Отправлено 13 октября 2016 - 03:10
2
ВИНА
Баба Нюра уже давно почуяла, что доживает последние годочки. Всё чаще стала задумываться и вздыхать, всё больше молчала. Домочадцы замечали её тихую грусть, пытались ободрить мимоходом. На большее времени не хватало – у каждого дела, заботы, проблемы. А она, сидя вечерами на лавочке у ворот дома, глядела, ласково щурясь, то на младшего сына, ловко поправляющего забор, то на внучку Катюшку, гоняющую мяч по улице вместе с мальчишками, и вплетала мысли свои в нить воспоминаний о так быстро пролетевшей жизни. «Вроде недавно сыночки мои топтали босыми ножками эти тропинки! Давно ли младшего Ванечку за руку в школу водила! А оглянуться не успела – уж внуки и правнуки, растут и крепнут на радость бабушке. Бабушке! Неужто я старуха? А ведь помнят эти тропинки и мои босые ножки. Да, старуха! Уж и сидеть-то сил нет. И старик мой совсем пополам согнулся, без палки своей и ходить не может», - жалела она мужа, показавшегося из-за поворота.
Баба Нюра в свои 85 сохранила ясный ум, хорошую память. С интересом листала газеты, одну за другой перечитывала книги – а накопилось их за всю жизнь великое множество, и все знали – это главные её сокровища. А в последние месяцы проснулась в ней и юношеская тяга к стихотворчеству. Уж и не помнила, когда прорывались у неё стихи - лет в 18, поди. И вот – снова! Да так легко и непринуждённо выходило! Портреты родных, картины природы, чувства, всколыхнувшие душу, сами собой складывались в рифмы и лились на бумагу. А почитать было некому – даже муж, в былые времена живо интересовавшийся всем, что она делала, теперь страдал от своих болячек и всё реже говорил с ней по душам. И она, записав в тетрадь очередное четверостишие, тихонько клала её под матрас. Спустя некоторое время вновь доставала, перечитывала свои недавние мысли. А затем пополняла свою тайную «кладовку творчества» новым стихотворением. Занятие это согревало ей сердце и отвлекало от мрачных мыслей. Однажды за ним и застала её младшенькая внучка – одиннадцатилетняя Катюшка.
Гуляя по улице, она увидела, что бабуля, лежа на своей кровати у окна, как-то мечтательно смотрит в небо и что-то быстро записывает в тетрадь. А по сморщенным её щекам бегут слезы, которые она наспех стирает тыльной стороной ладони. И до того Катюшке стало жаль бабушку, частенько баловавшую её сладостями, что она, не выдержав, побежала в дом. Тихонько села на корточки под дверью и стала прислушиваться.
- Ох, дедушка ты мой, дедушка! – бормотала бабуля, всхлипывая. – Уж и встретимся мы скоро – чувствую. Полжизни относила я этот камень на душе, мой дорогой, да так и сбросить не смогла. Только ты его снять можешь – простишь ли меня, глупую, как встретимся?
Любопытно стало Катюшке, не выдержала, постучала тихонько в дверь:
- Бабуля, можно к тебе?
- А, рыбонька моя! Как тихонечко ты вошла, я и не слышала, - светло улыбнулась бабушка, промокнув глаза концом ситцевого платка, накинутого на плечи.
- Бабушка, а что ты плачешь? – спросила девочка.
- Да это вот мошкара в глаз попала – щиплет, слезы бегут…. Сейчас проморгаюсь – и всё пройдёт… Помоги-ка, сладенькая, мне подняться - засуетилась баба Нюра. А когда внучка подала ей руку, открыла свой древний книжный шкаф. - Смотри-ка что у меня есть!
За книгами был «тайник» - целлофановый пакет с рассыпчатыми печенюшками и шоколадными конфетами:
- Пойдем-ка чай пить!
В глазах Катюшки запрыгали солнечные зайчики. Она побежала на кухню, высыпала содержимое пакета в тарелочку и захлопала в ладоши:
- И с орешками, бабулечка! Как я люблю такие!
- Знаю! Для тебя и берегла! Ешь, а я попрошу почтальонку тётю Веру, чтобы ещё мне принесла, – улыбнулась баба Нюра.
Когда широкие чашки с золотым ободочком уже во второй раз наполнились чаем, а рядом с блюдечком Катюшки выросла гора фантиков, проснулось детское любопытство:
- А у какого дедушки ты прощения просила – у нашего?
Бабушка растерянно вздохнула:
- Нет, это я перед своим дедушкой виновата - опоздала с ним попрощаться, - сказала баба Нюра и осеклась, опасаясь за то, что её рассказ вызовет в детском воображении печальные картины.- Чаёк-то вкусный был? Животик доволен.
- Да-а-а, животик сладкое любит! – протянула Катюшка.
И, нетерпеливо чмокнув бабулю в сморщенную, будто печёное яблоко, щёку, добавила:
- Я на улицу!
- Беги, егоза! – улыбнулась старушка.
Перемыв узорчатые чашки, она присела отдохнуть за маленький кухонный стол у печки – тут лепила пельмени на всю семью, пекла пироги, резала, парила и жарила на всё большое семейство. В молодые годы была отменным кулинаром – гости в её теплом доме не переводились. «В семейном гнёздышке должно пахнуть борщом и пирогами!» - поучала она своих невестушек. И те успели нахвататься от старушки её фирменных секретов, которыми она с радостью делилась. Самой же уже не хватало сил на кулинарные изыски. Да и не хотелось ничего, кроме жиденькой овсяной каши.
Хлопнула дверь, на пороге с молотком в руке стоял её младший, Павел. Он проворно снял с гвоздика, вбитого в стену, алюминиевый ковшик, зачерпнул колодезной воды из ведра, жадно выпил. Старушка ласково посмотрела на него. А тот уловил материно настроение и, утерев рукавом рубахи пышные усы, поинтересовался:
- Что грустишь, мать?
- Да вот, Павлушка, устала – хочу подняться и не могу. Совсем никудышняя стала.
- Ну-ну, мама, мы с тобой ещё польку-бабочку станцуем! Не хандри! – пытаясь подбодрить мать, гоготнул тот. – Ну-ка, давай я тебя в твою резиденцию провожу!
Поддерживая бабу Нюру под руку, он довел её до кровати и помог лечь.
- Ну, совсем другое дело! Вот и отдохнешь! Поспи!
- Куда уж спать, Павлуша! Уже день с ночью путаю от постоянного лежания. Вот рассказать тебе хочу...
- Прости, мам, некогда – до ночи хочу с забором управиться! – перебил её сын.
- А, ну-ну! Это нужно! Беги, родненький! - осеклась баба Нюра.
И снова осталась наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Неторопливо листались страницы памяти, выплывали из её закоулков давно забытые образы. Словно живые, стояли перед ее мысленным взором давно ушедшие родные люди.
«Уж, видно, недалече смертушка моя – показывает тех, кто меня дожидается там, за жизненной чертой…», - подумалось нечаянно. Снова стукнула железная лямка входной двери и послышалось старческое покашливание. Через несколько минут в комнату заглянул муж. С грустью отметила старушка, что некогда густые усы его обвисли и поредели в последнее время. Лишь шевелюра, хоть и была седой, но не убавила юношеской пышности, что придавало его облику задора. Заметив грусть в глазах жены, он спросил:
- Ну что, опять наплакалась? И что ты душу себе травишь?
- Да вот, хочу тебе рассказать…. – начала было баба Нюра, ласково погладив его по ладони.
- Кхе-кхе, - закашлялся старик. – Погоди-ка, новости вон начинаются. Потом поговорим.
- Да иди уж, политик! – улыбнулась та, отвернувшись к окну.
Дед вышел, и вскоре в другой комнате монотонно забубнил телевизор, рассказывая о потрясениях планеты и международном положении.
Баба Нюра следила в окно за плывущими облаками. Потом приметила первую проседь в зелёной листве деревьев. «Да, август на исходе… Птицы уж кружат, собираясь в стаи… И мне, видно, пора в путь-дорожку». Тоска больно царапнула её сердце. «Все заняты… Правильно – это жизнь. Деткам малым – бегать да прыгать, играть да расти, взрослым – работать, кормить пташечек своих. А наша стариковская забота – не тревожить их, не быть обузой», - вздохнув, она с большим усилием достала из-под матраса свою заветную тетрадь.
Как тихо падает листва,
Как вкусно яблоками пахнет….
Начала она писать, и полились из души строки, складываясь в рифмы. Словно кто-то невидимый водил её рукой. Перечитав получившееся стихотворение, она перевела дух и прикрыла глаза, отдохнуть. Вдруг – наяву ли, приснилось ли – перед нею появился её давно ушедший дедушка.
- Что ж ты, Нюрка, в дорогу собралась, а не исповедовалась? Куда груз-то такой с собой тянешь? Налегке и далекий путь приятней… - строго промолвил он.
…Скрипнула дверь, от этого звука и очнулась бабка. Над нею стояла невестка Вера.
- Мама, кушать будете?
- Нет, детонька, не хочется, - улыбнулась старушка.
- Нужно кушать, что Вы! Сейчас я принесу…
- Ну ладно, принеси, может, и поклюю немного, - согласилась она.
Когда Вера поставила на прикроватную тумбочку тарелку с овсянкой, бабушка поманила её скрюченным пальцем. Женщина нагнулась.
- Мне бы, Верочка, батюшку…
- Что? – не поняла невестка.
- Сходи ты, рыбонька, в церкву, позови отца Михаила – исповедоваться мне нужно.
- Что это вы надумали, мама? Умирать собрались? Нельзя о плохом помышлять, Вы нам здесь нужны!
- Так ведь чую я – пора.
- И не думайте! Мы с Вами еще танцевать будем на Новый год!
- Да уж, танцорка из меня, - вздохнула та.
И, особо не надеясь, что исполнят ее просьбу, еще раз жалобно попросила:
- Верунчик, батюшку-то позови! Поговорить мне с ним нужно. Уважь старую…
- Ладно, мама. Когда мимо пойду – загляну к нему.
- Ну, и добре, - вздохнула старуха.
За неделю, последовавшую за этим разговором, она ослабла так, что и на улицу теперь не выходила. Все лежала в кровати да смотрела, как за окном проплывает день. Время, обычно так стремительно исчезавшее в никуда, будто замедлило свой бег. Бабе Нюре казалось, что часы растянулись на дни, слишком уж утомительным стало пребывание здесь, в этой комнате, да и на этой земле. Душа рвалась куда-то в неведомые дали, и старушка, смирившись с неизбежностью, уже и сложила бы смиренно руки на груди, да удерживало её ожидание отца Михаила. В который раз спрашивала родных о батюшке, а те только головой мотали – некогда, мол, мать. Работы много, страда. Старушка всё больше стала спать – ей уже не мешало ни бряцанье посудой трудолюбивой Веры, которая возилась на кухне с заготовками на зиму, ни громкий звук телевизора, который её глуховатый муж включал на полную мощность, ни хохот и повизгивание Катюшки. Тоска и ожидание – только эти два чувства и наполняли ее разум. Всё реже она стала доставать свою тетрадь. А когда доставала уж не прятала под матрас: не было сил. Клала под подушку. Старик её если и заглядывал в комнату, то сидел возле неё мало – то Катюшка просила его сказку почитать, то начиналась любимая телепередача, то ныла больная спина, притягивая к кровати. Он чувствовал, что теряет любимую жену – уж больно исхудала она за последнее время, черты лица заострились, а кожа приобрела мертвенно-жёлтый оттенок.
- Ты смотри тут… Не балуйся без меня, - еле слышно прошептала бабка в очередной его приход и печально улыбнулась.
- Ну, что ты, Нюра! Какой из меня баловник теперь? - улыбнулся в ответ старик. – Ещё ты меня догонять будешь.
- Поживи уж… За меня… Подольше, - с остановками прошептала баба Нюра.
Уголки её губ поползли вниз, и она добавила:
- Кончаюсь я, дед. Позови ты мне отца Михаила, Христом Богом прошу. Сходи. Детей не тревожь – некогда им.
- Не тревожься. Завтра с утра и отправлюсь.
Такая долгая ночь была в жизни бабы Нюры лишь однажды – когда она рожала своего первенца. Тогда время растягивали боль и страдания. Сейчас – короткие сны, в которых всплывали такие эпизоды из жизни, каких она и, желая, не вспомнила бы. Она уже не томилась ожиданием. В короткие минуты бодрствования доставала из-под подушки тетрадь и, с трудом сжимая пальцами ручку, что-то в неё записывала. Но быстро уставала, клала её на место и засыпала. Спящей и застал её муж. Не стал тревожить, тихонько прикрыл дверь и, взяв свою клюку, отправился на другой конец села, в маленькую деревянную церквушку. Перекрестившись перед входом, он вдруг задрожал мелкой дрожью – показалось ему, что глаза Христа глядят на него так же любяще и печально, как его старуха накануне вечером. Сердце зашлось от тревоги и боли.
Купив свечку, он пошёл было ставить её за здравие своей Нюры, да снова поймал этот взгляд. Руки задрожали так, что уронил свечу на пол и не смог поднять – больная спина не позволила.
- Отца Михаила… Христа ради, позовите, - попросил он у стоявшей неподалеку прихожанки.
Та, увидев печать горя на лице старика, перекрестившись, удалилась.
Вскоре появился священник. Смиренно поклонившись он вопросительно посмотрел на пожилого прихожанина.
- Скорее, отец Михаил… старуха моя исповедоваться хочет.
- Ступайте с миром, я возьму нужное и догоню, - ответил тот.
Вскоре они вместе торопливо шагали по дороге. Держась за спину и опираясь на клюку, старик едва поспевал за священнослужителем. Через полчаса уже показалась крыша родного дома. Лишь старик повернул к нему – в глаза бросилась опустевшая улица да стоящий возле калитки сын. Дрожащими пальцами он держал сигарету и торопливо курил, а плечи его опустились так, будто на них взвалили непосильную невидимую ношу.
- Павел, что? – выдавил из себя старик.
Сын поднял на него виноватые, полные скорби глаза. Слова были излишни.
- Опоздал…. Опоздал… - тряслись старческие плечи от рыданий.
***
Отслужив панихиду, отец Михаил достал из-под подушки бабы Нюры тетрадь в синей клеёнчатой обложке – её краешек он приметил ещё когда вошел в комнату.
- Позволите открыть? – спросил он родных.
Получив молчаливое согласие, он открыл последние страницы и принялся читать.
***
«Как тихо падает листва,
Как вкусно яблоками пахнет…
Нетронутых опят братва
На древнем пне уныло чахнет.
И золотом горят стога
На фоне сером перелеска.
Ныряет солнце в облака,
Но в нём уж нет былого блеска.
И я вздыхаю тяжелей,
Сливаясь с тусклою картиной,
Но как хочу я поскорей
Туч мрачных штору отодвинуть!
Родные мои, не скучайте! Я, наконец, ухожу на покой. С радостью ухожу – оставила след на земле. Вы и есть мой след. Катюшка, бабушка улетает далеко, увидимся мы нескоро, поэтому я тебе гостинцев припасла в моем сундуке – только пообещай, что будешь съедать по конфетке в день, тогда надолго хватит. Спасибо вам за тепло и заботу. За терпение – согрели вы мои последние денёчки. Дай Бог так каждому умереть, обласканному и не одинокому. Счастья вам желаю на долгие годы! Берегите себя.
Отец Михаил, только теперь понимаю, что значит умирать в одиночестве. Всю жизнь боялась этого, но так и случилось, потому что заслужила это своим непониманием, своим нетерпением. Дедушка мой умирал мучительно. Мне в ту пору было лет 30. А младшему Павлуше – всего 6 годочков. Ухаживала за стариком моя мать-покойница. А у меня - всё дела-заботы – то детишек в школу, то огород, то шить, то вязать. Скотина времени требовала, опять же. А всё нужно было бросить и побыть со стариком. Сквозь коросту эту земных забот нет-нет да пробивалось осознание того, что стоит мой дед на пороге вечности, негоже его одного оставлять. В такие минуты наведывалась к нему, а он то спал, то бредил. Ни с чем и уходила. Нет, чтоб остаться! Так случилось и в последнюю ночь перед его уходом.
«Нюра… Нюра…», - бредил дед. А я, неразумная, нет, чтоб подойти к его кровати, убоялась и ушла восвояси. Думала, утром загляну да посижу с ним. А утром-то и поздно уже было. Так и ушёл он в одиночестве, не дозвавшись внучки, которую при жизни и любил, и жалел больше всех. Уж, казалось бы, и страшнее грехи у меня были, в которых каялась Вам на исповедях. Но вот этот точил меня всю жизнь, камнем на шее висел. Вроде бы и названия у него нет – не воровство это, и непочтительностью нельзя назвать. Разве что трусость, приправленная неразумением и крошками чёрствости. При жизни отрабатываю этот грех – так же, как и дедушка мой, помираю в одиночестве. Выходит, простил он меня? Помолитесь и Вы о моем прощении, отче!
Родные, любите…» - дальше строки превращались в нечитаемые синие каракули и обрывались.
Отец Михаил закрыл тетрадь и отдал её убитому горем старику.
- Успела ваша бабушка исповедоваться, - промолвил он тихо и, перекрестившись, удалился.