[GREEN]

№ 20

Охота

Дождь срывался редкими каплями. Промозглый осенний ветер крепчал. Нас заставили снять обувь. Я чувствовал, как от босых ног, холод по мне пробирался выше и выше.

Все было против нас.

Мы стояли перед Лордом взъерошенные и подавленные. Нас было трое. Тим, Джеки и я – Уот Тайлер. За каждым – грешок. По нашему мнению незначительный, но по мнению Лорда - преступление. Во время званого ужина Тим пролил вино на белоснежное отороченное беличьим мехом платье молодой жены хозяина. Джеки, на том же чертовом ужине недостаточно хорошо прожарил перепела. Так показалось Лорду, которому якобы пришлось пережить неимоверный стыд перед гостями. Но все в округе знали – наш Лорд не то что стыд, сострадание никогда не испытывал. Ну а моя провинность совсем пустяк. Я не успел вовремя зажечь свечи на винтовой лестнице, из-за чего хозяин со званым гостем Тимом Уолвортом и его сыном Уильямом споткнулись.

Лорд всегда славился крутым нравом. А сегодня он решил еще и гостей развлечь.

Выведя нас во внутренний двор замка, он громко объявил, что каждый из нас совершил преступление, посягнувшее на его честь, а потому мы подлежим самому строгому наказанию. И любой, кто надумает посягнуть на честь Лорда, ждет такая же суровая участь.

Из псарни вывели собак, а гостям предоставили лошадей.

Я сразу обо всем догадался.

Для Лорда мы – пустое место. Наши матери и отцы, братья и сестры – тоже пустое место. Он признавал за людей и считался только с такими же богачами, как и он сам: хозяевами замков, пэрами Англии. Он регулярно насиловал простых девушек, потому как был уверен, они живут для этого; если у кого-то из крестьян появлялся небольшой излишек, его тут же отбирали; если играли свадьбу, всегда использовал право первой брачной ночи; если семья умирала от голода и просила о помощи, он презрительно улыбался и невозмутимо отвечал: «Бог поможет». Его все ненавидели, но никто и никогда не осмеливался пресечь его дикую волю. За нас, крестьян и ремесленников, некому было заступиться. Даже Король относился к нам, как к пустому месту. Наша жизнь и наше будущее находилось в загребущих руках Лорда. Не знаю как кому, а меня выворачивало от этого. Я хотел принадлежать самому себе.

Нас вывели за ворота замка. Засовы как всегда скрипели.

Сидя верхом на любимом гнедом жеребце, Лорд благодушно нас рассматривал. Лошадь нетерпеливо переступала копытами и фыркала.

Услышав, как Тим всхлипнул, я немного повернул голову в его сторону и прошипел:

- Перестань!

Его лицо было совсем белым.

- Какая замечательная охота нас ждет! – раздался вдруг звонкий мальчишеский голос.

Это говорил Уильям Уолворт[1], сын званого гостя. Он был немногим старше меня, лет семнадцати. Черный камзол прошитый золотой нитью, красиво сидел на нем. Холеное лицо, руки… От него исходила самоуверенность и безразличие.

Лютая злоба прожгла мое сердце. Молодой богатенький ублюдок!

Лорд раскатисто захохотал.

Да… для них мы не люди… Так, кусок живого мяса…

- Итак, паршивцы, даю слово, если кто выживет, пороть не стану.

И опять захохотал.

Я тяжело сглотнул. Вот ведь мразь!

Но больше всего в тот момент я боялся не смерти. Я боялся, что Тим или Джеки не выдержат, бросятся на колени и будут молить о пощаде. Краем глаза я видел, что у Джеки тряслись руки, а у Тима по ноге сбегала струйка.

Мы все из деревни Браксли[2] и нам по пятнадцать лет.

Но сегодня наш последний день. «В руки твои, Господи, предаю душу свою». Что за чушь! Я даже не хозяин своей жизни, а от свирепых псов Лорда никто не уходил.

В моих глазах вспыхивали искры ярости, а руки сжимались в кулаки. Я исподлобья наблюдал за Лордом и мог только повторять про себя: «ублюдок! ублюдок! ублюдок!». Как унизительно чувство беспомощности и загнанности, и как противно смотреть на всевластие и безнаказанность богатой мрази!

Но было наивно думать, что Лорд ничего не заметил.

Он неторопливо подъехал ко мне, свысока бросая надменный взгляд.

- Что, хочешь убить меня?

Я вскинул голову. А что я теряю? Бог давно оставил простых людей, он прислуживает только богатым. А может, выслуживается за их подношения? Последний день живу. Пусть знает, что есть человек, который не боится его.

- Да! – ответил я с вызовом.

Лорд хмыкнул. Но на его лице появился интерес.

- Понимаешь, ты всего лишь сын кровельщика, а это значит – неудачник с самого рождения.

Я вспыхнул и громко выкрикнул:

- Я не стыжусь отца!

Званые гости мой ответ видимо сочли за шутку и весело расхохотались. Хозяин широко улыбался, но интерес исчез с его капризного лица, уступив место надменности и высокомерию.

- А я сын Лорда, а потому все блага жизни принадлежат мне по праву рождения. А вот ты – никто.

И чтобы еще больше задеть меня ехидно добавил:

- Это твоя сестра с большими сиськами и крутым задом? Завтра я и мои гости попробуем ее.

Я зарычал.

Джеки схватил меня за плечи.

- Перестань, Уот! Ты все равно ничего не сделаешь.

Лорд резко дернул за поводья, комья грязи от копыт полетели мне в лицо, он крикнул через плечо:

- А Джеки не такой уж и дурак, как я думал.

Противно завыл охотничий рог, собаки залились лаем.

Охота началась.

Мне было так мерзко от всего происходящего. Я на мгновение закрыл глаза и принял решение. Никуда не буду бежать, пусть рвут на месте.

- Уот! – истошно завопил над самым ухом Тим, - если мы будем бежать, значит, есть шанс. Ведь мы же хорошо знаем эти болота.

Что-то екнуло во мне.

Шанс!

Зачем упускать его? Сейчас он единственное, чем я по-настоящему владею.

Мы бросились к болотам. Это была опасная затея. Но кому-то из нас троих могло и повезти.

Словно вывалянные в саже огромные черные тучи прижимали нас к земле. Холодный ветер усиливался и дул в сторону охотников. Все было против нас.

Если бог и есть, то он, наверное, с удовольствием наблюдал за охотой. Обычное развлечение Лорда. Уже и не счесть скольких людей разорвали его собаки.

Войдя в болота, мы разделились. Попрощались. И пожелали друг другу удачи.

Лорд не счел нужным разделиться с гостями. Он был уверен в удачной охоте. А потому великодушно дал время, чтобы мы как можно дальше ушли.

Черное небо. Грязная земля. Я шел, задыхаясь от болотного смрада. Каждый шаг давался с трудом. Каждый шаг, как надрыв души – с кровью, кашлем, напряжением. Беда была рядом. С запахом гнили, тины и смерти. Но я шел. Ибо господь через приходского священника учил смотреть только вперед. Это единственное, что мне нравилось в боге. И я смотрел. Сквозь туманы, сумрак и вонючую влагу, что проедала глаза и влезала в душу черной ядовитой змеей – и душила, душила, душила…

Я шел вперед. И по моим следам тоже шли. Меня догоняли. И я знал - уже не вырвусь. Не хватало ни сил, ни желания, ни жажды жить. От напряжения пересохло в горле, от отчаяния сжалось сердце. Меня догоняли. Меня собирались убить. И это еще придавало сил идти вперед. Просто идти. Идти и знать – все равно не дойдешь, все равно смерть будет страшной, все равно мука и боль. Досадно. Но надо идти вперед.

Мокрая осока хлестнула по щеке. От боли и неожиданности я остановился. Холодные капли сваливались на меня одна за другой, одна за другой… Я заплакал. Я плакал страшно, навзрыд.

Черное небо. Грязная земля. Грязный мир, а в нем грязные люди. Холодное молчаливое небо. Оно сморщилось от раздавшегося вдали лая собак. Сморщился и я. Затих. Они рядом. Смерть рядом. Собаки бесились. Еще бы! Они чуяли меня, они предвкушали добычу.

Я тяжело брел вперед. Мне казалось, что прошла целая вечность.

Черное небо. Грязная земля. И между ними я.

Надо идти вперед. Но зачем?

Если бы знать…

Я прерывисто дышал, усталость наваливалась на плечи. А если утонуть в болоте? Все же лучше, чем быть разорванным псами на глазах у Лорда.

Но в то же мгновение что-то изменилось.

Собачий лай стал глуше. Протяжно завыл охотничий рог, возвещая о пойманной дичи.

Я замер, с ужасом понимая - для одного из нас жизнь кончилась.

Осенний ветер разносил обрывки истошных воплей. Кто это? Тим или Джеки?

Я судорожно вздохнул, словно тяжелую ненавистную куртку стряхнул усталость с плеч. Я придумал, зачем надо идти вперед. Чтобы вот так же погнать Лорда по болотам. Но достаточно ли это для моей ненависти? И только ли для моей? Таких как Лорд сотни. Погнать бы их всех из Англии!

Кто-то дал мне передышку. Сегодня – шанс действительно в моих руках.

Я сосредоточенно смотрел вперед, берег силы, запрещал себе чувствовать усталость. Кусты, кочки, кочки… Правда пока на стороне богачей, но если я выберусь из этой передряги, она встанет на сторону бедняков.

Где-то далеко позади опять завыл охотничий рог.

Второй. Джеки или Тим?

Но ветер больше не доносил криков.

Я перекрестился.

__________________________________________________________________

[1] В будущем станет мэром Лондона. Один из убийц Уота Тайлера во время восстания 1381 года.

[2] Графство Кент.

[GREEN]

№ 21

Мамин крестик


Вдалеке от шумного города, на построенной давным-давно голландцами ферме, жили отец с маленьким сыном. Непроходимый лес окружал это место с трёх сторон и только с четвёртой простирались расчищенные полевые угодья. Ещё недавно заброшенный дом был полон одинокой темноты и пыли. Но вот, наконец, он дождался человеческого тепла, и каждое его окошко сверкало от счастья. Даже дым из заново окрашенной трубы шёл по-особенному весело. Мужчина был родом из этих мест и недавно привёз сюда и ребёнка. Он заботился о своём маленьком сыне, как это подобает отцу. Старался вырастить мужчину: сильного, смелого, умеющего уважать других и свободного в своём выборе. Так они и жили: вдалеке от людей, наедине друг с другом и лесом.

Каждое утро дом оживал вместе с лучами восходящего солнца. Но сегодня его старческая дремота была потревожена огоньком мерцающей свечи намного раньше. Густой лесной мрак разрезал жёлтый свет вспыхнувшего окошка. Тёплый ветерок стукнулся о стекло и заглянул в дом. Там, внутри, грубая мужская рука прикоснулась к щуплому мальчишескому плечу и вытащила его из сладкого сна. Тот с трудом разлепил глаза и посмотрел в окно, где ночь все ещё укрывала землю черным покрывалом. Так хорошо было в тёплой и уютной постели. Мальчик совсем по-мужски стряхнул с себя остатки сна и рывком сел на кровати. Худенькая рука потянулась за штанами, лежащими на земле, и положила их на колени. Сон всё ещё не отпускал, и его расплывающиеся картинки пролетали перед полузакрытыми глазами. Тишина заполнила ферму и пока ещё не собиралась уходить. Освобождённая от плена свинцовых туч луна осветила почти новые ботинки. Они валялись под кроватью, брошенные после вчерашнего тяжёлого дня. Один ботинок упал и сиротливо лежал на боку.
- Ну, что ты там возишься? Нам давно уже пора было выйти.

Окрик отца сразу прогнал последние вспышки сна. Мальчик быстро натянул штаны, перекинув шлейки через плечи, и застегнул их на большие пуговицы. Ночная рубашка была вправлена внутрь, а сверху одет кожаный жилет. Мальчишка ловко впрыгнул в ботинки и готов был идти, но вдруг, какая-то невидимая сила остановила его и заставила опуститься на колени. Немного воровато оглянувшись, он нагнулся под кровать и достал оттуда пыльную коробку из-под сигар. Обычная деревянная коробка хранила в себе самое ценное, что было в его маленькой жизни – мамин золотой крестик на тончайшей цепочке. Мальчишка одел его под рубашку и краем глаза увидел стоящего в дверях отца.
- Я готов, сэр, - ребёнок слегка смутился под пристальным взглядом сурового мужчины.

Он протиснулся между отцом и стенкой и прошмыгнул на кухню. На столе его ждала приготовленная еда, как это было каждое утро. Забравшись на высокий стул, мальчишка на миг почувствовал себя главным в этом доме. Но мгновение длилось недолго. Напротив сел отец, аккуратно положив на стол винтовку. Он не смотрел на сидящего напротив сына. Рука потянулась к коробке из-под сигар, вытащенной из тайника. Это была другая коробка, его собственная. Крышка, покрытая толстым слоем пыли, говорила о том, что её давно не открывали. Мужчина аккуратно протёр коробку ладонью и достал из неё деньги. Какая-то мысль не давала ему покоя. Казалось, он решался на что-то важное для них обоих. Отец взглянул на ребёнка.

Привыкший к борьбе за выживание он был немного груб, но любил сына и был нежен с ним, как умел. Мальчишке иногда доставалось, но в то же время отец никогда не забывал хвалить сынишку, когда тот заслужил. И тогда суровое мужское лицо расплывалось в улыбке. Это было крайне редко, но было, и мальчишка больше всего любил такие минуты.

Отец очнулся от захвативших его мыслей:
- Давай, ешь, быстрее.
Слова подтолкнули застывшего над сковородкой ребёнка. Засмотревшись на коробку, он совсем забыл о еде. Остывшая яичница с помидорами мигом исчезла в желудке, пока отец пересчитывал затёртые бумажные доллары. Они появились в доме ещё прошлой осенью, благодаря звериным шкуркам, проданным в городе. Мужчина бережно расстелил на столе белоснежный платочек, принадлежавший когда-то его жене. Аккуратно переложил в него все деньги и спрятал во внутренний карман кожаной безрукавки, такой же, как у сына.
- Пошли, - пробормотал он, поправляя на голове шляпу.

Отец старался не смотреть на сына, как будто был виноват перед ним в чём-то. Он резко встал из-за стола, дунул на свечку и машинально взял ожидавшую винтовку. Они вышли в полную темноту, и скрипучая дверь громко хлопнула за мальчиком.

Не желая сердить отца, ребёнок старался поспевать за широким шагом взрослого мужчины, и всё время догонял его, как собачонка. Он считал себя уже достаточно взрослым и гордился тем, что бежал вот так, в полной темноте, по еле заметной тропинке вдоль леса. Рядом чернело поле, уже освобождённое от урожая и казавшееся пустынным и жутким. Мальчик бежал очень быстро, но всё же не поспевал за отцом. Когда детские шаги затихали, мужчина останавливался и терпеливо ждал. Он был опытным охотником, умеющим метко стрелять и знающим все тропы вокруг. Идти по тёмному лесу не составляло для него труда. Сын догонял отца, надеясь на небольшую передышку, но тот невозмутимо шёл дальше. Сегодня они почему-то очень торопились в город, в котором бывали крайне редко после того, как умерла мама мальчика. Отец очень любил её, и именно боль от потери загнала их на заброшенную ферму. Понадобилось немало времени, чтобы мужчина нашёл покой внутри себя, спрятавшись ото всех в лесном домике.

Тропа время от времени петляла, поворачивая в глубь леса и снова выныривая на поле. Для мальчишки этот путь казался вечным. Только к рассвету оба, наконец, вышли на дорогу, ведущую в город. Осталось не так уж и много. Какой-то фермер, едущий на рынок, любезно предложил подвезти их. Было хорошо просто сидеть на телеге, опёршись на большие бочки, и ни о чём не думать. Мальчишка давно не был в городе и уже смутно помнил, как он выглядит.

Базарная площадь встретила их шумной толпой, высматривающей себе покупки у множества прилавков. Визг поросят перемешивался с криком зазывал. Аромат персиков перебивал запах навоза. Большая площадь, окружённая со всех сторон домами, была похожа на разворошённый улей. Крики, свист, смех обрушились разом на двоих, отвыкших от городской суеты.

Отец постоял немножко, окунаясь в оживлённое движение, и почти мгновенно исчез в толпе. Мальчишка старался не отставать. Продолжая свой бег маленькой собачонки, он проскочил мимо сладких конфет из топлёного сахара, мимо ванильных пирожных и ароматных персиков. Он очень боялся потеряться, и не задержался даже возле жёлтого петушка на палочке, хотя его можно было выпросить у старика еврея. Отец все шёл и шёл, расталкивая широкими плечами плотную толпу. Угрюмый, с небольшой аккуратной бородкой, в чёрной шляпе и белой рубашке, подаренной ему женой. Он продвигался вперёд, не отвечая на улыбки и приветствия старых знакомых и красивых дам. И только дойдя до самого сердца рынка, мужчина остановился как вкопанный, увидев то, к чему стремился. Здесь он, наконец, вспомнил о сыне и оглянулся, ища взглядом мальчишку.

Ребёнок пристроился позади отца, крепко ухватившись за штанину кожаных брюк. Ему не было видно, что там происходит впереди, но по шуму можно было догадаться, что идёт какой-то торг. Отец закинул винтовку на плечо и достал завязанный в узелочек платок. Люди со всех сторон что-то громко кричали. Отец тоже крикнул какую-то цифру. Потом дождался ответа и назвал другую, выше на доллар. Прозвучал очередной возглас и на его лице промелькнула тень огорчения. Он внимательно вслушался и вновь назвал свою цифру, ещё выше. Раздавшийся ответ заставил отца замолчать. Больше никто не торговался.

В этой тишине отошли в сторону два ковбоя и перед глазами мальчишки появился помост. На нём стояла прикованная цепями красивая молодая негритянка и рядом с ней маленькая девочка. Это были рабы. Смутное воспоминание детства мелькнуло перед его мысленным взором. Когда они жили в огромном доме, утопающем в тени персиковых деревьев, мама рассказывала ему о рабах. Но это было так давно, что казалось сном. Мальчик только здесь столкнулся с настоящими невольниками. Тишина затягивалась, а отец растерянно крутил головой в поисках помощи.
- Неужели всё зря, Боже! Ведь не хватает совсем немного. Господи, помоги! Ты не можешь дать им погибнуть на хлопковой плантации!
Цена, которая была названа за рабов, превышала содержимое белоснежного платочка. Сын первый раз в жизни увидел отца растерянным и беспомощным. То, что от него, такого сильного и мужественного мужчины не зависело сейчас ничего, приводило его в ужас.
- На, отец, возьми, - мальчик снял с шеи цепочку с крестиком, поблёскивающим тёплым жёлтым светом. - Заплати за них.
И малыш протянул то единственное, самое ценное для него, помнящее прикосновение любимых маминых рук.

Громко выкрикнув нужную цифру, отец взял крестик и положил его к деньгам. Улыбка из счастливого прошлого впервые за много лет озарила суровое лицо. Он нагнулся к сыну и с гордостью сказал:
- Я вырастил настоящего мужчину.
От этих слов глаза ребёнка вспыхнули счастьем.

Прошлое осталось позади, отпустив отца с сыном и оставив им тепло воспоминаний. Расставаясь навсегда с грузом невыносимой боли, мужчина получил взамен благодарность и был счастлив. Железные цепи упали к ногам молодой негритянки и четверо растворились в толпе, оставив навсегда город с его жизнью, а в нём спасительный мамин крестик. Они шли, взявшись за руки, и глаза их светились счастьем…

[GREEN]

№ 22

СОН О ПЛАСА-МАЙОР


Сильна и горяча кровь предков. Короток век матадора...

Серхио не сразу понял, что бык оказался сзади. Тяжело развернувшись, огромная разгорячённая туша остановилась, выпуская пар из ноздрей и заставив его повернуться к солнцу лицом. Беспощадный лимонный свет ослепил глаза, преображаясь в голове Серхио сначала в один, а потом и в два черных с сияющим ободком пятна. Матадор уже не видел ничего - ни зрителей, ни помощников-тореро, стоящих у борта арены и готовых в любой момент подбежать с плащами-мулетами и отвлечь смерть, ни Лурдес, свою невесту, комкающую в руке белый платок и отчаянно шепчущую молитву. Он лишь каким-то неведомым чувством, словно бы крался на ощупь по знакомому маршруту, интуитивно угадывал, сколько сантиметров отделяют его от угольно-чёрной морды и двух направленных на него рогов.

Огромный миурский бык, из особой породы торо-браво, самой сильной и свирепой, дьявол, рождённый для боя и только для него, коему пришёл сейчас час, пригнул голову почти к земле, касаясь рогами песка, затем вывернул её набок, вскинул к загривку, издав неистовый рёв, и вновь бросился на Серхио.

Матадор взмахнул лиловой мулетой, повернулся в красивейшем движении, называемым “вероникой”, и выгнулся пластично и грациозно, будто тонкая ветвь оливы, поджав ягодицы и высоко подняв руки. Шла третья терция мадридской корриды Гойеска, выступать на которой было признаком верха славы и успеха. Третья терция – последняя, она должна принести одному из них смерть.

Он был единственным левшой из всех современных выступающих матадоров. Учил его и выводил на первые бои-новильяды тоже левша, знаменитый Пако Эстурьос. Для быка разницы нет, какой рукой тореро забирает у него жизнь, но есть разница для человека – какие жизненно важные органы задевает рог во время неудачной атаки. К левшам смерть приходит чаще. Андалусиец Серхио Молино, прозванный Эль Чико, знал это и наслаждался игрой, из которой неизменно выходил победителем.


...Он вспомнил, как накануне был свидетелем выгрузки быков на площадь перед ареной, как охнула толпа зевак, когда отворили дверцы вагончиков, и замерли в восхищении знатоки. Десять чёрных красавцев-исполинов, каждый весом в полтонны, взбивая копытами уличную пыль, направлялись к воротам. В день боя на жеребьёвке выберут шестерых, один из которых достанется ему, Серхио. Он стоял за колонной, оставаясь невидимым толпе, и наблюдал за быками. Выбор врага не принадлежит тореро, но в тот миг он впервые за все свои бои пожалел об этом. Один из миурских дьяволов остановился и посмотрел на Серхио, и его мгновенно пронзило невероятное чувство, определить которое он так и не смог: на долю секунды он заглянул в бычьи глаза и словно углядел там бездну, неизвестную и манящую. Вот это был бы соперник! Зверь стоял, освещаемый солнцем, его шкура блестела каким-то стальным синеватым оттенком на чёрном, а рога - каждый толщиной с мускулистую руку мясника - были направлены вперёд и загнуты чуть кверху. Уменьшенная полуденная тень его аккуратно лежала у мощных ног — вот он истинный силуэт Испании! Серхио загадал, чтобы на жеребьёвке судьба выбрала именно его. Только его! Заметил клеймо над ухом: заглавная буква фермы-поставщика в примитивном солнечном круге с расходящимися лучами, запомнил отметку-номер и замер в ледяном оцепенении. Мысленно попросил Бога о том, чтобы этот самый номер огласил распорядитель на жеребьёвке, и мальчик-помощник записал его мелом на доске рядом с именем «Молино». И передёрнула шальная мысль: а Бога ли он просил?

Серхио простоял за колонной, пока не загнали быков в ворота, наблюдая за тем, как отмеченный им бык движется, представляя, как поведёт он себя на арене, как возвеличит победу тореро, как будет повергнут во славу триумфа его юбилейного боя. Загадал, перекрестился, зашагал от арены прочь. Был удивительно спокоен, когда Игнасио, ассистент распорядителя, сообщил ему о выборе судьбы. К тому моменту у Серхио не оставалось ни малейшего сомнения — соперник ему достанется именно этот, безымянный дьявол, о котором он знал только то, что говорило клеймо, и больше ничего... И мысленно дал ему имя, чего не делал раньше никогда.


Теперь же, глядя в ту самую бездну его агатовых глаз, Серхио показалось, что время словно остановилось. «Давай же, давай! Иди на меня!»

Матадор обернул шпагу в мулету и низко наклонил плащ, неспешно проведя им полукруг по песку. Ему показалось странным, что бык теперь находился в тени, но сам он видел только его размытый образ, будто-бы немилосердное солнце снова залило глаза огненной жижей. Он с вязким ужасом осознал, что почти ослеп, и двигался скорее интуитивно - на звук тяжёлого звериного дыхания, следуя ощущению тёмной качающейся глыбы совсем рядом. Чтобы не потерять все ориентиры, он искал глазами клеймо над бычьим ухом как ту точку отсчёта, которая соберёт воедино размытый образ, поставит картинку в фокус, даст матадору последний шанс. Серхио вглядывался в смолисто-чёрную шкуру и не находил клейма. Круглой отметины с расходящимися лучами не было. Не было, он мог бы поклясться! Лишь только солнце, живое солнце било в глаза. И мгновенно словно бы отнялись руки, спаянные страхом. Он ощутил тяжёлые отливающие синей сталью кандалы и замер, как замер тогда, за колонной, при выгрузке быков на площадь.


Кто ты, соперник? Неясный образ быка начал увеличиваться в размере, матадор понял, что сотая доля секунды - и раненый зверь сметёт его, подкинет рогами и растреплет, как рвёт ветер тряпичное полотнище на Пласа-Майор - мадридской площади, где проходила коррида. Где, когда великий тореро совершил ошибку? Он снова выгнулся, проведя мулетой по мокрой бычьей морде, и с каким-то неестественным спокойствием догадался: рог полоснул его по правому бедру. Серхио провёл рукой по расшитому золотом костюму и ощутил, как ладонь стала влажной от крови. С трибун рассыпной волной покатился возглас, затем на арене воцарилась тишина. Он понимал, что задета бедренная артерия, но не чувствовал никакой боли. Лишь молил, чтобы ему дали завершить этот бой до конца. Сегодня была его двухсотая коррида. Сто девяносто девять предыдущих, а также учебные бои в школе тавромахии и андалузские новильяды он провёл с триумфом, ему дарили отрезанные бычьи уши как символ величия мастерства тореро, прекрасные женщины кидали ему с трибун свои платки и веера в знак восхищения, афиши с его именем многие сезоны подряд украшали улицы Мадрида, Севильи, Ронды. И этот двухсотый бой должен завершиться его победой, его триумфом! Непременно должен.


Серхио поправил черную плоскую шапочку, подтянул мулету к бедру, из которого хлестала кровь и приготовился совершить последний, решающий удар. На его расписной костюм, вниз по брючине, на пурпурный гольф, на песок сочился из поврежденной артерии вишнёвый ручеёк, и публика вновь зароптала. Жестом руки со шпагой Серхио призвал зрителей к молчанию. Гигантская разгорячённая туша, несущая смерть, была совсем рядом, шагах в трёх, выдыхала с жаром, - огнём, как показалось Серхио, - дёргала загривком, в который были воткнуты бандерильи, украшенные цветной бумагой. Матадор сдвинул брови, скривил рот, выставив вперёд нижнюю губу, словно гримасой отпугивал смерть, приставил левую руку со шпагой к груди, держа локоть на высоте плеча, и закричал. Бык рванул на него. Серхио показалось, что это солнце, поменявшись с тенью местами, вновь накатилось на него. Два огромных, словно трубы, рога чиркнули по воздуху совсем рядом с его лицом. Серхио сделал выпад. Шпага по эфес вонзилась в голову зверя, тот тяжело рухнул и засипел. В следующий миг рядом с быком упал на колени Серхио. В глазах его замерли два солнца - и медленно сливались в один шар-клеймо, различить которое на бычьей шкуре загадал тореро. Сквозь пелену проявлялся рисунок над бычьем ухом: круг с расходящимися лучами и буква. И это было последнее, что он увидел. И не успел назвать быка по имени, которое сам ему накануне дал.

Подбежал Хосе, молодой бандерильеро, воткнул в бычью голову рядом с эфесом шпаги маленький нож, чтобы не доставлять быку лишних мучений. К Серхио бросились помощники-тореро, пикадоры и старшие бандерильеро, подняли его на руки, бегом понесли в кабинет врача-хирурга, где обычно всё готово к операции ещё перед боем. Серхио улыбался и был бесконечно счастлив. Боль проявила себя самым коварным образом – затмила сознание. Казалось ему, что вновь, как и в прошлом сезоне, несёт его – баловня судьбы – на могучих руках благодарная толпа, и слышал он ликование и возгласы в свою честь, и волновалась, шевелилась от ропота Пласа-Майор. Так в триумфе и величие умирал великий тореро, а смерть его, отстояв в двухсотый раз за его плечом во время боя, была в числе тех, кто нес его на руках прочь с арены, и руки её были чёрными, как шкура миурского быка, спрятанными в перчатки цвета золотого костюма Серхио, с вышитой позументом эмблемой круга и лучей.

На трибуне, закрыв платком заплаканное лицо, сидела Лурдес.

...Короток век матадора. Ярка и красочна жизнь его, которую он измеряет самой точной шкалой стандартов – собственной смертью.


* * *

-Мистер Молино, просыпайтесь, операция закончена.

Серхио приоткрыл глаза. Сквозь мутную пелену он увидел, как чёрная рука теребит его по щеке, и попытался тряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение. Это движение принесло ему боль, центр которой гнездился где-то в районе бедра. Мягкий свет от большой круглой люстры расходился по потолку тонкими солнечными лучами. Какой знакомый образ...

-Мистер Молино, Вы слышите меня? - чернокожая операционная сестра склонилась к самому его лицу.
-Бой закончился? - сдавленно выговорил он.
-Всё закончилось, мистер Молино.
-А бык?
-Бык? Вас сбил автомобиль на шоссе.

Серхио полностью открыл глаза и оглядел белые стены.

-Так боя не было?
-Нет, мистер Молино, Вы бредили во время операции. Но сейчас всё позади. Вас ждёт жена в палате.
-Лурдес?
-Она назвалась Джесикой Молино.


Серхио снова закрыл глаза. Не было боя, не было быка, несущего смерть, не было тонкой, воздушной Лурдес, прячущей слёзы в белоснежный платок. Не было победы, ради которой так сладко выходить из вязкого небытия. Он не покинул арену на руках друзей-тореро, не ему аплодировали стоя и не о нём молились зрители на Пласа-Майор, да и в Мадриде-то он никогда не был и ни разу не покидал пределы штата Иллинойс.

Его везли на каталке по коридору, и фантомные боли несложившейся, не его судьбы, были сильнее боли физической, не отпускали его. Тореро Молино, одержав двухсотую победу на арене, сегодня впервые проиграл собственной смерти. Умер, исчез, растворился в стенах городской больницы. Остался жить Серхио, сын эмигрантов, простой сборщик на конвейере турбинного завода небольшого американского городка. Сильна и горяча кровь предков. Короток век матадора...

[GREEN]

№ 23

Согретый росток

В воскресенье город пробуждается только к обеду, и потому на улице было безлюдно. Не сновали машины, не скрипели двери подъездов, провожая и встречая жильцов. И только пожухлые листья катились по тротуару, обгоняя Светлану.

– Тётенька!– донёсся умоляющий детский голос.

Невдалеке, у подъезда пятиэтажки, стояла девочка лет десяти, бережно прижимая к себе какой-то чёрный комочек. Светлана посмотрела по сторонам: тётей её, недавнюю студентку, ещё никто не называл.

– Возьмите себе котёнка…– прошептала девочка. – Он плакал, звал свою маму…

Котёнок свесил с детской ладошки тощий хвостик и обернул к Светлане печальную мордочку. Нетрудно догадаться: никому не нужный бродяжка.

– Я бы взяла его, – посочувствовала Светлана, – да я целый день на работе. Ты сама возьми, будешь о нём заботиться.

– Мне мамка не разрешает, – тонкие губы девочки согнулись от обиды.
– Катька! – Послышался хриплый крик с высоты. На балконе второго этажа стояла женщина. Красное лицо, будто она вышла из парилки на свежий воздух. Женщина наклонилась через перила балкона. Махала руками, словно пыталась заглянуть под балкон. – Ты что там прячешься?

Светлана поняла, что женщина изрядно пьяна.

– Я не прячусь. – Девочка посалила котёнка под скамейку и заслонила сапогами.
– Самим жрать нечего, а она котёнка тащит. Брось его, тебе говорю! А то без ужина оставлю!

Катя схватила подопечного и шмыгнула с ним за угол дома.

А Света побрела прочь. Воспоминание о детстве кольнуло сердце. Как она сейчас понимала Катю! Ей нужно научиться выживать в трудностях, как ростку среди камней. Пробиваться и тянуться к свету!

Проходя мимо школы, остановилась: «Школа похожа на ту, где я училась».

…Урок музыки близился к концу, но Светка находилась в собственном мире. Белые буквы на чёрной доске казались ей стайками белоснежных голубей на асфальте.

– Воробьёва, ты кому улыбаешься? – громыхнуло в тишине. Светка вздрогнула. – Скоро 8 Марта. Пригласим в класс ваших мам. Сначала покажем концерт, а затем устроим чаепитие. Поднимите руки, кто хочет петь в хоре.

Петь в хоре Светке не хотелось. Но она представила среди зрителей свою маму и первой подняла руку:
– Я хочу!
– Хорошо! Лес рук!.. Напоминаю, одежда на празднике – белые рубашки, блузки, – учительница задержала взгляд на Светке. – Поняла, Воробьёва? В школу нужно приходить в форме. А ты опять в синем свитере! Я тебе в дневнике писала. Мама читала?

Девочка опустила голову и промолчала. Её мама не читала учительские записи в дневнике и в школе давно не появлялась. Но на этот праздник придёт, дочь упросит её. Светка решила выучить песни и нарядиться не хуже Вики, соседки по парте, от которой не раз слышала обидное слово: «Нищенка!»

Вечерело. Светка шлёпала старенькими сапожками по подтаявшему снегу. Дверь подъезда оказалась закрытой на кодовый замок. Светка не знала код. Запрокинула голову – окна тётиной квартиры смотрели на неё тёмными квадратами. Оставалось ждать. Света коротала время, переступая с ноги на ногу и подпрыгивая на крыльце дома. То и дело вытаскивала из кармана куртки носовой платочек и вытирала нос. Чтобы было теплее, натянула до бровей серую вязаную шапочку, нахлобучила поверх шапки капюшон куртки, отогнула завёрнутые рукава, пряча в них руки. Каждая следующая минута ожидания казалось ещё холоднее и темнее.

Наконец, к подъезду подошла женщина. Девочка шагнула ей навстречу:
– Тётя, – впустите меня в подъезд…
– А ты к кому?
– К тёте Тане. Её пока нет дома… Впустите… погреться…
– Твоя тётя из какой квартиры?
– На восьмом этаже…
– А, к Татьяне? Это соседка моя, – голос женщины стал приветливым. – Заходи! А знаешь что? Пойдём ко мне. Вместе подождём твою тётю. Меня зовут Надеждой Андреевной, а можно – просто тётя Надя. А тебя как зовут?
– Светкой! – довольная, девочка побежала к лифту.

Подошли к двери, обитой коричневым дерматином.

– Проходи, Света. Сейчас тапочки дам.

Замёрзшие детские руки и щёки сразу почувствовали приятное тепло. Светка сняла куртку и осталась в тонкой водолазке.

– Ты легко одета. Без шарфа, – покачала головой Надежда Андреевна. – А ведь зима ещё не попрощалась с нами.

Гостья стащила сапоги, стянула надетые на носки полиэтиленовые пакеты. Прошла.

– Да у тебя ноги мокрые! – ахнула хозяйка.

Девочка виновато смотрела на оставленные следы:
– Пакеты порвались – вот ноги и промокли.
– Где ж ты их промочила?
– Возле теплотрассы. Везде ещё снег да лёд, а там – каша с водой.
– А что ты там делала?
– Играла. Думала, что там теплее. Мы там играем в продавцов. Из магазина ящики выбросили, а мы сделали прилавок из них…

Надежда Андреевна притянула девочку к себе, погладила её по голове:
– Давай-ка иди в ванную, помой ноги в горячей воде, чтоб не заболеть. А лучше – вся помойся, – и принесла белое махровое полотенце, синий халат и шерстяные носки своей дочки.

В ванной девочка разглядывала и нюхала разноцветные шампуни и гели. Улыбалась себе в зеркале. Радовалась теплому дождю, стекавшему по телу.

А когда вышла, на журнальном столике появились чашки с блюдцами, вазочки с печеньем и карамельками. Девочка села в кресло с мягкими подлокотниками:
– Мама говорила, что нам тоже хотели дать квартиру с удобствами.
– А где ты живёшь? – хозяйка осторожно разливала чай.
– На Привокзальной.
– Знаю... Пей чай. Печенье, конфетки бери.

Этот район, с покосившимися, вросшими в землю деревянными домами-бараками, построенными сразу после революции, знали многие: он недалеко от вокзала.

Надежда Андреевна села напротив девочки:
– Наверное, ты к тёте Тане по важному делу?
– По очень важному. Хочу у неё на праздник белую блузку попросить.
– Представляю тебя, худышку, в огромной блузке тёти! В её блузку три такие девчонки влезут! – улыбнулась Надежда Андреевна. – Слушай-ка, я собрала вещи своей дочки, чтобы кому-нибудь отдать: они ей уже малы. Ты посиди, я сейчас.

И она скрылась за дверью. Светка, увидев на полке бордовую шкатулку, соскочила с кресла. Подошла и тихонько приоткрыла её. Заиграла музыка. От неожиданности тут же захлопнула крышку. Но успела заметить в ней цепочку и перстень.

Вскоре хозяйка вернулась с пакетом и вытряхнула из него вещи на диван:
– Вот. Бери, что понравится.
– Это всё мне? – Глаза девочки заметались по пёстрой куче вещей, руки сразу потянулись к голубой блузке. – Идёт?.. – Прислонила блузку к себе.
– Идёт. К твоим глазкам-незабудкам.
– А эта идёт? – девочка поочерёдно подносила к себе каждую вещь. Вытащила красный треугольник. – А это что? Пионерский галстук?! – примерила его. – Красиво! Только нам сказали: больше не носить... Вот белая блузка! Ух ты! – обрадовалась она и закружилась по комнате!

Надежда Андреевна радовалась, что так легко смогла осчастливить девочку, и наслаждалась её настроением.

– А мама где работает?
– На рынке. Раньше она книжки выдавала. Но библиотеку закрыли. Мама говорит, что это Перестройка её к холодному прилавку выгнала… Мама согревалась на морозе водкой и чуть печёнку себе не посадила… А теперь она рынок убирает.
– А отец чем занимается?
– Не знаю. Он уехал от нас куда-то. – Девочка погрустнела.

Надежда Андреевна решила проверить, вернулась ли домой Татьяна. Как только за ней захлопнулась дверь, Светка подскочила к шкатулке, схватила перстень с большим, сверкающим гранями камнем, и сунула в карман брюк. Надежда Андреевна, убедившись, что тётя Таня уже дома, проводила к ней Свету.

…В классе пахло мимозами. Разноцветные воздушные шары прикрепили к шкафам, доске, пианино. Светка в шёлковой блузке, подаренной тётей Надей, чувствовала себя красивее всех.

В класс входили родители и рассаживались. Светка поглядывала на дверь: «А где же моя мама?» Вика объявила о начале концерта. Учительница села за пианино, и её пальцы помчались по клавишам. Она кивнула, и все запели: «Если с другом вышел в путь…»

Светкина голова то и дело поворачивалась в сторону двери. А дверь как заколоченная! Наконец, открылась! Мама! Дочь уверенно запела, подняв повыше подбородок. Щёки мамы были пунцовыми. Света поняла: мама опять «согревалась» на морозе. Сердце сжалось от стыда: это могли заметить и другие.

Девочка растерянным взглядом искала свободный стул: «Куда маме сесть?» Выскочила из хора, схватила маму за руку и потащила, показывая на свободные стулья. Мама села, и Светка быстро встала в хор: «Хорошо, что ещё не закончили песню. Я ещё спою для мамы!»

Всю дорогу домой она щебетала. Ей хотелось крикнуть: «Посмотрите же, я вместе с мамой!» Слушает мама её рассказ или нет – ей было не важно: главное, что мама увидела, как дочка для неё старалась.

После ужина девочка уснула с улыбкой. Она не видела, как мама выпила рюмку и побрела в комнату. Швырнула халат на спинку стула поверх детских брюк. Вещи сползли на пол. Что-то звякнуло. «Мелочь?» – мать подняла блеснувший кругляшок и, выйдя в коридор, включила свет. Золотой перстень с камнем! Кажется, рубин... Кровь хлынула ей в голову: «Откуда он у Светки?»

Утром мать нервно ходила по комнате.

– Мама, ты дома! – открыв глаза, дочь протянула руки к матери.

Мать присела на край кровати:
– Откуда он у тебя?
– Мама, ты о чём? – Светка не сразу поняла вопрос.
– Где перстень взяла? Признавайся!
– Мамочка, я хотела продать его и к 8 Марта цветов тебе купить. Тебе же никто никогда цветов не дарил… И конфет хотелось…
– Обещай мне, что ты никогда не потянешься за чужим! В нашем роду воров не было. Я и крошки с пола не подняла!.. А перстень – верни!

Несколько дней девочка придумывая способы, как вернуть перстень. Не надеялась, что Надежда Андреевна откроет воровке дверь. Наконец, позвонила:
– Тётя Надя, можно к вам? – Сердце девочки замирало в ожидании ответа.
– Приходи, я пирог испекла, – голос Надежды Андреевны лился как обычно ровно.

Всю дорогу Светка подбирала нужные слова. С опущенной головой переступила порог:
– Простите меня…
– Ничего страшного, вытру, – хозяйка глянула на следы в прихожей.
– Я не про это… про вечер
– Ты меня не обидела. Проходи. Чай ждёт.

Гостья прошла и сразу заметила: шкатулка на прежнем месте. Пока Надежда Андреевна ставила чайник, быстро сунула перстень обратно.

С этого дня тётя Надя стала для Светки собеседником, советчиком и помощником.

…В актовом зале празднично. В ярких завитушках надпись «Прощай школа!». Под «Школьный вальс» на сцену поднимаются выпускники. Света в бежевом платье с заколкой-цветком в чёрных завитых волосах. В руках долгожданный аттестат. Жаль, что мама не видит дочь. Света не сомневается: если б не прихватила печень, мама обязательно пришла бы… Взглядом обводит зрительный зал. Тётя Надя и тётя Таня машут ей рукой! Тётя Надя сшила Свете выпускное платье. И сделала подарок:
– Хочу тебе, Светочка, подарить на память о нашей дружбе… – вложила в Светину ладонь золотой перстень с рубином. – Тебе он нравится, правда же?

Узнав перстень, девушка обомлела. Сконфужено кивнула и тихо произнесла:
– Да, нравится. Спасибо Вам, тётя Надя!

…«Если бы мама была жива, я бы заботилась о ней. И лекарства бы ей покупала. И лечила бы, сколько потребуется. В детстве хотелось поскорее повзрослеть, чтобы стать маме опорой. Но не успела. Мамы нет…» – Светлана чуть не проехала нужную остановку.

– Жду-жду! – Надежда Андреевна широко открыла дверь.

Света поцеловала её в щёку:
– Добрый день! Держите тирольский пирог к чаю.
– Проходи, Светочка! Стол накрыт... Рассказывай, что у тебя нового?
– Я замуж выхожу, заявление уже подали. – Света, сев на диван, с интересом наблюдала за реакцией хозяйки.
– О?! Поздравляю! На свадьбу пригласишь?
– А как же, теть Надь! Вы для меня и старшая сестра, и подруга, и мать…
– Я душой почувствовала, что девчонка ты неплохая. И боялась тебя оттолкнуть… Спасибо, что не забываешь….

Весь вечер Светлана думала о Кате и о своём детстве: «Как сложилась бы моя жизнь, если б я не повстречала тётю Надю? А если б она оттолкнула меня?»

Тётя Таня тоже заботилась о Свете, как могла. И зная отзывчивое сердце Надежды Андреевны, одобряла походы своей племянницы к ней.

Ночью Света всё ворочалась – совесть мучительно не давала покоя. «Меня добром и участием обогрели, а я? Так бездумно отвернулась от девочки! Растоптала в её душе росток добра… Скорей бы рассвет!»

Воскресное утро. Во дворе никого. Светлана направилась к дому Кати. Обошла его. «Может, подняться на этаж, в квартиру, где живёт Катя, позвонить в дверь? Но как объяснить её маме свой визит? Попросить у Кати котёнка? Нет-нет. Это может повредить девочке. Да и котёнка она уже могла отдать кому-то…»

Пока Светлана бродила между домами, на детской площадке появились две девочки, на вид Катины ровесницы. «Они, наверное, знают Катю и помогут её найти?»

– Девочки, вы знаете Катю из этого дома? – Светлана показала ладонью на подъезд, где жила Катя. Раскачиваясь на качелях, девочки переглянулись, пренебрежительно скривив лица.
– Кого, кого? – иронично спросила одна девочка.
– Катю. Она на втором этаже живёт.
– А, чумурудную? Фу! Не знаем, и знать не хотим!

Другая девочка рассмеялась:
– Да она – ненормальная! Мы с ней не дружим!

Сердце Светланы ещё сильнее сжалось от того, что девочки так относятся к Кате, вполне нормальной и доброй: «Кате трудно быть как все. Расти среди этих «подруг». И я ещё не протянула ей руку…»

Продрогнув, Света потуже затянула шарф и ещё раз обошла двор. Не найдя девочку, вернулась домой. Обняла подушку и выплакалась. А потом нашла кольцо, пришедшее к ней из рук тёти Нади: « Я подарю его Кате, когда она повзрослеет. Пусть оно её согревает…».

Снова отправилась на поиски девочки. У подъезда Кати не было. Светлана повернула за дом. И вдруг за её спиной раздалось:

Кис-кис, кис-кис…– Катя сидела у качелей на корточках, протягивая котёнку кусочек хлеба.

– Здравствуй, Катя!

Катя встрепенулась, поднялась:
– Здрасьте.
– Катюша, я решила котёнка себе взять.
– Правда?!
– Только мне одной с ним не справиться. Будешь мне помогать? Приходить ко мне, кормить и играть с ним?

Катя неуверенно кивнула:
– Буду, если мамка разрешит.
– Разрешит. Я с ней постараюсь договориться. А я буду тебе помогать уроки делать. – Светлана вырвала листок из блокнота и быстро записала. – Вот мой адрес и телефон. Держи… Иди ко мне, малыш, – погладив, она осторожно взяла на руки и прижала к себе котёнка.

А на другой день Светлана вела к себе Катю…

[GREEN]

№ 24

Как стать художником


Как ни странно, но все самое хорошее в жизни у Петьки Савраскина началось с … кражи. Он украл картину. И не у какого-то там любителя - коллекционера, не в провинциальном музее. Он стащил ее из … Третьяковской Галереи.

Вы можете сказать, что так не бывает. Потому что такого быть не может. А вот и бывает. В нашей жизни иногда такие чудеса случаются, что, казалось бы, ни в какие ворота не лезет. А оно лезет! Да еще как лезет.

Вот как все это произошло.

Был серый осенний день. Такой же унылый и безрадостный, как и многие предшествующие ему дни поздней осени. Настроение у Петьки Савраскина, молодого человека неопределенных занятий, вполне соответствовало погоде. Он слонялся по улицам огромного города, не зная, к чему приложить руки и как заработать хоть какие-то деньги на день грядущий.

Карманы у Петьки были не то чтобы совсем пустыми, но нельзя сказать, что в них было что-то существенное. Как, впрочем, и всегда. На Петьку надвигался очередной финансовый кризис. Потому он и сам себе не смог объяснить внезапно возникшее желание пойти в картинную галерею.

В храм искусства Петька попал впервые. Неторопливо, с видом человека, которому некуда спешить, он стал рассматривать поразившие его своей роскошью залы Третьяковки.

Но, как ни странно, первое, что привлекло внимание Петьки, так это пустые места на стенах. Места, где когда-то висели, радуя глаза посетителей, бесценные творения мастеров кисти ушедших в небытие столетий. К великому изумлению Петьки, служитель галереи сказал ему, что картины украдены. Его даже немного смутило спокойствие, с которым страж сокровищ поведал ему об этом.

Сведения о хищениях заинтересовали Петьку. Он стал более внимательно осматривать оставшиеся картины, пытаясь на глазок оценить их. Но картин было еще много, а Петька даже понятия не имел о том, к которым из них следует присматриваться более тщательно.

Сначала он смотрел на самые красивые из них. Затем стал обращать внимание на все подряд, без разбора. Но через некоторое время он вдруг увидел других посетителей, которые изредка останавливались перед некоторыми полотнами, вполголоса обсуждая их.

Не будучи совсем дураком, Петька смекнул, что может пополнить свои скудные познания в живописи и присоединился к самой большой толпе ценителей.

- Боже мой! – с изумлением подумал Петька, искренне удивляясь тому, что мир искусства так многолик и разнообразен.

Оказывается, эти люди видят не только то, что изображено на картине, но и то, что автор хотел сказать своим полотном…

По мере продвижения по залам галереи Петька настолько приобщился к миру искусства, что даже начал понимать скрытый от простого взгляда смысл картин. Особенно понравились ему портреты. Правда, его мнение не всегда совпадало с объяснениями истинных ценителей. Но это его нисколько не смущало. Тем более, что он не знал, насколько они истинны, эти ценители. Может, такие же профаны, как и он сам…

Рассматривая картины, Петька все чаще и чаще стал обращать внимание на пустующие места на стенах. А спустя некоторое время его все сильнее стали одолевать соблазнительные мысли. Вот бы спереть хоть одну из них…

Мысленно Петька начал создавать планы выноса картины из галереи. Но на подкуп чиновников у него денег не было. По той же причине он не смог бы нанять бандитов. Ему следовало найти единственную возможность, чтобы управиться самому. Но обленившиеся от постоянного безделья мозговые клетки почему-то работали вхолостую.

Петьке помог случай. Да, да! Его величество Случай, который нередко приходит на помощь великим людям и мелким людишкам.

Дело шло к ночи. Низко нависшие тучи грозились разрядиться грозой. Она себя долго ждать не заставила.

Свинцовую темноту туч неожиданно распорол яркий всплеск молнии. Почти одновременно с ней вечерняя тишина раскололась от мощного удара грома. Петька аж вздрогнул от неожиданности. Словно речь прокурора на своем собственном судебном процессе услышал.

Во время следующей вспышки ярости необузданной стихии погас свет.

Петька, подобно другим посетителям галереи, сначала немного растерялся. Но, непривычный долго раздумывать по любому поводу, он сразу же смекнул, что такой случай может только раз в жизни подвалить, и потому зевать ему не следует.

Непосредственно перед самой грозой он подошел к небольшой картине и даже успел прочитать фамилию автора – Щедрин. На картине была нарисована какая-то терраса… Больше Петька прочитать ничего не успел. Но когда погас свет, он чисто интуитивно сорвал картину со стены и сунул ее себе за пазуху. Благо, она была совсем маленькой.

Сигнализация, конечно же, не сработала.

Работники галереи провожали посетителей со свечами. Петьке и тут повезло. Никто не заметил его бегающего взгляда и покрытого испариной лба. Ни живой, ни мертвый, он выскочил на улицу, прямо под дождь, и быстро помчался домой.

Вовсе не дождь подгонял его в тот вечер. Его гнал страх перед наказанием. Страх, переходящий в настоящий ужас. Ему становилось то жарко, то холодно. Прибежав домой, он еще долго не мог успокоить свое разбушевавшееся сердце.

Даже дома его пугал каждый шорох. Петькин слух болезненно обострился. Ему чудилось, что целая группа полицейских или свора обиженных им бандитов вот-вот взломают ветхую дверь и силой отберут с таким трудом доставшееся ему сокровище. Хорошо, если только отберут. Ведь и закопать могут…

Но время – великий лекарь. Оно излечивает даже безнадежную любовь. Страх оно излечивает еще быстрее. К утру Петька дрожать перестал. Он не только успокоился, но даже стал усиленно раздумывать о том, как с пользой для себя самого избавиться от опасного приобретения.

В достаточной мере подрожав от страха и немного успокоившись, Петька уставился в потолок мечтательным взором. В мечтах своих он уже видел себя респектабельным человеком, окруженным роскошью и влюбленными женщинами. Ведь он хорошо знал о том, что настоящие картины стоят очень-очень дорого. А «ненастоящие» не будут в музее висеть. Да еще в таком музее!

Вдоволь намечтавшись, Петька стал рассматривать свою неожиданную добычу. Сначала она ему не понравилась. Он даже слегка разочаровался. Но внимательнее к ней присмотревшись, он вдруг понял, что картина хорошая. Откуда у него появилось такое убеждение, Петька понять не мог. Что-то в ней притягивало к себе. Был в ней какой-то скрытый смысл, пока недоступный его скудному интеллекту.

В сообразительности Петьке отказать нельзя. Мысли о хлебе насущном всегда волновали его, и серое вещество его мозга в этом направлении работало хорошо. Но информация о возможных покупателях «его» картины полностью отсутствовала.

А рекламная газета?..

Кое-что Петька почерпнул из прессы. Не будучи совсем глупым, он прекрасно понимал, что от картины надо избавиться как можно быстрее. Потому и продать ее он был готов первому встречному. Не за миллионы, конечно. Кто же ему их даст?

Первым в его списке был известный коллекционер Берсеньев. Старый пройдоха, наживший свой капитал биржевыми и другими, не совсем законными, спекуляциями, более двух часов заставил Петьку ждать приема у ворот его особняка.

Потенциальный покупатель только проснулся и был явно раздражен столь ранним визитом какого-то просителя. Поставив картину на стол, он отошел подальше, делая вид, что рассматривает ее. Потом, сделав умные глаза, поднес ее ближе к свету, зачем-то постучал по ней пальцем, лизнул языком и с видом всезнающего человека изрек:
- Подделка! И не очень удачная. С оригиналом и сравнивать не стоит.

Нувориш принял Петьку за неудачливого художника.

- Чтобы вас не очень обидеть, я могу предложить десять долларов. Это возместит ваши затраты на холст и краски. А когда вы станете модным и знаменитым художником, я с удовольствием буду покупать ваши картины. И буду платить за них хорошие деньги.

С испариной на лбу, забрав с собой картину и мысленно падая с неба на землю, Петька отправился по другому адресу.

Ему, как человеку, мало разбирающемуся в живописи, показалось авторитетным суждение первого «покупателя». Он даже не вспомнил о странностях проведенной им «экспертизы». Однако, он помнил о том, что картина – из Третьяковской галереи. А там подделок держать не будут.

По второму адресу Петьке не повезло. Его даже на порог не пустили. Это еще больше смутило неудачливого вора. Но он все же решил добиться своего.

Пообедав в дешевенькой забегаловке, он отправился к вдове известного бизнесмена.

Кто-то когда-то говорил ему, что она давно коллекционирует живопись и уже успела собрать солидную коллекцию.

Узнав, что у Петьки есть картина на продажу, она почти зразу же приняла его.

Это была не первой молодости, в меру напомаженная и разрисованная, неплохо сохранившаяся женщина неопределенного возраста. Ошалевшая от богатства, безделья и веселого времяпровождения, эта мадам со временем нашла возможность тратить деньги своего усопшего супруга, приобретая картины на различных аукционах и распродажах. Благо, что денег этих было все еще очень много.

Петьку удивило и очень обнадежило огромное количество картин, занимающих все стены многочисленных комнат особняка. Они висели от потолка и до пола, стояли у стульев и лежали на столах. Здесь были и стоящие произведения знаменитых мастеров кисти, и довольно грубые подделки. Полотна романтиков мирно соседствовали с творениями импрессионистов. На некоторых полотнах была изображена такая абракадабра, что Петька даже не пытался сообразить, что же там такое. Все полотна были покрыты тонким слоем пыли, придающей определенный шарм этой «картинной галереи». По всему было видно, что приема у госпожи не было, по крайней мере, последнюю неделю.

С художественной точки зрения все это собрание было строго подчинено теории хаоса. Истинному знатоку живописи здесь стало бы не по себе. Но этот хаос приводил в восторг многочисленных гостей хозяйки, которых больше впечатляло количество картин, а не их качество.

Хозяйка довольно долго рассматривала принесенную Петькой картину. Больше всего ее волновало то, какое впечатление окажет новое приобретение на салонных завсегдатаев. А еще – куда бы ее пристроить…

- Это очень хорошая картина, - Петька попытался убедить хозяйку в необходимости покупки. – Ее нарисовал Щедрин. Я вынужден продать ее из-за некоторых финансовых затруднений.

В этом Петька не врал. Финансовые затруднения у него были всегда.

- Я могу вам дать за нее сто долларов. Поверьте, что большего она не стоит. Тем более, что картина очень старая… Но деньги я смогу вам дать только послезавтра, в присутствии эксперта. Я хочу убедиться, что это не подделка.

Петька, конечно же, не отказался бы от сотни баксов. Но услышав об эксперте, он ретировался. Перспектива попасть за решетку вовсе не радовала его. А в том, что о пропаже будут трубить все газеты, он ни на минуту не сомневался.

По следующему адресу Петька смог увидеть довольно большое собрание абстракционистов. Его поразило бессмысленность изображений на картинах. А хозяин даже слушать не хотел о приобретении какого-то там Щедрина.

В антикварном магазине Петька даже в спор вступил. Он еле сдерживал надвигающийся взрыв ярости.

- Да это же картина Щедрина! Я ее в Третьяковке украл!

Хозяин магазина, услышав о галерее, разразился громким хохотом. Его лицо покраснело, на глазах появились слезы, а огромный живот заходил ходуном, как земля во время землетрясения.

- Ну и насмешили вы меня, молодой человек, - сказав он, немного успокоившись и вытирая слезы. – Да в наших музеях уже давно все украдено. Там даже подделок стоящих днем с огнем не найдешь.

После всех злоключений Петька решил вернуть картину.

- Вот! Нашел возле туалета, - сказал он служителю галереи. Тот позвал директора. Хранитель сокровищ очень обрадовался и пригласил Петьку к себе.

- Это одно из тех ценных полотен, которое у нас еще осталось.
- А сколько может стоить эта картина?
- Да что вы, молодой человек! Произведения искусства нельзя оценить деньгами!
- Но ведь их продают. Значит, что-то они все же стоят…
- Да, да! Дельцы от искусства уже давно научились оценивать их. Это полотно на аукционе могло бы стоить не менее ста тысяч.
- Рублей, что ли?
- Долларов, конечно.

Этот ответ был более чем категорическим. Он еще больше расстроил Петьку. Но сто долларов, которые в благодарность за возвращенную картину всунул ему в карман директор, грели руку и обещали несколько безоблачных дней.

Еще толком не осознав пронесшиеся в голове мысли, Петька зашел в магазин «Художник», где приобрел несколько кистей, масляные краски и три холста. Вечером он принялся за работу.

Сначала Петька нанес несколько клякс на чистое полотно холста. Затем, размышляя о превратностях судьбы, нарисовал пяток геометрических фигур, отдаленное понятие о которых еще осталось в голове со школьных лет. Несколькими смелыми мазками он придал своей картине слегка мрачноватый тон. На изготовление первого в жизни художественного произведения у него пошло не более получаса.

На другой день Петька продал свое творение господину Берсеньеву за двести долларов, о чем потом очень жалел, решив, что продешевил.

Целый месяц ушел у Петьки на то, чтобы хорошо узнать всех городских коллекционеров, а также на изучение их вкусов. Значительную часть любителей пейзажей, портретов, натюрмортов и прочей серьезной живописи он безжалостно вычеркнул из своего списка. На этих не стоило тратить времени. Уж они-то в живописи, хоть чуть-чуть, но разбирались.

Но добрых три десятка толстосумов были просто без ума от геометрических творений Петьки. Особенно им нравились кляксы на его полотнах. Платили немного. Но по двести-триста долларов за каждую «картину» давали.

А у Петьки хватило ума не просить больше. Он мог бы «печь» свои картины по несколько десятков в день. Чем он и занимался на первых порах. Но потом сообразил, что поставленный на поток промысел требует большого количества реализаторов. С людьми надо было работать, платить им деньги. Зачем ему лишняя головная боль? Самому – проще. Сбыл с рук за неделю две-три картины, и уже в полном шоколаде.

За пять лет Петька стал модным художником. Нельзя сказать, что хорошим. Но в определенных кругах он довольно известен. Вы не попадете на его выставки. Он и теперь не настолько глуп, чтобы выставляться. Ведь могут раскритиковать во всех газетах. И лопнет тогда его «слава» как мыльный пузырь. А простачков на его век хватит.

Каждый месяц по три десятка его «творений» расходятся между коллекционерами. За ними теперь охотятся даже те, кто раньше его и на порог не пускали. Из других городов приезжают. Его даже в академики прочат…

Сейчас у Петьки есть все. Ну, не так, как у некоторых олигархов. У него нет футбольной команды. Но он никогда не фанател от футбола. Нет морской яхты. Но она ему и на фиг не нужна. Нет виллы на Лазурном берегу? А зачем? Он вполне может позволить себе какой-то месячишко пожить там в хорошем отеле. Нет банковских счетов во всех частях света? С него достаточно и того, что есть в банке через дорогу от дома. Да еще чуть-чуть в Швейцарском банке. Нужно будет чуть больше «бабла», так он за день их себе «нарисует». Вернее, нарисует два-три десятка картин, за которые завтра же получит необходимую ему сумму.

Главное, как считает Петька, нужное решение вовремя принять.

Впрочем, Петькой его уже никто не называет. Он теперь Петр Николаевич.

[GREEN]

№ 25

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ


Уже давно пропели петухи, ушли на луга коровы и козы, расползлась по полям колхозная техника, а Матвей Кузьмич все лежал в избе на большой деревянной кровати, щурился от солнца, пробивающегося сквозь занавески, но не спешил открывать глаза.

Он ворочался с боку на бок, чесал живот и подмышки, ковырял указательным пальцем в носу и в правом ухе, но веки с редкими белесыми ресницами так и оставались закрытыми.

— Та- ра-ра-ра-рам, — мобильный телефон, лежащий посредине стола, моргнул экраном и пискливо сыграл несколько нот, символизируя о том, что от кого-то пришло сообщение.

По ручьям морщин на лице Матвея Кузьмича разлилось блаженное удовольствие. Он широко зевнул и вытянул руки вверх, словно пытаясь достать пальцами до потолка. Затем резко скинул с себя одеяло, и, спустя минуту, уже стоял возле стола, стараясь примостить на длинный узкий нос перекошенную роговую оправу широких очков. Когда с этим было покончено, старик аккуратно взял в руки трубку телефона, и, долго выцеливая, наконец-то нажал нужную кнопку.

«Компания «Форд» поздравляет Вас с днем рождения! Благодарим за сотрудничество. Желаем Вам здоровья, счастья, любви и процветания!» — вслух прочел Матвей Кузьмич, и блаженное удовольствие новой волной разлилось уже по всему телу.

«Ну как же они меня помнят, — удивлялся именинник, в очередной раз перечитывая поздравление. — От «Запорожца» за всю жизнь ни разу ни одного письма не получал. А этот «Форд» пятый год уже с днем рождения поздравляет. Чем это я им так запомнился?…»

И Матвей Кузьмич стал вспоминать, как без малого шесть лет назад, когда он еще жил в городской квартире, заехал за ним с утра Володька, сын. Попросил взять паспорт, одеться поприличнее, и повез через весь город в огромное стеклянное здание, внутри которого на белом блестящем полу стояли разноцветные, не менее блестящие автомобили. Увидев все это великолепие, Матвей Кузьмич на мгновение потерял дар речи.

— Ну, что, батя, — вывел его из оцепенения, Володька, — какого железного коня брать будем?

— Да ты что, сынок, побойся Бога! На таких машинах только олигархи какие-нибудь ездят.

— Вот и будешь ты у меня олигархом, — засмеялся Володька и похлопал отца по плечу. — А если ты затрудняешься с выбором, то я просто обязан тебе помочь. — и сын уверенно направился к большому серебристому джипу. Ну что, берем?

— Вовка…Ты это… Кончай шутить, — попытался приструнить сына Матвей Кузьмич, — да ты посмотри, сколько он стоит. Тут в цене одних нолей только …

— Деньги, батя, в жизни не самое главное, Давай паспорт, — Володя взял из рук отца документ, и передал его одному из работников автосалона со словами: «Оформляйте на него»

Потом они еще около часа ждали, пока подготовят все документы… Потом Матвей Кузьмич подписывал какие-то бумаги… Потом Вовка долго рассчитывался, как фокусник доставая из дипломата одну за другой пачки с деньгами... Потом сын купил отцу литровую бутылку дорогого коньяка… И Матвей Кузьмич на радостях тогда так назюзюкался, что на следующее утро не смог выйти на работу…

— Та- ра-ра-ра-рам, — телефон сигнализировал о получении нового сообщения.

«ООО «Новострой» поздравляет Вас с Днем рождения! Желаем Вам успехов в работе и личной жизни!»

«О, и эти не забыли! — ухмыльнулся Матвей Кузьмич, вспоминая, как несколько лет назад Володька отвез его в какую-то контору, где их повели в большой светлый кабинет, усадили в уютные кожаные кресла и принесли чай с конфетами. Сын рассматривал какие-то бумаги, что-то спрашивал у маленького, абсолютно лысого директора, а Матвей Кузьмич все смотрел на девушку в короткой до безобразия юбке, которая сидела за столиком у компьютера, улыбалась ему и, по просьбе гостя, время от времени подносила новую кружку чая. Три часа они провели в этой светлой комнате. Под конец чай дал о себе знать. Но Матвей Кузьмич был воспитан в скромности, и даже под страшными пытками не осмелился бы спросить, где находится туалет. Сидя, он неловко ерзал на кресле, затем вставал и начинал расхаживать от стены к стене, делая вид, что глубоко осмысливает все, только что услышанное из уст директора, потом вновь садился в кресло… Кончилось это тем, что «лысый» как-то пристально посмотрел на него, и деловито сказал: «туалет — последняя дверь по коридору». Матвей Кузьмич со стыда готов был провалиться на месте, но природа взяла свое, и он пулей выбежал из кабинета. Вернувшись, он сел в свое кресло и низко опустил голову.

— Может еще чаю? — весело спросила девушка в короткой юбке.

— Ну, разве что одну кружечку.

Матвей Кузьмич так и не понял, почему, после этих слов в комнате раздался дружный хохот, который продолжался несколько минут. И, чтобы не остаться в одиночестве, он рассмеялся вместе со всеми…

Потом он подписывал какие-то документы. Потом «лысый» долго тряс его руку. Потом, уже в машине, Володька объяснил ему, что они только что подписали договор о строительстве новой квартиры …

— Та- ра-ра-ра-рам…

В этот день Матвея Кузьмича поздравили еще концерн «Фрегат», одним из учредителей которого он являлся, группа компаний «Сфера», где он был акционером, и даже правление банка, в котором на его имя были открыты несколько счетов.

Улыбающийся именинник сидел посреди избы и был несказанно счастлив. Рядом с ним на столе лежал мобильный телефон, хлеб, сало и початая бутылка дешевого вина. За те три года, что Матвей Кузьмич жил в этой деревне, он так и не нашел здесь ни одной родственной души. Впрочем, не осталось у него друзей и в городе. Особенно после того, как вышел на пенсию. Потому-то старик и не особо сопротивлялся, когда, сын предложил ему переехать из грязного города «на воздух» в деревню. Володька сам нашел для него эту избу, сам перевез сюда вещи, сам нашел покупателей на квартиру…И еще подарил тогда эту игрушку — мобильный телефон, напутствуя подарок словами: «Что бы был всегда на связи»…С тех пор телефон звонил редко, но, раз в год, накануне дня рождения, Матвей Кузьмич доставал его из тумбочки, подзаряжал и клал на стол…

— Та- ра-ра-ра-рам…



Володя позвонил через неделю. Сказал, что присмотрел участок в каком-то коттеджном поселке. И попросил отца на следующее утро одеться поприличнее…

[GREEN]

№ 26

КОШКИНА ЛЮБОВЬ

В тишине ночи часы тикали особенно громко, именно это и не давало Любе уснуть. Что бы как-то переключиться она встала с кровати и подошла к окну, за которым, как, оказалось, шёл дождь, но за пластиковым окном стоны разбивающихся капель были не слышны. Она снова попыталась забыться сном. На тумбочке возле кровати лежала книга, которую Максим подарил ей. Закладка, заботливо уложенная где-то в середине, говорила о том, что возможно ночь и не будет такой одинокой и холодной, но читать не хотелось. У неё уже второй день болела голова, да и прошлую ночь она не спала совсем. Последние несколько дней ей было страшно ложиться спать потому, что просыпалась посредине ночи мокрая от пота и дрожащая, сама не зная от чего.

Люба закрыла глаза. Стрелка стала звучать как-то тише. Или это ей просто показалось.

Их пути с Максимом шли совсем рядом, но что-то такое неуловимое было в том, что они так долго не могли встретиться. Например, они учились в одной школе, но когда в неё перевелась она, он её уже закончил. Они вместе получали стипендию последние два года его обучения на биофаке, но она совсем не помнила его. И вот, когда она уже училась на пятом курсе, Максим, который был аспирантом пригласил её в кино. Сказать по правде, она считала совсем недопустимым ходить с молодыми людьми, куда бы то ни было, в то время, когда она была не свободна. Но почему-то (впрочем, определённые причины всё же были), она не отказала ему. Не отказала потому, что отношения с Валерой зашли в тупик, а ещё потому, что на самом деле ей было очень любопытно узнать, зачем же он пригласил и почему именно её.

С каждой встречей отказаться от общения с ним ей было всё тяжелее. Она старалась себя сдерживать, но каждый вечер всё-таки набирала номер Максима. Люба никогда не верила в любовь с первого взгляда, но было в нём что-то такое притягательное, что ее прагматизм почему-то не помогал, хотя перспективы с ним она не видела. Но эти встречи… Без них было так тяжело, так томительно и порою тоскливо, что она сходила с ума. Может быть, всё могло быть по-другому, но в отношениях ей всегда нужно было видеть будущее, какое-то развитие. А с ним она не видела ничего. Необходимо было определяться, с кем из двоих ей остаться. К тому же у нее уже неделю была задержка... И именно сейчас ей с особой отчетливостью вспомнился вчерашний день.

Люба собирала чемодан.

Она должны была уехать в Москву. День прошел суматошно. Может, потому, что она почти не спала, а может, из-за того, что целый день только и делала, что думала, тосковала и вспоминала.

С одной стороны, она не хотела никуда ехать, а с другой – не могла отказать лучшей подруге в том, чтобы пожить вместе с ней недельку, пока её муж будет в командировке.

Вещи складывались по привычке, и она даже сама не помнила, что положила, а что нет, хотя точно была уверена в том, что всё должно быть на месте.

Её жизнь за последний месяц превратилась в противоречивый клубок из пестрой нитки. Она запуталась в себе, словно паук в своей паутине, и сегодня, может быть, потому, что она должна была уехать, а может по каким-то другим причинам, этот клубок неожиданно для неё самой стал разматываться.

Зажужжал сотовый. От неожиданности она вздрогнула. Внутри неё проскользнула надежда. А вдруг это Максим, с которым после того как он увидел ее с Валерой они не общались уже неделю. Однако это оказался Валера. Она глубоко вздохнула и ответила.

После телефонного разговора ей стало даже как-то спокойнее от того, что это был не Максим. Ведь, в сущности, через полгода, а может, и год, у них было бы, наверное, то же самое. К Валере, несмотря на все его заскоки, она привыкла, и пускай у них что-то не ладилось, но это ведь жизнь и в отношениях всегда так бывает.

Валера просил у неё московскую сим-карту. Он опять куда-то собирался и даже не посчитал нужным, рассказать об этом ей. Люба посмотрелась в зеркало. Огромное, на весь шкаф, оно висело напротив кровати, на которой она сидела, собирая вещи, и она вдруг почувствовала себя такой маленькой, такой беззащитной. Взгляд её от зеркала переместился к чемодану, и она почувствовала, что Валера для нее это точно такой же старенький чемоданом, который и бросить жалко и тащить не хочется.

Ей стало особенно тоскливо и одиноко, однако голова перестала болеть. На улице светало, и она поняла, что хочет спать. Глаза её закрылись. Секундная стрелка больше не раздражала. Она уснула.

Проснулась Люба где-то к обеду и почувствовала какое-то облегчение, от того, что окончательно определилась с кем ей быть. Быстро собралась на улицу и уже во дворе поняла, что с одеждой она не угадала, ей было зябко.

«Почему в жизни всегда получается так?!» – думала она – «Мы влюбляемся в тех, кому безразличны или в нас влюбляются те, кто безразличен нам». С ней такое происходило не раз, и нынешняя осень не стала исключением.

Люба шла по мокрой неуютной улице. Мелкий дождик накрапывал, оставляя на асфальте тёмные пятна. В воздухе висел тот самый запах осени, совершенно непередаваемый, но без труда узнаваемый. И в нём было что-то такое, от чего становилось грустно. Любе захотелось сесть в каком-нибудь кафе, заказать себе чашечку кофе и погрузиться в воспоминания, что она и сделала. И как только она зашла в кафе, дождь усилился. Она грустно улыбнулась. Всё происходило так, словно даже погода подстраивалась под её настроение.

Принесли кофе. Мысли разбредались, ей было трудно сосредоточиться на чём-то одном. Принесли мороженое, маленькая слабость в её жизни, которое она заказала вместе с кофе. Она отпила. Для неё оно было ещё слишком горячим. Тогда Люба взяла ложечку и погрузила в горячую чёрную ароматную жидкость кусочек мороженого.

Дождь стучал за окном, и от этого в кафе становилось по-домашнему уютно. Она сделала глоток. Из-за мороженого, кофе остыл быстрее. Вспомнился брат. Сколько ему тогда было? Восемнадцать. Вспомнилась последняя годовщина. Она не поехала на кладбище, потому что не могла, не чувствовала в себе сил. С каждым годом становилось только тяжелее. Когда он повесился, она перестала верить в бога, потому, что не могла понять, как ОН смог это допустить, а вместе с этим и просто верить в себя, верить другим. Кофе остыл безвозвратно. Захотелось выпить водки, но заказала желе. Было ощущение, что вот-вот... Что сейчас она к чему-то придёт и поймёт…

Цепь замкнулась. В ней заискрило электричество, только вот она почему-то не чувствовала этого тока. Неожиданно чётко она поняла, что осень и дождь, кафе и кофе, годовщина и грусть – всё это лишь переменные, которые, оказавшись в одном уравнении, объяснили ей всё то, о чём она думала с тех пор, как погиб брат. Вера и любовь – это два понятия, тесно связанные друг с другом, и одно невозможно, ущербно без другого. Потеряв веру, оказалось, что она разучилась любить. Что-то внутри неё боролось, пыталось победить страх, страх потери близкого человека, но всё было бесполезно. К сожалению, одно понимание не могло помочь ей. Надо было что-то делать, нужен был кто-то, кому она сможет довериться.

Люба Кошкина встала, оставила на столике деньги по счёту и вышла в дождь.

[GREEN]

№ 27

Закат…


Она стояла на берегу крымского побережья и смотрела, как солнце медленно спускается к морю. Солнце было ярко бордового цвета, а небо переливалось всеми оттенками красного, от нежно розового до кроваво бордового. Лилианна любовалась этой невероятной природной красотой, и с сожалением думала о том, что всю жизнь хотела научиться рисовать. Да и не только рисовать,… Конечно было ещё не поздно, она здоровая сорокалетняя женщина, наполненная мечтами и планами. Но этот пейзаж, она уже не сможет написать.

Море, словно почувствовало её настроение, и настроилось на её волну. Гладкий, как шёлк штиль, начал постепенно набирать от Лилианны эмоции. Она спустилась прямо к воде, посмотрела вокруг, и обнаружила, что совсем одна на пляже. Вокруг были только скалы, море, и этот невероятный закат…!

Лилианна ничуть не расстроилась своему одиночеству, она привыкла к нему. Всегда окружённая семьёй, коллегами, знакомыми, Лилианна чувствовала внутреннее одиночество, всегда и везде. Только тогда в юности, рядом с ним, смотря в его глаза, она как будто видела своё отражение, родственную душу чтоли… Но это было так давно, и как то по детски. Вся школа была исписана Л + Л = Л, его звали Леонид. Девчёнки шутили. – Три Л, это точно судьба! - а она смеялась и конечно не верила. Потом он пошёл за ней в институт, который выбрали родители Лилианны. Все смеялись, что он бегает за ней, как собачка, а он просто любил её. Лилианна вспомнила его глаза, увидела, как будто наяву, и из её глаз покатились слёзы,… Море подхватило её печаль и волны начали сильней и сильней разбиваться об пирс. В душе у Лилианны начался настоящий шторм, воспоминания захлестнули всю её сущность. Она отчётливо вспоминала день за днём, когда они встречались. Господи! Она же была счастлива! Это было, как озарение. Огромная волна, разбившись об пирс, окатила Лилианну водой с ног до головы, но она даже не вздрогнула, хотя это был Октябрь и вода в море была очень холодная. Внутри у неё всё пылало от негодования, как же она не чувствовала это тогда!

Они проучились вместе в институте, Лилианна очень хотела добиться успехов в профессии. Тогда у хороших экономистов был шанс. И родители нашли Лилианне такой шанс, устроив её на работу в крупную фирму, с большими перспективами. А Леонид не был по призванию экономистом, он мечтал стать архитектором. Его семья переехала жить в другой город, отец открыл архитектурную фирму и звал сына с собой. Леонид не хотел уезжать без любимой, он сделал Лилианне предложение, и обещал, что сможет построить их будущее… Господи, она так отчётливо вспомнила этот день, светило яркое солнце, они целовались и мечтали, как будут семьёй, она смотрела в его глаза, и видела себя… Казалось так не бывает. И скоро этого не стало. Родители категорически запретили ей уезжать, а со временем и убедили в правильности этого решения. Он уехал один.

И больше они никогда не виделись. С моря подул холодный ветер, он пронизывал до костей, ей стало очень холодно, как тогда.

Со временем острая боль ушла, появилась обида на него. Общение по телефону становилось всё реже, работа приносила удовольствие и доход, карьера шла вверх. Родители познакомили с перспективным парнем, который вскоре стал мужем Лилианны. Нет, она никогда его не забывала, просто она спрятала его глубоко в сердце, и никому не показывала, даже самой себе. Никогда ни у кого не спрашивала о нём, не искала его в социальных сетях, как будто бы забыла навсегда. Только пару лет назад, ей очень захотелось позвонить ему, она узнала телефон, но так и не решилась.

Солнце почти скрылось за морем, небо начало превращаться в тёмно бордовое, скалы нависали над пляжем, и пейзаж, уже не был таким привлекательным. Стало очень одиноко и холодно, а перед глазами были его глаза… Она долгие годы не могла понять, что же она ищет. Ни первый муж, ни второй, ей очень чего- то не хватало. Понять, чего? Ей всегда было некогда, работа, семья, дети, родители… А сейчас ,оставшись одна, на холодном пляже, через восемнадцать лет… Она поняла…

Лилианна, дрожащими от холода и чувств, руками достала телефон, и набрала его номер. Каждый гудок равнялся году разлуки… - Алло,- ответил женский голос. Лилианна растерялась, но тут - же отбросила всю нерешительность, накопленную за эти годы. – Добрый вечер,- немного волнуясь, говорила Лилианна, - Могу я поговорить с Леонидом? В трубке возникла небольшая пауза. – Скажите, кто его спрашивает? – Меня зовут Лилианна, мы с Леонидом вместе учились. Телефон молчал, после затянувшийся паузы, женский голос ответил, - Леонид разбился год назад… Он ехал к Вам Лилианна…

Солнце скрылось, и пляж погрузился во тьму. Темнота не будет вечной, на рассвете солнце взойдет снова. Только оно уже не будет таким, как вчера. Оно будет другое, и закат будет тоже другим.

[GREEN]

№ 28

Иван да Марья


Иван Григорьевич медленно выпил, выдохнул, понюхал хлеб, блаженно вздохнул и поправил сползшую с плеча простынь.

- Хорошо! – Вымолвил он и только после этого позволил себе закусить. Ел он, тоже не спеша, основательно. Потом заговорил:
- Я ить, как вышел в восьмидесятом с литейки на пенсию, так почитай ни единой
субботы тут не пропустил. Баня для русского человека напервейша радость. А опосля парилки и махонькую не грех принять. Всё для здоровья польза. Помирать то, ника-ак нельзя.
- Григорьич, - перебил его я. - Ты сколько же, лет жить собрался?
- А скока Бог даст, - ответил он, и немного помолчав, добавил:
- Мне ить ещё, баушку свою похоронить надо.

Признаться, фраза эта меня несколько смутила.

- У тебя, что ещё бабушка жива? – Поинтересовался я.
- Да, Бог с тобой, эт я так жену свою Марью зову.
- Так пускай живёт сто лет, да нас ещё переживёт, - пожелал я.
- Нет, - сказал дед очень серьёзно. – Нельзя мне первому помирать-то.
- Пошто так то? – Спросил я, подстраиваясь под его манер.
- Плоха она у меня совсем, стала, - дед горько вздохнул, налил и выпил, не
закусывая.
- Сын у нас был, Юрко. Единственный. Думали, опорой нам в старости-то будет.
Иван Григорьевич снова налил, выпил и закурил.
- Убили Юрка, - шёпотом произнёс он и отвернулся. Тяжёлая, давящая тишина нависла над раздевалкой. Мужики, сидевшие по-соседству и ставшие невольными слушателями, тоже приумолкли. И, словно стесняясь за эту, всеобщую неловкость, дед, быстрым движением вытер глаза ладошкой и продолжил:
- Шёл домой после получки, выпимши был. Убили бандюки. К нам потом из полиции

приходили, всё выспрашивали. Да кого там, найдут они, ага, - жди. А Марьюшка моя враз и обезножела. Как узнала, - закричала, упала, долго не в себе была. Потом отошла маненько, ан ноги-то не держат. Вот, почитай восемь годков на руках ношу, - Иван Григорьевич выставил перед собой руки, ладонями вверх.
- Всё плачет, плачет, сердешная. Всю жизнь ведь учителем проработала. Местные-то, поди все у неё учились. Мается бедная, что Юркиных убийц уму-разуму сама может, учила. Все глаза выплакала. У окошка целыми днями сидит, всё Юрка с работы дожидается. Когда бывает, исть позову, так она говорит, мол Юрка дождёмся, потом вместе и покушаем. Не в себе стала, Марьюшка-то моя. Так уж мне жалко её. Порой погляжу, и сердце всё разрывается. Так скажи, можно ли, мне первому умирать? Она-то, что делать будет? Кто ей воды подаст, помоет кто, покормит? Эвон! Вся надёжа только на меня и есть. Сорок пять годков вместе, как один день. За что ей такие муки, коли и я помру. Не-ет, никак нельзя мне первому... Жалко мне Марьюшку мою. Одна она у меня.

Старик замолк и долго сидел, думая о чём-то своём. Потом оделся, попрощался со всеми и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Я невольно посмотрел ему вслед. Обут он был в серые валенки с калошами, которые протёрли на задниках изрядные дыры. Видно было, что когда-то их зашивали, - даже остались обрывки ниток. Истончённые края войлока, жалко свисающие над чернотой дыр, почему-то резанули меня сильнее остро отточенной бритвы. Я сидел и смотрел заворожено на эти валенки, и мне казалось, что они, двигаясь, сами по себе, переступят сейчас тяжело через порог и сами за собой плотно прикроют дверь. Старая кроличья шапка, выношенная на сгибах до лоснящейся кожи, едва прикрывала его крупную голову. На фоне широких, подбитых ватой плеч его видавшего виды пальто, изборождённая неровными линиями старческих морщин, шея Ивана Григорьевича казалась неестественно тонкой и слабой. Но голову он нёс прямо.

Шумная, обычно раздевалка, приумолкла. Мужики тихо прикончили принесённые с собой припасы и быстро разошлись по домам. А я долго ещё сидел, пил водку, и не пьянел.

[GREEN]

№ 29

ТАКСИ


– Иван, Иван, просыпайся, – тяжело наклонилась над постелью мужа Андреевна, – я те кашу приготовила, вставай, – дотронулась она до иссохшей руки мужа.

Иван никак не отреагировал на прикосновение жены. Он был мертв.

– Господи! – в страхе прикрыла беззубый рот полной ладонью Андреевна. – Иван, ты это что, умер? Не пугай меня так, Ваня.

Муж молчал.

Андреевна грузно опустилась на стул рядом с кроватью и мелко затрясла плечами. Глаза ее покраснели, и на дряблом бледном лице появились слезы.

– Что ж ты наделал, Иван! – растерянно заморгала Андреевна. – Что ж ты наделал!

Кончина Ивана не была уж такой неожиданностью для Андреевны. Муж давно и безнадежно болел, лежал в последнее время совсем беспомощный. Ни встать, ни сесть, лишнее слово и то с болью давалось. Но смерть такая штука, как ее не жди, как не готовься, а придет – не спросит, когда лучше.

– Как хоронить-то теперь тебя, Иван? – всхлипнула женщина, поправляя редкие седые волосы мужа.

Горестно покачав головой, Андреевна, кряхтя, поднялась со стула, вышла в прихожую, накинула на плечи телогрейку и, опираясь на палку, с оханьем, спустилась с крыльца.

– Ольга, – открыв дверь соседского дома, надрывно позвала она, – Ольга, поди сюда.
– Случилось что? – вышла к ней на зов такая же грузная старуха.
– Иван помер.
– Ань, да ты что! – ахнула подруга. – Когда?
– Не знаю, может, ночью, может, сейчас под утро. Подошла его завтраком покормить, а он не дышит.
– Горе-то какое, – запричитала Тимофеевна, – Ой, горе, горе. Да ты сядь, Ань, – подвинула она Андреевне табуретку, – сядь.
– Чего делать-то, Оль? – заплакала Андреевна. – В голову ничего не идет.
– Ань, ты посиди тут-ка, – засуетилась Тимофеевна, – я счас оденусь да оббегу кой-кого. Ты успокойся. Счас я, – и вышла из кухни. – Я к Макаровне, к Наталье, – доносилось из глубины дома. – Надо в больницу, собес сообщить, документы там оформить, справку о кончине, чтоб деньги на похороны. В сельсовет надо, к председателю. Ты не думай сама, мы все сделаем: и обмоем, и оденем, и дом приберем.
– Спасибо, Оль, – жалобно улыбнулась Андреевна.
– Да ты чего, спасибо, – отмахнулась уже одевшаяся Тимофеевна. – Ты чего, благодарить. Такое дело благодарности не надобно. С каждым может. Я ж понимаю. Мой когда помер, помнишь, что я могла? Так же было. Села и не встать, ноги на полдня отнялись. Ты ж и помогала тогда.

Андреевна, соглашаясь, обессилено покачивала головой.

– Ты побудь пока у меня, я мигом, – направилась к двери подружка.
– Не, пойду я, – как он там один? – попыталась встать Андреевна, но ноги не держали.
– Сиди уж, счас Наталью пришлю, две минуты, – нахмурилась Тимофеевна и вдруг хлопнула себя по лбу. – Вот дура неумная, тебе ж успокоиться надо, а я квохчу, квохчу чегой-то.

Она достала из буфета пузырек, накапала из него в стакан и добавила воды. По кухне разошелся запах валерьяны.

– Выпей вот.
– Спасибо.
– А теперь давай-ка на диван пересядь, а я побегу.

В сутки выправили все документы на Ивана, а вот с деньгами загвоздка случилась.

– Нет денег, – заявили Андреевне в собесе.
– А что же мне? – опешила Андреевна
– Ну, не знаем, – безразлично пожали плечами расфуфыренные молодки, – с книжки снимайте.
– Да нет у меня книжки, еще в начале девяностых все деньги на ней погорели, – совсем растерялась Андреевна.
– Ну, тогда к родственникам, – отвернулись от нее девицы.
– И родственников нет, – еле слышно вымолвила вдова. – Далеко они, не приехать.
– Извините, ничем помочь не можем, – донеслось до Андреевны, – деньги будут, возможно, только недели через две, раньше никак.
– Я не могу столько ждать, мне завтра хоронить уже надо.
– А и не ждите, народ попросите, не нам вас учить. Вы извините, мамаша, но у нас очередь стоит, – указали собесовки на дверь.

В деревне Тимофеевна встретила подругу вопросом:

– Ну что, всё оформили?
– Справки все, а денег не дали, – удрученно ответила Андреевна.
– Как так?
– Говорят нету, через две недели только.
– Да что ж такое-то? – возмущенно всплеснула руками Тимофеевна. – А как хоронить, гроб как, поминки?
– Не знаю, – из глаз вдовы побежали слезы.
– «Такси», видать, придется заказывать, – хмуро вклинился в разговор кто-то из мужиков, пришедших проститься с Иваном.
– Ой, боженька ж ты мой! – схватившись за грудь, закричала Андреевна и обессилено упала на колени.

Вокруг раздались чертыханья мужиков и слезные бабьи причитания: Андреевну подняли с пола и уложили на диван.

– А что еще остается, коль денег не дали! В деревне тоже ни у кого нет, – вновь прозвучал тот же голос.
– Сволочи, довели до ручки, – полилось со всех сторон людское возмущение, – похоронить по-человечески и то невозможно. В войну так не было, уж на что бедно и голодно, но чтоб хоронить, «такси» брать…
– Вот так оно, жил человек, всю жизнь вкалывал до седьмого пота, а ему за все про все «такси» до погоста, а потом в мешок и как собаку какую…

На следующий день Ивана из дома выносили в аккуратном гробу, оббитом красной материей. До кладбища народ дошел пешком, благо погост за деревней в ста метрах. У могилы мужики сгрузили домовину с плеч и отошли в сторону, дав место для прощания с Иваном старикам и старухам.

Минут десять угрюмо прощались под тихие женские всхлипывания.

– Вот, пора, пожалуй, – тяжело вздохнул один из могильщиков.

И тут началось. Бабы заорали в голос, отступая от гроба и отворачиваясь в сторону, мужики, стыдливо пряча глаза, пытались их успокоить. Над кладбищем нарастал дикий полубезумный вой.

Оттащив полуобморочную Андреевну от мужа, могильщики передали ее старухам и принялись за свое страшное дело. Они достали Ивана из домовины и осторожно переложили его в черный плотный полиэтиленовый пакет. Двое из мужиков спрыгнули в яму и, приняв покойника на руки, бережно уложили его на дно могилы.

– Пусть земля тебе, дядя Ваня, будет пухом, – отставив в сторону от свежей насыпи лопату, один из могильщиков крикнул людям: – Идите, прощайтесь, кончено уже!

Вой над кладбищем постепенно стих. Могильщики молча взвалили на плечи пустой гроб и тихо поспешили с погоста.

– Отъехало «такси», – угрюмо провожали глазами удаляющуюся домовину люди.
– Кому следующему «повезет» в нем прокатиться?
– Не дай бог…