[Наталья Владимировна]

80

НЕСЕРЬЁЗНО

Когда она видит его, то в каждой клеточке тела всегда просыпается тысяча искринок. Они заполняют ее и мешают спокойно думать, ведь им хочется танцевать и смеяться, заставлять ее говорить глупости, а она не может себе этого позволить просто потому, что человек, с которым она едва знакома, никогда не поймёт почему с ней это происходит, равно как и она сама.
Говорят, чувства должны иметь подоплёку, а иначе тебе не поверят.
Чем я это заслужил? Твоя любовь настолько дешевая, что для нее не нужно никаких усилий? Никаких долгих переписок, разговоров, свиданий и букетов? Я ничем тебе не помогал, не спасал от очередного апокалипсиса, и мне абсолютно все равно как ты там, и что там в твоем мире с тобой происходит, весело тебе или разрывает от слёз. И неужели все вот так просто? Ты меня совсем не знаешь. Не верю. Это явно несерьёзно.
Это несерьёзно, ты полюбила его за внешность, услышит она от подруг и скажет самой себе. Да, этот человек не сделал ровным счетом ничего для нее, но она возвела его на пьедестал, подобно божеству. Только другие «красивые» почему-то не волнуют.
Возможно она сама придумала себе любовь и, страдая, наслаждается ею. Говорят, в истинных чувствах есть духовная близость, а у них – лишь пара случайных коротких разговоров. Всё так. Она идёт по дороге, усыпанной листьями, приводя умные аргументы в споре с самой собой, о том почему его надо выбросить из головы.
Встретив его, она неловко улыбается, пытается придать себе равнодушный вид, ощущая себя преступницей, пойманной с поличным. Ведёт себя так, словно ей есть что скрывать, а ей есть, и напряжённость увеличивается. Ему неприятно с ней разговаривать, и искринки внутри нее колятся иглами. Он спешит отделаться парой фраз и уйти по своим делам, потому что она – скучная и странная, рядом с ней всегда не по себе, и её это не удивляет. Просто стало как-то холоднее.
Он не знает, что она бывает искренней и веселой, смешной и доброй и – да, с ней тоже может быть легко. Это могло бы стать открытием, но он слишком занят другим, чтобы всматриваться. Возможно ему даже кто-то нравится.
Если сначала это расстраивало её, и было время, когда начинала сомневаться в себе, чувствовать себя жалкой и ненавидеть себя за то, что она – это она, то потом она смирилась, и улыбнулась себе, посмотрев в зеркало.
Да, чувства безответны, но жизнь продолжается: даже когда сердце разрывается и хочется умереть от горя, почему-то не умираешь. Плачешь, а потом успокаиваешься и на другой день идешь гулять с друзьями и смеешься, да так, что не верится самой. И нет никакой смертельной трагедии: дни идут своим чередом, в них по-прежнему есть светлые краски и ясная погода. Но она носит эту любовь с собой, таскает повсюду. Где-нибудь обязательно промелькнёт мысль о том, «как у него дела», «а как к этому отнесся бы он?» Искринки больше не колются, сердце ничего не ждет, и в его словах она уже не ищет признаков взаимности. Теперь она просто рада его видеть, хотя бы ненадолго, уже понимая, что все это – временно.
«Не так уж плохо, когда тебе есть о ком думать зимним вечером. Разве этого недостаточно для счастья?» – улыбается сама себе.
Однако всегда найдется незначительная мелочь, вроде банального романтического фильма, который выведет её из с таким трудом добываемого равновесия. Вызовет ассоциации с тем будущим, которое она сама себе придумала, и которого, разумеется, никогда не будет, а другого будущего не представляется. И станет так плохо, что кажется – задыхаешься. Откуда только в её сердце взялась эта глупая уверенность в том, что человек, который смотрит с безразличием – ей родной?
Скоро он уедет, и всё окончательно закончится. Потому что в современном мире, где есть тысяча возможностей написать, позвонить, ему ни за что не придет в голову этого сделать. Так странно понимать, что для неё мир перевернется после его отъезда, в то время как он даже не заметит её отсутствия. Кажется, за этот год было пережито так много, внутри неё столько раз горели и умирали искры, но вокруг всё осталось прежним, а когда он уедет – через несколько месяцев – и вовсе покажется сном.
Да, сейчас она ни за что не поверит, что забудет его и сможет полюбить кого-то ещё. Но полюбит и непременно забудет. Потому что найдётся кто-то, кто увидит в ней солнце. Кто-то другой.
Потому что сейчас – это несерьёзно.

[Наталья Владимировна]

81

ГЛАС ВОПИЮЩИЙ

Сказано: всему должен приходить конец...Обеими руками согласен, что должен. Но почему-то плохому этот долгожданный конец приходит гораздо позже и реже, чем хорошему. Вот так и сегодня, скайпирую этому придурку целый день (втайне мечтая его скальпировать), а в ответ все тоже: «Вызываемый вами абонент...» Один этот голос чего стоит, неужели он принадлежит живому человеку? Если да – то, кто смог бы ужиться с обладательницей подобного квохтанья? Впрочем, это уже лирика, а мне позарез нужно дозвониться, буду висеть в сети пока он не откликнется. Ладно, пробую еще раз. Фиг с маслом! Хочу самостоятельно дать отбой, упредить «элиэншу» с ее официальным разочарованием, но к счастью (это тогда я так подумал - про счастье-то) не успеваю, поверх гудков еле-еле донеслось: “Хало! Хало! Ви меня карошо слушать?”
Я даже онемел от неожиданности, вот же козел! Три битых часа я сижу у этого зловредного - «время-моей-жизни-пожирающего» аппарата, а этот кретин решил самодеятельным творчеством заняться – иностранца передо мной ломать.
«Слушай, дурень, перестань, есть хозяйскую герань!», - ответствовал я фразой из детской мультяшной мелодрамы, пришедшей мне в голову по ассоциации с козлом (не Тимуром!).
- Эндшульдиген, «их» вас не совсем понимать, «их» не есть геран! Я любить латука.
Вот тут-то градус моего возбуждения, тихо и мирно почивавший у нулевой отметки, резко попер вверх.
- Ну это уж слишком, Санек, если ты не прекратишь юродствовать, я, я... – запнулся я на изобретении оружия возмездия. Прошел миг и, как только сложив в уме фразу об удалении собеседника изо всех своих контактов, я открыл было рот, чтобы огласить приговор, из компа раздалось следующее：
- «Их» не ваш камарад Санек. Их хайсе, менья зовут Альфред!
Здесь меня порядком ступорнуло. Со мной приключился казус диссоциативного расщепления личности. Во мне кроме набивших всем оскомину доктора Джекилла и мистера Хайда поселился еще кто-то третий. И этот неизвестный третий взял верх над упомянутым ранее дуэтом. Если бы не он, то неизвестно какой урон моему б-ушному имуществу нанес бы сверхтемпераментный, гиперактивный Эдвард. Он, третий, совсем не лишним оказался, удержав мою руку (в данный момент чью-то вражью длань) с чугунной пепельницей в миллиметрах от экрана не тантрической Йоги. Еще бы мгновение - и моя персональная замочная скважина в чуждый мир была бы наглухо заколочена, заварена и забита надолго, но пронесло... Я прислушался к голосу разума, что иногда бывает, особенно когда нет нужды особо напрягаться. Разум же, то есть тот – бронзовый призер, условно назовем его «логиком» (обратите внимание на закавыченность третьей сущности), назойливо бубнил о неспособности Санька к столь необычному перевоплощению и призывал к корректному продолжению диалога с таинственным незнакомцем. Почему не с незнакомкой?！
«Что ж! Поговорим, благо развлечение бесплатное,» - благодушно согласился я с «логиком», хотя давно был приучен к тому, что дармовая развлекуха может вылиться в немалую копеечку.
- А по батюшке-то вас как? – неожиданно для себя спросил я, переходя на некий полузабытый, архаистический сленг.
- Эммануилоффич, Альфред Эммануилоффич, - услышал я в ответ и чуть не съехал с икеевского табурета. «Во, попал! Это что-то свеженькое!» - мелькнуло в мозгу и сердце, сделав проскачку, сбилось с правильной поступи. «Неужели это новая разводка и меня объявят победителем какой-то лотереи? Или это Форекс стал так изголяться? Сейчас начнут учить, как баблос немеряный рубить... Надо отключаться, пока не заарканили!» Разом зажглись, замигали, завибрировали все тревожные лампочки моего «неиспорченного нарзаном» организма, и мышка будто бы сама потащила курсор к красной трубочке.
- Мне ошень требуется вести беседа с вами, не надо меня терминировать, битэ шон! – сказал абонент, которого я точно не вызывал.
Я с ужасом взглянул в направлении расположения веб-камеры. Все было в штатном режиме – глазок заклеен и вдобавок прикрыт носовым платком (несвежим, правда) для надежности. «Как он узнал, что я собирался прекратить разговор?» - вполне резонно поинтересовался я у самого себя и от нехорошего предчувствия втянул голову в плечи. Но я не черепашка и не ниндзя, а значит совершенно беззащитный пользователь услуг ТКК, и мне стало не по себе. «Неужели и в моей берлоге камер понатыкали?» Очередной чисто риторический вопрос тоже бы, наверное, остался без ответа, однако мой собеседник решил иначе.
- Не дать вам повод беспокойства, «их» вас не видеть. «Их» знать, что третья фраза, данн… потом менья выключать.
«Значит я у него не первый» - вырвалось у меня какое-то девичье восклицание. Хорошо, что не вслух.
- А о чем вы хотите со мной побеседовать? – подталкиваемый «логиком», робко полюбопытствовал я.
- «Их» хотеть много жаловаться...
- О, это не ко мне, я и сам могу этим заниматься сутки напролет, впрочем, как и абсолютное большинство моих соотечественников, - начинаю я разочаровываться в незнакомце с трудноопределимым акцентом. На первый... «вслух?!» под немчуру косит, но «это не факт, месье Дюк, не факт!»
- Ви не верно менья толковать, «их» жаловаться не от плохая жизнь, «их» жаловаться по серьезный поводок, - окончательно запутал ситуацию Эммануилыч.
- Ну, если поводок по-настоящему серьезный, то вам надо прямо в администрацию президента или сразу в ООН, - с трудом проглотив неприличный смешок, посоветовал я.
- «Их» туда уже жаловаться.
- В администрацию президента что ли?
- Мой дело международный значений, «их» ввязался ООН.
- И что?
- Они сказали прекратить делать глупость сначала, или будут менья искать и сажать острог.
«Острог?! Что за чушь? С кем же это я разговариваю, очень интересно!» И мне стало настолько любопытно, что я чуть не задал международному жалобщику прямой и откровенный вопрос «Кто вы, доктор Зорге?» Не тут-то было, на стражу интернет-корректности стал мой собственный модератор – «логик»: «Ты бы лучше спросил, что у него за дело такое щепетильно-щекотливое, за которое острогом грозятся. Может и скумекаешь с кем лясы-то точишь». Быть посему, я вновь уступил настырному усмирителю Эдварда Хайда.
- Так в чем проблема?
- Они все менья неправильно понимать. «Их» говорил - один, они делать – два. Я терпеть, терпеть, а теперь не мочь больше.
- Ну да, ну да, - согласился я со знанием дела, -Это действительно глобальная проблема, говорим одно – делаем другое. Ее только в ООН и решать...
- Найн, нет, нет, - заторопился с отрицанием мой собеседник, - «их» не решать глобальный проблем, это есть мой приват проблем, «их» завещать им гелд, деньги и говорить кому их давать, а они давать не тому, кто делать карашо в свой професий, это не есть правильный исполнений договор. «Их» был недоволен. «Их» вязался с членами комитет, а они звать полицай, их вязался ООН, они тоже угрожать. Говорить, что будут меня наказать.
- А кому и на что вы завещали ваш гелд? – успел ввернуть я каверзный вопросец, пока «логик» раскладывал по своим заумным сусекам услышанное.
- «Их» завещал на премий для самый лучший в натуральных наук и лите...
- Выходит вы, Альфред Нобель?!! – перебиваю самозванца неожиданной догадкой.
- «Их» есть! – прозвучало гордое признание.
- Но вы же умерли много лет назад! – выкрикнул я, забрызгав гневом неверия микрофон.
- Абсолют рехт! «Их» почить ровно 120 годов позади, но до сей день не упокоить себя.
- Выходит, я разговариваю с вашим..., - на языке вертелись разные слова, но одно дело ляпнуть что-нибудь неподходящее в разговоре с коллегой по земной юдоли, совсем другое дать осечку в беседе с... чер-те чем? Или чер-те кем? Ну не было у меня опыта в подобном общении, поэтому я отважился на высокопарно-осторожное, - вашим духом?
- «Их» не есть дух, «их» есть – «их»! – поступил отворяющий веки ответ.
Естественно, подобное объяснение меня не убедило и я, по-прежнему, терзаемый сомнениями «Верить не верить в эту хренотень?», сподобился на поистине макиавеллевский ход.
- А вы откуда звоните-то? – вопрос был задан, можно сказать, на засыпку.
- «Их» не звонить, «их» попасться, забыл, как сказать, зуфолиг, ненароком, в ваши сеть и хотеть все объяснять.
«Именно так оно и было – шел, шел, попался в сеть, очнулся в ООН, потом навязался мне на голову. Я наверное брежу или у меня глюки после вчерашних стрелялок». Флорентийская хитрость ни на один дигитус не приблизила меня к разгадке парадокса неверия, и я взалкал помощи притихшего по непонятной причине «логика»: «Как мне его дальше-то прокачивать?» спрашиваю.
«Ты меня от этого уволь. Не моя это епархия, нам, людям здравомыслящим, в тех сферах делать нечего, там все морок и блазн, так что выкручивайся сам, а я беру тайм-аут на остаток дня. Чао-какао.»
«Во гад!» - думаю. Втравил меня в эту потустороннюю говорильню и в кусты! А кусты-то эти в моей собственной башке! Ну, погоди! Как разберусь с Эммануилычем, я тебе такой местечковый морок устрою, неделю отходить будешь». Пригрозил я третьей сущности скорой расправой и вернулся к самостоятельному обдумыванию диалога с обиженным химиком-динамитчиком. Думал я недолго, но плодотворно. Исходом же поющего высоковольтным проводом напряжения мысли стал решительно-серьезный призыв к самому себе: «Все! Хватит миндальничать, пора срывать маски!» Но как обычно, решительности моей хватило лишь на произнесение междометия с местоимением.
- А, вы...
Однако, помощь пришла! И пришла она ОТТУДА.
- «Их» ошень карашо понимать вам есть трудно верить, абэ «их» хотеть доказать свой правда. Нам верботэн общать с человеческий люд, абэ их мочь отвечать этвас фрагэ.
«О чем спросить, о чем спросить, о чем спросить?» - беспомощно затрепыхалась в черепной коробке бескрылая мыслишка. Но ведь давно подмечено, что язык вражина еще та! Не успели нейроны, обменявшись сигналами, породить что-либо путное (если в моей голове вообще это возможно), как непарный вырост ротовой полости выдал очередной перл (попробуйте заменить последние три слова на одно).
- Как у вас там?
- Не есть одинаково, - сказал дух, который и не дух вовсе, и мне почудилось, что голос его полон вселенской тоски. Правда, я ее никогда не видел - тоску эту, не слышал и не ощущал, но стало как-то зябковато.
«Да у нас тоже по-разному», - хотел я было подбодрить не упокоенного, но вовремя вспомнил - наши посюсторонние трудности для него то же самое, что для выпускника школы - страхи первоклашки. Ответ Альфреда подействовал на охватившую меня журналистскую лихорадку подобно иезуитской коре, она явно пошла на убыль. Однако куражу хватило еще на одно уточнение,
- А что там самое страшное? – не успел я закончить предложение, как пред третьим оком нарисовался брейгелевский страшный суд.
- Самое страшное - смотреть другим глаза. Ошень стыдно, все ходить и смотреть низ.
- Варум? – спросил я по-немецки, наверное, от неожиданности.
- Рядом люди «их» в жизни плохо поступать, обижать, ругать, не любить, обмануть... Ошень стыдно...
Мой собеседник умолк, я тоже. Он по своим причинам, я... Я же стал прикидывать, а настолько ли страшно наказание каким его малюют художники-воображенисты. Стыдно ему, видите ли! Расскажи кому из ставящих в церквах пудовые свечи, что за все их прижигания утюгами и закапывания конкурентов живьем в землю им всего лишь придется ходить глаза долу... Однако долго рефлексировать на заданную тему мне не позволили, правы, по-видимому, паранормальные эксперты, даны-таки потусторонним сущностям некие сверхспособности. Эммануилыч почел своим долгом уберечь меня от скороспелых выводов,
- Там знают все, что каждый не только делать, абэ думать. Ошень стыдно.
После такого заявления я впал в полную растерянность. Как человек деятельный (имеется в виду составление планов) я был готов завтра же, ну если не завтра, то в понедельник, куда-то бежать и записываться. Параллельно этому порыву возникла дилемма - куда бежать в первую очередь – к батюшке на исповедь или к местным последователям мудреца Патанджали. Выход из этой вилки я нашел прямо-таки гольдоньевский – успею в оба места. Тем временем, за приоткрытие завесы потребовали мзду.
- «Их» ответить на ваш вопрос, теперь просить ваша помощь.
«Баш, на баш! Там тоже бизнес в ходу, ничего задарма не получишь», - вполне логично охарактеризовал я заявление загробного покровителя наук и изящной словесности, и тотчас же пожалел об этом, вспомнив о верховном контроле над дурномыслием. Ну не могу я их удержать в узде, не могу и все тут! Хоть на лоботомию записывайся!» －воскликнул я в сердцах и принялся творить добрые дела на скорую руку.
- Валяйте, - говорю, - излагайте свое пожелание.
- Вы помочь мне запрещать им позорить мой имя. Я хочу, что они менять названий премий...
Двадцать минут назад я мог бы наобещать не упокоенному меценату все что угодно, лишь бы он от меня отвязался, но сейчас мой непарный вырост, утратив присущую ему доселе шустрость и безответственность, промямлил следующее:
- Но я же не член комитета премии вашего имени, мне с ними и поговорить-то не удастся. К этой чиновной братии на пушечный выстрел не подойдешь... Даже не представляю, чем могу помочь.
- «Их» вас просить помогать придумать другой названий для этот премий унд сказать всем свой друг в сеть. А они сказать свой друг и все узнать новый имя.
- А может не надо ничего менять? Столько лет ведь прошло! – попытался я урезонить истца.
- Абсолют нотвендиг.
- Почему?
- Дер летцлэ шлаг этот год литературный прайстрэгер, это не есть мочь терпеть. Это есть катастрофэ.
- Боб Дилан, что ли?
- Я! Я! Этот шпильман не есть писател.
Хоть я и не слежу за достижениями современных электронных златоустов, но и для меня присуждение премии рок-товарищу Циммерману показалось несколько, как бы это помягче, неуместным что ли. Дабы освежить в памяти культовый образ певца, я, не прерывая мистического диалога, забрался во всезнайскую википедию и ... шеврикука – замена названия премии была на лицо или на лице...
- Как бы вы посмотрели на то, если вашу премию из Нобелевской переименовать в главную Шнобелевскую?
Долгое молчание. Я даже подумал, что моего собеседника уже повязали силы местной беспеки, но нет, Альфред объявился снова, -
- «Их» не понимать смысл такой вандлунг.
Я объяснил, подробно. Снова сходил в «библиотеку», представил имена, фамилии, достижения лауреатов, и вышло, что идея-то моя и не моя совсем, и не идея это, даже, вовсе, а почти что медицинский диагноз и факт: «Это есть факт месье Дюк». Премия давно стала Шнобелевской и отмахнуться от этого можно только угрожая острогой либо сажая в острог.
- «Их» айнверстанден. Ошэнь карашо, но ошэнь трудный задач.
- Попытка не пытка, - сказал я, потупившись и, кажется, даже покраснел.
- Данке, что тратить свой время, мне помогать. Данке! «Их» должен уходить из сеть. «Их» помнить вас. Ауфидерзейн!
Вот такая небылица приключилась со мною не помню в какой день. Ведро было ли на улице или обычное для нашего города ненастье, помню лишь, что у меня сильно мерзли ноги.
А теперь, мой дорогой сетевой брат, дело за тобой - если ты дочитал эту историю до конца, и она хоть чем-то тебя затронула, услышь вопиющий глас в эфире и разнеси его слово по миру!!!

[Наталья Владимировна]

82

«ЖИДКИЙ» ОПТИМИЗМ

Джулия вздохнула, открыла глаза. По серому цвету окна поняла — утро уже. Тело «сигналит»: тут жжёт, тут печёт, там колет, здесь стреляет... Это тотальный конец настиг! А его не лечат.
Встать с кровати — нет сил. Печаль, тоска душит бессердечно. Лежит, бедная женщина, сил в себе не находит.
-Как, превозмогая адскую боль, взять себя в руки и подняться на ноги?
Словно орудие пытки крючками и шипами — тысячи иголок покалывают её стопы. Джулия чувствует себя 100 с лишним лет призраком, с длинными распущенными, словно щупальцами, волосами, который ходит по пустынным дорогам в поисках молодых людей, чтобы напасть и выпить их кровь.
«Я толстая, я старая, я уставшая, я тетка. И мать я фиговая!» – Джулия начинает всячески изводить себя. И тут же: «Ну, конечно нет, ну что ты такое говоришь?!».
За неплотно прикрытой дверью спальни явственно доносились звуки клацающей печатной машинки: тук-тук-тук, таката, таката, таката — она выстукивает строчки. Потом пробел, табуляция, возврат каретки и почти музыкально — звякает колокольчик. Включили шум работающего принтера.
Муж Джулии встает всегда рано, а потом в накуренном кабинете, по-домашнему, хлопочет. Не только решает рабочие вопросы, но и успевает там, где другие ещё не дошли.
Слабая улыбка коснулась ее бескровных губ. Джулия всегда поражалась умению мужа выигрывая утро, выиграть день. Ей никак не удавалось рано ложиться и рано вставать.
Лежмя лежит в постели и думает:
«Если б могла не вылезать из кровати сутками, я бы непременно так и существовала», – ибо чертовски устала... как та «Женщина, которая легла в кровать на год», да там и осталась...
Дел с утра — хоть пруд пруди, а голова в тумане. Ребенок школу прогулял из-за лежащей, как колода, матери. Вдобавок ко всему, Джулии задали задание, которое обязательно нужно выполнить. Нарисовать портрет колоритного и яркого человека. А тут творческий тупик. И такого персонажа ещё нужно встретить. Видимо, придется идти на улицу, искать натурщика, а она лежит неподъёмным грузом.
За окном фоном щебетали птицы, будто в то самое мгновенье прекрасная эльфийская страна творилась волшебством. Женщина медлила, явно ожидая, пока что-нибудь подтолкнет её к будущему.
Дверь приоткрылась. В проёме двери Джулия увидела огромную фигуру мужа:
- Я приготовил кофе, – сказал шепотом мужчина — принести сюда?
Джулия отрицательно мотнула головой.
- Воды, – молвила она засохшим ртом, – и пилюлю для моей свинцовой башки.
Муж принес жене лекарство и присел на кровать рядом с ней.
- Бо-бо?
- Ыхы, – ответила Джулия лёгким кивком, прикладывая руки к самому больному месту.
- Просто лежи и отдыхай... Пока сын спит, схожу в кондитерскую и прикуплю что-нибудь вкусненькое, – сказал он и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
Джулия провалилась в сон. И проснулась от звука открывающейся входной двери.
- Дорогая, я дома, – услышала голос мужа.
Мужчина отправился на кухню, аккуратно неся в левой руке пышный сверток, и немного повозившись, вернулся в комнату.
- Моя принцесса, ну как ты? – ласково спросил он присев на край постели, нежно поглаживая заспанное лицо супруги своей теплой ладонью. И внимательно вглядываясь в усталые, но такие любимые, цвета лесного ореха, глаза жены.
- Ммм... – протянула Джулия. – Вроде полегчало, не знаю на долго ли...
В коридоре пахло отваром молотых зёрен и свежей выпечкой.
- А кофе уже варится, – сказал муж.
Гейзерная кофеварка Биалетти засвистела, запела, радуя душу предчувствием скорого вкушения напитка.
«Господи, как же я люблю утро за благоухающий аромат!» – подумала Джулия, понемногу приходя в себя. – Иногда начинаю ждать с вечера несусветную рань именно из-за кофе.
И тут же сосредоточенно, внимательно, неотрывно; как мышь на крупу – уставилась в оба глаза на мужа...Их взгляды встретились.
В одно мгновенье Джулия подумала о том, что на девятом году супружеской жизни привыкла видеть каждый день лицо родного человека, принимая присутствие как должное. Джулия всмотрелась в обросшее седой щетиной лицо пристальней, вникая глубже, и ощутила мужа настоящего. Выглядящим счастливым, чья улыбка не сходила с физиономии, будто вся его жизнь была пропитана ароматом праздника. Захотелось, глядя в ласковое, живое лицо родного человека, там укрыться.
-Вот же он! – вдруг осенило Джулию. – Кто еще нужен?!
Муж, который позволяет просто жить. Муж, который делает всё, чтобы ей жилось в этом мире счастливо. Настоящий Человек Дня. Позже она нарисует новый портрет.
Кофе вскоре уже был налит в её любимую фарфоровую чашку — горячий и крепкий.
Джулия поняла: надо срочно брать себя в руки пока не докатилась до крайнего края. Она встала и пошла на кухню за готовым «жидким оптимизмом», и, довольная, съела купленный мужем свежевыпеченный круассан.
За окном, на холме — листья деревьев то оборачиваются серебром, то вновь плавно переходят в густую зелень. Апрель. Раннее утро. Ярко светит солнце. Захотелось целовать «зеленые щеки апреля».
Мир вокруг неё начинался заново.

[Наталья Владимировна]

83

ИЗЛОМЫ

Раскрасневшаяся Ася фурией вылетела из дверей почты и, чертыхнувшись, рухнула на сиденье машины.
— Отказали, — сочувствующе выдохнул её муж Андрей.
— Поехали. И так время потеряли, — буркнула она и поджала губы.
Ася держалась минут десять, но как только машина свернула на загородную трассу, слёзы сами хлынули из глаз.
— Ну-ну, ты чего, — начал Андрей, — не переживай.
— Как не пере... пережи... вать... Они отка... отка... зали, — запиналась она в рыданиях. — Я над ним столь... столько кор... корпела, а они...
Ася рывком выдернула письмо из конверта и, набрав полные лёгкие, на одном выдохе прочла:
— Не соответствует общей концепции нашего сборника рассказов. Ааа! — и начала яростно комкать злосчастный листок, а потом снова заплакала.
— Да ладно тебе, — сказал Андрей, — жизнь же на этом не кончается, — и погладил жену по голове свободной рукой.
Ася ещё несколько раз всхлипнула, отвернулась и уставилась в окно. Проплывающие мимо пейзажи успокаивали и даже навевали дрёму. Ася перевела взгляд на дорогу — Андрей пристроился за впереди идущим стареньким фордом и теперь просто держал дистанцию. Она тоже уцепилась за него взглядом и меланхолично следила за его плавным ходом, будто барахтаясь на буксире.
В какой-то миг она очнулась, потому что что-то стало не так... Форд вдруг повело вправо, и он зацепил обочину.
— Заснул что ли? — успел сказать Андрей.
А дальше всё было как в кино. Только хуже. Потому что наяву.
Миг — и колёсо форда провалилось в яму на обочине.
Миг — и он подпрыгнул.
Миг — его крутануло прямо на заграждение.
Миг — от удара его подбросило в воздух, плюхнуло на дорогу и через три кувырка поставило на колёса поперёк проезжей полосы.
— Господи! — заорала Ася.
Их несло точно в бок покалеченной машины, которая с пугающей быстротой увеличивалась в своих размерах.
Андрей вцепился в руль и тормозил как мог. Уже перед самым фордом он выскочил на освободившуюся встречку и, обогнув его, остановился метрах в двадцати.
— Сиди тут, — крикнул он, выбегая наружу.
Ася не послушала, дёрнула ручку и скользнула ногами на асфальт. Но от машины не отошла.
Она всмотрелась за удаляющуюся спину мужа. Недавно плывший перед ними форд теперь стоял неподвижной жестяной коробкой и скалился острыми клыками смятого, покорёженного металла.
Ася вздрогнула. Что-то заставило её опустить взгляд на свои руки — в них по-прежнему лежал смятый листок бумаги. И, казалось, тоже скалился своими кривыми изломами.
"Жизнь же на этом не кончается".
— Господи, — выдохнула она и резко, будто та жгла кожу, отшвырнула бумажку далеко в кювет. Она снова подняла глаза на исковерканную машину — внутри неё шевелились тени. И Ася рванула вперёд, чтобы узнать не нужна ли помощь...
А спустя два дня она отправила рукопись в другое издательство. Потому что жизнь не на этом кончается.

[Наталья Владимировна]

84

ДВОРНЯГА

-Ну что ты ее таскаешь везде за собой? Купил бы спаниеля или лайку. – Степан закурил сигарету и с презрением посмотрел на бело-рыжую собаку.
-Не нужен мне спаниель. Мне Бони дороже всех собак мира. Почти как дочь родная. – его приятель ласково потрепал Бони за уши.
-Она ведь даже не охотится. – заметил еще один свидетель беседы.
Трое мужчин сидели у костра. Они были охотниками. У двоих из них были собаки как собаки, как они сами говорили, охотничья легавая и спаниель, а их друг неизменно брал на охоту ее. Боньку. Глупую дворняжку. Так люди часто называют таких, как Бони.
Да, Бони не могла похвастать благородным происхождением. Она была простой дворнягой. Вот только совсем не глупой.
-Это неважно. Она сделала гораздо больше в своей жизни, чем ваши собаки. – сказал хозяин Бони.
Его звали Максом. А третьего мужчину звали Иннокентием.
Они познакомились недавно. Макс со своей Бони приехал в их деревню три месяца назад и прочно тут обосновался.
Он был общительным человеком. Но никогда ничего не рассказывал о своей семье. Когда его спрашивали о семье, детях, он всегда переводил тему. Предпочитал говорить о Бони. Она всюду ходила с ним. И, конечно, когда его стали приглашать на охоту, он брал ее с собой.
Только Бони не понимала, что такое охота. Она весело бегала по лесу и громко лаяла, пугая всю дичь.
Старожилы деревни очень скоро перестали брать на охоту Макса, но всегда найдутся надежные приятели, которые не посмотрят ни на какие проблемы…
***
-Что же она такого сделала? – усмехнулся Иннокентий. – Неужто жизнь кому-то спасла?
-Да. – просто ответил Макс.
Мужчины удивленно и недоверчиво переглянулись, затем с сомнением посмотрели на Бони.
Макса оскорбил их взгляд.
Он не собирался никому в деревне рассказывать свою историю, хотя его не раз спрашивали. Он считал, что будет лучше никому не знать, что случилось. Хотел, чтобы это была их с Бони тайна, их боль. Но теперь он решил рассказать, все как есть.
-Бони уже старая. И я тоже. А десять лет назад это была собака ого-го. Это сейчас она просто бегает, а тогда летала! Мы жили в одной деревне, очень далеко отсюда. У меня была жена и дочь. Ей только исполнилось 9 месяцев…Это был поздний, долгожданный ребенок. Моя жена смогла забеременеть только в 36 лет. А мне к тому времени было уже 42… А за год до этого мы завели Бони, отчаявшись иметь детей… И надо же! Бони будто помогла нам исполнить нашу самую большую мечту. Через год после ее появления моя жена забеременела. Роды прошли хорошо, в срок у нас появилась дочка. Мы были очень счастливы. Правда, недолго. Через полгода у моей жены неожиданно началась депрессия. Она стала употреблять алкоголь. Я, конечно, жутко боялся за дочь, но она каждый раз говорила, что это в последний раз… И я почему-то верил. А потом действительно наступил последний раз. Моей дочери исполнилось 9 месяцев… и в один из дней, когда я вернулся домой, я с ужасом увидел толпу, стоящую возле моего дома… которого больше не было. Он весь сгорел дотла.
Можете себе представить, какой ужас меня обуял?! Я закричал: «Расступитесь…»
И тут одна бабушка сказала:
-Крепись. Твоя жена погибла. А дочь жива. Спасла ее Бонька ваша…
У меня как-то все поплыло перед глазами. Как в тумане я прокричал:
-Где они?!
-В больнице твоя дочь. И собака. – сказала мне та же старушка. А потом … - он нервно закурил еще одну сигарету. – Я выхаживал их обоих. Но сначала были похороны жены…
Мне дали временное жилье. Дочь долго лежала в больнице. У нее были сильные ожоги. А Бони, Бони тоже пострадала, но не так сильно, поэтому я ее сразу из ветлечебницы забрал домой. Дома я лечил Бони и каждый день ездил в больницу к дочери. Через несколько недель и ее выписали домой. Я очень надеялся, что дома она быстрее пойдет на поправку.
Долгие месяцы моя жизнь проходила в уходе и лечении моих самых дорогих существ. Какую я чувствовал благодарность Бони, не передать словами.
Бони второй раз сделала невозможное, невероятное, она спасла мою девочку…
Я вылечил их, своих девчонок и жизнь пошла своим чередом. Еще пару лет мы жили в том доме, что нам дали.
Мы не стали переезжать из той деревни. Моя мама жила в том же селе. И умоляла не бросать ее. Поэтому я остался, хотя мне очень хотелось покинуть это место.
Но потом у нас появился свой дом. Новый. И все ужасы прошлого как-то стали отступать.
Правда, после случившегося с нами я так и не женился и даже не завел ни одного романа. Меня навсегда отвернуло от женщин. Кроме мамы, для меня существовали только две женщины. Моя дочь и Бони.
Вот так мы и жили. Дочь выросла. В том году она поступила в университет, сейчас живет в городе. А мы с Бонькой остались в доме. Сначала было терпимо. Но полгода назад умерла моя мама. Больше меня ничто не держало в этой деревне, я собрался и уехал… И вот я здесь, и Бони моя со мной.
Макс замолчал. И его приятели тоже молчали. И даже Бони затихла, понимая, что происходит что- то важное.
-Надо выпить. – наконец сказал Степан.
-Да, да, давайте выпьем! – охотно поддержал Иннокентий.
Макс открыл бутылку водки и разлил ее по трем эмалированным кружкам.
***
Года два прошло с этой ночи. Мужчины крепко сдружились, все в деревне полюбили Бони. Просто так. Макс попросил мужчин никому не рассказывать этой истории.
-Я поделился с вами, но я не хочу, чтобы вся деревня знала. И Бони не хочет.
Мужчины обещали не рассказывать. И сдержали свое слово.
А потом наступил такой день, когда Макс пришел к друзьям и объявил:
-Уезжаем мы с Бонькой. Дочка в город нас забирает.
Вечером действительно за Максом и Бони приехала красивая девушка со своим молодым человеком.
Они шустро погрузили вещи отца в машину, попрощались с сельчанами и уехали.
-Приезжайте в гости. – Макс на прощание черкнул своим друзьям адрес.
Они обещали как-нибудь приехать.
Но больше они никогда друг друга не видели…
****
Прошло пять лет.
Два друга охотника сидели в лесу и вели беседу.
Нечасто они вспоминали Макса и его Бони.
Уж жизнь она такая, суетная… даже в деревне.
Но сегодня Степан вдруг сказал:
-А помнишь, был тут Макс со своей геройской собакой…
-Помню. Был…
-Интересно как он, я ведь адрес его потерял, а больше у меня и контактов нет…
-И я потерял. Эх, ну что поделать… Да, думаю у них там все хорошо. Накатим? – сказал Иннокентий.
И тут же открыл бутылку водки и разлил ее по двум эмалированным кружкам.
***
Поздно уже было. Иннокентий давно храпел в палатке. А Степану не спалось.
Он поднял взгляд в небо. Эта ночь была очень ясной и звездной.
Никогда Степана не интересовали звезды, а тут вдруг что-то засмотрелся.
И привиделось ему, что по небу идет он. Макс. А с ним она. Бони.
«Даже там они вместе…» - подумал Степан и тут же сам удивился такой неожиданной и несвойственной ему мысли.
В трезвом уме он и подумать не мог, что Макса уже нет в живых. Да и в сверхъестественное Степан не верил.
Однако белесые образы Макса и Бони продолжали идти по небу…
«Что-то я перебрал... Надо бы пить меньше. Здоровье уже не то…» - подумал Степан и полез в палатку.
«Спать… спать… завтра протрезвею…» - были его последние мысли, прежде чем он погрузился в глубокий, спокойный сон.

[Наталья Владимировна]

85

И ТОЛЬКО ВЕЧНОЕ СОЛНЦЕ

Ему было семнадцать, а ей тридцать три. Она узнала его с первого взгляда. Именно не влюбилась, а узнала, как будто они уже прожили когда-то вместе иную, долгую, забытую жизнь. Потом влюбилась и испугалась, позвонила подруге и расплакалась:
– Это какой-то Фрейд. Или Федра...
Мудрая подруга помолчала минуту и сказала.
– Только не ешь себя. Это пройдёт. Это всегда проходит.

Но влюблённость не успела пройти, потому что они кинулись целовать друг друга, как сумасшедшие, когда он пришёл к ней по какому-то придуманному делу, и чайник выкипел дотла, и они опомнились только когда всю кухню заволокло дымом.
Собирая воедино последние осколки благоразумия, она убрала ему волосы со лба, посмотрела прямо в глаза и спросила:
– Это просто желание сексуального опыта или что-то большее?
– Это что-то большее. Можно я вечером опять приду?

Они не расставались три недели. У него были каникулы, а у неё отпуск. Он притащил из дома инструменты и вешал полки на кухне – вдохновенно, неумело, ненадёжно. А она вдруг начала одеваться как девочка – в короткие платья, собирать волосы на затылке в «хвостик», стала застенчивой и какой-то полупрозрачной от счастья.
Она просыпалась и смотрела на его лицо, на его веки, на волосы, разметавшиеся на подушке, дотрагивалась губами до его щеки, и он улыбался ей во сне. И так легко и радостно, и немного пустынно было в том июле, как будто они одни остались на планете, и только солнце, вечное солнце раскачивало их в своих горячих ладонях. Они катались на роликовых коньках, и она, смеясь, неловко подъезжала к нему, чтобы обнять.

А потом его мама – без нескольких лет её ровесница – наконец, обнаружила, где он, забила тревогу и пошла в атаку, руководствуясь принципом: на войне, как и в любви, хороши любые средства. То было странное и мучительное перетягивание каната любви двумя женщинами, убеждёнными в своей правде и правоте.
Он исчез внезапно – ушёл и больше не вернулся. Она взывала к нему отчаянными телефонными звонками. Когда он, наконец, ответил ей, его голос был чужим и отстранённым:
– Нам надо расстаться. Так будет лучше для всех.

Всё та же подруга посмотрела всепонимающе и попросила:
– Только не страдай. Это пройдёт.

И стало действительно легче, и она научилась просыпаться без него, и постель уже не казалась гробом, а была просто постелью – с подушкой и одеялом, всё, как положено. И наступила зима.
Она увидела его случайно на какой-то вечеринке, и сердце как будто сорвалось с места, как вольный конь с привязи, и устремилось к нему. Они ни о чём не говорили в тот вечер, просто он вышел на улицу вслед за ней, и они оказались в незнакомом дворе и целовались как сумасшедшие. Время остановилось, и ей казалось, что планета уходит у неё из-под ног.
В ту ночь её удивило, как не изменился вкус его губ – горько-сладкий, как чуть перезревшая чёрная смородина. Ей казалось, что она опускает лицо в тёплый, прогретый солнцем смородиновый куст. Она заснула у него на плече – тихо и сладко, как успокоившийся ребёнок. На рассвете началась метель, и, выбежав утром из пустой квартиры, она увидела во дворе его следы – снег заносил их медленно, безучастно, неостановимо.

Месяцы проходили, и появлялись какие-то люди, и возникали проблемы, и она была вместе с людьми и улаживала неотложные дела, ни во что особо не вникая, ничем не интересуясь. Лишь повторяла про себя: «Это пройдёт».

Когда однажды из телефонной полуяви возник его голос, она сказала ему после долгой паузы, размораживая собственный голос, снова постигая азы дыхания: «Ты где? Мне нужно тебя увидеть».

Когда ему исполнилось девятнадцать, она безумно захотела от него ребенка. Ей казалось, что их не рождённое дитя взывает к ней из Космоса, просит о воплощении, и это тайное искушение, которое не имело права стать реальностью, стало её единственным страстным земным желанием. И была ночь, когда он пришёл к ней смертельно уставший и быстро заснул, не выпуская её из объятий, и она знала, что никогда ещё не подходила так близко к запретной черте. Как знала и то, что завтра утром его уже не будет рядом, потому что в его жизни, в его потоке времени правят другие ночи и другие женские имена – и не решилась.

И накатило очередное лето. Открыв дверь на поздний звонок и увидев его на пороге, она вдруг поняла, что он превратился из ребёнка в мужчину, и она, как шестнадцатилетняя девочка, смутилась перед его ростом и силой, перед его крупными руками – похожими на львиные лапы, от которых она глаз не могла отвести, такими родными они были.
И уже потом, в минуты прекрасного безмолвия, когда он целовал её в глаза смородиновыми губами и гладил по голове, ей всё хотелось запомнить его руки, запомнить на долгие годы вперёд, как будто в них заключался какой-то главный код её собственного существования, который надо было непременно расшифровать. И она предоставила губам вычисление этого кода и целовала до бесконечности его ладони и коричневатый налёт на пальцах от частого курения.
Тем летом что-то произошло с её талантом самоуговаривания: «это пройдёт…». Любовь, как всесильный джин, вырвалась из закупоренного сосуда привычной реальности и поднялась над обезличенными буднями, над покорной разлинованностью житейского пространства, где каждый существовал в своей ограниченной клеточке бытия. Любовь восстала надо всем этим, своевольно выпрямилась во весь рост, слившись с необъятностью Вселенной, и с неуправляемой силой потащила её через ночь, через безумный ему звонок на какую-то последнюю окраину, где они целовались как сумасшедшие, опустившись прямо на землю, и она кричала ему:
– Перестань меня предавать.
На рассвете, когда все звезды были выпиты небом, и они оба встали с остывшей земли, она обняла его и попросила: «Согрей меня, пожалуйста».
Он опустил голову и сказал, отводя глаза:
– Никогда мне больше не звони.

Она позвонила ему ровно через месяц, потому что поняла, что ещё чуть-чуть – и сердце снова сорвётся с привязи или вовсе остановится. Незнакомый голос вежливо сообщил, что «здесь такой-то больше не проживает». Она посмотрела на себя в зеркало и отпрянула от собственного почерневшего лица. «Это пройдёт, это пройдёт, это пройдёт…» – твердила она про себя, как заклинание. И снова была рядом сочувствующая подруга, которая буквально за руку ввела её в кабинет к лучезарному психотерапевту, и она подумала, что так, наверное, чувствуют себя обитатели сумасшедшего дома – из буйных превратившиеся в тихих, на всё заведомо согласные, ко всему безразличные.
– Это пройдёт, – обнадёжил психотерапевт, выслушав то, что ему положено было выслушать. – Применим приём устранения нежелательной зависимости. Сначала надо погрузиться в транс. Представьте мысленно ту связь, которая существует между вами, чисто символически – например, в виде нити, ленточки, паутинки. Где эта связь проходит? Например, идёт от сердца к сердцу. Представьте эту связь и мысленно перережьте.

Она постаралась сосредоточиться, представить его себе, представила невыносимо ясно, всего-всего, зацелованного до последней родинки, до последней царапины, и вдруг поняла, что никакой нити, ленточки, паутинки нет. Есть множество лучей – от её сердца к его сердцу. От её глаз к его глазам. От её губ к его губам. От каждого её атома к каждому его атому. Вечная светящаяся связь, и прервать её невозможно – ни мысленно, ни наяву. Никак.

Годы, годы, годы – как костяшки на старинных деревянных счётах, которыми когда-то пользовалась её бабушка. Один к одному, один за другим – в прошедшее время, в забвение. Как пыль, клубящаяся по дорогам, доходили слухи: он женат, у него дочка. Она сама не заметила, как вышла замуж.

Они встретились однажды осенью на вокзале, в самой сердцевине людского «броуновского движения», как будто некая таинственная сила выхватила их из толпы и столкнула друг с другом. Он изменился, утратил юношеский облик, на лицо легли усталые тени, но глаза были всё те же – как будто солнечные блики танцевали в густой зелёной листве.
Как сквозь стекло прозвучал его голос:
– Как у тебя дела?
Она что-то ответила ему, потом замолчала. И сказала вдруг:
– Ну что, любимый, хорошо тебе без меня?
Несколько мгновений он смотрел ей прямо в глаза – как никогда не смотрел раньше: долго-долго, зелено-зелено, глаза его утонули в ней и утопили её в себе, на несколько мгновений они стали только глазами друг друга.
Она сказала ему:
– Береги себя.
Потом снова стала частью толпы. И только дома поняла, что все слёзы выплаканы – осталась одна сплошная сушь, выжженность, пустота. И в этой пустыне, в этой невыносимой муке его отсутствия предстоит доживать.

Ему было тридцать три, а ей...ну не важно сколько. Они встретились в последний раз на шумной улице, ранней весной, когда в воздухе пахло сладковатым дёгтем, и обольщениями, и бессмертием. Он шёл ей навстречу и вёл за руку девочку с зелёными глазами, очень похожую на него. Они ничего не сказали друг другу, хотя заметили друг друга издалека, и она почему-то подумала, что не случайно надела в этот день короткую шубку, так красившую её, так бесшабашно молодившую. И её прекрасные длинные волосы, должно быть, медью отливают на солнце, а стройные ноги, конечно же, очень хороши в высоких сапогах. Она заставила себя не обернуться. Она шла вперёд – сквозь людей, сквозь сырой весенний воздух, сквозь свой непоправимый проигрыш и бессмысленную силу.

Она не знала, что он обернулся и смотрит ей вслед, а зеленоглазая девочка с нетерпением тянет его за руку. Она шла всё быстрее и быстрее, потом почти побежала и вдруг почувствовала, что сердце тоже бежит, но не вперёд, куда она заставляет его бежать – назад, где остался он, бежит всё быстрее. И от этого раздвоения становится трудно дышать, и надо бы успокоить сердце, уговорить, как это уже было много-много раз – «это пройдёт, это пройдёт» – но в этот раз почему-то не получается. Буквы складывались в слова всё труднее, мир отступал от неё куда-то, или она отступала от мира, уступала его другим. Сначала с недоверием и изумлением, потом вдруг с облегчением и радостью, потому что увидела, что вокруг есть только одно прекрасное, яркое, вечное солнце, и оно освещает его лицо, его глаза, его волосы, и он мчится к ней навстречу на роликовых коньках – улыбающийся, невыносимо юный.
Ещё мгновение – и она обнимет его.

[Наталья Владимировна]

86

КРАСОТА - СТРАШНАЯ…

Из цикла «О том, как Геннадий искал себя»

Гены бабахнули по нему всей своей непредсказуемой силой и довершили его и без того удивительный образ. Чьи именно это были гены, ни самому их носителю, ни народу вокруг было неясно. Но по воле случая или каких-то мистических катаклизмов назвали его очень красноречиво: Геннадий. Откуда он появился на свет и кто его родители, Гена не помнил. Всю свою сознательную жизнь он провел в детском доме и вполне себе хорошо сохранился к выпуску – не озлобился, не очерствел и в меру обнаивился, ровно до такого состояния, чтоб адекватно воспринимать мир вокруг себя. Пребывание в системном учреждении не убило в Геннадии веру в себя и свои способности, и это очень помогало ему в переходе во взрослую самостоятельную жизнь.
Наступила эта самая взрослая жизнь как-то резко и неожиданно: рос ребенок, его воспитывала целая группа народа, обеспечивали его нужды, все за него решали и тут – бац - волшебный пендель в самостоятельное существование! Геннадию очень повезло, и после окончания ПТУ он поселился в коммунальную комнату, которая ему досталась от неизвестной ему умершей тетки. Выяснять свое высохшее генеалогическое древо он не стал, а принялся наслаждаться свалившимся на него благом.
Начинать новую жизнь всегда приятно – ты молод, энергичен, полон идей, красив. Геннадий считал себя очень даже неотразимым и мужественным. Каждый день по несколько раз на него из зеркала смотрел блондин с голубыми глазами на абсолютно круглом лице, небольшим аристократическим курносым носиком, губками бантиком и симпатичными веснушками на розовых кругленьких щечках. Шейка была странным образом тоненькая и крепилась к узким плечикам. Постороннему взгляду было не совсем понятно, как большая головушка удерживается на такой неубедительной шейке, но вопросов ему никто не задавал, потому что обескураживающая уверенность в своей красоте отметала любые расспросы на корню.
Главные условия для успешной жизни у Геннадия уже случились – удачная внешность, просторная комната всего лишь с двумя соседями по коридору, и приобретенная профессия. Специальность Гену настигла врасплох - он не успел определиться с ней, так как был натурой мечтательной и ждать особо пока он решит, что будет его кормить в этой жизни, никто не стал. Его в общем потоке подростков определили учиться на парикмахера. Благо, кое-какой опыт в этой сфере у него уже был: на счету его цирюльных способностей было 2 выживших обчекрыженных кошки, девочка с бывшей челкой из младшей группы и стриженая скатерть в актовом зале. Видимо, руководство серьезного учреждения увидело задатки стилиста в ребёнке и не стало губить талант, гордясь, что разглядели, направили, помогли.
В Геннадии постоянно шла борьба – что же станет смыслом его жизни: творчество или мужская рабочая составляющая. Эта битва велась где-то внутри молодого человека, но пока победа не была одержана ничьей стороной. Гена был мужчина решительный и думающий, поэтому выбор был сделан в пользу творчества, и начать нужно было с освоения полученной профессии. Ножницы и необходимые инструменты были куплены им еще во время учебы, так что пока он не устроится на престижную работу в известный салон, юное дарование решило осчастливить соседей созданием шедевров на их головах. Это и будет приятным поводом снискать заслуженное уважение и пустить слух, что будущий великий мастер, пока еще не очень известный, живет в шаговой доступности.
Геннадий, немного помявшись у соседской комнаты, громко постучался. Коричневая, обшарпанная дверь молчала. Отступать было некуда, и мастер постучал в неё громче и настойчивей. Наконец на дверь стали надвигаться шаркающие неторопливые шаги.
- Чего тебе? Сонная голова хмуро спросила, выглянув откуда-то сбоку в дверную щель.
- Я, тут, это, по-соседски, помочь, постричь, придать вид… Геннадий покраснел по всему круглому лицу и, его веснушки разлились светом, словно на соседа посмотрело солнце. Парню даже показалось, что Василий зажмурился от яркости. Наконец сосед понял два важных слова из потока невнятной речи – «даром» и «красота» и закивал. Будучи тоже мужчиной серьезным, он понимал, что, несмотря на традиционные каждодневные возлияния, мужик обязан быть опрятным и модным, а тем более волшебное слово «халява» звучало маняще и стирало все сомнения. Василий, так и не прикрыв дверь, поплелся за новым соседом.
- Присаживайтесь, вам будет удобно напротив окна. Геннадий немного волновался, ведь это был первый настоящий клиент, и от его отзывов почти зависело профессиональное будущее начинающей звезды бьюти-сферы.
Василий уселся на полуразвалившийся стул, позволил нацепить на себя сомнительного цвета простынь в качестве пелерины и приготовился к явлению чуда на своей растрепанной голове. Так как большого зеркала у мастера пока не было, то и клиенту не надо было особо напрягаться, а просто поверить на слово и ждать завершения работы, чтобы потом сразу впечатлиться и обрадоваться, так сказать, приятной неожиданности. И она не заставила себя ждать: Геннадий понял, что практиковаться на манекенах в училище - это одно, а чужая, пусть и не совсем трезвая и мытая голова – совсем другое дело и у мастера подкосились ноги. Неимоверным усилием воли парикмахер вернул конечности в устойчивое состояние, сжал расчёску в крепкой руке, поправил ножницы и приблизился к жертве.
- Ну, как, долго еще? – Василий заскучал на стуле и заёрзал.
-Не крутите головой, клиент!- Гена пытался придать игривую нотку голосу, чуть не выпустив ножницы из вспотевшей руки. - Скоро увидите себя обновлённым.
В голове чудо-парикмахера крутились выдержки из конспектов и мастер классов, которые он тогда не запоминал и пропускал мимо себя и теперь сильно жалел об этом – они не поддавались восстановлению в мозгу и всплывали рваными кричащими кусками и только мешали сосредоточиться. Пока он размышлял и вспоминал – пострижена была большая часть головы. И тут Геннадия сковал безудержный страх – то, что выходило из-под пера художника спасло бы только полное бритьё наголо испытуемого и срочное харакири мастера. И ему захотелось сразу две вещи: в туалет, так как невообразимо заболел живот и спрятаться подальше от всех. Но он вовремя понял, что бежать некуда, а спрятаться в их общем туалете не удастся – достанут. Нужно было как-то менять ситуацию. Геннадию опять помог искрометный юмор и находчивость. Ведь он мастер, законодатель стиля и кому, как не ему диктовать и выдумывать этот самый стиль для народа. Он немного успокоился и, будучи натурой поэтической, начал издалека.
– Скоро весна, а в наших краях она тёплая, иногда даже жаркая…
– Василий, не чувствуя подвоха, пассивно внимал и ждал окончания процесса. Ему пришло время уединиться в своей комнате - там ждали остатки ночных угощений, и начинало хотеться их принять – от внутреннего распорядка никуда не деться, организм соседа работал как часы.
– Геннадий так увлёкся рассказами о быстрой смене времен года, жаре и о скором росте волос и о зубах, которые, не в пример волосам, вырасти дополнительно не смогут, что сам не заметил, как работа над новым имиджем соседа была завершена.
– Ну, вот и всё! Геннадий снял, теперь уже лохматую, простынь с соседских плеч и широко и радостно, как в последний раз, улыбнулся клиенту. Василий оживился, почувствовал непривычную лёгкость на голове и машинально стал глазами искать по комнате зеркало, чтоб увидеть себя обновлённым.
– Нет, пока не обзавёлся зеркалом. Гена перехватил взгляд мужчины, сглотнул ком в горле.
– Дома посмотрите и обрадуетесь, продлите минуты ожидания. Мастер проводил посетителя до дверей и поспешил закрыть её за ним плотно. «Первый этаж, хорошо», – подумалось почему-то.
Минуты тишины длились вечно. Вспотевший Геннадий затаился возле двери, подслушивая и ожидая: пронесёт или не минует и прибьёт. По коридору и в ушах мастера гремели только звуки прыгающего сердца Геннадия. Так продлилось ровно столько, чтоб дать время соседу дошаркать до своей комнаты и до зеркала в ней. Потом…
Если разъярённый Кинг-Конг подерётся с Тарзаном и они вместе заорут – в этом крике сольются боль, отчаяние, шок, ярость и безысходность. Так тут был не этот случай. Коммуналка разразилась вполне членораздельной, почти внятной речью, понятной хоть мало-мальски русскому человеку, точнее, воплем. От этого понимания Геннадия парализовало. Он не думал, что его креативный подход и лёгкая неопытность произвели настолько сильный эффект. Он прилип к двери ухом и не в силах был оторваться. Мысль была только одна – он теперь сможет выходить из своей комнаты только через окно и нужно будет продумать какую-то лестницу.
Зеркало у Василия в комнате висело прямо у двери, поэтому он только приоткрыл дверь и сразу отпрянул
– Забыл закрыть дверь, когда шел стричься, что за мужик ввалился ко мне? В сознание Василий пришёл не сразу – его постоянный похмельный мозг был не готов к такому восприятию себя. Из зеркала на мужчину смотрело НЛО – НовоеЛицоОченькрасивое. Это был человек неопределимого сразу пола с головой необычной геометрической формы, с выщипанными клочьями, островками былых волос и кровоподтёками. По сравнению со смуглым лицом, голова в лысых местах зияла первозданной белизной. Из-за нового имиджа уши смотрелись очень перпендикулярно голове, а глаза от горя и стресса увеличились и хотели выпасть от стыда, но прочный череп не позволил. Сосед протрезвел вмиг и выбежал в коридор. Он орал и стучал отчаянно в хлипкую дверь соседа-убийцы, но та не поддавалась и спасала своего непутёвого жителя.
– Открой, сволочь, дай мне убить тебя!
Василий уже не бил дверь, а царапал её, потому что силы его неспортивно пьющего организма были не готовы к подобной атаке.
– Вы ничего не понимаете в новых тенденциях моды! Геннадий был готов поделиться с соседом всеми своими познаниями о новых трендах в причёсках, но его опять прервал поток угрожающей лексики, от которой он дополнительно вспотел, как только представил всё угрозы на себе. Сколько времени прошло, Гена не помнил: так они и сидели по обе стороны мужественной истерзанной двери – жертва и палач. Василий уже не кричал, просто тихонько поскуливал из последних сил, а потом и вовсе затих. «Ушёл, наверное», - подумалось Геннадию, но открыть и посмотреть он не осмеливался. Он решил дождаться соседку Ирину, которая должна была вечером вернуться с работы. Женщина приходила часов в шесть, уже с сыном, которого забирала из сада. При ребёнке же не рискнёт его бить Василий, хотя…Гена содрогнулся и ещё раз прислушался. Никогда он ещё так не радовался тишине. От пережитых волнений он устал и прилёг на кровать немного отдохнуть. Незаметно уснул. Ему снились летящие ножницы с глазами и пастью, голова соседа Василия, которая хотела покусать мастера, но потом проглотила расческу, и этот вихрь образов растворился и вернул к действительности тело Геннадия.
Новый шквал громких звуков резко выдернул пространство коридора из тишины. Это была истерика – в припадке хохота почти валялась по кухне соседка, и визжал от восторга ее сынишка. Гена понял – это Василий вышел на общую кухню и предстал в новом образе перед соседями. Как раз к Ирине пришла в гости подруга и стала невольным свидетелем преображения, от этого оскорблённые чувства Василия обиделись ещё больше. Гена тихонько прошмыгнул до туалета, потому как терпеть больше был не в состоянии и, рискуя жизнью, пробрался до заветного места.
– Ты, что ли так постарался? Ирина плакала от смеха и не могла прекратить, а её подруга только качала головой, сдерживая эмоции.
– Жалко мужика, в шапке придётся ходить, а жарко уже, ладно бы, зимой, а так тепло на улице. Ирина опять захлебнулась потоком хохота, вспомнив позитивного Василия.
– Поди ему водки купи, что ль, помирись. Только чуть позже – дай прийти в себя мужику.
– Никто и не подумал бы, что у нас поселится такой вот замечательный парикмахер! Слышь, Галка, надо к нему Людку привести, чтоб на работу не выходила пару месяцев, отдохнули бы от неё.
Ирина уже не могла смеяться – выдохлась, но видно было, что настроение у неё поднялось.
«Может, я и не парикмахер совсем, а призван радовать и удивлять людей. На это тоже талант нужен. Я ещё молодой и запросто могу попробовать себя в поэзии, например. Только для писательства Муза нужна. Правда, негде её взять, Хотя… Ирина, например, чем не муза? Нужно будет попробовать», – Геннадий, окрылённый новой идеей, двинулся по коридору. Дверь соседа была приоткрыта. Василий сидел за столом, перед ним обычная сервировка – начатая бутылка водки, тарелка с колбасой, огурчики. Геннадий замялся, не решаясь постучать: «Привыкнет, время пройдёт», и на цыпочках удалился по коридору. Василий маханул рюмку водки и заплакал.

[Наталья Владимировна]

87

… И МУЗЫКА РЯДОМ

По-весеннему ласковое солнце ярко освещало просторную комнату Ани, словно желая лучше рассмотреть царящую в ней обстановку. Там, правда, было на что посмотреть: нежные, ажурные салфетки на журнальном столике и комоде; кресла, накрытые воздушными бежевыми накидками, тоже связанными крючком, – всё это придавало комнате редкое изящество и уникальность. А справа от окна стояло старенькое пианино. Оно немного отягощало обстановку, но и на нём лежала овальная салфетка с двумя вывязанными лебедями.
При осмотре комнаты сразу возникал вопрос: откуда у её хозяйки столько терпения и художественного вкуса? Аня полюбила это кропотливое искусство около двух лет назад. Раньше вообще много чего не могла, не знала, не понимала. Вся ее жизнь теперь разделилась на «до» и «после».
Три года назад Аня попала в автокатастрофу, в результате которой едва выжила, получив тяжелую травму позвоночника, навсегда приковавшую ее к инвалидному креслу. Жизнь ее рухнула в тот миг, когда она очнулась в больнице, увидела встревоженные лица родителей и сочувствующий взгляд врача, объясняющего ей, что теперь она никогда не сможет ходить, а значит, и танцевать. До трагедии у Ани было много друзей, любимый молодой человек, она посещала танцевальный и театральный кружки, неплохо играла на фортепиано. Но музыкальную школу так и не закончила, потому что любовь к танцам и театру оказалась сильнее. В один злополучный миг все исчезло. Окончательно и бесповоротно.
Друзья один за другим рассеялись. Сначала приходили, интересовались Аниным здоровьем, но девушка три месяца находилась в коме, её состояние называли стабильно тяжёлым, и долгое время ничего не менялось. Влад, любимый человек, последовал за другими – девушка больше его не видела.
На юридический факультет поступить не могла: когда вышла из комы, начался реабилитационный курс и сложный период привыкания к новой жизни, а теперь... Теперь она хотела только музицировать и коротать вечера за вязание. Преданный друг – крючок был податлив и послушен, умел творить чудеса и рождал прелестные композиции, которые радовали глаз, успокаивали, привносили в душу желанную гармонию. О танцах, драмкружке пришлось навсегда позабыть: там нужны только полностью здоровые люди.
Она не хотела об этом думать, но ничего не могла с собой сделать. Воспоминания возвращались к ней бумерангом, а это наполняло сердце мучительной болью. Сейчас Аня уже сидела у пианино и наигрывала лирическую мелодию, в ней была грустинка и какая-то особая чистота. Казалось, что весна проникла в эту особенную комнату и освобождала её от проблем и тягот этой прозрачной и слегка печальной мелодией. Но на самом деле, перебирая клавиши, Аня думала о том, как чудесно могла бы сложиться ее жизнь, не прояви она тогда свое природное упрямство.
Всю неделю до трагедии Аня убеждала родителей разрешить ей поехать на экскурсию в новый музей, недавно открывшийся в областном центре. Накануне поездки родители уступили, о чем потом глубоко пожалели, так же, как и сама девушка. В автобус, на котором ученики добирались до музея, врезался грузовик под управлением пьяного водителя.
Все, что было потом, теперь казалось Ане нереальным ночным кошмаром, от которого она до сих пор никак не могла избавиться. «Я не буду об этом думать! – смахнув слезинку, прервала она свои воспоминания. – Все это было, но давно прошло, я сама во всем виновата! Надо жить дальше. Кстати, интересно, что за сюрприз готовят мама с папой?» – бросив нетерпеливый взгляд изумрудно-зеленых глаз на настенные часы, подумала она, стараясь перевести свои мысли в другое русло.
Родители должны вернуться с работы через час. Чтобы скрасить это ожидание, Аня вновь обратилась к старенькому пианино. Она что-то записала и исправила в нотной тетради и подняла крышку инструмента.
Руки, как крылья бабочки, порхали над клавишами, то бережно касаясь их, то вновь взмывая и на мгновение замирая в воздухе. Музыка наполнила каждую клеточку Аниной души, каждый метр её изысканной комнаты, которая стала её миром, где рождались новые мелодии, наполнявшие её жизнь красотой, вдохновением и смыслом. Движения девушки были легки и уверенны одновременно, глаза искрились: в них жизнь горела неистовым огнём, завораживающим, проникновенным. Если бы какой-нибудь юноша в этот момент увидел Аню, он бы обязательно влюбился и не смог бы жить без этой удивительной девушки, растворившейся в музыке. Она даже не играла, а будто исполняла особенную миссию, порученную ей свыше, настолько сильной была энергия, исходившая от хрупкого тела девушки.
Сочинение мелодий стало одним из её любимых занятий, которое отвлекало от всего и заставляло забыть о времени, поэтому Аня ничуть не удивилась, когда у входной двери послышался легкий щелчок открываемого замка. Через пару секунд в квартиру вошли ее родители: седовласый мужчина среднего роста и миниатюрная светловолосая женщина.
– Опять подглядываем?! – с притворным гневом в голосе спросила Аня, подарив очаровательную улыбку отцу, заглянувшему на кухню.
– Между прочим, будешь так приветствовать, никуда не поедешь! – передразнивая тон дочери, загадочно произнес Алексей, занося на кухню сумку с продуктами.
– Хорошо-хорошо, больше не буду! Кстати, куда мы поедем?
– А вот это уже сюрприз, – вмешалась в разговор появившаяся в дверях Лера, погрозив мужу и дочке пальцем. – Кроме того, никто никуда не поедет, пока вы оба не поедите. Сдается мне, что кое-кто еще даже не обедал, я права?
– В общем-то, да... Но я так увлеклась новой мелодией!..
– Ладно, сегодня прощаем, – обменявшись понимающими взглядами, в два голоса смиловались они и, улыбнувшись, добавили:
– А теперь быстро мыть руки.
Пыльные улицы, вечный шум и суета остались позади!.. Теперь у Ани не осталось никаких сомнений – они едут на пикник.
Любуясь безграничной степью, густо заросшей свежей молодой травой и яркими, как солнышки, одуванчиками, Аня вдруг вспомнила свои сны, посещающие ее в ночи, когда она засыпала с грустными мыслями и чувством полного одиночества.
Первый сон Аня увидела в больнице, погружаясь в успокаивающее действие снотворного. Тогда под звуки фортепиано – какая точно звучала мелодия, Аня не могла вспомнить – к ней во сне явился незнакомец, в длинных одеждах, говорил с ней первый и единственный раз. Его лицо, как и позже, в последующих снах, скрывал неестественный полумрак, и Аня запомнила лишь большие пристально смотрящие глаза и бархатистый голос, прошептавший ей над самым ухом: «Ничего не бойся, я всегда с тобой...»

[Наталья Владимировна]

88

ДУМАЕШЬ, ТЕБЯ ЭТО НЕ КОСНЁТСЯ?

Новая квартира из пяти комнат объединила, в кои-то веки, семью в единое целое, собрав в себя четыре поколения сразу – в гости наведались дедушка и бабушка, приехав издалека на новоселье внучки Танюши; родители – мать с отцом особенно дотошно исследовали порядки. И давали ценные советы по ведению домашнего хозяйства, сама молодая семья, взвалившая на себя радость обретения собственного очага с крышей над головой, и маленький сынишка с домашними питомцами самым активным образом взаимодействовавший с ними, успевал обратить на себя внимание всех домашних. Само здание было пятиэтажным, и квартира находилась на четвёртом. Дом был не полностью заселён. Но ожидались и ещё счастливые новосёлы его. Отец хвалил домашние заготовки дочери, особенно маринованные грибочки, которые собрал муж Серёжа, а ей досталось только почистить, помыть, и придумать, что с ними сделать. Застолье уже закончилось. Мать домывала посуду. Отец разгадывал кроссворды в комнате. И бабушка с дедом уже посидели перед дорожкой и собирались восвояси. Их провожали Таня с Серёжей. И всё ещё было полно радости от общего общения, оживления от не столь частой возможности собраться всем вместе.
- Ну, всего не переговоришь, - заключила бабушка, - за всю жизнь не наешься! Надеемся, и ещё встретиться, а пока, бывайте, прощевайте, и как говорится, совет да любовь! Нас не забывайте!
- Щи лаптем хлебайте! – добавил супружник и получил толчок плечом от жены.
Обеспокоенная чем-то, к дверям подошла девочка-котёнок, она была подслеповата, её лечили от конъюнктивита, но, однако, со слухом всё было в порядке или с чутьём кошачьим, и все невольно посмотрели на дверь.
- Ну вот, все гостей намывать, встречать, а ты решила нас ещё и проводить…- нашлась бабушка.
- Выпроводить… - не сдержался вновь молодой муж, за что опять получил толчок в плечо.
- Подождите! Что-то здесь не так! – Лена подошла аккуратно, обойдя котеечку, к двери и приложилась ухом. Теперь, когда все поутихли можно было предположить, что по лестнице кто-то поднимается.
Тут же в дверь позвонили. Она отпрянула и стала открывать.
В распахнутую дверь попытался из тёмного подъезда кто-то всунутся, но другие его одёрнули: «Дурак, нам выше!» на пятый этаж поднималась вереница статных молодых парней в одежде, силуэтно подчёркивающей спортивный стиль.
- Вы к Ирине? – ответа не последовало.
Ирина была зрелой женщиной, занимавшейся когда-то педагогической деятельностью, сейчас находящейся на пенсии, остающейся всё ещё не старой, поджарой, сухопарой со стройной фигурой, следящей за собой ухоженной особой. Она им и подсказала, собственно, как можно приобрести эту недвижимость, по объявлению о продаже квартиры, собственниками которой они стали. Когда все разъезжались с большой площади, им вдруг представилась возможность приобрести её, поменяв свою малую на большую совсем с символической доплатой - поэтому, можно сказать, была им Ирина благодетельницей и феей – покровительницей.
«На пенсии жизнь только начинается!» - любила говорить она. Но сейчас её дома быть не должно. Она уехала на дачу! – «Её же нет. Она на даче!» - выскользнуло с языка само собой, ведь никто же не спрашивал!
- Вы не к Ирине? – зачем-то ещё раз переспросила Лена, - «А к кому могли идти вереницей почти десяток крепких одетых в тёмное молодых людей, как не к бывшему педагогу, другу, наставнику молодых, продолжавшему иногда готовить их к экзаменам, к поступлению в институт, заниматься на дому с ними репетиторством?»
На этот раз последовал ответ, представлявший из себя, скорее, вопрос:
- Которая директором в школе была?.. – тут же спрашивающий, видимо, получив, увесистую оплеуху, ойкнул и заткнулся. А ребята в спортивном молча продолжали подниматься на верхний этаж.
Лена закрыла дверь, наверное, излишне поспешно и торопливо провернула щеколду.
- Нам идти пора, Ленушка, - проговорила бабушка. Последний автобус должен отойти через 15 минут. Только дойти до остановки, мы ведь не молодые, чтобы бегом за автобусами бегать!
- Надо бы вас проводить! – подал голос Серёжа.
- Не надо! Мы сами с усами! В состоянии ещё, как бы, передвигаться на своих пяти костяшках. – Дед имел ввиду - свою клюшку, которой выразительно и постучал об пол, потому, как был инвалидом Отечественной.
- Что мы маленькие? Остановку не найдём? – добавила бабушка.
Выпускать их хотелось или очень быстро, или не выпускать совсем. Потому что на верхнем этаже должно было что-то совершиться, возможно, противоправное. Тревога охватила Таню. Она подумала, что возможно, маски на ребятах вовсе не от боязни заболеть ковидом, а совсем по иной причине, не самой, предположительно, хорошей. Что-то они затевали. И в руках у некоторых явно было что-то тяжёлое, на момент открытой двери, опущенное вниз. И сейчас вся семья их вообще-то подвергалась риску стать заложниками, как свидетели происходящего или только намечающегося преступления. Там человек десять - не меньше отморозков, если не больше! Что у них на уме? Может, кто-то ведёт их таким-образом в свою новую квартиру? Может, они пришли грабить и убивать? Пришли за белыми шнурками? Молодые, объединяющиеся между собой в бандформирования, имели свои табели и ранги. За первое совершённое убийство человека им давалось право продеть в шипованные кроссовки белые шнурки, и всем становилось ясно, с кем ты имеешь дело! Неужели, это была та ситуация, став невольным свидетелем которой, ты накликал на себя неминуемую смерть от рук ожесточившихся молодых качков – бандитов, не имеющих никаких жизненных целей, кроме как рвать на куски, убивать, пить, и справлять первичные потребности организма в местах, где застала его эта потребность! И что сейчас должны они были предпринять? Видимо, надо вызывать полицию, по подозрению в замышляющемся преступлении, - приедет ли она? Ведь пока ничего не происходит… и что? Отсидеться, по- тихому, надеясь, что тебя это не коснётся? Пока грабят чужую квартиру, например, твоего друга, который в чём-то тебе уже когда-то помог? Гарантии, что потом не придут к тебе не будет! Скорее, ещё как придут, ты же свидетель, и не важно, что в темноте и под масками ничего не разглядел, кроме одинаковых тёмных силуэтов, которых не меньше десятка, вооружённых очень похожими на биты, предметами в руках, опущенных к низу. Всё происходящее во вне маленького счастливого мира семьи, семейного счастья, гнетущая атмосфера за дверями, не предвещали ничего хорошего. Надо было действовать и пытаться спасать себя, семью, отстаивать своё право на жизнь, тех, кого ещё было можно спасти, бороться за правовое государство, а не за государство бандитов и анархии», распоясывающихся сатанистов, фашистов, пришедших принести кровавую жертву своему тёмному богу, молоху, пожирающему детей, как в прошлом старом мире, так и сейчас в современном и цивилизованном обществе! Звонить! И не просто по телефону, хотя и по нему тоже! А во все колокола! Пока ещё было кому встать на защиту мирного светлого будущего для детей! Для людей, которые могут остаться свободными, и ходить по улицам родных городов, не опасаясь тёмных углов и ночного времени суток! Спасать детей! Спасать доброе отношение ко всем живым созданиям, данным Богом человечеству! А так было хорошо и уютно за дверями малого мирка домашнего и так не хотелось покидать его идиллию и умиротворение самим собой! - Отсидеться? Получиться ли?.. Думаешь, тебя это не коснётся?

[Наталья Владимировна]

89

КУКУШОНОК, ИЛИ СКАЗКА О ТОМ, КАК ТЯЖЕЛО БЫТЬ НЕ ТАКИМ, КАК ВСЕ, А ЕЩЁ КАК ВАЖНО ЗНАТЬ, КТО ТЫ


Лесик

Лесик отложил книгу без напоминаний бабушки.
«Согласен с тобой, бабушка. Сегодня нужно лечь спать пораньше, тогда и встать получится рано. Встану и буду ждать маму! - думал мальчик, аккуратно складывая на стул одежду. Он ждёт свою маму каждый день, но завтра день особенный. Завтра Новый Год, и завтра исполнится его желание. Лесик нисколько не сомневался, что именно завтра вернётся домой мама. Он об этом знал всегда, он всегда просил об этом Деда Мороза: «Завтра я увижу свою Маму».
Мальчик ждал и знал, что это случится. И бабушка, она, наверное, тоже об этом знала.
Конечно знала - ведь она каждый раз, когда приходил Новый год, успокаивала мальчика.
– Олесь, имей терпение. Твоё главное желание исполнится в следующем году, – именно так начинались последние два года. Именно так официально называла бабушка своего внука. Но однажды ночью, когда была уверена, что Лесик спит и не слышит, она сильно плакала и называла его странным именем Кукушонок. Лесик не спал, и он всё слышал…
Что это за имя такое? Почему бабушка его так называла и зачем плакала?.. Ответить на эти вопросы не смогла ни сама бабушка (в ответ она почему-то опять заплакала), ни другие взрослые, у кого Олесь спрашивал. А спрашивал он у многих. Соседка тётя Таня растерянно смотрела на него и хлопала своими большущими глазами. Дядя Дима - самый главный во дворе. Его все боятся, потому что он громко ругается, когда размахивает своей метлой. От его ответа ясности не прибавилось. Он привычно ругнулся, плюнул под ноги и промычал что-то непонятное. Переспрашивать Лесик поостерегся. Только воспитательница Татьяна Олеговна немного обнадёжила мальчика, когда своим громовым голосом заявила: «Подрастёшь, поймёшь…»
- А как я пойму? Мне никто ничего не рассказывает!
- Не расскажут, значит, сам прочитаешь…
Интересно, понимала Татьяна Олеговна, какие процессы запускает в голове у мальчика? Неизвестно, но через два месяца Лесь уже начал читать. В детском садике такого еще не было. Лесик начал читать и не может остановиться. Особенно он любит сказки…
Мальчик тихонько встал с постели. Не включая свет, взял со стола книгу (её подарила бабушка) и скользнул обратно под одеяло.
«Совершенно новенькая книга. Так вкусно пахнет и картинки такие красивые», - Лесик накрылся с головой, включил приготовленный заранее фонарик и начал читать…

Птенчик

- Сколько можно есть? Ты уже стал как бочка!
- Ты куда прёшься? Не видишь, что для тебя тут нет места?
- Уходи, мы не хотим играть с тобой!
-Что это за звуки? Это не пение, это просто кошмар!
- Закрой рот, Страшила…
- Урод. Ну ты и урод!
Каждый день тысячу раз Птенчик слышал эти слова. Его ругали родители, отказывался учить учитель пения, с ним не хотели играть братья и сестричка.
«Это слова. Простые, обычные слова! Эти слова произносят не задумываясь, их бросают всегда мимоходом. Но после них становится больно. Уверен - все вокруг добрые и никто не хочет меня обидеть. Просто так получается. Я сам виноват – «торчу, где не надо», «лезу, куда не просят». Скорее бы уже вырасти…», каждый день думал Птенчик.
«Стану взрослым и улечу. Как смогу далеко… Далеко-далеко. Подальше, чтобы не торчать, не лезть, не мешать. Чтобы меня никто не видел, и я никого. Не хочу. Эти усмешки и ухмылки на лицах, пренебрежение в глазах… Сколько всего уже услышал, увидел, почувствовал… Не хочу!».
Вначале Птенчик не понимал: «Почему ко мне так относятся? Ведь я нормальный. Я такой, как все!».
Очень скоро эту уверенность истребили и вытоптали, и он поверил: «Да, все вокруг красивые, умные, у всех чудесные голоса, они поют прекрасные песни… Один только я урод!..».
Да, Птенчик совсем не похож на них. Он старался, но у него ничего не получалось. Птенчик часто плакал…
«Ни слуха, ни голоса» - и он поднажал на учёбу. Не было ученика усерднее, пока от уроков с ним не отказался учитель пения!
«Ничего страшного, просто нужно реже открывать свой рот! А вот что мне делать с моими размерами? Я неправильный Соловей – Я ОГРОМНЫЙ СОЛОВЕЙ! Всегда, сколько себя помню, был больше своих братьев, а теперь обогнал и своих родителей».
ОН СТАРАЛСЯ. Почти ничего не кушал, старался ничего не зацепить, не сломать… НЕ ПОЛУЧАЛОСЬ. Он продолжал толстеть, цеплялся за всё своими крыльями, ломал и крушил всё вокруг. ОН СТАРАЛСЯ - НЕ ПОЛУЧАЛОСЬ - ОН ОБИЖАЛСЯ И ЗЛИЛСЯ.
«Урод! Так и есть - урод! Вначале это было просто слово, обычное слово, а теперь это слово стало моим именем. Да, я не представился. Меня зовут Урод».
«Сколько себя помню - обидно было всегда и больно. Я видел, как искрились глаза мамы, когда она ласкала моих братьев… Всегда старался угодить, хотел услышать похвалу от папы», - обида закипает и накатывает на всё и на всех - родителей, братьев и сестричку, соседей… Виноват весь мир…
И НЕОЖИДАННО ЕМУ СТАЛО ВСЁ РАВНО. Так бывает - на место острых эмоций приходит апатия.
Его по-прежнему ругают…
Как только он появляется – выгоняют…
Смеются над ним…
А ему всё равно. Ему всё равно…
Он понял, что когда подрастет, то улетит отсюда. Улетит далеко, где не будет никого и он никому не будет там мешать. Осталось немного подождать, скоро он научится летать…
«Улечу! Новое место, там никто меня не знает. Там всё будет хорошо. Только нормальным себя я уже никогда не почувствую. Да и о радости со счастьем не мечтаю. Думал, что привыкнуть к этому нельзя. Оказывается, что можно. Вот так и живу…».
Лесик
Из соседней комнаты раздались звуки.
«Бабушка… По-моему, она опять плачет» - Лесик выключил фонарик и откинул одеяло с головы. Вовремя - дверь потихоньку открылась, и судя по звукам, бабушка зашла в комнату и опустилась на стул. В этот раз она не говорила ничего, только вздыхала…
Лесик почти уснул, пока притворялся спящим. Закрывающаяся за бабушкой дверь скрипнула и прогнала сон. Жалко, хороший был сон: снился Птенчик.
«Он молодец. Он так старается и почти научился летать», – сонно подумал мальчик.
«Мне кажется, что мы похожи. Да. Почитаю ещё немножко».
Птенчик
«Мои занятия и упражнения идут на пользу. Я скоро полечу. Вот даже папа об этом сказал!» - радовался Птенчик. И одновременно удивлялся, потому что не привык слышать, как его хвалят. Да, его похвалили. Впервые.
«Как хорошо. Как приятно, когда тебя хвалят!» - Птенчику захотелось еще раз это услышать… Он стал на край гнезда и оттолкнулся…
Лесик
Мальчик задумался.
«Как хорошо - научиться летать! Он оттолкнулся… и… полетел. Я верю, что он не разбился».
Лесик приготовился читать дальше.
«Да, мы похожи. Я, как и Птенчик, тоже буду летать. Я уже летаю вместе с ним!».
Птенчик
«Ура! Я лечу! Неумело, неточно и, наверно, неправильно… Меня некому поправлять! Никто не смеётся надо мной. Ура! Я лечу…».
Ветер свистит в перьях Птенчика, он летит. Внизу полянка, кусты, опять полянка. Неожиданно на пути выросли ветки дерева. Проскочив сквозь листву, он ухватился за ветку. Отдышался…
«Класс!».
Осмотрелся…
Вначале увидел глаза. Огромные и неподвижные. Затем рассмотрел в гуще веток сову. Она неподвижно и с любопытством рассматривала Птенчика.
- Здравствуйте, уважаемая Сова!
-Здравствуй, Кукушонок!

Лесик

«Кукушонок? Как Сова назвала Птенчика? Кукушонком?» - сердце Лесика бешено выстукивает эти вопросы.
Под одеялом стало жарко, и мальчик отбросил его. Сел на кровать, фонарик подрагивает в руке, буквы расплываются.
«Что дальше?».
Кукушонок
- Не дури мне голову. Я что, Кукушку от Соловья отличить не могу? -строго сказала Сова…
-Так ты ничего не знаешь? – смягчила она свой тон по мере того, как Птенчик сквозь слёзы рассказывал о своей жизни.
Так получилось, что Сова очень хорошо знала грустную историю рождения Кукушонка. Сова вообще очень много знает. Кажется, что она вообще знает всё, что происходит в лесу.
Кукушонок слушал свою историю. Он теперь хорошо мог представить, как выглядит его мама. Она очень красивая, она весёлая и озорная. У неё жёлтые ножки, чёрный клюв, пёстрый наряд.
«Она заботилась обо мне, но не могла меня растить. Поэтому долго выбирала для меня будущих родителей, прежде чем оставила меня в чужом гнезде», - растерянно думал птенец. И вдруг, как молния, у него в голове родилась мысль: - «Получается, что я не толстый и петь я не должен, как соловей. И вообще - я не урод! Да, я не такой как они, но я нормальный».
Кукушонок не вернулся обратно в гнездо, где вырос. Начало холодать, и он улетел в далёкие края, как и мечтал. И это была Африка. Согласитесь, зима в Африке - это очень достойно для птенца, из которого ничего путного не получится (как считали его приёмные родители). А когда весной Кукушонок вернулся в родной лес, его уже никто не узнал. Забитый, неуверенный, неуклюжий Птенчик превратился в красивую птицу. Птенчик стал собой, он стал Кукушкой…
Весной просторы леса наполнились ещё одной своей краской. В нём зазвучал голос - естественный и родной для этого леса. Теперь в родном для Птенчика месте даже с закрытыми глазами можно безошибочно сказать: «Я в лесу! Вокруг меня настоящий лес!».
Что за изменения произошли? Ответ простой. Маленький беспомощный птенчик понял и стал собой. В подтверждение этого по всему лесу раздаются размеренные звуки: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…».
Лесик
Мальчик отложил книгу.
«Интересно, а он встретился со своей мамой? Что бабушка имела в виду, когда называла меня Кукушонком? С мамой, я думаю, он встретился точно. А что имела в виду бабушка? Я не знаю. Наверное, то, что и у меня всё будет хорошо. Она любит меня и, конечно, хочет, чтобы я вырос большим и сильным…»
Лесик уснул. Ему снится хороший сон. Далеко внизу расстилается Африка, где огромный слон трубит и обливается водой из своего хобота. А еще снится лес с берёзками и елями, и маленький ёжик, спрятавшийся в высокой траве. Красивый женский голос говорит о чём-то хорошем.
«Голос говорит, что любит меня!» - Лесик пролетает сквозь белые кучерявые облака в высокое синее небо прямо к солнцу…
Лесик открыл глаза. За окном в ярком, морозном солнце искрятся ветви берёзки – белые и пушистые от инея.
«Ура! Настоящий Новый год», - подумав «новый год», Лесик сразу вспомнил про маму…
Сквозь плотно закрытую дверь слышны два голоса. Один - это бабушкин голос…
«А второй голос? Кто это?» …
«Это голос из моего сна!» …
- Мама-а-а-а!!!