МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Рояль в кустах» - новелла, острый сюжет, неожиданная развязка, юмор приветствуется (до 30 000 знаков с пробелами). - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 3 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

«Рояль в кустах» - новелла, острый сюжет, неожиданная развязка, юмор приветствуется (до 30 000 знаков с пробелами). Конкурсный сезон 2020 года.

#11 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 декабря 2019 - 22:39

10

БОРДЕЛЬ


Белоруссия. 1943 год, май
Фрау Эльза. Хозяйка борделя


Работа у фрау Эльзы начиналась в семь часов утра. Первым в её кабинете выстраивался в шеренгу весь обслуживающий персонал. Десятиминутная встреча была короткой и насыщенной.
Быстро оценив внешний вид каждого, фрау начинала разговор с работниц кухни. Уточнив меню на сегодня и завтра, отправляла их готовить завтрак. Ей нравились эти две сестры, маленькие полные обрусевшие немки, исполнительные и чистоплотные.
После их ухода, доктор Бруно отчитывался по утреннему медосмотру девушек. Все были здоровы. Военная выучка помогла ему быстро найти общий язык с хозяйкой.
Зою и Марьяну, фрау Эльза пообещала уволить, если те не будут более расторопно работать. Горничные еле успевали следить за чистотой в номерах, также за порядком в фойе заведения. Работы было много.
К Антипу, выполняющему попеременно работу сторожа, дворника, швейцара и дежурного в течение суток, у неё вопросов обычно не было. Тот проворно успевал всё делать вовремя и качественно.
В восемь утра в этом же кабинете уже двадцать девушек выстраивались в две шеренги. Некоторые имели сонный вид. Скорее всего, досыпали после раннего медосмотра. Если были вопросы – обсуждались и быстро все расходились, чтобы успеть привести себя в порядок к завтраку.
Фрау Эльза была довольна. Девушки были очень красивы. Они подбирались тщательно её знакомым Куртом из комендатуры. А Курт уж знал в этом толк, если его услугами пользовался сам гаулейтер Кубе! Брали только тех, кто имел немецкие корни и знал язык. Они должны были соответствовать стандарту - не менее 175 сантиметров ростом, светлые волосы, голубые или серые глаза. Они утраивали фрау Эльзу по всем требованиям великой Германии, если не брать во внимание, что они родились в другой стране.
Воинский бордель, которым управляла фрау Эльза, имели право посещать лишь немецкие военнослужащие. Сейчас, хоть и отменили публичные дома по категориям, как было в начале войны, она знала, какого клиента к какой девушке отправлять. Антип, штампуя на входе талоны, выданные в комендатуре военным для сексуальных услуг, выполнял чёткие указания от неё на этот счёт. В зависимости от воинского звания клиента он определял выбор жрицы любви и отправлял его в нужный номер.
Хозяйка борделя тоже имела личный опыт в этой работе. Из патриотических побуждений, она, как многие женщины Германии, трудилась в полевом публичном доме. Их бордель обслуживал и следовал за прикреплённой по штату воинской частью. Там Курт и заметили её хозяйственную хватку и организаторские способности. Учёл также медицинское образование фрау. Год назад, благодаря ему, ей выделили одну из двух гостиниц в городе. Что была поменьше – под публичный дом, большую гостиницу - отдали под госпиталь.
Фрау Эльза гордо числилась чиновником военного министерства Германии, которое занималось учётом публичных домов и всех там работающих. На ней лежала работа управляющей борделя, включая всю бухгалтерию и хозяйственную часть. Кроме того, каждый месяц фрау подавала отчёт в комендатуру по девушкам, каждой начислялась зарплата и продуктовый паёк. Сегодня, после утренних встреч, она оформляла очередной такой отчёт.
К завтраку все девушки спустились в столовую уже одетые и накрашенные. Дарья и Алёна уже всё подали на стол для приёма пищи. Во время еды, фрау Эльза приметила двух девушек, от которых скоро надо будет избавляться. Они работали у неё более полугода. За это время приобрели бледный и уставший вид. Сегодня надо будет предупредить Курта, пусть подберёт новеньких, а этих отправит в концлагерь.

Ганс Кляйн

Сегодня его выписывают из госпиталя. Настроение было приподнятое. После контузии, он провалялся почти месяц на больничной койке. Всё, что произошло с ним на фронте – из памяти было стёрто. Внутричерепная травма была получена во время контузии, после которой, при падении, он ударился головой обо что-то твёрдое. Иногда стали всплывали отрывки последнего боя, но Ганс не хотел о нём вспоминать. Первые две недели в госпитале у него был временами бред и галлюцинации, но сейчас всё прошло. Правда иногда накатывала непонятная злоба, иногда страх, но Ганс не сомневался, что это скоро пройдёт. Самоуверенность унтер-фельдфебеля не знала границ.
Доктор при выписке дал ряд рекомендаций и отправил его в комендатуру. Там Ганс получил деньги, документы на отпуск, билет в Мюнхен, чтобы доехать до родителей. В дорогу выдали паёк и как поощрение – розовый талон на посещение борделя.
На крыльце комендатуры, к нему, отдав честь как старшему по званию, обратился оберефрейтор с просьбой закурить. Покурив вместе с ним, Ганс узнал, где находиться бордель. Новый знакомый в это время стал его уговаривать поменять розовый талон в бордель на сигареты и шнапс. Талончик был именной, но любитель борделя убеждал, что это - не проблема, он уже ни один раз подделывал подписи и исправлял фамилии, несмотря на риск оказаться в штрафной роте. Ганс нерешительно потоптался, но решил прогуляться до «девочек», когда потом ещё будет возможность. Да и поезд отправлялся поздно вечером. Да и зря, что ли его осматривал в госпитале врач на грибковые и кожные заболевания, видимо знал, что выдадут такой талон после выписки.
– До обеда погуляю, а потом загляну к девочкам, – решил он про себя. – Всё равно будет много свободного времени.

Доктор Бруно

Итальянец Бруно торопился. Нужно было успеть к обеду, сделать всё необходимое. Он сильно хромал из-за тяжёлого ранения в первом бою. После госпиталя, ему было предложено работать в публичном доме доктором. Он хотел отказаться по религиозным соображениям – как истинный католик, но побоялся гестапо, где могли заинтересоваться таким отказом.
Он видел, что было с теми, кто отказывался служить великой Германии. При одном слове «гестапо» – он вспоминал о брате и его сковывал страх. Поцеловав иконку на груди и заранее покаявшись за своё решение, он согласился на такую греховную работу. В Италии его никто не ждал. Да и он туда не рвался.
После завтрака дел было не меньше – надо было проверить наличие мыла, свежих полотенец и противозачаточных средств. В любой момент могла нагрянуть проверка из спецотдела гестапо, что контролирует «семенной фонд Рейха». Бруно быстро делал санитарные наборы для каждого клиента – кусок мыла, полотенце и три презерватива. После этого необходимо было успеть проверить, как чисто убраны комнаты для встреч с клиентами, и положены ли в номерах смена постельного белья. До обеда Бруно также проверил чистоту сантехники.

Антип

После завтрака Антип, брал метлу и начинал мести территорию заднего двора. Постепенно переходил на уборку главного входа и прилежащей площади у здания. Гостиница была не большая, двухэтажная. Перед войной её покрасили, и она имела весьма приличный вид. Город был не большой, недалеко от границы с Польшей. Война ушла далеко на восток. Коренного населения в городе почти не было, всех его знакомых угнали на работы в Германию. Антипу было спокойно.
Вся злоба и ненависть к «красным» его прошла по приходу немцев. Он не мог многого простить бывшей власти. Да и память не давала забыть, как их раскулачивали, а потом всю родню отправили в Сибирь. Больше всего не мог понять, за что расстреляли его сына, командира Красной Армии, преданного партии и народу. Жена не пережила такого удара, умерла, а он больше ни с кем не разговаривал, замкнувшись. Приходу немцев он радовался в душе, но никому не этого показывал.
После обеда Антип готовил своё рабочее место. Около входной двери стояла его будка с окошечком. Он аккуратно разложил в коробках около себя санитарные наборы, смочил подушечку для штамповки талонов, приготовил ручку для записи в журнал клиентов. Присел на табуретку. Отдохнуть ещё время было. Центральную дверь он открывал ровно в два часа дня.

Зойка и Марьяна

Горничные подружились сразу. Между ними было много общего. У них была одна цель на двоих. Необходимо было выжить, и прокормить семью. Девушки работали с утра до вечера почти без отдыха, часто помогая друг другу, если кто-то из них не успевал.
Предвзятое отношение к ним фрау Эльзы их не беспокоило. Они были рады, что их не угнали в Германию, помогло знание языка. Обе хорошо учились в школе. Один раз в неделю, на два часа, каждой девушке разрешалось посещать родных.
Спали Зойка и Марьяна в одной комнате с кухарками. Вставали в шесть утра, а ложились после 11 часов вечера – не чувствуя под собой ног и без сил. Им, как и всему обслуживающему персоналу, не было выделено время для прогулок, какое имели жрицы любви после завтрака.

Милена

Этническая немка из Чехии была любимицей фрау Эльзы. За столом она сидела рядом с хозяйкой. Посетителей к Милене по указанию фрау допускали из элитных войск или в высоком звании. Милена не понимала, чем она заслужила к себе такое отношение, но принимала, не особо отягощая себя размышлениями на эту тему.
Если бы фрау Эльза, как член Немецкого Союза женщин знала, чем её фаворитка занималась до борделя, то вряд ли она пылала к ней такой любовью. Милена с 1939 года состояла в Коммунистической партии Словакии и активно участвовала в чешском сопротивлении. Работая на военном заводе, засыпала вместо взрывчатого вещества в мины песок.
Однажды утром, уходя с ночной смены домой, Милена видела, как к заводу на машинах ехали каратели. На следующий день она вместе с товарищами ушли в подполье, со временем перебралась в Советский Союз. Год назад – потеряла своего возлюбленного со студенческих времён, верного соратника.
Попала в плен Милена случайно, во время облавы, где Курт её и заприметил. Предоставив выбор – бордель или концлагерь, он добился своего. Милена согласилась работать в борделе, про себя решив сбежать при первой возможности. Подполье вышло на неё, когда она уже собралась бежать. Предложили использовать возможности, чтобы доставать ценную информацию о противнике.
Теперь она выполняла задание, о котором никто в борделе не догадывался. Сегодня в магазине, во время примерки, надо передать запиской информацию, полученную вчера от двух её любвеобильных офицеров. После завтрака она гуляла всегда только с Алькой. Сдружилась они сразу, как Милена попала в бордель. Они были похожи, как две сестры. А сейчас у них было полтора часа отдыха.


Алька

Алька весело болтала, прогуливаясь с Миленой. Не хотелось думать ни о чём печальном. Воспоминания о прошлом она сразу отбрасывала в сторону, чтобы не расстраиваться. Особенно, если вспоминала свой любимый Смоленск.
После оккупации немцами города, она с матерью работала по уборке улиц. Было очень тяжело, нигде не брали на работу, несмотря на то, что она по отцу была немкой и знала язык. Её с больной матерью переселили в малознакомый рабочий район, в их районе сделали гетто. Забежавшая к ним мамина подруга, тётя Вера, рассказывала, что видела там семью Гросберг, с жёлтыми звёздами на рукавах. Альке нравилась эта интеллигентная семья. А с Серёжкой, их старшим сыном, Алька училась в одном классе и знала, что он давно был тайно в неё влюблён.
Также тетя Вера не забыла рассказать Альке про двух одноклассниц - Раечке и Любаше, которые принимали у себя на дому немецких солдат и офицеров. Как она могла тогда плохо думать о них, осуждать, если сегодня сама работает в борделе.
Похоронив мать, Алька отправилась к тётке в Гомель. По дороге, при проверке документов, её насильно определили на отправку в Германию вместе с группой молодых женщин. Курт в это время проезжал мимо и профессиональным глазом быстро отобрал трёх девушек для публичных домов. Разговор был короткий – концлагерь или бордель.
Погуляв по городу, посмотрев на быструю городскую реку, они с Миленой зашли в небольшой магазин женского платья. Алька скучала, её ничего тут не интересовало. А в это время Милену пригласили посмотреть и примерить что-то из нового поступления в подсобное помещение.
– «Интересно, что сегодня будет на обед» – думала лениво Алька, разглядывая лежащие на прилавке недавно поступившие в продажу юбки, не подозревая, что к вечеру всё поменяется в её жизни.

Ганс Кляйн

Ровно в два часа дня Ганс подошел к борделю. Приятный тёплый ветерок ласкал его лицо. Это немного успокаивало, так как внутри медленно поднималось волнение. Он был в себе не уверен для встречи с представительницей слабого пола. Предъявив документы в окошечке при входе, зарегистрировал свой розовый талон. «Может зря не поменял талончик на шнапс», – думал Ганс, получая из окошка от дежурного санитарный набор. Мылся, как положено по предписанию – дважды. На визит полагалось 15-20 минут. Поднявшись на второй этаж, он вошел в указанный ему при входе дежурным номер, комнату для встреч. Полураздетая красавица сидела в кресле и курила. Кровать была заправлена, говоря, что до него клиентов еще не было. Она была прекрасна. Её поза манила и увлекала, но его тело, почему то не отвечало этим захватывающим эмоциям, а наоборот пыталось их задавить. Ганс растерялся.
Вдруг он увидел улыбку Альки.
– Почему она улыбается? Она смеётся надо мной? Она знает, что я сомневаюсь в себе? Кто позволил этой кукле смеяться надо мной, над тем, кто уже побывал в окопах? Может ей не нравиться моё лицо, которое пострадало? Она ещё и спиной ко мне повернулась в пренебрежении, расправляя кровать! И теперь, развалилась в постели, так же мерзко усмехается! – пронеслось в голове у клиента. Ярость заполонила Ганса и стала рвать внутри его на части, ища выход. Он не стал, да и не хотел себя сдерживать.

Алька

Взглянув на первого вошедшего посетителя, Алька поняла, что с ним что-то не так. Перед ней стоял мужчина, прекрасного телосложения, которому было около тридцати лет. Симпатичное лицо молодого арийца было перекошено контузией. Глаза его как-то странно бегали и руки дрожали.
Она решила взять инициативу в свои руки. Скинув с себя лёгкий халат, Алька улыбнулась ему, решив его подбодрить. Он стоял неподвижно, медленно меняясь в лице. Почему-то у него лицо начало вытягиваться и приобретать бардовый оттенок. Не обращая на это внимания, Алька быстро расправила кровать и приняла в постели привычную позу, продолжая ему улыбаться.
Вдруг глаза его вылезли из орбит, и он молниеносно кинулся на неё. За доли секунды его огромные руки охватили её шею и стали душить. Железные пальцы сдавил шею, не оставляя шанса на крик или вдох. Сознание медленно начало покидать Альку.
Дверь номера, в котором принимала Алька клиентов, была приоткрыта. Это не было принято у девушек. Обычно, Милена проходя мимо, не обращала на это внимание, но сегодня, она невзначай скользнула взглядом, проходя мимо, увидела происходящее и тут же заскочила в номер. Схватив с тумбочки полный графин воды, Милена со всей своей силой стремительно обрушила его на голову Ганса.

Фрау Эльза

Фрау Эльза поднималась по лестнице с первого этажа, когда услышала шум и грохот падающего тела. Забежав в комнату, она увидела Милану с графином в руке, лежащую без сознания на кровати Альку и на полу сержанта с разбитой головой, из которой медленно сочилась кровь. Она тут же выскочила из комнаты. Спустилась на первый этаж к доктору Бруно. Через минуту они уже оба были наверху.

Доктор Бруно

Он сидел в своём кабинете, упаковывая санитарные наборы для посетителей и напевая себе под нос любимый итальянский романс. Кабинет доктора находился на первом этаже, рядом с душевой. Отсюда ему было удобно делать быстрые проверки на чистоту фойе, душевые и санузлы.
Основной поток посетителей шел через первый этаж. Тут принимали только солдат. Норма выработки каждой проститутки были научно обоснованы и рассчитаны наверху с немецкой педантичностью. У каждой из них был свой план и своя норма, в зависимости от того, какой род войск и какого по званию клиента она обслуживает. Больше всех приходилось работать девушкам на первом этаже. Доктор собирался отнести наборы к выходу, как открылись двери.
Фрау Эльза была на себя не похожа. Её частое и прерывистое дыхание говорило о сильном волнении. Она приказала ему подняться вместе с ней на второй этаж.
Когда они вошли в номер, Бруно подбежал к телу посетителя, прослушал пульс, поднялся и развёл руками. Алька уже сидела на кровати, старалась ровно дышать и откашливаясь одновременно. Милена придерживала её, стараясь помочь. Доктор осмотрел Альку. Было понятно, что еще опоздай немного Милена со своим любопытством, пришлось бы отчитываться ни за одну смерть, а уже за две. Фрау Эльза велела доктору ждать её в его кабинете.

Милена

Приказав следовать за собой, фрау Эльза прошла с Миленой в свой кабинет. Разговор был короткий. Фрау открыла сейф, достала документы, деньги и велела вместе с Алькой им уходить. На всё она им дала один час. Через час фрау Эльза обещала позвонить в комендатуру и доложить о происшедшем.
Пока они быстро одевались, Милена лихорадочно думала, куда им сейчас бежать. Связь с подпольем была строго по определённым дням. Подставлять под удар связника в магазине она не имела право. Сейчас самое главное для них было как можно дальше уйти от гостиницы. Чтобы никто их не увидел, они спустились по боковой лестнице. Вышли через запасной выход во двор.

Зойка

Зойка убиралась в соседней комнате. Не посещаемые номера для посетителей тоже требовали уборки, тем более хозяйка говорила, что скоро будет поступление новеньких на работу. Горничная услышала звон грохот падающего тела.
Через дверную скважину увидела передвижения озабоченных доктора и фрау. Она сразу поняла, что произошло что-то серьезное. Зойка заглянула в номер к Альке в тот момент, когда фрау с Миленой ушли в кабинет хозяйки. Алька сидела спиной к двери и Зойку не заметила. Окинув взглядом комнату, ей стало всё понятно. Зойка заскочила назад в номер, где делала уборку и быстро начала что-то писать на клочке бумаги.
Наконец Алька и Милена ушли к лестнице. Зойка заскочила в комнату, где лежал труп. Быстро прихватив у покойного из кобуры пистолет, она бросилась за ними вдогонку. Девушки ушли не далеко и Зойка, быстро догнав их, сунула Милене пистолет и записку с адресом, где они могла найти «временный приют». Под приютом она красноречивым взглядом дала понять Милене, что знает, куда её в таких случаях отправлять. Зойка давно уже имела от подполья инструктаж на такой случай, для прикрытия Милены. А сейчас ей пора возвращаться назад, чтобы продолжать собирать и передавать информацию, которая могла заинтересовать подполье.

Фрау Эльза

Наконец-то этот день закончился. Фрау Эльза ровно через час после происшествия сообщила в комендатуру о случившемся. Доктор по её указанию дал показания, которые устроили всех. Справки из госпиталя о психическом состоянии Ганса помогли быстро при помощи Курта решить все спорные вопросы. Отсутствие у мёртвого в кобуре пистолета списали на неадекватное поведение, предположив, что не здоровый старший сержант мог его потерять.
Фрау Эльза засыпала, искренне считая, что её бордель вносит свою лепту в победу великой Германии и мечтала о большой пенсии чиновника военного министерства. Жалела только о том, что пришлось расстаться с Миленой, милой девочкой, которая внешне ей напоминала свою младшую сестру. Пора спать, завтра Курт обещал привести пять новых проституток.
0

#12 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 02 января 2020 - 01:22

11

ВСТРЕЧА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ


Рыже-красный шар выкатился из-за холма и стал медленно подни-маться по небосклону, окрасив все три окна вросшего в землю саманного дома в розовый цвет. В саду весело запели пичуги. Взлетев на изгородь, загорланил соседский петух. Матвей Егорович вышел на крыльцо, обвёл взглядом своё нехитрое хозяйство.
─ Пират! – громко позвал он.
Зазвенела цепь и из будки неторопливо вылез взлохмаченный пёс. Он зев-нул, потянулся и, виляя хвостом, подошёл к хозяину.
– Спишь, шельмец! Старый стал, не дозовёшься, – дед Матвей ласково по-трепал собаку за холку.– Нынче жарко будет. Вишь, какое светило яркое. Сейчас покормлю тебя да водицы свеженькой налью. Смотри, бандит, не опрокинь как в прошлый раз.
Накормив пса, и, насыпав корма курам, Матвей Егорович обрядился в привычную форменную одежду, взял ружьишко и отправился давно про-топтанным маршрутом обходить свои владения.
Деда Матвея в Елизаровке знали все, от мала до велика. Здесь он родился, вырос, женился и даже успел состариться. Его супруга - Анна Тимофеевна слыла женщиной тихой и скромной. Прожили они вместе в любви и согласии лет пятьдесят, хотя детей так и не нажили. Сельчане уважали старика, хотя частенько добродушно посмеивались над его мане-рой одеваться. Женщины его побаивались, мужики – уважали. Умел дед дать дельный совет и словом присмирить любого, даже самого отъявлен-ного бунтаря.
Раньше Матвей Егорович работал счетоводом в колхозе, но в пре-словутые девяностые хозяйство распалось, и он остался не у дел. Сидеть дома, в непростое для страны время, Матвей Егорович не мог. Достал с чердака старое отцовское ружьишко и стал охранять колхозную технику от непрошеных гостей. Вскоре такие объявились. Хотели приватизировать всё, что осталось от советской власти, тем самым полностью разграбить колхозное имущество и разорить Елизаровку. Но не просто им было сла-дить с хитрым селянином, так и убрались ни с чем восвояси.
С тех пор не выпускает он ружьё с рук. Следить за порядком в селе стало для него уже привычным занятием. А как старуху схоронил, так же-лания сидеть дома одному совсем пропало. В одном месте языком заце-пится, поговорит с мужиками о житье-бытье, в другом остановится – и день прошёл. Вот и сегодня, совершив привычный ритуал, решил загля-нуть в местный магазинчик, чтобы послушать бабские сплетни.
Вечерело. Потихоньку спадала жара. Весело зачирикали воробьи. Вдруг он заметил в кустах соседского одиннадцатилетнего мальчугана, целившегося из рогатки в юркого воробья, сидевшего на нижней ветке старого осокоря.
– Лёшка, сорванец, ну-ка, поди сюда!
Лёшка, поправив грязной пятернёй непослушный чуб и, подтянув спол-зающие штаны, доставшиеся ему по наследству от старшего брата, подо-шёл нехотя, понимая, что эта встреча не сулит ему ничего хорошего.
– Ты чего ж это озорничаешь? Воробей – это живая душа. Ну ка, дай рогатку, я в тебя пульну, ̶ сказал дед и строго посмотрел на мальца. – От рук совсем отбился, мать не слушаешься? Утром она опять тебя костерила.
Мальчуган, шмыгнув носом, спрятал рогатку за спину.
– Ну, на кой ляд ты в соседский сад залез?
– За грушами, – на всякий случай, плаксиво ответил он.– Я только две и сорвал.
– У вас же свои груши есть?! Чужие тебе зачем?
– У тетки Ганьки они вкуснее.
– Горе ты луковое! Вкус-не-е, – передразнил мальца. – Смотри у меня! Вот ружьишко солью заряжу и пальну, – сняв с плеча берданку, за-стращал дед. – Чтобы в следующий раз неповадно было по чужим садам лазить! Понял?!
–Угу, – торопливо ответил мальчуган, оглядываясь по сторонам, пы-таясь отыскать короткий путь к спасению.
– Мать слушайся! Она из последних сил бьётся, чтобы вас поднять, а ты ей одни неприятности приносишь. Отец утоп, теперь вы с братом вме-сто него! Иди уж, – примирительно произнёс дед Матвей и, водрузив ру-жьё на плечо, зашёл в магазин.
– Матвей Егорович, по всему селу тебя ищу,– в магазин заглянула почтальонша Любаша.– Лёшка Пегов сказал, что ты здесь. – Она протис-нулась в дверь, придерживая её одной рукой. – На, держи письмо!
– Откель? – удивился дед Матвей. – Лет сорок, как писем не получал. Неоткуда мне их ждать.
– С Ростова, от Н.Е. Парамонова.
– Парамонова говоришь?! – ещё пуще удивился старик.– Знать та-кого, не знаю. Ты не перепутала чего?
– Нет! Тут написано Матвею Егоровичу Матлахову, село Елизаров-ка.
Дед Матвей взял красивый конверт в руки и стал внимательно вчитываться в строчки.
–Точно, адресовано мне от этого неизвестного Н.Е. Парамонова. Любка, очки дома забыл, ну-ка прочти, что этот Н. Е. от меня хочет.
Любка взяла обратно конверт и, вскрыв его, стала читать:
«Здравствуй, Матвей! Еле нашёл тебя. Поди, удивлён моему письму, но прочти его до конца. Я Николай Егорович Парамонов – твой младший брат…»
Любка удивлённо посмотрела на Матвея Егоровича:
– Я и не знала, что у вас есть брат.
Матвей Егорович стоял, как вкопанный, не веря своим ушам.
– Брат говоришь?! – и, собравшись с мыслями, добавил, – а что ме-ня искать? Как жил в родительском доме, так и живу досель. Нашёлся зна-чить.
̶ Егорыч, ̶ вступила в разговор Наталья Ивановна, женщина пяти-десяти лет, проработавшая в этом магазине лет двадцать пять и, знавшая всё и про всех в своем селе, ̶ неужто нашёлся? Лет шестьдесят поди мину-ло, как он пропал…
̶ Шестьдесят четыре, – уточнил дед. – Дай, Любка, я дома дочитаю, ̶ трясущимися от волнения руками он взял письмо и медленно, видимо о чём-то размышляя, побрёл домой.
А по селу с быстротой молнии разлетелась весть, что у Егорыча нашёлся брат, пропавший шестьдесят четыре года назад. Со всех концов села к его дому потянулись люди. Вскоре пришёл и местный участковый.
̶ Матвей Егорович, рассказывай, что брат-то пишет, ̶ участливо спросил Степан Александрович.
̶ Вот и пишет, что повидаться хочет.
̶ А где же он пропадал всё это время? – пытаясь вывести старика на разговор, снова спросил участковый.
̶ В Ростове жил… Пишет, что искал…
̶ Я что-то слышал от родителей, что был у тебя брат, но в пятидеся-тых пропал, да вот запамятовал, как это случилось. Ты уж расскажи нам, что тогда произошло.
Дед Матвей горестно вздохнул, оглядел всех и начал рассказ:
̶ Отец вернулся с войны калекой. Пол ступни миной оторвало. Си-деть дома не стал. Он до войны лесником был и снова пошёл лес сторо-жить. Мама же в колхозе работала на элеваторе. В сорок шестом я по-явился. Через три года народился Коленька. А ранней весной в пятьдесят пятом на переправе через речку колхозная машина под лёд ушла. В ней и мама моя была, – дед Матвей закряхтел, видно непросто давались ему эти воспоминания. ̶ Все спаслись, не глубоко было, но мама простудилась и заболела. Через две недели её не стало, – старик смолк. Его плечи обмяк-ли, голова склонилась и по щеке скользнула скупая мужская слеза. ̶ Боль-шенький я был, всё запомнил. Горевал сильно отец, трудно нам было, а тут браконьеры в лесу объявились, Косуль много забили и егеря местного убили. Видно, он их за охотой застал. Колхозный председатель милицио-неров из города вызвал, а отца попросил сопроводить их:
̶ Егор, помоги, ̶ попросил он, зайдя к нам домой. ̶ Ты лес хорошо знаешь, не справиться им без твоей помощи. Матвей уже большой, за Ко-лей присмотрит, да и соседи помогут, не бросят детей одних.
Отец и повёл их только ему известными тропами. Через трое суток вернулись милиционеры уставшие, но довольные. С собой привели троих, со связанными за спиной руками. Это были люди пришлые, не из нашего района: бородатые, грязные со злыми глазами. Целый арсенал браконьер-ского оружия принесли. А вот отец не вернулся. Не появился он и на сле-дующий день. Охотники с окрестных деревень собрались и группами по-шли на его поиски. Только на второй день нашли его мёртвым с пулевым отверстием в груди у пустующего кордона, ̶ старик отсутствующим взгля-дом посмотрел на фотографии в деревянных незатейливых рамах на стене, а затем медленно перевёл его на ружьё с кожаным ремнём, висящее на спинке кровати. Вот ружье – всё, что осталось мне от отца. В насту-пившей тишине раздался чей-то скорбный вздох, кто-то всхлипнул, а дед Матвей продолжал. ̶ Меня соседи забрали, а за Колей приехали люди из города и отвезли в приют. Мал он был, не разрешили его в селе оставить, хотя мы очень просили. Как я чуть подрос, поехал в город за братом, но его в детском доме не оказалось. Мне сказали, что усыновили нашего Ко-люшу. Умолял их адресок дать ̶ не дали. Домой вернулся, места себе не находил. Куда мы только с председателем нашим не писали, но отовсюду приходил ответ, что такой в городе не проживает. Лет сорок назад я снова пытался его найти, но всё бесполезно. Не проживает и всё! Как в воду ка-нул Николай Егорович Матлахов, а он оказывается теперь не Матлахов вовсе, а Парамонов и живёт не в Краснодаре, а в Ростове. Вот, каким-то образом сам меня нашёл и обещался на днях приехать. Вот и весь мой рассказ, ̶ завершил дед Матвей.
‒ Нашим родителям досталась тяжёлая доля. Страну они после вой-ны поднимали, чтобы мы хорошо жили. Ну, Матвей Егорович, встретим, вашего брата как положено, всем селом! – заключил Степан Александро-вич.
Через три дня Матвея Егоровича снова навестил участковый.
̶ Созвонился я с твоим братом, Егорыч! Он у тебя непростой чело-век. Сейчас на пенсии, а работал инженером-конструктором водного транспорта в одном КБ. Много лет тебя искал. Фамилию не помнил, так как маленький был, когда его в детский дом забрали. А вот имена запом-нил, по ним и искал, да всё безуспешно. А нашёл случайно. Встретил он как-то своего однокашника. Предпринимателем тот стал, несколькими фермерскими хозяйствами владеет. Разговорились. И вот он и говорит Ни-колаю Егоровичу, что не даёт ему покоя одна встреча. В лихие девяностые он с компаньонами решил под Краснодаром землицу скупить. В одном, некогда богатом селе, хотел технику по дешёвке забрать, да не вышло. Мужик решительный такой, серьезный встал на пути. Что-то неуловимо-знакомое было в его движениях, голосе, походке, а главное в чертах лица:
̶ На тебя сильно похож. Знаю, что брата ищешь. Съезди туда, по-смотри, авось это он.
Вот так тебя и нашёл. Николай Егорович скоро сам тебе всё расскажет, го-товься к встрече. Завтра приезжает.
К обеду все жители села собрались на небольшой площадке у сель-совета. В центре стоял дед Матвей в недорогом, аккуратно отглаженном костюме, вынутым из шкафа по этому случаю. Подтянутый, строгий и, внезапно помолодевший, он напряжённо всматривался вдаль.
̶ Едут, едут! – завидев вдалеке машину, свернувшую на сельскую дорогу, закричали ребятишки.
̶ Е-ду-т! – разнеслось в толпе и затихло. Напряжённая тишина повис-ла в воздухе. Белая тойота медленно въехала в село и остановилась возле собравшихся людей. Дверца открылась, и с заднего сидения машины вы-лез интеллигентный, хорошо одетый пожилой человек. Он оглядел встре-чающих и остановил взгляд на стоящем в центре Матвее Егоровиче.
̶ Глянь, как две капли воды! Как похож на нашего деда Матвея! ̶ послы-шалось из толпы.
̶ И вправду похож! – шушукались сельчане.
Два пожилых человека шагнули навстречу друг другу.
̶ Ну, здравствуй, брат!
̶ Коля! – только и смог произнести Матвей Егорович.
Слёзы застили глаза братьев. Обнявшись, не расцепляя рук, они так и стояли, словно боялись снова потерять друг друга.
0

#13 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 03 января 2020 - 18:25

12

24 ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ
МИХАИЛА КАСТРУЛКИНА


(По мотивам повести «ALMA LUZ»)

После хлопотного дня улегся в мягкую кровать. Тепло, уютно, как птенцу в любовно устроенном гнёздышке. Тяжесть в ногах перекатывалась к ступням, ослабевала, возвращалась, вновь откатывалась к ступням. Вспомнился отец. Осанистый, вальяжный. Ходит по дому, крутит усы, тонкие, свисающие до самого подбородка. «Не мотай усы» — скажет мама мимоходом и занимается делами. Мама всегда была при делах. Звала нас: «Где мои мотоусики?!»
— Бом… бом… бо-оо-м… — настенные часы вредничали.
Для часов Меро-Рило фирмы «Нёлони» правила и инструкции не существовали. Как вздумается шестерёнкам, так и отбивали. Всегда казалось, часы со мной разговаривают. Только подумал, и слышу ответ. Сержусь —стрелки вздрагивают. Перед этой нёлонской штукой я робел, раздражался, пугался. Выбросить не решался из страха: вдруг, как следствие, потеряю ногу, руку или память.
— Бом… бом… — Меро-Рило опомнились, добили нужное количество «бомков», замерли.
Оригинальным был отец: как для интеллигента, должность имел приличную, но упорно пытался всех убедить в своей простонародности. Словами подчёркивал: «Я самый обычный». Манерностью произношения, взглядами, движениями рук утверждал: «Ну, посмотрите … моя особенность, неординарность…»
Мама была длинноручкой. Могла кашу на печке мешать, а второй дотягиваться до сахарницы. При этом жаловалась: «Ах, как жаль, что я не многоручка!» — «Если б ты, дорогая, была многоручкой, то уставала бы куда больше, — отец утешал. — Не будешь иметь времени на отдых… Я, как ты понимаешь, и хотел бы помочь, но не могу оставить без присмотра стихонаписание. Отрываться не желательно. Мысли теряются…» Стихонаписание числилось у отца тайной. Все знали, но никто его стихотворных трудов не читал.
Стала одолевать лёгкая дрёма. Мои мысли терялись, истаивали… Снился дом, по восприятию будто наш. Овальный, без острых и прямых углов. Я хожу вокруг дома в махровом халате, шапочке с бубончиком, свисающим на левое ухо. Хожу и думаю, думаю, думаю… Мама кричит в окно: «Сынок! Осторожно, не забейся об стену, не то полезные мысли растеряешь или разобьёшь на кучу бесполезных!» — «Что ты, мама! Здесь нет углов и косяков!»
К ограде подошёл одноклассник Ванька Иванов, по прозвищу Какерлак. Халат в разноцветную клеточку, подвязанный большим зимним шарфом, чалма на рыжей шевелюре, галстук на шее. Заметив меня, Ванька махнул рукой. Кричит: «Пунты, пунты…» И прочь бежать.
Я, не раздумывая, за ним. Чувствую: что-то здесь не так. Как несовместима горечь и сладость. Чутьё не подвело: услышал приглушенный скрип ржавых колёс, непонятный говор. Тихонечко пробрался через заросли кустарника. Метров через десять уткнулся в забор из кольев. За забором — кособокая хибарка, тоже из кольев. Вокруг хибарки кучи опилок, лопата торчит, повсюду разбросаны мешки, вёдра. Посреди двора столб с надписью на доске: «Здеся трудяться МОЛЯ с МЫЛЕЙ. Просим с пустыми разговорчиками НИ ОТВЛИКАТЬ!»
Гм… Это для непрошенных гостей написали. У меня интерес не праздный. Похоже, эти Моля и Мыля наши. Разобраться в каком отделе числятся. Подошёл ближе к хибарке, заглянул в дверь. Окошко маленькое, потрёпанная штора. Вдоль стены два топчана, матрацы, подушки, одеяла, разбросанная одежда. На стене большие часы. Маятник раскачивался широко и нервно: устремлялся стремительно вверх, на секунду-другую замирая, вздрагивал, делая рывок вверх и резко вниз, в обратном направлении. На полуразмахе замирал, дёргался и вверх взлетал.
В центре хибарки стоял цилиндрический чан с двумя рычагами. Два замызганных, весёлых человечка, держась за рычаги, ходили по кругу, безостановочно говорили друг с другом. Шестерёнки хитрого цилиндрического приспособления скрежетали. Скрежет сменился на свист. Через нижний желобок чана стала просыпаться белая пыль. Рыжий кривоногий крутильщик, заметив пыль, закричал: «Мыля! Мыля! Сыпется! Хватай!» Рванулся вперёд. Шарниры чана взвыли. Мыля бросил рычаг, подставил мешок. Не наполнив доверху, закинул на плечо, метнулся в двери. Завидев меня, закричал: «Проходи мимо! Прочь! Прочь!» Я отступился. Моля с криком: «Ой, просыпается!» помчался за Мылей, по дороге прихватив ведро. На ходу выпалил мне: «Бездельники!» Не добежав до кучи опилок, Мыля бросил мешок наземь: «А, пусть! Ещё намелем!» Подскочил Моля, схватил лопату, стал бить по мешку. Порыв ветра взметнул опилки. Рыжие Моля и Мыля, глядя друг на друга, рассмеялись. «Опять ветром унесло. Апчхи!» — чихнул Мыля. «Да, Мыля! Апчхи!» – расчихался Моля.
«Будьте здоровы!» — пожелал я и тоже чихнул. «А наплёвать! — успокоил Мылю Моля. Заметив меня, воскликнул: — О, да это же наш начхатель!»
Пыль стала постепенно оседать, присыпая подворье. Человечки, задрав головы, кривили мордашки. Охали, ахали, довольно причмокивали языками. «Ты кто? Что делаешь?» — спросил Мыля. «Я? Статист. Считаю вагоны» — «Настоящий статист или нарочный?» — допытывался Мыля. «У нас тут ходит один писака. Тоже говорит, что настоящий» — скривился капризно Моля. «Тайком пробирается к нам. Говорит, что родственник — пояснил Мыля. — У нас много родни. Да, Моля?!» «Конечно, конечно» — ответил Моля. «Этот писака не наш. Моля, ты умный, скажи!» — попросил Мыля. «И скажу! Он опасный! Он хочет наши заслуги присвоить!» «Кто же он такой? – я спрашиваю. «Громы-Хало» — сказал Мыля. «Графы-Мало» — не согласился умный Моля. Моля и Мыля начали спорить.
Стряхивая с рыжих шевелюр перемолотые в пыль опилки, воскликнули: «Отдыхаем!» И обнявшись, в хибарку. Усевшись на топчане, беззаботно качали ножками. Я не отступался: «В каком отделе работаете?» Они же не слышали меня, своё талдонили. «Он вчера как заскочил к нам! Хотел крутить нашу пустомельницу. — Мыля поднял вверх остренький подбородок и чётко произнёс: — Я скоро стану главным пустомельником!» «А я уже главный пустомельник» — завизжал от радости Моля. «Я должен быть главным» — скукожился, скривил мордашку Мыля. «Ой, смотрите! Он опять к нам прокрадывается!» — встревожился Моля.
Этот «он прокрадывается» в окно не лез, ловко вкручивался, как настоящий Копперфильд. Пустомельники возмущались, а незваный гость широко улыбаясь, восклицал: «Вот они, жители алчущей суши!» Моля с Мылей начали накидывать на себя подушки, матрацы. Притворялись спящими, закрывали уши корявыми руками.
«Я кого вижу своим окоёмом?» — спросил меня последователь Копперфильда. Беспардонный нахал! Да, я человек маленький в большой статистической машине. Но двигают эту машину маленькие люди. И тут я задался вопросом: что двигаю я, именно я? Как наяву вижу кабинет. На столе большая ведомость, невидимая рука листает ведомость, пометки делает. Стул, на котором не одни штаны протёр. Табличка на стуле: «КАСТРУЛКИН». Стул есть, а меня нет. Кто-то по-деловому мне отвечает: «Ты пустое место»
Графы-Мало обошёл меня с другой стороны: «Так кто в моём окоёме столбенеет?» «Я… Я гость…» — уклончиво ответил на вопрос Графы-Мало. «О, гость! Приветствую! Пусть потёмки вашей души украсит плесень! — «Значит, я не ошибаюсь: вы Графы-Мало» — «Да! Я бессмертный, неискоренимый! Не сорняк на грядке!» — «То есть, то, что вы пишите, бессмертно? Или неискоренимо?» — «Бессмертно, что пишу. Неискоренимо то, о чём пишу. Вот, послушайте! — достал из кармана пиджака тетрадь, прочитал: — «Зуд живых, круженье мошек, толкотня ворсистых тел, суета куслючих блошек. Кто кого и как заел!» Или вот, совсем новое, но тоже великое: «Лежали слёзы на диване, и тихо плакали в ночи!»»
Пустомельникам, похоже, надоело притворяться, побеждало чувство справедливости. «Не новое… Уже слышали! «В слезах лежала на диване и рыдала ночь» — уточнил Мыля.
Я почувствовал себя раздавленным. Настенные часы стали отбивать время. Посмотрел, желая узнать, который час и понял, в чём странность часов: отсутствие стрелок. Маятник судорожно отбил шесть раз. «Эй, Миша! Подальше от этой пустомельни!» — сказал себе. «Убегай!» — призвал неведомый собеседник. И я, сломя голову, бросился наутёк… Подскочил с кровати. «Никак на работе грядут неприятности… Будем бороться с ударами судьбы» — решил я и стал одеваться.
Борьба с ударами судьбы начиналась с овсяной каши, к которой приучила бывшая жена. Будь они обе неладны! Варила кашу Лолочка по особому рецепту: заливала крупу кипятком на 15-20 минут, чтобы «кашка» силы набрала. Молодая супруга восторгалась: «Румяненький ты у меня, Мишенька. Мама правильно учила: побольше кашки да без соли». Румяный я был не от кашки, от истерического желания убежать на работу и купить по дороге пирожок с ливером. Дипломатическим путём я убедил жену не парить кашу, а варить. Убедил и стал есть кашу пригоревшую и пересоленную. Когда прибился беспризорный кот Баська, легче стало. Лолочка указывала: «Коты в пище разборчивы. Это лишний раз подтверждает мою правоту». С правотой я, как человек современный, не боролся. Отъелся Баська и переприбился к магазину «Колбасы». Я же продолжал есть кашу и завидовать коту. За стойкость и верность семейным традициям судьба явила свою благосклонность: супруга Лолочка, прихватив все деньги, сбежала в страну благополучную, оставив мне необыкновенно огромное счастье разлуки с ней. Я очень благодарен судьбе, что ниспослала Лолочку: после семейной жизни с ней, мне и смерть не страшна.
На общей коммунальной кухне меня встретила Изольда Марсовна. В традиционно сиреневом платье. Носик припудрен, косы венчиком уложены. При новом фартуке и без привычных глазу шлёпанцев. «Изольда Марсовна! Дорогая, что случилось с вашими любимыми тапочками?» — «Ах! Беда случилась. Сущая беда. Протёрлась подошва, — вздыхала Изольда Марсовна. — Пошла к сапожнику, тот не хочет браться за них. Спрашивает: «Из какого века твои бациллы, мамаша?» Я ему: Бациллы в прошлом месяце антибиотиками уничтожила. Такому грубияну нельзя доверять приличную обувь». «Так они живы!» — воскликнул я. «Оставила в коридоре, и какой-то стервец позарился. Украл!» — вздыхала Изольда Марсовна.
«Ваша Лолочка — гадина. Мужчину оставила без пригляда. Давай, Мишенька, сварю тебе овсяночку, как ты любишь. Организм привык и не нужно отказываться от такой замечательной привычки» Я ел треклятую овсянку. Изольда Марсовна вздыхала и за меня и за себя. Узрев пустую тарелку, приказала: «Всё, всё, идите! На службу не следует опаздывать. Воспитанный человек должен быть пунктуальным». Изольда Марсовна мыла посуду, а я торопился, чтобы успеть забежать в пирожковую.
Трудовой день для меня начался не очень хорошо. В кабинете, где вместе с Жоржеттой Ямкиной занимался учётом вагонов, вдруг начали ремонт. Попробовал возразить. Бригадир «ремонтёров» поставил жирную точку в споре: «Выделены средства, необходимо истратить. Вы, товарищ, не волнуйтесь. Много ломать и воздвигать не будем. Попылим дня три, подкрасим что нужно. Через десять дней закончим».
Меня подселили к работникам культурной статистики. Глава отдела Моня Пшик приветствовал: «Рады, рады! Наш сотрудник Моня Пробка отсутствует по причине болезни. Так что располагайтесь, занимайте место, а Пробка основательно лечит ангину».
Жоржетка Ямкина опаздывала. Пришлось в отдел культурной статистики переносить все книги учёта, подушечку-сидушку с ямкиного стула. После всех переносов, перетасовок, взял ведомость учёта, стал разбираться, сколько вагонов поступило за прошедшие сутки.
Из коридора донеслось радующее душу: «Беляши, пирожки, чебуреки, хачапури…» Мони Плешь и Пшик засуетились, стали вытряхивать из кошельков и карманов деньги. Плешь вышел в коридор, но скоро вернулся: «Не хватает! Кто будет раскошеливаться?» «Михаил! — обратился ко мне Пшик хитровато: — Не отметить ли нам ваше подселение? Я полагаю, вы у нас надолго…» — «Но пить в рабочее время…» Идея мне не понравилась. «Что вы. Что вы! Мы не пьём, у нас язва. Я насчет чебуреков и чаю по стаканчику» — растолковал мне, недогадливому. Плешь метнулся за чебуреками. Пшик, доставая стаканы, вёл беседу: «Вы, Михаил, думаете, мы скряги?» — «Ничего не думаю…» Возвратился Плешь с чебуреками, водрузил их на широкую тарелку. Вытирая руки от жира, ворчал: «Меня хотели вытолкать. Меня! Хотели, чтобы в очередь стал. Но Моня Плешь не такой!..»
Мы пожирали чебуреки… Ведомость учёта сиротливо лежала на столе. Дверь открылась, ввалилась Жоржетка Ямкина: «Ребята! Ай, губки блестят, желудки трамбуются. А я не успела — подсела к столу, взяла приглянувшийся чебурек. — Это твой я жую, Мишка!» Жоржетка закинула нога за ногу. Не только поступившие за последние сутки вагоны, все культурные мероприятия города были приостановлены. Мони Пшик и Плешь, да и я, любовались стройными ножками Ямкиной. А она, коварная Жоржетка, крутила носочком туфельки, не позволяла нашим взглядам прилипнуть где-то выше туфельки. Потом: «Давай я поработаю с поступившими, ты займись отправкой» — и ушла, забыв про ведомости.
Я открыл ведомость отправки… В кабинет вошла Тося Лопата. «Ну, культура! Чем занимаемся? — пробасила Тося. — У меня проблемы. Строители хотели в моём кабинете свалить веники и молотки» «Хотели или свалили? — стал я уточнять. — «Пока только хотели. Потом свалили, сами свалили… — уточнила Лопата. — Миха, у тебя есть старый ключ от кабинета? Он к нашему подходил. Искали ключ, пока строители-ремонтёры перекуривали. Ключ нашёлся в кармане пиджака, который висел в кабинете культурных Моней.
Сел я за стол, отодвинул ведомость поступления. Отправка важнее… «Михаил, всё, всё! — засуетились Мони. — Идёмте кушать. Жизнь наша, сами видите, кипучая, как на войне. Но! Война войной, а обед по расписанию». По мнению Моней обед был не очень вкусный, но полезный и экономный. Моё мнение: диверсия, которую курирует моя сбежавшая жена. Хотелось заглянуть на кухню к повару и спросить: «Где она?»
После обеда было не до отправки вагонов. Вышел в магазин за минералкой. Вернулся ни с чем. Подвезли кефир, просроченный. Во время моего отсутствия что-то произошло. Мони были взбудоражены: «Это событие! Ты же понимаешь!» — «А я тебе говорил…» — «Да, да, да! Сюрприз заготовил…» — «Но, брат мой, я не думал, не полагал, что это затронет…» — «Ты представить не мог, как я надеялся» — «Вот, Монечка, какой поворот…»
Заметив меня, Мони переглянулись. Потом решили посвятить меня в суть беседы. В город приехал универсальный маг и волшебник Холо Несклоняемый. Лечит, восстанавливает разрушенные семьи, разрушает крепкие семьи. Читает заклинания на богатство. Знает, как вора определить, где откопать зарытый талант.
На шум пришла Тося Лопата. Сообщила, что ключи не подошли, двери взломали. Дней через пять, когда плотник выйдет из вынужденных прогулов, двери восстановят. Лопата метнула взглядом: «Мончики! Что у вас случилось? Холеру объявили в Индии?» Мони повторили всё, что мне перед этим. «Тебе, Тосечка, на улучшение судьбы нужно Холу посетить. Мужа достойного поможет Хола отыскать» — «Я женщина крупная, не всякий подступится. Племянник Мони Пробки, холостяк. Взял бы да и женился» — «Мама племянника Пробки опасается, что ты его в кармане будешь носить. Робкий племянник. Выпадет, потеряется». — «И я робкая, — вздохнула Тося. Взяла Моню Плешь за шиворот: — Ну а твой сынок, тоже робкий? — поставила на место. — Поработай, Плешь, с сыном. Клянусь, обижать не буду. Маг ваш пусть Мишке Лолку вернёт», — рассмеялась и пошла в свой кабинет. Все облегчённо вздохнули.
Голова у меня раскалывалась. Обречённо смотрел я на ведомость, смотрел, вздохнул. Направился к охраннику Абубикеру, в аптечке таблетки поискать. Не успел дойти до Абубикера, как в контору влетело «стихийное бедствие» в зелёном комбинезоне. Влетело так стремительно, что охранник растерялся. Поначалу решил, что пожарники сигнализацию проверяют. Но почему не предупредили? Пока Абубикер «столбенел», «стихийное бедствие» пролетело в бухгалтерию, где Гуля Балакун мирно беседовала с Зисей Адамовной Мазун. «Бедствие» схватило Гулю за космы, закричало: «Лечить буду от табачной зависимости!» Всякое разное, не совсем приличное кричала. Зися Адамовна Мазун взялась помогать бедствию, вцепилась в чуб плачущей Гули: «Вот тебе, Гулька…» «Бедствие» оторопело, завопило: «Не в ту вцепилась! Исправлюсь!» И с новой, удвоенной мощью давай метелить Адамовну. К расправе над Адамовной подключилась обиженная Гуля. На крики сбежались сотрудники. Стоят и не понимают кого и куда оттягивать. У Гульки с Адамовной разборки семейные. Даму в зелёном комбинезоне приняли за представителя общества охраны природы. Представителя зелёных побить не мешало бы, но запрещено. Так и стояли молча. Тося Лопата, кабинет которой был в противоположном конце коридора, вычисляла случайную погрешность и трижды сбивалась. Когда шум за дверью ей надоел, отодвинула счёты, калькулятор, вышла в коридор. Сотрудников, наблюдавших за происходящим, растолкала. Определила, кто из троих дерущихся случайная погрешность, ловко схватила за шиворот, потащила по коридору. Брыкание скандальной погрешности Тосе надоело, втолкала её к Моням-культурникам. Распорядилась: «Вы тут культурный профиль? Вот и поговорите. Не то я…» — хлопнула дверью и ушла.
Оторопевшие Мони стали соображать, что означает Тосино «Не то я…» и какие могут быть последствия. Стихийное бедствие, несчастное, заплаканное, сидело на стуле, кулачком растирало тушь под глазами. Шептало: «Что это было? Я же как друг… С лучшими пожеланиями…» Мони Пшик и Плешь культурно поправили причёску «подкинутой гостье». Когда та успокоилась, Мони услышали главное слово — «табак». Сообразили: перед ними драгоценная супруга Сергея Трофимыча Табака. Пришла Илочка на дружескую беседу к Жоржетте Ямкиной. Мони отсыпали Илочке дюжину комплиментов. Говорили, что именно она, Илочка, хранительница и берегиня гения статистики Сергея Трофимыча. Что Сергей Трофимыч имеет верное сердце. Что в нашем учреждении буквально все придерживаются кодекса порядочности и верности. Даже Отдел Моральности в новом квартале будет учреждён. Когда успокоенная Илочка Табак покинула учреждение, Абубикер облегчённо выдохнул: «Разъярённая жена страшнее цунами. За страдания при цунами компенсацию платят, а здесь…»
В конторе установилась тишина. Я уставился на ведомость и не мог сообразить, с чего мне начинать. Будешь здесь спокойным. Голова разваливается. Пошёл опять к охраннику, спросить таблетку от головной боли. Аптечка была пуста. Даже слабительное вместо успокоительного проглотили. Нашатырь и жгут остались.
«Что делается! — Абубикер махал руками, сокрушался. — Клянусь своей кобурой!» Абубикер указывал на кобуру, висящую на вешалке рядом со шляпой. В былые времена из кобуры торчал спортивный пистолет для устрашения нежданных и опасных посетителей. Ну и нас кое-когда припугивал. Но уже скоро год, как пистолет исчез, клясться на пустую кобуру просто смешно: всё равно, что честь отдавать при отсутствии головного убора.
Я недоумевал: «Что Ямкина могла натворить? С маникюрщицей поссорилась?» — «Смешно ему. Мы все знаем: если Ямкина пришла на работу вовремя — в нашей конторе чрезвычайное положение» — «У нас как-бы тихо. Только ремонтёры стены в моём кабинете шкрябают» — «Я зря бурю не поднимаю. Твоя Ямкина… — Абубикер махнул рукой в сторону кабинета, довольно кивнул головой: — Работают, молодцы! Я, Михаил, знаю, что говорю. Сидор Петрович увидел Жоржетку, торопившуюся на работу». «Разве Ямкина живёт в его районе?» — «Ну да. Сидор Петрович по ней ориентируется, всё ли благополучно у его подчинённых. До полудня ожидал доклада. В тревожном ожидании обедал. Нервы развихрились. Голова от зарождающих мыслей и предположений едва не распухла. Не выдержал Мель, прибежал на работу. За час до конца рабочего дня!» — сокрушался Абубикер. «Наше учреждение в конце дня как пустыня Гоби. Только Тося Лопата на месте, считает свою статистическую погрешность» — «Никто не знает, что в голове у начальства. Ну и кричал! Прямо с порога: «Пока я занят учёными разработками, сотрудники распустились до невозможности!» Еле успокоился. Говорит: «Накануне сон плохой снился. Будто я на вокзале, еду в творческую командировку. Дежурный говорит: «Все пути вагонами заставлены. Новые вагоны поступают и поступают, поступают и поступают. Работа диверсантов, попомните мои слова». — «Мне в командировку» — «Ну и что? Пассажирские поезда отменяются на неопределённое время. Так что отойдите, гражданин!» Я ему: «Давайте разбираться. К кому идти, чтобы начали отправку пассажирских» — «К товарищу Мель обращайтесь» — «Да я этого Меля… Нет, постой, товарищ, Мель руководитель серьёзный. Ручаюсь за Меля…» У меня, говорит Сидор Петрович, от этой новости чуть было чирь не вскочил» — «Чирь, что: на самом деле вскочил?» — спрашиваю. Мель отвечает: «Нет, до самого дела не дошло. Промахнулся»
Ничего не понял я из слов Абубикера. Спрашиваю: «Кто промахнулся?» — «Думаю, что чирь Сидора Петровича промахнулся. Уж очень он вздыхал и приговаривал: промахнулся… промахнулся… Пошёл к себе в кабинет».
Абубикер остался в неведении: чирь или не чирь… На самом или не на самом… На деле или ещё где-то. А я, забыв о головной боли, направился к своим несчастным ведомостям. Не успел дойти до кабинета, встретилась Тося Лопата. Посмотрела на меня, как на котёнка в подворотне: «Мель вызывал. Ты, Мишенька, иди быстрее, пока он совсем не расходился».
Что ожидает от визита к директору? Писать заявление об уходе по собственному желанию администрации. Из кабинета я вышел растерзанный, растерянный, обиженный на весь мир. Закончилась моя трудовая деятельность в этом паршивом учреждении. Решил: уж если так поступили со мной, обесценили трудовые порывы, то халат, в котором сгребал опавшую листву весной и осенью, не отдам.
Решил и направился в свой кабинет. Строители-ремонтёры уже разошлись. В шкафу стояла швабра, вёдра, ящик с инструментами. Мой халат, грязный, помятый, был заткнут за батарею. И тут я взвыл от досады: крылья подрезали! Вошла Ямкина. Губы дрожат, глаза полные слёз. Прижалась, всхлипнула: «Миша, как же так? Тебя не будет, а я что?» — «Следующей за мной будешь… Никакой Табак не поможет» — «Думаешь, Табак не поможет?» —«Ну, Жоржетка! Не реви. Работу запустили вместе. Кто-то должен держать удар. Жребий выпал на меня» — стал успокаивать. Слёзы текли по жоржеткиному лицу, размывали слой косметической штукатурки. Сердце у меня сжалось: без неугомонной Ямкиной жизнь моя в некотором смысле цветность утрачивала.
Вечером долго не мог уснуть. Изольда Марсовна, почуяв неладное, забеспокоилась: «Отбросьте, Михаил, кривые мысли. Они приводят к кривым делам» — «На работе, когда вагоны считаю, засыпаю. Но вечером…» — «Рекомендую баранов считать… Нет, бараны не подходят. Вы человек интеллигентный… Вагоны считать…» — «Мне с лихвой вагонов днём хватает» — «А знаешь, считай баранов. Только имена давай сотрудников. Я так делала. Как вспомню…» — Изольда Марсовна хихикнула, жеманно повела плечами. Ничего иного не предложив, пошла готовиться к приходу сына.
Перед сном я мысленно выстроил бывших сотрудников-баранов в алфавитном порядке. Первым был охранник Абубикер. Решительный, активный, но осторожный. Первым, как известно, трудно сделать шаг вперёд. Но не Абубикеру. Малыми шажками приблизился к виртуальному забору, взобрался на самый верх, проблеял отчаянное «мэ-э-э!» и… плюхнулся вниз. За ним, долго не раздумывая, директор над уборщицами и дворником Брюхова Соня. За Брюховой все сотрудники бегают во время уборки территории, торопятся получить инструменты труда. С таким же рвением по окончании уборки сотрудники торопились вернуть метлы и грабли. Нашей Брюховой полки в бой водить. Вот и сейчас, Соня тяжеловата, но «кардан» перетянула на ту сторону. Бараны радостно встрепенулись.
За Брюховой — Закутная, работник пищеблока. Без них, работников пищеблока, никак. Кушать хочется утром, днём, и особенно ночью. Закутная не успела подскочить к забору, как её оттолкнула Ямкина Жоржетка. Пусть без очереди лезет, всё равно не остановить. Может затоптать. Барашка-Жоржетка, как мускусная утка, перелетела через ограду. За ней, ой, не селезень, без спросу и предупреждения Сергей Трофимович Табак через ограду переползает. Да, на такое постоянство любоваться и любоваться. Парочка осторонь стала, бочком к бочку прижались, глазки закрыли от блаженства.
Вижу: бараны толпятся перед оградой, встревожились. Никто не пытается очередь нарушить. До меня дошло: следующий по алфавиту я, Михаил Каструлкин. Неувязочка получается: я на ту сторону, на этой остаётся стадо без присмотра. Разбегутся, растеряются, как вагоны из моего годового отчёта. Жоржетке нет доверия, не уследит за перескочившими. Для них всех я есть самоназначенный командир. Числюсь на малых должностных чинах, но командир! Дома, в собственной постели, кого хочу, того и погоняю. Захочу, покажу им, козлам, как кляча может погонять… Как это в пословице? Козёл бородой трясёт, да всё твердит, что работает. Кляча тоже работает — воду везёт… Трясёт… везёт… Где же эта справедливость? За что меня уволили?..
Пока я обиды и тоску разматывал, виртуальный забор становился всё более материальным, затягивался цементной штукатуркой. Только внизу остался зазор. Я стал на коленки, заглянул. Попытался дать знак баранам. Дескать: не бойтесь, я с вами. Сейчас перелезу. Бараны, оставшиеся без пастуха и присмотра, сбились в стадо. Несчастные, как и вагоны… «Бараны мои, бараны! Знайте… я… Изольда Марсовна… права… вагоны… бараны…» — мысли рассеивались, тянули в пучину сна.

В пучине сна, как по алфавиту, первого увидел Абубикера. Бравый и походный. Куртка-ветровка, рыбацкие сапоги. Рюкзак за спиной, из карманов торчат теннисная ракетка и сложенные пополам лыжи, со шпингалетами вместо креплений. Абубикер был раздражён: «Так и знал, никого нет!» «Эй! Абубикер! — схватил за рукав, кричу ему: — Я тебе никто? Я член коллектива, имею отношение к баранам» Не останавливаясь, бросает он мне на ходу: «Тебя уволили!» — «Ну и что, что выбросили из штатного расписания! Ты куда?» Абубикер остановился, вытаращил на меня глаза: «Ты наш?» — «Ваш, ваш! Так куда ты на лыжах?» — «На Крюли-Трюлионную» — и пошёл не оглядываясь.
Чем дальше я шёл за Абубикером, тем больше встречалось развалин. Ощущение было, что иду по археологическим раскопкам. Да и я откопанный пластмассовый архео-протез, воткнутый в этот странный город развалин. Буду, как они, чужие, чуждые, отчуждённые. Абубикера потерял из виду, но от идеи посетить Крюли-Трюлионную не отказался. Развалины остались позади, одолел поле, заросшее кустарником. Упрямство моё оправдалось. Появилась дорога, выложенная булыжниками. Тяжело дыша, спотыкаясь, тащился по дороге. Обувь спадала, приходилось поправлять, чтобы не ранить ноги. Тут я обратил внимание, что на мне любимые шлёпанцы Изольды Марсовны. Неужели я есть тот стервец, обидевший старушку? Стыдоба!
Терзания совести отвлекли, и я не заметил, как свернул с дороги. Уткнулся в кирпичную стену. Стал обходить, через арку прошёл и оказался на улице. Дома прижаты друг к другу. Окна закрыты, двери заколочены. Множество вывесок, свидетельствующих об активной мастеровой жизни. На вывеске лошадь изображена, копыта выставила. Ржёт, сверкая зубами, будто вчера стоматолога посещала. Радость от того, что копытная мазь хороша. Далее стоящая вывеска обращалась к владельцам примусов: «Если хочешь, чтобы работал исправно примус, покупай иголку! Только у нас! Самые лучшие!» — зазывало нарисованное чудило в фартуке. Одной рукой указывало на связку спиц, висящих на крючке. Приписка: «Выгодная покупка: плати за пять — две забирай! Не унывай! Деньгу собирай!» Рядом с чудилой румяная бабёнка с горшком дымящейся стряпни. Ждёт, когда почистят примус. Далее вывеска «Варю мыло и сыры! Харашо!» Точильщик с острым взглядом. Вальяжный валяльщик с валенками на правой руке. В левой руке держал странное бесформенное существо. Следуя логике, из этого бесформенного валяли валенки. Отошёл на расстояние, чтобы издали рассмотреть что за существо.
Я так увлёкся вывеской, что не заметил канавы. Поскользнулся, покатился вниз. Выкатился на глухую улочку. На повороте угодил в пролом и оказался на улице Крюли-Трюлионной, что подтверждала табличка. Посреди улицы сидела белая с рыжими бесформенными пятнами смешная и милая кошечка. Заметив меня, кошка оскалилась, фыркнула и отбежала в сторону. Тут только я заметил старуху, сидящую на стуле с миской в руках.
«Родя! Моё терпение лопнет, выгоню тебя!» — проворчала старуха. Родя фыркнул, выгнул спину. «Умываешься… Как мне эти гости надоели!» Кот стал тереться о ноги старухи. Старуха посмотрела на меня равнодушно. «Надоели порядком» — проговорила, махнула рукой, указывая мне идти следом за ней. Говорю старухе: «Сотрудники мои сюда пошли. Мне к ним нужно» — «Там целая толпа. Пошли, убогий». Старуха провела меня в тёмный сарай. Когда через другую дверь вышли из сарая, старуха исчезла.
Зловещее холодное небо, облака — комки мутного стекла. Болото беспредельное, до самого красно-чёрного горизонта. Слышу, что кто-то зовёт: «Сюда! Сюда!» Осмотрелся: серый безликий человек стоит и машет мне рукой. Холодом от него веет, липким, ядовитым. Выдавил из себя шёпотом: «Мне нужно домой…» Истукан леденящим голосом: «Выполняю о чём просят!» «Вагоны, которые поступили, не подсчитаны…» — и так явно представил, что даже запах немытых вагонов ощутил.
Неведомый собеседник воткнул в руку обрывок бумаги: «Жоржетка записку оставила» Друг Жоржетка сообщала, что все сотрудники ушли на вокзал. Вдруг я оказался на вокзале. Перрон заставлен чемоданами, сумками, саквояжами, мешками, тележками, велосипедами. На единственной платформе длинный поезд стоит. Пассажиры садятся в последний вагон. Проводник то и дело повторяет: «Граждане, не забывайте оставлять лишний багаж! Никому он не нужен! Поезд вместит всех!» Проводник, заметив меня, поторопил: «Быстрее! Где вы ходите, гражданин?»
Посадка завершилась. Проводник закрыл дверь вагона, открутил ручку стоп-крана, повесил себе на пояс. Моё купе, крайнее в вагоне, напоминало кабинет. Соседка по купе качала курчавой головой, чмокала губами. Обращалась к третьему лицу, существующему в её воображении. Что-то лепетала на ужасном английском языке. И вдруг заговорила голосом Жоржетки: «Вас не удивляет этот вагон?» — «Да, действительно. Не стандартный. Длинноват» Где-то в конце вагона мелькнула фигура проводника. Я направился к нему. Пассажиры молчаливые, кое-кто читал газеты, но большей частью смотрели в окна. Очень похожие на мои Меро-Рило, только размером поменьше. На внешней стороне, не разбиваются. Как же так?.. По дороге параллельно поезду на равной скорости, двигался велосипедист, то и дело махавший приветственно рукой. Пассажиры на приветствия не отвечали.
«Мы едем с опозданием. Не хорошо» — и я направился к проводнику. Добрался до купе проводника. Тот пил чай, курил сигару. Увидев меня, предложил присесть рядом, подал стакан чаю. Спрашиваю: «Поезд так медленно движется. Не опаздываем?» — «Нет, всё по графику» — «Что скорость такая?» — «Перегружен. Хламом» — «Пассажиры налегке. Чем же поезд перегружен?» Проводник посмотрел на меня с ухмылкой: «Чем перегружен? Хламом душ».
Потом мы пили чай, а поезд петлял по болотистой местности кругами, закручивался как змеевик. Наконец остановился. Подали гудок, пассажиры стали выходит из вагона в порядке очереди. Я выходил последний. Проводник предложил остаться: «В обратной дороге будет веселее» Но я не согласился. Поезд тронулся в обратный путь. Я увидел, как он выровнялся, и поднялся над болотом, оставляя инверсионный след. Вокруг меня болото. Ни вокзала, ни пассажиров, ни рельсов. Только слышно над серым мрачным пространством: «Бом… бом… бо-оо-м…»
Настенные часы Меро-Рило, доставшиеся мне в наследство от бывших хозяев, вредничали. Отбивали, как вздумается шестерёнкам…
0

#14 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 07 января 2020 - 23:49

13

СИРОТА


Её жизнь сложилась. Дом. Хороший дом. Муж. Дети. Внуки.

Землёй обетованной стали сад и огород. Лето и всю осень Нина Владимировна с удовольствием консервировала, солила, замораживала фрукты и ягоды, варила варенье. А ещё любила цветы. Цветов было много и разных.

Нина Владимировна не работала много лет. Вначале нянчила внучку, которую жалко было отправлять в детский сад. Затем Виолла, жена сына, решила прервать свой декретный отпуск, и полуторагодовалый Никитка перекочевал к ним. А там и ещё появился один внук.
И все легко привыкли к тому, что она занималась детьми, водила их по больницам, возила летом на отдых.

Неожиданно в конце июля коллега по школе, а ныне — руководитель отдела образования, предложила Нине Владимировне поработать месяц в детском доме семейного типа. У них там случился какой-то цейтнот с педагогами.
Нина Владимировна согласилась и в понедельник вышла на работу. Внуков временно определили к другим немало удивившимся бабушкам.

Работали в детском доме через сутки: с девяти утра до девяти часов следующего утра. Ни привычных двух выходных, ни беззаботных вечеров пятницы.

Напарница, женщина годиков тридцати, мама Мила, встретила её во дворе. Обняла и поцеловала в щёку, чем немало смутила. В школе так упрощённо эмоций не выражали. И тут же принялась рассказывать, как нужно вести себя с воспитанниками, чтобы они «не обнаглели в край…».
«Нужно накопать им многолетников», — подумала Нина Владимировна, взглянув на жалкий цветничок у калитки.
В доме их встретила девочка лет шестнадцати, невысокая, хрупкая, с хорошеньким личиком и взрослыми внимательными глазами на нём. Остальные дети ещё спали. Всего детей было шесть.
А Мила рассказывала и рассказывала, о своей маленькой дочке, о маме благодаря которой она смогла работать и учиться на факультете финансов, о том, что «муж объелся груш», а была такая неземная любовь...
Девочка всё это время сидела рядом, и было понятно, что и про любовь, и про мужа она слышит не в первый раз.
— Вот меню, — напоследок сказала мама Мила и положила на журнал передачи дежурств несколько печатных листов.
И через короткую паузу добавила:
— Но вы готовьте из тех продуктов, что есть.
А были полмешка картошки в кладовке, несколько яиц в холодильнике, да подсолнечное масло на донышке пятилитровой бутыли. Серые пыльные рожки в шкафу, понятно, к продуктам отношения не имели.

Дети спали. Девочка — а звали её Карина — тоже ушла в комнату и вышла оттуда только к обеду.
Утренний ветерок шевелил белые шторы в чистой кухне, да монотонно гудел холодильник.
«Нужно им букет нарвать», — подумала Нина Владимировна. (И весь месяц на углу большого обеденного стола в стеклянной банке стояли цветы из её сада).

Нина Владимировна осмотрелась.
Детский дом был добротным: с просторной верандой, с баней во дворе. С весёленькой игровой площадкой в углу участка.

«Так, а чем же мне их всё-таки накормить?» — подумала Нина Владимировна и позвонила мужу.
Муж молча сложил заказанные продукты на лавочку во дворе и так же, не проронив ни слова, уехал.
«Ну да. Понятно», — сказала Нина Владимировна и понесла пакеты в дом.

— Здравствуйте!
Первым заглянул к ней высокий крепкий парень, почему-то в тельняшке, с кривой чёлкой, падающей на глаза. Глаза были слегка прищуренными и ярко голубыми.
— Я Ваня, — доложил парень и мотнул головой, на время смахивая чёлку с глаз.
«Настоящий Ваня», — подумала Нина Владимировна и предложила:
— Мой руки и завтракать.
— Завтракать? — переспросил Ваня, но, умывшись, появился на кухне. Дымящийся омлет и гору овощного салата на своей тарелке уплетал с каким-то лёгким удивлением.

В детском доме жил и его младший брат Данил. Худой и длинный. С какими-то девчоночьими ресницами: густыми и пушистыми. Девятилетний Андрюшка был блёклым и тощим, с настороженными глазами на помеченном конопушками лице. На кухне он появился следом за Мадиной, крепкой девочкой с мягкой восточной внешностью. Мадина плохо видела. Всё, что Нина Владимировна клала перед ней на тарелку, она ощупывала, прежде чем отправить в рот. Вообще, цепкие пальцы девочки жили какой-то своей беспокойной жизнью.

Неожиданности начались, как только заспанная Карина появилась на кухне.
— А вы чё сдеся?! ¬— закричала она на Мадину и Андрюшку, помогавших Нине Владимировне накрывать стол к обеду. — А ну быстро на площадку!
Малыши кинулись из кухни.
— Не поняла?
Нина Владимировна растерянно застыла у плиты
— А чё сдеся понимать? Они должны гулять на улице
— А ты должна спать до обеда?
— Ну, надо было меня разбудить
— А зачем? Каникулы же
— А затем, что подъём в восемь. Посмотрите режим.
Нина Владимировна громко вздохнула, махнула рукой и продолжила разливать борщ. Через несколько минут отправилась звать всех к столу.

— А это чё, борщ?
Карина нахмурилась, её глаза потемнели. Не глаза — ледяная прорубь.
— Ты, чё! Вкусно же! — вставил Ваня.
— А он чё, у нас по меню? Да?
— Нет, по меню у вас рассольник.
— Обед надо готовить по меню.
— Андрюша, тебе какого гарнира? — спросила Нина Владимировна.
— Дайте такого, как утром, — попросил мальчик.
— Омлет съели. Котлеты у меня тоже вкусные.
— Омлет? Вы чё, жарили омлет? — Карина сделала страшное лицо
— Конечно, — сказала Нина Владимировна и вышла из кухни.
Часы на стене показывали без малого час дня. Впереди ещё двадцать часов дежурства...

— А вас как называть? — спросила ещё утром Карина
— Нина Владимировна, ¬— ответила она, не допуская мысли, что незнакомые дети станут называть её, как здесь положено, мамой, а во второй половине дня все уже называли её тётей Ниной.
Вечером перед сном, когда они с Мадиной вдвоём сидели на крыльце, девочка прижалась горячей щекой к её голому плечу:
— Можно я буду называть тебя мамой?
— Нет, пожалуйста, не надо,— почему-то тоже шёпотом попросила Нина Владимировна. — Какая я мама!.. Я вообще-то уже бабушка, — и на глаза у неё навернулись слёзы.

Следующее утро было по-настоящему хорошим, тёплым и светлым. Нина Владимировна распахнула окно в своей комнате, вымыла полы на кухне и на веранде, обтёрла сваленную в кучу обувь и выстроила её ровными рядками у двери. Посмотрела на часы — её рабочий день заканчивался через три минуты. Дети спали. Шелестел старый тополь у раскрытого окна. В доме было тихо и свежо. Неожиданно кольнуло сердце, коротко и резко, как выстрел. Нина Владимировна привычно положила таблетку под язык и вышла.

Муж уже ждал в машине, когда наконец-то появилась мама Мила. Говорливая, молодая и упругая, как пружинка.

— А я испугалась, что придётся ещё сутки дежурить, — сказала Нина Владимировна мужу, плюхнувшись на сиденье рядом. — Такой день...
— Ты бы хоть поздоровалась, — перебил он её.
— Ой, извини! Здравствуй.
Нина Владимировна потянулась к мужу и поцеловала его в щёку.
— Как ты? У Никитки сыпь прошла?
Муж не ответил. Так и ехали молча, пока не показался их дом, добротный и красивый.

Дома побродила по комнатам, разложила по местам разбросанные вещи мужа, приготовила завтрак и вышла в огород. Остановилась, залюбовавшись приземистой яблоней, усыпанной красными плодами, которую весной спасла от выкорчёвки. Представила, как завтра дети будут, хрустко откусывая, уплетать яблоки. Улыбнулась. Мысли о детдомовцах не отпускали её весь день. И о себе тоже. «Что я знаю о себе на сегодняшний день? — думала она. – Из чего состоит моя жизнь?

Её жизненное время, как слоёный пирог, разделено на разные жизни. Нина Владимировна помнила себя ещё трёхлетней девочкой, а сейчас она бабушка, выгуливающая внуков, но она та же, какой когда-то появилась, существует, а однажды исчезнет.

Нина Владимировна снова который раз вспоминала, как Карина отчитывала её за то, что она разрешила Андрюшке и Мадине посидеть за компьютером в комнате «мам»
— Это нельзя! Понимаете?
«Ты хочешь показать нам, что бывает другая жизнь? Но что нам с того?» — прочитала она на лице разъярённой девочки.
— Это детский дом. Понимаете?
— Но всё-таки ключевое слово — «дом».
— Это наши порядки! Понимаете?! — прокричала Карина ей в лицо, а затем развернулась и вышла, хлопнув где-то на веранде входной дверью.

Было обидно. До слёз.
Думала она и о муже. Он каким-то образом больше не был тем же человеком, каким был два дня назад. Почему этот человек рядом меня не понимает? Нет, он просто не хочет этого сделать. Они просто привыкли, что я обслуживаю только их, — жестко, с еле сдерживаемой неприязнью, подумала Нина Владимировна.
Подумала и не позволила мысленно обвинить во всём только себя.
На следующий день Нина Владимировна проснулась рано, как просыпалась теперь каждое утро, и приоткрыла окно. Серый рассвет только вползал во двор. Как-то тоскливо шуршали берёзки под окном.
Нина Владимировна заплакала. По-воровски, украдкой. Перекладывать свои проблемы на чужие плечи она не умела.
Затем, выбравшись из постели, подошла к зеркалу. Пожилая уставшая женщина смотрела ей в глаза, отчаянно и тоскливо. Нина Владимировна улыбнулась женщине краешками губ.
Завернувшись в плед, вышла из дома. Всё крыльцо было усыпано сухими листьями. Неотвратимость осени.
Долго сидела на ступеньках.
Вышел муж, испуганно спросил: — Тебе плохо?
Она покачала головой.
— Померь давление, — сказал он, ещё немного постоял и вернулся в дом.

Как всегда, приняла душ, приготовила мужу завтрак. Собрала полную сумку и облегчённо вздохнула, когда наконец-то села в машину, чтобы ехать на работу.

— Ваня вчера вены резал, — сообщила ей мама Мила на бегу, передавая смену.
— Вены? — Да, весёленький вечерок у нас был.
— А почему?
— Ясно дело — почему. Набухался с дружками и давай.
— Как его в психушку не забрали?
— Так он и так там на учёте. Да они все у нас психи!

«О чём думал вчера пьяный Ваня? Как мне с ним поговорить? Что мне ему сказать?» — думала Нина Владимировна, пока готовила детям завтрак.
Будить ребят, как того требовал режим, висевший в коричневой рамочке под часами в прихожей, не стала, поэтому в доме было тихо до обеда. Они с Мадиной, которая появилась, как только мама Мила закрыла за собой дверь, постирали, пропололи грядку, сварили обед…

— Почему Мадина вечно на кухне торчит? — снова отчитывала Нину Владимировну Карина.
— Пошла на площадку! — кричала она Мадине. Та уходила, но через время опять появлялась возле «мамы». — Отстань со своими тупыми правилами, — сердилась Нина Владимировна — Здесь детский дом, и у нас свои правила, — выходила из себя Карина. — И они не тупые! «И не лезь к нам со своей жизнью, живи ею там, за дверью» — говорил её взгляд.
«А может, эта девочка права? — подумала Нина Владимировна. — В той — твоей — жизни их выбросили. У всех семерых есть родственники, а у Вани и Данила — даже мама. Почему и за что — они не знают. А в этом доме им хоть что-то понятно, пока не приходит тётя Нина и не пытается это что-то изменить. А потом такие умники, как ты, уходят, а они остаётся. И лучше, если есть какие-то правила, тогда дети знают, как себя вести и что делать».
Нина Владимировна вышла из дома. Карина сидела на нижней ступеньке. Нина Владимровна села рядом. По щекам девочки текли прозрачные слезинки. Протянула руку обнять, но тут же отдёрнула, подумав: «Поверит ли она мне?» Карина сама повернулась к ней и прижалась горячим лицом к её шее. — Простите меня. Такая я есть. — Ничего, ничего, — растерянно и благодарно шептала Нина Владимировна и гладила девочку по жёстким волосам.
А с Ваней Нина Владимировна так и не поговорила. Не решилась.

Ночью искали Данила. В полицию на свой страх и риск Нина Владимировна не сообщала. Утром Данил нашёлся в детдомовской бане. Отец одноклассника обвинил его в краже велосипеда, и мальчик боялся прийти домой. Вызванная полиция велосипед нашла.
«Что я могу сделать с их одиночеством?» — думала Нина Владимировна. И ломала меню своими блинами и пирожками. Каждое утро, просыпаясь на рассвете, мыла веранду, складывала обувь, подметала двор и уезжала в свою жизнь. Через сутки возвращалась в этот дом, и начиналось всё сначала.
Карина цеплялась к каждой мелочи и устраивала скандалы из-за пустяков. «Просто эта девочка, как и все в этом мире, хочет быть любимой и значимой, — пыталась объяснить её поведение Нина Владимировна. — Кто же этого не хочет…».
Нина Владимировна не понимала: Карина защищается или нападает?
Или, играя в свои игры, пытается манипулировать, как ей показалось, слабым человеком. Доброту она восприняла как слабость. «А это доброта — то, что я для них делаю? И для чего-то же этот детский дом мне дан. Что-то же он мне должен был разъяснить? Ничего, ничего, — думала Нина Владимировна, — я старше, я сильнее».
Прошёл месяц. Утром последнего дня Нина Владимировна проснулась чуть свет. Открыла окно. Погладила белые рубашки — сегодня линейка в школе. Помыла детскую обувь, напекла блинов. Мальчишки спали. Мадину вчера отвезли в школу-интернат для слабовидящих, а Карине мама Мила разрешила ночевать у одноклассницы.
Привычно шелестел тополь за раскрытым окном.
Мужу позвонила, чтобы не приезжал за ней. «Ладно», — согласился он, не узнав почему Напарницу ждала на крыльце. Там же с ней и попрощались. Домой она не пошла. Хотелось остаться наедине с собой и, прежде чем вернуться в свою жизнь с хорошим кофе по утрам, с любимыми хризантемами в саду, хотелось сделать паузу и обдумать все, что происходит во внутреннем и внешнем мире.
Закрапал дождь. Она набросила капюшон куртки и просто побрела по старой аллее. Сквозь поредевшую листву уже просматривались искривленные позвоночники деревьев. Повинуясь какому-то импульсу, она пришла к бетонным коробкам серых домов. Безликие пятиэтажки пытались сдавить старый двор, обступив его с четырёх сторон.
Воробьи, словно воришки, вспорхнули стайкой на дерево, когда она подошла к покосившейся лавочке у подъезда. Села, подняла голову и посмотрела на третий этаж.
Вот они, их два окна. Первая квартира, которую они получили как молодые специалисты. Муж легко привык к этому городку. Ей же долго снился родной город. Большой, шумный, красивый.
Здесь родились их дети, дочь и сын. Выросли и ушли. Вот песочница, где играли, а вон облезлая беседка в углу двора, где они, повзрослев, сидели с ребятами вечерами. Двор тогда был шумным и звенящим.
«Как я хочу домой! — неожиданно подумала Нина Владимировна, подсознательно понимая, что имеет в виду не тот дом, в котором она сейчас живёт. — Как я хочу домой!».
Жизнь оказалась короче, чем планировалось, да и сложилась она не совсем так, как мечталось. Эту мысль непросто принять. А ей, прикорнувшей на краю старой лавочки, хотелось быть просто счастливой. Счастливой обычным человеческим счастьем.
« А может, я счастливая? На каких весах это взвесить? — продолжала она свой тягостный диалог. — Что было сделано в жизни не так? Ей подумалось, что она скрывает от себя ответ, что истина как несколько бусинок на дне водоёма, но она не опускает за ними руку, боясь холода воды. «Тебе просто не хватает любви, ты не умеешь ощутить родство и связь с такими же, как ты», — говорила она себе, отчётливо понимая, что ей подвластно уже далеко не все и она вряд ли успеет уже что-то в своей жизни изменить. Жизнь уже построена.
Из подъезда вышла старая женщина, они полуулыбнулись друг другу, но женщина не узнала Нину Владимировну и медленно, слегка подшаркивая, пошла по своим делам. Эта женщина давно жила одна, но никогда не жаловалась «Почему мы так обеспокоены тем, чтобы окружающие не догадались, как мы одиноки?» — думала Нина Владимировна, долго провожая её взглядом…
В родном дворе её встретил восторженный собачий лай. Огромный Шрек бросился Нине Владимировне навстречу, радостно лизнул руку и кинулся к крыльцу. Там стоял муж.
— Собаку парализовало. Еду в аптеку. «Собака сдыхает, — догадалась Нина Владимировна. — Едет за уколом, чтобы усыпить». Неожиданно Нина Владимировна всхлипнула. — Не начинай, — сказал муж, проходя мимо. Затем остановился и погладил Нину Владимировну по плечу. — Бедная. Хорошая была собака, — сказала она мужу — Мы же её кормили, — отозвался он без эмоций.
Эту собаку оставили прежние хозяева дома. И то ли они забыли в суете, то ли хозяева, торопясь, не сказали имени собаки, но она так и жила Собакой. Жила за сараюшкой, где хранился разный садовый инвентарь да старые вещи, которые выбросить жаль. Больше не было места во дворе — ближе к дому муж построил вольер для породистого Шрека, подаренного на новоселье.
Собака лежала без ошейника. Всегда ласковый, виноватый и заискивающий взгляд Собаки был равнодушным. Взгляд одинокого существа. Женщина, столько лет приносившая ей пищу, для неё уже ничего не значила. Она уже ничего не могла для неё сделать. И не сделала. Нина Владимировна присела рядом, погладила по голове собаку. «Каждый из нас сам проживает свою жизнь, — подумала Нина Владимировна и поняла, что всегда была одинокой, но глубоко прятала это в себе. — Не у всех получается достойно». Рыдание подрагивало в горле. Она подняла голову и посмотрела в небо. Небо было осенним, серым и мутным. «Прости меня, Господи», — прошептала она в это небо, и произнесённые слова не показались ей нелепыми.
0

#15 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 09 января 2020 - 00:50

14

ЗАВЕЩАНИЕ


Соломон Маркович Кац, православный еврей: пожилой, лысый, худой, в жёлто-коричневой полосатой пижаме и в стоптанных шлёпанцах на босу ногу, с тяжёлыми очками, съехавшими на самый кончик хрящеватого, похожего на акулий плавник носа, – сидел в зале, за круглым, покрытым белой крахмальной скатертью столом и, потея ладонями от усердия, сосредоточенно писал. Он не отвлекался ни на шумную воробьиную возню за раскрытым окном, ни на озабоченно бормочущий за стеной телевизор, ни на визгливый голос своей жены Цили, доносящийся из кухни, из-за двух плотно притворенных дверей. Соломон Маркович был предельно внимателен и собран – он составлял завещание.
Нет, Соломон Маркович вовсе не собирался умирать. Во всяком случае, в обозримый промежуток времени. Наоборот, в это солнечное летнее утро он чувствовал себя, как никогда, здоровым и полным жизненных сил. Просто нынче Соломону исполнялось шестьдесят два года восемь месяцев. А согласно последним данным Всемирной организации здравоохранения (за которыми Соломон Маркович очень внимательно следил), именно такова была на текущий момент средняя продолжительность жизни мужчин в России. То есть сегодня он переходил через некую умозрительную черту, вступал, если можно так выразиться, в зону повышенного риска. А поскольку Соломон был по жизни человеком предусмотрительным и к тому же крайне пунктуальным (сорок лет работы бухгалтером крупного гастронома к тому обязывали), то он и решил, не откладывая де́ла ни на один день, составить своё завещание, выразить, так сказать, свою последнюю волю на случай событий печальных и необратимых. Событий, как вы сами понимаете, непредсказуемых и, увы, неизбежных, о чём нас на самом деле и предупреждает бесстрастно-неумолимая статистика.
«...Горячо любимой жене Цилечке – 50% от суммы указанных выше денежных сбережений, – ровным ученическим почерком выводил на белом глянцевом листе Соломон. – Детям, Марику и Софочке, – по 20%. Брату Михаилу – 10%, а также всю мою коллекцию марок».
Он остановился. Пред его мысленным взором встали печальные, но исполненные своеобразной красоты и неподдельной душевности сцены прощания и похорон. Похороны будут обязательно скромными. Без всяких этих новомодных лакированных гробов-сервантов и глянцево-чёрных неповоротливых лимузинов. И не надо никакого оркестра! К чёрту оркестр! Ни к чему нам эти, рвущие душу, надрывные мелодии, играемые мимо нот циничными полупьяными лабухами-неудачниками, лениво отрабатывающими свой гонорар... И никаких надгробных речей! Соломон поморщился. Вот ещё! Митинговать на похоронах! Хватит, помитинговали в своё время!.. Только сдержанность и скромность. И достоинство. Да-да! Сдержанная скорбь и печальное достоинство... Глаза Соломона Марковича увлажнились. Он представил себе, как гроб с его телом выносят из подъезда и осторожно ставят на заранее приготовленные табуретки. Вокруг небольшая, но достаточно плотная толпа родственников и соседей. Тихие слёзы женщин. Желваки на скулах мужчин. Заплаканная Циля в скромном траурном платье. Марик. Софочка. Внуки. И он сам, лежащий в обтянутом голубым глазетом гробу: с покойно сложенными на животе руками и с отрешённым и немного загадочным лицом. Сквозь печально шелестящую листву пробиваются тонкие лучи яркого полдневного солнца. Они размытыми пятнами ложатся на тротуар и зажигают мелкие звёзды на прислонённой к стене дома крышке гроба. Лето. Вольно. Тепло... Хотя, почему, собственно, лето? Почему бы этому не произойти весной? К примеру, на Пасху! Соломон оживился. Да-да! Это будет именно весной и именно на Пасху! В ярко-синем весеннем небе будут проноситься быстрые тени только что вернувшихся с юга ласточек, а над полупрозрачными верхушками клёнов – с молодыми, ещё клейкими, трепещущими на ветру листочками – будет плыть отдалённый, малиновый, радостный пасхальный звон. Души будут до краёв наполняться этим звоном, а сердца – трепетать в унисон, мироточа бесконечной нежностью. Благость!.. Благость!..
«Ой-вэй! – остановил поток своих сладких похоронных грёз Соломон Маркович и горестно пожевал губами. – Какая Пасха?! Какая весна?! О чём вы говорите?! Это ведь, наверняка, будет зимой. И это будет не просто зимой – это будет в феврале! Я-то уж знаю!..»
Февраль был самым нелюбимым месяцем Соломона. В феврале он непрестанно и обычно тяжело болел, и, несмотря на краткость самого́ месяца, давался этот зимний недомерок Соломону всегда очень тяжело.
«Ай, цорес, цорес!.. – печально покачал головой Соломон. – Умирать-то, пожалуй, действительно придётся зимой...»
Картинка переменилась. От тепла и благости не осталось ни следа. Был лишь обжигающий, пробирающий до костей холод. Только холод, скорбь и неизбывное вековое терпение. По заснеженной, обледенелой улице мело злой низкой позёмкой. Верхушки голых кустов торчали над плоскими сугробами, как неопрятная щетина тифозного больного. В мутно-белёсом небе тусклым размытым пятном светилось зимнее негреющее солнце.
Ряды провожающих значительно поредели. Соседей не было вовсе, а из родственников куда-то запропастились все двоюродные племянники и – что было особенно неприятно – невестка Людмила.
«Чёртова курица! – раздражённо подумал Соломон. – Говорил я Мареку, что на пустышке женится, – пустышка и есть! Дрек мит фефер! Только и знает, что из мужа деньги тянуть на тряпки да на цацки!..»
Гроб тем временем накрыли крышкой и, подняв с табуреток, осторожно понесли к стоящему у въезда во двор заиндевевшему «зилку». Идти было тяжело: несущие то и дело оскальзывались на занесённых сухим колючим снежком бутылочных наледях. С протяжным визгом и грохотом отвалили задний борт. Гроб, перехватывая руками, стали поднимать в кузов, и тут... Осторожней!.. Ай!!.. Соломон не заметил, кто поскользнулся первым. Да и какая, по сути, разница – кто! Падающий подсёк своего соседа, тот – своего, и вот уже все шестеро, как сбитые кегли, валятся на обледенелую мостовую, из последних сил пытаясь удержать, но, конечно, в результате так и не сумев спасти свою скорбную ношу. Шлимазл!!.. Упущенный гроб почти вертикально грянулся на лёд. Крышка отлетела. Покойник выпал из него, как куль, и рухнул на мостовую ничком, поджав под себя руки и несообразно длинно вытянув... голые ноги. У Соломона перехватило дыхание – покойник (то есть он сам!) был без штанов! Между торчащей из-под задравшихся фалд пиджака белой сорочкой и короткими чёрными носками, переходящими в чёрные же лакированные туфли, неприлично желтели его, Соломона, худые волосатые ноги.
Соломон торопливо схватил лежащий перед ним на столе лист бумаги и зашарил по нему глазами. Где это?! Было же!.. А, вот: «...Одежда для погребения: 1. Костюм чёрный, габардиновый (новый)...» Костюм! Это значит – пиджак и брюки! Какого ж тогда рожна?!.. Соломон замер. Ах, Циля, Циля! Ах, жёнушка! Соломон поцокал языком. Да, конечно, ничего не скажешь – костюм совсем новый. Да, надевался только два раза: на банкет по случаю ухода на пенсию и на свадьбу внучки Голдочки. Да, бережливость – мать богатства. Но, Циля моя, но! Бережливость бережливостью, но ведь во всём же надо знать меру! Вейз мир! Так подставить собственного мужа! Так опозорить перед людьми! Эх, Циля-Цилечка, дура ты моя ненаглядная!
Соломон прислушался. Голос жены, доносящийся из кухни, кажется стал ещё громче и ещё визгливей. «С кем она там говорит? – раздражённо подумал Соломон. – Нет же там никого!.. Телефон! – догадался он. – Вот ведь, тоже мне, взяла моду – часами по телефону болтать! А потом счета приходят километровые! – Соломон громко засопел носом. – Экономит, понимаешь, на спичках, а потом просаживает на свою телефонную болтовню сотни! И ведь говоришь ей, говоришь – всё бесполезно! Только посмотрит, как на пустое место, – и опять за своё! – раздражение перешло в злость; Соломон почувствовал, как у него заполыхали щёки. – Ну нет, зараза, я тебе это так не оставлю!..»
Он решительно, крест-накрест, перечеркнул последний абзац и начал торопливо писать ниже: «Жене Циле – 30% от суммы указанных выше денежных сбережений. Детям, Марику и Софочке, – по 25%. Брату Михаилу – 20%, а также мою коллекцию марок».
С минуту он задумчиво смотрел в написанное. Потом рука его скользнула выше – к разделу «Одежда для погребения», и рядом со словами «костюм чёрный, габардиновый» появилась приписка мелкими буквами: «(пиджак + брюки)».
«Вот так-то, Цилечка! – злорадно подумал Соломон. – Теперь не отвертишься!..»
– А я тебе говорю, осенью это было! – отчётливо донесся до него из кухни голос жены. – Я отлично помню, это было в октябре! Что?!..
«С кем это она там? Что у нас было в октябре? – озадачился Соломон. – Голдочку замуж выдавали? Нет, это было в сентябре, шестнадцатого... – впрочем, вскоре его мысли приняли прежнее печальное направление. – Зима, между прочим, – это ещё не самое страшное время для похорон, – думалось ему. – Вот не приведи бог осенью помереть! В дождь, в грязь, в распутицу... Бр-р!..»
Соломон поёжился. Воображение тут же услужливо подсунуло ему грустную неаппетитную картинку: низкие тёмно-свинцовый тучи, беспощадно гонимые ветром и бессильно цепляющиеся своими лохматыми животами за голые чёрные ветви деревьев; напитанное влагой, размокшее от многодневной непогоды кладбище; раскрытые траурными кляксами, чёрные зонты, ничуть не спасающие от косого секущего дождя; рыжая раскисшая глина вокруг неровной, неряшливо вырытой, оплывшей ямы и два красноруких и сизолицых кладбищенских амбала, месящие сапогами грязь возле стоящего на краю могилы гроба.
– Гвозди где-на? – сипло шепчет один из амбалов, утирая рукавом промокшего ватника висящую под носом мутную каплю. – Гвозди давай!
– Какие, ля, гвозди? – так же шёпотом возражает второй. – У тебя ж, ля, гвозди были! Ты ж их, ля, из сторожки забирал!
– Тихо ты! – сипит первый, опасливо косясь на мокнущих под дождём родственников. – Тихо-на!.. Ладно! Хрен с ними, с гвоздями! Давай, просто молотком стучи! Небось-на, и так из гроба не сбежит.
И они, загораживаясь спинами, в два молотка начинают торопливо обстукивать гроб.
Фантазия Соломона разыгралась. Он понимал, что сейчас произойдёт что-то плохое, постыдное, что надо бы остановиться, обуздать своё воображение, но какое-то болезненное любопытство, какой-то голый гаденький мазохизм толкали его досмотреть всё действо до конца.
Закончив имитировать заколачивание гроба, амбалы торопливо взялись за пропущенные под домовиной верёвки.
– Взяли-на!..
Гроб, обтянутый мокрым потемневшим глазетом, приподнялся и, покачиваясь, повис над землёй. Амбалы, напрягая жилы на шеях, боком шагнули к могиле. И тут!..
– Куда-на?!..
– Держи!..
– Эх!..
– М-мать твою!..
Ноги у одного из амбалов разъехались, мокрая глинистая верёвка выскользнула из рук, гроб накренился, неприбитая крышка сдвинулась вбок, из-под неё стремительно выехал труп и, не размыкая сложенных на груди рук, рыбкой, головой вниз, нырнул прямо в могилу. Всё произошло буквально в секунду. Вокруг ахнули. Кто-то, кажется, это был брат Михаил, отбросив зонт, рванулся на помощь, но было уже поздно: один из амбалов всё ещё держал на весу свой конец гроба, второй – с обалделыми глазами – стоял на коленях прямо в рыжей грязи, а из могилы – двумя худыми жёлтыми палками – торчали обутые в лакированные туфли... голые ноги покойника.
«Как?! Опять?! – Соломона прям-таки затрясло; рука с зажатой в ней ручкой заходила ходуном. – Да она ж попросту издевается надо мной! Брюки где?! Стерва! Кухарка! Где мои брюки?!!.. Ну, я тебе покажу! Ты у меня, зараза, попляшешь! Тридцать процентов захотела?! На-ка, выкуси! Киш мир ин тухес! Хрен тебе, а не тридцать процентов, корова толстозадая! Дырку тебе от бублика! Макес тебе на живот!..»
С трудом совладав со своим руками, Соломон вновь склонился над завещанием.
В этот момент дверь распахнулась и в комнату стремительно вошла Циля.
– Шлёма, как тебе это понравится?! – прямо с порога закричала она. – Этот поц, Голдочкин муж, вчера опять припёрся на рогах! У них, видите ли, опять был корпоратив! Нет, Шлёма, что ты ни говори, но так дальше продолжаться не может! Я понимаю, он – молодой человек и ему хочется погулять, но всему же есть предел! Мы тоже были молодыми, но мы себе такого не позволяли! Шлёма, что ты молчишь?! Уже таки надо что-то решать!..
– Кажется, я кому-то говорил, что я занят! – медленно, сдерживаясь из последних сил, сипло выдавил из себя Соломон; он побледнел так, что на его щеках отчётливо проступили крупные старческие веснушки; взгляд поверх очков был полон яростной злобы. – Я, кажется, просил кого-то мне не мешать! – голос его на последнем слове всё-таки сорвался и дал петуха.
– Ой, Шлёма, перестань! – отмахнулась жена, она была на своей волне и всё ещё ничего не понимала. – Какие могут быть дела – у девочки такое горе! Шлёма, я ей говорю: скажи своему Эдику, что, если он хотя б ещё один единственный раз…
– Во-он!! – заорал Соломон и, вскочив, со всей дури грохнул кулаком по столу – осколки ручки брызнули во все стороны. – Вон!! Никогда не смей мне мешать, когда я работаю! Ты поняла?! Никогда не смей отвлекать меня, когда я занят! И!.. И!.. – его длинный указательный палец извивался и плясал вслед испуганно пятящейся из комнаты супруге. – И не смей! Слышишь?! Не смей снимать с меня бруки! Дура!!..
0

#16 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 10 января 2020 - 23:55

15

ЩЕТИНИСТЫЙ ДРУГ


Василий Иванович вышел на крыльцо дома и, прислонившись к деревянным перильцам, неспешно вытащил из-за уха «Беломорину». Но сразу не закурил. Оглядел привычным хозяйским взглядом палисадник, недавно поставленный забор, собачью будку, крышу которой он собственноручно покрыл толем, словно это было жильё человека, и уж потом рука нащупала в переднем кармане брюк коробок.
Сидя на ступеньках крыльца, задумался.
«Вот кому, скажи на милость, - обратился он в мыслях к неведомому собеседнику,- понадобилось делать из деревни город?»
Он грустно посмотрел на ветки сирени, росшей прямо у калитки. Сквозь них кроме пробивавшейся голубой небесной полосы и пустыря, соседствовавшего с частными домами с незапамятных времён, вдалеке были видны новостройки. «Вроде бы и строить начали совсем недавно, - продолжил Василий Иванович свой невесёлый монолог, только теперь он произнёс эти слова вполне отчётливо, - а надо же, ты погляди только, как напирают высотки-то. Скоро совсем нас со свету сживут…» Последнее время завелась у него какая-то странная привычка – высказывать мысли вслух. Если бы на Василия Ивановича в этот момент посмотрели со стороны, решили бы, что дед малость «не в себе», раз сам с собой беседы ведёт.
А Василий Иванович сидел и думал, попыхивая папироской, и в глазах его нарисовалась такая тоска, что находись с ним кто-нибудь рядом, его бы обязательно пожалели или хотя бы сочувственно похлопали по плечу…

Но рядом никого не было. Дочь Наталья была на работе, а Гришка – внук-пятиклассник, в школе. Василий Иванович привык проводить утренние часы в одиночестве, но оно, это одиночество, в какой-то степени его даже радовало. Оно было спокойным, умиротворяющим, позволяло немного побыть наедине с самим собой, чего никак нельзя было сказать о второй половине дня. Где-то ближе к обеду возвращался из школы Гришутка, как ласково звал его Василий Иванович, но приходил он чаще не один, а с двумя-тремя одноклассниками. Они затевали в доме разные игры, пуская при этом в ход всё, что попадало под руку и соответствовало неуёмной детской фантазии. Василий Иванович и тут не раздражался и не вмешивался: он любил внука, и ему совсем не мешали крики и гомон, без которых у ребятишек не проходила ни одна игра. И если некоторых Гришиных друзей воспитывали довольно строго и не разрешали брать для игр «взрослые» предметы, которые были нужны в хозяйстве, то Грише – наоборот - разрешалось брать в доме абсолютно любую вещь. Знали это и его друзья, частенько наведывавшиеся к нему после школьных занятий, и тогда беготне, шуму и возне, казалось, не было предела. Дом был большой, развернуться ребятне было где, вот они и чувствовали себя в гостях у Гриши довольно вольготно.

Было только одно место, куда Грише с друзьями можно было приходить только в компании Василия Ивановича, и этим святым местом был свинарник. Вообще, свинарником его можно было назвать с большим натягом, потому что с некоторых пор остался у Василия Ивановича один- единственный хряк. Вот раньше – да, это действительно был уж свинарник – так свинарник, да и не свинарник даже, а маленькая свиноферма! Свиней Василий Иванович разводил всю свою жизнь, и в закутках двора жило у него до десятка молодых хрюшек, которые регулярно приносили поросят. Те, правда, около своих мамаш задерживались недолго: желающих купить здорового упитанного поросёнка всегда находилось много. К нему даже из соседних деревень, бывало, приезжали за поросятами, потому что знали: если купить поросёночка «у Иваныча» - успех обеспечен. А обеспечен потому, что из упитанного и жизнерадостного поросёнка спустя какое-то время вырастет такая же здоровая и довольная свинка. Что и говорить, лёгкая рука была у Василия Ивановича на разведение розовых малышей свиной породы!
Хряка по имени Пиг Василий Иванович любил за спокойный нрав, за неприхотливость в питании и бытии (хотя порядок и чистота в его свинарнике всегда были отменными), в конце концов, просто за то, что тот был свиньёй! Он с детства привык помогать матери ухаживать за свиньями, можно сказать, что вырос вместе с ними, знал все повадки этих животных, которых, к слову сказать, очень часто несправедливо сравнивали с грязнулями. О, нет! – и это Василий Иванович - тогда ещё просто Вася - знал точно: свинья – это одно из самых чистоплотных животных. Бывали, конечно, случаи, когда свинки дружно залезали в образовавшуюся после дождя лужу, купались в ней, там же и играли! И тогда без улыбки смотреть на весёлые рожицы, вымазанные грязью, да ещё и довольно похрюкивающие, было совсем невозможно. И Вася смеялся до слёз, когда вылезшие из грязи животные, глядели на него крохотными хитрющими глазками, а затем принимались рыть землю позади дома своими рыльцами! Ну, а потом опять залезали в лужу и лежали в ней, находя в таком времяпровождении огромное удовольствие. Свои носы при этом они старались не мочить, и выходило так забавно смотреть ещё на одну картину: свиньи лежали в луже, и каждая при этом старалась прислонить голову к соседу (или соседке), и при этом были видны только «пятачки», на которых остались комки земли.
Ну, а потом наступало время «чистки». Подходя к забору, животные тёрлись своими боками об него с такой силой, что Васе приходилось нет-нет, да и подправлять грозившие свалиться на бок доски. Зато после этих процедур, шкурка у животных становилась совсем белой и даже мягкой, так, что Вася иногда и сам не верил тому, что гладит своих любимых животных по щетине. Ему казалось, что его руки ощущают что-то мягкое, на щетину никак не похожее.

Сейчас Василию Ивановичу было уже за семьдесят, и возиться со свиньями ему стало тяжеловато. Куры - да, те бегали по двору, а так же в отведённом для них месте под небольшим железным навесом, который Василий Иванович сообразил сделать из старой панцирной сетки от кровати да выброшенной кем-то проволоки. Кому-то эти вещи были за ненадобностью, а у Василия Ивановича в ход шло всё! У него ни одна мелочь не пропадала и не валялась просто так, потому что его практичный ум находил применение абсолютно всему. Вот он и приспособил ненужные на первый взгляд сетку да проволоку для навеса, где куры могли во время прогулки спрятаться от дождя. Но куры – это одно, а вот что касалось разведения свиней – тут годы настойчиво требовали от Василия Ивановича прекратить это нелёгкое дело. Бросить же совсем своих свинок пожилой человек уже никак не мог. Привык он к ним и жизни без своих питомцев себе уже не мыслил. Не мог представить себе, как зайдёт в свинарник, а там – пусто! Вот поэтому-то он и оставил себе хрячка Пига.
Вообще, когда свиньи приносили поросят, то Василий Иванович звал их всех одинаково. Если это были «девочки» - им полагалось зваться Зинками. Ну, а уж коль скоро поросёнок по закону природы должен был превратиться в производителя, то имена у таких будущих отцов тоже были однотипными – всех их до единого Василий Иванович звал Борьками. Да и чего ради он должен был задумываться над разными именами новорождённых хрюшек? Ведь через какое-то время поросята попадали в другие руки, вот новым хозяевам и полагалось думать над тем, как называть своих бело-розовых подопечных.
Пиг же получил своё имя совсем не потому, что с первых дней жил у Василия Ивановича, и тот придумал ему такую удивительную для слуха кличку. Просто Гришутка, который в четвёртом классе должен был начать изучать английский язык, гостил летом у своей тёти – Наташиной сестры. А та, чтобы хоть чем-то занять мальчика, нашла ему старое лото аж на четырёх языках, на квадратиках которого были изображены школьные принадлежности, одежда, домашняя мебель и среди всей этой разношёрстной компании попались так же изображения зверей. Из подписей на немецком, французском, английском и испанском языках тётка выбрала то, что ей было знакомо чуть ли не с тех времён, когда она сама ходила в школу. Вот так Гришутка и вернулся домой с начальными познаниями в области английского языка. Увидев недавно рождённых поросят, он моментально выдал Василию Ивановичу: «Дед, смотри, «э пиг». При этом он, улыбаясь, показал пальчиком на самого худосочного из представителей поросячьего рода. Дед, который уже смирился с мыслью, что тощеватого поросёночка, по всей видимости, придётся оставить себе, по привычке кликал его, как и всех представителей поросячьего мужского пола, Борькой. Но то, как внук назвал поросёнка «поросёнком», только на английский лад, ему неожиданно понравилось. И он согласился с обожаемым им Гришуткой: «Ну, Пиг – так Пиг». Так новое имя и закрепилось за недавно рождённым хрячком, который в весе почему-то заметно отставал от своих братцев и сестричек.

Прошло время. К возрасту Василия Ивановича оно добавило ещё один год, а Пиг за этот год вырос. То, что он был когда-то «недоноском», все и думать забыли. Теперь это был замечательный в своём роде хряк, совершенно здоровый и весёлый. Ещё немного – можно будет водить его к молодым свинкам для продолжения рода, да заодно и немного денег подзаработать, потому что от такого самца, как Пиг – надо было быть очень неумным человеком, чтобы отказаться. Василий Иванович, который когда-то кормил его молочком из детской бутылочки, любил своего четвероногого друга так, словно это был человек. Он, бывало, и гладил его, и разговаривал с ним. И Пиг, названный на английский манер, но оттого не переставший понимать своего хозяина, который говорил с ним на русском языке, был привязан к тому всей своей поросячьей душой. Слушал он речи Василия Ивановича всегда очень внимательно, чуть-чуть подняв кверху рыльце и водя им в разные стороны, и это старика всегда до слёз умиляло. Он считал, что Пиг был очень умным, и часто говорил Гришутке, что «у Пига только язык не говорит, а так он всё-всё понимает». В глубине души Василий Иванович, конечно же, догадывался, что он был близок в своих суждениях к правде. Ведь свиньи действительно обладали довольно высоким интеллектом, а некоторые учёные и подавно считали, что по своим способностям свинья была не менее умным животным, чем собака. Да что там учёные! Люди, не имеющие к науке никакого отношения – и те полагали, что мозги у свиней работают очень даже неплохо. Например, у знаменитого на всю страну дрессировщика Дурова свиньи выступали на арене наряду с собаками, делали разные трюки, кружились а танце и даже весьма ловко ловили мячик. А для одной такой «артистки» по имени Чушка Дуров распорядился изготовить… воздушный шар! И она у него летала! Дуров научил её дёргать за верёвочку, которая удерживала шар около земли, после чего Чушка лихо взлетела, заставив раскрыть рты всех тех, кто за ней в тот момент наблюдал. Правда полёт этот произошёл в стенах цирка, и взмыла «лётчица» не под облака, а под купол, но всё же! Про то, что свиньи довольно легко обучаются цирковым трюкам, Василий Иванович, конечно же, не знал. Зато было ему известно кое-что другое. Когда он был ещё подростком, ему мама рассказывала, что когда их соседи решили переселиться и уехали жить в другую деревню, которая располагалась никак не ближе двадцати километров от той, где они жили раньше, их свиньи в отличие от хозяев никак не хотели приживаться на новом месте. И как только представилась такая возможность – видимо, за ними просто не уследили, - моментально дали из нового дома дёру! Причём сбежали они отнюдь не просто на улицу или в поле. Конечной остановкой был их старый хлев! В рассуждения о свином интеллекте Васина мама в виду не шибкой своей образованности не пустилась, просто рассказала сыну эту историю – и всё. Но Василий Иванович с детства запомнил, что самые обыкновенные на первый взгляд свинки обладали весьма удивительными способностями. А значит, и умом тоже!
А ещё Василий Иванович, у которого в голове всегда возникали разные необычные (как сейчас бы сказали – «нетипичные») мысли, вздумал выгуливать своего питомца. Для этого он, как всегда собственноручно, изготовил ему ошейник и выводил Пига на прогулки раз в два или три дня. Наталья, дочь Василия Ивановича, изначально была против этого.
- Ну, что ты такое придумал, папа? - говорила она, и в голосе её слышалось то ли недовольство, то ли смешок, - где это видано, чтобы свиней на поводках выгуливали?
Но Василий Иванович только отмахивался: «Да что ты, Наташа! Ведь я гуляю с ним сам, тебя же не прошу это делать!»
«Ещё чего!» - смеялась дочь, - то-то народ за бока схватится, когда вместо собаки на поводке свинью увидит!»
«Так собака-то тоже есть, - возражал Василий Иванович, - возьми поводок, да гуляй с нашим Рексом. Сама же не пойдёшь!»
«Естественно, не пойду, - дочь беспечно махала рукой. – Он и так целый день на улице, чего с ним гулять-то? А вот Пиг твой, - добавляла она уже вполне серьёзно, - как своими бивнями распорет кому-нибудь штаны, или того хуже – ногу повредит, вот тогда увидишь, что я была права». На этом разговоры обычно и заканчивались. Василий Иванович, не любивший споров, уходил в свою комнату, где включал телевизор или брался за какую-нибудь газету. Но одно в глубине души он знал точно: Наталья была очень даже права. И права не потому, что «свиней не принято выгуливать на поводке», а потому, что клыки у Пига действительно были внушительные, если не сказать – мощные.
Василий Иванович как-то раз попытался их подпилить, но Пиг, всегда добродушный и весёлый, не дался. При этом он забился в угол, беспомощно глядя на своего хозяина, будто просил у того прощения за своеволие, которого он обычно не проявлял. И Василий Иванович понял: не надо Пигу ничего подпиливать. Раз природой означено так, чтобы быть хряку с клыками – пускай так и будет. Так Пиг с четырьмя клыками и остался.
Гуляли Василий Иванович и Пиг обычно на пустыре. Да и грех было не воспользоваться такой возможностью - земли там, словно на поле, было предостаточно. Пиг, как только его копытца ступали на заросшую травой землю, тот час же пускал в ход своё рыльце и где-то с полчаса трудился, роя очередную яму. А Василий Иванович ходил-бродил по траве, которая была ему до колен, да смотрел на строящиеся девятиэтажки, подбиравшиеся к деревянным домам всё ближе и ближе. Они жили почти на окраине города, и в душе Василия Ивановича всегда закипал протест: ну надо построить новый микрорайон – пусть строят где-нибудь в центре! Зачем в деревню-то со своими новостройками лезть?
Если сказать по правде – деревней, и даже пригородом, их местность давно уже не считалась. Если раньше, лет пятьдесят назад, это действительно была деревенька под названием Княжиха, то в семидесятых годах её перевели под городское подчинение, и стали деревянные частные дома считаться «городскими». Ждало местных жителей и другое новомодное изменение: вместо деревни Княжиха стали теперь дома стоять по улице Княжихинской. Так им в паспортах и написали. И таблички на домах новые приделали. Ну, да властям известнее, как надо землёй распоряжаться. И всё было бы ничего, если бы не пришла в голову какому-то начальничку начать в этих краях строительство девятиэтажных да двенадцатиэтажных домов.
На центр города он по видимому «замахнуться» не решился - то ли власти у него было недостаточно, то ли денег было меньше, чем у тех, кто вёл строительство чуть ли не у стен городской администрации - кто его знает! Но многоэтажные дома продолжали расти совсем недалеко от края города, что доставляло немало грустных мыслей жителям одноэтажных деревянных и каменных домов. Василий Иванович иногда заводил об этом разговоры с Натальей, но её аргументы о том, что людям удобнее жить в девятиэтажном доме со всеми удобствами, перевешивали. Да он и сам понимал, что время, когда в домах топят печи для обогрева и приготовления пищи, безвозвратно уходит, и что жить в доме, где из крана течёт как горячая, так и холодная вода намного проще. И тем не менее, аргументы-аргументами, а сердце их, в отличие от разумной головы, никак воспринимать не хотело. Вот поэтому-то, глядя на не ведающего проблем Пига, усердно роющего яму вблизи от него, Василий Иванович грустно вздыхал. А Пиг, услышав тяжёлый вздох хозяина, поднимал, словно собака, свои чуткие уши и через несколько мгновений продолжал заниматься своим землекопским делом.

Как-то раз случилась с Василием Ивановичем, которого пригласили на День рождения, весьма непростая история. Да и День рождения был тоже не простой, а юбилей. В деревне ведь как принято? Если у кого какой праздник – всем миром отмечают. И что с того, что их дома теперь никакой деревней не считают? Не хотят – пусть не считают, а праздник никто не отменял! Пошёл Василий Иванович в гости абсолютно трезвым, а пришёл… Наталья так и ахнула! Никогда не видела она отца в таком сильном подпитии. Молодым был – спиртным не баловался, а уж в более старшем возрасте – и тем более. Однако, тут надо отдать должное: нудными разговорами, которые так характеры для «набравшегося» человека, отец домочадцев утомлять не стал. Посидев на кухне минут двадцать и спев свою любимую песню «Ой, мороз-мороз», Василий Иванович отправился спать. Наталья же до полуночи к комнате отца подходила, чтобы послушать: дышит ли? Не стало ли плохо с сердцем? Видано ли, чтобы на восьмом десятке лет так вином «нагружаться»? Но Василий Иванович спал крепко, как младенец. А вот утром встал с ужасной головной болью. Наталья, которая работала во вторую смену и была до двенадцати часов дома, предложила было отцу таблетку «анальгина», но тот отказался. Помучавшись ещё с часик после ухода дочери, решил он пойти прогуляться. И ладно бы пошёл один – так нет, зачем-то потащил Пига с собой!
Пиг, когда хозяин зашёл к нему, сразу учуял незнакомый запах, по крайней мере, его носик, быстро задвигавшийся туда-сюда, именно об этом и свидетельствовал. Может быть, запах перегара ему и не особо понравился, но когда Василий Иванович снял с гвоздя поводок, Пиг стал радостно взбрыкивать задними ногами, что говорило о том, что погулять он совсем не против.
Василий Иванович уже отошёл от дома шагов на двадцать, как пришла ему в голову совершенно не соответствующая его возрасту и характеру идея: взять с собой «четвёрку» водки. «Может, так и голова быстрее пройдёт, если опохмелиться», - рассудил он. Он зашёл обратно в дом, нашёл нужную ему бутылочку, которая стояла в шкафу нетронутая, потому как обитатели дома пристрастием к спиртному не отличались, и вышел назад. Пока он шёл до пустыря, он всё нащупывал двухсотпятидесятиграммовую ёмкость в кармане, и только очутившись на знакомом месте, понял, какую сделал ошибку. Водку он взял, а вот чем закусить её – у Василия Ивановича не было. Он даже карманы на всякий случай обшарил – пустота, да и только! Пить пустую водку, ничем её не заедая и даже не запивая – дело никуда не годное. Идти же домой за чем-то съедобным Василию Ивановичу тоже не хотелось. Потоптавшись на месте и всё ещё ощущая сильную боль в области затылка, Василий Иванович решил: «Ну, была – не была!» И откупорил бутылку.
Буквально после первых же глотков голова у него стала как-то быстро светлеть. Он отпил ещё немного, и - о, чудо! - боль отступила. Вместо неё явилось к Василию Ивановичу какое-то радостное настроение. Ему даже захотелось встать на колени и поцеловать Пига, что уж выглядело бы со стороны совсем смешно и глупо. Но Василию Ивановичу было не до рассуждений о глупости. Пига он целовать не стал, но и, пустившись в обратный путь, до дома не дошёл. Бутылку опорожнил, и, оказавшись своего жилища буквально в нескольких сотнях метров, уснул, присев под берёзку. Потом, конечно, во сне он принял горизонтальное положение, в котором и обнаружил его милицейский патруль.
Милиционеры были не местными, иначе, подивившись состоянию известного трезвенника, участковый Сергей, скорее всего, машину остановил бы только для того, чтобы удостовериться, что дядя Вася жив, просто почему-то мертвецки пьян. Но чужой в этих краях молодой милиционер решил, что это не дело – когда на улице под берёзами пьяные люди валяются. Поэтому он велел водителю, который был так же его напарником, остановить УАЗик и вышел…
«Забираем», - коротко приказал сержанту-напарнику младший лейтенант милиции и двинулся к Василию Ивановичу, и тут вдруг он увидел свинью, которая, выставив клыки, угрожающе пошла на него. Сотрудник милиции предпочёл отойти. Да какое там отойти – отскочить, а потом ещё и отбежать шагов на пятнадцать! Причём сделал он это очень даже вовремя, иначе бы ему точно пришлось узнать, что такое твёрдые и довольно неслабые клыки молодого хряка, которые тот выставил сразу же, как только пустился в атаку на незваных гостей.
Но твёрдость духа милиционера не покинула, и сдаваться он не собирался.
«Давай, ты справа, я слева», - вернувшись на прежнее место, снова скомандовал напарнику младший лейтенант, но и тут у них ничего не получилось. Пиг, крутанув головой сначала в одну сторону, убедился, что подходящий человек отошёл от его хозяина, моментально повернулся клыками прямо противоположно, что заставило напарника в милицейской форме проявить всю свою прыть и сделать скачок прямо к машине.
«Может, оставим его так?» - предложил парень, глядя на клыки Пига, не на секунду не спускавшего взгляда от милиционеров и от УАЗика.
«Свиньи испугался, да? - с вызовом спросил начальник, не сильно, впрочем, превосходивший по возрасту, своего подчинённого, - давай ещё раз!»
Но все попытки подойти к Василию Ивановичу оказались тщетны. Пиг охранял его не хуже сторожевой собаки, то и дело угрожая пустить в ход клыки-бивни, которые у сердитого хряка весьма внушительно выглядывали изо рта. Видно было, что он уже не на шутку разозлился, а посему стал грозно хрюкать, что никак не могло не достичь ушей обоих стражей порядка. Когда же Пиг, увидев, что они всё ещё топчутся на месте и видимо пытаются решить, стоит ли им забирать Василия Ивановича или нет, стал со злостью рыть задними ногами землю, далеко отшвыривая комья земли, люди в форме не выдержали такого напора и отошли.
«Может, как-нибудь на берёзу залезем? - продолжал горячиться младший лейтенант, - и как-нибудь попытаемся сначала нейтрализовать свинью, а потом и пьяного подберём…»
Сержант по этому поводу вразумительного ответа не дал. Он, хотя и сидел уже в машине, ему всё виделись клыки удалого защитника, похожие на четыре небольших, но острых сабли, и он совершенно не горел желанием испытывать на крепость свои новые форменные штаны.
«Была бы у нас собака, - продолжал вслух старший по званию, - мы бы их обоих сразу взяли». Но собаки у них не было, а сержанту подумалось, что тут и собака бы могла оказаться бессильной. Уж очень напористой оказалась свинья, действия которой не предвещали ничего хорошего. Раз такая двух людей не испугалась, она могла бы не выказать страха и перед собакой. И потом было ещё неизвестно, захотело бы одно животное связываться с другим.
Его молодой начальник понимал, что они просто-напросто струсили, и ведь перед кем? Тем не менее, вызывать из города подмогу ему не хотелось. Город – вот он – был совсем рядом, но глупо было бы звать на помощь дополнительные силы из-за одного «в дупель» пьяного человека!
«Только час потеряли даром, - пробурчал он себе под нос, а потом, посмотрев на сержанта, заорал на него: «Чего сидишь? Трогай!!!» Машина завелась и потихонечку поехала, а Пиг долго ещё смотрел вслед неведомому зверю на четырёх колёсах. После этого, успокоившись, он вернулся под берёзу, откуда часом раньше выбрался, чтобы отогнать от Василия Ивановича непрошенных гостей.

… Вспомнив этот случай, Василий Иванович, широко улыбнулся. В тот вечер, проснувшись от холода, он никак не мог вспомнить, где он, и что он делает, оказавшись на траве под берёзой. И только Пиг, коснувшийся своим мягким, немного влажным пятачком его носа, помог ему восстановить правильную цепочку событий. К сожалению, только до того момента, как Василий Иванович, забросив пустую и ставшую ненужной бутылку в кусты, увидел знакомую берёзу, что росла совсем близко к дому. О том, как Пиг бросился его защищать и не позволил увезти в милицию, он узнал уже от участкового Сергея, который на следующий день явился к ним и, не скрывая весёлых ноток в голосе, обо всём рассказал Василию Ивановичу и его дочери. «Ох, и матерился же он!» - смеялся Сергей, у которого действия городского коллеги в момент рассказа о том, как Пиг выставил на него свои страшные клыки, ничего кроме громогласного хохота не вызвали.
– А ты, Василь Ваныч, больше уж не набирайся так, сказал участковый на прощанье старику. – А уж коли нужда есть выпить, так сиди дома. Глядишь – так оно спокойней всем будет».


Василий Иванович посидел ещё немного, затем поднялся и пошёл в свинарник.
«Пойдём гулять, Пиг, - сказал он, обращаясь к своему щетинистому другу. Пиг вместо ответа радостно захрюкал и, как обычно, стал взбрыкивать задними ногами.
«Вот и говори, - обратился Василий Иванович то ли к себе, то ли к невидимому своему собеседнику, - что свиньи глупые животные». «И животные они умные, - продолжил он свой неспешный монолог, - и друзья такие, что ещё поискать надо».
Он привычно снял со стены поводок и надел его на Пига…

2017 г.
0

#17 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 12 января 2020 - 19:14

16

ИРОЧКА

Ирочка опаздывала на приём к врачу. Впрочем, она всегда и везде опаздывала. И сейчас мчалась с кое-как накрашенными глазами на остановку, на ходу застёгивая замок пальто и разбрызгивая вокруг себя весеннюю грязную кашу растаявшего снега. «Только бы не грохнуться». Не грохнулась. И даже не поскользнулась. Простояв пять минут, Ирочка забеспокоилась. Автобус все не шёл, а время улетало. Потом попробуй втиснуться в очередь, если время на талоне просрочено. Заветная «тройка» неуклюже подрулила к бордюру, салон в этот час был полупустой, и Ирочка, уютно притулившись на сиденье, уткнулась в телефон.
Ирочка самого раннего детства была Ирочкой. Не Иришей, не Иркой, не Ириной, а именно Ирочкой. Как бы она ни проказничала, что бы ни натворила, никогда не слышала, чтобы её называли иначе. Из своего юного возраста она мало что помнила. Немножко детский сад. Да и то, воспоминания были не очень радужные. Не любила Ирочка это весёлое и нужное для мам и пап заведение. Особенно запомнились невыносимые для неё подготовки к разным праздникам, когда надо было разучивать танец какой-нибудь. Со слухом у Ирочки не сложилось, музыку она слышала, но не понимала и не запоминала, в какой именно музыкальный момент, нужно было топнуть ножкой или махнуть ручкой. Воспитательница хмурила брови, закатывала глаза к потолку и истошно вопила:
-И-ро-чка! Ну не надо сейчас махать рукой! Слушай музыку. Ну, что ты, как колода-то, прости меня Господи! Плавно надо, плавно и нежно. Ты же для мамы танцуешь.
Она подходила к Ирочке в двадцать пятый раз, клала руки на свои необъятные, лошадиные бока и, покачивая крупом, изображала под музыку плавность и нежность.
-Ты поняла, как надо? – сердилась воспитательница.
- Да, - тихо шептала Ирочка, а из опущенных глаз медленно катились крупные, безутешные слезы. И когда музыку в очередной раз останавливали, потому что она опять не попадала в такт движением, Ирочка поднимала на мучительницу чисто-синие, бездонные, как сибирские озера, глаза, ярко блестевшие слезами, готовыми пролиться вновь. Именно из-за этих глаз, ясных и наивных, ни у кого не поворачивался язык назвать её Иркой или Ириной. Воспитательница бросалась успокаивать, гладила Ирочку по русой головёнке и оставляла эту нелепую танцевальную затею до следующего праздника, надеясь, что слух все-таки проснётся у ребёнка. И в очередной раз ей поручали рассказать стихотворение. Хотя с декламацией тоже было все не так просто. Но у Ирочки был красивый громкий голос, и для стихотворения этого было достаточно. Она была вполне довольна собой. Поэтому никогда не обижалась, злобу детскую не таила, а наоборот была благодарна. У Ирочки была лёгкая натура, незаморочливая. Её любили все. Начиная с нянечки тёти Клавы, которая время от времени засовывала ей в карман любимого «Мишку на Севере», и заканчивая дворовыми хулиганами.
В школе было так же. Не давались Ирочке точные науки напрочь. А как пошла в десятом классе тригонометрия, так совсем худо стало.
- И-ро-чка! Это тангенс, а не котангенс. У них разные обозначения и разные способы вычисления. Понятно?
- Да, Зоя Ивановна.
- Ну давай тогда вот это уравнение попробуй.
Зоя Ивановна крепилась из последних сил. И не дурында же девка, соображающая. А Ирочка уже готовилась пролить терпкую влагу на ненавистный учебник. Кап-кап, на желтоватых страницах растекались бесформенные лужицы, а синие озера умоляюще и доверчиво смотрели в усталые, добрые глаза Зои Ивановны. Зоя Ивановна вздыхала, легонько хлопала по плечу свою нерадивую ученицу, скрепя сердце, выводила в журнале троечку и отправляла Ирочку восвояси.
Появилась у Ирочки в школе подружка. Шурой звали. Как они подружились, для всех тайной оставалось. Шура была по родительскому определению буряткой, а по внешнему виду – неведома зверушка. Тощая, длинная, волосы паклей чёрной висели, лицо вытянутое да к тому же с веснушками на маленьком приплюснутом носу. Местные школьные красавицы с состраданием смотрели на Шуру и с сочувствием. Как же ей, бедняжке, с таким-то экстерьером дальше жить? Замуж же выходить надо. Детей рожать… А Шурка на их жалостливые взгляды не обращала внимания. Училась она хорошо. По математике олимпиадницей даже была. Может, это и подружило её с Ирочкой. Взялась Шурка Ирочке помочь. Терпеливо оставалась после уроков, вдалбливала, объясняла. Радовалась успехам, первым самостоятельно решённым уравнениям. Шура была умная, а Ирочка добрая. Вот у них дружеский союз и случился. Ирочка Шуру боготворила. Долгожданный и единственный ребёнок в семье - родители её баловали по мере возможностей и материального достатка. Оба работали на хороших должностях, в деньгах семья не нуждалась. Первые фломастеры в классе у Ирочки появились, модный кожаный дипломат, жевательная резинка, лаковые сапожки. Ирочка принимала это как должное, нисколько не хвастаясь и не задаваясь. Ну, просто ей так повезло. А Шурка была из многодетной семьи. Помимо неё ещё пятеро младших. Жили трудно. Шура этим не тяготилась, только стеснялась немного разношенных маминых сапог и штопаной на рукавах, наставленной манжетами школьной формы. Ирочка страдала по-настоящему, видя бедственное положение подруги. Делилась, чем могла, часто оставляла Шуру ночевать. Да и родители, видя Ирочкину привязанность, были не против. Тётя Аюржана, мама Шуры, тоже не возражала, полюбила Ирочку, как своего седьмого ребёнка. А Шурка в свою очередь взяла опеку над подругой, восхищаясь её хрупкой красотой, оберегая от неприятностей и подростковых проблем лёгкий и мягкий, как сахарная вата, Ирочкин характер.
И школу-то Ирочка закончила благополучно, благодаря подруге. Отгремел весёлый и грустный одновременно выпускной. Пришла пора расставания. Шура улетала на историческую родину поступать в педагогический. Ирочка… А Ирочка, конечно, в Москву. На актёрский. А куда ещё-то с такой внешностью, с такими озёрами вместо глаз?! Ночь перед разлукой была тяжёлой. Они закрылись в Ирочкиной комнате, забрались на кровать. Свет не включали. И только уличные фонари разбавляли темноту, бросая на пол причудливые тени. Ирочка плакала, ей-то это было на раз-два. Шура крепилась, а потом не выдержала и, уткнувшись в русую гриву подруги заревела. Так и просидели до рассвета, поклявшись не забывать и писать друг другу…
Поступили они обе, куда хотели. Писали письма. Задорные, подробные, полные впечатлений от новой студенческой жизни. Закружили капустники, семинары, практики, первые сессии. Шура исправно каждые две недели отправляла почтой отчёт о своей жизни. Ирочка тоже делилась тяготами обучения актёрскому ремеслу и подробностями любовных романов, которые сыпались как из рога изобилия на неискушённую ещё в таких делах юную красавицу. Шура была за подругу рада, искренне считая, что Ирочка – девочка необыкновенная, и заслуживает жизни самой незаурядной. На каникулы обе приезжали домой, и почти не расставались за эти две недели, которые пролетали как один день. Ирочка приобрела столичный глянец, стала ещё тоньше, ещё изысканней. Шурка как была зверушкой, так и осталась. Ирочка попыталась сводить подругу к парикмахеру, втолковывала, как красить торчащие вперёд, как гаубицы, редкие ресницы, но Шурка весело отмахнулась, приговаривая, что такой, как Ирочка, ей все равно не стать никогда. И зачем же тогда стараться?
На второй год Ирочка не приехала домой. Ни на зимние каникулы, ни на летние. Шурка ждала письма. Но письма перестали приходить. Прошёл ещё год. А Ирочка домой не приезжала. Шура сходила к её родителям, с ужасом в сердце стучалась в знакомую дерматиновую дверь, готовая к самым страшным новостям. Но - нет, ничего не случилось. Ирочку пригласили сниматься. А потом она едет отдыхать в Болгарию. А потом опять учёба. Но писем больше не было. Так прошло ещё несколько лет. Шура закончила институт. Удачно распределилась в родной город. И неожиданно не только для всех, но и для себя вышла замуж. Об Ирочке она так ничего и не узнала. Родители переехали куда-то, и связь окончательно оборвалась…

***
Ирочка ехала в автобусе и смотрела в ватсапе сообщения. Тягостно. Какие-то дебильные посты, улыбающиеся кошечки-сфинксы, больше похожие на инопланетных существ, чем на животных. Тупые анекдоты о домохозяйках. Боже ж мой! Неужели людям заняться нечем?! И постят, и постят всякую хрень. Монотонный и унылый дикторский голос объявил нужную остановку. Ирочка вздохнула. Вывалилась из автобуса в придорожную слякоть и рысцой побежала через дорогу к поликлинике.
- И-ро-чка!
Такой знакомый, почти забытый голос. Шурка?! Ирочка резко развернулась. Кто это? Чуть поодаль стояла баба. Одетая, как торговка с Китайского рынка. Пуховик сходится застёжками еле-еле на огромном теле без намёка на талию. Лицо укутано в бесформенную вязаную шапку-ушанку, из-под которой по обеим сторонам круглого лица висят обесцвеченные жёлтые паклевидные пряди. Господи, да кто же это?! Неужели Шурка?!
- Шурка, ты, что ли?
Баба радостно закивала и приблизилась. Ну вот же они, эти до боли знакомые золотистые веснушки. Бровки татушные. А реснички так и торчат, как в молодости, воинственно вперёд. Они обнялись. И тут Ирочка вспомнила, что торопится к терапевту.
-Шур, ты извини, тороплюсь я. В поликлинику. Тебе куда? - неловко замявшись, спросила она.
- Да и мне туда же, - Шура с нежностью огладила свой живот.
- Ты беременна?! Шурка, ты обалдела. Сорок пять на будущий год же.
- Так я последнего три года назад родила. Ничего, и этого вырастим, - Шуркины глаза озарились ласковой улыбкой. Её широкоскулое лицо расплылось в блаженстве и радости. Разговорились. Шура была счастливо замужем. Причём второй раз. От первого брака двое. От второго сейчас третьего дитёнка собралась рожать. Муж хороший, непьющий, работящий. А учительствовать Шурка бросила. В перерывах между беременностями подрабатывает, где получится. Шурка широкими шагами месила тротуарную грязюку, а Ирочка семенила рядом. Задумалась. А кем она стала? Да никем. Так просто Ирочкой и осталась. Шурка – мать. И жена. Ирочка тоже могла бы быть матерью, да испугалась. А сейчас одно развлечение - бегает по врачам. То сердце заноет, то в коленках засвербит. Ни с актёрской карьерой, ни с семьёй, ни с материнством не сложилось почему-то. Да, наверно, уже и не сложится. Она в пол уха слушала Шуркино щебетанье и понимала, что отчаянно ей завидует. В этой нескладной, как попало одетой, расплывшейся тётке Ирочка почувствовала дыхание настоящей жизни, полноту бытия и простое женское, незатейливое счастье. Она шла к врачу с замучившим её радикулитом. Шурка шла к врачу с пятым ребёнком во чреве…
В холле, возле регистратуры они обменялись телефонами. Шурка помахала ей рукой на прощание и медленно, но уверенно поползла на третий этаж в женскую консультацию. Ирочка нажала кнопку лифта и поехала в терапевтическое отделение. Она успела. Ещё два человека были перед ней в очереди. Окунувшись в неспешный обычный разговор страждущих докторской помощи, Ирочка скоро забыла про встречу. Но что-то неприятно зудело внутри противным комариным писком, что-то не давало войти в привычную колею мыслей, раздражало до злых слез, готовых пролиться из чуть поблёкших, но все ещё прекрасно-синих озёр. Ирочка достала телефон и заблокировала Шуркин номер.
0

#18 Пользователь офлайн   GREEN Иконка

  • Главный администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Главные администраторы
  • Сообщений: 17 985
  • Регистрация: 02 августа 07

Отправлено 12 января 2020 - 23:14

17


ЧЕСТНАЯ СЛУЖБА

1

Михася Ярошука призывали в армию. Восемнадцать Михасю исполнилось в феврале, а в конце апреля уже и повестка подоспела – милости просим в доблестные войска, защищать честь Украины.

Михась, парубок видный, высокий, под метр девяносто, мускулистый, батьке и деду справный помощник во всех домашних делах. Он и дров порубить, и сена заготовить, и мешки с бульбой в тракторный прицеп накидать, и воды матери в огород вёдрами натаскать, и теплички покрыть, а ещё огурцы-помидоры в корзинах домой отнести, яблоки в подпол спустить, скотину, когда надо, прибрать. В общем, нужный работник при доме, послушный и безотказный, родительская гордость. Всем бы таких детей, горя б люди не знали.

Михась и охотник что надо, стрелок меткий, зверю шанса не даст, дедова закваска. В кухне, благодаря ему, всегда мясо найдётся.

– Михася в армию берут, праздник в доме, – гордо расхаживал по горнице, разглаживая седые обвисшие усы, дед Сашко. – Надо проводить хлопца, чтоб всем кругом знатно было. Народ созывать пора. Когда ему, напомни? – обратился он к отцу призывника.

– Так первого мая идти, нехороший день, москальский праздник, – озабоченно потёр лоб батько Андрий. – Да и в спецнабор какой-то вроде определили.

– И в чём печаль? В спецнабор! За сына не рад, что выделили из всех? Кому ещё такая честь в селе, скажи, а? То-то.

– Неспокойно всё ж как-то на сердце, времена-то вон какие.

– А какие? Обычные времена. Не лучше и не хуже других времён. Всегда такое было. И с тобой, и со мной, и с дедом твоим Иваном, и с прадедом Панасом. И ничего, все служили да живы-здоровы остались. Так и Михасю это же уготовано, не сомневайся. Наша семья заговорённая, под Богом ходим, пресвятая дева Мария нам защитница. Поди-ка лучше девок наших созови, наказы нужно важные сделать.

Девки, две незамужние молодухи Оксанка да Ульянка – Михасины сёстры, бабка Ганна да мамка Наталка и даже совсем уж старая бабка Христя, получив мужской инструктаж, с вдохновением впряглись в предпраздничную суету. Дом и подворье намывались, украшались, прихорашивались к приему дорогих гостей. Со скотного двора каждый день раздавались то дикий визг свиньи, то рёв обезумевшей тёлки, то испуганное кудахтанье куриц да всполошённый гогот загнанных в угол гусей. В летней кухне постоянно что-то шипело и шкворчало до самого позднего вечера, а уже затемно над ней начинал куриться дымок, и по округе разносился сладковатый запах браги.

– Хороша горилка будет у Андрия, – втягивали ноздрями воздух сельские мужики, проходя мимо ярошуковской хаты, – погуляем знатно.


2

Тридцатого апреля в подворье Михася Ярошука собралось больше двух сотен народу: родня почти вся, кроме дядьки Василя, соседи, друзья-товарищи, подруги. Столы, выставленные в три длинных ряда от входа в дом и застеленные узорными бумажными скатертями, ломились от угощения. Свинина, телятина, птица, рыба, сало, домашние колбасы, сыры, овощи свежие, солёные, маринованные, фрукты, одним словом – ешь, не хочу. Да и со спиртным всё в полном порядке, горилка между блюд в двухлитровых бутылях красуется, наливочка в графинчиках искрится, вино домашнее, хочешь виноградное, хочешь яблочное, на солнышке переливается, пива наварено немеряно. Праздник, так праздник.

За главным столом, по центру, посадили самого виновника торжества. По правую руку от него отец с матерью, то бишь Андрий с Наталкой, рядом крёстные – дядька Мирон и тетка Ева, по левую же руку самые что ни на есть старейшины семьи – прадед Иван и прабабка Христя, за ними сразу дед Сашко с бабкой Ганной. Ну и в остальном всё по справедливости. Ближе к Михасю родня ближняя, потом дальняя. И в сторонних рядах всё чин чином, с одного края дружки-подружки Михася, с другого соседи и друзья-подруги батькины да дедовы. Только из погодков прадеда Ивана и прабабки Христи никого, они последние в селе долгожители.

Андрий Ярошук за главного сегодня на правах отца новобранца, ему и застолье вести. Встал Андрий важно, тишину нагнал, кашлянул для солидности, вышиванку поправил, волосы пригладил и начал слово говорить.

– Дорогие наши все, и родня, и други, и соседи! Вот видите, какой у нас сегодня день, важный день, праздник. Вы понимаете.

За столами одобрительно закивали, подтверждая правоту сказанного.

– А то…

– И у нас було…

– Праздник в доме…

Андрий поднял руку. Сдерживая лавину чувств односельчан и дождавшись тишины, продолжил.

– Так вот, значит, я про важный день доскажу как есть. Он, конечно, очень важный, важней, может, и нет. Может, даже и главный он у нас в семье. Ну, в этот год точно, что главный, тут и говорить нечего. А знатного в нём вот что. Наш Михась становится защитником, нашим защитником, моим и матери, деда своего и бабки, прадеда и прабабки и вот сестёр своих тоже. Он и вас всех под защиту берёт. Так, правильно я слово говорю? – обвёл всех растроганным повлажневшим взглядом Андрий

– Так, так, – загалдели кругом гости. – Хорошо говоришь, верно.

– А если так, – вновь поднял руку застольник, успокаивая собравшихся, – то вот вам истина. Все Ярошуки завсегда были честными защитниками и не сгинули в своей службе на благое дело Родины, а уберегли себя для дальнейшей пользы жизни. Уберегли для общества и семьи. Вот я и хочу дать слово старейшине нашей семьи, самому главному нашему предку, человеку почётному и геройскому, прадеду нашего Михася – Ивану Панасовичу Ярошуку. Пусть скажет своё важное слово парубку, а мы поднимем чарки и послушаем.

Вокруг разразились аплодисменты.

– Давай, дед Иван, скажи слово потомку, нехай впитывает.

Худой, сгорбленный годами старик, с заострённым ястребиным носом и слезящимися полуслепыми глазами, медленно приподнялся со своего места и дрожащим голосом произнёс:

– Чего тут говорить, тут моя речь короткая. Служи честно, внучку, верой и правдой служи, как прапрадед твой Панас служил.


3

Прапрадед Панас служил у Юзефа Пилсудского. Попал он в польскую армию в тот момент, когда пан Пилсудский с Советами воевал. Скорее даже не попал, а попался по собственной глупости. В село как-то поутру вошёл взвод солдат во главе с подпоручиком. Всех мужчин согнали на площадь перед церковью и обнародовали добровольный указ о призыве в Войско польское.

– Кто пойдет к нам на службу, получит жалование и землю, – торжественно объявил с церковного крыльца благую весть подпоручик и вдруг, неожиданно, положил руку на плечо стоявшего чуть ниже Панаса. – Хочешь землю, хлопец?

– Хочу, пан офицер.

– Молодец, хлопче, будет тебе земля, много земли, но только после победы. Запишите героя в солдаты.

Вот так и призвали Панаса в армию. К обеду он уже при форме садился на телегу, не попрощавшись как следует ни с отцом, ни с матерью.

– Дурак, земли на могилу получишь, конечно, – только и успел сказать напоследок Панасу отец.

Панасу воевать не пришлось, повезло дураку, отправили его сразу же в лагерь для русских военнопленных, что в Стшалкове расположился. Туда русаки потоком стекали. Пан Пилсудский на тот момент хорошо трепал Красную армию, вот и скапливался служивый народец в польских лагерях. Людей для охраны катастрофически не хватало, поэтому часть новобранцев переместили в тыл надзирателями, мол, послужите пока тут великой Польше, а потом уж и на фронт. Панас, хлопец крестьянский, хваткий, сразу же смекнул, что только особое старание и рвение перед начальством спасёт его от гибели на поле боя. И он старался.

Стояла зима. И несчастные русские солдатики быстро превращались в ходячих мертвецов. Жили они в наспех сколоченных лёгких бараках, которые не отапливались, а разжигать огонь внутри помещений категорически запрещалось в целях соблюдения безопасности этих строений. Многие из красноармейцев попали в плен еще до холодов и были в летнем обмундировании, что только усугубляло их плачевное состояние. Холод и голод активно помогали смертушке делать свое дело.

– Эй, москаль тухлый, давай сюда. Прытче, прытче, – подозвал к себе пленного доходягу Панас, стоя в кругу охранников. – Жрать хочешь?

– Хочу, вельможный пан.

– Землю жри. Съешь три жмени, дам хлеба. Ну что, Иван, съешь?

– Афанасий я.

– Панас, – загоготали кругом охранники, – ты бачишь, тёзка у тебе выискался, Афанасий! А может, это братец твой, может, близняк. Гляньте, хлопцы, как схожи, прям один в один. Может, и ты, Панас, москаль? Что скажешь?

Панас аж поперхнулся от неожиданности. Лицо его налилось кровью, и он со всего маха ударил кулаком русака в живот, а когда тот согнулся в три погибели, сбил его с ног ударом в голову и, уже лежачего, принялся остервенело пинать ногами куда попало, с ненавистью приговаривая:

– Який я тёзка ему, курве москальской, який я ему тёзка!

– Хорош тебе, – через несколько минут охранники оттащили Панаса от жертвы, – не бачишь, что ли, сдох твой тёзка уже, хрипеть перестал.

– Добрый пёс знает свое дело, – усмехнулся в сторону озверевшего надзирателя лагерный хорунжий. – Честно служить будет.


4



– Молодец, Иван Панасович, верно сказал, коротко и верно, – вновь взял слово Андрий, дождавшись, когда опустеют чарки. – Наш далёкий предок служил нашей ридной крайне всею правдою, и мы его не посрамили ни на миг, вся наша семья Ярошуков. Вот и батька мой не соврёт. Скажи своё слово, батька, твой черёд пришёл.

Дед Сашко, высокий, стройный седовласый старик, с таким же ястребиным носом, как у своего отца, важно встал из-за стола и поднял чарку отменного первача.

– И что тебе сказать, внучек мой дорогой, Михась. Помню тебя вот таким, – показал Сашко рукой у своего пояса. – А и тогда ты лихо уже с крапивой воевал. Палку в руку – и айда рубить вражину налево и направо. И пока всю её не сничтожал, с поля боя не уходил. Храбро сражался. Хоть и жалила она тебя нещадно, а ты только губы поджимал да заново на вражину кидался. Вот так же храбро шёл в бой и батька мой, твой прадед, Иванко. Храбро и честно. За правду. Вот тебе и моё слово. Служи так же честно, как твой геройский прадед Иванко. И если в бой придётся, то так же смело, как он.



… Иванко в рядах охранного батальона вошёл в белорусские Борки ранним утром, когда деревня только-только пробуждалась к работе. Зондеркоманда СС взяла Борки в плотное кольцо, а хлопцы Романа Шухевича направились по хатам – сгонять народ к бывшему сельсовету.

– Шнель, шнель, партизанское отродье!

– Пане полицай, да куда ж я с малыми дитятками? Дозвольте дома остаться.

– Геть, геть, дурна баба, сказано всем – значит, всем!

Украинские националисты силой вышвыривали из хат жителей и прикладами гнали их вперёд. Тех, кто не мог двигаться самостоятельно, расстреливали на месте. За националистами в дома входили немецкие солдаты из команды тылового обеспечения, вытаскивали во двор наиболее ценные вещи и тут же грузили их в грузовики и подводы, управляемые местными полицаями. Одновременно из сараев выгоняли уцелевшую скотину, а когда реквизиция добра заканчивалась, поджигали подворье.

Над Борками клубился дым и стоял обречённый вой жителей.

– Эй, пострел, ты куда забрался? – улыбнулся Иванко незамысловатой хитрости пятилетнего пацанёнка, схоронившегося от беды в крапиве. – И не больно-то тебе там сидеть? – жалится же!

– Ой, дзядзька, балюча, – всхлипнул мальчуган.

– Так вылезай оттуда.

– Не магу. Матуля загадала, каб сядзеу и не вылазяць без яе дозволу.

– Так это мамка твоя меня и прислала, чтоб я тебя к ней отвел.

– Прауда? – обрадовался пацанёнок, выбираясь из зарослей жгучей травы.

– Правда, вот те крест, – улыбаясь, перекрестился Иванко. – Давай руку, к мамке пойдем. Как зовут-то тебя, герой?

– Янка.

– Во как, тёзка значит.

На площади у большого амбара Иванко подтолкнул мальчугана в сторону подвывавшей толпы.

– Иди, Ваня, ищи свою мамку. Там она, ждёт тебя.

Через полчаса народ загнали внутрь амбара, закрыли ворота на засов, облили деревянную постройку бензином и подожгли.

– Ярошук, – подошёл к Иванку гауптман, когда все было кончено, – видел, как ты щенка за руку привел. Молодец, честно служишь, хорошо воюешь. Награду получишь, как во Львов вернёмся.


5


– Вот как-то незаметно и моё слово напутствия приспело, и мне говорить сыну важное очередь пришла, – приосанился Андрий, вобрав в себя выпирающий животик. – А есть ли мне ещё что сказать после наших уважаемых дедов? Могу ли я после них? Есть ли у меня честь, люди добрые?

– Есть, есть, Андрий. Честь отца на сына. Говори слово, – зашумели за столами.

– Ну что ж, тогда скажу, – повернулся отец к Михасю, – Слушай сюда, сынку. Большая честь тебе вышла – служить за родную землю. Не посрами наш род вдали от дома. Будь смелым и решительным в своих помыслах. Держи своего врага на мушке верно, как дед Сашко тебя учил. А дед Сашко знатный учитель, он в службе своей врагу шансов не давал. Бери с него пример, служи честно, Михась.



… В Чехословакию Сашко Ярошук попал почти перед самым дембелем в составе воздушно-десантной дивизии с приказом взять под контроль пражский аэродром «Рузине» и обеспечить прием основных сил советской группировки войск. С Пражской весной надо было покончить раз и навсегда, как с рассадницей контрреволюции в социалистической Европе. Вот Сашко и должен был этим заняться, а ведь он уже о скорой свадьбе с Ганкой мечтал. И тут такая заваруха, будь она неладна! Все планы Сашка накрылись в одночасье, как корова языком их слизала. Никто ведь теперь не скажет, сколько это всё с чехами продлится, может, месяц, а может, и год. А если Ганка другого парня встретит? В общем, злой был Сашко на всех, ох и злой. Ходил по границе аэродрома в охранении и бубнил себе под нос: «Москали кляти, чтоб вам всем в аду гореть!».

Недели через три в очередном вечернем дозоре из зарослей кустарника, что рос вдоль дороги, ведущей к аэродрому, на Сашка и его сослуживца Максима под крики «Invaders, jdi do Moskvy!» обрушился град увесистых камней, один из которых пробил голову товарища. Максим от удара потерял сознание и тихо стонал, лёжа у обочины. Неизвестно, как бы там сложилось с самим Сашком, который от испуга расплакался и не мог сдвинуться с места, если бы не неожиданное появление немецкого мотоциклиста, резко притормозившего около раненого. С ходу оценив обстановку, гэдээровский солдат сорвал с плеча автомат и с колена дал длинную очередь по кустам, откуда исходила опасность. Кто-то обреченно вскрикнул в обстрелянной стороне, и за этим вскриком последовали громкие всхлипы. Немецкие военнослужащие, вошедшие вместе с советским контингентом войск в Чехословакию, особо не церемонились с местным населением, в случае непослушания тут же брали оружие на изготовку и при малейшем подозрении на агрессию со стороны чехов применяли его без предупреждения. Спаситель Сашка, не обращая никакого внимания на плач и стоны в зарослях кустарника, подошёл к Максиму, отложил оружие и быстро оказал десантнику первую помощь – обработал рану, перевязал голову, сделал обезболивающий укол и по рации связался со своими. Всё это заняло несколько минут, после чего немец повернулся к Сашку, успевшему прийти в себя.

– Ком, рус, – показал он в направлении зарослей.

Метрах в пятнадцати от дороги лежал первый чех и громко стонал. Парню было столько же лет, сколько и молодым солдатам, подошедшим к нему, лет двадцать, не больше. Глаза у него помутнели, веки слабо подрагивали, рана в груди несчастного была страшной и не оставляла ему почти никаких шансов на жизнь. Немец передёрнул затвор и выстрелил одиночным в голову. Чех всхрипнул и затих. Сашко с благоговейным ужасом смотрел на деловито спокойного немца, который молча присел перед жертвой, быстро обшарил его карманы, достал какой-то документ и положил его в свой планшет.

– Ком, рус, – вновь поманил за собой Сашка немецкий солдат.

Пройдя ещё метров двадцать, военнослужащие обнаружили насмерть перепуганного паренька лет шестнадцати, который обречённо сидел на земле и громко всхлипывал. У мальчишки была прострелена нога.

– Аусвайс! – навёл на паренька автомат немец. – Шнель!

– Не аусвайс, – растёр слёзы по лицу мальчишка.

– Найм?

– Александр.

– Надо же, тёзка, – удивился ответу Сашко.

Немец, впервые услышав голос Сашка, холодно улыбнулся и похлопал его по плечу. – Гут, рус! – А после этого показал на висящий на плече Ярошука «калашник».

– Хор ауф дамит.

– Я? – испуганно отпрянул в сторону Сашко.

– Я, я, – утвердительно кивнул немец.

– Я не могу, я не убивал людей, давай сам, – попытался выкрутиться из страшного положения Сашко.

– Найн. Ду. Дис ист айне райхенфольге , – отрицательно покачал головой немец и вновь указал на автомат Сашка. – Шнель!

Сашко дрожащими руками снял оружие с плеча, передёрнул затвор и, закрыв глаза, выстрелил в несчастного мальчишку.

– Шарфшутце! – брезгливо ухмыльнулся немец, прощупывая сонную артерию убитого. – Ист тот.

Ярошука вырвало.

Через минуту к ним с автоматами на перевес подбежал по меньшей мере взвод аэродромовских десантников.

– Что тут произошло, сержант Ярошук? – обратился к нему взводный, косясь на труп паренька

– Я, это… Мы, это… С Максимом. Они первые… А потом… Вот он… Я не хотел. Они первые, – не мог прийти в себя Сашко.

Лейтенант вопросительно посмотрел на немца.

– Рус гутер зольдат. Шарфшутце. – широко улыбнулся тот.

Через месяц Сашка демобилизовали.

– Благодарю за честную службу! Благодарности родителям за воспитание сына и в ваш сельсовет я отправил по почте, так что встретят тебя дома как героя, не сомневайся, – крепко пожал на прощание руку Ярошуку комбат.


6


– Дозвольте и мне слово держать как крёстному Михася, – поднялся из-за стола мускулистый мужик возраста Андрия.

– Дозволяем, говори, Мирон.

– Спасибо, братья, – степенно поклонился Мирон народу и повернулся к крестнику. – Тут, Михась, правильно вспоминали всех твоих геройских предков, и это твоя гордость и твоя сила, я тебе скажу. Но гордость эта и сила не только в них, но и в батьке твоём и моём лучшем друге Андрии. Он ведь тоже герой, служил честно, и орден есть. Так и ты, Михась, как то яблоко от яблони, служи честно, чтобы батько гордился и все гордились. Вот моё слово.



… «Духи» атаковали взвод неожиданно, не в том месте и не в то время. Одним словом, ударили тогда, когда этого удара никто не ждал. Миномётный обстрел, а после него шквальный автоматный огонь практически полностью уничтожили весь разведотряд шурави. Каким-то чудом уцелели только Андрий, не получивший в этом аду ни единой царапины (видать, Бог миловал) и его взводный, совсем молодой лейтенант Андрей Гончаренко, месяц назад прибывший из училища в Афганистан. Правда, лейтенанту повезло меньше, ему перебило осколками мины ногу, и пуля прошила плечо. Крови взводный потерял много и тихо постанывал, временами теряя сознание. Ещё большим чудом было то, что «духи» не стали обследовать место гибели разведчиков, а быстро растворились в горах. Почему такое случилось, так и осталось загадкой, но неожиданный уход победителей дал шанс на жизнь побеждённым.

– Тёзка, – прохрипел лейтенант, когда стало окончательно ясно, что «духи» ушли, –посмотри раны, перевяжи где надо.

– Где надо… – машинально повторил Андрий, всё ещё находясь в плену у пережитого страха. Руки дрожали, и он никак не мог наложить повязку на рану взводного.

Не покидали мысли, что вот сейчас «духи» вернутся и завершат своё смертоносное дело, что он тут застрял с этим москалём, вместо того чтобы бежать подальше от этой общей могилы. «Что делать, что делать? – лихорадочно думал Андрий. – Надо уходить с этого места, надо где-то схорониться. Только вот с этим как быть? Может, грохнуть его, и дело с концом? Никто ж не узнает. А если узнают? А с ним куда? Он и шагу не ступит. На себе тащить? А ещё кормить-поить придётся. Воды и так мало. Сдохну с ним, не выйду. Лучше грохнуть».

– Андрей, ты чего такой дёрганный? – будто почувствовал что-то неладное лейтенант. – Не дрейфь, всё будет нормалёк, прорвёмся. Наши нас уже ищут, наверное. Рацию глянь у Генки, вдруг уцелела.

Рация не уцелела, как не уцелел и сам Генка, лежащий с развороченным животом на краю тропы, по которой шёл в разведку отряд.

– Лейтенант, надо уходить с этого места, «духи» могут вернуться!

– Нет, земеля, нельзя уходить. Наши нас тут искать станут.

– «Духи» тоже, – поднялся во весь рост Андрий. – Я тебя понесу, где смогу, где не смогу – тащить буду. Больно будет, терпи, не ори, а то пристукну.

Лейтенант спорить не стал, да и что зря спорить, если он в полной воле Андрия.

«Может, и хорошо, что москаля не грохнул, – думал Андрий, взвалив на себя раненого, – он мне теперь как пропуск будет. К «духам» попаду – скажу, что с «языком» шёл, выкуп за себя нёс, тогда живым оставят. К своим выйду – героем буду, товарища не бросил, офицера. Медаль дадут или орден. Хорошо, что не грохнул».

Через сутки двух Андреев подобрала вертушка, возвращавшаяся на базу после выполнения задания. Орден Красной Звезды вручили Андрию Ярошуку перед всем полком ровно в тот день, когда пришёл приказ о выводе советских войск из Афганистана.

– Честный ты парень, Ярошук, настоящий товарищ, именно с таким и надо в разведку, – растроганно обнял Андрия командир полка.


7


Михась, тщательно прицелившись, выстрелил. Какое-то мгновение он заворожено наблюдал через окуляр снайперской винтовки за упавшим человеком, а потом осторожно стал отползать в сторону от места своего схрона.

– Ну что, Ярошук, с почином тебя, ставь зарубку на прикладе, – похлопал по плечу вернувшегося с первого задания Михася командир отряда снайперов ВСУ. – Запомни этот день 21 июня. С победы над первым москалём начался отсчёт твоей честной службы Родине.

– Слава Украине! Героям Слава!


8


– Чего там, Андрий, кто звонил? – обтёрла от муки руки Наталка.

– Брат Василь с Луганщины. Сына его, Мишку, сегодня снайпер застрелил, с выпускного шёл. Вот так-то вот.

– Ой, боже ж мой, беда-то какая! – всплеснула руками Наталка. – А ведь какие надежды подавал, гордость Ярошуков, отличник круглый, в университет собирался. У нас такого умного в семье и не было никогда. Как там Вера после этого? Горе-то, горе!

– Война, будь она неладна!

0

#19 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 13 января 2020 - 02:48

18

Я ЕГО НЕНАВИЖУ

Визг тормозов, пронзительный женский крик. Огромный «Лексус» задевает женщину бампером и останавливается.
Боковое стекло медленно опускается, важный господин скользит взглядом по лежащей без движения женщине, на мгновение останавливается на её лице и с раздражением спрашивает, уже наклонившегося над ней своего секретаря:
- Что с ней?
- Перелом голени и сотрясение.
- Ефим разберись с ней, с ментами тоже, - и, толкнув водителя в плечо, приказывает. - Поехали!
***
Елена открыла глаза. Белый больничный потолок. Нога в гипсе.
«Слава Богу, жива! - мелькнула мысль. - Ведь сама виновата. Внучка дома одна. Внучка!»
Женщина попыталась поднять голову. Тут же появилась медсестра:
- Вам нельзя делать резких движений.
- Дочери нужно сообщить. Там внучка...
Медсестра улыбнулась, достала телефон и, не спрашивая номер, нажала на вызов:
- Пожалуйста!
- Марина, что с Леночкой?
- Мама, все в порядке. Не расстраивайся! Мне сразу сообщили. У тебя я уже была. Тебя в такую дорогую клинику положили.
- Дочка у нас и так денег нет. Ипотека. И виновата я, перебегала дорогу... Торопилась.
- Врач сказал, лечение оплачено.
***
Денис Георгиевич Водопьянов сидел во главе огромного стола и слушал доклады директоров своего холдинга, особо не вникая в суть. Просто глядел, улыбаясь, на парня в дорогом костюме и со строгим лицом, на своего сына. Смотрел с гордостью – есть на кого хоть сейчас оставить все свои заводы. Зазвонил лежащий на столе телефон. Не торопясь, взял:
- Денис Георгиевич, у пострадавшей, как я и предполагал, перелом и сотрясение. Отправил её в хорошую клинику и оплатил лечение.
- Ефим, тебе делать нечего? Ну отправил, оплатил. Мне-то, зачем звонить?
Покачивая головой, бросил телефон на стол. Перед глазами мелькнуло лицо лежащей на асфальте женщины...
- О, Боже! - вскочил из-за стола, застыл…, махнул рукой испуганно глядящему на него сыну. - Егор, разбирайся сам!
Выбежал, что-то крича в телефон своему секретарю.
***
Проснулась. Голова вроде не болит. Солнышко радостно заглядывает в окно. У двери за столиком сидит медсестра. На койке у противоположной стены женщина в ярком халате с замысловатыми узорами раскладывает прямо на одеяле какой-то пасьянс. Медсестра тут же встала, подошла к кровати и с улыбкой спросила:
- Елена, вас что-то беспокоит? Не стесняйтесь.
- Можно попить?
Медсестра налила в бокал апельсиновый сок и помогла поднять голову. Напоив больную, сообщила:
- В палате есть ванная комната, туалет, телевизор, холодильник. Сейчас я помогу вам привести себя в порядок.
Когда все процедуры были проведены, медсестра удалилась.
- Тебя как зовут? - бесцеремонно спросила соседка по палате.
- Лена.
- Меня – Матильда.
В палату вновь заглянула медсестра:
- Елена, к вам из полиции.
- А не пошел бы он куда подальше, - грубо возразила Матильда. - Человек только в себя после аварии пришел.
- Разговора не избежать, - тяжело вздохнула Лена. – Зовите!
Зашел мужчина в накинутом на форменную рубашку халате. Подошел к кровати:
- Вы Елена Игоревна Земляникина?
- Да.
- Я старший лейтенант Скворцов. Мне необходимо задать вам несколько вопросов.
- Задавайте!
- Вчера, восьмого августа две тысячи тринадцатого года, на вас был совершен наезд автомобилем «Лексус», которым управлял гражданин Прошин Роман Сергеевич. В результате чего вы получили перелом левой голени и сотрясение головного мозга. Скажите, почему вы переходили дорогу в неположенном месте?
- Торопилась, у меня внучка дома одна была.
- И мчавшийся автомобиль не видели.
- Нет.
Он задал ещё несколько вопросов. Елена отвечала машинально. В голове стучала одна мысль:
«Сама виновата. Еще платить за аварию придется, а я только в ипотеку дочери квартиру взяла. Теперь с работы выгонят. Кому нужен хромой начальник отдела в магазине. Дочь с зятем одни с ипотекой не справятся. Квартиру отберут. Куда она с внучкой? Ко мне в однокомнатную?»
Следователь закончил задавать вопросы, попросил подписать протокол и ушел.
- Ну, Лена, ты и дура! - проворчала соседка. - Я без адвоката и говорить с ним не стала бы, а ты сразу чистосердечное признание.
Елена повернулась к стене, с трудом сдерживая слезы. Матильда подковыляла к её кровати, села в ноги:
- Ладно, не обижайся! Я гадалка, хорошая гадалка. Садись! Сдвинь карты! Посмотрю, что у тебя с судьбой.
Лена заинтересованно повернула голову. Села. Сдвинула карты и стала с интересом наблюдать. Гадалка разложила карты и, вздохнув, заговорила:
- Умная ты женщина, но несчастливая. Не везет тебе с любовью. Первый мужчина тебя обожал, но амбиции свои поставил выше любви. Второй раз сама упустила свою счастье, дитё своё, поставив выше любви. У тебя дочь, взрослая?
- Да.
Елена, как большинство женщин, верила гадалкам, одновременно сомневаясь. Но сейчас гадали ей и пока не ошибались. А та продолжала:
- И в работе тебе не везет. Нелюбимая она у тебя, но отдаешь ты ей все своё время, а истинное призвание ото всех скрываешь. Лишь урывками по ночам любимой работой занимаешься.
И здесь гадалка правильно сказала. Писала Лена по вечерам романы. Во множественном числе об этом говорить не стоило. Второй лишь начала писать. А первый пыталась в какой-нибудь крупной редакции пристроить, но, похоже, таких, как она, сейчас немало. Надежда, конечно, есть – в себе она уверена. Вот только никто об этом не знает.
Матильда молча смотрела на Елену, словно мысли её отгадывала. Затем улыбнулась и такое выдала:
- Ладно, мне всё равно здесь ещё несколько дней лежать. Шишку на большом пальце ноги отпилили. Отгоню от тебя все несчастья. Везти будет и многого добьешься.
Гадалка подошла к своей тумбочке. Достала разнос, на котором лежали свечи, спички и стояли какие-то пузырьки. Всю ночь что-то жгла и шептала.
А наутро...
***
После процедур в палату зашел господин. Больничный халат не смог скрыть под собой дорогого костюма, аромат дорогого французского одеколона говорил о его высоком положении.
- Здравствуйте, Елена Игоревна! Сожалею о произошедшем с вами два дня назад инциденте, и предлагаю заключить взаимовыгодный договор. Вы сейчас подписываете бумагу, что в произошедшей аварии виноваты вы и претензий к нам не имеете. Мы решаем, вернее, уже решили ваш вопрос с ипотекой.
- В смысле?
- Позвоните дочери. Пусть узнает в банке.
Елена, плохо, соображая, набрала номер телефоны дочери:
- Марина, позвони в банк. Узнай, что с нашей ипотекой и перезвони мне.
Телефонная мелодия заиграла через пару минут, и раздался ошарашенный голос дочери:
- Мама, ипотека погашена.
Лена не помнила, как подписала бумагу, как этот господин вышел, пожелав скорейшего выздоровления. Пришла в себя минут через десять:
- Матильда, что это?
- Это судьба повернулась к тебе лицом. Три года будешь идти к вершине своего счастья. Принимай всё, что дает судьба. Через три года произойдет самое неожиданное и самое желанное. Смири свою гордыню, прими это!
- Матильда, ты что волшебница.
- Нет, но обещаю, пока мы здесь лежим, ещё одно чудо с тобой произойдет.
***
Врач осмотрел ногу, постучал по гипсу, заставил пошевелить пальцами. Что-то долго писал в истории болезни. Лишь затем произнес:
- После обеда вам уберут этот гипс и сделают другой, затем отвезут домой. Вот брошюрка, как вести себя ближайший месяц. Через месяц придете к нам. Вам снимут гипс, и думаю, расстанемся с вами навсегда.
Затем он подошел к Матильде. Посмотрел ногу, что-то написал и велел собираться домой. Та позвонила по телефону и через полчаса за ней приехали.
- Счастья тебе, подруга! - подошла и поцеловала Елену.
- Спасибо, Матильда!
Едва дверь палаты закрылась, зазвучала мелодия на сотовом телефоне:
- Елена Игоревна Земляникина?
- Да.
- Вас беспокоят из издательства Альфа. Вы послали нам по электронной почте свой роман «Дочь домового». Редколлегией нашего издательства он рекомендован к печати, но нам нужны гарантии, что будет продолжение. Вы ведь финал оставили открытым. И решим вопрос с авторским гонораром.
***
Денис Георгиевич посадил сына за стол, положил перед ним бумаги. Чему-то мечтательно улыбнулся:
- Сын, слушай внимательно. Я решил отойти от дел...
- Папа, что с тобой? Ты без работы через неделю с ума сойдешь.
- Дослушай и не перебивай! С твоей матерью, я рассчитался. Была у меня кое-какая недвижимость во Франции, всё на неё переписал. Хоть она в этом и не нуждается. Рассчитался и с тетей Ларой. Ещё там кое с кем – монахом я никогда не был. Весь концерн переписал на тебя. Вот бумаги.
- Папа, честно скажи, что ты задумал.
- Хочу сын, новое дело начать. Великий Конфуций как-то сказал: «Найдите себе дело по душе, и вам не придется работать ни одного дня в жизни». Вот и буду заниматься тем, о чём мечтал с детства. Всё, на этом разговор закончен! Забирай бумаги! Теперь всё решаешь ты!
***
Когда сын вышел. Денис долго сидел, улыбаясь, смотрел в огромное окно на синее небо. Теперь он свободен и начинает новую жизнь. Конечно, не с нуля. Суммы со многими нулями на счетах в России, Англии и Швейцарии у него есть. Но жизнь начинается вновь с восемнадцати лет.
Вынул из кармана телефон:
- Ефим, зайди!
Тот появился через пару минут.
- Садись! Сначала коньяк достань. Выпьем за начало новой жизни.
- Что-то ты, Денис Георгиевич сентиментальным стал, - секретарь достал из серванта бутылку, два хрустальных бокала, разлил в них ароматный напиток.
- Ладно, пей! - сам, выпив содержимое бокала, спросил. - Как там наши дела?
- Всё идёт, как вы сказали.
- Ну, если пойдет что-то не так или кто-то узнает, - мечтательно улыбаясь, пригрозил пальцем.

***
- Вика, позови Марину и приготовь кофе.
Елена Игоревна Земляникина удобно расположилась в кресле своего кабинета. Перевернула страничку красочного календаря:
«Седьмого ноль седьмого две тысячи семнадцатого. Три семерки - должно повести. Мне давно везет, с тех пор, как Матильда нагадала на три года. Через месяц везение кончится. В конце должно произойти что-то необычное».
Зашла дочь, на губах улыбка. Марина ездил решать кое-какие проблемы.
- Давай сразу и по порядку, - поторопила Елена.
- Типография наша, - дочь радостно вскинула руки вверх. - Представляешь, мама, и редакция, и типография наши!?
- Отлично!
Мать с дочерью обнялись и закружились по комнате. Елена достала шампанское, шоколад.
- А литературный конкурс? - кивком попросила Марину продолжать.
- Была у этого Иванова. Всё лучше, чем ожидали. Судьи определили тройку призеров. Победитель получает сто тысяч и издательство книги за счет Иванова с выплатой гонорара. Второй призер – сто тысяч и бесплатное издание книги, третий призер – просто сто тысяч. Вот список призёров.
- Тимонина – нет, - с сожалением мотнула головой Елена. - Его «Душа» мне больше всех понравилась.
- Иванов сказал, что и мы можем издать любого из первой десятки, он оплатит, но без выплаты гонорара. Давай «Душу» и издадим, мне она тоже понравилась.
- Все, связывайся с этим Тимониным. Если у него есть возможность приехать, приглашай сюда.
- Угу.
- Марина, а кто за Ивановым стоит, не узнала?
- Мама, здесь всё у них почему-то в тайне держится. Есть одно предположение, но очень, уж, неправдоподобное. Три года назад один олигарх отошел от дел и всё переписал на своего сына. Уже три года о нём ничего не слышно. Как раз с тех пор и появились эти турниры с объективными судьями и очень привлекательными призами, но это лишь одни предположения.
- А как фамилия этого олигарха?
- Денис Георгиевич Водопьянов.
Мать вздрогнула, улыбка исчезла с лица.
- Мама, ты хорошо знаешь Водопьянова!? - удивленно спросила дочь.
- Настолько хорошо, что если встречу, убью!
- Мама, ну-ка садись! - усадила мать на диван. – Рассказывай!
- Что рассказывать?
- Где ты с ним познакомилась?
- Я с ним в школе семь лет за одной партой сидела, - из глаз матери покатились слезы, она уткнулась в плечо дочери и заревела.
- Мама, мама, ты его любила? - подняла голову матери, взглянула ей в глаза. - Мама, ты его и сейчас любишь!?
- Я его ненавижу!
- Мама рассказывай все.
- Марина, мне нечего добавить. Твоего Толика не видно и не слышно, но он всегда с тобой. Ты для него – всё. Для Водопьянова главное путь к вершине и ничто его не остановит на этом пути. Даже любовь. Мы расстались, когда нам было по двадцать. Сейчас по сорок восемь.
- Мама! - глаза Марины округлились. - Мне двадцать восемь и мой папа никак не успел бы погибнуть в автомобильной аварии. Он?
- Он даже не знает, что ты существуешь.
- Но у меня его отчество.
- Дура была. Надеялась, вернётся и увидит, какая прекрасная у него дочь.
***
Марина читала романы. Их издательство новое и этих романов приходило всего штук по десять в день, но даже такое количество, не то, что за день, за неделю не прочитать, даже если только этим и заниматься. В больших издательствах эти романы совсем никто не читает, их туда каждый день штук по сто приходит.
Интересно! Все начинающие писатели думают, что их роман лучший. А в принципе, они все одинаковые: мелодрамы, боевики, детективы. И даже не разберешь, где боевик, где мелодрама.
- Марина, - секретарша приоткрыла дверь. - Здесь писатель Тимонин. Говорит, что ему пришло письмо...
- Вика, пусть войдет, - а про себя подумала. – «Хоть с умным человеком поговорю».
Вошел мужчина в годах, приятной наружности. С каким-то удивлением посмотрел на Марину:
- Мне Елену Игоревну Земляникину.
- Я её дочь и компаньон. Можете обращаться просто. Вы...
- Тимофей Тимонин. Автор романа «Душа».
- Присаживайтесь. Мы согласны напечатать ваш роман, но, извините, без авторского гонорара.
- Марина, тебе, сколько лет? – неожиданно спросил тот.
- Двадцать восемь, - она с удивлением посмотрела на мужчину, не отрывающего от неё взгляда. - Почему вы на меня так смотрите?
- Ты очень похожа на свою маму.
- Вы знали мою маму?
Тут дверь открылась и вошла сама Елена.
- Мама, познакомьтесь, Тимофей Тимонин, автор романа «Душа».
Посетитель встал и пошел навстречу. И тут Марину увидела свою застывшую мать. Мама не могла контролировать свои эмоции. Мелькнувшая в её глазах радость сменилась, ненавистью. Елена размахнулась и ударила писателя по щеке, затем ещё раз и ещё.
Но вот рука застыла в воздухе, и она стала падать. Мужчина схватил её за талию, крепко прижал к груди и... поцеловал в губы.
Марина не понимала, что происходит и пришла в себя лишь, когда мужчина поднял её маму на руки и положил на диван.
- Нашатырь есть? - крикнул он девушке.
В руках Марины мелькнул шприц, укол в плечо. Использованный шприц летит в урну. Перед глазами мужчины те же глаза, пылающие ненавистью:
- Что это значит?
- Извини, Марина! Я безмерно виноват перед твоей мамой и перед тобой. Три год назад твоя мама попала под машину, которой управлял мой водитель. Она лежала на земле, я даже не узнал... С тех пор я жил лишь мыслью, как заслужить её любовь. Сегодня увидел тебя...
- Ты мой отец?!
- Да.
- У меня никогда не было отца. Когда была маленькая, так хотелось, чтобы рядом был кто-то родной и сильный.
- Тебя больше никто не обидит и маму тоже, - Денис наклонился над диваном. - Марина, что с ней?
- Сильный стресс.
- Ладно, Марина, пойду. Не простит она.
Наклонив голову, побрел к двери. Взялся за ручку.
- Водопьянов, ты мне на прощанье ничего не хочешь сказать?
Она сидела на диване бледная, растрепанная, но такая родная. Бросился к ней, упал на колени:
- Я люблю тебя!
0

#20 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 13 января 2020 - 23:59

19

ОДНАЖДЫ ПОУТРУ


Утро было безнадежно испорчено. Сломалась машина.
Такси вызвать – не реально. На троллейбусе – смерти подобно. Автобусы, трамваи - битком. Торможу маршрутку. К счастью, в нашем городе их много. Сажусь на единственное свободное место и поехали. На Мира добавляется семь стоячих. Тесно! Духота! Три остановки, вжатый в двери парень, висит на подножке. Но, вот он выходит, и в маршрутку водружает грузное тело женщина лет семидесяти. Подталкивает стоящих впереди животом, так, что они чуть не падают нам на колени, и со всей дури закрывает дверь. Водитель с невозмутимым видом, посмотрев на нее в зеркало, изрекает:
– Дама! Конкурс «Кто громче хлопнет дверью» закончился, и призы розданы.
Хрюкнув, женщина отвечает:
– Вот гадство! Опять опоздала.
Дальше – больше:
– Выключите вы эту попсу, - возмущается седовласый мужчина, когда из динамиков Army of Lovers начинает петь бессмертный хит «Sexual Revolution».
– О, нет, - возражает женщина в пестрой панаме, – только не Лазарева. Я его дома вынуждена слушать сутки напролет.
Это водитель переключил канал.
– Пойдет! - Когда из динамика раздается голос Дианы Арбениной, звучит с задних мест голос то ли девушки, то ли парня – по внешности не разобрать.
Слушаем молча, вроде всем нравится. И вдруг…
– Да сделайте с ним что-нибудь. Он же в меня упирается. Это неприлично, – согнувшись пополам, в середине салона, возмущается длинноногая блондинка в коротеньких джинсовых шортах.
Не знаю, о чем вы подумали, но это о сумке с ноутбуком.
– Молодой человек, может, вы ко мне на колени сядете? – недовольно бурчит женщина с ярко красной помадой на губах.
– А можно? – улыбается парень в рыжей футболке, делая вид, что присаживается.
Сзади смеются в голос.
– Тётю, ви шо, с мозгами поссорились? Пукайте в форточку, - морща нос, произносит средних лет одессит, неизвестно каким ветром залетевший в наши края. – Поимейте совесть, я еще жить хочу. А ваша газовая атака портит мне все планы!
– Увидеть Париж и умереть? – язвит парень, сидящий через проход.
– Молодой человек! В мире есть вещи интереснее Парыжу! И заметьте, я Вашу внешность не оскорбляю, хотя есть куда.
– Мужчина, да сделайте что-нибудь, я через остановку выхожу.
– Водитель! А сдача будет?
– А вы деньги передавали?
– А, что нет? Ой, простите. Но сдачу могли бы передать.
– Плебеи! – раздается с первых сидений.
Статная дама в очках, шляпе и перчатках, поверх которых красуется массивный перстень, кривит носик и прикрывается платком.
– Варвара Филипповна, голубушка, держите себя в руках.
Худощавый мужчина неопределенного возраста отчаянно пытается оградить свою даму от торчащих в проход сумок и портфелей.
– Мадам! Таки, что ви делаете в нашей повозке? Будьте, извольте пересесть в карету типа такси, – расплывается в неотразимой улыбке, сидящий напротив одессит.
Дальше – больше…
До моего офиса осталось четыре квартала и, радуясь, что дорога позади, прошу водителя об остановке. За мое место разыгрывается целая битва.
– Молодой человек, пустите меня сесть.
Расталкивает локтями пассажиров дама в сарафане.
– Сядите, когда вас посадят, – не пускает стоящий перед ней парень с аккуратной стрижкой.
– Я вам, что картошка меня сажать?
– Парень, таки ответьте даме. Ви агроном или юрист?
– Я стюард.
– О! Эта маршрутка летит в Рим?
– Маршрутка не летит, она едет. А точнее, ползет, - вставляет свои пять копеек водитель.
– Стюард, таки куда летим? Ми готовы послушать за ваше предложение.
– Я на внутренних линиях, - смущается парень, и пропускает даму вперед.
– Таки нам не по пути. В Анапе карапузы мешали мене впечатляться. Вообразите! Не море, а лягушатник и покушать нечего – всюду меню для рыбёнков.
– Так это детский курорт, - раздается с задних мест.
– Та ви шо? А вот Одесса курорт на 18+?
– Вам нужно не 18+, а кому за 80, – язвит Варвара Филипповна.
– Шоб ви так жили, как я на вас смеялся! Мне 57 и я мужчина в полном расцвете сил.
– Мама! Там Карлсон.
Девочка, забирается матери на колени и перегибается через спинку.
– А где ваш пропеллер?
Любопытные детские глазенки смотрят на одессита.
– Шо ви меня спрашиваете за пропеллер, деточка?
– Вы же Карлсон. У вас должен быть пропеллер, а на животе кнопка.
– Деточка! Кнопка имеется, - тычет одессит себя пальцем в живот, указывая на большую пуговицу льняного пиджака. - А остальное… Я еще в прошлой неделе вентилятор в ремонт сдал. Таки эти шельмы сказали, к осени починят. Ви представляете, они так и сказали! Зачем мне осенью вентилятор?
Выходила из маршрутки, вволю посмеявшись, с чувством легкой досады, что моя необычная поездка закончилась.
А возвращаясь с работы и, тормозя Газель, я представить не могла, кого встречу. В маршрутке сидели одессит и Варвара Филипповна с серым мышем. Ой, мужем. На следующей остановке, хлопая дверью, вошла грузная женщина лет семидесяти. Громко пукнув, она уселась на два передних места.
– Тётю! Это опять ви? Я имею Вам сказать за мое здоровье. Не надо делать газовый терроризм! Я столько не жил, чтобы ви кушали пирожки на моих поминках.
Поездка обещала быть веселой.
0

Поделиться темой:


  • 3 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей