[Наталья Владимировна]

30

ЭХ, СУДЬБА-СУДЬБИНУШКА!

(из серии «Буткинские былинки»)

Эх, судьба-судьбинушка, доля-долюшка, она как рыба, склизкая! Судьба-удача не каждому в руки даётся. Вот ведь думаешь, ухватил её, держишь крепко - глядь, а она уж вырвалась и улетела. Крылом только помахала - даже не заметишь когда, в какое время и ускользнёт. Пойди, поймай потом! И засядет доля горькая в тебя, и залезет в самую душу, под самый кадычок, и точит, и точит её, душу-то. И не вырвать её, и не вытащить ничем, язви её! И ведь, чо страшно-то, как червь какой ровно, сгложет душу-то и человек-от чёрствой становится, сухарь будто. Видала человека без души-то?
Знавала я двух товарищей, дружков. Жили они по суседству. Росли вместе, бегали сызмальства по полям, по деревне, в школу пошли… Всюду вдвоём. Не разлей вода были.
У Петрухи всё выходило ладно, за чо бы не взялся: удочки сделат – загляденьё, в городки играют – Петрухе везёт, с горки катаются на лыжах, Петруха скользит, трамплин - не трамплин ему, всё с добром. Ловок был сам по себе. А вот Санко, как ни старатся, всё у яво не так выходит.
Подросли парни, жонихаться стали, на вечорки ходить. Девка Любка у Евленьи тожо подросла. Евленья-то не пускат её вечерам бегать, говорит, надёжи нет, вот с Петрухой пушшу. Глянулся он ей, Петруха-то, давно приглядывалась Евленья-то к яму, уноровливой казался. Любка тожо при Петрухе, как завидит яво, вся с лица выступит, покраснет.
Санко же, узнав про таки симпатии, не стерпел и первой давай за Любкой приударять. С детства его червь-от точил, завидовал Петьке. И чо бы завидовать-то!.. У Петьки мать - доярка, отец - тракторист, да ишшо пять сестёр младших. Забот по дому полон рот. Старшой в семье, всё на ём держалось. Санко тожо старшой, но у яво отец - в сельпо бухгалтер, мать в совете робила, да меньшой брат и всё. Жили справно, всё в доме справлено было, за их хозяйство люба бы пошла. Дак, ведь иш, тожо Любашку стало надо. Стала про меж их дружбы-то Любашка! Петьша добрым по натуре то своёй был, думат, не буду Санке мешать - дружок всё же. А Любашка к яму льнёт, а не к Сану.
На ту пору, забрали робятушек в армею, служить. Санко отслужил три года и возвернулся, а Петьша в морфлот попал, вернулся тольке через пять годков. Вот так девка! Санко-то не терялся, Любку не пожалел, как не упрашивала она яво, оприходовал летом на покосе. Деваться некуды было ей, поревела, поревела, да и вышла за Сана замуж. Родилась у их дочь, да вот… Толькё счастья –то нету.
Точит червь-то Сана, не люб он Любушке-то, да и она яму быстро опостылела. Пить, гулять начал, да бить её девку-то. Придёт пьяной-то - да и кричит: «Встречай мужа, стерва! Чо шары-то таращишш? Али не того ждала? Ждёшь, сучка, полюбовничка свово!» И начнёт её колошматить. А то просто изгалятся примется, мыть ноги заставлят жону-то, аль постель чтоб перестелила, кормила яво по заказу. Ох, червь-то в яво всё боле и боле заползал. А как жо, покоя яму не было, Петьша должон вернуться.
А Петьша домой приехал, да не один. С армеи-то привёз невесту, Лизу. Встреча произошла случайно, как-то быстро, весело. Петьша залетел к им в дом, крикнул:
- Здорово, хозяева! Как живёте! Примай, Санёк гостей.
И обниматься к яму намереватся, а тот толькё руку протянул:
- Здраствуй, - говорит.
А у Любашки миски на кухне полетели с испуга-то. Петьша –то к ей:
- Здраствуй, - говорит, - Любушка! Ой, да ты просто красавица стала, дай я тебя разцелую!
И подвигаться уж начал. Люба-то опешила, стоит, испужалася. А Сано и говорит:
- Ну, ты, потише, своё иметь надо, не чо на чужо зариться. А ты, Любка, чо окаменела-то, иди к робёнку!
Приказал, как отрезал. А Петьша, хоть и понял всё, да обратил в шутку:
- А у меня, - говорит, - и своё есть!
И позвал в дом Лизавету.
- Вот, познакомьтесь, моя невеста, Лизавета! Приходите к нам на свадьбу.
Лиза - девка городская, фельдшор, грамотна, а сама тока проста в обращеньё с людьми была. И так они с Петьшой к друг дружке подходили, оба светлы ликом своим, что Сану плохо аж становилось не тольке при их виде, но и колды подумат. И точит яво червя-то, точит.
У Петьши опять всё ладно, жона с городу, грамотна, куколка идёт по деревне-то, вся ладненькя, фигурка точёна, губки малиновы. Плохо Сану, исхудал весь. А тут ишшо Петьша удумал учиться на агронома, в бригадиры вышел, поставили. Вот ведь, Сано сколь лет уж дома, а не кто ему и не предложил, а Петьшу так сразу. А через год Петьша дом решил строить, всем миром помогали, и Сано пошёл, а сам и робить то не может - злость сидит в ём на Петьшу, червь душу гложет. Всё у Петьши получатся, а его сглодала душа-злодейка.
Всё, да не всё складывалося и у Петьши. Лизавета умерла на сносях, при родах. Остался Петьша на руках с грудным робёнком. Горе-то како было горькое!.. Помыкался, помыкался да и пришёл к Сану, попросил Любу поприкармливать сына грудью. На ту пору у их с Саном второй родился, тожо сын. Промолчал Сано, а у самого аж желваки так и заходили ходуном.
Так случилося, что не жонился боле Петруха, шибко, видно, любил свою Лизавету. А Сану и тут покоя нет: завидует, что у Петьши така крепка любовь - а вот он не знат её. Надо сказать, что он уж всех солдаток и вдовушек спознал в деревне, не гнушался не одной. Хоть хрома, крива, ряба, хоть кока, душу всё искал родну…
Вот уж сколь лет прошло, Петьша жил в городе, Сану дом срубленный оставил, дети выросли, а ему нет покоя. Ишшо тижельше стало на душе-то. Собрался как-то помирать Сано: «Пиши,- говорит,- Любка, письмо Петьше! Помру скоро, надо мне яму сказать кой-чо!» Петьша приехал скоро. Сано молчит, не знат, как и начать разговор-от, с чо. Как скажешь, что дружка свово лютой ненавистью ненавидит. Истопили баню, намылися, напарилися, а Сано всё молчит. И бесит его, что Петруха весь какой-то гладенький, холёненький, чистенький. И говорит-то всё правильно, и умны речи у яво.
И поднялся червь в нём, и глотку уже жрёт ему, счас он полезет наружу. Глаза уж огнём горят, искры так и из глаз-то летят. Петьша возьми да и спроси:
- Чо, хотел-то, Санёк? Звал, а приехал - молчишь, вроде как сердитой как-от на меня?
Вот тут и не вытерпело сердце-то у Сана:
- Ненавижу! - кричит.- Всю жизсь тебя ненавижу! За Любку, за себя, за детей. Всё ты у меня забрал, ничо здесь нет мово, всё тут твоё, и Любка всю жизсь твоя, и жизсь моя - твоя! Вот так! Чо вытарашшилися на меня оба, онемели! Вот, так Петруха, вот таки пироги! Не живал я жизнью-то своей, я твоею жил-то! Мне ть всё надо было твоё, чо у тебя есь, чо было у тебя, я всё твоё хотел. Я и Лизку твою хотел и взял я её, робёнок-от мой у тебя, дотункал? Нет?
Петруха молчал, смотрел на него и как бы просил:
- Замолчи!
Пошатнулся и пал замертво в руки Сана. Вот таки дела!
А Сано живёт, скорчился уж весь, а придёт на могилку - и опять Петруху ругат, выговариват яму:
- Эх, ты, Петруха, Петруха! На што ты меня тут оставил, я ть туды собирался, а вышло, што опеть ты мне жизсь свою отдал. В этот то раз я не хотел!
И злится Сано, и червь то его всё сосёт, уж и не точит! Вот так, девка, ловил птицу-то Сано, да всё не свою! Не давалась она яму. Червя запустил в душу-то и сглодала его судьба-судьбинушка. И живёт без души-то, сухарь сухарём…

[Наталья Владимировна]

31

"ПОЦЕЛУЙ" ШАРОВОЙ

Паровоз, как бы сопротивляясь, со скрежетом тормозил и, высекая искры из рельс, сдерживал натиск вагонов. Выдохнув шумно пар и приветственно посвистев, чихнул пару раз и выпустил на перрон пассажиров. Ольга помахала машинисту, высунувшемуся из окна кабины, как бы в благодарность, что он ей привёз брата из далёкой Венгрии, где тот служил в армии. А братишка, увидев Олю, уже бежал к ней, размахивая руками. Ольга не двинулась с места: она ожидала увидеть брата при всей амуниции, конечно, парадной, а к ней бежал просто мальчишка в спортивном костюме, без чемоданчика, как она предполагала, да ещё в таких же парусиновых тапочках, как у неё.
- Олька, ты чего, не рада что ли? - возмутился Ваня, - дай хоть расцелую тебя! Случилось что дома? Ты чего так смотришь на меня?
Ольга, немножко растерянная и смущённая, смотрела на брата, так возмужавшего и даже немножко какого-то чужого: ведь уходил мальчишка чубастый… А перед ней стоял взрослый, но такой же синеглазый парень с короткой стрижкой, загорелый и плечистый. Иван вперил в сестрёнку внимательный взгляд, в котором явно прослеживался немой вопрос: «Что не так?»
- Чего, чего? - обнимая брата и вытерев набежавшую слезу, проворчала Олька. - Ты чего, Ваня, без формы-то? Я уж думала: ремень твой буду драить до блеска да перед девчонками похвастаюсь твоими значками и погонами, пусть хоть и сержантскими, а ты вон в тапочках парусиновых явился.
Брат рассмеялся:
- Будет дуться, дурёха, всё я отправил почтой. Думал, вы уже получили - приеду да похвастаюсь! А в спортивный оделся, потому что знаю: домой-то придётся пешочком идти. Налегке-то лучше, ведь так сестрёнка? А ты вымахала за эти три года. Прямо не узнать: девушка, да раскрасавица какая! Да ты сызмальства была хорошенькая, кучерявенькая, голубоглазенькая, вредненькая, но смышлёная на редкость. Я даже про тебя ребятам своим рассказывал и фотки твои показывал. Знаешь, сколько желающих было познакомиться? Но я - ни-ни, думал: мала́я ты ещё. Ан нет, пожалуй, в самый раз, чтобы на мальчишек поглядывать.
Брат, посмеиваясь над её смущением, размахивая руками, запел строевую и маршевым шагом двинулся по дороге, заботливо застеленной полотнищем пыли. Ольга старалась не отставать и, семеня своими аккуратными стройными ножками, пыталась подхватить ритм его строевой походки.
- Ага, - возразила Ольга, - «умненькая, красивенькая», - передразнила она брата, - а обзывал-то чего по-разному? И подзатыльников наполучала от вас с Машей, а, самое обидное, обзывали сами и ни разу не заступились, когда другие дразнили, то «нежилец», то «чучело гороховое»? «Голубоглазенькая, красивенькая», - проворчала Ольга, сдерживая давнюю обиду на брата с сестрой.
- Да, дураки были, Оль! Прости – уж многое я передумал там, далеко от вас, и понял многое. И перед мамой я виноват, когда, никому не говоря ни слова, с Серёгой удрал в Донбасс на заработки. Да, ждали там нас, сопливцев! Едва обратно добрались на перекладных домой. Стыдно сейчас перед матерью. Повинюсь, за всё повинюсь, как придём домой. А знаешь, перед моими глазами и по сей день стоит мама, когда она уговаривала меня не уезжать из дома: в глазах слёзы, а особенно запомнил руки, все в мозолях, как-то по-особенному обиженно сложенные на коленях. Ох, и остолоп же я! Испугался голода и что дразнить будут сыном врага народа. Бежал, оставив вас голодать, - Иван взял небольшую паузу. - Ладно, пойдём уж, по дороге наговоримся.
И они, уже взявшись за руки, минуя вокзал, пошли домой в свою деревню, где их с нетерпением ждали родители.
- Ваня, а здесь наш сосед дядя Илмар на грузовой машине. Он сказал, что нас до дома довезёт. Пойдём к нему - он машину чем-то загружает недалеко от вокзала.
Когда нашли дядю Илмара, машина ещё не была готова к отъезду и ждать надо было часа четыре. Подумав, они поблагодарили своего соседа и пошли пешком.
- Что нам, Оль, тридцать километров? Ерунда! Потопали походным маршем, - пошутил Иван.
- А и правда, пошли! Дядя Илмар сказал: нагонит нас и подвезёт.
- Ну, что, сестрёнка, привыкла к Латвии? Научилась хоть говорить? Иль домой, на Псковщину, тянет? - Не дожидаясь ответа, он продолжил: - Знаешь, как вспомню, как мы с тобой раков ночью на нашей Кухве ловили, так и хочется окунуться на самое дно нашей речушки и рассмотреть всё получше: а вдруг там ещё где-нибудь бомба лежит?.. Жуть! Помнишь?
Ольга задумалась, вспоминая ту ночь, когда они вместе с братом ловили раков в линовской речке, и он, нырнув в желтоватую, но прозрачную воду, обнаружил огромную бомбу.
- Ещё бы!.. - задумчиво произнесла Ольга. - Такое не забывается. А глазищи у тебя были, как две тарелки, когда ты вынырнул.
- Да не испугался я совсем, - смутился Иван, - просто раков было жалко.
- Да ладно уж!.. Дело прошлое, а страшновато было – это правда.
- Домой - туда хочется мне! Хоть вы теперь здесь живёте, родина есть родина… Я ни за что не буду с латышами жить: как только все документы получу, сразу в Линово.
Но жизнь есть жизнь, и Иван в то время не знал, что она распорядится и расставит всё по своим местам сама, как посчитает нужным. И жить придётся в Латвии, и женой его станет латышка, с которой проживёт до конца дней своих. Не знал он, что случится и через несколько минут, и на каком волоске от смерти будет висеть его жизнь и жизнь сестрёнки.
Они долгое время шли, посмеиваясь и вспоминая разные случаи их военного и ещё более тяжёлого послевоенного детства.
- Вань, а помнишь, как дядя Андрей из своего костыля деревянного «расстреливал» всех, кто мимо их дома проходил и очередь у хлебного магазина тоже? Ухохочешься! - и они оба прыснули от смеха, вспомнив, как забавно это смотрелось, когда дядя Андрей, бывший фронтовик, лишившись ноги на войне, не унывал, а наоборот шутковал со своим костылём направо и налево. - А мне нравилось, - продолжила Оля, - как он свой костыль перебрасывал к нам через забор и сваливал всё на нашего Чомика. А ни в чём не повинная собачка бегала вместе со всеми и искала его деревяшку. - И они снова залились смехом, вспомнив уже дворовую собачонку по кличке Чомик, которая всегда оставалась крайней, когда вдруг внезапно исчезал костыль дяди Андрея.
Постепенно вместе с воспоминаниями отодвинулась какая-то грань отчуждённости, появившаяся у только что встретившихся после трёхлетней разлуки повзрослевших детей, двух птенцов из одного гнезда, совершенно по-разному оперившихся, но оставшихся близкими и родными.
Так, за разговорами ребята вышли на гравийную дорогу, где стоял указатель «Казданга - 30 км». Они покрепче завязали шнурки, на обочине дороги перекусили домашней снедью, принесённой Ольгой и, шурша гравием, двинулись к дому.
- Оль, чего сухота-то такая? Трава - и то какая-то пожухлая, а гравий с пылью как будто с год дождя не видели.
- Год-не год, но больше месяца стоит такая сушь и жара, что даже на огородах ничего не растёт. Вон, у нас в саду пруд почти высох. Представляешь, караси в ил зарываются - их теперь не надо ведром ловить, а просто подходи и бери руками. Папа сказал, что надо ещё дня три потерпеть, а там проливные начнутся. Ты ж знаешь нашего точного метеоролога? Он не столько по приборам определяет, сколько по каким-то своим подсчётам и наблюдениям чует…
Но если папа сказал, так и будет. Ольга гордилась своим отцом: во многих тайнах природы он помог ей разобраться. Действительно, чувствуя и понимая её, с невероятной точностью определял все внезапные изменения, не соответствующие приборам его маленькой метеостанции, а глядя на тучи, сразу определял: «Кумулонимбусы заходили… Бабы, убирайте бельё, и огороды поливать не надо». Так что придётся потерпеть три денёчка, и, как предсказал папа, будет дождь.
У Ольги с отцом всегда была какая-то невидимая связка взаимопонимания. Суровый, весь какой-то в себе зажатый, он иногда перед младшей дочкой раскрывался совершенно другим человеком, понятным только ей. В его взгляде она часто ловила невыплеснувшуюся боль и, может, разочарование: его предавали не единожды, и, наверное, от этого он был более суров и требователен к детям.
А старший брат с сестрёнкой шли домой вдоль полосы спящего леса, сникшего, таинственно-настороженного и как будто оглохшего в общем единении с дорогой и канавами. Не слышно было ни единого звука. В дымчатых синих сумерках дремал лес в лазоревых отсветах полыхающих зарниц, плавающих над верхушками деревьев. Сороки - и те не сопровождали своей стрекотнёй идущих. Синее небо с красными полосами застывших облаков рассекали зарницы, которые своими заострёнными зигзагами, казалось, вонзались в землю, высекая искры и вновь, поднимаясь, пронзали синеву завороженного, зависшего над землёй неба. В этой необыкновенной красоте и настораживающей тишине было что-то угрожающее. Казалось, небо вот-вот разверзнется грохотом грома. Ребята какое-то время шли молча. А потом Иван, понимая, что, коль жутковато ему, каково же сестрёнке, начал рассказывать о своей службе, переплетая быль с выдумками. И, наконец, развеселившись, они ускорили шаг и уже, привыкнув к этой угнетающей тишине, шли местами вприбежку и вприпрыжку.
Вдруг Ольга резко остановилась и, схватив брата за плечо, указала ему на яркий огромный шар, несущийся им навстречу, Ольга успела выкрикнуть:
- Замри! Не двигайся и не дыши!
Брат, ничего не понимая, но привыкнув в армии выполнять приказы, мгновенно замер. Через них в какие-то доли секунды прокатилась шаровая молния, издавая змеиное шипение при скольжении по сухому гравию и выбивая летящие во все стороны искорки. Когда, перекатившись через них, она удалилась и яркий свет полностью исчез, Ольга взяла брата за руку. Он почувствовал, что руки у неё дрожали.
- Что, испугался, вояка? Зря я тебя при встрече поругала, что ты без «мундира», да без ремня. Это хорошо, Ваня, что ты именно так одет, и что на нас с тобой не оказалось ничего металлического. Да и резиновая подмётка на тапочках прям кстати, - сказала Оля едва ворочающимся языком.
- Оль, что это было? У меня во всё тело как будто иголки понавтыкали и ноги ватные?
Иван далёк был от всех явлений природы и не очень интересовался рассказами отца, считая, что это просто его работа. Зато Ольга с самого детства лазала с отцом по его будкам с метеоприборами и впитывала в себя, как губка, все наблюдения за явлениями природы. Знала она, с его слов, и о шаровой молнии, и об очень страшных последствиях от встречи с ней. Иногда она, не причиняя вреда, просто перекатывается с места на место, уже почти полностью разряженная. И, зная об этом, девочка смогла предотвратить беду.
Пройдя вперёд метров двести, они за спиной снова услышали шуршание и потрескивание. Оглядываться не было смысла: надвигающийся свет заставил снова резко остановиться и застыть, закрыв плотно глаза и рот. Снова перекатившись через них, шаровая молния плавно покатилась вперёд по дороге в сторону их деревни, высекая, как огнивом, из-под себя искры. Когда Ольга с Иваном открыли глаза, у них не было сил пошевелиться. Несколько минут стояли молча: рот как будто склеился, в голове шумело, ноги не двигались. Первым начал шевелить руками Иван. Ольга, казалось, вот-вот упадёт.
- Ваня, - прошептала она, - надо доползти до канавы и залечь на её дно. Она хоть и сухая, но это единственное спасение - иначе она убьёт нас.
Иван, еле передвигая ноги, кое-как дотащил сестрёнку до канавы. И только они улеглись, как снова увидели приближающийся свет и услышали шуршание, более сильное, нежели в оба первых раза. Ребята затаили дыхание и лежали молча, без единого движения. Она прокатилась мимо, и через некоторое время они услышали взрыв. Лёлька поняла, это взорвалась машина дяди Илмара, который, по её подсчётам, должен был уже подобрать их на дороге.
- Ваня, - занемевшим языком смогла выдавить из себя Ольга, - это она взорвала машину дяди Илмара. Это совсем рядом. Чувствуешь запах горящего бензина?
Но они не смогли даже подняться, чтобы пойти к машине: может, была нужна помощь?
В канаве ребята пролежали не менее четырёх часов, пока смогли хоть как-то передвигаться. С передышками, отдыхом и, главное, напившись воды на ближайшем хуторе, они дошли, да не дошли, а почти доползли до дома.
Мать с отцом, чувствуя сердцем неладное, всю ночь просидели у дороги. Увидев детей измождёнными и вымазанными землёй, отец понял всё. Он сразу вспомнил: когда они с женой ждали ребят, как он, увидев вдалеке какой-то яркий свет, то исчезающий, то появляющийся, сказал ей: «Это шаровая катается, жертву ищет». Вот тогда-то и защемило у него сердце: ведь с Илмаром они должны были ехать. А она, коль споткнётся о машину, то уж добра не жди - да и при малейшем движении не пощадит.
У матери подкосились ноги. Она представила, что могло случиться с детьми. Но времени нельзя было терять ни секунды. Дрожащими руками она доставала простыни, одновременно по окрику отца: «Скорее побольше морса, воды, молока парного!» - она металась, как раненная птица, не понимая, что нужно в первую очередь. Отец бегом кинулся за лопатой. Вырыв в самом сыром месте две неглубокие ямы и завернув едва держащихся на ногах детей, бледных, с синюшными отливами под глазами, в полотняные простыни, он засыпал их землёй, головы обложив листьями лопуха, сверху наложив травы, бросал ветки яблони прямо с яблоками, папа знал всё, что связано с такими явлениями.
- Деточки мои дорогие, - хотя непонятно было, кому он говорил (они лежали почти без сознания). - Деточки мои, вы спаслись чудом! Видно, правда, как мама говорит, вас сохранил Ангел Хранитель ваш - не иначе. Сейчас, детки, вы в сырой земельке для того, чтобы те разряды, что она оставила в вашем теле, родименькая наша взяла себе, так что лежите, всё скоро пройдёт, - и по щекам его ручьём струились редкие отцовские слёзы.
Он сидел над ними, внимательно всматриваясь в их бледные лица, и нервно покачивался. Это редчайшее явление: наполовину разряженная от гравия и сухой дороги молния всё же могла убить. Оля потом рассказала, что она была почти белая с жёлтым кантом – это плохой признак.
Дети не видели родителей, но чувствовали, что рядом с ними их самые близкие и родные люди. И земелька, которая их сдавливала с двух сторон, показалась тёплой и ласковой. Так они лежали с братом несколько часов, совершенно безучастные ко всему, вспоминая или просто незримо ощущая каждый шаг и каждое мгновение пережитого ими ужасного «поцелуя» шаровой молнии. Так назвала эту встречу Ольга. Отец, всегда сильный и собранный, тоже сидел рядом с детьми, растерянный, в ожидании изменений в их состоянии. Врача он не стал вызывать, считая его тупицей в этих вопросах. Поил и поил их по очереди сквозь придуманный им рожок, просил не засыпать, наклонялся и слушал их дыхание. Мама сидела рядом, внимательно наблюдая за мужем и глядя настороженным взглядом в лица своих деток.
Первым очнулся Ваня, не видя сидящих рядом родителей, обратился к сестрёнке:
- Оль, какая же ты умница! Если бы не ты, я бы, дурак, не сообразил, что это такое и что надо делать. Что же с дядей Илмаром?
- Ваня, лежите спокойно, ещё рано разговаривать. Оля, не высовывай нос. Ещё часика два - и я освобожу вас от этого плена. Потерпите, ребятки мои.
Отец не был ласковым, и у Ивана, так давно не видевшего отца, невольно намокли глаза, и он, несмотря на запрет, прошептал:
- Пап, мам, простите, что редко писал… Здравствуйте, я вас всех очень люблю, - и по-детски захлюпал носом.
Все притихли, а Ольга, дунув на прилипший к губам лопух, подмигнув заплывшим глазом, шепнула брату:
- Вань, я тебя сильно-сильно ждала. Знаешь, я тебя всегда любила. Мы же стали взрослыми… Давай, Ванюш, дружить…
Отец с матерью смотрели на своих приходящих в чувство детей и, наверное, именно этот момент страха перед возможной их потерей стал для родителей истинным открытием, что вся их любовь, нелюбовь, раздоры, расставания и встречи - вот здесь, в общем гнезде с их выводком. Родители заглядывали в глаза детей, как бы просили прощения за то, что, может, что-то недодали им.
Только вечером стало известно, что дядя Илмар жив. Он сам пришёл навестить ребят и рассказал, что на тот момент, когда шаровая молния ещё была далеко от него, он ушёл в лес нарубить веток вереса, который рос именно в этом месте, и машина, на счастье, взорвалась без него.
Ольга долго ходила задумчивая и, уединившись в саду, писала целый день что-то в своей тетради. А вечером, за семейным ужином, немножко смущаясь, прочла семье первое своё стихотворение.
- Ничего себе! - засмеялся брат. - Молния-то тебя просветила - ты ж не писала, Оль! – и, выдержав небольшую паузу, опустив глаза, Иван продолжил:
- Сестрёнка, прости меня! И у мамы с папой прошу прощения: солгал я, что всё отправил посылкой. Украли у меня в поезде мой армейский чемоданчик с обмундированием, подарками, деньгами и документами уже после пересечения границы с Латвией, так что я сейчас беспаспортный, принимайте уж - какой есть.
- Да что ты, сынок! - мать ласково обняла сына и, обернувшись в сторону отца, который, улыбнувшись, покачал головой (Мол, всё это мелочи, не переживай!) добавила:
- Да в голову-то не бери! Главное, что ты с нами, живой и здоровый.
- Если заявил в милицию, разберутся и вернут тебе всё, - добавила Ольга, - а обо мне ты многого не знаешь, братик. На бумаге раньше не писала, а песенки-то мои незатейливые, над которыми вы смеялись, я сама придумывала. А сейчас после «поцелуя» шаровой молнии меня как будто подтолкнуло к чему-то, и мне хочется писать и писать. И, кажется, даже петь. Громко, на весь мир.

[Наталья Владимировна]

32

БРОДЯЧИЙ ГРОБ

Настоящий ужастик случился в районном Доме Культуры, не важно, в каком. Туда со всего района съезжались самопальные артисты. Одни с песнями военных лет да с танцами, другие - со стихами или сценками. Юные артисты из недалёкого села Клюковки решили удивить зрителей, а главное - жюри, оплакивая погибшего воина в натуральном гробу, сполна готовом в свой последний вояж. Тот гроб, казалось, пристально озирая окружающих, выискивал для себя достойного попутчика. Ложись в него и почивай себе в усладу, ожидая рая.
Неспроста юные артисты (в основном, девчушки-старшеклашки во главе с матёрым худруком, который достойно носил фамилию Попойкин) решились на подобную задумку. Дело в том, что месяцем ранее они приняли участие в мероприятии по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда и был заказан упомянутый реквизит. Вокруг него причитали, голосили и ревели, как голодные бурёнки, по безвременно откинувшему ходули односельчанину - алкашу Сёмке Сысоеву. Здесь надобно отметить, что и ему, Сёмке, были уготованы роль и место в исценировке. В те «трагические» минуты, приняв во внутрь первача, он лежал, поливаемый слезами, в том тесном и жёстком гробу.
Артисты отголосили панихиду, а Семка в роли «жмура» отлежал положенный срок, но более того - масластые бока, хребет и копчик, вовсе не даром. Артисты стали победителями мероприятия. Отвалили клюковцам за старание и оригинальность солидную награду «живой деньгой». По предложению худрука Попойкина и единому одобрению победителей , деньги были пущены на пропой. Наклюкались на радостях артисты в повал, до поросячьего визга. Развезло их так, что всех на оранжевом школьном автобусе с чёткой пометкой «Дети» пришлось развозить по домам.
Теперь читателю понятно, почему клюковцы решили повториться, оплакивая в настоящем гробу воина, отдавшего жизнь за Державу. Удивить и выслезить себе, если не первое, то призовое место, как минимум. Гроб тот, угрюмый реквизит, клюковцы ранёхонько , чтобы не выдавать заранее задумку и не печалить ни чьих сердец до времени, до срока, был тайком по запасному ходу доставлен и упрятан в подсобку. Однако, увы, за два дня до праздника у молодой методистки ДК, Елены Левиной, на сотом году жизни отдала богу душу любимая бабуля. Местному мастеру Лёшке по прозвищу Лешак был срочно заказан гроб. Лена во время заказа без особой нужды выдала мастеру аванс и теперь пребывала в тревоге: не запил бы Лешак, не подвел бы… Укоряя себя в легкомыслии, Лена перед началом праздника вошла в подсобку подобрать для ведущей программы платье и ахнула: среди декораций и костюмов красовался припрятанный в тряпки гроб. «Какой молодец! - воскликнула Лена. - Сработал добротно и, главное, так быстро!» Порадовалась и немедленно организовала отправку домовины по нужному адресу для похорон.
Праздник пошёл, как и положено: звучала музыка, песни и пляски. Ко второму отделению праздника в ДК послышалась беготня, топот, крики, охи и ахи. Клюковцам пришёл черёд выходить на сцену, чтобы явить зрителям своё искусство. Они забежали в подсобку, глядь - а реквизита нет! Их гроб куда-то удалился. Обшарили все подсобки, закутки, заглянули даже в туалеты - нигде ничего не сыскали. За беготней ошалелых девчушек из окошка гардероба, словно из амбразуры, наблюдала тётя Мотя по прозвищу Мордасова. Её упитанная мордашка едва помещалась в окошко, но прозвище к ней приклеилось ещё в молодые годы, когда звалась она с почтением Матрёной Петровной, исполнительницей частушек. Исполняла она их в стиле известной певицы Мордасовой так, что зрители от смеха сползали с кресел. Самой занозистой её частушкой была о Борисе Николаевиче:
Когда мимо амбразуры в какой уж раз пробежали юные артисты, тётя Мотя не удержалась, крикнула вдогонку:
- Вы кого ищете?
Девчушки, застыли от неожиданности на месте.
- Гроб ищем. Вы здесь не видели его? - переспросила одна из ошалелых девчонок.
Тётя Мотя опешила - вопрос ей показался издёвкой. Ей, в прошлом почётной Матрёне Петровне, известной певице, какая-то выдерга, у которой молоко не обсохло под носом, вздумала шутковать! Она не вспылила, не отчитала как следует малявку. Выглянула из амбразуры, сотворила на обличии страдальческую мину и ответила шуткой на шутку:
- Ну, как не увидеть? Бродил тут, горемыка… Двинул прямиком к буфету…Видать, побрёл перекусить.
Она была полна желанием как следует отчистить девчушек, поставить их на место. Но к гардеробу подошла опечаленная Елена Левина. Тут же передняя дверь ДК с треском отворилась – на пороге объявился весёлый гробовщик, Лешка Лопатин. Он, шагнув к Елене, торжественно объявил:
- Гроб для бабули готов, мы привезли его по месту похорон, а сейчас заехали за полным расчётом».
- Какой ещё гроб? - вскрикнула испуганная Елена. - Мы его ещё утром увезли из подсобки… В нём уже почивает моя бабуля.
К гардеробу подступила гробовая тишина.

[Наталья Владимировна]

33

ТЫ МНЕ ПОСЛАН СУДЬБОЙ

Вот и кончился медовый месяц. В сорок два – третий. Это которые официальные. Ну, уж теперь точно – последний». Тяжело вздохнув, направился к двери.
- Что, Серебров, кончился наш медовый месяц? – в её глазах легкая грусть.
- Он будет продолжаться вечно! – нежно обнял своё сокровище и поцеловал в губы.
- Вечно не надо, - она ответила на поцелуй, слегка подтолкнула к двери и тоже вздохнув, добавила. – Послезавтра и мне на работу.
- Валя, а почему по фамилии?
- Привыкаю. Красиво звучит, не то, что моя бывшая – Дурушева.
Понимал, что нужно переключиться на работу, но думал о своей Валентине и когда шёл в гараж, и когда сел в свой «Ниссан». «Что я в ней нашёл? Сорокалетняя, упитанная. Кругом столько девчонок молодых, которые на шею бросаются. У моей Вали душа есть. С ней так спокойно. А начиналось всё так шуточно. Мне тогда какая-то очередная справка в налоговой понадобилась, но срочно».

Что, что, а завоевывать расположение женщин я умел, поэтому подошёл к первой появившейся в коридоре.
- Помогите, пожалуйста!
Первой появившейся оказалась она – высокая, нескладная и немолодая. В её глазах блеснули грозные молнии, но через секунду глаза превратились в чистое, но ещё холодное голубое небо. На губах появилась улыбка. Не сказал бы, что очаровательная. Первым, кого очаровала хозяйка этой улыбки, был я. Вот никогда бы не подумал!..
- Секундочку, - промолвила она и скрылась за дверью кабинета.
Прождал не более минуты. Дверь отворилась, и моя новая знакомая кивнула:
- Зайдите.
Зашёл. Сидевший там начальник бросился ко мне, как старому знакомому.
- Мне подписать надо…
- Пожалуйста! – он выхватил из моих рук бумагу, не читая, подписал и поставил печать. – Доброго Вам здоровья!
Со своей спасительницей столкнулся в двери:
- Вон мой «Ниссан», я Вас довезу.
- Куда довезёте?
- Хоть на край света. Возражения не принимаются.
- Хорошо! – лёд в её глазах стал таять.
- Вы не торопитесь? – в голосе моём интрига. - Мы едем в ресторан.
- Тогда у меня два вопроса, - она осмотрела меня как-то оценивающе. – Могу я поехать туда не переодевшись? И второй. Это не слишком будет для вас обременительно в финансовом отношении?
- Отвечаю сразу на два вопроса, - в моём голосе уже гордость. – Мы едем в ресторан, который принадлежит мне.
- Тогда поехали, - в голосе безразличие - даже обидно.

Через месяц я уже не представлял жизни без неё, а ещё через месяц – свадьба. Скромная, в моём ресторане. Она так пожелала. Я готов был весь город пригласить, но были лишь мы с Серёгой и она с подругой, которая за весь вечер и двух слов не вымолвила. Родственников ни у меня, ни у неё особо близких нет. Обижаться некому.
До сих пор не знаю: кем моя Валя в налоговой работает? Самое главное – и она обо мне ничего не спрашивает. А это меня, ох как устраивает! Кроме бесчисленных любовных приключений, было и пару криминальных. Пришлось в обоих случаях раскошелиться. Три года в милиции работал опером. Выгнали оттуда за мои научные методы расследования преступлений.
Открыл «бардачок», взгляд упал на сотовый. Тот был рабочим, и две недели назад я его «забыл» в машине, дабы не портил «медовый месяц». Больше всего непринятых от зама, Сергея Бояркина.
- Роберт, ты совсем с ума сошёл? Куда исчез? - крикнул он без всякого приветствия. – Так вот, слушай! У нас неприятности с пожарной, санитарной и ветеринарной инспекцией. Устроил их, конечно же, Пётр Степаныч Уваров. Сейчас он сидит с двумя телохранителями у нас в зале и жрёт «цыплёнка табака». Сейчас и тебя сожрёт.
«Да, неприятности начинаются, - положил сотовый в карман и выехал из гаража. – Уваров мой главный конкурент и сожрёт он меня без вариантов. У него брат в городской администрации работает и лучший друг полицейский в звании майора. Как бы ни пришлось ресторан ему продать… Меньше, чем за два миллиона долларов не отдам, а лучше евро. А так всё хорошо шло!..»
Первое, что увидел при входе в свой ресторан, - перевёрнутый стол и ошарашенный вид Сергея.
- Что случилось-то? – спрашиваю с улыбкой.
- Представляешь? – кивал он головой, словно больной. – Только что врываются люди в масках. Уварова с бодигардами – мордой в пол. Надевают наручники и увозят.
- Так у него же в полиции друг работает.
- Сам ничего не пойму.
- Серёга, знаешь, что? – голова стала работать в усиленном режиме. – Дуй в пожарную, санитарную, ветеринарную… Пока Уваров в полиции, можёт удастся с ними договориться.
- Понял. Бегу.
Он исчез, а я крепко задумался. Опером-то ведь работал, а в душе так и остался детективом. «Что-то здесь не так. Город у нас немаленький, областной все-таки. Ресторанный бизнес процветает. И вдруг в лидеры выходит никому не известный, но пробивной парень. Это я про себя. Господин Уваров вне себя от бешенства и решает уничтожить наглого конкурента. И когда он приходит ко мне для решающего разговора, появляются ребята в масках и вяжут его. И именно у меня в ресторане. Мол, и с тобой будет то же самое! Не успокоюсь, пока не разберусь: что к чему? Ритка до сих пор на работу не пришла. Администратор хренов! Надо Толяну позвонить - омоновец всё же и одноклассник!»
- Толь, привет! Как поживаешь? – дань вежливости, давно не виделись.
- Всё по-прежнему. Ловим бандитов.
- А Уварова зачем сегодня повязали?
- Уварова мы не трогали. А что случилось-то?
- Всё нормально. Пока.
«Ничего себе! Кто же его взял? К нашим конкурентам можно отнести Зураба Беридзе и Лёню Рыкова. Зураб – человек неплохой, но чужая душа – потёмки. Лёня с криминалом дружит. Это сомнения не вызывает. Дай-ка им позвоню!.. Прощупать надо».
- Здравствуй, Зураб, дорогой!
- Здравствуй, здравствуй, дорогой! Какие дела ко мне? Так ведь ты не позвонишь.
- Слыхал, что тебе машину «Табаани» пригнали.
- Не только «Табаани», - в его голосе звучала гордость. – Там и «Телави», и «Свири», и «Цоликаури», и много ещё чего.
- Ты бы мне ящичек продал.
- О чём разговор? Сейчас отправлю всех по ящичку.
Как-то он вмиг всё решил - значит, будет и ко мне вопрос.
– Да, Роберт, а что там у тебя сегодня в ресторане произошло.
«Нет, не он. В голосе откровенное любопытство».
- Кто-то Уварова повязал, а кто - не пойму, Может, ты знаешь?
- Не знаю, но… - голос стал очень уж радостным. - Роберт, думаю, мы особо сожалеть не будем, если его закроют. С тобой, надеюсь, воевать не будем?
- Ты, что, Зураб? – в моём голосе тоже зазвучит радость. – Я всегда тебя другом считал.
- Спасибо, дорогой, спасибо!
«Позвоним Рыкову».
- Привет, Лёня!
- Что надо?
- А что так грубо? – уголовников я никогда не боялся. – Хоть бы поздоровался.
- Уварова ты ментам сдал?
- О-паньки! – невольно вырвалось у меня. – Это что за наезд?
- Не фига себе! У тебя в ресторане вяжут Петю Уварова, а ты не сном, не духом.
- Думал, ты организовал.
- Не хрена себе! – вновь вырвалось у Рыкова.
- Ладно, отбой!
«Похоже, и этот не при чём. Но откуда они так быстро об этом узнали? Ритка пришла».
- Роберт, с выходом! – подходит и целует в губы.
Вот стерва! Знает ведь, что я женился.
- Ты почему на работу опаздываешь? – спрашиваю строгим голосом.
- Роберт, что ты прям?..
- Ладно, слушай: позвони своему отцу. Спроси: за что Уварова взяли? Он у тебя хоть и в другом отделе, но менты всё обо всех знают.
Она отошла в другой конец зала долго о чём-то и с кем-то разговаривала. Наконец, вернулась и сообщила.
- Не трогал никто вашего Уварова.
Вот это, да! Куда же он пропал?
До самого обеда просидел в своём кабинете, пытаясь разобраться в этой детективной истории, а после обеда вернулся Серёга и добил меня окончательно.
- Роберт, держись за стул, а то упадёшь! – лицо его просто сияло. – С пожарной, санитарной, ветеринарной всё «О, кэй!»
- Сколько отдал?
- Ни рубля. Никто из них никаких нарушений у нас не нашёл. Одним словом, мы – самое примерное заведение в городе.
- Да-а-а! – единственное, что произнёс.
Работать в этот день уже не мог. Сидел в своём кабинете, пил кофе с коньяком и пытался найти хоть какое-то объяснение произошедшему. Даже забыл, что домой пора.
Об этом напомнила всё та же Рита. Зашла в кабинет, обняла, поцеловала в шею, что-то мило проворковала и полезла рукой под рубашку.
- Рит, ты забыла, что я женат? – спросил, пытаясь вырваться из её объятий.
- Ну и что? – и бешенные поцелуи.
Когда-то они вкупе с неповторимым ароматом духов сводили меня с ума, но сейчас просто отстранил её руки и строго спросил:
- В зале всё в порядке?
- Да, - грустно и растерянно.
- Я домой пошёл, жена ждёт.
Она зло повернулась и выбежала из кабинета.
Домой вернулся вовремя, трезвый и с букетом цветов. Счастливая жена обняла меня, поцеловала, и тут в её глазах мелькнуло подозрение, всего на миг. Её нос дёрнулся, рука как бы невзначай провела по шее. О, чёрт! Идиот же я! Запах от Риткиных духов и на шее помада. С первого дня подозрения.
- Я тебе такое приготовила, - глаза жены вновь стали счастливые. – На работе всё в порядке? Ты какой-то задумчивый.
- Валечка, не вникай, ради Бога, в этот чёртов бизнес! Это лишь с виду всё красиво, а на самом деле все друг друга сожрать готовы, - и улыбнувшись, добавил. – Но пока ты рядом, не сдамся.
- Иди ужинать, бизнесмен мой любимый!
«Таким» оказались блины с деревенской сметаной. Голода я в последние годы не чувствовал: сказывалась специфика работы и блины мои повара лучше готовили, но с каким удовольствием ел эти!
Затем ночь, полная любви.
Хоть и удалось поспать часа два, но, едва утром вышел за дверь квартиры, мысли о вчерашних происшествиях роем ворвались в голову. К тому же не покидало чувство, что наступивший день готовит новые сюрпризы. И они не заставили себя ждать.
Не успел мой ресторан к десяти часам открыться, как вошёл в сопровождении телохранителя и седого старика… Уваров.
- Что, гад, глаза вытаращил? – зло выдавил он после приветствия.
- Жрать будешь? – ответил ему в тон.
Погибать, так с музыкой. Но после следующей фразы неожиданного гостя трезво мыслить и членораздельно говорить не мог до вечера.
- Я свой ресторан продаю, - произнёс Уваров тем же злым голосом. – Тебе за миллион долларов. Вот мой адвокат, тащи своего и готовь миллион. Сделку нужно сегодня оформить.
Что могла ответить на это каменная статуя, в которую я превратился? Перед моими глазами стоял его ресторан, лучший в городе, стоимостью, по крайней мере, миллионов в десять. Уваров, между тем, подозвал официанта и приказал:
- Притащи выпить самое дорогое, что у вас есть, и побольше. Серебров сегодня угощает.
Я машинально кивнул, затем ещё несколько раз вслед ушедшему официанту и, наконец, выдавил:
- Ты это серьёзно?
- Хватит дурака из себя строить, - злоба просто струилась из его глаз. – Я на воле жить хочу.
До обеда нашёл миллион наличными и пригласил своего адвоката. Уваров к тому времени был пьян, но, тем не менее, сделка была оформлена по всем правилам.
Направился в свой кабинет, приказав принести туда кофе с коньяком, но раздельно. Рухнул на кресло и уставился в стену. Я всё время боролся за своё место под солнцем, прошибая лбом стены и двери. И вдруг все препятствия исчезли, а недруги встречают тебя с распростёртыми объятиями и осуществляют все твои сокровенные мечты.
Так! Кому это нужно? И главное, зачем? Устранён мой конкурент. Но ведь он в городском масштабе легко решал все проблемы. Предположим, кто-то более могущественный решил прибрать ресторанный бизнес к своим рукам. Зураб и Лёня, думаю, здесь не при чём. Этот могущественный убрал Уварова. Скажем, с целью объединения бизнеса в одно целое. Мне это под силу. Я это делаю, и затем берутся за меня. Но кто?
Додумать не успел. Дверь открылась и ворвалась Рита, бросила мне на стол листок бумаги.
- Что это? – спросил растеряно.
- Увольняюсь.
- Что-о-о?
Ритка увольняется? Да её палкой из ресторана не выгонишь.
- Увольняюсь я, - крикнул истерично. - Не хочу с тобой, сволочью, работать.
- У тебя с головой всё в порядке?
- Всё. Подпишешь заявление, и пусть кто-нибудь расчёт принесёт. Тебя больше видеть не хочу.
И ушла, хлопнув дверью.
Пошёл в свою бухгалтерию к Дарье Сергеевне: она всё и обо всех знает.
- Что с Риткой? – спросил сходу.
- Сама не пойму. Она вчера вечером домой поздно вернулась. На неё отец наорал, он у неё в милиции работает, о карьере мечтает, а дочь распутная. И велел ей уволиться из нашего ресторана как из рассадника зла.
- А я здесь причём?
- Ты? Не знаю.

С каким настроением должен вернуться домой человек, ставший главой городского ресторанного бизнеса? Он должен лететь на крыльях. Но крылья у меня сегодня что-то не прорезались. Не сомневался, что меня впутали в какую-то странную историю, которую должен разгадать, во что бы то ни стало…
- Опять ты задумчивый? – на лице жены тревога.
- Ты что, Валя? Сегодня у нас с тобой счастливейший день. Мы стали олигархами, правда, пока городского масштаба.
- В самом деле? – на её лице радостная улыбка.
- В самом деле.
Любимая моя, будь всегда такой милой и нежной! А я приложу все силы во имя счастья нашего и будущих детей.
И тут она словно услышала мои мысли.
- Я сегодня ходила в женскую консультацию. У нас будет ребёнок.
- Валя, родная! – поднял, закружил.
- Отпусти, я сто кило вешу.
Жёнушка моя ненаглядная! Всё сделаю, чтобы дом был полной чашей, и что бы ты и не догадывалась об моих проблемах. Никогда мои заботы не тронут тебя».

***
- Всё иди, работай! – оторвалась от его губ и слегка подтолкнула к двери. – Мне сегодня тоже на работу.
Подошла к окну помахала мужу рукой. Как приятно сознавать, что ты замужем! А ещё три месяца назад думала, что старой девой останусь. Никто на меня как на женщину и не смотрел. Зачем я тогда сама припёрлась в городское налоговое управление? Видно, судьба направила. Уходить уже собралась, злая как собака, и вдруг:
- Помогите, пожалуйста!
Стоит передо мной не мужчина, а картинка из журнала, а в карих мужественных глазах наглость вдруг сменилась растерянностью - не перед грозной начальницей, а перед женщиной. И первый раз в жизни слышу, как сердце моё каменное застучало.
- Секундочку, - говорю и ватными ногами в кабинет начальника налоговой захожу.
Он вскакивает из-за стола:
- Валентина Ивановна, что с Вами?
- За дверью мужчина стоит. Ему какую-то справку надо, - поворачиваюсь, выхожу и киваю ему. – Зайдите!
Иду к выходу, медленно иду. Понимаю, что дура, надеяться не на что! Чувствую: догоняет и таким уверенным голосом:
- Вон мой «Ниссан». Я Вас довезу.
- Куда довезёте? – произношу своим дурацким командирским голосом.
- Хоть на край света. Возражения не принимаются.
- Хорошо! – подаю знак своему водителю, он понимает и исчезает в служебном «Ланд краузере».
- Вы не торопитесь? Тогда мы едем в ресторан.
- Тогда у меня два вопроса, - голосом, словно допрос веду. – Могу я поехать туда, не переодеваясь? И второй. Это не слишком будет для вас обременительно в финансовом отношении?
- Отвечаю сразу на два Ваших вопроса, - в его голосе гордость. – Мы едем в ресторан, который принадлежит мне.
- Тогда поехали, - мой ответ его обидел.
До меня просто не доходил смысл нашей беседы.
Николай приехал на моей служебной без водителя. Пора выходить. Быстро собираюсь и выхожу.
- Здравствуйте, Валентина Ивановна! – галантно раскрывает передо мной дверь.
- Здравствуй, Коля! – сажусь, машина плавно трогается с места.
- Говорят, Вы замуж вышли? - а глаза хитрые-хитрые.
- Ой! Для тебя это новость? – не могу удержаться от смеха. – Небось, знал, какое нижнее бельё было на мне в брачную ночь?
- Валентина Ивановна, это совершенно случайно получилось? – лицо становится слегка растерянным.
- Ты о чём? – тоже в недоумении.
- Про нижнее бельё. Я тогда просматривал, список дамской одежды, пришедшей из Италии, ну и…
- Ох, и гад же ты, Колька! – произношу беззлобно.
- Валентина Ивановна, Вы же меня всегда хвалили за осведомлённость.
Вхожу в свой кабинет после месячного перерыва. И совсем не соскучилась! Первый раз со мной такое. Раньше ведь и выходные без работы с трудом переживала.
Мой Роберт так и не знает обо мне ничего. И не спрашивает, боится, что узнаю о его прошлом. Родной ты мой! Знаю обо всех твоих любовных приключениях, даже о тех которые ты забыл. И то, что два раза чудом избежал суда. Оба дела изъяты из полицейских архивов и уничтожены. Никто больше не доставит тебе забот. А любая смазливая малолетка, подошедшая к тебе, горько об этом пожалеет. Ты мне послан судьбой и никому тебя не отдам. Ох, и дура я! Он всё равно когда-никогда узнает.
- Валентина Ивановна! – не заметила, как вошёл мой главный сыщик.
- Да, Николай!
- Уваров взял билет на самолёт. Через неделю убывает в Красноярск на постоянное место жительство.
- У тебя, действительно, на него что-то есть?
- Нарыл я ему лет на пять. Если ещё раз даст о себе знать, отправлю. И на Рыкова кое-что есть.
- Рыков? Это…
- У него ресторан «Дунай».
- Ладно, Коля, мне оперативку пора проводить.
Взяла микрофон и включила связь:
- Внимание всем руководителям городских отделов федеральной службы безопасности! Начинаем оперативное совещание. Веду его я, заместитель начальника областного управления федеральной службы безопасности полковник Дурушева… Ой, извините! – с трудом убрала улыбку и предала голосу властный оттенок. - …Сереброва Валентина Ивановна

[Наталья Владимировна]

Авторский (оригинальный) текст без корректуры и редактуры

34

ПОВЕРНУЛА ОСЕНЬ НА ЗИМУ

1.

Последнее время снятся Кузьмичу дурные сны. До такой степени дурные и страшные, что от своего же крика он зачастую в поту просыпается. Была бы жива жена, царствие ей небесное, заикой бы наверняка стала.
Вот и сегодня снится ему, что гонится за ним акула. И ведь знает Кузьмич – сон это, сон, да и откуда на Байкале акулам взяться?- а страху! А уж как догнала, да пасть разинула!
- Кузьмич!
- А-а-а-а!!!
- Ты чего так орёшь, Кузьмич?! Привиделось чего? Это ж я – Клавдия. Соседка твоя. Не видишь что ль, дурак старый?
- Клавдия?! Какая Клавдия?! Клав, ты что ль?!
- Ну. Кому ж ещё быть-то?
- А эти, акулы, мать их, где?!
- Кто-о?!
- Не ктокай, пошутил я. Шутки у меня такие.
- Смотри, дошуткуешься, свихнёшься с перепоя.
- Не гунди, не пил я. Впотьмах и не то привидится. Телевизора, мать его, вчера переглядел…
Кузьмич откинул одеяло и спустил ноги с лежанки. Нашаривая катанки, спросил:
- Чего припёрлась?
- Ну, как чего? – вчера ж договаривались, порося моего утром забьёшь. Жду-жду, а нет тебя. Дрыхнешь. Да не один смотрю – с акулами. А ведь обещал…
- Обещал – сделаю. Где там катанки, не видишь?
Клавдия ногой подтолкнула катанки к Кузьмичу:
- Кузьмич, ты это, выглянул бы в окно-то…
- Чего я в том окне не видел?
- Так это, там сызнова над Ушканьими островами голоменица…
- Опять?!
Кузьмич, так и не нашарив один катанок, поскакал к окну полуобутым.
- Иди ты!
Выше туманно-морозной дымки, что растекалась над Большим Ушканьим островом, покачивалось в небе изображение огромного города. Высокие башни и массивные стены крепостей, вычурной архитектуры дома парили над землёй. Изображение временами становилось таким чётким и ясным, что можно было разглядеть искусный орнамент на домах и стенах башен…
Тишина стояла оглушительная. Город переливался всеми цветами радуги.
- Слышь, Клавдия, неладно что-то у их там, в городе-то, вишь, сколько домов порушенных. В прошлом-то разе такого не было…
- Ну, мало ли…
- Мало ли, мало ли! – Кузьмич раздражённо махнул рукой – Ни хрена вы бабы в жизни не понимаете! Зенки-то разуй! – смотри вон, слева-то и дымок чёрный, горит вроде что у них…
- А ты что, тушить туда побежишь? – Клавдия подленько из-за спины хихикнула.
- Эх, бабы…, никакого в вас сострадания…
Неожиданно одна из башен в глубине города резко покачнулась и осыпалась вниз.
Изображение словно кто выключил – пропали цвета, и картина медленно-медленно распалась на мелкие прядки, что тонкими перистыми облаками скрылись за горизонтом.
Кузьмич перекрестился.
Пелена тумана опустилась на зеркальную гладь Байкала…

2.

Любое дерево человеку друг. Только помощь для человека у разного дерева своя.
В дорогу дальнюю, к примеру, лучшее всего с посохом из бузины идти. Этот посох не только от злого люда и собак защитит, ещё и от болезней убережёт. Запах у бузины целительный – разные там лихорадки уж сильно его не переносят. Да и веточку бузины при себе иметь бы хорошо – от сглазу.
Да вот русскому человеку берёза милее. От рождения до тризны для живущего на Руси нет дерева дороже. Когда-то берёза укрыла от непогоды Богородицу и Иисуса, а потом в ветвях своих прятала от нечистой силы Святую мученицу Параскеву – Святую Пятницу. И с тех самых пор эти трое помогают берёзе в благодарность за доброту её. А берёза дальше, людям добро передаёт. Добро-то, оно ведь зазря не пропадает…
Сок берёзовый силой большой человека наполняет. Самый-то пользительный сок тот, что на Максима собран, по-нынешнему одиннадцатого мая. С самых верхних ветвей. Больные, которые соком тем поены, быстро от него на поправку идут.
Берёза своими руками посаженная у дома – зло отводит, а с ростом-то и возрастом от молнии бережёт. А уж венечек берёзовый – от любой хвори панацея.
Так, что как ни крути, а русскому человеку без берёзы никуда!
Иван Кузьмич ещё с вечера выкопал в ближайшем распадке пяток молодых берёзок, сегодня думал их высадить в своём палисаде, да Клавдия помешала – пришла просить порося заколоть. Как-никак Покров – самое время свиней забивать. Снег-то первый ещё с ночи гоношиться стал, хлопьями белыми по-над озером осыпался, да подзатих под утро. Так, в ямках да буераках кое-где сугробится. До морозов-то ещё далеко, деревья только-только листву сбросили, осень тёплая была, долгая, а снежок всё ж забежал отметиться, как вы тут, о зиме не забываете? Да разве о ней забудешь?! Готовимся.
У Кузьмича рука крепкая, опытная. Не одну сотню свиней за свою длинную жизнь ею заколол. Вот и с Клавкиным боровом быстро управился. Да на кипятком пропаренных досках с соломой, с мужем Клавдии Витькой-трактористом в две паяльные лампы быстро его опалили. А Клавдия с дочерьми, Ольгой да Зинкой, порося финками выскоблили. Да кипяточком, кипяточком прошпарили…
Запах палёной свиной шкуры плыл над селом, выгоняя у встречных и поперечных слюну вожделения. Сегодня свиней кололи во многих дворах, так что поросячий визг летал над Байкалом вперемешку с гулом паяльных ламп. А кое-где уже перебором бормотала гармонь, да визгливые голоса слегка подвыпивших семейских баб тараторили забористыми частушками. Покров день на Руси – великий праздник. Осень на зиму поворачивает.
- Слышь, Кузьмич, глянь-ка, вроде как Васька Шестаков? Выпустили, что ль? А ведь слухи ходили – сгинул будто… Принесла нелёгкая. Ой, чёт будет… - Витька покрутил головой – Как только носит земля нетопыря…
Иван Кузьмич сполоснул руки в тазу с тёплой водой, отёр о штаны и подошёл к забору.
- Здоров, Василий…
Шестаков обернулся на голос, вгляделся, припоминая.
- Кузьмич, что ли…?
- Ну… – Иван неторопливо достал из-за свёрнутого уха шапки беломорину, дунул в неё, пережал, прикусил гильзу, прикурил. Подошедший Шестаков протянул руку над забором – поздоровались.

3.

Из показаний гражданина Сахнова И. К. 1952 года рождения, русского, проживающего по адресу: Иркутская область, Ольхонский район, с. Ольхонка, ул. Ленина, 53 (том 1, стр. 33-34):
«Утром 14 октября я, Сахнов Иван Кузьмич, с мужем Клавдии Семёновой Виктором поросёнка их смолили. У них во дворе. Часов в десять это было. Точнее не помню. Мимо Василий Шестаков проходил. Я его ещё с пацанов знаю, всё перед глазами мелькал, шебутной больно был, так потом по тюрьмам-то и пошёл, добегался. Поздоровкались. Я его ещё спросил – откуда, мол, Василий и по какой надобности в наши края? Отец-то его с матерью лет уж как шесть в бане угорели по пьяному делу, а братья Григорий и Геннадий в городе, в Иркутске давно живут. Те мужики нормальные, семейные, работящие. Ну, так, думаю что ему, Василию, тут у нас делать? У нас и так своих хулиганья да пьяни, тут этот ещё. А он говорит, к жене своей, к Татьяне приехал. А я ему – да какая ж она тебе жена? Вы с нею уж сто лет как разведённые. У неё и семья другая, муж, дети – ты-то тут каким боком? А он мне – это она так думает, что никаким, а мы венчанные с нею, так, что жена мне она, а сосунки её, пусть с папашей залётным из нашей избы сваливают. Я и говорю ему, Василию-то, не ходил бы ты, Вась, к Татьяне-то, характер у тебя поганый, ничем хорошим встреча ваша не кончится. А он послал меня матерно да к Татьяниному дому-то и подался».
Из показаний гражданки Семёновой К.С. 1963 года рождения, русской, проживающей по адресу: Иркутская область, Ольхонский район, с. Ольхонка, ул. Ленина, 51 (том 1, стр. 35):
«14 октября это было. На Покров день. Я, Семёнова Клавдия Сидоровна с мужем моим, Семёновым Виктором Игнатьевичем, и соседом, Иваном Кузьмичём Сахновым, порося на нашем дворе разделывали. Уж и закололи, и просмолили, свежевали. Мужики разделывали, я там кровь сливала, да ливер на свежанинку резала, а тут Шестаков Василий мимо нашей ограды идёт. Откуда только объявился? Уж сколько лет ни слуху, ни духу, а тут – на тебя! Нарисовался! Ну, поздоровались они с Кузьмичём, мы-то с Виктором не подходили, так, издаля кивнули, мол, здравствуй – ну, его рожу каторжную.
Когда это было? Ну, дак часов в десять, может, чуть одиннадцатого. Ну, вот, минут пять поговорили они с Кузьмичём, недолго совсем, а потом Васька-то озлился на слова Ивановы и давай того матом-то крыть: «Засунь мол, советы свои куда подальше, и на дороге моей не становись – размажу!». Глаза бешенные! А сам аж трясётся весь. Ну, поорал так, поорал, да к Татьяниному дому и подался. Мой-то муж, Виктор, и говорит: «Плохо дело, сотворит этот лагерник чего ни того…». А с другой стороны, как без спросу в жизнь-то чужую лезть…? Ну, посмотрели мы, как он по улице-то пошёл, да сызнова поросём-то занялись.
А часа через два, двенадцать уж было, начало первого, Серёжка, Татьянин сын, ну та которая Еманакова теперь, которая бывшая Васьки Шестакова жена, бежит по улице и сильно так кричит: «Папку убивают! Папку убивают!». Ну, мужики-то и спохватились – Кузьмич как с ножом-то в руках был, так с им и побежал, а Витька-то мой вилы схватил и тоже вперёд! Я дочерей-то в дом, крикнула, чтоб заперлись и не выходили, да и за мужиками. Да разве ж за ними угонишься?! И вдруг слышу: «Бах!», и сразу ещё: «Бах!». Стреляют! Да, лично слышала, выстрела было два. Да как я могу ошибиться? Всю жизнь с охотником живу! Точно – два выстрела. Подряд. Почти без перерыва.
Прибежали, а там у ворот Танькиного дома варнак этот, Васька Шестаков, на корточках сидит, одной рукой бок зажимает, а с боку того кровища хлещет. В другой руке нож большой. Зековский. Самодельный. Финка с наборной ручкой. Я много таких видала. Самый бандитский нож.
И народ, что набежал кругом Васьки стоит. Кто с вилами, кто с ружьями, кто так, как я, без ничего. Окружили чтобы, значит, не убежал. С него станется. Бандюган! А на крыльце дочка старшая Еманаковская, Оля, сидит. Четырнадцать ей вот, месяц назад отпраздновали. А в руках у неё ружьё отцово. Двустволка. Вертикалка. А Татьяна, мать Олина, Генку, мужа своего, Васькой порезанного перевязывает. Кровищи во дворе! Видать долго они боролись. Пока Оля за батю-то своего не вступилась, да по Ваське с ружья-то и не пальнула. А то б он их всех и Генку, и Ольгу, и Серёжку маленького да и Татьяну, мало что жена бывшая! – всех бы варнак порешил! Почему это я говорю о том, что не видела?! Всё я видела, сиди и пиши! Грамотей! Как было всё, так и видела. Пиши, давай! А то я быстро жалобу прокурору накатаю – видела, не видела. Как было, так и видела…»

4.

Ваську никто не трогал. Не было желающих и помочь ему, перевязывать. Шестакова в селе знали. Очень хорошо знали. За свою короткую жизнь он не обрел здесь ни одного друга, зато врагов нажил – хоть отбавляй. Сбежавшиеся на крики и выстрелы люди угрюмо молчали. Мужики курили, кое-кто из баб тихонько подвывал, прикрывая рот платком. Пара подруг Татьяны Еманаковой помогали ей перевязывать мужа.
Кузьмич поднялся на крыльцо и осторожно забрал из рук Ольги ружьё. Переломил его. Вылетели стреляные гильзы. Кузьмич отставил ружьё в сторону.
- Клав, ты это, в милицию и скорую позвони. Пусть поторопятся.
- Позвонили уж. И туда, и туда. Едут…
- Ну, и ладненько…
Кузьмич подошёл к Шестакову. Присел рядом. Протянул руку к Васькиной руке с ножом. Васька поднял глаза. Кузьмич взгляда не отвёл. И Шестаков выпустил нож из руки. Потом опёрся о землю и с трудом встал. Толпа, разрывая круг, расступилась. Васька, зажимая руками раненный бок, пошагал в этот разрыв. К Байкалу. К обрыву. Словно конвой по бокам, сопровождала его толпа. Но чем ближе подходил Шестаков к обрыву, тем меньше становилось рядом с ним людей. На обрыв он взошёл уже в полном одиночестве. На мгновение, на неуловимо малое мгновение замер на краю обрыва, а потом шагнул вниз…
Байкал Ваську не принял. Тело Шестакова лежало на мелководье, а волны выталкивали его на сушу. Но и земля Василия не принимала. И тело его сползало в воду вслед за убегающими волнами. Так и елозило тело самоубийцы между двух стихий, пока не вытащили его на берег приехавшие санитары…
К вечеру большая часть села уж и забыла о кровавом происшествии, заиграли в избах и дворах гармони, где-то со свистом и гиканьем танцевали, пели. Потому как праздник. Покров день…
Кузьмич с Виктором, накинув ватники на плечи, сидели на скамье у Сахновского палисадника. Перекуривали. Принятый под свежанинку самогон слегка шумел в головах и настраивал на философский лад. Отдыхали мужики после трудов праведных. Как-никак успели сегодня и порося освежевать и берёзки посадить. Прижились бы только.
- Смотри, Иван Кузьмич, чего это сегодня – опять голоменица…
Над хребтами, на той стороне Байкала, в разрывах облаков шёл поезд. Стука колёсных пар слышно не было, но ясно были видны светящиеся окна вагонов и сдвоенный тепловоз впереди.
- На Иркутск пошёл. По расписанию как раз ему время…
- Кузьмич, слышь, чего…
- Ну…
- Не пойму я, зачем Васька-то приходил к Татьяне. Всё одно она бы с ним не пошла, семья у неё. Дети. Вовсе баба-то не гулящая. С пацанок её знаю. Ну, ошиблась она с Васькой по молодости, так уж сколь лет не вместе. Да и пошла бы, Генка не отпустил бы. Чего он нарывался? Ум что ль последний пропил…?
Кузьмич пригасил о подошву сапога докуренную беломорину. Посмотрел на затягивающееся облаками небо. Таяли в небе очертания где-то далеко идущего поезда…
- Помереть он приходил. Видать жизнь его до краю дошла. А от чьей руки помереть, и как – ему уже было без разницы. Не пустил бы я его до Татьяны, он и от моей, может, твоей руки смерть-то принял бы. Нашёл бы повод пристать.
Только самому себя порешить, думается, Василию страшно было. Вот и пришёл, чтобы значит, смерть от чужой руки принять. Вроде как случайно. И сам вроде, и не сам…
- Ну, так, а чё здесь-то? Другого места помереть не нашёл...?
- Корни здесь. Земля родная. В чужих-то местах закопают и не вспомнит никто. А здесь, хоть как - по-хорошему ли, по-плохому нет-нет, да и вспомнят. И мать-отец, не последнее дело, здесь лежат, родова вся. Всё не одному. Никто ж не знает, как оно там, на том-то свете. Может, когда все свои рядом и там лучше...
Да и хватит об этом. Пойдём к столу. У нас там ещё осталось...
Сначала по одной, тихо и медленно кружась, стали падать на землю снежинки. Потом снег повалил густо, крупными хлопьями. И вот уже подгоняемая байкальским ветром закружилась первая позёмка. Повернула осень на зиму…

[Наталья Владимировна]

Авторский (оригинальный) текст без корректуры и редактуры

35

ОДИНОКАЯ ПАРТА

Шестиклассник Алёша шел в школу последний раз, хотя мог и не идти. Но он всё-таки решил пойти. Зачем? Если бы его спросили об этом, он, наверное, и не сумел бы ответить. Что-то притягивало Алёшку к этому ненавистному до послед-него кирпича строению. То, что здесь живет зло, он понимал и внутренне содро-гался от отвращения всякий раз, когда переступал порог этого здания.
Жёсткий ветер хлестал мальчика по лицу, как будто хотел своими пощёчи-нами остановить его, выбить из головы засевшую там смертную тоску, заставить вернуться домой. Снег, помогая ветру, впивался в непокрытую голову тысячами колючих иголок. Казалось, что в лице непогоды все силы добра стараются выстро-ить преграду на Алёшкином пути. И чем ближе он подходил к школе, тем медлен-нее становился его шаг.
Мимо пробегали школьники, стараясь побыстрее оказаться в тепле. Кто-то из них дал Алёшке по шее портфелем и расхохотался, кто-то толкнул его в сугроб, может, и не нарочно, просто спешил и не мог вовремя остановиться. Но Алёшка уже давно перестал реагировать на них. Они были частью зла, окружавшего его со всех сторон.
Школа сверкала десятками глаз. Постояв в раздумье с минуту, он вошёл в нее, и дверь тут же захлопнулась, погрузив мальчишку в обстановку лжи и лицеме-рия.
Через минуту кто-то вцепился ему в рукав. Алёшка знал, что этот кто-то – она. Она всегда хватала его за руку и, глядя куда-то в сторону, начинала визжать, брызгая при этом слюной ему в лицо. «Явился, свинья! И как только таких земля носит?! Опять наследил! Не пущу в раздевалку, пока сапоги свои сраные не вымо-ешь! Тут тебе не хлев, а школа! – И тут же кричала дежурным: – Смотрите, ворьё пришло! За карманами смотрите!»
И все смотрели на Алёшку, смотрели как на вора. А он, опустив глаза, ста-рался поскорее раздеться и скрыться в какой-нибудь закуток – подальше ото всех. Алёшкины опущенные глаза и руки, которые почему-то всегда не находили себе места, – то оправляли рукав, то лезли в карманы брюк, то слишком долго встряхи-вали старое пальто, доставшееся ему от отца, – ещё больше раздражали окружаю-щих, убеждая их в том, что он и есть вор. Что деньги, пропадающие у них из кар-манов, присваиваются им, хотя при частых обысках денег у Алёшки не находили. Это ещё больше злило всех, и его били. А он молчал, да и что он мог сказать! Вна-чале Алёшкой делались попытки оправдать себя, но эти попытки ещё больше рас-паляли школьников, ведь они больше верили ей – взрослому человеку, техничке, а не ему. Она же всегда любила напомнить при всех: «Лично схватила за руку!»
И были свидетели. Оправдываться было уже поздно и бесполезно.
А началось всё с того, что, возвращаясь из туалета, Алёшка увидел, как она в раздевалке шарит по карманам. Он хотел пройти незамеченным, но она вдруг резко повернулась, заметив его, вздрогнула, побледнела и чуть ли не прыжками броси-лась к нему, схватила за руку и испуганно зашептала: «Ты не выдавай меня, слышь, не выдавай! На, возьми деньги, все возьми!»
Алёшке стало плохо и противно. Он замотал головой, при этом стараясь ос-вободиться от ее хватки. Но она, будто клещ, вцепилась в его руку. После несколь-ких секунд испуга ее недалёкий умишко сообразил невероятно паскудную мысль. Она вдруг резким движением засунула ему в карман украденные деньги и тут же, пока он не успел опомниться, схватила его за обе руки, втащила в раздевалку и за-вопила на всю школу: «Вора, вора поймала! Скорее, вора!»
Двери кабинетов распахнулись, и ученики с учителями тут же окружили его с ней. «Проверьте у него карманы!»
Алёшка стал вырываться, кричать, что это неправда. Но его не слушали, деньги у него вынули, а она тут же показала пальто, из которых эти деньги были украдены. Ей вынесли благодарность за бдительность, а Алёшку в тот же день по-били. Побили и дома.
Сегодня школа встретила его так же враждебно. Сняв пальто, мальчик спря-тался в свой закуток под лестницей, в надежде там переждать общешкольную ли-нейку, зная при этом, что всё равно будет найден и препровожден в спортзал. Эта игра в прятки игралась между ним и другими обитателями школы уже давно. И они ещё ни разу не проигрывали.
Прозвенел звонок, и игра началась, закончившись в спортзале, где проходила линейка. Сейчас выступит директор. Будет говорить о том, что надо подналечь всем на учебу и дисциплину, что за последнюю неделю было получено столько-то двоек, и что их очень много, и что раньше такого не было, и что надо не подкачать и вывести школу на передовые позиции. Ему похлопают, хотя его никто и не слушал. Потом начнёт свое выступление заместитель директора. Она вызовет на середину зала наиболее отчаянных ребят и начнет их казнить. Особенно достанется ему, Алёшке. Будет сказано, что он постоянно грязен, что от него вечно пахнет навозом и возле него неприятно находиться, что костюм его не чищен, а рубашка похожа на половую тряпку, что за последнюю неделю он получил массу двоек, что на переменах он позволяет другим подметать собой пол. И все снова станут смеяться, а после линейки завалят его и протащат за ноги по коридору на глазах у учителей. Учителя же, отвернувшись, заговорят о том, какой он неприятный ребенок, и что давно пора избавиться от «этого идиота», который дурно влияет на всех остальных, собрать, наконец-то, все документы, свозить Алёшку к психиатру, создать комис-сию и отправить его в заведение для умственно отсталых детей. А заняться всем этим должна классный руководитель.
Получая такие указания, Тамара Егоровна покрывалась пятнами. Она начи-нала кричать, что не обязана заниматься «этим быдлом», что пусть кто-нибудь дру-гой идет к нему домой и составляет акт, а ее тошнит от «этого нужника», что с нее довольно походов в «этот хлев».
Тамара Егоровна и сама верила в то, что часто бывала в Алёшкином доме, хотя заходила туда один раз и вспоминала об этом с отвращением.
Кровати были не прибраны, бельё на них грязное, маленькие дети ползали по чёрному полу и не переставая хныкали. Особенно невыносим был запах, кислый и затхлый. Спросив, где родители, и узнав, что они на работе, она ушла.
На следующий день вся школа знала про ее посещение этого дома. Тамара Егоровна поделилась своими впечатлениями даже с учениками. Ох, и устроили они Алёшке…
С того дня за мальчишкой прочно утвердилась кличка «Вор-навозник».
Со временем впечатления классного руководителя обросли новыми наслое-ниями, как снежный ком. Она уже теперь и сама не могла отличить, что правда, а что ложь. Особенно она любила рассказывать о кучах испражнений, покрывавших пол, и тараканах, кишащих на драных обоях.
Как ненавидел ее Алёшка, ее и всех остальных! Мысленно он расстреливал их, представляя, как они ползают перед ним на коленях, моля о пощаде. Порой он воображал себя героем, даже генералом, и они с завистью смотрели на него и отда-вали ему честь.
Но это было давно. А сейчас вязкая тоска обволакивала Алёшкино тело и тёмные его глаза были плотно затянуты пленкой безразличия.
За партой с ним никто не сидел. Брезгливость переполняла одноклассников до краёв. Парта стояла в дальнем углу класса. Была она какая-то измученная, по-хожая на своего хозяина. За нее никто никогда не садился. Она считалась как бы прокажённой, на ней лежало клеймо, табу. Другие парты постоянно верещали, скрипели, эта же боязно молчала, опасаясь лишним звуком привлечь к себе него-дующее внимание учеников. Тяжёлые камни обличений сыпались до тех пор, пока Алёшка не ронял голову на парту и не начинал обливаться слезами.
Уже все давно забыли Алёшкино имя. Для учеников он был «Вор-навозник», для учителей – «дебил, «УО», «идиот», «кретин», «дурак».
– Посмотрите на этого придурка, этого дебила, – распалялась Тамара Его-ровна. – Разве можно понять, что он тут нацарапал? Это же бред сумасшедшего! Не соблюдаются элементарные правила грамматики, ошибка на ошибке! Что может дать нашей Родине этот… Боже мой, боже мой! Ничего не знает и знать не желает. Идиот! Твою тетрадь в руки брать страшно, ей место в туалете!
И тут же вступали одноклассники:
– Мы же вам говорили! Он же навозник, вор-навозник! Эй, навозник, в какой куче навоза ты раскопал свои тетради?
Те, которые сидели рядом с Алёшкой, начинали почти открыто плевать на него, корчить рожи и хохотать ему в лицо. Алёшка падал на парту, закрывался ру-ками и… В классе устанавливала относительная тишина. Дело было сделано.
Каждый учитель поступал с мальчиком по-разному. Один постоянно хватал его за ухо и выталкивал к доске, другой заставлял Алёшку приседать под общее ве-селье, третья не обращала на него никакого внимания, будто он и не существовал вовсе, четвертая кричала ему, что яблоко от яблони не далёко падает, и что сын уголовника – сам будущий уголовник, и что она запретила бы рожать таким мате-рям «таких уродов».
Когда-то в мыслях Алёшка убивал и эту четвёртую, а ещё раньше представ-лял ее своей бабушкой. У него не было бабушек, и он представлял ее доброй и за-ботливой, своей защитницей от отца и матери.
Отец, когда не сидел в тюрьме, его часто и жестоко бил. Бил всем, что попа-дало под руку, бил пьяным и трезвым, бил палкой и стулом, бил головой о стену и пол, бил всегда. Он всех бил и матерно ругался. Когда отца не было, Алёшку била мать, била и обзывала «ублюдком». А он представлял ту, четвертую учительницу своей доброй бабушкой. Но это было давно, очень давно. Он уже забыл об этом.
Алёшка уже забыл обо всём, он только помнил, что сегодня последний его день в этой школе и вообще последний его день.
Закончились уроки, и все заспешили домой. Мальчик одел пальто и вышел на улицу. Ветер стих, ярко и холодно светило зимнее солнце. Алёшке вдруг на минуту стало грустно, грустно от того, что сейчас не лето. Но тоска задавила грусть, и он побрёл к лесу. Солнце постепенно скрылось за тучи, пошёл снег. Снег обволакивал мальчишку, заставил сесть. Алёшке стало хорошо, так хорошо, как будто его обнимала добрая бабушка. Снег укрывал его мягким тёплым одеялом.
На утро его начали искать и, как ни странно, очень быстро нашли.
В тот же день заменили парту.

[Наталья Владимировна]

36

КИТ

Осень была дождливой. Полна тумана. Такие затяжные дожди бывают только на море. Баренцево море, и без того холодное летом, осенью превращается в рай для суицида.
Меня занесло сюда по работе совершенно случайно. Я бы никогда не оказался в этом месте в это время года, тем более на две недели. Но компания-партнёр задержала выплату и мое начальство решило, что целесообразнее оставить меня там на месте, нежели снова отсылать потом. Я ждал, когда ситуация с выплатами утрясётся и я смогу приступить к работе.
Городишко, в котором я оказался, весь по размеру был не более одного спального района любого из мегаполисов. На центральной площади, если можно так назвать брусчатку размером чуть больше скверика, имелась гостиница, в которой я и остановился.
Дождь не прекращался, то усиливаясь, то переходя в пыль. Воздух, одежда и даже, казалось, предметы интерьера были влажными. Я мёрз, и постоянно хотелось согреться, укутаться в плед и уставиться в камин с кружкой горячего чая. Но не было, ни пледа, ни заботливой женщины рядом. Да и камин в таком климате был бы полнейшей глупостью.
На первом этаже расположился бар. В нём я коротал свои вечера, пока меня вконец не утомило внимание местных жителей. Всё дело в том что, фирма-партнёр здесь была чуть ли не градообразующим предприятием, а я - вестником из столицы и её воплощением в глазах жителей. Весть обо мне разнеслась буквально за пару дней. Кто-то приходил просто поглазеть, кто-то, выпив пару рюмок для храбрости, заговаривал со мной. Я никого не чурался и вёл себя спокойно, отвечая на все расспросы. Начиная от цен на водку и заканчивая вопросом: видел ли я президента?
Однажды пришла женщина и привела с собой сына. Он весной должен был окончить школу, и она просила помочь его пристроить в столице, всё время извиняясь при этом. Им, действительно, было не к кому обратиться, и я был смутной, но хоть какой-то надеждой для сердца одинокой матери.
Парнишка хотел стать актёром. Мать долго меня расспрашивала о том, куда лучше поступать, хоть я и сказал, что не имею никакого отношения к искусству. Расспрашивала о том, сколько денег нужно будет отсылать сыну. И не лучше ли попробовать снять квартиру с кем-то в долю, чем жить в общежитии?
А я смотрел на неё. Одинокую женщину, которая растит одна сына и души в нём не чает. Которая вкладывает в него всю себя. Все свои силы и возможности. Радуется и гордится его успехами в учёбе и спорте. Смотрел на него, белобрысого парня с распахнутыми голубыми глазами. Глаза были ясные и чистые. Словно частичка его светлой и неиспорченной ещё души проглядывала сквозь них в наш мир.
Я смотрел и ощущал, что не надо ему ни в какой театральный. И в столицу - тем более. Тысячи таких же, как он, ежегодно пытаются покорить столицу, пополняя собой кассы Макдональдса. Зачем они это делают?
Однако объяснить что-то я был не в силах. И он, и мать жили этим. Я оставил свой номер телефона и визитную карточку. Не зная, как меня отблагодарить, они стали предлагать деньги и переехать к ним, чтобы не тратиться на гостиницу. Хорошие, открытые люди… Я выспросил у них о красивых местах поблизости. И парнишка посоветовал мне сходить в бухту Рассветов - так они её называли. Он указал дорогу на моем навигаторе.
Они ушли. И представил их через несколько лет. Она совсем одинокая в глуши, на краю света ждёт весточки от сына. И он, с голубыми потухшими глазами за кассой в Макдональдсе. Почему им стыдно вернуться назад?
Вспомнил своих родителей, сестру… Казалось, что я не видел их уже несколько лет. Вспомнилась невеста, с которой ничего не получилось. Начальник, в порыве гнева рвущий договор. Наступило такое состояние души, когда хочется помолчать, но так, чтобы рядом был кто-то. Кто-то родной и любимый. Держаться за руки и молчать. Я купил в баре бутылку водки и из горлышка отпил. Местные мужики одобряюще посмотрели на меня, а я вышел на улицу.
Темнота совсем меня не смутила, и я отправился по навигатору в бухту Рассветов. Дождливая пыль покрыла всё мое лицо, и по щекам катились капельки, будто от слёз. Возможно, это были и слёзы тоже. Я ничего не чувствовал. Только пустоту. Пустоту и одиночество в кромешной темноте. Такое чувство, что внутри меня разверзся ад, только он ещё не наполнился магмой, а вместо этого высасывал из меня счастье и радость. Оставляя только горечь.
Горечь водки я даже не чувствовал. Где-то на половине бутылки море оказалось у моих ног. Пристроившись на корягу, я сидел у берега. Сигареты отсырели и стали отвратительными, а капельки дождя и вовсе делали их мокрыми.
Вспомнились школьные друзья, а потом и студенческие. Наши весёлые посиделки у костра с гитарами. Портвейн. И казалось тогда, что вся жизнь будущая будет такой же лёгкой и свободной. А мы все навеки останемся друзьями. Сейчас изредка с двумя в сети общаемся.
Я закричал. Всё равно был пьян и один на берегу моря. Меня никто не мог слышать и видеть. Кричал во весь голос бессмысленное «А-а-а-а!..» Надеясь, что так из меня выльется горечь одиночества. Она не выходила, и я охрип.
В моей голове раздался мужской, голос низкий и томный:
- Не кричи человек, не стоит.
Это был кит, огромный синий кит. Как из фильма «Команда Кусто». Я смутно в темноте различал его очертания. Но больше слышал, как он пускает фонтаны, издавая при этом протяжный трубный звук. Мне никогда раньше не доводилось видеть кита, тем более, говорить с ним. Его голос успокаивал меня и действовал, как елей на помазании. Когда, растекаясь по твоему лбу, он вместе с тем приносит неописуемую радость и спокойствие.
Мы говорили всю ночь напролёт. Я говорил то вслух, то про себя, а он отвечал во мне своим низким и спокойным голосом. У него не было имени. Китятам не дают имена.
Бухта Рассветов так называлась, потому что солнце поднималось прямо из моря, которое было окружено скалами с двух сторон. Неописуемое зрелище летом.
Сейчас солнце еле-еле пробивалось сквозь серые тучи. Дождь не прекращал пылить всю ночь, и я промок до нитки. Над морем ровным слоем стелился туман. Мы условились встретиться вечером. Кит пустил несколько фонтанов, махнул хвостом и погрузился в воду. Недопитую водку я потерял где-то на берегу, увлекшись разговором.
Осень была дождливой. Полна тумана. Теперь я приходил на берег, а кит заплывал в бухту. Мы каждую ночь болтали. Кит стал мне лучшим другом. Я поведал ему обо всем в своей жизни. О самом сокровенном и тайном. Он давал мне мудрые советы и внимательно слушал. Фонтаны и трубный звук стали мне родными.
Утром, приходя в номер, я скорее ложился спать, чтобы вечером снова отправится на берег. Он поведал мне о море, о морских глубинах. Поведал о том, что люди и киты когда-то не были одиноки, как сейчас. И в те времена китятам давали имена. Потом люди и киты согрешили и в грехе своём стали одиноки. Кит чувствовал то же самое, что и я, когда кричал на берегу свое бессмысленное «А—а-а!». Только размеры его ада много больше моих. Так у всех китов. И у всех людей, кто хоть какое-то время способен провести без раздражителей типа музыки и телевизора. Наше общение мы тщетно держали в тайне.
Однажды утром за ним пришли люди с китобойным судном. Разъяснило, я любовался розовыми лучами восходящего солнца. Скалами, на которые постепенно проливался свет. Китом, который пускал фонтаны и выныривал из воды на несколько метров. Он был огромен и прекрасен в лучах восходящего солнца. Трубный звук был для меня, словно его смех: он так же радовал меня и веселил. Мы баловались. Старый кит, который нырял вводу и пускал фонтаны. И я, который любовался всем этим и был счастлив в этот момент так, как никогда прежде не был.
Кит стал мне лучшим другом. Я совсем не смыслил в кораблях, и потому мне даже в голову не пришло предупредить его. А он заигрался, как маленький китёнок и тоже не обратил внимания на приближающееся судно.
Кит закричал … Кит закричал... И кита не стало.
Когда я понял что, произошло, люди с корабля уже гарпуном тянули кита к кораблю. Слезы падали и без того соленую воду. Может быть, она солёная от слёз китов и одиноких людей?..
Ничего нельзя было сделать. Кита не стало. Его огромное тело погрузили на корабль. И теперь в бухте я остался один. Было обидно вдвойне от того, что голос охрип. Даже кричать не получалось. Великая беспомощность примешалась к той горечи, от которой меня на время исцелил кит. Он был мне лучшим другом.
Кита не стало. Сославшись на болезнь, вечером же этого дня я уехал к родителям.
Сидя с матерью за кружкой сладкого чая, ещё горше и острее чувствовал: кита не стало…

(написано под впечатлением одноименной песне группы «Сплин»)

[Наталья Владимировна]

37

ЛОТЕРЕЯ

Эта история случилась давно. В те времена наша страна была широка и необъятна, хлеб стоил шестнадцать копеек, а сограждане ещё верили, что в лотерею можно не только играть. И ведь не зря верили. Бывало, что и выигрывали.
Улыбнулась удача и младшему научному сотруднику Викентию Сергеевичу Балабашкину, холостяку лет тридцати с гаком. «Гак» был весьма приличным — Викентию было, скорее, под сорок, чем за тридцать. Однако девушек на выданье в окружении Балабашкина смущал не то чтобы этот «гак»… Бог с ним, мужчина — до старости жених! Скорее, всё, к нему прилагавшееся: тщательно зачёсанная ранняя лысинка, тучность с одышкой как результат отменного аппетита и любви к дрёме после сытной еды, отсутствие собственного жилья, а главное — наличие потенциальной свекрови Ираиды Климентьевны. Причем последнее «приложение» смущало более других.
Мама Викеши, как звала она своего великовозрастного сЫночку, вообще считала, что тому категорически рано обзаводиться семьёй. «У Викеши такая тонкая душа, он страшно ранимый, к тому же слаб здоровьем. А тут — семья, ответственность, дети, не дай Бог. Да какая ещё жена подвёрнется…» — делилась она сомнениями с подругой. Хотя, если честно, никакая из «подвернувшихся» её требованиям не угодила бы точно. Викентий убедился в этом, как-то спросив маму, какой она видит свою будущую невестку. Ираида Климентьевна стала перечислять:
— Чтобы скромная и неболтливая. Неизбалованная. Некорыстная. Желательно, чтобы на здоровье не жаловалась, и вообще ни на что не жаловалась. Никаких подружек. К домашнему труду приученная. К старшим — с уважением и послушанием. Образованная, но не шибко — не то станет проводить за книжками часы, а их лучше потратить на что-то полезное по хозяйству. Ещё чтобы умела хорошо готовить, варить царское крыжовенное варенье, солить огурцы, — Ираида Климентьевна обвела взглядом требующую ремонта гостиную и добавила к прочим достоинствам: — а ещё клеить обои, белить потолки, штукатурить…
Викентий, не дождавшись оглашения полного списка, приуныл: видно, жениться ему не суждено никогда. Во всяком случае, пока мама в состоянии видеть, слышать и соображать.
Однако мы отвлеклись от того события, что случилось с Викентием Балабашкиным, — ему повезло в лотерее. Повезло, можно сказать, сказочно: он выиграл автомобиль. И не какой-нибудь (хотя в те годы и какой-нибудь стал бы подарком судьбы), а «Волгу». ГАЗ-24. Как ему привалило такое счастье? По разнарядке: зампрофорга Синицына распространяла добровольно-принудительно лотерейные билеты среди сотрудников. Ну, вы помните: «Кто возьмёт билетов пачку, тот получит…» Викентию водокачка была без надобности, и потому он поначалу отнекивался, мол, у него с собой денег только на обед и проезд, но Синицына — (Та ещё штучка!) — была настойчива. Она даже на уловку пошла:
- Викентий Сергеевич, Вашей комплекции один пропущенный обед исключительно на пользу! Я заметила, Вы как раз начали стройнеть.
И разве что не подмигнула заговорщицки. Викентий Сергеевич растерялся: то ли от комплимента (?), то ли от внимания Синицыной — ей, надо признаться, м.н.с. Балабашкин давно симпатизировал, но «эти мамины госты...».
В общем, он покраснел, растрогался и купил билет. Бумажку с цифирками машинально сунул в один из карманов, даже не пытаясь запомнить — в какой, поскольку во всем, что не касалось работы, был крайне рассеянным. Синицына же, будучи девушкой ответственной (всё-таки не зря заместителем самого профорга назначили), не забыла записать среди прочих и номер билета, который выбрал Викентий Сергеевич. Для отчётности.
Примерно через месяц после покупки билета, о котором Викентий напрочь забыл, поскольку никогда в жизни ничего не выигрывал, кроме шариковой авторучки за девятнадцать копеек в институтской викторине, он пришёл, как обычно, на работу. То есть не совсем как обычно: всю ночь накануне у него жутко болел зуб, который давно нужно было удалить - вот и пришлось ехать с утра в поликлинику. Пока подошла очередь, пока подействовал новокаин, пока удалили, пока привели в чувство (Викентий с детства не переносил вида крови), словом, в родной институт Балабашкин явился уже ближе к полудню.
Удивительное дело: почему-то все, кто встречался ему в этот день, странно на него смотрели, улыбались, подолгу жали руку и с чем-то поздравляли.
- Ну, Вы и везунчик, однако, Викентий Сергеевич! Это ж надо!
При этом на многих лицах читалась плохо скрываемая чёрная, как южная ночь, зависть. Викентий Сергеевич не мог понять, чему можно завидовать в его ситуации и с чем поздравлять? Разве что с тем, что всё обошлось и теперь удалённый зуб не будет больше беспокоить… И лишь мычал что-то невразумительное в ответ: мешал комок ваты во рту, которую он, естественно, забыл выплюнуть. И вообще, ему после бессонной ночи в тот момент хотелось только одного — спать. Хотя нет, сначала поесть — после вчерашнего ужина Викентий здорово проголодался.
У дверей лаборатории Балабашкина догнала Вика Синицына и, радостно улыбаясь, кинулась ему на шею:
— Викентий Сергеич, я так за вас рада! — и, не удержавшись, даже чмокнула обалдевшего и не пришедшего в себя толком после новокаина Балабашкина, привстав на цыпочки: ростом Синицына была чуть выше одноименной с её фамилией птахи.
Ох и похорошело Балабашкину после этого вполне себе невинного поцелуя! По телу разлилось приятное тепло, чресла охватил трепет, в голове зашумело, словно после двух рюмок спиртного — обычно ему хватало одной. Он смотрел на Синицыну почти влюблённо и, совершенно довольный, глупо улыбался.
— Вика, — прошамкал Викентий Сергеевич, — Вы такая, такая…
Кажется, м.н.с. Балабашкина распирало от чувств, и они, сорвав шлюзы присущей ему стеснительности, вырвались на простор его широкой души. Вырваться-то вырвались, а вот слов для выражения переполнявших его эмоций с собой не прихватили. Хотя, может, говорить все-таки мешал комок ваты во рту?
Зампрофорга Синицына взглянула на Викентия Сергеевича с удивлением: что это с ним? Лепечет что-то… Совсем от счастья крышу снесло? Но тут же себя одёрнула: случись с ней ТАКОЕ, тоже умом тронулась бы. Однозначно!
— Викентий Сергеич, а я верила, что вам повезёт, честное комсомольское, — щебетала Вика. — Это такая удача, такое счастье! — и она снова допрыгнула до щеки Балабашкина. В этот раз получилось до припухшей. — Ой, что это у Вас? — наконец обратила восторженная запрофоргша внимание на некоторую непропорциональность лица везунчика.
Тут и Балабашкин вдруг понял причину дискомфорта для нормального звуко- и чувствоизвлечения, нащупал языком инородное тело в своем рту (Какой конфуз, однако!), отвернулся и выплюнул его в носовой платок, благо он всегда был в кармане.
— Вика, извините, я только от зубного, — проговорил страшно смущённый Викентий Сергеевич: девушка его целует, а он мычит, что тот телок.
— Ой, миленький Вы мой, — сказала Вика участливо, осторожно погладив его по пухлой щеке, — больно было? — спросила она совсем по-детски.
— Да нет, ну что вы, Вика! — Балабашкин, окрылённой лаской, почувствовал себя сильным и мужественным, как никогда. Точнее, таким он себя вообще впервые почувствовал. — Нисколько не больно, — добавил Викентий, стараясь не вспоминать, как потели у него от страха ладони перед кабинетом стоматолога.
Синицына посмотрела на Викентия Сергеевича как на героя. Античного. Ей бы такой смелости!
— А я, стыдно признаться, до жути боюсь ходить к зубному, — открыла тайну Вика. — Как услышу жужжание бормашины, готова аж под кресло забраться. Вот такая я трусиха!
«Какой же ты ещё ребенок, Вика. Милый, славный ребёнок», — подумал Викентий Сергеевич почти по-отечески.
— Да, а с чем Вы меня поздравляли, Вика? — Балабашкин вернул девушку к реальности. — И не только Вы. Сегодня почему-то все меня поздравляют с какой-то невероятной удачей. А ещё спрашивают, прокачу ли я их. Я так и не понял — что за удача, на чём прокачу, на трамвае? — спросил он, озадаченный.
Викины глаза, и без того большие и круглые, стали размером с пятак.
— К-а-ак? — протянула она. — Вы ещё не знаете?
— Чего не знаю, Вика?
— Так ведь вы выиграли! — с восторгом проверещала Синицына. — «Волгу»! Представляете? ГАЗ-24!
— «Волгу»? ГАЗ-24? Я? Но как?
Вика внимательно посмотрела на Викентия Сергеевича: то ли прикидывается, то ли в самом деле не понимает.
— Викентий Сергеич! — строго произнесла она, словно говорила с нашкодившим ребёнком. — Вы. Выиграли. В лотерею. Машину. «Волгу». Помните, Вы месяц назад купили у меня билет?
— Если честно, Вика, то не очень… — ему было неловко огорчать Синицыну, но у него действительно вылетел их головы сам факт приобретения какого-то лотерейного билета, тем более так давно.
— Ну, Викентий Сергеич, ну так же нельзя, — в голосе Вики прозвучало что-то похожее на обиду: ну, действительно, разве можно взрослому, серьёзному человеку быть таким рассеянным и невнимательным? — Вспоминайте: Вы отдали за него тридцать копеек, выбрали один, продиктовали мне его номер. Ещё ошибались несколько раз, цифры путали. Я записала, и Вы убрали билет в карман рубашки — я это очень хорошо запомнила.
«Мне бы такую память», — позавидовал Балабашкин.
— И где он теперь? — вопроса глупее трудно было придумать.
— Наверное, там, куда Вы его положили, — в логике Вике было не отказать. — В кармане рубашки в синюю клетку на голубом фоне, с коротким рукавом, — выдала она с невозмутимым видом, совершенно покорив Викентия таким подробным описанием. В этот момент он почувствовал, что уже готов полюбить эту девушку с невероятной памятью раз и навсегда.
По правде говоря, Балабашкин толком и не замечал, что на нём надето. Одежда на работу, заботливо приготовленная мамой, ждала обычно на стуле. Какого цвета рубашки, галстуки, брюки и пиджаки — это никогда его не интересовало в принципе. Он бы, пожалуй, не обратил внимания даже, поглажены вещи или нет, настолько подобные «мелочи» не имели для него значения. Но мама Ираида Климентьевна строго следила, чтобы её Викеша был одет аккуратно, опрятно и в классическом стиле, как и подобает пусть и младшему, но всё же научному сотруднику. Единственно, против чего восстало ее «послушное чадо» в выбранном гардеробе — это бабочка, на ношении которой настаивала мама. Она утверждала, что бабочка — признак истинного аристократизма, которого её сын не должен чураться, ведь он — потомок урождённой… Фамилия «урождённой» произносилась невнятно и шепотом, что придавало ей ещё большую таинственность. Но от этого желание оставаться просто Викентием Балабашкиным в галстуке, без загадочных урождённых корней, становилось ещё более упорным. Ираида Климентьевна, в конце концов, сдалась, подумав про себя, что сын, увы, не избежал влияния плебейской малозвучности фамилии Балабашкин, которую когда-то приняла урождённая прародительница.
Теперь оказывалось, что лотерейный билет, немыслимо счастливый выигрыш по которому — автомобиль, мог лежать в одном из карманов. А если не лежал, а был вытряхнут, выброшен, постиран до полного разложения? А если Викентий сам выронил его, доставая из кармана тот же носовой платок или авторучку? Боже, даже вообразить себе такое было страшно! Всё равно, как если бы кто-то поманил заветной мечтой и перед самым её исполнением исчез, испарился, пропал вместе с мечтой.
Викентий Сергеевич всегда немножко завидовал своим железнолошадным товарищам. Ему казалось, что это так по-мужски, так здорово- уметь водить автомобиль, рассекать на нём по городу, чтобы ветер в лицо; когда ты сам хозяин своим передвижениям, когда не надо ждать подолгу трамвая, а потом ехать в нём, переполненном.
«Ах какое это должно быть счастье — иметь машину!» - думал он. И вот это счастье выпало ему, Балабашкину, и в это верилось и не верилось одновременно. Он стал представлять, как сядет за руль авто — своего авто, личного; как рядом будет чирикать что-то эта милая Синицына, и не важно — что, лишь бы рядом; и они поедут куда-нибудь далеко-далеко. Например, на юг, к морю. К морю — это тоже было его давней мечтой…
— Викентий Сергеич, — опустила его с небес на землю прагматичная Синицына, — отправляйтесь-ка Вы домой и ищите билет. А я передам завлабу — мы с ним на короткой ноге, — хихикнула не к месту Вика, — что Вы неважно себя почувствовали после удаления зуба и отпросились. Потом отработаете, — разрешила она за завлаба. — Обещайте, что позвоните мне, как только найдёте. Запишите мой домашний номер, не то я не усну сегодня, честное слово. Диктую: два-пять-семь-один-четыре-ноль-шесть. Только обязательно позвоните! — и шмыгнула в лабораторию — отпрашивать Балабашкина у того, с кем она на короткой ноге.
Викентий Сергеевич, не заходя в кабинет, поспешил домой. Ждать трамвая не стал. Ему, без пяти минут обладателю личного автомобиля, да ещё какого — «Волги», — уже не с руки было снова толкаться в тесноте общественного транспорта, он мог позволить себе шикануть. Достав заначенную трёшку из недр объёмистого портфеля (на таком размере настояла мама, для солидности), он вальяжно махнул проезжавшему мимо такси с зелёным огоньком, сел на заднее сиденье, назвал адрес, откинулся на спинку и прикрыл глаза.
— А дверь кто будет закрывать? Тут вам не трамвай, — от недовольного голоса водителя грёзы, в которые готов был вновь погрузиться Викентий в ожидании сбычи мечт, тут же улетучились.
Он суетливо закрыл дверцу и вжался в сиденье, стараясь не встречаться взглядом с таксистом.
Подходя к дому, Викентий Сергеевич увидел дворника Салима, который жил со своей женой и многочисленными дочками в полуподвальном этаже в бывшей дворницкой, переделанной под квартиру. Балабашкин, знавший Салима с самого своего детства, тогда ещё как младшего брата прежнего дворника, Хайдара, не поверил своим глазам: трезвенник Салим, казалось, был в хорошем подпитии — так весело блестели его чёные глаза, а сам он улыбался широко и щербато и только что не плясал от распиравшего его счастья. Вместо застиранной немаркой робы на нём сегодня красовалась светлая рубашка и чуть великоватые в поясе брюки, затянутые ремнём. Ну, просто жених!
— А, Викентий-джан, здравствуй, дарагой! У меня такой радост, такой радост!
— Что случилось, Салим? — поинтересовался Викентий. — Жена тебе сына родила наконец? — пошутил Викентий Сергеевич.
Он знал, как мечтал о наследнике Салим, а жена всё рожала и рожала девочек. Их у него было аж пять душ.
— Не-е, не сын, Викентий-джан! Аллах прислал мне подарка, вах, какой подарка! Приходи вечером — сам узнаешь. Со своим мама приходи. Фатима плов приготовит, салат-малат. Раздели наш радост!
Балабашкин кивнул в знак согласия, приду, мол, попрощался с Салимом и вошёл в подъезд — дело с поиском выигравшего билета не требовало отлагательства.
Ираиду Климентьевну очень удивило столь раннее возвращение сына с работы.
— Викеша, что-то случилось? — спросила она встревоженно.
— Нет-нет, мама, всё в порядке, меня просто отпустили домой после зубного, — и он показал на свою все еще припухшую щеку. Рассказывать об истинной причине Викентий не стал — сначала надо было найти лотерейный билет.
— А-а, понятно. Ну, ты полежи пока, а я пойду на кухню — у меня там обед готовится.
Викентий прошёл в свою комнату, открыл дверцы шифоньера и стал лихорадочно перебирать рубашки в поисках той самой, о которой говорила Вика, — в синюю клетку на голубом фоне, с коротким рукавом. На плечиках висели всякие: однотонные и в полоску, в клетку и чисто белые, не было только нужной. Викентий пересмотрел весь свой гардероб три раза, залез даже в ботинки, ощупал на всякий случай все карманы, не исключая пальто, которое не носил с прошлой зимы. Заветного билетика нигде не было.
Викентию начало казаться, что история с билетом — просто сон, мираж, он приснился ему и Синицыной одновременно, а ещё - всему институту, но это всё равно только сон.
Увы, ничего не оставалось, как осторожно расспросить о рубашке маму. Только так, чтобы она ни о чём не догадалась. Не стоит заставлять волноваться раньше срока.
— Мам, я тут искал свою рубашку, ну, такую, в клеточку синюю…
— На голубом фоне, с короткими рукавами? — сразу догадалась Ираида Климентьевна, о чем речь. — А зачем она тебе, сынок?
— Да так, что-то вспомнил о ней, она мне нравится, думал, надену её завтра на работу, — соврал Викентий, на самом деле не терпевший лжи.
Но мамино здоровье — дороже. Это — святое.
— Да я, Викеша, собрала тут твои старые сорочки, пару брюк, из которых ты вырос, и вынесла их к мусорному баку. Рядышком там повесила - вдруг кому-то пригодятся. Ту, о которой ты говоришь, тоже. Она была уже маловата тебе, да и состарилась уже. Вообще, пора обновить твой гардероб, сынок. В субботу поедем в Центральный универмаг, присмотрим там тебе пару-тройку новых.
— Мама, ну зачем?.. — только и смог произнести Викентий.
— Ну как зачем, сынок? Ты всё-таки на такой должности — младший научный сотрудник. Нельзя тебе ходить в чём попало. Да, я знаю, что ты не любишь магазинов, Викеша. Хорошо, я съезжу сама. Твои размеры и вкусы я знаю, так что куплю то, что надо, не беспокойся. Ладно, у меня там котлеты, кажется, горят, — и Ираида Климентьевна отправилась снова на кухню.
Викентий, взяв ключи, выскользнул из квартиры и почти бегом, насколько позволяла ему далеко не спортивная комплекция, перескакивая через ступеньки и чуть не падая, одолел лестничные пролеты трех этажей, вышел из подъезда и решительно направился к мусорным контейнерам, что стояли в глубине двора. Чем ближе они становились, тем менее уверенным делался шаг. «Нырять внутрь бака в поисках рубашки, пусть и с выигрышным лотерейным билетом? Какой позор! — думал он. — А если кто-то увидит?» Такого он себе и в страшном сне не мог представить. На его счастье или беду, баки оказались практически пусты — видимо, мусор совсем недавно вывезли. «Точно, - вспомнил Викентий. - Входя во двор, он ещё посторонился, когда мусоровозка выезжала из него. Рядом с баками тоже ничего не висело. Всё, это конец. Теперь билет пропал окончательно и навсегда». Будь Викентий женщиной, наверное, залился бы от такого катастрофического невезения слезами. Но он взял себя в руки: «Значит, не судьба…»
Балабашкин от пережитого неожиданно ощутил такую усталость, слабость в коленках, что сел на скамью под деревьями, у детской площадки. Домой идти совсем не хотелось. Викентий закрыл глаза, даже, кажется, задремал на несколько минут, отключившись от шума бегавшей рядом детворы и сигналов машин, доносившихся с улицы. Вдруг словно кто-то ткнул его в бок, он открыл глаза: рубашка, на Салиме были его брюки и рубашка! Не та, которую он искал, но всё же его. Точно! Как же он сразу не сообразил, когда увидел дворника одетым непривычно цивильно? Теперь Викентий определённо узнал свои вещи. «Значит, это Салим их подобрал. Стало быть, и билет он нашёл? Так вот почему он так радуется!»
Ноги сами собой понесли Балабашкина к Салиму. Викентий спустился в дворницкую и позвонил в квартиру.
— Кто там? Аткрито, захади, — послышался голос Салима из кухни.
Оттуда уже плыли по квартире аппетитные запахи жарящегося мяса, лука и моркови. Хозяин вышел навстречу Викентию в прихожую. На нём была всё та же рубашка, только брюки он сменил на полосатые, от пижамы.
— А, это ты, Викентий-джан! Хорошо, что зашёл, толко плов ище ни готов.
— Да я так, Салим, расспросить зашел — про «подарок Бога».
— Аллаха, — поправил Салим. — Он послал мне подарка — это правда, — и радостно улыбнулся.
— А ведь это был мой билет… — произнёс Викентий печально.
— Какой билет, Викентий-джан? — дворник непонимающе уставился на Балабашкина.
— Тот самый, что остался в кармане рубашки, которую ты нашёл.
— Так это твой одежда был? Вах, а я думал, где же я видел его, ни узнал — чей. Он тебе нужен?
— Да, я хотел бы забрать то, что принадлежит мне.
Салима очень удивили слова Викентия. Он сходил в комнату и вернулся через пару минут оттуда с вещами. Рубашку, что была на нем, тоже снял.
— Что ты, Салим! — до Викентия дошло, что его слова неверно истолкованы. — Мне не нужны эти вещи, носи на здоровье.
Дворник совсем растерялся: то «отдавай обратно», то «носи на здоровье».
— Мне нужно то, что было в кармане вот этой рубашки, — показал он на ту самую, в клеточку.
— Но там ничего не был — Аллахом клянусь!
Викентий смотрел на Салима недоверчиво, хотя и не замечал раньше за дворником привычки говорить неправду.
— Там ничего не был, Викентий-джан, внуком клянусь!
«Внуком? Откуда у Салима внук? Ах, внук… — мысли проносились, одна не поспевая за другой. — Да-да, его старшая дочь Айша, кажется, была беременна. Значит, у неё мальчик, — рассыпавшиеся пазлы складывались, наконец, как надо. — Так вот почему он такой счастливый! А я, дурень, заподозрил его невесть в чем…»
— Так ты стал дедом, Салим? В твоей семье наконец-то родился джигит?
— Да, Викентий-джан, мой дочка Айша подарил мне внук, — и лицо его снова расплылось в добродушной счастливой улыбке.
— Поздравляю тебя, Салим, это большая радость! — пожал руку дворнику Викентий.
— Спасибо, дарагой! Вечером ни забудь, приходи с мама…
Викентий вышел на воздух. Пели птицы, светило солнце, по голубому небу плыли лёгкие облака. Вот так и его мечта, не сбывшись, уплыла от него облаком и растаяла на горизонте. Расстроенный Викентий вышел со двора и долго-долго бродил по городу, до самой темноты, не замечая ни времени, ни людей, ни машин. «Да, Вика… Я же пообещал позвонить ей. Она волнуется. Милая девочка. Теперь, без машины, я вряд ли буду ей интересен. Нет, не стану звонить…»
Дома Викентия ждали мама Ираида Климентьевна и Вика Синицына. Обе чрезвычайно встревоженные.
— Мы думали, что с вами что-то случилось, — сказала Вика. — Я ждала Вашего звонка, но его не было. Тогда я сама Вам позвонила, а Ваша мама сказала, что Вы пропали. Ещё днём. Вот я и приехала. Я очень волновалась за Вас, Викентий Сергеич.
— Викеша, как же ты меня напугал, сынок! Я приготовила обед, зову, зову, а тебя нет. Подумала, ты снова на работу уехал. Ждала до вечера. А тебя снова нет. Хорошо вот, твоя коллега приехала, поддержала меня, уговаривала не беспокоиться.
— Да всё в порядке, просто пошел прогуляться и совсем потерял счёт времени, — а сам сигнализирует глазами Синицыной, мол, не проговорилась ли маме про билет. Та в ответ покачала головой: нет, не проговорилась.
— Мамуль, ты ложись спать, а я провожу Вику.
По дороге Викентий рассказал Вике про то, что случилось.
— Ну, Вы и даёте, Викентий Сергеич! Держать в руках такой шанс — за тридцать копеек заиметь машину — и так бестолково его профукать… Простите, но я этого понять не могу. — На глазах изумлённого Викентия милую приветливость Синицыной будто ветром сдуло. — Это по меньшей мере безответственно и глупо! Глу-по! Не провожайте меня дальше, я и сама дойду до метро.
И, уже уходя, произнесла презрительно, словно штамп поставила — жирный, несмываемый:
— Тютя, — нисколько не беспокоясь быть услышанной.
Словно м.н.с. Балабашкина для неё, «целого зампрофорга» Вики Синицыной, больше не существовало. Вообще.

***
Ираида Климентьевна никогда не ложилась спать, не дождавшись домой сына. Вот и в этот вечер, чтобы скоротать время до Викешиного возвращения, решила проверить лотерейный билет, который нашла на днях в кармане его рубашки. Благо, среди газет оказалась та самая, в которой обычно печатают таблицы выигрышей. Она достала из серванта билет, вооружилась очками, а для надЁжности ещё и лупой, включила вдобавок к люстре настольную лампу и стала сверять номера, проговаривая их вслух: «Шесть, ноль, два, семь…»
— Ах, какое огорчение! — произнесла через несколько минут Ираида Климентьевна, — ошибка всего в одной цифре. Ну, надо же, какая неудача! Если бы не эта цифра, выиграли бы мы «Волгу». Ах, как жаль! Ну, да не стану говорить Викеше, что не повезло. Натура у него чувствительная, тонкая. Ещё заболеет от огорчения мой мальчик…
Викентий подошёл к дому. В окнах квартиры дворника горел свет, оттуда доносились голоса и звуки красивой национальной музыки. Такую же Викентий слышал, когда ездил как-то от института в командировку в одну из среднеазиатских республик. Балабашкин поневоле остановился: ему вспомнилась та давняя поездка. Его поразило тогда уютное соседство тысячелетней старины и современности, невероятная красочность восточных базаров и удивительное гостеприимство малознакомых людей.
Из подъезда вышел Салим.
— А-а, Викентий-джан! — поприветствовал он Балабашкина. — Пачиму не заходишь? Пачиму такой невисёлый?
— Да взгрустнулось что-то, Салим!
— Э-э, зачем грустнулся? Ты маладой, здаровый, работа есть, мама есть, жина — будет…
— Слушай, Салим, вот если бы тебе повезло…
— Мне и так павизло — внук родился, — перебил Салим.
— Да-да, внук — это тоже большое везение, согласен. Но я о другом. Вот если бы ты выиграл в лотерею!.. И выигрыш — машина.
— Ой, что ти, что ти, — замахал руками дворник. — Такой в жизни не бываит.
— Бывает, Салим, бывает. Скажи, что бы ты сделал с выигрышем?
Салим задумался. Было видно, что вопрос Викентия его порядком озадачил. Салим чесал пятернёй в седеющих волосах, тёр лоб, даже присел на скамейку — чтобы лучше думалось. Викентий опустился рядом.
— Знаешь, что бы я сделал? — сказал наконец Салим после нескорых раздумий. — Машин, канешно, харашо. Но он харашо, когда всё остальной есть, — рассудил дворник. — Я бы машин продал, а своим девочкам купил красивый платья, туфли. Пианино купил бы дочка Зумрат — он любит музыка очинь. Жина бы в санаторию отправил — он никогда в жизни не был санаторий. А ещё к сибе на Родина съездил всем семьём. Плов там приготовил, всех соседий, родня позвал: мой радост — их радост. А ище я бы фонд мира деньги дал — патаму что война — это плохо. Мой папа погиб война. А если астанется, сделал бы здесь во дворе для всех хауз, рыбка в нево пускал, дети радовался бы, бризгался друг на друга.
Викентий догадался: хауз — это что-то типа прудика или фонтана. Он видел такие в Ташкенте.
— Но вот что я тибе скажу, Викентий-джан. Ни нада надеится на этот латерей. Латерей — как сказка, толко рибёнки верят в сказка. А взрослый надо просто жить — главный, чтобы здаровье был, свой Фатима был, дети был, кусок лепёшка. А плов не каждый день бываит, Викентий-джан - на то он и плов. Ладно, Викентий, я гостям пошёл, а то ниудобна. Можит, зайдёшь?
— Спасибо тебе, Салим! В другой раз непременно зайду. А ты иди, иди к гостям, и правда, неудобно.
Салим ушёл, а Викентий долго ещё сидел на скамье у подъезда, слушал негромкую музыку, доносившуюся из полуподвальной квартиры дворника Салима, смотрел на светящиеся теплом окна дома и чувствовал, как отпускает его этот суматошный день, как отступает суета, а на душе становится спокойно и хорошо.
— Хорошо, что мама так и не узнала про эту дурацкую лотерею. Иначе расстроилась бы, а у неё давление. Эх, и невезучий я!.. Недаром меня Вика Тютей-то назвала. Ну, да ничего, когда-нибудь и мне повезёт!

***
Как только за Балабашкиным закрылась дверь подъезда, козырек над ним — тяжёлое сооружение в несколько сот килограммов, построенное в своё время абы как, к тому же размытое дождями, рухнуло оземь, подняв клубы пыли.
Викентий принял раздавшийся во дворе грохот за раскат грома начавшейся грозы…

[Наталья Владимировна]

38

НИКОГО НЕЛЬЗЯ ПРЕДАВАТЬ

Я опоздала на автобус, следующий шёл только через четыре часа. Расстроилась: ведь мама будет ждать к обеду и останется голодная, без меня за стол не сядет. Зная о её переживаниях, решила попробовать дозвониться, но сигнал не проходил.
Два года назад мама ушла на пенсию, продала нашу двушку в центре и купила однокомнатную квартиру в новостройке и мебель для меня, а на оставшиеся деньги — дом в деревне себе. Домик оказался небольшим: две комнаты, кухня, ванна, туалет, и все это надо было ремонтировать. Из плюсов — фруктовый сад и соседи.
Мама всегда жила для меня и переживала, что в 32 года я была ещё не замужем. А я переживала сначала об учёбе, потом о работе и сейчас, став, наконец, главным редактором в одной из газет и получая приличную зарплату, оказалась одинокой. Две мои подруги уже имели семьи, родили по двое детей. Общение с одинокой подругой их не устраивало, и они постепенно свели наши отношения на нет.
На работе я дружбу не заводила — видела на чужих примерах, чем это заканчивается. А так как уходила я на работу рано и приходила поздно, то даже на просторах интернета искать друзей времени не было. Может, проблема в том, что росла я без мужского воспитания, с одной мамой, поэтому-то отношения с мужчинами и не складываются? Задавая себе вопросы, уже знала на них ответ. Последний кавалер бросил меня после того, как я сказала ему, что он балабол, и перестала отвечать на его телефонные звонки. Мужчины, которые рассказывают сказки и берут в долг деньги, - точно не вариант. Лучше остаться одной, чем содержать альфонса.
Но надежду выйти замуж я не теряла. И сейчас, усевшись на скамейку в тени, была бы не против познакомиться с красивым высоким парнем, который смотрел в мою сторону. Но увы, появилась блондинка, которая увела моего несостоявшегося кавалера.
Пока я размышляла о своей судьбинушке, на ту же лавочку подсела женщина средних лет. Чёрный платок на голове и красные опухшие глаза явно говорили о трауре. Она поставила между нами пакет и предупредительно сказала:
— Если вы против, то я уберу.
— Пусть стоит, мне он не мешает.
— Я на автобус опоздала, а следующий аж через 4 часа, — поделилась женщина.
— Вы не на Звановский опоздали? — поинтересовалась я.
— Да, на Звановский. Вы тоже его ждёте?
— Тоже, — ответила с вежливой улыбкой.
Хотелось как-то отвлечь женщину от постигшего её горя. Присмотревшись к ней, я вдруг поняла, что где-то уже видела эту женщину. Перебрала в мыслях возможные места и ситуации, но ответа не нашла.
Примерно через час я почувствовала, что нужно пройтись, и, поднявшись, обратилась к соседке:
— Вы никуда не собираетесь?
И, получив отрицательный ответ, попросила:
— Присмотрите за сумкой, пожалуйста, я сейчас вернусь.
— Идите, не беспокойтесь, — ответила мне женщина.
Я прошла вокруг вокзала и зашла в продуктовый ларёк. Купив пару порций мороженого, направилась к своей скамейке и тут увидела, что вокруг неё толпились люди, пытаясь привезти в чувство мою соседку.
— Что с ней? — спросила я, подбежав.
— Сидела, потом упала: видимо, сердце. «Скорую» уже вызвали, — ответил мужчина, помогавший уложить ее на скамейку.
— А я ей мороженное купила, — пробормотала я невпопад и закусила губу.
— Где её вещи? — спросил мужчина.
— Вот пакет.
К нам уже подходили двое мужчин в белых халатах; у одного в руке был медицинский чемоданчик.
— Кому тут плохо?
Я показала, врач достал аппарат и стал измерять давление, потом послушал сердце. Достал лекарство и сделал укол.
— Сейчас легче станет. Тахикардия. Родственники есть? — доктор задал вопрос больной, которая открыла глаза.
— Одна я. В больницу не поеду, вы мне лекарство выпишите, доктор.
— Сейчас вам полегче станет, полежите немного. Насильно никто в больницу не забирает. Лекарство выпишу, но к участковому врачу обратитесь обязательно, хорошо? И дайте ваш паспорт и полис, мне бумаги заполнить нужно, — попросил доктор.
— Девушка, милая, возьмите там, в пакете у меня, — обратилась ко мне женщина.
Я достала файл с паспортом и полисом и протянула врачу. Он заполнил и вернул документы.
— Будьте осторожны в дороге, выздоравливайте, — сказал врач, и они ушли.
— Спасибо, девушка, что помогли. Всем спасибо! — поблагодарила женщина.
Толпа зевак стала расходиться. Я присела на самый край скамейки, чтобы не мешать женщине, но она поманила меня рукой, и я придвинулась ближе.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Лада.
— Меня — Мария, можно тётя Маша. Я ведь постарше тебя буду.
— Ну, тогда тетя Мария.
— Ты к кому едешь?
— К маме.
— Хорошо, когда есть ребёнок, который может к тебе приехать, — в глазах Марии заблестели слёзы.
— Вам нельзя нервничать. Наверное, у вас горе большое случилось. Я Вам сочувствую, но ведь оно уже случилось, надо постараться его пережить. Как говорит моя мама, бессмертных людей не бывает, дело времени — и мы там будет, — пыталась я утешать женщину, с трудом находя слова сочувствия.
— Грешница я великая, вот и расплата за это большая пришла, — тихо сказала Мария, и я поняла, что ей нужно выговориться.
Чем я могу ей помочь? Только выслушать, но вдруг ей от этого станет легче?
— Может это не наказание, а испытание? — начала я.
— Нет, это наказание.
— Вы можете рассказать, если хотите. Не в моём характере передавать дальше чужие секреты.
— Да и рассказывать особо нечего, всё случилось быстро. После восьмого класса поехала в город учиться на швею. Мне пятнадцать только исполнилось, познакомилась случайно с мужчиной. Молодая была, совсем без мозгов. Парень оказался женатым, с двумя детьми, а я — беременная. В деревню ехать — позор для семьи, вот я и скрывала. А кавалер мой рассказал всё своей жене, та повозмущалась, а потом они примирились. Мне он пообещал взять ребёнка и воспитывать, но с условием, что я напишу отказную. Когда я родила, то мне и шестнадцати ещё не исполнилось. Видимо, побоялся он, а может, действительно ребёнка пожалел? Сейчас уже никто не узнает правды. Какой у меня выход был? Какая поддержка? Я написала отказную, а он оформил ребёнка на себя, и они с женой забрали девочку в свою семью.
Прошло три года. Не было дня, чтоб я не думала о ребёнке. Закончила учёбу и пошла работать на швейную фабрику, получила комнату в общежитии. Потом встретила своего будущего мужа. Поженились, прожили мы год, и я не выдержала — рассказала ему о своём секрете. Он проникся и пожалел меня.
Мы начали поиски, к тому времени отец моей дочери с семьей переехал. Когда мы, наконец, нашли, то оказалось, что он погиб, его сбила машина, а вдове с тремя детьми одной было тяжело, и она отдала девочку в детский дом. Случилось это за год до начала наших поисков. Девочку сразу удочерили, и нам отказали в информации. А через год меня нашла вдова, мачеха моего ребёнка, и сообщила, что девочку вернули и я могу её попытаться забрать. К этому времени я была уже беременна, и когда я вечером сообщила новость мужу, он вдруг категорически запретил это делать.
Родила я мальчика, ребёнок оказался тяжело болен. Через пять лет, не выдержав, муж нас бросил. Родители пожалели и забрали нас к себе. Промучилась я с моим мальчиком все эти годы, а пять дней назад его схоронила.
И вдруг как отрезвела я и увидела, что натворила! Ведь я своего ребёнка дважды предала! Что же я за чудовище? Какая же я мать и женщина?! Собралась в одну минуту и поехала в город искать дочь. Вот, думала, найду, стану на колени и буду стоять каждый день, пока прощения не получу. Приехала я, а того детского дома и нет давно уже. 32 года прошло, даже документов не смогли найти: архив сгорел во время пожара ещё пятнадцать лет назад. «Девочку, вроде как, удочерили», - сказала воспитатель - она что-то помнит, но без документов разговор пустой. Она замолчала и заплакала.
— Послушайте, тётя Мария. Представьте, что Вашу дочь любит семья, которая её взяла, и она любит и знает только этих родителей. Ведь если её удочерили, то, скорее всего, у них не было детей и всю любовь и заботу они дарили Вашей дочери. Она не маленькая, а взрослая женщина, у неё наверняка уже и свои дети есть... У Вас была нелёгкая жизнь с больным ребенком, без мужа. Что бы Вы могли дать этой девочке, кроме той боли и лишения, что Вы несли всё это время? Если любите, то просто молитесь за свою дочь - и всё.
— Может, ты и права, Ладушка, добрая ты душа! Рада я, что тебя встретила, легче стало от твоих слов. Наверное, и Господь так решил, что мои поиски пустотой обернулись.
— Послушайте, тётя Мария, у нас с Вами ещё время есть, целых два часа. Тут через одну остановку церковь. Я сейчас быстренько съезжу туда и обратно на маршрутке, поставлю свечи за здравие и Вам, и Вашей дочери. Вы посидите тут с вещами, отдохните перед дорогой.
— Дай Бог тебе и твоим родителям здоровья и долгих лет жизни! Вот, возьми деньги и закажи тогда моему сыночку за упокой и дочери моей за здравие от меня. Бери, чтобы от матери исходила просьба, — сказала настойчиво Мария и протянула деньги и записку с именами своих детей.
Я взяла, чтобы не обидеть женщину, и побежала к остановке. Уже в церкви, когда ставила свечи и молилась за Марию и её детей, почувствовала нестерпимую боль. Нахлынуло предчувствие чего-то страшного и неизбежного. Я не вышла, а выбежала из церкви и поспешила к вокзалу пешком. Прибежав, я увидела, как санитары уходили с носилками, на которых лежал полностью прикрытый белой простыней человек. Я посмотрела в сторону скамейки — тёти Марии не было. Я кинулась вслед за санитарами, догнала носилки, резко дёрнула за угол белой простыни. На носилках лежала она. Не дождалась меня! Я заплакала, от отчаяния меня разрывало на части.
— Девушка, Вы родственница этой женщины? — спросил у меня фельдшер скорой помощи.
— Да, я ее родственница. У неё в пакете документы, — ответила я.
Ведь мне была неизвестна даже ее фамилия.
— Вы поедете с нами? Нужно будет оформить бумаги. Вам же нужна справка, — сказал доктор.
— Да, я поеду, — и вдруг вспомнила о своей сумке. Она так и стояла на лавочке. Попросив подождать, я забрала свои вещи и пакет Марии.
Проведя несколько часов в беготне и хлопотах, я получила справку и пообещала, что сообщу ближайшим родственникам.
В деревню я решила ехать на такси. Сев сзади, достала паспорт Марии и посмотрела адрес: она оказалась маминой соседкой. В паспорте лежали под обложкой три фотографии. С одной из них на меня смотрел взрослый мужчина, видимо, отец Марии или муж; на другой точно был её сын, симпатичный парень; на третьей фотографии была девочка, похожая на меня в детстве.
Ударило, словно электрическим разрядом. Перевернув фотографию, я прочла: Елена Митина. Опять заныло сердце. Я открыла паспорт и стала рассматривать фотографию Марии. «Не может быть!» - думала я вспоминая своё далёкое детство. Из памяти стали выползать события, которые я вычеркнула и не хотела вспоминать, но сейчас это было необходимо сделать.
Мне было почти пять лет, когда за мной приехала моя мама Оля. Она сказала, что уезжала работать и теперь приехала за мной. Позже мама рассказывала, что я была в санатории. И я верила, а через несколько лет и вовсе забылась эта история. Неужели эта бедная тётя Мария — моя настоящая мать? Как мне спросить об этом у мамы и не обидеть её?
Был поздний вечер, когда такси подъехало к дому Марии и я, расплатившись, вышла. В окне горел свет, на стук вышла пожилая седая женщина.
— Машенька, это ты?— спросила она.
— Нет, это не Машенька. Откройте, мне надо Вам кое-что передать, — отозвалась я.
— Заходите, калитка не заперта.
Я прошла к крыльцу дома.
— Меня зовут Лада, я дочь вашей соседки Ольги. Сегодня в городе на остановке Вашей дочери стало плохо, — начала я, голос задрожал.
Я не знала, как сказать этой женщине, возможно, моей бабушке, о смерти её дочери.
— Она в больнице? — с надеждой спросила старушка.
Я протянула ей документы и пакет Марии:
— Она умерла от сердечного приступа. Вот справка. Простите меня.
Вдруг на пороге показался пожилой мужчина.
— Что случилось?
— Маша умерла. Вот, девушка привезла её вещи, — голос старушки был отрешённый.
— Господи, за что?! — мужчина заплакал.
Следом заплакала и женщина. Я ещё раз извинилась и повернулась к калитке.
— Подождите, не уходите, — позвал мужчина.
Мне пришлось вернуться и рассказать всё, о чём я узнала от Марии. Умолчала я только о догадках относительно себя. Выразив готовность помочь им, как только будет нужно, и пообещав быть на похоронах, я наконец ушла.
Дома мама не находила себе места. Я открыла телефон — там было больше сотни непринятых вызовов и несколько сообщений.
— Мамочка, я сейчас тебе всё объясню.
Мама слушала историю Марии, но вдруг лицо её стало белым, и она тихо сказала:
— Ладушка, милая, прости меня, если сможешь. Мне стыдно признаться, но ведь Мария рассказала историю, очень похожую на мою. Мне повезло больше, чем ей: я вовремя опомнилась и вернула своего ребенка. Ты — моя родная дочь!
Заплакав, мама обняла меня и вдруг встала на колени. Она попросила прощения и за себя, и за бедную Марию.
На похоронах Марии мы были вместе с мамой. А вечером, когда вернулись домой, мама рассказала мне свою историю. Она была не менее трагична, но мама выстояла и нашла в себе силы жить дальше, исправив страшную ошибку.
— Нельзя предавать своих детей — это самый большой грех, — тихо сказала мама.
— Никого нельзя предавать, мама. Я люблю тебя больше всех на свете!

[Наталья Владимировна]

Авторский (оригинальный) текст без редактуры и корректуры

39

Донор

Руки в резиновых перчатках выводят катетер. Капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. По телу расползается привычная усталость. В голове шум. Мысли наталкиваются друг на друга. Хочется спать. С трудом поворачивая голову, я наблюдаю, как закачивают кровь в мальчика, лежащего на соседней койке. Это мой сводный брат. У Егора серьезное заболевание. Без регулярного переливания он умрет. Я его донор. Тетя Римма, мама Егора, нежно гладит сына по голове. Я замечаю - она плачет. Егор раздраженно вертит головой и показывает мне язык.

Началось все с того, что я появился на свет. По рассказам бабушки, до последнего момента мама сидела дома, предпочитая соседскую старушку-знахарку опытным акушерам. Как только у мамы начались схватки, батя завел ржавую «буханку» и мы поехали в роддом. Но довезти меня не успели. Когда отец выносил маму из машины, я выпал прямо на снег, прихватив с собой длинную, скользкую пуповину. Выбежали медсестры, подняли меня, завернули в пуховую шаль, и отнесли в роддом. Через восемь лет мама и папа погибли в аварии. Потом умерла бабушка. От родных мне досталась лишь побрякушка на веревочке, вроде амулета с изображением человечка, натягивающего тетиву лука со стрелой.

Воспитатели в детском доме стали называть меня Сашей. А ребята из-за моей худобы дразнили Глистом. Поначалу было конечно неприятно, но потом я свыкся с обидным прозвищем. К тому же, каждый из ребят носил свою кличку: Барсук, Гнилой пупок, Шмоня, Зоб …

Жили мы дружно, хотя иногда меня поколачивали. Били в основном старшие мальчишки, да и то когда были выпивши. Однажды один из них схватил амулет и пытался сорвать его с моей шеи. Не помня себя от ярости, я сжал глотку обидчика с такой силы, что он повалился на пол и закашлялся. И меня оставили в покое. А некоторые даже стали побаиваться.

После того как мне исполнилось одиннадцать, и меня забрали из детского дома, я мало чего вижу кроме больничных коек, надоевших катетеров и равнодушных глаз врачей.

Из меня литрами выкачивают кровь, чтобы продлить жизнь больному брату. В последнее время стало трудно передвигаться. Сил едва хватает, чтобы доковылять до туалета. Но заботливая тетя Римма с дядей Женей не забыли обо мне. На днях купили подержанную инвалидную коляску, и теперь меня легко можно отвезти в ближайшую больницу на переливание.

Я ненавижу будни. Когда взрослые уходят на работу, до обеда я остаюсь один на один с Егором. В обед приходит наша сиделка Сонечка. Она студентка. Учится в медицинском училище на втором курсе. Это суетливая девчушка с легкомысленными кудряшками и пронзительно звонким голосом. Обычно она приходит около часу дня, разогревает обед и зовет Егора на кухню. После того как они поедят, Сонечка приносит мне в койку остывший суп. Почему бы ей не усадить меня в коляску и не отвезти на кухню, чтобы я пообедал как все нормальные люди? Загадка. Наверное, ей попросту лень со мной возиться. Потом она торжественно вручает нам с Егором по гематогену. Затем Сонечка включает в соседней комнате телевизор и выбирает музыкальный канал. Подходит к книжной полке, не глядя выуживает книгу и протягивает мне. Я молю Бога, чтобы книга не оказалась «Капиталом» Маркса. Несколько раз она все же попадалась ей под руку. И мне приходилось вновь бездумно блуждать глазами по строчкам. Мне стыдно просить Сонечку подать другую книгу. А вдруг обидится? Скажет: «вот маленькая привереда. Это ему не так и то не эдак. Бегаешь тут вокруг них, как угорелая, а они все недовольны».

Иногда Сонечка приводит подругу. От Любани вечно пахнет табаком и водкой. Любаня - полная, разбитная деваха с крашеными хной волосами и грубоватым голосом. Она редко приходит с пустыми руками. Девчонки любят закрыться в зале и, перекрикивая надрывающийся телевизор, громко чокаться стаканами.

Егор в это время развлекается по-своему. Он тихонько крадется к кровати, выдергивает книгу из моих рук и вырывает несколько страниц. Тщательно скомкав, заталкивает бумажный комок мне в рот, приговаривая:

- На-ка, покушай, сопля!

И дико гогоча, он шныряет в свою постель.

Несколько раз Егор лупцевал меня проводом от видика. Когда Егору тоскливо, он колет иголкой мне в спину. Ему нравится наблюдать, как я вздрагиваю и чешу уколотое место. Пожалуй, самая безобидная Егоркина забава - это раскалить монету и затолкать ее мне в колготки. От этого весь пах и ляжки у меня в ожогах. Некоторые уже успели зарубцеваться, но есть и свежие, похожие на выпуклые пуговицы.

Однажды у Егора случился приступ. До смерти перепуганные дядя Женя и тетя Римма вызвали Скорую помощь. Моего мучителя увезли. Я остался в квартире один. Впервые вздохнул с облегчением. Валялся в кроватке, фантазировал, рисовал в голове всякие забавные ситуации и громко смеялся. Наблюдал за солнечным зайчиком, который так забавно прыгал по шторе. Казалось, будто бы он радовался вместе со мной, и от счастья скакал между складок велюровой шторы. Потом прилетела большая муха и засеменила по перилам моей койки. Я подмигнул ей:

- Привет, мой крылатый друг! Как настроение?

- Хорошо,- будто бы ответила она, и, забавно потерев мордочку, взлетела на потолок.

Там она сделала круг почета и забралась на люстру.

- Иш ты какая!- шутливо погрозил я ей пальцем.- Хулиганка!

Муха слетела с люстры, немного покружила по комнате и вылетела в распахнутую форточку.

- «Прощай!- прокричал я,- возвращайся скорей!»

Над моей кроватью висел огромный ковер красного цвета со множеством всяческих завитушек и узоров. Я водил по ним пальцем, воображая огромный грузовик, который несется по извилистому шоссе. Останавливается в мотелях, водители там спят, а в ближайшем кафе едят шашлык.

Вдоволь навеселившись, я не заметил, как настал вечер. Соня сегодня не приходила, потому что был выходной день. А мне, как на зло, захотелось в туалет.

- Ничего,- успокаивал я себя,- потерплю, не маленький.

Глянул на настенные часы - было без двадцати десять.

«Сейчас придут тетя Римма с дядей Женей и отнесут меня пописать»- размышлял я.

Хотел выбраться сам, но руки были слишком слабы, а стенки кровати – чересчур высокие. От попыток этих писать захотелось еще сильней.

Я старался не думать о том, что мочевой пузырь может лопнуть. Пытался хоть как-то отвлечься, но все было бесполезно. Дико заболел живот, будто бы там перекатывались огненные шары. Я свернулся калачиком и старался дышать как можно глубже и реже. Ничего не помогало.

Потом я обмочился. Сначала было приятно чувствовать, как теплая струйка бежит по моим ногам и живот постепенно сдувается. Боль, потерпев фиаско, отступала. Это воистину были секунды блаженства.

Но ночью я замерз до мозга костей! Хорошо еще, что я сообразил отбросить в сторону одеяло и оно не промокло, а то совсем бы мне худо сделалось. Я лежал на сырой простыне, закутавшись в одеяло. Зубы отстукивали барабанную дробь. К утру меня ненадолго сморило.

Мне всегда снится мама. Только почему – то всегда безликая. Вместо лица у нее размытое пятно. Вот мы катаемся на аттракционах. Пластмассовые лошадки прикреплены к крутящейся платформе. Мама сидит впереди. Платформа крутится, а я протягиваю к ней руки и зову: «мама, мама!» Играет оркестр. Музыка становится очень громкой. Я надрываюсь, стараюсь перекричать оглушительную музыку, но вдруг понимаю, что просто шепчу. И мама не слышит меня. Я сползаю с лошади, пытаюсь побежать, но не могу сделать и шага. Мои ноги будто приклеились к полу. А мама все удаляется и удаляется, пока не превращается в крохотную точку…


Проснулся я от дикого холода. За окном лил дождь. Ветер раскачивал форточку из стороны в сторону. Я приподнял голову, прислушался. Дома по-прежнему никого не было. Холодная судорога сковала тело, кожа покрылась мурашками. Ноги и спина нестерпимо зудели. Я забрался под одеяло с головой и стал ждать. Что же еще оставалось делать беспомощному уродцу с ногами как вата…

Вскоре послышался шум открывающийся двери. Затем сдавленные голоса и звон ключей.

«Пришли!»- обрадовался я, но, вспомнив про свой конфуз, спрятал голову под подушкой.

Тетя Римма вошла в комнату. Украдкой я выглянул из-под подушки. Моя приемная мать металась по комнате и собирала постельное белье. Ее глаза были красные, волосы взлохмачены.

- Так,- размышляла она вслух,- еще полотенце и пододеяльник, - фу, как мочой воняет!

- Жень,- крикнула она мужу, - иди сюда! Он тут описался, походу. Посмотри там горшок в кладовке.

Тетя Римма приподняла мою подушку, я притворился спящим. Она больно ткнула пальцем мне в голову:

- Что ж ты делаешь, негодяй! У нас такое горе - Егорка в больнице, а ты ссышься!

- Извините,- прошептал я,- я не нарочно.

- О, Господи,- вздохнула тетя Римма.

Вошел дядя Женя и поставил горшок под кровать.

- Неси его в ванную и искупай!- командовала тетя Римма,- я пока поменяю тут все. Фу, воняет-то как!

- Кушать хочешь,Саш?-спросил дядя Женя, поливая на меня из ковшика.

Я кивнул, опустил глаза и стал рассматривать мыльный пузырик, который кружил вокруг моего колена.

- Ты уж прости, не покормили тебя, - говорил он,- закрутились мы с Егорушкой... Плохо ему…. Под капельницей лежит. Скоро и твоя помощь ему понадобится. Вот оклемается немного...

Потом он усадил меня на стиральную машину и бережно обтер махровым полотенцем, на котором серыми нитками было вышито «Евгений».

Дядя Женя был единственным человеком в этом доме, у кого в груди билось настоящее человеческое сердце. Только робкое и безвольное.

Как и сказал дядя Женя, на следующий день меня отвезли в больницу. Предварительно накормили от пуза, вручили огромную плитку шоколада с бокалом горячего чая. Я быстро ее слопал. Затем меня уложили на кушетку и вонзили катетер в вену.

Процесс пошел. Насос заработал.


Вскоре Егор поправился. Кололи ему уже только витамины. Его щеки вновь залились румянцем и он стал потихоньку выбираться из палаты и носиться по коридору, как ошпаренный. Я же, напротив, сделался бледным как смерть, руки, и без того худые, превратились в тонкие нити.

Мне тоже стали делать витаминные уколы. В попу и плечо.

Тетя Римма навещала нас по три раза на дню. Приносила сладости и фрукты. Мне тоже кое-что перепадало.
Дядя Женя притащил маленький черно-белый телевизор и настроил его на детский канал. Там целыми днями крутили мультфильмы.

И слава Богу! Телевизор хоть на какое-то время займет Егора, а то я уже стал замечать, как он хитро косится на меня, замышляя, наверное, очередную гадость.

Мои предположения подтвердились.

Проснувшись от нестерпимого жжения (Егор чем-то обмазал мое тело), я увидел, как он распутывает узелок на моей веревочке с кулоном.

- Что ты делаешь?!- закричал я, - убери руки, гнида!

- Заткнись ты, - прошипел он, и что было силы дернул за веревочку. Она лопнула, до крови располосовав мою шею.

Егор размахнулся и выбросил кулон в открытое окно.

Мое сознание помутнело. Я бешено вскрикнул и вцепился ему в шею. Руки сделались каменными. Я сильней и сильней сжимал хватку. Егор хрипел, изо рта текла слюна, он судорожно колотил ногами по кровати, пытался разжать мои пальцы, хватал губами воздух, бил меня по рукам…

Я бы придушил его, если бы в палату не вошла медсестра.
Это немного привело меня в чувство, и я отпустил Егора. Тот, пошатываясь и кашляя, побрел к своей койке.

- Это что это у нас за игры!- всплеснула руками медсестра,- выздоровели уже? Скоро выпишем, и играйте себе на улице сколько влезет! Устроили тут войнушку, хулиганьё эдакое.

- Он чуть не убил меня, этот придурок!- сказал Егор, - чуть не задушил!

Он поглаживал шею.

- Ну,ну. Хватит. Не задушил чуть, - ответила медсестра,- ты посмотри на него. Два мосла и кружка крови. Сейчас вам ужин принесу, потом выключите телевизор свой и спать.

Она вколола мне что-то и вышла.

Ужинать я не стал. А только отвернулся к стене, накрылся одеялом и горько зарыдал.

В ту ночь я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, если и забывался на несколько минут, то снились кошмары….

Я видел, как Егор встал с кровати, на цыпочках подошел ко мне, поводил перед лицом ладонью, проверяя, сплю ли я. Затем вернулся, взял подушку и еще медленней обычного, зловеще так, стал приближаться.

Когда он опустил подушку на мое лицо и прижал ее всем телом, сопротивляться не было сил. Не было и желания. Через мгновение стало нечем дышать, в глазах зарябили огоньки, и я увидел, как капля крови срывается с иглы и разбивается о мою ладонь. Я подношу руку ко рту и слизываю кровь. Она кисло-сладкая. По телу расползается привычная усталость. В голове шум. Мысли наталкиваются друг на друга. Хочется спать. Я засыпаю…