МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни (до 15 тысяч знаков с пробелами) - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 5 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

«Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни (до 15 тысяч знаков с пробелами) Конкурсный сезон 2019 года.

#21 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 15 декабря 2018 - 00:02

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

20

ТЕ, КТО РЯДОМ


Вот интересно так иногда бывает. Всю жизнь мечтаешь о собаке, а судьба тебе, в конце концов, подбрасывает такого серого, ласкового худеныша с куцым длинным хвостом и усами, пройти мимо которого ты не можешь. Или, действительно, кто-то свыше распоряжается о том, кого тебе растить-обихаживать, кем любоваться, и кто тепло и радость тебе дарить будет…
Была у меня в студенчестве собака, немецкая овчарка. Звали ее Герда, ну по-немецки чтобы звучно и хлестко звучало, решила так назвать. А училась я тогда в далеком сибирском славном городе, который стал мне практически второй родиной. Само собой, жилья своего не было, снимали на троих обшарпанную, блочную двушку. И тут мне на день рождения приносят друзья-сокурсники вот этакое чудо природы с вислыми ушами, розовым пузом и молочным запахом из беззубатой, еще не страшной пасти. А надо сказать, всегда мечтала иметь рядом надежного друга собачьего племени, чтобы и гулять вместе, и веселиться, и в огонь и в воду друг за друга. Какая-то собаческая романтика меня в отрочестве обуревала. Насмотрелась, видимо, фильмов всяких про верных и преданных псов. В подрастающем возрасте как-то не случилось мне тесно пообщаться с четвероногим зверьем. Родители не особо активно восприняли мою идею. Точнее сказать, совсем не активно. Ну как в мультике про Простоквашино – мама, в основном, против была. Причем, с той же самой мотивацией, как и мама дяди Федора.
А тут буквально сбылась мечта детства. Только что с этой мечтой делать – было непонятно. Благо, что девчонки, соседки, нормальные попались, к собакам лояльно относились, а Герда их просто обаяла своей умильной детской непосредственностью. Ну, выбора не было. Не возвращать же подарок. Да и очень мне хотелось оставить ее. Уже в мыслях представляла, как мы с ней на дрессировки ходить будем, как я ее воспитывать буду, как Герда будет спать, положив теплую тяжелую голову мне на колени. В общем, решено было оставить щенка с условием, что сама буду подтирать бесконечные по первости лужи на полу, заниматься кормлением вовремя, чтобы щен не скулил по ночам от тоски и страха и давал высыпаться моим соседкам.
Герда росла веселой и послушной девочкой. Однако издержки воспитания все же случались. Растерзанные за ночь Ленкины сапоги я с трудом, но покрыла. Сжеванное покрывало с Татьяниной кровати я тоже смогла компенсировать собственным. А вот с перчатками из лайковой кожи, отороченных норкой и лейбой «Гуччи», мне пришлось туго. Даже месячная стипендия не покрыла. И главное, я представить себе не могла, как эта хулиганка попадала в закрытые чужие комнаты. Ну, я могу понять – кожаные сапоги и перчатки в прихожке валялись, кстати, не в первый, но в последний раз. Но покрывало-то на фига жевать?! Девчонки понимали сложность и пока безвыходность этой ситуации, да и полюбили Герду, но мне-то было неудобно перед ними. А Герде это же не объяснишь, что нельзя жевать чужие вещи. Начинаешь ругать, трясти перед ее носом испорченной вещью, а она на попу сядет, голову опустит, уши свои антеннообразные к черепушке прижмет и поскуливает от сожаления. Мол, ну прости ты меня, не буду я больше так. А потом так исподволь на тебя взглянет, проверяя, сильно ли еще ее хозяйка сердита. Ну как тут не простить-то?! Ага, сами мы не местные, черт попутал. Строгих моих увещеваний хватало максимум на месяц. Ну, что поделать, дите же еще.
Время шло. Герда подрастала. Дрессировки наши проходили жестко, до усталости в ногах у меня, и неуверенности в движениях у Герды. Она уже знала все команды, охотно их исполняла и нисколько этим не тяготилась. Вообще, характер у нее был легкий, мне под стать, нам хорошо было вместе и жить, и ходить в клуб, и просто молчать. Бывало, прикорну на диванчике с книжкой или тетрадкой для конспектов, пледом ноги закутаю, светильник тьму комнатную рассекает. Герда вползет ненавязчиво в ноги, вытянет лапы, положит на них голову и дремлет, изредка приоткрывая то один глаз, то другой и мирно посапывая своей черной носопыркой. И так спокойно становилось, так умиротворенно на душе, так надежно, что я брала эту мохнатую башку в руки, утыкалась лицом в жесткий мех и замирала, ловя мгновение покоя и гармонии. Я никогда не испытывала такого единения ни с какой другой живой особью, как с Гердой. Ни до, ни после. Даже с мужем. Даже с сыном. Может, мы с ней были одной крови, как Маугли со своими друзьями? Иногда мне казалось, что Герда понимала обо мне все и во всем поддерживала, что бы я не делала. Даже когда ругала ее. Не знаю. Мне трудно сейчас это объяснить. Да, наверно, никогда и не объяснить такое…
За полтора года Герда превратилась в умную, сильную, матерую овчарку. Она платила мне за заботу и любовь любовью в сто крат большей, любовью обожательной, хотя и никогда не позволяла мне с ней особо миндальничать. Вот странно! Животные обладают так же характерами, как и люди. И так же, как у людей, они разные и своеобразные, и если вы попадете на одну волну, то вам будет уютно и комфортно вместе. Я именно так и чувствовала себя рядом с Гердой, думаю, и она тоже. Особенно она любила наши лыжные прогулки. Я брала в прокате лыжи, и мы уходили с ней за много километров в леса. И эта взрослая собачья тетка скакала, как щенок, зарываясь темным пятачком в снег, кубарем скатываясь с горок вслед за моими лыжами, повизгивая от удовольствия. Иногда, для соблюдения приличий, вставала в стойку, чутко держа нос по ветру и насторожив уши, чтобы показать, что она на чеку, и мне ничто не угрожает. Ну, умора с ней! Я ее подзадоривала, мол, Герда, чужой здесь, чужой, ищи. Она игру понимала и сразу включала тревожную кнопку – стойка а-ля Трезор на границе, шерсть дыбом на затылке, а из клыкастой пасти вырывалось: «Ауыыа». Не знаю, как переводится, но, видимо, что-то грозное, судя по голосу и положению туловища.
Одно меня напрягало в нашей жизни с Гердой. В моем присутствии нельзя было говорить на повышенных тонах и поднимать руку выше уровня плеча. На громкий разговор Герда еще реагировала лояльно, деликатно подворчевывая из-под стула или стола. Хотя, смотря на кого. На девчонок она не рыкала, понимая, что не со зла мы иногда вопили или громко рассказывали о чем-то. С руками было хуже. Стоило только поднять руку жестикулируя, или протянуть ее навстречу мне, как Герда натянутой стрелой взмывала ввысь, где бы она не была, и руку эту останавливала. Причем, знала, если человек знакомый, то неплотно захватывала, так, чисто для порядка. Но пугало это народ до икоты. Ну, представьте, такая махина выскакивает, неизвестно откуда, ощерив клыкастую пасть. Тут уж поневоле заикой станешь. И я ее этому не учила! Вот откуда в ней это взялось?! Характер, я так полагаю. Врожденное. И однажды эта ее характерность спасла мне, если не жизнь, то здоровье точно. И разлучила нас. Но разлучила по-хорошему.
Гуляли мы как-то с Гердой вечером. Ушли далеко за дома, ближе к лесополосе, чтобы народ не пугать, да и не люблю, когда какашки собачьи возле подъезда намерзают. Гуляем, палочки кидаем, Герда носится, как оглашенная, радуется прогулке, снегу, свободе передвижения. Удивительно красивое животное получилось! Я не переставала любоваться ее грациозностью, силой, какой-то животной мощью. И почти детской непосредственностью, которую она сохранила, несмотря на солидный уже по собачьим меркам возраст. Все-таки собаки – неоткрытые еще до конца существа. Как в них все это уживается? Возвращаемся. Усталые, но довольные собой и друг другом. Почти поравнялись с домами. И тут, как в плохом триллере из-за угла выходят два мужика. То ли им Герда не понравилась, то ли я понравилась, но прямой наводкой они направились к нам. Герда насторожилась. Почуяла недоброе. Слово за слово, мужички перешли в зону активных действий. Вот не надо было им это делать! Моя девочка. Она защищала меня. Как только один из несчастных протянул руку в мою сторону, практически в ту же минуту этой руки и лишился. Временно, во всяком случае. Пока он корчился на снегу, Герда присела, мелко подрагивая хвостом, и пристально уставилась на второго. Видимо, второго судьба обидела больше первого, ибо он решил, что Герда ему не помеха. Бежать бы да бежать ему. Ан, нет. Ручонки растопырил, ножонки пригнул, да так на полусогнутых и попер буром. Недалеко упер. И все это сопровождалось визгом, лаем, воплями, матерными стонами. Соседи с первого этажа вызвали милицию, и через несколько минут подъехал милицейский уазик. Герда, как порядочная леди после оплеухи английскому лорду, села возле меня, с чувством выполненного долга и без всяких сомнений в содеянном, с любопытством смотрела на то, как этих двоих забирали в машину.
Показания, объяснения, разговоры. Герда терпеливо ждала. Вот тогда-то молоденький лейтенант, кинолог, случайно оказавшийся на смене без своего звериного напарника, предложил отдать Герду в милицию на службу. Говорил, что у Герды особый дар, характер какой-то особенный собачий, когда собака опасность инстинктом чует. «Зачем вам она, - уговаривал он. - Вы же не сможете воспользоваться этим даром. Вы представьте, сколько она гадов переловит». Ну, и все в таком духе. Мне было страшно еще, после произошедшего, и только Герда вселяла в меня спокойствие своим довольным и уверенным видом. Я обещала подумать. Я думала. И понимала, что не могу ей обеспечить должную жизнь, полную опасностей и риска. Уж такой она уродилась. Ей нужны были захваты, веселые перевертыши, взрывные ситуации, кого-то спасать, на кого-то нападать. Я не могла Герде дать в будущем такую жизнь. Если только в милицию пойти служить. Месяц помаявшись, понимая характер своей собаки, жалея ее и желая лучшей жизни, я отвезла ее в вольер. Мне дали пять копеек за нее. Сказали, что нельзя бесплатно. Я до сих пор храню эту монету. О Герде потом ходили легенды. Якобы, чуть ли не матерого убийцу обезвредила, когда тот просто поднял руку с пистолетом на уровень плеча. В это я верю. Моя Герда такая и есть!
А потом защита диплома, возвращение в родной город, замужество, рождение сына. И бесконечные, бессонные ночи у кроватки, болезни, когда кажется, что с повышением градуса термометра кончается твоя вера в светлое будущее. Ну, вы сами знаете, как бывает с долгожданным первенцем.
Герда осталась воспоминанием. Незабываемым, приятным, грустным, но воспоминанием. Я искренне надеялась, что ей было хорошо, и что она нашла, наконец, себя, как люди ищут свое призвание. Потому что я твердо верила, что у Герды был человеческий характер.
Когда сын вырос из своих бесконечных соплей и кашлев, я вышла на работу. Карьера строилась. Жизнь, как говорится, удалась. Сын подрастал, второй ребенок, ему на подмогу и на радость нам, не зародился, но я понимала, что нужен еще кто-то сыну, не просто мама и папа, а тот, кто будет близок ему и душой, и телом, и мягкой, пушистой шкуркой. Моя детская тоска напоминала, что сыну нужен друг, о котором надо заботиться, чтобы рождалось в его несмышленой пока душонке чувство ответственности за кого еще, кроме себя. Да все было недосуг. Проблемы, важные и не очень, снежной лавиной подминали время и заодно душевную гармонию… Но господин Случай вмешался сам. Я доросла до замдиректора компании, и в один прекрасный день, войдя в свой кабинет, обнаружила в кресле котенка. Удивительно! Котенок! У меня в кресле! Спрашиваю у секретарши – не знает ли откуда. «Нет, не видела», - испуганно отвечает. Собралась его с перепугу, было, на улицу вытащить. Да я не разрешила. Славный котенок! Глазенки умные, голубые, а шерстка цвета кофе с молоком. Ну как такую красоту беспризорную на улицу выкинешь? Соображаю, чего с ним теперь делать-то, куда пристроить. Перекладываю его с кресла на диванчик, он лениво выгибает худую спинку, щурится и прыгает ко мне на стол. Видали, да, прыгунца? Попросила девочек принести из буфета молока и колбасы. Мой найденыш царственно, неторопливо поел, хотя было видно, что очень голоден, царственно облизнулся и взобрался опять ко мне на стол. Ну что ты будешь делать! А тут дела всякие, собрание коллектива, пришлось тащиться в актовый зал. Сижу в окружении коллег, бутылок с минералкой и стаканов. Тут Верочка, секретарша, манит меня из дверей и улыбается. «Тут ваш котенок орет. Мешает. Да и неудобно, люди вокруг». Вы не поверите! Пришлось этого нагленыша взять с собой на собрание. Улегся возле меня опять-таки на столе, хвостиком прикрылся. Народ хмыкает и по-доброму косится на это наглючее чудо-юдо. В общем, домой я с ним вернулась под мышкой.
А дома, после мучительного купания с утробным ором и попытками вырваться из моих рук, он сразу улегся в кроватке сына, застолбив территорию. Котенок выбрал себе хозяина. Мелкого пока, но для него авторитетного. Феликс с сыном играл, осторожно задевая бархатной лапкой, ел, ходил на свой горшок, когда сына сидел на своем. Спал у него в ногах колечком. А я, глядя на их идиллию, вспоминала Герду, и благодарила кошачьего бога, что дал моему сыну того, кто будет любить его до скончания дней своих, и кто научит его милосердию и любви. Не так, как люди. Намного серьезнее и крепче.
0

#22 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 19 декабря 2018 - 01:40

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

21

БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ


За одним из супермаркетов, у мусорных баков собралась толпа стариков и старух. Должны были вынести просрочку и старики волновались: хватит ли им или более сильные и наглые опять всё расхватают. Некоторые приходили с раннего утра, чтобы быть поближе к бакам.
- Мне положено в первую очередь, - кричал мужчина в фуфайке и калошах. Я член Союза российских писателей. У меня есть дипломы и награды. Я Золотое Перо Руси!
- Дармоед ты! - возразила ему старушка с палочкой. – Вон Тимофеевич Герой Труда, тоже награды имеет а не лезет без очереди.
- Тогда мне тоже без очереди! – завопила толстушка. – У меня семеро внуков живут. Отец умер, мать в больнице.
- Знаем отчего умер их отец, - усмехнулась высокая пожилая женщина в вязанной кофточке. – И почему твоя дочь в больнице. Пить меньше надо.
- Дети разве виноваты, что родители алкаши, - вздохнул дед в кирзовых сапогах. – Я когда в школе работал, всяких родителей повидал. И между прочим я заслуженный учитель России.
- Может вы меня пропустите? – умоляюще попросила маленькая худенькая старушка. – У меня наверно уже и буржуйка затухла. А мне ещё в посадку идти за хворостом. Мой-то Иван уже третий месяц лежит. Что-то с ногами. К врачам не обращались, всё равно денег нет на лекарство. Сыночки попросили взять кредиты, обещали платить и как забрали деньги, так и пропали.
Нас банки осудили и теперь пенсию забирают в счёт кредитов. Платить за коммуналку нечем. Забрали телевизор, холодильник. А потом отключили газ и свет. Даже не знаю переживём ли следующую зиму. Помню, мать рассказывала, что во время немецкой оккупации, люди тоже так жили, как сейчас, голодали, без света сидели в холоде, но верили, что придёт Красная Армия и освободит их. А нам на кого надеяться, если даже собственные дети отказались.
И старушка заплакала.
Все, кто стоял у мусорных баков, с сочувствием смотрели на старушку. Многие помнили её, как она пела в местном клубе и работала на скорой помощи.
- Да, что мы не люди, - вздохнул дед в кирзовых сапогах, - конечно поделимся. Лишь бы вынесли сегодня.
В это время дверь магазина открылась и два здоровых парня вынесли два чёрных мешка. Толпа затаила дыхание. Парни побросали мешки в мусорный бак и вошли в магазин. Толпа бросилась к баку.
Из магазина вышла грудастая женщина.
- Женщины! – грозно крикнула она. – Вам разрешаем брать просрочку, а вы свинячите. Не набрасывайте здесь мусори не переживайте, сегодня всем хватит. Поломался холодильник и будет много испорченных продуктов. Даже колбаса.
0

#23 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 20 декабря 2018 - 23:11

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

22

ПРО ВЕРУ


Колорит уходит из повседневности, колорит. Какие же разные и красивые лица были. Видно утекает весь цвет в ту яму, что под пруд вырыл шалый человек, который карпа разводить собирался, да утонул в реке, как в собственных намерениях. Может, уходит в водоотводную систему, состряпанную теми, кто на месте несостоявшегося пруда, вышедшего в тираж, колодца и поруганного болота взялись дом строить большой, кирпичный.
Краска жизни… В чем она? Вроде бы ухожены все, одеты по моде, причесаны и несут себя по жизни с самосознанием, а нет в лицах чего-то такого, без чего современные фильмы о прошлом становятся плохо сделанной карикатурой.

Утекает вода из родника, такая светлая раньше, когда ее регулярно замутняли лопатой заботливые руки. Нынче замыливается, давно нечищенный, родник длинными зеленоватыми волосами водорослей. Бежит от него ручеек меж мятных зарослей, сплетенных накрепко с крапивой, бешеным огурцом, болотной травой, что растит плодовую шишку аккурат посреди стебля и пахнет какой-то неизъяснимой свежестью. Цветущие метелки, мокрица, все это под неокрепшим ивняком. И все как у людей переплетено и перемешано так, что не знаешь, куда поставить ногу, чтобы не наступить на хлопотливую пчелу, солидного шмеля, озлобленного шершня или крикливую лягушку. Не знаешь, как отделить стебли мяты, что нужны тебе от их соседей, и просто рвешь макушки с сиреневым пухом соцветий – к лучшему: корни целы, стебли на месте и совесть легче считать чистой. Пахнет, одуряющее пахнет под поздним августовским солнцем все это разнообразие и хочется верить. Верить, что так будет всегда. Что хрупкое равновесие между частями этого растительного мирка никогда не нарушится. Что длинные стебли метелок всегда дадут опору душистым и смешливым вьюнам. Что мокрица, не выносящая прямого солнечного света, будет таиться нижним ярусом под мятой и юным ивняком, давая им взамен скопленную влагу. Что ивы никогда не возвысятся в своем мнении над другими до такой степени, чтобы перестать быть опорой, но стать помехой и затмить им свет. Что ковер из волосяных водорослей останется зеленым и не побуреет, не загрубеет коркой от жара солнца, от того, что ушла вода, от стужи или просто от равнодушия. Как хочется верить в то, что возможна их жизнь вот в таком балансе, где корни переплетаются невидимыми глазу узорами, где стебли поддерживают друг друга, хотя иногда жалуются на тесноту, где семя падает, с трудом находя дорогу к земле, и прирастает намертво к родительским корням, где всегда подмигивают младенческим глазом незабудки. Но однажды придет разлив и проредит здешних обитателей, или кто-то из них вдруг возомнит себя важнее других, или… Как хочется верить – ничего такого не станется, а будут они жить поживать и добра наживать во веки веков до окончания нашего мифа, до которого мы не доживем.

Лавочка над рекой, на самой макушке берега, где дочери Липы образуют загородку-аллею для нелепой однорядной деревни. Они защищают от севера, от дыхания ветра дома, огороды, картофельные поля и души, не улетевшие вслед за холодным потоком. Здесь покой, два шага от дома, и можно позволить себе передохнуть, повернуться лицом к реке и подышать ветром рядом с ведрами, полными родниковой водой. Все доделано сегодня, осталось только донести вот эту воду, а там - спать, но здесь близко, можно передохнуть.
Кажется, она выглядела так всегда: худая, жилистая, подвязанная вечным полушерстяным платком по обычаю прошлого для нее и позапрошлого для нас века. Жилетка теплая во все сезоны, мерзнется что-то – наверное, старость пришла. Лицо с неправильными и неизящными чертами, выступающая часть, где обосновались завядшие губы. Видела я старую престарую фотографию, твердую еще, а не мягкую, там просто вместо платка узкий гребень именно «на», а не «в» волосах, морщин почти нет и волосы темные, не седые, а так… Да, не изменилась. Наверное, она и ребенком была такой же.
Губы почти всегда улыбаются. Улыбаются, когда руки серые, как бы надломанные, с руслами кровяных рек, четко видных на бумажной постаревшей коже, пропалывают грядки, когда они стряпают самые вкусные в мире плюшки, пахнущие русской печью, когда они, с потрясающей скоростью, собирают или перебирают ягоду, когда они стирают, косят, чистят, моют, вяжут, прядут и ходят за скотиной. Мало ли забот у этих рук? Всегда много, всегда было много. Я никогда видела их в покое. Отдых для рук и для их хозяйки – поделать что-нибудь сидя. Когда я была ребенком, я даже думала, что она никогда не спит. Губы улыбаются.
Какое же красивое у нее было лицо, у Веры.

Под дождь попала.
Так как же ты сухая-то, Верочка?
По ягоду пошла, да и попала. А ходила далёко, за Масловский лес, там крупнее она, да и больше – набирать быстрее. А дождь-то дождь, какой был! Ажно, камни по дороге волокло, большущие такие – страх. Ну, мне одежки жалко, промокнет. Вот я с себя все посымала, в ведерко сунула и бегом. Хорошо, ягоды набрать не успела. Бегу так, с грозой же еще был, молнии чвиркают по небу, да гром страшенный. Боязно, как гром жахнет - я быстрей бежать. Вдруг думается: не перепугать бы кого. Глянет, эдак, на меня старуху, сквозь дождь-то не различишь, решит, что смерть несется навстречу. Только косу обронила где-нито по дороге, так и без косы страшно. Вот ведь, если напугала! Жаль его, в самом деле, похожа.
Улыбается так как-то светло и беззлобно, даже виновато как-то. Жаль ей того, кого она напугала, себя ей никогда не жаль. И смешно над собой. Что наделала?! Как девчонка резвилась: не по годам, а отрадно как-то – жизнь.

Стоит, здоровается, все ее знают, все – Вера Васильевна. Хорошо, покойно. Только грустно немного. Лето кончилось, молодежь уехала, теперь хлопот мало и звуков в избе нет, что огород только, да куры с овцами, а то б и не грусть, а тоска взяла. В город поехать – делать там нечего и душно так, и плита газовая, задуешь ее как керосинку (забывать стала что где) шуму, хлопот наделаешь, а то и до беды. А горько, что забыла, и что кричат, ясно – кричат со страху – но слезы льются, льются. Здесь спокойнее и не плачется вовсе. Печка, про нее не забудешь, она сама напомнит, песню пропоет, керосинка с примусом – задул и порядок. Много ль одной надо, часто и стряпать не приходится. Грибы вот пойдут – насушить, насолить: тоже забота. Пока собираешь, песни поются. Вслух при других срамно, не выводится как надо. Там зима придет, забелит, завалит, мож Федорыч рыбки принесет, ему одному весь улов – много, а дачников нет – не продашь. Вот собачку б завесть, как звонок. Прясть можно будет и спать долго-долго до полного света, ночи длинные, только думается все, вспоминается.

Дядя Федя он добрый, приютил, взял к себе пятую дочь из сестриной семьи, а что строг был, царствие ему небесное, так еще с купеческих времен. Поди-ка удержи махину торговую, ежели строгости нет и порядка. Ой, да не вслух, вроде. Нельзя о купечестве-то. Он большим человеком был, покойничек, не тем будь помянут, все по снабжению где-то. Дело не мое не женское, не племянничье. Мое дело по хозяйству. Это теперь сама себе голова. А что в памяти удержалось от распорядка? Что-то и молодежь запутала в голове, все бегут куда-то спешат, от них все кругом и с мест соскакиват. Щей с головизной не сваришь: щука не та, да и Адочка их терпеть не может, с детства. Тетушка-то, когда была, проще было, она все знала, помнила наперечет: что куда ставить, что когда делать, что на стол подать, где чего купить. Вот, Адочка, когда ребенком была, Мара-то уедет, а мне самой решать, самой отвечать. Больше то никогда не решала… А я что? Ученья ее не знаю, да и характер у нее в деда, в Федора, упокой его душу. Ну, Адочка – дочка прям мне она: уж и красавица, и умница. Как ей шли банты в детстве и локоны.
Ада, Ада – Любовь она крещеная, да и как не любить-то ее.


Руки такие узловатые, как корни старого дерева, и неопрятные с виду. Серые неотмываемые, с содранными ногтями; руки, кажущиеся неуклюжими, когда они в покое. А где вы видели грацию покоя? Нет ее. Ложатся под руками ровные ряды аккуратных пирожков и плюшек, ягода мелькает так быстро, как ни у кого, и ни одну не подавит, иначе варенье будет не красивым. Уж если зашьет что, так ровнее и опрятнее не сделаешь, если причесывает волосы, то никогда не дернет, если лелеет землю, то плодоносить будет все. И как так выходит? Бог дает и Николай угодник! Вон он Николай-то, в красном углу висит, лампада рядом теплится. Смотрит он печальными глазами. Глаза видно, а сам он в оклад, в одежку одет, чтоб не прикоснулся кто неблагожелательным взором к тому, что зовется душой. Старинный такой оклад, деревянный, образующий узор из голубей плоскими отполированными поверхностями. Вот она и Вера, в лике древнем: строгая, справедливая, ведущая по жизни за ручку. Эта икона давно в роду. Перекрестится быстро, вот тут-то руки мягкими становятся, податливыми, и бежать туда, где нужна сейчас. Зыбку трясти, щи варить, скотину кормить. Спи, отдыхай – это к ночи, если гостей не предвидится.
- Вера!
- Верочка!
- Баб Вер!
Только нет ее скотины-то теперь. Не нужна, говорят. Все им не нужно. Не понять мне их! А завод старый ломать нельзя, грех!

Котейка занятная нынче у меня. Пестрая такая, пушистая, и совсем ручная, если котят нет. Мурлычет, что балалайка поет. На руки ластиться лезет, а то на плечо вспрыгнёт и сидит. А уютно так-то. Токмо на бабу Ягу я так похожа, небось, а? И зимой она, разговорчива такая. Печь поет, и она подпевает, уютно, не холодно. Вроде и не одна.
Сегодня она с котятами на огороде возилась: мышей, значит, ловить их учила. Мышонка придушила так, слегка и дала им. Котята дурные, малые еще, вожкаются с ним, вожкаются, пока он не очухается. А она его снова лапой оглушит и опять смотрит, как котята с ним управиться стараются. А мне, дуре старой, смешно и жалко его, мыша-то. Вроде как, и знаю, что все правильно, а жалко – тварь живая, и за что ей страх такой, да мука смертная. Ох, смерти то не страшно, муки страшно. Кабы, лечь, да заснуть, как поспать. А то ведь, грешна, не даст Господь легкой-то смерти. И сетовала на судьбу, и добра всего не сберегла, да грешна, что уж говорить. А муки смертной боюсь. Потому и отняла мыша. За загородку кинула. Ты погляди, как мать мне все руки изорвала. Защищала детей и игрушку их. Может и мне зачтется душа живая, от страха избавленная? Как думаешь?


В этом доме не так, чтобы тихо обычно, но не шумят и скандалов не закатывают. Это тебе не соседи, где пьяная драка, что пряник к чаю. Люди интеллигентные, вместе с дачниками появились. С теми, которые шумной толпой нахлынули когда-то с мольбертами, кружевными зонтами и вечерними разговорами под самовар, которые велись в местных избах, ставших на лето их пристанищем за умеренную мзду. Они оставляли деньги, понимаете, деньги за молоко, творог, приют. Тогда у деревенского человека деньги! Хорошее было времечко. Дачники то на рыбалку, то по грибы, то купаться, вот удумали: взрослые люди, как малые дети в воде плещутся. Те уж, что с картинками бегают и вовсе чудные. Даже клоун один был, все трюки разные откалывал: на руках пробежится, губой подергает, будто языком болтает, слезы пустит фонтаном или колесом по улице пройдет, - оглашенный, одно слово. Блажат городские, а деревенским прибыток прямой, да и не хлопотный.
Вот тогда-то появились и эти, только домом своим обзавелись, на зависть всем. Самым справным, угловым: река – вот она из окна видать, два забора на улицу, огород, двор с крепкими воротами, через три дома поляна и лес. Ремонт-то такой, что и не взгадать, аж венцы нижние перебрали, да погреб новый рыли. Говорят, что там у них рельсы с вагонетками, и припасы, года на два. Щедрый хозяин Федор Михалыч-то, на работу к нему наняться – удача. Только и строг: попробуй не приди вовремя, или выпей чуток, враз прогонит, других желающих много найдется. Только здешнюю публику так просто не вышколишь. Ты погоди, зимой, поди, уедешь – мы свое возьмем, и вагонетки твои поищем.
И искали. Много искали. Да, не много нашли. Там ружьишко, городские сказали: приклад серебряный, - много денег дали, и то прибыток. Доски разные, половые, тёс, из инструмента чего. А подпол-то, слышь, не нашли. Не может быть, чтоб не было! Ведь мешки-то сгружали куда-то. Но не нашли, как заколдованный. Вот икона хороша, только в графской деревне такую видели. Но икону нельзя, грех. Может, веру и отменили, а все равно – грех, боязно.
И, вдруг, крики шум.

- Не тронь. Не дам! Удумали, дяде Федино добро рушить! Двор-то, двор! Как жить на юру! У всех соседей на глазах! На ветру на речном, на северном!
- Вера, Верочка! Да ремонт же. Ты посмотри, все прогнило!
- Не дам! Не вами нажито, не вам ломать! Не дам крушить дяде Федино добро!
- Лучше же будет!
- Не дам! Вот помру, тогда… А пока я жива, традиция должна быть. Ведь крепкое все! Доски-то, доски! Такие разве найдете теперь.


Слезы льются, льются, застревают в морщинах кожи, сползают по проторенным временем руслам и горькие они, горькие. Выливаются вместе с ними все несказанные за жизнь слова, вся вера в свою нужность, вся надежда на то, что любима, а не терпима. Вся тоска, которая раньше запутывалась в хлопотах и надеждах, в днях и годах, все, что говорили злые языки. Плакать, какая роскошь – поплакать. И всхлипывает нос, кривится, чуть оскаливаясь, некрасивый рот, кажется, вся жизнь вытекает из глаз потоком, как лента разворачивается.

Как мать в детстве лупила, как голодно было, как дядя Федя забрал в Московскую жизнь. Тетя, Клавдия Емельяновна, строга, правда, так ведь и житье какое: сытое, да чистое. Правда, чуть что Вера, Вера. И если что не по ней в крик. Ну да у нее забота, хозяйство и здоровье слабое. И Ванечку выплакала, выпустила на свет Божий. Сколько годов в самых дальних кладовках хранила. Как-то он жизнь прожил, где ее закончил? Хороший такой был, не грубый, не пьющий, замуж звал… Только жалко мне стало тетки покойницы. Уж как кричала, как убивалась: «Замуж?!! Как же мы Верочка! Тебе, что с нами худо?!! Да для чего мы тебя из грязи и нищеты-то тащили, чтоб ты нас на чужого мужика променяла, грязного!» Ну, много чего кричала и все по совести, по справедливости. Даже поплакать не успела. И не видела его больше. Запрятала вглубь, кажется и забыла, а тут выплакался. И слова чужие, вот они-то и точно не справедливые, рвутся и рвутся потоками по щекам из глубины. Разве можно так про Адочку подумать?! Мол, не тетка ты ей; мол, не любит она тебя; как слуга всю жизнь им, а по глупости своей и дремучести не видишь, очнись, говорят. Это про Адочку?! Сейчас правда не слышит она меня, кричу, кричу, а докричаться не могу. Заладила: лучше, лучше, ремонт. Может и впрямь я – никто ей.

Вытекает по пыли времен, застрявшей на лице, все, что никогда не думалось, о чем и думать не по вере. Каждому свое. Что Бог ни делает, все к лучшему. Ему виднее, чья какая доля. Так почему же так охотно плачется, как позднему осеннему дождю, отчаянно и безнадежно, смертно как-то. Грех, грех! Не по вере это. Перекреститься и успокоится. Только вера иссыхает вместе с кожей и захлестывает бессмысленность жизни и обида на нее. Это, наверное, старость так приходит. Слезы льются, льются…

Шут с ним, с ремонтом. Верочка уж так убивается, словно я ее хочу под слом пустить, а не старый двор, который вот-вот на голову рухнет. Сколько ей еще той жизни осталось? Пусть доживает по-своему.

Стоит над рекой около лавочки, кивает головой на приветствия. Сейчас можно позволить себе передохнуть. Дом близко, дела переделаны и до середины осени, когда зять приедет по грибы, никто не ждет дома. Даже котейка шлюндрает по чужим дворам. Бог с ней. Тоже тварь живая, тоже ей свобода нужна.
Вот зимой в Москву ездила. Адочка врачу показывала. Неможется мне что-то, и голову давит здесь вот и здесь. Лучше б я не ездила. Сколько не было то? Всего ничего! А вот влезли в дом. И кто не допытаешь. Только вот икону-то забрали, икону. Там и не было ничего кроме нее ценного. Как же могли. Ведь церквей пооткрыли, крещеные все вроде, поклоны кладут, да свечи с просьбами ставят. А икону забрали. Как без нее жить-то. На что чело перекрестить. Видно мне черед пришел. Не жизнь мне без нее. Раз иконы забирать стали.
Вера умерла, легко так, как уснула.
0

#24 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 23 декабря 2018 - 23:33

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

23

ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ

- Всё со своими книжками возишься, бошку себе забиваешь! А кто в магазин пойдёт? Мне опять надрываться? Молчишь, глаза-то вылупил! Иль сеструхе переть всё это? Машка, слышь, - мать с красным лицом стояла у распахнутой двери, подперев руками норовившие перевалить через бёдра бока. – Братец-то твой не желает за жратвой идти! Видать, тебе идти-то!
- Мама, я схожу сам, но позже. Ещё около часа и я освобожусь.
- А готовить я когда буду? А жрать будем ночью? Машке, между прочим, потом в клуб идти.
Андрей встал из-за стола, быстро оделся в прихожей и, схватив первую попавшуюся сумку, вынырнул из дома.
Он шёл по промёрзшему до подземных труб городу, втянув голову в плечи от пронизывающего встречного ветра. В который раз он задавался вопросом, почему он родился именно в этой семье. Чем он провинился перед Богом? Где справедливость? Или она есть, но непостижимая для него? У его друга Васьки Трякина отец был врачом – начитаннейший, мудрейший человек. Андрей часто заходил к ним после уроков и, если отец бывал в это время дома, обязательно садились за стол все вместе, обедали и беседовали обо всём, что занимало умы «младого, но вполне знакомого племени», как называл их Василий Васильевич, отец Васьки.
Именно с этих разговоров начало в Андрее что-то меняться. Со временем он стал всё чаще смотреть на свою семью со стороны, как будто сидел в кинотеатре, где показывали чернуху.
Шли годы, и Андрей всё больше и больше внутренне отдалялся от своих родителей и сестры. У него развилась страсть к чтению. В книгах, которые ему давал всё тот же Василий Васильевич, редко встречались семьи, похожие на его собственную. Там жили и действовали интересные люди. Они могли быть героями или негодяями, а нередко сочетали в себе и то и другое, но все они проживали, а не пропивали и не просаживали жизнь.
Андрей испытывал страшные угрызения совести оттого, что его отец, которого он редко видел трезвым, стал ему противен. Мать в глубине души он жалел, но вряд ли испытывал к ней ещё хоть какие-нибудь чувства.
Сестра Машка была его на пять лет старше и относилась к брату с презрением. «Откуда ты взялся такой убогий?» - любила она говорить. Андрей никак не реагировал, и это её бесило – она начинала настоящую травлю с оскорблениями и издевательствами. Тогда он брал учебники или книги и, если дело было летом, шёл в дворовую беседку, а если зимой – к Ваське, который был настолько чутким, что никогда ни о чём не расспрашивал. Он и так всё знал, достаточно было пару раз заглянуть к Андрею домой.
Накупив полную сумку продуктов, Андрей побрёл обратно. Уже в который раз он обречённо думал о том, что для того, чтобы выбраться из этой душившей его обстановки, надо окончить школу и поступить в областной университет. Ещё три с половиной года!
Дверь открыла Машка.
- Наш учёный Андрей Николаевич припёр-таки продукты! – нараспев произнесла она, картинно всплеснув руками.
Андрей ничего не сказал, разобрал сумку на кухне и ушёл в комнату, благо Машка, собираясь в клуб, удалилась в ванну наводить красоту. Он вновь сел за учебники. Ему не терпелось поскорее разобраться с уроками и нырнуть в книгу, которую Василий Васильевич дал ему накануне.
Из-за двери до него доносились звуки перебранки матери и сестры, и Андрей, в который раз, вспоминал тёплые, мягкие отношения, царившие в Васькиной семье.
«Завидовать нехорошо», - сказал он сам себе и постарался сосредоточиться на учёбе.
Прошло около часа, когда квартиру огласил трезвон, за которым тут же начали колотить в дверь. Это с ночной смены возвращался отец, по дороге домой успевший отметить с друзьями конец рабочей недели.
Андрей заткнул уши, он заранее знал, какой «речью» сейчас разразится отец, и омерзение нахлынуло на него удушающей волной.
Он не знал, сколько времени прошло, но, когда затёкшие пальцы открыли доступ для звукового общения с окружающим миром, до него донеслись обрывки фраз в прихожей, затем дверь отворилась и захлопнулась, послышались тяжёлые шаги матери, возвращавшейся на кухню, и из наступившей тишины вынырнул храп. В первый момент едва уловимый, он вдруг назойливо застучал в барабанные перепонки, и понадобилось немало усилий, чтобы задвинуть его на задний план своего сознания.
Теперь можно было расслабиться и предаться чтению – отец проспит до вечера, а мать ещё пару часов провозится на кухне, а потом присоединится к отцу и, дай Бог, проснётся ближе к закату. И если это жизнь, то лучше было и вовсе не рождаться на свет.
Андрей читал, пока не начало смеркаться, и не заметил, как заснул.
Он стоял в поле, и на мили вокруг не было ничего, что свидетельствовало бы о присутствии на земле человека. Вдруг вдали возник силуэт. Человек подходил всё ближе и ближе. Вот уже стали различимы изборождённое морщинами лицо, седая борода и длинные волнистые волосы, ниспадавшие на плечи. Всё говорило о преклонном возрасте, и только лёгкая походка и удивительная стать никак не вязались со всем остальным.
Старец подошёл вплотную к Андрею и внимательно посмотрел на него добрыми, пронзительными глазами.
-Не суди своих отца и мать. Не тебе дано это право. У них было своё детство, по сравнению с которым твоё можно назвать райским. И хоть права пословица, что яблоко от яблони недалеко падает, тот, кто её сложил, не учёл одной возможности. Яблоко кто-то может поднять и унести совсем в другие края, а затем посадить его семена в совершенно иную почву. Но так везёт не всякому яблоку.
Андрей вздрогнул и проснулся – на пороге стояла мать и смотрела на него с укором.
- Андрюха, дурак, даже спишь с книжкой в обнимку. Смотри, башка-то не резиновая. Возьмёт да лопнет.
Он посмотрел на мать, подавил своё привычное раздражение и улыбнулся.
- Ма, скажи, а как вы жили с бабушкой и дедушкой, когда ты была маленькой?
- Чего это тебе понадобилось? – удивилась мать, - для школы, что ли?
- Почему для школы? Просто интересно, ты никогда не рассказывала.
- А чего рассказывать-то. Отец пил похуже твоего, бывало, по пьянке и мать лупил. А маманя лет с шести посылала меня к соседям полы мыть, а сама шла торговать.
- А соседи, что ж, спокойно смотрели, как шестилетняя девочка у них убирается?
- Почему спокойно? Бывало, тряпкой охаживали, если я ею случайно их белые покрывала задевала.
Андрей побледнел, а потом рванулся к матери и горячо её обнял.
- Мамочка, милая, - пробормотал он.
- Ты что, - смутилась мать и тут же высвободилась из его объятий. – Дочитался! Иди-ка лучше, отцу помоги. Слышь, с похмелья ругается, на чём свет стоит.
0

#25 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 26 декабря 2018 - 21:45

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

24

ПРОПУСК В ЯГОДНЫЙ СЕЗОН


Баба Зина кривила душой, когда отмахиваясь от приставаний соседок, говорила:
– Всё, милые мои. Отбегалась Зинка. Потеряла пропуск. По лесам своё отходила. Пускай молодые наверстывают. И радуются, что главная конкурентка в тираж вышла.
– Ой, лукавишь, подруга! Тебе ж только-только семьдесят стукнуло, резвая ещё кобылка.
– Кто бы говорил! Чай, одноклассницы, стало быть, возраст у нас примерно тот же, а вы уж лет пять как за околицу ни ногой. Подолами все завалинки в деревне отполировали. Вот я вам компанию и составлю. Чего на неприятности нарываться – и ноги уж не те, и глаза.
В словах Зинаиды правда затейливо переплеталась с вымыслом. Уж такой она была человек. Душу наизнанку людям выворачивать остерегалась. Где пошутит, где правду скажет – определяйтесь, кому охота.
Если честно, то остерегалась баба Зина походов в лес по причине родившейся в душе осторожности. Имеющей на то веские поводы. Деревня старела. Вымирала потихоньку. Любителей тихой охоты становилось меньше. Тропы зарастали хмызняком да высоким малинником. Зверьё лесное осмелело, выходило теперь чуть ли не к домам. Походи в одиночку по тем кустам – не то, что инфаркт заработаешь, можешь к волкам на обед попасть. В качестве главного блюда.
А ягодницей баба Зина была в своё время знатной. Вторую зарплату из лесу приносила. Весной на травах да цветах Остринский базарчик в своей власти держала. Летом – на ягодах да грибах прилично зарабатывала. Осенью бруснику и клюкву в самый Щучин, а то и в Гродно возила. Детей одной поднимать пришлось. Те после школы в городе осели. Тут и квартиры справить следовало. И машины купить.
– Чтобы не хуже людей жили, – объясняла она товаркам свою нехитрую материнскую позицию.
И моталась как костяшка на счётах – из дому на ферму, потом обратно, потом в лес, потом снова на ферму. С утра в выходной – на рынке, в середине буднего дня у дороги торговала. Так и жила.
– Пока силы имела. А теперь что? И годы не те. И дети устроились неплохо. Потому что домой теперь редко заглядывают. А что тут возьмёшь? Разве что сала прошлогоднего шматок. Да и внукам теперь не до деревни. Они по кружкам да студиям городским время проводят. Может, и правильно делают. Толку-то с этой деревни…
Когда племянник ей Байкала привёз, и слушать не хотела:
– Куда я такую животину дену? Как прокормлю? Я ж от своей живности избавилась давно. Сил нет коров да свиней охаживать. Собака сдохла года три как. От старости. Так я новую и заводить не стала. Чего у меня красть? Разве кур. Так теперь народ и понятия не имеет, что с живой курицей делать надо. Они ж только в магазине кур тех видят. В разобранном виде.
Покричала, а псину приняла. Жалко стало. Не бросать же живое существо на произвол злодейки-судьбы. Хозяина, двоюродного брата её дети в город забрали – немощен стал Эдик. За домом приглядывать собирались. А собаку-то просто так не кинешь.
– Едой собаку обеспечим. Будет повод к Вам почаще заглядывать, – расписал племянник совместное светлое будущее. – Гостинцы привозить. Да новостями делиться. А Байкал пёс толковый. Хорошим сторожем будет. И другом верным. С собой бы взяли. Да у нас квартира маленькая. И собачка имеется. Не уживутся. В общем, выручай, тёть Зина.
И она выручила.
Неделю они с Байкалом присматривались друг к другу. Баба Зина не торопила. Поесть принесёт. Соломки сухой в будку подкинет. Воды в миску плеснёт. Пару слов бросит. Всё больше про погоду. А о чём ещё с незнакомым псом разговаривать?
Байкал держался независимо. Ворчал на новую хозяйку. Порыкивал. Прохожих грозным лаем провожал. Иногда позволял себе повыть на луну. Баба Зина с его воем свыклась. Ночи теперь не казались такими долгими и одинокими.
А время шло, стирая границы. Две одиночки медленно, но верно превращались в пару. Странную, но ощутимую посторонним глазом. Пёс уже не сторонился хозяйки и повиливал хвостом при её появлении. А баба Зина отваживалась почесать того за ухом во время кормёжки.
– Прогулять бы пса, – вздыхала она, вспоминая привычки сына, в детстве известного собачьего фаната, – а то целыми днями вокруг будки орбиты себе выписывает. Может, потихоньку до леса бы добрели. А там по заветной тропинке…
Сердце замирало от предвкушения встречи со знакомыми полянками. Руки сами собой тянулись к припечку, где пылились ягодные кузова и грибные кошики. Ох, и нелегко расставаться с давними привычками. Особенно любимыми.
– А мы и не собираемся, – подмигнула баба Зина Байкалу. – Нам бы до околицы сначала без приключений добраться. Потом до поворота на Ляцевичи. Потренируемся маленько, а там до ягодного сезона рукой подать. Ох, и соскучилась я по чернике! Слушай, внучок, а давай прямо завтра и начнём? Чего доброе дело откладывать?
Байкал, вильнул хвостом, одобрительно тявкнул и осмелился подняться на три ступеньки, ведущие в хату.
– Не балуй! Сказала: завтра. И за околицу, а не в сени. Разницу улавливаешь?
И не выдержала: натянула боты, повязала теплый платок и взялась за собачью цепь. Отпустить пса без контроля не решилась. Пока.
– Войдёшь в доверие, будет тебе на прогулках свобода. А пока гуляем по Чехову: ну чем не дама с собачкой?
До околицы дошли быстро. Жаль, не встретили никого – для такого случая припасла баба Зина пару шуток, на какие смолоду была охотницей. Зато их диалогу никто не помешал: Байкалу довелось узнать о семи рецептах варки черничного варенья.
– Завтра до развилки дойдём, – пообещала ему хозяйка, поворачивая к дому. – Заодно секреты ягодных наливок вспомним, чтобы времени даром не терять.
Байкал обреченно вильнул, поглядывая на далекие верхушки елей. А баба Зина смотрела вперёд. Дома её ждала стирка. И уборка. И требующие мелкой починки кузовки. Наверное, с них и нужно начинать.
На щеках старой ягодницы зарозовел румянец, губы тронула мечтательная улыбка. Кажется, стирка подождёт. Хотя бы до завтра…

01.05.2018

0

#26 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 04 января 2019 - 22:57

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

25

ВЕРКИНА КРЕПОСТЬ


В дверь застучали так, что стены затряслись.
– Открывай, стерва, а не то всю хату раскатаю по брёвнышку, – раздалось из-за двери.
– Сейчас, сейчас! Не тарабань, ты, так… Сейчас отворю, – протараторила Верка, второпях натягивая стёганый халат. Растерявшись спросонья, она попыталась впихнуть руку в рукав, но в полутьме это ей не удалось. Бросив халат на пол, Верка, наспех набросив одеяло на плечи, подбежала к двери и загремела засовами, причитая:
– Сейчас, сейчас, миленькай, сейчас, погодь малость.
Дверь распахнулась, и в неё ввалился муж. Сбросив у порога грязные кирзачи, он прошёл мимо моей лежанки, и так сильно пнул меня в бок, что я чуть не взвыл от боли.
– Сволочь! Чтоб ты сдох, изувер проклятущий, – подумал я, но, не смея ответить на его хамство, молча отвернулся к стенке. Слёзы накатились на глаза, и я тихонько, чтобы не услышала Верка, заплакал.
Появился я в этом семействе полтора месяца назад. Верка, тётка доброхотная, подобрала меня на Успенской улице, выдернув из толпы разъярённых беспризорников, избивавших меня за украденный кусок копчёной колбасы. Привела домой, отогрела, отмыла, причесала. Впервые за последние два года, встретился человек, приласкавший меня, накормивший настоящей, горячей картофельной похлёбкой. И всё бы хорошо, да вот муж её, Прокопий, невзлюбил меня с первого же дня. Вообще-то, будучи трезвым, он добрел. Брал меня на колени и, гладя по голове, приговаривал:
– Ну, как тебе у нас живётся, братишка. Я, ведь, очень тебя понимаю, сам в сиротстве рос. Бывали дни, когда не токмо крохи хлебушка, а и маковой росинки во рту не бывало. Подобрала меня, так же, как и тебя, бабка Авдотья, приголубила, хотя своих ртов было трое. Баба она была вдовая. Мужик на заработки поехал, да там и сгинул. Придавило его бревном на строительстве каких-то фортификаций. Хоть и по военному ведомству в рабочих числился, а пенсию по утере кормильца Авдотья не выхлопотола. Так и тянулась. То бельишко кому постирает, то избу побелит. Да и огородик садила небольшенький. Мы, пацанятами, на том огородике и пробавлялись репкой да морковкой. Так нас и выходила. В рабочие определились, зажили прибыльно, как никак парни в полном здравии. Потом война началась. Брательники мои названные все в той войне и полегли, а за ними и мамка Авдотья опочила. Так вот я и осиротел сызнова.
Такой был мужик Прокопий. Как в народе говорится «добрый, пока спит зубами к стенке». Сильно-то меня не избивал, так – пинка, порой, наладит или «леща» отвесит по затылку. Я всё терпел. Годы уличных скитаний научили молча переживать все страдания и жизненные невзгоды.
Однако в этот раз хозяин разошёлся не на шутку. Бу́хнувшись со всего маха на скамейку, он, грохнув по столу кулаком, прорычал:
– Верка, жрать тащи! Я те щас устрою экзекуцию!
Верка испуганно залопотала, бросившись к печке:
– Сейчас, родненький! Супец-то я ещё в полдник сварила, да и в шесток поставила, чтоб не остыл. А ты вона как, прибыл затемно, – она прихватила тряпкой чугунок и вскликнула, – ой, да он совсем ещё горячий.
Взяв в руки половник, Верка сноровисто, по-хозяйски, налила полную миску супа и поставила перед мужем. Прижав к груди буханку черного хлеба, ловким движением отрезала краюху.
– Ешь, миленькай, приятного аппетита.
– Жри сама, сука, – прорычал Прокопий и, схватив жену за руку, резким движением усадил на пол перед собой. Левой рукой он смёл со стола приготовленную еду. Миска со звоном полетела в угол, разбрызгивая по сторонам Веркино варево.
– Где сёдни была, где шаталась, с кем встречалась? – продолжил Прокоп, язвительно. Верка, вжав голову в плечи, заойкала, прикрываясь свободной рукой.
– Да что ты, миленькай, дома была. Сходила, правда, с утра к бабке Пожили́хе, захворала она, почитай месяц лежит, помыть попросила. Ну, я помыла её, да и домой. Вот она и свининки чуток пожаловала, я суп из неё сварила.
– А Колька, зачем приходил? – продолжил муж допрос, всё сильнее и сильнее сжимая руку жены.
– Так он за мной и приходил. Пожилиха велела меня позвать.
– Врёшь! Врёшь, потаскуха! – закричал Прокопий и наотмашь ударил Верку по лицу. Кровь брызнула из носа. Она вырвала руку, освободившись от мертвой мужниной хватки, и упала на пол, прикрывая голову обеими руками.
Соскочив с места, Прокопий яростно стал пинать босыми ногами её скорченное тело.
Нервы мои не выдержали. Я всё терпел от Веркиного мужа, пинки, шлепки и всякого рода унижения, но снести такое изуверство в отношении беззащитной женщины – не мог. С разбегу я решительно набросился на него, схватил зубами за ногу и стал её трепать в разные стороны. Кровь забрызгала из прокушенной и́кры. Прокопий заревел благим матом, выдернул ногу и, попрыгав кузнечиком, по-мальчишечьи проворно вскарабкался на печь, по пути перевернув скамью, со стоящими на ней вёдрами с водой. Вода разлилась по всей избе. Верка обхватила меня обеими руками и, прижав к груди, запричитала:
– Родненький мой, спаситель мой, – она грозно посмотрела в сторону мужа и, крепко сжав кулак, погрозила, – вот так тебе, ирод окаянный. Тапереча не будет тебе свободы надо мной изгаляться, Тапереча и у меня есть своя крепость, свой защитник.
– Да, ладно тебе, – промямлил Прокопий с болью в голосе и, постанывая, продолжил перевязывать израненную ногу белой стираной портянкой, разорванной на полоски.
Верка встала и, обмыв из рукомойника лицо, ласково меня позвала:
– Пойдём, Трезорка, я тебя покормлю. Сегодня у тебя суп с мясом, а этот супостат пусть голодом сидит. Такая ему наука будет.
С этого дня Прокопий присмирел. Он не позволял больше себе злобствовать, обходил меня стороной и Верку не трогал. Я начинал угрожающе рычать, как только он повышал голос. Почувствовав опасность, Прокопий переходил на полушёпот, продолжая разговор тихо-тихо, с благоговейным трепетом.
0

#27 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 12 января 2019 - 23:03

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

26

ОРЕХОВЫЙ ПРУТИК

Ранее утро… Оно проснулось в объятиях легкого тумана, который нежной паутиной окутал землю. Волшебный занавес превратил привычные глазу картины в сказочные декорации. Казалось, ещё немного и покажется за белесой дымкой силуэт чудо-богатыря или хрупкая фигурка юной красавицы.
Многое повидал на своём веку седовласый туман. Очевидцем и свидетелем многих событий был и хранил не одну человеческую тайну.
Частенько гуляя по утрам вдоль ложбин и курганов, заглядывая на лесные опушки, вспоминал он те далекие времена, когда люди встречаясь с ним, обращались за советом и помощью, как скрывал он их от зверя лесного да человека лихого.
Прогуливаясь у Чумацкого леса, чаще всего туман вспоминал казачку Матрёну. Впервые он с ней повстречался, когда она совсем молодой была. До чего ж отчаянная была? Ровно, такая отчаянная, как и красивая. Статная, чернобровая, пышногрудая да крутобедрая. Не боялась она в туман в лес бегать, по утренней холодной росе босиком ходить.
Жизнь с самого начала Матрёну не баловала. Не успела она на свет появиться, как батьку её молнией убило. Маманя без хозяина своего долго не протянула. Через полгода от испанки и померла. А малую Мотрю дядька к себе жить забрал. Ох и нахлебалась она вдоволь житья сиротского. Лишним ртом в дядькиной семье была и во всех земных грехах виноватая. Много раз её куском попрекали. Не раз она слезами горючими умывалась.
Вот тогда-то и подружилась Мотя с туманом. Бывало, как погонит по утру коровку в стадо, так в балочке с ним и встретится, да о бедах своих поведает. Туман молча умоет её лицо влагой росистой, а Мотре вроде бы и полегчает. От обид да несправедливостей Матрена духом окрепла. Как тот прутик ореховый. Коль сгибают его, то он клонится, а коль отпустят, в тот же миг выпрямляется.
Едва Моте 16 исполнилось, посватался к ней казачок вдовый. Никчемным считали его в станице, любителем змия зеленого. Поговаривали, что он по пьяной лавочке и супружницу свою в мир иной отправил. Но дядька Матренин был рад-радешенек сбаглить со своей шеи племянницу, поэтому и пропил сиротинушку первому встречному.
Обвенчались молодые после Рождества Христова. А зима в тот год лютая была, вьюжная да морозная. Супружник Мотрин вместо того, чтобы женой молодой любоваться с самой свадьбы пил да кутил каждодневно. Матрёна дома его всего пару раз и видела. А аккурат перед Крещением нашли его замерзшим в сугробе. Видать так судьбе угодно было, что не ставши ещё бабой, Мотря вдовой стала.
Одно только и радовало, что теперь у неё хоть плохонькая, но своя хата есть, от мужа законного доставшаяся. Работы Мотря никогда не боялась. Руки, ноги есть, голова на плечах имеется, проживет, не пропадет бабонька. Вновь она как прутик ореховый вывернулась, не сломалась, а сильнее стала.
Бывало казачки да парубки станичные к ней с любезностями подкатывали. Только зря разговоры вели, зря старались. Матрёна никому спуску не давала, никого к себе не подпускала. И только когда осенней порой с туманом в степи встречалась, ему одному в сердцах об обидчиках своих говорила.
Так и жила она пару лет в хатенке своей помаленьку. А тут революция нагрянула. Суматоха в станице началась: красные, белые… Казаки с мужиками меж собой споры ведут. О делах насущных хлеборобских забывать стали. Одни бабы в споры эти не влезают. А чего влезать то? Чай спорами сыт не будешь. Матрёна тоже на все эти события смотрела как бы со стороны.
Однажды на Троицу в станицу белый генерал Андрей Шкуро со своей «волчьей сотней» пожаловал. Почитай вся Воровсколесская на станичной площади возле храма собралась. Только Мотя туда не пошла. С раннего утра она в степь отправилась, про себя решив: « Чего зря языком чесать, когда праздник великий да Божья благодать вокруг! Чабрец ароматом пьянит, степь разнотравьем дурманит. Разве время о войне да, о власти в такой день говорить».
Незаметно дошла она до опушки Чумацкого леса. Притомилась, к роднику спустилась студеной водицы испить. И едва умыться ключевой водой успела, как тень над собой приметила. Подняла она к верху очи свои бирюзовые и встретилась взглядом с бравым казачьим офицером. Тот, с товарищами видать или отстал малость от сотни своей или специально генералом оставлен был для прикрытия. Только пропал молодой есаул, утонул он в глазах Матрениных так, что в век не выплыть. Влюбился он в неё со взгляда единого. И Мотрю от взора его соколиного в озноб бросило. Раньше она никогда ничего подобного не ведала. Есаул улыбнулся, поздоровался, водицы испить попросил. Отпустил своих сотоварищей вперед, а сам спешился и представился по- военному : « Есаул Никитенко!» Мотя усмехнулась: « А зовут Вас есаул как, как величают?» Засмущался служивый: « Афанасием кличут, Петровичем по батюшке. А тебя красавица как звать-величать?» « А я, Матрена, а по батюшке Ивановна»,- ответила Мотя. Так они и познакомились.
Закружила гражданская война смертельный хоровод. То красные придут в станицу, то белые, а то и «зеленые», так местные жители окрестили орудовавшие в округе банды. То Шкуро вновь объявит мобилизацию, то Кочубей с казачками разбирается. А посреди ада этого любовь между есаулом и Матрёной расцветает. Чистая, искренняя, которой всё ни по чём, ни битвы кровавые, ни террор, ни страдания. Редки встречи их тайные, но от того, наверное, они и сладки. Мотря и не ведала, что в ней столько любви да ласки живёт. А Афанасий и представить себе не мог, что его искушенного в женских прелестях, приворожит намертво к себе обыкновенная казачка. Обо всём они забывали рядом друг с другом. Он её зоренькой ясной называл, а она его соколом сизокрылым. И лишь седой туман глядя на них знал, что недолгим будет это счастье.
Афанасий в исканиях жизненных своих устал очень и видел лишь в Моте утешение. Пусть под откос катится жизнь привычная прежняя. Обрыдла ему война да рубка кровавая. Покоя душе хотелось, да чтоб Матрёна рядом была. И для Моти Афоня её был светом в окошке. Впервые в жизни она почувствовала, что о ней кто-то заботится, бережет её и любит. И решили Афанасий с Матреной в лес уйти, от людей скрыться. Негоже чтобы их счастье о властный передел разбилось.
Построили они в Чумацком землянку. Кое-какое хозяйство завели. Мотя уже тяжелой была, дитя ждала, когда в их владения власти новые пожаловали. Афанасий хоть и решил от людей уйти, но связь с односумами своими поддерживал. Помогали ему бывшие сослуживцы. Кто продуктами, кто оружием. Ведь без оружия в лихое время в лесу никак нельзя. Была у него припрятана и тачанка трофейная. А на ней на всякий який пулемёт « максим» установлен.
Когда гости в Чумацкий к Никитенкам пожаловали, то думали, схватят есаула бывшего в лёгкую. А то и вовсе порешат при попытке к бегству. Но не тут-то было, пришлось им с Афанасием переговоры вести. А как только заезжие наглеть стали, прозвучала команда: «Мотря! Пулемёт, огонь!» И неведомо откуда из тумана поверх их голов очередь прошла. «Уходите по добру, по здорову. Не суйтесь в жизнь нашу. А я слово казачье даю, что округу тревожить не буду!»- сказал им вдогонку Афоня.
Ушли ходоки. И впрямь какое-то время никто к Никитенкам не наведывался. Успокоились они. Первенца - дочку Анюту дождались, первым словам да шагам её радовались. Всё вроде бы тихо да мирно. В осеннюю распутицу да туман мало кто в лес отважится идти. Только выследили всё-таки Афанасия, когда он из дому в станицу за лекарством для дочки отлучался. Подкараулили его и безоружного порешили. Анютку в приют сдали, а Матрёну как пособницу бандитскую на 10 лет в лагеря сослали. Снова Мотря прутиком согнулась, но все же не сломалась, лишь тверже взгляд её бирюзовый стал, да улыбка с лица исчезла.
Освободилась она перед самой войной. Анютке тогда уже 15-й годок шел. Жить ей в станице негде, и ушла она с дочкой в Чумацкий лес, где поселилась в той самой землянке, что с Афанасием построили. Как жила она там, как выживала, лишь туман один ведает. Он был ей и советчиком и помощником.
А когда фашисты на родную землю пришли, Матрена в землянке своей бойцов раненых скрывала и выхаживала, да сведения о германцах советским разведчикам передавала. И после войны она всё в своей землянке жила. Дочку замуж выдала, внуков дождалась. А когда Господь её к себе призвал, то похоронили её там, где она завещала – на опушке Чумацкого, там, где когда-то с Афоней своим повстречалась.
Вскоре рядом с могилкой сам по себе пробился росточек маленький. С годами из этого прутика красавец орех вырос. Не страшны ему ни ветры буйные, ни зимы морозные, ни летний зной. В гости к нему частенько седовласый туман наведывается. Умоет росой серебристой еле приметный холмик да в очередной раз расскажет о красавице Матрёне.
0

#28 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 14 января 2019 - 00:01

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

27

ПИСЬМА ИЗ КАНАВИИ


Дан приказ: «Ему на Запад...» Точнее ей на запад, а он остался в родной стороне, с внуками, с пьющей женой и сыном. Остался он у внуков и за маму и за папу. Когда маленький Артур набирал свое первое слово из кубиков, это слово было: «Дедуля».

Здравствуй Виктор! Спасибо за поздравление с Новым годом! Рада, что твой Вовка бросил пить и удачно «бомбит» на ухабистых дорогах города. Ничего, что жигуль старый, не на мерсе же пьяниц по ночам развозить. Жаль, что все берутся за ум только после несчастья. Морги пошли современные, представляю, каково тебе было опознать на экране компьютера утопленницу-дочь. Царствие небесное твоей красавице-сумасбродке и дай вам бог сил и терпения пережить и это горе.

Живу я пока в Рукле, бывшем военном городке Советской армии. Нынче здесь живут литовские военные, бомжи, выкинутые из больших городов за квартирные долги, и одичалые кошки. Последние с большой удачей конкурируют с бомжами на помойках в поисках пропитания.
....Откуда ты знаешь, какая жизнь была в Рукле? Ты был там? То что разнесли Руклу - это верно. Разрушили спортзалы, кинотеатр, года три назад еще можно было видеть лозунги советских времен в развалинах. Теперь сравняли с землей. Бродят по развалинам дети бомжей, сквернословят, курят, колются. Вот бомба замедленного действия, а не пресловутая советская угроза. Вырастут эти дети и еще раз разнесут уже существующий мир, который отверг их и выбросил на помойку.
Помню, когда приезжала в Руклу лет семь назад, ко мне привязалась одна такая девочка полуброшенная. Как собачка, все время - за мной. Я ей говорю: "Не ходи со мной так далеко, тебя же будут искать". А она мне в ответ: «Меня никто никогда не ищет». Наблюдала однажды, как ее мать, пьяная вдребезги поднималась на крыльцо своего подъезда. В руках булки, пакетики молока. Как только заносит ногу на последнюю ступеньку, теряет равновесие и падает. Так она трижды пыталась подняться и безуспешно. Потом от отчаяния, как хватит о землю всеми своими булками! И улеглась там же на земле и заснула.

Привет из страны Мокряндии! Знаешь, как переводится на русский «Литва»? По-литовски звучит Лиетува, значит «Дождляндия». Апрель только начался, а снег давно растопили дожди. ...Это было 1 апреля, в среду. Стою я на остановке, жду дочь. Она должна была подвезти нас с внучкой на танцы. Я стою спиной к остановке и наблюдаю, как моя Александра играет в ближайшем лесочке с детьми. Вдруг слышу сигнал. Оборачиваюсь. Смотрю, остановилась очень крутая машина, сидят в ней крутые мужики, в черных пальто, в темных очках. Я не вижу лица того, кто сидит за рулем, но у того, кто открыл дверь и пригласил подвезти – ну, не передать словами, просто челюсть отпала, когда я обернулась. – «Спасибо!» говорю, – «Я жду свою машину». И уже вдогонку кричу: «1 апреля, мужики! Я же не виновата, что сзади – «пионерка»!
Сегодня не зря 1 апреля. Березы вместе с мухами меня тоже обманули. Я пришла на вырубку за березовым соком , а там полные банки мух. Вот так-то пить чьи -то "слезы". А мух потравила вчера, так что мы в расчете.

Здравствуй, Виктор! С мая месяца живу в деревне. Мой зять срочно лепит курятник, скоро в нашей семье прибавление - собираются купить несушек. Вчера мы пытались навести порядок в дровяном сарае. Привезли зимой девять прицепов дров, и вот все это предстоит сложить в сарае - представляешь, какими гигантскими делами я ворочаю!
Да, насчет маргинальности. Это, когда "мадам " в куртке, которую порядочный бомж не наденет, кормит семерых котов (факт голубизны среди котов, между прочим, не установлен). Но та же "бомжиха", если едет на концерт, то в норковой шубке, белых перчатках и белой шляпке. Что я с собой могу поделать - люблю разнообразие!
Насчет того, что мне известны знаки внимания (или невнимания) на концертах, ты ошибаешься. Я человек скромный, и моя фотография не мелькает с экранов и газет, а деревня наша настолько маленькая, что нет в ней ни клубов, ни почты, один Зигмас наш, ходячая почта, все новости пересказывает, но до того перевирает, то ли по старости, то ли по злому умыслу, что его никто всерьёз не воспринимает.
Да, чуть не забыла, в мелиорационной канаве вчера увидела давно забытые цветы моего детства. Собирали мы эти цветы вместе с незабудками. В середине букета – незабудки, а по краям желтые купавы, так, кажется, называются эти цветы, похожие на маленькие желтые розочки. Рука, конечно, не поднялась сорвать, не потому, что в Красную книгу занесен цветок. Красоту жалко!
Вот так протекает теперь моя жизнь - все интересы в канаве. Как и положено маргинальной личности. Приглашаю. В Канаву. Жизнь здесь кипит, и хандрить некогда.

Здесь в чащобах лесных старики-берендеи
Столетние тайны сурово хранят,
По ночам весёлые девы-русалки
На болотах кричат и шалят.
Несмолкаемой песнью жаворонка
Весеннее утро поёт,
Журавлиными криками
Тишина рыдает,
И ленивое солнце
В тумане встаёт.

Привет! Сплю по пять-шесть часов, но чувствую, что мало, хожу и гавкаю на внуков. Даже на любимых гусей, сначала: "Люлечки-люлечки" а потом не выдерживаю: « Люльки! Марш домой!» Но они, послушные, не идут, а летят домой, иногда по пути на клубнику заворачивая.
Спасибо за совет - это я насчет покраски волос марганцовкой и луком. Теперь я, как баба Марфа, которая купила крем для ног и по большим праздникам морду себе мажет, буду еще слегка луком попахивать - это чтобы женихи не донимали, наверное. Ты спрашиваешь, много ли у меня женихов в деревне. Ходят тут двое: один хромой, другой подслеповатый, обоим ближе к 80. Один Зигмас чего стоит. Вчера полю, вижу: ковыляет еле живой после очередного запоя. Хвастается, что козу купил, литр молока, говорит, надоил. Ну думаю, врет, наверное, козодой несчастный. Да, нет, слышу вечером через забор: « Бэ-э-э, б-э-э-э», и впрямь коза у него бродит. Значит жизнь совсем весёлая у нас пойдет: раньше мы его кур всей улицей гоняли, теперь за козой попробуй угонись. Пропали наши огороды! Как-то собаки Зигмаса завыли. Воют в три голоса, уши закладывает. Я и говорю Йонасу:
«Не иначе, как Зигмас преставился, не к добру этот вой. Мне сосед в ответ: «Он каждые две недели от запоя так помирает, а собаки от голода воют».
Вот так мы и женихаемся. Нормально живем. Налажен продуктовый обмен: он мне яички в кепочке тащит, я его помидорами угощаю. Через забор душевные разговоры ведем, непонятно на каком языке. Зигмас то ли поляк, то ли литовец, а может и наполовину русский, и пшекает, и бачит, хрен поймешь его тарабарщину.
Ну, да шут с ними, с женихами, меня сейчас другая проблема волнует: как пасти гусей, чтобы не присутствовать при этом и чтобы они в огород не забирались. Я тут придумала за лапку каждого гуся (как коров привязывают) к колышку привязывать, а Кристина говорит, что не получится – в веревках запутаются. Просто дилемма какая-то с гусями!
Сделала изгородь, прибила колышки, протянула нитки, так они между нитками запросто пролезают. Ты вот новатор-механизатор – придумай, что мне делать с моими "люльками". Только учти – жарить – не годится! Пух там сплошной и веса нет.

Разверзлись хляби небесные... Я не выдержала, плюхнулась на колени и простерла руки к своему Аллаху. Сейчас между тучами скользит заблудившееся солнце, и есть надежда, что мы в очередной раз не потонем. Вчера сосед на тракторе пытался, прорыв канаву в полкилометра, спасти свой огород. Вода немножко утекла, но, увы, капуста все еще под водой. Когда весной я рыла свои катакомбы, поднимая грядки на немыслимую высоту, деревенские по привычке подсмеивались над причудами городской Пане. Сейчас мои огурцы победно торчат на грядках и даже цвести собираются. Но лук под вопросом, да и капуста неважно себя чувствует. Вечером в сапогах собирала клубнику. Отгоню плавающих лягушек и обрываю недозрелые ягоды - сгодятся для варенья. И как ты понимаешь у меня тоже настроение НИКАКОЕ! Представляешь какой мудрый народ бомжи – ни тебе сажают, ни полют и не переживают, что потоп будет, лежат себе пуза поглаживают и нервы берегут. Взять пример, что ли с них...
Ты, наверное, читал Маркеса "Сто лет одиночества", там тридцать лет идут дожди и тридцать лет засуха, люди с ума сходят от непогоды.
Одно утешение - прогулки в Канаву. Там я уже почти своя: вчера лиса настолько обнаглела, полностью игнорируя наше с Миккой присутствие, уселась в траве как кошка и в лес не удирает. Спугнули мы с Миккой вчера косулю в Канаве, но та не дала на себя полюбоваться, скакнула, сверкнув красивой ярко-коричневой шерстью, и скрылась в кустах.
Погода то жарит, то топит. Ближайшее озеро в десяти километрах, так что, когда машины нет, я далеко от бочки с водой не отхожу и вполне понимаю Диогена – по крайней мере в тени сидел. Гуси тренируются, разбегаются и крыльями машут. Это они похоже на Север собираются, а куры от жары в землю начали закапываться. Дыни мои разрослись и расплодились, но ливни, похоже, их погубят, если я в своей Канавии еще одну Канаву не вырою.

Здравствуй, Виктор! Умер первый президент Литвы - Альгирдас Бразаускас. Хороший, конечно, был человек. Как всякий покойник. Три дня по радио, не умолкая, говорят только о похоронах, а телевизор вообще страшно включать. Есть у литовцев праздник мертвых, Хэллоуин называется, осенью где-то. Так на этот праздник ночью собирается народу на кладбище больше, чем в советские времена на 1 мая. Свечки на могилах горят, духи усопших летают – красота, да и только! Любят литовцы покойников больше, чем живых. Через дом от нас живет старик-вдовец Зигмас, живет небогато: гектаров пятнадцать земли, тракторишко старенький, на котором сын его пашет, домой к нему не зайти – живет, как самый последний бомж. Так вот, на кладбище мне показали памятники на могилах его родственников – огромные черного мрамора деревенские затеи. Гуляешь по литовскому кладбищу - везде цветочки посажены, ни единого сорняка. Наши
соседи, Йонас с Яниной за двадцатью (а может и больше) могилами постоянно ухаживают. Есть такой анекдот: мужчине надо три раза жениться: сначала на еврейке - дети умные пойдут, затем на русской – очень уж страстные и на литовке – за могилами хорошо ухаживают. Но самый большой байер на тему покойников я видела в интернете. Есть у нас на сайте один правозащитник. У него в блоге увидела фото: кладет этот самый правозащитник на могилу цветы, а могила, знаешь чья? Четко на мраморном памятнике выбита фамилия и имя этого самого правозащитника. Вот как люди о спасении души заботятся! Я спросила его, а не коллаж ли это –- он обиделся!
Хотела узнать, не читал ли ты "Смиренное кладбище" Сергея Каледина, да вовремя вспомнила твои гневные излияния по поводу Маркеса.

Привет из страны Засрандии! На западном фронте без перемен. Засранки и засранцы также без устали засирают всю нашу зеленую площадь - это там, где мы мечтали в теннис играть. Плакал наш теннис, по три раза на дню плачет небо, на улице не поймешь что: то +32, то +12.
Насчет гусей – ты совершенно не прав. Ходят гуси за мной по пятам, помогают мне во всем: и смородину собирать, и грядки пропалывать, не беда, что вместо сорняков они капусту дергают - где им необразованным сорняки от полезных растений отличать. Подходят ко мне, сережки мои пощипывают, аккуратно так на зуб пробуют белые горошинки жемчуга. А крыльями они машут – так это зарядка у них такая, жарко очень, крылья вместо вентиляторов.
Если серьезно, то с гусями в смысле воспитания у меня тоже промашка вышла, приручила я их так к себе, что они решили: главнее их на этом дворе никого нет, и никого так не любят, как их белокрылых. В один прекрасный день полезли они на клумбы и истрепали все цветы, в очередной раз поели капусту и обобрали смородиновый куст с необыкновенно крупными ягодами, который дочь берегла для показа гостям. Забрались на соседний двор учинили там дебош, перевернули тарелки с едой для утят, а самих утят загнали в сарай. Пришлось применить крайние меры! Есть в литовских передачах по радио расхожая фраза: «Уждарит и арештине». Этой фразой всегда заканчивается любое сообщение о поимке преступника и означает оно: запереть в арестантскую. Заперла и я их в старый дровяной сарай, и они вместо зеленой травки теребят всякие старые тряпки и провода. Охолонуть немножко не помешает, тем более при такой несусветной жаре.
Кстати, какая птица самая храбрая? Нет, не гуси, а курицы. В связи с недостатком жилплощади приходится всей моей живности в одном сарае уживаться. Когда гуси в первый раз заявились к курам в сарай, рыжая пенсионерка с завалившимся гребешком, широко расставив лапки и растопырив крылья, так наскочила на гусей, что те в страхе разлетелись по сторонам, а один в предсмертных судорогах забил крылами и запищал так жалобно – думала конец ему! Поэтому гуси Рим спасли не потому, что они храбрые, а как раз наоборот, что по всякому поводу от страха сразу шум поднимают.
Стучу-стучу, а у самой в голове: кто же сегодня в крапиву полезет малину собирать. Спеет ведь окаянная, а как же не спеть, если жара +30. Ни собирать, ни есть ее не хотят! Видно судьба у меня такая злосчастная - вечно в крапиве пастись и малину поедать. Хоть бы ты помог что ли... Пока, беспутный нелюбитель Маркеса!

Привет Виктор! Опять меня тянет на пасквиль по поводу твоего стиха – в нем ты сам не свой:

Отцвели уже липы в саду
Поезда мне сказали "Ту-ту"
Я кораллы губ твоих не забуду
Разрешения любить я добуду...

Не обижайся, не Лилия я, а Крапива... Кстати насчет крапивы замочила бочку крапивы – нет лучшего удобрения, только запах гнусный, куда там навозу.

Здравствуй, Виктор! Это ты мне в отместку за критику! Но я не обижаюсь! Разве вдобавок ко всем своим профессиям я еще водовозкой хочу стать? Просто вечером, когда от усталости я тащу ноги на плечах, а комп потом посылает меня на восемь букв: «Don't send», о каком интернете можно мечтать! Поэтому и не писала.Опять насчет песни – в наших Канавах такие «коралловые» песни отродясь не водились, зато как пересмешник поет: то по-цыплячьи, то меня передразнивает: «Цып-цып-цып!» Или кошкой замяучит, и я не знаю, кого спасать и от кого: то ли цыплят от кошки, то ли кошку от собаки, бросаюсь в ноги, а эта крошечная птаха – чирк и улетела!
Насчет татарника - в самую точку! Царственно-колючий цветок! Жил у нас в Казани старый художник, народный, между прочим. На одной из его картин нарисован татарник: в снежной завесе метели торчит этот самый татарник – ни ветер, ни мороз его не берёт. Хотела бы и я таким татарником стать. Кстати, писал тот художник мне на заказ картину, то ли поздней зимы, то ли ранней весны. Там много снега и узенькая полоска леса. Для себя я называю эту картину: белый квадрат Карамышева. Если бы я ту картину с татарником раньше увидела, не стала бы я "белый квадрат" заказывать. Но художник он был хороший - мир праху его!

Привет! Канавия приходит в себя после потопа, а на подходе – жара несусветная. Говоришь, "полковнику никто не пишет!" - это тоже между прочим из Маркеса.Ну, да ладно, задолбала я тебя Маркесом. Расскажи, что за ягода полуника. Эта та, которую только в полночь можно есть? Или половинки "ников" развешаны по ёлкам. Не томи - расскажи! Помнится, читала я как-то про нее, но память старческая подводит. Хоть помечтаю о полунике, надоело клубнику гнилую лопать. Да и нет ее уже, сгнила совсем.
...Когда родилась Александра, мой зятек мотанул в Вильнюс, якобы за карьеру сражаться. Сразу по выходу на пенсию я рванула в Литву спасать дочку и внуков – у Кристины после родов – стеноз митрального клапана. Через несколько месяцев после моего приезда в Литву Витас вернулся из Вильнюса озабоченный: а вдруг молодая и красивая жена гулять будет, раз есть с кем детей оставить.
...Может я слишком пристрастно к зятю отношусь: он вырос в многодетной семье (семеро детей), отец алкоголик, что он видел и кто его воспитывал, если его мать говорила: какой у меня Витас спокойный, посажу возле телевизора, он и сидит весь день. Пьяный отец часто бил мать Витаса, обзывал её курвой, и однажды, после
очередной драки маленький Витас подошел к плачущей матери, обнял ее за ногу, приласкался и сказал: "Ты моя курвочка". Вот так его детство и прошло...

Привет Виктор!
Та ягода, о которой ты пишешь, больше известна под названием земклуника – это просто одичавшая клубника, но не всякая клубника таким способом дичает, приобретая волшебный вкус и аромат. А про твою ягоду я подумала (раз ты ее с балкона кушаешь), что это гибрид вишни с какой-то экзотической ягодой, не помню какой.
Листья и у нас сыплются желтые с вишен, с яблонь правда нет, но вишни стоят пожелтевшие и побуревшие. Кристина (агроном, как никак) говорит, что какой-то там кока (куку)- микоз. Ей виднее, а вина вишневого нам в этом году не видать. В прошлом году вино отличное вышло, булькало полгода у меня под ухом у кровати, жаль шланг был короткий – можно было бы пробу снимать, не отходя от бутыли.
То, что природа сдурела, превратив все времена года в одну осень, очевидно. У нас опять пошли дожди, и мне жаль не только петунии, которые совершенно не переносят мокрой погоды, но и тебя – голова кругом пойдет от круглогодичной любви. Пока! Влюбляющийся осенью – любитель осенней погоды...

В нашей стране Канавии без перемен, если не считать сегодняшней бури и вчерашнего наводнения.
На день рождения мне подарили петуха и парочку декоративных крохотных курочек. Петух – для побудки и поднятия боевого духа кур, а курочки – для души, красивые и трогательные создания. Представляешь, "подарок" мой сбежал, взлетел на забор и понесся по грядкам. Я только стонала, подсчитывая убытки. Мы с внуками гонялись за петухом, да как его поймаешь, если он еще летать умеет. У соседей были гости, так они ставки начали делать: кто же все-таки поймает – бабуля или внуки. По всей деревне гонялись за петухом понапрасну. Жаль, такой был огненно-рыжий красавец. В шесть утра Зигмас кричит Яне: «Смотри, что делается!» А там два петуха сражаются насмерть – Янин и наш. Окровавленные, глаза сверкают, перья летят... Тут мы их втроем окружили, и Яне поймала. Подрезали ему крылья, теперь голосит, к новому гарему привыкает. С каждым днем в его голосе оптимизма больше...
И все из-за Александры, это она хвост петуху выщипала. Я видела, как она гусей купает: схватит за шею и окунает в пруд, поэтому гуси шипят на Александру, долго обиду помнят. Вот так мы и живем в нашем зверинце.
До встречи в родных краях...

По дороге, что ведет к Васильевскому кладбищу, бредет одинокая женщина. В руках у нее верба. Не та, что весной распускает мохнатые желтые цветы. Такую вербу делают в Литве из сухоцвета, по случаю Прощеного Воскресения. Губы ее бормочут: «Прости... Прости за все и за судьбу нашу нескладную, и за «не джентльмена»... Подвозил Виктор как-то ее огуречные банки с дачи. Надо было поднять на четвертый этаж. На втором задержался и молча передал банки, чтобы донесла до квартиры. Мелькнуло у нее тогда в голове: «Не джентльмен!».
Молчаливая болезнь стенокардия у Виктора оказалась…
0

#29 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 17 января 2019 - 21:39

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

28

МАЙКА


Июль - макушка лета…Поля и леса благоухают разнообразием трав и цветов. Ещё это время называют сенокосной порой и периодом «обжорства пчёл». Да и животные наслаждаются волей. Вот, например, бурёнки, наполненные парным молоком, с чувством собственного достоинства спешат домой, как обычно с пронзительным мычанием. Наверное, в этот момент пастух им и не нужен, поэтому он всегда «плетётся» последним в отличие от утреннего «сбора коров». В одном из таких тёплых июльских вечеров наша Майка не пришла домой. Длинная узкая улица, вытянувшаяся вдоль извилистого берега Вагая, считалась самой богатой по количеству коров. Кстати, не по одной голове приходилось ко двору. И, конечно, в это время каждый хозяин ждал своих кормилиц с открытыми воротами. Обычно коровы дружно вышагивали по улице, то сбиваясь в кучу, то расходясь по краям дороги. Наша Майка всегда находилась в первых рядах. Но в этот раз её не оказалось ни в первых рядах, ни в последних. Мама подумала, что бурёнка могла зайти в другой переулок, а может быть, остановиться и подъесть нескошенную траву у чужого палисадника. - Не может быть, чтобы она заблудилась или случайно попала в чужой двор. Нет, нет, что-то другое», - мелькнуло в её голове. Такая умница, и лет-то ей было уже…(давно перешагнула период молодости). Да и дома её всегда ждала «витаминная порция» резаной картошки, либо моркови, припудренной комбикормом. Расстроенная мама решила пойти по той же дороге, которую проложили животные. Два часа потраченного времени не принесли результата, только усилили чувства тревоги за жизнь любимой бурёны. Уже вечерело… Улица постепенно затихала. Коровы, отдавшие своё молоко, готовились ко сну лёжа на боку, пыхтя и посапывая. И только слышно было кукареканье деревенских петухов, отсчитывающих время отдыха и сна. Собраться с мыслями маме было сложно, всё перепуталось в голове. Волнение и страх за Майку, заставшие её врасплох, не давали покоя. Тогда, в 1968 году молодая семья поселилась на этой улице под номером девятнадцать, а напротив их дома проживали тоже молодые. Знакомство состоялось быстро, в первый же день приезда. Как и принято, в русских традициях в деревнях и сёлах встречать «новеньких» с почестями. Родители сразу поняли, что это свои люди и легко приняли предложение дружить семьями. Всё решалось вместе за одним столом, неважно в чьём доме он состоялся. Жизнь потекла своим чередом. Проходили будни с сенокосной порой, сбором ягод, грибов, уборкой садово-огородных фруктов и овощей. И всегда вместе. А уж настанут праздники или семейные торжества - приезда родственников в ту или иную семью - собирались в одном доме. Я всегда считала, что у меня есть ещё «приёмные» родители. И, конечно, со своей бедой мама пришла к Ивану и Насте, так звали «родных» соседей. Хозяин выслушал внимательно, не комментируя и не делая поспешных выводов. На некоторое время задумался, ещё помолчал и проговорил: - Иди домой, Галка. Мы сейчас придем к вам, ставь чайник. Мама даже и предположить не могла, что может последовать за этими словами. Через двадцать минут соседи появились на пороге нашего дома. - Всё будет хорошо, - улыбаясь, сказал Иван. - Найдём твою Майку, - бойко присаживаясь к столу. - Дай Бог, твоими бы устами да мёд пить, - ответила мама, прикрывая глаза, влажные от слёз. Завязалась беседа про жизнь и другие семейные дела. Через открытую форточку окна пахло ночной свежестью и цветущими травами. Со стороны речки доносились голоса лесных птиц. Вдруг со двора нашего дома раздалось жалобное мычание. Слух не подвёл - ревела корова. Но как она оказалась во дворе, ведь ворота были закрыты. Мычание повторилось ещё и ещё раз... - Что это? Чья корова? - побледнев, спросила мама. - Слушай и запоминай, - ответил Иван. - Это моя корова. Я привязал её в твоём дворе. - Зачем? – недоумённо спросила мама. - А затем, чтобы ты поняла, что в чужом дворе твоя корова будет сейчас вести себя так же, как и моя в твоём. - Собирайся, поедем искать по улицам, - твёрдо проговорил Иван. Июльская ночь… Луна давно уже забралась высоко под самый купол неба, заняв там царственное место. Зажглись небесные светила – звёзды. Такая тишь! Село погрузилось в сон. Лёгкий ветерок ласково заигрывал. Лишь изредка слышны были стрекотания кузнечиков, да отдалённые звуки машинных колёс. Взревел мотоцикл, нарушая тихую благодать ночи, и понёс мою мама и дядю Ваню по узкой улице туда, откуда каждый вечер в один и тот же час возвращалось стадо коров. Сколько они могли мотаться по разным дорогам улиц и переулков – одно лишь время знало счёт. И чем ближе подкатывали к окраине села, тем волнение захлёстывало мамино сердце. Неужели!.. неужели!.. где?.. Молчали оба. Только гул «ижака» превращался в эхо, да пыль дорожная развевалась шлейфом. Вдруг, откуда ни возьмись, прорезался истошный рёв коровы. И чем короче становилась дорога, тем сильнее и отчётливее слышалось это «му-у-у-у». - Это ревёт корова, - резко затормозив, вскрикнул Иван. - Корова в своём дворе так реветь не будет! Иван, резко газанув, направил свой агрегат навстречу жалобному мычанию животного. Вмиг, оказавшись рядом с домом, он по-молодецки перемахнул через забор чужой ограды и вошёл в загон, где стояла корова. Да, это была Майка. И ни минуты сомнения, отворил запор стайки, а затем и ворота ограды распахнул. Бурёнка выскочила из «плена» и на голос мамы ринулась к ней. Вот так без следствия и суда решил семейную драму моих родителей дядя Ваня. Для меня он всегда остаётся Иваном Павловичем. А корова быстрым мерным шагом направилась в сторону родного ложа. Мотоцикл медленно двигался вслед за маминой любимицей. Майка шла посередине дороги, периодически оглядываясь, как будто просила прощения или благодарила за спасение.
0

#30 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 20 января 2019 - 22:09

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Адрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

29

ВОЗВРАЩЕНИЕ


Тётке Стасе опять не спалось. Это повторялось уже которую ночь подряд. С вечера она, намаявшись за день, вроде бы быстро и крепко засыпала, а потом, через пару часов, резко прокидывалась оттого, что ей не хватало воздуха. Она подолгу лежала неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь унять расходившееся сердце.
- Ну, чегой-то с тобой опять-то? - мысленно спрашивала она у своего «двигателя». - Устало, бедненько, устало. Ну, погоди-то, не части так. Тихенько, тихенько... Нема ж войны уже, не бейся, не бейся... Полтора года, как нема...
Когда бешеный пульс понемногу успокаивался, тётка Стася открывала глаза. Первое, что видела она напротив дощатого настила, служившего ей кроватью, было желтоватое в ночном мраке пятно лика Николая Угодника.
Икона была единственной вещью, которую Стася успела выхватить из уже полыхающей хаты под гогот подвыпивших немцев. Наскоро отступая, они, окружив деревню, уже не сгоняли в сарай стариков и баб с малолетними детьми. Спешно прошерстив хлевушки и вспоров последние оставшиеся в живых подушки с матрасами, фашисты подожгли деревню с четырёх сторон и, для пущего страху разрядив несколько обойм под ноги обезумевших от горя воющих баб, пошли дальше, зажимая под мышками трепыхающихся тощих кур.
Бабы, голося навзрыд, кинулись было тушить крайние хаты, но осень сорок четвёртого года была на диво сухой и тёплой, да и порывистый ветер быстро закончил дело, начатое фашистами.
В этом пожаре уцелела и старая кошка тётки Стаси - угольно чёрная, без единой белой шерстинки Васеня. Васеню ещё до войны котёнком принёс младший сын Стаси, пятнадцатилетний Алёшка. Прибежал с улицы и дрожащими руками ткнул что-то матери в подол.
- Мамк, давай возьмём кошёнка, а? Я на поле нашёл. Поглядь, какой маленький, сосун ещё, видать. Помрёт же ж.
Тётка Стася подхватила из рук сына чёрненький еле тёплый комочек. Котёнок открывал розовый беззубый ротик, но звук не шёл.
-Ай-яй, горечко ж мелкое! Так он не видит же ж, глазки больные, - закудахтала тётка. - Поди-тка, вон там за забором ромашки растут. Нарви жмени две. Только рви те, у которых сердечник вверх торчит, то лечебные будут.
Алёшка мигом принёс большую пригоршню цветков. Мать заварила их крутым кипятком и, когда взвар остыл, намочила мягкую тряпочку и долго отмачивала мордочку котёнка.
Через несколько дней отпоенный парным молоком и вымытый ромашковым отваром котёнок ожил. По традиции его назвали Васькой - как и три десятка других деревенских котов. Васька своё имя запомнил очень быстро, но за хозяина признавал только своего спасителя, Алёшку. Он никогда не тёрся об ноги ни самой тётки Стаси, ни отца, ни Алёшкиного старшего брата Петра. В руки он тоже не давался и сердито рычал, когда кто-то хотел его приласкать.
Была у кота странная привычка: как только Алёшка усаживался, Васька подходил к нему, становился на задние лапы и так, вытянувшись в струну, клал голову на колено хозяина. Стоять в таком положении, практически не шевелясь, он мог очень долго.
Ровно через год Васька благополучно принёс троих таких же чёрных, как и сам, котят. Соседки долго подтрунивали над Стасей, мол, как же ты не разглядела котячье «хозяйство»! Васька, успевший привыкнуть к своему имени, ни на каких Мурок и Катек не реагировал и так и остался Васькой, правда, в немного изменённом виде - Васеней.
За несколько часов до пожара Васеня исчезла. Выскользнула из хаты и как будто растворилась в воздухе. Как только фашисты вышли из объятой пламенем деревни, кошка тут же появилась вновь.
За всю войну и год с лишним, прошедший после, кошка ни разу не окотилась, а в последнее лето, видимо, от постоянного испуга и недоедания начала чахнуть. Почти всегда она лежала, свернувшись клубком, и широко открытыми глазами следила, как тётка Стася управлялась, наскоро швыркала самодельным веником по земляному полу и уходила работать в поле.
Нетронутой огнём того пожара в их деревне осталась одна единственная кургузая хата бабы Матрёны, по-уличному - Матруси, о которой по деревне ходили недобрые слухи. Поговаривали, что она мало того, что ведьма - гадает на картах, так ещё и раненого молодого немчонка выхаживала - притащила на себе из соседнего леса после того, как закончился скорый бой поредевшего немецкого батальона с засевшими в лесу партизанами. Когда бабы прознали, что Матруся просит молока от единственной на три окрестные деревни коровы вовсе не для советского солдата, чуть не устроили самосуд. Собравшись возле Матрусиной хаты, они колотили кулаками в хлипкие стены и требовали отдать им немчонка-вражину. Матруся, приоткрыв дверь, сначала пыталась донести до баб, что раненый немчонок совсем молодой, дитё. А потом, поняв, что соседки настроены серьёзно, распахнула дверь настежь, отошла и, уперев руки в худую поясницу, медленно проговорила:
- Ну, давайте, заходите. Давите его. Только помните, что и ваши дети у какой-нибудь немецкой бабы вот так же могут лежать.
Неожиданно обернувшись на моментально притихших баб и оглядев всю толпу, Матруся ткнула чёрным заскорузлым пальцем в тётку Стасю:
- Ты, Стася, давно похоронную получила на старшего? А мужик твой где? Погодь-ка, приползёшь ко мне ещё. И ты, Верка, - она перевела взгляд на другую женщину, - не будешь знать, куда кидаться, когда безногого привезут твоего.
Матруся закрыла хату. В гробовой тишине тонким голосом выла Стася, скомкав грязный передник и засунув его в рот. Бабы, не проронив больше ни слова, разбрелись по своим землянкам и наскоро слепленным буданам.
Тётка Стася встала, зажгла керосинку. В изножье кровати заворочалась Васеня, протяжно мяукнула. Стася попила воды из гнутой алюминиевой кружки и села на лавку, под закопчённого Николая Угодника. Минуту подумав, она вытащила из-за иконы скрученные в трубочку грязно-серые бумажки, развернула и поднесла поближе к трепыхающемуся тоненькому огоньку. «Уважаемая Анастасия Павловна! С великим прискорбием сообщаем Вам, что Ваш муж... Игнатий Васильевич пал смертью храбрых в бою под...» Дальше тётка Стася прочитать не могла - чернильные строчки расплылись под каплями её слёз ещё тогда, в сорок третьем. Дрожащими руками она разгладила похоронку, прижала к щеке, закрыла глаза. Посидев так немного, взяла другую бумажку - текст был точно таким же за исключением имени: в строчке «Имя и имя по отцу» стояло «Пётр Игнатиевич». Третий тоненький листочек был совсем свежим. В нём значилось, что «...сын Алексей Игнатиевич пропал без вести в 1945 году в бою за Берлин». Алёшку призвали, как только ему стукнуло восемнадцать, и вот...
По впалым щекам тётки Стаси потекли слёзы. Алёшка, Алёшенька, младшенький... Знать бы хоть, где твоя могилка, где твои косточки нашли последний дом...
-Надо идти! - вдруг подумала тётка Стася.- Пусть скажет хоть что-то.
Тётка Стася встала, плеснула в лицо холодной воды прямо из ведра, скребанула беззубым гребнем по голове, затопталась по хате. Нагнувшись под трёхногий стол, вытащила корзинку с десятком яиц, положила туда же тонюсенький кусочек грязно-серого сала, завёрнутый в тряпицу. Шикнув на кошку, она, крадучись, на цыпочках, вышла из избы и, пригибаясь, быстрым шагом направилась на край деревни.
- Кто? - спросил сонный голос из-за щелястой двери, утыканной пучками мха.
- Я это, Стася Игнатиха, не бойся. Открой.
- Щас, погодь трохи.
Матруся приоткрыла дверь и, убедившись, что это действительно соседка, пропустила её в избу.
- Чего тебе среди ночи? Помираешь, что ль?
Тётка Стася, поставив на лавку корзинку, неуклюже бухнулась Матрусе в ноги, обхватила их руками и запричитала сквозь слёзы:
- Не прогоняй, миленькая! Помоги, сил больше нет терпеть-то. Кинь карты на Алёшку моего. Мож, жив ещё. Не написано же ж, что мёртвый, пропал без вести.
Матруся невесело усмехнулась.
- Говорила же ж, придёшь ещё ко мне. Так вышло, по-моему, а? Я ещё тогда видела, что ты придёшь. И сейчас знаю, чего ты тут. Только ты сама мне скажешь... Да ладно, вставай, Стася, не гоже прошлое поминать, грех это. Вставай, да садись вот на лавку.
Матруся подожгла лучину, убрала длинные волосы под замызганную косынку и принесла стопку толстых карт, затасканных и засаленных до такой степени, что они больше напоминали ломти сала, чем куски картона. Смахнув со стола крошки, Матруся стала шлёпать на него карты, пристально всматриваясь в них, то качая головой, то цокая языком.
- Пропал без вести, говоришь?
- Так же ж, пропал. Написано. В бою за Берлин.
- Не знаю, Стася, что такое. Карты мои ни разу не врали, но...
- Как есть, так и скажи. Умаялась я от неизвестности-то. Хоть буду знать, как-то с ним всё.
- Вижу, что есть он на этом свете, но как будто лица у него нет. Одни глаза живые, а лицо как будто расползлось всё. Стало быть, живой твой сын. Жди, Стася, вернётся он, скоро.
Тётка Стася последних слов уже не слышала, так как сползла без сознания аккурат под лавку. Матруся плёхнула ей в лицо воды, и Стася, хватая ртом воздух, снова уткнулась лицом в колени Матруси, как заведённая, повторяя на одной ноте:
- Спасибо, миленькая! Спасибо, Господи!
- Да ладно, нема за что. Иди, Стася, а то как бы бабы не прознали, что ты ночью была тут. Ещё спалят будан твой. И кошёлку забери. Как будешь идти, так оставь её у Верки Семёнихи на крыльце. Дети малые там, да мужик как полмужика, безногий, ей нужнее.
С той самой ночи тётку Стасю как будто подменили. В поле она работала за двоих, даже просилась на подмену, когда какая-нибудь из баб не могла выйти на работу. Когда второй послевоенный урожай был убран и началась зима, тётка Стася без устали расчищала снег возле крылечка, моталась в лесок за хворостом, утепляла хатку, наспех сколоченную из того, что можно было найти на пепелищах и под ногами. Она притащила откуда-то оконную раму с почти целым стеклом, и теперь днём на небольшом окошке частенько восседала чёрная Васеня. Два раза в месяц в деревню приезжал на лошади «магазинщик» - бородатый мужик на деревянной ноге - и привозил сахарин, керосин, бесформенные юбки из крашеной самотканой материи, куски серой бумаги и другие бабские мелочи типа шпилек, ручек для ухватов, дубовые кругляши для подставок под чугуны... Неизвестно каким образом сторговавшись с «магазинщиком», тётка Стася выторговала себе цветастый платок и - о чудо! - кругленькое надтреснутое зеркальце, которое надёжно упрятала в безразмерный обгорелый с одной стороны сундук.
Ближе к весне тётка Стася даже умудрилась приобрести себе мелкую однорогую козу Майку, для которой носила из леса берёзовые и еловые веники из тонюсеньких веточек. Рядом с домом она расковыряла небольшую грядку, обтыкав её разновеликими кривыми сучьями.
Кошка Васеня как будто тоже сошла с ума вместе со своей хозяйкой. В один из одинаковых в ожиданиях дней она куда-то исчезла. Тётка Стася думала, что животина окончательно зачахла и подалась в лес умирать. Но Васеня вернулась через пару недель, и дальше всё было как обычно. Ровно через два месяца кошка притащила тётке Стасе в кровать только что родившегося чёрного котёнка, положила хозяйке на грудь и села рядом.
- Вот те и раз! Сдурела на старости-то? - протянула тётка Стася, но котёнка вместе с мамашей поместила в дырявый картофельный кош.
Более того, бабы-соседки стали замечать, что тётка Стася, скорее всего, повредилась от горя в уме: ковыряется-ковыряется в поле или возле хатки, потом выпрямится, смотрит куда-то вдаль и улыбается сама себе, а потом ещё и скажет что-то тихонько... Позовёшь её - как будто вздрогнет и - опять вроде бы нормальная.
Другие тётки из бригады начали подтрунивать над Стасей:
- Послушай-ка, говорят, что к тебе мужик какой-то сватался, ай нет?
- Да ну вас, пустозвонки, какой мужик мне! Мне уже и помирать скоро. Да и не нужен мне никто. Игнатушку вот война забрала...
Губы тётки Стаси дрожали, лицо кривилось, и она долго-долго не поднимала голову, стараясь налегать на лопату или мотыгу ещё сильнее.
Сама себе тётка Стася думала, что если Алёшенька вернётся, то обязательно на большой праздник. Иначе и быть не может. Поэтому и к Пасхе готовилась особенно тщательно: побелила глиняную печурку и потолок, натаскала глины из овражка и вымостила земляной пол. Но проходил праздник за праздником, а сына всё не было. В душе она уже нередко начинала клясть Матрусю, обнадёжившую её. Но как только сталкивались с ней возле родничка или у «магазинщика», Матруся многозначительно кивала ей головой, и Стася снова на некоторое время притихала и улыбалась сама себе.
В самый сенокос ей вдруг стало плохо. Может, от жары, а может, силы покинули напереживавшуюся на две жизни вперёд женщину. Тётка Стася отползла под куст, прилегла на мягкую шёлковую траву и закрыла лицо руками. Вроде бы стало немного легче.
-Баб Настя, а баб Настя! - звал её пацанёнок Верки Семёнихи. - Ба-а-ба На-а-стя!
- Чего тебе? Чего-то орёшь, как поджаренный! - подхватилась тётка Стася.
- Там тебя какой-то мужик ищет! Страшенный - жуть! С обпаленной мордой, такой. И руки одной нет. Мычит чегой-то, только глазищи зыркают.
- Шла б ты домой, тёть Стася, - посоветовал бригадир. - Мало ли что, время тяжкое, ходят всякие - недобитки немчурские. - Он недобрым взглядом окинул Матрусю, махавшую косой неподалёку.- Ещё обберёт хату, последнее унесёт.
Тётка Стася медленно побрела домой. Как назло, разболелась голова, бухало в глаза красными молниями. Подходя к своей избёнке, она дёрнулась и замерла на месте. На косеньком невысоком крылечке топтался незнакомый седой мужик и, воровато оглядываясь, пытался одной рукой открыть фанерную дверь. Дверь не поддалась, и он соступил с крыльца и, сильно прихрамывая, пошёл под окно, заботливо остеклённое тёткой Стасей.
Тётки Стасины ноги ослабли, и она едва не рухнула ничком в дорожную пыль. Пересилив себя и облизнув враз пересохшие губы, тётка Стася двинулась к хате. Незнакомец скрылся за хаткой, и тётка Стася, подняв щербатый серп и занеся его над головой, начала заходить с другой стороны. Она успела услышать, как завывала в хате Васеня и, видимо, чувствуя опасность, билась изнутри в запертую дверь.
Сделав шаг за угол, она столкнулась с мужиком и остолбенела от испуга. Лицо его было обожжено до костей и зажило уродливыми рубцами. Волосы на голове росли пучками и были абсолютно седы. Как и говорил Веркин пацанёнок, у мужика не было одной руки от самого локтя, в другой он сжимал какую-то тряпку. Однако, глаза его остались целыми и в упор смотрели на тётку Стасю. Тётка Стася глухо охнула, схватилась за сердце и осела на землю.
Когда она очнулась, был уже вечер. Она осмотрелась. Хата её была цела, дверь заперта, а страшного мужика поблизости уже не было. Надрывно верещала кошка, запертая в хате. Тётка Стася приподнялась на руке и снова замерла: седой человек сидел поодаль на старой колоде, на которой она рубила хворостины. Она подумала, что успеет заскочить в дом и запереть его изнутри, прежде чем он, хромой, сможет её догнать.
Собрав все силы, она подскочила, опрометью бросилась на крыльцо, отперла слабую дверь и вбежала в дом. Кошка пулей выскочила во двор и метнулась прочь. Тётка Стася заперла дверь на крючок и устало осунулась на лавку. Черпая кружкой воду из ведра, краем глаза она увидела, что рядом с сидящим на колоде страшным мужиком, встав на задние лапы, вытянувшись в струну и положив голову ему на колено, стояла чёрная Васеня.
0

Поделиться темой:


  • 5 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

3 человек читают эту тему
0 пользователей, 3 гостей, 0 скрытых пользователей