

Когда армада совершила посадку, из открытых дверей высыпали сотни людей. Это были, прежде всего, молодые девушки в ярких платьях, сильные парни в возрасте до тридцати. Солидные мужчины, многим из которых на внешний вид можно было дать около пятидесяти, держались обособленной группой. Если молодежь не обратила на нас никакого внимания, то там, где были, по-видимому, руководители, шел серьезный разговор. От них отделился один и направился к нам.
Василий рванулся вперед:— Замурыжко! Серега! Привет!
- Дядя Коля! Тетя Галя! Здравствуйте! Маша, Васька, привет! Сколько лет, сколько зим! Как хоть живете-то?
- Вот уж кого не ожидали мы здесь увидеть!
- Ой, потом все расскажу. Здесь представители крупнейших компаний, газет, рекламных агентств. Я их собрал, и мы сюда мотнули! Обо всем завтра будем говорить. А сейчас - благоустраиваться.
- Может, поживешь у меня в чуме? – спросил я.
- На фига вам этот чум дурацкий? Я палатки привез теплые и все, что надо!
Мы все онемели от неожиданности. А Замурыжко продолжал:
- Я, дядя Коля, человек деловой. Вы - люди всемирно известные, а меня мало кто знает. Но я развернул масштабный проект. Десять дней со знаменитыми путешественниками. В естественной среде, где обитают такие люди, как вы. Пусть посмотрят, как вы мучаетесь без газа и других бытовых удобств.

А вообще-то я не только отдыхающих, я и рабочую команду привез. Будем здесь музей создавать и северный курорт. Экологически чистый район. Богатые будут сюда прилетать на отдых, знакомиться с вами и с Севером. Я вас директорами по разной части тут назначаю, командуйте пока над всеми, а я к девочкам. Посижу, коньячок привез хороший. Вас не приглашаю, вы люди женатые, а я пока семьей не обзавелся. Ни о чем не беспокойтесь, бабки будут хорошие. Чего вам глупостями заниматься, а!

- Дядя Сережа, здравствуй! – подбежали мои ребятишки. Как там у нас в Халупкино?
- Ой, все друзья ваши в Халупкино иззавидовались. Все в полярники готовятся. Как идут тренировки?

Уже через пару часов был развернут настоящий город, с правильными улицами. Одна, имени Замурыжко, другая улица Марии, третья, в честь моей жены и так далее.

Не заблудишься. Одноэтажные легкие дома, с пенопластовыми стенами, окнами из пластика. Сразу запахло Европой. Пустили электростанцию, работающую на дизельном топливе. Организовали радиотелецентр. Ресторан, магазины, игорная зона. Пошла бойкая торговля водкой и сувенирами. Люди шли по покрытым зеленой травой проспектам, оживленно жестикулируя. выходили за пределы городка любоваться тундрой. Все номера местных гостиниц были заполнены миллионерами, причем не только с запада. И наши, русские, прилетели сюда за экзотикой.

Некоторые молодые уже выходили в купальниках, направляясь к чистейшему озеру, из которого мы черпали свои рыбные припасы.

Мы вспомнили про нашу парадную одежду. Поначалу казалось страшно столь резко менять привычный стиль жизни, но уже через два часа мы почувствовали себя нормальными жителями большого города. Захотелось пойти в магазин и купить чего-нибудь вкусненького. Денег, конечно, не было, но в любом магазине можно было открыть кредит.

Когда я заглянул в магазинчик, челюсть вывернулась от удивления. Цены не просто запредельные, а сумасшедшие. Космические. Грабительские.
Но миллионеров это не удивляло. Для них было шиком выложить сотню-другую баксов.
- Это будет самый дорогой курорт континента – сказал Сергей. Вам от этого не должно быть ни тепло, ни холодно. С вами счеты особые.

Эта фраза заставила задумываться. Я, понятно, стал опасаться экономического рабства.

Кроме того, я понял, что теперь покоя не будет ни днем, ни ночью. Поскольку по самому определению ночи здесь на бывает. Значит, песни под гитару – это самое безобидное, что только может быть здесь. Уже в полную мощь зазвучали репродукторы, уже песцы убежали отсюда не меньше, чем за десяток километров.

Жена вся светилась от радости. Ей никогда раньше не приходилось быть в центре внимания. Теперь каждый предлагал ей сфотографироваться на память, возле чума, возле палатки, на фоне тундры. Фоторепортеры просто нагло лезли во все. Их привлекал запах, идущий от кастрюли. Они записывали все фразы, которыми мы невзначай обменивались Все шло в дело. Задачей Замурыжко было широко разрекламировать это райское место, и он набрал умных и знающих людей.

Городишко был сразу же назван Гартиканом. Слово, когда–то выдуманное, пришлось как нельзя кстати. Над городом на высокой мачте развевался флаг. Все было оформлено в желто-голубой гамме. Также много белого. Зеленая трава, яркое солнце, голубое небо, льды на горизонте. Природа сама позаботилась о том, чтобы зрелище было незабываемым.

Незабудки

Был месяц мрак на Аркаиме.
Как лук, изогнута луна,
И сверху белым кругом иней
Наметил контуры окна.

Гудели кроны сосен глухо,
Все шло привычной чередой,
Шептала наговор старуха,
Плеснув на уголья водой.

– Идет беда по всем приметам:
Разбила глиняный горшок.
Едва ли доживу до лета…
Тебя бы увидать, сынок!..

Мать извелась совсем в разлуке.
Сын ищет каменную соль,
А у нее ослабли руки,
А у нее на сердце боль.

Ей вспоминались злаки в поле,
Жевать хотелось дикий лук,
И чтобы хоть немного соли
Сын подал ей из сильных рук.

Был месяц мрак на Аркаиме,
Когда пургой заносит след.
Она звала, но сына имя
К нам не дошло сквозь толщи лет.

Днем разыгрался ветер жуткий,
Пропали свет и голоса…
Сын летом встретит незабудки –
Ее незрячие глаза.


Ган

[Ган]

***

— Во-первых, никогда никому руку за просто так, бесплатно, не пожимайте. Все здешние обитатели уже перевели на ваш счет деньги за общение с вами, так что здесь все – ваши друзья. Но если чужие – пусть близко к вам не подходят, даже если это будет Президент Соединенных Штатов. Бизнес так просто не делается. Все должно быть поставлено на коммерческую основу – говорил Замурыжко.
- Я покупаю все, что здесь есть, для местного музея Все, вплоть до ваших носков и ботинок. Взамен все новое. Вам предстоит сделать опись имущества.
Вася сразу спросил с большим вдохновением: - А камень, на котором воздвигнут очаг в моем чуме, тоже купите? На нем наши с Машей автографы остались.
—Три тысячи баксов.
— А умка?
— Три тысячи баксов.
И вдруг понеслись голоса со стороны:
— Пять
— Семь.
— Восемь.
— Десять тысяч, и баста! Медвежонок не продается – констатировал Замурыжко.

Скоро все наше имущество, включая нюки и наши мяд пухуця, было распродано. Состояние мое и жены подходило к полутора миллионам баксов. Но самое важное еще оставалось — это наши дневники и стихи.

Этим мы займемся завтра, на свежую голову – сказал Сергей. Неожиданно свалившееся с небес счастье переполняло нас. Как приятно жить в мире бизнеса и славы!


Белов

Светлой памяти Ю. Друниной,
писавшей о войне и нашей жизни

1


Поехал в дальнее село,
Где журавли летали в детстве,
Черемухи белым-бело,
Заноза рядом, по соседству…

Как добираться – не пойму,
Автобусы в село не ходят.
– Туда уедешь как в тюрьму, –
Мне сразу выдали в народе.

– Осталось, может, пять домов,
Поселок-то на ладан дышит,
Пьет председатель их Белов,
И сгнили, покосились крыши.


2

– Белов? А правда ведь, Белов.
Я уезжал, а он остался,
Шутник, забавный острослов,
Он то и дело улыбался.

Что о нем люди говорят?
Все в голос: – Да мужик, что надо.
Была и школа для ребят,
И лучшее в округе стадо!

Почти полдня шел до реки.
– Ну как же это?
Боже правый,
Какие это дураки
Так разорили переправу!

Родные близятся места.
– И как тебя зовут, буренка?
Чего ж одна возле моста
Понуро ходишь без теленка?
Питай мальчишек молоком,
Чтобы как клинья вырастали! –

Потом дошел своим умом,
Что здесь о том и не мечтали.

3

Не ждут меня отец и мать.
Подружка мамы, баба Глаша,
С лицом святой, ни дать ни взять,
Мне с радостью рукою машет.

– Семен?
Дед сильно ослабел.
Один теперь на сенокосе.
По лету сразу столько дел,
А ведь кого помочь попросишь?

– Белов? Да спился наш Белов.
А был хороший председатель.
Нас позабыла божья матерь,
Не стало золотых голов!

Чернобыль погубил людей,
А мы и без беды пропали.
Что нас скосило, хоть убей,
Так до конца мы не узнали.

Не народилось пацанов,
А раньше,– помнишь нашу школу?–
От их веселых голосов
Оглохнуть людям было впору.

Живем, а новых нет людей,
Старух совсем осталось мало,
Я молодых в селе парней
Уж лет десяток не видала…

4

– Я, Коля, вот о чем скажу.
Была я с дедом на погосте.
Помрем, проведать наши кости
Ты приезжай хоть раз в году…

– Живи, чего ты, баба Глаш!
Живи, кому ты помешала!
А завтра я ряды сгребать
Пойду с утра у перевала.

– Давай все ж сходим на погост.
Я покажу тебе местечко,
Откуда видно речку, мост
И сердцу милое крылечко

Звал сын, да мы к родным местам
Так прочно с дедом прикипели.

Вот эти сосны, эти ели,
О нас потом напомнят вам
Когда закроет лебеда
Вокруг окрестные строенья…

Ты приезжай хоть иногда,
В родительское воскресенье…

5

Белов, Белов... К нему пойду
С бутылкой и сушеной рыбкой,
Пусть подудит в свою дуду
Про достиженья и ошибки.

Стучу. Сквозь пыльное окно,
Лицо мелькнуло и пропало,
Как волк, один живет давно,
С семьею что-то не задалось.

– Ага, приехал в отчий край!
Смотри, стыдобушка какая,
Вверху немолчный птичий грай,
А улица стоит пустая.

Тут даже псы перевелись.
Нет в сторожах теперь потребы.
А помнишь, было завались
У нас в краях ржаного хлеба…

Как мы воспрянули тогда,
Когда вверху сменились власти!
Мы сразу стали господа,
Все поделили враз на части.

Вот тот на выгоне сарай
Он мой, с худою ржавой крышей.
Когда-то в нем стоял комбайн,
Теперь в нем квартируют мыши.

Как Хиросима наша власть,
На что еще она способна?
А на колени, к богу, пасть
Мне, атеисту, неудобно.

Чтобы за родину молить.
Меня бы, может, он услышал.
Ведь бабе Глаше надо жить,
И дед Семен пока что дышит…

6

Вот дом, в котором в детстве жил.
Свет не включают в этих окнах,
Я сам все связи порешил,
И жизнь в родных стенах умолкла.

Упал на одеяло ниц.
Не разберусь я сам с собою.
Не видно золотых яиц
В задворках с курочкой рябою.

В селе не видно перспектив
Хотя б для малость сносной жизни,
Взять деток, внуков бы растить –
Не нужен здесь своей отчизне.

Я, уезжая, вновь забил
Крест накрест три родных окошка,
Заплакать не хватило сил,
Хотя тут плачут под гармошку.

7

На днях повесился Белов.
Я вспомнил дом, упавший набок.
А хоронило все село,
Семь дедов и двенадцать бабок.



Ган

[Ган]

Еще ни разу на нашей планете серьезная музыка не звучала за восьмидесятой параллелью. Это была идея Сережи Замуыжки, организовать для нас симфонический концерт. Чудный неожиданный подарок.
Программа тщательно продумывалась. Будет классика. Будут звучать арии из опер. Евгений Онегин, Татьяна, простодушный Ларин. Пиковая дама. "Уж вечер близится, а Германа все нет".
Во втором отделении над бескрайними северными просторами должна прозвучать Третья симфония Петра Ильича Чайковского.

Солнце скатилось к западу, когда все собрались в местном казино, на скорую руку превращенном в филармонию.

Оркестр занял все пространство сцены. Поначалу возникла забавная иллюзия, которую мне было трудно преодолеть: понятно, исполнителей на сцене было ровно столько, сколько инструментов, но мне все равно казалось, что инструментов на ней значительно больше, чем людей. Загадочно поблескивали скрипки, матово улыбались виолончели, взволнованно дышали трубы, где-то дробно и нервно вышагивал барабан. Артисты в фраках и манишках сидели на стульях, что само по себе уже несказанно удивляло, ибо здесь, на севере, мы давно привыкли обходиться без сидений. Люди были частью инструментов. Естественной, необходимой частью. Действо шло согласованно, все шло как по маслу, это был единый организм с тысячью невидимых внутренних связей. За пультом возвышался дирижер, однако им, как и всем остальным на сцене, управляла музыка. Музыка звучала при полной тишине зала, музыка врезалась в эту тишину и увлекала нас, как может увлекать ветер, река, или, пусть уж я скажу несуразно, железнодорожный состав, с громом и грохотом мчащийся по рельсам. Это было море музыки. Движение смычков несло непрерывно в зал ватты энергии, они легко преобразовывались в волны чувственного восторга. Я находил среди всего и звуки далекого колокольчика, и протяжный крик ночной птицы. и легкий зов свирели при восходе солнца. Слышал все, с чем был знаком, чем жил.

Ранние симфонии композитора услышишь не часто. Музыканты даже шутят, что Петр Ильич написал всего три симфонии: четвертую, пятую и шестую. Впрочем, кажется, композитор недолюбливал свое детище. В период дирижерской деятельности он ни разу не включал Третью симфонию в программу своих концертов. Но я люблю ее больше других. Чем мне дорого это сочинение? Тем, что оно навеяно сельской жизнью. Петр Ильич писал симфонию в селе Усово Кирсановского уезда Тамбовской губернии в конце мая 1875 года. Именно поэтому она так проста, непритязательна и волшебна. Слушая ее, невольно представляешь себе, что ты уже вернулся домой, что ты уже идешь по лесным дорожкам, среди родных полей и лугов.

Я смотрел на то, как музыка преобразила Василия. Он был совсем другим, он самозабвенно слушал, не замечал никого и ничего вокруг. Его душа кипела и вибрировала, его руки то сжимались, то взлетали вверх. Его можно было бы принять еще за одного дирижера. Еще бы! Сколько времени прожил он без единой ноты, без единой музыкальной фразы! Конечно, как и всех, его окружали звуки природы, и свист ветра, и плеск волн. Но теперь музыка собрала все воедино. Она смогла выразить божественную гармоническую целостность мира. Она соответствовала сути его души!

Это волшебство музыки может сослужить нам плохую службу, думал я. Всем захочется вернуться домой. Вернуться, как вернулся блудный сын к родительскому очагу. Невольно перед глазами возникла картина Тициана. Слава богу, Замурыжко не догадался организовать здесь передвижную выставку всемирно известных полотен. Не привез ни Врубеля, ни Левитана, ни Сурикова, ни Тициана.

***

Прошел филармонический концерт.
На мягком ложе отдыхала скрипка.
Она гордилась правильностью черт,
В устах мелькала легкая улыбка.

Короткий вздох натянутой струны,
Он так к лицу мечтательной натуре!
Как ветер легкие, над нею плыли сны,
Летали купидоны и амуры,

Она сама была прекрасным сном,
Волнующим, божественным созданьем,
Которого не мог касаться гром,
Срывавшийся с фронтонов мирозданья.

Лежал на пыльной полке барабан.
Он, переполнен пустотою,
Как на военном судне капитан,
Не спал, всегда готовый к бою.

Как скрипку взволновал концерт,
И тишина, и слезы в зале!
А барабан, когда зажегся свет,
Погоны видел и медали.

В углу каморки отдыхал фагот,
Фагот тянул устало что-то,
Он знал, мир полон горя и забот,
Он видывал тяжелую работу.

– Ах, жизнь! - фагот участливо вздохнул.
– Ах, вы, филармонические тайны!
Да, барабан, конечно, не заснул.
Фагот услышал разговор случайный

И знал, что легковесный барабан
Влюблен без памяти в божественную скрипку,
Наверно так отважный капитан
Любил без памяти кофейную карибку.

Он вспомнил, как ударил барабан,
И скрипка вдруг умолкла на излете,
А барабан всей кожею дрожал,
Внимая той высокой ноте.

Он видел, чаще барабан молчал,
А скрипка, задыхаясь, пела,
– Как много барабан бы рассказал,
Когда б она его понять сумела!
– А у меня счастливая любовь!
И как нас музыка объединяет!
Хотя валторне зря не прекословь,
Но голос мой валторна понимает!

Как чудно нынче музыка плыла,
Как мы с валторной пели вместе!
Жаль барабан. Зря их судьба свела
В одном филармоническом оркестре!

Ган

[Ган]

***

– Гуси, гуси!
– Га-га-га!!!
– Прилетели?
– Да-да-да.

– Что молчите?
– А слова –
лишь от зерен
полова.
– Гуси, гуси,
за горой
за сосновою корой
волки рыщут,
ищут снедь.
Не пора ли вам лететь?!

– Ты на крылья к нам взберись,
Не страшны нам волк и рысь.
Забирайся к нам на спину,
Мы сейчас рванемся ввысь!..

– Гуси, гуси!
– Га-га-га!
Где зеленый луга,
В бережках кисельных реки
из парного молока?

И … умолкли голоса.
Опустели небеса.

Дом.
Дела.
Жена.
Сынишка.

Враз пропали чудеса...
– Гуси, видите мальца?
Сядьте около крыльца,
Позабавьте, гуси, сына,
молодого удальца.

– Га-га-га,
и в самом деле
мы же
к сыну
прилетели!!!
Месяц выставил рога…
Мы же к сыну!
Га-га-га!!!


Ган

[Ган]

Легенда о Пифагоре

Усталый, жизнь познавший Пифагор
Мир строит на песке, сродни поэту.
А Солнце – этот желтый светофор –
Через минуту вспыхнет красным светом,

И всё внезапно рухнет в темноту.
Кому нужны стихи и теоремы?
Судьба – написано поэтам на роду
Сгорать, и не уйдешь от этой темы.

Но стоит лишь смахнуть с плиты песок,
Увидеть катеты, гипотенузу –
Как враз от боли защемит висок,
Плита вдруг станет непомерным грузом,

И вы прочтете – воину в укор –
Короткое, как выстрел: Пифагор.

Ган

[Ган]

Теперь, когда у меня была возможность сравнивать два стиля жизни, патриархальный , на лоне природы, и напряженное городское существование, я выбрал тип, навязанный цивилизацией. Куда только подевалась моя бравада! Я раньше считал, что натуральное хозяйство дает полную независимость от общества. Когда-то я выбрал Север. Теперь возник альтернативный вариант: большие деньги, которые дают человеку полную свободу выбора. Между яхтой, вертолетом, шикарным отелем или книгой Велемира Хлебникова. Все, что хочешь.

Одно пугало меня: конъюнктура рынка. Доллар стремительно падал, нужна была более стабильная валюта. На выбор – евро, рубли, тугрики. Мне казалось поначалу, что стоит выбрать бумажки покрасивее. Я рассуждал, как нумизмат, чем красивее монетка, тем больше она будет греть сердце.
Но дело в свои руки взяла жена. Часть вложений она сделала в бижутерию и косметику, другую - в ценные бумаги. Газпром там или Нефтегаз. Купила несколько цементных заводов, один из телеканалов, газету, пару сухогрузов, весьма перспективное нефтяное месторождение. Что-то вложила в недвижимость. Чтобы было все как у людей.
Я удивлялся ее находчивости. Кто знает, какой черт, или даже сколько десятков чертей сидит в одной женщине!

Жене помогала природная общительность. Она тотчас же стала прощупывать ситуацию. Ей захотелось наладить близкие отношения с молодежью, и не только с молодыми парнями. Девушки ее интересовали даже больше. Она шла по отработанной схеме: прежде всего, делала комплименты. Всегда найдется что похвалить, уж ежели не фигуру, то цвет волос. "Откуда такая сочная помада на губах? Ах, какие длинные ресницы!" И незаметно переходила к разговорам о перспективах бизнеса.

Я подумал вначале, что собственный телеканал и газета нужны ей, чтобы ее образ внедрился в сознание миллионов. Но оказалось, что ее интересовала реклама нашего бизнеса. Цементом с наших заводов замазывались трещины в Великой Китайской Стене, наш цемент содержал все полезные минералы на свете, он получил самую большую медаль на самой престижной выставке. Парижские красавицы были без ума от нашего цемента. Фотомодели грациозно перешагивали через мешки с цементом. Самые сильные атлеты поднимали на телеэкране наполненные цементом тяжелейшие мешки. Наши заводы выпускали самый мелкий, самый мягкий, самый прочный цемент. Люди зачем-то везли в своих сумках цемент из Калининграда во Владивосток, а затем обратно. Одна очень бодрая старушка показывала с экрана два мешка цемента и говорила: " Внучке в подарок везу, на день рожденья. Ей уже три года скоро исполнится, пусть куличи лепит..." Люди на экране пытались создавать из нашего цемента скульптуры, строили погреба и бомбоубежища. Цемент, как и пиво, стал неотъемлемой частью жизни миллионов.

Все новости начинались с показа панорамы Гартикана. Новости светской жизни на модном курорте раскупали самые престижные агентства. Я давал многочисленные утомительно длинные телеинтервью. Ты читай побольше своих стихов, советовал мне жена. Пусть люди привыкают. Когда они привыкнут, ты будешь для них кумиром. И одевайся почище, не ходи как панк. Не забывай, мы живем в цивилизованном городе.

Сама же она появлялась на экране только тогда, когда шила новое платье или надевала необычную ювелирную штучку. Случалось это не чаще, чем раз в трое суток. Остальное время она проводила за анализом дел на биржах, за руководством своими предприятиями. Сам Сергей Замурыжко здорово зауважал ее. Особенно после того, как они вместе после одной крупной биржевой спекуляции заработали сразу по полтора миллиона. Даже я стал относиться к ней по-иному, уважительно, не требуя, чтобы она занималась домашним хозяйством. Эти заботы легли на мои плечи.

***
Опять какой-то чародей.
В руках его избитый посох,
И пара сморщенных людей
Стоят, копаются в отбросах.

Наверно, Иисус Христос
Пришел, с седою бородою,
И изучается вопрос,
Как на земле дела с едою.

Как на земле дела с жильем,
Какие есть еще проблемы,
Насколько правильно живем,
А может, и другие темы.

Бомж, будто еж, до глаз зарос,
Слюнявит грязную цигарку,
И актуальный всплыл вопрос
Как бы поспать у кочегарки.

Нам, может, мелочью в горсти,
Копейкой жалкой поделиться,
Христу сказать: – Ты нас прости!..
И, может, подобреют лица?


Исповедальное

Жилище преданной подруги.
У окон – морем лебеда…
Я был единственным в округе,
Кто мог заглядывать сюда.
Она меня тайком встречала,
В глазах проглядывала грусть,
Я целовался для начала
И говорил себе: – Ну, пусть!
И где-то в середине ночи
Я с неохотой уходил,
И сам себе беду пророчил
За то, как время проводил.
Мне помнится герань в горшочке –
Знак тихой женской нищеты.
А у меня – жена и дочка,
И те же на окне цветы.
Как всем испорченным мальчишкам,
Мне женщины смотрели вслед,
Я догадался поздно слишком,
Что без меня ей жизни нет.

Прости меня, моя подруга,
Во всем, во всем моя вина.
А ветер кроны гнет упруго,
И в доме – мрак и тишина.




Ган

[Ган]

***

Кто знает о моих проблемах?
Я остался с ними один на один.
Порой в большом городе возникает комплекс одиночества. Множество людей вокруг, и никто не обращает на тебя внимания. Люди проходят мимо, обходя тебя, будто ты камень на их пути. Правда, мое одиночество скрашивали дети.

Жена нашла себя в бизнесе. Ей не до меня. Василий и Маша настолько увлечены друг другом, что ничего вокруг себя не замечают Им было бы одинаково прекрасно в Лондоне, Париже, Риме, Амстердаме или Каире. Лишь бы быть вместе. И этот Гартикан, современный город со странной архитектурой, выросший со скоростью атомного гриба, их вполне устраивает. Они перезнакомились со всей местной молодежью. Золотой молодежью, поскольку все, кто здесь – отпрыски знаменитостей, богатейших людей. К Василию недюжинный интерес проявляют девушки, к Машеньке - молодые люди в возрасте от двадцати. Часто вижу обоих в кругу веселящейся молодежи. Понимаю, как легко может у них закружиться голова. Выдержит ли их семейная жизнь такую напасть?

Не сомневаясь в прочности их чувств, я все же сказал Васе по-отечески прямо:
- Вася, не обольщайся. Такие друзья тебе ни к чему. У них так: с глаз долой - из сердца вон. О тебе и не вспомнят. И только потешаться будут, анекдоты рассказывать. И ты будешь в них главным героем. Вот увидишь.
- А они уже давно смеются над чумом, в котором мы жили. Ни один из них не согласится бы и дня просуществовать в нем. Всех забавляет, как мы с вами жили. Сыночки чертовы маменькины-папенькины.
- А Маша?
- И она это понимает.
- Ну и что вас держит около них?
- А жизнь держит. Не вернемся же мы обратно в чум.

А подумать, и вправду, обстоятельства бывают выше нас. В крупных городах многие вынуждены жить в крохотных комнатушках, из водопроводного крана бежит не вода, а некая зеленоватая жижица, в которой растворены тонны хлора. Грязь вопиющая во дворах. Живут.
- А еда? Дядя Коля, а пища? Что в ней осталось он природы? От натуральных продуктов? Колбаса, в которой вместо мяса соя. Да крахмал. И что-то еще непонятное, чтобы вид создать. Вот я свое Халупкино с тоской вспоминаю. Порой хочется съесть морковку с огорода. А впереди еще тридцать тысяч километров.
- Да нет, меньше. И потом, Вася, можно воспользоваться подручными средствами. По пустыне ведь мы пробирались на верблюдах. Необязательно на лыжах и пешком.
- Хорошо бы на реактивном. Вот только аэродрома не полюсе нету. За двое-трое суток облететь бы вокруг планеты, - мечтательно сказал Василий. – Дядя Коля, теперь нам это по карману!

Пожалуй, и дети от такого варианта будут в диком восторге.




***
Приморский город, Холод и туман.
Тоска и грусть. В руке держу перчатки.
Я помню все. Твоим дыханьем пьян.
От рук еще болезненно и сладко.

Я ухожу. Ты от меня вдали.
Грусть на душе от нашей поздней встречи.
Как тускло свет бросают фонари.
Как безнадежны волны, сырость, вечер…

***
Идет упорно к берегу волна,
Лохматым псом бросается на скалы.
Моя фелюга пенных брызг полна,
Теперь уже немного до причала.

И не страшит морская глубина,
Когда тебя, как солнце в море, встречу.
Ты знаешь, как рука моя сильна,
Я помню, как покорны твои плечи.

Ган

[Ган]

***

Как жизнь светла, проникновенна!
Как много в ней глубинных чувств!
И каждый звук в ней - клад бесценный,
И жук, и возле речки куст.
Какое, право, наслажденье
Жить мирным светом из окна,
Жить летом, доверху прогретым,
Жить, если в инее дома.
Берущую за сердце ноту
Услышать в солнечном луче,
И горестно любить кого-то
Как птицу на своем плече.

Ган

[Ган]

***
Теперь я понял,
Почему старуха
Молилась Богу
В каменную ночь.

Икона Бога
И Святого Духа
Хотела
старой женщине
помочь.

Все каменело,
Сердце жгло в печали,
Болели руки,
Стыл слезами глаз.
И лишь у нас,
у малых,
Не было печали,
Лишь у нас,
Лишь у одних у нас.

А старуха
Истово молилась,
Пытаясь
связь времен
остановить.
И казалось.
Ей икона улыбнулась,
И сказала,
долго будешь жить!

А потом
она ложилась к печке,
В ней зажгли веселые дрова,
У иконы догорала свечка,
И была икона
неправа…


***
Прекрасен мир чужих стихов,
В них виден тот же край любимый
Высоких чистых сосняков
И красно-восковой калины.

Рябины веточку несу,
Но дол чужой не мной ухожен.
А я люблю в своем лесу
Индейцев крики краснокожих,
Люблю трех лун зеленый свет,
И чертика в кустах крапивы,
Хрустально-чистый солнца след
На серебристом теле ивы,
Сиреневый неясный мрак
Недолгих солнечных затмений,
Багрово-красный крупный мак
Среди своих стихотворений.

Тут тот же запад и восток,
Шум слышу гроз и вьюги пенье,
Но все-таки —
чужой листок
И не мое стихотворенье.

Ган