Отправлено 04 ноября 2017 - 19:56
ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Дудкин - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА
4
БРАТКА
Из сборника рассказов «Посреди войны»
Война – ужасная штука! Страшная, кровавая,
разрушительная, опустошительная,
жестокая… - об этом знают все.
Но посреди войны порой случается такое,
что даже разум отказывается
верить в реальность происшедшего.
Автор
У Яшки Логинова всё не как у сверстников. У всех братья и сёстры, - у Яшки только сёстры. У всех и старшие, и младшие, - у Яшки только старшие. Все ровесники его друг с дружкой водятся, - а Яшка всё с девками. А с кем ещё быть, коли других-то нянек нет? Дома-то одного ведь не оставишь, когда родители на работу уходят! На сестёр только и опора, а те, известное дело, к девкам. И скоро по деревне про Яшку песенку запели:
«Яшка – девичий пастух -
В огороде девок пас.
Девки вицей нахвостали,
К огороду привязали!»
Пока Яшка малолетний совсем был, ему это всё равно было: хоть чего хочешь пойте. А как четвёртый годок разменял да запонимал чего к чему – обидно сделалось. Что он, хуже других что ли? Или не такой, как все? В драку на обидчиков пробовал кидаться, да какое там: бит бывал нещадно! Потому как хоть и один на один дрались, а обидчики-то все до одного старше. И заступиться некому. Поревёт-поревёт Яшка от боли и досады - да и отступит. А те ещё яряя гадостную эту дразнилку распевают! И ещё обиднее делается в маленькой Яшкиной душе. И опять он в драку, и опять на попятную с разбитым носом.
«Мама! Сроди мне братика! - отчаявшись в своих попытках отстоять собственное достоинство, выплеснул он однажды вгорячах своей матери. – Я с ним до самой-самой школы водиться буду! Никому в обиду не дам!»
Мать и остолбенела.
«Какой братик? – хотелось сказать. – Пятый уж десяток на плечах, девок четверо, старшая на выданье… Какой братик?»
Не сказала, однако, ничего, только по головушке сыночка своего единственного погладила. Думала – может успокоится?
А Яшка через день опять своё. Да уж и настырнее, жалостливее. Попробовала, было, мать свои резоны привести сынишке; так, мол, и так, Яшенька, не дал, дескать, Господь Бог такой возможности, и рада бы да… Внял малыш; неделю молча проходил, а ещё через неделю опять своё:
«Сроди мне братика, мамочка! Пожалуйста!!!»
И глазёнки до того просящие, до того умоляющие, до того полные какого-то совсем не детского страдания, что вздрогнула мать! Всем существом своим вздрогнула и поняла - не блажь это. Что-то тут другое. Поднатужились маленько с хозяином, и разродилась-таки через годок Егоркой. Сорок пятый уж бабе шёл, дочь старшую за это время замуж выдать успела, а разродилась! Вот как вот ещё бывает!
Яшка от Егорки ни на шаг! Всё, как обещал, безропотно исполнял: пелёнки да простынки поправит, когда их Егорка обмочит, молочком из сосочки напоит, как братик подрастать стал, зыбку, само собой, безропотно качает, - словом лучше любой девки нянькой оказался, хоть и всего-то пяти годов! Рад-радёхонек, что с девками не надо больше бегать, что обидчики его как-то само собой песенку свою дурашливую про него распевать перестали. И мать на сынишку не нарадуется: вот ведь заботливый-то какой оказался! И слову своему хозяин, хоть и мал. Дай Бог здоровья да ума – хороший будет мужик и хозяин в доме.
Время подошло – забегал Егорка. Сперва по избе, а после и по улице. И снова Яшка с ним, как хохлатка с цыплятами: куда Егорка – туда и Яшка, куда Яшка со своими сверстниками – туда и Егорка.
А со сверстниками уж давно мир. Уж и забыли все как намертво дрались да и из-за чего дело было. Играют в свои детские игры, и Егорка маленький тут же. Смотрит пока что да вникает что к чему. Хотя, какое там, - вникает в два-то года?! Скорее мешает: то ползёт куда не надо, то захнычет и не к месту. Но Яшка терпеливее иной матери; к братику подбежит, картавенькие его пожелания выслушает, удовлетворит их по мере возможности, вразумит, если чего не в силах сделать, и опять в игру.
…Ещё времечко пробежало - в школу заходил Яшка. Посвободнел вроде бы как от Егорки – слово-то сдержал ведь. Так зато Егорка к брату прикипел всем маленьким сердечком! Если раньше Яшка от Егорки не на шаг, то теперь Егорка за братиком как овечий хвостик! А Яшка помнит хорошо как его в три-то года забижать дурацкой песенкой начали и нисколько не в обузу ему младшенький. Теперь уж защитить от кого хочешь в любой миг готов. Петух клевачкий налетел однажды на Егорку и давай его долбить по голове да по спине. Егорка в рёв, едва лицо-то скрыть успел ладошками. Так Яшка на того петуха тоже, как петух, наскочил, даром, что ещё и сам-то невелик! Чуть и хвост-то драчуну не оторвал, тот еле и отбился. Слёзы после Егоркины утёр его же рукавом и, строго так, по-взрослому:
«Не реви! Пусть больно, а должон перетерпеть, коль хочешь мужиком вырасти!»
Егорка и перетерпел. Мужиком-то ох, как хотелось стать любому мальчишке! Да и брат ведь старший рядом - как заревёшь-то? И брата своего Егорка зауважал пуще, чем родителя.
…Денёк за деньком, годочек за годком – повзрослел Яшка. На курсы трактористов поехал – многие тогда на трактор шли, время такое было. И развела судьба братьев первый раз за всю жизнь. Так Егорка есть перестал! Мать в тревоге: ты не заболел ли, сынок? А Егорка смотрит на неё грустными-прегрустными глазами и молчит. Только головой и помотает, что не заболел, мол, ты не беспокойся, мама.
Потом маленько попривык к разлуке, пооклемался душой разорванной и, вроде как, жить начал дальше. Жить-то ведь надо; в школу ходить надо, по дому родителям помогать надо, да мало ли чего надо.
Яшка скоро воротился. Что там – курсы трактористов: год какой, и то не целиком. А Егорка глазастый; как братишку, к дому идущего, в окошко завидел, так прямо босиком к нему навстречу и рванулся! А земля-то стылая! А снег-то и не весь ещё сошёл! А ветер-то с дождём! Ничего не принял во внимание Егорка, только брата своего и видел во всём белом свете в это время. И, как магнит к магниту, душа его рванулась и понесла тело навстречу брату, не взирая ни на что! Да и Яшка-то: как углядел братанчика босоногого, к нему в одной рубахе летящего, так и сам, не разбирая дороги, во всю прыть к нему прямо по весенним лужам! А уж как сшиблись-то телами братики да обвились, как змеями, руками, тут уж оба в слёзы, хоть и запретил каждый себе в жизни эту мокреть разводить. Но это были совсем другие слёзы. Они душу человеческую украшали, ранимость её и радость воссоединения в единое целое обозначали. Такие и мужчину любого украсят; их ведь не река проливается-то, а всего лишь капля малая. После уж, как отошли-то маленько от радости, Яшка и охнул:
«Куда ты босиком-то, братка? Ведь замёрзнешь же!»
Егорка и обомлел: эдак-то про меж собой только большие мужики говаривали, которые братьями друг дружке приходились! А в их-то с Яшкой годы только братик да братишка для обозначения родства в разговоре применялось. Вот как вот, значит, выросли-то оба за неполный год в разлуке. Как за целую жизнь!
«Дай-ко я тебя хоть донесу до дому на руках, а то простынешь, не дай Бог!»
Подхватил Яшка своего младшего братишку на вполне окрепшие уж руки тракториста и так с ношей этой драгоценной до порога родного дома. А мальчишка ко щеке родной прижался, ручонками за шею брата обнял и затих неразделимо на его руках, как в детстве раннем на груди у матери.
…Ещё годок-другой минул – и Яшке в армию. Окреп он к той поре, заматерел, как большой мужик, девки уж вокруг него заувивались. Да и как иначе – тракторист! Много ли таких в деревне-то? Раз-два – и обчёлся. И простой, вроде бы, парень, а силой-то какой управляет! Да и в самом-то силы, пожалуй что, как в тракторе – уж никак не меньше! Сверстники-обидчики уж теперь не наскакивай – нараз сомнёт! А никто и не наскакивал зазря-то. Обиды детские давно забылись, новые заботы в жизнь вошли. И главная теперь вот – армия.
Всей деревней Яшку провожали. Напутствий наговорили воз, да ещё и тележку малую в придачу. Чтобы служил, дескать, честь по чести, чтобы здоровым был, родню и товарищей своих не забывал, ну и, само собой, чтоб воротился в час положенный домой. Да на земельку. Кто ж её, родимую, угоит да распашет, ежели не такие молодцы? А с Егоркой так всю дорогу до призывного пункта в обнимку и прошли. Как парень с девкой – все пятнадцать километров! Уж на прощанье друг дружке молча долгим взглядом посмотрели глаза в глаза да и обнялись до хруста в костях.
«Возвращайся скорей, братка!» - только и сказал повзрослевший подросток.
И расстались. Во второй раз в жизни расстались. Но уже как мужики большие. Егорке в то время 15 исполнилось, в школе хорошо учился, и родители решили, что хоть младшенького, да отправят в институт учиться, коль осилит. Егорка рад-радёшенек, что изо всей деревни одному ему такая честь – учёба в институте – может быть. И изо всех сил старался на виду быть. В комсомол вступил, в ячейке комсомольской вожаком был избран, на политграмоту налёг не хуже арифметики какой-нибудь. С таким-то багажом скорее в институт возьмут.
…А через год война. Страшная, кровавая, беспощадная. Мужиков всех из деревни как метлой вымели, одни старики да дети малые остались. Егорке к той поре 16 стукнуло, и он в военкомат - возьмите, дескать, меня в армию, я сильный. А ему в ответ: возьмём, не беспокойся, коли сильный, только подрасти маленько. А Егорка весь прямо рвётся! Даже есть перестал, как уже бывало раз, когда расстались с братом. Как-то он там, братка-то? Как воюет? Здоров ли? Да уж и жив ли? От брата письма приходили редко, но всё же, нет-нет, да и достигала весточка родного дома. Что воюет, писал, что бои жестокие, что враг силён, а потому мы отступаем, но что его покуда пуля миновала. Ни слова только не сказал ни разу где воюет и кем. А ведь в танковые войска попал сразу, как призвали. И механиком на танк учиться стал после призыва сразу же. А после в письмах описал, что дали танк, вернее посадили на танк механиком, и что служить он в этой должности будет до самого конца службы. Это уж перед самой войной писано было, а письма эти с Украины шли. А теперь вот даже и место в письмах не указывал. И откуда бы было знать родителям, что сгорел Яшкин танк в жестоком бою под городом Дубно, и что сам Яшка из него лишь чудом выбрался и спасся. Что воюет он теперь в пехоте, потому как танков там, под Дубно, сгорело несть числа, и нынь на всех, кто уцелел, уж не хватает. И что отступают они на восток по этой причине – не хватает техники – всё дальше и дальше и неизвестно уж когда теперь и остановятся. Не хотел про всё это Яшка писать, душу родительскую тревожить. Воюю, дескать, - и всё! Главное, что жив и здоров.
А Егоркина душа вся в клочья! Будто чует она, что туго там брату. Что подмога нужна, плечо родное рядом. Год прошёл – Егорка опять в военкомат. А ему опять отказ – мал, дескать.
«Да какой же я маленький?! – кипятился Егорка. – Я вон какой большой! И сильный – две двухпудовки выжимаю!»
А ему в ответ:
«Не можем! Не положено! Только если на учёбу».
«Так возьмите на учёбу! – не сдавался Егорка. – Я же комсомолец! Секретарь ячейки! Как я товарищам своим в глаза смотреть стану, если сам пример не покажу?»
Посмотрело-посмотрело военное начальство на настырного паренька, метрики его ещё раз повертело в руках да и направило в училище на танкового командира учиться, как тот сам напросился, чтобы, как брат – на танке воевать. Всё-таки уж был он на восемнадцатом году, да и силёнкой, верно, не обижен. И в начале лета 43-го молодой 18-летний командир танка Егор Логинов доказал комиссии, что проучился тут не зря.
«Хороший командир из Вас получится! – похвалил Егорку председатель комиссии. – Грамотный, решительный. Какие пожелания имеете?»
«К брату хочу!» – не раздумывая, выпалил Егорка и протянул полковнику номер полевой почты.
«А кто твой брат?»
«Механик он, на танке, - ответил Егорка, - и я к нему хочу. Может когда и на одном танке доведётся… Я потому и на командира-то напросился».
«Ну, если механик, то, скорее всего, недолго вам в разлуке быть, - успокоил его полковник. – Мы весь ваш выпуск отправляем под Курск, а где-то там, похоже, и твой брат».
…Крутит людьми судьба, как большая проказница. Куда поведёт, как завернёт – никому не ведомо. Не знал Егорка, что брат его «безлошадный», в резервный Степной фронт выведенный, в это время новенькую «тридцатьчетвёрку» объезживал, возможности её изучал. И Яшке было не ведомо, что Егорка, в тот же фронт направленный, такую же красавицу стальную под своё крыло принял. Бок о бок были, а не знали, покуда младшенький весточку не получил из дому с новым адресом братишки. Глянул на письмо-то да и ахнул: мать честная, номер-то полевой почты такой же, как и у него! Подхватился да к командованию: так, мол, и так, брат родной тут где-то рядом, помогите разыскать.
«А кто он, брат-то? Как фамилия?» - спросили.
«Механик он, - возбуждённо пояснил Егорка. – Логинов его фамилия, Яков Логинов!»
«Логинов? – начальство радостно просияло. – Да вон он, брат твой, гусеницу подтягивает!»
И рукой в сторону танкового строя.
Глядь туда Егорка, а возле одного из танков и вправду Яшка!..
Как бежал, что кричал – а ведь кричал же! – уж и не вспомнит никогда Егорка. Одно лишь в памяти осталось:
«Братка! Братка!! Братка, я тебя нашёл!!!»
И со всего маху Яшке на грудь, как когда-то в детстве, встречая с курсов. А уж не маленький Егорка-то, не меньше братова увесист, чуть с ног-то не свалил, как налетел! Яшка опешил поначалу-то – не ожидал же – а Егорка знай своё:
«Братка, родной! Братка, я тебя нашёл!»
Да прямо в ухо!
Опомнился Яшка, понял кто с ним так-то, да и сам уж в свою очередь руками-обручами брата за спину да за плечи. Как два медведя на дыбках, два брата обхватились! И уж в слёзы опять… Те же самые, скупые, но радостные. Война-то какая, поубивало-то скольких, и его, Яшку, десять раз могло убить уж, а вот встретились!
«Братка! Братушка!! Родной мой!!!» – и тоже прямо в ухо младшенькому.
Поглядело-поглядело на всё это военное начальство да и свело обоих братьев в одну роту. Чтобы бок о бок уже дальше воевали.
…А ждать того пришлось недолго. Страшное заполыхало побоище под Прохоровкой в разгар лета, и бросили туда чуть не все танки обе воюющие стороны. И кто кого – вопрос встал не на шутку! Сотни железных коней схлестнулись в смертной схватке. Рёв! Грохот!! А пылища-а-а!..
Егорка свой танк старался так вести, чтоб Яшкин на виду всё время был. Всё внимание бою, а сам нет-нет да и метнёт взгляд в сторону: где там Яшка-то? А тому сбоку из ложбинки «Тигр» заходит! И уж башней заворочал, примеряясь, вот-вот тормознёт да грохнет.
«Яшка-а-а-а!!! Берегись!!!» - Егорка что есть мочи закричал.
Да разве брат его услышал?! Механик только своего командира слышать может, а Егорка, хоть и роднее всех по крови, да чужой. И не услышал Яшка последнего предостережения; тормознуло бронированное немецкое чудище и рыгнуло из пушки огнём да железом из-за укрытия чуть не в упор. Прямо в борт попал гад! Дёрнулась Яшкина «тридцатьчетвёрка» и закоптила чёрным дымом. Прямо на глазах у Егорки!
«Бра-а-а-атка-а-а-а!!!» - только и услышали другие командиры танков, но показалось им, что громче всех разрывов прозвучало это в эфире.
Егорка танк свой развернул и прямо на того «Тигра»! А он здоровенный, неповоротливый, пока чухался после удачного выстрела Егорка на своей «тридцатьчетвёрке» чуть не рядом оказался.
«Н-н-на тебе, сволочь!» - и тоже лупанул почти в упор из пушки сходу. Прямо в мотор попал! Зачадил вражина, закашлял нутром своим железным в последней агонии и вспыхнул, аки головёшка смоляная, смрадом и дымом чёрным всё вокруг заволакивая. А у Егорки одно на уме:
«Яшка! Братка! Что с ним?»
И так-то пылища – не продохнуть, а тут ещё и чад да копоть, и не заметил Егорка, как другой зверюга бронированный к его танку в дыму подкрался. Заметить-то, вернее, заметил, да сделать ничего не успел. Удар такой по его танку получился, что осколками брони аж лицо посекло! Мотор затих, палёным понесло, и понял Егорка, что одна им с братом участь выпала – подбитыми быть. Выскочил из машины вместе с экипажем, вперёд ещё хотел, туда, где Яшка, но рвануло где-то совсем рядом, и упал молодой танкист лицом прямо в землю.
Очнулся в медсанбате, понял, что всё в прошлом, и сразу же искать: где же ты, братка? А того ни среди живых, ни среди погибших так и не нашли.
«Сгорел, видать, твой брат весь без остатка вместе с танком, - посочувствовало начальство. – Извещение мы домой уже отправили».
А Егорка им не верит: быть того не может, говорит, чтобы мой брат да и сгорел.
«Не один ведь он сгорел, - начальство ему. – Многие сгорели, а чем твой отличился?»
«Всё равно не мог! – упрямился Егорка. – Я сердцем чую!»
И ещё злее в бой после выздоровления. Теперь уж за двоих.
…Год прошёл. Егорке орден дали и медаль, звание лейтенантское и взвод танковый под командование. Прав был училищный полковник: толковый оказался паренёк и политически грамотный. А как взвод под начало получил, и вовсе ни себе, ни подчинённым спуску никакого! Заматерел к той поре, сердцем огрубел; и раньше-то к врагу никакой жалости, а после братовой потери так и вовсе, кажется, зубами бы захватчиков на клочья разрывал! Угрюмый сделался, неразговорчивый, но отчаянный до дерзости. В самое пекло всё норовил со своим взводом, и всегда везло. И вот ведь как судьба распорядилась: теперь уж Егорке довелось места те танком проутюжить, где братишка его в 41-м в первый раз горел. Но уж теперь в обратном направлении – на запад! Безжалостно проутюжить, по головам и пушкам вражеским, вминая их в песок и грязь, выметая беспощадно с родной земли.
…В том бою на высотку пехота наступала. Танки ей в поддержку выделили, и Егорка, как всегда, впереди. На высотку эту птичкой залетел, даром что стреляли, и давай вражеские траншеи крушить. Пехота немецкая из них врассыпную, кто успел, а Егорка за ней. И под гусеницы! Вот вам, гады!! Это за брата моего! Уж помаленьку сживаться стал с тем, что Яшка погиб. Вдруг, глядь – навстречу с поднятыми руками бегут. И вроде как не немцы… Пригляделся получше, мать честная – «власовцы»! Механик призамёшкался – русские же всё-таки.
«Дави!» - заорал Егорка.
«Сдаются же, товарищ лейтенант, - голос механика в наушниках, - свои ведь…»
«Дави!!! – ещё громче закричал Егорка. – Приказ есть – падаль эту в плен не брать!»
Взревел танк Егоркин и всей массой прямо на бегущих, словно хищник кровожадный!
«Сто-о-о-о-ой!!!» - истошно завопил вдруг командир.
Как вкопанная остановилась бронированная машина, чуть не уткнувшись в землю пушкой перед самыми фигурами бегущих, а командир её вдруг кошкой ловкой наверх. Механик и опомниться не успел, как лейтенант уж впереди танка оказался, навстречу «власовцам» бегущим.
«Бра-а-атка-а-а-а!!! - перекрывая все звуки боя, закричал и к одному из них в объятия. – Братка! Я тебя нашёл!!!»
И обомлел весь экипаж от увиденной картины: их безжалостный командир – в обнимку с «власовцем»! Да посреди такого боя! Посреди тысячи смертей!
«Братка! Родной мой! Братка, я тебя нашёл!»
И плачет, плачет, плачет… Ни разу за всё время сослуживцы не видали слёз Егоркиных. Даже когда ранен был и корчился от боли, даже когда друзей-однополчан хоронил, даже когда самых лучших.., а тут вам нате – в два ручья! И «власовец» тот тоже весь в слезах.
«Братка! – кричит. – Братишка! Родной!..» - а больше-то уж ничего и не может.
«Ты почему здесь? – Егорка брату, когда к танку отбежали. – Почему форма на тебе чужая?»
А тот только плачет от переизбытка чувств и ничего сказать не может.
«Ты почему в форме этой, я тебя спрашиваю?! - Егорка строго. – Фрицам сдался?»
«Невиноватый я, братка! – размазывая слёзы по щекам, отвечал Яшка. – Не сдавался я…»
«А почему форма чужая? – совсем сдвинул брови Егорка. – Родину предал?»
«Братка, родной, невиноватый я, невиноватый! – всё так же рыдая, отвечал Яшка. – Без памяти меня взяли…»
«Форма почему чужая?» - не унимался Егорка.
«Домой я хотел, братка! Домой! Понимаешь? – с отчаянием в голосе душу свою кровиночке родной изливал Яшка. – Для того и записался во «власовцы», чтобы в первом же бою к своим…»
А бой-то не стихает! Атака-то на высоту продолжается! А пули-то свищут вокруг! А снаряды-то рвутся! А кровь-то людская в жилах, будто вода в самоваре кипящем – того и гляди наружу выплеснет! Ух, жарко-то как!.. И разум-то вскипел даже! Какие уж тут разговоры, когда действовать надо!
«Ты Родину предал!»
«Не предавал я!..»
«Ты руки свои испоганил чужим оружием!»
«Братка, я же не стрелял! – совсем уж отчаявшись, воскликнул Яшка. – Я же домой хотел. К своим! Чтобы опять вместе воевать, братка! Я же за чужие спины не прятался, пойми ты меня!»
Обнял Яшка снова совсем уж посуровевшего Егорку и разрыдался на его плече как ребёнок.
«Тебя же расстреляют, братка! – помягчев и ответив объятием, воскликнул Егорка. – У нас же приказ: «власовцев» в плен не брать! Их же даже не судят – сразу на месте расстреливают за одну только форму! Как же ты, братка? Как же ты?!..»
«Невиноватый я, пойми, невиноватый я! – всё так же восклицал Яшка. – Я домой хотел, к своим. Воевать хотел, фрицев бить! Как же мне было ещё выбраться? Как в строй вернуться? Да кабы я один…»
Господи! Как же ты дороги-то человеческие спутываешь?! Как переплетаешь-то их причудливо да невообразимо?! Вот как вот пришлось кровиночкам родным, друг к другу с детства прикипевшим неразрывно, встретиться! И будто боя никакого нет вокруг. Как будто в парке городском братишки встретились, где музыка играет, а не пули свищут да снаряды рвутся. И даже пули, словно видя такое необоримое проявление жизни, устыдились своей смертоносной сути и отвернули какая куда! Даже снаряды, будто удивившись, что такое вообще может быть, перестали рваться вокруг, и ничего уж не мешало уединению братьев, их радости от столь желанной встречи после вечной, казалось, разлуки.
«Как же теперь-то, братка? – первым опомнился от объятий Егорка. – Ведь нет тебе дороги домой! Ведь расстреляют же тебя!»
«Но я же не виноват, братка! Я без памяти был…»
«Приказ товарища Сталина!»
«Но я же к своим шёл…»
«Ты оружие чужое взял!»
«Но я ж не воевать с ним собирался…»
«Ты форму ихнюю надел!» - всё больше и больше распалялся Егорка. - Род наш опозорил!»
Ох и крепко ж политграмоту усвоил лейтенант Логинов! Аж глаза застит, рассудок мутит!
«Но я же не предавал! Я домой хотел, к своим! Воевать хотел, фрицев бить…»
«Ты оружие чужое против Родины повернул!» - метали гневные искры Егоркины глаза.
«Но я же не стрелял, братка! Не стрелял!» - нечеловеческой мукой перекосилось от безысходности лицо Яшки.
«Но руки-то свои ты замарал им! Навечно замарал!»
А бой-то гремит! А пули-то свищут кругом, снаряды-то рвутся… А ну как да один такой рванёт поблизости?!.. Что тогда? Опять договорить до конца не даст, дело не доделать. Душу чистоты кристальной, ни единым пятнышком не замаранную, до конца открыть хоть бы перед братом родным.
«Разбей мне их!!! – вдруг с предельным отчаянием в голосе воскликнул Яшка и протянул Егорке свои ладони. – Разбей!»
И кистями на броню…
Вот она – душа человеческая! Вся, даже без маленького остаточка на ладонях этих! Всей сутью своей! Наполнением своим, помыслами своими. Хочешь - плюнь в неё! Желаешь если – растопчи всю без остатка! А разглядел коли чистоту её кристальную да готовность к самопожертвованию ради дела святого - изумись безмерно да и поддержи в порыве истовом. И уж ничего не спрячешь от взгляда со стороны! И замер Яшка в ожидании.
А Егорка? Ему бы-то минутку хоть какую-то подумать над поступком братовым! Чтобы по достоинству его оценить! Кровиночку родную до конца понять! Но у него приказ! Ему выполнять его надо, коль Присягу Родине дал! Врага бить, коль бой идёт, а не разговоры разговаривать! Ведь ему прикрытие пехоты доверено. Она ведь жизни свои ему доверила, ибо лучшего прикрытия от пуль вражеских, чем броня танковая, уж и не сыщешь в бою! Когда ж тут раздумывать-то? А ладони-то братовы на броне! Недвижимо лежат! И ни слова уж от Яшки больше. Одно ожидание участи своей. И чего делать?..
Эх, натура человеческая! Как, порой, ты горяча бываешь и безрассудна! Словно в бреду каком или без памяти такое наворочаешь, что, приостыв, потом поверить не можешь: неужели это я? Неужели это я сделал? Да как смог-то?..
Схватил Егорка булыган пудовый, возле гусеницы, как на грех, оказавшийся, да и саданул им со всего маху по братовым пальцам!!! Да в другой раз.., да в третий.., да в четвёртый… Бросил каменюку в сторону, опомнился, глядит взбешёнными глазами на братишку, а тот только одно слово навстречу:
«Больно…»
И руки окровавленные обессиленно вдоль тела.
«Больно мне, братка…»
«Дак ты же сам просил!!!» - вдруг, приопомнившись, с отчаянием выкрикнул Егорка. – Ты же сам меня просил – разбей руки!»
«Не рукам больно, братка, сердцу.., - тихо проговорил Яшка. – Думал, может хоть заглушит боль в руках, а и не вышло…»
Помолчал мгновение, глядя, как густо капает кровь из изувеченных ладоней, и прибавил обречённо:
«…Не вышло, братка… И не выйдет уж теперь – понимаю я…»
Ещё вздохнул раз, тяжело, глубоко вздохнул и выронил на выдохе:
«Убей меня, братка!»
Да с такой силой и убеждённостью душевной проговорил, что никакая иная сила этому бы противостоять не смогла!
«Не хочу я, чтоб расстреливали.., чтоб чужие.., сам расстреляй».
И снова такая сила в словах его тихих прозвучала, что околдовала она Егорку вмиг и непослушным разуму своему и сердцу сделала. А может и всё-то это время, как брата, из мёртвых воскресшего, он встретил, не понимал что происходит. Только приказы начальничьи с речами пламенными политруковыми «про ярость благородную» душу да разум и заполняли «под завязку», как и до этого. Только ненависть лютая к любому проявлению нерусского, не взирая даже на кровное родство.
И выхватил Егорка пистолет из кобуры да прямо в грудь, где сердце братово, пальнул два раза сразу! Ещё пальнул, заметив, что брат не валится на землю, а каменно стоит – Яшка и покачнулся. И так прямо под братовы ноги и осел. Не упал даже, а именно осел, словно бы в землю вжаться с головой хотел, чтобы она его позор прикрыла. Не считал позором, когда шёл на это. Думал искупить в бою, а понял, что не примут его больше в строй защитников Отчизны, не вернуться уже никогда в свой дом, отвергает его Родина и предаёт позору. Осел и окровавленными руками братовы ступни в последние объятия заключил! И так это объятие прощальное кровиночки родной Егорку прокололо, что поднял он лицо к небу, уж окончательно опомнившись да очистившись ото всего налипшего наносного, и, словно к Всевышнему обращаясь, на всё поле боя в крик пронзительный:
«Бра-а-а-а-атка-а-а-а-а-а-а!!!…»
И пистолет к виску!
Но то ли от крика этого, то ли ещё по какой причине, а высунулись на ту пору подчинённые его из люков танковых и тоже в крик изо всех сил:
«Товарищ лейтенант!!!…»
И кубарем на землю все к своему командиру.
И отвели в сторону пистолет Егоркин, к виску приставленный:
«Товарищ лейтенант!!..»
Ни слова не спросили, но догадались, глянув на обличье на земле лежавшего, что «власовец» тот мёртвый – командиру брат.
«Товарищ лейтенант…»
А больше-то уж и ничего от пережитого потрясения.
…Много лет прошло. Победу встретили, десять раз её отметили.., двадцать… и даже шестьдесят. Всё живёт Егорка. За двоих, видать, досталось жить: за себя и за брата родного, своими же руками и убиенного. Родителей схоронил, детей родных уж половину, а всё и живёт. Живёт, и до ломоты в висках буравят его голову окаянные вопросы: почему? Почему пакостью считалось за оружие чужое взяться ради возвращения к своим? Ведь партизаны ж то брались.., и окружённые, к своим же пробивавшиеся, брались тоже! Почему форму чужую надеть – позор, если помыслы чисты? Неужто бы нельзя в бою это проверить?! Даже если и оступился человек, даже и по слабости душевной если.., он же ведь не Бог. А если осознал да сам себя похлеще, чем любой суд людской приговорил?! Неужто надо было всех да под одну гребёнку… Но не находит он себе на них ясного ответа. Одна только боль в ответ душевная, не утихающая ни дённо, ни нощно, да образ Яшкин, иногда во сне тревожном встающий, словно из тумана пароход. Образ и голос. Заботливый, как в далёком-далёком детстве, когда Яшка нянькой был Егоркиным да и учителем же. Заботливый, хотя и тихий, да и ласковый, будто у невидимого ангела с небес:
«Как ты ТАМ, Егорушка?!..»
Простил, видать… Да и как же может быть иначе?! Братка ведь.