МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: "Новый вольный сказ" - ...про житьё у нас... что давно было... что сейчас всплыло. Маленькая повесть (до 50 тысяч знаков с пробелами, максимум + 10%) - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 7 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

"Новый вольный сказ" - ...про житьё у нас... что давно было... что сейчас всплыло. Маленькая повесть (до 50 тысяч знаков с пробелами, максимум + 10%) Конкурсный сезон 2021 года.

#11 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 07 декабря 2020 - 15:19

10

ОКОЛОСВАДЕБНАЯ ИСТОРИЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ ЗА СЕМЕЙНЫМ СТОЛОМ


Неподалеку от районного центра, города Чу (Шу), располагается село Толе би. Ну как неподалеку: стояла некогда на дороге типовая автозаправка, так вот с одной стороны от нее еще территория Чу, а с другой уже Толе би. Чуть дальше по центру дороги – величественный памятник, который никак невозможно пропустить. По причине заметности и внушительности памятника с ним любят фотографироваться новобрачные.
Мишка-фотограф, родом из Толе би, наизусть знал местный свадебный маршрут. Казахские, русские, курдские, корейские, уйгурские и все прочие свадьбы не минуют знаковых мест. Иногда и своих добавят: в этот раз жених пожелал показать новым родственникам обе школы, русскую и казахскую, которые посещал в разные годы.
Надо сказать, в Толе би заснять торжество есть где! Каждый голова не ленился украшать поселок, и теперь в нем, помимо центральной площади с фонтанами, есть и аллея Славы, и аллея влюбленных, и просто разные красивые здания, не считая речки с великолепными видами. Из самого Чу свадебные кортежи приезжают фотографироваться в Толе би.
Мишка знал свое дело и иной раз подсказывал водителям, куда ехать. В этот раз последней экстерьерной точкой стала аллея влюбленных, что начинается сразу за памятником Балуану Шолаку, знаменитому борцу и силачу. Возле него тоже не грех задержаться.
– Не знал, что он на домбре играл, – удивился молодой мужчина, чей-то коллега.
– И сам песни сочинял, – просветил его кто-то.
Процессия двинулась дальше, к скульптурам с парочками. Именно на этой аллее Мишка тщательнее всего сосредотачивался на виновниках торжества. Молодоженов нужно запечатлеть возле каждой скульптуры, и не только на фото, но и на видео. Родственники и другие гости, как обычно, тоже то и дело просились в кадр, и Михаил всех охотно снимал.
После этого непосвященный повернул бы назад, но – только вперед! Береговые виды, хотя с аллеи пока не видно реки, так и просятся на фото. И, пусть туда топать прилично, по теплой весенней погоде это только в радость. Тем более, чуть дальше ждет сюрприз; Мишка всегда невольно ждал изумленных возгласов.
– Байтерек?! – недоверчиво завопила иногородняя молодежь из числа друзей невесты.
– Ну, наша копия поменьше, чем в Астане, но все-таки, – гордо произнес отец жениха.
Возле реки компания, как обычно, расползлась; хорошо хоть в воду никто не полез, все-таки холодно еще для купания. Река Чу не слишком широка, однако местами коварна, так что лучше всего обойтись прогулкой на берегу. Само нахождение возле воды и освежает, и бодрит. И дыхание степи – как нигде свежее, продувает во все стороны.
Обратно процессия шла как будто отдохнувшей, хотя свадебный день, конечно, утомителен при всей своей радости.
– А можно, мы здесь еще чуть-чуть погуляем? Просто так, без съемки, – вдруг попросила невеста. – Красиво очень.
Мишка согласно развел руками: дело хозяйское. Но тут вмешалась свежеиспеченная свекровь, напоминая, что в ресторан ни к чему опаздывать. Ее, впрочем, тут же уговорили приезжие гости, и почтенная женщина даже согласилась послужить для них гидом.
Мишка решил, не теряя времени, перегнать фото с камеры на ноутбук, освободить карту памяти на всякий случай. Запасная у него, конечно, имелась, но отчего бы не сделать сразу часть работы, раз время есть. Он расположился на скамейке, так что в случае чего не проблема его позвать. Комп загрузился, фотограф привычно вставил флешку, скачка пошла… И тут как в транс провалился.
Всплыло в памяти лицо классного руководителя. Талгат Ануарович недавно умер; Мишка был на похоронах, и только вчера заходил проведать семейство по случаю первых поминок.
О чуйской долине ходит множество баек, главным образом лживых. Почему-то считается, что здесь на каждом шагу наткнешься на наркомана, что абсолютно не соответствует действительности. Местное население, большей частью добропорядочные мусульмане, нетерпимы к любому одурманиванию, и такого рода больной становится для семьи не только несчастьем, но и позором. Мишка хоть мусульманином не был, но данное предубеждение вполне разделял. Его, конечно, успели немного угостить водочкой, но меру свою он знал, ведь прежде всего работа.
Ему вспоминалось, как еще молодой Талгат Ануарович вел урок, что-то объяснял, затем вскинул руку известным жестом, чтобы проверить время. И крупным планом перед глазами встали часы – массивные, с гравировкой из лилий. Мишка много раз видел их.
Он, конечно, слышал историю об этих часах, она рассказывалась в школе почти каждый год на День Победы. Будущий учитель получил их, когда служил в армии. Тогда в часть прибыл генерал, очень старый, ветеран Великой Отечественной войны, и объявил:
– Тот, кто попадет в десятку, получит от меня вот эти часы. Я снял их с немецкого пленного командира в день взятия Берлина.
И Талгат, тогда еще молодой парень, выстрелил точно. В своих рассказах об этом событии он признавался, что не был таким уж хорошим стрелком, и не ждал от себя многого. Потому, наверное, и превзошел товарищей, которые слишком старались. Повезло ему, в общем, ведь к часам получил он еще и побывку. И школе, наверное, тоже повезло, потому что именно в поезде Талгат Ануарович встретил группу молодых педагогов, которые по распределению направлялись в Чу; в том числе и свою супругу, Инну Васильевну. За ней он приехал после службы, да так и остался. Жена его потом пошла на повышение, работала в районо, а он и на пенсии долго не покидал школу.
Часы учитель носил вроде бы всегда, и лишь после смерти родные обнаружили, что памятная вещь куда-то подевалась. Их искали специально, но не могли найти.
Мишка потряс головой, прогоняя наваждение. И на мгновение вернулся в солнечный весенний день, к свадебному гулянию.
– А в речке вообще купаются? – спросила в стороне молодая гостья.
– Ну, не везде, – ответил отец жениха, с чем Мишка был вполне согласен.
Признаться, река Чу знавала лучшие времена, чем теперь. Впрочем, и худшие тоже. Случалось, в сезон полива она сильно мелела. Однако рыбу в ней выловить все еще удавалось, а Талгат Ануарович очень любил рыбалку.
Мишка представил состарившегося учителя с удочкой в руке. И тому, похоже, улыбнулась удача. В воздухе мелькнула рыба, довольно крупный сомик. Но уже на берегу сом сорвался с крючка и запрыгал по траве. Когда учитель настиг добычу, Мишка отчетливо увидел то, чего Талгат Ануарович, увлеченный азартом рыбака, не заметил. Ремешок расстегнулся, и часы упали прямо в ворох сухих осенних листьев. «Отдай моим детям».
А Мишке предстоял еще целый вечер съемки. Он плохо помнил, как его позвали, в дороге был задумчив и почти не шутил. В ресторане не заскучаешь, хотя хлебосольные родители всегда находили возможность подсунуть фотографу угощение. Но Мишка не отвлекался надолго. Все традиции и конкурсы следовало запечатлеть, и тут от рассеянности выручала практика.
На свадьбе, как ни на каком другом торжестве, представлены все виды народного искусства. Тут тебе и сценки, и пение, и танцы, игры всевозможные – традиционные и новые. В этот раз сестренка невесты торжественно презентовала вышитую картину! Родители подарили жениху швейцарские часы; Мишка даже шарахнулся, до того похожими сначала показались на те, что потерял его учитель.
Но дальше пошли подарки куда более практичные, пусть и предсказуемые, но нужные. Теткино семейство подарило молодоженам холодильник, лучшая подруга невесты разорилась на айфон последней модели – это всех просто ошеломило! В зале аплодировали и стонали минут пять, а Мишка невольно задумался.
Вот ведь жизнь теперь пошла – у всех есть такие штуки, о которых раньше и мечтать не приходилось. Фотографу вспомнилось, как соседка в начале 2000-х, во всем себе отказывая, купила сыну компьютер. А он нос воротил и жаловался, что устарела модель. И никто не желал его понимать, подумаешь, оборзел парень!
Мишка помнил, как долго жили они со старой советской бытовой техникой. Между прочим, она, хоть и барахлила, но работала. Хотелось лучшего, конечно, тем более что реклама навязчиво предлагала то и другое. В 90-е все появилось, вот только по карману было не всем. Прорыв 2000-х лично он почувствовал прежде всего как возможность облегчить быт посредством современных стиральных машин, кухонных комбайнов и прочих благ.
Так это было прикольно – за пару минут намешать коктейль в блендере! Теперь уж привыкли ко всем удобствам, конечно. Скепсис даже вызывают иные приборы. Нужны ли вообще, например, кондиционеры? А еще за последние пару лет дома пришлось сменить 3 пылесоса, которые поначалу отлично работали, но очень быстро выходили из строя.
Мимо него прошествовали два гостя. Судя по долетевшему до фотографа разговору, оба только что воспользовались удобствами в кафе.
– До чего заколебал меня этот прогресс! – возмущался тот, что постарше. – То такой кран, то сякой… то приподнять, то повернуть, то просто руки поднести! Суть одна, а поди разберись. Нафига все это надо?! Напридумывали.
Мишка усмехнулся; его самого больше раздражали сушилки для рук. Но когда-то подобные новшества приводили граждан в восторг. Совсем недавно они с супругой договорились, что оптимален закручивающийся обычный кран безо всяких наворотов. Так экономнее и проще.
Свадебное гуляние продолжалось в чередовании танцев и тостов, и у фотографа не осталось времени ни на какие другие мысли, кроме как о работе…
Но, наверное, на свадьбе Мишка все же хватил лишку. А как иначе объяснить, что в семь утра, едва проспавшись, он уже звонил в калитку Инны Васильевны.
Выглянул сын, спросил, чего надо. Позади маячила заспанная хозяйка.
– Тут такое дело. Я вроде бы знаю, где Талгат-ага часы обронил, – заявил Мишка.
Его впустили, и предположение о рыбалке признали здравым. Сдуру Мишка уж начал вещать, откуда это знает, но осекся под взглядом приехавшего из южной столицы зятя. «Точно решит, что я обкурился», – рассудил Мишка, и обосновал свое раннее поспешное вторжение следующим образом:
– Я подумал, пока семья не разъехалась, надо всем сказать.
Самого места, где рыбачил старый учитель, Мишка наверняка не знал. Но согласился составить компанию Тимуру, старшему сыну Талгата Ануаровича.
Даже из машины Мишка неуловимо чувствовал, как просыпается поселок. На улицах еще никого не видно, но в небольших частных домиках ощутимо движение, кто-то кормит кур во дворах, порой слышны голоса. И – сам он бы точно пропустил поворот, где свернул Тимур.
Утренний холод у речки чувствуется острее, и Мишка, признаться, вовсе не хотел выбираться из машины. «Надо же, какое приключение я замутил, – подумал он. – Хотя нет, это не я».
Часы не пришлось долго искать, они валялись почти на виду, едва прикрытые прошлогодними листьями. Видимо, сюда никто и не наведывался с тех пор. «Неужели Талгат Ануарович был последним здешним рыбаком?» – Мишке даже стало грустно.
Зато Тимур, абсолютно счастливый, уже звонил матери и хвастался находкой. Ее голос, хотя слов было не разобрать со стороны, тоже звенел радостью.
Мишка заставил себя улыбнуться. Конечно, старого учителя не вернешь, да и часы они сейчас искали не потому, что раритет кого-то там обогатит в случае чего. Но эта вещь, знакомая многим поколения школьников, как будто вернула в семью частичку человека, и укрепит память о нем.
Тимур между тем закончил разговор и убрал телефон.
– Мама на стол собирает! – сообщил он Мишке и увлек его к машине под размеренное журчание бегущего потока.

Длинный, накрытый старомодной вышитой скатертью стол посреди комнаты, должно быть, со вчерашнего дня не успели убрать. Количество блюд поначалу Мишку смутило, не ждал он, чтоб ради него стали так стараться ни свет ни заря. Но потом он предположил, что все равно семейство съехалось не маленькое, и в любом случае Инне Васильевне все эти дни приходилось много хлопотать и для приходящих гостей, и для своих: как-никак на похороны прибыли все трое детей, а также внуки, иные и правнуков прихватили. Но пока что помогала хозяйке только жена Тимура, которую все с молодости звали просто Наташей; она не обижалась, хотя несолидно уже, главным бухгалтером стала все-таки. Продолжая интернациональную традицию, Тимур женился на кореянке, трудолюбивой, воспитанной и умной женщине.
Половина семейства еще спала, так что дверь в коридор предусмотрительно закрыли, чтоб не побеспокоить спящих. Старшая сестра Тимура, которая каждый раз представлялась не иначе как «Роза Талгатовна», и ее алматинский муж со всех сторон осмотрели часы, обнюхали, и только потом торжественно возложили на видное место к портрету покойного хозяина.
– Вот ребята удивятся! – ликовала Роза.
Инна Васильевна позвала всех к столу. И там Мишка от души отдал должное домашней еде. Вроде так часто угощали его в ресторанах и кафе, и готовили там отлично, а все-таки это совсем другое, когда знаешь, что все сделано для своих родными руками. И бешбармак, и пельмени, и салатов всяких разных наготовила хозяйка.
Первое слово взяла солидная Роза Талгатовна, не преминув похвалить Мишку в своей странной манере. «Не перевелись еще хорошие, благодарные ученики», – так бы это звучало в переводе на нормальный язык. Она зачем-то рассказала, как студенты навещали ее в больнице, пространно и долго вещая о «человеческом факторе», пока остальные работали вилками. Вот заговорила о том, что воспитание закладывает основы, а к педагогу добро потом возвращается; Инна Васильевна вполголоса поинтересовалась, хватает ли за столом салфеток.
– Роза, у тебя образцовые ученики, – мягко произнесла Наташа.
– Пусть не все образцовые, главное, чтоб людьми были, – ответил Розин муж.
По стене напротив Мишки, сверкнув, медленно пополз солнечный луч.
– Давайте выпьем за успехи наших учеников, – предложила тост Инна Васильевна. – Извиняйте, с утра выпивку на стол не ставлю.
Ну, ясно! Обошлись домашним яблочным соком и минералкой. А после тоста, Мишка сам не знал, что потянуло его за язык.
– Успехи – они всем ученикам нужны. Вот только в жизни потом бывает, не как в школе. Вот со мной учился, помните, отличник? Ахмедом звать, как его по фамилии-то? Все думали, что он успеха добьется, а что?
Говоря это, Мишка предполагал, что с ним согласятся, как обычно, и уж никак не ждал, что глаза алматинской дочки грозно сверкнут.
Впрочем, пока на это обратил внимание только Мишка.
– Я отличница по жизни, – произнесла Роза Талгатовна с ядовитой вежливостью, – и считаю, что я добилась успеха. Как мне уже надоели эти дурацкие разговоры! Вот позвольте узнать, Михаил, Вы что считаете успехом? Критерии какие?
Мишка сожалел, что брякнул не по теме, но кто ж знал, что разговор примет такой оборот. Ну, и отступать под напором он не собирался.
– Известно, какие, – добродушно ответил он. – Кто деньги гребет лопатой, это и успех.
Хозяйская дочь усмехнулась.
– Лопатой не гребу, но в Париже была, – похвасталась она. – Я кандидат наук и преподаю в университете, публикуюсь за границей...
Ну как тут не смутиться деревенщине!
– Сдаюсь, – Мишка шутливо поднял руки кверху, однако ученая дама замолкать не собиралась.
– Между прочим, люди поступают в вузы и в поисках лучшей жизни тоже, – согласилась она, – но я своим студентам говорю, что деньги – это не главное! Одного этого мало, чтоб каждый день выдерживать трудности профессии. Любой профессии.
– За деньги могут и башку оторвать, – поддакнул ее супруг. – И где тогда будет успех? Давно известно, дай дураку кучу денег, он все профукает и еще будет недоволен. Деньги сами по себе ничего еще не значат!
«Типично интеллигентская точка зрения», – усмехнулся про себя атакованный Мишка.
Инна Васильевна выпрямилась, приосанилась, и все сразу повернулись в ее сторону. Бывшая учительница умела захватывать внимание.
– Успех, – отчеканила она, – от глагола успевать. – Раньше было женское существительное такое – «успешница». «Успеваемость» – из того же корня, так что не случайно вы с этого начали. Но, в любом случае, это понятие изначально временное, и еще верно, что оно временное.
Веско нажав на последнее слово, хозяйка оглядела собравшихся за столом, как расшалившихся учеников. Мишка, как и все, предпочел пока помалкивать.
– То есть сегодня есть, а завтра нет?.. – запальчиво обернулась к ней ученая дочь.
– То есть, милая моя, каждое время диктует свои понятия успеха. Я в этом смысле несколько эпох пережила, – Инна Васильевна поправила скатерть. – Понимаете, по работе в образовании это лучше всего видно.
– Нет, по торговле, – возразила невестка, – куда спрос поворачивает, там и успех.
Хозяйка кивнула с усмешкой. И все как-то вдруг оживились.
– Теперь успешным считают того, кто, например, новый айфон купил, – пояснила Наташа, – даже незнакомые люди так будут считать.
– И неважно, если в кредит или украл, – усмехнулся Тимур. – Так и вспоминаю анекдот про парня на крутой тачке!
Мишка тоже вспомнил и усмехнулся.
– Вот так живешь, и не чувствуешь времени, – заявил зять. – А ведь точно, в 90-е, например, рулили совсем другие ценности, чем сейчас.
– Материальное стало главным, – степенно согласилась Роза, – потому как все враз остались без денег. Без гарантированной работы, без стабильности. Чего не хватает, к тому люди и стремятся.
– А успешными людьми считались бандиты, – разглаживая салфетку, равно произнесла Инна Васильевна. – Они вели красивую жизнь, крутые машины, рестораны – это все про них. Отец рассказывал, на полном серьезе дети в школе в сочинениях писали, что хотят стать рэкетирами.
Сейчас Мишке в это верилось с трудом, однако его взросление тоже пришлось на эти годы.
– Про «Бригаду» смотрели, – кивнул он, – да и у нас выпустили фильм с таким прямо названием – «Рэкетир». Один из первых известных казахстанских фильмов, между прочим!
Помолчали. Всем, сидящим за столом было, что вспомнить. Солнечная полоска на стене перед Мишкой сделалась шире.
– Было такое. Да сплыло, – фыркнула хозяйская дочь. – Где теперь все эти успешные люди? Большинство из них умерли, причем не своей смертью. А во власть, между прочим, таких не пускают!
Она победно задрала нос. Забавно было Мишке наблюдать, как выбражает немолодая солидная женщина.
– Это точно. Только чистые карточки. Хорошая учеба, комсомол, производство, партия, – согласилась хозяйка. – А насчет отличников...
– Расхожий стереотип, – фыркнула, без стеснения перебив мать, Роза Талгатовна, и вновь наехала на Мишку: – Вы же не говорите своим детям «Учись как попало, все равно это нафиг не нужно»?
Мишка такого в страшном сне представить не мог, и с искренним ужасом замотал головой. Сыны его и так особым усердием не отличались, и что с ними станет, если еще учебу запустят?
– Учеба, между прочим, прививает обязательность и старание. Дисциплину! Без этого в любом деле никуда, – заявила хозяйская дочь, будто прочитав его мысли. – Будь ты сто раз творческий...
Мишка решил признать свое полное поражение.
– Согласен. Вокруг меня полно творческих людей, которые ни одно свое начинание не то, что до ума довести не могут, а не могут даже начать, простите за сумбур.
Дочь закивала с видимым удовлетворением, и между ними установилось, наконец, некое подобие взаимопонимания.
– А насчет Ахмета, ты зря, Миш, – сказала Инна Васильевна. – Живет человек достойно, работает. У себя на родине живет, никуда не мотался счастья искать; по нынешним временам это даже роскошь. И у него прекрасная семья, четверо детей, между прочим! Кто из нас может таким богатством похвастаться?
Столичные гости заахали. Мишка развел руками, соглашаясь, что родительский успех вряд ли можно считать временным.
– И прекрасно воспитанные дети, – добавил Тимур. – Всегда здороваются, книжки читают... Но, знаете, одно время критерием успеха был как раз заграничный опыт. И самыми удачливыми считались эмигранты в дальнее зарубежье.
Мишка пожал плечами. В принципе, такие настроения витали в те же 90-е, и до сих пор многие считали пределом мечтаний переехать, и все гордились, если довелось побывать где-то там. Дочь хозяев не просто так козырнула Парижем.
– Это с советских времен идет, – Инна Васильевна поправила пучок седых волос. – Отпускали ведь с большим трудом поглядеть на тамошнюю жизнь. Помните обращение гостьи к Самохвалову в «Служебном романе»: «А ты на стриптиз в Швейцарии ходил? А я бы пошла!»
Собравшиеся за столом захихикали.
– Ну нафига нормальной женщине стриптиз? – вздохнула Роза.
– Да ведь ей нужен не стриптиз, а атрибут красивой жизни, которым можно потом хвастаться, – разъяснил ее супруг. – Я еще с тех пор думаю, что все, что к нам оттуда идет, такое вот, не понятно зачем и кому нужное. Но мы очень долго считали, что все хорошее, что не наше.
– Потому что там был потребительский рай, а у нас – пустые полки, – встряла невестка-бухгалтер. – Потом стали привозить всякое, что людям не по карману.
– Цены на разные там «Сникерсы» были дикие, половина моей зарплаты. Я ребенку шоколадку купить не могла, – кивнула дочь. – А внучка теперь такую и есть не станет. Наши фабрики куда лучше конфеты делают.
– То-то Китай готов весь шоколад скупить, – поддакнула Наташа.
– И не только Китай. Наш шоколад хоть кому подарить не стыдно! – объявила Роза. – Но насколько инертно человеческое мышление! Я могу назвать 2 критерия, из-за которых мы раньше считали, что на Западе лучше.
«Ну, называй свои критерии, грамотная ты наша», – подумал Мишка.
– Во-первых, действительно, как Наташа сказала, изобилие товаров. 50 видов сыров меня когда-то потрясли. Это сейчас я думаю, чего в них понамешано, добавки там всякие.
Мишка был в числе тех, кто усмехнулся. Полоска, освещенная солнцем, стала еще шире. И – он как-то не заметил, что к завтракающим присоединился один из сыновей Тимура. Юноша, впрочем, разговором особо не интересовался, интенсивно работал челюстями, а глаза его еще спали.
– Сейчас на свадьбах меню стандартное, в основном, а раньше ломали головы, чем бы таким удивить, – сообщил Мишка.
Хозяйка заметно оживилась.
– Это потом все соседи обсуждали, – добродушно добавила Наташа.
– Вот именно! Вас что замуж выдавать, что женить было жуть! – не постеснялась объявить своим детям Инна Васильевна. – Ничего нигде нет, а гостей накормить надо. Мы известные люди в поселке, да со всего района приезжали. И ведь, понимаете, не в еде дело. Не голодали мы со своим хозяйством.
– У вас такой статус, что надо чем-то особенным угостить, – кивнула Роза. – Фирменным, как тогда говорили. Нам какую-то заграничную водку достали. Но гости хвалили папино вино.
– Я и сейчас считаю, что домашнее вино лучше, – безапелляционно заявил зять. – Это такой своеобразный индикатор того, есть ли хозяин в доме!
Заумно выразился, но Мишка понял. Дальнейший разговор пошел как-то мимо его ушей, слишком уж задумался. Ведь правда, застолье с домашним вином совершенно другое – оно по-настоящему семейное, задушевное. Бутылка, выпитая до дна – лучшая дань уважения хозяину. Повезло тому, у кого есть возможность зайти в такие гости. Любовь к еде, жизни, семье и Родине объединяется в домашнем вине. Оно малиновое, клубничное, вишневое, урючное, ежевичное, редко когда – виноградное. Каждый раз особенное, как семейное застолье; такое не купишь, там надо родиться. Оно – продукт хозяйства, часть души.
– Думаю, со свадьбами куда проще теперь, на общепит всю подготовку переложить. Это в 90-е еще принято было дома праздновать, хотя иные уже и рестораны освоили, – услышал он Наташу.
Верно. В те времена простой народ в рестораны особо не ходил. Свадьбы отмечали дома, прямо во дворах столы накрывали. По себе Мишка помнил, как его маманя с тещей и соседками до полуночи салатики нарезали.
– Нас с Талгатом постоянно бывшие ученики на свадьбы приглашали, – поделилась воспоминаниями Инна Васильевна. – Часто люди заказывали банкеты в столовых на предприятиях. И школьные спортзалы на выходных частенько использовались для этой цели. До чего просторно в них было танцорам! И попадались ведь всегда настоящие плясовые мастера, так отплясывали, что душа радовалась.
Она заулыбалась чему-то своему.
– И найти достойный подарок было проблемой, – решила заполнить повисшую паузу Наташа. – И сейчас, впрочем, тоже, но по другой причине. Раньше был дефицит, теперь – затоварка! Замучаешься выбирать.
– Ты забываешь еще о том, что цены не всегда были доступны, – указал супруге Тимур.
Мишка невольно покосился на Розу – как-то она воспримет возвращение денежной темы? Но, против ожидания, та явно захотела ее поддержать.
– Знаете, я нашла школьный дневник дочки из выпускного класса, когда уборку делала, – Роза так воодушевилась, словно собралась стихи прочитать. – Там написано, а это 98-й год, что на выпускной вечер нужно сдать 1000 тенге. Представляете?
Мишка, собаку съевший на разных торжествах, представлял такое слабо.
– Всего? – восторг Наташи перекрывала изрядная порция недоверия.
– Ну, тогда это было не всего, а шестая часть моей зарплаты, – уточнил Розин муж.
– А мы сыну в 2003-м сдавали на выпускной 50 долларов, – припомнил Тимур. – Это на 120 умножить надо, чтоб вышло в нацвалюте.
– А сейчас в десять раз большая сумма, умноженная тоже на большую, – вздохнула Роза.
– Брось гневить Всевышнего, – упрекнула мать. – Хватает же!
– Знаете, да, – вздохнула Наташа. – Я и иду на базар и благодарю небеса, что все есть! И все можно себе позволить.
– Кстати, да, – согласилась Роза, – помню, дочери на выпускной покупали разные деликатесы, икру, бананы. Тогда обсуждали с родительским комитетом, что пусть раз в жизни дети это попробуют. Теперь смешно вспомнить, бананов этих сколько хочешь...
– Местные помидоры дороже, – поддакнула Наташа. – В принципе, каждый может есть что хочет, и не бояться, что больше этого не будет. Эти страхи – тоже наследие дефицита.
– Знаете, нам было полезно его пережить, – заявил Мишка. – Мы хоть ценим то, что у нас есть. А вот современная молодежь совсем жизни не знает.
– У тебя старческое ретроградство просыпается, – усмехнулась Инна Васильевна. – Начиная с 2000-х, весь дефицит кончился, и пошло поколение, которое не знает плохого…
Вредная ухмылка Розы порядком поднадоела. Но она, конечно, открыла рот:
– Всегда равновесие соблюдается, – заявила она. – Есть хорошее, будет и плохое.
– Например? – ничего равного отсутствию необходимых вещей Мишка не видел.
– Ну, в 2000-х и банкротство банков началось, – поддержал Розу ее верный муж.
Роза снова надулась.
– Снова деньги и деньги, сколько можно о них, – проворчала она.
– Пойду, чайник поставлю, – сказала Наташа и вышла. Видимо, не захотела слушать очередной финт столичной родственницы.
– Деньги как критерий успеха слишком часто противопоставлялись грамотности, – Роза поджала губы. – А я вот считаю, что главная валюта успеха – как раз знания. Но о них почему-то никто рассуждать не спешит, – она вновь покосилась на Мишку, затем – на дверь, куда вышла Наташа. – Все сводить к деньгам – это, знаете, синдром троечника, я так считаю!
– Договорились же мы, что валюта успеха зависит от времени, – решил не отступать Мишка. – Ну и места. Кому поможет философия на необитаемом острове? На базаре – еще куда ни шло.
Все, кроме Розы, захихикали. Тихонько скользнула на свое место Наташа. Инна Васильевна, улыбнувшись, заговорила – медленно, задушевно.
– Все верно, мои дорогие. После распада Союза все, чему нас учили, обесценилось, а на первое место вышло выживание. И вот в переломный период истории наступило время троечников, да. Им было проще пересмотреть жизненные планы и подстроиться под реалии дня, – кивнула хозяйка. – И, кстати, именно они больше склонны попадать в дурные компании и, как следствие, в бандиты, ну, не все, конечно. Для них важнее окружение и конкретика, чем принципы и идеи. Этот успех адаптацией называется, и она тем проще, чем меньше ожиданий от жизни. Действовать по ситуации! И троечники, без особых амбиций, спокойно себе подались в челноки. В этом плане не все бывшие отличники сориентировались в переломный период, кому-то стыдно казалось на базаре сидеть, кто-то просто не умеет так зарабатывать. И троечники с хорошей адаптацией во все горло заявляли, что выживать умеют лучше. Но и этот успех тоже не вечен оказался, прокормить семью давно уж не предел мечтаний. Кому-то торговля сегодня приносит доход, как прежде, но грамотность в почете. И на образование денег не жалеют.
– Это уж прямо бедствие! Каждый с высшим образованием, – тут Мишка от своего мнения отступать не собирался.
– А что плохого? – ожидаемо подключилась Роза. – По крайней мере, люди вкладывают в свое развитие. Это ведь показатель ценности.
– А работать потом? – этот аргумент Мишка считал железным.
– А в этом никто не может быть уверен, – не смутилась Роза. – Вот занялись зеленой энергетикой, так, может, скоро и нефтяников-газовиков не станет. А сегодня их вузы выпускают, и люди рвутся в этой сфере работать. Или другой пример. Придумали всякую электронную диагностику, и анализы не нужны, заодно лаборанты и половина врачей. Хотя считаются незаменимыми специалистами.
– И за бухгалтеров много чего техника считает, – сказала невестка. – Но полностью расчеты пока не автоматизировали.
– Да что уж там, преподавателей аудио и видеокурсами заменяют! – это ученой даме явно не нравилось. – Я вот читала, что для поддержания цивилизации достаточно 10% ныне живущих. Так что никакая специальность не застрахована от исчезновения, но это же не причина быть неучами! Наоборот, образование – это прививка от духовного опустошения, если хотите знать!
Ее вдохновенный монолог Мишку порядком смутил.
– Ну, Вам виднее, – пробормотал он. – Своих детей я, конечно, постараюсь выучить как можно лучше. Но это будут они сами решать.
Засвистел чайник. На этот раз вместе с Наташей поднялась и хозяйка. Пока невестка ходила на кухню, хозяйка выставила из серванта чашки и пиалки – кому что нравится. Мишка услышал, как по коридору снуют проснувшиеся родственники; на кухне гремела посуда, однако к столу пока никто не выходил.
Разговор возобновила Инна Васильевна, закончив разливать чай.
– Я понимаю, что будущее надвигается неотвратимо, его не отодвинешь. Но хотелось бы сохранить основные ценности! Любовь к природе, к примеру. Дети с пеленок пялятся в планшеты и боятся кошек, не говоря уж о лошадях – где это видано!
– Городской образ жизни, – кивнула Роза. – В животных некоторые теперь видят только источник микробов – такое вот следствие прогресса. За цветами ухаживать не хотят, в квартирах искусственные букеты! И пыль с них стереть лень. Погрязли в аллергиях. У меня студенты с каждым годом одно время становились дохлее и дохлее. Теперь вроде модно спортом заниматься, фитнес всякий. И в горы ходят.
– Хорошо, если там не мусорят, – проворчал ее супруг.
– Мусор – еще одна футуристическая проблема, – рассудительно заметила хозяйка и жестом попросила у Мишки пиалу, чтоб налить еще чаю.
– Главное – сохранить наши леса и озера, – подал голос полупроснувшийся внук.
Роза едва дождалась, когда племянник договорит – у нее, конечно, имелись ценные соображения:
– Знаете, у нас пытаются делать как на Западе, но смотрели бы хоть, что у них из этого получается, – вновь воодушевилась Роза. – Я не любительница животных, особенно в квартирах, но тут не могу промолчать. Они там уличных кошек истребили, и теперь их города кишат крысами. Тот же Париж!
«Худшее, что попало к нам с Запада – это дрянное качество строительства. Новые дома на глазах разваливаются – это куда годится?», – подумал Мишка, однако вклиниваться и менять тему не стал.
– Не случайно сняли мультик про крысу-повара, – ввернула Наташа.
– Искусство всегда так или иначе отражает действительность, – не отказала себе в удовольствии поумничать Роза, прежде чем вернуться к теме. – Недавно в Лондоне на детской площадке нашли полутораметровую крысу!
Соответствующие случаю ужасания Михаил пропустил мимо ушей.
– Знаете, тут я обеими руками за кошек, – заговорил он. – Все крысиные яды – это бомба замедленного действия, они ведь попадают в почву, оттуда, рано или поздно – в воду. И крысы их распознают, а погибают всякие там белки и птички. Понимаю, в городах сложнее упорядочить проблему, но можно же!
– Надеюсь, удастся решить эту проблему по-человечески. Это вопрос будущего, – миролюбиво произнес Розин супруг.
Повисло молчание. Солнечная полоска отползла, освещая теперь порядочную часть стены. Мишке не хотелось оборачиваться к большим настенным часам, да и коситься на сотку казалось неудобным. И, в принципе, никуда он не торопился.
– Вопрос прошлого, – заговорила Роза, – не менее важен. Та же Отечественная война – дети утрачивают чуткость к памяти. Опять же всякие пацифисты туману нагоняют.
– Нет, я согласен, что воевать вообще-то нехорошо, – отозвался ее муж, – но уважать подвиг своих предков – это святое. Нас так воспитали.
Мирно разливавшая чай Инна Васильевна вновь выпрямилась.
– Вся история состоит из череды войн, и это не просто так, – отчеканила она. – В поисках лучшей жизни захватчики норовили отхватить кусок соседа. И, я вам скажу, ничего с тех пор не поменялось, только методы другие.
– Информационные войны, – кивнул ее зять.
– Я, – продолжала Инна Васильевна, – была на лекции в 2007-м, и там нам рассказывали о поведении животных. Основное территориальное правило: конфликт «резидент-захватчик» всегда заканчивается в пользу резидента. То есть тот, кто занял территорию, является ее хозяином, и оттуда впредь не выгоняется до последнего. Свое есть свое. Я тогда подумала, какая правильная наука эта зоопсихология! Нас воспитывали патриотами. И мы ценили свое, свою землю уважали, гордились производством, образованием, да и традициями – пожалуй, иной раз больше, чем другим.
По Розе было заметно, что язык у нее так и чешется, и все ж она не решалась перебить мать. А Инна Васильевна все говорила:
– После нас поколение, попавшее в развал, в этих ценностях разочаровалось; вроде как, выживенчество встало на первое место. Ныне молодежь растет в ином духе, на дикий капитализм никто не молится, и то хорошо. НО… Цивилизация не плоха, она безлика, и стать может какой угодно. Слабых духом и неискушенных людей она подминает под себя. И вот уже человек готов на любую подлость ради нового гаджета.
– У меня ощущение, что мы прошли этот период, и теперь люди поумнели, – высказался Мишка. – Стали ценить свое.
– Стали. Что за радость вертеться, как флюгер, куда ветер подует, – проворчала хозяйка. – Я всегда считала и детям, и внукам своим объясняла, что патриотизм – важная часть самоуважения. Святое дело – это защита своей земли, – она выдержала паузу. – Не могу сказать, что я однозначно против философии космополитизма, свои плюсы в ней есть. Равенство, к примеру.
– Оказывается, я вот живу себе на одном месте и не думаю ничего такого, – простодушно выпалила Наташа. – А ведь правда, какое может быть свое, если ты можешь жить где угодно? Тут пожил, там побывал…
– Там насорил, тут нагадил, – добавил от себя Мишка, которому вся эта жизненная философия золотой молодежи не нравилась.
– Зачастую так оно и бывает, – согласилась Роза. – К потреблению нынешние люди приучены, к творчеству стремятся, а вот насчет поддержания того, что наработано… Я бы сказала, воспринимают по-хамски, как должное.
– Ну, не все, – пробубнил под нос сын Тимура, поднялся из-за стола и был таков.
– А вот это как раз вопрос позиции резидента, – сурово заявила Инна Васильевна. – Патриотизма, если по-старому говорить. Ценю ли я свое как невосполнимое, буду ли поддерживать и передавать дальше. Например, даже когда молодёжь из провинции едет в города, поддерживает ли она марку хорошего поведения?
Алматинские гости демонстративно зафыркали.
– «Приезжие» иной раз – слово почти ругательное, – заявил зять.
– А почему? – заговорила Роза. – Потому что город – не свое родное, погудеть приезжают. Дома по молодому человеку оценивают семью, родители будут краснеть, бабушке сделают замечание соседи, все это имеет значение. Попадает такой мальчик или девочка в мегаполис, где никому ни до кого нет дела, вот и крышу сносит. Дома опять будет паинькой. Синдром провинциала – это тоже отсутствие чувства резидента. Не локального, а глобального патриотизма.
– Если для человека эмиграция – главное достижение в жизни, то все, чем он хвалится, надо делить на 10, – фыркнула сдержанная Инна Васильевна. – А путешествовать оно, конечно, хорошо. Мы с отцом поездили по Союзу, а за границу – возможности такой не было. А вот Роза каждый год где-нибудь отдыхает.
– Это семьей, а еще по работе, – скромно добавила ученая дочь. – Возможности есть.
Тут заговорил зять.
– Не соглашусь, если хотите знать мое мнение, путешествия – это не вопрос заработка.
– А чего же? – было заметно, что подобное заявление Тимур воспринял скептически.
– Приоритетов, – мудрено выразился столичный гость. – Проще говоря, кому надо, тот находит возможности. Мы вот ищем варианты подешевле, да и скидывают нам, семья все-таки. Иной раз удается горящую путевку взять, опять же дешевле, ну и откладываем на это специально. А наши соседи зарабатывают куда больше нас с Розой, но нигде не были. Зато помешаны на ремонте, каждый сезон интерьер обновляют, как им самим не надоело.
– Едва сфотографируются с новыми обоями, и уже ищут «свежие дизайнерские решения», – с пафосом отрекомендовала его супруга.
– В общем, у людей всегда найдутся деньги на то, что они считают нужным, – сказала невестка. – Это уж с 2000-х, как материально получше стало, люди начали выбирать, что по душе.
– А 2010-е в нашей стране я бы назвал культом спорта, – сказал Тимур.
Мишка бы так не подумал обобщить, но сразу оживился вместе со всеми.
– А за наш спорт я всегда! – гордо объявила Инна Васильевна. – Привыкла гордиться спортсменами. Мы еще с каких пор на фигуристов смотрели как на чудо. И на все эти скандалы зла не хватает. Ясно, что все это политика, а не спорт.
– Рената говорит, что допинг – это то, что считается допингом, – Роза кивнула в сторону, и только тут Мишка заметил, что в комнату вошла ее дочь. Он бы не вспомнил, как зовут девчонку; впрочем, та, помнится, уже обзавелась собственной дочкой.
– Конечно, – согласился с сестрой Тимур. – Спорт свой мы ценим! И любим!
– Купюра с лыжником – лучшее тому напоминание, – кивнула его супруга.
С этим аргументом даже спорить не хотелось, кто ж деньги не любит?
– Люди стали интересоваться спортсменами, их имена у всех на слуху,– сказал Мишка. – И всякие сувениры появились, у меня на холодильнике даже есть.
– Ага, помню магнитики с барсятами, у нас в институте продавались, – заявила Роза, параллельно пододвигая Ренате блюдо с салатом.
– Не удалось помешать нам на этой Олимпиаде. Рекорд по медалям! – злорадно произнесла Инна Васильевна. – Простите, но я по старой советской памяти всегда считала, что Запад норовит нам нагадить, и когда эти спортивные дела начались, ничуть не удивилась. Кстати, Роза, ты говорила, что параметров, по которым мы с ними себя соотносим, два. Уровень потребления – это первое. А второй критерий какой же?
Мишка уж позабыл про это, но не прочь был послушать.
– Ну, во-вторых, законность и порядок! – с нарочитым пафосом изрекла Роза.
Отовсюду послышались невольные смешки.
– Да уж, трудно представить, что в Европе когда-то такое было. И в Штатах тоже. Сейчас там на улицу иной раз не высунешься.
– Я совсем не про беженцев и кризис, – отмахнулась Роза. – Помните сказки про компенсации? Типа можно судиться и что-то там себе высудить.
Мишка отлично помнил, и даже подскочил. Он вырос на историях о том, как там уважаются права простого человека, и насколько продвинута демократия.
– Сказки? – с обидой переспросила Наташа.
– Ну да! Обожгись и получи миллион, – сардонически бросила Роза. – Дураки до сих пор мечтают, вот бы у нас так. Я за границей бываю, и хочу сказать: вспомните, что говорили коммунисты про капитализм.
Мишка от горячего призыва сморщился: ничего подобного ему вспоминать не хотелось. Роза пояснила по собственному почину.
– Все для своей выгоды, и никто никому просто так ничего не даст!
– И кто же выигрывает от того, что люди судятся? – с иронией спросила ее мать.
Ответ оказался не то чтоб совсем неожиданным.
– Государства! В казну этих цивилизованных государств суды поставляют, по засекреченным данным...
– Не надо засекреченных данных, – перебил ее супруг, шутливо отмахиваясь.
– Ладно. Между прочим, европейцы, большинство, в этом плане умнее американцев, они все же предпочитают улаживать дела без суда. Представьте – кучу справок собрать, каждая хоть немного, но стоит, и с большого потока народу прилично набегает.
– А почему тогда нам ставят в пример их правовую сознательность? – недоверчиво вклинился Мишка.
– Потому что народ падок на сказки о халяве! – отбрила Роза. – Случаев с реально выплаченной компенсацией единицы, зато все они растиражированы. Конечно, без подробностей, как долго и усердно человек добивался решения в свою пользу. Чтоб дураки судились. Сами подумайте. Ежегодно, например, десятки тысяч семей подают иски против табачных компаний. И что, разорились эти компании? Как бы не фу! Они процветают. Или тот же МакДональдс, который и у нас открыли.
Мишка не слушал. Все выходило логично, однако расставаться с иллюзией не хотелось.
– Между прочим, американские солдаты, которые воевали во Вьетнаме, никакой компенсации не получили. У них контракты были так составлены, что увы. Кстати, присужденная компенсация еще не подразумевает, что ее непременно выплатят. Есть же апелляции.
У Мишки такое в голове не укладывалось. В Америке судиться выгодно – это аксиома. Такой развод не вписывался в его понятие о законопослушности, которая прилагалась к цивилизации, куда вроде как он всегда старался мысленно равняться.
Заговорила Рената.
– Мой муж, когда в Америке был, попал в странную ситуацию. Его позвали в кино на «Парк Юрского периода».
– Это же старье! Как, его до сих пор крутят в кинотеатрах? – не поверил Тимур.
– Да, дядя, крутят! Специально. И на него толпы ходят. Любимый американский фильм. Так вот, муж не понял, – продолжала Рената. – Когда динозавр сжирает адвоката, весь зал встает и аплодирует! Люди специально ради этого момента приходят. Они ненавидят адвокатов! А воспитаны так, что шагу без них ступить не могут. Потому что, знаете, какие б сказки нам не рассказывали, судиться – не сахар.
Мишка в свое время неплохо учился, читал классику, и на ум пришли строчки из Чернышевского, «Что делать?»: «Никто не знал лучше Марьи Алексеевны, что дела ведутся деньгами и деньгами. А такие дела, как прельщавшее ее своею идеальною прелестью, ведутся большими деньгами и, вытянув много денег, кончаются ничем».
– Судиться, – продолжала Рената, – это, в первую очередь, время, ресурс невосполнимый. Во-вторых, это всегда нервы; будь ты хоть 100 раз прав, противная сторона ничего просто так уступать не собирается, это по-человечески понятно и давно известно. Ну, и само собой, это деньги, куда ж без них. И законные выплаты вроде всяких справок, и – сами понимаете.
Она многозначительно умолкла.
– А коррупция тоже есть во всех странах, – добавил ее отец. – Наши люди в этом плане привыкли себя унижать, сравниваясь не в свою пользу, а ведь с этой проблемой воюют везде, во всех сферах. Взять хотя бы спорт...
– Не сыпь соль на рану, – фыркнул Тимур.
– Но вот насчет судов. Одно время много писали, что люди позволяют попирать свои права, не доводят до разбирательства, и это – минус нашего менталитета.
– Где минус, там и плюс, – сказала Рената. – Разные, конечно, случаи бывают. Но договариваться – это вовсе не плохо. В идеале, ведь и суды разрешают спорные вопросы, а значит, стремятся к тому, чтоб их не было.
– В идеале, деточка, любая деятельность к этому стремится. Учителя учат, чтоб впоследствии человек сам умел и знал, врачи должны стараться, чтоб не было болезней, да и родители ставят человека на ноги, чтоб без них мог обходиться.
– А по правде, все наоборот, – усмехнулся Тимур. – Не вылечивают, а лечат для поддержания в тонусе, учат сейчас на курсах бесконечно да переучивают...
– Потому что знания быстро устаревают, – кивнула его сестра.
– И от маминой юбки не оторвешь, – добавил Тимур.
– Вот это самое обеспечение товарами и услугами, благами прогресса, о которых столько уж сказано, имеет побочные эффекты, – сказала Роза. – Раньше с дефицитом боролись, а изобилие ведь бросает новые вызовы, а?
– Кто б мне в молодости сказал такое! – помотала головой Инна Васильевна. – При мне сменилось несколько разных жизней. Помню, в деревне у бабки, где я гостила, ребятишки, да и не только, бросали свои дела и выбегали на дорогу при звуке мотора. Всем страсть как хотелось поглазеть, что за диво прогресса – машина. И по городу ходило так называемое грузотакси – обычный грузовик, даже не останавливался. Ему махнешь, затормозит, влезешь в кузов, потом выпрыгнешь. Вот и вся цивилизация. Хотя... У нас под носом дела творились, а мы и не знали. Я ведь из Семипалатинска. Пединститут там закончила.
Мишка об этом слышал и всегда удивлялся. Несмотря на видимую хрупкость, Инна Васильевна была крепкой женщиной и никогда не жаловалась на здоровье.
– Сколько же Вы пережили! – почтительно произнес зять. – Полигон когда закрыли?
– В 2003-м, – ответила ему Роза. – Достойная станица нашей истории.
Инна Васильевна кивнула, и поспешила сразу же перехватить эстафету.
– Ой, дай продолжу, пока вспоминается. Когда нам в клуб кино привозили, это было как чудо! Потом уже появились кинотеатры, так мы ни одного нового фильма не пропускали.
– Сейчас бы с такой кинолюбовью с ума спятили, – пообещал старушке добрый зять.
– Ну, не так тогда много фильмов выходило. И всю войну прожили мы письмами, телеграммами, а когда телефон появился на почте, суеверные старухи его трогать боялись.
– Ну, телефон более давнее изобретение, чем кино, – претенциозно уточнила Роза.
– А до простых людей он дошел позднее. Кстати, такая роскошь, как телефон дома, очень долго была только у партийных руководителей, а также у ветеранов, к примеру.
– Знаю, – кивнул зять. – У моего друга дядя был ветераном. Как он умер, телефон сняли.
Мишка фыркнул.
– Я порой готов сам заплатить, чтоб остаться без телефона и мобильника, чтоб никто не дергал. Вот жизнь раньше была!
Его лирическое отступление оставили без внимания. Хозяйка продолжала:
– Даже не во всякой конторе ставили телефон. Все бегали звонить на почту, заранее договаривались, когда созвонятся. Тогда и придумать никто не мог, что каждый станет мобильный телефон при себе носить.
Инна Васильевна осуждающе цокнула. Мишка невольно смутился, ведь обруганное им же средство связи находилось, разумеется, при нем. Впрочем, он-то в гостях; а вот у всех за столом, кроме хозяйки и Ренаты, мобильники лежали рядом с тарелками. Сразу вспоминались газетные статьи об исследованиях телефонозависимости, когда от страха пропустить важный звонок люди даже в туалет телефоны с собой таскают. Хотя, кто станет звонить, к примеру, сейчас, в несусветную рань?
Смущенная Роза поспешно продолжила тему.
– Я в 70-х была на конференции, где все мы вдоволь насмеялись над японцами. Они утверждали, что можно будет говорить по телефону, как по телевизору! Сегодня все умеют пользоваться скайпом!
– Может, и не все, но кому нужно, научатся. И в моем возрасте люди осваивают интернет, – гордо заявила хозяйка. – Но до него еще целая эпоха, когда черно-белый телевизор покупали единицы. Он был почти такой же роскошью поначалу, как личное авто.
Тимур недоверчиво покосился на мать. Да уж, их с Мишкой поколению разница между телеком и машиной очевидна.
– А уж стиральная машина была пределом мечтаний любой хозяйки! Еще поговорку такую помню, что якобы придумал стиралку не муж для жены, а любовник для любовницы.
– Почему? – возмутилась Наташа.
– Потому что любовник хочет, чтоб у женщины больше времени освободилось на любовь, а муж заинтересован, чтоб жена по хозяйству крутилась и его поменьше пилила, – с юмором разъяснила Инна Васильевна. – Ну мне грех жаловаться. Отец привез стиральную машину сразу, как появилась возможность.
Она всхлипнула и потянулась в карман за платком.
– Ну-ну, – сидящая рядом внучка похлопала ее по руке. – У вас была такая любовь!
– Да уж, – хозяйка вытерла глаза. – Между прочим, машинка до сих пор стирает, а швейная шьет. Долговечными раньше вещи были. Это сейчас все ломается, успевай только новое покупать.
– Зато функций насколько больше, – возразила Роза.
«Это потому, что потребительский спрос надо стимулировать, а тогда был дефицит», – но Мишка этого вслух не сказал, видя, что говорить собирается Инна Васильевна.
– Между прочим, в селах довольно долго было так, что электричество включалось и отрубалось у всех одновременно. Выключатели в домах появились не сразу, понимаете? И радио было общим достоянием, хочешь песни послушать или передачи – иди на площадь. Радиоприемник дома, а позже магнитофон добавлял владельцу престижу. Потом уж у всех появились цветные телевизоры, каналов стало больше.
У Мишки на этот счет имелись собственные воспоминания. Когда-то кассетный видеомагнитофон был пределом мечтаний, а ныне такие даже не принимают нигде, не то что ремонтировать. Мишка помнил, с каким трудом выбросил свой. А у Инны Васильевны где-то стоял проигрыватель, на котором крутили виниловые пластинки. Некогда, пытаясь поделить эти самые пластинки, старший и младший сыновья хозяев здорово поругались. Впоследствии, к счастью, вернули их в родительский дом, а не отправили на свалку.
– Сегодня телевизор – это бедствие, если хотите знать мое мнение! – запальчиво выкрикнула Роза.
– Да кто его смотрит-то? Нынче интернет рулит, – усмехнулась ее дочь.
– Знаешь, много кто. Дети, старики. Особенно старики! Пару лет назад делали на вышке профилактику, так они звонили в газеты и жаловались, что их от жизни отрезали. Это те люди, которые с детства обходились безо всяких телевизоров!
– Ну, если хозяйства нет, так чем городским пенсионерам еще заниматься? – рассудительно заметила Инна Васильевна. – Люди живут привычками. И к хорошему быстро привыкают.
– Не к хорошему, а к удобству, – ровно уточнила Рената. – И не всякое удобство хорошо. Мы вот в гостинице с бесплатным вай-фаем устали просто от этого интернета. Уже все посмотрели, что надо и что не надо, а куда в жару пойдешь? Дома-то комп один. И ограничение в виде любящих родственников.
Мишка поначалу напрягся – не собирается ли девчонка умничать, как мамаша? Впрочем, Рената держалась просто.
– Хорошо, хоть ты осознала, что это ограничение – благо! – ответила ей Наташа. – А то вот удивляюсь людям. По 3 телевизора в дом покупают, в каждую комнату, по 4 компьютера!
– Чтоб каждому, чтоб друг другу не мешать, – кивнула Инна Васильевна. – Я когда-то о таком мечтала. А то у нас передача, у детей мультики в то же самое время, ждем всю неделю и мы, и они.
– И как выкручивались? – полюбопытствовала внучка.
– К соседям ходили, а они своих детей к нам отправляли. Теперь, конечно, можно и позднее в интернете посмотреть. Да ведь Рената еще не видела!..
Спохватившись, Инна Васильевна принялась рассказывать внучке о найденных часах. Мишка вновь удостоился благодарности. Рената не поленилась встать, рассмотреть семейную реликвию под портретом, а вернувшись за стол, спросила бабулю, кого из родственников они с дедом приглашали на свадьбу.
Инна Васильевна помотала головой.
– Женились мы сами, только коллег позвали. К тому моменту, как свекор покойный сумел к нам в гости выбраться, я уж научилась готовить бешбармак. И как я ему понравилась! Семья меня хорошо приняла. Никто нам с отцом жить не мешал.
– Ну это повезло, в разных семьях всякое бывает, – влезла Роза. – Я за много лет от студентов чего только не наслушалась!
- Ну, молодежь всякое критикует. А что плохого, например, в уважении к старшим? Как старая перечница, я обеими руками за.
Все засмеялись.
– Вы же знаете, как мы Вас любим и уважаем! – заявил зять.
А Инна Васильевна вдруг смутилась.
– Я вот традиции защищаю, а сама! Наше поколение ведь из тех, кто порывал с традициями. Образование получали, уезжали в города. Правда, привычка жить на земле осталась, – она покосилась на внучку.
– И сейчас есть мои ровесники, которое хотят держать хозяйство, – откликнулась Рената. – Это я не хочу. Я городская штучка.
Как сельский житель, Мишка жизни себе не представлял без собственноручно выращенных овощей с огорода и своих, свежих, яичек каждый день, да и Тимур с супругой внятно хмыкнули.
– А выживать на необитаемом острове? – шутливо произнес ее папаша.
– Со смартфоном – разберусь, как огонь разжечь, – ответила Рената. – Хотя сама не хвалю такую беспомощность, но жизнь такова, что поощряет привычку зависеть от удобств. Ну, чего ворчите? Магнитку мое изнеженное поколение, может, и не построит, ну так и не надо. Роботы справятся. Положительное значение цивилизации – это обеспечение людей плодами прогресса.
Мишка зевнул в кулак; девчонка, конечно, не слышала, что все это уже обсуждалось. А та продолжала:
– Сегодня все цивилизованные. Даже те, у кого туалет во дворе, смотрят телевизор. Да у последнего бандита в Сомали, нищего и полуграмотного, 3 смартфона! Ну и что, что он их украл, кнопки-то нажимать умеет.
– Но цивилизованным человека делает не это, – мягко возразила ей Роза.
– Нет, мама, именно это! У некоторых есть иллюзия, что цивилизация связана с законопослушанием, отдельные авторы эту тему развивают, но фига с два!
Мишка, как и прочие, с интересом следил за ходом вновь возникшей дискуссии. Роза как-то увяла; ничуть не менее грамотная, знакомая со всякими теориями Рената со своим мнением оказалась для нее достойной соперницей. Мишке нравилась молодежь такого типа, хоть и вежливая, но не пасующая перед авторитетами.
– Цивилизованность не подразумевает ни культуры, ни тем более нравственности, как некоторые ошибочно думают, – фыркнула Рената. – Я уже устала объяснять дуракам на форумах, что выражение «я цивилизованный человек» переводится так: пользуюсь канализацией, электричеством и всякой техникой. Вот и все. А до порядочного человека еще дорасти надо. А то троллей развелось!
– Кого? – уточнила Инна Васильевна.
– Это странные люди, которым в радость писать в интернете всякие гадости, – доходчиво объяснила Рената.
– Да всегда были те, кто считал хорошим тоном быть всем недовольными, – пожала плечами хозяйка. – Задолго до интернета.
– Вот где-нибудь на отдыхе таких полно, – пожаловалась Роза. – Поражаюсь вредным людям. И море теплое, и фрукты, что еще надо? Так пятно на обоях в гостинице найдут и ноют!
Мишка, которому чаю и всего прочего хватило в избытке, случайно заметил на сотовом телефоне Тимура время. Однако, больше двух часов скоротал он за занятной беседой! Пора и честь знать.
– Бывают же! Я счастлива, когда просто на отдых выезжаю, – прокомментировала Наташа. – Подумаешь, обои!
– Такой характер – сам себе наказание, – покачала головой хозяйка. – Вы правы, ребятки. Мы сейчас живем так, как мечтали жить когда-то.
На этой оптимистичной ноте Мишка решил как раз распрощаться, но его готовые вырваться слова благодарности за гостеприимство перебила Рената.
– И что, на лаврах почивать? Это противно человеческой природе. Нужны новые мечты и цели. Вот об этом что скажете?
Не растерялась ее мамаша.
– Сохранять культуру, развивать цивилизацию – замечательные и почетные задачи, – совсем по-лекторски произнесла Роза Талгатовна. – Но во всем этом должна присутствовать еще и духовность, есть еще такое «третье измерение».
И, нисколько не возражая, что оно так, Мишка все же поднялся из-за стола. После обеда его ждала новая свадьба; да и у хозяев, несмотря на выходной день, дел наверняка хватало.
Распрощавшись и пообещав Инне Васильевне, что будет заглядывать, а приезжим пожелав хорошей обратной дороги, Мишка вышел на улицу. Там вовсю сверкал ясный солнечный день, в арыке журчала вода, деловито прохаживались куры. Ветер легонько покачивал верхушки деревьев. И от всей этой обыкновенной, каждодневной красоты на мгновение захватило дух. Духовность – это ведь когда душа радуется? Когда хочется жить и радоваться тому, что все вокруг живет и процветает. Когда хочется помнить и передавать дальше. Ценить то, что имеешь, и идти вперед.
0

#12 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 12 декабря 2020 - 18:11

11

ДРАНИКИ СО ШКВАРКАМИ


(размышления мудрого кота)

Кот Мартин мирно дремал на подоконнике, когда в тишину погожего осеннего утра вонзился резкий звук подъезжающей машины.
"Вот оно!" – подумал Мартин, нисколько не раздосадованный прерыванием отдыха. Отдохнуть он всегда успеет, а увидеть машину на своей тихой улице он считал великой редкостью. И немножко удачей. Пушистый – осень подходила к концу, и следовало быть готовым к зиме – увесистый комок мягко соскользнул на пол и покатился к выходу.
И как всегда не успел – бабушка выбежала на двор первой.
"А чтоб тебя! – беззлобно огрызнулся кот и вышел вслед за хозяйкой. – Сто лет в обед, а шустрая как электровеник".
Кот не зря считал себя интеллектуалом. Или эрудитом на худой конец. За семнадцать лет насыщенной событиями котячьей жизни каких только программ он не насмотрелся по старенькому телевизору.
Собственно, телевизоров в доме за эти годы случилось несколько. Но все они были старенькими. Бабушка тратиться на себя считала излишней роскошью, скрупулезно откладывала поначалу зарплату, а потом и пенсию на нужды живущих в городе дочери и внука. Оттого и техника в ветхий, слегка покосившийся дом попадала "сэконд-хэндовская", отчаянно дребезжащая и съедающая уйму света.
Нет, конечно, Мартин прекрасно понимал, что свет – понятие устаревшее, что все кругом давно научились выговаривать сложное "электроэнергия". Но не спорить же с хозяйкой! Той виднее, свет у нее киловаттами убегает или новомодная "электроэнергия".
Да и бог с ней, с этой энергией! Что Мартину до неё! А вот по поводу продуктов питания он вполне мог поспорить. Где это видано, чтобы в двадцать первом веке единственное домашнее животное лишь по праздникам имело возможность получить вожделенную сосиску. И то только в том случае, когда в деревню приезжала дочь хозяйки. А так...
– Картошка да суп, каша да шкурки от шкварок, молоко да творог, и то если повезёт... – ворчал кот, пробираясь между лужами к калитке.
К сожалению, у него не было подходящей для осенней распутицы обуви. Вон хозяйка разгуливает себе по грязи как по бульвару. Сапоги-то хоть худые, но резиновые. А внутри носки шерстяные, доставшиеся бабуле от барана Тёмки. А Мартину ни сапог, ни носков, разве что тумак лишний от того же Тёмки полагается. С характером баран. Плюс возраст. В общем, нелегко жилось Мартину на старом подворье. Совсем нелегко.
Но он не жаловался. Во-первых, потому что жаловаться особенно некому – хозяйка жалобщиков не уважала. Тёмка тем более. Корова Мумуня вообще на его существование не реагировала. К Тузику Мартин старался не подходить – пёс уродился на редкость агрессивным. Разве что куры... Ну, не курам же жаловаться! А ещё смешнее свиньям!
Оставались, правда, знакомые кошки. Но это уж совсем не тот случай. Упаси Господь! Позору не оберёшься!
Мартин точно знал, что жаловаться представителям мужского пола не к лицу. А полом своим он гордился... И, между прочим, не без основания – на всю округу на девять кошек приходилось лишь два кота. Но облезлого замухрышку Рысека Мартин конкурентом не считал... вот ещё!

Гости, тем временем, подкатили к самым воротам. И слава Богу! А то Мартин с хозяйкой уж заждались. Даже время обеда просрочили.
Мартин невольно облизнулся. О том, что сегодня в доме будут гости, он догадался вчерашним вечером. Хозяйка ни с того, ни с сего вдруг открыла новую банку с салом и, поковырявшись немного, выудила с самого дна увесистый кусок с аппетитными прожилками. На шкварки! Мартин изошел слюной – неудивительно после трёхнедельного поста. За это время на столе ни разу не водилось мяса. Да что там мяса! Даже кусочка сала вредная старуха не выкладывала. Ладно сама... но любимцу могла бы предложить хоть кусочек.
Благо сосед рыбёшки подкидывал, да на сеновал перебрались с полей мыши. А не то б Мартин давным-давно ноги протянул.
Ох, и любил же Мартин гостей! Поначалу долго и добросовестно отирался у хозяйских ног, жалобно попискивая в надежде урвать кусочек послаще. И ведь урывал! То шкурку от колбасы, то пережаренную нечаянно шкварку, то испачканную сметаной горбушку. Манна небесная!
Но самое интересное начиналось позже. Когда все переходили к трапезе и позволяли Мартину проскользнуть в святая святых зала – под стол, почти до пола покрытый парадной, с пестрой бахромой по краям скатертью.
В этом защищённом от чужих глаз раю Мартин проводил лучшие часы своей жизни. Удобно располагался под крестовиной, услужливо (да и просто от души) мурлыкал, тихонько попискивал. И внимательно следил за разворотом событий. Впрочем, первые двадцать минут можно было не волноваться. Там, снаружи всё шло давно проторённым путём. Медленно, но верно.
А потом голоса становились громче, смех слышался чаще. А под стол уже летели первые ласточки. То кусочек хлеба (на это можно и внимания не обращать), то косточка от грудинки (городское лакомство, баловство одно, но как же приятно погрызть ароматное ребрышко в предвкушении...). А там у нас что? Неужели… Кто-то из гостей ронял на пол ложку с салатом. Мартин молнией слетал с нагретого местечка и скоренько вылизывал с пола салатную кляксу. М-м-м, колбаска, яичко, майонез... Говорят, вредный он продукт, но зато какой вкусный! Даже надоевшая картошка под хорошим соусом шла за милую душу…
Ага... вот и вписался внучок в узкий проезд. Теперь можно и дух перевести. В прошлый раз ох и намаялись они все с этим горе-водителем! Обед плавно перешёл в ужин. И на долю Мартина досталось лишь две кормежки! Благо хоть утром урвал из-под хозяйской руки пару-тройку колбасных огузков. А не то б до ночи голодным сидел. Не бежать же, честное слово, в чисто поле мышей искать...
Да, давно это было... в начале лета. И переживательно... Но обошлось.
А теперь... Мартин с нарочитой ленцой наблюдал за выгружением из старенькой "шкоды" хозяйкиных родственников. Как бы не пропустить чего... Так, вот из левой задней двери появилась хозяйская дочка. А ведь опять прибавила килограмм пять! И так уже в кресло не вмещается! И как её только ноги носят.
Правда, сами ноги отчего-то не спешили обретать дополнительный объём. Так и оставались тонкими коротенечкими кривулинами, знакомыми Мартину с детства. Теперь Агата, так звали бабулину дочку, напоминала некогда увиденного Мартином в Клубе кинопутешествий страуса. Сверху пушистый шар с длиной несуразной шеей и махонькой головенкой. Длинный нос, снизу лапы. То бишь ножки, тоненькие, узловатые в коленях. Та ещё красотка! Но с гонором: злится, что мужики стороной обходят!
М-да... а ведь неплохая баба. Совсем даже наоборот. Весёлая и работящая. По крайней мере, раньше весёлой была. Бывало, всё песни пела. Стирает себе или двор метёт и поёт. Душевное что-то... М-да... Она во время пения особенно добрая была. Мартин в такие минуты Агате под ноги клубком скатывался.
Подкатится, мяукнет пожалобней и в глаза посмотрит просяще. И ведь ни разу облом не вышел! Агата тут же наклонится, погладит, почешет за ушком, выдохнет: "Хороший мой! Бедненький...". И в комору. Обязательно чего-нибудь вкусненького вынесет...
А вот и сам Владик. Пуп земли – никак не меньше. Хозяин, царствие ему небесное, как в воду глядел: "Ох, бабы, разбалуете мне наследника!" И разбаловали. Ещё как! Маленьким все ножками сучил: того хочу или этого. А как вырос, даже сучить перестал. Словами стал ограничиваться. И причём, самыми короткими. Хочу. Дай. Надо. А то и просто пальцем шевельнуть норовил… И бабка на всех парусах неслась желание выполнять. А за ней Агата.
Не могут достать – выпросят. Не выпросят, кредит возьмут. Сколько уже на них этих самых кредитов висит. Не зря хозяйка четырёх кабанов держит. Хоть и тяжело, да не выполнить желание единственного внука во сто крат тяжелее.
Машину купили. В институт поступили. Ну, мобильник крутой и ноутбук – это так, по мелочи. Благо хоть не слишком жаден пока Владислав. А не то б... Мартин вздохнул, представив последствия внуковой жадности. Так и до тюрьмы дело дойти может, Господи упаси!
И ни кабанчики не спасут, ни ульи, ни бабулины золотые руки. Это сколько же надо рушников наткать да икон вышить, чтобы например... М-да... на человеческие фантазии у Мартина воображения не хватило. И он оставил мысль неоконченной. Тем более что на сцене появился новый персонаж. И как появился! Вернее, какой персонаж! А ещё вернее и то, и другое.

Задняя правая дверца машины распахнулась. Даже не сама. Её Владик распахнул. Собственноручно! Мартин удивиться не успел. Потому как вслед за невиданным со стороны Влада галантным движением из-за дверцы появилась крохотная ножка в ажурном чулке и изящном ботиночке на высоком тоненьком каблучке. Мартин даже зажмурился на долю секунды – так все это легло на душу. Дальше – больше.
Из машины выпорхнула жар-птица. Да что там какой-то птице до явившегося изумленным кошачьим глазам видения! Мартин на всякий случай потряс головой – уж не лукавый ли во искушение вводит? Снова помянул своё мужское начало. К сожалению, и на этот раз всуе. Была бы то кошка...
Девушка наконец выпрямилась и продемонстрировала все имеющиеся в наличии достоинства. Кот вздёрнул хвост и зашёл с другой стороны. Но и там не нашел изъянов – совершенство – одно слово! Ножки тоненькие, почти как у Агаты. Только без кривизны и на треть длиннее. А дальше всё это благолепие плавно переходило в округлости самого высшего класса – сначала побольше, потом поуже, а потом... Эх, такая прыгажуня, ды не пра мяне*, вздохнул Мартин, дойдя до макушки, и чего бы самому человеком не родиться! Тогда бы мог, пожалуй, конкуренцию составить... Да уж...
Девушка взмахнула пушистыми ресницами и улыбнулась, лёгким движением плеча разогнав последние тучи над домом. Улыбка вызвала ответную реакцию на лицах присутствующих. Даже Мартин почувствовал, как сводит скулы идиотская, так несвойственная котам, гримаса. А хозяйка взмахнула руками:
– Неужто Сонечку привезли?! Вот радость-то! Да какая ж ты хорошенькая, внучечка! Ой, да чего ж мы стоим среди грязи? Давайте в хату! Там тёпленько, с утречка печка протоплена...
"Да уж, – вернулся к своим размышлениям Мартин, – готовились мы долго и тщательно. И печку лишний раз протопили. И картошки натёрли целую мису. И сметану свежую сняли... Такое у нас лишь по великим праздникам случается.
А жили бы вместе, глядишь, и каждый день меня бы драничком потчевали. Ох, и люблю я это дело... Никаких марципанов не надо! Чтобы драничек тёпленький ещё да со сметанкой. А поверх пару махоньких шкварочек... ммм... так бы ел и ел... до скончания века..."
Родичи не особо радовали бабушку своими визитами. Им и в городе хватало дел. Агата помимо основной профессии подрабатывала дворником в соседнем дворе. Вставала в пять, неслась наводить порядок на своем участке. Потом возвращалась, готовила завтрак и снова мчалась, теперь уже в родной супермаркет, где работала на выкладке продуктов.
В восемь спешила домой. Разогревала ужин. Кормила сына. И снова бежала на участок, то бумажки собрать, то урны опорожнить, а то и сугробы разгрести. За выходные едва успевала квартиру убрать да закупиться на неделю. Ну, и приготовить чего... Куда уж там матери время уделить – не маленькая, чай, сама справится. Не то что Владичек – вот где дитятко неразумное...
Нет, конечно, Агата понимала, что ездить в деревню надо бы почаще. И огород в порядок привести, и корма скотине заготовить, и дом вымыть. И ждала с нетерпением, когда выдастся у сына свободный денёк. И наложится на тот выходной хорошее настроение. Или, на худой конец, деньги ребенку понадобятся. Тогда уж точно два дня в деревне ей обеспечены.
Жаль, что выпадало такое счастье не так уж часто. Бабушка порой и безо всяких намеков присылала любимому внучку какую-никакую копеечку. Да и гостинцев деревенских торбочку-другую в неделю. С соседскими родственниками. То полендвички кусок, то яиц пару десятков, то пирога с творогом. Да мало ли при желании гостинцев можно придумать, имея свое хозяйство.
А Владик... А что Владик? Дело молодое – и погулять хочется, и девушку найти, и деньжат подзаработать.
Мать не переставала радоваться, что уговорила его на заочное поступить. Кругом выгода – и учиться легче, и платить дешевле. И работать можно, чтоб концы с концами без проблем сводить. Машину купила – на колесах деньги гораздо легче зарабатывать. Да и в деревню в любое время подъехать можно. Было бы желание... Жаль только, что желанием этим Влад не горел и гореть не собирался.
А сама Агата ждала не могла дождаться, когда на пенсию выйдет. Как-то не прижилась она в городе. Хоть и теплей, и уютней, и проще как-то. Мать с отцом за три года ей квартиру справили. Недолго по общагам пришлось кантоваться. Потом мужчинка нашелся. Жаль, что ненадолго его хватило. Владика даже не увидел, погнался за яркой юбкой. Не судьба...
Она и не стала что-то предпринимать по поводу. Ушёл и ушёл. Вот если б вернулся, тогда бы думала, как дальше жить. А так хорошо, что Владик ей достался! Самый любимый в мире человек. Единственный... родной. Ах, нет, мама еще... Агата смущенно вздыхала в таких случаях – надо же мать родную забывать стала! Смущение случалось недолгим. Некогда морочиться, коли работы ворох.
А сейчас так и ни к чему смущаться. Приехали же, хоть и не собирались. Да как-то само собой сложилось. Правда, некогда было встрече радоваться. Только успевай поворачиваться. Теперь вот они с Соней и Владом заняты были делом – расставляли стол в зале, носили туда тарелки, стаканы, пузатые старомодные бокалы... А совесть... а что совесть? С ней у Агаты определённая договоренность была. Посмущалась, и хватит.
"М-да, – вздохнул в ответ на вереницу Агатиных мыслей Мартин, – и невдомёк молодой хозяюшке, что я каждую человеческую мыслишку с одного слова, да что там слова, с одного слога ловлю. Как заправский физиономист. Поостереглась бы так с собой откровенничать.
Хотя, чего кота бояться? Ой, ну что за ересь в голову лезет! А баба она правильная, душевная в чём-то. Маменьку почитает. И гостинцы городские с воскресным автобусом шлёт, и дом в чистоте держит. И домой уж как два с половиной года назад собирается. В смысле, сюда. К нам. Дни до пенсии считает... Вот и сейчас, выпьет рюмку настойки и опять начнет... Будто я не знаю..."
Кот временно прекратил свои умозаключения, чтобы не упустить самый волнующий момент приготовлений к семейному застолью. Проворонишь, не перепадет ничего толком. А ведь может...
Он мягко подсочил к режущей колбасу Агате, приложился к одной ноге. Мурлыкнул. Приложился гладким бочком ко второй. Громко заурчал. Ну, давай же, милая, думай...
– О, Мартинка явился! – привычно отреагировала на ласку Агата. – Чуешь, подлец, когда ласкаться следует! Тем и жив. Ну что ж, коли так, получай своё...
На пол спланировал колбасный обрезок. Сморщенный конус в обрывке целлофана и с алюминиевой закруткой на верхушке. Победа!
Мартин мигом справился с лакомством и повторил маневр. Примерно с тем же результатом. Следовало торопиться – хозяйка не особенно жаловала все эти вольности. Так что остальные лакомства следовало завоёвывать постепенно. Кот облизнулся и потянулся к Агатиному подолу, цепляясь коготками за мягкий войлок сапога.
– Осторожно! Колготки не задень! – пшикнула Агата. – Нашелся тут разумник!
Колготки могли не волноваться – Мартин себе врагом не был. На кону стояло слишком многое – от сырных шкурок в ближайший удобный момент. До салатных ошлёпок и кусков вожделенных драников ммм... чуть погодя. Ради этого он и взлететь мог, если бы потребовалось... И взлетел бы...
Сыр на этот раз немного горчил. Жаль... Но куда деваться? Следующего раза ждать долго...
– О, явился, не запылился! – услышал он голос хозяйки, проглатывая последний кусочек.
Прижал уши, скромненько отошёл в сторону. Впрочем, ругаться хозяйка не собиралась. Напротив, голос её разносился по комнате нежной песней. Кот насторожился, а потом понял, в чём дело.
Дело было в красавице Софии. Это перед ней бабуля рассыпалась добром и лаской.
– Смотри-ка, девочка, это наш Мартин. Самый разумный кот в мире! И безо всяких там преувеличений. Знаю, что говорю. Погоду за неделю до катаклизма предсказывает. Гостей – за день. И поосторожней с мыслями, читает, паразит, как есть читает!
Девушка одарила Мартина пронзительно синим взглядом, в сто первый раз очаровала неземной улыбкой. Не поверила. Но снизошла:
– Мартин? Иди ко мне, хороший котик. Чем бы его угостить? А шпротинку можно? Коты рыбу любят...
Мартин удостоился ласки нежнейшей в мире ладони и ответил взрывом прочувствованного мурлыканья. Шпротинка! Ничего вкуснее в жизни не пробовал. Хотя… если честно, шпрот он никогда и не пробовал. Если что и доставалось на великие праздники, то кусочки плавающего в шпротной заливке хлеба. Но и такой вариант казался ему, по меньшей мере, рахат-лукумом. Слышал когда-то об этом экзотическом лакомстве, проникся.
Да за такие радости он готов дни и ночи петь для синеглазой красавицы серенады или... Нет, не домыслил и на этот раз. Слишком велико оказалось потрясение – настоящая рижская шпротинка... да ещё на кусочке сыра! Теперь можно было и умереть...
"Ах, если бы все – и Агата, и капризник Влад и небесная красавица с нежными как шёлк ладонями – остались бы с нами, – размышлял чуть погодя Мартин, небрежно улавливая чужие мысли в таинстве своего убежища. – Или хотя бы наведывались почаще. Что за жизнь началась бы тогда! Что за жизнь..."
И мурлыканье само собой рождалось в кошачьем горле, становясь всё громче, перекрывая повисшую в зале тишину. И острые кошачьи коготки принимались сами собой пронизывать потёртый полосатый половик и снова прятаться в мягких подушечках лап... В мыслях кота соблазнительным калейдоскопом начинали вертеться золотистые жирные рыбёшки, румяные шкварки и щедро политые сметаной драники... ммм... от одних представлений впору было ума сойти!

За столом молчали. Так уж повелось в этом доме. Ещё хозяин, степенный медлительный Макарыч, колхозный ветеринар и депутат райсовета, говаривал: "Еда требует осмысления и уважения. Не то – жди беды. Если не поперхнёшься, то несварение выйдет. Так что сначала поешь, а потом разговоры заводи".
Кто-то соглашался. Кто-то считал хозяйские рассуждения едва ли не бредом. Но традицию блюли. Вначале – из уважения к Макарычу. Потом – из уважения к его памяти. А позже – по привычке.
Девушка начала было хвалить стряпню бабушки Франи. Но быстро поняла, что к чему и ограничилась улыбкой. Мартин из своего убежища улыбку чувствовал и не уставал восхищаться. Ему бы такую красотку! Ан нет, подобное роскошество достается всяким там белобрысым Владам. А на долю старого деревенского кота приходятся лишь симпатии беспородных, не очень опрятных деревенских же кошек. Тут и выбирать не приходится... Мда, а хотелось бы...
Молчание за столом было Мартину на руку. Вернее, на лапу. Потому как не мешало вникать в мысли трапезничающих. И не путаться в лабиринтах слов и умозаключений. В мыслях всё было просто и понятно. В мыслях люди лгут и изворачиваются гораздо реже. Иногда кот даже сетовал на то, что сами люди не могут читать мысли собратьев своих. Насколько проще была бы тогда их жизнь! Насколько полнее и приятнее. Или наоборот. Всякое, конечно, бывает. Но зато без кривляний и лукавства...
Вот, например, бабушка... Беспокоится о доме, о хозяйстве, о здоровье Агаты – та в последнее время бледная какая-то приезжает, уж не заболела ли, о Владе – тут уж вариаций и не перечесть... Очень волнуется по поводу угощения – очень уж хочет угодить невесте своего любимчика... Постепенно Мартин проникал вглубь сознания, теряя собственное отношение к читаемым мыслям...
"Ну вот, и съела, наконец, кусочек... – старушка подавила вздох и улыбнулась сидящей напротив Соне. – Может, и понравится наша деревенская еда... Всё же натуральное... Ни грамма химии... своими руками с любовью выращено.
Эх, если бы нынешняя молодежь в этом толк понимала! Вряд ли мчались сломя голову в город, тащили детей и внуков на растерзание этому, как его, мегаполису. На откуп пыли, шуму, выхлопным газам. Растили бы тут детишек. В тишине, среди природы... Помогли бы участок обихаживать... Свинок бы продавали... мясо, яички, мёд... картошку ту же самую... А то ведь в городе ты раб, ни выходных тебе, ни проходных. Вон, Агашу даже на картошку не отпустили. Аврал, понимаешь ли... А картошка, значит, не аврал! Вот и ели бы вместо нашей бульбы свои паперки**!
Хорошо хоть соседи выручили. И копалку привезли, и убрать помогли, и в бурты сложить. И даже продать половину. Вон, Владику на зимнюю резину...
Эх, и как им скажешь! Девочка хороша, да ведь городская совсем. Паненка. Вряд ли ей наши деревенские порядки понравятся. Ладно бы летом. А сейчас... Грязь после дождя просыхать не успевает – зима вот-вот о себе напомнит. Ни тебе зелени, ни травы-муравы от крылечка... нет, не понравится ей у нас. А жаль...
Хорошая девочка, неиспорченная. Нутром чую... Ой, второй блинчик взяла. Неужто понравились? А я до сих пор переживаю – хоть бы позвонили, что с гостьей едут. Я б до автолавки сбегала. Майонезу купила. Салат с горошком (где-то в подполе две баночки должны быть) настругала. Курочку стушила... У Альбины бы полендвички свеженькой одолжила.
А так... приличного гостя и угостить нечем. Блины да шкварки. Ну, и колбаска домашняя... Огурчиков что ли принести? Вчера только банку открыла..."
– Ммм... – заурчал Мартин, слизывая с пола каплю сметаны. – Мне бы ваши проблемы! Драники уже не хороши! Да может ли что-нибудь на свете быть вкуснее? Да ещё с такой сметанкой... разве что шпроты... ммм... Но это баловство одно. Глупые, глупые люди... Ну, взяла бы да спросила. А может, девушке и нравится её стряпня? Ведь сидит же, уплетает за обе щеки! Эх, чего в себе переживания таить? Выкладывай – и все дела...
Он противоречил самому себе. И верил и в то, и в это. Пожалуй, был согласен, коль всё равно мыслей читать не умеют, так уж говорили, о чём думают. Всё было бы гораздо проще. И спокойнее... Вот взять хотя бы, ту же Агату...
"А мальчик нервничает, – вздыхала та, исподтишка наблюдая за сыном. – Стесняется, не иначе, корней своих деревенских. А чего их стесняться? Мы ж не лабухи какие-нибудь. Не воры, не уголовники, не приведи Господь! Люди как люди!
Мама, так та и вообще с высшим образованием. Мало ли что заочным. Полжизни в сельсовете просидела. На двух языках без ошибок пишет. Читает по-польски. Умница, каких поискать! Только что возраст своё берёт... Мне, правда, не дались науки. Так и то техникум окончила. Без единой троечки. И работать начинала по специальности продавцом. Потом ноги подвели... Пришлось на лёгкую работу перейти... Хотя... какая она там легкая!
Дом у нас неплохой, правда, ремонта хорошего просит. И давно... А так... чистенько... мебель почти новая. Цветов вон сколько! Постели – чистый лён. А подо льном – чистый пух – такого в городе поискать!
Продукты – какой ни возьми – экологически чистые. Свежие. Безо всяких там добавок! Двор просторный. Беседка, мангал, душ за сараем, туалет ещё батя выстроил – городских не хуже, только что не в доме...
Да, в туалете не мешало бы линолеум перестелить. По центру заметно уж вытерся. Привезу в следующий раз кусочек. И в летней кухне полки не мешало бы покрасить. На чердаке прибраться... А в палисаде пионы розовые развести. Как у Макарихи. Белые, красные уж лет десять как цветут, а до розовых никак руки не доходят...
Что-то ещё я собиралась сделать? А, скамейку под грушей! Там столбики прогнили, не дай бог упадет кто! И с верандой пора что-то решать... Эх, скорей бы пенсия! Ни минуты не пересижу! Сразу оформлюсь и сюда! А квартиру на Влада перепишу. Пускай с Сонюшкой жизни радуются!
Ох, и жизнь наступит тогда! В деревне сейчас только и жить. Агрогородок в двадцати километрах – любой сосед за милую душу подбросит. А там и баня новая, и магазины не хуже городских, и поликлиника. Да что там поликлиника! У нас в Демброво амбулаторию отремонтировали. Тридцать минут спокойной ходьбой – и все специалисты к твоим услугам. И врач, и фельдшерица, и медсестра в физиокабинете. И даже акушерка.
Автолавка опять же через день приезжает. И заказы берёт, да и так товара хватает. В деревне три дома новых заканчивают. Молодым семьям СПК бесплатно выделил. Оживает деревня! Парни из армии все как один домой возвращаются. И девушки есть... Две свадьбы за год сыграли... Эх, не видит отец! А так переживал, что в Малиновке только старики остались. Поглядел бы сейчас... порадовался...
Да и с личной жизнью могло бы что-то наладиться. Вон, в тётушкином доме вдовец поселился. Из России, говорят. Ничего себе мужик. Без вредных привычек… Да и Костик с заработков один вернулся. А ведь ухаживал когда-то…"
Агата прервалась, чтобы предложить будущей (в том она нисколько не сомневалась) невестке бабушкиных творожеников:
– Ты только попробуй, Сонечка! Потом вспоминать полжизни будешь! У мамы творожок отменный. Яички, опять же свои... Давай-ка положу!
– Спасибо, тетя Агата! Только боюсь, в меня больше не влезет...
– Да ты ж и не съела почти ничего!
"Ну что за проблемы..." – в очередной раз вздохнул под столом Мартин, продолжая внимательно следить за процессом. Теперь в его активах значились два кружочка (один, правда, немного надкушенный) копчёной колбаски, три кубика сыра из городского салата и несколько крупных крошек от городской же булки. Запасы аккуратно складировались под половиком, для чего использовалась незаметная пока хозяйке прорешина в ярких полосках. Скоропортящиеся продукты съедались сразу же.
"Запас никому ещё не повредил, – рассуждал про себя кот, параллельно успевая и диалоги прослушать, и в чужие мысли вникать, – вот захочется мне в будний денёк себя порадовать, а нечем. И тут..." Он почти улыбнулся, представив собственные ощущения. Задвинул колбасный кружок подальше и снова переключился на действие за столом.
"Ну же, ну же! – торопил он и с нетерпением ждал, когда же люди перейдут к главному. – И чего сидеть да важные мысли пережевывать! Так и проглотить недолго. А не хотелось бы! Очень не хотелось! Ну что им стоит заговорить. Ведь насколько проще и быстрее всё решилось. И терзаться бы не пришлось. А то вон как маются, бедолаги..."
Мартин отсутствием воображения не страдал, ему не требовалось выходить с насиженного местечка, чтобы понять, что происходит за столом. Картина, сопутствующая рассуждениям и читаемым мыслям, получалась яркой и конкретной. Вот Агата достаёт с расписного в павлинах блюда румяный твороженик, осторожно кладёт на тарелку Сони. Поливает из кувшинчика с отколотым носиком густой сметаной. Улыбается своей милой спокойной улыбкой. Подпирает ладонь ладонью.
Из кухни то и дело выглядывает бабуля. Поглядывает зорко: всего ли на столе хватает. Могла бы и не волноваться. Стол в полном порядке. Миска с драниками, щедро посыпанными хрустящими шкварочками, почти непочатая стоит. Порезанное толстыми ломтями сало добрым людям на загляденье. Шпроты спокойно плавают в своём масле. Жареные сосиски с хренком… Полендвичные кусочки оторочены тонюсеньким слоем сальца… Грибочки с лучком, залитые пожелтевшей на огне сметаной... Эх, Мартину бы туда...
Он бы не манерничал, как сидящая за столом молодежь. Быстро разобрался бы, что к чему. И отдал должное...Ммм... лучше не травить душу...

Влад ерзал на стуле с тревогой поглядывая то на мать, то на суетящуюся без толку бабку, и совсем редко, почти боязливо на свою Сонечку. Первая его раздражала – и чего всякую гадость сует, ведь сказано: только городскую еду, к другой девочка не привыкла. Так нет, нате вам – то драник, то дурацкий твороженик, а то и вовсе шкварку! Как можно?! Где Сонечка, а где шкварка?
Дремучие люди! Вторая, то бишь бабуля, вообще бесила. Это ж надо! Встретила гостей чем попало! Ни тебе салатику, ни курочки жареной. Деревня! Чего доброго, Соня от него уйдёт. Кому нужен полу-деревенский пацан со старой, вечно дребезжащей машиной и покосившейся хатой – единственным наследством!
Конечно, бабкина еда и без деликатесов хороша. Но это для него хороша, а для изнеженной городской барышни... М-да...
"Ну, спроси ты её, спроси! – маялся в нетерпении кот. – Чего в замкнутом кругу блуждать. Да ещё без толку! "
Он переминался с лапы на лапу, метался от одной ножки стола к другой. Только что наружу не выглядывал – свои интересы Мартин блюсти умел. Но переживал сильно, хотя и чувствовал, что всё сложится хорошо. А интуиция редко его подводила.
Вот и сейчас, стоило только перевести взгляд на стройную девичью ножку, как на пол капнула сметана. Капля получилась заметной – уж не специально ли Сонечка неловко махнула вилкой. Мартин подкрался поближе и облизнулся. Сметана растеклась по чистому дощатому полу ровным блестящим кругом замечательного белого цвета. По центру золотилось жирное пятно – след от попавшей в переделку шкварочки...
– Ммм – гуляю, однако, – мурлыкнул Мартин и неторопливо слизал ароматную кляксу.
Сонечка улыбнулась, краем глаза отметив грамотную реакцию кота. Мартин ей понравился. Да ей здесь вообще всё понравилось, начиная от скрипучих ворот во дворе, смешной старушки в пёстрых носках и калошах. Заканчивая умопомрачительно вкусной деревенской едой.
В её доме никогда не водилось ни тёплых самовязанных носков, ни калош, ни жаренного сала. Всё было слишком интеллигентно, слишком искусственно, слишком низкокалорийно – именно так, как любила её мама. Тоже, между прочим, родом из деревни. И скоро про это забывшая.
Стоило ли говорить, что Сонечка никогда прежде в деревне не бывала. В жетстве её выходные дни проходили в пустом дворе (сверстникам везло больше) либо в квартире одной из маминых подружек в периоды очередных маминых попыток наладить личную жизнь.
Однако с личной жизнью так и не сложилось. Не удалось Эвелине (бывшей Еве) удержать при своих насквозь искусственных прелестях ни Сониного отца, ни ещё нескольких потенциальных кандидатов на свободную руку и сердце.
Даже оставшаяся от первого мужа – тот оказался в определённой степени человеком порядочным – квартира не прельстила кавалеров. Хотя обставлена была по последнему слову дизайна. И окрашена в самые актуальные цвета. И аксессуары по Фэн-шую были подобраны... И сама Эвелина цвела и пахла самыми модными цветами и запахами... И Сонечку наряжала и причёсывала по последним советам любимых глянцевых журналов...
Но судьба распорядилась по-своему. Кавалеры неустанно восторгались красотой, вкусом и прочими достоинствами своей избранницы недели три, максимум, месяц. И в один прекрасный день исчезали из её тщательно продуманной и не менее тщательно приукрашенной жизни. Раз – Эвелина долго не могла поверить в серьёзность этого шага – и навсегда.
– Не судьба, – картинно дергала она плечиком на тридцать первый – ровно столько отводилось на недоверие – день своего одиночества. И оптимистично улыбалась Соне: – Подумаешь! А мы себе ещё лучшего папку найдем! Ты ведь мне веришь?
И с энтузиазмом бралась за переустройство любимого гнёздышка – встречать этого "лучшего" следовало во всеоружии. Процесс дополнялся и самосовершенствованием – покупались абонементы в фитнесс-клуб, в бассейн, в спа-салон. Абонементов всегда приобреталось два – Соню тоже следовало доводить до кондиции. Как часть антуража. Не больше и не меньше.
Запасы еды в доме сокращались. Подавалась она – листья салата, чисто символически политые оливковом маслом, и пересушенный в тостере кусочек чёрного хлеба – на модных тарелках. Овощной (с минимумом калорий) сок или зелёный чай (и никакого сахара!!!) – в изящных стаканах. И после каждого приёма пищи следовало контрольное взвешивание – чтоб не дай Бог ни капельки лишнего веса!
Соне всё меньше хотелось возвращаться после лекций в своём "меде" в этот, как она называла "аквариум". Где всё до последних мелочей создано воспалённой материнской фантазией. Искусственный мир. Искусственная, напрочь пронизанная подсчётами, жизнь.
То ли дело здесь! И бабушка, настоящая бабушка. От которой веет теплом и добротой. Наверное, всё до последнего готова отдать единственному внуку. И ведь отдаст! И не по своему разумению, а как того захочется Владу. И хлопотутья мама Агата. И кот с удивительно мудрым взглядом. И маленькая, двумя окнами в сад, гостиная, которую так смешно называют домочадцы – зала. И все эти салфеточки, рюшечки, половички!
Так и хочется скинуть с себя дурацкие каблуки – и ведь хотела разуться – не дали – нацепить носочки, такие как у бабушки, походить по этим притягательным полоскам!
И ещё ей очень хотелось повязать на талию такой же расшитый кружевами и ромашками фартук, закатать рукава и помочь бабушке. Порезать такими же тоненькими кружочками огурцы, заправить сметаной грибы, нагрузить таз грязной посудой и отнести к рукомойнику.
Ей хотелось жить настоящей жизнью, никому ничего не доказывать, никому не навязываться. Вот если бы можно было переехать в деревню! Построить настоящий дом, завести настоящее хозяйство – корову, кур, свиней, кроликов... Ухаживать за животными, подметать двор, тереть картошку на блины, снимать сметану с молока...
Конечно, она уже не будет такой хрупкой и изящной. Скорее всего, на уход за собой времени не останется. Вполне вероятно, что и на хозяйство сил и умений не хватит. Но хотя бы помечтать...
– Не преувеличивай, милочка! – мысленно возразил Мартин. – Где ты, а где деревня? Максимум, на что ты способна, это навещать родственников мужа почаще, гостинцы привозить... ммм… шпроты, например... Ах, шпроты, шпроты! И чего они в нашей речке не водятся? Наверное, чтобы жизнь нам котам раем не казалась! А то ведь можно и наплевать на мораторий, и нырнуть раз-другой на день... М-да, не судьба... Но вернёмся к семейным проблемам – в общем так, милая девушка, приезжай, помоги, чем можешь. А чем не можешь – ну, хотя бы предложи помощь. Впряги этого кучерявого умника в хорошую упряжь. Заведи деток. И привози сюда почаще. Пускай на Мумунином молочке да на свежих куриных яичках растут. Босиком по траве бегают. В речке купаются до посинения. Чего ещё желать-то?
Соня остановилась примерно на том же. Кот даже встрепенулся – уж не экстрасенсорный ли талант проснулся на старости лет? А что? Мы и не такое можем!
Девушка, не предполагая, какие страсти бушуют за бахромой парадной бабушкиной скатерти, доела оладушек. С удовольствием допила компот. Поймала на себе тёплый внимательный взгляд Агаты, истолковала его по-своему и ответила с чувством:
– А твороженики на самом деле умопомрачительные! Ничего подобного в жизни не пробовала! И эти картофельные блинчики тоже, – на последней фразе повысила голос, – спасибо, Франтишка Тадеушевна!
– На здоровье! – донёсся из кухни голос бабушки, явно довольной комплиментом. – Я сейчас ещё принесу. Горяченьких...

А под столом страдал от людской неискренности Мартин: "Ну, хоть бы словечко вымолвила, честное слово! В тему... Так нет же, молчат хором... Ну что вы за люди!"
Его раздражало буквально всё – и затянувшееся сверх всякой меры застолье, и тишина, редко прерываемая отстранённым вежливым словом, и нарушение привычного режима. Надежды начинали таять под толстым душным слоем фальши. Впрочем, нет, не фальши – никто и не собирался фальшивить.
Просто запирали свои мысли и чувства на двадцать тяжёлых замков, и те задыхались в вынужденном укрытии, таком же тяжёлом и душном как фальшь. А ведь могли бы выложить всё начистоту. Без дурацких, никому ненужных недомолвок, сомнений и старательно скрываемых тревог.
И тогда бы Мартин мог спокойно выбираться из-под стола – всё, что можно было уже давно съедено и спрятано. И идти в кладовку охотиться на мышей. Нет, о завтрашнем хлебе насущном можно было не беспокоиться – вчерашний драник ему на завтрак обеспечен. Конечно, могли бы его и сегодня выдать, хотя нет, сегодня уже не влезет (не враг же он сам себе, честное слово!) А к обеду ожидалась хорошо уваренная куриная лапка.
Мышь же он собирался отнести своей нынешней симпатии Альбининой кошке Фиске. Кормящая мать имеет право на маленькие радости! А Фиска пуще всяких лакомств уважала свежую мышатину...
– Если так и дальше пойдёт, будет ей мышка разве что к полуночи, когда мои мучители угомонятся, – ворчал кот, умело совмещая ворчание с мурлыканьем. – Небось, беспокоится, рыжая... привыкла, что к обеду я тут как тут. А ведь сам и избаловал... Могла бы время от времени на охоту выбираться. Котята уж не маленькие, вторая неделя пошла...

Оставив на время дела сердечные, кот занялся Владиславом. Тот явно переживал далеко не лучший свой день. Даже не глядя на парня, Мартин отчётливо представлял себе побледневшее с тонкими, почти аристократическими – гримаса природы – чертами лицо.
Нервные, неровно покрасневшие от частого покусывания губы. Теребящие заботливо вышитый бабкой край скатерти руки. Без толку звенящие столовыми приборами. Безжалостно кромсающие картофельный блин на тарелке. Беспрестанно переставляющие на столе то рюмки, то солонку с проржавевшей крышечкой, то блюдца с хреном и сметаной...
Терзаемый пустыми беспочвенными переживаниями. Поминающий Бога всуе: "Господи! Ну почему ты не образумил меня в городе! Зачем позволил привезти Сонечку в эту дыру?! Показать ей все "радости" сельской жизни? Ей, насквозь городской, изысканной барышне?
С какого это перепугу я променял далеко идущие планы провести вечер в новом, на днях открывшемся в центре кафе? И что теперь? Сорвётся холостая рыбка, так и не заглотив крючка? Станет презирать меня на фоне всех этих деревенских пошлостей?
Но ведь я, кажется, люблю её... Кажется, на этот раз все довольно серьёзно. И так вляпаться? Господи, ну где была моя голова, когда я повелся на мамины уговоры? Ведь чувствовал, да что там – совершенно точно знал, что вот так всё и обернется!
Болван! Идиот! Придурок несчастный! Кто ж таких девочек-конфеток в деревню возит?! Да ещё по осени? Ладно бы летом – то лес, то озеро, то луга заливные – одним словом, романтика. А тут... грязь непролазная, голый почерневший от дождей сад, продуваемый всеми ветрами подворок..."

От окончательного и бесповоротного самоедства Влада уберегла сама Соня. Девушка восприняла затянувшееся за столом молчание как сигнал к действию. Поднялась, выглянула в кухню:
– Может помочь Вам? Давайте я со стола соберу. Всё равно никто уже не ест ничего. Хоть и вкусно, но сколько же можно?
Тут же смутилась неловкости фразы. Покраснела, похорошев ещё больше. Расплылась в милой искренней улыбке. Запоздало испугалась своей смелости: "А вдруг Владику не понравится? Скажет: ишь, какая выскочка нашлась? И бабушка может подумать..."
Пунцовый румянец зажёг нежные мочки девичьих ушей, пятнами пополз по шее. Но тут уж в разговор включилась бабушка, не позволила дорогой гостье пожалеть о содеянном. И о несодеянном тоже.
– А и спасибо, ласточка! Пора уж и честь знать. Рассиделись мы, что и говорить... Скоро уж спать, а мы всё обедаем...
Тут и Агата поднялась, забегала от стола к рукомойнику:
– Нет-нет, что Вы, Сонечка, как можно гостье домашнюю работу доверить? Плохая примета! На кухне только хозяйки управляться должны...
– Да что Вы, тётя Агата! Какие там приметы! В двадцать первом веке живём!
– Нет, милая, не уговаривай, сами управимся...
– Но я хотя бы со стола соберу. А то даже неудобно получается...
Кот в женские дела вникать не стал – пустое. Сами разберутся. Ленивой походкой вышел за дверь. Уселся на положенном для гостей (и когда хозяйка успела?!) у самого порога стареньком, но ещё пушистом и мягком плюшевом коврике. Принялся гостей намывать. Тут уж сомневаться не приходилось – соседки с минуты на минуту должны пожаловать – всяческие мало-мальски важные события в Малиновке принято было переживать вместе.

Долго наводить марафет не пришлось. Заскрипел на тропинке, ведущей к дому, мокрый щебень. Звякнула щеколда. Счастливым лаем залился Тузик.
– Дома есть хто?*** – румяным солнышком засияло над калиткой круглое румяное лицо Зинаиды, Агатиной одноклассницы.
– Ды куды ж яны падзенуцца?**** – в прорехе забора появилась конопатая физиономия Альбины. – Тутачкi ўсе! Адчыняй!***** – и завопила на весь двор: – Франя! Сустракай гасцей!
На крыльцо выскочила хозяйка. Хитро прищурилась, подбоченилась и выдала на-гора:
– А ты, сябровачка******, нос по ветру держишь? Никто мимо не проедет, никто не пройдёт, никто не прошмыгнёт даже...
Незваные гостьи перешли на русский. Не хуже адукаванай******* хозяйки владеют великим и могучим! Тоже, между прочим, образование имеют!
– Мам, кто это? – на крыльце материализовалась Агата.
Увидела старую приятельницу. Всплеснула руками и помчалась навстречу. Подскочила, чмокнула подругу в щёку. Та отстранилась – не приняла городской привычки, поплотнее закуталась в пушистую шаль-самовязку.
– Ну, привет-привет! С чего это вдруг явились?
Агата слегка опешила – ожидала более тёплого приема. Но грузиться не стала – хорошо знала крутой Зинкин нрав.
– А с того и явились. С лета не были, я уж места себе дома не находила. А у Владика то работа на выходные, то машина в ремонте...
– А до автобуса, стало быть, дойти никакой возможности не имелось? Ну, и на здоровье! Столько лет в городе, пора бы и городские замашки на себя примерить.
– И чего злишься? – не сдалась Агата. – Знаю, что на картошке более всех матери помогала. Поклон тебе за это низкий. И гостинцев торба.
– Да я не за гостинцы! – обиделась Зинаида. – Мы тут всем колхозом по подворкам трудились. Думаешь, только баба Франя одинокая? Да тут таких...
– Всё равно, спасибо! А дай срок, и тебе помогу. Недолго уж осталось...
Зинаида удивлённо посмотрела на подругу. Не поняла юмора.
Мартин нервно вздрогнул хвостом, едва ли не фыркнул от нетерпения: ну же, доводите болтовню до конца. У нас тут гости, а вы никак до сути не доберётесь. Агата поняла намёк – ну, ни дать, ни взять, а настоящий экстрасенс малиновского масштаба!
– Да чего тут непонятного. До пенсии пару годков, а там сразу домой. Дни считаю...
– Ага! Значит, не так всё сладко в этом вашем городе!
– Хорошо там, где нас нет, – слово в слово повторила Агата вслед за Мартином. – А домой тянет...
– Ой, а это что за краля? – всплеснула руками баба Зина, оглядывая с головы до ног появившуюся в дверном проеме Соню. – Красота неземная! Из чьих же будет? Вроде не местная...
– Ой, девонька моя! – бабушка заметила, что Соня босиком. – Да разве ж так можно! Не лето чай... Да погоди, я сейчас...
Она метнулась к сундуку, стоящему в веранде, приподняла тяжёлую кованую крышку, покопалась с минуту, злясь на собственную медлительность. И наконец вытащила из недр куфра полосатые носки.
– Надень вот! – подала их девушке. – А на двор вон те новенькие галошики примеришь. Каблуки-то твои вмиг в болоте завязнут.
– А чего ей на дворе делать? – в том же проеме возник недовольный Влад. – Сонь, иди в дом. Я сейчас ноутбук достану, фильм посмотрим. Комедия новая. В кинотеатрах ещё не шла.
– Я не хочу комедию, – жалобно возразила Соня. – Я гулять хочу! Я ведь деревни толком не видела!
– А чего тут смотреть... – начал было Влад, но никто уже не слушал его.
Четыре пары женских глаз устремились на милое, окруженное соломенными кудряшками лицо.
– Кажется, повезло тебе... – шепнула хозяйке Альбина. – Правнучки хорошенькими получатся...
– И сама девка ничего, – всё тем же шёпотом поддакнула Зинаида. – По всему видать, что наша. Хороша только больно. Не увёл бы кто!
– Такую просто так не уведёшь – сразу видать, что порядочная, – вынесла свой вердикт Зинаида и подмигнула парню. – Везёт же некоторым!
– Да ну вас! – отмахнулся Влад, устремившись вслед за Соней.
А та, в пёстрых носках и в новеньких резиновых калошиках уже осваивала просторы подворка. Заглянула за забор в палисадник. Улыбнулась сидевшим под нагретой солнцем стеной курам. Пошла к калитке. Окинула изумлённым взглядом колышущиеся в вышине старые липы, цепляющиеся за их ветви облака. Оценила пронзительную ноябрьскую синь небес. Вздохнула полной грудью:
– Хорошо-то как! И почему мы раньше сюда не ездили?
Ошеломлённый неожиданным поворотом событий Влад тут же позабыл о своих тревогах и сомнениях. Лицо осветила растерянная и удивительно обаятельная улыбка, сразу преобразившая парня.
– А наш кавалер -то прыгажунi да стацi********! – удовлетворенно констатировала Альбина, складывая руки на груди. – Та ещё пара получается...
Женские лица вмиг порозовели, помолодели, украсились улыбками. На дворе стало как будто теплее. Умеют деревенские люди радоваться чужому счастью – этого у них не отнять.
"Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!" – вспомнилось вдруг Мартину. Он точно не помнил, откуда взялась фраза. И какие именно заседатели имелись в виду. Да и до ледохода оставалось месяца четыре – никак не меньше. Но, вопреки всем природно-литературным законам, он уже точно знал, что лёд наконец тронулся.

*такая прыгажуня, ды не пра мяне (бел.) – такая красавица, да не для меня
**паперки (бел.) – бумажки
*** Дома есть хто? (бел.) – Дома есть кто?
****Ды куды ж яны падзенуцца? (бел.) – Да куда же они денутся?
*****Тутачкi ўсе! Адчыняй! (бел.) – Тут все! Открывай!
******сустракай гасцей! (бел.) – встречай гостей!
*******сябровачка (бел.) – подруженька
********адукаванай (бел.) - образованной
*********прыгажунi да стацi (бел.) – красавице под стать

0

#13 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 14 декабря 2020 - 15:18

12

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ


Глава первая. Весеннее везение

Не знаю, как в других местах, но жителям Кубани сызмальства известно о «Февральских окнах». Это когда прорвётся на степной простор жаркий воздух пустыни Сахара. Вытеснит остатки нелютой зимней стужи. Заставит орать не улетевших на юг птиц: «Гнёзда вить пора! Вить пора! Вить пора!». Островки прошлогоднего снега исчезнут. А на клумбах то тут, то там, нахально вылезут первые цветы.
***
В один из таких, погожих деньков поэтесса Элеонора Лерура выпорхнула из своего порядком обветшалого двухкомнатного гнезда и направилась в гипермаркет. Приобрести новую вешалку. Ибо старая оборвалась, и теперь, ежели гости нагрянут (а они обязательно припрутся! Это как пить дать!), то даже лёгкие куртки повесить будет не на что.
«Надо бы заодно ещё и новые прокладки для крана прикупить. Сантехник Коляныч их реализует по цене раз в десять превышающей магазинную! — размышляла женщина, изучая в смартфоне фотографию злополучного смесителя. — Зараза, сломался в самый неподходящий момент! А, вообще, существует подходящее время для поломки чего-либо? Надо сочинить об этом пару стихотворений и послать в профильный журнал! Интересно! Издают ли работники ЖЭКов и ДЭЗов отраслевые издания?»
Ход мыслей Леруры прервал кошелёк, вывалившийся из опрометчиво открытой сумочки шагающей впереди холёной дамочки.
Мгновенно из подворотни к упавшему предмету рванулась худющая фигура местного алкаша.
— Стой, мерзавец! — поэтесса, что есть силы, шмякнула по затылку охочего до чужого добра хозяйственной сумкой. — Не твоё! И не тронь!
— Давай поделим! По-братски! То есть, я хотел сказать, поровну. — Предложил тот, потирая ушибленное место.
Лерура не стала вступать в словесную перепалку с асоциальным элементом. Вырвала из его рук кошелёк и помчалась догонять растеряху.
— Ууу, злыдня! — неслось вслед. — Себе всё захапала! Я тебе ещё это припомню! Знашь, какой я злопамятливый. Когда трезвый.
— Да куда Вы спешите? Вот, кошелёк обронили. — Запыхавшаяся поэтесса всучила обомлевшей женщине, пропажу. — Сама такая. Вечно что-то теряю. Вы сумочку-то застёгивайте. А то не ровен час, сопрут чего. Это у нас запросто.
— Илга, — представилась незнакомка. — И спасибо огромное. Я карточками пользуюсь. А про него совсем забыла. У нас в Латвии это уже анахронизм. — И расстегнув кошелёк протянула Элеоноре пятидесятиевровую купюру.
— Кo jūs. Man neko nevajag. — отказалась поэтесса по-латышски. (Что вы. Мне ничего не надо.)
Женщина остолбенела. Во-первых, здесь, в России, ей вернули кошелёк, полный банкнот. А, во-вторых, от денег отказались на её родном языке.
— Говорите по-латышски? Вы же южанка, как погляжу.
— Я родилась в Юрмале. Правда, много лет тому назад.
— В таком случае. Землячка! Сейчас же эти деньги прокутим. — Вы что предпочитаете? Кофе с рижским бальзамом? Вряд ли его здесь можно раздобыть.
Лерура мгновенно забыла о рынке и поломанном кране. Хотелось расспросить новую знакомую о малой родине, о Балтике. О шпротах, в конце концов.
— В гипермаркете есть приличная кафешка. И пирожные у них просто отпад! Ты (Она и сама не заметила, как перешла на ты!) за фигурой не следишь? Парочку – троечку можешь себе позволить?

Кафе «Бариста» час спустя

Женщины болтали без умолку. Обсуждали новые фасоны блузок. Отличие коллекций Пьера Кардена от Кристиана Лакруа и Пако Рабана. (В шкафу у Леруры, конечно же не было ни одной вещи этих грандов мировой моды. Но постоять за державу и не посрамить звание русской женщины поэтесса могла!)
За чашками с кофе последовали бокалы с мартини, затем текила. Дамы посматривали в сторону барной стойки, думая об одном том же: «А не попробовать ли ещё чего-нибудь экзотического? Двухсолодового Виски? А почему бы и да!».
Пред их мечтательными взглядами вырос, нет, не официант. Элегантно одетый мужчина. В костюме, может быть, даже от самого Живанши! Кто же его разберёт после пары бокалов мартини и текилы.
— Не желаете ли испытать судьбу? Купите билетик. Наша фирма в честь юбилея проводит мгновенную лотерею. — Наклонился к Элеоноре. — Скажу по секрету, почти все выигрышные! Нам для рекламы нужно. Интервью с победителем. И всё такое. Тяните.
Поэтесса взглянула на стоимость. Пятьсот рубликов. Однако!
— Продаёте счастье за полтыщи, а там выигрыш на сотню. Не хилый навар получается. — Собрав помутневшее сознание в кулак, и, следя за языком, с вызовом произнесла она. — Увольте. Мне ещё прокладки покупать надо!
Продавец счастья покраснел и захлопал глазами. Такого откровенного ответа от женщины он явно не ожидал!
— На! Под-ру-га! Дер-жи. Да-рю те-бе- laime. То есть, не Лайму, конечно. А счас-тье. — Илга вырвала у продавца билет и всучила пять стольников. — Да-вай! Три! То есть, не циф-ра, а сти-рай. На мо-нет-ку! Ей на-до. Вот тут.
Хмель из поэтессы выветрился. И от этого на душе скреблись кошки.
— Эй! Продавец счастья. А если я выиграю, где приз получать?
— У нас в офисе. Здесь же. На последнем этаже. Не ошибётесь. Мы — фирма солидная. Весь его занимаем! Могу сопроводить. Билет проверять будете?
— Нет! — буркнула Элеонора. — Только дома.
Ей не хотелось расстраиваться из-за того, что лотерейка окажется пустой или призом станет какая-нибудь сувенирка с эмблемой фирмы-юбиляра.
Поднялась. И не прощаясь направилась к выходу. Хорошее настроение исчезло, окончательно.
Латышка догнала у дверей. Всучила визитку.
— Обя-за-тель-но поз-во-ни! Ес-ли выиг-ра-ешь, то с те-бя при-чи-та-ется! У ме-ня ру-ка… Как это по-рус-ски? Лёг-кая!
***

Уйти из супермаркета просто так Элеонора не могла. Казалось, что заветный квадратик жжёт карман. И, вообще! Она до дома его не донесёт! Обронит по дороге.
Улучшив момент, заскочила за угол и стёрла защитную фольгу. Женское чутьё подсказывало — выигрыш обязательно будет! И хороший. Но то, что она увидела, мозг воспринимать отказывался! Мелким, едва различимым красным шрифтом через остатки не стёртой фольги пробивалась надпись: «Главный приз — пять миллионов рублей!».
Лерура не помнила, как ноги без команды из головы привели её к лифту, а затем в приёмную организации, именуемой просто и элегантно «Элефант».
— Выигрыш, вот.
Элеонора дрожащей рукой протянула вышколенной секретарше билетик. Та, нисколько не удивившись, мельком взглянула на квадратик, словно только и делала, что рассматривала с утра до вечера лотерейные билеты с семизначными выигрышами.
— В бухгалтерию. Третий кабинет налево.
— Поздравляю, — молвила бухгалтерша «Элефанта». — Будете брать наличными или на карточку перевести?
Комок, образовавшийся в горле поэтессы, позволил произнести только две буквы — На.
— Что на? Наличными или на карточку?
— На-лич-ны-ми- по слогам еле слышно произнесла Элеонора.
Дама, сидевшая напротив, открыла сейф, извлекла из чёрного зёва десять пачек пятитысячных купюр, буднично достала из принтера листок. Протянула Лелуре.
— Это согласие на наши условия. Сотрудничество. Обработка персональных данных. Укажите свой телефон и домашний адрес, далее, вот здесь-сумму прописью, фамилия, имя, подпись, дата.
— И всё? — удивилась поэтесса.
— А, да. Забыла. Извините. Если требуется охрана, то секьюрити отвезёт Вас домой. На служебном авто. Вызывать?
— Не-а. Эту поклажу я, как-нибудь донесу.
Счастливая обладательница тысячи бумаг самого крупного номинала не соображала, что в данную секунду вещает её голосовой аппарат. С невероятной скоростью бросила пачки в сумку и метнулась к выходу. Боясь. Вот сейчас её догонят! Отнимут и побьют! Пребольно!
За то время, что лифт опускался на нижний этаж, успела передумать многое: «Куплю новый холодильник. Огромный! Кажется, называется «Сайт-би-сайт», с большущей морозилкой. Это чтобы продукты можно было на пару месяцев закупать и замораживать. И телевизор! Плоский! Во всю стену. И ещё сделаю ремонт. Капитальный».
— Если Вы располагаете такими средствами, то ремонт делать категорически не советую.
На неё смотрел неказистый мужичонка.
— Это вы мне?
— А кому же ещё? Нас в кабине только двое. Выходит, что Вы или сама с собой разговариваете или просите совета. Вот я его и даю. Лучше приобретите новые апартаменты. С встроенной мебелью и техникой. Хлопот меньше будет, да и дешевле.
Лерура хотела было извиниться за то, что не заметила, как разговаривает вслух. Не успела. Лифт остановился. Нечаянный попутчик растворился в толпе.
Добираться до дому пешком женщина не решилась. Достала телефон и вызвала такси.
Водитель, молодой узбек, недовольно проворчал по поводу дешёвого заказа. Минут за пять довёз дома и умчался.
На лавочке, у подъезда сидел сантехник.
— Гони деньги на прокладку и ремонт. Пол дня дожидаюсь. Знашь, сколь мог уже заколотить?
Лерура расстегнула сумку. Увидела пачки, вздохнула и отдала наличность, с которой пару часов назад, вышла из квартиры.
— Держи пятьсот. Больше нет. Надеюсь, хватит?
Коляныч ничего не ответил. Выхватил бумажку и, ускоряя шаг, удалился в сторону рынка.
***

Лерура жевала холодную сосиску и пялилась в старенький, ламповый телек. «Какая прелесть этот «Магазин на диване». И чего я его раньше не смотрела? Редикюль со стразами. Всего пять тысяч. Подумаешь, одна бумажка. Недорого! Надо бы заказать. И подобрать туфли к нему. На высоченном каблуке. Чтобы все на работе... И ещё кофточками обзаведусь. Разными. Обязательно фирменными. Теперь могу себе позволить! Нет. Лучше смотаться в Париж! Или на Лазурный берег. В Канны. В Монако. И там шмотками затариться. Чтобы уж точно не подделка китайская! Завтра же подам документы на загранпаспорт…»
Полёт мыслей прервал дверной звонок. Коляныч продемонстрировал резиновый кружок.
— Пару лет гарантирую. А если мыться совсем не будешь, то и пяток протянет!
Гремя инструментами, сантехник скрылся в ванной.
«Может, его сейчас же послать за самым навороченным краном, который никогда ломаться не будет?»
Лерура вернулась к дивану и телевизору. «Дядька из лифта прав. Продам эту халупу к чёртовой бабушке. Куплю в новостройке! И ещё на сладкую жизнь останется!»
Продолжая мечтать, подошла к окну. Полила цветы на подоконнике. У подъезда, сверкая мигалками, стояла «Скорая».
Наверное, опять к Вадику? Вот судьба у парня. Четырнадцать лет на свете живёт и столько же мается. Сердце. Что-то там врождённое. А мальчишка-то способный. На домашнем обучении. Круглый отличник. И в компьютерах шарит, дай Бог каждому. Сколько раз мою рухлядь реанимировал. Мать одна воспитывает. На двух работах пашет. Копит на операцию в Германии. У нас в стране таких не делают. Да разве на неё накопишь? Отец, как узнал о диагнозе сына, так и исчез в неизвестном направлении.
Вдруг ноги сами понесли к двери. Бросилась к выходившим из подъезда врачам.
— Как он? В больницу не забираете?
— На этот раз успели. Купировали. — Медик махнул рукой. — А если бы пробки? Тогда что?
В голове у женщины щёлкнул тумблер. Бросилась в квартиру. Включила ноут. Нашла в интернете давнишнее объявление. «Всем неравнодушным! Ребёнку нужна операция! Делают в клинике «Шарите». В Берлине. Цена жизни человека- семьдесят пять тысяч евро.
Достала калькулятор.
***

Утром поэтессу разбудил звонок.
— И как дела у беззаботной миллионерши?
— Кто это? — сонным голосом поинтересовалась Элеонора. — Вчера был тяжёлый день. Легла за полночь.
— Не узнала. Как это у вас, русских? Богатой будешь. То есть, я хотела сказать. Уже стала. Богачку беспокоит вчерашняя знакомая по имени Илга. Владелица и генеральный директор «Элефанта». Визитку, выходит, так и не прочла? Ну, даёшь! От денег оша-ле-ла! Бывает! Приводи себя в порядок! Через час заявятся корреспонденты и репортёры. Миллионы надо отрабатывать! Бумагу в офисе подписывала? Внимательно прочитала? Теперь каждый твой чих, то есть, я хотела сказать, час, будут фиксировать. Реалити-шоу, называется. Слыхала о таком? Контракт на три месяца. Иначе! Штрафные санкции. Огромные!
***

Поэтесса жмурилась от света установленных в квартире софитов.
— Элеонора Николаевна, наши зрители хотят знать! Как вы собираетесь потратить такой большой выигрыш? Чему отдаёте предпочтение — путешествиям или шоппингу?
— Я того. Уже! Успела! Весь!
— Так быстро? Всю сумму? Позвольте полюбопытствовать, на что?
— Кран в ванной починила!
Лерура посмотрела на старый советский будильник. По времени выходило, что мама с Вадиком уже должны были пройти регистрацию.
Боинг Люфтганзы рейсом на Берлин обязан вылететь по расписанию!

Глава вторая. Последнее желание

Офис фирмы «Элефант»


Илга была похожа на мифическую Медею. Глаза дамы сверкали «праведным гневом». Казалось, ещё секунда и сидящая в углу кабинета Элеонора будет превращена в бездушный камень.
— Ви подписать этот контракт! Получать большие деньги! И теперь что? Ви говорить! Как нам делать реалити-шоу?
В голове поэтессы, словно заевшая пластинка, крутилась одна и та же мысль: «Откуда у неё взялся акцент? Раньше она произносила русские слова академически правильно. Или Илга для меня спектакль разыгрывает? Ну, потратила я деньги. Все разом. И что с того? Я их выиграла, честно, в лотерею. Значит, что хочу, то и делаю. При чём тут контракт?».
Хозяйка кабинета с силой вдавила кнопку селектора.
— Ienāc (Зайди – латышск.)
Через минуту в дверях появился импозантный мужчина с кожаной папкой в руках.
— Это есть Алвис. Мой заместитель. Теперь он будет с тобой общаться! Если не договориться, тогда будем общаться в суд! А потом, как это у вас зо-вут-тся? Навестят твой жильё гос-ударс-твен-ные бан-ди-ты.
— Коллекторы, — перебил начальницу Алвис. — Будьте добры, проследуйте за мной.
— В суд? — Лерура всхлипнула.
— Не сегодня. Илга же Вам сказала: «Если не договоримся».
«А этот Алвис очень даже ничего. С таким, пожалуй, можно и!..»
Пронеслось в голове поэтессы. Но она тут же прогнала эту мысль. Покрасневшее лицо её выдало всё-таки предательски.
***

Кабинет заместителя был меньше. Элеоноре он показался уютным, тёплым, домашним.
— Я вас в третий раз спрашиваю! Вы читали контракт? — донеслось до ушей женщины, и она вернулась из грёз на землю. Ничего не ответила, только отрицательно мотнула головой.
— Это плохо. Очень. Смотрите. Здесь, правда, мелким шрифтом, но на русском языке написано. «Обладатель главного приза обязуется расходовать полученные от фирмы «Элефант» денежные средства только в присутствии представителей организатора лотереи. Он также даёт согласие на ведение аудио и видеозаписи производимых финансовых операций. И обязан давать интервью средствам массовой информации. В случае нарушения этого соглашения...».
— Я должна вам вернуть деньги. Я согласна. Сейчас же пойду и возьму кредит. И всё внесу в кассу. Так можно? — выпалила поэтесса на одном дыхании.
Мужчина поднялся. Подошёл к шкафу. Достал оттуда чашки.
— Вам кофе с нашим знаменитым бальзамом или без?
— Давайте с ним! — Лерура обречённо махнула рукой.
— Вы когда-нибудь участвовали в съёмках?
— Конечно! Меня же на каждом творческом вечере снимают!
Поэтесса опять покраснела. До неё дошёл двойственный смысл глагола «снимают».
— А сами делали телепроекты?
— Нет! Кто же мне такое предложит?
— Наш «Элефант». И Вы из гонорара, то есть, из зарплаты будете гасить образовавшийся долг. Я понятно излагаю?
— Не очень, — призналась поэтесса.
— Мы поручаем Вам организовать и провести цикл передач под условным названием «Последнее желание». Скажу сразу, платить будем щедро! Один эфир — миллион.
— Скока? — невольно вырвалось у женщины.
— Единица и шесть нулей! В российских рублях за передачу в сорок пять минут эфирного времени.
Лерура намеревалась пуститься в пляс, ежесекундно повторяя, я согласна! Но женское чутьё остановило.
— Выходит, что если я сделаю пять программ, то полностью рассчитаюсь с «Элефантом»?
— Да. А плата за остальные передачи, незамедлительно пойдёт к вам в кошелёк. Или на банковскую карточку.
— А почему такое мрачное название «Последнее желание»? Нельзя ли придумать повеселее?
— Вам предстоит общение с обитателями хосписа «Чудо». Слышали про такой?
— Да. Моя подруга Маргарита Крулевская лечилась там. И сейчас здорова. Почти.
— Нам это известно.
— Откуда?
— Не важно. Однако я надеюсь, что женщина не откажет Вам в посильной помощи. Ведь так?
Лерура в очередной раз утвердительно кивнула.
— Вы поедете туда вместе со съёмочной группой. Выберите нескольких несчастных, узнаете, о чём они мечтают. Если исполнение их желаний будет по силам «Элефанту», то фирма их организует. Согласитесь, это же благородно?
— Но они все хотят самого главного! Вылечиться. Неужели не понятно?
Вместо ответа Алвис протянул ей лист бумаги.
— Новый контракт. Я специально попросил секретаря увеличить шрифт, хотя это и против наших правил. Читайте внимательно и подписывайте. Или не подписывайте, и не мешкая отправляйтесь в банк! За кредитом.
Женщина вчитывалась в текст. Понимала глаголы, да и то далеко не все. Термины: «Бантик», «Выгородка», «ГСР», «ГЦП», «Закадр» были для поэтессы в диковинку. Вздохнула. Молвила, традиционное:
— Где наша не пропадала! – и поставила размашистую закорючку.
Алвис убрал документ в сейф. И снял трубку внутренней связи.
— Она согласна!
— Отправь её к режиссёрам, — послышался из динамика голос владелицы фирмы. — Пусть немедленно приступают к работе. Рекламодатели уже все телефоны оборвали. И ещё вот что! Проследи, чтобы она встретилась с этой, как её? Звездой сыска.
— Крулевской, — уточнил мужчина.
— Да, — буркнули на другом конце связи. — Если потребуется, предложи денег за участие или за сценарий, или ещё за что-нибудь. Нам важно, чтобы в титрах передачи присутствовала очень известная в крае фамилия. Вечером доложишь.
Трубка запищала сигналами отбоя. Разговаривали по-латышски, но поэтесса поняла почти всё.
***

Съёмочная группа «Элефанта» встретила Элеонору как английскую королеву. Усадили в кресло, предложили чай, кофе, коньяк. Наперебой расспрашивали о жизни, творчестве. Показывали сценарии будущих выпусков. Затем проводили в гримёрку и передали в руки девушки-стилиста с красивым именем Зайга.
— Солнечная, — машинально перевела Лерура имя на русский.
— Я так рада, что Вас отыскали, — без умолку щебетала девушка. — Вы наша последняя надежда. Спонсоры ежедневно требуют отчёты по съёмкам. Грозятся разорвать контракты. А команда в простое. Все приглашённые знаменитости на роль ведущих, как только узнают о месте съёмок, так немедленно заболевают или банально дают дёру. Вы смелая, взяли и согласились. Сейчас костюмчик подберём, будете в кадре самая burvīgs un pievilcīgu (обаятельная и привлекательная, латышск.). От мужчин отбоя не будет. Гарантирую. У вас же мужа нет. После выхода программы в эфир точно замуж выйдете.
— Почему ты решила, что у меня его нет? — возмутилась Элеонора.
Зайга вздохнула.
— Был бы рядом мужчина, он бы Вас на такую работу ни за что не отпустил. Ak, piedodiet. Ой, простите. Заболталась, совсем. Вас же сейчас повезут в бюро. Машина уже третий раз сигналит. Слышите?
— Куда повезут? Я ничего не понимаю.
— У нас в группе «Элефант-видео» ни от кого никаких секретов нет. Мы здесь как одна семья. Лаймонис — это наш водитель, повезёт вас в бюро. Продюсер уже договорилась.
— В какое бюро? Почему всё без моего согласия тут происходит? - Лерура решительно поднялась с кресла.
— Потому, что Вы подписали контракт. А бюро вам хорошо знакомо, оно называется… — Зайга закусила губу. — Вспомнила! «Крулевская и партнёры».
***

Марго, подобно великим сыщикам прошлого, расхаживала по приёмной.
— Значит, говоришь, вляпалась! Поэты — натуры творческие. Вечно ищут приключения на свою пятую точку и находят. А потом бегут к друзьям или подругам. Так вот дорогая! Никакого криминала в действиях конторы под названием «Слоняра», то бишь, «Элефант» я не просматриваю. Все бумаженции подмахивала сама. Никто с обрезом у твоей буйной головушки не стоял!
— Но! — попыталась перебить Лерура.
— Молчи! И никаких «но»! Всё по закону. Более того, вторая затея мне по душе. Даже очень! И ты с ней справишься. Причём превосходно.
— Но я же никогда… — поэтесса набрала полные лёгкие воздуха, чтобы продолжить монолог, но подруга закрыла его ладонью.
— Слушай и вникай. Я дам тебе тетрадку. Вела записи, когда там пребывала. Потом вычёркивала тех, кому никакие желания уже не потребны. Пообещай, что исполнишь просьбы тех, кто ещё в состоянии чего-либо просить! Раз уж Господь предоставляет тебе такую возможность.
Элеонора отодвинула руку Маргариты.
— Ты же лучше меня знаешь их последнее желание! Самое заветное! Разве я могу им помочь?
— Знаешь, как мне хочется влепить тебе пощёчину. Еле сдерживаюсь. На! Читай! — Крулевская швырнула подруге старую коленкоровую тетрадь с пожелтевшими листами. — Открой на пятнадцатой странице. Умирающую зовут Анора. Двадцать лет! Ей предстоит операция трансплантации костного мозга. Организм девушки уже не может производить здоровые клетки крови. Химическую терапию делали, сколько могли. Поэтому и жива до сих пор. Теперь будут менять погибшие клетки костного мозга на здоровые. Мой суженый Силуянов создал « Комитет спасения Аноры». Деньги собрал. Донора с великим трудом, но нашёл. Осталось устранить юридические формальности. А она, видите ли, жить устала и не хочет! Десять лет по больницам да госпиталям скитается. Поэтому ты прямо сейчас засунешь, куда подальше «Слоновий сценарий» и сделаешь всё, чтобы Анора поверила в себя. Переверни страницу. Читай. Она написала эти каракули-желания после очередного сеанса химии. Всё, что сможешь — выполни! А своим работодателям скажи. Выживет девочка, дам согласие на фамилию Крулевская в титрах их передачи. Пусть уж расстараются!
Берег моря. Бухты Энгал. Хоспис «Чудо». Кабинет главврача Родиона Петровича Гиреева
— Да Вы с ума сошли! Какие Кызыл-Кумы? Какая пустыня? Какой ещё istalgan tosh (Камень исполняющий желание, узб.). Я сейчас же вызываю охрану и они, не мешкая, выставят Вас за ограду.
Щёки Элеоноры покраснели, Она пару раз сжала руки в кулаки, чтобы не вспылить. Сдержалась. Словно фокусник, извлекла письмо бывшей пациентки хосписа, вышедшей из него своими ногами — Маргариты Сергеевны Крулевской.
— На воротах вашего заведения начертано слово. Четыре буквы. Но какие! «Чудо»! Моя подруга в это верила! И выздоровела. Так почему же Вы хотите лишить чуда бедную девочку-узбечку? (см. А. Ралот «Нам теперь всё льзя!»)
— Никогда не произносите в стенах сего здания слово «Бедная»! Это табу! У нас здесь бедных нет и не будет. Есть только богатые. Очень, — при этих словах главврач вчитывался в послание своей бывшей пациентки. — Вы слышали, про икону по имени Пантанесса или по-нашему Всецарица?
Лерура отрицательно покачала головой.
— Так вот. Вашей подруге помогла именно она! Вернее, безграничная вера в неё.
— Но икона хранится...
— У нас есть её список, — бесцеремонно перебил женщину Гиреев. — И это понятно. А вера в чудодейственность какого-то камня, который, к тому же, находится на самом краю земли!..
— Ну, допустим, не на самом. А точнее, в его середине. В Средней Азии! — Элеонора поднялась со стула. — Отпустите Анору?
— Конечно, нет. У неё лейкоциты. Вернее, почти полное их отсутствие! Какие перелёты. Она же день и ночь под капельницей!
— Тогда позвольте мне с ней повидаться. Побеседовать. Надеюсь, хотя бы это не возбраняется?
Вместо ответа Родион Петрович решительно снял трубку телефона.
Пляж посёлка Ингал. Веранда ресторана

Поэтесса всматривалась в чёрные глаза девушки. «Наверное, у неё раньше и волосы были такого же вороньего цвета. А сейчас под пёстрой косынкой полностью выбритый череп. Ничего, это дело поправимое. Вылечится — отрастит. Или, в крайнем случае, будет носить парики. Сегодня блондинка, завтра брюнетка.»
— А Вы правда стихи пишите? Почитайте, пожалуйста.
Нежный голосок Аноры вернул Элеонору на грешную землю.
— Обязательно. Но позже.
— Почему? Разве Вы их наизусть не помните?
Женщина кивнула в сторону двери. Оттуда, не спеша, выдвигалась процессия, облачённая в национальные узбекские одежды. Рослые мужчины в мгновение ока убрали банальный стол и поставили перед женщинами низенький дастархан с блюдом дымящегося плова. На пол споро уложили толстые цветастые одеяла, затем узбеки помогли своей соотечественнице поудобнее расположится на них. Звуки карная и дойры возвестили о начале пиршества!
Анора смотрела на всё, не мигая. Из глаз одна за другой потекли слезинки. Она хотела что-то сказать, но комок в горле не позволял вымолвить ни слова. Неслышно подошедшая сзади Азиза-апа, мама девушки, молча стала гладить дочь по голове. Та поймала морщинистую руку и нежно целовала её.
— Сиз қаердансиз? (узб). Ты откуда здесь?
— У мени таклиф қилди. У сизнинг истагингиз китобида ёзилган (узб). Вот она пригласила. Говорит, так написано в тетради твоих желаний.
— Позвольте, я объясню. — Вмешалась в разговор поэтесса. — Она набрала в телефоне фразу и попыталась прочесть её перевод по-узбекски. - К большому сожалению, врач Гиреев не разрешает нам уехать в Узбекистан. Даже на один день. Поэтому мы с друзьями решили пригласить вашу родину сюда. А какая же родина без родни? Анора, твоя главная мечта о камне, увы, откладывается. Но не навсегда, а на пока. Давай с тобой договоримся. Будем исполнять желания от маленьких к большим. И станем готовиться к операции. Веря в её успех! Договорились?
Девушка кивнула и наклонившись к уху Элеоноры, прошептала.
— А мама не уедет? Она будет здесь в тот страшный день?
— Даже и не сомневайся. Лучше посмотри туда.
Впереди, на песке мужчины под звуки музыки истово исполняли замысловатый танец. Стройный юноша отделился от остальных и, легко перемахнув через ограду, оказался рядом с пирующими.
— Карим? А ты как тут очутился? — Девушка закрыла лицо руками, не веря своим глазам.
— Я, как и Азиза-апа, теперь с тобой. И больше никуда не уедем, пока ты ... В общем, пока тебя совсем... — он запнулся и замолчал.
— Но ведь я даже не писала.
Элеонора протянула Аноре коленкоровую тетрадку. Та открылась на странице, где неровным почерком было начертано: « Хочу, чтобы... К...м».
— Я рассказывала тебе о моей подруге Маргарите. Она одно время пребывала в «Чуде». Очень верила, что вылечится. И, как видишь, это произошло. Сейчас руководит сыскным бюро «Крулевская и партнёры». И сама понимаешь, что для такого профессионала, как она, расшифровать твою запись, не составило особого труда.
***
Вечером в посёлок нагрянул олигарх Силуянов. С ним прибыло ещё человек пять.
— Это лучшие врачи-онкологи нашей области. Консилиум решил, что тянуть дальше ни в коем случае нельзя. Оперировать необходимо уже завтра.
— Но это же не больница! — возразила Элеонора. — А главврач не разрешает её никуда вывозить. Она же почти постоянно на капельнице.
— Операционная здесь имеется. И оборудована, дай Боже, каждому. В своё время я был вынужден расстараться. Специалистов выдернул! Отовсюду, откуда смог! Теперь главное, чтобы Анора не подвела. Жажду к жизни совсем не утратила. Сохранила. Я с ней просто обязан объясниться.
Мужчина вертел в руках небольшую бархатную коробочку.
— Она уже, наверное, спит. Подождёте до утра, - возразила Лерура.
— Нет. Утром никак нельзя. Проснётся, мы сразу начнём готовить её к операции. Поверьте мне, как специалисту, это очень ответственное дело. Мать больной уже подписала согласие на проведение трепанации без гарантий на её успех.
Один из прибывших повернулся к коллегам, ища у них подтверждение сказанному.

***
Элеонора долго беседовала с медиками и не заметила исчезновение олигарха. Не было его и в кабинете Гиреева. Вместе со съёмочной группой помчались в столовую. Стали расспрашивать всех подряд.
Одна из пациенток обмолвилась, что видела чужого мужчину на скамеечке в парке. — Вид у него какой-то отрешённый. Я подумала, новенький поступил. Расспрашивать не стала. У нас здесь не принято. Не хочет человек общаться, значит, так надо. По всему видать, ему сейчас требуется одиночество.

***

Спустя час Силуянов демонстрировал телевизионщикам пустую коробочку.
— Успел. Отдал. Ещё минуту, другую и ей бы вкололи снотворное. И тогда пиши-пропало.
— Что пропало? Чего пиши? Прекратите говорить загадками. Я хоть и люблю детективы, но сейчас головушка забита совершенно иным, — возмутилась поэтесса.
— Камешек передал, тот самый, из Кызыл-Кумов. Она же туда поехать хотела. Не так ли? Сказала, что с собой возьмёт на операцию. Амулетом, оберегом будет. Понятно?
— Но когда успели? Ведь мы только…
Элеонора со слезами на глазах принялась обнимать и целовать мужчину.
Два дня спустя. Офис фирмы «Элефант»

Поэтесса положила перед директрисой исписанные листки бумаги.
— Это отчёт. Снято всё. Почти. Олигарх вручил девушке камень без оператора. Тайно. Мы и не заметили, когда.
— Плохо! Важнейший эпизод упустили. Можно сказать, кульминационный. Узнаю почерк поэтессы! Недотёпа была и есть! — Илга бегло просматривала листки. — Ты же понимаешь, что заново этот момент не переснять. Кстати! Как твоя подопечная? Выжила? Крулевская позволит нам использовать её фамилию в передаче? Не подаст в суд? С неё станется!
— Врачи утверждают, что сделали всё возможное и невозможное. Состояние тяжёлое, но стабильное.
— Понятно, — хозяйка кабинета убрала бумаги в сейф. — Давай теперь обсудим детали второй передачи. Надеюсь ты уже определилась с кандидатом или кандидаткой. Мне доложили, что главный врач хосписа, как его, запамятовала? Гиреев, кажется. На тебя глаз положил. Не отвергай. Так сказать, дружеские-любовные связи в нашей работе прекрасное подспорье.
Лерура молчала. Она думала о пациентах хосписа. Об их последних желаниях. И понимала, что с помощью этой латышки сможет сделать для них, если не всё, то многое. И отныне будет с ними. Станет день и ночь выполнять их просьбы. Даже тогда, когда полностью отработает свой долг перед «Элефантом».
Пол года спустя. Офис сыскного бюро «Крулевская и парнёры»
— Сколько тебе потребуется на сборы? — Силуянов демонстративно посмотрел на свой «Ролекс».
— А в чём собственно дело? Ты меня не предупреждал! — огрызнулась Марго. — На моих плечах, между прочим, целое бюро. Люди, расследования и, вообще.
— Её сегодня выписывают. И мы с Анорой, тобой и Лерурой летим в Кызыл-Кумы! Камешек обязательно надо положить на то место откуда взяли! Иначе он перестанет оказывать помощь нуждающимся. Ты разве не знала? Собирайся, я жду внизу. Нам ещё за одеждой для нашей подопечной в супермаркет заехать надо. Не может же она предстать перед своим бойфрендом абы в чём. Или я не прав?
Крулевская с минуту молча хлопала глазами. Потом молвила:
— Так ты в самом деле кого-то посылал в пустыню, к этому камню? И он успел?
Силуянов нежно обнял женщину.
— Нет, конечно. Подобрал по дороге в хоспис! Но сработало! Результат, как видишь, на лицо! Написанное желание исполнить надо было! Обязательно и во что бы не стало! Поторопись. Даже для меня задержать рейс авиакомпании «Узбекистон» проблематично!
0

#14 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 14 декабря 2020 - 18:05

13

СЛАДКАЯ ПАРОЧКА


Моему сыну посвящается


1
- Ну что расшумелись, сладкая парочка? - строго сказала молоденькая медсестра, с трудом сдерживая улыбку, - будете плохо себя вести, укольчик в попу поставлю. Где попа?
- Тю-тю попы, - ответил Кирюха.
Он развел руками, давая понять, что попа сейчас где-то далеко и наказать её не представляется никакой возможности. Его подружка Маша кивала головой в знак согласия, выражая полную солидарность.
- Ничего, сейчас я найду ваши попы, - в шутку пригрозила медсестра.
Дети не стали ждать, когда тётя в белом халате приведёт свою угрозу в исполнение, и, заливаясь смехом, наперегонки побежали в свою палату. Она находилась в отделении сердечно-сосудистой хирургии. С момента поступления в больницу прошла неделя. Этого времени детям было вполне достаточно, чтобы сдружиться и получить прозвище «сладкой парочки». Кто и когда назвал их так впервые неизвестно. Но прозвище приклеилось. Его истоки явно были в назойливой телевизионной рекламе. С экрана телевизора полногрудая блондинка с ослепительно белыми зубами по нескольку раз в день вещала томным голосом: «Попробуй сладкую парочку шоколадного печенья «Твикс», и ты получишь настоящее наслаждение». Причём вид у блондинки был такой возбуждённый, как будто она имела в виду далеко не вкусовые наслаждения. Вполне может быть, «Твикс» был способен вызвать массу разных наслаждений.
Но, «сладкая парочка» носящихся по всему отделению ребятишек, создавали только суету и беспокойство. Эти дети были абсолютно разными. Кирюша - сероглазый подвижный мальчуган со светлыми волосёнками, а Машутка - смуглая темноволосая, с карими глазами - бусинками. Общим у них был их чрезвычайно юный возраст. Кирюше было всего два года семь месяцев, а Маша была на полгода его старше. Но не только возраст: общей была и их страшная беда - врождённый порок сердца, требующий обязательного оперативного вмешательства. За что природа-матушка так сурово обошлась с ними и за чьи грехи предков расплачиваются они? Ответа на этот вопрос нет. Ответа нет, но есть диагноз, и именно он свёл их в этом городе, в этой больнице вдали от своих родных.
Трудно было поверить, что эти дети больны. У обоих на щеках горел румянец, глаза блестели, а их шаловливой активности не было конца и края. Они заводили всю палату, всё отделение. И окружающие могли вздохнуть спокойно только тогда, когда сон брал вверх над неугомонной «сладкой парочкой».


2
В палате было почти темно. Только из-под дверей пробивалась слабая полоска света. Галина прислушивалась к едва уловимому дыханию Маши. Девочка крепко спала, слегка посапывая
«Слава Богу!» - подумала женщина. Маша привыкла засыпать дома в полной тишине, здесь же такой тишины никогда не было. В палате было восемь человек: четверо детей и четверо сопровождающих взрослых. Ближайшими соседями Галины были Людмила и её двенадцатилетняя дочь Вероника. Девочку уже прооперировали, и она готовилась к выписке. Тумбочка и стул Вероники ломились от всякой всячины. Здесь было всё: книги, настольные игры, альбомы, карандаши, бижутерия, игрушки и сладости. Одним словом всё, чем любящая мать могла порадовать выздоравливающее дитя. На севере Тюменской области, где они жили, заработки были приличными. Людмила не жалела денег на лечение дочери и на её досуг, на подарки врачам. Отправляясь в больничный буфет, она набирала продуктов больше, чем им было необходимо. Съесть все эти яства было невозможно. На радостях она была готова одарить весь мир, потому что все трудности уже позади. Её тревоги за дочь постепенно отступали, и сейчас она размеренно похрапывала на своей койке.
Галина посмотрела на кровать Ани и невольно вздохнула. Аниной дочке, полугодовалой Оленьке, два дня назад сделали операцию, и сейчас Аня не отходит от своего ребёнка. Девочка плохо приходит в себя, что-то возможно пошло не так. Аня забегала сегодня в палату, и её припухшие красные глаза поведали о серьёзности положения.
«Господи, спаси нас всех!» - подумала Галина и перекрестилась. Грустные мысли навалились на неё, и она с тревогой посмотрела на свою спящую Машу.
«Да что это за наказание, куда ты опять полез? Кирюша, я тебя накажу. Оставь в покое полотенце!» - раздался голос третьей соседки.
Этот голос заставил Галину невольно улыбнуться, и она подумала: «Бедная Лиля. Как она справляется со своим сынишкой?»
У Кирюши явно был внутри сверхскоростной моторчик. Мальчик наотрез отказывался спать, когда наступал «сон-час». В больнице он чувствовал себя как рыба в воде. Длинные коридоры приводили его в восторг. В его понимании они были созданы специально для того, чтобы с хохотом убегать от матери. Лиле приходилось периодически вытаскивать его из-под кроватей, возвращать вещи, взятые им «напрокат» в чужих тумбочках. Любой предмет в Кирюшиных руках превращался в игрушку. Даже градусник, который медсестра пыталась поставить ему под мышку.
Кирюха никогда не сидел на месте, не давая присесть и матери. И именно он был всеобщим любимцем. В тихой, размеренной, спокойной больничной жизни, как правило, не хватает событий и впечатлений. Кирюша был артист - вся больница для него была сценой. Внимание благодарных зрителей вдохновляло его. Вот и сейчас он, перегнувшись через перила кровати, глазами искал своих вдохновителей, которые уже спали.
Лёгкий шлепок матери оторвал его от этого занятия. Пять минут ещё скрипели пружины кровати от недовольной возни малыша и, наконец, всё стихло. Кирюша уснул.
«Ну, вот и хорошо, - подумала Галина, -пусть Лиля немного отдохнёт».
Галине нравилась эта молодая миловидная женщина. Чем-то она напоминала ей саму себя в молодости. В больницу они поступили в один день, вместе устраивались и обживались в палате. С чувством глубокой благодарности внимали они советам старожилок. Да ещё и дети. Они как-то сразу потянулись друг к другу. Неугомонный Кирюша привлёк внимание застенчивой и тихой Маши. Девочка не отходила от него, подыгрывала во всех его проказах и шалостях. Это было необычно в поведении всегда тихой и застенчивой Маши. Галине нравилась эта перемена в девочке. Маша для своего возраста была слишком слабой, тихой и несмелой. Она постоянно всего боялась, её трудно было рассмешить. Галину всегда тревожили грустные глаза девочки. Сейчас же женщина мысленно благодарила Бога за то, что он создал этого неугомонного мальчугана Кирюшу и вложил в него так много живительной энергии, которой ребенок щедро делится с окружающими его людьми, в том числе и с Машей.
Галина очень любила Машу, любила и жалела с самого момента её рождения. Как так получилось, что при живых родителях девочка стала сиротой? Она вновь и вновь задавала себе этот вопрос и не находила ответа. А воспоминания уносили её в прошлое…
- Мама, мне не нужен этот ребёнок, не нужен! – возбужденно кричала дочь Марина.
- Доченька, что ты говоришь? Это же твоя кровиночка. Я понимаю, тебе сейчас горько и больно. Но время лечит. Да наплюй ты на этого кобеля, пусть катится к своей мымре, без него обойдёшься. Всё пройдёт, всё забудется. Вот увидишь. Всё наладится. После чёрной полосы обязательно наступит белая,- Галина говорила быстро и сбивчиво, она корила себя за то, что не может найти убедительных слов для своей дочери.
- Мама, ну что ты говоришь? Ты же сама себе противоречишь. Ну, вот ты… Что ты видела в своей жизни? Где ты вообще была, куда ездила? Где мужское плечо, на которое женщина должна опираться? Все сама, да сама: деньги зарабатывать - сама, ребёнка растить - сама, гвоздь забить - сама. А я с завистью смотрела на подружек. Каждая из них за отцом как за каменной стеной. К Наташке в гости приду, слюни текут. Отец с работы идет через магазин и каждый раз с полной авоськой. Конфеты в разных фантиках, каких только нет. «Кушай, Наташенька, сколько хочешь. Ну, и ты Марина угощайся» - говорил он, улыбаясь. Вот я и угощалась: возьму одну, как ты учила, поблагодарю. А самой себе даже стыдно признаться, что я бы эти конфеты зараз слопала и бумажек не оставила. Подружки как с картинки одевались, а тебе соседи отдадут старые вещи своих детей, а я как дура кручусь дома перед зеркалом, радуюсь. А почему бы не порадоваться: нового – то платья только ко дню рождения ждать. И то, если получку у мамы не задержат. Ты думаешь, я не видела, как ты у окошка по вечерам сидела, смотрела, как жизнь мимо нас проходит? А слезы так и капали из глаз. А я в другой комнате сидела и тоже ревела. И тебя жалко и себя жалко, потому что мою подружку Наташку папа на коньках пошел учить кататься. А у меня конькам неоткуда было появиться и велосипеду тоже, а потом было неоткуда появиться магнитофону и так далее и так далее из года в год. Девчонки с летних каникул приедут, наперебой рассказывают, как они в теплом море плескались, фотками хвастаются. А я сижу и думаю: «Вот бы хоть разок на море взглянуть». А когда наш класс в Челябинск укатил на два дня в каникулы, я вообще уревелась - волком выла. Марина металась по комнате. Растрёпанные волосы разметались по плечам, глаза были красными от слёз.
- Мама, согласись. Ты же никогда не была счастлива. Не то что счастья, даже радости в твоей жизни не было. А я так не хочу, не хочу! Из молодой красивой женщины в одиночестве превращаться в старуху. Прости, мама, прости. Я не хотела тебя обидеть! - Марина присела на краешек кровати и обняла мать за плечи.
- Доченька, но ведь всё это не главное в жизни. А помнишь, как мы с тобой в кино ходили, помнишь, как к нам тётя Рая приходила, смешила нас рассказами, как ты в спортивную секцию пошла заниматься? Помнишь, сколько грамот тебе вручили и в секции, и в школе? Ты у меня молодец, посмотри, как школу закончила. За пустую голову, чай, медаль не дают. А где твои подружки, где? - мать развела руками, шаря глазами по комнате. Как будто подруги дочери могли здесь где-то затеряться.
- Мамочка, в секцию я пошла потому, что там было бесплатно. А мне всегда хотелось учиться в музыкальной школе. Но денег оплачивать обучение не было. Да что там говорить, и пианино не было, и не было возможности его купить. А зубрилкой я была потому, что с подружками на дискотеки не в чем было бегать, стыдилась. Вот отсюда и пятёрки.
- Ну ладно не побегала на танцульки - не велика потеря. Зато одна из класса умудрилась поступить в университет, да ещё в таком большом городе.
- Да, поступила. Мама, сколько сил и нервов на это было потрачено. Столько трудов. А теперь всё это коту под хвост. Опять в этот город, в эту комнату. Да еще с довеском. Все обхохочутся, пальцем будут тыкать, засмеют, заклюют. Прости, мама! Я очень люблю тебя, но тебе не удастся меня уговорить. Я приняла решение.
- Что ты называешь решением? Это не решение. Это приговор для твоей дочери. Она - то в чём виновата? Ты поигралась, а ребёнку расплачиваться?
- Мама, как тебе не стыдно. Я же любила Олега. Если бы он не поступил так мерзко, всё бы было иначе: и ребёнок был бы в радость, и семья была бы, и силы были бы. А сейчас я ничего не хочу. НИЧЕГО! - последние слова Марина практически выкрикнула.
- Послушай, Марина, я думаю, что ты одумаешься. Мне не хочется верить, что я вырастила бездушную тварь. Но, если нет - то знай: я не допущу, чтобы моя внучка росла сиротой. Я одна, без чьей-либо помощи вырастила тебя. Да, было трудно, но вырастила, вырастила. Выращу и её, но твоей ноги в этом доме не будет, - голос Галины стал спокойным и твердым, - не будет НИКОГДА!
К сожалению, Марина не одумалась. Утром она собрала свои вещи и уехала в Екатеринбург, где училась в университете на последнем курсе. Перед отъездом она подошла к сидящей за кухонным столом матери.
- Мама, прости меня.
Галина молчала, её душила боль. Она понимала, что теряет дочь, но ничего не могла с собой поделать. Обида сковала горло, и ни один звук не в состоянии был вырваться наружу.
- Мама, я записала в телефонную книжку телефонный номер. Его легко запомнить после кода города все цифры идут по порядку два, три, четыре, пять, шесть. Мама, ну что ты молчишь, скажи что-нибудь… Мама, может быть когда-нибудь ты сможешь меня понять и простить. Мама…
Хлопнула входная дверь. Галине показалось, что раскат грома потряс всё её тело. Нет. Она никогда не сможет простить Марину. Никогда!
Всю свою жизнь она жила ради дочери. Муж бросил её, когда дочке было два годика. Галина и не подозревала, что над её семейной жизнью нависла беда, не почувствовала. Тащила на себе весь быт: стирала пелёнки, готовила обеды, сдувала пылинки с любимого мужа. А он тем временем, объясняя своё отсутствие дома загруженностью на работе, изменял ей на стороне с её же лучшей подругой.
Правда открылась неожиданно и мерзко. Галина не выдержала, нервный срыв уложил её на больничную койку. Лечилась она долго и вышла из больницы свободной женщиной: свободной от мужа, свободной от каких бы то ни было подруг. С того момента единственным близким человеком для неё была её дочка Мариночка. Ей Галина и посвятила всю себя без остатка. Бралась за любую работу, лишь бы дочке жилось хорошо. Помощи ждать было неоткуда. Родители умерли давно. Галя была у них поздним ребенком. Она с благодарностью всегда их вспоминала и благодарила за жизнь, за любовь и нежность. Отец умер быстро от воспаления лёгких, мама пережила его на полгода. Не смогла смириться с его кончиной и как-то быстро угасла. Галина знала, что так и будет. Уж сильно они любили друг друга, не могли друг без друга и дня прожить. Она похоронила их рядом и часто навещала могилы. От родителей ей досталась двухкомнатная квартира, куда она впоследствии и привела своего бывшего муженька. Влюбилась в него без памяти. Он был неместным. Учились в одном институте. Потом любовь, семья, ребёнок, но... Сначала всё было чудесно. Галя думала, что они будут жить и любить друг друга так же, как её родители. А получилось…
Доченька была для неё той соломинкой, за которую она держалась изо всех сил. Расслабляться и жалеть себя было некогда. Работала не покладая рук. Помощи ждать неоткуда. А оплачивать надо и квартиру, и садик. И одеть, и обуть ребёнка надо. Всё что-то надо и надо… Девочка была как все дети: не хуже других одета, всегда накормлена, и игрушками мать баловала дочь. Галина считала, что девочка ни в чём не нуждается. По крайней мере, Галя всё для этого делала. Марина училась хорошо и в институт поступила на бюджетное место. Ей стали платить стипендию. Стало чуть-чуть полегче. Но в общаге сложно было сосредоточиться полностью на учёбе, и Галина стала оплачивать съёмную комнату. Лишь бы доченька училась, лишь бы жизнь устроила и жила бы счастливее, чем мать. А дочка-то вот и отплатила…
Галина плакала. Из водопроводного крана в унисон её слезам капала вода. «Боже, какая же я несчастливая, - подумала женщина. - Наверно и дочь в меня. Вот и беда с ней приключилась та же самая. Может всё и к лучшему: не стоит ей мою непутёвую жизнь повторять. А малютку я и сама выращу, оформлю опеку. Только бы сил хватило»
А сил - то иногда и не хватало. Внучка Машенька росла болезненной. Сразу же врачи после выписки обнаружили у неё шумы в сердце. Частые простуды подрывали и без того слабое здоровье. Девочка росла очень умненькой, но физически развивалась слабо. Всё это угнетало Галину. Ей казалось, что ребёнок расплачивается за чьи-то чужие грехи. Поэтому Галина иногда не выдерживала пристального взгляда карих глаз-бусинок и отворачивалась. Стыдно ей было за то, что отец и мать Маши были далеко от неё и жили какой-то своей непонятной жизнью, не обременённой заботами о больной девочке.
Сначала Галина получала письма от дочери, но рука не поднималась написать ответ. Не письма ей были нужны. Ей нужна была дочь, а Маше - мать.
У всех девочек и мальчиков в садике были мамы, которые забирали их домой. Завидя их, дети с радостью бежали им навстречу и повисали на такой родной маминой шее. Маше нравилось это замечательное слово «мама». От него исходило такое тепло, что непременно хотелось его повторять вновь и вновь. Наверно именно поэтому Маша нет - нет, да и называла бабу Галю «мамой».
- Машутка, я ведь тебе не мама, а бабушка, - поправляла Галина.
- Нет. Ты мне не бабушка, а мама, - упрямо твердила девочка.
- Послушай, зайка, у тебя есть мама, и зовут её Марина.
- А почему она тогда не забирает меня из садика?
- Она просто живёт в другом городе, далеко-далеко отсюда.
- А почему? - не унималась внучка.
- Потому что она там учится.
- А зачем ей учиться?
- Чтобы стать умной и получить профессию, - объясняла Галина.
- А что она сейчас глупая?
«Ещё какая глупая», - подумала Галина, а вслух произнесла:
- Нет конечно. Мама у тебя умная и очень красивая, и очень тебя любит.
- А я, бабушка, тебя люблю, - уверенно заявила Маша.
- И я тебя люблю, деточка моя.
Галина обняла Машеньку и поцеловала её в тёплую макушку. А в глазах предательски заблестели слёзы, и в голове снова мелькнула мысль: «Какие же мы несчастные с тобой, солнышко моё».
3
- Ну что, Аня, как дела? – спросила Людмила у появившейся на пороге спальни подруги.
- Ой, девочки, ничего не буду говорить. Боюсь сглазить.
- И то верно. Ты давай, подруга, пододвигай стул к столу, сейчас завтракать будем, - речь Людмилы перекатывалась, как речная вода через камушки.
- Правда, Анюта, у тебя одни глаза остались, тебе надо отдохнуть, - отозвалась со своей кровати Лиля, тщетно пытаясь на вертящемся Кирюшке застегнуть пуговицы кофты.
- Ой, да какой тут отдых, - Аня устало опустилась на детский стульчик.
Вид у неё был не из лучших. Чувствовалось, что эти три дня дались ей очень трудно. Но, как всем показалось, самое страшное было уже позади.
- Кирюшка, почему это нам завтрак задерживают?! Ну-ка иди, поматери их там, - заговорщически проворковала Людмила.
Кирюше не надо было повторять дважды, он резво побежал в коридор.
- Люда, зачем ты его подзадориваешь? - укорила Лиля соседку, пытаясь за рукав ухватить своё чадо.
Но чадо уже успело выскочить в коридор и звонко прокричало:
- Бляха-муха! Где наф зафтак?
- Иду, иду, милок, - отозвалась с дальнего конца коридора крупногабаритная тётя Нюра, толкая перед собой тележку, на которой стояли тарелки с пшеничной кашей, хлебом и какао.
- Ну, вот… - Лиля недовольно посмотрела на Людмилу.
А та делала вид очень занятой особы, поправляя и до того безупречно уложенные волосы на голове Вероники. Лиля хотела ещё что-то сказать, но увидев, что происходящая сцена развеселила Аню, не стала этого делать.
Тётя Нюра, запыхавшись, ввалилась в палату.
- Ну что, малыши-карандаши, проголодались?
- Ещё как, - быстро ответила за малышей-карандашей Людмила и помогла тёте Нюре составить тарелки на стол.
- Ну вот и поешьте, сил наберитесь. День-то в больнице долгий.
- Да… дома-то время быстро летит, а тут еле-еле тянется, - проговорила Людмила.
- А вас вроде как выписывать собираются?
- Да. Завтра последний день и ту-ту, - весело отозвалась Людмила.
- Как до дома-то добираться планируете?
- Только самолётом.
- Дороговато, - сердобольно охала тетя Нюра.
- Зато быстро. Ни забот тебе, ни хлопот. В один день дома будем.
- Ну, счастливого пути вам, - тётя Нюра медленно выплыла в коридор.
- Ой, поросята, опрокинете кашу-то, - закричала она и на самой своей предельной скорости устремилась догонять свою тележку, которую Кирилл и Маша докатили уже до середины коридора.
Людмила критически осмотрела постный завтрак и решительно стала вытаскивать из своей бездонной тумбочки различную еду. На столе появились так называемые яства: куриная копчёная грудка, колбаса, шоколадное масло, бананы и конфеты.
- Ну вот, теперь и стол похож на стол, - солидным голосом проговорила она.
- Ой, Люда, не дашь ты нам отощать, - заметила Галина.
- Да вам и тощать-то уже некуда, одна другой костлявей. Нет, девчата, женщина должна быть в теле. На досках-то мужики и на том свете належатся. Вероника, а ты почему ничего не ешь?
Девочка капризно скривила губки:
- Я хочу йогурта, а ты его не купила.
- Тут и без йогурта полно всякой всячины, ешь да ешь. Правда, Кирюша?
Малец ничего не ответил, так как рот его был забит бананом, а в руках он держал большой кусок колбасы.
- Кирюша, тебе масло шоколадное на хлебушек намазать или на печенье? - спросила она у парнишки.
Кирюша проглотил банан, посмотрел недоумённо на Людмилу и заявил:
- Мне пьямо в йот.
- А, ну и правильно, нечего мелочиться, держи ложку.
Людмила протянула ложку Кирюше. Маленький стульчик предательски затрещал.
- Ой, ёлки-палки. Эта мебель не для меня, хоть бы один нормальный стул был в палате. Глядишь, сломаю «сиделку», нанесу ущерб больнице, - засмеялась она.
- А вы видели в ординаторской какой шикарный мягкий уголок стоит? - спросила Аня, - а я видела, когда домой звонить туда заходила.
- Я тоже видела, - подтвердила Галина. - Говорят, этот уголок подарил больнице какой-то богатый «новый русский» пациент в знак благодарности.
- Вот для моих размеров такой уголок наверняка подошёл бы, - предположила Людмила.
- Да, врачи сами-то наверно на нём не сидят, - заметила Галина.
Людмила удивилась:
- Так что же он у них там вместо музейного экспоната что ли стоит?!
- Экспонат, не экспонат, а вещь дорогая, красивая. Поэтому и отношение к ней соответствующее, - выдвинула свое предположения Аня
- Ну и черт с ним, с уголком этим, - подвела итог Людмила.
- И чойт с ним, - повторил за Людмилой Кирюша.
Мальчуган весь был измазан шоколадным маслом. Похоже, этим деликатесом он был уже сыт по горло, поэтому старательно пытался скормить его Маше, которая упорно не хотела открывать рот.

Вечером, по сложившейся традиции, Галина и Лиля прогуливались по длинному больничному коридору. Он походил на длинный замкнутый туннель. Здесь не было окон, отчего оторванность от внешнего мира чувствовалась особенно остро. Женщины шли молча и думали об одном и том же: «Скорей бы пройти этот тревожный коридор, вырваться на белый свет и зажить счастливо, растить здоровых детей, радоваться жизни, любить и быть любимыми».
- Лиля, а когда медсёстры начнут готовить мою Машу к операции?-тревожно спросила Галина.
- Обычно все процедуры проводят перед сном, тебе же врач всё подробно рассказал.
- Он-то рассказал, да у меня от волнения всё из головы вылетело, - тихо сказала Галина
- Не волнуйся Галя, всё будет хорошо. Посмотри, скольким ребятишкам сделали операции, и все удачные. Вот и у вас всё обойдётся. Не успеете оглянуться, как домой поедете. А нам здесь до Нового года придётся лежать.

Лиля приехала из другой области, не в каждой области есть свой центр сердечно-сосудистой хирургии. Ещё совсем недавно при наличии направлений с операцией не было бы никаких проблем. Сейчас, в конце двадцатого века, когда прежние идеалы рушились, а новые не создавались, проблема была одна - это деньги. Маленькой гражданке России Маше делали операцию бесплатно, как и её землякам, а маленькому гражданину Кирюше за операцию родителям надо заплатить восемь с половиной тысяч рублей. А всё потому, что он был, как говорится, не местным. Если учесть, что средний заработок по Курганской области две тысячи, а в семье мальчика один работающий - это отец, для родителей Кирюши собрать нужную сумму было, ой, как трудно. Но что не сделает родительская любовь. Деньги были найдены и отправлены на счёт больницы, но почему-то до сих пор они на этот счёт не пришли. Где и по какой причине придержали эти деньги? История умалчивает. Для Лилии и Кирюши эта задержка была смерти подобна. Вот и сегодня врач педиатр намекнула, что мол незаконно вы тут лежите. У Лили от этих слов на глазах навернулись слёзы, а у соседок по палате в груди поднялась волна возмущения. О каких деньгах может идти речь, если в помощи нуждается ребёнок, если его жизнь и будущее зависит от этой операции. Что-то утратили люди, что-то потеряли. Жалко их, обворовали они себя в чём-то.
- Посмотри, Галя, Машутка опять Кирюшку воспитывает, - отвлеклась от своих печальных мыслей Лиля.
Девочка что-то пыталась втолковать своему другу. Она хмурила бровки, грозила маленьким пальчиком. Кирюша делал вид, что всё, сказанное ей, ему совсем не интересно. Он тарахтел и возил игрушечный мотоцикл по большому цветочному горшку.
- Киюша, не отставай от наших мам. Я кому говою! - голосом строгой наставницы сказала Маша.
Похоже терпение наставницы закончилось: она схватила мальчугана за рукав. Кирилл быстро среагировал и свободной рукой ухватился за цветок. Тот покачнулся и совсем уже готов был упасть. Но женщины удержали его и постарались быстрее увести детей от опасного объекта.
- Кирюша, я сейчас отведу тебя в палату, - строго сказала Лиля.
- Нет. Я буду гулять.
- Ну вот и гуляй, а не хватайся за горшки. Посмотри, Маша хорошо себя ведёт, возьми её за ручку. Вот так, молодцы! - поучала сына с лаской в голосе любящая мать.
- Лиля, тебе удалось дозвониться до дома? -спросила вдруг Галина.
- Да, разговаривала с мужем, у них всё нормально. Женя обещал завтра приехать.
За то время, что они находились в больнице, отец Кирилла приезжал уже дважды. Лиля рассказывала о нём соседкам по палате немного, но и короткого рассказа было достаточно, чтобы понять, что к своему мужу она испытывает самые тёплые чувства.
В день его приезда она превращалась в сплошной комок ожидания, радовалась, когда ей сообщали о посетителе, и грустила, когда он уезжал. А в своей тумбочке Лиля бережно хранила фотографию своей семьи. Иногда она брала её в руки и очень пристально вглядывалась в знакомые до боли лица. Что-то шептала беззвучными губами, словно молилась перед иконой. Её лицо в такие минуты светлело и становилось каким-то родным и домашним. Вот и сейчас лицо озарилось улыбкой.
- Знаешь, Галя, мы решили нынешний Новый год встретить дома, одни. И не только потому, что Кирюша будет после операции, а просто охота побыть дома. Только мы и никого больше. Ты знаешь, я люблю свой дом. Вроде бы стандартная квартира, и места для нашей семьи не так уж много, а я другого и не хочу.
- А я не люблю свой дом, ненавижу праздники и выходные. Если время позволяет, собираю Машеньку и иду с ней гулять в парк. Летом мы с ней можем вообще проболтаться целый день. Люблю лето, - произнесла Галина.
- Галина, а я люблю осень, - Лиля задумчиво улыбнулась, – самую раннюю осень. Когда погода устанавливается сухая и солнечная. И на улице тепло, но не жарко, а листья на деревьях разных цветов: и желтые, и красные, и оранжевые. Идёшь по дорожке. Листья шуршат под ногами. Благодать!
- Да, сейчас и по снежку с удовольствием побегали бы, поразмялись, а то все мышцы затекли, - подмигнула Галина
- А ты попроси главврача, пусть он тебе разрешение даст.
Главврач, солидный высокий мужчина, действительно приближался к женщинам. Полы его белого халата развевались, а медицинская шапочка, как у дембеля, была сдвинута на затылок. Но по мере приближения его шаги стали замедляться, глаза приняли странное выражение. Они стали вдруг круглыми и немигающими, как у птицы, увидевшей разорителя гнёзд. Губы пытались что-то сказать, но слова как будто не желали произноситься. Левая рука главврача медленно поползла вверх, а указательный палец устремился на что-то ужасное, что, несомненно, должно было находиться позади женщин. Всё происходящее напоминало замедленную киносъёмку. Женщины повернули головы… и, наконец, поняли, что явилось причиной внезапного «столбняка» у врача. На драгоценном диване, который неуместно красовался посреди коридора, на диване, который берегли и холили, на том самом диване, который на время ремонта в ординаторской поставили в коридор и на который медсёстры строго запретили пациентам садиться и даже не поленились для этого отпечатать на бумаге объявление, на этом чёртовом диване, забравшись с ногами, хохоча, как на батуте, прыгал Кирилл. А Маша бегала вокруг, смеялась и хлопала в ладоши. И эти двое были АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВЫ.

- «Господи, помоги. Господи, помоги!» - Галина на протяжении всего утра твердила только эти два слова. Три часа назад Машу увезли на операцию, и Галина не находила себе места. Она то выбегала в коридор, то задерживалась у окна, то начинала перекладывать Машины вещи с одного места на другое. Шумная соседка Людмила с дочкой отчалили ещё вчера, смачно чмокнув всех на прощание.
В палате сразу же стало тише, и пространство несколько раздвинулось. Аня с утра ушла дежурить у маленькой Оленьки, которая стремительно шла на поправку. В палате осталось трое. Галина металась из угла в угол. Обстановка была напряжённая. Даже Кирюша почувствовал это. Он с самого утра недоумённо обводил палату глазами, стараясь найти Машу.
- Мама, где Мафа?
Лиля прижимала его к себе, гладила по голове и тихо шептала:
- Машенька у дяди врача, он её вылечит, и она вернётся обратно.
- У Мафы гоёва болит? - допытывался Кирюша.
- Нет, зайчик, не голова, давай я тебе книжечку почитаю.
Лиля развернула книжку про динозаврика Димку, в надежде, что ребёнок забудет о теме разговора.
- А Мафе боба?
Галина закрыла глаза и покачала головой. Лиля быстро ткнула пальцем в первого попавшегося литературного персонажа:
- Кирюша, кто это?
- О, Газила, - глазёшки мальчика округлились.
Когда-то он увидел отрывок из художественного фильма «Годзилла» и сейчас называл так всех, кто отдалённо её напоминал.
Дверь резко распахнулась, что заставило всех вздрогнуть. На пороге стоял врач. Галина ринулась к нему.
- Ну, что???
- Успокойтесь, мамаша, операция прошла успешно, состояние девочки удовлетворительное. Так что, если всё и дальше пойдёт нормально, то завтра утром пойдёте к ней, - успокоил ее врач.
- Спасибо, Юрий Сергеевич.
Но врач был уже за пределами палаты.
- Вот видишь, всё обошлось, я же тебе говорила, что всё будет нормально, - щебетала Лиля.
- Да, да, всё хорошо, - Галина без сил опустилась на кровать и вдруг громко зарыдала.
- Галя, Галочка, ну что ты? Успокойся, дорогая, - Лиля гладила руку подруги по несчастью.
Маленький Кирюша молча наблюдал за ними, а палец так и застрял у него в носу.
- Перестань, Галя, плакать. Тебе просто необходимо успокоиться. Завтра ты должна быть сильной и весёлой. Ну что ты, моя хорошая, не плачь.
Вдруг Галя резко выпрямилась и спросила.
- Слушай, а что ей можно будет кушать потом?
Лиля задумалась:
- Девчонки обычно йогуртами запасались.
- Ой, мне тоже надо сегодня всё закупить. Потом будет некогда. Так ведь?
- Да, совершенно верно, так что реветь тебе, как видишь, некогда, - пытаясь поддержать подругу, сказала Лиля.
- Спасибо тебе, Лиля, спасибо тебе, дорогая моя подруга. - Галя быстро встала и порывисто обняла Лилю.
Так, обнявшись, они стояли ещё долго, до тех пор, пока Кирюше не надоела вся эта сентиментальность. Он потребовал немедленного внимания своей персоне.
Ближе к обеду у Галины уже всё было готово к возвращению Маши. Женщина поменяла у сестры-хозяйки постельное бельё, купила в больничном буфете необходимые и дозволенные к употреблению выздоравливающих продукты. Сейчас она мысленно перебирала в уме, всё ли она сделала. Её сосредоточенности никто не мешал. К Лиле приехал муж, и она вместе с Кирюшей умчалась в больничный зал посещений, который находился на первом этаже здания. Галина ещё раз осмотрела опустевшую палату. Её взгляд остановился на сумочке, которая мирно покоилась за шторкой в изголовье Машиной кровати. Галя щёлкнула замком и нерешительно достала мятый конверт, потрёпанность которого говорила о том, что в последнее время его содержимое перечитывалось очень часто. Немного подумав, Галя достала этот скомканный лист бумаги. Это было последнее письмо от дочери.
«Здравствуй, дорогая мамочка. В первых строках сообщаю, что я люблю и скучаю по тебе. У меня всё хорошо, огорчает только твоё затянувшееся молчание. Мама, за это время я многое передумала и осмыслила. Да, ты во всем была права. Какая же я дрянь! Что на меня тогда нашло? Почему я не вернулась в тот же день обратно. Перед самым рейсом я уже хотела сдать билеты, но… Ты прости меня, мама, и дочка пусть меня тоже простит. Мне так стыдно перед вами, перед ребёнком, перед всем светом.
Мама, вот уже год я встречаюсь с одним парнем. Его зовут Вадим. Он отслужил в армии, сейчас работает. Вадим серьёзный и самостоятельный, но главное он любит меня, и я ему верю. Верю настолько, что ничего от него не скрываю. Вот и о дочке я ему рассказала. Рассказала обо всём, что было. Я думала, он будет меня призирать, а он сказал, что ошибки никогда не поздно исправить. Мы решили пожениться и, если, конечно, ты не будешь против, забрать дочку к себе. Обещаем, что будем любить и заботиться о ней. Конечно, она меня даже не знает. Но если бы ты разрешила, я приехала бы, и, может быть, мы с ней подружились бы со временем. Кто знает. Может быть, всё изменилось бы. Мама, прости меня, я действительно хочу всё исправить, хочу создать семью, где были бы родители и дети. Прости меня, мамочка, прости и разреши вернуться».
Крупная горячая слеза упала на письмо, поставив большую, заключительную точку. «Одумалась она. Конечно, сейчас ребёнка из бутылочки кормить не надо, и пелёнки стирать необходимости нет. Всё уже сделано. Даже операция проведена. Только растите и радуйтесь. Нет, ни за что я не отдам им Машу. НИ ЗА ЧТО!». Галина скомкала письмо, потом снова разгладила. Немного подумав, она решительно разорвала его и бросила в урну.
«Вот так будет правильно», - решила Галина.
Но какая-то мысль всё же угнетала её. Наверно то, что решение она приняла без Маши, точнее подумав скорее о себе, чем о ней.
«Да о чём же тут думать. Как же я буду без неё жить, и как она будет вдали от меня. А может быть, ей всё-таки будет лучше с матерью? Не-нет, как же ей может быть хорошо с человеком, которого она даже не знает. Нет, я поступаю правильно. Маша должна остаться у меня. Она - смысл всей моей жизни. Сейчас напишу дочери об этом. Пусть всё остаётся, как есть» - думала она.
Галина решительно вырвала из тетради лист бумаги, но вспомнив, что у неё нет конверта, решила сходить в киоск. Она встала, взяла кошелёк, посмотрела на урну с обрывками письма и быстро вышла из палаты.

Киоск находился в зале посещений. Он стоял в самом углу и призывно поблёскивал обложками глянцевых журналов. Здесь продавалась всевозможная периодика на любой вкус, а также всякая мелочь: от канцелярских товаров до детских игрушек. Наверное, торговля шла бойко, поскольку от скуки пациенты иногда покупали даже то, что им, по большому счёту, было абсолютно не нужно. Галина любила бывать в этом зале. Вдоль стен были отведены пространства, заполненные живыми комнатными растениями. Наверно, микроклимат этого уголка больницы был очень благоприятным. Растения были большими, с сочными листьями всевозможных форм и расцветок. Здесь гармонично уживались экзотические растения и наши обычные домашние традесканции. От лёгкого потока воздуха колыхались белые покрывала спатифиллума. Стебли пёстрого плюща любовно обвивали опоры. Аспарагусы и папоротники покрывали своей листвой нижнее пространство. А по углам в больших декоративных бочатах ярко-красными цветами алели розаны. Огромные резные листья двухметровых монстер придавали всему этому великолепию поистине экзотический вид. Казалось, что эта красота была создана руками сказочного волшебника. Не хватало только пения птиц. Но при желании его можно было услышать. И даже не верилось, что на улице сейчас стоит лютый мороз.
В зале было немного посетителей. Обведя его взглядом, Галина сразу увидела Лилю с мужем. Они сидели на резной скамейке в самом центре цветочной галереи. Женщина улыбалась. Из её глаз струился мягкий свет, голова доверчиво покоилась на плече мужа. Мужчина, склонив голову, нежно обнимал её. Они сидели молча. Наверно все слова уже были сказаны. А сейчас они просто наслаждались мгновением. Кирюша играл плюшевым слоником, которого ему привёз отец. Мальчик пытался посадить его на скамейку, но тот всё время падал. Кирюша пыхтел, но не отступал. Родителей забавляло его занятие. Они смотрели на него, и в их взгляде было столько нежности и тепла, столько любви, что её даже было видно. Она была здесь, рядом. Она окутывала их и объединяла в одно целое. Никто из них не мог бы существовать отдельно, они могли жить только так: все вместе.
«Наверное, так выглядит рай», - подумала Галина и отвела взгляд. Устыдившись своей зависти, она вышла из зала, забыв, зачем она сюда приходила. Женщина медленно шла по длинным коридорам. Картина райского сада всё ещё стояла перед глазами, а мысли были уже о Маше.
«Бедная моя девочка, какие же мы с тобой несчастные», - подумала Галя и смахнула выступившую слезу.

Через несколько дней Машу перевезли в палату. Девочка слегка осунулась. Она почти не вставала с кровати. Галина старалась ни на шаг не отходить от неё. Маше хотелось порезвиться, как в былые времена побегать по коридорам. Но её тело было каким-то ватным. Оно не повиновалось ей, и девочка недоумевала, что же с ней произошло… Она страдальчески поглядывала на всех своими глазами-бусинками.
Почему взрослые считают, что дети в силу их небольшого жизненного опыта не всё способны понимать? Их понимание в действительности основывается на каких-то высших знаниях, которые серебряным лучом проникают в их сознание из недр вселенной. По мере взросления этот луч становится всё тоньше и тоньше и угасает совсем, когда человек переступает черту детства. Вот и сейчас Кирилл каким-то шестым чувством понял, что Маше очень плохо. Чувство сострадания не разрешало ему проявлять свою необузданную активность. Он молча сидел на краешке Машиной кровати и следил за каждым её робким движением.
- Мафа, ты шпишь? - мальчик тронул её за руку.
- Неть, - еле слышно произнесла девочка.
- Тебе боба?
- Маленько боба, - произнесла Маша и её глаза-бусинки на секунду закрылись.
- Мафа, смотри, гадзила, - Кирюша пальчиком ткнул в книгу про динозаврика Димку.
Маша даже не взглянула. Кирюша не отступал.
- Мафа, тебе надо цикала? - Кирюша протянул ей свой игрушечный мотоцикл, который сегодня утром лишился своего заднего колеса.
И к этому проявлению внимания девочка осталась равнодушна. Она была абсолютно безучастна ко всему. Вдруг её взгляд остановился на плюшевом слонике, который высовывался из-под Кирюшиной подушки.
- Это у тебя что? - поинтересовалась Маша.
- Это мне папа дал, - гордо заявил Кирюша.
- Класивый, - медленно протянула девочка.
Слоник был скорее необычным, чем красивым. По крайней мере в природе таких слонов, уж точно не существует: его туловище было ярко-зелёным, на жёлтой голове чёрные глазки-бусинки. Ноги были почему-то оранжевыми. И всё это цветное попурри венчали торчащие в разные стороны красные уши. Такой «светофор» не мог не привлечь внимание. И если взрослый, глядя на это чудо китайского производства испытывал недоумение по поводу чьей-то больной фантазии, то ребёнок не мог скрыть своего восхищения. В детском понимании этот слон был символом жизненного оптимизма. Всем своим видом он как бы говорил: «Друзья, жизнь прекрасна и удивительна».
Маша не могла оторвать глаз от этого красочного великолепия. Кирюша посмотрел на девочку, потом перевёл взгляд на игрушку, опять глянул на Машу. Его сомнение длилось долю секунды. Потом он решительно схватил слона за красное ухо и торжественно протянул Маше.
- Я тебе его далю.
- Ой! - восхищенно воскликнула она.
Слабые ручонки девочки потянулись к плюшевому комочку, и она присела на кровати без всякого болезненного усилия.
Глазёшки её заискрились, губы растянулись в улыбке, а слабые ручки крепко прижали игрушку к груди, прямо к тому месту, где под ночной рубашкой скрывалось от людских глаз прооперированное сердце.

Шли дни. Маша быстро поправлялась. Маленькую Олю тоже перевели в палату. Больничная жизнь вошла в свою колею.
Утром врач Юрий Сергеевич, осмотрев детей, сказал: «Ну что, девочки-припевочки, я вами доволен. Так что скоро снимем швы и восьмого декабря вас можно выписывать».
- Ой. Как здорово, - просияла Аня, - к Новому году дома будем.
- Конечно будете. Так Кирюшка-партизан, давай твоё сердечко послушаем, - сказал врач.
- Давай, - согласился мальчонка, пытаясь дунуть дяде в стетоскоп.
- Дружок, постой спокойно. Вот так. Да… стучит сердечко-то. На девятое число намечена операция. Накануне медсёстры вас приготовят. Вы-то сами как, готовы? - он внимательно посмотрел на Лилю.
- Да, вроде готовы, - неуверенно сказала Лиля, - только страшновато.
- Правильно, и должно быть страшновато. Это же сердце, женщины, понимаете сердце. Самый нежный орган в теле человека. Ну ладно, всё будет хорошо. Правда, Кирюшка? Ну-ка, повтори за мной. Всё будет хорошо!
- Всё будет хоёшо! - Кирюша мотнул головой.

- Ну вот вроде бы собралась, - подытожила Галина, застёгивая молнию на дорожной сумке. Она окинула взглядом палату, пытаясь запомнить всё, что её окружало в столь важный период жизни. Взгляд скользнул по пустым койкам Ани и Оленьки. За ними сегодня примчался отец, и они, наскоро простившись, уехали в аэропорт. Лиля у раковины мыла чашки. Завтра у них с Кирюшей трудный день. Галя почему-то вдруг испытала угрызения совести за то, что в трудную минуту у неё не будет возможности поддержать свою соседку по палате.
- Лиля, посмотри на ребятишек. Ни забот, ни хлопот. Носятся как угорелые.
- Может и хорошо, что они многого не знают. Им так легче, да и нам тоже…
Лиля не успела закончить фразу: в палату вбежала «сладкая парочка» и закружилась вокруг стола.
- Маша, сядь. Посиди немножко. Посмотри, ты вся вспотела, -урезонивала Машу Галя, платком вытирая с ее лба испарину.
- Такой мокрой нельзя выходить на улицу, - добавила она.
Но, прежде чем успокоить Машу, необходимо было успокоить Кирилла. Лиля усадила его к себе на колени, погладила торчавший во все стороны пушок на голове.
- Зайка, давай немного передохнём.
Мальчуган покрутил головой, состроил смешную рожицу, поёрзал, удобнее устраиваясь на коленях матери, и вроде бы успокоился.
- Галя, когда вы будете дома? - спросила она, отгоняя от себя мрачные мысли.
- В лучшем случае завтра к вечеру, в худшем - послезавтра.
- Мы с Кирюшей будем вас вспоминать, - Лиля попыталась улыбнуться, но радостной улыбка не получилась.
- Мы тоже. И всю дорогу за вас будем держать кулаки, чтобы операция прошла хорошо.
Галина действительно сжала кулак, будто стремилась выполнить немедленно своё обещание.
- Спасибо тебе, Галя.
- И тебе спасибо. Лиля, ты давай здесь не грусти. Всё будет нормально. Я тут посчитала, вы наверно тоже к Новому году дома будете.
- Дай-то Бог! - с надеждой произнесла Лиля.
- Так и будет. Ну что, давайте прощаться.
- Кирюшка, Кирюшка, как мы будем без тебя? Кто смешить-то нас будет. Ну-ка дай-ка я тебя в носик чмокну, - произнесла она радостно.
Кирюша быстро подставил чушку. Подобные ласки были ему привычны. Мама часто целовала его носик, ушки, пальчики.
Обе женщины с трудом сдерживали слёзы. Обеим хотелось сказать на прощание что-то очень важное, а рождались обычные фразы:
- Счастливо доехать.
- Не скучайте.
- Всё будет нормально.
- Мы обязательно позвоним.
- Мы будем ждать.
Прощание становилось тягостным. Галина взяла сумку в одну руку, другой ухватила Машину ладошку и окинула беглым взглядом палату и людей, которые здесь оставались, потом решительно вышла в коридор.
Они удалялись всё дальше и дальше от палаты. Женщина и маленькая девочка. Лиля сквозь слёзы смотрела им в след. Машутка постоянно оглядывалась и махала ладошкой. Кирилл смотрел недоумённо то на них, то на мать. В его мозгу рождалась мысль, которую он ещё не мог ухватить и вдруг он понял. Он понял, что они уходят навсегда, и он никогда, наверное, уже не увидит свою Машу. Он рванулся вперёд, пытаясь высвободить руку.
- Я хочу к Мафе.
- Зайка мой. Машенька поехала с мамой домой, - Лиля крепко держала его руку.
- Я хочу к Мафе, - из глаз ребёнка брызнули слёзы, и он снова закричал, - я хочу к Мафе.
- Ну что ты, мальчик мой, зайка моя, не плачь, не плачь, мой хороший. Мы тоже скоро поедем домой. Не плачь, сыночек мой.
Лиля взяла его на руки и крепко прижала к себе. Она долго целовала его заплаканное личико, пытаясь отвлечь и развеселить.
А Кирюша упрямо твердил: «Хочу к Мафе!».
4
Восемь часов вечера. «Надо сварить ужин», - подумала Галина. Этой проблемы в больнице у неё не было. Там еду привозила не своей тележке тётя Нюра. Сейчас о приготовлении пищи надо было заботиться самой. Галина окинула взглядом свою сиротливую комнату. Машутка радостно щебетала со своими куклами. На полу валялись разбросанные вещи. У Галины не хватило сил даже разложить их по своим местам. Дорогу домой она вспоминала как страшный кошмар. Маша всю дорогу капризничала и Гале пришлось тащить и её и сумки. Всё тело ныло, голова раскалывалась от боли. «Надо принять таблетку», - подумала женщина и тяжело поднялась с дивана. На какое-то мгновение её охватила жалость к самой себе. Сейчас бы отдохнуть, полежать бы хоть полчасика. Но Галя отмахнулась от этих мыслей как от назойливой мухи. Если не она, то кто же позаботится о Маше. Слабость могут позволить только счастливые женщины, окружённые любящими людьми. А несчастные должны скрипеть и терпеть. «Скрипеть и терпеть», - повторила она вслух. Галя выпила таблетку, поставила на плиту чайник и пошла разбирать вещи. Доставая одежду из сумки, она почувствовала вдруг запах больницы. Он был таким знакомым и в то же время таким далёким. «Надо всё перестирать», - подумала Галина.
- А где мой слоник? - спросила Маша.
- Наверно в другой сумке.
- Там его нет, я смотрела, - канючила девочка.
- Значит где-то здесь.
- И здесь его нет, - Маша надула губки, глазки прищурились, готовые брызнуть слезой.
«Вот только истерик нам ещё не хватало», подумала женщина, суетливо роясь в сумке - «Да где же этот слон?».
Но вот показалось яркое ухо, а в следующую секунду из сумки был извлечён его обладатель. Слоника сразу обняли детские ручонки. Но вместе с игрушкой был извлечён и другой предмет. Он с глухим шумом упал на пол. Это была записная книжка. Галина взяла её и стала медленно листать страницы. Что за сентиментальная традиция обмениваться адресами при расставании. Свела жизнь разных людей в одной точке, а через мгновение развела в разные стороны. И близки они были только миг и возможно больше никогда не встретятся. Вот адрес Людмилы и Вероники, вот координаты Ани и Олечки. «Они, наверное, уже и забыли про нас, - подумала Галя, - так ведь и я о них не вспоминаю. А вот адрес Лили и Кирюши. Как они там, вчера была операция. Надо позвонить Лиле, а может и не надо. У них и без нас хватает забот. Но как-то неудобно. Надо позвонить».
Галина набрала номер ординаторской.
- Здравствуйте. Мы недавно выписались из больницы. Вы не могли бы на минутку позвать Лилю из пятой палаты.
- Она не может подойти, - ответил сухой голос на другом конце провода, – что вы хотели?
- Вы передайте, пожалуйста, что звонила её соседка по палате Галя, хотела узнать, как там Кирюша. Мы с Машей желаем ему скорейшего выздоровления, и чтобы они Новый год уже встретили…
- Послушайте, вчера мальчик из пятой палаты умер.
- Кирюша умер…?!
Короткие гудки застучали в ухо, стараясь вдолбить ужасную мысль.
«Кирюша умер!» - прошептала Галя.
Руки её похолодели, а ей казалось, что это холодной стала телефонная трубка, как будто сама смерть поселилась там. Галина отшвырнула трубку подальше от себя и медленно осела на пол.
А в голове не могла утвердиться одна единственная мысль: «Кирюши нет, Кирюша умер!».
Женщина не заметила, что мысленно произнося эти слова, она стала раскачиваться из стороны в сторону, как будто входила в транс. Страшная головная боль пронзила голову, потом эта боль перешла в душераздирающий звон. Галина изо всех сил сжала виски руками. Она потерялась во времени и очнулась от того, что звон, каким-то непонятным образом перешёл в птичье пение. Перед Галиной предстала картина райского цветущего сада, в глубине которого сидели мужчина и женщина и с любовью смотрели на своего сына. И существовать они могли только так: только все вместе…
Лёгкое прикосновение вернуло Галину к действительности. Она открыла полные от слёз глаза. Маша растерянно смотрела на неё.
- Мама, ты почему плачешь? Тебе плохо?
- Нет, нет, девочка моя. Мне хорошо, мне очень хорошо. Иди ко мне.
Галина крепко прижала Машу к себе и стала целовать её макушку.
- Мне хорошо, Маша, нам хорошо. Бог мой, какие же мы с тобой счастливые.

Сколько сидели они так?! Минуту, час, вечность…?
Потом женщина протянула руку к телефону и без всяких сомнений, решительно набрала код Екатеринбурга и пять цифр по порядку 23456.
0

#15 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 17 декабря 2020 - 22:37

14

МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ


Нико бездумно брёл вперёд, сквозь изнурительную весеннюю жару, когда улицы Тифлиса, зажатого к котловине между горами, дымились от накала палящего зноя. Ноги легко снесли его по чешуйчатой мостовой Верийского спуска, аккуратно перевели через мост над Курой и по Михайловской улице довели прямиком до самого Муштаида, этого «Булонского леса» грузинской сто¬лицы.
Здесь пахло жареными каштанами, в богатых ресторанах страстно пели и кутили богачи — эти дети веселья и достатка, ще¬гольски разоде¬тые в серебро и цветные сукна, и беспечно рассыпали по сторонам свои накопления. Солиднее и сдержаннее вела себя интеллигенция — врачи, инженеры, учителя, адвокаты, которые приходили сюда отдохнуть и подышать прохладой за тихой благоразумной беседой. В заведениях попроще собрался торговый и ремесленный люд Тифлиса: карачохели, торговцы и мелкие купцы, ставшие недавно набирать коммерческий оборот. Мужчин непременно сопровождали черноволосые и черноглазые красавицы с румяными щеками и сверкающими белизной зубами. Кто-то из них — чья-то жена, кто-то — дочь на выданье, а кто-то — и любовница. И вся эта толпа — в ресторанах и духанах рядом с фонтанами, или под свежей сенью елей, акаций, чинар и тутовых деревьев, — острит и хохочет, танцует и азартно играет в лото, поёт, болтает и бранится, гуляет по аллеям сада, шумит и блестит улыбками, ботинками, платьями, мундирами.
Неугомонная детвора шумно носится по аллеям сада, лишь изредка останавливаясь, чтобы поглазеть на представление «Петрушки» или понаблюдать за ловкими китайскими фокусниками, послушать старых шарманщиков, чьи барабаны изготовлялись одесскими мастерами, по причине чего здесь были популярны мелодии «7.40», «Шарлатан» и другие еврейские напевы. Любопытным девочкам постарше предсказывают судьбу разноцветные попугаи, за определённую плату вытаскивающие своими кривыми клювами плотно уложенные и написанные корявым почерком судьбоносные билетики.
Нико заглянул в духан. Здесь, в глубине, за длинным столом, освещённом лампами, сидели люди. Шёл большой пир на полупире. Ароматные бычьи лопатки, хорошо сваренные, лежали в облаках пара на больших блюдах, рядом с шашлыками на шампурах, пестрели гранаты, наливные яблоки, гроздья прозрачного винограда, жирная индюшка и поросёнок, покрытый яичным желтком и обжаренный, с зеленью петрушки и ярко-красными редисками в раскрытом рту, и тарелки с тёмно-зелёным варёным шпинатом, заправленным пахучим хмели-сунели. Мужчины сидели кто в пиджаках, кто — в блузах, а кто — в чохах — чёрных, каштановых, с серебряными и чёрными поясами и кинжалами. Все говорили спокойно, наслаждаясь тем, что ночь ещё длинна, и тем, что это уже не первая, и далеко не последняя, ночь великого пира.
Вскоре подошёл буфетчик-микитан, обмотанный фартуком до самого пола, с подносом в руках. На нём стояли стеклянный графин с холодной водкой и рюмка. Нико залпом выпил полную стопку и блаженное тепло немедленно разлилось по всему его телу. Затем он выпил вторую, и третью и, опустошив графинчик, взял дрожащей рукой пустую рюмку, став в задумчивости рассматривать её матовое донышко…
Оставив духан, он в отрешении углубился в сад и наткнулся на кафе-шантан, на его открытой эстраде по вечерам давали музыкальные спектакли и иллюзионные номера. Здесь выступали весёлые конферансье-куплетисты и акробатки-«каучук», балетные пары исполняли «па-де-де» и «па-де-труа», им на смену выбегали стройные артистки кордебалета, а ближе к ночи неискушённой кавказской публике демонстрировали непристойные пляски задорного и беззаботного «канкана».
Дыхание новых перемен, идущих с Запада, как и дыхание необычайно жаркой весны явственно витало во всей атмосфере этого увеселительного заведения, с появлением которого неведомая сила начинала выгонять мирных жителей Тифлиса, привыкших проводить тихие весенние вечера за игрой в нарды и лото, в эти кафе-шантаны, заставляла из любопытства слушать пикантные шансонетки на непонятном языке, учила не стыдиться коротких, выше колен, юбок, выразительно-двусмысленных движений танцовщиц французского варьете в купальных костюмах, высоко задиравших длинные ноги и посылавших зрителям воздушные поцелуи, и толкала скромных и совершенно невинных девушек, дочерей местных обывателей на работу модистками в ателье, на сцену, в театр, натурщицами к свободным художникам, либо на новый промысел на новом тротуаре.
Нико бы прошёл мимо эстрады и толпы зевак, созерцавших анонс выступления какой-то заезжей артистки, которое вот-вот должно было начаться, если бы не уткнулся носом о широкую тумбу с наклеенной на нёй афише, краешек которой был потреплен ветром:
«Новость!
Съ 27-го Марта 1905 года
Г А С Т Р О Л И
Впервые в Тифлисе Парижский Театръ Миниатюръ «Бель Вю»
и знаменитая артистка ещё небывалаго въ Россiи жанра
La Belle Margaritta De Sevre.
Уникальный даръ петь шансоны и одновременно танцевать кейк-уокъ!
Концеръ-дивертисментъ въ трёх отделенiяхъ
От 8 час. вечера до 2 час. ночи. Билеты покупайте в кассахъ».
Спустя мгновенье взгляд его задержался на диковинке, что появилась на сцене из-за кулис после того, как конферансье объявил выход мадемуазель Маргариты. Изящная певичка с лёгким слоем наложенного на белое лицо театрального грима, что придавал ей выразительности, с большими глазами, обведёнными чёрной краской, пухлыми, розовыми от пудры, щеками, с копной вьющихся волос, она стояла в полосатых чулках, не скрывавших её крепких ног, на которых красовались изящные туфельки с заостренным мыском на небольшом каблучке в форме рюмки. На ней была пышная юбка на очень тонкой, похоже, перетянутой талии, а в руках она держала веер и кланялась публике своим ротиком тёмно-морковного цвета, чем невольно заставила Нико обратить на себя внимание. Она дивно запела на непонятном ему языке своим глубоким и чувственным голосом, и все, заслышав её пение, отчего-то вздрогнули. Она же, танцуя, в такт музыке плавно покачивала бёдрами из стороны в сторону, размахивала руками над головой, а на припевах подскакивала и поднимала ноги выше своей головы таким образом, что Нико искренне испугался, как бы эта удивительная девушка не развалилась на части.
Рот его был приоткрыт от наивного удивления, а застывшие глаза устремлены к эстраде. Он не мог их оторвать от неживой и холодной улыбки мадемуазель Маргариты. В какой-то миг ему померещилось, что она бросила на него свой томный взгляд из-под густых ресниц, и от того его сердце учащённо забилось. Её странное, «двойное» пение, внимательно его слушая, создавало впечатление, словно одновременно пели два человека: будто главный голос, что был громче другого, был золотой, а второй, очень тихий — серебряный. Этот необыкновенный вокал тронул его до глубины души и, ещё немного, он готов был заплакать, хотя это бывало с ним редко, когда он слушал песню. Ему представлялось, что певица рассказывает о человеке, которого хорошо знает, за которым не раз наблюдала, знает, как он смеётся, смущается, радуется…
— О чём эта песня, уважаемый? — шепнул он, не в силах сдержать свой интерес, на ухо человеку весьма почтенного возраста, с пышными усами и не менее пышными бровями, одетого в дорогой костюм по моде тифлисского городского купечества.
— Понятия не имею, генацвале. Либретто ведь у нас нет, а название на французском мне ни о чем не говорит…
Артистка завершила своё выступление и зал охватил восторг. Одна из зрительниц, что стояла ближе всех к подмосткам, взвизгнула в ажитации, а кое-кто из молодых офицеров, предчувствуя нешуточное веселье, стал свистеть.
На сцену полетели букетики цветов! Сердце Нико заколотилось от волнения, задрожало от злости на самого себя — как же так, что у НЕГО нет цветов? Никаких! Даже полевых! Эх, Никала-Никала, глупый ты, и голова твоя соломенная! Не запомнил разве, что женщины любят цветы. Их в духаны не води, вареной осетриной и копчёным балыком не корми, а вот цветочек, хотя бы маленький, подари! Разбейся, найди этот чёртов гривенник и купи!
Публика в экстазе вздыхала и колыхалась. Слышались раскаты грома восторженных оваций!
— Шарман-шарман! — истошно вопила дама в цветочной шляпе и с пломбиром в руках.
— Гран-мерси, мадемуазель Маргарита! — вторили другие.
— Браво! — кричали третьи, посылая артистке бурные аплодисменты и воздушные поцелуи снизу. — Прелестно! Очаровательно! Мерси боку!
А высокий мужчина солидного возраста в дорогом костюме, который во время выступления мадемуазель Маргариты стоял рядом с Нико и что-то говорил про какое-то, кажется, «либретто», вдруг бросил пыхтеть своей трубкой, и, усиленно толкая других своими локтями и плечами, и даже не оборачиваясь, чтобы извиниться, смог, в конечном счёте, протиснуться к самому краешку сцены и, встав на цыпочки, покровительственно кивнул артистке и что-то положил в боковой кармашек её платья…
Нико не отводил от неё глаз, зачарованно смотрел, изучал каждое движение той, что до невероятности поразила его воображение. Сейчас вот ему показалось, что артистка кокетливо подняла на плечо спадающую бретельку её легкого платья и… странно! она вновь бросила на него свой взгляд, а потом её отвлекли очередные возгласы публики:
«Гран-мерси, мадемуазель Маргарита!»
Она скромно прошептала серебряным голосом что-то невнятное, вроде бы «жё ву зан при», и... - нет, ему не приснилось!- она действительно посмотрела на него! Но почему? Что в нём такого особенного? Ей смешно? Или, быть может… может… он приглянулся ей?
Он не мог прийти в себя от изумления, от какого-то удивительного, странного чувства, поселившегося в нём. Что это с ним? Неужели он, увидев прекрасную девушку, влюбился с первого взгляда? Влюбился без памяти, по-настоящему, до сущего безумия?
— Вот она, любовь всей моей жизни! — грезило его большое, мечтательное сердце. — Прекрасный ангел, наконец-то спустившийся ко мне с неба!
…Он не мог дождаться наступления нового дня, ворочался всю ночь напролёт с боку на бок. Кровь его, воспламенившись от любви, бурно текла по жилам, а из головы не выходил дивный, чарующий голос певицы, невероятный по своей силе и красоте.
На рассвете к дверям его молочной лавки подошли серые, вечно грустные ослики из Табахмелы с хурджинами на своих спинах, таких пыльных, будто весь Тифлис вытирал о них свои туфли. Нико, не торгуясь, второпях заплатил деревенским мальчишкам за молоко, мацони, сметану и сыр, и, не дождавшись прихода компаньона, принарядился как умел — снял фартук и, взамен него, нацепил на себя пиджак — и выскочил из лавки, прихватив с собой из вчерашней кассы целых пять рублей.
Вот и Муштаид. Здесь, у самого входа, расположились два чистильщика сапог. Сидят себе перед красными креслами и стучат щётками по ящикам. А над креслами у них — настоящие балдахины с фестонами, кистями и декоративной бахромой — господам хорошим нравится! Любят в Тифлисе картинность!
С раннего утра в саду уже гуляли люди, плавно кружилась карусель с гнедыми лошадками в сбруях, санями, белыми лебедями, радостно визжали детские голоса, а один старый грузин, в сером плаще и сванской шапке, следил за порядком на этой территории и одновременно нажимал кнопки, запускающие аттракционы. Недалеко какой-то шустрый и крикливый малый зазывал широкую публику в павильончик кривых зеркал.
Нико без труда нашёл кассу — маленькую будочку — и за полтинник купил входной билет на представление актрисы Маргариты. Итак, сокровенный билет у него в кармане. И сейчас прожигает насквозь его кожу. Но он, Нико, вытерпит эту боль. Ведь осталось ждать не так и долго — всего до 8 часов вечера, когда начнётся большое представление!
Ему захотелось есть, но в духан он не пошёл — испугался за себя, что выпьет лишнего и предстанет пред Маргаритой не в лучшем виде. Весь день он находился в сильном волнении и, вместе с тем, радостном возбуждении, и ощущал странный трепет в груди. Когда же в желудке его заурчало грозно и неумолимо, он купил себе сначала жареных каштанов, потом — кукурузы и стакан сельтерской, тем и утолил голод и жажду.
Оставалось не более двух часов до начала концерта. Электрические лампы напрасно горели над ненужными уже афишами: билетная касса была закрыта. На её круглом зарешетчатом окне теперь висела табличка «Все билеты проданы». Зато расторопные мелкие спекулянты наживали себе состояние; только и успевали продавать вожделенные билеты в три, а то и в пять раз дороже их стоимости — ведь желающих попасть на представление было больше, чем мест в зале.
И вот, наконец, двери роскошного ресторана широко распахнулись и грузный билетер в ливрее стал запускать зрителей внутрь, строго проверяя наличие у них билетов и отрывая от них корешки, дабы не были они использованы во второй раз. Здесь, в большом светлом зале с громадной электрической люстрой, паркетным полом, высоким потолком, стенами, обклеенными богатыми обоями, за столами, покрытыми белыми накрахмаленными скатертями, ужинали нарядные дамы и господа, по преимуществу — русское население, принадлежащее к военному сословию, или к гражданской администрации. Грузинское же и армянское дворянство, зажиточное купечество и интеллигенция тоже усвоили костюм и образ жизни европейский. И старались если не перещеголять, то не отстать от русских в пышности своих туалетов. Здесь не было ни одной женщины в лечаки, наоборот — состоятельные дамы были облачены в пышные юбки. Широкие поля их шляпок, украшенные цветами и атласными лентами, венчали роскошные букеты из перьев или даже целые чучела маленьких птичек, хотя программа концерта «покорнейше просила» снимать головные уборы, чтобы не загораживать сцену зрителям, сидящим сзади. Руки дам закрывали узкие перчатки, ноги — чулки, а элегантный аксессуар — зонтик был заботливо поставлен рядом со стулом. Здесь было не найти ни одного мужчины в чохе или остроконечной бараньей шапке, сюда не пришёл ни один кинто! Сегодня мадемуазель Маргарита собрала воедино весь цвет европейского Тифлиса!
Публика пребывала в волнительном ожидании — время концерта приближалось. Актриса сидела одна перед зеркалом в маленькой комнатке, служившей одновременно уборной и гримёрной. Всякий раз, собираясь накладывать грим, она вспоминала скандалы, которые устраивал Жан, её импресарио, требуя, чтобы макияж её был максимально заметным и броским:
— Мужчины падки на красоту, глупышка! По платью встречают! Ты же актриса! Ну же, дай им зрелищ, покажи чувства, страсть, индивидуальность! Развлеки их, даже если ты рыдаешь под маской грима. Обмани их и замани в свои сети!— он нервно прохаживался за её спиной, то держа руки сзади, то лихорадочно размахивая ими в воздухе. — Тебе уже скоро тридцать, ты мечтаешь стать богатой и знаменитой, той, которую на выходе поджидает толпа состоятельных поклонников и вездесущих репортёров! Слушай мои советы и жизнь твоя станет лучше. И тогда я либо сделаю из тебя великую актрису, либо пойду по миру без гроша в кармане…
Тёмная прядь её волос упала на глаза, упрямое выражение которых была не в силах скрыть даже самая обаятельная улыбка. Не нужны были ей ссоры и скандалы Жана, она всячески старалась их избегать. Она жила, как умела, и слушала советы этого пройдохи только для того, чтобы кивнуть в знак согласия, но вовсе им не следовать. К тому же, она помнила, что ещё бедная её Maman, посвящая её, тогда ещё маленькую девочку, в женские тайны, рассказывала, что броский макияж считается уделом представительниц одной старинной профессии:
— Ты ведь не станешь куртизанкой, дочка? Одной из этих «une demi-mondaine»! Не для этого я тебя родила! Не для этого сама прошла этот тернистый путь! Ты приличная барышня, Марго. А приличные барышни отбеливают кожу уксусом или лимонным соком. Хочешь придать коже таинственное мерцание — всегда найдёшь рисовую пудру и жемчужный порошок. Желаешь выглядеть аристократкой — бледность лица твоего оттенят тёмные густые брови, которые аккуратно подведёшь сурьмой…
Maman её когда-то в юности подрабатывала модисткой, а потом, в поисках лучшей жизни, предпочла стать куртизанкой и жить за счёт средств состоятельных любовников. А дочерей — Марго и Франсуазу — воспитывала её старая мать, жившая в Париже. Когда девочки подросли, их отдали в школу Мадам Фрессард. Там они и стали принимать участие в спектаклях, там раскрылся их талант: музыкальный и актёрский. Следующим учебным заведением, в котором учились девочки, была частная привилегированная школа, а потом — драматический класс Высшей национальной Консерватории драматического искусства, обучение в которой, конечно же, оплачивала Maman, грезившая видеть своих дочерей, или хотя бы одну из них, «второй» Сарой Бернар, «Божественной Сарой»! В Консерватории они научились создавать характеры с помощью жестов и голоса. Что же касается вокала — профессора были очарованы голосом Франсуазы, но не Маргариты! Лучшие парижские театры ставили пьесы Генрика Ибсена и Эдмона Ростана, и девочки мечтали играть в одном из них — на сцене «Комеди Франсэз». Марго удалось сыграть третьестепенную роль в «Женщине с моря», а Франсуаза дебютировала в спектакле «Ифигения». Но увы, скоро стало понятно, что для всего нужна протекция! Maman уже не было среди живых, она оставила их, будучи ещё далеко не старой женщиной. Бывшие же её покровители не собирались помогать дочерям давно покинувшей их куртизанки Мадлен «лишь в память о ней». Обнажилась жестокая правда жизни: театральные критики внезапно стали суровы к ним, они не разглядели в начинающих актрисах будущих звёзд и считали, что их имена могут в лучшем случае украшать афишки, но никогда — серьёзные афишы! А когда и сам главный режиссёр объявил, что они лишены большого дарования, им пришлось покинуть театр. Театр, который с малых лет считали Храмом, но где все роли давно были разобраны среди фавориток маститых режиссёров, стоявших за кулисами театральных несправедливостей, лжи и интриг. Для сестер наступили непростые времена. Пришло ощущение, что никогда уже не зажжётся для них свет на сцене. Никогда им не играть ведущих ролей в драматическом театре! И Франсуаза, смирившись, ушла танцевать и петь в кабаре «Мулен Руж» на бульваре Клиши. А Маргарита, после того, как все взыскательные импресарио отказали ей в ангажементе, обосновывая своё решение тем, что её голос для профессиональной сцены довольно слаб, начала танцевать в кабаре «Чёрный кот» на Монмартре. Что поделаешь, им приходилось исполнять канкан, хоть он и считался крайне непристойным среди приличной публики, но, благо, осуждать их мораль было уже некому…
А потом, совершенно внезапно, спустя два года после смерти Maman, к ним пришла беда. Заболела Франсуаза, лихорадочно билась в ознобе, боролась с рвотой, жаждой и рвущей болью в спине. Они поначалу полагали, что она простудилась или «потянула голую спину» в бойком танце. Но потом на её замечательном лице и теле стала появляться страшная, безобразная сыпь, конечности её била беспощадная судорога, а сознание было в бессвязном бреду.
— У вашей сестры серьёзное заболевание, мадемуазель, — озадаченно произнес приглашённый Docteur. — Вы чудом не заразились! Это Variole, или чёрная оспа, крайне опасная вирусная инфекция. Если она и выживет, то может частично или полностью потерять зрение. А кожа её навсегда останется покрытой многочисленными рубцами. Точно от такой напасти и упокоился наш король Людовик XV…
…Внезапный стук в дверь уборной и женский голос: «Можно?», — мгновенно вернули её к действительности.
— Входи, Франсуаза. Я уже готова. — ответила Маргарита.
Вошла женщина, платье которой с длинными рукавами закрывало её тело вплоть до самого подбородка. Лицо её скрывал толстый слой белил и румян, плохо маскируя оспенные шрамы.
— Марго, Жан сказал, мы начинаем через считанные минуты. — звонким и чистым голосом произнесла та. — Зал полон… Что это с тобой? Опять началось? — она с тревогой посмотрела на сестру.
— Кажется, да, Франсуаза. Опять этот чёртов страх перед сценой. В этом городе приступ повторяется каждый вечер. Не могу ничего с этим поделать… — в её голосе слышался трепет. Она силилась унять нервную дрожь в коленях.
— Успокойся, Марго, возьми себя в руки. Всё пройдет прекрасно!
— Я боюсь, как бы зрители не смекнули, что на афишах — обман. Что нет у меня никакого «уникального дара одновременно петь и танцевать кейк-уок»… Что и голоса то у меня пригодного нет… Этот Жан, чёрт бы его побрал! Если бы он не грозил разрывом ангажемента, никогда бы не согласилась я на такую авантюру…
— Родная, мы делаем это не впервые. И репетировали много раз. Не собьёмся… Ты танцуй, как обычно. А я, по причине большого зала, буду петь за кулисами громче, чем всегда…
— Как же всё надоело, Франсуаза! Мотаемся по странам и провинциям, веселим публику, а утешительным призом для нас служат лишь низкие гонорары. Всё оседает в кармане у этого канальи Жана. Вместо сердца у него — книжка театральных билетов, вместо идеалов — красиво отпечатанная афиша…
В дверях уборной в этот момент показалась голова взволнованного импресарио, словно он услышал, что его имя склонялось на все лады. Его можно было бы назвать симпатичным: высокий светловолосый человек лет сорока, с чеканными чертами высокомерного лица и холодными голубыми глазами, если бы только не его рот, с неестественно широкой улыбкой на накрашенных губах — он портил его, делая похожим на постаревшего клоуна. Поправляя на ходу свой шейный шнурок-галстук и очки в золочёной оправе, он произнёс с апломбом, всплеснув холёными марципановыми ладошками:
— Небывалый аншлаг, Марго! Ни одного свободного места сегодня. Так неожиданно! И приятно! Люди толпятся даже в проходах и между столиками. Ты должна, слышишь, должна напоследок поразить искушённую публику этого Тифлиса… Кстати, очень недурной городишко, скажу я тебе! Среди сидящих в зале — много тех, кто не только в Петербург и Москву катается, но и в Париж, Вену, Лондон ездит по делам. Так что, ты выжми из себя все соки… ничего с тобой не станется — отплясала шесть концертов, остался сегодняшний — прощальная гастроль! — и домой, в Париж. Там отлежишься в своих апартаментах. Я ведь ещё не полностью расходы возместил за этот вояж, за дорогой отель, чёрт бы побрал его несговорчивого метрдотеля! за все твои капризные предпочтения в еде: багет, фуа гра, бешамель, печенье безе и крем брюле, шампань…, затраты на аренду зала, на афиши. А ведь ещё и труппе надо гонорары выплатить… — его губы в алой помаде искривились в ехидном раздражении. Он налил себе отменного коньяка в разогретую им в ладонях рюмку и, втянув носом аромат, залпом её осушил, следуя своей неизменной традиции перед началом каждого концерта, спектакля, а также репетиции, которую он приравнивал к спектаклю, принимать это чудесное французское средство. — А ты, Франсуаза, не стой, как манекенщица на помосте! Лучше затяни на Марго корсет потуже!
Сестра, дрожащими от смятения руками, затягивала шнуровку на поясе, то и дело путаясь в его длинных лентах. От боли Маргарита закусила губы, во рту внезапно пересохло, дыхание затруднилось. Но она совладала с собой. Послушно кивнула Жану, затем встала со стула, придирчиво осмотрела себя в зеркале, поправила перья и провела рукой по блёсткам.
Во Франции она блистала в жанре варьете и водевиля. Но в Тифлис труппа театра «Бель Вю» привезла небольшой репертуар: несколько скетчей, коротких комедийных пьес и шуточных реприз, танцы и несложные песенки, модные в парижских кафе-шантанах и поэтому всегда принимаемые «на ура» в «провинциях», к одной из которых французы и относили ещё мало знакомую им Грузию.
…Нико занял своё место за столиком. Отсюда было хорошо видно сцену и всю остальную публику, уже слегка выпившую и раскрасневшуюся. Ему принесли бокал вина, от которого он отказался, попросив водки:
— Бокал вина вам положен за счёт заведения. А за водку платить придётся, уважаемый. — он молча кивнул в знак согласия.
И вот на сцену вышел тапёр, похоже, француз, средних лет, в белоснежном костюме. Он, поклонившись респектабельной публике, ударил по клавишам рояля своими длинными тонкими пальцами, заиграв рэгтайм. В полумраке блеснули подведённые густым гримом глаза артистки. Она! Прелестная мадемуазель Маргарита! Сверкнули её белые зубы, такие ослепительные на фоне ярко накрашенных губ. И она начала петь своим удивительным «двойным» голосом и танцевать оригинальный, совершенно новый для тифлисских зрителей, танец «cake-walk», он же «ки-ка-пу», этот гротескный танец американских негров, подскакивая и вытягивая руки вперёд параллельно полу, словно предлагает толпе попробовать пирог.
За ней стояла пара — очередная диковинка — два самых настоящих чёрных негра-франта, разодетые в пух и прах по последней моде, с белоснежными манишками, высокими воротничками, с пенсне и тросточками. Они, активно двигая бёдрами и тазом, громко топали ногами и подпрыгивали, смешили публику и дурачились, выделывая различные «кренделя».
Представление не раз покрывалось оглушительными криками, дикими воплями пылкого восторга, гиканьем, аплодисментами, взлетающими кверху шляпами и летящими на сцену цветами. Что касается танцев самой актрисы Маргариты, то умение выделывать ею различные «па» ласкало взгляд и возбуждало всеобщее ликование. Публика тряслась от неподдельных эмоций, неистово экзальтируя. Похоже, люди были готовы наслаждаться этим лицедейством с ночи до утра! Под конец актриса спела несколько лёгких мелодраматических песенок, и красивый её голос пробирался всё глубже и глубже в души зрителей, чем вызвал слёзы восторга у нежных барышень, тут-же заспешивших полезть в свои сумочки за платками, и сентиментальные вздохи дамочек повзрослее.
Нико не сводил глаз с Маргариты, любуясь ею, восхищаясь её воздушными движениями в такт музыке, внимая каждому слову из её песни, но слышалось ему одно лишь кошачье мурлыканье, какое-то странное, легкомысленное «мур-мур-мур». Как бы хотелось ему знать, о чём же она поёт!!! Но песня эта была на французском, которого он, на беду, никогда и не знал и отчего сейчас так сильно страдал. Ведь ему совершенно необходимо было знать, о чём же она поёт? Что хочет сказать своим зрителям? А зал, похоже, понимал её очень даже неплохо, и от этого веселился и ликовал! Нико с завистью оглянулся по сторонам. Эти аристократы и интеллигенты из европейского Тифлиса, что относят себя к великим знатокам обычаев просвещённого Запада, им то до тонкости известны правила загадочной науки, именуемой «этикетом», а знание французского или даже немецкого они позаимствовали у своих гувернанток или закордонных поваров, научивших их на этих языках изъясняться, а коли надо, то и разговор поддержать недурно. И ни нашлось в тот вечер никого поблизости, кто мог бы объяснить Нико, что в незатейливой и фривольной той песенке пелось, конечно же, про любовь. Разве поют французы про что-то иное со времён сотворения мира?
Нико схватил со стола астры, окрашенные во все цвета радуги умелым мастерством садовника, и, подойдя к сцене, протянул их «божественной» Маргарите. Та приняла их, как и другие букеты, не особенно выражая восторга. Лишь сдержанно произнесла, бросив на него сиюминутный взор: «Мерси, месье!». И он догадался, что «мерси», должно быть, означает «спасибо». Второго слова он не разобрал.
Публика еще семь раз вызывала её на «бис», она появлялась, опять танцевала, ей кричали:
— Шарман-шарман! Браво! Гран-мерси, мадемуазель Маргарита! Прелестно! Очаровательно! Мерси боку!
Освещённая огнями рампы, она грациозно кланялась, посылая «в никуда» улыбку и воздушные поцелуи. Казалось, представлению не будет конца. Но вдруг на сцене появился высокий представительный человек в пенсне, встал рядом с актрисой, поклонился зрителям, широко улыбнувшись при этом своими удивительно красными губами и одновременно подав за кулисы раздражённый жест, означающий, чтобы занавес больше не раздвигали, как бы там ни надрывалась публика со своими докучливыми «браво» и «бис!»…
Нико и заметить не успел, как Маргарита пропала из виду, исчезла в тени пыльного занавеса. Зрители, успокоившись, стали постепенно расходиться, благосклонно обсуждая выступление гастролирующей парижской труппы. За воротами их ожидали роскошные экипажи, фаэтоны и коляски.
Он тихо поднялся со своего места, с растерянным видом озираясь по сторонам. Ей не понравился его букет? Наверное и правда, не понравился! Иначе она бы одарила его лучезарной улыбкой! Ведь цветы других поклонников были пороскошнее, побогаче. Что же делать теперь? Он подошёл к выходу, что-то напряжённо обдумывая. В каком-то недоумении, вперемешку с щекочущим нервы волнением, сделал он пару неуверенных шагов вперёд, но вдруг передумал и замер на месте, а потом робкой поступью вернулся к своему столику и заказал водки…
…Танцы совершенно выбили Маргариту из сил, а сильно затянутый на талии корсет совершенно не давал дышать.
В гримёрной Франсуаза помогла ей переодеться и расстегнуть шнуровку бандажа. Когда актриса стирала искусный грим, её неприятно поразило истощённое лицо, покрытое сетью мелких морщинок, выглянувшее из зеркала. Только теперь она почувствовала смертельную измождённость, как медведь навалившуюся на неё всей своей тяжестью.
— Я умираю от усталости! — сообщила она сестре, а взгляд её был вялый и оцепеневший, и смотрел в одну точку. — В зале было накурено и душно до дурноты! — она вновь повернула голову и бессильно взглянула на себя в зеркало. — Мне кажется, я сильно постарела за последнее время. И нервы мои окончательно истощены… К счастью, сегодня был прощальный концерт.
— C’est la vie, Марго. Ты приляг, — заботливо суетилась вокруг неё сестра, поправляя подушку на диване и помогая ей лечь повыше. — Я принесу мокрые полотенца и бутылочку коньяка. Отдохни немного, хоть четверть часа. Потом поедем в отель. Тебе надо поспать. А я начну собираться в дорогу. Жан заказал экипаж на завтрашний полдень.
— Merci beaucoup! Что бы я без тебя делала, Франсуаза? И ещё… поищи пузырёк с нюхательной солью, s’il te plaît. Ума не приложу, куда он запропастился…
Нико всё ещё сидел за столиком в ресторане и с напряжённым вниманием наблюдал из окна за его центральным входом. Некоторое время спустя он заметил, как подъехал фаэтон и вот — ОНА! Мадемуазель Маргарита! И рядом – другая женщина. Облачённые в лёгкие манто, они вышли из заведения и впорхнули в ожидавший их фаэтон. Кучер щёлкнул бичом.
«Я не могу её потерять! Надо узнать её адрес!» — повторял он самому себе. И бросился вдогонку, однако лошадь бежала так проворно, что он вскоре выбился из сил: пока фаэтон петлял по улочкам, он ещё кое-как поспевал за ним, но вот он покатил по набережной, и Нико стал задыхаться и отставать. По счастью, было темно, и он, ни жив ни мёртв, рискнул вскочить на запятки так, словно всю свою жизнь служил выездным лакеем — чего только не учиняет любовь с человеком! Там, на запятках, он перевёл дух, радуясь собственной находчивости. Однако другое чувство, поселившееся в нём с недавнего времени, терзало его. И имя ему было — ревнивость! Оно убедило его не сомневаться, что фаэтон ЕГО «ангела» направляется сейчас в какое-нибудь укромное местечко, где её, прелестную актрису Маргариту, дожидается таинственный молодой кавалер, с жаром аплодировавший актрисе. Однако, какое право имеет он, простой молочник, совать свой нос в ночную жизнь красавицы Маргариты? Но он полюбил её, полюбил всей душой, и был полон решимости проникнуть в одну из её тайн, и, если понадобится, защитить её от упрямых, докучливых и грязных помыслами обожателей.
Когда лошадь остановилась на Головинском проспекте, аккурат напротив недавно возведённого Александро-Невского военного собора, у гостиницы «Ориант», он понял, что напрасно тревожил себя дурными мыслями. Ведь ОНА, ЕГО «чистый ангел», здесь проживает. Незаметно соскочив на землю, Нико испытал минутное замешательство.
— Подойти? — спрашивал он самого себя, но тут же задавался другим вопросом, — Но как? Без цветов? Нет, это не по-мужски! Так он никогда не поступит!
…Уже совсем стемнело от туч, и скрежещущий удар пронёсся по небесам. По иссохшей земле застучали дождевые капли и, наконец, хлынул ливень. Он хлестал по кронам деревьев, по крышам домов, фаэтонов и колясок, по булыжным мостовым. Потоки воды с шумом неслись вдоль тротуаров. Сквозь сверкающую пелену дождя пробивались тусклые лучи одинокой и равнодушной луны. Загулявшие допоздна девушки, приподнимая пышные юбки, со смехом пробегали мимо. Но Нико не замечал дождя. Он, подталкиваемый неведомой силой, куда-то шёл быстрым шагом и вскоре оказался в Харпухи, где упрямо стучался в старую деревянную дверь хромого на одну ногу садовника Нукри. Он знал, что на его заднем дворе цветут пышные клумбы роскошных роз, которые тот потом продавал на Мейдане. Помнил, что Нукри, как и его отец, был не просто букетчиком, а, прежде всего, очень хорошим садовником, умел своей заботливой рукой прививать и выращивать фруктовые деревья и разводить новые цветы.
— Кто там? — услышал он голос и в окне показалось заспанное лицо пожилого человека.
— Это Нико.
— Какой такой Нико — не знаю. Знаю, что ночь уже на дворе. Всем спать пора. Что тебе нужно?
— Цветы. Очень нужны. Сейчас.
— Цветы тоже спят, генацвале. Нельзя их тревожить. Приходи завтра, на рассвете. — но, увидев, что Нико очень расстроен, всё-же сжалился. Встал, отворил ему дверь, и, ступая шаркающими шагами, провёл гостя в свой тёмный притихший сад, умытый сильным дождём. Где, объяснившись в любви к выращенным им цветкам и выпросив у них прощения, аккуратно их срезал большими садовыми ножницами и отдал странному ночному покупателю. Несколько очаровательных роз, обильно покрытых дождевой росой, крупных и душистых — за полтора рубля.
Видел бы эту сделку его компаньон Димитри! Да он бы насмерть убился, но никогда бы не отдал денег за цветы. Сказал бы ему: «Эй ты, градом побитый! На что такие деньги тратишь? На веник? Что? Это цветы? Какая разница, что цветы? Всё равно завтра в веник превратятся! Слушай, хочешь цветы — пойди нарви где-нибудь! Э-э-э, кацо, что тебе ещё сказать? Настоящий ты чокнутый! За полтора рубля целого ягнёнка купить можно в базарный день! Пир закатить!».
А ему, Нико, не жалко никаких денег для «ангела, сошедшего с небес»! К тому же, Нукри их заслужил, уважил его просьбу, встал с постели посреди ночи, а ведь он — ранняя пташка — рано ложится и рано встаёт! Поистине, великий он садовник, даже холщовый фартук на нём не преуменьшает его особого величия! Не бывает ведь роз без шипов, а вот он так умело их срезал своими золотыми руками, что смог избежать уколов. Точно как и хороший пчеловод, которого не жалят пчёлы, когда тот крадёт у них мёд.
С букетом в руках он торопился, почти бежал на Головинский, к гостинице «Ориант». Швейцар в ливрее преградил ему путь, не впустил к заезжей «звезде», сославшись на слишком позднее время суток. «Никого не велено пущать к госпоже артистке! Сударыня нынче почивать изволит». И если бы он не всучил ему щедро на «чай», а потом ещё столько же и портье, ему, вероятно, так и пришлось бы ночевать сегодня либо на мокрой скамье Александровского сада, находящегося под боком, откуда его когда-то погнал строгий дворник, либо идти в свою лавку, чтобы провести бессонную ночь в смежной комнате, на излюбленном снопе сена. Но цветы! Цветы! Ведь они неизбежно завянут к утру! А если и поставить их в воду, то и в этом случае они будут уже не так свежи, грустно повесят свои головки. Прилизанный портье провёл его, утомлённого и взволнованного, пахнущего потом, в отяжелевшем от ливня костюме и грязных ботинках — к заветной двери.
— Как подойти к ней? Что сказать? — мучился Нико вопросами. — Как надо здороваться с такой знаменитостью? — французского языка он совсем не знал. Вот грузинский — да! русский — тоже, пожалуйста! даже на армянском мог изъясниться. А вот на французском — ну никак, ни единого слова не знал. Непонятный язык ведь какой-то, странный, ни на что не похожий…
В итоге, собравшись с духом, он постучал в дверь.
Маргарита с сестрой недавно вернулись в свой номер. Актриса только успела переодеться в пушистый белый халат, окончательно стереть макияж, как в дверь робко постучали.
Déjà-vu! Боже, как часто это случалось в её жизни!
Схватив пуховку, она начала судорожно поправлять грим, словно пудра могла скрыть её страх от нетерпеливых глаз кавалеров и поклонников. Да-да, очередных, бестактных поклонников, которые вот так, самым беспардонным образом, вторгаются в её покои, бесцеремонно будят её, Примадонну Парижского Театра, и несут потом несусветную чепуху, что мечтают, мол, пообщаться с ней лично, с глазу на глаз, и заполучить автограф на вечную память! Несмотря на обаятельность и воспитание, будет она неприступна и холодна к этим назойливым воздыхателям, от которых слышала многое в своей жизни — банальные комплименты, маскирующие лесть, торжественные клятвы быть с ней «в радости и в горе», чувственные, однако, пустые обещания, но лучшее, что она слышала — это тишина. Потому что не было в ней вопиющей, гнусной лжи…
— Vous avez besoin de quelque chose, monsieur? — спросила Франсуаза, отворившая дверь незнакомцу.
Он оцепенел от неожиданности. Удивительный голос этой женщины, одетой в плотное длинное платье от подбородка и до самых пят, показался ему до боли знакомым. Не тем ли самым «золотым» голосом он наслаждался на концерте Маргариты? Но лицо её, сплошь покрытое грубыми рубцами, не говорило ни о чём и отталкивало. Он не понял её вопроса, и не знал, что надо ответить. И, потеряв дар речи, которым, впрочем, никогда и не обладал, только робко протянул цветы — роскошный букет красных роз. Та, кивнув головой, произнесла:
— Merci beaucoup, monsieur! — и отчего-то стала рыться в бархатном ридикюле на тонком шнурке. — Un instant s’il vous plait! Её сумочка, похожая на шар, вмещала всё, что было необходимо настоящей моднице или актрисе — обрамлённое серебром овальное зеркальце с изящной ручкой, помаду, румяна и пудру, расчёску, флакон с нюхательной солью, игральные карты…
Но безумный взор Нико был устремлён вглубь комнаты, где у трельяжа, всего в нескольких шагах от двери, спиной к нему сидела ОНА, актриса Маргарита, его Непорочная Дева, благородная и чистая! Его Богиня красоты, хоть и земная от рождения! Она, словно почувствовав на себе чьё-то касание, слегка повернула голову и он поймал её растерянный взгляд, увидел светлые её очи, в которых блистали искорки, подбородок, высокие скулы и маленькие губы, обрамлённые густыми прядями её распущенных пышных волос, которые так и просили, чтобы их целовали. Он смотрел на неё с неисчерпаемой нежностью и его стало трясти от страха, или от вожделения…
Она же, с некоторым удивлением на лице, рассматривала худого, промокшего до нитки мужчину. Кто он? Вид отнюдь не парадный, не респектабельный, а неухоженный и измождённый. На лице — старая щетина, под глазами мешки, руки тонкие, почти прозрачные… В поношенном костюме, на неуклюжих ботинках — свежая уличная грязь… Фу! Не выношу грязной обуви! А на голове — низко надвинутая на глаза и насквозь вымокшая, какая-то старомодная фетровая шляпа. В Париже давно уже таких не носят. Ему, должно быть, лет сорок пять. Ну да, она так и знала. Очередной бесцеремонный поклонник… Чего ему дома не сидится в такую непогоду и поздний час? Хотя, возможно, она и ошибается. На поклонника ведь он не слишком похож. Больше, всё-таки, на нарочного. От какого-нибудь местного богача, наверное… как их здесь называют? князь? купец? С дорогими цветами и, наверное, с запиской — приглашением на обед или ужин — и пылкой надеждой на мимолётный адюльтер с французской шансонеткой…
Женщина, что стояла перед ним, у самого порога, вытащила, наконец, из недр своей сумочки двугривенный, и протянула его Нико, снова бросив что-то непонятное, и, прежде чем он успел опомниться, закрыла перед ним дверь.
— Зачем она вручила мне эти двадцать копеек? — недоумевал Нико, раскрыв ладонь. — За цветы заплатила что-ли? Или за посыльного приняла? — казалось, он был растерян оттого, что ожидал радушного приёма в будуаре знаменитости. А его и внутрь то не впустили, чаю не предложили. Не по-грузински это, не по-человечески как-то. А потом его враз осенило:
— А может они, эти французы, относятся к тем людям, которые встречают незнакомого человека по одежде? И, если это так, тогда ему всё понятно. Вид то у него довольно посредственный. Значит ему нужен новый костюм — конечно, не тот, в котором он ездит кутить с друзьями-карачохели по весёлым духанам да по деревянным плотам, передвигающимся по Куре. И не тот, в котором он ранним утром покупает молочный товар у деревенских мальчишек. И уж точно не тот, в котором стоит за прилавком, с фартуком поверх него, но всё равно замызганном белыми каплями парного молока или липкими пятнами от мёда…
На его лице появилось выражение упрямой решимости, а где-то глубоко внутри него проснулись бушующие чувства, надёжно до этого скрывавшиеся за его робким, излишне застенчивым видом. Недаром ведь говорят, что слишком сильная любовь вызывает желания, недоступные трезвому человеку, и покоряет его разум.
— Будет у меня хороший костюм и новая обувь — не хуже тех, в какие были облачены купцы и дворяне на концерте! — твердил он самому себе, засыпая в своей балахане. — А у тебя, моя божественная Маргарита, будут самые лучшие цветы мира! Могилой матери клянусь!
На другой день, дождавшись компаньона, он сообщил, что согласен продать ему свою лавку, то есть ту долю, которая всё еще принадлежала ему. Удивлённый Димитри, не ожидая такого поворота дела, радостно потирал руки от выгодной сделки, глаза его сверкали от внезапно навалившегося счастья. Во всю прыть сбегал он домой — только пятки сверкали, и вернулся в лавку с деньгами:
— Вот, Никала, держи, генацвале. Как договаривались. Ты смотри — не бросай деньги в воду, на ерунду не истрать!
Спустя четверть часа Нико уже нёсся что есть мочи по Головинскому проспекту. Зайдя в Дом готового платья «Венский шик», имевший также собственное пошивочное ателье, он нашёл здесь знаменитого Сержа, старая мать которого, зажиточная армянка Анна-ханум, часто покупала молоко и свежий сыр в его лавке. Серж считался лучшим портным Тифлиса, потому как Господь при рождении поцеловал его в темечко. Именно так говорила Анна-ханум о единственном сыне. Он совершенствовал своё мастерство сначала в Петербурге, а потом — в Вене и туманном Лондоне, и, при каждом удобном случае, хвастал, что пил чай с молоком за столом у самого английского короля Эдуарда VII, который считается законодателем мод. А в качестве доказательства об окончании им портновских «академий» служили его дипломы, висевшие здесь в рамках под стеклом. К этому первоклассному столичному портному стекалась постоянная богатая клиентура из буржуазии и верхушки тифлисской интеллигенции. Под фигуру каждого он делал манекен, чтобы шить одежду стиля «модерн», не слишком утомляя клиента частыми примерками, и создавал «продукт» свой в строгом соответствии с пожеланием заказчика и по модным журналам, которые издавались в том же Петербурге, Вене и Лондоне. Имелся у него ассортимент материй как кусками, так и в образцах, в виде каталогов английских, русских и лодзинских фирм. И славился он своим намётанным глазом и умением создавать все виды и типы костюмов, в том числе военные мундиры, фраки, сюртуки и смокинги.
— Шить я не буду, Серж-джан, — поторопился сообщить Нико. — Мне срочно приодеться надо. Я ждать не могу.
— Как хочешь, Никала… Желание клиента для нас — закон!
Ему показали пиджаки двубортные и однобортные: черные, синие и тёмные в светлую полоску. Из крепа, бостона, шевиота. Порекомендовали купить удлинённый и приталенный, с высоким воротником и широкими лацканами, рукава у которого покороче, с учётом, чтобы крахмальные манжеты выступали на два-три сантиметра из-под рукава. К пиджаку брюки дали неширокие, на подтяжках, жилет с лацканами, белую рубашку, тёмные носки, шляпу, скрипучие от новизны ботинки, а галстук из атласа повязали широким узлом, сколов его булавкой с головкой из жемчужины.
— Выпрямите спину, любезный! Одежда не терпит сутулости. Ну вот, теперь другое дело — костюмчик ваш сидит, как влитой! Головой ручаюсь! — говорил ему галантный продавец в Доме готового платья, ахая от восхищения. — Наряд этот отобьёт всех конкурентов и откроет путь в тот мир, где вас будут любить и страстно желать. Дело за малым — вам, генацвале, в парикмахерскую бы сходить ещё…
Что Нико и сделал. Побрился у лучшего цирюльника на Головинском, который, за отдельную плату, ещё и опрыскал его модным цветочным одеколоном «Вера-Виолет». В конечном итоге он, наивный человек, полный надежд на счастье, свежий, прилизанный и напомаженный, одетый с иголочки щёголь, и с немалыми деньгами в кармане, нанял извозчика. Лошадиное ржание, цокот копыт, и вот уже коляска стучит колёсами по мостовой, вдоль тротуаров справа и слева, держа путь на Мейдан.
Впереди его ждала новая жизнь…
Хромоногий Нукри и двенадцать его собратьев по садовому делу в холщовых фартуках, завидев платежеспособного заказчика, беспрекословно стали собирать в охапки все цветы, что были ими свезены сегодня на продажу, и грузить их на арбы: гордые розы всех оттенков крови, оранжерейные лилии, садовые гвоздики, гиацинты, камелии, астры, бегонии, пионы… Каких цветов тут только не было!
Поднялись шум и суета, мол, «какой-то чудак сегодня скупил на корню все цветы в Тифлисе! И все цветы, которые росли под Тифлисом, и все цветы, которые пришли в Тифлис на поездах из Батума…».
Недалеко от этого действа торговал один кинто по имени Сико, в чёрном ахалухе, подпоясанный тяжёлым, сплошь из серебряных чеканных накладок с чернением поясным ремнем. Шаровары у него были с напуском на мягкие полусапожки, из-под ахалуха на груди проглядывала яркая, красного цвета сорочка со стоячим воротником. С утра носил он съестное и зычно кричал: «Агурец, агурец, Александре молодец», «черешни, вишни испанцки», «яблок антоновцки», «перцик, перцик, априкос», «красавица памадор», «бадриджани, свежий луки, немецки слива!». Но сейчас, больше чем продать свой товар, торопился он разнести ошеломительную весть по всему городу:
— Клянусь, что земля всех садов в Тифлисе сейчас черна, — говорил он каждому встречному и поперечному, громко жуя «ляблябо» — орехи с кишмишом. — Пусть цветы никогда не вырастут на моей могиле, если остался сейчас хоть один цветок в городе…
— А что? Что случилось, Сико? Почему так? — с любопытством спрашивал подошедший к нему другой кинто, с фруктами, разложенными на подносе-«табахи», который он держал на голове. Затряслись от интереса у него на плечах весы с большими медными тарелками на цепях, которые носил он как коромысло, держа в отдельном холщовом мешочке гири разных размеров.
— Да вот этот Нико все цветы в Тифлисе купил сейчас… Миллион роз!
— Вах! Что я слышу? Какой Нико? Зачем? Почему?
— Слушай, Сако, ты его знаешь. Этот Никала держит молочную лавку на Верийском спуске.
— Пиросман что-ли? — догадался тот наконец. — Говорят, он и так немного чокнутым был…
— Да-да, он самый, не от мира сего. Влюбился в какую-то артистку. Француженку. Вот этими ушами всё слышал — садовники шушукались. Говорили, лавку свою продал, на все деньги цветы купил. Совсем разум потерял. Вот что любовь с человеком делает!
— Вах-вах-вах! — покачал головой Сако. — Бедный Пиросман. Чувствую я, сгорит его сердце от этой любви…
— А ещё новость знаешь?
— Что за новость?
— Говорят, жених живёт у неё в Париже; Он по моде очень-очень рыжи. Она зовёт его Жаком, потому что ходит он пинджаком…
Они переглянулись и оба шумно расхохотались. И смеялись бы они долго, если бы вдруг один не посмотрел на другого и спросил с серьёзным выражением лица:
— Слушай, Сико, я тебя вчера почему весь день не видел на базаре? Где был? Что делал?
— Болел я…
— Вай ме, болел? Как? Чем?
— С разным девочкам гулял, сильно наслаждался,
нехорош болезнь поймал — насморк назывался…
— Ва-а-а! А я кутил в дуканах. А потом нанял два фаэтона… Сел в передний…
— А второй для кого?
— А во втором ехал моя шапка! Он тоже человек!
— Ва-а-а!
— Кля-нусь чесный слова!
Тем временем, горы купленных цветов — в больших и маленьких корзинах — были уложены в нанятые повозки с впряженными в них лошадьми. А когда корзины закончились, цветы стали сваливать и без них, поверх самих корзин, перевязывая их тесьмой. Одна повозка, вторая, третья, четвёртая, пятая… они, доверху нагруженные срезанными и обрызганными водой дарами флоры, заскрипели и тронулись в путь с Мейдана, через Армянский базар, в сторону Головинского проспекта. Позади них шёл Нико, по лицу которого, не столько от яркого полуденного солнца, сколько от волнения, ручьями лился пот. И кружилась его голова, пьянея и сводя с ума от приторно-сладкого благоухания цветов, над которыми, словно над цветущими лужайками, летали беззаботные стрекозы, шурша своими прозрачными крылышками, жужжали трудолюбивые пчёлы, порхали легкомысленные бабочки…
Вереница повозок остановилась около гостиницы «Ориант». Носильщики, сопровождавшие груз, вполголоса переговариваясь, — нельзя в этом солидном заведении шуметь! — начали суетливо снимать охапки цветов восхитительной красоты и заносить их вовнутрь, поднимая на второй этаж с его элегантным интерьером, к дверям номера знаменитой актрисы. Ставили пахнущие ароматом корзины повсюду, к двери, вдоль длинного коридора, потом стали заставлять помпезную мраморную лестницу, запрудили ими парадный вход в гостиницу. Но неразгруженными оставались ещё три повозки. И тогда цветами стали усыпать сначала широкий тротуар, а потом уже и саму мостовую Головинского проспекта. Их запах заполнил всю округу, привлекая пытливых прохожих. Швейцар гостиницы многозначительно бросал зевакам, жадно наблюдавшим удивительное зрелище:
— Большой князь… Кто именно? Не велено сообщать! Проходите-проходите, господа дорогие, не толпитесь у входа! Это вам не цирк!
Но люди не расходились, продолжая глазеть на непонятное зрелище. Шум, галдёж, громкие разговоры и возгласы удивлённых прохожих, поднимавших головы и пытавшихся разглядеть окна той загадочной счастливицы, кому предназначалось сие дорогущее преподношение, разбудили Маргариту. Она села на постели и вздохнула. Море запахов — ласковых и нежных, радостных и печальных — наполнили её комнату. Взволнованная, она быстро оделась, ещё ничего не понимая. Надела концертное платье, тяжелые серебряные браслеты, прибрала свои роскошные волосы и, выглянув в окно, ахнула. Oh mon Dieu!
Отроду не видела она такого чуда! Как в сказке! Хотя и в сказках она о таком не читала. Сердце её замерло. Она догадалась, что этот праздник устроен для неё. Но кем? Кто этот таинственный незнакомец, бросивший к ЕЁ ногам миллион алых роз!
Счастливая улыбка родилась на её лице, губы смеялись, а на прелестных глазах навернулись слёзы умиления, которые она аккуратно смахнула кончиками своих тонких пальцев. Выглянула ещё раз в окно, под которым собралась чуть ли не половина Тифлиса с поднятыми вверх головами. Все смотрели на неё. И она — истинная артистка — начала рукоплескать публике.
— Марго! — услышала она за спиной громкий и страшно взволнованный голос сестры, ворвавшейся к ней в номер. — Ты видела это? Что за богач здесь чудит?
— Не знаю. Франсуаза. Сходи, разузнай, s’il te plaît!
Через минуту сестра вернулась. И не одна. За ней в номер медленно вошли знакомый ей гостиничный портье, неплохо изъяснявшийся по-французски, и какой-то странный, худой и бледный, но очень прилично одетый мужчина, должно быть, коммерсант. Или, мерчант, как называют богатых торговцев у неё на родине. Он снял шляпу, прижав её к груди, затем пригладил свои поседевшие, но благоухающие модным парфюмом волосы, и застенчиво взялся рукой за стену, словно боялся упасть.
— Это он, — сказала Франсуаза по-французски. — Ты не помнишь его, Марго? Вчера он преподнёс тебе этот букет цветов. — она указала на красные розы, стоявшие в китайской вазе на полированном столике. — Я приняла его за нарочного. А сегодня — вот! — всё, что ты видишь — дело его рук!
— Oh là là! — вырвалось из уст артистки. Она, очаровательно улыбнувшись, протянула ему руку для поцелуя. А он стоял, как громом поражённый — наверное, его компаньон Димитри бы прав, когда называл его так! Сейчас он впервые услышал, как этот прелестный голос, такой знакомый, обращается к нему, впервые увидел, как идол, которому он поклонялся, сходит с пьедестала и хотя мгновение, но живёт и улыбается лишь ему одному. Он, художник, заметил, как свет рампы меняет черты знакомого лица! И она, мадемуазель Маргарита, в жизни оказалась ещё прелестнее, чем на сцене! Не сразу он сообразил, ему подсказал портье, что к протянутой руке в таких случаях положено прикоснуться губами. Что он и сделал, ощутив в этот миг, что кожа её нежной ручки обожгла его огнём.
— Quel est son nom?! — полюбопытствовала она с неподдельным интересом.
— Николя. — сухо сообщила Франсуаза.
— Merci, monsieur. — выговорила она, ласково смотря ему в глаза. — Merci beaucoup, Nicolas! Но… но затчем столько тсветки? Мой голова будет ломатса от боль. И вы тратить много деньги… очень много…
Он молчал. Только тихо смотрел на её ангельское лицо, чуть дыша.
— Он не есть мерчант, Марго. И, тем более, не князь! — хладнокровно вставила Франсуаза на своём языке. — Простой мелкий лавочник. Ничего не имеет за душой. Странноватый чудак из Тифлиса. Попрощайся уже с ним. С минуты на минуту подъедет экипаж. Саквояжи я уже упаковала. Ты готова?
ОНА ВСЁ ПОНЯЛА! Он полюбил её, заезжую артистку с берегов Сены. Капризную, избалованную примадонну маленького театришка. Влюбился так, как безусый юнец может влюбиться в девушку с первого взгляда. И, сам веря в сказку, подарил её ей, искренне надеясь, что она покажет ей силу его большой, необъятной любви.
Но ведь она совсем не знает его. И поэтому не может ответить на его чувства взаимностью, а только… только жалеет этого мечтательного романтика и идеалиста. Ему бы, с его сентиментальной душой, не лавочником быть, а поэтом, или художником…
Санта Мария! Неужели она, сама того не желая, разбила его сердце? Тогда ей надо покаяться! Хотя, в чём состоит её вина перед ним? В чём ей каяться и укорять себя? За что терзаться муками совести? Она вздохнула и вспомнила:
«C’est la vie!» — «Такова жизнь!» — так любила поговаривать её бедная матушка, когда ничего нельзя было изменить и оставалось принимать жизнь такой, какая она есть.
На башне городской думы часы пробили двенадцать раз. Полдень. Снизу был слышен приближающийся стук колёс. Высокий экипаж, запряжённый парой лошадей, подкатил к парадному входу гостиницы и замер в ожидании пассажиров. Кучер спрыгнул с подножки на тротуар, учтиво приподнял фуражку и распахнул дверцу.
Пора! Слуги стали выносить их вещи и грузить сзади, в отделение для багажа — два приличных, затянутых ремнями, дорожных саквояжа, туго набитых чем-то. И большой деревянный сундук, который грузчики несли с двух сторон за обе ручки.
Маргарита, опираясь рукой на согнутую в локте руку Нико, стала спускаться вниз по лестнице, вслед за вещами. Их сопровождала бесстрастная Франсуаза, а за ними следовал портье. Он нёс в руке корзину с удивительно нежными алыми розами. Всего лишь одну корзину! Потому что увезти с собой целое море цветов не под силу никому, даже всесильному чародею!
Казалось, что-то необъяснимое удерживало её, и она не желала торопиться, не хотела отрывать от Нико своей руки. А чем он, герой её сегодняшнего романа, отличается от кудесника? Ровным счётом ничем. И достоин большего, чем просто быть взятым под руку! И она, слегка приподнявшись на цыпочки, вдруг чмокнула его в щеку. Жар красным пятном растёкся по его лицу…
Франсуаза, увидев эту картину, решила проявить твёрдость и подтолкнула сестру к дверце — устраивайся поудобнее! Та, вздохнув, решительно ступила на лесенку, под свод экипажа.
— Adieu, mon ami! — не сказала, а почти крикнула ему Маргарита, а потом произнесла ещё что-то, что тут же было переведено услужливым портье на грузинский язык:
— В сотый раз, Николя, примите мою благодарность… Я тронута безмерно. И, поверьте мне, сохраню о вас самые приятные воспоминания… Может быть, mon ami, если будет воля провидения, мы когда-нибудь увидимся… — говоря о провидении, она показала указательным пальцем вверх, имея в виду, что великая и необъяснимая сила судьбы выше всего земного, и обитает где-то высоко над головой, в синем небе.
Дверца экипажа захлопнулась за женщинами. Bon voyage! Почти тотчас раздался стук в переднюю стенку, который дал кучеру знать, что пора трогать. Подобно эху от пистолетного выстрела, щёлкнул его кнут и экипаж затрясся по мостовой, подпрыгивая по булыжнику идеально прямого, совершенно европейского проспекта.
Нико не отводил глаз от быстро удалявшейся от него Маргариты. И не мог не заметить, как она дрожащей рукой посылает ему прощальный жест из окна. По его растерянному лицу потекли горькие слёзы. Он пристально всматривался в маленькую точку исчезающего экипажа, точно хотел сорвать её с горизонта. И не мог, не хотел поверить, что его «ангела» больше нет рядом с ним.
Как во сне вернулся он в гостиницу и поднялся на второй этаж, прошествовал по коридору и вошёл в знакомый номер. Никого! Окна закрыты наглухо, шторы задвинуты, по комнате разбросаны этикетки от шампанского, визитные карточки поклонников и обрывки некогда нарядных афиш. И больше никого и ничего, кроме фимиама знакомых духов, смешанного с запахом женщины, которую он так нежно полюбил.
Он подошёл к широкой неубранной постели, бережно и с глубоким благоговением взял в руки её подушку и прижал её к себе, блаженно закрыв глаза и поглубже вдыхая еле уловимый аромат дорогих благовоний. Уехала! Покинула его навсегда! Опустошила его душу и похитила сердце!
Он спустился вниз. Дул ветер. Ветер разлуки. Закончилась волшебная сказка. Но какой в ней толк, если золото в итоге превратилось в черепки, Красавица уехала на край земли, где говорят на непонятном ему языке, а он — Чудовище — остался. Недобрая вышла сказка, печальная, без весёлого пира, без счастливой свадьбы! А может всё это сон?
НЕТ! Это было явью! Свидетельством тому была площадь перед гостиницей, затопленная солёным морем из цветов и слёз.
Цветы… цветы надежды… цветы жизни… цветы любви… Ещё сегодня утром он был уверен, что они приносят счастье, но, увлечённо вдохнув благоухание их прелестных лепестков, он потерял голову и сохранил очарование их навязчивого запаха: лицо его теперь омрачено боязнью, а душа, она охвачена вихрем, поднимающимся из тех туманных бездн мысли, где вулкан гордости тлеет под пеплом бессилия и неудач.
— Всё правильно! — рассуждал он, силясь найти оправдание своей не сложившейся судьбе. — Я ей не ровня. Она — звезда, знаменитость и Красавица. А я — обыкновенный лавочник. Хотя… уже даже и не лавочник, потому что нет больше лавки. Нищий! Ни кола — ни двора!
Мысли… мысли… они не давали ему покоя. И, если бы рядом с ним в этот момент оказался человек образованный, уж он то бы смог раскрыть ему глаза на очевидное. Он бы сказал ему, что для таких мечтательных натур, как Нико Пиросмани, нет ничего опаснее, чем любовь к актрисе.
Он тихо побрёл по Тифлису, спускался к воде, смотрел, как мели в середине реки отшибают Куру к берегам, с её тенистыми зелёными садами. Здесь летом бывает прохладно до холода… Заглянул в ботанический сад, где смотрел на водопад под мостом, на весеннюю сосновую рощу… Стал взбираться на Святую гору, где, подняв купола, стоит церковь с целебным источником. Мимо неё, медленно, как дворник с вязанкой дров по чёрной лестнице, полз на самую верхушку горы маленький вагончик фуникулера.
Забытый всеми, без роду и племени, он уныло повернул вспять, в Сололаки. Здесь, в подвалах, входы духанов. Оттуда слышна негромкая песня. Он спустился. Горело жёлтым светом электричество. За столами сидели нарядные люди, пели, произносили красноречивые тосты о сердце, о вечной дружбе, о любви… И пили из рога. Попросил у буфетчика графинчик водки… в обмен на свою жилетку с лацканами. Следующий графин он выменял на ненужный ему атласный галстук — и в придачу отдал венскую булавку с головкой из жемчужины.
Сердце его больше не стучало… оно сгорело от большой любви, той, что не сможет поместиться ни в этом духане, ни в переулке, ни во всём Тифлисе!
Шло время. Подул ветер и пошёл дождь. Он слушал его бесконечный плач, смешанный с протяжной песней сазандари и с удивлением обнаружил, что грустная эта песня, похожая на стон, затянута зурной и дудуки специально для него, Нико Пиросмани:
«Пусть ангелы поют,
Как безобразен я.
Всю боль возьму твою
Себе, душа моя…»
Почти весь Тифлис уже знал о том, что случилось с Нико Пиросмани. Все были потрясены, жалели его, сошедшего с ума по той, что украла его сердце. Все, кроме двух бесшабашных кинто, которые, как обычно, дурачились, напевая под нос:
«Он чудак, она – шарман.
Не сложился их роман»...
0

#16 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 20 декабря 2020 - 16:18

15

СКАЗКА, ЖИВУЩАЯ РЯДОМ


— Всё-таки, на что играем? – изрядно потрёпанная колода карт, выскользнув из крепких ладошек Егорыча, взмыла над столом и, осыпавшись вниз, собралась в ровненькую стопочку. – Тебе грибов запас не нужен? Нет? О! А может, тебе белкой подсобить? Есть у меня одна красотуля – орехи щелкает так, что загляденье! Но учти – орехи отдельно идут. Играем?
— Играем, играем, — добродушная улыбка расцвела в обрамлении белоснежной бороды Митрича, а ярко-голубые глаза лукаво и озорно заблестели. – Только ты, соседушко, рукава-то закатай.
— Да как ты… Да, что ты себе … — Леший, изображая искреннее возмущение, упёрся ладошками в край стола и даже приподнялся с табурета. – Сколько мы с тобой… А ты меня вот так… Э-э-эх!
Егорыч со вздохом, в который он постарался вложить всё непомерное возмущение недоверчивостью старого друга, плюхнулся на заскрипевший табурет и безвольно уронил руки между коленей. Несколько карт, выпавших при этом из рукавов синего кафтана, он проворно накрыл ногой и затолкал их подальше от глаз Митрича.
— Знает он! – Егорыч вскинул руки и начал быстро скручивать шерстяные рукава в ровные валики. Закатав до локтей, он вытянул руки и покрутил ладошками перед носом Домового. – Всё? Доволен?
— Вот теперь и поиграть можно, — тепло усмехнулся тот.
— Что за домовые пошли? Сплошь и рядом недоверчивые, друзьям старым не верят, подозревают в чём-то!
— А ты много домовых знаешь?
— Да мне тебя одного ещё лет на триста хватит! – зыркнул исподлобья Егорыч, нахмурил кустистые брови и потянулся к колоде. – Ты мне скажи, Митрич, что с тобой такое? Последние дни сам не свой, аж с лица спал. Не захворал ли?
Митрич вдруг разом как-то осунулся, стал ниже росточком:
— Не знаю, Егорыч, не знаю. И хозяйство в сохранности, и с живностью ничего худого не приключилось, а вот гложет что-то изнутри, как предчувствие какое-то.
— Какое?
— Боюсь, чтобы беда какая не приключилась.
— Ай, пустое это, — ловкие пальцы Егорыча начали сдавать карты. – Это весна на тебя так действует. Как там его? Витаминоз! Да-да, Митрич, от ентого самого витаминоза у тебя крыша и едет. К русалкам тебе надо.
— Куда она едет? – Митрич аж рот открыл, смотря на крышу чердака хозяйского дома. – На месте ж стоит. И русалки… К чему тут русалки?
— Ну, братец, русалки никогда не помешают, кхе-кхе-кхе, — то ли прокашлял, то ли прохихикал в зеленоватую бороду Егорыч, веером раскладывая в ладошке шесть карт и аккуратно пряча между ними седьмую. – От твоего весеннего витаминоза они ж первым снадобьем будут. А то совсем станешь ку-ку!
Покрутив при последних словах у виска пальцем, Леший с придыхом шлёпнул картой о стол:
— Хожу первый; у меня шестёрка. Не веришь? На, убедись….
И тут же замолк, обернувшись на скрип ступеней лестницы, ведущей на чердак, в проёме которого возникла всклокоченная рыжая шевелюра и чумазое лицо, на котором даже в слабом свете керосиновой лампы была видна россыпь крупных веснушек. Обладатель солнцем поцелованной физиономии тут же затараторил, сбивая дыхание и заикаясь:
— С-с-сидите тут? К-к-кукуете? А там это… Х-х-х-х…
— Хорь опять в курятник залез? – Митрич аж подскочил на лавке.
— Да нет! Там х-х-х-хозяин! С-с-с-с…
— Спит?
— Ай! Какое спит? С-с-с-с-… С ум-м-м… Тьфу, ты! Крыша поехала у хозяина!
— Вот! Я ж говорю, что витаминоз! А ты не веришь! – Егорыч зашёлся в таком смехе, что, откинувшись назад, чуть не свалился на пол. Но, ухватившись свободной от карт рукой за край стола, принял устойчивое положение и снова покрутил пальцем у виска, глядя на Митрича. – Это у вас семейное с хозяином, да?
— Да погоди ты! – отмахнулся от него Домовой, уже помогая Баннику взобраться на чердак. – Архипушка, что с хозяином?
— Так с ума сошёл, хозяин-то, — немного отдышавшись, маленький банник перестал заикаться. – Свечку зажег, за бороной спрятался в уголочке и бормочет что-то. Вроде как тебя зовёт, а вроде, как и про Вареньку что-то…
От удивления Егорыч широко распахнул глаза:
— Митрич, это ж….
— Знаю, — перебил его Домовой. – Архипушка, где хозяин за бороной спрятался? В хлеву?
— Да, дедушка. А как ты узнал?
Но Митрич уже быстро спускался вниз, не ответив, поэтому Банник повернулся к Лешему и совсем тихим голоском спросил:
— Дедушка Егорыч, что-то случилось? Что-то серьёзное произошло, да?
— Серьёзней некуда. Борона, свеча да слова, якобы заветные – это ж люди специально придумали, чтобы домового своего вызвать. И уж поверь – не с хорошей жизни они решаются на это. Должно что-то очень серьёзное произойти. Серьёзное и нехорошее… Не зря же Митрич о чуйке своей толковал что-то, а я посмеялся только, дурень трухлявый. Да ещё Варенька… Ты же знаешь, как Митрич её любит. Что же произошло там у них такое?
— Так они ж тут, рядом. Может им подсобить чем?
— Само собой, не бросать же Митрича. Погодь только – карты соберу.

В дальнем углу хлева, под висящими на стене хомутами, уздечками и свёрнутыми в кольца полосами сыромяти, укрывшись бороной, сидел средних лет мужчина. Пламя свечи, которую он держал в руке, то и дело дрожало в такт словам, которые он монотонно шептал, не обращая внимания на три пары глаз, уставившиеся на него с навеса, заваленного остатками прошлогоднего сена.
— Дедушка Митрич, — Архипушка бесшумно перевалился на бок и посмотрел на Домового, лежащего рядом. – А это так надо? Это так тебя хозяин вызывает?
— Вот же ж, молодо-зелено, — сердито зашептал из-за спины Егорыч. – Кому я только что толковал, что придумка это всё людская. Не так надо вызывать Митрича. И меня иначе звать надо на сустречу, и тебя тоже.
— А как надо? Меня ведь и не звали ни разу…
— Молодой, потому что. Как позовут – так сразу и учуешь, ни с чем не спутаешь. А это – баловство, не более, потому как…

Почему это баловство, Архипушке узнать пока было не суждено, так как ладонь Митрича под его же тихое, но грозное “Цыц!” упёрлась в лохматый затылок Егорыча и вжала его голову в душистое сено, откуда тотчас же раздалось сердитое, хоть и приглушенное бормотание.
Меж тем, мужчина перестал что-то нашептывать и резко поднялся, откинув борону, гулко ударившую об ясли, полные овса. Савушка испуганно всхрапнула и спросонья громко лягнула копытом в нижний венец хлева.
— Да что же это такое! – не обращая внимания на испуганную лошадь, мужчина присел на край яслей и понуро опустил голову. – Хватаюсь за соломинку, как утопающий. Да и было б той соломинки! Совсем с ума схожу… Варенька, доченька… Как же так? Что же теперь будет, кровиночка ты моя?
На навесе что-то зашуршало в сене и мужчина, вскочив с яслей и устремив взгляд вверх, уже не таясь, с тоской и горечью в голосе громко проговорил:
— Хозяин-батюшка, Домовой-соседушко! На тебя одного надежда. Помоги ты горю моему, спаси мою доченьку, Вареньку мою ненаглядную!
Робкая искра надежды на то, что все рассказы деда о домовом – правда, таяла в глазах мужчины, уступая место отчаянью и безысходности. Ещё какое-то время он смотрел вверх, но протяжно вздохнув, опустил взор вниз… На небольшого росточка старичка с совершенно седой головой и такой же бородой, одетого в льняную рубаху, подпоясанную тканым пояском, просторные штаны и лапти, подвязанные оборами поверх онуч. Хватило секунды, чтобы всё это рассмотреть, а в следующее мгновение мужчина, стремительно бледнея, сделал шаг назад и завалился в ясли, разбрасывая их них овёс, под недовольное фырканье Савушки. И уже теряя сознание, он увидел, как странный старичок ловко подхватывает свечу, выпавшую из его руки.
— Да, совсем мужики измельчали, — донёсся сверху голос Егорыча. — То ли дело дед его. Вот это мужик был! При первой встрече он Митрича добрый час по ентому самому хлеву оглоблей гонял. А тут…
— Замест того, чтобы пустословить, — подал голос Митрич, — лучше б подсобил чем. Воду неси!
— Это я мигом!
Егорыч тут же очутился возле Митрича с деревянным ковшиком, полным воды, и пока Домовой пристраивал горящую свечу на краю яслей, успел даже побрызгать водой на лицо мужчины. Увидев, что тот зашевелился, всунул ковш в руки Митричу и тотчас же плюхнулся на сено рядом с Архипушкой, отчего тот испуганно ойкнул и чуть не свалился с навеса. Но Леший проворно поймал его за шиворот и, притянув к себе под тихое “Т-с-с-с-с!”, жестом приказал молчать. Банник, всё ещё находясь во власти испуга, о чем говорили его широко раскрытые глаза, понятливо закивал рыжей головой.
Митрич же, видя, что мужчина приходит в сознание, аккуратно поставил ковш с водой на овёс и, ухватившись за истертый зубами Савушки край яслей так, что побелели морщинистые ладошки, подался вперёд и тихо спросил:
— Что с Варенькой?
Мужчина, не успев окончательно прийти в себя, отпрянул к стене и затравленно оглядываясь, испуганно просипел:
— А Вы… Ты кто???
И, не дожидаясь ответа, опять начал сползать в овёс. Митрич быстренько схватил ковш, прошептал над ним что-то и, дунув на воду, сунул его мужчине.
— Испей, хозяин, — придерживая одной рукой его за плечо, второй быстро поднёс к губам хозяина ковш. – Полегчает.
Дрожащими руками мужчина схватил ковш и в пару глотков ополовинил его, с облегчением выдохнув.
— Ну? Полегчало? – Митрич улыбнулся и в его глазах теплотой заискрились отблески свечи. – Неужто не узнал? Звал ведь – вот я и пришёл. Али дед твой ничего не говорил обо мне?
— Говорил! Говорил! – на щёки мужчины начал возвращаться румянец, и он уже сам, без помощи Митрича, принял вертикальное положение. – И про борону говорил, и про свечу. Но я не верил почему-то.
— Ох, да шутил твой дед – не действует это. Хоть ты всю ночь с бороной в обнимку просиди – я и ухом не поведу. Если б не Архипушка…. А вот на слова от сердца самого, от души идущие, отзовусь. Вспомни слова последние. Вот… То-то же… Но с Варей что? Что за беда такая с маленькой хозяюшкой приключилась, что сами люди помочь не могут? Чай, не в тёмных веках живем, а уже двадцать первое столетие годами вашими идёт. Неужто есть ещё беда, которую только мне под силу извести?
При упоминании о дочери мужчина бессильно сполз с яслей и, упав на колени, громко, не стыдясь зарыдал, пряча лицо в ладонях. На навесе Архипушка даже привстал от увиденного и, открыв рот, повернулся к Егорычу. Но увидев, как тот, нахмурив брови, внимательно следит за происходящим внизу, решил пока ни о чём не спрашивать.
— Варенька… Доченька… – сквозь приглушённые всхлипы донеслось снизу. – Умирает она.
Митрич, как-то разом став выше и раздавшись в плечах, рывком поставил мужчину на ноги и, притянув к себе, заглянул ему в лицо:
— Да как же? Как же так?! А что лекари? Неужто даже ваши нынешние ничего сделать не могут?!
— Да что лекари? – мужчина всхлипнул и казалось, что вот-вот опять разрыдается.
— Ну, нет, братка. Так дело не пойдёт. Давай-ка, ты, иди домой и ставь чайник. Почаёвничаем, успокоишься и всё обстоятельно мне расскажешь
Проводив грустным взглядом вышедшего из хлева хозяина, Митрич глянул вверх и махнул ладошкой. Спускайтесь, мол.
— Да уж… Дела… — тихо прошептал Егорыч, очутившись возле Домового. – Как же так, Митрич? Я же знаю Вареньку. Она ж с твоим хозяином часто в мой лес ходит. Веточки зря не сломит, ягодки лишней не возьмёт, гостинцы мне всегда приносит. За что ей горе такое, а?
— И мне веничек с травами завсегда отдельно запаривает, — подал голос Архипушка, усевшись возле яслей и обхватив колени, грустно глядя на Митрича. – Она ж хорошая, Дедушка. Хорошая, да?
— Хорошая она и сердце у неё доброе, душа чистая, — вздохнув, Митрич смахнул набежавшую слезу. – Но не ясно ничего. Надо с хозяином основательно поговорить да разузнать всё. А потом уже и думать, как подсобить девчушке. Эх… Вас бы с собой взять – хоть бы советом да словом нужным выручили. Так ведь я один только хозяина до потери чуйств довёл, а тут ещё двое: один Банник, хоть и чумазый, как Гуменник, а второй и вовсе зелёный. Хотя… Погоди-ка! Есть же способ!
— Обращаться не буду! – тут же выставил ладони Егорыч, будто отталкивая от себя Митрича. – Нет, нет и нет! При всём уважении к тебе и Вареньке. Я лучше под окошком посижу да послушаю.
— Обращаться? – испуганно пискнул Архипушка. – Это как?
— Как, как… Обратит нас Митрич в мышей или тараканов, чтобы хозяина своим видом не пужали, тогда и узнаешь, как.
— В тарак…
— Ага! А может и в … Эй! Ты чего? – Егорыч подскочил к закатившему глаза Баннику и схватил его за плечи, не давая упасть. – Да что за день такой сегодня?! Как барышни кисейные все в обмороки падают! Архипушка, маленький, очнись! Я ж…
— Да шутит он, шутит, — показав Лешему кулак, Митрич присел возле Архипушки. – Да и сам посуди: откуда у меня тараканы в хозяйстве? А вот в кошек… В кошек могу. И вам не обидно будет, и хозяину зверь привычный. Хорошо?
— Дедушка, а это не больно? А назад? А обратно получится?
— Не волнуйся, Архипушка. Как только порог дома хозяйского переступите, так сразу и обернётесь. А обратно – за порог и всё, сами свои будете. Согласен? Только, чур, не хулиганить. Хорошо?
— Хорошо, Дедушка, — заулыбался Банник, которому кошки всегда нравились. – Это даже интересно будет. Дядя Егорыч, будем кошками?
— Будем, будем. Куда ж денемся, — ухмыльнулся Леший. — Только, Митрич… Кошкам ведь рыбка полагается, сливки всякие, сметанка там. Да?
— Ох, пройдоха! Ладно, будет тебе сметанка.
— Ну, это другое дело! Кстати, Митрич, у твоего хозяина ведь кот дома живёт?
— Да. Васькой кличут. А что?
— Как это, что? Весна же на дворе, а ты нас в кошек. Может у этого Васьки тоже витаминоз? Ты не в кошек нас обращай, а в котов. Ну, мало ли, что.
— А какая разница? Ой!… Ну, ты.. Ладно, коты, так коты. Пошли уже.

Хозяин дома не то, чтобы удивился, но просто не ожидал, что вместе с Домовым, вошедшим в прихожую и низко поклонившимся ему, войдут два больших кота. При чём, один будет темно-зеленого цвета с ярко-изумрудными глазами, а второй – ярко-рыжий с глазами антрацитового цвета.
— Проходи, Батюшка, — так же в пояс поклонился хозяин. – И твои…
— Это друзья мои. Не удивляйся, ежели чего странным покажется.
— Да, да, конечно. И друзья твои пусть проходят. Чайник закипел уже и чай готов.
С этими словами мужчина робко улыбнулся и пошёл на кухоньку, отделенную от прихожей большой цветастой шторой. Митрич же, посмотрел на спрыгнувшего с печки кота и поманил его к себе:
— Васька, кис-кис-кис, разбойник, иди ко мне. Смотри – это свои, друзья. Не обижай мне их.
Кот же, мурлыкая, тёрся о ноги Домового и казалось, что совсем не обращал внимания на двух котов, внимательно наблюдавшими за ним. Однако, когда странный зелёный кот вдруг с четырех лап встал на две, а одну переднюю сжал (насколько позволяло Егорычу теперешнее состояние) в кулак и грозно помахал им ему перед мордой, Васька оторопело плюхнулся на хвост и, открыв от удивления пасть, так и остался сидеть, наблюдая за тем, как троица гостей неспешно прошла в кухоньку.
Коты чинно лакали сметану из стоящих перед ними блюдечек, сидя за столом рядом с Митричем, который неспешно пил душистый чай и слушал хозяина, сидящего напротив него. Тот же, совершенно успокоившись, рассказывал о своей беде, только раз запнувшись, когда тёмно-зелёный кот совсем по-человечьи двумя лапами подвинул блюдечко к себе.
— … И ни с того, ни с сего чахнуть стала. Вроде и смеётся, как всегда, а улыбка как ненастоящая. И с лица сошла, совсем бледненькая стала. Исхудала, обессилела. Врачи только руками разводят – ничего не могут выяснить. Ни причину, ни лечения от этой напасти не знают. Уже и в столицу ездили, чтобы на самые… На самые плохие болезни обследоваться. И ничего. Вроде вот получается что-то понять, а анализы другое совсем показывают. Чего только не делали. Даже профессора собирались с академиками. И не молодые какие, а с опытом, всю жизнь людей лечившие. И те не могут понять, что такое с Варенькой. Как будто воздух из прохудившегося воздушного шарика выходит. Вот только не могут врачи ни дырочку ту найти, через которую жизнь из доченьки вытекает, ни того, что эту дырочку сделало, не говоря уже о том, как залатать её. Хотели её в каком-то институте оставить до… До последних дней… Но я решил, что пусть уж лучше дома, чем в чужом городе, среди стен бетонных.
— И сколько ей лекари отводят?
— Говорят, что месяц-другой и всё… Она же у меня одна, Батюшка… Мне же, если что, и жизнь уже не мила будет. Не задержусь я тут один.
— Но-но! Ты это… Не думай о грехе таком, да и с Варенькой рано прощаешься. Не может быть такого, чтобы совсем помочь нельзя было. Должен быть способ, должен… Вот какой….
Митрич, обхватив чашку с чаем двумя ладошками, понуро опустил голову и задумался, совершенно не обращая внимания на тёмно-зелёного кота. А тот, в свою очередь, что-то размахался лапами – то хватая себя за нос, то махая ими, как птица, подвывая при этом.
— Батюшка, а что такое с твоим котом?
— Что? С каким котом? А, с этим… Не знаю, милок, не знаю… Может, сметанка не нравится, а может добавки хочет. Вон, блюдце-то пустое совсем. Ты ещё ему налей, чтобы успокоился.
Кот же, внимательно выслушав Митрича, взвыл и хлопнул себя по лбу лапой, закрыв глаза. Затем, под недоуменный взгляд Митрича и хозяина, осмотрелся, вертя головой, и победоносно мяукнул, ухватившись лапами за блюдце со сметаной, стоявшее возле рыжего кота. Когда тот обиженно попытался мяукнуть, грозно зашипел в ответ и хлопнул того по уху лапой, отчего рыжий закатил угольки глаз и плюхнулся на пол. Подтянув к себе сметану, странный кот решительно макнул в неё правую лапу и, закусив губу, старательно стал водить подушечками по столу, будто что-то рисуя. Давалось это ему с трудом, поэтому вскоре он с мольбой и подвыванием глянул на Митрича, который уставился на две кривые буквы, выведенные сметаной на синей скатерти. “Я” и “Г”.
— Точно! – так же хлопнул себя по лбу ладошкой Домовой. – Яга! Как же я сразу не додумался! Ай, молодец, Егорыч! Вот, а ты идти не хотел. Умничка ты наш.
Улыбающийся Домовой в порыве чувств решил погладить кота, но тот, грозно зашипев, увернулся от заслуженной почести и подвинул к хозяину пустое блюдечко, намекая об ином вознаграждении за свою догадливость.
— Яга?
— Да, хозяин, Яга. Баба Яга! Ежели кто и поможет нам, то только она.
— Так она же… Людей не очень-то…
— Сказки всё это. Которые сама же и распускает, чтобы не тревожили её понапрасну всякие, не отвлекали от дел да забот. А забот у неё поболее, чем кажного встречного в печь совать да черепами частокол украшать. Уж поверь мне. Лучше скажи, когда Варенька дома будет? Хочу глянуть на неё да поговорить с ней, перед тем, как к Яге отправиться за советом.
— Так завтра утром и привезу доченьку… Погоди, Батюшка… Поговорить с ней хочешь? А ты не испугаешь её? Я ж вон как в хлеву…
— Не бойся, не бойся. Я с Варенькой давно знаком и видела она меня частенько. Она ж, как и все дети, меня видит. И не боится совсем. А уж пряники какие она вкусные печёт и мне в гостинец оставляет! Так что, зря боишься. Всё хорошо будет. С Варенькой словечком обмолвлюсь, да и в путь отправлюсь. А пока давай прощаться до утра. И тебе поспать надо, отдохнуть да сил набраться, да и мне кой-чего сделать перед дорогой.

Егорыч скорым шагом семенил по еле заметной тропинке, петлявшей по густому сосновому лесу, наполненному теплыми лучами весеннего солнца и пробуждающимися после зимы ароматами. Почти наступая ему на пятки и то и дело спотыкаясь о выступающие корни вековых сосен, шёл Архипушка, от удивления открыв рот и вертя по сторонам головой. Для Банника, проведшего всю свою молодую жизнь только в пределах хозяйского двора, даже лес был в диковинку, не говоря уже о всём том, что наполняло его. То отставал, любуясь поляной цветущей пролески, то с криком обгонял Егорыча, по пути вытряхивая из рукавов кусающихся лесных муравьёв, которые явно не собирались терпеть в своём муравейнике палец Банника. А когда над его головой глухо заухал филин, смотря на него огромными желтыми глазами, то и вовсе чуть Лешего с ног не сбил, припустив от такого страшного создания. Теперь же, немного пообвыкнув, бежал за Егорычем, то и дело задавая ему вопросы о лесе и том, кто и как тут живёт. Митрич же, идя сзади, был погружен в свои мысли и не отвлекался на привычные ему вещи, кажущиеся молодому Баннику чудесами. Перед глазами Домового проносилась утренняя встреча с Варей: вспомнилось бледное лицо девочки с робкой улыбкой и радостью в глазах при виде Домового, которые стали подёрнуты чёрными кругами, отчего казалось, что глубоко запали. Когда-то ярко-соломенные и мягкие, как пух одуванчика волосы, стали жесткими и совсем бесцветными. Как та же солома, пролежавшая всё лето на солнце. Митрич, любивший по ночам заплетать спящей Варе косички, ласково гладил сухие локоны и успокаивал девчушку, обещая ей, что всё будет хорошо. Егорыч с Архипушкой Вареньке не показывались, но потом, когда Митрич собирался в путь, единогласно решили идти с ним. Леший и вовсе просто сказал, что к себе домой возвращается и лес знает получше Митрича, поэтому и помочь сможет, если что. А Архипушка просто не захотел оставаться один в хозяйстве, как ни упрашивал его об этом Домовой. Ну, ничего, не век же ему в бане сидеть да в сене спать – пусть и мир окольный посмотрит глазами своими, и не со слов чужих, а лично узнает, что да как тут. Митрич усмехнулся при виде идущих впереди Егорыча и Архипушки, который вопрос за вопросом наседал на Лешего – что да как, да почему.
— Дядя Егорыч, а не страшно в лесу жить? Я б не смог, наверное.
— А чего ж мне в моём доме-то бояться? Аль ты в своей бане боишься чего? Аль не хозяин ты в ней? Вот и мне бояться нечего. Тут даже меня часто боятся. Особливо, кто лес не любит да не уважает.
-А Баба Яга? Её тоже не боишься? Вон же, как про неё сказывают – страшная, злая, всех хватает и в печке готовит, чтобы потом скушать, и на косточках поваляться.
— Да, да, — рассмеялся Леший. – Всех хватает и до готовности зажаривает. И дюже молодое мяско любит. Банников молодых, к примеру, очень уважает.
— В к-к-каком-м см-м-мысле?!
— Эй, эй! Я ж шуткую! Не ест она никого, не волнуйся. Ну, по крайней мере, последние лет триста. И без этого забот у неё хватает. Не всё тут так просто и даже Баба Яга совсем не та, как её привыкли видеть. Совсем не та.
— А кто?
— А вот пройдём вскоре Потусторонье, там и до избушки Яги недалече. Сам всё и увидишь.
— Потусторонье? Это что? Это опасно?
— Ох, и боязливые же банники нынче пошли. Потусторонье, Архипушка, это такая черта невидимая, которая наш мир от людского ограждает. Не как граница какая, а как стенка пузыря мыльного, неосязаемого. Мы всё видим и рядом с людьми можем быть, а они нас не замечают, пока сами не желаем им показаться. Да мы и пришли уже. Вон, видишь, сон-трава синеньким цветёт?
— Ой! Красота-то какая! Как колокольчики! Ой, а цветочки-то пушистенькие какие!
— Вот по ним и надо пройти, чтобы Потусторонье минуть.
— Как по ним? Дядя Егорыч! Зачем по ним? Я не хочу красоту такую топтать! Может я рядышком пройду с ними и туда, к вам попаду?
— Не волнуйся, Архипушка, ничего цветкам не будет. Думаешь, стал бы я по красоте такой у себя дома лаптями топать? Не бойся, а за мной шагай лучше.
Хлопнув Банника по плечу, Леший подошел к ровненькому рядку сон-травы, колокольчики цветков которой уже вовсю распустились под весенним солнцем. Подошёл, обернулся, ухмыляясь глянул на Архипушку, и наступил на первый цветок. При виде этого Банник даже глаза ладошками закрыл – так не хотелось ему видеть, как будут растоптаны такие чудесные цветки. А робко раздвинув пальцы и посмотрев одним глазком на Егорыча, аж ойкнул от удивления – тот легко шел по цветам, не касаясь их, будто по воздуху плыл. Дойдя до последнего цветка, Леший сошел на землю, покрытую тёплой хвоей и картинно развёл руки, улыбаясь во весь рот:
— Вот и всё, Архипушка. И не больно, и не страшно, и цветочки твои целые. Давай за мной.
Подойдя к крайнему цветочку, Архипушка в нерешительности занёс над ним ногу и стал медленно её опускать. Воздух под лапоточком Банника стал плотным, и он уже вскоре шагал над цветками, так же улыбаясь и то и дело переводя взгляд с Лешего на цветы под своими ногами. А вскоре и Митрич таким же путём присоединился к ним. И только тут Архипушка понял, что лес изменился. Вместо высоких и светлых сосен, через которые светило солнце, вокруг стояли такие же высокие, но тёмные ели, сквозь которые не пробивалось ни лучика. Было как-то неуютно и боязливо, отчего Банник подёрнул плечами и обхватил себя ладошками:
— Мы уже тут, у Вас? А почему лес такой тут? Неуютный какой-то…
— Так это ж я вас короткой дорогой провёл, чтобы лишнего не ходить. Вот за этими елями сразу и изба Яги будет, — объяснил Егорыч. – Вон, чуешь аромат? Это Яга кулинарничает, готовит уже что-то или кого-то, кхе-кхе-кхе!
— К-к-кого г-г-г-готовит?
— Егорыч, не пужай мне Архипушку, а веди уже давай. Я хоть и сам гость желанный у Яги, но лучше с хозяином леса явиться по руку к ней.
— Это да, с хозяином завсегда лучше. Пошли, мало осталось.
За темной стеной елей находилась большая и светлая поляна, утопающая в теплоте весеннего солнца, которому тут ничего не мешало согревать землю, отвечающую на такую заботами купинками цветов, разбросанных там и сям. Посреди поляны стоял добротный деревянный дом с резными ставнями и небольшой лестницей, которая была с двух сторон огорожена перилами. Поодаль было несколько сарайчиков, а всё место огорожено обычным невысоким забором. Поэтому, сколько ни крутил головой удивленный Архипушка, но так и не смог увидеть частокола с черепами. Всего лишь горел очаг из крупных камней недалеко от забора да что-то потрескивало в его пламени, испуская приятный носу дымок и аромат. Не приметил он и никакой избушки на курьих ножках. Зато он увидел саму Бабу Ягу. Воплощение Архипушкиных кошмаров стояло у крепкого стола возле лестницы в дом и, что-то напевая себе под огромный крючковатый нос, махало огромным ножом, при виде которого Банник поспешил спрятаться за спиной улыбающегося Митрича. Когда подошли вплотную к аккуратненькой калитке, страшная Баба Яга замерла, подняв в руке нож и стала принюхиваться, водя своим носом из стороны в сторону. И тут же с криком “Мясо!!!” ринулась по направлению к гостям. Позади Митрича что-то ойкнуло и упало, а страшная Яга, подбежав к очагу, выхватила из его пламени решетку, на которой скворчала тушка большой птицы. В воздухе сразу же разлился нежный аромат горячего мяса и каких-то душистых трав.
— Чуть не сгорело! Ну, чего стали там? Проходите давайте, давно вас дожидаюсь. И этого, что валяется, поднимите.
Митрич оглянулся и увидел Архипушку, который лежал на спине с крепко зажмуренными глазами. Но сколько он его ни тормошил, ни тёр ему уши, Банник не приходил в себя. Или не хотел приходить. Тогда Егорыч просто взвалил его себе на плечо и, натужно покряхтев, вошел в калитку. Возле стола, на котором было наложено много овощей и свежей зелени, поставлены чугунки, закрытые крышечками и уже стояло блюда с истекающей жиром птицей, были просторные лавки со спинками, на одну из которых Леший и положил Банника. После чего чинно поклонился разом с Митричем и в один голос с ним поприветствовал Ягу:
— Здравствуй, Матушка.
— И вам не хворать, гости дорогие. Заждалась я вас. Уже и обед готов почти, осталось только салатик сделать, а вас всё нет и нет. И мясо чуть не сгорело. А тут и вы пожаловали. Ну, садитесь за стол. За трапезой и поговорим. И банника вашего в чувство приведите – спать в доме надо, а не за столом трапезным.
— Матушка, это ж мы с Егорычем к виду твоему такому привыкши, а Архипушка ж молодой совсем… Не могла бы ты…
— А, это… Сейчас, сейчас… Так хорошо?
Тут же на месте страшной и горбатой старухи с всклокоченными седыми волосами появилась молодая женщина в легком сарафане с венком из пролески на светло русых волосах, которые были заплетены в толстую косу, уходящую за спину. Женщина развела руки в сторону и закружилась на месте, смеясь. Её смех был больше похож на пение весенних птиц, истосковавшихся по тёплому голубому небу, на журчание первых весенних ручьёв. Обернувшись к гостям и улыбаясь так, что на покрытых румянцем щеках появились ямочки, она звонким молодым голосом спросила:
— Так что? Так лучше?
— Ещё спрашиваешь, Матушка! Конечно же лучше!
— Так я не у вас спрашиваю, а у него, — показала пальчиком женщина на край стола, из-за которого выглядывал один глаз Архипушки, всё ещё не осмеливающегося сесть на лавке и предпочитающего пока побыть незамеченным в этом страшном месте. – Вылезай уже, горе банное.
Поняв, что стал объектом всеобщего внимания, Архипушка наконец-то уселся на лавке и тут же стал крутить головой по сторонам. Но не увидев страшной Яги с ужасным ножом, несмело улыбнулся молодой женщине:
— Здравствуйте. А Вы кто? А вы тут Бабу Ягу не видели?
— Здравствуй, здравствуй. Как же не видела? Вот она, перед тобой стоит.
— Где???
— А вот где, — со смехом красавица хлопнула в ладошки и на её месте появилась страшная старуха, которая подмигнула бледнеющему Баннику и озорно цыкнула зубом, волчьим клыком, выпирающим между бледных губ. – Ну как? Она?
И тут же, пока Банник окончательно не распростёрся на лавке, на месте Яги появилась смеющаяся молодая красавица, которая уперев кулачки в бока, смотрела на всех, чуть наклонив голову к плечу.
— Я и есть Яга. То, что видел – это для большинства людей личина. Чтобы не лезли, куда не надо. А вот сейчас я сама своя для своих же. Поэтому и знакомы будем. Архипушка, да?
Потерявший дар речи от всего произошедшего, Архипушка только быстро-быстро закивал головой в знак согласия.
— Ну, вот и славненько. Митрич, Егорыч – за стол быстренько. Зря ли я полдня кашеварила. Вон, смотрите, какого тетерева с гречкой да яблоками сделала! Пальчики оближете! Заодно и о деле вашем поговорим.
Беседа за обильно трапезой текла неспешно. Митрич, хоть и догадывался, что Яге всё известно, всё же рассказал о беде, приключившейся с Варенькой. Егорыч молчал, тихонько прихлёбывая душистый чай из чабреца, а Архипушка глаз не сводил с молодой женщины, забыв об остывающей ножке тетерева в своей ладошке. У него до сих пор в голове не складывались два образа – страшной Яги и этой красавицы, которая подперев ладошкой щёчку, так же молча и внимательно слушала Домового. И когда Митрич закончил свой рассказ, посмотрев с надеждой на неё, то первыми своими словами она вызвала всеобщий вздох, в котором сплелись вся печаль и горе последних часов:
— Не знаю я, что с девочкой. Не знаю, Митрич…
Тот же только бессильно опустил голову и по его щекам прокатились дорожки слёз, утопая в седой бороде. Даже Егорыч захлюпал носом, хоть и старался сделать вид, что просто в носу свербит. А Архипушка и вовсе застыл камнем, боясь пошелохнуться.
— Но я знаю, что может помочь Вареньке. И уж поверь, это не только поможет, но на всю её жизнь оградит от любой хвори и несчастья.
Видя недоуменные, но наполнившиеся радостью и восторгом лица, она укоризненно, но с улыбкой покачала головой:
— Вроде ж и не маленькие, пожили долго на свете. А про воду живую забыли.
Если бы кто-то сейчас наблюдал за тем, что происходит на дворе Яги, то он бы никогда в жизни не забыл тот восторг и радость, перемежаемые громкими криками, с которыми троица выскочила из-за стола и пустилась в пляс. Архипушка даже через голову перекувыркнулся от избытка чувств, но припечатавшись лбом о лавку, сел и виновато улыбаясь, стал почесывать свой лоб. Митрич, успокоившийся первым, до самой земли поклонился Яге и улыбаясь сказал:
— Спасибо, Матушка. Если бы не ты, то и не додумались бы. Ну, теперь всё хорошо должно быть.
— А я тоже знаю про живую воду, — подал голос Банник, над глазом которого уже начал наливаться небольшой синяк. – Есть живая и мертвая вода, да? И сначала нужно испить мёртвую, а потом живую воду, чтобы она подействовала, да? Вода ведь в родниках, которые всегда рядом – в одном мёртвая, а в другом живая. Вот только где эти родники найти?
— Так, да не так, Архипушка, — улыбаясь ответила Яга. – Вода и в самом деле есть живая, и мёртвая. Только это одна и та же вода, и не в родниках она, а в ключе подземном. И вам очень повезло, как никому. Потому что только в эту пору можно легко достать эту воду. Ведь ключ находится в пещере Ведьминого холма и принадлежит Моране. А с ней вы бы никак не справились и не договорились. Но сейчас-то зима, время её властвования, прошла и наступает моя пора. Поэтому, пока Морана у своего Мужа, Кощея, по ней истосковавшегося, гостит, я могу брать воду из источника. И вы тоже можете по моему повелению. Вот только не всё так просто с водой. Я сказала уже, что она и живая, и мёртвая. Одновременно. Всё дело в первых двух глотках этой воды. Как ни жаль, но в нашем мире всё взаимосвязано и за всё требуется плата. Что-то исчезает, а что-то появляется и никогда не бывает пустоты. И чтобы живая вода сотворила волшебство, перед ней должна быть выпита мёртвая. Но не тем, кому предназначена живая. А тем, кто по своей воле готов пожертвовать своей же жизнью для спасения другого. Именно сам, без принуждения, с чистым помыслом и пониманием того, что это будет последний глоток в его жизни. Вот такая плата. И тут даже я не в силах что-то изменить. Могу только путь в пещеру к воде открыть и доставить вас туда хоть сию же минуту.
Радость, до этого плескавшаяся неуёмным ураганом в глазах Митрича, да и Банника с Егорычем, разом поутихла. Стало тихо и за столом. Все сидели и осмысливали услышанное, в тайне надеясь, что есть ещё выход из такой ситуации. Первым, горестно вздохнув, прервал тишину Леший:
— Митрич, извини, коли что… Только правильно пойми меня, друг мой. Я тоже очень волнуюсь за Вареньку и рад, что нашли снадобье, которое ей поможет… А если… Если хозяин твой… Всё равно ведь Варенька твоя останется, хозяйкой тебе будет…
— Не извиняйся, друже, я всё понимаю, — тихо проговорил Митрич. – Не в моих силах что-то делать наперекор словам хозяйским да своему же слову. Я обещал, что попробую помочь Вареньке – это почти уже вышло. Осталось только воду найти. А там… А там разберёмся. Матушка, открывай свою дорожку во владения Мораны.
— Так тому и быть, — уже не улыбаясь, серьезно глядя на всю троицу сказала Яга и хлопнула в ладоши. – Я буду ждать вас.
Сразу же вокруг всё закружилось, зашелестело, окружающий мир смазался и под дуновенье теплого ветра поднялась непроглядная стена из листьев, еловых иголок и веток, которая сразу же и опала. Утих ветер, ничего вокруг не кружилось и стало видно, что все трое стоят в просторной пещере с высоким сводом. Солнца не было, но стены светились мягким голубоватым светом и казалось, что от них даже исходит какое-то тепло. Архипушка, удивленно оглядываясь по сторонам, обратился наконец к дальней стене пещеры и от ещё большего удивления открыл рот. Вся стена была покрыта толстым слоем льда – как указанием на то, что именно богиня зимы и смерти тут хозяйка, а не кто-то иной. В самом низу стены, под нависшей громадиной льдины, стоял огромный треснувший валун, который переливался вкраплениями золотистых блёсточек в мягких отсветах стен. Из расщелины валуна бежала тонкая стройка воды, ударяясь о камни в его подножии, оставляя брызги на причудливой чаще, стоявшей рядом. Чаща, будто вырезанная из стекла или хрусталя, сама по себе переливалась то всеми цветами радуги, то на мгновение становилась чёрной, как ночь.
Митрич, решив не тянуть время, подошел к чаще и взяв её в руки, подставил под робкий ручеёк. Когда чаща наполнилась почти до краёв, то игра красок и черноты стала ещё более яркой, освещая всё вокруг себя и играя тенями на сосредоточенном лице Домового.
— Вот и всё. Вода у нас. Теперь можно и в обратный путь, а там посмотрим, как быть. Архипушка, подержи чащу, а я пока посудинку под воду достану.
И пока Митрич откупоривал пробку бутылки, которую ещё дома взял с собой в путь, налив в неё обычной колодезной воды, если жажда приключится, Архипушка двумя ладошками вцепился в чашу и не сводил глаз с поверхности воды, которая не была прозрачной, а так же становилась то разноцветной до ряби в глазах, то черной. И потом, глядя уже на Митрича, который подставлял бутылку под чащу, чтобы Банник наполнил её, вдруг резко отскочил на пару шагов от Домового с Лешим. Как-то грустно посмотрел на них, робко улыбнулся и… Отпил из чаши, сделав большой глоток. Глядя на своих друзей, которые были не в силах пошевелиться от произошедшего, Архипушка улыбнулся уже смелее и поставил чащу на ровный камень:
— Не надо, чтобы хозяин. Никого не надо, Дедушка. Пусть и Варенька жива будет, и страдать никто не будет. Так ведь лучше, да?
— Никто страдать не будет??? – закричал пришедший в себя Митрич. – А о нас ты подумал???
И тут же тихим голосом, полным жуткого отчаяния, прошептал:
— Архипушка … Что же ты натворил, родненький… Мы бы придумали что-нибудь, маленький ты мой… Как же я без тебя?
Егорыч, до боли вцепившийся в свою бороду, только мычал что-то приглушенное. Архипушка тепло улыбнувшись, легонько кивнул на прощание головой и с этой же улыбкой просто растаял в воздухе.
— Пойдём, Митрич, — подхватил за плечи пошатнувшегося Домового Егорыч. – Сделанного не воротишь уже… Но каков малец! За всю свою жизнь не видел такой смелости… Пойдём, друг мой, пойдём. Теперь всё хорошо с Варенькой будет.

Митрич стоял перед Ягой возле калитки и крепко сжимал замотанную в холстину и перетянутую льняной нитью бутылку с уже живой водой. Егорыч, понуро опустив голову, стоял рядышком, облокотившись о забор и катая лаптем еловую шишку. Яга же, тепло улыбаясь, протянула Митричу большой букет весенних цветов:
— Держи, Вареньке передашь. До следующей весны не завянут. Всё хорошо будет теперь, мой милый, всё хорошо.
— Спасибо тебе, Матушка Макошь, — поклонился Домовой и взял букет. – За Вареньку спасибо. И … За всё спасибо тебе. Многим буду обязан тебе. Егорыч, ты со мной?
— Зачем? Теперь же всё хорошо с Варей будет. Дорогу и сам знаешь. На днях может и забегу в гости, а пока дома побыть надо, отдохнуть чуток от всего этого.
Митрич просто махнул ладошкой и, ещё раз поклонившись Богине, повернулся в сторону стены елей. Ещё раз огляделся вокруг и глубоко вздохнув, понуро пошел прочь.
Яга всё так же с улыбкой смотрела на удаляющегося Домового и не видела насупленного взгляда Егорыча. Наконец тот не выдержал и, не поднимая головы, пробурчал:
— Не понимаю твоей радости. Да, Варенька теперь жить будет. Это очень хорошо. Но Архипушка… Неужели не было иного выхода? Пойми же, Митрич его очень любил, как внучок родной он ему был. Да и я к мальцу привязался. Добрый он. Простой и незатейливый, но добрый и хороший. Совсем со своей Ягой про сострадание забыла, очерствела.
— Но-но! — нахмурившись в притворном гневе, посмотрела она на Лешего. – Не забывай, с кем разговариваешь. Или как у Митрича, про воду не вспомнившего, память отшибло?
И тут же прогнав напускной гнев, ласково заулыбалась, глядя вслед Митричу:
— Интересно, из вас троих сегодня хоть кто-то вспомнил, что Велес изначально оградил вас всех от колдовства и ворожбы Мораны? Вот будет Митричу сюрприз, когда его Архипушка дома встретит…
Возле забора что-то икнуло и упало, а через секунду над забором взвилась голова Егорыча с горящими глазами:
— Что-о-о-о???
— Что слышал.
— И ты всё это время знала??? И молчала??? Ну ты Баба Яга!!!
— Знала и молчала. Вспомни, что пожертвовавший собой должен от всей своей души этот поступок совершить, искренне, без разных помыслов. А знай Архипушка или кто из вас, что ничего ему не станет после первого глотка, что было бы? А ничего и не было бы. Первый глоток был бы пустым, а мертвым оказался бы второй. А так… Архипушка сейчас дома Митрича дожидается, всего делов-то. Конечно, хотелось бы на его лицо глянуть, когда он дома оказался – уж больно по нраву мне пришёлся этот банник. Давно такой чистой души не встречала, хоть и говорят про вас, что вы нечисть бездушная. Ладно, хватит о грустном, хоть и нету ничего такого. Пойдём чай пить, Егорыч? Из чабреца, как ты любишь.
0

#17 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 21 декабря 2020 - 22:08

16

ЗОНА ОТЧУЖДЕНИЯ. ДВЕ ЖИЗНИ


Повесть

ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ: «Я твой сын…»


- Как же я вас ненавижу!... Дверь за спиной – шварк! – скверная тяжёлая, обитая клеёнкой, когда-то белой в цветочек, прожжённой сигаретами, с торчащей повсюду свалявшейся серой ватой ненавистная дверь в дом, который не был домом.
В спину знакомое пропитое – не различить баба или мужик:
– Пива купи, гадёныш!
Комп – единственный друг, кореш, купленный на собственные – копеечка к копеечке, – остался сиротливо мигать в кондейке. Это его гарипоттеровский угол, кладовочка без окон без дверей, с самолично врезанным замком и саморучно сколоченными столом, табуретом и топчаном. Два на два – вполне достойный кабинет семнадцатилетнего выродка, кретина, подонка, выпердка…
- 1 -
Жизнь была короткой, одинокой и до обидного никчёмной. Мать умерла в позапрошлом году, успев за три года перед смертью зачем-то выйти замуж за… Назвать человеческим именем это дерьмо за когда-то белой в цветочек дверью Саньке даже в мыслях не хватало духу. Вернее так, не было желания. Он его ненавидел. Этого урода, который сгубил мать. Сгорела, стаяла свечной слезой… Мамка, мамочка, дура ты ненормальная, ну что нам не жилось одним! Спазм горловой, слеза паскудная каверзная…
Видать не жилось… После смерти родной и единственной – всё под откос. Квартиру подонок пропил в первый же год. Теперь вот – коммуналка и какая-то шалава, сопли до колена, глаза алкоголические слезятся, кожа печёночная: «Будешь звать меня мамкой?» – «Сукой я буду звать тебя!» – и плюнул под ноги. Урод с размаху влепил в челюсть.
Вечером Санька вошёл в комнату к уроду с шалавой – пьяные вдрызг нагишом валялись на грязной мятой постели и храпом пугали мух. Санька намотал на кулак солдатский ремень – добытый не помнится где и когда, безотказный товарищ в уличных драках – и выходил пряжкой по животу, груди, а когда урод, ничего не соображая, перевернулся на живот – по всему остальному. По голове принципиально не лупцевал, чтобы не пришибить насмерть ненароком. Но всё же почему-то назавтра урод харкал кровью.
Шалава как только началась экзекуция стекла с кровати на пол и ползала пьяная, сопливая в ногах у Саньки, елозя обвислым, крупным, но все ещё «есть на что глянуть», выменем по грязному заплеванному и заблёванному полу. Не имея сил оттащить озверевшего пацана выла:
– Не надо, пожальста, не надо! Ему же больно.
Но в целом всё прошло тихо. Урод вообще ничего не отвечал, только рычал и стонал. Так что пьяная коммуналка не пробудилась. В конце концов, урод прохрипел:
– Хватит. Подыхаю.
Да и Санька порядком умаялся – как же! Остановился на взмахе:
– В общем так, козлы, живём вместе, друг к другу не лезем. А ты урод ещё раз пальцем меня тронешь – убью на …
Что уж там они осознали своими пропитыми мозгами, но жили с тех пор с Санькой в состоянии, если не мира, то и не войны: обзывали его по-всякому, как-впрочем, и он их, но ни физически, ни морально не сталкивались. Урод лупцевал шалаву для разминки. Та выла белухой, но также тихо, как в тот памятный раз. Периодически шалава огревала расслабленного вконец урода, но и тот не ревел, а также хрипел и стонал. В общем, в доме царило относительное спокойствие.
Периодически урод где-то работал. Шалава тоже. Так что до полного дна никак не опускались. Саньке, однако, уже всё было до одного места. Впереди маячила цель – армия, из которой он возвращаться не собирался.
Что удивительно – учился при таком раскладе Санька очень даже ничего. Живя уже без матери, без троек, можно сказать, закончил школу в первой десятке выпускников. Ну, покуривал, попивал, подворовывал – так это по мелочи. Не больше обычной шпаны.
Вот чего в нём было не меряно, так это злобы на мусор телесный: бомжей, алкашей и жидов. На последних потому, как благодаря этим тварям инородным всё и стряслось – и революция эта, в которой истинным большевикам досталось только право подыхать за «власть советскую» в переводе на русский «жидовскую», и, как частное отражение, жизнь Санькина и его родной-единственной.
Взгляд этот Санькин на жизнь и влияние еврейского начала на искривления этой самой жизни не взялся из ниоткуда. Как мамка сошлась с уродом, сразу не разглядев в нём подонка подзаборного – морячок-рыбачок, красавчик – так и стала вечерами, убегать из дому от кулака пьяного, прихватывая с собой повзрослевшего сына-подростка. Стала, гуляя по темным улицам, рассказывать сыну, откуда они есть и чьих кровей. Выходило -- дворяне. А прапрадед мамкин – офицер что ни на есть белейший и честнейший – в Красную Армию по собственной воле, по зову сердца рванул, в большевики записался. Итог знакомый и плачевный – пуля. В лоб ли, в сердце – сие неведомо. Ещё в двадцатых. В семье осталась легенда: белая контра по подозрению в шпионаже был пущен в расход самолично чекистом Цуцкиным из числа оседлых. Где-то то ли в Белой Церкви, то ли в Виннице. Это раз.
В 37-м приснопамятном – прадеда материного, ещё молодого, только вчера женился, жена на сносях – закрыли по какой-то тогда очень популярной статье как «врага народа». Но, что характерно, сдал его сосед по – к тому времени уже питерской – коммуналке с сучьей фамилией, которую потом передавали из рода в род: Раневич. Это два.
А три – это то, от чего Санька не мог в себя прийти всю оставшуюся жизнь после материного признания. Произошло это незадолго до смерти родимой, когда они с ней вдвоём в очередной раз прогуливались тихим апрельским сухим вечером, тем первым вечером, когда ушли они по собственной воле, а не сбежали от кулака урода. Саньке к тому времени минуло пятнадцать. Урод как всегда накачался в субботу до черноты. Ввалился в дом, сверкнул глазами. Санька дожидаться развития событий не стал: всадил уроду между ног носком тяжёлого модного ботинка: мать на сына, чтобы от пацанов не отставал, не жалела. Урод охнул от неожиданности, схватил хозяйство в горсть, осел по стенке в тесном коридорчике.
– Пошли, мама, прогуляемся, – позвал мать.
– А как же?.. – забеспокоилась та.
– Не волнуйся, не сдохнет.
С того вечера урод мать при Сашке гонять перестал. Но единственной оставалось уже всего чуть-чуть…
Вечер последней недели северного апреля был сух и свеж. Кое-где ещё почерневшие непротаявшие островки спрессованного снега ушедшей зимы отлёживались в тени дворов до настойчивых майских дождей. Привычно подмораживало к ночи. Также привычно солнце готовилось к незакатному стоянию, начинавшемуся с середины мая.
Девять ещё не пропело и было достаточно светло, чтобы он мог, неспешно идя справа от родной, разглядывать её исхудавшее лицо, покрытое ранними морщинами. Такое красивое лицо: тонкий нос, серые глаза. Он на неё был совсем не похож. В нём не было ни этой тонкости черт, ни цвета глаз, волос. Узкие, такие ранимые материнские губы, подрагивающие, когда она обижалась, светились тёплой неяркой ниточкой на бледном лице. Он же ненавидел свои пухлые «оладьи» равно, как карие припухшие глаза с пушистыми ресницами, жёсткие кудреватые волосы и особенно горбатый нос, невыносимо зависающий толстым расплывшимся концом над верхней губой. Мать называла его: «Мой красивый сынок». Сегодня, выходя, сказала: «Мой красивый защитник» – и добавила: «Самый родной». Ему было сладко на душе, но он ей не верил – на то и мать, чтобы утешать, любя. Он рано стал многое понимать на уровне сердечной боли и кома в горле.
В тот вечер они прогуливались к реке. Она крепко держала его под руку. Он был на голову выше её. Он чувствовал, какая она лёгкая и слабая. Как пушинка, медленно плывущая над самой землёй. Только почему-то у этой пушинки было тяжёлое дыхание со свистом.
Река терпеливо ждала внизу. По мере приближения выдавала себя влажным лёгким ветерком, оставаясь невидимой за высоким парапетом набережной. Они перешли третий перекрёсток. Стали подходить к парапету – и открылось: земля, видимая за серым камнем, была тем берегом. Бело-серая гладь реки наплывала в темнеющем пространстве. Ледяной панцирь истончился, потемнел, блестел проталинами вдоль всей прибрежной кромки и готов был вот-вот сойти в море. Но это была ложная слабость. Всего лишь малая часть устья очистилась, устремилась следом за уплывшими льдами солёного побережья. Истинный же ледоход исподволь, но настойчиво и необратимо складывался, набухал в верховье, начинал напирать, очищая километр за километром. Где-то южнее уже появились первые заторы. Где-то чуть повыше, на подходе к городу у первого моста вездесущие эмчеэсовцы уже рванули пару-тройку раз неподдающийся лед – зима сей год была крепкая. Неделька-другая и грохнет, стрельнёт – ворвётся в город истинный ледоход-красавец: понесёт по открытой воде устья собранные по всей реке почерневшие льдины прибывающая остервенело кипящая вода, станет нахлобучивать их друг на друга, громоздить торосы, вышвыривать на берег. Течение и так быстрое ускорится многократно. И они придут с мамой любоваться этим каждый год неповторяемым чудом очищения – расставания с зимой. Вот-вот…
– Конечно, ты похож на их родню, – сказала она в тот вечер, стоя рядом с ним у парапета и глядя на пока ещё тихую открытую воду. Сказала будто сама себе. Он промолчал, не переспросил, понимая: сейчас будет сказано что-то очень важное. Вот-вот…
И она сказала. И назвала фамилию неназываемого все эти годы отца. И это была третья фамилия, которая на этот раз могла стать его родной. Но даже, если не стала, то выходило, что он-то как раз и являлся этим, которых по недоброму помнили в материном роду.
– Как же так мама?
– Ты уже большой, – грустно ответила она и погладила его по жёстким кудрявым волосам. – Его мама не захотела, чтобы он женился не на еврейке.
– И он послушался? – жгучая ненависть к неизвестному ему человеку, когда-то и зачем-то давшему ему жизнь, заполнила сердце. Речная прохлада не остужала.
– Дурачок, – улыбнулась мама тонкими закатными губами. – Он нам помогал. Он нам всё время помогал, пока ты рос. Он и сейчас переводит тебе на книжку деньги.
– Не надо мне ничего!
- 2 -
…И всё же мама оставила ему сберегательную книжку, о которой урод не знал и на которую пока Санька не кончил школу, регулярно ежемесячно поступали деньги. Тот, который заделал его по любви с мамой, переводил деньги на книжку с первых дней Санькиного рождения, ни разу при этом его не видя живьём, уверяла мама. Во всяком случае, за пятнадцать лет сумма набралась приличная, а совестливый папик продолжал платить. Тем Санька и жил – не гнушался. Не транжирил, был приучен, так что имел пацан семнадцати лет свой бюджет. Да к тому же сразу после школы пошёл в автомастерскую в подмастерья. На себя хватало. Даже за квартиру платил, и жратвы покупал в общий котёл, когда у урода с шалавой деньги заканчивались: жалел или привык – не задумывался.
Между тем за папиком стал приглядывать – мама по его жгучей просьбе показала перед смертью, и где живёт, и как выглядит. И чем больше приглядывал, тем больше не любил этого отказника – так стал его называть про себя. А при мысли о наличии внутри себя его крови – стонал от бессилия и ненавидел. Однако если кто случайно поставил бы их рядом да взглянул со стороны – всплеснул бы руками да охнул: схожи-то как! Сразу видать родня.
Папик-отказник был пьяница. И это единственное, что мирило Саньку с действительностью: немного мать и потеряла. Хотя, если вдуматься, ещё меньше обрела: несчастная воспитательница детского сада, не сойдясь с одним алкашом жидовской породы, сошлась с другим, паскудно и вдохновенно оравшим в особые минуты пьяного вдохновения – «Нет русскому мужику житья в это пархатой стране!»
Однажды, июньским прозрачным вечером, в один из первых приходов во двор папикиной хрущобы, стоя на детской площадке в белоночной тени изгаженного псами, бомжами и подростками игрового домика, чей аромат не перебивался поздней северной сиренью, Санька наблюдал такую картину маслом: тщедушная девчушка, может чуть помладше его, смоляные коротко стриженые кудри, чуть не на себе волокла запинающегося за собственные ноги худющего длинного мужика в обвисшем синем плаще не по росту, с рукавами, как у Арлекина, и карманами на уровне колен. Это был его папик. И таким же театральным клоунским голосом, под стать длиннополому плащу, отказник восклицал:
– Брось меня, дочь! Я никчёмное существо, я прах земной. Я испортил вам жизнь.
Наблюдать за этим было противно. Но Санька ловил себя на мысли, что почему-то не мог перестать этого делать: сдавливал челюсти до желвачной окиси, сжимал кулаки, чуть не плакал – но смотрел и слушал. А девчонка плакала:
– Ну, папа, папочка. Ну не надо, стыдно же.
Наконец, они доползли до предподъездной скамейки, папик рухнул на неё, как подкошенный, и завалился на бок. Девочка подняла обмякшее тело, села рядом справа, подпёрла своим слабеньким тельцем и стала опять причитать полушёпотом, хорошо различимым в тишине белой ночи – или Саньке только казалось.
– Папа, ну пожалуйста, ну пойдём домой. Мама не будет ругаться. Она уже спит, наверное, – и голос был у девчонки такой хороший, глубокий, такой проникновенно бабий, что Санька вместо того, чтобы радоваться – «вот тебе, так и надо, нашёл по себе – раз с мамой не хотел жить!» – вместо этого он вдруг пожалел и эту девчонку, по всему видать, сестру свою, и этого малохольного слабого – и мужиком то не знаешь как назвать! – папика-отказника. И он подошёл к ним.
– Помочь?
- Он не всегда такой, – девчонка будто оправдывалась. – Он хороший. Просто мама его не любит.
– Вот так сразу и не любит? А мне ты зачем с ходу рассказала?
– Не знаю, – пожала плечами, продолжая прижиматься к задремавшему туловищу отца. – Просто мне его очень-очень жалко. Он добрый. Он раньше так не напивался. Это последний год.
– Нет, должна же быть причина. Если он не алкаш. Я читал, что евреи вообще мало спиваются.
– А что это ты сразу про евреев? – вспыхнула девочка, и голос зазвенел где-то на высокой ноте. Но не вскочила, отца не бросила. – Иди своей дорогой. И вообще на себя посмотри.
Санька смутился. Про себя подумал: смотри-ка ты, боевая, своих в обиду не даст. И мысль эта была на удивление приятной. «Не хватало ещё начать гордиться родством с этими!» – мысленно оборвал сам себя Санька, а вслух сказал примирительно:
– Ладно, это я так, к слову. Обижать не хотел. Тебя как звать?
– Соня, София то есть.
– Мудрая значит. Я Александр, как Македонский.
И они рассмеялись.
– Можно я присяду?
Она кивнула, и он присел с другого бока дремлющего мужика. А тот чмокал во сне губами, посапывая и постанывая, не осознавая, что в тот вечер на одной с ним скамейке сидели его самые что ни на есть родные дочь и сын и вели самую что ни на есть светскую беседу.
– Тебе сколько?
– Четырнадцать. А тебе?
– Семнадцать скоро…
– Ты домой почему не идёшь?
– Та-а, – и махнул рукой. И вдруг как на духу: – Не к кому идти. Мать недавно померла. Отчим алкаш, пьёт беспробудно.
– Понятно, – протянула девчонка.
– Что тебе понятно? – вдруг разозлился Санька. – Понятно, как без отца всю жизнь жить? Как мать на старости лет вышла замуж – двух лет не прошло сгорела из-за этого урода! Понятно ей…
Санька сжал кулаки. Непрошено набежали слёзы на глаза.
– Ну, извини, извини. Я глупая. Ляпнула сдуру. Извини. Конечно, мне ничего непонятно, – и сама вдруг захлюпала носом.
При этом говорили тихо, в полтона, резких движений не совершали, чтобы не потревожить того, что посредине. А он губами почмокивал и смотрел одну ему ведомые пьяные сны, сладкие, видать, потому как лыбился, приподнимая растянутыми пухлыми губами обвисшие щеки.
В тот поздний вечер, в конце концов, Санька помог сестре, которая так и не узнала, что она его сестра, доставить отца до дверей квартиры номер семнадцать, что на пятом этаже.
А до этого Соня поведала ему, отчего настигли её отца такие метаморфозы – отец ей сам признался: была у него до Сониной мамы ещё женщина, которую он очень любил, а мама отцовская, Сонина бабушка, не разрешила ему жениться на гойке, на нееврейке то есть. Отец очень маму слушал, потому что к тому времени они лет уже десять как жили без папиного папы, Сониного дедушки, которого Соня никогда не видела. Папа сказал, если бы дедушка этот был жив, то всё было бы по-другому, потому что он был настоящий русский мужик, морской офицер. И он бы поставил на место Лилю, жену свою, то есть папину маму. Но к тому времени управы на Сонину бабушку не было и – «через мой труп» и «чтобы я так жила» – были ещё самыми мягкими угрозами в ответ на слабые попытки залюбленного сынуленьки проявить что-либо наподобие мужского характера.
А тут ещё папины бабушка с дедушкой, которые Сониной бабушки мама с папой, огня подливали: «Ты Лилька сама строптивая, по-своему судьбу свершила. Чем тебе Эдик был не пара? И что? У сына твоего теперь ни рода, ни племени. Да и сама жизнь прожила, как перекати поле, по гарнизонам да подводным лодкам. Поди, твой избранник не раз тебя попрекал пятой графой, когда ему очередное звание не давали, ты нас просто жалеешь, не рассказываешь. Ой, вей! Для чего столько терпели? Если бы видела это твоя бабушка в Бабьем Яру! Если бы знал дядя Хаим, сожжённый в концлагере! Если бы дед, погибший под Полтавой… если бы… если бы… если бы…»
И ничего им было нельзя доказать. И вытянули он перед смертью своей, настигшей их почти одновременно, обещание из папиной мамы, Сониной бабушки, что она – клянусь памятью всех родных! – восстановит род и Сонин папа станет … Сониным папой, то есть женится исключительно на еврейке, когда вырастет, конечно.
- А ты откуда все это знаешь? – спросил Санька.
- Про что про это?
- Ну, про папиных бабушку с дедушкой.
- А, - Сонька махнула рукой. – Так это бабушка рассказывала, когда жива была.
- Тебя что ли с малолетства грузила?
- Ничего и не грузила, - и Сонька насупилась и отвернулась, шмыгать носом.
Спящий папик, окончательно сползая со скамейки, громко и омерзительно рыгнул…

- 3 -
Сколько раз за полтора года с момента их первой встречи наблюдал со стороны жизнедеятельность папани-отказника Санька уже не считал. При этом он сам не сразу заметил, как перешёл в мыслях о нём с пренебрежительного «папик», как о кошельке, на, может, ненамного более уважительное, но всё же очевидно связанное с понятием родства – «папаня».
Раза три-четыре, вроде как случайно, пересёкся с сестрой. Добрый десяток раз снимал одинокого папаню со скамеечки и доволакивал невменяемого до нужной двери, получая в благодарность интеллигентное бормотание: «Спасибо, сынок». Это становилось его вахтой. Каждый раз, проползая стёртые ступеньки, присаживаясь на «а поговорить» на каждом этаже, папаня бессвязно пересказывал ему крупицы своей безрадостной жизни. Очень часто эти рассказы заканчивались: «Чтоб они провалились, эти морды еврейские!» Выразиться более жёстко и адекватно папаня, очевидно, не мог на генном уровне. Но Саньку своим настроем заражал, дополняя в его и без того надломленное сознание новые аргументы не в пользу избранного народа. Выходило, что вот и отец его, настоящий законный, непомерно страдал от этой сраной избранности, и матери жизнь исковеркали, и ему.
Кто? Кто исковеркал, Сашенька?
Некому было спросить. Однажды он чуть всё не выложил сестре своей Соньке. Но осёкся: она то тут точно не при делах. Да и как бы она на свет уродилась, если бы… Господи, за что же нам муки такие?!
Кому нам, Сашенька?..
Так или иначе, но заходить в папанин двор хотя бы раз в неделю стало привычкой. За это время Санька уже знал, что с женой своей еврейской папаня разбежался. Натурально. Он видел, как в один не прекрасный залитый осенней моросью октябрьский вечер по ступенькам, сбитым, полустёртым, смрадного хрущобского подъезда в красных сапожках на высоком каблуке-шпильке, разметая полы шикарного кардигана, разбросав по плечам волосы золотистые шёлковые кудрявые, легко сошла и зацокала по асфальту прекрасная лань – женщина зрелых лет невиданной красоты. А сзади, тяжело дыша, скатился долговязый, обросший то ли щетиной, то ли ранней бородой, в синем плаще и тапках на босу ногу убогий мужичонка – папаня-отказник.
– Раечка, подожди, постой. Прости. Вернись. Я умру без тебя.
Раечка остановила цоканье. Обернулась и сказала просто и внятно:
– Да пошёл ты! – и для пущей убедительности по-мужицки плюнула перед собой, словно отсекая путь убогому навсегда.
У бедра шикарной леди затормозила «ауди», невидимый водила открыл переднюю дверцу и оперным басом пропел в темноту:
– Поехали, Рая.
Она села. Хлопнула, закрываясь, дверца машины, излишне резко, излишне громко хлопнула, и «ауди» не спеша стала выруливать со двора. Сзади опустилось окно и оттуда высунулась Сонькина кудрявая голова:
– Папа, прости!
Папаня протянул вперёд руки и побежал, было, следом. Но голова так же быстро исчезла, как и появилась, а машина рванула с места. Глупый, оставленный всеми папаня опустился на колени посреди дороги, куда-то в сырость невидимых луж, картинно и жалко, и, кажется, заплакал. Лица было не видать.
Дождь усилился. И Санька не подошёл к нему тогда. Будто стыдясь чего-то, незаметно покинул свой привычный пост у засранного детского домика. Про папаню подумал: напьётся, к гадалке не ходи. И ещё подумал: никчёмный. Но была ещё одна мысль, в которой боялся себе признаться, мышиная такая, тихая, подлая радостная в своём эгоизме мыслишка: папаня теперь один, и значит, у него, у Саньки, появился шанс… Жизнь их уравняла.
Крайний раз Саня навестил папаню-отказника в начале тёмного и снежного декабря, в пятницу, когда он так, на всякий случай с работы завернул мимоходом – дополнительный крюк пять остановок – на папанин двор и обнаружил его почти заметённого снегом, сидящего на снегу у заветной скамейки с откинутой головой и вздёрнутым к небу лицом. В открытый рот неспешно падали снежинки. Папаня тихо замерзал.
Санька без суеты, привычно растолкал мычащего мужика. Когда доползли до крайнего этажа, мужик вдруг отстранился, внимательно и почти трезво взглянул на Саньку и произнес:
– А я тебя знаю. Ты всегда ко мне приходишь. Ты мой ангел-хранитель?
Санька, не ожидая сам от себя, сглотнув слюну ответил:
– Да, твой.
– Ну, тогда заходи, – и мужик отворил металлическую входную дверь. Вторая, основная, оказалась распахнутой настежь.
– Ба, вот мы и дома. Нас ждут, – и мужик с порога погрозил кому-то невидимому пальцем, смешно щурясь пьяной улыбкой. – Проходи, ангел, не стесняйся.
В тесном коридорчике, папаня, скинул турецкую кожаную дублёнку прямо на пол, наклонился, чтобы расстегнуть полусапожки, и рухнул, потеряв равновесие. Санька вздохнул, поставил папаню на некрепкие ноги и почти отволок в гостиную, уложил на диван, застеленный давно не стиранной простынёй и верблюжьим тонким одеялом в рваном пододеяльнике. Папаня вырубился одномоментно, едва почувствовав под собой родное гнездо.
Санька огляделся. Квартирка двухкомнатная, в принципе, ничего. По всему видать, беглая Рая была баба не только красивая, но и хозяйственная – женская рука сквозила во всём. И обойки со вкусом, и шторки в тон, рюшечки какие-то на креслах, скатёрочка на элегантном обеденном столе, торшерчик уютный с кисточками, рюмочки и прочие хрусталинки в шикарном серванте и цветы на подоконнике. Санька всё это отметил не без досады, но по тому, как стеклянные полки серванта были покрыты пылью, а у цветочков без полива закручивались листья, на новомодном большом телеке кто-то посреди экрана в пыли вывел крайне неприличное слово, обозначающее особь женского пола по имени Райка, и главное – по тому, как стойко и кисло пахло перегаром, куревом и вонючими носками, запахом брошенного, неприспособленного мужика – Санька понял: ещё не все потеряно и папаню можно спасти, в том числе от этого родового проклятия, этой Райки, навязанной ему собственной матерью, этого непреходящего горького чувства досады на себя за необратимую потерю настоящей любви.
Конечно, в Санькиной голове мысли не выглядели столь стройно и точно – откуда им взяться у семнадцатилетнего пацана, даже много пережившего и испытавшего. Это были, скорее, образы, видения, мозаичные осколки, но в целом они вызывали именно те чувства, о которых, не испрашивая Санькиного соизволения, мы поведали миру, поскольку Саньке самому теперь уже всё равно…
И он разделся, закатал рукава, снял носки, подогнул штанины и навёл порядок в папаниной – теперь исключительно папаниной – хибаре, как заправская домработница, готовая в любую минуту стать домохозяйкой. В завершение уборки Санька снёс вниз к мусорным бакам все цветы и прочую увядающую подоконную зелень, как есть, в горшках – всё равно… батя этим заниматься не будет. Вот так и перешёл папаня-отказник в разряд бати, за которым – очевидно! – нужен уход, которому необходима забота единственного…
Весь оставшийся месяц Санька представлял себе, как однажды вечером он придёт к бате, улучив момент, когда тот будет трезвым, позвонит в дверь и скажет: «Я твой сын..» Впрочем, форматы и сценарии появления перед родителем рисовались в Санькином сознании разные, но всякий раз они заканчивались одним и тем же: «Я – твой сын…»
В конце концов, настраиваясь и переживая предстоящую встречу, Санька решил: в новом году. Седьмого января Санька сказал себе «пора» – и отправился на следующий день к бате, забыв все созданные сценарии, не учитывая наличие или отсутствие трезвости в состоянии того, к кому он шёл уже привычной до боли дорогой. Не шёл, бежал, всё время повторяя, словно боялся забыть: «Я твой сын… я твойсын… ятвойсын…»
На пятый этаж взлетел. Двери были приоткрыты. Вошёл без звонка. Уверенно прошёл в гостиную, и только тут увидел батю, сидящего в кресле в одних трусах напротив дверного проёма. Увидел его глаза, карие, распахнутые и наполненные каким-то неизмеримым ужасом и долгой печалью одновременно, задохнулся от накатившей неизвестно откуда любви к этим бездонным беззащитным глазам, к этому неухоженному пьянице в трусах в цветочек и выдохнул: «Я – твой сын..».
Это было последнее, что он запомнил…

ЖИЗНЬ ВТОРАЯ: «Всё могло быть иначе…»

Это последнее, что он помнил. В проёме дверном появился дьявол. Сначала в облике постоянно преследовавшей его бывшей жены. Её красивое лицо стало расплываться чернеть, глаза налились кровью, открылась огненная пасть, из которой раздался гулкий и жуткий хрип, начинающейся фразы: «Йа-а-а!..» И он нажал курок охотничьего ружья, которое держал на коленях, судорожно сжимая в дрожащих руках. Но дьявол успел произнести до того, как дробь вонзилась ему в горло: «Я твой сын!..» – и в последний миг стал похож на… него, но в далёкой юности, наивной и чистой. Кудри, губы, нос, глаза – я сын твой! – и мальчик рухнул, не успев зажать рукой дыру, из которой хлестала кровь…
- 1 -
Мужик в длиннополом плаще явно на голое тело, босой бежал по дороге. Голова, руки болтались из стороны в сторону, как у куклы. Мужик бежал и кричал: «А-а-а» Периодически он останавливался, иногда падал на колени и, вздымая руки к небу, выл: «Я – сын твой!.. Господи, ты же сука… За что?!» Потом резко умолкал, поднимался, хмурился, деловито отряхивал колени и опять бежал вдоль обочины. Было светло. Январский день проходил ту недолгую середину своего бытия, когда ещё были видны тёмные фигуры прохожих на традиционно неосвещенных улицах и шоссе.
Мужик бежал явно давно, за спиной остался город. Одинокие пешеходы, выбредшие в загульные постновогодние выходные на январскую заснеженную нечищеную улицу по непонятным даже им самим делам, потом вспоминали: да, видели, да пробегал. Ну и что? Большинство из них часами пребывали в том сомнамбулическом запойном тумане, когда расстояние измеряется исключительно временем от новогодней ночи до рождественской – неделя пьянства и греха во имя раскаяния, которое сводится к единственной фразе «прости!», как когда-то в детстве «я больше не буду!», с той только разницей, что теперь прибавлялось крестное знамение и зажжённая свечка, поставленная перед приглянувшейся иконой.

«Белочка», так любовно называли её заскорузлые пропойцы с дублёной кожей неизвестного индейского племени бухачи или бухарики, что звучит несколько в обрусевшей транскрипции, но зато понятно. «Белочка» настигла папаню-отказника, батю несостоявшегося и просто Сониного папу вместе с одиночеством и осознанием всей глубины личного падения в омут материнской безоговорочной любви…
Ах, как он любил Марину! Как он её когда-то любил…

Мозаика прошлых образов никак не складывалась в воспалённом мозгу в одно связанное целое. Но осколки были яркими насыщенными. Не голубое, а лазурное, не зелёное, а изумрудное… охряное, алое, багровое… Смальта Византии…
Причём здесь Византия? А причём здесь смальта? Этот снег, белеющий под вспышками фар по обочинам? Эта дорога? Это пасмурное предзвёздное небо? Причём здесь он, в конце концов, бегущий по этой дороге под этим небом?
Всё могло быть не так!.. Он в очередной раз рухнул на колени посреди своего бега. В очередной раз воздел руки к этому небу. Темнело, но было ещё достаточно видно, чтобы водители издалека могли заметить странную фигуру психа. Никто никуда не звонил: мало ли зачем люди стоят на коленях посреди дороги и тянут к небу руки ли, крылья ли – кому как нравится. Псих – он и есть псих.
А он беззвучно ревел в небеса: всё могло быть не так, я всё исправлю, слышишь, Ты?!
И Тот услышал…
- 2 -
«Степь да степь кругом!» – надрывно и гадко пел он Маринке под тёмным лунным сводом целинных просторов, бренча однотипные нескладные аккорды на непоправимо расстроенной гитаре. Вообще-то гитару настраивали постоянно и вполне профессионально каждый раз перед тем, как он брал её на очередное свидание. Друг и однокурсник Паша – музыкальная школа по классу домбры, всякий раз подтягивая колки, говорил:
– Не рви струны, не насилуй инструмент.
В своё время он же показал, как правильно и какие стальные нити прижимать подушечками пальцев, чтобы выходили мало-мальски сносные аккорды. Но, в конце концов, полная музыкальная тупость Сени довела Пашку до исступления, и он саркастически произнёс:
– Зайца на задних лапах бегать не научишь.
– Причём здесь заяц? – поинтересовался Семён.
Пашка с молчаливой и глубокой тоской посмотрел на товарища и махнул рукой. С тех пор он также молча давал Сене гитару для «услады» очередной дамы сердца, чтобы потом, также обречённо вздыхая и ворча, вытягивать колки, про себя рассуждая: не рвёт струны, ну и ладно, а дружба всё же дороже.
Гитара натурально расстраивалась, как только Семён брал её в руки. Она категорически не хотела звучать правильно под его не музыкальными, но настойчивыми пальцами. Голос с искусственной хрипотцой был под стать игре. Однако всё это производилось с такой искренностью и, главное, исключительно на собственные вирши и под собственный непритязательный речитатив, что дамы, большей частью юные и почти нетронутые обомлевали, обтекали и влюблялись в это несуразное явление.
Несмотря на все его отдельно взятые романы, чаще заканчивавшиеся контактной любовью, нежели остававшиеся в платоническом эмбриональном состоянии, девичье окружение Семёна не считало его ловеласом, сердцеедом или хотя бы попросту бл..ом. Он числился в романтиках. О нём ходили мифические истории из серии «Ах, какой он нежный!» и «Ах, как он умеет любить!». Однажды, правда, затесалась одна «Ох, какой он, гад!» – попалась на пути первокурсница, сообщила маме о предстоящем замужестве, хотя у них кроме одноразового случайного секса на тот момент больше ничего не было. Но историю эту быстро загнали в исторический архив с грифом «Наветы» свои же сокурницы-сожительницы по общежитскому раю, прокомментировав при этом плач брошенной «Ярославны» недвусмысленно и внятно: «Сама виновата!» Девица, впрочем, оказалась понятливой и стойкой – отёрла слёзы, делиться печалью перестала и – не прошло и полгода – обрела утешение в ухажере со спортфака, а с Сенечкой игриво и весело здоровалась, участливо спрашивала, как дела, и по-дружески трепала по кудрям, демонстрируя при этом свой чудным образом округлившийся животик.
Вскоре эта история из жизни Сенечки ушла в полосу едва вспоминаемых незначительных событий таких, как поездка к морю, поход в ресторан, повальная пьянка с друзьями, событий, в которых остаётся лишь визуально-мышечная память деталей, движения, необходимая только для того, чтобы подтвердить, что ты живёшь на этом свете, вернее, что на этом свете живёшь именно ты. Да и вообще, все прошлые любови, воспоминания о которых так пестовал Семён, нанизывая на сердечную мышцу черепушки своих личных побед и умильно страдая от собственной любвеобильности, закончились раз и навсегда с появлением Марины. Марина имела все шансы стать очередной, но судьба – или сердце? – распорядились иначе…
Краткое резюме звучало так: уехав в очередной отряд с Ольгой, Сеня вернулся с Мариной. Позвонил маме и сообщил, что привезёт домой невесту. И тут мама задала ключевой вопрос:
– Кто она? Гойка?
Он сказал:
– Я перезвоню, – и повесил трубку.
– Ну, что сказала мама? – спросила Марина, ожидавшая его в зале телефонных междугородних переговоров.
– Нормально. Ждёт, – не смущаясь, ответил Семён. И пошёл покупать два билета на самолет, который в то время стоил копейки.
И такой он был уверенный, такой энергичный, такой не сомневающийся, что Марина, поддавшись обаянию мужской надёжности, кивнула беззвучно «да» и счастливая стала собираться в дорогу.
В аэропорту в ожидании своего рейса они случайно столкнулись с «брошенной Ярославной». Увидев Семёна, та закричала «привет!» через весь аэровокзал и, пыхтя, перекатывая с боку на бок свой весомый живот последнего срока беременности, скоро засеменила навстречу, улыбаясь светло и счастливо.
– Приветик! Еду к маме, рожать, – выпалила «Ярославна» без подготовки, едва оказалась за два шага до Семёна, которому, пока произносила фразу, не успев затормозить, уперлась носом в грудь. Но тут же отстранилась:
– Спасибо, не дал упасть будущей мамашке, – и кивнула в сторону Марины: – Познакомишь.
Безаппеляционность, казалось, обезбашеной «Ярославны» несколько смутила Семёна и он промямлил:
– Знакомься, это Марина. Моя невеста. Едем знакомиться с мамой.
– Да что вы! – «Ярославна» всплеснула пухлыми короткими обнажёнными ручками. Солнечные лучики путались в золотистом пушке, придавая картинке дополнительную игривость и пасторальную наивность. – Значит, мама на этот раз не усмотрела никакой крамолы? В смысле чистоты породы? – и «Ярославна», вздёрнув бровки и нехорошо усмехнувшись, бесцеремонно оглядела Марину с ног до головы.
Это было неприятно, и Марина, не зная, что делать, стояла, как истукан. Ей уже казалось, что вся эта встреча в аэропорту была заранее спланированной акцией. Но самое неприятное заключалось в том, что и жених, потупив взгляд, замер соляным столпом перед маленькой беременной мерзавкой, бледнея, как преступник перед казнью.
Насладившись зрелищем «Ярославна», не меняя жизнерадостного тона, завершила встречу:
– Да не смущайся ты так, Сенечка. Прекрасный выбор. Я за тебя рада, – и добавила, выдержав актерскую паузу, – Сенечка, – и потрепала Семёна по кудрям на прощанье, развернулась и удалилась в сторону выхода из здания аэропорта.
– Дура, – прошептал ей в спину Сенечка так, чтобы она не услышала.

Возникший после этой «случайной встречи» осадок в душе влюблённой Марины горчил недолго – до первого поцелуя, который Семён воспроизвёл здесь же посреди вокзала, проводив глазами нахалку, стопроцентно убедившись – не обернётся.
- 3 -
Перед дверью хрущёвской квартиры Сёма звонить не стал, открыл своим ключом. Была суббота. Мать что-то кашеварила на кухне:
– Как пахнет восхитительно! – потянула носом Марина и блаженно прикрыла глаза. Детдомовская, она с особой остротой и трепетом воспринимала домашний уют, особенно запахи кухни. Если к этому добавить, что Сенина мать, в прошлом офицерская жена, но главное, истинно еврейская мама, умела и любила готовить изумительно и разнообразно, то факт Марининой влюблённости в Сенину маму с порога может быть признан безоговорочно.
Мама, ставила в духовку бисквит и потому вышла в коридор на звук открываемой двери с некоторым опозданием, машинально вытирая о полотенце мучные руки. На маме был чудный красный фартук с задиристыми золотыми петушками, подаренный Сенечкой когда-то в одном из средних классов на восьмое марта.
– Знакомься, это Марина, – сказал Семён.
– Я так и поняла, - ответила мама и, не добавив ничего, повернулась и ушла молча на кухню.
– Я ей не понравилась, – шёпотом расстроилась Марина и вцепилась в ручку входной двери.
– Она в тебя просто влюбилась. Но ты ж понимаешь, при таком раскладе мой уход к тебе абсолютно обоснован. Дай ей осознать. И вообще, пошли на кухню, если мне не изменяет интуиция, там сейчас будет шикарный обед.
И правда на кухне Сенина мама накрывала обед на три персоны: как говорится, война войной…
– Достань из холодильника, – сказала мама обречённо, когда все расселись перед тарелками с дымящимся восхитительно пахнущим борщом с невысоким маленьким айсбергом жирной сметаны посреди алого свекольного моря.
Сеня достал запотевшую открытую бутылочку «Столичной».
– Рюмки, – всё так же без эмоций скомандовала мама.
На столе возникли три стопки с золотым ободком.
– Это не рюмки, - прокомментировала мама и, наконец-то, окрасила свою речь горестным вздохом: – Что с тебя взять, шлемазл !
Сеня только улыбался в мягкие юношеские усы: перетерпим. Стопки наполнились тягучей слезой хорошо охлаждённой водки.
– Лилия Матвеевна, – объявила мама, поднимая стопку.
– Марина, - прошептала Марина.
– Семён! – молодцевато гаркнул Сеня. – Ну, будем знакомы.

Вечером мама, постелив гостье в детской, призвала его в большую комнату:
– Спать будешь здесь.
– А ты где спать будешь?
– В детской, на кресле.
– Мама!
– Не мамкай. Если я сразу за дверь не выставила, это ничего не значит.
– Но мы же…
– Молчи. Знать не хочу. Я ж тебя просила, я ж договорилась с тобой, паразитом!
– Ни о чём мы не договорились, – насупился было Сеня, но вовремя обмяк, усадил рядом с собой маму на расстелённый диван, обнял, как маленькую за плечи и доверительно сказал: – Понимаешь, я её люблю, очень. Как ты папку когда-то.
– А она? – повелась мать, боясь пошевелиться под ласковой, но по-настоящему сильной уверенной мужской рукой сына.
– И она.
И они ещё минуты три сидели вот так молча рядом, обнявшись, мать с сыном и каждый думал о своём. А потом Лилия Матвеевна встала, потрепала сына по жёстким угольным кудрям и сказала:
– Покойной ночи, келбеле.

- 4 -
«Всё могло быть иначе!» Кто это там стоит и кричит на коленях у обочины шоссейной дороги, воздев руки к небу? Вопрошает или просит? Какая разница: ты хотел иначе, человече. Что ж, пробуй!..

А наутро мама встала раньше всех и пригласила их за уже накрытый кухонный стол:
– Дети, завтракать.
О чём уж там они болтали по-женски с Мариной перед сном ни одна, ни вторая не обмолвились даже полусловом. Просто утром всё встало на свои места.
– Дети, поехали к бабушке с дедом, навестим.
– Это на могилки, – пояснил Сеня.
– Я знаю, – сказала Марина. И Сеня понял, что может расслабиться: с этого дня к тёплым маминым рукам прибавились ещё две любящих и нежных. И, очень похоже, что руки эти поладили между собой.
А когда они собирались на кладбище, он понял, что не только руки поладили, но и сердца спелись.
– Оденься потеплее, Мариночка: тебе надо беречься, – заботливо сказала мама.
– Хорошо, Лилия Матвеевна, – пролепетала в ответ Марина и тут же обратилась к Семёну: – Сеня помоги маме сложить сумку.
- Это чего она о тебе так печётся? – шепнул Семён на ухо Маринке, пока они спускались с пятого этажа.
– Я всё слышу, – сказала отставшая было мама и громко добавила: - Мариночка у нас в положении…
Семёна эта новость слегка обескуражила. Он размышлял над нею весь день их пребывания на кладбище. И когда вечером мама постелила им в одной комнате, Семён вышел на балкон покурить и шёпотом пригласил маму «на поговорить».
– Мама, что мы будем делать? – спросил он на балконе у Лилии Матвеевны, смущаясь, и так же шёпотом, предварительно прикрыв плотно дверь.
Лилия Матвеевна не стала уточнять – о чём это он? – прекрасно разбираясь в единственном, горячо любимом сыне.
– Успокойся, Сенечка, всё будет хорошо. Я уже все продумала, – она потрепала его по жёстким кудрям и добавила с любовью, выдержав перед этим правильную паузу, – Сенечка наш.

Так и потекла их совместная жизнь размеренно и неторопливо. После нешумной домашней свадьбы, в преддверии рождения ребёнка Семён перевёлся на заочный и поступил служить – по материнским связям – в передовую областную газету с громким названием «Областная правда». Для начала корреспондентом. Маринка взяла декретный на год. А потом тоже перевелась на заочное отделение.
В январе у них родился Санечка.
Мама умерла, когда Санечке исполнилось три годика и он пошёл в садик. И они остались втроём в двухкомнатной хрущёвке.
Маринка очень любила, очень жалела своего ни к чему не приспособленного Сенечку. Они и с Лилией Матвеевной-то сошлись на почве этой бесконечной безудержной женской любви. Когда свекровь умерла вахта этой любви перешла к Марине. И стояла Марина эту вахту с такой материнской преданностью, заменяя для Сенечки и жену, и мать, и сестру, что Сенечка, как и следовало ожидать с его размягченным характером интеллигента-мазохиста, впал в инфантильные капризы взрослеющего подростка, стремящегося выйти из-под давящего своей всеобъемлющей любовью материнского контроля. Выйти, чтобы что-то совершить. В этом «что-то» и заключался весь трагикомизм ситуации – яйцо в яйце, отражение отражения в зеркале на противоположной стене – Сенечка элементарно не знал, что он хочет совершить, потому что не привык это знать, находясь под бесконечной опекой упреждения всех его желаний. Лишь однажды Сенечка проявил свою мужскую стать и то по божьей воле – «ты хотел иначе, получи!» – когда-таки преодолел (надо сказать красиво преодолел) барьер материнских предубеждений. Лилия Матвеевна и Мариночка нашли друг друга, а Сенечка навсегда потерялся. Потерялся настолько, что сын не стал для него продолжением рода, а лишь ещё одним объектом Марининой любви, за которую они с этим объектом периодически боролись.
Что касается сына Саньки, то вырос он неприкаянным, обделённым мужским отцовским вниманием, тихо завидующим другим пацанам, у которых отцы и на рыбалку, и в походы, и всё такое, и презирающим собственного неприспособленного к жизни отца, с годами превращающегося в высохшую оглоблю в вечно свисающей одежде.
Тот факт, что отца ценили на работе и его имя было весомым в журналистской среде и уважаемым в соответствующих кругах, мало что значил для Саньки. Его куда больше беспокоили эта кривая фамилия, доставшаяся в наследие, эта схожесть внешняя с отцом. Из-за того и другого постоянно приходилось получать насмешки сверстников, как болезненные тычки в солнечное сплетение, до слёзной обиды и непреходящей злобы в сжимаемых непроизвольно кулаках. Однажды он спросил у отца:
– Мы евреи?
Отец традиционно покраснел как красная девица и ответил:
– Мы русские, потому что мы живём в России, – и в очередной раз с тоской подумал о привязанности своей уже покойной мамы к её давно покинувшим этот мир родителям и мягкотелости своего твёрдого, но рано умершего отца, позволившего матери в продолжение рода прицепить к Сенечке родовую фамилию местечковых евреев, к которой Сенечка, в конце концов, настолько привык, что даже, имея профессиональное право на псевдоним, продолжал обречённо подписываться, как герой любимых анекдотов: «Рабинович».
Надо заметить, что среди читателей нередко встречались те, кто полагал, что это и есть псевдоним. В одном письме, в ответ на особо острую Сенечкину статью по поводу заскорузлой совковости ностальгирующих по прошлому, одна особо преданная сталинистка-комсомолка «незабываемых времён» так и написала в своём гневном письме: «Автору пора уже, наконец, снять маску и, если не показать своё истинное лицо, то, хотя бы, указать настоящую фамилию!» В своём ответе – на Сенечку очень редко, но всё же накатывало, и он лично писал ответы на «особо понравившиеся» читательские письма – Сенечка написал: «Признаюсь честно, я Иванов. Но согласитесь, куда я могу пойти с этой фамилией сегодня?»
Санька ничего не знал о скрытых от семейных глаз способностях отца и склонности к замысловатому юмору. Но даже если бы и знал, то не понял не только в силу малолетнего возраста, но и просто, по сути. Стыдливо замысловатый ответ отца на абсолютно прямой вопрос о принадлежности к избранному народу окончательно добил Саньку в его презрении к нему: просвета не было. И пацан списал Сенечку со счетов.
Сенечка же весь вечер и целый день назавтра страдал, в сотый раз проигрывая короткий и явно неправильный диалог с сыном. Злился на себя, думал о том, что надо бы вернуться к разговору, пытался придумать повод и сценарий, но, в конечном счете, сказал сам себе – «а пускай, всё правильно, пусть идёт, как идёт, вырастет, сам сделает выбор», – но на кладбище навещать бабушку с дедушкой и мать с собой брать сына перестал. Марина только однажды спросила:
– А что Сашу не зовем.
– Он уже немаленький. Потом сам определится, – туманно ответил Сенечка.
Марина никогда не спорила с ним в тех случаях, когда не считала вопрос принципиальным. Ну, а когда считала принципиальным, попросту не спрашивала. Данный вопрос относился к разделу непринципиальных.
Между тем Санька рос пацаном с характером, в отличие от отца. Мать любил бесконечно и, когда ему стукнуло четырнадцать, в этой любви стали просвечиваться мужские нотки – снисходительность, терпимость и собственичество. Последнее проявлялось в том, что все материнские просьбы по хозяйству Санька на лету перехватывал у вечно размягчённого, погруженного в собственный мир отца. Гвоздь вбить, в магазин сгонять, мусор вынести, обои переклеить, обувь почистить. В конце концов, всё это и многое другое Санька стал делать самостоятельно, не дожидаясь чьих-либо просьб. В пятнадцать он предложил матери отправить отца на две недели в санаторий и сделать лёгкий ремонт в квартире. Марина согласилась беспрекословно.
За последний год Санькиной активности, она вдруг поняла, как это хорошо, когда в доме есть мужик. А глядя на то, как наливаются сыновни бицепсы от занятий боксом, она думала – «ещё и защитник». Так и пошло: Марина содержала и лелеяла Сенечку, а советовалась и опиралась на сына. В разговоре с сыном они, сами того не заметив, стали называть отца «Сенечка», с той только разницей, что Марина эта делала с материнской нежностью, а Санька с презрением и сарказмом. Марина не замечала, этого отношения сына к отцу, наивно и слепо полагая, что, любя её, он не может не любить Сенечку. Марина считала их семью счастливой, своеобразной, но счастливой: каждый занял своё место. Сенечка – объект опеки и заботы, Санька – активное проявление мужества и защиты, а она, Марина, - источник любви, цементирующий всё это хозяйство. Так она полагала, успокаивая себя и благодаря бога за покой в доме.

- 5 -
Между тем нарыв назрел, и Сенечка таки влюбился на стороне и начал подло мучиться и страдать. В конце концов, его хилая инфантильная совесть предложила ему раскаяться – что-то дурнее и глупее вряд ли можно было придумать, но Сенечка привык подчиняться женщинам, в том числе и собственной совести. И в один прекрасный вечер он сказал Марине: «Мне надо с тобой поговорить». После этого вечер перестал быть прекрасным.
Сказать, что Марина была в шоке, – ничего не сказать. Произошло то, чего она не ожидала никоим образом, даже в самых мрачных предположениях. Этого не могло быть! Но это произошло – и подкосило е` душу, в медицинских терминах – психику.

Что было дальше – не интересно и скучно: читайте литературу по психиатрии. Марина, в конце концов, выследила пассию Сенечкину. Ею оказалась Раиса Натановна, которую Сенечкина мама когда-то хотела сосватать за сына.
Раиса Натановна на момент установления любовных отношений с Сенечкой похоронила своего престарелого мужа-чиновника и находилась в активном поиске – что есть 35 с небольшим! Марине тоже было 35, но против Раисы Натановны, холёной и ухоженной, никогда не рожавшей, она была ничто и никак – помятая, расплывшаяся домохозяйка-бухгалтер, при этом не понятно, какая из работ на первом месте.
В своё время Марина отказалась от карьеры журналиста. Разве может в семье быть кто-то, кто хотя бы рядом встанет с Сенечкой в его творческом труде, а уж говорить о каком-либо превосходстве таланта – чистейшей воды крамола! Поэтому журналистом стал Сенечка, а Марина переквалифицировалась в бухгалтера, со временем перейдя в режим индивидуального подряда и работая исключительно на дому, ведя учёт для таких же предпринимателей и прекрасным образом совмещая это с домашними делами. И что особо ценилось Сенечкой: такая работа жены давала хорошие деньги, тем более, что Марина в деле, как и во всём остальном, была аккуратной, внимательной, отчёты готовила быстро и грамотно, так что к ней стояла очередь из ленивых индивидуалов, нежелающих связываться с налоговой. Заработанное Марина не делила на своё и семейное: все свои кровные трудовые она клала в коричневую сумочку в трюмо. Тем, сколько при этом вносил в общий котёл Сенечка, Марина последние лет пять особо не интересовалась. Однако, деньги «на покушать и проехать» по утрам рабочих дней Сенечке выдавались исправно – традиция, доставшаяся Марине по наследству от Лилии Матвеевны. Сенечка ничего не имел против и, в конце концов, попросту перестал вкладывать свои гонорары в семейную копилку, что особенно пригодилось для ухаживаний за Раисой Натановной.
Между тем встреча с последней облегчения Марине не принесла. Выслушав сбивчивую историю о том, как приходится Сенечке тяжело – «никак не может, бедный, выбрать между семейным долгом и бессмысленной (иначе не назовешь!) любовью, даже пить начал», – Раиса Натановна пожала плечиками, вздёрнула красивую тонкую бровку и хорошо поставленным голосом заштатной актрисы областного театра изрекла:
– Ну, допустим, Сенечка зашибает давно, мне только не надо рассказывать. А насчёт выбора – пусть решает сам, большой уже мальчик.
После этих слов Раиса Натановна поднялась, оставив на столике кафе обидные десять долларов за выпитый кофе. И тогда с Мариной приключилось то, что приключается с женщинами, добитыми мужниной нелюбовью и обстоятельствами до состояния полной потерянности по причине своей полной растворённости в существе, которое оказалось… Да, никем это существо, в сущности, не оказалось – плюнуть да растереть. Но для этого надо рефлектировать: мы превращаемся в маленькую мушку, взлетаем на веточку, садимся на рюмочку, наблюдаем всё со стороны, в том числе себя в человечьем обличье, потом возвращаемся обратно внутрь себя с вновь приобретённым взглядом мухи-засранки, удивляемся и весело смеёмся, просто гомерически хохочем над собственной глупостью и зависимостью. Ах, если бы, если бы…
Долларовая бумажка, небрежно швырнутая на замызганный казенный столик, «воровкой» их светлого с Сенечкой счастья, окончательно добила Марину. Она вернулась домой, сняла шубу, сапоги, прошла в ванну, набрала воду, разделась донага, легла и вскрыла себе вены…
Как Санька, вернувшись от друзей, нашёл мать, голую, в алой от крови воде, заполнившей ванну до краёв, как прошёл в комнату, упал навзничь и беззвучно зарыдал – стоит ли расписывать? Отрыдав, также без слов и мыслей прошёл в родительскую спальню, достал с антресолей завёрнутое в мешковину охотничье ружьё, оставшееся от деда…
Это была единственная мужская игрушка, которую отец не реже раза в месяц доставал, разбирал и смазывал, чтобы потом также аккуратно завернуть в мешковину. Это были полчаса мужского священнодействия, когда Сенечка вспоминал: отец, исконный русский офицер-подводник учит его собирать и разбирать охотничье ружьё, приговаривая: «Придёт черёд, сын, и Родина доверит тебе настоящее боевое оружие». Сенечке двенадцать, ему хорошо с отцом. Мать застаёт их за занятием «настоящих мужчин» – гвалт, скандал. Занятия переходят в режим повышенной конспирации и потому приобретают особое послевкусие. Он ждёт этих минут прикосновения к холодной стали дула и к тёплой, гладкой дубовой коже цевья. Этого отцовского дыхания над ухом: «Твёрже руку сынок. А теперь с завязанными глазами». А однажды отец принес «Макаров». Это были мгновения высшего блаженства. Отец пообещал, что будет приносить пистолет на «собрать-разобрать» по возможности чаще, чтобы сын навык не потерял. А ещё пообещал сводить в учебный отряд, чтобы пацан потренировался на настоящем «Калаше». И ещё – от этого у Сенечки сердце начинало стучать особенно часто – взять его на настоящую охоту, чтобы …
Но ничего этого не случилось. В тот раз отец ушёл на службу с «Макаровым» на учебное погружение. Лодка всплыла уже без него. Вернее, с его мёртвым телом. Так бывает. Никто ни в чём не виноват. Просто остановилось сердце. И Сенечка остался с матерью, которая поначалу хотела избавиться от опасного ружья как можно быстрее, но не рассчитала, выбрала неудачный момент, когда сын был дома. И Сенечка вцепился в завернутое в мешковину ружье мёртвой хваткой, повалился на пол, воя и увлекая за собой мать. Они катались по полу, и цепкий подросток победил несчастную женщину, считавшую свою жизнь конченой по всем статьям. «Ладно, – сказала тогда мать и поднялась с пола, зачем-то отряхивая колени. – Но чтобы больше ничего».
А больше ничего и не было. Семён вырос Сенечкой, раз в месяц разбирая и собирая охотничье ружьё, оставшееся после отца, впадая в ностальгию. С годами эти занятия всё больше напоминали онанизм, и было совершенно непонятно, зачем он пристрастил к этому делу своего сына, когда тому, как в своё время самому Сенечке, исполнилось двенадцать лет. И уж тем более не понять – зачем Сенечке при ружье, с которым он так и ни разу не сходил на охоту, надо было держать коробку с десятью патронами. Возможно, это придавало бесполезным занятиям особую пикантность, а может, Сенечка, все ещё надеялся совершить нечто большое и наконец-то выстрелить, как подобает мужчине в подобающую для этого случая цель. Кто знает? Пути Господни неисповедимы, а чужая душа потёмки!
…Санька достал с антресолей завёрнутое в мешковину охотничье ружье, оставшееся от деда, развернул, собрал, вставил патрон. Затем вытащил кресло на середину гостиной, так, чтобы сидя можно было видеть в открытый проём входную дверь, выключил свет, сел в кресло, взял ружьё на колени и стал ждать.
Не прошло и трёх часов, когда в замке неуверенно закопошился ключ. Дверь распахнулась, и в тёмный коридорчик ввалился вдрабадан пьяный Сенечка.
– Чего сидим? – глупо улыбаясь и демонстративно покачиваясь, изрёк Сенечка, заметив напротив силуэт сына и не различая деталей. Рука непроизвольно потянулась к выключателю тесного коридорчика. Во мраке трёхчасового ожидания Санькино обоняние обострилось. Даже сидя в комнате, он чувствовал, как от отца несло далеко не водочным перегаром, а изысканным запахом коньяка вперемешку с явно немужским ароматом.
– Закрой дверь и не включай свет, – не повышая голоса, изрёк Сашка. И тем же тоном: – Зайди в ванну.
Сенечка вздрогнул и, продолжая лыбиться, беспрекословно исполнил команды сына. Когда он вышел из ванной, идиотская улыбка сохранялась на лице. Он машинально всё-таки включил свет. Санька непроизвольно зажмурил глаза, привыкшие к темноте, а когда открыл, увидел отца, стоящего перед проёмом в гостиную, улыбающегося и разводящего в сторону руки:
– Как же так?
– Заткнись, гад! – Санькин голос дал петуха, и сдерживаемые слёзы мгновенно наполнили глаза.
– Но я здесь ни при чём…
И это была последняя глупость, которую изрёк в этой жизни Сенечка. Грохнул выстрел. Сенечка повалился на пол, зажимая ладонью оплавленную дыру на турецкой кожанке под сердцем. Между тонкими Сенечкиными пальцами со свистом вырывался воздух и лопались кровавые пузырики.
– За что? За что? – причитал Сенечка.
Сын перешагнул через отца, лежавшего в дверном проёме.
Теряя последние связи с меркнущим сознанием, Сенечка беззвучно зашептал:
– Всё могло быть иначе, я всё исправлю, слышишь, ты!
И в затухающем мозгу возопившего прозвучало отчетливо и ясно: «Я-то слышу. Только иначе уже было». И свет потух.
Санька снял телефонную трубку. Набрал простой номер и сказал так же просто и спокойно:
– Приезжайте. Я убил своего отца.
0

#18 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 23 декабря 2020 - 22:35

17

МАМИН МУЖ, ПАПИНА ЖЕНА


Руки замёрзли до онемения. Они с одноклассниками слишком долго играли в снежки, и теперь приходилось расплачиваться за свою глупость. Миша ещё утром забыл взять перчатки в школу. Он думал, что не будет сегодня брать в руки снег, но ошибся. Родион, с которым его посадили за одну парту, позвал играть, и мальчик с радостью согласился.
«Ну, помёрзнут немного руки, ничего страшного!» - думал он.
Теперь он усиленно тёр влажные руки, пытаясь разогнать в них кровь и хоть что-нибудь почувствовать. Миша совал пальцы в рот, усиленно их облизывал, чтобы как-то согреть, после чего прятал руки в карманы. Ему представлялось, как эти самые руки, до жуткого красные (от страха он думал, что они начинают синеть), прикасаются к горячей батарее и, наконец, получают желаемое тепло.
Однако он не жалел о том, что поиграл в снежки с ребятами. Он не так часто играл со сверстниками, обычно ему удавалось просто крутиться рядом с ними, а сейчас его позвали по-настоящему поиграть. Мысли были полны радости. Его переполняло обычное ребяческое счастье.
Мише Коранину не так давно исполнилось одиннадцать. И у него только сейчас начали налаживаться отношения со сверстниками. Потихоньку его приняли в компанию. Родион, негласный лидер всей местной шпаны, лично ввёл Мишу в свой круг и во многом даже склонялся к его общению. Такое внимание к себе мальчик считал чуть ли не величайшим чудом, и поэтому боялся его потерять. Стараясь вести себя как можно аккуратнее, Миша делал всё, чтобы не спугнуть свалившуюся на него благодать. Отсюда растут ноги его излишней застенчивости, которая сочилась из каждого его действия как из открытой раны. Когда ему удавалось вместе со всеми увлечься игрой, всё шло хорошо. Но когда дело доходило до разговора, Миша терялся и, если вставлял свои пару слов, произносил их невпопад. Сверстники после почти каждой его реплики неудержимо смеялись, а мальчик принимал этот смех на свой счёт и вновь закрывался.
Сегодня всё было не так, как обычно. Родион подошёл к Мише как к старому другу и совсем обыкновенно позвал его после школы на пустырь играть в снежки. Потом, когда Миша пришёл, все с ним поздоровались, вполне приветливо и даже с улыбками. Никто его не обзывал, не дразнил, все играли так слаженно, как могут играть только мальчики, представляющие себя в самом центре боевых действий. Когда настала пора Мише возвращаться домой, все весело его провожали до перекрестка, а потом каждый пожал ему руку на прощание.
Руки никак не хотели возвращать себе чувствительность. Миша смотрел на свои одеревеневшие красные пальцы и улыбался. Он верил, что ничто уже не испортит этот день, что всё сегодня будет хорошо.
***
Она вернулась в четвертом часу вечера, взвинченная, раздраженная и усталая до изнеможения. После тяжелого рабочего дня ей хотелось только одного – доползти до спальни и грохнуться на кровать. Но через полчаса нужно было уже забирать Шуру из садика, а во рту у нее с утра не было даже маковой росинки.
Миша сидел в своей комнате и собирал набор «Лего» из пятисот деталей. Это был двухмачтовый пиратский корабль, стоивший его маме полторы тысячи рублей. Он не услышал, как она вошла, и потому продолжал собирать капитанскую каюту. Только когда мимо топорно пробежала сутулая фигура, мальчик встрепенулся и крикнул, поднимаясь:
– Привет, мам! Как прошёл твой день?
Мама достала из холодильника двухдневный борщ и стала наливать его половником в тарелку. Она прекрасно слышала сына, но от усталости и раздражения она никак не могла ответить. Столько мыслей спуталось у нее в голове, что места для Миши в ней просто не хватило.
Она работала секретаршей в банке, и обычно находилась там с восьми утра до пяти вечера. Коллектив там был исключительно женский, и Оля, а именно так звали Мишину маму, считала всех своих коллег желчными гадюками, которые чуть что норовят втоптать её в грязь и выжить из конторы. Она так долго пробыла в обществе вечно ноющих сорокалетних разведёнок, что сама, незаметно для себя, стала такой же нервной, обидчивой и мнительной.
Мальчик не решился выйти из комнаты и вернулся к сбору каюты. Мама сидела на кухне за столом и вяло ела разогретый борщ, поминутно вздыхая. Рука ее то опускалась к тарелке, то поднималась к лицу, совершенно бесцветному и безжизненному. Лоб её к тридцати пяти годам успел покрыться морщинами, а некогда длинные тёмно-русые волосы, как сама она любила выражаться, «превратились в реденькие сопли». В какой-то момент пальцы дрогнули, ложка упала в тарелку. Мама трясущимися руками отодвинула борщ и тихонько положила голову на замызганную скатерть. Она всхлипывала, тоненькая вонючая ткань медленно пропитывалась влагой. Руки опустились под стол, выгнутые запястья сложились в замок на коленях.
Миша выглянул из своей комнаты и увидел, в каком состоянии находится мама. Он оставил свой корабль, тихонько, на корточках, проследовал на кухню. Она заметила его и попыталась привести себя в чувства, но дыхание предательски дрожало, а слёзы всё катились по щекам, размазывая тушь по лицу. Мальчик обнял её и зарылся носом в плечики её платья. Он тоже хотел заплакать, но не разрешал себе, боясь намочить дорогую, как ему говорили, одежду. Трясущаяся рука опустилась ему на голову. Пальцы, насквозь пропахшие бумагой, карандашным углём и чернилами беспорядочно перебирали густые каштановые волосы. Она прижала к себе сына и не хотела отпускать. Капли градом капали ему на шею, но он старался не замечать этого. Нельзя, чтобы мама плакала. Неважно, что случилось, неважно, кто её обидел. Она не должна плакать.
– Мам, всё хорошо. – сказал он, и всё-таки расплакался. – Всё будет хорошо!
Всё тело её дрогнуло от этих слов. Она ещё сильнее прижала к себе Мишу. В этот момент она хотела сбросить всю свою усталость, забыть про все свои обиды и провести время с сыном. Плевать, что на нее скинули неправильно оформленный отчет, плевать, что эти гадюки смеются над ней, плевать, плевать, плевать. Если Миша постоянно её утешает и видит только плачущей, то что же она за мать такая?
– Как я тебя люблю… – прошептала она. Голос её по-прежнему дрожал. – Ты единственное, что у меня есть на свете хорошего. Прости, что я постоянно тоску нагоняю…
– Не говори так! – воскликнул он и посмотрел ей в глаза. – Ты хорошая.
И опять обнял её. Мама его тихонько улыбалась. В таком положении они пробыли около минуты. Больше никто никому ничего не сказал.
Только когда на телефон матери пришло уведомление, она подорвалась, разом вспомнив обо всех своих заботах и проблемах, будто взвалив на себя успевший натереть плечи тяжеленный рюкзак. Умывшись и наскоро причесавшись, она выбежала из дома и поспешила в садик, за Шурой. Миша только и успел, что крикнуть вслед искреннее: «Удачи!».
Обратно она вернулась уже с мелким. Старший сын вышел встречать маму. Младший брат Миши был одет в глупую детскую одежду, нёс глупую детскую нелепицу и постоянно капризничал. По крайней мере, именно так мальчик воспринимал Шуру. Он не был Мише родным братом. Мама пять лет назад снова вышла замуж, за Сергея Олеговича – не вышедшего ростом, но крепко сбитого мужчину лет тридцати. Отношения с отчимом никак не влияли на отношения с братом. Шура, как и любой младший член семьи, приносил много проблем и часто являлся объектом скандалов, либо из-за своего противного характера, либо из-за какого-нибудь чисто детского проступка вроде разбитой вещи.
Зашли они с криками. Шура не хотел возвращаться домой, он требовал отвести его в парк и покатать на качелях. Мама кричала на него. Среди прочего Миша узнал, что братец всю дорогу от садика до дома визжал как ненормальный и капризничал. Мелкий, отказавшись проходить дальше прихожей, рухнул на пол и стал реветь. Мама в порыве гнева выкрикнула, что Шуре больше никогда и ничего в жизни не купят. Тот, продолжая реветь, вскочил, ударил маму по ноге и побежал прямо в одежде в спальню. Миша хотел подойти к маме и успокоить её, уже едва сдерживающуюся, но произошло что-то страшное.
В дом грузно ввалился Сергей Олегович.
Кем он работал, Миша не знал и не хотел знать. Одна мысль назвать отчима иначе как по имени-отчеству приводила его в ужас. Не потому, что этот самый Сергей Олегович был плохим. Этот мужчина никогда толком не общался с Мишей, не интересовался его жизнью, а тот был даже рад, что этот страшный на вид, суровый, и даже спустя такое количество времени незнакомый человек не обращает на него внимания.
В такой момент он зашёл совсем некстати хмурый и раздраженный. Миша, собиравшийся подойти к матери, развернулся и как можно незаметней удалился в свою комнату. Он всегда избегал нахождения с отчимом в одном помещении. Дело было даже не в глупом страхе перед какой-то расправой, а в обычной детской неприязни, которая вызывалась одним только нерасполагающим внешним видом отчима. Усевшись на свою кровать, Миша мысленно пожурил себя. Нельзя было оставлять маму в таком состоянии наедине с уставшим и разозленным за день Сергеем Олеговичем. Но теперь возвращаться было бы глупо и не к месту.
Детские крики продолжали доноситься из спальни. Отчим спросил у мамы, что случилось. Та сухо и устало рассказала о случившемся. Миша выглянул из-за угла. Сергей Олегович, нахмурившись ещё больше, быстро повесил куртку и проследовал в шумную спальню. Как только он зашёл в комнату, крики прекратились. Послышалась возня. Шура заверещал. Мама сорвалась с места.
– Сергей! – воскликнула она и вбежала в комнату. – Не трогай его!
После недолгих пререканий Сергей Олегович вышел из комнаты, за ним прошла мама. Она всё говорила и говорила. С каждой секундой лицо отчима всё больше кривилось.
– Он же ещё ребёнок, он не понимает ничего! А ты здоровенный жлобина на него идёшь, бьёшь его! Поэтому он и бешеный, потому что вы все его постоянно тюкаете и бьёте! Конечно он нас тоже бьёт, он ведь ничего хорошего от нас не видит, вы все либо на него орёте, либо бьёте, либо издеваетесь!
– Да кто над ним издевается, я, что ли?! Ну а если он творит хрень всякую, мне что, блин, погладить по головке его?
У него была склонность в минуты гнева (довольно частые) срываться на мат. Однако обычно он разговаривал пусть и односложно, но всё же по-доброму. Миша не винил Сергея Олеговича в таких срывах, хоть и побаивался его. Насколько он мог судить, все взрослые срываются время от времени. Мама, бабушка, дедушка, учителя, соседи – все. Но чего он не мог простить ни отчиму, ни маме, так это непонятно откуда берущейся в такие моменты ненависти по отношению друг к другу. В этом было что-то ужасное, что-то неправильное. Не могут, не должны люди так друг друга ненавидеть. Причем так часто. Это слишком страшно, чтобы быть правдой.
Мама и отчим продолжали ругаться.
– Ну не бить же с размаху по спине! А если ты ему органы отобьёшь?! Нельзя так с ребёнком!
– Так я, ё-моё, для тебя стараюсь! Пришёл, уставший, думаю, помогу с ребёнком, раз такое дело, а ты на меня орёшь! Если бы я не сделал этого, ты бы сказала, что я нихрена не делаю здесь, а только жру и сплю!
– Да ты кроме как Шуру бить и не делаешь ничего! Ты вместо того, чтобы внимание ему уделить, тюкаешь его, бьёшь, обзываешь. Ты только и делаешь, что тиранишь его!
– Вот! Я теперь ничего не делаю!
– Да, ничего не делаешь! Ты вмешиваешься, и только хуже становится!
– Тогда нахрен ты вообще со мной живёшь!!!
Всё это время Шура не переставал плакать.
Родители ушли на кухню, Миша прошмыгнул в спальню к хнычущему брату и увёл ребёнка к себе. Шура всхлипывал каждую секунду. Маленькие кулачки со всей силы вцепились в Мишину футболку. Мальчик положил брата на свою кровать и принялся гладить его по влажной от пота спине. Трудно было понять, от страха ребёнок вспотел, или просто всё ещё не успел высохнуть после прогулки в тёплой одежде. Через несколько минут Шура успокоился и свернулся клубочком подле брата. Когда продолжавшие кричать родители проходили мимо комнаты, ребёнок подорвался и попытался спрятаться, зарывшись лицом в уголок между подушкой и спинкой дивана. Миша обнял испугавшегося мальчика и шёпотом попросил не шуметь.
Родители ходили по дому из одного помещения в другое, ни на минуту не понижая громкости. Скандал был в самом разгаре. Двери в Мишину спальню не было, и поэтому каждый раз, когда фигуры взрослых маячили силуэтами на фоне ярко освещенного коридора, братья внутренне вздрагивали. Сергей Олегович припомнил маме косметику, подаренную год назад другим мужчиной, а мама выкрикнула что-то про какую-то Лиду, о которой Миша часто слышал, но никак не мог понять, кто это и почему её постоянно суют во время ссор. По крайней мере, не хотел понимать.
Они опять остановились на кухне. Мать срывалась на вопли, Сергей Олегович сыпал страшные для Мишиных ушей оскорбления. Когда в очередной раз слышался мамин рёв или ругательство отчима, старший брат внутренне сжимался. Ком подступил к горлу, руки затряслись. Непонятная болезненная судорога схватывала всё тело от сердца до кончиков пальцев. Слёзы беззвучно лились по щекам. Шура спрятался в одеяле, пристроившись за спиной брата.
Миша обернулся и посмотрел на торчащую из-под ткани ногу в сильно заношенном зелёном носке. На мгновение у мальчика появилась мысль, настолько страшная, что он сразу её отогнал.
«А ведь всё из-за него…» - подумал он и ужаснулся.
Он не хотел так думать. Ему было тяжело, страшно, его переполняла обида на то, что никак нельзя было понять, и разум волей-не-волей искал ответа в простом и самом очевидном обвинении. Миша испугался, что тоже ненавидит, так же, как взрослые. Он не хотел этого. Он не хотел ненавидеть брата. Руки сами потянулись к шее. Ногти впивались в кожу, дрожащие пальцы двигались вверх-вниз, оставляя заметные белые полосы, которые тут же краснели и начинали болеть. Месяц он так не делал, и вот привычка снова вернулась. Мише было больно. Но так было лучше, чем испытывать гнев, тем более на брате.
Мальчик боялся навредить кому-либо и обидеть окружающих. Больше всего на свете он хотел не причинять никому зла. Он слишком хорошо знал, как обычный жест или не к месту сказанное слово могут разбить человека без возможности собраться вновь. Мама была самым ярким примером разрушенного до основания человека. Миша боялся сделать окружающих такими же.
Полчаса спустя Сергей Олегович вышел из себя. Он разбил рюмку о кухонную плитку, выматерился и ушёл, не одеваясь. Машина его, так и не загнанная в гараж, тут же отъехала. Миша знал, что отчим едет к своим родителям. Больше этому человеку просто некуда было податься. Мать лежала в зале и плакала. Миша вышел к ней. Чуть погодя за ним засеменил Шура.
Она рыдала на протяжении сорока минут (столько длилась ссора), и от слёз лицо её покраснело и опухло. Лёгкие никак не могли набрать достаточное количество воздуха, отчего спина всё время дрожала. Ноги её вились около одеяла, будто вся она пребывала в страшной агонии. Миша взобрался на кровать и обнял маму. Шура подполз к краю, но залезать не решился. Верхняя часть головы его вместе с влажными и невероятно живыми глазами неприметно торчала, будто перископ.
– Мама, всё хорошо, – вполголоса успокаивал маму Миша. – Мы здесь. Он ушёл.
– Почему вы все меня так ненавидите?! – ревела она в подушку.
Мальчика это сильно задело. Он никак не мог понять, почему его тоже обвиняют. Через несколько лет ему бы удалось осознать, что она имела ввиду не его, а тех, кто действительно рушит её нервы, разбивает день за днём и заставляет собираться по кусочкам. Последним, кого она могла причислить к своим обидчикам, был именно Миша. Но в порыве отчаяния и уныния она ничего не могла с собой поделать. И мысли не промелькнуло о том, что это «вы» причиняет ему такую же страшную боль, как ей ненависть её мужа. Однако Миша любил её, несмотря ни на что, несмотря даже на такие страшные слова. Он начал плакать, но не перестал обнимать маму. У него из головы не вылезал собственный вопрос: «Зачем вообще нужно ненавидеть?»
Мама продолжала реветь и проклинать Сергея Олеговича. Между делом попало и его родителям, и её коллегам, и некоторым не особо близким родственникам. Поминутно она повторяла одну и ту же фразу: «Вот сдохну я, вы будете рады?!»
Миша боялся в этом крике всего. Надорванного маминого голоса, полного гнева и отчаяния. Грубости этих слов. Смысла этих слов. Он боялся, что мама действительно умрёт. Умрёт потому, что все вокруг и он тоже причиняют ей боль одним своим существованием. У него возникла мысль: «Что бы люди ни делали в своей жизни, они всё равно кому-то вредят. Даже я врежу. Даже если я делаю что-то хорошее. И Шура. И все. Все, так или иначе, рано или поздно, делают друг для друга плохо».
Он не выдержал собственных мыслей и разрыдался. Руки, обнимавшие дрожащую мамину спину, сами собой опустились. Миша сел на краю дивана и заплакал.
«Я не хочу! Я не хочу делать никому плохо! Я не хочу жить так! Я не хочу ненавидеть!!!» - кричал он где-то в своём сознании.
Взгляд невольно упал на Шуру. Опять почему-то возникло то самое чувство. Поганое и противное, страшное чувство. Миша было замахнулся на брата в порыве чего-то ужасного. Но стоило Шуре спрятаться за диваном, мальчик тут же опустил трясущуюся руку. Ногти опять больно скребли по шее. Миша поднялся и побежал к себе в комнату. Наскоро он нашарил куртку, перчатки и шапку. Ему не хотелось находиться дома. Он боялся, что дома сойдёт с ума. Немного успокоившись и поправив свой дрожащий голос, мальчик отпросился у мамы пройтись по улице. Та разрешила.

Холодно. Приятно холодно и тихо. Раскалённое железо, душившее мальчика, потихоньку отпускало его грудь. Всё вокруг было засыпано снегом, крупные хлопья шустро опускались на землю. Уже через несколько десятков шагов Миша стряхивал с плеч налетевшие снежинки. Уже успело прилично стемнеть. Хватало всего нескольких фонарей и луны, чтобы полностью проявить все очертания улицы – свет падал на снег, а тот впитывал электрические лучи всей своей белизной. Не было чувства темноты, как в другие времена года, и это очень нравилось Мише.
Он не хотел возвращаться домой. Его останавливало сильное желание выветрить из головы и сердца всё услышанное, весь тот огонь, который больно жёг внутренности и выдавливал слёзы.
Не зная, чем себя занять, мальчик просто зашагал по хрустящему снегу, не задумываясь о том, куда улица его заведёт. Перекрёсток сменялся перекрёстком. Крупные хлопья блестели на электрическом свету синеватых фонарей. С крыш домов от порывов ветра слетали свежие наносы, рассыпаясь в пыль так и не долетев до земли. Снежный песок раскручивало в вихре и носило по улице из стороны в сторону. Мальчик засмотрелся на эту картину. Ему захотелось сфотографировать увиденное, но телефона под рукой не оказалось. В следующую секунду он подумал, что всё равно бы не смог запечатлеть этот блистающий вихрь. Нет такой камеры, которая смогла бы заснять так, как видит человек.
Во внутреннем кармане куртки Миша нащупал мелочь. У следующего фонаря он остановился и сосчитал монеты. Тридцать рублей. Мальчик решил сходить в магазин, раз уж у него есть такая возможность. Чем дальше от дома, тем лучше.
По пути к ближайшему супермаркету мальчик наткнулся на свою школу. Обходя заснеженную площадь, Миша засмотрелся на искусственно сооружённые сугробы-брустверы, которые он лепил вместе с одноклассниками. Он почему-то не помнил ни единой детали из сегодняшней игры, только размытые образы. Но даже этих образов хватало для того, чтобы улыбнуться и отвлечься. Ему вдруг захотелось сделать что-нибудь весёлое. Миша подобрал ком снега и слепил из него шар. Рядом стояла старая треснувшая надвое ива. Мальчик швырнул в неё снежок со всей силы. Ком, врезавшись в дерево, разлетелся на множество частей и оставил небольшую белую точку на чёрной коре. Миша тихонько посмеялся и пошёл дальше.
В магазине он купил упаковку жевательных конфет размером со спичечный коробок. Две штуки он съел сразу, три оставил на потом. Следующие две улицы он прошёл без какой-либо цели, не отрывая взгляда от собственных покрывшихся снегом сапог. В кармане, сняв с руки перчатку, Миша крутил пальцами двухрублёвую монету.
Он решил сделать круг по пригороду, а потом вернуться домой.
В этом районе не было панельных пятиэтажек, как в центре, и Миша был рад, что живёт в отдельном доме с участком, а не в многоквартирной хрущёвке. Он любил выйти во двор, где мама посадила цветы, и сидеть там с альбомом. Мише нравилось рисовать, хотя получалось это у него неважно. Просто каракули школьника. Но эти рисунки его смешили, а большего он от них не требовал.
По пути он заметил небольшую заросшую аллею. Она находилась как бы в овражке, по дну которого насыпали щебень (но под снегом его не было видно). Со стороны дороги её закрывали кривые несуразные клёны и припорошенные снегом кусты. Миша повернул к сторону этих зарослей. Через просвет в кустарнике мальчик пробрался в аллею. До этого закутка не доходил свет фонарей, вся нижняя часть находилась будто в ночном кармане. Но верхушки клёнов наоборот – снежные шапки на них будто светились изнутри. Всё это выглядело очень красиво. Миша, оглядевшись и убедившись, что вокруг никого нет, лёг в сугроб. Он оделся очень тепло, и первые несколько минут он мог не бояться о холоде. Снег на деревьях блестел как серебряный бисер. Мальчик выдыхал пар из носа и завороженно смотрел, как прозрачное облачко растворяется в воздухе. И тихо. Ни звука. Миша был один в этой аллее, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь приходил. Здесь он никого не мог обидеть, здесь некого было смущать своим присутствием. Больше всего Мише хотелось сделать так, чтобы он никому не мешал. Он воспроизвёл в памяти образ матери, говорящей: «Вот сдохну я, вы будете рады?!» Мальчик боялся этих слов. Он не хотел, чтобы мама умирала. Умирала из-за него. В голове его тут же всплывали образы, которые наводили на него ужас и отчаяние. Миша сел, поджав к себе колени, и заплакал.
– Мама, пожалуйста, не умирай. Прости меня. – шептал он, всхлипывая. – Я люблю тебя, мама, не надо. Не говори так. Мне так страшно. Прости меня, что я есть…
Через какое-то время Миша поднялся. Лицо его раскраснелось, глаза воспалились. Он ненароком растёр их снежным песком и теперь не мог перестать моргать – веки раздражились и опухли.

Отец не был для него каким-то близким человеком, которому во всём можно довериться. С тех пор как родители Миши развелись, мальчик видел в своём папе человека исключительно постороннего. Они очень редко общались. Пару раз за все эти годы отец подарил ему какую-то мелочь (хотя сам Миша не считал это мелочью), да иногда платил алименты матери. Мальчик не задумывался о финансовой стороне вопроса. В такой момент ему нужен был человек, который бы просто выслушал и забыл раз и навсегда. Если маму Миша избегал по той причине, что боялся обидеть ее своим присутствием, то к отцу он тянулся только из-за того, что считал его чуть ли не посторонним человеком, которому ничего не сделают несколько минут разговора.
Желая хоть немного облегчить свою душу и погреть уже замерзшие от снега ноги, Миша направился к дому, в котором жил отец. Мальчик увидел нужную постройку ещё на перекрестке. Это был одноэтажный двухквартирный дом, на котором всё ещё висела белым по черному табличка «Дом высокой санитарной культуры». Отец и его новая семья занимали правую половину, именно оттуда раздавался невнятный гул. Миша подошёл ближе и понял, что хозяева позвали гостей. Мальчик постоял в нерешительности у калитки и решил было уйти, но стоило ему сделать пять шагов, из-за ворот выглянул маленький красноватый огонёк сигареты.
Мужчина сначала не заметил мальчика и, кряхтя, вывалился за двор из щели между плохо открывающейся калиткой и трубой. Заметив Мишу, он дёрнулся, сделал шаг назад и выдавил: «Тьфу, Господи!» Миша по голосу узнал отца.
– Привет, пап, это я. – произнёс Миша странным для ребёнка успокаивающим тоном.
– Миш, ты, что ли? – удивился отец. – Ты чего здесь так поздно делаешь?
– Просто… захотелось увидеться… - промямлил Миша. – Поговорить просто.
Отец обернулся и посмотрел на окна квартиры. В нём можно было заметить несколько постоянно двигающихся силуэтов. Миша хотел извиниться и вернуться домой, раз отец занят, но тот не дал ему ничего сказать.
– Ну, заходи тогда. У меня, правда, мужики, но ты не обращай на них внимания, они не злые, хех. Ты вон к Наде подойди, она на крыльце. Я пока покурю, хорошо?
– Да, хорошо.
Миша протиснулся в калитку и так тихо, как только можно проскользнул к обратной стороне дома, где располагался вход. Там, под шиферным навесом, на деревянном стуле сидела и докуривала сигарету женщина лет тридцати, очень полная, с детским некрасивым лицом, не выражающим абсолютно ничего. Это была Надя, «новая папина жена», как говорил про себя Миша. На самом деле они сошлись через два года после развода родителей, то есть, довольно давно.
Надя знала Мишу в лицо, ведь он иногда заходил к ним в гости по некоторым праздникам. Увидев мальчика, она вскочила со стула, приветливо поздоровалась и пригласила его в дом. Миша покорно зашёл в открытую дверь. В кухне, прямо выходившей из прихожей, сидело пятеро мужчин под сорок. Все они уже схватились за рюмки и даже не заметили, как кто-то зашёл. Только когда Надя просеменила к раковине чтобы налить себе воды, мужики обернулись и начали гудеть.
– О, Надь уже вернулась? – сказал один.
– Слушай, а в холодильнике рыбки не найдётся, а то закусь кончается. – произнёс второй.
– Что-то вы быстро, Надежда Тимофеевна, соскучились? – заржал третий.
Надя начала всем учтиво отвечать и суетиться, то подходя к холодильнику, то возвращаясь к столе. Миша уже снял куртку и стоял в прихожей, не решаясь зайти. Каждого из гостей он уже видел ранее при разных обстоятельствах, и ни один не вызывал тёплых чувств. Можно даже сказать, что мальчик боялся этих людей, не умом, а инстинктивно. К тому же вели они себя противно и выглядели так же. Будь Миша чуть твёрже, он бы испытывал к папиным друзьям брезгливость.
Отец докурил и зашёл в дом, чуть не споткнувшись о сына.
– Ты чего тут стоишь, стесняешься, что ли? – прогудел отец.
Мише стало стыдно за то, как громко эти слова были произнесены. Тут же все гости обернулись, вперив в мальчика успевшие помутнеть от водки глаза. Миша опустил голову и сжался ещё больше. Отец снял куртку и под пьяные возгласы друзей вывел сына на кухню. Мужики его приветствовали и стали задавать вопросы. Миша испуганно молчал. Ему и не требовалось отвечать – эту обязанность взял на себя отец. Мальчика усадили за стол, на самом углу и тут же про него забыли.
Окружающий мир никак не мог устоять на месте. Постоянно что-то двигалось, шумело, переходило с места на место и тут же возвращалось туда, где находилось мгновение назад. Кто-то сказал тост, кто-то заулюлюкал, отца периодически прихватывал приступ кашля. Миша сжался на своей табуретке, опустил голову, боясь заглянуть кому-нибудь в лицо. Окружающие его сильно пугали. Ему хотелось поговорить с отцом наедине, сбросить тяжесть с души, именно для этого он пришёл сюда. Но чем дольше Миша сидел в окружении шума, тем сильнее его одолевала грусть. Незнакомые люди с невнятными судьбами угнетали его так же, как отчаяние матери.
Миша с надеждой смотрел на отца. Тот не обращал на съежившегося в углу стола сына никакого внимания, отдавая всего себя обсуждению чего-то до безобразия похабного. Его небритое раскрасневшееся от частого употребления алкоголя лицо сливалось с остальными пять точно такими же лицами разной степени неприятности. Этот человек будто растворился в потоке рюмочного звона и вульгарного смеха, и не понимал, где начинаются его мысли, а где заканчивается пьяное бормотание первого упившегося. Друзья затащили его в свой насквозь прокуренный туман и не собирались отпускать. И вокруг всего этого до грустного пустого мирка вилась Надя, мелькая своей пухлой фигурой то за отцовской спиной, то над затылком одного из его друзей. Миша не мог смотреть на отца, и только поэтому обратил внимание на его «новую жену». Присмотревшись к её повадкам и движениям, мальчик с комом в горле заметил, что она точно не «папина». Она принадлежит всем. Для каждого одинаково приветлива. Для каждого одинаково доступна. Если кто-нибудь из этих небритых мужиков потянет её к себе и поцелует, она даже сопротивляться не станет, подумал Миша и был отчасти прав. Окажись мальчик чуть старше и смелее в мыслях, он бы обязательно увидел, что «доступность» Нади не ограничивается её приветливостью. Тем больнее Мише было понять, что отец совершенно не против такого расклада. Когда один из его друзей, уже седой и с гнойно-желтыми зубами, схватил Надю и прижал к себе, её «муж» даже не заметил этого. Миша с горечью подумал, что друзья для его отца являлись вещью более важной, чем жена. Мальчик видел в этом что-то плохое и постыдное. Отец всегда казался ему не самым лучшим человеком. Но теперь он ещё больше пал в глазах собственного сына.
В этот момент, сидя на табуретке посреди шума, Миша сжимал кулаки и злился. По-настоящему злился. Ему хотелось здесь и сейчас сказать отцу, что он поступает неправильно. Что нельзя делить жену с друзьями. Что нельзя всё своё свободное время посвящать друзьям. Что нельзя жить так, как он живёт. Мальчик хотел выкрикнуть: «Это неправильно!», но крик застрял у него в горле и задавил всё, превратившись в большой ком обиды. Он давил на сердце и жал на глаза, вызывая слёзы. Но Миша держался. Он не знал, чего хочет больше – выплеснуть всё, что в нём сидит наружу или задушить это и сбежать. Единственное, что мальчик твёрдо решил сделать – это уйти из отцовского дома, подальше от его противных друзей, расплывающейся на ходу слабовольной жены и пустого шума.
Но момент всё тянулся, сердце его дрожало. Он не мог встать и подойти к отцу, чтобы сказать о своем намерении уйти. Несколько минут Миша просидел на стуле, не рискуя пошевелиться. Пару раз лысеющий мужик лет тридцати пяти больно задел его локтем, но мальчик даже не шелохнулся. То ли она заметила Мишино смущение, то ли просто случайно оказалась рядом, но Надя в какой-то момент подошла к нему, тронула за плечо и спросила, всё ли в порядке.
И смотрела она на него с той же готовностью ко всему, с которой смотрела на мужчин, сидевших за столом. Мише стало противно. Он был уверен, что стоит ему тоже сделать что-нибудь неприличное, и эта женщина даже не изменится в лице. Что-то в голове у мальчика надломилось. Миша отвернулся, сказал, что всё хорошо, но ему пора идти. Надя отошла на пару шагов, он встал со стула. Молча и согнувшись чуть ли не вдвое, Миша проскользнул в прихожую, оделся и открыл дверь. Напоследок он оглянулся и увидел, что никто даже не обратил внимания на его уход. Мальчик был рад и раздосадован одновременно.

Опять холод. Ему нравилось находиться в тишине и смотреть, как со рта слетает облачко пара. Он шагал по улице и думал, щёлкая ногтями в такт щебневому скрежету. Ему больше не хотелось плакать. Миша злился, и сам не понимал, на что именно. Перед глазами мелькали лица отца и его собутыльников, слившиеся в один красный щетинистый нарыв, готовый в любой момент лопнуть и оставить повсюду слизистые разводы. То и дело вокруг этого нарыва крутилось пустое и до отвратного покорное лицо Нади. Задней мыслью Миша понимал, что во многом этот взгляд на него вина алкоголя. Но настолько противно и страшно было поймать его на себе, что здравые рассуждения просто не лезли в голову.
Мальчик злился и даже не думал переставать. Ком давно провалился куда-то вниз, к сердцу. Теперь осталось что-то черное и неприятное, и это «что-то» растекалось по всему телу и уже захватило голову. Он не ненавидел этих людей. Они были ему неприятны. Лучше всего назвать это чувство брезгливостью. Мише не нравилось появившееся ощущение, но он не гнал его, даже не пытался.
Опомнился он только в парке. Сев на лавочку, Миша обхватил голову руками, упёршись локтями в колени. Он ничего не понимал. Всё вокруг было странным и не таким, каким должно быть. Мама, вечно несчастная и едва живая; отчим, вечно злой и обиженный на всех и вся; отец, не сделавший в этой жизни ничего, за что его можно было бы любить; его жена, податливая и пустая до ужаса. Почему всё так? Почему у них всё сложилось так плохо? Почему все вокруг несчастны? Почему одних хочется жалеть в других хочется презирать, если несчастны все?
Миша много об этом думал. В конце концов, злость отошла на второй план и забылась, точно так же как и страх причинить маме боль. Они никуда не делись, просто притупились и вместо короткой и острой режущей боли стали причинять тупую, постоянную. Но от этого не легче. Мальчик не мог ответить на свои вопросы. А даже если бы он осмелился спросить, ему бы всё равно никто ничего толком не сказал.
Он не хотел беспокоить маму. Он не хотел видеть отчима. Он боялся стать похожим на отца. Он боялся когда-то наткнуться на такую же девушку как Надя и, опаскудившись, воспользоваться возможностью.
В тридцати метрах послышались знакомые голоса. Миша поднял голову и увидел фигуры нескольких мальчишек. Он признал в этих тенях своих одноклассников, с которым играл утром. В ту же секунду Миша поднялся с лавочки и двинулся куда-то вглубь парка, огибая припорошенные снегом кусты. Он не хотел, чтобы его видели. Ему хотелось спрятаться.


Осень 2020
0

#19 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 26 декабря 2020 - 17:34

18

ТРЕУГОЛЬНИК


Пенсионерка Людмила Михайловна Мельникова отдала школе тридцать лет. Из них двадцать проработала завучем. Ученики запомнили её упрямый рот с тонкими губами, всегда плотно сжатыми, прямой пробор в седой причёске, слегка оттопыренные уши, которые она прятала под прядями прилизанных волос. Взгляд строгий, иногда с ехидцей. Сергей Николаевич Карпов сразу её узнал, хотя и давненько не видел. В старших классах ему туго давалась химия, особенно задачи. Людмила Михайловна преподносила материал чётко и скрупулёзно, но также дотошно проверяла задачи на расчёт масс веществ, получаемых в результате химических реакций. И всегда у Серёжки Карпова были ошибки в расчётах.
И вот теперь, старая женщина стояла перед ним, военкомом, теребя в руках беленький носовой платок. А он вместо того, чтобы приосаниться и начальственным голосом спросить у неё, зачем, дескать, старушка, беспокоишь важного человека, вспоминал свои двойки и редкие тройки по химии. Откашлявшись, он поздоровался.
— Здравствуй, товарищ Серёжа, — по школьной своей привычке сказала Людмила Михайловна, - ты удивишься, с каким я вопросом к тебе.
Сергей Николаевич привык на своей должности к любым вопросам, поэтому его было сложно чем-то удивить.
— Я вас внимательно слушаю.
— Дочка моя, которая в Москве живёт, на сайте «Подвиг народа» сведения нашла о моём отце. О Степане Порфирьевиче Степнове. Там написано...
— Постойте, Людмила Михайловна, - невежливо перебил её товарищ Серёжа, — как же об отце Степане, если вы по отчеству Михайловна?
— Да, так и есть. Отец у меня Степан был. Он в войну пропал без вести, мать получила извещение. Мне было четыре года. После войны мать вышла замуж за Михаила Никаноровича, а уж потом, когда мне было шестнадцать лет, отчим меня удочерил.
— Что ж ждал долго? — спросил не к месту товарищ Серёжа.
— Пенсию по потере кормильца получала мать на нас с братом. А потом сказала она, что мы живём неправильно. Вроде одной семьёй, а вроде и не одной.
— А-а-а-... — протянул военком, начиная скучать.
— Так вот, на сайте «Подвиг народа» написано, что мой отец был награждён званием Героя Советского Союза. А мы этого не знали, и вручения награды не было, и мы... —Людмила Михайловна всхлипнула, поднесла платочек к лицу, но вскоре оправилась и продолжила, — это же мой отец, я бы хотела этот орден получить. Не затерялся же он где-то?
— Трудно сказать, — пожал плечами военком, — столько лет прошло...
— Я тут распечатку с сайта сделала, мне соседка помогла. Может, пригодится? Там все совпадает: и имя, и отчество, и военкомат, с которого призывали. Только не пропал он без вести, погиб геройски.
Сергей Николаевич вздохнул и сказал, что надо написать заявление, а он уже запрос сделает. Под диктовку бывшего ученика растерянная старуха написала заявление и ушла.
Вечером за ужином «товарищ Серёжа» рассказал жене об учительнице и её просьбе.
– Делать ей нечего, — безапелляционно сказала Алина, протирая бокалы, - сколько ей лет? Семьдесят?
– Больше, я думаю уже семьдесят пять...
– Столько лет жила себе спокойно, а теперь ей орден понадобился. Что ей, прибавка к пенсии будет? Или внукам хвастаться?
– Нет у неё внуков, - буркнул военком, – Ленка в Москве живёт, не замужем.
— Ничего не понимаю, — Алина со звяканьем водрузила бокалы на стеклянную полку шкафчика и плотно закрыла дверь, показывая, что разговор ей не интересен.
Через две недели пришёл ответ на запрос, Сергей Николаевич позвонил своей бывшей учительнице. Он уже и забыл, как набирать пятизначный номер домашнего телефона. Никто из его знакомых не пользовался такой связью. Через треск в трубке он услышал взволнованный голос Людмилы Михайловны. Она ждала звонка, но ничего не поняла из того, что ей рассказал её бывший ученик. Не откладывая на другой день, старая учительница пришла за известиями, а военком ей снова терпеливо объяснил, что орден ей не выдадут, потому что по существующим законом его могут вручить только самому герою, а ей как дочери героя могут вручить только орденскую книжку. Людмила Михайловна долго мотала головой, не соглашаясь с тем, как несправедливо собираются с ней поступить, но военком только пожимал плечами в ответ. Когда уже она было согласилась с порядком вещей, Сергей Николаевич снова её огорошил.
— Для получения орденской книжки нужно подтвердить ваше родство с героем. То есть представить копию свидетельства о рождении, о браке. Вы же понимаете...
— Ой, — спохватилась старушка и растерянно посмотрела в глаза военкому, — у меня же в свидетельстве о рождении записан мой отчим. Он же удочерил меня.
— Есть же первоначальные актовые записи, — пришёл на помощь военком, но Людмила Михайловна неожиданно расплакалась. «Товарищ Серёжа» усадил старушку на кожаный диванчик и похлопал успокаивающе по спине.
— Можно же получить справку с актовой записью, - уверенно сказал он.
— Нет, ничего не выйдет. Я в Джизаке родилась, это Узбекистан... — старушка всхлипывала, уже успокаиваясь, — я как-то пыталась по запросу получить оттуда копии документов, не вышло. Мы же после войны переехали в Воронежскую область, тут прожили почти всю жизнь. Тут мама замуж второй раз вышла, отчим меня удочерил и брата моего... усыновил.
— Дела... - протянул военком.
Старуха поплелась к юристу. Надежд особых не было, но всё-таки спросить было нужно. Молодая полная женщина постучала на клавиатуре компьютера, посмотрела в экран и сказала, что можно установить факт родственных отношений с умершим отцом. Это будет стоить триста рублей государственной пошлины и десять тысяч рублей за работу адвоката. Но обязательно нужны справки по списку и минимум два свидетеля, которые знали и её и её отца, и которые подтвердят родство с умершим. Людмила Михайловна, изучив список документов, вздохнула и расплатившись за консультацию, побрела домой.
Вечером ей позвонила дочь из Москвы. Дежурные звонки давали Людмиле Михайловне уверенность в том, что о ней ещё помнят, и её жизнью интересуются. В этот раз не стали обсуждать родившихся котят и непослушных соседских детей. Старуха сразу ввела дочь в курс дела. Описала все свои мытарства и безрезультатные похождения. Дочь сказала, что проверит информацию, тут в Москве, конечно, всё иначе. Это в провинции бюрократия процветает, а у них уже давно порядок навели, детей войны обижать никто не посмеет, она если надо до «верхов» дойдёт. Успокоенная Людмила Михайловна легла спать.
Прошли две недели, дочь ничего вразумительного не сообщила, каждый раз по телефону уклонялась от прямых ответов. Потом наконец сказала, что вроде бы всё верно, в военкомате не ошиблись. Нужны документы о родстве с погибшим воином. А вообще, бог с ними, с этими документами, прибавки к пенсии не будет, а о том, что её отец герой - мать и так знает. Чуть было не поссорились Лена и Людмила Михайловна. Они бы и поссорились, если бы Лена не сказала, что на сайте «Подвиг народа» она узнала о месте захоронения деда. Село Губкино Волосковского района Ленинградской области. И вроде бы там, в Волоскове, музей есть местный, где о погибшем деде есть информация. Лена продиктовала телефон музейного работника матери, и та сразу же бросилась звонить, даже не посмотрев, что уже вечернее время, когда все учреждения уже закрыты.
Ночью Людмила Михайловна спала плохо. Ей снился сон, детское отрывочное воспоминание. Она сидит на теплом пригорке, в застиранной рубашоночке. Идёт к ней навстречу огромный бородатый мужик, хватает её подмышки, подкидывает над собой высоко и кричит басом:
— Неужели это Людка такая вымахала! А смотри, что твой дядька Никанор тебе привёз из Германии!
Дядька начинает вытаскивать из котомки моток белого парашютного шелка. Он трепещет на ветру. А Людка плачет. Никакого она дядьку Никанора не помнит. И зачем он привёз ей эту ткань? И почему он радостно хохочет и хватает её на руки, сажает себе на плече и с гиканьем бежит с пригорка домой? Почему мать плачет и обнимает Никанора, шепчет ему: «Братушка, братушка мой. Живой... Вернулся...» Может, и папка Люды был такой высокий и широкоплечий богатырь, как дядька Никанор?
Едва дождавшись десяти часов утра Людмила Михайловна стала звонить по номеру, который ей дала Лена. Ей ответила молодая сотрудница — Таня Зуева. Она долго и обстоятельно рассказывала Людмиле Михайловне о музее, о поисковом отряде «Зарница», который нашёл почти десять лет назад захоронение павших бойцов в деревне Губкино. Людмила Михайловна торопливо записывала всё, что ей рассказывала Таня, и пообещала приехать, как только сможет собрать деньги.
Начались походы за материальной помощью. Глава администрации района почтительно выслушал пожилую учительницу и, покивав головой, сказал, что денег в бюджете нет, но вот Совет ветеранов чем-нибудь да поможет ей. Посещение Совета ветеранов ничего не дало, его председатель с двумя юбилейными медалями на груди посетовал, что у него самого пенсия небольшая, а в Совете денег нет, потому что они готовят выпуск «Книги памяти» о воинах, кто был призван Калачовского сельского совета. Жаль, что её отец был призван из Узбекистана. Ничем, дескать, помочь не можем, хотя «лишний» Герой Советского Союза не помешал бы нашему району, честь-то какая была бы...
Людмила Михайловна поняла, что слез не хватит на каждый отказ чиновника, и продолжала свои походы упорно. За три дня она обошла Пенсионный Фонд, райсобес, попала на приём местных депутатов, пришла к директору агрофирмы, которого на месте не застала. Везде качали головой и ссылались на нехватку денег. Дважды за эти дни она заходила к военкому просто потому, что ей больше не с кем было поделиться новостями. И хотя бывшая учительница видела, что ему порядком надоели её визиты, не могла успокоиться, и решила перед отъездом снова к нему заглянуть. Она как раз получила пенсию и понимала, что денег ей хватит на дорогу только в один конец, а обратно она заедет к дочери в Москву. А там видно будет.
Из Калачово Людмила Михайловна не выезжала более двадцати лет, в чём сама себе боялась признаться. Её страшили мысли о дальней дороге, вокзалах и пересадках, чужих городах и мошенниках, которыми кишат поезда и залы ожиданий. Старуха отнесла в оптику очки, где ей подремонтировали оправу, купила в дорогу три «бомж-пакета» лапши, переложила из банки солёные огурцы в пакетик, на случай если её будет укачивать в дороге. Помыла несколько лежалых яблок из погреба. Билеты она решила покупать на местах прибытия-оправления, начертив в блокнотике схему: Калачово — Воронеж — Санкт-Петербург — Гатчина — Волосково. Удержать в голове расписание поездов, о которых ей говорили в предварительной кассе продажи билетов, она уже не могла. А ведь раньше помнила огромное количество формул, а учебники цитировала наизусть! За день до отъезда она созвонилась с Таней Зуевой и подтвердила, что приедет в самые ближайшие дни, а из Санкт-Петербурга позвонит точно. Дочери не сообщила ничего, скрывая даже сам факт поездки. Почему-то была уверена, что Лена не поймёт и не одобрит, будет отговаривать, и они непременно поссорятся. Сложив нехитрый дорожный скарб, Людмила Михайловна собралась было зайти к Карпову, как и решила раньше, но он сам заглянул к ней перед самой поездкой. «Товарищ Серёжа» привёз двадцать пять тысяч, в конвертике. На её немой вопрос смущённо пояснил, что деньги собрали он и его одноклассники, когда узнали, что Людмила Михайловна едет на могилу отца-фронтовика, да ещё Героя Советского Союза. Учительница долго отнекивалась, но потом со старческими слезами сунула деньги между вещами в сумке и позволила отвезти себя на автовокзал.
В дороге старушку не ограбили, не обидели. Она с удивлением знакомилась с новыми людьми. Ехали они кто куда. В автобусе до Воронежа заплаканная девчушка везла собаку к ветеринару, псина негромко скулила и вздыхала, но большую часть дороги мирно проспала. Воронежский вокзал сильно изменился с последнего посещения его Людмилой Михайловной. Сначала она растерялась, не понимая, что сумку нужно поставить на специальное приспособление, чтобы её проверили насчёт взрывчатых вещей и оружия. Затем она заблудилась между залами, ожидая посадки на поезд, но благополучно села в свой плацкартный вагон, благо помог какой-то волосатый парень в грязной куртке. Как оказалось, этот попутчик тоже ехал до Питера, как он выразился, на концерт какого-то БэГэ. Всю дорогу в плацкарте она весело проболтала с соседкой и её двумя неспокойными близнецами. Пенсионерка угостила пацанов солёными огурцами, а они её - йогуртом. Она им рассказала смешные стишки про химические элементы и перечислила, какие элементы находятся в вагоне поезда. А они рассказали Людмиле Ивановне о любимой игре «Майнкрафт» и о том, как в ней добывать руду и пищу.
В Санкт-Петербурге она позвонила музейщице Тане, переехала на такси с вокзала на вокзал. Но когда таксист назвал ей сумму, она испугалась и сказала, что за такую сумму она бы два раза съездила из Калачово в Волосково. Узнав, что старуха едет к отцу-фронтовику на могилу, толстый таксист взял с неё только пятьсот рублей и подарил на память георгиевскую ленточку, которых у него был полный бардачок.
Электричка до Гатчины шла недолго. В окнах мелькали деревья, покрытые майской листвой, весёлые белые заборчики возле полустанков. По вагонам ходили проводники и предлагали кофе и мороженое, газеты и лотерейные билеты. Людмила Михайловна последний раз ездила в электричке, когда училась в пединституте. Тогда скамейки были деревянными, вагоны расшатанными. По вагонам ходили инвалиды и выпрашивали «копеечку».
«А ещё говорят, что плохо живём»,— подумала Людмила Михайловна и купила себе эскимо. Правда, эскимо теперь было совсем другим. Трансжиры, заменители вкуса. Людмила Михайловна не могла забыть вкус своего первого эскимо, когда она впервые в 1956 году приехала в Москву с делегацией отличников сельской школы. Не запомнила ни Красной площади, ни Воробьёвых гор. Только жёлтый строгий профиль Ленина и его скорбно поджатые губы, да мороженое-эскимо.
В Гатчине она вышла на заполненный народом перрон.
«Популярная станция», — подумала Людмила Михайловна. Поддерживая двумя руками сумку, она оглядывалась по сторонам. Невдалеке она заметила молодого мужчину, державшему плакат с крупной надписью «Мельникова». Это её встречал поисковик Алёша. С радостью, пересказывая перипетии поездки, Людмила Михайловна села в его раздолбанную пятидверную «Ниву», и они сразу поехали в Губкино.
— Вы проголодались? — спросил Алёша.
— Нет, нет, что вы. Уж какая еда! - засмеялась Людмила Михайловна.
Алексей протянул завёрнутые в фольгу бутерброды и термос с горячим чёрным чаем.
— Жена собрала в дорогу, — пояснил он,— до Губкино час ехать по такой дороге. Там покажу могилу. Потом в Волосково поедем в музей.
Губкино находилось в сорока километров от Гатчины. Как выразился бы директор сельской школы, в которой проработала Людмила Михайловна, тут не ступала нога добросовестного человека и гражданина. Старые просёлочные дороги с остатками асфальта, покосившиеся дома. Алексей рассказал, что в селе осталось всего около трёхсот человек жителей, все старики, но за обелиском ухаживают. Людмила Михайловна без труда нашла фамилию отца на плите обелиска. Вокруг бетонной стеллы был газон и стояли две скамейки. Людмила Михайловна присела на одну из них и почувствовала себя нехорошо. Алексей продолжал рассказывать, как он ещё был школьником, когда поисковый отряд нашёл ещё одно захоронение. Там было пятьдесят человек, по-видимому, солдат. Только двенадцать из них удалось идентифицировать сразу по солдатским жетонам. А при Степане Степнове была книга, бережно завёрнутая в целлофан. Томик стихов Лермонтова, пожелтевший, испорченный. А внутри было письмо, солдатский треугольник, тронутый плесенью и тленом, местами чернила расплылись, местами сохранились. Этот треугольник лежит в музее.
Людмила Михайловна спохватилась. Как же так... Она не привезла с собой никакого букета. Хотела на вокзале купить, да растерялась. И горсти родной земли у неё не было, отец призывался из далёкого Джизака. Не найдя ничего лучше, она просто перекрестила памятник.
Алексей и старушка сели в машину и двинулись в Волосково. Людмила Михайловна не могла поверить, что она увидит письмо отца. Кому он писал, что говорил? Как он писал этот текст: сидя в окопе перед боем, отдыхая на привале после длинного перехода или в землянке после ужина? Как он называл её, мать, Петьку? Дома не сохранилось ни одного письма. Отчим не любил, когда вспоминали без вести пропавшего Степана. Он часто говорил матери: «Кто воспитывает, кормит — тот и отец». Постепенно память об отце стиралась у Люды и Петьки. Оставались только крепкие деревянные ложки, которые перед войной отец выточил из липы. Потемневшие, но крепкие. Потом выбросили и их.
За такими раздумьями Людмила Михайловна не заметила, как они доехали до музея. Обеденное солнце припекало, с трудом открыв дверцу машины, старушка грузно вылезла из прогретого салона и подошла с Алексеем к одноэтажному деревянному зданию, видавшему лучшие времена. В музее было пусто, полумрак. Вышедшая к посетителям экскурсовод Таня Зуева включила свет и радушно поприветствовала издалека приехавшую гостью. Людмила Михайловна хотела из вежливости посмотреть на экспонаты, но её неудержимо влекло туда, где лежал томик Лермонтова и заветное письмо, так и не дошедшее до её семьи. Таня и Алексей с пониманием переглянулись и привели старушку к стеклянной витрине. Там она увидела и письмо, и томик стихов, и погоны чьей-то гимнастёрки, и целую россыпь медалей, которые были найдены на гимнастёрках убитых солдат.
— Можно мне подержать письмо? — робко спросила старушка.
Таня и Алексей посмотрели друг на друга.
— Вообще-то это не положено, — начала Татьяна, — тут есть текст расшифрованный, напечатанный на машинке. Текст письма, я имею в виду. Вот читайте рядом: «Милая моя жёнушка Катерина, детки Петюня и Люлька. Сегодня будет полевая почта, я шлю вам свой горячий фронтовой привет...» Ну и так далее.
Людмила Михайловна прочла текст письма, утирая слёзы. Сил их сдерживать уже не было. Таня подвинула стул, а старая учительница опустилась на его, вздыхая и всхлипывая.
— Мы думали, что он без вести пропал, матери не приходила похоронка, только извещение, — причитала старушка, — я бы ходила по селу не как дочь одноглазого счетовода Михаила, я бы была дочь Героя Советского Союза. Совсем другая жизнь была бы у нас! А мне даже орденскую книжку не вручат, я по документам Михайловна, а не Степановна. Хорошо, что хотя бы сюда приехала. Хотя бы увидела, что у меня отец был. Если есть могила, значит и он был. Если письмо есть, значит и меня он любил.
Голос старушки становился всё глуше, а рыдания всё тише.
Таня виновато посмотрела на Алексея и открыла ключиком стеклянную крышку витрины.
— Я схожу за фотоаппаратом, сфотографирую письмо. Потом сделаем фото, будет у Мельниковой письмо отца.
— Я думаю, это можно, — кивнул Алексей, — только заведующей не говори, орать будет.
Таня выскользнула из комнаты в кабинет за фотоаппаратом, Алексей пошёл за стаканом с водой. Когда они вернулись, то Людмилы Михайловны не было. В открытой витрине оставались на своих местах медали, погоны и даже томик стихов. А жёлтый выцветший треугольник пропал.
Ругая свою беспечность на чём свет стоит, Таня выбежала на поиски. Алексей ринулся за ней, в другую сторону. Старушка как сквозь землю провалилась. Нашли они её только через час, в скверике на скамейке. Она не дошла до вокзала буквально пятьсот метров. Тяжело дыша, с закрытыми глазами Людмила Михайловна сидела на скамейке, крепко сжав в руке треугольник солдатского письма.
— Меня заведующая убьёт, — прошептала, округлив глаза Таня, пытаясь вырвать ценный экспонат из рук воровки.
— Дура ты! — крикнул Алёша, — нужно «скорую» вызывать.
Через час они вернулись в музей. На спинке стула висела старая сумка Людмилы Михайловны. В ней верещал сотовый телефон. Неубиваемая кнопочная «Нокия». Заплаканная Таня посмотрела на Алёшу, тот кивнул. Она порылась в сумочке и достала телефон.
— Алё! Алё! — кричал мужской голос, — Людмила Михайловна! Это я, военком Карпов. У меня хорошие новости! Я нашёл в архиве приказ о прекращении вам выплаты пенсии по потере кормильца - фронтовика Степана Степнова. В связи с тем, что вы удочерены Михаилом Мельниковым. Есть бумага, есть! Теперь мы её вышлем с другими документами по инстанции, и вам выдадут как наследнице орденскую книжку Героя Советского Союза! Алё. Алё! Вы меня слышите? Вы когда домой-то приедете?
— Не приедет она, военком Карпов, — сказала срывающимся голосом Таня Зуева, — не приедет уже.
0

#20 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 31 декабря 2020 - 21:43

19

ДЕРЕВЕНСКИЙ ХОРОВОД


Найди, где твои корни,
и не суетись насчёт других миров.
Торо Генри Дэвид


Шведы, Клавдия и стыд

Клавдии не спалось. Решила не мучиться, призывая сон, а взялась за плетение. Кружевной станок, знание и опыт плетения достались ей ещё от бабушки. Родители же Клавы не считали рукоделие серьёзной работой и уехали из деревни в город, где молодыми трагически погибли, оставив девочку на попечение своим родителям. Коклюшки весело перестукивали мелодию, усыпляя пристроившегося у ног хозяйки кота.
Из стоящего рядом дома раздавались весёлые голоса. Похоже, соседи – муж с женой лет сорока, опять гуляли, выехав с друзьями «на природу». Наследники получили этот дом после смерти тёти Поли. Клавдия сразу поняла, что собой представляют временно заезжающие новые хозяева, как только те прибыли сюда в первый раз.
Сегодня Илья ходил по двору в цветастой рубахе, на которой красовались пальмы и сидящие на них обезьяны. На его жене, Ларисе, в обтяжку сидело леопардовое переливающееся трико, под импортным названием – легенсы и короткая футболка. Всё одеяние идеально демонстрировало пышные непропорциональные формы фигуры хозяйки. Сейчас же она с гостями суетливо крутилась около привезённого мангала.
Как только местный идеолог – дед Семён, впервые увидел это трико, он тут же побежал по дворам к мужикам обсудить невиданное чудо! После этого известия мимо дома Ильи прогулялся почти каждый совершеннолетний житель деревни, лично отдавая дань внимания и любопытства легенсам.
Клавины соседи постоянно представляли интерес для местных жителей. Однажды, с утра, дед Семён с выпученными глазами, начал бегать по деревне и взахлёб рассказывать мужикам о своих ночных наблюдениях за соседями Клавдии, которые постоянно весело проводили время с друзьями. А причиной столь бурной реакции деда был бинокль, подаренный ему на юбилей сыном. Вот с этим биноклем дед сидел той памятной ночкой у своего окна и от бессонницы наблюдал, что делается в доме напротив. От того, что там увидел, он забыл и про рыбалку, и про грибы. С петухами дед рысцой обежал всех мужиков, каждому поведав об увиденном. В тот же вечер собрались одни мужики за Любкиным магазином, где стояло несколько лавок, для встреч.
– «Не знаю, как вам, мужики, но похоже к нам Содом и Гоморра пожаловали», – начал дед Семён с древних времён.
– «Ага, чё смеяться-то, нынче и не то видал по телевизору, как поставил тарелку, – вернул всех в реальность балагур Витёк Ивушкин, – вот о шведских семьях вам расскажу…»
После долгого обсуждения между мужиками о наблюдениях деда и современных тенденциях, соседи стали называться в деревне шведами. А своим бабам мужики договорились ничего не рассказывать, чтобы и им того же разврата не захотелось. Скрыть эту новость от своей второй половины никому из мужиков, конечно, не удалось. На следующий вечер на лавках за Любкиным магазином, уже собрался деревенский женсовет. Обсуждалась одна тема – как не допустить мужика до грехопадения.
Вот опять кто-то неуверенной походкой ходил по соседнему огороду. Клавдия прикрыла окно, продолжая размышлять о соседях. После этой истории женский пол не остался в стороне. Между собой они тоже обсуждали соседей Клавдии. Лидка Ивушкина в запале высказала, что ей было бы стыдно жить рядом с такими людьми. Тут Клавдия и задумалась – «А стыдно ли ей жить рядом с ними?»
Прожила она свою жизнь правильно, вышла замуж, родила, вырастили и выучили с мужем детей. Пять лет назад мужа похоронила. Сердце у него оказалось слабым. Сейчас она на пенсии. Взрослые дети устроили свои жизни. Они всегда готовы помогать ей, если потребуется. Чего ей стыдиться? Она на Небесах будет отвечать только за себя, а не за своих соседей. Они сами ответят за все свои поступки.
А почему о стыде говорят жители деревни? Ей наоборот показалось, что наблюдение и обсуждение «дачников» проходило в деревне с какой-то необъяснимой радостью. Такое возбуждённое состояние Клавдия уже наблюдала у любителей обличать. Подсмотрев, что случается с другими, начинают их судить. И кто – же больше грешил в данной ситуации? Она знает много таких «правильных» людей, которые с большим удовольствием «обсуждают» других. На самом-то деле, Клавдия подозревала, что они просто завидуют тем, кто реализует их тайные мечты, но никогда в этом не признаются, «мораль» не позволяет.
Она не радовалась и не рвалась критиковать жизнь соседей. Ей было больно и печально видеть падение этих людей. Клавдия даже в душе их жалела, как неразумных детей.
В углу стояли иконы. Хозяйка частенько зажигала лампадку, молилась за своих детей и внуков.
– «Может надо и за соседей помолиться, пусть Господь поможет каждому из них понять, где они ошибаются. Батюшка Василий советовал так делать. На следующей встрече с ним обязательно надо спросить, как правильно молиться в таких случаях».
Помолившись за себя, за соседей и за всех жителей своей деревни, Клавдия уснула.

Кулибин, Любка и любовь

Любка спешила к деревенской знахарке – бабке Глафире. Ей нужно было срочно заказать присушку на Кулибина. Главное – она любила. А с её избранником, как в песне, – «никуда не денется, влюбиться и жениться...». Она заранее приготовила всё, что надо было для магического обряда.
Ей уже тридцать. Симпатичная на лицо и справная на фигуру. Она не понимала, почему ей так не везёт. Уже начала торопиться с замужеством. Раньше подходящего кандидата в мужья не было. Желающие проводить были, но ей они не нравились. Один – маленького роста, другой – лысоват, третий – неинтересен. К двадцати пяти годам они все как-то быстро определились со своим выбором по её подружкам, женились и завели детей. Любка понимала, что из города никто из парней не переедет жить к ней в деревню. Сама в этом убедилась, съездив несколько раз туда на дискотеки. А похоронив мать и оставшись одна, совсем затосковала.
А полгода назад к ним в деревню приехал жить откуда-то с Севера мужчина, лет сорока. Не женат, работает вахтовым методом, зарабатывает, но главное – он ей сразу понравился. Смущало одно, что он вообще не пьёт в отличие от местных мужиков, которые могли на неделю уходить в запой. Так может это и лучше, деньги на сахаре экономиться будут. Самогон становиться всё дороже.
Она уже на ближайший год составила план их семейной жизни. Всё предусмотрела и расписала, как в бухгалтерии, которую вела в своём магазинчике. Всех конкуренток она известила заранее о своих планах, чтобы не мешались. Связываться с ней никто из женщин не захотел. Путь был открыт.
Настоящего имени приезжего Сергея никто, кроме деда Семёна, толком не знал, так как в народе он сразу стал – «Кулибиным». По приезду, купив дом, новосёл занялся его обустройством. Установил на крыше солнечные батареи и ветрогенератор на мачте возле дома. Соседи у него были староваты и глуховаты, поэтому небольшой шум от ветряков никому не мешал. Сделал огород по Фэн-шуй с альпийской горкой, не забыв про искусственный водоём. В планах было приобретение и установка бассейна. Модернизировал всё, за что брался, пока отдыхал дома от вахты. Поэтому местными стал называться Кулибиным.
Каждый вечер, после позднего ужина, Кулибин садился на крыльцо и провожал день, наблюдая за закатом. Глядя на летящую паутинку или бабочку, его душа испытывала покой и радость от красоты. Смотря на первые звёзды, он забывал о домашних хлопотах и о вахте, на которую скоро надо будет возвращаться. Там Кулибин опять будет почти круглосуточно работать машинистом бульдозера целый месяц.
А он мечтал побывать в Гватемале или на Цейлоне. Недавно Кулибин познакомился с интересным старцем Соломоном, который жил через пять домов от него. Частенько стал к нему забегать. После таких встреч его вкусы поменялись. Выезжая в центр, в библиотеке Кулибин стал брать или заказывать научно-популярные книги по развитию личности с философским уклоном, вместо ранее любимых детективов.
Деревенские мужики систематически его посещали, чтобы получить советы по хозяйству. Кулибинская природная смекалка и умение были тому причиной. Сегодня, в очередное такое посещение к нему прибыл дед Семён за советом и, чтобы «невзначай» заикнуться про Любку. Через Анфису, свою жену, дед узнал о Любкиных планах. Никого особо не посвящая в свои планы, он добровольно решил сыграть роль свахи, несколько раз посмотрев одну передачу по телевизору.
Время для этого дед выбрал правильно, зная о вечерних посиделках Кулибина. Поговорив о работе ветряка, дед аккуратно перешёл к разговору о личной жизни. Рассказав о своей тяжёлой жизни с бабкой, затаив дыхание, поинтересовался о планах Кулибина.
– «Да, было у меня в юности одно увлечение, а потом, уже в техникуме – большая любовь. Что только не делал, чтобы быть с ней, моей любимой», – в порыве откровенности поведал Кулибин, в глазах которого плескалось море романтики.
– «И? Чё делал-то?» – заинтригованно вопрошал дед.
– «Да глупости разные. Даже вспоминать не буду. Значит, это – не моё, не моя девушка была. А чужого мне не надо», – решительно подвёл итоги прошлого местный умелец.
– «К чему сидеть одному, пора обводиться уже детишками», – дал совет старожил.
– «Да не встретил ещё никого, всё некогда этим заняться».
– «А ты приглядись – есть тут у нас одна, кто по тебе сохнет. Аж, с лица спала, страдаючи», – пошёл в атаку дед.
– «Да не томи. Раз пришёл, говори, что время-то терять. Кто?»
– «Любава наша, красава. Дом, приданое при ней, с лица не плоха, а фигура – аж я засматриваюсь, – зачмокал губами дед. – При работе, магазинчик открыла, бизнесменша! Чё ещё надо – хватай и беги, пока другие не позарились».
– «Ладно, присмотрюсь, спасибо за совет», – задумчиво ответил Кулибин.
Разговор с дедом о Любке застал его врасплох.
Кулибин и сам понимал, что пора семьёй обзаводиться, но не предпринимал никаких шагов к этому. Дискотек не посещал. Друзья были уже женаты, общался с ними в основном на работе. Некоторые женщины считали его слишком замкнутым и не хотели строить отношения с ним. Они не могли разглядеть под замкнутостью – обыкновенную стеснительность и скромность. «Надо к ней приглядеться», – решил про себя Кулибин, продолжая наблюдать за последними лучами солнца.

Любка решительно вышагивала на встречу с подругой, приехавшей из центра к родителям на выходные.
–«Лишь бы Глафира не подвела со своей магией. Если не поможет, придётся идти к Соломону, может что подскажет, да и Кулибин там бывает постоянно», – размышляла она, полная надежды на ближайшие изменения в личной жизни.
Дед Семён, довольный выполненной миссией, торопился домой. Вспоминал разговор с Кулибиным, всё ли сказал о Любке, нахваливая её. Если что забыл, на следующей встрече, при разговоре надо будет добавить.
Кулибин же, не спеша, поднялся с крыльца, окинул взглядом звёздное небо и вошёл в дом.

Соломон, Глафира и шаман

С детства Глафиру влекло ко всему непонятному, мистическому. После перестройки, когда стало туго с работой, а деньги были нужны на учёбу дочери, она приняла для себя решение, которое и определило её дальнейшую жизнь. Накупив в городе всю оккультную литературу, она всерьёз занялась знахарством, называя себя целительницей. Травы она знала и раньше, чтобы из них готовить лекарства. Наибольшей популярностью пользовались привороты, отвороты и другие разные заговоры. Приезжали клиенты из всей области. Пошли деньги в дом. Обложили дом кирпичом, поставили окна пластиковые. Расходы по работе были не большие. В городе закупались иголки, булавки и сахар на самогон для лекарств. Остальное она всё брала из природной кладовой.
Вместе с богатством в дом пришли и проблемы. Три года назад, проболев два месяца, умер муж. Рак дал знать о себе уже на четвёртой стадии. Дочь в себе замкнулась и не хотела почему-то с ней общаться, сколько бы Глафира ни отправляла ей денег. А у самой стало пошаливать здоровье, хотя постоянно ставила себе защиту. На прошлой неделе сдавала анализы и результаты не порадовали. Глафира решила серьёзно заняться лечением.
Немного в стороне от дома Глафиры стоял дом Соломона. Вот и подумывала она к соседу сходить, может он хворь с неё снимет.
Соломон заслуженно считался местным «гуру». Ещё молодым человеком он уехал из деревни, а вернулся к себе на родину, уже выйдя на пенсию, зрелым мужчиной, с богатым жизненным опытом. Во время работы на судах дальнего плаванья на Восточном побережье, он познал много духовных практик, каждая из которых делилась с ним мудростью своих предков. Каждое утро Соломон занимался чисткой чакр, уделяя особое внимание дыханию. Медитация и часы занятия йогой отнимали немало времени, но будучи хорошим хозяином, успевал следить за огородом и домом.
Недавно предложил сельчанам провести обучение практики Рейки и Дзен. Никого это не заинтересовало, кроме деда Семёна. Вот и ходил он через день к Соломону – заниматься медитацией и освобождать свои физические блоки от энергетических зажимов. Правда, на следующий день любитель мистики обязательно посещал Глафиру – узнать новые заговоры, сидя помощником на приёме клиентов из города. Так и бегал дед – один день на восстановление чакр и энергии, а другой на присушки и приготовления зелья.
Два месяца назад посмотрел Семён по телевизору документальный фильм про шаманов. Позвонил сыну поделиться впечатлениями, а тот возьми и ляпни, что и «дед может стать таким шаманом». После этих слов, дед практически перестал спать, и жене Анфисе не давал отдохнуть. Одержимость стать шаманом лишила его покоя.
Позвонил внуку, через две недели тот привезл из города бубен с колотушкой и варган. Пока жена шила ему специальный кафтан, дед бегал и собирал для сушки шалфей, полынь и багульник. Играть на варгане не смог, сказывалась нехватка зубов и слабые лёгкие из-за курева. Зато бабка Анфиса быстро вошла во вкус, играя на экзотическом инструменте. Это нравилось соседкам, которые прибегали по вечерам послушать её игру.
Через три недели после телепередачи, в доме деда Семёна состоялся торжественный показательный приём для всех желающих получить духовные откровения. На почтовом ящике у дома висела самодельная вывеска, где были указаны услуги с прейскурантом и время приёма.
В доме дымились по углам пучки сухой травы. Дед, с отросшими до плеч волосами и жёлтой от табака бородой, танцевал перед зрителями, ритмично набивая бубен колотушкой. Его диковинный кафтан из кожи, на котором были нарисованы какие-то знаки, все рассматривали долго и зачарованно. Как только новоявленный шаман уставал, Анфиса по его знаку начинала играть на варгане. Каждого, кто задавал вопрос, дед отводил в спальню и шептался, минут по пять. О чём там говорили – осталось тайной. Деревенское шоу закончилось к вечеру.
Следующую неделю вся деревня обсуждала реалити-шоу от деда Семёна. Желающих прийти на встречу с духами больше не оказалось. Интерес у односельчан постепенно угас. Деда это не устраивало, он попросил сына дать объявление в городскую газету о своих консультациях в области шаманизма. Через несколько дней к нему стали приезжать первые клиенты на дорогих иномарках.
Через полтора месяца работы деда Семёна в сфере древнейшей религии, как-то вечером к его дому подъехал последней марки джип. Из машины вышли четверо крепких молодых человека с нахмуренными лицами. Дед Семён окучивал картошку. Увидев их, собрался бежать, но поняв бесполезность этого поступка, обречённо поплёлся с гостями в сарай. Через пять минут из сарая все они вышли, разговор был короткий. Визитёры сели в машину и уехали. А дед провожал их взглядом, утирая разбитую губу и ощупывая подбитый глаз.
Пять минут спустя после гостей, с почтового ящика исчезла вывеска с прейскурантом. На следующий день Семён подстригся и побрился. Магические атрибуты с кафтаном спрятал в сундук на чердаке. Через неделю дед увлёкся политическими телешоу по телевизору.

Васька, баба Маня и душа

Баба Маня собирала огурцы на салат. Болела поясница. «Может к дождю, или с вёдрами надорвалась? – размышляла она. – Всё-таки семьдесят пять лет уже. Надо мазью на ночь помазать и шалью повязать».
Годы сказывались. Идти в больницу не хотела.
Вышла она замуж рано, в семнадцать лет. Влюбилась в Степана сразу, как увидела, но он не обращал на неё внимания. Старше Марии на десять лет, он только вернулся с войны. Счастливчик перенёс за пять лет на фронте только одно лёгкое ранение. Почти половина женщин деревни потеряли мужей. Но Машенька знала, что никому его не отдаст, но её избранник жениться не спешил.
На деревне гуляли первую послевоенную свадьбу. Председатель женил своего сына. Мария, пристроившись на лавке для гостей рядом со Степаном, хорошо напоила его и увлекла на сеновал. Лёжа рядышком с ним, ожидала, когда посвящённая в её планы сестра позовёт родителей. Степан только утром понял, во что «вляпался по пьянке». Пришлось жениться, но любви к жене он никогда не испытывал. Возможно, сказалась со временем открывшаяся правда. После свадьбы не захотел скандал устраивать, подумал, что может ещё «слюбиться». Сам был виноват.
Природа её за обман наказала – не смогла иметь детей. А вот с этим Степан смириться не мог и в деревне начали рождаться у одиноких молодых баб дети – копии Степана. Мария молча переносила этот позор, но мужа продолжала держать, хотя понимала, что долго так это не продлиться, сорвётся и уйдёт к детям. Соседка Варвара родила аж двоих, вот к ней и ушёл муж, но к Марии заглядывал и помогал, если видел нужду.
Годы бежали, так и прожила одна, наблюдая из окна, как вырастают Степановы дети и внуки. Стала нелюдимой и злой. Поэтому не особенно переживала смерть бывшего мужа, когда тот, опять по той же «пьянке» – утонул. Только злорадно улыбалась, слушая рыдания Варвары.
Через два года не стало и соседки, оказывается – болела. После её смерти в доме остался только внук Васька, которого родители оставили Варваре, уехав на заработки. В результате родители его забыли или не захотели забирать в город. Кому был нужен этот странный ребёнок? Одна его кличка – «блаженный» – всё говорила о нём. Только теперь Марии нужным оказался это странный, вечно мечтающий, никому не понятный подросток, который стал местным пастухом.
«Надо идти, стряпать, чем вечером своего «блаженного», копию Степана, буду кормить? Некогда болеть», – думала она, закончив сбор огурцов.
Васька пригнал стадо на луг. Отпустив коня Гришку пастись со стадом, дал команду собакам стеречь коров и занялся своим любимым делом – стал смотреть на небо. Сегодня был ветер, который быстро гнал облака, постоянно демонстрируя наблюдателю новые белые фигуры, в которых угадывались разные зверюшки и люди. Васька часами мог смотреть и отгадывать «облачные ребусы», временами проверяя стадо.
Ещё он мог слышать голоса деревьев. Знал, что они – живые и разговаривают как люди, даже лечат. «Надо бабу Машу привести сюда, эта берёза поможет ей с поясницей», – подумал Васька. Радость наполняла его сердце. Рядом пробежал ёжик. Скоро время завтрака. Вдруг недалеко послышался свист. Приподнявшись на локте. Васька увидел деда Семёна. С корзиной в руках тот шёл к стаду.
– «Как дела, служивый? – весело спросил дед и сел рядом с пастухом. – Поди скучаешь тут? Ты, Васька, родился в рубашке, живёшь в своё удовольствие. От чистого сердца тебе завидую, так жить и работать сам хотел-бы. Глянь, какая красота кругом!»
– «Согласен, дед Сём. Ты по грибы собрался?» – спросил пастух, заглядывая в корзину.
– «Да бабка отправила посмотреть белых, заодно удобрения около стада пособирать, её цветам свеженький навоз требуется, видите ли. Всё ей неймётся. Ей плохо, если я дома, аж на Северный полюс готова меня сослать. Я вот иду, смотрю по сторонам и думаю, кто же мог это всё создать… Вась, как ты думаешь, Бог есть?» – присев, удобнее располагался рядом с пастухом дед, настроенный на философский лад.
– «Кто-то говорит, что есть, кто – нет, не понимаю я этого, дед Сём».
– «Вчера вечером переключал каналы по телевизору, на батюшку попал, тот про суд Божий говорил. Ничего не понял кроме одного, пора уже про душу думать, пока не помер. Вась, а у коров есть душа? Они же чувствуют что-то…Курица и та соображает. Вон у Качалиных одна, вообще, прикидывалась больной, чтобы её в дом пускали. Запустят, она заскочит на стул и с телевизора глаз не спускает. Сам ходил и видел, как передачи смотрит, – не останавливался дед. – А у Савковых живёт индюк – куряка. Как Андрюха сядет на крыльцо курить, – тот бегом к хозяину. Он выпустит дым, а индюк дым жадно так глотает, глотает, глотает. Вот, чё про это скажешь – есть у них душа, если один курит, а другая телевизор смотрит?»
– «Наверно есть, раз на такое их тянет, дед Сём, – ответил пастух, задумчиво продолжая наблюдать за облаками. – Давай вместе позавтракаем, пора, есть хочется».
После завтрака, дед Семён, достал из корзины пакет с совком и отправился собирать коровьи лепёшки на лугу. Через полчаса он снова возлежал на том же месте. Продолжали обсуждение о душевной составляющей.
– «Вот скажи, Вась, почему говорят, что у одних – глубокая душа, у других – нет души? А у некоторых вообще – широкая или высокая душа. Это она у нас – в ширину, глубину в высоту тянется? И как надо определиться с теми, у кого её нет, возможно ли это?» – продолжал монолог дед Семён.
– «Надо подумать. Слышал, как говорят – «душегуб» в народе», – ответил доверчивый слушатель и снова продолжал внимательно разглядывать формы облаков.
Через несколько минут молчания тишину нарушил мерный храп философа. Васька проверил стадо и продолжил размышлять о своей душе, временами отгоняя мошкару от спящего деревенского мыслителя.

Степанида, копатель и золото

Окончив финансовый техникум в городе, и оставшись работать на родной земле бухгалтером, Степанида возглавляла «местную интеллигенцию». Всё детство она страдала от своего имени. В школе нещадно дразнили, обзывая Стёпкой, и это всё из-за отца. Романтик и фантазёр был тайно влюблён в польскую актрису Стефанию, в честь которой решил назвать дочь. Правда, через три года после её рождения сбежал в город и снова женился, но Стеша так его и не простила за свои детские душевные травмы. Возможно, что по этой причине она и не осталась работать в городе, завершив учёбу в техникуме с отличием.
Первый её брак был скоротечным и неудачным. Жизнь была похожа на поле боя. Амбициозная и вспыльчивая Стеша полюбила себе подобного. Необдуманное замужество сделало её в дальнейшем более осторожной в отношении к людям и укоротило язык. Неудачная личная жизнь с избытком перекрывалась достижениями в работе. Честолюбивая и ответственная, Степанида была идеальным работником, чем снискала уважение начальства.
Второй раз она замуж не спешила. Проживала третий год с Николаем, не оформляя официальных отношений. Познакомились они случайно на работе, когда мужчина привозил на реализацию рыбу из соседнего района. Труженик рыбного хозяйства заинтересовал Стешу. Пару раз она сама, выписав командировку, наведалась туда, после чего Николай переехал к ней жить. Из неразговорчивой и хмурой злыдни, Стеша превратилась в цветущую хохотушку. «Крепкий мужик видать достался» – завидовали ей бабы. Руки у этого мужика были «золотые». За что ни возьмётся – всё сделает.
Быстро устроившись электриком, Николай всё свободное время отдавал своему любимому увлечению, которое долгое время обсуждалось всей деревней. Частенько в одной руке с металлоискателем и с маленькой лопаткой в другой сельчане видели Николая, садящегося в машину. «Опять поехал на поиски, копатель», – переговаривались местные жители, но подходили к нему поинтересоваться, в какую сторону едет. Повадился с Николаем ездить на поиски и дед Семён, заявив, что захотел приобщиться к познанию истории родного края.
Вот и сегодня поехали в давно брошенную старую деревеньку. Всю дорогу дед рот не закрывал, рассказывая, как приезжал к нему внук с компьютером, где они смотрели всё о металлопоиске.
– «Слушай, Николай, оказывается, что это модно и многие этим занимаются. Говорят, что привлекает активный отдых, но мне что-то не вериться в эти сказки. Наверняка из-под полы продают всё, что найдут. Знаешь, давай как-нибудь поработаем по пляжам, там говорят кольца и серёжки легко найти, – с блеском в глазах вещал любитель металлодетекции, – мы тут с внуком вычитали в интернете, что на пляжах Житомира лежат тонны золота и серебра. Такая бесхозяйственность просто недопустима!»
Николай, имеющий спокойный и покладистый нрав, в согласии кивал головой, думая совершенно о другом – вчера созвонился с таким же любителем поиска, решили обменяться некоторыми находками. На неделе надо перебрать свои коллекции, подумать, что можно менять. И о карте бывших поселений поспрашивать в городской библиотеке, может в областной центр для этого придётся съездить.
Поездка оказалась не удачной. Нашли пару крестиков, несколько монет и старую бутылку интересной формы. Возвращались в самую жару. Дед уговорил Николая заехать и искупаться.
– «Ну не заявляться же домой потными и грязными… что на это бабы скажут? Моя старая сразу откажется баню топить, на речку и отправит, что бегать туда-сюда», – тонко аргументировал любитель истории.
Это был вчерашний, хорошо продуманный дедом план – заглянуть на обратной дороге на пляжное место, где в жару купалась вся детвора в деревне днём, а по вечерам подтягивалось окунуться уже взрослое население.
Поставив машину под тень, Николай пошёл плавать. Дед Семён уговорил выдать ему металлоискатель, пока хозяин плавает. Благо, что пользоваться уже научился. С удивительной для пенсионера прыткостью Семён обежал весь пляж и прилегающую к нему зону. Улов был на удивление хорош. Прибор помог найти три кольца и одну серёжку. Сам не ожидал таких результатов. Когда Николай наплававшись, вышел из реки, дед сидел около машины с печальным видом, который говорил, что поиски не увенчались удачей.
Дома, после обеда, с торжественным видом дед достал из заднего кармана свои находки.
– «Жена, вот тебе от меня подарки! Будешь теперь, как другие ходить в золоте!» – гордо выпятив грудь, заявил кладоискатель, распираемый изнутри гордостью за себя.
Анфиса недоверчиво подошла к столу и взяла в руки блестящее кольцо, которое дед перед едой войлоком натёр в сарае для пущей красоты. Вдруг её лицо начало медленно вытягиваться и наливаться красной краской. Схватив полотенце, она понеслась на деда. Почувствовав неладное, дед стремглав выскочил за дверь дома и дал дёру.
Поздно вечером, под покровом темноты, в надежде, что жена успокоилась, дед решил узнать, в чём провинился. Оказалось, что все кольца и серёжка, что нашёл дед металлоискателем на пляже, были потеряны недавно соседками. Хорошо Анфиса знала эти украшения, а то позору бы было, если б одела украшения и вышла «в народ».
На следующий день, дед Семён торжественно вручал найденные находки хозяйкам. Каждая норовила поставить бутылочку в знак благодарности, но на сердце у деда была печаль. Больше он с Николаем уже на поиски не ездил.

Василий Иванович, Петька и принципы

В деревне назревали военные действия. Всё началось с того, что вызвали председателя в районные органы управления, где далеко не тонко «намекнули», за кого должны люди проголосовать осенью.
Василий Иванович, будучи исполнительным руководителем, сразу же принялся за информационно-просветительскую работу с местным электоратом. Повесив объявление, подготовил речь. Сначала всё было хорошо, народ послушно кивал головой и молчал, слушая вестника власти. Никто не говорил ни «да», ни «нет», но в середине собрания как «чёрт из табакерки» появился тракторист Петька, и началось представление. Деревенский демократ и реформатор рвал на себе рубаху, цитируя лозунги неповиновения, в очередной раз призывая народ не голосовать.
– «Где свинарник и коровник, что обещал в прошлый раз? Сегодня опять будешь нас обещаниями кормить?»– взывал Петро, вращая глазами и тряся своим чубом.
– «Администрация рассмотрела и приняла к исполнению прошлогодние планы, но не было достаточного финансирования», – пытался оправдаться Василий Иванович.
– «Ага, сейчас приплетёте мировой кризис и тяжёлое политическое положение. Почему деньги для нашего нового коровника ушли в Африку или ещё куда? Почему лично ты их выпустил из рук, хозяин ты наш?!» – увеличивал свой запал смутьян и бузотёр.
Народ с удовольствием слушал обоих. Развлечение начиналось весело. Любительницы вечернего сериала решили пропустить очередную серию, доставая семечки из карманов. В деревне все знали это великое противостояние, длившееся уже ни один год.
– «Я своей Аньке купить шубу не могу! А работаю как вол! Где твой коммунизм и социализм? Ты мне тридцать лет тому назад обещал в светлом будущем шубу для Аньки? Обещал? Давай шубу!» – чуть не визжал обманутый обещаниями избиратель.
– «Петро, прекращай устраивать балаган! – взревел Василий Иванович, любитель порядка и дисциплины, и обратился к слушателям – Прошу всех не реагировать на провокации асоциального элемента».
Народ замер на секунду, а потом активизировался. Женщины быстрее начали лузгать семечки, а мужчины учащённо задышали, почёсывая руки.
– «Это я элемент?! Час сделаю из тебя Менделеева!– взвизгнул Петро и вцепился в волосы председателя – за оскорбление ответишь!»
Через минуту их мужики разняли, развели по углам и каждого успокаивали.
Целую неделю народ обсуждал эту ссору. Уже позабыли для чего и собирались. Председатель грозился уйти в отставку, что не устраивало никого. Но Петька ещё больше напугал всех, сообщив, что будет писать в Москву. Правдолюбу надо было добиться окончательного результата, вердикта от Главного! Мужики собрались совещаться в доме у деда Семёна. Три часа смолили и совещались. Так ничего не решив, договорились, что каждый будет думать, как найти выход из создавшегося положения.
Дед Семён сразу принял своё решение, никому не сообщая. Расскажешь – через час будет знать вся округа, поэтому, не откладывая в долгий ящик, приступил к замыслу своего плана. Два дня он гнал в сарае самогонку. Анфисе приказал приготовить закуски на три дня. На подготовку требовалось время, но слишком затягивать было нельзя.
Через три дня после собрания дед Семён зазвал после работы Петьку, чтобы отметить наступающие выходные. Петька к деду относился хорошо и любил с ним посидеть, покурить или выпить. Жаль, жена часто стояла на страже, чтобы предупредить такие посиделки. Накануне дед поговорил с Анной, и она не препятствовала.
Пили долго, беседуя, обсуждая всё и всех. Петька, хорошо захмелев, согласился с Семёном, что погорячился слегка, писать пока не будет. Попев песни, решили навестить Василия Ивановича, поделиться с ним своим хорошим настроением. Взяв большую бутыль самогона, ввалились к председателю во двор.
Хозяин, за три дня остыв и резонно поразмыслив, всё не мог придумать, как бы вернуть ситуацию назад, что была до собрания. Первому идти мириться не хотелось. Поэтому увидев деда Семёна с Петькой в обнимку, который зажимал бутыль с самогоном, даже обрадовался. Выпив с ними, оказалось, что в доме нет подобающей закуски. Пришлось идти всем троим опять к деду, где Анфиса приготовила достаточно закуски.
Гуляли в сарае два дня. Самогона было достаточно. Петька обнимал Василия Ивановича и клялся в любви и уважении. Председатель соглашался с Петькиными требованиями и слёзно заверял, что он тут ни при чём, что и его мечты были обмануты. А потом, обнявшись, тихо мечтали. Петька видел, как он входит в мавзолей на Красной площади, и выговаривает всё наболевшее тому, кто обещал светлое будущее. Василий Иванович мечтал, как он сидит перед танцующими у шеста девочками и курит кубинскую сигару.
На третий день гулянки, дед от перебора спиртного – заболел. Петька с председателем бережно занесли его в дом и оставили на попечение жены. Анфиса заваривала травы, полученные от Глафиры, а дед лежал и думал, как тяжела миссия миротворца.

Олигарх, батюшка и чистота

Андрей Викторович, олигарх областного масштаба, решил увековечить свою любовь к «малой родине», построив там часовню. В этой деревне он родился и тут же он захотел окончить свою жизнь. Получив благословение священников, выдал деньги подрядчикам для строительства часовни, согласовав проект. Это стало для Андрея Викторовича делом чести перед покойными родителями, да и сны стали посещать его какие-то странные и страшные. Виделось ему, как судит его кто-то, поминая все его дела земные. Судью не видел, а только нутром чувствовал его присутствие, как будто в тумане каком-то. Вот и решил строительством часовни замолить свои грехи. А их у местного олигарха было достаточно. Вспоминать о них бизнесмену не хотелось, но теперь каждую ночь приходилось.
Сейчас он отправлялся на открытие часовенки. Дорога была хорошей, ровной, в сон не укачивало, и Андрей Викторович думал о себе. Окончил школу с золотой медалью, потом институт. Дорогу карьерного роста прокладывал себе не спеша, но твёрдо шёл к установленной цели. А обстоятельства помогали ему сами. Вновь избранный губернатор искал новую команду. Тут на него и вышли.
Но деньги решали всё – это он усвоил ещё с детства. Начинал бизнес с малого, со «сникерсов», а потом всё шире и круче. Благо, новые времена пошли после приватизации. А финансовое чутьё у него было хорошее. Умел «делать деньги». Этим окончательно и скрепил свои отношения с высшей региональной властью. Губернатора призвали на службу в Москву, после чего Андрею Викторовичу предложили возглавить регион, но он отказался. Должность «серого кардинала» ему нравилась больше. Бизнес рос, деньги надо было срочно вкладывать. Не особо афишируя, купил недвижимость и бизнес за границей.
Машину слегка качнуло на повороте. Уже проезжали мимо деревни Петушки. Сразу вспомнил про первую жену, откуда она родом. Что с ней? Даже интересно просто встретиться и поговорить. Сейчас она живёт на Камчатке, сразу уехала после развода. Работает по своей специальности, журналистом. Осталась какая-то горечь и вина перед ней. Он понимал, что вина краха своего первого брака – лежала полностью на нём. Жена боролась за него до последнего, пытаясь сохранить семью. А он, «закусив удила», ушёл в дикий загул. Большие деньги сделали своё дело! Да и похоронив родителей, уже не держался никаких обязательств. Да что вспоминать старое, уже покаялся, Господь все грехи простил. Зато сын радует. Живёт и работает в Москве. Парень самостоятельный, недавно удачно женился. Скоро, глядишь, внуки пойдут. Правда, звонит только к отцу редко. Где она, сыновья благодарность? Обида на людскую неблагодарность осталась.
Вспомнилось, как месяц назад был на деревенском собрании. Пригласили выступить с речью и его, земляка, благодетеля. Есть и его заслуга перед родной землёй – часовню строит. Помощник посоветовал провести эксперимент «встреча на деревне», чтобы посмотреть настрой народа, услышать его глас. Всё бы хорошо, да, после выступления начал ему народ вопросы задавать. Вопросы не простые, с заковыркой.
– «А вот скажи, мил человек, какая у тебя зарплата?» – начал дед Семён.
– «Уважаемый, у меня бизнес и работа в администрации. Поэтому скажу честно, что немаленькая», – пытался увильнуть от прямого ответа «служитель народу».
– «А сколько раз за год вы ездите отдыхать за границу?» – не унимался дедок.
– «Стараюсь бывать на наших просторах», – олигарх отбивался, как мог, сожалея о том, что ввязался в этот эксперимент.
– «Да хватит тебе, дед Семён. Что ты пристал к человеку? Слова не даёшь сказать. Андрей Викторович, не обращайте внимания. У кого ещё есть вопросы?» – с надеждой, что желающих не будет, взывал председатель собрания, Василий Иванович, к собравшимся избирателям, будучи счастлив уже от того, что Петька сегодня отсутствовал.
– «Ваша жена кем работала или работает?» – меняя тему разговора, решила хоть этим поддержать председателя Степанида, но по реакции олигарха поняла, что опять ему задан не нужный вопрос.
– «Она работала в модельном бизнесе», – старался как можно правдивее отвечать Андрей Викторович, надеясь, что тут не слышали про службу сопровождения и другие тонкости обслуживания высокопоставленных персон.
– «Модели разрабатывать – почётное дело, женщинам это необходимо. А вот что вы сами разработали и внедрили? – опять встрял дед Семён. – Какие ваши проекты изменили нашу жизнь?»
Вот тут и сел бывший комсомолец на своего «конька». Говорить он мог долго и красиво. Председатель собрания помог ему закончить встречу, призывая к бурным аплодисментам, на что слушатели быстро отреагировали. Народ, как всегда, торопился в это время на вечерний сериал.
Андрей Викторович очнулся от воспоминаний. Водитель свернул с дороги к часовенке, купол которой виден был издалека.
– «Батюшка Василий скорее всего уже приехал. Журналисты тоже с минуту на минуту прибудут. Красота какая!» – вернулся от раздумий местный олигарх.

Отец Василий на сегодня взял пост и с четырёх утра молился за богоугодное дело. Провести молебен планировал основательно, в первый раз освящает часовню. Теперь на панихиды и молебны нужно будет и сюда ездить. Хорошо, что есть свой транспорт.
С двух сторон дороги простирался лес. С правой стороны дороги начиналось кладбище. Служитель остановил машину и решил прогуляться, посмотреть на могилки.
«Надо посетить мамину могилку. Давно не бывал», – придался раздумьям батюшка, присаживаясь на лавочку около скромного памятника. Почему-то вспомнилось, как после школы он поехал из деревни к отцу, который давно их оставил с матерью, но изредка помогал, высылая деньги. Выпускник собрался поступать в институт. По приезду в Санкт-Петербург, выяснилось, что отец живёт не один, а с молодым другом. Что это был за друг, студент понял, когда отца не было дома, а другу захотелось любви. Оказывается, кроме интимных отношений, отца и его друга ничего не связывало в этом доме. Василий бежал оттуда, забыв про свои вещи. Это событие повлияло на всю его дальнейшую жизнь.
Домой возвращаться не захотел, но деваться было некуда. По дороге на вокзал зашёл в церковь, где и остался после долгого разговора с батюшкой. Закончив семинарию, трудился для Бога, как мог. Мать уже ушла на Небеса. Отца больше не видел. Один, как перст, только Господь рядом поддерживает постоянно.
«Служить людям, то же, что служить Богу, – размышлял отец Василий, покидая кладбище на машине. – Может, новая часовня поможет спастись ещё нескольким душам».

Часовня, человек и душа

Наконец всё было готово. Часовенка это поняла вчера, когда закончились все работы внутри её и заранее освящённый крест увенчал купол. К вечеру растворились звуки, развеялась суета. Всё вокруг заполнилось гармонией и покоем.
Неожиданно похолодало. Стоящий вблизи часовни лес постепенно переоделся в осенний наряд и сегодня радовал глаз своей неописуемой красотой. Слышно, как изредка дятел долбит по дереву и рядом журчит родник. Завтра маленький храм вместе с родником освятят в честь святого Михаила.
Утренний туман медленно рассеивался, обещая тёплый осенний день. Трава, потерявшая свой ярко-зелёный цвет, сбрасывала семена, чтобы возродиться вновь в следующем году. Часовня торжественно возвышалась в первозданной чистоте природы, заставляя остановиться, вырваться из привычной суеты и соединиться в мыслях с Богом в молитве.
К условному времени к храму начал подходить народ. К открытию подъехал батюшка, меценат и журналисты. Операторы с камерами постоянно бегали, снимая природу, часовенку и народ.
«Ну вот, теперь будет место, куда буду заходить, чтобы поставить свечи, подать записочки и приложиться к иконам», – определилась Клавдия, созерцая часовенку. – Вчера вечером была здесь, – как в ней тепло, спокойно, пахнет по-особенному. И не хочется выходить обратно в этот мир, но деваться некуда – приходится».
«И что за вопросы задают журналисты – зачем нужна часовня? Вроде всё им ответил: что в ней читаются акафисты; происходит освящение воды, если часовенка расположена на источнике; отпевают усопших – думал отец Василий. – Главное, чтобы поняли, что это построено – для общения с Отцом Небесным. Может, и их души смогут принять это откровение?!».
«Прекрасно, пройдена ступенька к карьерной цели, да и грехи замолил», – промелькнула мысль у Андрея Викторовича. Быстро развернувшись к камерам, он тут же забыл, об этом, спрашивая журналистов, кто следующий к нему на интервью.
«Это надо же красота-то какая!» – восхищённо любовался часовенкой Кулибин, приобняв Любку.
«Интересно, тут венчают? – думала Любка. – Надо у батюшки узнать».
«Вон как крутиться перед камерами, не хуже балерины, – прищурился Петька, наблюдая за местных олигархом. – Ну, погоди, в следующий раз постараюсь встречи с тобой не пропустить, задам вопросики – мало не покажется».
«Теперь проще будет со свечками для работы, не надо будет ездить в центр», – планировала Глафира, стоя поодаль ото всех.
« Глядишь похожу, помолюсь и пройдёт поясница, – мечтала баба Маня. – Надо будет свечки поставить за упокой души Степана».
« Ну вот, надо отчитаться в райцентре, что народ сплачивается и благодарен власти за часовню», – размышлял Василий Иванович, записывая фамилии всех, кто пришёл на открытие храма.
«Возможно, тут есть какие-нибудь духовные порталы. Медитация рядом с водным источником должна дать хороший эффект», – задумчиво разглядывал местность Соломон.
«Надо принести и положить в часовню крестики, что откопал недавно. Один из них большой, красиво на стене будет смотреться», – думал Николай, стоя рядом со Степанидой.
«Не забыть бы у Отца Василия узнать, что там говориться в Библии по поводу брака, не в грехе ли живу? – пронзила мысль Степаниду. – В следующий его приезд сюда с ним посоветуюсь».
«Интересно, а Ангелы сейчас тут? Наверняка прилетят, вот бы их увидеть!» – задавался вопросом Васька. Сегодня он попросил соседа заменить его на два часа, чтобы увидеть освящение часовенки.
«Господи, прости меня грешника. Знаю, какой я нечистый в твоих глазах. Прости, прости и спаси мою душу грешную…» – молился про себя дед Семён. По его плохо выбритым щёкам бежали слёзы.
А часовня, символ добра, мира и любви к людям, осветилась солнечным светом. Словно улыбкой Бог освятил строение, играя лучами. Сама природа радовалась этому чуду, сотворённому людьми.
Вдруг пастушок и кающийся грешник застыли. Над куполом часовенки, раскинув огромные крылья, парил Ангел…

А в это время во всей Вселенной, в своей Галактике, в своей системе, по своей орбите кружится каждая планета, исполняя свой круговой танец, не отдаляясь от центра. Так и каждый из нас, как частичка Вселенной исполняет свой хоровод жизни. Только центр притяжения – Душа,– определяет каждому человеку свою систему и свою Галактику.
0

Поделиться темой:


  • 7 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей