[Наталья Владимировна]

20

АННА

- Извините, - она удивленно повернула лицо и посмотрела ему прямо в глаза, - можно к вам под крыло? – на мгновение ему показалось, что сейчас он услышит что-то резкое, но она лишь утвердительно кивнула, задержав взгляд на каплях дождя стекающих по его лицу, поднятом воротнике сырого уже пиджака, сгорбленных от холода плечах и веселом блеске где-то в глубине глаз.
- Залазьте… - она символично подвинулась, уступая место под зонтом.
Он протянул руку:
- Давайте я понесу…
Она покорно отдала ему зонт, улыбнулась чему-то и покачала головой.
- Вам в какую сторону?
- А вам?
Он весело улыбнулся.
- Пока не знаю…
- А когда узнаете?
- Когда скажете в какую сторону вы едете.
- С чего вы взяли, что я вам скажу?
- Ну не скажете… Бог с вами… Значит покажете…
- Это еще почему?
- Ну не бросите же вы меня под дождем… без зонта.
- Ну хорошо… А как будете возвращаться?
- Возьму у вас зонт, а завтра завезу.
- Это что, шутка?
- Какая же шутка? Вполне нормальное желание – не промокнуть до нитки. Не думаете же вы, что я его у вас банально украду?
- Откуда же я знаю? Мы ведь даже не знакомы, - она вдруг улыбнулась и в глазах ее, как в лужах после дождя заиграли огни фонарей.
Он посмотрел на ее влажные губы, ямочки на щеках и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, спокойным и очень серьезным голосом произнес, глядя на ее губы:
- Зря вы улыбнулись.
- Почему? – она неожиданно нахмурилась, не в силах угнаться за перепадом его настроения.
- Теперь я вас точно не брошу…
- А если меня встречает муж?
- Да не врите, никто вас не встречает…
- Вот те на! С чего это вы взяли?
- Не знаю… Только никто вас не встречает.
Она опять загадочно улыбнулась и посмотрела на пустую мокрую дорогу, уходящую вниз к реке и огни противоположного берега, размытые серой пеленой дождя. Лужи еще мелко дрожали от падающих капель, но все сильнее пахло сырой землей и опавшими, гниющими уже листьями.
Он посмотрел на ее точеный профиль, несколько широкие скулы, коротко стриженые волосы, покрашенные в белый цвет, в каком-то ухоженном беспорядке.
- Не страшно?
- Чего?
- Ночью… Одна… Без мужа… Уже почти двенадцать.
- Нет, не страшно.
- Меня зовут Игорь.
Она опять улыбнулась:
- У вас так всегда?
- Что именно?
- Без перехода… От одного к другому.
- Не знаю… Не обращал внимания…Наверно постоянно.
- Ну, тогда меня зовут Анна.
- И куда же вы идете ночью, Анна? К тому же совсем одна? – Она подняла на него глаза и улыбнулась, и опять он почувствовал то же, что и пару минут назад – что влюбился и уже боится потерять то, чего еще не приобрел. – Если не секрет, конечно. – Добавил торопливо, опасаясь получить насмешливый ответ.
- С работы
- В двенадцать ночи?!
- Да… в двенадцать ночи.
- Не хочется о работе?
- Не хочется, – она опять улыбнулась.
- Господи, и что у вас за улыбка?
- И что у меня за улыбка?
- Не знаю даже как объяснить, – он запнулся, не в силах оторваться от бликов фонарного света в ее глазах.
Она милостиво согласилась:
- Ну раз не знаете, то не объясняйте, – улыбка уже не сходила с ее губ.
Они приблизились к очередному фонарю. Теперь блики заиграли на ее губах. Он замер на мгновение, борясь с желанием без предисловий и долгих окольных фраз, здесь же обнять ее и зарыться лицом в невообразимый беспорядок на ее голове. Затем прикусил изнутри губу и осторожно, унимая искушение, засмеялся, предчувствуя, что она не поймет. Или испугается. Да и сам он не решится. По крайней мере, прямо сейчас.
- Не буду…
Она чуть прищурила глаза, читая на его лице отголоски одолевающих его чувств.
- И откуда же вы идете так поздно? – подстраиваясь под его тон. – Игорь, – добавила насмешливо-многозначительно и улыбнулась опять.
- Черт его знает… Шатаюсь без толку…
- Ночью?
- Ночью…
- Совсем без толку?
Он пожал плечами:
- Совсем.
Они уже стояли на пустой остановке. Редкие машины проносились мимо, разбрызгивая осколки света. Дождь почти утих, и стало ощутимо тихо.
- Простудиться не боитесь? – она вдруг протянула руку и медленно провела пальцами по его мокрым волосам.
- Нет, не боюсь.
- И успешно? – она опустила глаза, растирая между пальцев капли воды.
- Что именно?
- Шатания без толку…
- Сегодня – да.
- Это не в связи со мной?
- Да…
- Смотрите, компания из меня жалкая…
- Меня устраивает… Да, и черт с ними, с компаниями. Может я от них и прячусь в городе по ночам.
- И часто прячетесь?
- Часто.
- И под дождем тоже?
- И под дождем…
- А почему без зонта? – она помедлила секунду и с усмешкой добавила, - Чтобы был повод под крыло попроситься?
- Нет, это случайно…
- Что именно? Без зонта? Или под крыло? – она хитро прищурилась, наблюдая за
его замешательством.
- И то, и другое…
- Понятно… - она подняла глаза на пустую дорогу.
- Так куда вам, Анна?
Она назвала остановку.
- Ого!.. И как вы собирались добираться?
- На такси.
- Значит хорошо, что я встретился.
- Почему?
- Потому что я вас и отвезу…
- Давайте лучше выпьем кофе, а доеду я сама.
- Выпьем и кофе и доедем вместе.
- Ну вот, а потом я буду беспокоиться, как вы добрались.
- Вот уж за меня беспокоиться не надо. Со мной ничего не случится…
- Уверены?
- Да.
- Ну, хорошо, тогда идем пить кофе.
- Слушайте, Аня, давайте на “ты”, хорошо?
- Хорошо…
- Так чем вы все-таки занимаетесь? В смысле – ты… – он таки смутился оттого, что начал первым.
- Работаю…
- И кем?
Она хотела было ответить, но лишь вздохнула и улыбнулась. Глаза ее опять засияли в свете фонарей. Чувствуя, что опять тонет в ее глазах, уже боясь долгих секунд молчания, он спросил первое, что пришло в голову:
- Все еще не хочется о работе?
- Все еще не хочется…
- И часто так работаете? – он посмотрел на часы.
- Сегодня пришлось задержаться…
- И успешно?
- Успешно… – она усмехнулась, отвернулась в сторону и потянулась в карман легкого пальто за сигаретами.
- Куришь?
- Курю… Иногда.
Пока она доставала из пачку сигарету, ковырялась в сумке в поисках зажигалки, он молча пожирал ее глазами, чувствуя, что уже переигрывает со своим неумелым восхищением. Точнее, попыткой показать его намеренно наглядно.
Она глубоко затянулась и, не поднимая головы, тихо произнесла:
- Уже сентябрь…
- Да, – эхом отозвался он, – уже сентябрь.
Она подняла на него глаза, поежилась от сырости, еще раз затянулась и задумчиво посмотрела на сигарету. Он протянул руку, мягко забрал у нее сигарету и бросил ее в искрящийся поток воды, несущийся по краю дороги.
- Холодно?
- Да, прохладно…
- Держи, – он протянул ей зонт, нырнул под него и обнял ее сзади.
- Сожми кулаки…
Она покорно сделала, как он просил, не поворачивая головы, лишь спина чуть напряглась в неуверенном ожидании.
- Не бойся… – он обхватил ее кулаки своими ладонями, согревая ее руки, прижался губами к ее затылку и нежно выдохнул горячий воздух.
- Так теплее?
- Да… – он скорее почувствовал ее улыбку и осторожно поцеловал ее волосы.
- Извини…
Она мягко освободила свои руки и передала ему зонт. Потом взяла его левую руку в свои ладони, поднесла к лицу и, словно боясь нарушить зыбкое спокойствие, молча поцеловала ее.
Неожиданно зазвонил телефон. Он механически сунул руку в карман.
- Это у меня… – она потянулась к сумочке, расстегнула молнию и вытащила телефонную трубку.
- Да?.. Привет… – лицо ее как-то сразу осунулось, – Все в порядке… Нет… Не могу… - она пристально посмотрела на него, – Нет, я уже около дома… Нет, не хочу… Сегодня нет… Хорошо… Ладно… Нет, не смогу… Звони… Пока… – она сложила трубку и отвернулась от него.
- Я покурю, хорошо?
- Хорошо…
Она положила телефон в сумку, вытащила пачку сигарет, но после секундного раздумья положила ее обратно.
- Дождь закончился… – она подняла лицо к фонарям.
- Замерзла?
- Да… чуть-чуть.
- Иди сюда… под крыло, – он улыбнулся ей, и она осторожно придвинулась к нему. Он мягко обнял ее и выдохнул горячий воздух ей в затылок. Она поежилась, как от щекотки и он всем телом снова почувствовал ее робкую улыбку…

…Он вернулся мыслью во вчерашний день. Вспомнил ее глаза в отсветах фонарей и от неожиданности радостно улыбнулся – на некоторое время совсем забыл о ней – самом объемном воспоминании последних часов, опять зациклившись на самом себе. “Анна, – мысленно растянул слово и улыбнулся. – Надо же… Анна…”
Он закрыл глаза и укрылся с головой одеялом. Чтобы отгородиться ото всего мира, пусть даже такой ненадежной стеной. В знакомой себе вселенной… знакомой от края до края…
На следующее свидание он так и не пошел, боясь привыкнуть к ней… к той, которую все равно пришлось бы потерять рано или поздно… о чем свидетельствовал весь опыт предыдущих отношений…
Он грустно улыбнулся про себя… мечту захотелось оставить в памяти мечтой, не окуная ее в реальность… хотя, удержаться от звонка и встречи с ней стоило неимоверных усилий воли и душевных терзаний...
…Больше он ее не видел… Разве что единственный раз в городе, спустя почти целый год. Да и то издалека…

Март 2013 г.

[Наталья Владимировна]

21

ОДУВАНЧИКИ

- Дед или бабка?
- Чего?
Илюша поднимает липкие глаза на дедушку и тут же морщится от яркого солнца. Так жарко и душно, как в мешке, что дед с внуком сползли со скамейки на прохладную траву и долго сидели, молча прислонившись к беленому палисаднику. Трудиться сегодня было совершенно невозможно, да и погода, бог дал, позволила переделать всю работу наперед. Красная ниточка ртути в термометре, как тонкая гусеница на черемухе, тянулась к сорока. И лежать бы сегодня до вечера под тенью кустов.
- Дед или бабка? – дед Христик упрямо протягивает мальчику одуванчик.
- Ну, пусть будет дед!
Илюша недоверчиво смотрит на пушистый, как кроличья лапка, белый цветок, мол, стоит ли эта игра внимания? Весь день палит, что лишний раз и шевелиться не хочется. Вдали, на объездной гравийной дороге проехала первая машина за полчаса, подняв рыжий лисий хвост пыли. Прохожих так и вовсе не было с самого утра. Тоска. Только ласточки всё так же резво пикируют к земле.
- Дуй! – дед улыбается.
Илюша весь в сомнениях: не дурачат ли его?
- Ну же!
Илюша набирает полный рот воздуха и дует на одуванчик. Дед Христик внимательно рассматривает остатки пуха на несчастном цветке.
- Кажется, бабка…
- Это ещё почему? – Илюша приподнимается на колени и тоже разглядывает цветок.
Дедушка делает вид, что не слышит.
- Ну, точно! Бабка! Определенно бабка! – подводит итог с видом опытного ботаника.
- Да почему же? – Илюша возмущенно вскакивает на ноги.
Дед смотрит на него и смеется. Гладит по светлой голове. Вытирает щеку – Илюша где-то запачкал.
- Смотри, - дед жестом предлагает Илюше сесть обратно. – Если бы ты сдул весь пух, то получилась бы лысина, как у деда. А ты тут оставил немного, прямо на макушке, как у бабки! Понимаешь?
Илюша немного думает, затем заливается звонким смехом на всю улицу.
- Так что ж ты, деда, сразу не сказал? Я бы тогда посильнее дунул! Я если б захотел, я бы со всей поляны бы сдул одуванчики!
- Как тот волк в сказке?
- Как волк! В сказке про поросят!
Дед хохочет.
- Погоди, погоди! А хочешь фокус? Другой.
- Хочу! – голубые глаза Илюши заблестели, и он садится напротив деда, сказки и волшебство – это его любимое занятие.
Дед срывает ещё один одуванчик.
- Глаза закрой, а рот открой! – командует дед Христик в рифму.
Илюша не думая зажмурился и широко-широко открыл рот, показав прорехи между молочными зубами. Дед, не мешкая, сунул ему одуванчик в рот да поглубже, и закашлял добрым стариковским смехом.
- Плохой фокус! Глупый! – Илюша выплевывает пух и сам же улыбается своей наивности.
Дед ещё долго смеется, и они оба ложатся на траву. Недалеко домашняя утка переваливаясь пасет своих желтых утят, она не отходит от корытца с водой. Кошка крадется по забору, как по канату, высматривая воробьев на рябине. Высоко, еле видно, кружит коршун. Дед расстегивает верхние пуговицы своей рубахи. Кожа коричневая и жесткая на шее, а под рубашкой белая, как молоко.
- Жарко, правда, деда?
- Правда, Илюша. Июнь нынче жаркий.
- А ещё больше половины лета впереди, да, деда?
Дед щурится на Илюшу и улыбается краем губ.
- У тебя, Илюша, ещё много лет впереди. И зим и вёсен. Много всего, Илюша. Ты только не торопись.
- А у тебя, деда? Много лет впереди?
Глаза деда тут же намокают. В последнее время его глаза часто намокают и краснеют. Он отводит взгляд и теперь наблюдает за коршуном в небе.
- Много, - сказал он еле слышно.
- Деда, а мама с папой приедут за мной? – Илюша переворачивается на живот и ждет ответа, хотя задавал этот вопрос сегодня уже сто раз.
Дед Христик пару мгновений молчит, а затем так же переворачивается на живот. Только тяжелее, со стоном. Кости его долговязого тела ломит.
- А знаешь что, Илюша, я научу тебя. Слушай. Возьми-ка себе тот одуванчик. Да, тот, покрупнее, срывай его! Вот! Знаешь ли ты, что одуванчик – это волшебный цветок? Да-да. Закрой глаза, загадай желание и никому не говори его, а если ты сможешь сдуть все пушинки с цветка, то тогда твое желание исполнится. Попробуешь?
Илюша улыбается, быстро кивает, набирает побольше воздуха и… замирает.
- А ты не шутишь, деда?
- Нет, Илюша, в этот раз не шучу. Разве можно…
- Тогда возьми и ты! – Илюша срывает ещё один круглый одуванчик и протягивает его деду. – А то ты такой шутник, что опять обманешь меня как-то, а я останусь в дураках. И тоже загадывай желание!
- Хорошо, договорились! – дед Христик взял цветок двумя большими пальцами и сел на траву. На коленях остались мокрые зеленые пятна. – Начали?
- Ты загадал?
- Загадал.
- Какое?
- Так не сбудется же…
Илюша до хруста сжал стебель в маленькой ладошке, снова набрал воздуха во все легкие, надул щёки, раскраснелся и долго и сильно дул на свой одуванчик, пока тот не остался совсем голым.
- Смотри, деда, моё исполнится! – Илюша машет перед глазами дедушки чистым стеблем. – Мое исполнится! Исполнится! А твоё, дед? Ты весь пух сдул?
Илюша с беспокойством наклоняется к деду.
- Весь, Илюша! Весь! – дед Христик стыдливо, будто украв колосок с колхозного поля, прячет в кулаке одуванчик.
Илюша вскочил на ноги и стал бегать по поляне, гоняя в траве кузнечиков и вызывая недовольство толстой кряквы. Все его желания исполнятся! И совсем скоро! Распугал задремавших воробьев, и кошка раздосадовано облизнулась и ушла обратно.
Дед смотрит на свои ладони. Все в мозолях и трещинах. Заусеницы на пальцах. Сколько черенков от кос перетёрлось в этих ручищах, сколько гаек было сорвано на тракторах, а сколько паскуд было оттаскано за голубые грудки кителей. Что ж, жизнь прожить – не поле перейти. И лёгкие уже совсем ослабли. Вон, даже неженка-одуванчик вышел победителем.
- Илюша, пойди сюда на минутку! Скорее, всего на минутку.
Илюша подбегает, останавливается, тяжело дыша, и дед берёт его за тонкий локоток. Он может обхватить его двумя пальцами.
- Ты же понимаешь? – дед Христик поправляет внуку воротник рубашки. - Илюша, ты не просто загадал свое желание и подул на цветок. Ты так же помог многим другим людям исполнить свои желания!
- Как так? – Илюша чешет непослушный волос на затылке.
- Пух! Эти маленькие парашютики! – дед дрожащими пальцами завязывает шнурок на ботинке мальчика: заячье ушко, заячье ушко, узелок. - Это же семена! Ты дунул, и они разлетелись по всей поляне, как бабочки, нашли себе новый дом. Совсем скоро из этих семян вырастут новые одуванчики, которые сорвут другие люди и загадают свои желания, которые тоже исполнятся, понимаешь? – почему-то деду Христику было важно, чтобы Илюша его сейчас понял.
- Кто ж их тут сорвет, тут никто не ходит…
- А это не важно! Может, не сейчас, может, через сто лет, а может, и через тысячу. Люди приходят и уходят, а твои одуванчики тут будут всегда. Илюша, ты делай то, что можешь. Если можешь, сделай добро. Если не можешь добра, то хотя бы не делай дурного. А то, что будут делать другие – это ладно, это неважно. Как бы ни было вокруг, ты должен быть лучше, хотя бы чуточку лучше, Илюша! Понимаешь?
- Да, деда, я всё понял. Дед, ты себя хорошо чувствуешь?
Илюша тревожно смотрит прямо в помутневшие то ли от слез, то ли от чего-то ещё голубые глаза.
- Что?
- Ты не заболел, дед?
- А? Нет, всё хорошо, Илюша. Всё хорошо. Ты беги в хату, пожалуй, баба уже накрыла обед. Она блины стряпала. Со сметаной или с вареньем, как хочешь! Беги. И, постой! Скажи, бабе, чтобы вышла ко мне. Скажи ей, что я здесь, - добавил уже шепотом, а может просто подумал. – Я здесь... полежу. Я полежу ещё маленько на траве. Устал что-то…
Илюша вприпрыжку побежал домой, шнурок снова развязался. А дед Христик лёг на прохладную траву и широко раскинул руки, как Христос, но не в таких мучениях. Одна из рук была в пуху от одуванчика. Парашютики прилипли к влажной ладони.
А на западе, на горизонте собирались тучи. Небо мазалось сливовым цветом. Это значит, будет дождь.

[Наталья Владимировна]

22

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Михаэль лежал на снегу, подстелив под себя несколько хвойных веток. Исходные позиции батальон занял ночью, но уже рассветало, и начала атаки можно было ждать с минуты на минуту. Четыре месяца прошло с последнего боя, в котором он участвовал и был ранен. Тогда, в августе, война шла в эстонских лесах и на мощёных камнем, пропахших дымом и порохом улицах Таллина, а сейчас стоял декабрь, и впереди простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное подмосковное поле. Но изменился не только пейзаж. В судьбе Михаэля тоже произошли изменения.

Переправившись под бомбами на старом буксире через Ладогу, Михаэль ещё десять дней добирался до Горького. Несмотря на то что у него имелось предписание, очумевшие и измотанные железнодорожники не обращали на бумажку никакого внимания, солдатские эшелоны шли в противоположном направлении, и оставались только обычные поезда, набитые эвакуированными и просто бегущими подальше от приближающейся линии фронта гражданскими людьми. Попасть в такой поезд было почти невозможно, а если всё-таки удавалось, то приходилось стоять. А кроме того, надо было не перепутать направление. Карты у Михаэля не было, он плохо представлял себе, где находится пункт назначения, и всё же ему повезло. В Вологде, куда Михаэля привёз товарный состав, ему удалось забраться в тамбур и каким-то чудом попасть в вагон идущего до Костромы переполненного до отказа поезда. И стоять бы Михаэлю всю оставшуюся дорогу, если бы какая-то круглолицая девушка в платке, из-под которого выбивалась светлая прядь, не притянула его к себе и не усадила, вынудив слегка потесниться своего пожилого соседа, хотя двигаться было некуда. Так он оказался на нижней полке, вплотную ощущая молодое женское тело и сгорая от смущения. В Риге у него не было подруг, даже с одноклассницами по гимназии общение было мимолётным, хотя Михаэль не раз ловил заинтересованные девичьи взгляды. Не зная с чего начать разговор, он молчал, и где-то через полчаса, видимо потеряв надежду, что парень откроет рот, девушка заговорила сама:

– Меня Клавдией зовут. Клава, значит. А тебя как?
Михаэль успел убедиться, что странное для русских произношение его имени вызывает вопросы, и постарался их избежать.
– Михаил.
– Михаил – повторила Клава. –Стало быть, Миша. Ты откуда, солдатик? Вроде как в другую сторону от войны едешь?
У неё было непривычное "окающее" произношение.
– Я уже воевал, – не вдаваясь в подробности, ответил Михаэль. – Под Таллином. Был ранен, получил отпуск. Сейчас еду в Горький, потом – снова на фронт.
Он понимал, что в неимоверной тесноте вагона нужно говорить о себе как можно меньше.
– Ну а сам-то? Сам откуда будешь?
– Из Латвии. Из Риги.
Михаэль отвечал односложно. К ним уже прислушивались. Какой-то мужик, примостившийсяся на верхней полке, даже свесил голову вниз.
– Из Латвии? – переспросила Клава. – Тогда понятно. По разговору твоему. Говоришь вроде правильно, да как-то не по-нашему. Значит, латыш?
– Михаэль сделал неопределённый жест. В такой обстановке среди случайных людей он не мог и не хотел откровенничать.

Клава поняла это по-своему. Она перестала донимать Михаэля расспросами и стала рассказывать о себе. Сама она из Вологды. Отец и брат воюют, а до войны оба на одном заводе работали. Матери нет, а с мачехой она не ладит, потому и едет к сестре. Тоже в Горький – стало быть, им по пути. Сестра её, Лиза, на "Красном Сормове" работает, в сборочном цеху. И Клава там работать собирается. Сормово! Михаэль уже слышал это название…

– Друг у меня, моряк. Вместе воевали под Таллином. Так он тоже на этом заводе работал.
– А где он сейчас?
– В Кронштадте.
– Правда? И мой жених где-то там. На фронте под Ленинградом.
Михаэль не знал, почему его кольнуло упоминание о женихе. Неужели эта разговорчивая девица ему нравится? А Клавдия тем временем спохватилась.
– Господи! Ты же голодный! Сейчас покормлю.

Это было как нельзя более кстати. Михаэль умирал от голода. Последнюю банку полученных в Кронштадте консервов он съел ещё утром, и у него оставался только хлеб – меньше полбуханки. Это надо было растянуть до конца пути, и тут появляется Клава с корзинкой. А в ней – домашняя снедь. Не захочешь – поверишь в чудеса.

Нужно было есть неторопливо, зная себе цену, как подобает бывалому бойцу, но от голода сводило челюсти. Неторопливо не получалось. Содержимое корзинки таяло, и Михаэль спохватился лишь тогда, когда понял: ещё немного, и у Клавдии не останется ничего. Виновато посмотрев на девушку, он протянул обратно корзинку.

– Извини! Совсем о тебе забыл.
Но Клава не расстроилась.
– Ты пока ешь. В Кострому приедем – раздобудем чего-нибудь. Есть у меня ещё еда, да не могу её трогать. Сестричке везу. Она, бедная, с ребёночком мыкается. Муж-то её без вести пропал. А ей говорят: пропал – значит в плен сдался. По этой причине и помощь ей, как жене фронтовика, не положена, – серьёзно и с горечью заключила Клава.

Она хотела ещё что-то сказать, но относительная тишина, установившаяся в ночном вагоне, была нарушена какой-то вознёй. В проходе возник мужской силуэт. Не обращая внимания на узлы, чемоданы и ноги пассажиров, мужчина пробрался внутрь. Прижав к стенке сидевшую у окна на противоположной полке женщину, он втиснулся рядом с ней. Женщина пыталась протестовать, но наглый тип ткнул её в плечо.

– Заткнись, толстуха!

И принялся бесцеремонно разглядывать Михаэля и Клаву. Увидев в руках Михаэля корзинку с едой, новоявленный сосед осклабился.

– Эй, рыжий! А много не будет? Поделился бы по-христиански.
– Это с тобой-то делиться? – ответила за Михаэля Клава. – Ты и так с центнер весом. Обойдёшься, не похудеешь.
Нахал и в самом деле был таких размеров, что не мог вместиться полностью и сидел полубоком.
– Да уж покрепче твоего шпингалета. А с этим делом у него как? Помощь не нужна? А то я завсегда готовый.
– Ты бы лучше на фронте себя показал! – вспыхнула Клава. – Там люди головы кладут, а такой матёрый детина в тылу ошивается!
– А у меня от войны освобождение. Я по здоровью к армии непригодный, – ухмыльнулся непрошеный собеседник. – Ну так как? Хочешь фартового мужика? У тебя таких точно не было, – и перегнувшись, положил ладонь на колено Клавы. Михаэля он игнорировал, как видно сразу решив, что тот не опасен.

Дело принимало плохой оборот. Нужно было что-то предпринимать, но Михаэль не решался. Ему легче было вместе со всеми идти в бой, чем оказаться со злом один на один. Он и боксом стал заниматься из-за того, что не хватало ему уверенности в себе. Клаве удалось сбросить ёрзавшую по колену ладонь, но негодяй навис над ней, пытаясь поцеловать в губы. Вокруг реагировали по-разному. Одни возмущались, другие делали вид, что происходящее их не касается. Мужчина на верхней полке даже отвернулся к стене, всем видом показывая, чтобы на него не рассчитывали. Михаэль понял: если он сейчас, сию минуту не вмешается, в нём разочаруется не только Клава, но и сам он будет презирать и ненавидеть себя. Только не тянуть. Как говорил Юрис в Эстонии: "Прикладом действуй, штыком, да хоть палкой". Главное – действовать.

Палки под рукой не было, но ненавистный живот был перед глазами. От удара в солнечное сплетение здоровяк переломился, хватая ртом воздух, а Михаэль, схватив за руку Клаву, бросился в проход, спотыкаясь и задевая людей. За спиной они слышали голос, обещавший, сквозь матерную брань, оторвать Михаэлю ноги. Неожиданно поезд замедлил ход. Показалась большая станция, и Клава с Михаэлем выскочили на перрон. Выскочил и преследователь, и бросился за ними. Обернувшись, Клава увидела в его руке нож и закричала:

– Помогите! Милиция!

Человек с ножом настигал, но милиционер уже бежал к ним, на ходу расстёгивая кобуру. Преследователь остановился, изображая страх, а сам сжимал нож, лезвие которого прятал в рукаве пиджака. Это видели Михаэль и Клава, но не видел молодой неопытный милиционер. Выстрелив в воздух, он подбежал к бандиту, и почти сразу же упал на спину, широко раскинув руки. Вокруг не было никого. Все теснившиеся на перроне люди бросились к подошедшему поезду, надеясь попасть в вагоны. Убийца рванулся в противоположную сторону, но оттуда уже бежали на выстрел солдаты военного патруля во главе с офицером. Михаэль увидел летящий в его сторону предмет, но лишь тогда всё понял, когда начальник патруля подобрал лежавший у его ног окровавленный нож. Бандит, как ни в чём не бывало кивнув на Михаэля, прокричал офицеру:

– Товарищ лейтенант! Это он убил!

В ту же секунду патруль скрутил растерявшегося от неожиданности Михаэля. Клава ахнула.
– А вы кто будете, девушка? – спросил лейтенант. – Вы что, были с ним?
– Да не убивал он, товарищ офицер! – закричала Клава. – У него и ножа-то не было! Вот этот убил, здоровый. А нож подбросил. Он бандит.
Но державшийся уверенно и спокойно убийца только рассмеялся.
– Да врёт она, дура малохольная. Этот рыжий её охмурил. Он вообще не русский. Вы бы документы его липовые проверили. Заслали его к нам, не иначе…
– Проверим, – пообещал лейтенант, – и твои заодно. Ведите их в отделение.

Старший лейтенант милиции Рагозин находился в должности две недели. Оставшись хромым после ранения в ногу под Лугой, он был комиссован и прямо из госпиталя направлен на узловую станцию начальником милиции. Людей не хватало, времени на их подготовку не было, и бывший строевик-пехотинец очень смутно представлял себе, что и как он должен делать. В распоряжении Рагозина находились двое: старшина Иван Иванович, солидный пятидесятилетний мужчина, единственный кадровый милиционер, и молоденький сержант, полчаса тому назад убитый таким же, как он, молодым, но подозрительным типом в солдатской форме по имени Михаэль Гольдштейн. Так было обозначено в документах.

В том, что убил именно Гольдштейн, Рагозин сомневался мало. Воевал он в стрелковом корпусе, сформированном из подразделений довоенной латвийской армии, а попал туда Рагозин, потому что большинство солдат и офицеров корпуса – латышей дезертировали. Он ничего не знал ни о латвийской рабочей гвардии, ни о латышских добровольцах в Эстонии, но был уверен, что латышам доверять нельзя. А парень – латыш. Вот и убил. Что тут неясного?

– По законам военного времени мы тебя без суда расстреляем, – без злобы, но твёрдо сказал старший лейтенант, – и разбираться не станем. Не до разборок сейчас. У тебя что написано? Гольдштейн Михаэль, боец латышского стрелкового полка. А на самом деле, какой ты боец? Ты – латышский фашист, убивший советского милиционера. Повидал я ваших на фронте. Враги. На моих глазах целый корпус дезертировал.
– Но ведь я не латыш, – дрожащим голосом стал оправдываться Михаэль, понимая, что расстрел на месте – не шутка, и что начальник именно так и поступит, – я еврей. Только родился в Латвии. Зачем мне милиционера убивать? Нас самих фашисты убивают…
– Вот-вот. Родился в Латвии – значит, своим помогаешь, – никак не отреагировав на еврейское происхождение Михаэля и не дослушав, сказал Рагозин. – Пробираешься в советский тыл. Зачем? Для диверсии?
– Там же сказано, в документах: после ранения направляется в Горький, в формируемую Латышскую дивизию.
– Товарищ милиционер, – вмешалась находившаяся в комнате Клава, – да говорю же я вам: не убивал он. Тот бандюга убил. Я всё видела. Вы лучше его проверьте.
– Им старшина занимается. Тебя саму ещё не проверили.
– Но он же гнался за нами.
– Потому и гнался, что дружка твоего заподозрил. Значит так, гражданка. Разговаривать с тобой некогда. Вот тебе бумага, и пиши всё как было. Ну что там, Иван Иванович? – спросил Рагозин входившего старшину. – Выяснил?
– Да вроде как в порядке бумаги, только, сдаётся, это лицо я уже где-то видел. А где – не припомню пока.
– Да и неважно, – отмахнулся Рагозин. – Ну что, давай и того мужика сюда. Пора закрывать эту тему. По-моему, всё понятно. Николай к сопляку этому, солдатом переодетому, побежал. Думал, что свой, что помощь нужна. А тот его коварно – ножом.
– Товарищ начальник, – подняла голову Клава, – ведь он, милиционер ваш, не к нам бежал, а прямо к смерти своей, к гаду этому. – И Клава показала на появившегося в сопровождении старшины лоснящегося мордоворота. – Он ко мне приставал в поезде, а Михаил заступился. Что же вы, советская милиция? Хотите казнить невинного? Разберитесь сначала.
– Разберёмся, – жёстко ответил Рагозин, хотя несколько минут тому назад заявил, что разбираться не станет, – только нет у нас времени длинное следствие проводить. А комсомолец Николай Мещеряков мёртвый лежит, и я обязан сказать его матери, что убийца её сына понёс заслуженную кару. У парня здоровье было плохое, его на фронт не брали, так он добился, чтобы в милицию приняли. И погиб сегодня от вражеской руки…
– Товарищ начальник, – вдруг заговорил до сих пор молчавший старшина, – я запись одну в журнале не сделал. Давайте внесу, а то забуду потом.
– Какую запись, старшина? – недовольно переспросил Рагозин. – После запишешь.
–Так забуду, – настойчиво продолжал Иван Иванович. Сделав запись, он протянул её старшему лейтенанту. Тот, раздражённо взглянув, хотел отбросить журнал, но скользнув по записи ещё раз, изменился в лице и посмотрел на старшину. Этим воспользовался внимательно следивший за ситуацией бандит. Одним ударом, демонстрируя бычью силу, он вышиб закрытую дверь и выскочил в заполненный народом станционный зал. Промчавшись с неожиданной для его комплекции прытью по вещам и конечностям сидящих и лежащих в проходах людей, он исчез, раньше чем опомнившийся старшина выбежал вслед за ним. Рагозин, проклиная свою хромоту, ковылял сзади.

Спустя несколько часов Михаэль и Клава уже сидели в поезде, идущем в направлении Ярославля. Оттуда им нужно было спускаться по Волге до Горького. Оказавшись вновь лицом к лицу со смертью и чудом её избежав, Михаэль молчал. Молчала и Клава, только гладила его руку. Перед тем как посадить их в приближающийся состав, который уже готовилась штурмовать толпа, Иван Иванович сказал Михаэлю:

– Благодари судьбу, парень, что я физиономию этой мрази вспомнил. Он же в розыске у нас, известный уголовник. Документы на другую фамилию выправил, да так, что не придерёшься. Как-то раз его в Рыбинске поймали, только ушёл подлец. И вот сегодня опять. Не погладят нас за это. Одно хорошо: помиловал Бог. Не позволил взять грех на душу…

И теперь, лёжа на снегу, Михаэль вспоминал о том, как странно вела себя Клава при расставании. Ещё на пароходе она порывалась что-то ему сказать и всякий раз замолкала. Михаэль объяснял нерешительность далеко не стеснительной Клавы существованием жениха. Ну конечно! Она же дала ему слово. Так или не так, но их прощание на горьковской пристани вышло коротким и скомканным. Едва Михаэль начал что-то говорить, как девушка бросилась к нему, поцеловала в губы, и, не оглядываясь, пошла прочь, не оставив своему спутнику ничего, кроме воспоминаний и не испытанной им раньше острой и сладкой сердечной боли. Прошли месяцы, боль отступила, но воспоминания остались. И в Гороховецких лагерях, где формировалась дивизия, Клава часто являлась ему по ночам, пока её образ не начал стираться из памяти. Единственное, что не забывалось – упавшие на плечи светлые волосы (на пароходе Клава сняла платок, и Михаэль увидел её богатство) и большие зеленовато-серые глаза. Чем-то похожие на глаза его матери, он сразу уловил это сходство, и всё-таки другие. А вдруг она появится, придёт навестить? Ведь она же здесь, в Горьком. Но Клава не появилась.

Почему она ничего не сказала, даже адреса сестры не оставила? Неужели всё-таки из-за жениха, или была другая причина? Даже не имея никакого опыта в любви, Михаэль чувствовал, что нравится Клаве. А что если она не хотела признаваться первой, ждала, когда он заговорит, но не дождалась, убежала? Какой же он дурак! Даже не попытался её вернуть. А с другой стороны – наверное, правильно всё. Ведь он не такой, как эти люди, хотя и говорит на их языке. Он – еврей, родился в другой стране, а Клава – плоть от плоти этого необъятного края, который называют Россией. И надо постараться её забыть. Так говорит разум. Разум прав, вот только сердце ноет и ноет…

Появившаяся в небе жёлтая ракета возвестила о начале атаки. Михаэль знал о поставленной батальону задаче. Нужно было преодолеть снежное поле и захватить плацдарм – деревню на другом берегу реки Нара. Ещё прежде чем удалось под миномётным огнём пересечь поле, многие остались лежать на земле, и среди них политрук Берзиньш. Теперь его обязанности должен был выполнять замполитрука Михаэль Гольдштейн, но он и так уже сорвал голос, поднимая в атаку старавшихся зарыться хотя бы в снег обезумевших от минного воя людей. Михаэль чувствовал, что и сам скоро не выдержит. Неподалёку разорвалась мина, и он опустился на колени, прикрыв руками голову, когда над ухом раздался голос батальонного комиссара:

– Ты что?! Что с тобой?! Ранен?!
Ответить Михаэль не мог, он только завертел головой.
– Так вставай! Что разлёгся?! Ты же политрук! – и Юрис, ухватив Михаэля за плечи, рывком поднял его с колен. – Вперёд! За Родину, за Сталина – вперёд!
– Ура! – неожиданно для себя закричал Михаэль, по инерции устремляясь вперёд. Поднялись и побежали за ним находившиеся рядом бойцы, но Михаэль смотрел только на простиравшееся перед глазами белое, испещрённое воронками пространство, за краем которого уже проглядывала ледяная полоса приближающейся Нары. Он не увидел, как упал и остался лежать командир роты, как, покачнувшись, опустился на снег Юрис, он продолжал бежать, думая о том, что лёд на реке наверняка повреждён минами, и переправиться будет трудно. И когда появился этот искореженный лёд, заполненные тёмной водой полыньи, и лежащие между ними неподвижные тела в маскхалатах и без них, очередной разрыв, который Михаэль не услышал, приподнял его над землёй и отбросил в сторону, погружая сознание в чёрный провал беспамятства.

[Наталья Владимировна]

23

КОММУНАЛЬНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

(почти мемуары)

В коммунальных квартирах все жильцы немного родственники, а родственников, как известно, не выбирают.
Сарра Борисовна не была моей тёткой. Тем не менее, я звала её тетей Саррой. И она, бездетная, энергичная, любила меня, как родную.
Помогала писать буквы и всю жизнь с умилением вспоминала, как в первый раз я самостоятельно написала слитно имена САРАФАНЯ. Получилось новое слово, второй половиной которого была Фаня, Саррина мама. А сарафаней мы потом называли любое летнее платье.
Новые слова возникали не только в письменах. Однажды, во время ремонта, я зашла на соседскую территорию и воскликнула: «Какой пахлам!»
И «пахлам» прочно укоренился в нашей речи, для обозначения разбросанных вещей и неопрятных помещений.
Соседки рассказывали, как первый муж ушёл от Сарры, потому что у них не было детей, но перед этим, она-таки успела написать ему докторскую диссертацию.
Потом у Сарры появился Виктор, который преподавал экономику. Кажется, ему она тоже написала докторскую, но наверняка этого уже никто не помнит.
Помню только, как спросила Виктора, чем отличается капиталистическая экономика от социалистической, потому что с капиталистической прибавочной стоимостью было всё, более или менее, ясно. Препод честно ответил, что большой разницы нет — просто при социализме прибыль идёт не капиталисту, а государству. И мне тут же стали понятны сложные таблицы в конспектах по экономике социализма.
Я часто размышляю над тем, почему получала такие смелые ответы —
по-видимому, сосед был совершенно уверен, что внучка расстрелянного при Хрущёве хозяйственника, и дочка посаженного ни за что отца, зря трепаться не будет.
Фаня Ефимовна была прирождённым руководителем, правда, руководила она в основном своим мужем, но команды подавала зычно:
— Борис, иди на место!
И старенький Борис Анисимович послушно садился в своё кресло и тихонечко мечтал вслух:
— Хоть бы бог послал гостей, чтобы моя Фанюся выставила что-нибудь вкусненькое...
Готовили СараФаня потрясающе, но деда держали впроголодь — может быть, заботились о здоровье... Он днями просиживал возле парадного, опираясь на палку, которую венчала полированная собачья голова, и смотрел на прохожих.
Может быть, глядя на эту голову, я догадалась сказать:
— Баба Фаня, почему ты говоришь «иди на место»? Разве дедушка собака?
Что позволено ребёнку, ни один Юпитер сказать не в праве. И мне никто не посмел возразить.
Время шло… Не стало девяностолетнего Борис Анисимовича, который называл меня Маринеска. Постарела и стала забывчивой баба Фаня.
Только Сарра по-прежнему пекла пироги с яблоками и посыпала их корицей.
Потом не стало Виктора… Долгожительницы погоревали и решили любой ценой сменить коммуналку на отдельную квартиру — мужчин не было, но деньги-то были…
Появилась подпольная маклерша Марь Ивановна, и начались долгие переговоры по рокировке жилья. Мы не вмешивались. Толстая и седая Марь Ивановна, подглядывая в секретную тетрадку, чертила схемы и размечала варианты. При этом, мне казалось, что она бормотала адреса типа: «Юпитер в доме Земли», «Синастрический Марс Венеры», «Меркурий в Луне» — словом, честно отрабатывала свои, почти ритуальные, услуги.
Наконец, звёзды смилостивились, планеты сошлись, и, «умасленная» килограммом «Белочки», работница горсовета подписала обмен.
Женщины переехали в фантастически-отдельную двухкомнатную квартиру со всеми удобствами и затосковали. Никто не рассказывал последних известий. Те, что по телевизору, были не в счёт — кому интересно слушать о том, как приехал и уехал с каким-то визитом, какой-то председатель! Другое дело, от кого забеременела продавщица Надя, или почему не поступила в консерваторию дочь бухгалтера ЖЭКа… Но этих новостей теперь никто не рассказывал. К тому же, бережливая баба Фаня стала прятать деньги и забывать места захоронений. Самые дикие фантазии не могли помочь в поисках припрятанных купюр. Старушка бессильно рыдала, но как только Сарра выходила из дому, заботливо убирала деньги и напрочь забывала —куда.
Это только в книжках время идёт медленно, в жизни — всё гораздо быстрей. Грянула реформа, когда новые деньги обесценивались, а спрятанные не имело смысла искать…
Я приехала в Денск спустя 30 лет. В отреставрированной трёхэтажке постройки конца 19 века, смутно проступали черты моего родного дома.
На что я надеялась, когда звонила по домофону в свою коммунальную квартиру? Разумеется, мне никто не открыл.
Говорят, что если закрываются одни двери, то открываются другие — и я побрела к Сарре. По моим подсчётам, ей должно было быть лет сто.
Память, дай Б-г каждому! Глаза сияют:
— Маринеска! Помнишь, ты говорила: «Маина моет кокодильник, Сая моет кокодильник...».
— Деньги-то нашлись?
— Нет... Вот, смотри! — она вынесла из кабинета листочек в косую полоску, на котором кривыми буковками слитно было написано САРАФАНЯ.

[Наталья Владимировна]

24

ЭПИЗОД ВРЕМЁН СМЯГЧЕНИЯ КАРАНТИНА

Попадать под дождь мы с коллегой не собирались. Конечно, тучи в тот день то и дело нависали, но это не помешало нам совершить замечательную прогулку по новомодной пешеходной зоне нашего района. Там понастроили всякого, и мы не раз сетовали, что никаких навесов-то вдоль дорожек и нет, сплошь тренажеры, скамейки, детские площадки да фонари.
К счастью нашему, когда загремел гром и упали первые крупные капли, мы находились возле жилых домов. И в том месте недавно смастерили новую помойку: несколько мусорных баков под вполне приличным козырьком. И я немедленно встала под крышу.
— Воняет же… — попыталась урезонить меня шокированная коллега. Притом и оставить меня ей явно было неловко, все-таки вместе прогуливаемся.
Две женщины, что беседовали на дорожке неподалеку, тоже покосились без понимания. Они предпочли остаться под дубом с другой стороны тротуара.
— Зато не попадем под дождь! – отрезала я, требовательным жестом приглашая коллегу присоединиться.
Между тем дождь припустил. Так бывает – за минуту капли превращаются в ливень. Коллега едва успела подойти ко мне, не промокнув.
И вот стоим мы там, где люди предпочитают не задерживаться. А стихия разбушевалась, от барабанной дроби по крыше мы друг друга едва слышим. Дамы под дубом вмиг основательно вымокли, и бесполезно им уже где-то прятаться.
И тут происходит нечто, абсолютно необъяснимое с точки зрения здравого смысла. Из двора напротив нас выбегает молодой человек, обе руки которого заняты явно мусором. Строительным, бытовым, всяким. Под шквальным ливнем он перебегает тротуар, проезжую часть, еще один тротуар, добегает до помойки, зашвыривает свою ношу в крайний контейнер, и до нитки промокший несется обратно.
— Видимо, так давно обещал маме вынести мусор, что она не выдержала и выставила его в грозу, — мрачно предположила я.
В самом деле, выйди он по такому важному делу минут на десять раньше или позже, остался бы сухим. Какая спешка в том, чтоб выбросить мусор? Между тем дамы, видимо, вдохновленные его подвигом, оторвались от недостаточно спасительно дуба и продолжили свой путь в поисках сухого места.
Мы подождали еще немного. Стук капель постепенно стихал. Сразу было понятно, что такой сильный дождь быстро кончится.
— А вроде уже и не так воняет, — удивилась коллега.
— Я из психологии помню, что запах остро ощущается не больше 9 секунд, — ответила я. – Причем любой, как противный, так и приятный.
Мы немного поговорили о том, как выбирать духи, причем тему эту развили уже за пределами спасительной крыши. С деревьев, конечно, капало, но никакого сравнения с тем, чтоб угодить под ливень. Посмеявшись над новыми впечатлениями, мы вскорости разошлись по домам.
Такое вот уникальное переживание и необычные наблюдения.

[Наталья Владимировна]

25

СЕРАЯ МЫШКА

Марья Петровна Сидоркина из числа тех женщин, которых если что и украшает, то завидная скромность. Другим украшением и даже некоторым богатством являлись года. Сколько именно этого богатства было у М.П. Сидоркиной – мы точно не знаем. Да и зачем считать чужое добро…
Так что отыскать в мадам Сидоркиной нечто интригующее нелегко. И что тут отыщешь, – женщина как женщина, таких тысячи. Вот пробежит она серой мышкой – и внимания никто не обратит, даже коты.
А пробежала она куда? Может быть, в салон красоты или модный бутик? Какой там бутик… В лучшем случае – на вьетнамский рынок за босоножками одноразового использования. Как говорится, не до жиру… Дабы подзаработать хоть на какую-то жизнь, Марья Петровна разрывалась на такое множество частей, что потом с трудом складывалась обратно. Берется госпожа Сидоркина за самую неблагодарную работу, хватаясь за все сразу, – и за тряпку, и за ведро, и за сердце тоже. А есть ли у Марьи Петровны муж или его заменитель? Вроде бы как и есть, и вроде бы как и нету. Даже соседи не могли сказать ни да, ни нет, разве что поговаривали, дескать, ходит иногда какой-то…
Эх, проза жизни, серая проза. Ну какая там поэзия в обыденно-обеденной жизни и тем более в ведре и тряпке?! Но ведь надо же кому-то… А кому, как не инженеру и тряпку в руки! Да, мы совсем забыли упомянуть, что все-таки главная специальность госпожи Сидоркиной – инженер. Именно так в дипломе и сказано. Но мало ли что там сказано. А вот когда с работы уволили, вообще ничего не сказали, и говорить было некому, так как завод под рынок приспособили. А раз приспособили, тоже приходится приспосабливаться…
Итак, мы оставили уважаемую Марью Петровну в тот момент, когда она куда-то спешила. Вот уже и добралась до цели. Что там за вывеска такая? Эх, не успели даже прочитать. Только мелькнуло “научно-производственное”…
Это для кого-то научное. А Марья Петровна лучше других знает, чем тут занимаются и сколько бутылок в каждом кабинете набирается за сутки, поскольку доступ имеет в любую дверь. Ключи у нее есть.
Одни работники бегут домой наперегонки с секундной стрелкой, а других за уши не вытащишь. Все у компьютеров просиживают. Ребята молодые. Сидоркина иной раз даже покрикивает на них:
–А ну, убирайтесь отсюда!
А те в ответ: “Ты, Петровна, не мешай, мы сами уберемся!” И только посмеиваются. А иной раз даже помогают ведро воды принести или мусор выбросить.
А про компьютеры мы заговорили здесь неспроста, поскольку не будь их, все бы сложилось совсем по-другому…
Так вот, занимается Марья Петровна своим делом и еще в сторону компьютера поглядывает одним глазом. А поглядывает потому, что там что-то интересное появляется, то симпатичные девушки, то парни. И до того Петровна загляделась на одного из них, что даже ведро с водой опрокинула. Поворчали компьютерщики немного, а потом их начальник Владимир Иванович и говорит:
– А что, Марья Петровна, нравится парнишка?
– Хорошенький! – только и произнесла она.
– Да мы тебе еще лучше найдем!
– Где ж такого достать-то? На дорогах вроде не валяются…
– Смотря на каких дорогах, а мир тесен. С тебя только фотография. Ясно?
Серая мышка лишь кивнула головой…
И с той минуты, вселившей в ее душу какую-то надежду, Марья Петровна стала возвращаться в положение, когда женщина чувствует себя именно той нежной и нужной, хрупкой, загадочной, стремящейся к красоте, какой ее сконструировал Господь.
С работы она не шла, а летела, а на обычно хмуром, как дождливое утро, лице нашлось место для улыбки.
И дома запыленное зеркало, в которое старалась не смотреть, чтобы не испугать саму себя, аккуратно протерла и вертелась перед ним аж до ночи…
А утром уже куда-то помчалась. Вы даже не поверите – в парикмахерскую! Где терпеливо высидела целых три часа кряду… И превратилась из мышки-норушки в… В кого именно она превратилась, пока секрет! А из парикмахерской – прямой наводкой – в фотоателье!
Денька через три фотографии в цветном исполнении и в количестве шести штук были вручены хозяйке.
В тот же торжественный вечер Марья Петровна явилась на работу. Именно явилась, как является в наш дом что-то светлое и красивое… В вечернем платье и с такой прической, что мужское население просто взвыло от дикого восторга, с трудом признав в роскошной госпоже серую мышку. Вот тебе и женщина, вот тебе и вечная загадка. Фотографии Марьи Петровны тоже приняли “на ура”, загнали их в интернет и…
Помчались галопом дни, подстегиваемые разными проблемами. И опять эти дни сделались все одинаково серыми, беспросветными. И от прически уже не осталось и следа, и в зеркало смотреться не хочется…
Как вдруг однажды, придя на работу, услышала: “Глянь, сколь мужиков с ума посводила! Ведро – в отставку, тряпку- в сторону, выше голову, Марья Петровна!”
Желающих познакомиться с бывшей серой мышкой оказалось столько, сколько Марья Петровна и во сне не видела. Послания были и из Америки, и из Канады, Англии, Австралии и даже из Африки… И не просто послания, некоторые даже объяснялись в любви и готовы были следовать за госпожой Сидоркиной хоть на край света. Вот такие они – мужики! И ведь не просто мужики, а бизнесмены, фермеры и даже один политик.
А ей много было не надо. Надо было всего одного, но чтобы был свой – личный, непьющий, любящий, карманный. А еще лучше – с карманом.
Ничто не устоит перед натиском женщины, наконец-то поверившей в свои силы…
Уж теперь-то она решила ковать свое семейное счастье, не отходя от компьютера, отбросив все другие дела в сторону. И счастья этого было немало. Будущее смотрело на Сидоркину мужскими глазами – зелеными, карими, голубыми, но главное – влюбленными. Смотрело пристально, внимательно, заботливо и чисто. И глаз этих было так много, что просто глаза разбегались.
Начался некий естественный отбор мужского населения. Причем самый суровый отбор. Вначале Марья Петровна выбрала страну, потом – специальность и интересы. В конце концов из нескольких десятков претендентов на должность будущего супруга были отобраны пять, с которыми и продолжились интернетовские отношения.
Вскоре прилетел один из них. Явился не дожидаясь, когда его пригласят. Марья Петровна даже прическу не успела сделать, дома – шаром покати. А этот американец все твердит, мол – люблю да люблю. Но только Сидоркиной он не понравился. Хотя вроде бы представительный мужчина и все на месте. И подарки такие привез. Все равно отшила… И второго отшила и третьего… А как увидела четвертого – все, сердце тревожно забилось в груди, засмущалась вся, зарделась. Пропала женщина, по самые уши втюрилась.
Что же представлял собой покоритель сердца – канадец? Повстречай его на нашей улице – и внимания не обратишь. Обычная стандартная физиономия, каких тысячи, разве что чуть глаже, чище, спиртным не пахнет и говорит по-английски… Выходит, не в физиономии дело. Выходит, есть что-то еще. Что именно еще (кроме денег, разумеется) – это уже новая загадка. И теорема Том + Марья = Любовь была блестяще доказана!
Говорят, на проводах молодых за океан видели и того самого мужичка, который к Марье Петровне иногда в гости наведывался. И еще говорят, будто тот был трезв и даже слезу украдкой вытирал. Только поздно все это, дорогой, поздно.
Была серая мышка, и не стало. Превратилась она в царевну-лягушку!
Эх вы, мужики отечественного производства! Да где ж вы раньше были, почему чисто российская баба досталась не вам? Куда ж вы смотрели и почему не увидели скромную красоту, эту милую улыбку, небесную голубизну глаз, не оценили трудолюбие, с которым она тащила на хрупких своих плечах весь груз забот? А вот за морем-океаном и увидели и оценили! Почему все лучшее за границу уходит? Эдак ведь скоро совсем без баб остаться можно… Вот тогда-то и взвоете!
А чем же наша героиня за океаном занимается? Вы даже не поверите! Она на солнышке загорает, ногти красит да еще по телефону общается через океан с российскими подружками. А кто же в доме убирается, кто готовит? А муж на что!
Если раньше царевна-лягушка мыла полы и вытирала повсюду пыль, то теперь любящий муж сам сдувал с нее пылинки. Если раньше она, по-мужски закатав рукава, таскала ведра, то теперь ее саму носили на руках. И Марье Петровне не оставалось ничего другого, как красоваться перед зеркалом, плавать в бассейне и оттачивать на тренажерах свою талию, стараясь довести ее до осиной… Что еще надо для полного счастья?
Возможно, возникнет вопрос: у канадцев что, своего добра мало? А ведь какие холеные красотки надменно и холодно глазеют на них со страниц тамошних журналов. Ни один мужик не устоит! Но в том вся загвоздка, что больно они холодные, почти как Северный полюс. А растапливать льды трудно, куда легче покорять сердца наших россиянок. Они и теплее, и добрее. И они все – ладные и складные, а еще всепогодные, всесезонные, всеядные. Так что канадцам не женщин не хватает, а женственности, частицы той загадочной души. Тепла и чувства, наконец…
А каким трудом наша женщина грудью дорогу себе прокладывает! Она и коня на скаку остановит, и пиджак накинутый снимет решительно, и в избу горящую войдет и пьяного муженька оттуда вытащит вместе с недопитой бутылкой. А что канадка, сидит себе на всем готовеньком и строит из себя королеву. Ее бы на месяц к нам на стажировку к какому-нибудь дяде Ване, домой бы вернулась вся как шелковая… А может, и не вернулась бы. Может, осталась бы, кто знает… Экзотика – она притягивает.
Но говорить с подругами – одно, а и повидаться хочется.
Подруги, послушав рассказы “иностранки”, загорелись желанием стать такими же. И Марья Петровна обещала в этом всяческое содействие и даже пригласила в гости…
И ведь приехали подруги, Надежда и Виктория. Не успели приехать, а кавалеры уже в очередь выстроились. А так посмотришь – ничего особенного. По российским меркам – выдры выдрами. Рыжие, тощие, изрядно потрепанные жизнью. Но, как известно, сердцу не прикажешь, любовь зла… Но не будем продолжать и без того известную пословицу, эдак и обидеть можно. И опять все как в сказке вышло. Обе птички (они же выдры) замуж вышли.
А дальше было больше: три российские женщины объединили свои усилия и создали брачное бюро. Возглавила его, как можно догадаться, Марья Петровна. И тут уж закрутилось, завертелось дело, да с такой быстротой, с какой крутится разве что колесо автомобиля…
Очень скоро они уже перезнакомили и переженили столько канадцев и россиянок, что нашим мужикам уже ничего не осталось… И тогда они стали знакомить российских мужиков с канадками. И говорят, что уже пошли первые браки, и дети тоже пошли, и говорят они на обоих языках…
И пусть себе говорят, главное, чтобы не говорили ничего плохого!

[Наталья Владимировна]

26

НЕУДАЧНИК

Сёма стоял у раскрытого окна и тоскливо смотрел на зелёную крышу соседнего дома. Его взгляд бесцельно скользил по обшарпанному железу, пытаясь за что-то зацепиться. Но все было плоско, грязно и скучно.
Но вот в тёмном чердачном окне наметилось какое-то движение, и в проеме полусгнившей оконной рамы появилась заспанная кошачья морда. Жёлтые глаза не спеша обвели облезшую крышу и застыли на двух прыгающих воробьях, которые весело чирикали, ни о чём не подозревая.
Осторожно перебирая лапами, кот подобрался поближе и, присев, приготовился к прыжку. Его усы, возбужденно подергиваясь, приподнялись.
Бросок не удался — воробьи разлетелись в разные стороны, а потерпевший поражение кот, растянувшись на брюхе, стыдливо озирался по сторонам, надеясь на то, что никто не стал свидетелем его позора.
Сёма горько усмехнулся: «Вот так и я: всю жизнь прыгаю, прыгаю, а толку никакого...»
За спиной раздалось громкое сопение. Сёма нервно оглянулся, и его лицо брезгливо перекосилось. На кровати под свалявшимся одеялом лежала его дражайшая половина. Её полуоткрытый рот испускал какие-то хлюпающие звуки, при вдохе и выдохе приводя в движение тройной подбородок, который мелко подрагивал в такт. На голове монстра беспорядочными рядами белели папильотки с накрученными на них редкими лоснящимися волосами, а из-под одеяла выглядывала грязная пятка, дополняя собой давно нестиранную простыню.
Сёма повернулся к окну, обведя туманным взглядом зелёную крышу напротив и посмотрев на весеннее небо над головой, тяжело вздохнул и, решительно встав на подоконник, крепко зажмурился...
… Открыв глаза, Сёма увидел… ангела. Ангел смотрел на него широко открытыми глазами и улыбался. Он присмотрелся и вздрогнул от радости. «Да это же Агнесса, милая Гнеська!» — как он называет её в своих грезах, дочка шефа, которая так ему нравится. А вот и сам шеф, Борис Альбертович! Весь такой торжественный и сияющий! Он подходит к ним, берёт за руки и ведет к алтарю. Их венчают, и они клянутся друг другу в любви и верности…
В сладостном вихре пролетает несколько недель, проведенных на круизном лайнере. Стамбул, Афины, Венеция — все проплывает мимо за окном иллюминатора…
И вот родная Одесса! Молодых встречает тесть, после родственных объятий везёт их на стройку показать свое новое детище — гостиничный комплекс с казино и игровыми автоматами. Они поднимаются на тридцатый этаж недостроенного небоскрёба, и Борис Альбертович, положив одну руку Сёме на плечо, второй обводит открывающуюся панораму внизу и дрогнувшим голосом говорит:
— Семён… сынок! Это всё твое!
Сёма взволнован, его сердце стучит, как отбойный молоток, на глаза наворачиваются слёзы… Он бежит к парапету, взбирается на него и, раскинув руки, кричит во всё горло: «Па-па!!! Спа-си-бо!!! Спасибо, папа!!!»
Сбоку кто-то из рабочих отчаянно матерится и машет ему руками: «Идиот, ты куда забрался?!»
«Это ты мне?!» — Сёма неловко повернулся и полетел в пустоту…
— Идиот, ты куда забрался? Ты что, оглох? — ревел за Сёминой спиной басистый голос проснувшейся супруги. — Совсем рехнулся! Да еще в трусах! Мало над тобой, дураком, смеются? — Грозное сопение сотрясло кровать.
Сёма быстро пришел в себя и спрыгнул с подоконника.
— Сонечка, радость моя! — Он подобострастно присел на краешек кровати. — Ты уже проснулся, ангел мой? Глазки открыл? — и потянулся к жене, чтобы чмокнуть её в щеку.
— Да иди ты, — хлёсткий удар вернул Сему в первоначальное положение.
Потирая покрасневшую щеку, он обиженно засопел:
— А я вот за птичками наблюдаю. Летают себе, чирикают, песенки поют, никого не обижают. И их никто не трогает, разве что кот спугнет...
Но его уже никто не слушал. Равномерное хрюканье вновь разлилось по комнате.
Сёма встал, тихонько подошел к шкафу и, достав из-за него недопитую бутылку водки, вернулся к подоконнику.
За окном ничего не изменилось. Всё та же зелёная обшарпанная крыша, наводящая тоску, полусгнившее окно чердака и рыжий кот, который после неудачного прыжка так и остался лежать на том же месте, греясь на солнышке...
Допив остатки водки, Сёма взял бутылку за горлышко, не спеша прицелился и, размахнувшись, метнул на соседнюю крышу.
Дикий вопль, подтвердивший меткое попадание, рикошетом пробежал по крышам близлежащих домов и, потихоньку затихая где-то в самом низу, в одном из подвалов, пропал совсем...
— Разлёгся тут, сволочь! — буркнул Сёма, и ему сразу стало легче.

[Наталья Владимировна]

27

КЛУБНИЧНАЯ ИСТОРИЯ

Снам Михаил Семёныч не доверял. Но волновался, вспоминая какие-то обрывки своих невероятных приключений и встреч. От ночных фантазий так просто не отделаешься. Особенно, если расщедрится Морфей на приятности.
Как, например, сегодня. Ночью приснился Семёнычу рынок. На прилавках клубника. Да какая! С приличное яблоко. И пахла. Остро и нестерпимо соблазнительно.
Он проснулся и соблазнительный аромат с собой захватил.
– Какая клубника в начале мая? – возмутился для порядка, смахивая остатки сна и дразнящий запах свежих ягод. – Кому скажи, обсмеют. Особенно Марина. Проходу не даст до вечера.
Жена досталась Семёнычу говорливая и на язык острая. Чуть что не по ней, уговорит до потери сознания. Хоть из дому беги.
Но не бежал Семёныч. Потому что жалел и любил. Всю жизнь. Даже больше жизни, как писалось в умных и добрых книгах.
Приходилось терпеть. И сдерживаться. Чтобы лишнюю глупость на-гора не выдать. А порой хотелось. Как сегодня. Потому что клубнику супруга обожала. И сезона клубничного ждала с нетерпением. И заготовки всевозможные из любимой ягоды делала. И морозила килограммами. И ела не в себя. И лечила все хвори.
Чуть ли не как в Бога в клубнику свою верила.
– Вот увидишь, я раньше, чем в июле не помру, – твердила она мужу в минуты болезней. – Ни дня клубничного не пропущу. Даже на смертном одре.
Семёныч не протестовал. И очень хотел верить. И верил почти. И гнал от себя сомнения. А как не гнать? Ведь жизнь без жены лишалась всякого смысла и удовольствия. А та слабела с годами. Чахла. По всему выходило, доживала свой век. Лишь чудом выкарабкивалась из бесконечных простуд и артритов, сбоев сердечных ритмов и прочих коварных спутников старости.
Вот и теперь. Только-только погода на лето повернула. Распустились на деревьях листочки да украсились клумбы у подъезда яркими тюльпанами – жить бы да радоваться. А Маринка подхватила инфекцию и слегла. С высокой температурой, слабостью и признаками обострившегося пессимизма.
– Витаминчиков бы бабушке, – качал головой молоденький участковый доктор. – Да песен весёлых. Отвлечь её от вредных мыслей надо. Справитесь?
– Постараюсь, – пожал плечами супруг. – Не хотелось бы одному оставшийся век вековать.
– И постарайтесь, раз не хотелось бы. Прямо сейчас отправляйтесь на рынок. Ревеня купите, щавеля, укропчика какого. Что там ещё по сезону у нас?
По сезону было не богато. Но Семёныч напоил супругу чаем с клубничным вареньем и поспешил на рынок. Кисель из ревеня он варить умел, а укроп можно будет в картошечку порезать.
– И тюльпанов Маринке куплю пяток. Пусть к весне причастится. Авось, полегчает.

Он свернул за угол. Миновал ворота и замер в недоумении. Голова пошла кругом. Перед глазами заколыхались торговые ряды, машины, фигуры покупателей. Пришлось опереться о прилавок, перевести дух и прогнать остатки сна. Последнего не удалось: воздух был пронизан запахом клубники.
Мало того, проходящие мимо торжественно несли пакеты с крупной спелой ягодой. Впору бы перекреститься, да не на что. Разве что водички попить. Семёныч остановился у киоска. Спросил квасу. Залпом осушил один стакан. Потом второй.
Наваждение никуда не делось. Более того, взгляду повернувшегося в сторону овощных рядов старика предстало ещё не покинувшее память видение: лотки крупной спелой ягоды. Величиной не с яблоко, конечно, но с добрую сливу.
– Откуда? – он подошёл к продавцам на ватных ногах.
– Из Молдовы. Урожай у них случился головокружительный. Девать некуда. Вот, с нашими властями договорились. На пробу взять не желаете?
Всю дорогу он нёс пакет с клубникой в вытянутой руке. Автобус проигнорировал – не дай Бог придавит кто! Осторожно внёс в квартиру. На цыпочках прошёл в кухню. Вымыл десяток клубничин. Аккуратно выложил на блюдце.
– Марин, я тут тебе сюрприз приготовил, – прошептал Семёныч, появляясь на пороге спальни. И замер, ощущая никчемность клубничного марафона.
Жена лежала на кровати тихо и непривычно прямо. Вытянувшись худеньким тельцем от изголовья до края матраца. Глаза запали. Губы сложились в суровую бледную скобку.
«Опоздал… – пронеслось ледяным сквозняком в затуманившемся горьким предчувствием сознании. – Куда-то летел, нёсся угорелым чёртом, в сказку ночную поверил. Зря всё… зря…»
Слёзы размыли очертания милого усталого лица, превратили блюдце с сюрпризом в небрежный красно-белый набросок абстрактного натюрморта.
– А ведь обещала… – хрипло всхлипнул старик, опускаясь на край кровати. – Говорила же не раз… никто за язык не тянул…
– Миш, чего лямку тянешь? В кои-то веки удивить сумел и разнюнился. Давай уж свой сюрприз. Ммм… пахнет-то как! Не ягода – сказка! Вот съем горсточку и встану. Обедом тебя покормить надо бы. Да остальную клубнику до ума довести. Надеюсь, ты не пожадничал? На завтра хоть чуточку оставил? Чего смотришь? Устала объяснять: клубничную пору я ни за какие коврижки с кексами не пропущу!

11.02.2018

[Наталья Владимировна]

28

ЛИБМАНОВС

Когда пенсионер Либмановс звонит в редакции канадских эмигрантских газет и его имя высвечивается на дисплее, никто не берет трубку. Он – местный искатель блох. Выискивает в статьях ошибки, и оповещает о них редакторов. А еще долго и нудно ругается по поводу того, что журналисты “предали русский язык”.
- Вот вы пишете английскими буквами “примарате”. Это что такое? – возмущается Либмановс.
- Это прайм рейт, - отвечают ему и пытаются объяснить банковский термин, но старику все равно что он означает. Он орет: “Но вы же издаете газету на русском! Почему в предложениях встречаются слова на английском языке? Не можете перевести? А что вы вообще можете?! Думаете, если бесплатно раздаете свои газеты, значит можно коверкать русский язык?! Вы Пушкина предали!”
К редактору “Русского мира” Кондрашову у него сегодня еще одна претензия:
- Почему вы не привозите свою газету в наш дом?
- Вы живете в пенсионерском доме на улице Кларенс? – интересуется Кондрашов.
- Как вы догадались?
На Кларенс стоит огромный субсидированный дом, в котором пенсионеры из бывшего СССР снимают квартиры задешево, а остальное компании-владельцу здания доплачивает государство. Дом этот – цирк. Старики, свободные от присмотра взрослых детей, гуляют на всю катушку: влюбляются, ревнуют друг дружку, дерутся, вызывают на соперников полицию, объединяются в противоборствующие группы, разделенные по признаку любви или ненависти к Сталину и Путину, пишут стихи, прозу, протесты, доносы, и посылают их в газеты. Когда менеджменту вся эта карусель надоедает, такие дома начинают разбавлять местными пенсионерами и инвалидами.
Дом на Кларенс пока не разбавили...
- Как вы догадались где я живу? – удивился Либмановс и тут же добавил:
- Ну не на Йорк и Спенсер же мне жить.
- А что плохого в том, чтобы жить на Йорк и Спенсер? – недоумевает Кондрашов, который именно там и живет. В центре русского района.
- Там живут одни дебилы из Москвы и Ленинграда, - поясняет Либмановс.
- А у вас откуда жильцы?
- А у нас живут порядочные люди, из Бобруйска и Житомира.
Помолчав, добавляет:
- Правда они тоже дебилы. Я с ними не здороваюсь.
На днях Кондрашов снова взял трубку. Нечаянно, не посмотрел кто звонит. Знал бы, что Либмановс – ни за что бы ему не ответил. Потому, что презирает его. За фамилию. Получается, Либмановс дважды предал свой народ. В первый раз, когда добавил к фамилии “ов”, второй, когда присоединил еще и “с”. “Чертов приспособленец”, - думал редактор, который тоже мог бы в Канаде сменить фамилию на вплоть до “Смит” – здесь это запросто, но не стал.
Но Либмановса его собственная фамилия не волнует. Его беспокоят фамилии рекламодателей “Русского мира”.
- Скажите, вы учили в школе русский язык? – начал он ехидно и издалека. Чувствовалось, к выступлению готовился. – Если да, то почему вы пишете в рекламе: “Брокер Инна Смирнофф”? Вы не знаете, что она женщина?!
Старик старался быть спокойным и ироничным, но быстро сорвался в крик: “У нее должно быть “a” на конце!”
Кондрашов попытался объяснить, что у многих русских женщин в канадских документах фамилии пишутся так же, как у мужей, потому, что канадцам непонятно почему у мужа и жены фамилия отличается одной буквой, и “Смирнофф” им произнести легче, чем “Смирнова”. Вот и водка такая есть.
- Ну и что, что у нее в канадском паспорте “Смирнофф”?! А вы пишите правильно!
- Мы не можем писать отсебятину. Рекламодатель может уйти в другую газету.
- Аааа! – радуется пенсионер. – Я так и думал! Вы о деньгах беспокоитесь. А если вас завтра за деньги попросят писать “карова” – напишете? Вашими половыми газетами задницу вытирать, вот что!
Половыми русские газеты называют потому, что это бесплатные издания и они лежат в русских магазинах прямо на полу, кучами.
Кондрашов отвлекся и стал смотреть в окно. Ему было плохо. Не хотелось совершать поступков, не хотелось защищаться, не хотелось ничего. От него два месяца назад ушла жена, с которой прожито более двадцати пяти лет. Ушла к итальянцу. Влюбилась. И дочку забрала. Кондрашов видел этого пиццееда. Маленького роста, элегантный. В пиджаке цвета топленого масла. И, как ни странно, красиво... Хотя себя в желтом пиджаке Кондрашов не представлял.
Остаться в 49 лет одиноким в Канаде – это практически остаться таковым навсегда. Выбор невест невелик. Канадки за небогатого русского не пойдут, русские тоже не за своим самоваром сюда приехали. А самое главное, Кондрашов жену любит. Ему без нее пусто. Сейчас он это особенно ощутил. И утешить его некому. Мама живет в Ростове, болеет диабетом, ее нельзя расстраивать. За маму вообще все время болит душа. Она там одна, и у него никаких перспектив ее забрать – она просто не пройдет медкомиссию на иммиграцию. И проведать ее нет времени, газету не на кого оставить. Разбегутся рекламодатели, и что тогда? С его, Кондрашова, филологическим образованием, останется развозить мороженое на велосипеде. Была одно время такая реклама: “Увлекательное занятие – продажа мороженого с велосипеда!”
Наконец, Кондрашов очнулся.
- Эй...вы! – мрачно сказал он в трубку. – Вы не можете, чтобы не гадить в душу? Вас не устраивают ошибки в газете? А у меня нет денег на корректора! Чтобы нанять его, я должен упасть в ноги кучке бизнесменов, уговорить их на рекламу, потом собрать с них деньги, и отдать их корректору. И так каждый месяц. Годами. Только для того, чтобы вам было приятно.
- Я... – начал было Либмановс.
- Что вы?! Совести у вас нету! Вы не понимаете, что в эмигрантских газетах нет тех коллективов, что были в вами же клятом СССР. Ругаете поди СССР? А там газету в 35 страниц делали семьдесят человек, и все журналисты да фотохудожники! Здесь 60-страничную – пять человек, а то и два. Один повар, другой музыкант. И никто ни доллара не даст просто так, никакой горком партии! Я работаю за десятерых, у меня уже язык на плече, и вишь ты, ошибочку пропустил! Сожрите меня теперь. Но я вам обещаю: так будет всегда. Еще хуже будет. Потому, что я теперь еще и спать по ночам не буду, у меня депрессия, и ошибок не буду видеть вообще! У меня мать больная одна в Ростове, а вы тут сидите в почти бесплатной квартире, с канадской пенсией и бесплатными продуктами из фудбанка!
Кондрашова несло. Из его кабинета слышалось: “Не нравятся наши газетенки – читайте канадские, на английском!”, “шкура эмигрантская”, “если бы такие как вы не диссидентствовали, я бы на Родине жил!”
Потом затихло. Кондрашов плакал. Он соскучился по дочке, она у него поздняя, ей всего десять лет. Жена сказала, что если он будет добиваться встреч, она обвинит его в педофилии и его к ребенку вообще не будут пускать. Сгоряча, конечно, сказала. Она не такая. Но обидно...

***
Кондрашов молчал, держа трубку у уха. Либмановс тоже молчал.
- Что, все прямо так плохо? – наконец виновато спросил пенсионер.
- Угу, - кивнул Кондрашов. – Жена ушла. С ребенком.
- Не переживайте. Я не буду больше звонить. Я не знал, - пообещал Либмановс.
- Да, не звоните.
- Мне просто скучно, я же один. У меня жена умерла четыре года назад.
- А детей нет?
- Сын. Единственный. Женат. Звонит раз в месяц, спрашивает: “Ты окей?’ Да, говорю. И он кладет трубку.
- А внуки есть?
- Внуков шестеро. Они не говорят по-русски, а я так и не научился по-английски. Они не приходят и не звонят.
Помолчали.
- Ладно. Звоните, - сказал, наконец, Кондрашов. – Только не говорите про ошибки. Я про них знаю.
- Нет, - испугался Либмановс. – Я не буду теперь про ошибки. У вас тяжелая работа. А вообще-то мы вас любим. И газету вашу. Что бы мы делали без русских газет? Знаете, я могу приходить к вам и бесплатно вычитывать статьи. Хотите? А могу вообще никогда не появляться. Простите меня пожалуйста, мне просто некуда больше звонить.
- Ничего. Вы меня тоже простите. Звоните. Не пропадайте.

***

Либмановс больше не звонил. В течение последующих пяти лет Кондрашов, обнаружив в газете ошибку, вспоминал иногда старика, смотрел на телефон, но аппарат молчал.
…Жив ли ты, Либмановс?

***
9 мая Кондрашов стоял на грузовичке с аудиоаппаратурой и толкал речь. В центре русского района Торонто. Во время празднования Дня Победы. Перед тем, как Бессмертный полк отправился в путь... Кондрашов говорил о том, что “мы, русские эмигранты, закладываем в Канаде традицию настоящего, неформального празднования победы над нацизмом. И если сейчас в нашем полку идут дети и внуки фронтовиков, то скоро пойдут правнуки – люди с прекрасным знанием английского, потому, что они родились и выросли в Канаде. И важно дать им знания о войне, чтобы они распространяли их – на своем замечательном английском”. “Именно в этом состоит наш долг перед павшими”, - завершил свою речь Кондрашов и сошел с грузовичка.
Пока говорил, заметил в толпе пожилого мужчину. В руках тот держал портрет фронтовика, под которым было крупно написано: “Либмановс Михаил Борисович, военврач”.
- Здравствуйте, я – Кондрашов, - представился редактор. – А это ваш отец? – указал на фотографию фронтовика.
- Да, - улыбнулся Либмановс. – У меня и награды его хранятся.
Он был не таким уж и старым, лет семьдесят.
- Рад вас видеть... А то уж думал, живы ли... А у меня все хорошо. Жена вернулась, дочка подросла...
- Так и должно быть. Вы заслуживаете.
Они отошли в сторонку от большой и шумной толпы в форме военных лет, с флагами. Кондрашов увидел на рукаве у Либмановса Георгиевскую ленточку.
- Приятно, что вы с нами, - улыбнулся.
- А как же? – удивился Либмановс. – Я родом из Киева, хотя долгое время жил сначала в Житомире, потом в Таллине.
Помолчали. Потом Либмановс заговорил:
- Когда сыну было лет двадцать, я ему предложил: “Поедем в Киев, покажу тебе город, в котором ты родился. Тебе это ничего не будет стоить, я все оплачу». Сын не хотел ехать. А три года назад вдруг говорит: “Папа, поедем, ты покажешь мне Киев. Тебе это ничего не будет стоить, я все оплачу”.
Либмановс улыбнулся. Ему было приятно, что сын оперился в Канаде.
- Так вот поехали мы в Киев... Хорошо было... красиво... интересно, но сын сказал, что больше он туда никогда не вернется.
- Почему?
- Мы сидели в кафе, кушали котлеты по-киевски, а мимо – демонстрация. Сын попросил меня узнать чего они хотят, он по-украински не говорит. Я подошел и спросил. Ответили, что хотят “Украину для украинцев”.
Старик пожал плечами и махнул рукой.
Тут к ним подбежал паренек лет двенадцати.
- Колонна уже идет, пошли, а то не успеем, - сказал по-русски и подал деду руку.
Либмановс победно взглянул на Кондрашова.
- Внук. Младший. Подрос и ходит ко мне, учит русский язык и даже ночует, - сказал, сияя.
Кондрашов проводил их взглядом и с легким сердцем побежал в начало колонны, где шагали организаторы парада.

[Наталья Владимировна]

29

ДЕВИЧЬЯ ФАМИЛИЯ

198.... год. Министерство хлебопродуктов одной из среднеазиатских республик СССР. Главное управление мукомольно-крупяной промышленности. Отдел перспективного развития.

Люди моего поколения и старше помнят, что в советских конторах стояли такие аппараты односторонней связи без диска номеронабирателя. То есть на них позвонить можно, а с них нет. Они, как правило, были ярко-красного цвета, и в центре аппарата красовался золотой герб Советского Союза. Обладатели таких аппаратов страшно гордились ими: наличие сего агрегата сильно подчёркивало статус владельца.
Не знаю уж, почему, но эти устройства связи обладали очень скверным типом звонка. И мой организм со временем выработал стойкую антипатию к мелодиям этого агрегата. Если то, что раздавалось из-под красного пластика, вообще можно назвать мелодией. Короче – он зазвонил. В трубке раздался раскатистый бас нашего министра.
– Зайди.
Трубка противно загудела сигналами отбоя. Почти бегом спускаясь со своего четвёртого этажа на покрытый хивинским ковром второй, где и располагался кабинет министра, я мысленно прокручивал в уме все свои возможные прегрешения, за которые меня следовало вызвать на ковёр. Таковых не обнаруживалось: так, мелкие шалости и не более того.
Понятное дело, хозяин кабинета сесть мне не предложил. Но смотрел по-отечески добро.
– Напомни, сколько у тебя было командировочных дней в прошлом году? – пробасил он.
– Триста. Примерно, – потупившись, ответил я. – Точно не считал, не до того было.
– Да. Многовато выходит. Ну, сам понимаешь, наша партия говорит надо, комсомол отвечает. Что там комсомол отвечает? Я запамятовал...
– Есть, – буркнул я, старясь понять, к чему это высокое начальство клонит?
– Ну, есть, так есть. Поедешь ещё в одну. На целый месяц. Радуйся.
– Матлабудин Раджапович, а можно вместо меня кто-то другой, того, на месяц? У меня тут семейное положение намечается…
– Не понял! Это что за манера у тебя такая, не дослушав старших, перечить?! Ишь чего удумал, семейное положение у него! Тоже мне, уважительная причина! Я же тебя на этот раз не в Голодную степь посылаю и даже не в Кызыл-кумы. В столицу нашей Родины полетишь, в саму Москву, да ещё на целых тридцать дней! Учиться! Квалификацию повышать. Так уж и быть, танцуй. Разрешаю. Государственную награду тебе ни по чину, ни по возрасту ещё не полагается. Бери, какую дают, и дуй на первый этаж, в хозотдел, заказывай себе билет. Ну, чего стоишь, как высохшая чинара. Топай, куда велено.
Я не уходил. Молча переминался с ноги на ногу.
– Тысяча дивов! Вы посмотрите на этого умника. Ступай немедленно с глаз долой, иначе возьму и передумаю.
– Ага. Матлабудин Раджапович, передумайте, пожалуйста. Очень прошу. Ну, не могу я сейчас того, в Москву. Я и так невесту свою почти год не видел.
Министр от такой наглости даже приподнялся с места.
– Ты чего сейчас сказал? Ты сам понимаешь, что вот эти уши услышали? Нет, ну вы посмотрите на этого малахольного дервиша. Ты кому сейчас перечишь? Ты самому министру возражаешь! Да такого даже члены коллегии себе не позволяют. Уважаемые, между прочим, люди. Ой, что я сейчас с тобой сделаю! Ой, что сделаю! – он помолчал с минуту. Встал и подошёл ко мне вплотную.
– Красивая?
– Кто? – не понял я.
– Ну, твоя, которая запросто может сбежать от тебя, если опять исчезнешь на целый месяц.
Я мотнул головой.
– Ты чего киваешь, как осёл взнузданный? Тебя сам министр лично спрашивает. Красивая, очень? Где работает? В каком министерстве или ведомстве?
– В нашем. То есть, в вашем.
– Так чего же ты меня, старика, в заблуждение вводишь? Сын шайтана и гюрзы, – хозяин кабинета нажал кнопку селектора.
– Салам, Карим Насырович. Тут такое дело, этот наш мельник, кобылица его лягни, не хочет один в Москву отправляться. Говорит, только с невестой, и никак иначе. Давай там быстренько оформи документы и на неё. У нас, кажется, разнарядка на двух человек поступила. Ну и что – на другого уже оформлена? Значит, этот другой в следующий раз месяц в Москву отправится, дурака тридцать дней валять. Переделывай быстро. Людям через неделю вылетать. Как это ты не знаешь, кто невеста мельника? А за что тебе государство зарплату даёт? Кто у нас в министерстве кадрами заведует? Ну и что – в личном деле нет, графы невеста, а есть только жена? Сначала невеста, а потом жена. Наоборот никогда не бывает. Короче, если через десять минут не узнаешь эту страшную тайну, поедешь в командировку в Голодную степь. Не только мельникам там месяцами трудиться, но иногда и кадровикам полезно тоже.

***
Я крутил в руках два заветных листка с министерскими печатями.
– Дорогая, пойдём в ЗАГС. Распишемся, наконец.
– Это ты что? Мне предложение делаешь? На колено даже и не подумал опуститься. Вместо коробочки с колечком какие-то цветастые бумажки суёшь. Что это вообще?
– Понимаешь! Это наше свадебное путешествие за государственный счёт. В белокаменную, на целый месяц.
– Вот уж никогда не думала, что командировка на курсы повышения квалификации является достаточным основанием для заключения законного брака. В конце концов, можешь толком объяснить, почему ты решил, что в эту самую белокаменную мы должны лететь в качестве законных супругов? Жили же до этого без штампа в паспорте. Не спорю, регулярно нарушали «Моральный кодекс строителей коммунизма», но тебя этот факт не слишком тревожил. И нате, побежали в ЗАГС. А ты у моих родителей согласия спросил? И вообще, и вообще, и вообще! – на её глазах заблестели слезинки. – Я СОГЛАСНА! СОГЛАСНА! Дождалась-таки! Только у меня одно условие.
– Любимая, я безоговорочно согласен на твоё условие.
– Это ты зря, – она вытерла глаза и взяла себя в руки. – Вот так опрометчиво соглашаешься, даже не выслушав. Так уж и быть, я принимаю твоё необдуманное и скороспелое предложение, но только фамилию менять не буду. Мне девичья дюже нравится.
***
В районом ЗАГСе дородная дама приняла наше заявление. Долго вчитывалась в листки.
– Вы, невеста, точно фамилию менять не будете? И вы, жених, согласны с этим?
Мы синхронно кивнули в знак согласия. Редкий случай, ну да ладно. Закон это не запрещает. Она шлёпнула синим штампом и убрала бумаги в стол.
– Жду вас ровно через месяц, со свидетелями, шампанским, ну и так далее. Как полагается.
– Как через месяц? Нам через месяц нельзя. Нам нужно прямо сейчас, – с вызовом произнёс я. – Мы! Мы уже давно муж и жена, только не венчанные.
– Жених, вы тут мне не того. Если вы не венчаны, так у нас в городе все не венчаны, потому как Азия у нас здесь, средняя. И вообще это не по моей части. Вот если бы вы, молодой человек, были военным, ну, там, скажем, офицером, и срочно отбывали к месту несения службы, тогда, оно конечно. А иначе никак.
– А если мы вам письмо на министерском бланке принесем, что отбываем к месту повышения квалификации, тогда можно?
– Несите, – устало ответила дама. – Поглядим.
***
– Дорогой. Нельзя так. Вернёмся из Москвы и распишемся. Может быть, и родители приехать смогут. Чего переживаешь.
– Ну как ты не понимаешь такую простую вещь? Мне уже тридцатник стукнул. Раз нет штампа в паспорте, значит, тебя поселят в женском общежитии, меня, соответственно, в мужском. Возраст, понимаешь ли, уже не тот, чтобы к своей даме по водосточной трубе и балконам добираться, от бдительных вахтёрш бегать.
– Я поняла, я всё поняла. Коварный ты тип. Жениться решил лишь за тем, чтобы тебе, мужику, комфортно было. Двухспальная кровать в семейном общежитии гарантирована. А ты обо мне подумал? Может, твоей девушке романтики хочется? Может быть, я много лет мечтаю, чтобы ухажёр ко мне по водосточной трубе и балконам добирался, или, на худой конец, серенады внизу, на тротуаре пел?! – она повернулась и чмокнула меня. – Подготовь текст письма, я завтра напечатаю на фирменном бланке. Ну, а на подпись к министру сам потопаешь, раз тебе так хочется спокойной семейной жизни.

***
– Мельник! Я знал, что ты у нас самый нахальный сотрудник, но что до такой степени!.. – Матлабудин Раджапович снял огромные очки в роговой оправе. – Сколько я за этим столом работаю… – он постучал по столешнице из массива красного дерева, – но подобного письма подписывать не доводилось! Надо же! «Убедительно прошу расписать в связи с острой производственной необходимостью!»
Министр с минуту поколебался и поставил размашистую подпись в левом углу.
– На. Держи. Ещё вот что: сходи, сними мне копию. Покажу друзьям на ближайшем совете министров. Пусть и они позабавятся.
Я радостно схватил бумагу и рванул к выходу.
– Стой. Куда помчался? – он подошёл к сейфу. Достал пухлый конверт. – Возьми, это вам от меня подарок, так сказать. Свадебный. Совет вам да любовь. И с детишками там не тяните. Командировки, оно конечно, но семья – это святое.

***
Спустя два года я готовил справки для «Выездного дела». Меня направляли в Монгольскую Народную Республику для оказания интернациональной помощи соседнему братскому народу.
Собирал неимоверное количество подписей и согласований.
Секретарь парторганизации министерства, начальник первого (секретного) отдела вертела в руках наше «Свидетельство о браке».
– Это ещё что такое? Оба не члены нашей коммунистической партии, да ещё и живут на разную фамилию!.. Сдаётся мне, что брак у вас не настоящий, а фиктивный. Проживаете вместе? Так, может быть, вы с этой женщиной спите в разных комнатах, я же не проверяла! Короче, ваше персональное дело я выношу на общее партийное собрание. И очень сомневаюсь, что вам лично и вашей, так сказать, жене будет доверено представлять нашу великую державу за рубежом. Убеждена, что в нашем министерстве найдутся более достойные люди, живущие под одной общей фамилией.
Я еле сдерживал себя, чтобы не вырвать у неё папку и не послать партийную даму по всем известному адресу.
– Идите, мельник, язык не поворачивается назвать товарищем. И хорошенько подумайте над своим поведением и моральным обликом. О времени и месте собрания я вас извещу. На сей счёт можете не сомневаться.
В нашей конторе слухи распространяются мгновенно. Даже если они исходят из первого (секретного) отдела. Понятное дело, услышала их и моя половинка. Не мудрствуя лукаво, супруга взяла да и переделала все документы. Рассталась со всей девичьей фамилией. А в это время секретарю нашей парторганизации позвонили из очень вышестоящей организации. Популярно объяснили, что командируют за границу прежде всего квалифицированного и опытного специалиста. Моральный облик которого, конечно, интересует соответствующие компетентные органы, но далеко не в первую очередь.

***
Через несколько дней блюстительница коммунистической морали ходила по этажам и срывала объявления о внеочередном партийном собрании. О выражении лица этой женщины и о разговорах за её спиной я вам, конечно, расскажу, но как-нибудь в другой раз.