МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: Рассказ - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 3 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

Рассказ Не веришь - прими за сказку...

#11 Пользователь офлайн   Дмитрий Воронин Иконка

  • Новичок
  • Pip
  • Группа: Авангард
  • Сообщений: 7
  • Регистрация: 26 мая 11

Отправлено 20 марта 2012 - 22:50

Андрей! Большое спасибо за оперативную информацию. Я отправил 5 рассказов,но не совсем уверен в верности электронной почты. Подожду ответ. С сей поры я Ваш должник. Дмитрий.
0

#12 Пользователь офлайн   лина богданова Иконка

  • Новичок
  • Pip
  • Группа: Пользователи
  • Сообщений: 7
  • Регистрация: 25 марта 12

Отправлено 29 марта 2012 - 15:04

Просмотр сообщенияАндрей Растворцев (01 февраля 2012 - 19:18) писал:

Озеро

Озеро было похоже на огромный вареник...

Прочла с удовольствием - захватывающе и без лишних наворотов - так далеко не каждый может. что там современное фэнтези! и стиль хорош, пахнет дымом и озерной водой и даже камнями. под впечатлением надолго. спасибо! творите больше, творите в кайф - и воздастся вам - дай Бог.
0

#13 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 03 апреля 2012 - 20:42

Именины

Глядишь иной раз на человека и думаешь, ну всё-то у него к месту: и руки, и ноги и, даже, голова. Но есть один орган абсолютно своевольный и не послушный – язык.
Все, все беды людские только через язык и приходят.
И такое складывается ощущение, что иногда работа языка совершенно не связана с работой мозга. Народ это давно заприметил и даже поговорку сочинил – язык мой - враг мой. Враг абсолютный и нет от него спасения.
Не всё, что думается, должно языком произноситься. За мысль не тронут, а за сказанное и убить могут. А уж пообещал чего, разорвись, но сделай. За слова свои завсегда ответ держать надо.
Иван Васильевич Толоконников, из деревни Забродье, что в двадцати верстах от райцентра, сызмальства за болтливость свою страдал, но ничего с собой поделать не мог.
По трезвому ещё ничего, чему-то можно было верить, чему-то нет; а, выпивши, нёс такую околесицу, что ни один барон Мюнхгаузен с ним и рядом не стоял.
В тот день, когда эта история приключилась, Иван Васильевич справлял именины. Справлял с размахом. Столы были накрыты посреди двора, благо на дворе август. Народу тоже подсобралось прилично - кто ж на Руси не любит погулять на дармовщинку?
Гости подсуетились и подарили Ивану большой транзисторный приёмник – «ВЭФ». Стоял подарок в центре праздничного стола и орал песни.
Мужики, после третьей опустошенной бутыли самогона, смолили «Беломор», а кто и «Примой» попыхивал. Бабы на голоса пытались переорать «ВЭФ», и что странно, у них это получалось. У нас ведь в застолье машинной музыки не любят, живых певунов хватает. И ведь как поют, паразиты – заслушаешься! Тут же, по двору, метались куры, ошалев от такого грохота.
Те, кто не был допущен к пиршеству, завистливо оглядывали гулянку из-за забора и ехидно комментировали происходящее. Среди не допущенных в большинстве своём соседские старухи, накопившие за жизнь столько яду, что отравить им можно небольшую европейскую страну и немного китайцев.
«Дусь, слышь, Дусь, ты на Клавку-то, на Клавку погляди – ишь, расфуфырилась, чисто Мордюкова, только у той морда-то поглаже будет. Да и дочка-то её мокрогубая, гляди, какую химию на голове накрутила – это ж скока денег в те кудри вбухала?! Ни стыда у людей, ни совести! Как же - антилигенция!».
«Баб Мань, чего это ты меня стыдишь, да деньги мои считаешь, шла б домой деду портки стирать, хоть какая-то старому от тебя польза».
«Язва ты, Светка. Да только мне-то есть кому портки стирать, а от тебя все женихи по домам прячутся».
«Значит не мои это женихи, у моих-то ещё женилка видно не выросла!» - Светка со смехом отскочила от забора в центр двора и принялась танцевать что-то уж очень не потребное, под лихую мелодию из приёмника.
«Тьфу, страсти господни! Срамота! Ишь, раскорячилась, все ляжки наружу. Дрыном бы тебя по заднице отходить. Стыдоба!».
К Светке пристроились два уже изрядно осоловевших мужика и тоже попытались танцевать. Да видать что-то им сильно мешало. Сделав несколько вихляющих движений, они налетели друг на друга и рухнули на траву с куриным помётом, что тут же вызвало за забором всплеск комментариев.
«Маркеловна, не разгляжу что-то, чьи это так назюзюкались?».
«Да Федька Прохоровский с Алёшкой, кумом – им же завсегда мало».
«А Иван-то, Иван, опять мужикам побасенки в уши заливает. Ой, да как бы его в честь именин-то не побили».
«А ему что, впервой что ли, привык, поди. Нечего языком зря молоть, чай язык-то не помело».
«Да ладно, вам, бабоньки, сдался вам Иван, гляньте-ка, что Люська Савёловская вытворяет!».
Люська вытворяла – заголив платье выше колен, требовала от сидящего рядом Мишки-тракториста, что бы тот потрогал их и мужу её, пню недоделанному, сказал, круглые у неё колени или мосластые.
А мужу её было не до Люськи. Опустив голову в большую миску с крупно нарезанными огурцами, он мирно посапывал.
Иван Васильевич Толоконников, на правах хозяина и именинника, сидел во главе стола и разглагольствовал. Сегодня ему всё дозволялось. Слушали его в пол уха, потому как каждый тоже желал выговориться. Конечно, из тех, кто говорить ещё был в состоянии. А кто не мог, тот благостно кивал сразу всем говорящим. Так что, Иван говорил больше для себя. Но это его ни сколько не смущало.
Выбрав для общения лицо Вальки Протасовой, незамужней тридцатилетней продавщицы, Иван, часто отвлекаясь на несущественные детали, рассказывал: « Я тут надысь в тайгу ходил. За барсуком. Мне жир барсучий шибко полезный. Я от него дышать нормально начинаю. Нутро то у меня слабое, чуть, что не по мне – кашляю, да хриплю. Астма, что ли. Врачи ить всё одно ничего не понимают. Здоровый говорят. А какой же я здоровый – ежели больной? А жир попью – и жизнь другая, даже сила мужицкая во мне просыпается. Баба моя шибко с этого довольная. Вот она, баба-то моя, и говорит, мол, за барсуком сходил бы ты, Иван, а то ить, какой ты мужик я и не помню. Ну, дак, мне собраться – только подпоясаться. День-то походил, нору-то и надыбал, да и запасные выходы с той норы тоже нашёл. Ну, а на другой день взял ружьё, сетку, флягу большую для воды, да и подался. Одно плохо – один пошёл. На один-то выход сеть поставил, другой валежиной прикрыл, а воду во вход лью. А, иди, разберись какой длины его нора-то. Одну флягу вылил, другую, третью, ладно, что ручей-то рядом, а барсук и не выходит.
Думаю себе, может он это – Ихтиандр? Ну, который и в воде и на суше жить может. Я про такое в кино, в прошлую субботу, видел, когда кинопередвижка к нам заезжала. Помнишь? Ну, как не помнишь – рядом сидели! А, не с тобой сидели? А с кем? Ну, в общем, там мужик с жабрами в море жил, Ихтиандром его звали, вот, думаю, и барсук тоже с жабрами. А то ведь не понять, куда столько воды – а он не выходит. Пьёт он её что ли? Так вода не водка, её ж много не выпьешь. Правильно я говорю?».
Валька прикрыла глаза в знак согласия. Слова ей давались с трудом.
В беседу встрял дед Афанасий, спьяну не разобрав о чём речь: «Ты, что, Иван, какой ещё барсук с жабрами?! Опять брешешь?! Может в нашей тайге и медведи с аквалангами объявились?!».
«Окстись, старый – какие ещё медведи с аквалангами?» - это уже Мишка-тракторист голос подал, отлипнув от Люськи.
Народ, кто ещё был в состоянии, стал вслушиваться в странный разговор - не каждый ведь день услышишь про барсука с жабрами да медведя с аквалангом.
Митрич, сосед, заорал: «Дайте же человеку до конца всё рассказать!».
Но дед Афанасий не сдавался, видать сказывалась фронтовая закалка, он ведь в войну в СМЕРШе служил: «Ты, Митрич, не ори. Пусть Иван скажет – откуда это у нас барсуки с жабрами объявились? Нечего тут народу лапшу на уши вешать. Ответствуй, Иван – народ ждёт».
Иван ответить не успел - Валька смогла таки вытолкнуть из себя несколько слов: «Старый, ты же ни хрена не понимаешь – Иван говорит, что барсук пьяный был, он водки выпил больше, чем воды».
Тут уж вскипел Мишка-тракторист: «Барсук? Водки?! Ты, что, Иван ополоумел?!».
«А, что?» - оклемавшийся кум Алёшка поднял голову с травы: «Я лично видел пьяного медведя – алкаш алкашом. Выжрал весь спирт у туристов, ходил орал, кусты ломал, копия Митрич. А почему барсук не может выпить?».
Обиделся Митрич: «Я – алкаш?!».
«А кто? Алкаш и есть».
Назревал скандал. Обычная история.
Масла в огонь подлил дед Афанасий: «Так, ты, Иван скажи – барсук пьяный был или с жабрами?».
Иван, поняв, что вряд ли ему дадут закончить рассказ, ответил: «Барсук был алкаш».
Дед Афанасий победно вскинул палец к небу: «Вот! А ты, Алёшка, говорил, что алкаш – Митрич. А оно вона как – барсук!».
«Да какой с барсука алкаш, кто ж ему водки продаст? Или там самогону. Я лично ни одному барсуку в своём магазине спиртного не отпускала» - Валька хоть и была пьяна, но правила торговли помнила и чтила: « Врёт Иван всё. На меня понапраслину возводит!».
Уже никто не помнил начала разговора, всех интересовало одно – как барсук стал алкашом? Каждый клялся, что барсука не спаивал, мол, водка и самим нужна и изводить её на тварь лесную? Да за такое морду бить надоть. И, почему-то, все стали поглядывать на именинника, не он ли барсука-то споил?! А теперь напраслину на Вальку возводит.
От слов « морду бить надоть» очухался Федька Прохоровский. Дело это он любил и охотно ввязывался в любое мордобитие.
Поняв, что дело поворачивает к кулачным разборкам, бабы, что потрезвее, стали взашей гнать своих мужиков домой – те упирались.
Как же – так хорошо выпить и кулаками не помахать? А что завтрева вспомнить?
Спасла Ивана от хорошей трёпки Светка. Врубив на полную мощность дарёный ВЭФ, схватила набычившегося Федьку, и потащила его танцевать. Тот было поерепенился малость, но, ощутив под своими руками мягкие Светкины телеса, обмяк и что-то стал ей мурлыкать в ухо. Через миг, с уханьем и гиканьем, к ним присоединились все, кто мог стоять. Танцевали долго. Расходились с поцелуями и обещаниями непременно завтра придти на опохмелку.
И всё вроде бы хорошо, но давила Ивана Васильевича жаба, что не дали ему договорить.
0

#14 Пользователь офлайн   лина богданова Иконка

  • Новичок
  • Pip
  • Группа: Пользователи
  • Сообщений: 7
  • Регистрация: 25 марта 12

Отправлено 03 апреля 2012 - 20:49

Здравствуйте, Андрей! Мне про озеро рассказ понравился. куда-то написала об этом, а куда - сама не пойму. под впечатлением уже дня три. причем, под глубоким.я в писательском деле младенец - три года по страничке в день. больше работа и домашние дела не позволяют. а читатель, естественно, со стажем. потому осмелилась на комплимент - проникновенно у вас получается. спасибо.

простите за ошибки, вечно тороплюсь куда-то, зато, поднявшись вверх, обнаружила свое предыдущее послание.
0

#15 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 30 мая 2012 - 18:09

Пират и Лизка

1.

Женщина, по природе своей, данной ей господом, не может быть одна. Она должна о ком-то заботиться, кого-то жалеть, любить, обихаживать. Вся её женская суть – в любви.
И если женщина, по каким-то причинам, не смогла найти свою половину, то переносит она свою любовь и нежность на братьев наших меньших: собак, кошек или ещё какую живность. Лишь бы только кто рядом был…
Июль среднерусской полосы – месяц тихий, благостный. С синим бесконечно высоким небом и звенящей тишиной. С цветущим разнотравьем и лёгким тёплым ветерком, который не обдувает тело, а нежно его поглаживает. Июльским светлым вечером хорошо сидеть на скамеечке у палисадника, глядеть на мир и вбирать в себя божью благодать…
Мария Семёновна Сизова женщиной была одинокой - не сложилось как-то с жизнью личною, и потому свою нерастраченную нежность и любовь раздаривала всем и каждому.
Вот и сейчас, сидела Мария Семёновна на низкой скамье у ворот дома и поглаживала рукою голову любимца своего Пирата. Пёс, прикрыв глаза и вывалив наружу язык, млел от ласки и июльской жары.
Пират был лохмат и коротконог. Тело имел широкое, массивное и, до странности, длинное. Помесь, то ли таксы с овчаркой, то ли ещё кого с чёрте кем. С ребятнёй из ближайших домов пёс был ласков до невозможности, носился целыми днями с ними по ближайшим оврагам да буеракам, оглашая окрестности своим басовитым лаем. И позволял пацанве делать с собою что угодно. С чужаками же был подозрителен и злобен. Попробуй, погладь – враз руку отхватит! Причины на то имел – какая-то сволочь в него уже стреляла. Правый бок был исполосован белыми рваными шрамами, которые так и не обросли шерстью. Искали соседские мужики гадину, что в собаку стреляла, да не нашли – кто ж сознается?
У Марии, кроме Пирата, были кошки. В количестве четырёх штук. И это только постоянный состав, так как плодились кошки с неимоверной скоростью. И главная забота Марии Семёновны была в том, чтобы как можно быстрее пристроить потомство в хорошие руки. Пёс кошек не трогал, он их просто не замечал – игнорировал, кошки же его на дух не переносили. Кроме одной - бело-рыжей Лизки, с разноцветными (один - зелёный, другой – синий) глазами. Та с Пиратом дружила, более того, казалось, что она за ним приударяет. Потому как, каждую пойманную в сараях мышь, Лизка несла не хозяйке, а Пирату. Если, по каким-то причинам Пирата во дворе не было, Лизка добычу охраняла до его появления. Углядев пса, брала мышь в зубы и гордой, неспешной, модельной походкой приносила добычу к его ногам. Пират всякий раз воротил морду, но Лизка на это внимания не обращала.
Бабка кошек своих всех любила, но Лизку всё же выделяла особо. За ум её, за сообразительность. Лучший кусочек, лакомство ли какое – ей первой. Лизка принимала это как должное, но ответной взаимностью хозяйку не баловала. В авторитете у неё был только Пират.
Мария Семёновна, видя такое отношение к себе, иногда сердилась, и, не зло, но укоризненно на кошку ворчала: «Лахудра приблудная – ни стыда, ни совести! Кормлю её, пою, а она нос воротит. Не я бы – жила б до сих под забором…». Лизка всё внимательно выслушивала и, как только поток слов в её сторону прекращался, уходила куда-то по своим, только ей ведомым делам…
Разрывая тишину июльского вечера, на улицу, вздымая клубы слежавшейся пыли, въехала легковая автомашина.
Пират, вывернувшись из-под руки Семёновны, выгнулся всем своим крупным телом, зевнул и уставился в сторону приближающейся легковушки. Бабка, поднеся ладонь козырьком к глазам, гадала – к кому это гости?
Легковушка же, не доехав пары домов до избы Семёновны, остановилась в тени старой ветлы, что росла под окнами деда Изосимова. С шумом, с гамом, как горошины из стручка, из открывшихся дверей автомобиля, даже не вышло, а вывалилось пять человек - двое взрослых и трое детей. За ними - маленькая собачка с розовым бантом на ошейнике.
Пират, до этого момента со спокойным любопытством наблюдавший за происходящим, при виде прекрасной незнакомки, с такой скоростью замахал своим хвостом, что показалась, секунда - и пёс взлетит! Коротко оглянувшись на Семёновну, словно прося соизволения, Пират побежал знакомиться.
Бабка, подслеповато щурясь, наконец, разобрала, кто приехал - Ванька, сын деда Изосимова с женой и тремя отпрысками. Два парня у Ваньки-то и девка. Младшая. Не часто к деду Иван наезжает, а тут, погляди - аж всем семейством. Радость старому. А то, что ж – всё один да один…
Приехавшие не успели опомниться, а Пират и красавица с розовым бантом, уже ходили по кругу и обнюхивали друг друга.
Жена Ивана, высокая дородная женщина, узрев такую картину, округлила глаза и зашлась криком: «Брысь, брысь отсюда, тварь облезлая! Иван, чего стоишь?! Гони эту гадину лишайную! Дети, не подходите к ней близко, бешеная она! Да что ж, вы, никто не шевелитесь-то?! Он же сожрёт сейчас Тосю! Тося, Тосечка, крошка моя, иди ко мне, иди маленькая!».
Не переставая кричать, женщина замахнулась на Пирата своей сумочкой. Пёс, не понимая, что происходит – отскочил в сторону. Красавица Тося – за ним.
Крики жены прервал Иван: «Хватит орать! Это бабки Сизовой собака. Пират. Нормальная псина» - и обернувшись в сторону Семёновны, продолжавшей сидеть на скамье, крикнул: «Здорово, баб Маша! Позови Пирата, а то он мою мадаму, с перепугу, ещё и укусит».
«А пусть сумкой не махат – и не укусит. Размахалась. Нужна она ему. Пират, Пират, иди ко мне. Слышь, что ли – иди сюда, говорю».
Пират, сидя в пыли у дороги, растерянно поводил головой – то на кудрявую Тосю с бантом, то на Семёновну.
Старший из сыновей Ивана, высокий мальчишка годов пятнадцати, с опаской поглядывая на чужую собаку, подошёл и взял Тосю на руки. Пират же отбежал немного в сторону и снова уселся в пыли, не находя в себе сил оторвать взгляд от приезжей красавицы…
Под этот шум да крики из дома вышел дед Изосимов. Раскинув руки, к нему кинулись младшие Ивановы дети. Наобнимавшись, выгрузив из багажника несколько объёмистых сумок, семейство скрылось за воротами…
Пират, недолго покрутившись по тому месту, где только что бегала прекрасная незнакомка, разочарованно вернулся к своему дому и улёгся у ног Семёновны…
Лизка за всей этой кутерьмой наблюдала сверху, из ветвей ветлы. Дождавшись тишины - спустилась, подошла к Пирату, выгнув спину, потёрлась о его покрытый шрамами бок и пристроилась рядом. И пёс, и кошка не отводили взгляда от ворот изосимовской избы…

2.

Как бы не был долог июльский вечер, ночь всё одно берёт своё. Сиреневые сумерки стали густеть, в избах затеплились огнями окна.
Семёновна загоношилась по двору. Животину кормить. Пират мельтешил у её ног, крутил хвостом, подпрыгивал, и пытался добраться да миски в бабкиных руках. Кошки возились у своих блюдец. На вечернем пиру не было только Лизки.
Покормив любимцев, покричав в темноту: «Кис-кис» - и, не дождавшись пропавшей где-то кошки, Мария Семёновна, посадив Пирата на цепь, подалась смотреть любимые сериалы.
Из ворот дома деда Изосимова вышла жена его сына. На поводке, впереди неё бежала Тося. У ствола раскидистой ветлы собачка крутнулась пару раз вокруг себя, обнюхала приглянувшееся ей место, справила малую нужду, и, смешно дёргая своими маленьким кривоватыми задними ногами, вроде как присыпала это место взрытым дёрном.
Погуляв с собачкой по пустынной улице, Иванова жена повернула к дому.
У ворот, выгнув дугой спину, как-то вывернувшись боком, с напряжённо дёргающимся кончиком хвоста стояла и громко шипела бело-рыжая кошка. Тося, было, рванулась к кошке, тявкнула, но кошка не испугалась, а, издав какой-то утробно урчащий вопль, махнула в сторону собаки лапой с выпущенными когтями. И если бы жена Ивана, не успела дёрнуть за поводок, подтаскивая собачку к себе, быть бы той без глаз или, в лучшем случае, с располосованной мордой.
«Да, что это за дикость такая!? В этой деревне, что все бешенные?!» - крик испуганной женщины разорвал тишину.
Громко хлопнув дверью, и чуть не снеся своим телом отцовы ворота, на крик жены, на улицу выскочил Иван.
«Куда ты нас привёз?! Я тебя спрашиваю – куда ты нас привёз?!» - женщина была в истерике. Прижимая к груди маленькое дрожащие тело собаки, она кричала на мужа: «Ты куда нас привёз?!».
«Не ори! На родину я тебя привёз! Чего опять не так?!».
«А что может быть так, если нашу собаку, за какой-то час два раза чуть не убили!?».
«Пират?!».
«Да и Пират твой, и кошка какая-то бешенная!».
«Какая кошка?».
«А я знаю какая?! Как кинулась на Тосю и чуть не разорвала! Вон, до сих пор трясётся, маленькая моя. Того и гляди, сердце у неё из груди выскочит!».
«Ну, и где эта кошка, что на собак кидается?».
Женщина огляделась - кошки нигде не было.
Из дома напротив вышел мужик, прислушался к разговору.
«Иван, что ли?».
«Я».
Мужик, попыхивая сигаретой, неспешно подошёл.
«Здоров. Не узнаёшь? Серёга я, Павловский. Сосед ваш».
«Здорово, здорово, Серёга! Как не помнить – помню. Ну, ты и широкий стал! Встретились бы на улице – не признал бы!».
Мужики обнялись, похлопывая друг друга по плечам.
«Познакомься, жена моя, Светлана. А это маленькая радость её – Тося».
«Сергей. С приездом. Случилось что? С отцом?»
«Да нет, с батей всё нормально. В отпуск мы – на недельку. Пусть дети свежим воздухом подышат, да в нашей речке покупаются. Да и дед с внучатами повозится, а то всё один».
«Ну да, ну да. У нас тут хорошо, тихо. Отдыхать самое то. И на рыбалочку можно, и в лес по грибы-ягоды…».
Встряла Светлана: «Вижу я, как у вас тут тихо – то собака чуть Тосю не загрызла, то вот теперь кошка».
«Какая собака – Пират что ли? Ну, это вы зря. Пират пёс спокойный. Умница. Вся пацанва наша с ним играется. Случая не было, чтобы кого укусил. А вот его тварь какая-то застрелить хотела. Еле выжил. Шрамы видели?».
Иван поднял глаза на Светлану. Та отвернулась: «Откуда я знала, что это шрамы? Я думала лишай. Да и не трогает он может только своих – мы-то для него чужие…».
«Нет, его не трогать – и он не тронет. Ещё и подружитесь. А что за кошка?».
«Да разноцветная какая-то – то ли бело-рыжая, то ли рыже-белая, я и не разглядела-то толком. Бешенная какая-то».
«Есть такая. Подруга Пирата. Лизка. Бабки Сизовой кошка».
«Подруга?!».
«Ну, да. Подруга. Сами всей улицей удивляемся. Её Пират когда-то к бабке маленьким котёнком приволок. Бабка-то у нас всю жизнь одна, вот и привечает всякую живность: кошек там, собак. Ну, а Пират ей иногда в этом помогает. Пират давно бабкины привычки просёк – такое ощущение, что они даже характерами сошлись. Ну, а Лизка, с той самой поры только Пирата и признаёт. Она даже для него мышей ловит».
«Собака мышей ест?!».
«Да господь с вами – когда это собаки мышами питались? Просто, Лизка мышей здорово ловит, и пойманных Пирату несёт, вроде, как для отчёта. Ну и покрасоваться – мол, вот какая я! Тот только морду воротит. А Лизке и без интереса, доложилась и идёт из его миски отобедать, заслужила вроде».
«Ну, а на Тоську-то чего она кинулась? Тоська-то чем ей ко двору не пришлась?».
«Приревновала видать. Женщина – что от неё ещё ожидать. Она уже не одну даму Пиратовскую шрамами отметила. Если ваша Тоська с Пиратом крутилась – всё! - она теперь для Лизки главный враг. Так, что вы за своей собачкой приглядывайте, Лизка баба злопамятная».
«Да вы, Сергей, о них, как о людях рассуждаете: подруга, ревность, злопамятство – не бывает так. Они же твари неразумные» - Светлана никак не могла успокоится.
«Не знаю как где, а у нас бывает. Да и разумом они, мне иногда кажется, больше наделены, чем некоторые двуногие».
«Что ж нам теперь, и не погулять с собакой?»
«Отчего ж не гулять - гуляйте, только одну её, без присмотра и поводка, не отставляйте. Лизка теперь всё одно от неё не отстанет».
Иван усмехнулся: «Прямо шекспировские страсти. Ладно, Серёга, хватит о кошках, пойдём к нам, по рюмашке-другой примем, да за жизнь поговорим. Кто, где из наших – расскажешь. Да ладно тебе – неудобно, столько не виделись – не упирайся, пошли, пошли, давай».
Мужики пригасили сигареты, и вся компания скрылась за воротами дедовой избы.
Никто из них и не обратил внимания, что из густой листвы ветлы, всё это время, внимательно смотрели на них два горящих в темноте глаза кошки Лизки…
И ничего хорошего взгляд этих глаз заезжей красавице с розовым бантом не сулил...
0

#16 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 17 августа 2012 - 20:23

Колхозник

Промозглый осенний питерский вечер. Размытый сыростью свет фонарей, разноцветье зонтов над вечно спешащей толпой. К ресторану, на пересечении Невского проспекта и улицы Рубинштейна, тихо шурша шинами, подкатил чёрный БМВ. Швейцар, в униформе с галунами, почти бегом кинулся к нему. Услужливо открыв дверцу и, подобострастно улыбаясь, спросил в салон: «Иван Аркадьевич, здравствуйте! Машину будете ставить или отпустите?».
«Здравствуй, Паша, здравствуй. Смотрю, ты всё вширь раздаёшься – с чего бы?» - и, выйдя из машины, продолжил: «Машину отпущу – не суетись. Отдохнуть хочу. Что-то уставать стал. Народ есть?».
«Как никогда».
«Ну, вот и ладно» - и, обернувшись, бросил в открытую дверцу: «До одиннадцати свободен».
Войдя в ресторан, мужчина мельком оглядел общий зал, поздоровался с подошедшим метрдотелем, и коротко обронил: «Проводи».
Метрдотель понятливо кивнул головой и провёл Ивана Аркадьевича за гардероб, к отдельным шкафчикам.
«Как обычно?».
«Да. Подсади меня к говорливым. Есть такие?».
«Когда ж у нас без говорливых-то. И сегодня хватает».
«Ну, вот к ним. Что на кухне заказать – знаешь, а гарсона к столику новенького, так чтобы меня не знал. Найдётся такой?».
«Найдётся».
Сняв с себя дорогое пальто-реглан и строгий чёрный костюм, Иван Аркадьевич облачился в непритязательный, грубой вязки, свитер с вытянутыми локтями, до этого одиноко висевший на плечиках в шкафу. Потом, обернувшись к большому зеркалу в вычурной раме, взъерошил двумя руками волосы на голове, ничего не оставив от строгой причёски.
Переобулся в поношенные полуботинки со сбитыми каблуками. И, вместо подтянутого, с жёстким взглядом, пятидесятилетнего преуспевающего бизнесмена, из зеркала, на Ивана Аркадьевича, стал пялиться потрёпанный жизнью колхозный бригадир.
Метрдотель засмеялся: «Удивляюсь Вам, Иван Аркадьевич! Вам бы в кино сниматься – такие перевоплощения!».
Иван Аркадьевич, глядя на себя преображённого, слегка нажимая на о, обронил: «Кино, кино… Сейчас вся наша жизнь кино. Вот только комедии в этом кино маловато. Так, что, давай, подсади меня к говорливым – отдохнуть хочу».
Через несколько минут, стараниями метрдотеля, Иван Аркадьевич был пристроен к столу, за которым восседала компания из трёх, среднего возраста, мужчин. На недоумённый вопрос одного из них, мол, есть же свободные столы, там бы и посадили колхозника, получили от метрдотеля ответ с извинениями: « Столики заказаны, а мужчина к вам не надолго – перекусит и уйдёт».
Компании видимо не хотелось спорами и отказом портить хорошо проводимый вечер, и мужчины, хотя и без большой радости, но позволили Ивану Аркадьевичу присоседиться к их столу.
Иван Аркадьевич, неуклюже извиняясь за причиняемое неудобство, примостился на свободный стул.
Подошедший официант положил перед Иваном Аркадьевичем толстый гроссбух меню.
«Будете сразу заказывать или пока выберите?».
«Я, если можно, это – посмотрю пока?».
Официант коротко кивнул головой и отошёл к стойке бара.
Иван Аркадьевич, раскрыв меню, стал внимательно его изучать. По мере чтения, глаза его всё больше округлялись, а лицо наливалось краской. Пальцами левой руки он оттянул ворот свитера, как будто тот мешал ему дышать, и стал качать из стороны в сторону вспотевшей головой.
Компания, с лёгкой иронией поглядывавшая на страдания мужика, в перерыве между опрокидываниями рюмок, сначала со смешками перешептывалась, а затем стала откровенно над ним похохатывать.
А Иван Аркадьевич, словно не замечая реакции окружающих, то закрывал меню и отодвигал его от себя, то вновь открывал. Наконец, подняв взгляд на соседей по столу, и, обращаясь ко всем сразу, спросил: «У них, что, всё это можно заказать по телефонам?».
«По каким телефонам?».
«Ну, по разным. Тут вот, напротив каждой жратвы, номера телефонов у них».
«Мужик, ты с Луны свалился? Цены это, а не номера».
«Цены?!».
Соседей прошиб хохот: «Ну, ты даёшь, мужик! Ты кто есть-то? Из каких дебрей сюда попал?».
«Ну, дак, с Мулловки я. Бригадир тамошний. Председатель меня в командировку отправил. И командировочные выдал – всё чин-чинарём. Иваном меня зовут».
«Ну, что Иваном тебя зовут и так видно. Ты зачем, Ваня, в ресторан-то пришёл?».
«Так я, это, в гостинице здесь обустроился, вот, поесть спустился».
«Ты цены видел, Иван? Всех твоих командировочных только на чай здесь и хватит, и то если без сахара».
«Да я сахар-то не очень уважаю, можно и без него, а вот пожрать-то где-то ж надо – уже двое суток всухомятку. Думал, может чего горяченького похлебать – щей там, пельмешек…».
У мужиков от хохота уже слёзы по щекам бежали: «Щей?!» - с соседних столиков к ним стали оборачиваться.
«Ваня, щей-то может тебе тут и сварят, только в у.е. за это возьмут».
«Чёй-то они меня сразу за у.е. возьмут? Я ж их на это самое у.е. и послать могу – своих-то механизаторов иногда и дальше посылаю».
Собеседникам было плохо – они плакали от хохота.
«Вань, слышь, Вань, у вас там, в Лошадовке, все такие?».
«В Мулловке. А что у нас не так?».
«Ты, Иван, не обижайся» - седоватый мужичина, что выглядел чуть постарше своих друзей, представился: «Меня Игорем зовут. Его – Сергей, а его – Павел» - представленные церемонно протянули Ивану руки – пожали: «Странный ты, Иван. Я уж думал таких и в природе нет».
«Чегой-то нет. Есть мы. И разные другие у нас есть. Это вы в городе странные, а мы люди, как люди. Приезжайте к нам, мы тоже над вами обхохочемся».
«Да мы, Вань, не сомневаемся – мы на деревне точно пугалами глядеться будем. Ты пойми, через валюту тут расчёт за еду. Если проще – сколько валюта сегодня стоит – такой и расчёт».
«Что ж я – не понимаю. Понимаю. В долларах что ли?».
«Да хоть в гульденах, хоть в тугриках».
«Ну, про такие я не слыхал. У меня рубли. Что ж, за них не накормят что ли?».
«Накормить-то накормят, пересчитают в валюту весь твой корм и возьмут дорого».
«Ну, дак, раз рубли берут – закажу я чего-нибудь, всё одно есть-то надо».
Подошёл официант: «Выбрали? Будете заказывать?».
«Буду. Только я спросить хотел, у вас русской еды нету? А то я, это, иностранное-то не люблю».
«А что Вас смущает?» - официант, слегка склонив голову, смотрел на Ивана Аркадьевича.
«Дак, это – мне бы чего нашего, попроще, а не эти, как их – фуа-гра разные».
«Так фуа-гра – это печень гусиная. Очень нежная и вкусная. Кстати – наша».
Иван Аркадьевич удивлённо протянул: «Вона как. Печень. Гусиная» - и, оглядев соседей по столу, продолжил: «Нет, ну ты глянь, как бывает – ты думаешь, что иностранное что-то ешь, а это наша печень гусиная. А по-иностранному значит фуа-гра. Вот тебе и ёк-макарёк! Для заманухи, значит, для дураков, чтобы, значит, на иностранщину клюнули. Да-а, хитро. И скока ж эта фуа-гра стоит? Скока?! Да я столько не съем! Это ж сколько гусей для одного блюда угрохать надо? Одного?! И то, только часть его печени в порции?!
А чего ж этот кусочек печени стоит как вся наша птицеферма? Нет, эту печень вы сами ешьте. За такие деньжищи она мне в горло не полезет. Ты, парень, вот что – картошечки толчёной с жареным луком и салом принести можешь?».
Официант недоумённо уставился на Ивана Аркадьевича. А тот, словно не замечая его замешательства, продолжал: «А к ней селёдочки с лучком и маслом постным, сальца розовенького с прожилочками мясными, только чуть подмороженного, капустки квашенной с клюковкой, ну и водочки холодной, в графинчике. А? Да и хлеба чёрного, кусков шесть, не забудь».
«Всё Вами перечисленное в меню не значится» - официант слегка наклонился и протянул руку к меню.
Иван Аркадьевич положил на меню свою крупную руку. Официант выпрямился. Игорь и его друзья, посмеиваясь, наблюдали за происходящим.
«Да, и огурчиков солёных. Только скажи, чтобы не резали их. Огурец хорош, когда его раскусываешь, а из него рассол. Ах, люблю похрустеть! Ежели уж гулять, так на все командировочные – когда ещё в городе побываю?».
Игорь, похохатывая, подсказал Ивану: « Вань, щи забыл».
«Щи? Таких щей, какие моя маманя варит – им в жизни не сделать. А помои хлебать – это свинье уподобиться. Так, что щи я дома похлебаю. Ну, чего стоишь? Что-нибудь не так?» - Иван Аркадьевич взглянул на официанта.
Официант, не решаясь противоречить странному посетителю, взглядом нашёл метрдотеля. Тот подошёл к столу.
«Что-то случилось?».
Иван Аркадьевич обернулся к нему: «Вот, Ваш товарищ заказ не принимает. Говорит ничего нет».
«Вообще ничего нет?».
«Нет, из того, что я заказал – ничего нет».
«Что-нибудь неординарное?».
«Чего?».
«Я говорю, что-нибудь необычное заказали?».
«Да нет – обычное: картошечка, селёдочка, то да сё, ну и выпить».
«Простите, у нас ресторан, а не забегаловка».
Иван Аркадьевич поглядел на стол, словно впервые его увидел, на закуски, коими потчевали его сотрапезников.
«Игорь, а какой хренотенью вас-то кормят? Это ж у тебя картоха?» - и ткнул пальцем в тарелку Игоря.
«Да. Фри».
«Что?»
«Картошка в масле обжаренная – фри называется».
«Во. Значит, есть картоха. А у тебя, Павел – это же селёдка?».
«Рыбная нарезка».
«Ну, дак один чёрт, там же и селёдка. Вот, значит и селёдка есть. А вон и капустка в салате, вон и огурчики-помидорчики разные, а вон и сало с кореечкой проглядывает. И чего ж вы мне голову морочите, что нет у вас ничего, чего я прошу? Или не знаете, как всё это по-русски называется, всё на иностранный лад переиначили?».
Мужики, еле сдерживая улыбки, уже с большим интересом смотрели на официанта и метрдотеля – выкрутятся или Ивана взашей попрут?
«Мы не подаём отдельный продукт. Мы подаём блюдо. А любое блюдо – это смесь различных ингредиентов, блюдо – это результат кулинарного искусства. Желаете питаться бурдой – питайтесь в общепите».
«Я в блюдах не разбираюсь, а вот ингредиенты очень даже уважаю. Особливо под запотевшую рюмочку. Так Вы можете принести мне заказанные мною ингредиенты? В кино видел – любой мой каприз, за мои же деньги?».
Метрдотель взглянул на Ивана Аркадьевича: «Ещё раз простите, но Вы затронули действительно немаловажную тему – тему оплаты. Если уж речь о капризах – Вы сможете оплатить заказ? Я понимаю, что я бестактен, но Вы у нас впервые, а ресторан наш дорогой – не хотелось бы ненужных эксцессов».
«Чего не хотелось? А, разборок. Вы сначала накормите, а уж мои заботы, как расплатиться».
Тут уж и сотоварищи за Ивана подключились: «Господа, обслужили бы Вы мужика. Тем более, платить не отказывается. В кои веки в город выбрался, зачем ему наши изыски – ему бы что попроще, по рабоче-крестьянски».
Метрдотель, улыбнувшись одними глазами Ивану Аркадьевичу, обернулся к официанту: «Обслужите заказ».
Минут через двадцать, на столе, перед Иваном Аркадьевичем, стояло всё, что он заказывал: и дымящаяся картошечка, намятая с салом и жареным луком, и селёдочка политая постным маслицем, и капуста квашенная с клюквой, и сало с прожилочками.
Венчала, всё это великолепие, водочка в запотевшем графинчике.
«Вот, это уже по-людски. А то – ингредиенты, фуа-гра, корпаччо, ролы – тьфу, не к столу будет сказано, гадость иностранная. Не то, что есть, выговорить правильно невозможно – язык сломаешь. Можно ж по нашему, по родному – и поесть, и душу потешить».
Иван, со своего графина, не испрашивая желания новоявленных друзей, наполнил их рюмки.
«Ну, мужики, за знакомство!» - чокнулся со слегка озадаченными собеседниками, крякнул смачно и выпил. А потом с таким удовольствием стал закусывать, что у мужиков слюна от вожделения сама стала выделяться – как у собак Павлова.
Звучала лёгкая музыка, у эстрады танцевали пары, между столами метались официанты.
Ресторан жил своею обычной жизнью.
А за столом, мужики, обалдевшие от всего произошедшего на их глазах, с удивлением разглядывали колхозника. И каждый из них думал, что ещё надо посмотреть – кто здесь колхозник, он – окоротивший обслугу и заставивший себя уважать, или они – за непонятно что, но красиво обозванное, заплатившие дикие деньги. Но повторить его номер, заказав себе что-то подобное, никто из них не решался. Хрен его знает, у крестьянина прошло, а у них вдруг не прокатит? Лишняя стыдоба кому нужна?
А Иван Аркадьевич, выпивая да закусывая, за жизнь рассуждал:
«Город, город. А что в городе такого, что вы своим городским происхождением кичитесь? Хорошо поковырять вашу родословную – все вы корнями или корешками из деревни. И над ней же и насмехаетесь, считай над родиной своей, или дедовой смеётесь. А стыдно не бывает? Так ведь всё обсмеять можно: и мать свою, и жизнь свою, и кровь людскую в боях пролитую, и веру христианскую, труд непосильный человеческий. Газеты читаю, в телевизор гляжу – над всем ржёте, а у меня гадостно на душе. Только о пузе своём да тряпках печётесь. А когда мысли только о подножном корме и жить тяжело и не интересно. Если всю жизнь мыслить категориями желудка, вряд ли мысли светлые и лёгкие к вам придут. Высокая мысль ведь полётом живёт. Хотя на голодный-то желудок сильно тоже не полетаешь. Здесь гармония нужна. Чтобы, значит, равновесие было между тяжёлой сытостью и голодными, значит, обмороками. Но тут вот что интересно – любое усреднение тоже противно душе человечьей. Нам же хочется быть и самым умным, и самым красивым, и самым сильным, и самым смелым хотя бы в глазах тех, кто нас окружает. Что-то не встречались мне люди, считающие себя уродами. Хотя сейчас душевных уродов – куда ни глянь. Живут как кролики – поел, поспал, до бабы добрался, обгадил всё, что рядом и опять поел, поспал – и так по кругу, пока на убой не поведут. Что – это и есть жизнь? Хренотень это, а не жизнь. Вот ты, Игорь, верующий? Что ж так? Не пришёл ещё к вере? Бывает. А ты не думал, что верующим легче покидать бренный мир? Они ведь здесь в гостях, а, уходя, возвращаются в лоно родное. Им есть куда возвращаться. А куда возвращаться неверующему? Где и кто его ждёт? А ведь самое страшное в жизни, это неизвестность. Не боль, не болезнь; болезнь это тоже жизнь, только мир скрозь неё по-другому видится – а именно неизвестность. Или, как там, по-вашему, по-городскому – страшна не информация, а отсутствие информации. Не утомил?» - Иван поглядел на мужиков.
Игорь, покачивая головой, внимательно оглядел, как будто что-то прикидывая что-то про себя, Ивана Аркадьевича.
«А ты, Иван, не так прост. Не филфак ли заканчивал?».
«Где уж нам филфаки осилить. У нас в деревне жизнь – филфак. ПТУ я механизаторное в райцентре, лет тридцать пять назад, закончил. А дальше уж не до учёбы было. Шестеро нас у матери. Я – старший. Так что всё на мне – и братья-сёстры, и хозяйство. Мне ведь пятнадцать было, когда отец погиб – вместе с трактором под лёд ушёл. Какие тут филфаки…» - Иван наполнил рюмки: «Давайте, мужики, за матерей выпьем» - и встал.
Мужики тоже. Выпили.
«Я, вот, мужики, чем дольше живу, тем больше чую – память о детстве чище становится. Как будто кто грязь всю с неё вычищает. Не сахар детство-то было, а сейчас, кажется, что лучшего времени в жизни моей и не было».
Ивана перебил седоватый Игорь: «Ты тут, Вань, веру затронул. Я, в отличие от тебя, действительно когда-то на филфаке ЛГУ учился. И мне тоже, иногда, хоть и не такие вселенские, как у тебя, мысли в голову приходят. Жизнь наша, это ж сплошные вопросы. И мы, сколько живём, столько и ищем на них ответы. Только, зачастую, ответов мы не находим, и вот тогда приходит вера. Просто вера – без знания. Потому как нет у нас этих знаний, и дать их нам некому. А где искать их – мы не знаем. А, может, просто не там их ищем. Лежат они где-то, на самых глазах, рядом – только дотянись и возьми, но мы их не видим, мы даже не знаем, что мы ищем! Мы не представляем, как эти знания выглядят, мы не знаем, какого знания мы желаем. Мы вообще не понимаем, что такое знание. Живём мы сейчас в мире простейшей арифметики, где 2 + 2 = 4, а жизнь-то глубже, шире, выше! Она даже не высшая математика, не квантовая физика, она более сложнее и многообразнее. А мы, выведя для себя пару простейших формул пытаемся не только жить, но и управлять миром. Какая глупость! Так, что все веры – от отсутствия знаний, когда не на что разуму опереться».
«Да я что, спорю что ли? Я к тому, что и жить, и помирать с верой легче – домой идёшь. Откуда пришёл – туда и уходишь. Гости мы в этой жизни, погостили и будя».
Выпили ещё по одной, чтобы, значит, подольше погостить в этом мире.
«Обидно мне, мужики, живём без уважения. Каждый каждого объегорить желает, денежку шальную сорвать. А любая денежка цену имеет. Ты её потом-кровью заработай, а потом потрать с умом, отдай не за то, что тебе нахраписто всучают, а за то, что тебе надобно. А ежели здесь твои денежки не нужны – у нас свобода передвижения, передвинься туда, где к тебе и твоей, потом заработанной денежке, с уважением отнесутся. Вот, как здесь – вроде нету того, чего тебе надобно, а поговорил – и всё есть. Значит, тебя здесь уважают, и денежка твоя им нужна. Получается, люди здесь хозяйственные работают, не хухры-мухры какие, что одним днём живут. В такие места, да к таким людям и заходить хочется».
Иван, подтянув растянутый рукав свитера, взглянул на часы, поискал глазами официанта. Тот подошёл быстро. В глазах его плескалась лёгкая опаска – что ещё придумает этот странный посетитель?
«Рассчитайте. Пора уж мне».
Игорь стал уговаривать Ивана задержаться и ещё поговорить, да и Павел с Сергеем тоже не желали его так рано отпускать.
«Не могу, мужики. Завтрева по конторам ездить, с людьми разговаривать, а неудобно с запашком-то, с похмелья. И так уж чую, хорошо принял. Отоспаться сейчас надо. Так, что, не обижайтесь, давайте на посошок и пойду я».
Официант принёс счёт. Иван Аркадьевич мельком взглянул на итог.
«Ты, это, запиши сюда ещё графинчик водочки и сальца – от меня мужикам. Пусть отдохнут хорошо».
Вроде переставшие уже удивляться Ивановым превращениям мужики, опять были удивлены. Ничего себе, гуляет колхоз!
«Отдыхайте, ребята. Провожать не надо. Спасибо за компанию – ежели чего не так, извиняйте» - и, пожав мужикам руки, быстрым шагом прошёл к барной стойке. Рассчитался, обернулся ещё раз к мужикам, помахал им рукой и вышел из зала.
У гардероба его встретил метрдотель.
«Ну, как Иван Аркадьевич, всё хорошо?».
«Спасибо, Серёжа. Отдохнул душевно. Да и к хорошим мужикам ты меня в этот раз подсадил. Думаю, что приобрёл ты теперь трёх постоянных клиентов, а может, и женщин своих да друзей они сюда водить будут. Повара поблагодари – картошечка у него сегодня удалась. Там, в баре, премию я ему оставил – передай лично».
Через несколько минут из ресторана вышел уже не колхозный бригадир, а безупречно одетый, подтянутый, с лёгкой сединой в строгой причёске, преуспевающий бизнесмен. Швейцар услужливо распахнул дверцу подкатившего ко входу БМВ. Через секунду, вобрав в себя Ивана Аркадьевича, машина скрылась в суете Невского проспекта.
Швейцар, глядя вослед укатившему гостю, решал в уме неразрешимую задачу: «Кто же на самом деле этот человек? И для чего ему весь этот маскарад? Просто причуда ли это богатого человека или тоска по его деревенскому прошлому? Да и было ли у него это прошлое?»…
Практический ум халдея вытолкнул на поверхность простую формулу: «Меньше знаешь – лучше спишь. Платят тебе за молчание, ну и сопи в тряпочку».
К входу покатила уже другая машина…
0

#17 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 17 сентября 2012 - 17:17

Малахольный

1.

Не любит Крохолёв город. Сильно не любит. Тяжко ему в городе – воздуха не хватает. Вроде и народу кругом, развлечений разных, а пообщаться, за жизнь поговорить не с кем.
Да и развлечения - они ведь больше для молодых, а ему уже за полтинник перевалило – какие уж тут развлечения. Словом бы с кем перекинуться…
Ну, не с женой же. За тридцать, вместе с нею прожитых, лет он с ней на три жизни вперёд наговорился. Так что, последние года они всё больше молчком друг с дружкой общаются, прекрасно понимая один другого не то, что по взгляду – по вздоху, по движению рук, головы и даже спины (не зря же считается, что в нём тоже мозг есть).
В позапрошлом году Крохолёв, как только вторую дочь замуж выдал, купил старый домик в деревне. Километрах в ста от города. Полтора часа езды. По зиме там бывал не часто - по возможности, а летом всё свободное время в этом домике и проводил.
Жена на грядках копалась, а он совсем себе другую заботу нашёл.
В войну в этих местах бои кровавые были. Страшное дело сколько людей полегло: и наших, и немцев. До сих времён останки их так и лежат в лесах, балках да оврагах не захороненными. Весной кости талая вода из земли вымывает, и лезут те кости в глаза, как укор всем живущим. Да мало кто на них внимание обращает – не до них нонешним людям, других забот хватает.
И только Крохолёву есть дело до тех костей. Ходит он с утра до ночи по ближайшим буеракам, да собирает те кости. По мешкам их раскладывает, да надоедает местным властям: место под них на кладбищах просит, чтобы по-людски всё было. Да ладно бы прах наших солдатиков пристроить на кладбищах пытался, так он и немецких также сортирует и место под их захоронение у властей выбивает. Ну, это вообще ни в какие ворота…
Не понимали Крохолёва в деревне. Ни соседи, ни начальство. То корысть пытались в его действий отыскать, то в разуме его сомневались. Ну, какой нормальный, будет чужие кости собирать да перезахоранивать? Заняться больше нечем? Вон, жена его, с утра до ночи на огороде – дело куда как полезное. А этот? Хоть бы помог бы когда. Копается где-то по оврагам. Одно слово – малахольный.
А Крохолёв и не оправдывался. Для него ситуация была предельно ясна. Где-то, когда-то он прочитал или услышал о том, что Родина, она, конечно, не религия – но и у неё есть свои мученики. Окунувшись однажды в эту мысль, он из неё уже не выходил. Солдатики, принявшие смерть мученическую – земле должны быть с почестями преданы. Фёдор Фёдорович считал, что нашёл он в этом смысл своего пребывания на земле – тем и жил. Для Крохолёва это не обсуждаемо. Это что касаемо наших бойцов.
А насчёт немцев – так сильные они были воины, пусть и погибли за неправое дело. Таких воинов в бою одолеть дорогого стоит. А каждый воин имени и печали достоин.
Конечно, сразу после войны, об этом и думать никто не собирался: своих-то сколько осталось не захороненными, кому в голову о врагах-то подумать придёт? Сколько бед эти непрошенные гости на нашей земле сотворили, что и подумать страшно! Ни одной семьи в России не осталось, которую бы боль потерь не коснулась…
А сейчас, вроде, как и время подошло. Боль потерь не то, что прошла – притупилась что ли… Не зря говорят – время лечит. Хотя, разве такую боль вылечишь?!

2.

Солдаты эти, вернее останки их, двое наших, и немец, по краям воронки лежали. Двое с одной стороны воронки, один с другой. Похоже было, что от взрыва они погибли – хотя остяки практически целыми остались, местами даже форма сохранилась. Привалило, видать, пацанов. А то и ранило, вот из-под завала-то и не выбрались…
У немца, на цепочке металлической, жетон. Целый. Не ломаный. Значит, свои его не нашли и не хоронили. У них, у немцев, с этим строго – овальный, из дюраль-алюминия, смертный жетон, после смерти владельца, на две части переламывали: одну часть с мертвяком оставляли, другую к списку погибших прикрепляли. Учёт. Всё по науке. И жетон этого немца обычный – не эсэсовский, у тех на нём либо руны нацарапаны, либо две буквы «SS».
И у наших, что удивительно, в обеих эбонитовых пенальчиках, заполненные смертные записки оказались. Обычно, если на сотню погибших один-два заполненных смертных медальона находится, уже радость большая, да и то если прочитать удаётся, а тут сразу два и оба читаемые. Не любили наши солдаты заполнять эти записки, считалось, что этим самым смерть накликать можно. Война ведь, а на войне любой атеист и верующим и суеверным становится…
И ещё, у одного из наших, в почти полностью развалившейся полевой сумке, слипшиеся в один большой комок карта и документы немецкого солдата.
С нашими-то бойцами почитай быстро разобрались. Военком запрос в Центральный архив, что в Подольске, отослал, указал в запросе данные записей (те, что удалось прочесть) и через два месяца ответ получил. Солдатики без вести пропавшими числились.
В апреле 1942 пропали – из разведки не вернулись. Оба одного призыва, одной части. Отправили письма по их призывным адресам и у одного, младшего, родственники отыскались. Приезжали на погребение, плакали, Крохолёва благодарили. Похоронили бойцов в последний сентябрьский день, с почестями, с речами, автоматным салютом. И не в братскую могилу, а каждого по отдельности. Душевно проводили…
С немцем же дело сложилось не совсем гладко. В военкомате от немца открестились, прямо Крохолёву заявили – сам откопал – сам и бегай. Хочешь искать родственников – ищи. Место под захоронение? Бегай – выбивай. С архивами тоже сам дела утрясай…
Что ж, Крохолёву это не в новинку. Он ведь последние два года только этим и занимался. Если с нашими не захороненными бойцами ещё какое-то понимание у властей он имел, то от немцев все отбояривались, как чёрт от ладана. И вослед Крохолёву пальцем у виска крутили да чёрным копателем называли. Обещали к уголовной ответственности привлечь, если добровольно своё занятие не бросит.
Ну, да мир не без добрых людей. Связался Фёдор Фёдорович с поисковиками. Те давно такими делами занимаются; и опыт наработали, и картотеки кое-какие у них есть: что на наших, что на немцев. И переписка у них с архивами налажена. Сфотографировал жетон немецкий да попросил у ребят помощи.
Ждать долго пришлось. Только в начале декабря пришёл большой конверт из Германии. Из филиала совета поисковых отрядов. Под плотной бумагой конверта с массой печатей и штемпелей оказалось два письма. Одно с официальным ответом, другое личное, от какой-то фрау, наверное, родственницы погибшего немецкого солдата.
Официальную бумагу Фёдор Фёдорович прочитал быстро, словно проглотил. Он умел читать бумаги составленные чиновниками – «воду» он пропускал, информацию впитывал в себя только нужную и важную. А важным было то, что у немецкого солдата появилось имя. И уже только это окупало все Крохолёвские хлопоты.
На прочтение личного письма от незнакомой ему фрау Крохолёву нужен был настрой. И не потому, что он не знал немецкого языка – к письму был приложен русский перевод, просто чужое прошлое – не всегда именно то, что хочется пропустить через свою душу.
Держа в руках конверт, Крохолёв смотрел в окно и тянул время.
А за окном, на подмороженные с вечера и покрытые белой изморозью опавшие листья падал снег. Крупные, пушистые, словно тополиный пух, снежинки падали медленно и тихо. Постепенно, в густой снежной пелене исчезали контуры дальней, затем ближней опушки леса, и уже, ещё утром грязно-серое от бесконечных дождей всполье, радовало глаз лёгкой, безупречной белизны, периной…
Чистота белого снега впитывала в себя тягостную усталость и очищала душу от вязких серых мыслей, навеянных затянувшейся осенней хмарью. Обретшей покой душе хотелось мечтать и строить планы. И эта душа ну никак не хотела сегодня читать письмо чужого человека. Не хотелось ей выходить из чистого тепла и умиротворённости и входить в мир чужих тяжёлых воспоминаний…
Пару раз мигнув, погасла лампочка. Опять что-то на подстанции. Такое здесь случается так часто, что Крохолёв к отключению света давно стал относиться философски. Фёдор Фёдорович немного постоял привыкая к темноте, потом подошёл к старой этажерке, почти на ощупь достал с неё старую керосиновую лампу. Поставил на стол. Снял тонкое пузатое стекло, подкрутил фитилёк, потрогал его пальцами – влажный. С керосином порядок. Нашарив на столе спички, зажёг фитиль. Темнота, вместо того чтобы отступить, ещё плотнее обступила слабый огонёк. И только после того, как Крохолёв, вставил в ажурные пазы лампы стекло и сильнее выдвинул горящий фитиль, темнота неохотно, но отступила от стола.
Фёдор Фёдорович, присев на скрипящий табурет, вскрыл письмо…

3.

За окном, натужно воя, становясь всё ближе и громче, затянул песню автомобильный двигатель. Потом резко затих. Во дворе, забрехал пёс.
Пёс у Фёдора приблудный. Как-то, в начале лета, вышел этот пёс на копающегося в старых траншеях Крохолёва, да так целый день за ним и проходил. Ну, а когда пришли домой, Фёдор Фёдорович посчитал грехом для себя, не впустить пса во двор. Помощник всё-таки. Брехлив был пёс, но не злобив. Хорошая замена электрическому звонку, за неимением оного.
Вот и сейчас пёс лаял только для того, чтобы обозначить чьё-то присутствие у ворот дома.
Крохолёв накинул на плечи поношенную стёганую телогрейку и вышел к воротам. Напротив дома стояло городское такси. У ворот высокий, старый, сутуловатый человек в шляпе и демисезонном пальто.
«Здравствуйте!».
«Здравствуйте».
«Извините за беспокойство, но мне сказали, что в именно этом доме живёт Фёдор Фёдорович Крохолёв. Я не сильно ошибаюсь?».
Неповторимый южный говор выдавал в говорящем уроженца украинских степей или близких к ней областей.
«Да нет, не сильно ошибаетесь. Я Крохолёв. Чем обязан?».
«О! Мне очень приятно, что вы так быстро нашлись. Вы, знаете, я сын Иосифа Красовского. Нам сказали…».
«Кого?»
«Иосифа Красовского. Красноармейца. Так в извещении написано, извините, в письме. Нам сообщили, что вы нашли его, то есть не его, то есть прах его, то есть, ну, да, вот, и ищите родственников. А у нас был адрес другой, нас долго искали, потом, пока мама из Израиля прилетела, она так папу ждала… Да ещё заболела…».
Приоткрылась дверь таксомотора, и едва видимый из темноты и снега водитель прокричал: «Так мне ждать, или могу ехать? Определяйтесь быстрее!».
Крохолёв распахнул перед стариком калитку: «Входите» - затем, не оборачиваясь, буркнул в сторону машины: «Свободен!».
Хлопнула дверца, скрежетнул рычаг переключения скоростей и такси скрылось в сырой пелене снега.
Старик сильно волновался и видимо от этого всё время говорил и говорил, путаясь в словах, падежах и склонениях…
«Вы знаете, мама сказала – я приехала сюда умереть. Она сказала – если Ёся здесь – зачем я там? Я знала, что Ёся вернётся. Он обещал. Она никогда не верила, что он пропал без вести. Она говорит – так не бывает. Ёся сказал – вернётся, значит, Ёся вернётся. По другому пути нет. Вы знаете, папе было всего девятнадцать, а маме и того меньше. О, она его боготворит! Всё что у мамы было хорошего – это папа. Они прожили вместе меньше года, но папа успел меня поцеловать. Мама говорит – очень многим такого счастья не довелось испытать. Маме почти девяносто, но разумом она совсем молодая…».
«Извините, прерву – вас-то как зовут?» - Крохолёв едва успел вставить эту фразу в поток слов позднего гостя.
«Меня? Я не представился? Ох, извините. Я очень волнуюсь. Я никогда не видел отца – Боже, что я говорю? Я видел его, но я был мал, и я ничего не помню. Совсем ничего. Мне было чуть больше месяца. Что я могу помнить? У нас дома есть только одна его фотография, ему на ней лет девять, не больше…»
«Зовут-то вас как?» - Крохолёв опять едва успел вставить в поток слов свою фразу.
Старик застыл на ступеньке крыльца и недоуменно посмотрел на Крохолева. Было такое ощущение, что этот старый человек не совсем ориентируется в пространстве. Вернее в данный момент совсем не ориентируется. Потому как складывалось впечатление, что он реально думает за дверью избы встретиться со своим отцом. По крайней мере, Крохолёву так показалось.
Старик, словно сбрасывая с себя оцепенение, покачал головой: «Да-да, извините. Меня зовут Аркадий Иосифович. Профессор. Математик. Сын…».
«Чей вы сын я уже давно понял. А теперь, Аркадий Иосифович, может, в дом войдём? Там под чаёк обо всём и поговорим? Вы не против?».
«Ну, что вы».
Пока старик копался в сенях, отряхиваясь от налипшего снега, и переобувался в поданные Крохолёвым тёплые домашние катанки, Фёдор Фёдорович подкинул в почти прогоревшую печь поленьев, принёс из сеней сало и квашенную капустку.
Мигнув пару раз, словно сомневаясь – стоит ли? – вспыхнула лампочка под цветастым абажуром и Крохолёв погасил керосиновую лампу. Но убирать её со стола не стал. Мало ли – ночь только начинается.
«Чаю?».
«Вы знаете, не откажусь. Не люблю сырую погоду. Когда сыро – мне всегда минорно на душе и зябко. А Вам?».
«Да тоже не очень. К чаю…?» - Крохолёв сделал паузу и выжидательно посмотрел на Красовского.
«Что, простите, не понял?».
«Ну, для сугреву – водочки, коньячку?».
«О, рюмочку коньячку, было бы очень любезно с Вашей стороны».
К коньячку у Крохолёва лимончика конечно не нашлось (откуда в этой глуши в начале зимы лимоны?!), так что, закусили салом с чесноком и капусткой. Уж чего-чего, а сала-то да капусты у Крохолёва было вдоволь. Крохолёв только про себя слегка удивился – еврей, а сало ест. Хотя кто их там разберёт – кто что ест, а кто что не ест. Не мусульманин ведь – вот те точно – сала ни-ни…
«Аркадий Иосифович, вот Вы всё – мама, мама, а где она?».
«Ах, да, я же Вам не сказал – мама в гостинице, на вокзале осталась. Она очень слаба. Я её с моей младшей дочерью Софочкой устроил в гостинице. Кстати, очень приличная у вас гостиница, и персонал обходительный. А сам я не утерпел, да и везти маму в неизвестность не хотелось. Вроде я на разведку к Вам приехал. Я, если честно, до сих пор сомневаюсь, моего ли отца нашли. Время-то сколько прошло…».
«Ваш ли это отец, Аркадий…э-э-э, Иосифович, можно просто Аркадий? Вот, Ваш ли это отец – я сказать не могу, но что это Красовский Иосиф Давидович, 1923 года рождения – точно».
«Да-да, Иосиф Давидович… Назвал ли его кто-нибудь хоть раз по отчеству? Ведь ему было всего 19 лет…».
Крохолёв поднял глаза на замолчавшего Красовского. Аркадий Иосифович отрешённо смотрел куда-то в угол комнаты, а потом, не отведя взгляда от чего-то своего, только ему видимого, спросил: «Фёдор Фёдорович, а вы не знаете, как это произошло?».
Фёдор уточнять что такое это - не стал, и так всё было понятно.
«Как было в точности – кто теперь скажет, а предположить могу. Судя по архивным документам – в ночь с 12 на 13 апреля 1942 года в разведку они ходили, за языком, я думаю. Группой. Восемь человек. Все пропали без вести. Как уж там у остальных сложилось – не знаю, и гадать не берусь. А ваш отец и его напарник Алексей Гудков тащили языка в наши траншеи. Значит, первую часть задачи группа выполнила. Да потом видимо что-то не так пошло. Вот пацанов-то, а ваш отец и Гудков младшие в группе были, и отправили с языком к нашим, а остальные прикрывать остались. Да и тут что-то не срослось, не сложилось. Не вышли они к нашим. Видать под артобстрел попали. А наших ли орудий, немецких ли – кто его знает. На войне оно ведь по всякому бывает… Так в ночном бою они и погибли. На нейтральной полосе…».
Крохолёв замолчал. Красовский тоже сидел молча. Видимо пытался представить всю картину ночного боя.
Фёдор Фёдорович наполнил рюмки.
«Помянем».
После пары выпитых рюмок коньяка, у Красовского, порозовели щёки и нос, появился живой блеск в глазах.
«Вы знаете, Фёдор Фёдорович, после письма из военкомата, о том, что нашёлся папа, я ощутил, что у меня образовалась полноценная семья. Мне уже очень много лет, и рос я в любви и ласке, но ощущение семьи появилось только теперь. Полноценной семьи, где есть мама, папа, дети, внуки. Появилось какое-то ощущение прочности, основательности.
Вы знаете, у папы старая еврейская семья, со своими традициями, понятиями о жизни, чести – и все члены этой семьи, после известия о том, что папа пропал без вести, не то чтобы обвиняли маму в произошедшем, да и как можно обвинять за войну? – но как-то отринули её от себя, отдалили от семьи. А у мамы, кроме меня - никого. Кого-то Гражданская забрала, кого-то тиф, а сестру её и мать – лагеря. Вы же знаете, тогда от некоторых семей и вообще никого на этом свете не осталось. Времена такие…
После смерти папы мама так и не смогла стать для его семьи своею. Даже имея ребёнка от него. Такое тоже бывает. Не хочу я никого в этом укорять, а уж тем более обвинять, да и хотел бы - обвинять-то некого – все уже покинули этот бренный мир …
Вы представляете, маленькую хрупкую женщину, в восемнадцать лет ставшую вдовой, с ребёнком на руках, без профессии, без средств к существованию, в огромной холодной воюющей стране? Я думаю, ей было страшно. Моя мама святая женщина. Нас спасло её знание языков. Она уже тогда знала три языка, кроме русского. Особенно тогда пригодился немецкий. Она знала его в совершенстве. Если бы не это – мы бы не выжили. Начальник большого конструкторского бюро, где мама работала переводчиком, маму не переносил на дух, но так как никто, кроме мамы так хорошо не знал немецкий язык, особенно технический перевод - он её терпел, но всё время старался унизить, обидеть, не доплатить. А маме не куда было деться, и она терпела этого деспота…».
Крохолёв кивнул головой: «Знакомо. У нас на Руси никогда не обходится без уродов. Таких начальников хоть тогда, хоть сейчас - пруд пруди. Их хлебом не корми - им бы лишь бы над людьми поизмываться».
«Вы знаете, Фёдор Фёдорович и не на Руси тоже. Я бывал во многих странах, и давно для себя понял – плохих народов не бывает, бывают плохие люди. Мы тоже часто о своём племени говорим – и среди евреев есть жиды. Что уж ждать-то от чужих…?».
И помолчав, продолжил: «Я вот всё думаю, думаю, всю свою жизнь думаю и не могу понять - почему, зачем в какой-то грязной воронке, слякотной апрельской ночью в одно мгновение погибают три молодые жизни? Кому это нужно? По какому такому праву три разных национальности в одно мгновение лишаются самых хороших, самых добрых, самых умных, самых красивых своих детей?! Самых-самых, потому как близких, своих мы всегда считаем самыми-самыми… И я верю, что так оно и есть. Потому что мы их любим, а любимые всегда самые-самые… И почему кто-то, не Бог, не сын его, не дух святой, а именно кто-то, безымянный, безликий кто-то, имеет право?! – забирать от нас наших любимых?!».
Помигав, словно прощаясь, в очередной раз отключился свет. Крохолёв запалил керосиновую лампу.
«Тут, Аркадий, такое дело, как раз в лад твоим раздумьям будет, письмо я нынче из Германии, от племянницы того немца, что с твоим отцом нашли, получил. Задело меня кое-чем это письмо. Нехорошо задело. А может перевод такой. Я так понимаю, ты немецкий знаешь? Вот и ладушки, прочитай это письмо в оригинале, а потом что прочитаешь, мне и озвучишь…».

4.

Уткнувшись головой в освещённый керосиновой лампой круг стола старый человек медленно, не отрываясь, ни на что не отвлекаясь, читал письмо незнакомой немецкой фрау.
За окном занесённого снегом домика обиженно поскуливала лёгкая метель, да ветер, время от времени, стучал плохо закреплённым листом железа по навесу над крыльцом.
Крохолёв подкинув в прогоревшую печь поленьев, поставил на плиту большую кастрюлю с водой. И гостю после дальней дороги перед сном ополоснуться, да и посуду на утро грязной не гоже оставлять. А холодной водой - какое мытьё?…
Мерно тикали ходики, монотонно отсчитывая минуты.
Управившись с печью и водой, Фёдор Фёдорович принёс из сеней старый рыболовный ящик и, запалив над табуретом свечу, занялся снастями. Скоро перволёдье, самая пора рыбалить. В местных затонах щучки-челночки да окушки по первому-то льду очень уж хорошо берут…
Но вот Аркадий Иосифович выпрямился над столом. Отодвинув от себя машинописные листы, откинулся на спинку стула. Снял очки, помял пальцами переносицу.
«Перевод, уважаемый Фёдор Фёдорович, здесь не при чём. Перевод хороший, профессиональный, без искажения мысли и смысла написанного. А вот то, что вас задело – я, видимо, понимаю. Интересно фрау дело поворачивает…».
«Во-о-т, Аркадий, свет Иосифович, во-о-т, и меня зацепила эта фрау!».
Крохолёв подошёл к столу, взял письмо и поднёс его к глазам: «Ишь, как пишет, мол, у дяди моего Густава Шрёдера, останки коего вы нашли, жив брат младший – Гюнтер, но мы ему – они ему, не сообщали об этой находке; так как дядя Гюнтер очень любил своего брата и ненавидит русских за то, что они его убили. И поэтому она просит в дальнейшем не афишировать – вот и слово-то какое нашла! – не афишировать факт находки останков. И просит она сохранить останки горячо ею любимого дяди до принятия семьёй решения о дальнейшей их судьбе…
Вот такой, значит, поворот! Получается, ихней, горячо любимый дядя Густав, пришёл непрошенным, незваным на нашу землю, и не просто так, а с автоматом, начал убивать всех от мала до велика, сжигать наши дома, города, насиловать наших женщин, да вот невезуха – погиб! И виноваты в его гибели русские! Такая вот логика. Голая констатация – русские убили Густава. А что, как, и зачем он вообще в России оказался, кто его сюда послал – всё это опускается, как к факту гибели не имеющее отношения. Всё просто – русские – убийцы. Ну, а гордый немецкий народ с убийцами дела не имеет…
Да, и ещё одна деталь, это уже не из письма, из архивной справки – Густав этот служил в батальоне трофейных орудий. То есть, из наших же пушек, нашими же снарядами, наших же ребят и убивал. И вернее всего его же батарея, и наших разведчиков, и этого Густава и накрыла…Такая вот история…».
Крохолёв поднял глаза на Красовского. Аркадий Иосифович ничего невидящим взглядом смотрел на огонь лампы.
«Аркадий, что с вами!?».
Профессор моргнул веками, выходя из оцепенения: «Из наших орудий, нашими же снарядами… А ведь вполне может быть, что снаряды эти матери погибших ребят и делали. В жару и мороз, и днём и ночью, чтобы только сыновей спасти. А оно вот как получилось… Страшно-то как, страшно-то как, и горько…» - помолчав, добавил: «Ну, а мёртвых Густавов, и живых Гюнтеров пусть Бог судит. Какие мы с вами, Фёдор Фёдорович им судьи. Всё уже рассужено – кому жить, кому в земле тлеть, кому ненавистью исходить…».
Слушая Аркадия, Крохолёв вдруг отчётливо понял, что сейчас в мире на одного малахольного стало больше, так как нет в этом человеке ни мести, ни злобы, ни ненависти, только память… Память и боль.
0

#18 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 10 ноября 2012 - 18:43

В основе сказки старинная бурятская легенда

Непослушная красавица

Говорят, что в старину, дети послушнее были, родителям не перечили, в согласии с ними жили. Так вот, расскажу я Вам сказку одну, а может и быль, а Вы уж сами решите, так ли это.
Будете в Сибири, не поленитесь, поднимитесь по отрогам хребта Хамар-Дабан на одну из высоких вершин и оглядитесь вокруг. Откроется Вам такой простор и красота неописуемая – дух захватит! Куда ни глянете – тайга, тайга без конца и края, на гольцах снег да лёд лежит, и только далеко на север – гладь голубая. Это седой Байкал.
Кто морем его зовёт, кто озером. Морем, потому как огромен он и живность морская в нём живёт – тюлени, а озером, потому как вода в нём пресная, чистая, и, до ломоты в зубах, вкусная.
Так вот, давно это было. Когда ещё ветра, моря, реки, озёра, горы говорить умели и имена имели.
Жил богатырь Байкал и была у него дочка красавица Ангара. И уж така пригожа, уж така добра – женихи за ней табуном ходили.
И было у богатыря Байкала четыре друга-ветра – Култук, Баргузин, Иркут и Ольхон. Дружно они жили, весело, могли, ну как у мужиков водится, и пошуметь в тайге, и волной крепкой о скалы поиграться. А Ангара иногда скучала – забавы отцовых друзей ей не нравились, а женихи, что сватались – не по сердцу были.
Богат был Байкал – триста тридцать три реки и речушки в него впадали, а уж ручьям и ручейкам и счёта нет. Тайга его соболями да куницами богата, воды знатным омулем полны, да и другой рыбы не меряно.
Так, что Ангара невеста с большим приданым была. Да вот и на выданье красавица, а жениха сердешного всё нет и нет.
Но вот однажды, из морей Северных, путями неизведанными, объявились на Байкале зверушки невиданные – тюлени. Много чего дивного рассказали они Байкалу.
И так они ему понравились, что предложил он им поселится в его водах навечно.
А красавица Ангара была очарована рассказами тюлений о молодом богатыре Енисее, о красоте его и пригожести, да так очарована, что дрогнула сердце молодушки.
И не гоже вроде девице первой к парню со словом нежным обращаться, да отправила она к Енисею с приветом двух самых быстрых тюленей.
Истомилась Ангара ожидаючи ответа.
Уже отец, Байкал, стал замечать, что дочь его в пол уха слушает да не в лад отвечает,
да и на стол, что и не прошено, подаёт, да всё косу свою из ручьёв да ручейков свитую теребит и переплетает.
Да не влюбилась ли часом дочка?
Да вот только в кого - никак не поймёт. А дочка на отцовы вопросы не отвечает, только смотрит задумчиво и молчит. И отправил Байкал своих друзей-ветров разузнать, что за друг сердешный у дочки объявился. И кинулись ветра по четырём сторонам света высматривать да выспрашивать.
Ещё и тюлени, Ангарою посланные, от Енисея не вернулись, а уж ветра Байкалу о богатыре Енисее всё обсказали. Обмяк сердцем Байкал – по нутру ему жених пришёлся.
Отправил он гонцов-ветров к Енисею с приказом, чтобы тот пред очи его предстал. Да промашка вышла. Выслушал с почтением Енисей гонцов и сказал, что по нраву ему красавица Ангара, но по приказу ходить к кому-либо он не станет, потому как родом он не менее знатен, чем Байкал. С тем гонцы и отбыли.
Взъярился Байкал на такой ответ! Разбушевался – не подступись! Волны его ломали скалы и валили прибрежную тайгу, звери в страхе бежали от берегов на сотни километров, земля уходила под воду! Даже друзья-ветра много дней не решались другу на глаза показаться. Что уж о дочке-красавице говорить. Заточена была Ангара в темницу сырую, со строгим наказом забыть друга сердешного. И пока не одумается – век ей света белого не видать! Грозен батюшка-Байкал.
Да только где уж старому с молодыми-то сладить.
Упрям был Байкал, но и дочь его Ангара упряма была не менее. И как бы Байкал не ярился – на своём стояла.
Тюлени, гонцы верные, как челноки рыбачьи, слова любви и нежности до сердец влюблённых доносили.
И добра вроде дочке отец хотел, а всё как-то не так случилось. Ежели добро силой впихивать, разве ж это добро?
Долго Байкал скалы в ярости ломал, да так, что и не заметил, как, под горячую руку и у сырой темницы стену проломил – и убежала от гнева отцова красавица к другу сердешному.
Байкал с Енисеем так и не примирился, а дочку давно простил. Отец хоть и горяч да отходчив. А Ангара с Енисеем уж, сколько веков в любви да согласии, обнявшись, несут свои воды к морю Карскому, да и до океана Ледовитого доносят…
А Байкал нет-нет, да и вспомнит обиды свои старые и так волной разыграется, что трясётся земля и тайга прибрежная на много вёрст в округе.
Так, что, скажу я Вам, что во времена далёкие, что в нонешние, вырастают дети
и часто не берёт их мир с родителями.
Да может оно так и надо?…
0

#19 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 28 июля 2013 - 10:15

Андрей Растворцев

Лорд

Ну, не мог этот пёс учуять меня. Не мог! Потому, что не было меня в нише между пилястрой и парадным крыльцом. Не было. Нет, я стоял там конечно, но не в физическом смысле, а фантомно, бестелесно. Или, как говорят, я был в астральном теле. А, ни фантомы, ни астралы ничем не пахнут.
Только вот пёс об этом видимо не знает. Стоит под мелким дождём, склонив голову на бок, и внимательно меня рассматривает. И, чувствуется, я ему чем-то не нравлюсь, так как пёс нет-нет да скалит зубы, подёргивая брылями. Его раскатисто-утробное: «Р-р-р…» - настроение мне не поднимает.
Говорят, человек – высшее существо. Ага, как же! Вон их, сотни мимо меня прошли и ничего, а первый же облезлый пёс учуял, и скалится на меня, словно я дичь загнанная.
«Пшёл отсюда!».
Пёс для приличия отступил на шаг назад, словно сделал мне снисхождение – ой, боюсь, боюсь! – и продолжил неприязненно меня осматривать.
Нет, ну, это вообще ни в какие ворота! Столько лет я мечтал хоть на час, хоть на миг вернуться в этот немыслимо уже далёкий год, зацепить, ухватить, вдохнуть в себя хоть каплю ощущений из моей юности, бесшабашной молодости, и на тебе! – псина дворовая, псина, по временной шкале и нет уже которой – весь праздник мне ломает!
«Слышь, ты, Джульбарс облезлый, вали отсюда! Не вкусный я. А, для тебя сейчас и вообще меня нет. Понял? Нет меня. И ты меня не видишь и не слышишь».
«А если я тебя не слышу, что ты мне тут команды отдаёшь?».
«Что-о-о?!» - если сказать, что я был удивлён – это не сказать ничего. Я был раздавлен.
Это облезлый монстр ещё и говорит…
«Ты кто, чудо мокрое?! Хотя мне начхать, кто ты есть – у меня мало времени, а успеть я должен много. Так, что, давай – вали отсюда по своим собачьим делам, а я пойду по своим. Лады?».
Пёс обнажил клыки: «Р-р-р…».
«Что ты всё «р-р-р», да «р-р-р»?! Ты же всё равно не можешь меня укусить – не за что, тела ведь нет у меня. Нет, оно есть, конечно – но оно сейчас не здесь, а чего нет – укусить нельзя. Да и напугать, то чего нет - тоже проблематично. Так что – свали, куда там тебе надо, к подруге твоей Жучке, что ли - не порти мне праздник».
«К Матильде».
«Что к Матильде?».
«Подругу мою Матильдой зовут».
«Ну, вот и славненько – вали к своей Матильде. Заждалась, небось?».
«Не, только пять минут, как расстались. Да и надоела она мне. Корчит из себя чёрте кого. Фифа стриженная».
«Нет, ну, ты наглец! Я-то тебе зачем?! Ну, не к Жучке-Матильде, к другу Шарику сходи, за жизнь там с ним полайте, на луну повойте… Короче, не привлекай ко мне внимание. Я здесь инкогнито. Тайно. Ненадолго».
«А как можно к пустому месту внимание привлечь? Тебя же нету?».
«Тузик, или как там тебя! Есть я, нет меня – не твоё собачье дело! Иди, куда шёл! И иронию свою – при себе оставь, а то будет тебе «пустое место». Умник!».
«Ругайся, я не злопамятный. А где твоё тело, если мне приспичит его покусать, я знаю. Вон, в той общаге, через дорогу. Это ты где-то там, я даже не знаю где – большой и вальяжный, а здесь ты худой, костлявый и голодный больше, чем я. И пахнешь ты, как и все студенты – дешёвой столовкой, сигаретами «Прима» и красным креплёным вином. Короче – тошнилово. Так, что фантом ты, астрал ты – сейчас, в этом времени и месте, ты пахнешь именно этим временем, и не учуять это не возможно. Ты же говоришь, что в юность хотел попасть, ну, вот ты в неё и попал. Так, что не удивляйся, если тебя будут облаивать все пробегающие мимо собаки».
«Ты, что, Лема или Бредбери начитался?! Какие запахи, от того чего нет?!».
«От тебя, тело которого там, в том другом времени – запаха нет. От тебя, в этом времени, даже если тело просто фантом – есть».
«Слышь, псина, ну что я тебе сделал? – шёл бы ты…».
«А вот этого не нужно. Мы же интеллигентные создания, зачем нам лаяться? Я ведь и помочь тебе могу. Ну, типа гидом быть в твоей молодости, вроде как по местам боевой славы. Я же тебя и друзей твоих из этой общаги – всех знаю. Хочешь, проверим?».
«Ну».
«Видишь, парень из общаги вышел, во-о-н тот, что в арку пошёл? Видишь?».
«Вижу. Хочешь сказать, что я с ним учился? Так я тебе точно скажу - не учился. И знать его не знаю».
«Что учился ты с ним – я и не говорил. А вот, что ты его не знаешь, я бы поспорил. Да, что с тобой спорить – тебя же нет. Короче. Это Коля Лаптев. Он в соседней комнате жил».
«Коля?! Точно?! Я же Колю хорошо знаю. В смысле знал. Как-то он нас, нашу комнату, медвежатиной угощал. Он откуда-то из лесов дремучих. Хороший парень был. А мы ему соль в чайник как-то по ошибке засыпали. А это точно, Коля?».
«Точно. Можешь не сомневаться. Те медвежьи кости я за вами догрызал. Мои-то зубы крепче ваших будут. Где там Коля в вашем времени, я так понимаю, не знаешь?».
«Нет. Не знаю. Да я о многих ничего не знаю…».
«А вон, видишь, две девчонки у старого тополя стоят? Ту, что справа, помнишь?».
«Мог бы и не спрашивать – помню. Сколько живу, сколько жить буду – помню и буду помнить. Красивая, да?».
«Ну, на мой вкус…» - пёс закатил куда-то к небу глаза.
«Не наглей, псина! На мой вкус, на мой вкус! Я тебя о твоих вкусах не спрашиваю. Эта девочка самый светлый человечек, из тех, кто на моём пути встречались. Может, я и пришёл сюда, чтобы её увидеть…».
«Сложилось у вас?».
«Нет».
«Что так?».
«Да чёрт его знает. Стыдно было мне перед ней нищим быть. Ни в театр, ни в ресторан…».
« А она что же – всё это требовала?».
«Да нет… Она меня и нищим любила. Только я так не мог. А просвета выбраться из нищеты тогда ещё не было видно. Хотя, может, мы просто рано встретились…».
«Ну и дурак».
«Я и не спорю. А ты, знаешь, псина, как раз о её судьбе-то я наслышан. Жизнь её хорошо сложилась: муж, красивые дети, живёт за рубежом, друзья, работа. А связалась бы со мной? Смог бы я дать ей то, что она сейчас имеет…?».
Я замолчал. Пёс тоже не тявкал.
Из дверей общежития вышли трое парней. Высокие. Плотно сложённые. Чувствующие свою силу, оттого нагловато-развязные.
«Этих троих тоже помню. На третьем этаже жили. Имена забыл. А клички помню».
«Я тоже их клички знаю. Они в моей башке навсегда. Гнилые парни. Насквозь. Доставалось мне от них не раз. И не только мне – пара моих друзей дворняг жизни по их вине лишились».
«Рад, что хоть где-то наши мнения совпадают. Кстати, о кличках – как зовут-то тебя?».
«Первый хозяин Лордом звал».
«Из благородных, что ли?».
«Хозяин?».
«Причём тут хозяин? – ты из благородных?».
Пёс недоумённо посмотрел на меня: «Мы ж не в семнадцатом году, чтобы благородия вспоминать. О собаках говорят – породистый. Так вот я в двенадцатом колене породистый. Не видно, что ли?».
«Видно, видно. Что сразу в бочку лезешь? Просто я под дождём не сразу твою породистость разглядел. А почему первый хозяин? – что, ещё были?».
Пёс вздохнул: «Были».
«Ну, а те как звали?».
«Да кто как мог, так и изгалялся. Из самого приличного – Тузик».
«Нет, ну, какой ты на фиг Тузик? Я тебя буду Лордом звать, как и твой первый хозяин. Можно?».
«А, да зови, как хочешь. Мне без разницы».
«Ты это, Лорд, не обижайся на меня. Я здесь тридцать пять лет не был. Хотел на давних друзей посмотреть, по местам, когда-то любимым, пройтись, воздухом юности подышать – а тут ты. Короче, прости, что грубил».
Пару минут пёс, словно размышляя, молча смотрел в сторону ниши. Я, кожей, которой здесь не было и быть не могло, ощущал, что смотрит он на меня.
Затем пёс опустил голову, отряхнулся всем телом от дождя, подошёл и сел у моих ног…

PS. Лорда я похоронил вчера. После нашей, не совсем обычной, встречи прожил он у меня шесть лет. Конечно, все эти годы Лорд не говорил. Собаки не говорят. Был он обычным псом и жил своей обычной собачьей жизнью. Но как он умел слушать…
0

#20 Гость_Андрей Растворцев_*

  • Группа: Гости

Отправлено 26 июля 2015 - 08:52

Андрей Растворцев
Возвращение

1.

Свежевзрытый, разворошенный по самое основание муравейник вариантов для гадания не оставлял – мишка-медведь муравьиными яйцами угощался. Совсем-совсем недавно. Хотя осень в этом году урожайная: грибы-ягоды, травы-коренья, шишка кедровая уродились знатно и медведь сейчас сытый, нагулянный – ни один, даже самый зажравшийся медведь, лишать себя удовольствия полакомиться муравьиным деликатесом – не станет. Десерт, он и в Африке – десерт.
Теперь понять бы, куда этот лакомка после десерта подался? – вверх по распадку или вниз? Что с сытым медведем, что с голодным встречаться не было ни какого желания. Иди, угадай, что у косолапого на уме…
Думать долго не пришлось. По противоположному крутому склону распадка, смешно потряхивая грузным задом, подпрыгивая между камней, упираясь в склон сильными лапами, поднимался крупный медведь.
Видимо, после десерта, косолапому захотелось пить, и он спустился на дно распадка, где с гольцов бежала река с чистейшей ледяной водой. Утолив жажду, направлялся теперь через гарь в сторону кедрового стланика. Значит, не по пути. И, слава Богу.
Сашка Сазонов, для друзей просто Сазон, закинул ружьё за плечо. Отёр о штаны, почему-то вспотевшие, руки. Медведи только в мультфильмах добродушные зверушки – в жизни подлее зверя нет. Волк и тот честнее. От волка всегда знаешь, чего ждать. Медведь же – непредсказуем.
Сазона сегодня жена в тайгу выгнала – их шестилетки двойняшки, что-то не то съели, вторые сутки с горшков не слезают, вот жена за баданом Сашку и отправила.
При всякой неустроенности с животом – лучше настойки из бадана – нет. Враз всё вяжет. Вот только бадан не близко от села растёт. Километром семь по дороге-щебёнке, а потом ещё и в гору километра три. Но тут уж никуда не деться – здоровье детей важнее любой усталости.
Неожиданно для самого себя Сашка коротко хохотнул - если бы сейчас лоб в лоб с медведем встренулся – не только бы детям бадан-то понадобился. Да и штаны чистые были б не лишними…
Ещё минут десять неспешной ходьбы и под старыми кедрами, по обе стороны тропы стали попадаться единичные кусты бадана, а затем и целые россыпи. Сашке пяти минут хватило набить листьями лесного лекарства небольшой рюкзачок. Затем наполнил спелой черникой пластиковую двухлитровую бутыль с обрезанным горлом. Жене подарок. Теперь можно и перекусить, а там и домой.
Сорвав пару бадановых листьев, вытер их внутренней влажной бархатной стороной руки, достал из мешка тормозок.
Малосольные огурчики с картохой «в мундире» - что ещё нужно для лёгкого перекуса? Чай из термоса на брусничном листе настраивал на философские размышления. Оглядывая кедры, Сазон прикидывал – хорошая шишка в этом году будет или так себе. По тому, что видел, выходило – шишка будет хорошая. Только, чтобы колотом её брать ещё чуток подождать нужно - веточка, которой шишка к лапам кедровым крепится ещё сыровата, живая. А лезть наверх, на каждую кедрину за шишками – это для пацанов…
Но долго философствовать Сашке не дали. Звонко цокая по каменной россыпи, на поляну перед кедрами выскочил крепкорогий гуран. За ним шесть козочек. Но Сазон даже к ружью не потянулся. Зачем? - ружьё у него не для охоты, так, для душевного равновесия. Тайга всё-таки. А в тайге чего только не бывает…
Не удивившись, не шелохнувшись, Сашка неспешно, с лёгким хлюпаньем, продолжал потягивать чай. Гуран, склонив голову набок, круглыми глазами с вертикальными зрачками смотрел на человека. Гурановский гарем выглядывал из-за спины вожака. Игры в переглядки первым не выдержал гуран. Он опустил голову и стал спокойно щипать траву между камней. Тем же занялись и козочки.
Дикие козы – звери пугливые. Очень. Одно непонятное движение воздуха, не говоря уж о хрусте ветки или шуме осыпающихся камней – и нет их. Мгновение – вот они были и вот их нет. Сейчас же козы паслись на открытом пространстве в десяти метрах от Сазона, и ничего их не тревожило. Но, пощипывая и пережевывая траву, каждая, нет-нет да на Сашку поглядывала.
Тяжёлый гул пришёл неожиданно. Ниоткуда. Закачались деревья. Сидящего под кедром Сазона несколько раз ощутимо тряхнуло. Осыпь пошла волной лавины – камни, шурша, и перекатываясь друг через друга, катились в распадок. Небольшой, метра четыре высотой, останец, разваливаясь в воздухе на куски, осыпался к своему подножью.
Густой, всепроникающий гул, сопровождаемый потряхиванием земли, длился недолго – три, от силы четыре минуты. Всё закончилось также неожиданно, как и началось…
Сашка отряхнулся от осыпавшейся хвои, и облепивших его голову осиновых листьев. Встал. Гурана и его гарема нигде не было видно. Под ногами валялось несколько смолистых кедровых шишек.
Землетрясение.
Сазон прикинул – четыре-пять баллов будет. Года уж два как не трясло, а тут крепенько тряхнуло. Байкал-батюшка рядом. Гневается иногда. Но пока, так – только пугает.
Покидав в мешок сбитые землетрясением к его ногам шишки, наладился Сашка домой…

2.

Домой всегда идти проще, даже если и с грузом. Тропа, прячась между деревьями и среди каменных осыпей, тонкой змейкой бежала по узкому хребту горы.
Но даже на такой знакомой, годами хоженой тропе, землетрясение оставило свои следы в виде поваленных сухих деревьев. Часть из них перекрывало собою тропу полностью. Приходилось выписывать круги, чтобы их обойти. Только эти обходы не сильно мешали Сазону. Прошло чуть больше часа, а Сашка уже спустился в распадок.
Посреди распадка бежала река. Припотевший Сазон, скинул рюкзак, опустился на колени, упёрся ладонями в осклизлые камни, и припал к воде. Вода была ледяная и вкусная до умопомрачения. Зубы ломило от холода, но Сашка всё глотал и глотал живительную влагу. Усталость потихоньку покидала тело.
Ну, а от распадка до дома – пустяшное дело. По времени считай, что ничего…
Вот и первые дома, те, что огородами упёрлись в лес. Всё знакомо, всё родное. Но вошедшего в село Сашку вдруг стала тревожить какая-то лёгкая неузнаваемость. Сазонову почему-то казалось, что что-то кругом не так. Во всём, что он видел, было что-то незнакомое, чужое. А когда перешёл мост у стадиона, и вошёл в центр села, с ужасом понял – это не его село…
Точно – это не его село. Это не то село, из которого он рано утром ушёл в тайгу.
Хотя - нет, не совсем не его. Что-то, из того, что он видел, было знакомо, но и многого он не узнавал абсолютно. И не землетрясение тому виной. Землетрясение новых домов и дорог не строит…
Сашка потеряно крутил головой. Он знал, он помнил, куда идут эти улицы, но на улицах этих никогда не было таких домов, а по дорогам не ездили машины, которых он даже в кино никогда не видел.
Проходящий мимо народ на Сашку какого-то особого внимания не обращал. Ну, стоит мужик с ружьём за плечом посреди села – значит, с леса идёт. Чему удивляться?
Зато Сазонов, с надеждой увидеть знакомые лица, растерянно всматривался в каждого проходящего. И не найдя таковых, почти бегом, кинулся по направлению к своему дому.
Дом был на месте. В старом палисаднике цветник. Новое крыльцо упирается в веранду, которой у Сазона отродясь не было.
Перекинув руку через калитку, нащупал щеколду, сдвинул её, и по дощатому настилу пробежал к входной двери. Дверь была заперта. Сашка в нетерпении стал лупить в неё кулаком. Откинулась ситцевая занавеска на окне. Из окна на Сашку глядело испуганное женское лицо.
«Чё вылупилась?! Отворяй, давай!».
Женщина приоткрыла форточку и прокричала в ответ: «Я милицию вызову!».
«Ага, вызывай! Тебя и посадят – чтоб в чужие дома не лазила!».
«Какие чужие?! Это мой дом! И прекратите дверь ломать – я ведь точно позвоню в милицию!».
«Да хоть иззвонись! С каких-таких делов мой дом твоим стал?!».
«Мужчина, вы в своём уме?! Я в этом доме двенадцать лет живу! А вам водку меньше лопать надо! Может, тогда дома перестанете путать!» - женщина захлопнула форточку и скрылась в глубине дома.
Сашка было заорал: «Каких на хрен двенадцать лет?!» - но что-то заставило его остановиться. Помотав, словно спросонья, головой, он снял с плеч рюкзак, ружьё и потерянно присел на ступеньку крыльца.
В окне опять мелькнуло женское лицо.
«Мужчина, а как ваша фамилия?».
«Что, в милицию звоните?».
«Нет, пока. Так как фамилия-то?».
«Сазонов».
«Сазонов?! Вы шутите?!».
«Да какие здесь на хрен шутки. Сазонов я. Александр Сазонов. И дом этот – мой. Батя его ставил…».
Женское лицо в окне пропало. За Сашкиной спиной скрежатнул, отпираясь, замок. Сашка встал. В проёме двери появилась невысокая миловидная женщина, лет сорока.
«А документы ваши можно посмотреть?».
«Я что, двинутый, документы в тайгу таскать? Кому их там предъявлять? Медведю?».
«А почему я вам верить должна?».
«В чём верить? Что Сашка я Сазонов? Так любой сосед подтвердит. Да и документы мои дома, в верхнем ящике серванта…».
«Да нет там никакого ящика, да и самого серванта тоже нет. И соседей тех, ваших – нет. По крайней мере, в ближайших домах. А дом, дом я у вашей жены купила, через два года после того, как вы из тайги не вернулись. Если это действительно вы…».
«Я не вернулся?!».
«Ну, если вы Александр Сазонов – то вы».
«Охренеть! Да я только сегодня утром из этого вот дома в тайгу подался. Часов в шесть. А сейчас?» - Сашка взглянул на часы. Часы стояли: «Сколько сейчас?».
«Без четверти три».
«Вот – девять часов на всё про всё. И как это я не вернулся – если – вот он я?!».
«Не знаю. Только вас здесь не было уже четырнадцать лет. Два года и жена, и власти, и друзья вас искали. А потом ваша жена продала дом и уехала из села. Куда – я не знаю».
«Как это уехала? А я?».
Женщина пожала плечами. Глядя на Сашку, постояла молча. Затем отошла от дверного проёма: «Заходите. В доме и поговорим».
Сашка, подхватив рюкзак и ружьё, шагнул в избу…


3.

Если снаружи Сазон дом свой, даже с переделками, но узнал - внутри же не узнал ничего. Дом был полностью перестроен. И за девять часов Сашкиного отсутствия, такое - произвести невозможно. Видно было, дом давно обжит другими людьми…
Новая хозяйка дома оглядывала Сашку, Сашка оглядывал дом. Ни-че-го в доме не напоминало о бывших хозяевах. А уж когда Сазон наткнулся взглядом на большой цветной календарь, висевший в простенке, ноги перестали его держать. Он не присел, он просто рухнул на стул, уронив и рюкзак, и ружьё. Обернувшись к хозяйке, он, ничего не произнося, тупо тыкал рукой в сторону календаря, в год указанный на нём. Правда-а? Хозяйка, тоже молча, кивала в ответ. Правда…
Тикали ходики на стене, потерявшись между занавеской и оконным стеклом, монотонно и надоедливо жужжала муха…
«Александр, чай будете?».
«А?».
«Я говорю – чай будете?».
«Да-да, спасибо…» - Сашка оторвал глаза от пола: «Как же это? А? Где я был столько времени? Как это всё возможно…?».
Потом, внимательно посмотрев на хозяйку, спросил: «Вы здешняя? Что-то мне ваше лицо вроде как знакомо…?».
«Прохорова я. Таня Прохорова. Мы жили…» - Сашка хозяйку прервал: «Я помню, где жили Прохоровы – возле пекарни. И Татьяну помню – она в нашей школе учительствует. Ей лет двадцать пять. У них, с Иваном Бекетовым, свадьба осенью будет…».
«Да. Это я. Сегодня - Татьяна Сергеевна Бекетова. Преподаватель младших классов. А девичьей фамилией назвалась, чтобы вам проще вспомнить было. А свадьба у нас той осенью и была. Иван тоже не раз в тайгу с мужиками ходил – вас искал…».
«Это хорошо, что я вас помню. Может, и всё остальное вспомню. Ну, не может же быть так – раз, и не помнит человек ничего! Не может так быть!».
«Может, Саша, может…».
«Как это – может?! Ну, и где, по-вашему, я был?!».
«Вас – нет. Вас нет на этом свете…».
«Как это…?».
«Через два года, как вы пропали, мальчишки в кедрач ходили, и у дальней осыпи старое костровище нашли, рядом мятый термос, а чуть дальше, под кедровым стлаником кирзовый сапог, точно такой, как сейчас на вас. С останками ноги. Ваша жена опознала останки по портянке из байковой детской пелёнки…».
«Да-да, ребятишки подросли, пеленок много осталось – вот, я их на портянки и приспособил. Люблю кирзу – нога дышит… Да, и костровище, о котором вы говорите, помню. Но оно – не моё. Я сегодня костёр не разводил. Чай из термоса пил. На брусничных листьях настоянный…».
Сашка замолчал, потом криво усмехнулся: «Значит, похоронили. Ногу и термос. Спи спокойно наш друг и отец…».
«Ну, зачем вы так…».
«А как?! Как ещё?! Нашли, опознали, похоронили, дом продали и умотали куда подальше. А я? А мне что теперь делать?! Ведь вот он я – живой, только без памяти?! Мне куда податься?! У всех – всё хорошо, все при месте и деле, а я? Мне что теперь – опять пропасть?! Четырнадцать лет коту под хвост! Детям моим по двадцать лет! А мне самому двадцать девять! Это как?! Как с этим жить?! А может та нога – не моя?! А вы уж меня и отпели. И могила, значит, есть? И показать её можете? Если уж все меня помянули – я тоже желаю помянуть. Так покажите?».
«Ой, не знаю. За столько-то лет кладбище так разрослось… Муравейник».
«Как вы сказали?! Муравейник?» - у Сашки, словно, что-то щёлкнуло в мозгу. Он всё понял. Он ошибся! Ошибся изначально!
Разворошенный до основания муравейник. Медведь, поднимающийся из распадка в гору. Это был не тот медведь! Не тот, что разорил муравейник! Любитель муравьиных яиц, всё время был у Сашки за спиной, рядом. Говорят же – в тайге подлее зверя, чем медведь, нет! И сыт ведь был, и не подранок, а на человека позарился. Дождался, пока Сашку чайком разморит и заломал. А потом, затащил в стланик, подождал пару дней, пока Сашка протухнет, а по жаре это дело быстрое, и сожрал. Тварь! И не подавился же!
Сашку трясло, как днём при землетрясении. Землетрясение!?
«Таня, землетрясение было сегодня?».
«Было. Посуда звенела, и люстра ходуном ходила. Года два уж не было, видать сегодня за передышку отыгралось. Что-то уж больно сильное. А что?».
«И у меня там, в горах тоже сегодня трясло. Может, тряска эта, как-то с моим появлением связана? Ну, там – сдвиг во времени, разлом какой? Ну, короче – я не физик, только чую, что-то нарушило течение времени. У меня там, у вас – здесь. Вроде и там реальность, и тут реальность. А я сразу в обоих?! Не правильно это. Если уж нет меня на этом свете – то уходить мне надо. Не должно пришедшим чёрте откуда ломать жизнь живущих здесь без меня».
«Что ж вы сразу – уходить-то! Кто сказал, что ваше возвращение временно?! Может это не вас, а нас по временной шкале сдвинуло?! Что плохого для вас в том, что что-то во времени нарушено! Может, и нет какой-то другой реальности?! И хорошо, что вас, как вы говорите оттуда, выплеснуло. Не на два же века вперёд или назад. Разлом только чуть сместил вас по времени. Радоваться нужно – живы. Свет белый перед вами. Близких своих найдёте. Зачем уходить? Куда уходить? И вообще, что вы знаете о том, как уходить?! Зачем добивать близких – только нашёлся и снова оплакивать?!».
«Мне двадцать девять. Жене моей двадцать шесть. Было. Теперь – сорок. Да ещё если замужем? А что? – она у меня очень даже ладная. Что ей хоронить-то себя? Детям по двадцать. Они у нас двойняшки. А если у них уже свои дети?! Не удивлюсь - девчонка-то у меня растёт ох, и шустрая. Так, что я – двадцатидевятилетний дедушка?! Или время мне враз года приплюсует и мне сразу – бац – сорок три?! А прожить мне их – эти четырнадцать лет – по статусу не положено? Что? – что упало, то пропало?!».
«Саша, у вас очень много вопросов, на которые никто вам не ответит. Нужно просто – жить. Просто начать жить».
«Кем жить?! Откуда начинать? Кто во всё это поверит?! Нет уж – у вас своя жизнь, у меня своя. Пусть она и закончилась четырнадцать лет назад…».
Сначала едва слышимый, тихий, но постепенно всё усиливающийся гул наполнил собою дом. Зазвенела посуда, стала раскачиваться люстра.
«Видать за мной. Или как?» - Сашка взглянул на Бекетову: «А вы говорите – начинай жить…».

4.

Гуран насторожился. Высоко вытянув шею, уткнув рожки в небо, он что-то пристально рассматривал за спиной у Сазона. Козочки, сбившись в стадо, сгрудились на каменном выступе скалы и обеспокоенно выглядывали из-за вожака. Какое-то движение промелькнуло, отразилось, словно в зеркале, на блестящем боку термоса.
Сашка, мгновенно перекатившись через плечо, схватил прислонённое к стволу кедра ружьё. Слава Богу, он ещё у муравейника перезарядил его с дроби на жакан. Самодельный и против крупного зверя безотказный. Успел взвести курок и выстрелить практически в упор в огромную, нависшую над ним тушу. Сашке даже показалось, что он слышит, как жакан ломает рёбра и сминает грудную клетку зверя. Утробный рёв коротко прокатился над тайгой. Неподъёмный вес придавил Сазона к земле. Минуту-две, а может и больше, Сашка потратил на то, чтобы выбраться из-под туши медведя. И даже не с весом зверя бороться сил не хватало – Сазон задыхался, задыхался от зловония исходящего из пасти убитого зверя. Перепачканный кровью и слизью, стоя на коленях, Сашка, широко открытым ртом, глотал и глотал, словно пил терпкий таёжный воздух. А потом, в его запалённом мозгу стала биться одна единственная мысль: «Я вернулся. Я - вернулся!!!».
Что означает эта мысль, и откуда он вернулся, Сашка не знал, да если честно, то и знать не хотел. Он был жив. И вроде даже не ранен. И мозг кричал: «Я вернулся!!!».
0

Поделиться темой:


  • 3 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей