[Наталья Владимировна]

30

ЗАПОЗДАЛОЕ ПРИЗНАНИЕ

Валерку мучила тоска. Ворочался с боку на бок на тюремной «шконке», вздыхал тяжело, думал. Думы неслись разрушительным потоком, уничтожая мосты в прошлую жизнь; вскидывали на ноги, заставляя метаться по камере, спорить в не согласном отчаянии.
— Лихой, завязывай трепыхаться. Вечер в хату, — участие «смотрящего» возвращало на место. Лежал, перебирая в памяти прожитые годы.
Ярким пятном в основании жизни светилось детство, словно не было в нём дождей и гроз: легким выдалось, радостным.
На выходные, отмыв хорошенько, мать наряжала в купленные по росту обновки, с улыбкой наблюдая, с каким восторгом Валерка разглядывает надетую новую рубашку с красными корабликами, плывущими по белоснежной хлопковой поверхности к сандалиям со скрипящими кожаными переплетениями. Взяв родителей за руки, шёл в парк культуры, любуясь семейным отражением в огромных витринах центральных магазинов.
Незаметно подошло время, когда отношение к соседским подружкам поменяло полюса. Теряясь под кокетливыми улыбками девчат, опускал глаза, скользя по набухающим бугоркам грудей под лёгкими ситцевыми платьицами. Ухало набатом в голове. От желания «вкусить запретный плод» сладко замирало в груди.
Наслушавшись рассказов приятелей о свободных отношениях с дискотечными кокетками, решил Валерка признаться в симпатии первой красавице в классе. Смерив высокомерным взглядом, недотрога отошла, не проронив ни слова. На следующий день подружки нежного создания шушукались, поглядывая на Валерку, хихикали язвительно. На большой перемене поклонник красавицы подошёл, проронил задиристо:
— Слушай сюда, недомерок ногти вовремя подстригай, да голову чаще мой, может тогда и клюнет что-нибудь подходящее.
Взорвавшись яростью, Валерка кинулся на обидчика с кулаками.
— Псих недоделанный, — утирая разбитый нос, оценил неожиданный выпад ухажёр, — с тобой свяжись, ещё бешенством заразишься…
В желании научиться драться, пошёл Валерка в секцию бокса записываться. Через полгода обидные шутки в его сторону поутихли.
После очередного тренировочного спарринга тренер похвалил:
— Хорошо отработал, молодец! Щедро тебе от природы перепало: координации и выносливости отсыпала не скупясь. С хладнокровием правда пожадничала. Чуть что не так, заводишься, словно бес в тебя вселяется. Учись контролировать себя, не то больших бед натворишь.
Наблюдая, как быстро подросток прибавляет в мастерстве, решил тренер включить его в состав сборной команды города для участия в молодёжном чемпионате области. Преодолев сопротивление конкурентов в предварительных поединках, Валерка вышел в финал. В бою за чемпионскую ленту встретился со спортсменом из соседнего города. Встреча проходила ровно. В конце второго раунда, пропустив удар, Валерка упал, не в силах подняться на ноги. От поражения спас гонг.
— В технике ты его не переиграешь, меняй тактику, — азартно шептал в перерыве тренер, — делай вид, что напуган, выжидай. Когда он откроет голову при ударе правой рукой, ныряй под локоть и бей в висок. Только не торопись, действуй наверняка. Если он тебя «выкупит», второго шанса уже не будет.
За тридцать секунд до финального гонга Валерка филигранно выполнил установку тренера, отправив соперника в глубокий нокаут. После поединка сидел на лавочке недалеко от ринга, отдыхал. Подходили ребята, поздравляли, Валерка благодарил, устало приподнимая руку.
— Ну, ты красава, — услышал над собой чужой голос, — я думал, он тебе башню снесёт, а ты смотри какой…
Не зная, что ответить, Валерка смущённо пожал плечами.
— Я присяду? — указал парень на скамейку.
— Садись, места много.
— Тебя Валеркой Лихушиным зовут, — по-свойски обратился незнакомец, усаживаясь рядом, — запомнил, когда победителя объявляли. А я — Сэм.
— Родители у тебя с фантазией, — улыбнулся Валерка.
— Да нет, предки здесь не причём. По паспорту я Станислав, а Сэм — это творческий псевдоним, — хохотнул здоровяк собственной остроте.
— А чем тебе родное имя не угодило? По мне Стас — тоже нормально.
— Привыкли уже Сэмом звать, да и погоняло это мне по кайфу.
— Раз так, другое дело, — согласился Валерка.
Поднялся, взял перчатки.
— Пойду я. Скоро награждение, нужно готовиться.
— Давай, — поднялся Сэм следом, — на улице тебя подожду, хочу ближе познакомиться.
— Договорились, — ответил Валерка, направляясь в раздевалку.
На аллее перед входом в здание Дворца спорта резвилась группа ребят. Под впечатлением увиденных поединков толкались, подражая спортивным бойцам.
— Тарзан, давай к нам, — увидев Валерку, махнул Сэм призывно.
Услышав окрик, Валерка оглянулся: решил, обращаются к другому человеку.
— Ты это меня зовёшь? — уточнил, подходя ближе,
— А кого же ещё, — дружелюбно улыбнулся новый знакомый, — ребята видели в ринге, одобряют.
— Не нужно этого, — нахмурился Валерка,— мне от матери с отцом имя досталось, зачем менять?
— Положено так, — начал убеждать сторонник блатной романтики.
— Где положено, там пусть шифруются, мне это ни к чему.
— Дело добровольное, я ведь не настаиваю, — пожал плечами вожак.
В самых смелых фантазиях Валерка представить не мог перемен, круто повернувших его жизнь после этого знакомства.
В новой компании пришёлся ко двору: со всеми покладист, пока на мозоль не наступали; заднюю не включал, как бы трудно не было; к спиртному был равнодушен, за другими присматривал, когда те уходили в запойный отрыв.
В тот день загуляли крепко. Сэм и Рыба, подтянув молодняк, закатили гай гуй на полную катушку. Переезжали двумя машинами от одной забегаловки к другой, пили со знакомыми и без них, за деньги и в долг, пока не дошли до кондиции, когда появляется непреодолимая тяга к безрассудным поступкам.
Кряжистый увалень с круглой головой, изрытым оспой лицом и равнодушным взглядом по прозвищу Рыба был из тех, о ком говорят: сам себе на уме. Прозвище прилипло после того как кто-то обронил в сердцах Федьке вслед: «Рыба тухлая». Бригаде Федькины заморочки не мешали, поэтому на отзывы со стороны внимания не обращали. Главное, не пасовал в трудных ситуациях, был отчаян и дерзок.
— Поехали хачиков причешем? — цыкнул сквозь зубы поддатый Сэм, — Давно пора навестить наших братьев по разуму.
— Охолонь, — скривилось окружение, наслышанное о дерзости азербайджанского землячества.
— Шо, коленки задрожали? — недобро ухмыльнулся предводитель, — А где бабло собираетесь брать на погашение долгов, может, у мамы с папой?
— Да поехали, — поддавшись решительному настрою «пахана», поднялась из-за стола криминальная поросль, вынимая из карманов самодельные кастеты.
На площадке у придорожного кафе, развернувшись капотами в противоположные стороны, стояли иномарки. Возле машин бурлили страсти.
— Что за движение непонятное? — присматриваясь через лобовое стекло,
пробормотал Леопольд.
Главной страстью Леопольда была отечественная «девятка», подаренная отцом на совершеннолетие. Денег Генка на любимицу не жалел, тратился щедро. Поменяв прежний мотор на форсированный двигатель от спортивного автомобиля, гонял наперегонки с владельцами иномарок, не уступая первенства. Обладатели подкапотного табуна диких мустангов удивлённо сравнивали спидометры своих четырёхколёсных монстров с Генкиным «зубилом», опускали боковые стёкла у навороченных точил, подкатывали на светофоре, окликали, показывая в окно поднятый кверху большой палец в знак уважительного одобрения.
С помощью друзей из кузовного цеха Леопольд поставил специально подогнанные нержавеющие трубы взамен прежних бамперов, укрепил кузов распорками вдоль стоек и крыши, чтобы не покалечиться при возможном столкновении. Когда закончил, взял через наставника по автоспорту нужные справки для ГАИ — узаконить изменения в заводском дизайне.
Выезжая с другом, Валерка просил показать приёмы спортивного вождения, старательно усваивая сложные манипуляции профессиональных гонщиков.
На вопрос Леопольда первым отозвался Рыба.
— Опять кому-то чебуреков не хватило, — пробубнил с заднего сиденья сквозь дремоту.
— А ну, подкати ближе, кинем ухо под свой интерес, — встрепенулся Сэм.
Юношеские годы Стасика Грошева были заполнены поучениями вечно загашенного папаши.
— К чему эти ужимки «извините-простите», «не будете ли так любезны»? В жизни всё намного проще: использовал, выбрасывай, — вталкивал житейские мудрости кормилец в голову подрастающего ребёнка.
Отец работал на заводе наладчиком оборудования, доступ к спирту имел свободный, поэтому недостатка в уважении среди собутыльников не
испытывал. Стас отца старался не огорчать, жалел за пьяную беспомощность. Матери не помнил, говорили, не было матери, что отец взял его из приюта, когда не пил так много. Когда спился окончательно, воспитание подростка доверил улице.
— Почему я должен за каждого терпилу гриву даром подставлять? — часто повторял Стас любимое изречение, — Хотят спать спокойно — пусть деньги ищут. Чем больше найдут и мне принесут, тем глубже сон будет.
Кличку сменил по совету знакомого уголовника озвучившего обидную рифму к прежнему прозвищу.
Страсти на площадке разгорались всё жарче. Темпераментные азиаты доказывали что-то атлетически сложенному белокурому парню, указывая на девушку рядом с Опелем Омега. Парень невозмутимо слушал их беспорядочный гомон.
— Тормози, — распорядился Сэм, собираясь выходить.
— Не лезь, пусть сами разбираются, — пытался Валерка остановить приятеля.
— Какой «сами»? — рвался в бой разогретый алкоголем Сэм, — А мы тогда для чего?
Взвизгнув тормозами, машина замерла возле шумной компании.
— И кто объяснит нам, что здесь происходит? — выползая наружу, поинтересовался Сэм.
— К тебе это, каким боком прикасается? — с раздражением отреагировал атлет.
Из Опеля, мягко урчащего работающим двигателем, вышел двойник белокурого парня, встал рядом с девушкой.
— Какой волной таких дерзких красавцев сюда прибило? — выдвинув челюсть, присел Сэм на блатную педаль.
Из машины сопровождения высыпала хмельная молодёжь.
— «К свадьбе драку» — это к вам? — ёрничали подслушанными прибаутками.
Молодые искатели приключений обошли машины, встали у Сэма за спиной. В желании своевременно отреагировать на последствия нарастающей агрессии Валерка и Леопольд заняли позицию рядом с Сэмом. Понимая, что словами вопрос не решится, следили за поведением обеих сторон.
— Каким боком говоришь? Это наша территория, отсюда и вопросы, — наседал Сэм. Повернулся ко второй стороне спорщиков, — вот вам, что нужно от них?
Азиаты стихли, уступая слово авторитету в их компании.
— У друга сын родился. Земляки посоветовали сюда ехать, — подбирая слова, старался авторитет объяснить ситуацию, — когда кушали, она…это, пришла, говорит, девочек для компании нужно? Мы дали ей деньги, сколько сказала, только она вместо подружек этих геркулесов привела, плачет. Мужчины ругаются сильно, платить заставляют…много.
— Это так? — повернулся Сэм к белокурым атлетам.
— Тебе какое дело так это или не так? — с угрозой ответил стоявший ближе близнец, — Пишешься, становись рядом, будете вместе блеять.
Сэм задохнулся от бешенства.
— Ты лохов на шмаре разводишь, меня — правильного пацана — к этой блудне пристегнуть хочешь? Да мне ровно теперь, кто из вас прав был до этого. Не тебе на моей поляне пасть разевать. Не ответишь за базар, я с тебя как со штемпа зачмыренного получать буду…
Никто не понял, почему вдруг Леопольд сильно толкнул Сэма, занимая его место. В гомоне, заглушаемом возмущенным рычанием приятеля, прогремел пистолетный выстрел. Леопольд качнулся, свесил голову на грудь и, не пытаясь сгруппироваться, тряпичной куклой рухнул вниз.
Минуту назад бесстрашная молодёжь, согнувшись пополам, бросилась прятаться за машинами. Остолбенев от случившегося, Сэм с Валеркой смотрели на Леопольда, уткнувшегося лицом в землю.
Воспользовавшись замешательством, атлеты прыгнули в машину, ринулись наутёк.
— Суки, — истошно закричал Валерка вслед, — волки позорные, порву гадов.
Сорвался с места, кинулся к машине Леопольда.
— Пехота драная, — бросил на ходу затаившейся молодёжи, — чего залегли? Скорую давай — быстро.
Из «девятки» выбирался Рыба.
— Что за шум? — таращил припухшие ото сна глаза.
— Потом вопросы, — Валерка влетел на водительское сиденье, повернул ключ в замке зажигания, кивнул в сторону девицы, — вон, ту красавицу возле себя держи, ни на шаг не отпускай, вернусь, разбираться будем.
Взревел двигателем и, отбрасывая колёсами мелкий щебень, помчался за беглецами.
Через пятнадцать минут погони, увидев впереди Опель, сбросил скорость, соображая, что дальше делать? Следовал на дистанции, старясь не привлекать внимание. Видел, за рулём неопытный водитель: прижимаясь к идущему впереди транспорту, внезапно увеличивал скорость, пытаясь совершить обгон, поняв промашку, резко тормозил, снова рисковал, совершая прежние ошибки.
Когда справа начался скалистый обрыв, а спереди показался несущийся навстречу огромный тягач, Валерка понял — пора, другого шанса может не быть. Решительно надавил на педаль газа, направляя набирающую скорость «девятку» в задок иномарки с братьями. Догнав, протаранил защитными трубами багажник Опеля и, увеличивая обороты двигателя, стал теснить противника к задку многотонной фуры. Растерявшийся от неожиданности водитель Опеля попытался вывернуть машину влево, едва не столкнувшись со встречным рефрижератором. Возвращаясь на прежнее место, ударился капотом о низ грузового прицепа, разбивая лобовое стекло. Валерка ослабил давление, отрываясь от визжащей тормозами Омеги. Потерявшая управление иномарка сорвавшись в занос, устремилась вправо. Налетев на придорожную насыпь, словно с трамплина взлетела на гребень металлического отбойника и, высекая искры, заскользила рядом с колесами грузового фургона. Зацепив разделительный столбик, вспыхнула факелом и «клюнув» в сторону от дороги, полетела в глубокую пропасть.
Валерка подошёл к краю обрыва, посмотрел на пылающий внизу автомобиль, окинул взглядом пустую трассу, вернулся к машине, поехал обратно.
Не доезжая шашлычной, увидел «семёрку» молодняка. Остановился рядом, заглушил двигатель, подошёл, легонько постучал по крыше кончиками пальцев. Водительское стекло опустилось, Сэм кивнул на свободное сиденье. Валерка обошёл машину, сел рядом.
— Ну что, догнал? — поинтересовался Сэм, закрывая окно.
Валерка едва заметно кивнул в сторону незнакомой девушки — не при ней.
— Шустрые оказались, — ответил уклончиво, — что с Леопольдом?
— Скорая помощь забрала — грудина справа пробита. Когда увозили, без сознания был. Я ребят расставил, чтобы осмотрелись, кралю к себе забрал, чтобы не отсвечивала по месту.
Валерка повернулся к незнакомке.
— Как зовут? — спросил, глянув вскользь на дремлющего Рыбу.
— Кто как, — буркнула девушка недовольно, — кто Зойкой, кто Зосей.
— Слушай сюда, Зойка-Зося, — накаляясь, процедил Валерка, — из-за тебя такая каша заварилась, не понятно как теперь расхлёбывать.
Посмотрел на Сэма:
— Что с чурбанами, которые на эту красавицу жаловались?
— Полыхнули с тобой разом, только в другую сторону. Я на всякий случай их номера срисовал, надо будет, отыщем.
Валерка опять повернулся к Зойке:
— Давай, принцесса, рассказывай, давно кидаловом промышляешь?
— Каким ещё кидаловом? — изумилась девушка, — Я от бабушки из деревни возвращалась, на дороге «голосовала» эти двое согласились подвезти. Видать, издалека ехали, харчевню увидали, сразу к ней. Меня спросили, не против? Я по маленькой нужде еле терпела, говорю, нормально, кушайте, раз голодные. Они к шашлыку, я в туалет. Только за угол завернула, чёрные поперёк дороги шлагбаумом: откуда красивая такая всё такое. У меня мочевой пузырь вот-вот взорвётся, а тут эти со своей любознательностью. Я задний ход, ору попутчикам, выручайте. Один ко мне пошёл. Прилипалы видят, защита есть, отвалили. Парень к мангалу вернулся. Выхожу из тубзика, а вокруг моих попутчиков двое мусульман петли вьют, чешут: если это не сестра ваша, нам отдайте, цену называйте, заплатим. Атлеты им, гуляйте по-хорошему, пока не поссорились, не нужно аппетит портить. Чабаны к своим соплеменникам, гыр-гыр что-то по-своему, те будто с цепи сорвались, всей толпой к близнецам, давай хором галдеть. Парням уже не до еды, к машине, эти за ними. Один из близнецов остановился толпу придержать, второй машину завёл, я сбоку в шоке — мне как быть? Пока решали что к чему, вы нарисовались.
— Почему сразу об этом не сказали? — не открывая глаз, спросил Рыба.
— Кто нас спрашивал? — передёрнула плечами Зойка, — Вы же прямиком на сторону национального меньшинства ломанулись. Они вам лапшу на уши навешали, вы и повелись.
— За пушку, чего было хвататься? — в недоумении воскликнул Сэм.
— То ваши пацанские дела: ты сказал, тебе ответили.
— Что так обидно сказал? — пытался Сэм припомнить разговор.
— Раз на такое решились, значит, сильно задел, — уверенно подтвердила Зойка.
— Да то я на отходняке понты колотил, ничего бы не было, — сглаживал ситуацию Сэм.
— Попробуй, разберись понтовался ты или в натуре злился. В чужую голову не влезешь, узнать: серьёзная там мысль или так, повеселить кого.
Замолчав, Сэм нагнулся к лобовому стеклу:
— Темнеет уже.
Задумался, через несколько минут определился:
— Давай так: молодёжь до города сама доберётся, а мы, чтобы на площадке не маячить веером по домам. Машину родителям пацанёнка отдадим, придумаем, что сказать, чтобы не волновались. Ты, Валерчик эту отвезёшь, куда скажет, а через пару дней пересечёмся, обсудим, что к чему.
Свет фар встречных машин высвечивал девушку. Зойка уснула, откинувшись на подголовник заднего сиденья. Из-под спортивной шапочки струились на плечи огненные локоны волос, на лице время от времени появлялась счастливая улыбка. Внезапно девушка прошептала сквозь сон: «Паша, не нужно, я боюсь…». Валерка любовался красивым лицом, всё чаще поглядывая на неё в зеркало. Когда заехали в город, тихонько окликнул. Зойка встрепенулась, испуганно огляделась по сторонам:
— Где я? — узнала, улыбнулась виновато, — Извини, заснула.
— Ты во сне звала какого-то Пашу, — с лёгкой ревностью в голосе поинтересовался Валерка.
— Книжку у бабушки интересную прочитала, оттуда, наверное.
Показала, как проехать к своему дому, во двор попросила не заезжать:
— Мать у меня строгая, увидит на чужой машине, замучает расспросами.
— А отец?
— Что отец? — ответила грустно, — Не помню я отца. Мать в детстве говорила, полярником был. Теперь без разницы — был, не был. Раз до сих пор не объявился, значит уже и не будет.
Валерка искал предлог задержать её, не хотел расставаться.
— Оставь мне свой телефон.
— Мы разве не всё выяснили?
— Вдруг ещё вопросы появятся.
— Пиши, — спокойно согласилась девушка.
Валерка достал из бардачка карандаш, записал телефон на первой странице атласа автомобильных дорог.
— Всё? — с надеждой в голосе спросила Зойка, — Теперь могу идти?
— Давай встретимся, — выпалил Валерка неожиданно.
— Зачем? — встрепенулась Зойка настороженно.
— Просто так, мороженое там, кино, да мало ли зачем…
— Понравилась я тебе? — спросила прямо.
Валерку смутил её вопрос, только ничего поделать с собой он уже не мог.
— Не просто понравилась, а очень как понравилась, — признался, покраснев.
Зойка потянулась к нему, чмокнула губами в щеку рядом с ухом и, проворковав спасибо, выскочила из машины.
После знакомства с Зосей Валерка потерял покой: каждый день наведывался к ней, приглашал на прогулки, носил подарки. Девушка придумывала отговорки, всячески избегая общения. Валерка был упорным как бульдозер. По вечерам, поджидая Зойку напротив подъезда, с болью в сердце наблюдал за её нежными прощаниями с очередным провожатым.
Перехватив счастливчика в подворотне, требовал забыть дорогу в этот двор, при возражении бил упрямца. Кавалер жаловался, Зойка отчитывала Валерку, тот бубнил упрямо:
— Ты будешь моей.
— Вот что, — возмутилась Зойка, — нет вопросов по делу, отвяжись. У меня своя жизнь, у тебя своя, чего ты прилип ко мне как банный лист?
Когда весть об аварии с близнецами разнеслась по городу, жизнь Зойки превратилась в кошмар. Родственники не сомневались в её причастности к гибели братьев, звонили с проклятиями, грозились наказать.
Зойку подкараулили вечером. Угрожая ножом, затащили в недостроенный дом на заброшенной стройке. Били жёстко. Зойка понимала: кричать бесполезно будет только хуже. Да и кто отзовётся здесь в такое время? Под конец экзекуции сильно надавили ножом на щеку:
— Не принесёшь пятьдесят «косых», порежем в лоскуты. Через неделю в три часа встречаемся возле «Шайбы». Надумаешь сбежать, выловим, с мамашей на одном суку повесим.
Для острастки мучители ещё раз больно ткнули Зойку кулаком под рёбра, пошли прочь.
Два дня Зойка не выходила из дома. Обеспокоенный Валерка решил навестить её. Увидев его, мать вплеснула руками:
— Валерий, хорошо, что пришли. Если б вы только знали, до чего стало опасно отпускать ребёнка одного в позднее время.
— Что случилось?— встревожился Валерка.
— Зоенька сказала, в темноте ногу подвернула, упала на лестнице. Но я же мать, я вижу её состояние: отговорку придумала, чтобы меня успокоить, — пыталась объясниться родительница, едва поспевая за обезумевшим приятелем дочери. Валерка ворвался в Зойкину спальню, плотно захлопнув дверь у матери перед носом.
— Кто? — выдохнул, побелев.
— Я их не знаю.
— Чего хотели?
— Братьев, что меня подвозили, прилепили, будто это я их под монастырь подвела.
— С какого перепуга? — удивился Валерка, — Так с любого можно спросить, только это уже не по понятиям. Они хоть обосновали, почему к тебе претензии, а не к чуркам?
— Я что специалист по блатным разборкам? Да и не затем они приходили, чтобы меня послушать.
— Понятно, — Валерка подвинул стул, сел рядом с кроватью, — на чём остановились, когда стрелу набили?
Выслушав, сказал решительно:
— Вместе поедем.
«Шайбой» окрестили местную пивнушку. Круглое одноэтажное строение с виду напоминало хоккейную шайбу, поэтому название прижилось быстро. У закрытого густыми зарослями здания в неухоженном скверике сложилась
недобрая репутация криминального места сборища неприкаянной молодёжи. Вдоль сквера пролегала центральная улица с интенсивным городским движением.
Зойка с сумочкой подмышкой стояла возле дороги перед аллеей, ведущей к пивному бару. Валерка с Сэмом сидели на лавочке неподалёку, внимательно наблюдая за ней.
— Глянь, что я себе прикупил,— выложил Сэм на колени пистолет, — нравится?
Валерка посмотрел на оружие, затем в довольное лицо приятеля:
— Кому ты чешешь? Я же тебя как облупленного знаю: прикупил. Ты хоть знаешь, сколько это шлёпало бабок стоит?
— Ты только никому об этом, — Сэм настороженно огляделся по сторонам, — молодняк Рыбе притянул, тот схватил от жадности, теперь не знает, что с ним делать: губой трясёт, забери, ноет, пока меня менты не хлопнули. Говорит, если на хате найдут, за одно хранение пятерик подвесят без базара — это если ещё на нём жмуров нет.
— Прикинь, мусора на твоём кармане это ботало выцепят, да по здоровью катком проедут? Больше чем на два клыка в кормушке не рассчитывай, и те оставят, чтобы на допросах шамкал разборчивей.
— Я же не таскаю его постоянно, только когда для дела нужно, — пряча опасную «игрушку» за пояс под рубашкой оправдывался Сэм.
— А вдруг выстрелишь при шухере, да попадёшь в кого случайно? — поинтересовался Валерка.
— Лучше убить, чем быть убитым, — не колеблясь, ответил Сэм.
Зелёный «Москвич», скрипнув тормозами замер у обочины рядом с Зойкой.
— Привет, красивая, — высунулась из открытого окна квадратная
физиономия с рыжей фиксой на переднем зубе. Валерка с Сэмом поднялись и, делая вид, что разговаривают между собой, двинулись к подъехавшей машине, — принесла лавэ или поедем учиться правилам хорошего тона?
Не успев покуражиться всласть, квадратная физиономия отлетела внутрь
салона от жёсткого удара в висок. Задние двери «Москвича» распахнулись с обеих сторон, Сэм и Валерка сели вовнутрь, бесцеремонно подвигая ватное тело обладателя рыжей фиксы.
— Сидеть, — угрожающе шикнул Сэм, направляя пистолет на переднего пассажира с ножом в руках, — перо аккуратно скидывай мне под ноги или поедешь дальше с дырой в башке.
Когда финка, глухо ударившись о резиновый коврик, упала к ногам Сэма, сидевший ближе Валерка коротким хуком отправил владельца ножа в нокаут. Поднял клинок, спрятал в рукав.
Сэм перевёл ствол на водителя:
— Ну что, родной, трогай потихоньку.
Подобрав Зойку следом за зелёным «Москвичом» двинулась машина молодняка с двумя «молотобойцами» из группы поддержки. В котловане за литейным заводом прошла «профилактика», долгие годы преследовавшая Зойку ночным кошмаром. Бить так, как били пассажиров «Москвича» могли только изощрённые садисты. Не обращая внимания на вопли и стоны, надетыми на кулаки кастетами ломали кости, крушили челюсти и рёбра. Оставив искалеченные тела, подожгли «Москвич» и уехали.
— Мне страшно, — в нервном ознобе пролепетала Зойка.
Сэм криво ухмыльнулся на её слова, но взглянув на Валерку, осёкся.
— Пока я рядом никого не бойся, — ответил Валерка твёрдо, — сунется кто, разговаривать больше не будем.
Зойка посмотрела на него c ужасом.
На следующий день узнали, не приходя в сознание, скончался Леопольд. На похороны Сэм и Рыба не пошли. Валерка один из прежней компании проводил друга.
— Чего смурной такой? — увидев сына, поинтересовался отец, копошась возле верстака в сарайчике.
— Леопольд помер, — глухо ответил Валерка, заходя вовнутрь.
— Как знал, — прошептал отец.
Отложил фуганок, огляделся по сторонам, нашёл табурет, тяжело опустился на него. Достал из кармана пачку папирос, закурил, затянулся глубоко.
— Ну что, не наигрался ещё в блатную жизнь? — на выдохе еле слышно спросил сына.
— О чём ты? — не понял Валерка.
— Я про новых друзей твоих, — угрюмо пояснил отец.
Валерка не ответил.
— Думаешь, не вижу, как поменялась твоя жизнь с появлением Сэма и Рыбы? До них ты светился изнутри, за что не брался, в руках горело: в спорте вон, до каких высот добрался. И вдруг кувырком пошло. Вечно спешишь куда-то, никуда не успеваешь. Спорт забросил, огонь в глазах потух. Зато с друзьями верными, — сокрушённо мотнул головой отец.
— Да какие они мне друзья, — впервые озвучил свои сомнения Валерка, — и послать не за что и говорить не о чем. В душу влезли до самых потрохов, ничего плохого вроде не делают, а дышать с ними рядом — воздуха не хватает.
— Ну, так беги от них, пока не увяз окончательно, — откликнулся отец, — по ноздри в дерьме стоишь, а оно всё прибывает и прибывает. Ещё немного и захлебнёшься.
— Да я уже думал об этом, знать бы, куда бежать.
— Есть вариант, — сощурился отец, — прикрой дверцу на всякий случай, чтобы не услыхал кто ненароком.
Через час отец и сын вышли из сарайчика на зов матери к ужину.
— Всё понял? — спросил отец.
— Понять понял, только есть проблема, пока не решу с места не сдвинусь.
— Девушка? — понимающе взглянул отец.
— Она, — утвердительно кивнул сын.
— Решай скорее, чтобы не опоздать.
Вскоре, никому не сказав, Валерка с Зосей уехали на Север. Брат Валеркиного отца в своё время отправился по комсомольской путёвке колымские земли осваивать. Планировал ненадолго, но, не рассчитав северного магнетизма, пустил корни, заматерел. За годы вырос до руководителя горно-обогатительного комбината, завёл деловые знакомства, благодаря которым помог племяннику с работой и двухкомнатной квартирой. Не откладывая, Валерка оформил с Зосей отношения в ЗАГСе, через год, как и положено, произвели на свет Иришку.
Не щадил себя Валерка на работе, трудился до седьмого пота. После основной работы искал дополнительный приработок, чтобы девчата его не отказывали себе ни в чём. Домой возвращался поздно, когда спали, уходил, боясь разбудить. Воспитание дочки возложил на жену, считал главной заботой денежным достатком семью обеспечить, а с собраниями в садике или в школе Зойка и без него управится. Помня наказ отца, жил особняком, друзей не заводил, ни к чему постороннему пристрастия не проявлял. На предложение сходить в цирк или на эстрадный концерт отмахивался:
— Работы много, некогда мне.
— Ты с дочкой, когда последний раз общался? — поинтересовалась как-то жена.
— Плохо учится?
— Не в учёбе дело. Пуля у неё в голове. Куда та пуля поворачивается, туда и дочь наша клонится: один закидон за другим.
— По женским делам сама разбирайся. У меня без этого забот полон рот.
— Оно конечно, так куда легче жить, — укоризненно вздохнула жена.
— Ты не будь такой дерзкой, не надо — глянул муж, словно кипятком плеснул.
— А то, что будет? — спросила Зойка, холодея от страха.
— Не знаю, — ответил, кладя руку ей на плечо, — только не говори со мной так.
Валеркины глаза налились кровью, лицо подёргивал нервный тик, пальцы всё сильнее сжимались в кулак
— Пусти, мне больно, — вскрикнула Зойка.
Словно окатившим потоком воды крик вернул Валерку обратно. Взглянув с недоумением на свою руку, быстро отдёрнул её от жены.
Тайной для Валерки была проблема дочери. В четыре года ей был поставлен диагноз — эпилепсия. Врачи объяснили матери прогнозировать развитие болезни невозможно, но если опустить руки, значит подписать ребёнку приговор. Зойка тратила огромные деньги, переплачивая за редкие лекарства. Считала, причина болезни таится в её прежних связях с другими мужчинами, боялась говорить об этом с законным супругом.
В четырнадцать лет Иришку отпустило. Приступы спазматических судорог прекратились, Зойка вздохнула с облегчением — пронесло.
В выпускном классе дочь познакомилась на рынке с молодым человеком. Паренёк месяц назад пришёл из армии, устроился учеником мясника в торговые ряды. Иришке сразу приглянулся рубака, лихо размахивающий топором у колоды. Пока стояла в очереди успела хорошенько разглядеть его. Поигрывая мускулатурой под тонким халатом, начинающий торгаш поправлял время от времени закатанные до локтей рукава, потешно
картавя с очередным покупателем. Когда подошла её очередь Ирка неожиданно смутилась, краснея, начала просить показать один кусок за другим. Парень оказался не промах. Поманил Иришку к себе и, перегнувшись через прилавок, прошептал на ухо:
— Бери любой кусок бесплатно, а в семь вечера приходи одна к центральному кинотеатру. Возле билетных касс ждать буду.
Мясо Иришка без денег брать не захотела, только в назначенное время к кинотеатру пришла.
— Ты не думай, мне просто интересно, на что ты ещё способен, отважный такой? — произнесла вместо приветствия.
— Я смелый такой от желания понравиться тебе, — открыто любуясь девушкой, ответил паренёк.
— Получается, желания сбываются иногда, — облегчённо выдохнула
Иришка.
— Скажешь, как тебя зовут — ещё одно исполнится, — подступил ухажёр вплотную.
— У тебя желания: одно круче другого, — девушке приятно было его уверенное поведение, — Ириной меня зовут, а тебя?
— Филипп Сигизмундович, — жеманно изогнулся кавалер. Взял её руку, поднёс к губам, прикоснувшись едва, нежно заглянул в глаза. Увидев удивление в Иркиных зрачках, заулыбался, — да шучу я — просто Филипп. Друзья Филиппком дразнят из-за того что картавлю. Говорят, выплюнь леденец, вырос уже.
— Не слушай никого, всё у тебя замечательно и мне всё нравится, — высвобождая руку, зарделась Иришка смущённо.
— Правда? — по-мальчишески воскликнул Филипп.
— А то, — отозвалась Ирка заразительным смехом.
Получив школьный аттестат, дочь объявила о решении Филиппа жить отдельно от родителей. И хоть Валерка возражал, настаивая на предварительной отметке в паспорте, Ирка ушла. О своих чувствах не распространялась, только без слов было понятно — любит. Когда Филипп сказал любимой о желании стать её мужем и отцом их ребёнка, Иришка отправилась к семейному доктору, чтобы правильно подготовиться к материнству.
Нежданным эхом к Валерке с Зойкой долетели отголоски прошлой жизни. Валеркины родители написали, при не выясненных обстоятельствах
погиб Сэм. Тело нашли в котловане за литейным заводом. Кроме простреленной головы других повреждений на теле не обнаружили. В руке Сэм сжимал пистолет с полной обоймой патронов.
Рыбу посадили на десять лет. Поговаривали, он нарочно пошёл на грабёж, чтобы спрятаться за решёткой от криминальной группировки, интересующейся пропавшей Зойкой.
Однажды Валерка вернулся домой после полуночи. Чтобы не разбудить жену тихонько прошёл на кухню, включил настольную лампу. В свете абажура увидел тетрадный листок со строчками, написанными Зойкиной рукой. Когда прочитал, оборвалось внутри: «Я ушла от тебя навсегда. Всё закончилось, так будет лучше для обоих». Перечитал ещё раз — может, не понял чего-то до конца — перевернул листок, будто продолжение хотел найти, покрутил в руках, положил на прежнее место. Жестоким розыгрышем показалось, не состыковывалось как-то: ведь утром ещё завтрак готовила, рубашку гладила, даже намёка не было, что собирается уходить и вот на тебе.
Сарафанная молва, обрастая подробностями, быстро к Валерке донесла, где жену искать. В рабочей столовке мужики подсказали направление. К
Саньке, бывшему Валеркиному знакомцу подалась. В одной бригаде грузчиками начинали. Санька в начальники выучился, высоко взлетел, жил в достатке.
Разыскивать жену Валерка не стал, решил, одумается, вернётся.
На выходных как-то дочь пришла. Выложила на стол кулёк с конфетами, немного фруктов, бутылку светлого вина рядом поставила. На вопрос отца, по какому поводу, ответила, расписались они с Филиппом. Побыв немного, начала прощаться. В гости не приглашала, обещала зайти, но так и не пришла после этого.
Исчерпав силы на ожидание, понял Валерка — один остался.
Поразмыслив, решил найти жену, поговорить.
На выходные пошёл...
Сидел в скверике под раскидистой берёзкой, приглядываясь к богатой крыше за высоким забором. Зойка выпорхнула из калитки кованых ворот лёгким облачком. Дорогая косметика, хорошая причёска усиливали её привлекательность. Шла в модном платье со счастливой улыбкой, любуясь своим отражением в окнах соседних домов. При виде помолодевшей жены у Валерки запершило в горле до слёзной поволоки на глазах. Вскинул руку, окликнул:
— Привет, Зося, — махнул призывно, похвалил, когда подошла, — хорошо выглядишь.
Зойка недовольно скривилась:
— Что нужно? Сказала ведь, прошла любовь, завяли помидоры.
— Я не за любовью, — услышал себя, чертыхнулся — не то сказал, поправился, — вернее, не только за ней…
Ещё раз ругнулся внутренне за путаницу в словах, выпалил:
— Я по делу…
— По какому ещё делу, интересно знать? — подбоченилась Зойка вызывающе.
— Давай присядем, расскажу, о чём молчал все годы.
— Интересно, какие секреты у тебя могут быть, про которые я не догадывалась, — сощурилась недоверчиво.
Расположились на дальней скамейке, чтобы не мешал никто.
. Валерка выбирал, как начать, чтобы подступиться к главному. Хотел так поставить разговор, чтобы Зойка пожалела, что ушла, поняла от кого отказалась. Не сомневался, справится.
— Ну, чего сказать хотел? Говори, да я пойду, — поторопила Зойка.
Будто в детстве — с замирающим дыханием перед прыжком с отвесной скалы в манящую глубину реки — Валерка ринулся вперёд.
Вначале слова тяжело сходили с языка в косноязычной нестройности. По мере того как память возвращалась к событиям того дня, речь выравнивалась,
выходя из-под хозяйского контроля.
Валерка в мельчайших подробностях рассказал об аварии: как преследовал беглецов, как удачно подобрал момент, и как всё получилось ловко.
Пока рассказывал, на Зойку не смотрел. Когда закончил, поднял глаза, отшатнулся. Лицо женщины было перекошено от отвращения.
— Это точно не за любовью ты пришёл, страх мой растормошить задумал, который в серёдку вогнал, когда с дружками других калечил в котловане. Пусть те подонки своё по заслугам получили, меня, зачем было туда тащить?
— Хороших воспоминаний обо мне не осталось? — с обидой в голосе поинтересовался Валерка.
— С тобой из приятного — только дочь.
— Можно подумать лучше меня у тебя ещё был кто-то, — проронил Валерка самоуверенно
. Зойка с изумлением посмотрела на бывшего мужа, усмехнулась.
— Согласна. Не было между нами откровения, такого, чтобы до самого донышка. Давай поправлю. Про всех вспоминать не буду, ни к чему это, а вот про одного — единственного — послушай.
На рынке его увидала, когда он напёрстки крутил, влюбилась слёта. Придумала, будто барыги прохода не дают, защиты попросила. Он меня сразу раскусил, сделал вид, что поверил. Пашка ни на кого не был похож, всё делал, чтобы мне было хорошо. Обучил своему ремеслу, хвалил за сообразительность. Когда начали работать вместе, деньги рекой потекли. Он ментам и блатным за крышу отстёгивал, поэтому не боялся никого. Да и родители его в городской управе на своих постах важных такие кружева плели, дух захватывало. Пашке постоянно чего-то не хватало, искал свежую струю для глубокого вдоха. Мать с отцом переживали за него, а ему всё трын-трава: чем круче подъём, тем стремительней спуск, любил приговаривать.
— А как же с близнецами? Я ведь сразу понял: не случайно ты возле них оказалась. Когда Сэм спросил про пистолет, из которого в Леопольда стреляли, ты про пацанские дела кинулась рассуждать. Нормальная реакция в такой ситуации — шок, вопросов гора: за что убивали, откуда оружие? Ты же больше за попутчиков переживала, чем за убитого парня.
— Не до конца ты понял. Пашка — один из погибших братьев.
Мы азеров разводили, когда вас принесло. За день до этого Марат — близнец Пашкин — приехал погостить, напросился с нами за компанию. Я когда брата увидела, покой потеряла, на Пашке повисла, чтобы рассказал про него. Тот отнекивался поначалу, ну, а как-то вечером под душевное настроение раскололся, будто младший выполняет деликатные поручения серьёзных людей, устраняя с их пути неугодных конкурентов. Утром на свежую голову в колени упал, чтобы забыла о вчерашнем откровении, потому как, если до тех людей дойдёт, что проболтался, никому не поздоровится.
Марат водительские права получил, приехал, Пашку рядом усадил — сатанел от машины. До баб не такой жадный был как до штурвала.
Всё бы у них сложилось «в ёлочку», если не роковое стечение обстоятельств: спортивная машина, шизик за рулём. Спинным мозгом чувствовала, не могли они сами опрокинуться, смирилась — не исправить уже. А оно вон, значит, как…
— Я шизик значит, — процедил Валерка зло, — почему тогда замуж за такого пошла?
— Меня тогда будто полено в жаркую печь сунули. Пошла от ужаса нестерпимого, жить хотела. Как ни старалась полюбить, ничего не вышло: страх мешал. Все годы пока с тобой жила будто плиту гранитную на горбу тащила.
После того как на уговоры твои поддалась, мать свою неделю убеждала, чтобы в другой город к подруге съехала, пожила там, пока всё уладится. Столько лет по углам мыкалась бедолгага, благодаря дочери непутёвой. А недавно кто-то отписал ей про Пашкиных родителей, что за границу свалили с концами. Узнала, назад засобиралась, меня за собой стала звать. Я бы рада, да Саньку бог послал. Из магазина с продуктами тащилась, он тормознул рядом, предложил подвезти. Голос его услышала, будто током пробило, до того Пашку напомнил.
— А как же Сэм, Рыба? Одного казнили, другой в тюрьме гниёт. Их кто пожалеет?
— Разберись вначале, для чего жили, потом жалей.
— Быстро ты возле своего депутата оперилась. Тебе помогли в своё время, что же ты теперь с тонущего корабля как крыса бежишь?
— Во мне смелость под страхом жила, пока сил не набралась, — посмотрела на Валерку, сморщилась, — а вот ты, с чьего благословения человеческими судьбами распоряжаться вздумал? Если копнуть глубже — сам ты крыса тихушная. Жил, собственной тени пугался. Чужое счастье под себя подмял, пользовался, пока оно на свободу не вырвалось, решил обратно в норку затащить? Возвращайся в свою жизнь, ко мне не суйся больше. Надумаешь клыками щелкнуть, Саньке скажу, он тебе их без наркоза вырвет и сожрать заставит…
Хотела ещё сказать, не успела. В боку пронзительно ухнуло, спазмом перекрывая дыхание. В потухающих зрачках мелькнула рука с окровавленной финкой. Дико воя, Валерка кромсал любимое когда-то тело.
Жуткого крика Зойка уже не слышала.

Тягучее время стекало к ночи. Позади следственные эксперименты, вопросы следователя и адвоката. Впереди суд и приговор.
Выбрав удобное положение, Валерка закрыл глаза. Тяжелеющие веки гасили ещё один день в бесполезной уже жизни.

[Наталья Владимировна]

31

СОЛДАТЫ 41-ГО

25 сентября 1941 года обстановка на Брянском фронте выглядела стабильной. Войска красной армии не только устойчиво держали оборону, но и атаковали противника. Казалось, наконец-то настал момент, когда противника удалось остановить. Осталось измотать его в боях, накопить силы и ударить так, чтобы он улепётывал с захваченной земли без оглядки.
О суровых испытаниях, выпавших на фронтовиков осенью 1941 года, я постараюсь рассказать в этой книге.
Все события в книге вымышлены, но в их основе лежат реальные события.

25 сентября 1941 года в 3 армии Брянского фронта.

Сводка Главного Командования Красной Армии за 25 сентября 1941 года.

Утреннее сообщение 25 сентября.

В течение ночи на 25 сентября наши войска вели бои с противником на всём фронте.

Вечернее сообщение 25 сентября.

В течение 25 сентября наши войска вели бои с противником на всём фронте.
В течение 23 сентября уничтожено 138 самолётов противника, из них сбито в воздушных боях и зенитной артиллерией 70 самолётов и уничтожено на аэродромах 68 самолётов. Наши потери - 36 самолётов.
Очередная фальшивка гитлеровцев о советских потерях
Фашистские пустобрёхи из главного командования германской армии 24 сентября разразились ещё одной очередной фальшивкой. Теперь их уже не удовлетворяют десятки взмахом пера "уничтоженных" советских танков и тысячи "взятых" в плен красноармейцев. К подобной брехне немецкая публика настолько привыкла, что её нельзя уже удивить такой обычной для фашистов ложью. Учтя это, гитлеровцы решили соврать позабористее. На утеху себе они торжественно вещают о захвате в районе Киева 570 советских танков и 380 тысяч пленных.
Разумеется, гитлеровцы никаких 570 танков не захватывали и не уничтожали и никаких 380 тысяч пленных не взяли. Ожесточённая борьба на Киевском фронте продолжается. Несомненно, что у немецких захватчиков имеется здесь преобладание сил. Чем кончится эта борьба - пока трудно сказать. Конечно, у немцев имеется план захватить тысячи пленных и сотни танков. Но план ещё нужно осуществить, причём одного лишь желания немцев для осуществления такого плана далеко не достаточно.
Существо неумной брехни немецких фашистов состоит в том, что они свой план выдают за действительность.
Жульнические попытки немецкого командования создать себе незаслуженную славу
В свое время немцы прокричали на весь мир, что они прорвали французскую укреплённую линию "Мажино". На самом деле немцы линии "Мажино" не прорывали, они её обошли. Заявление о прорыве потребовалось немцам для того, чтобы приписать себе незаслуженные успехи и славу.
Этот трюк немецкие захватчики повторили и при вероломном нападении на Советский Союз, когда они заявили, что якобы прорвали "линию Сталина". Советское Информбюро разъяснило, что укреплённого района "линии Сталина" не существовало, а были укрепления обычного полевого типа. "Линию Сталина" немцы выдумали "пять-таки для того, чтобы приписать себе незаслуженные успехи и славу.
Теперь гитлеровцы в третий раз жульнически пытаются повторить тот же самый трюк.
Немецкий журнал "Милитерише корреспонденц аус Дейчланд" в одной из своих статей пишет о превосходстве оборонительной системы Ленинграда по сравнению с линией "Мажино".
Всякому мало-мальски грамотному человеку известно, что укреплённые линии типа "Мажино" строились годами, что в один - два месяца такую линию построить невозможно.
Известно эго и гитлеровским захватчикам. Для чего же они жульнически утверждают о превосходстве оборонительной системы Ленинграда по сравнению с линией "Мажино"?
Делают гитлеровцы это для того, чтобы, во-первых, оправдать свои огромные потери, какие они понесли на подступах к Ленинграду; во-вторых, для того, чтобы объяснить, почему срывается их хвастливый план захвата Ленинграда, назначенного на конец августа.
На одном из участков Западного направления фронта наш стрелковый полк полностью уничтожил две роты противника. На поле боя осталось 200 убитых и 70 раненых немецких солдат и офицеров, 20 ручных пулемётов, свыше 200 винтовок, много автоматов и другого вооружения. На другом участке Западного направления фронта наши войска разгромили вражеский батальон. Противник потерял свыше 150 солдат и офицеров убитыми и до 300 человек ранеными. Нашими войсками захвачено 8 станковых пулемётов, 400 винтовок, 20 автоматов, 10 миномётов и гранатомётов, 2 радиостанции и 50 лошадей.
Западнее Новгорода-Северского отряд советских самолётов разбил 10 немецких танков и много автомашин. Семь танков, больше роты фашистских солдат, несколько десятков кавалеристов уничтожили советские лётчики в районе Починок. На одной из днепровских переправ немцы потеряли от огня наших самолётов до двух батальонов пехоты, 57 автомашин, 10 орудий и несколько десятков повозок с боеприпасами.

4 кавалерийская дивизия.
Неустойчивая погода стояла в конце сентября 1941 года на Брянщине. Днём воздух прогревался до минимальной плюсовой температуры. Мелкий моросящий дождик превращал в скользкое месиво любую тропку, не говоря о дорогах, а за ночь почву прихватывал лёгкий морозец, и тогда каждый шаг был чреват жестким приземлением из-за гололёда.

В окопах сырость доставала людей сквозь мокрую одежду. Не спасали и наспех сооружённые блиндажи. Нельзя было развести костры для обогрева, ибо в ответ немцы присылали серию мин или снарядов. Всё пространство вокруг пристреляли обе стороны за месяц противостояния в обороне на реке Судость.
Старшина Гончарук Пётр Андреевич, молча дымил самокруткой под брезентовым навесом, размышляя о превратностях судьбы.
Войну он встретил под Полоцком. Бои там шли упорные. Немцы смогли взять город только после того, как защитники получили приказ на отступление из-за угрозы окружения. Собственно говоря, с приказом командование запоздало. Гитлеровцы взяли наши войска в кольцо, но удержать не смогли. Закалённые в боях, хорошо слаженные части, под командованием полковника Зыгина, смяли противника и вышли к своим, сохранив людей, технику и вооружение. Во время одного боя за маленькую железнодорожную станцию фашисты дрогнули не сразу, а оказали отчаянное сопротивление. Перемещаясь короткими перебежками и руководя бойцами своего взвода, старшина увлёкся и, оторвавшись от подчиненных, попал под обстрел. Ища укрытие, заскочил в подвернувшуюся железнодорожную будку. В полумраке лицом к лицу столкнулся с немцем. От неожиданности оба остолбенели. Фашист медленно потянулся к оружию. Не раздумывая, Гончарук выстрелил. Гитлеровец, схватившись за живот, медленно осел, оставляя кровавый потёк на стене. Старшина бросил взгляд в окно, а там улепётывал второй фашист. Рванул за ним. Сзади услышал крики:
– Стой!!!, – и отборный мат, а следом выстрел. Правое плечо обожгло. Почувствовав неладное, остановился. Услышал:
– Стой! Гадина! – обернулся…

Сзади подбегали два незнакомых красноармейца:
– Вы в своём уме? – обратился к державшим его под прицелом бойцам, – фрица же упустили…, – и медленно присел, притулившись спиной к дереву.
– Извини, браток, – послышалось в ответ, – мы думали ты к немцам рванул…
– А ты зенки разуй, – огрызнулся старшина, кивнув на будку, в которой валялся труп немца…
– Теперь видим, – послышалось в ответ.
Разборки чинить было недосуг. Наспех перевязали рану и кинулись догонять своих. Спешка аукнулась через сутки. Рана воспалилась. На счастье, в тот день они прорвались из окружения. Старшину отправили в медсанбат, оттуда в госпиталь под Москву. Врачи сделали своё дело. Рана затянулась быстро и вскоре, среди выздоровевших, Гончарук оказался на распределительном пункте, откуда и попал в 209-ю стрелковую дивизию на Брянский фронт. Вскоре её переформировали в 4-ю кавалерийскую. Так Пётр Андреевич оказался в окопах на реке Судость, где наши войска устойчиво держали оборону.

42 танковая бригада.
Леонид Егорович Чашев проснулся рано от резкого толчка теплушки. В вагоне было тепло от чугунных печек, прозванных за свой прожорливый аппетит буржуйками. Действительно, пока они топились, создавались комфортные условия, но стоило угаснуть пламени и тепло через трубы вытягивалось моментально.
Припав к маленькому, застеклённому оконцу, вгляделся в проплывающее здание вокзала и прочитал название на фасаде «Суземка». В памяти всплыло, что такое место было знакомо и находилось в Брянской области. Сообразил, что их перебрасывают на Брянский фронт. Стало грустно от того, что родная Гомельщина уже оказалась под фашистской пятой. Эшелон с ходу подали под разгрузку.

За тарабанили в дверь и прокричали:
– Подъём! Командирам прибыть к штабному вагону.
Люди в чёрных комбинезонах соскакивали с дощатых нар, хватали свои нехитрые, армейские пожитки и с нетерпением толпились у открытых дверей. Прибыли командиры и вдоль вагонов понеслась команда:
– Строиться!
Танкисты посыпались на платформу и вскоре уже стояли в плотных шеренгах. Лёгкий морозец бодряще освежал тело, разомлевшее в теплом вагоне. Низкие свинцовые облака сплошным покровом закрыли небо, не позволяя немецкой авиации подняться в небо, что, безусловно, радовало. Последовала распоряжение:
– Приступить к разгрузке, разойдись.

Строй сразу сломался и рассыпался. Застучали кувалды, рассекая проволочные скрутки креплений, скрипели деревянные упоры, срываемые ломами. Послышались возгласы:
– Заводи!!!
Загрохотали мощные двигатели КВ и Т-34, им вторили моторы лёгких танков. Под лязг гусениц машины неспешно спускались с платформ и вытягивались в походные колонны. После того, как разгрузилась последняя машина, последовало новое построение. Командиры танков, взводов и рот поочерёдно получили приказ о выдвижении в район сосредоточения, которым был определён лес в районе деревни Холмечь. Началась кропотливая фронтовая жизнь 42-ой танковой бригады в резерве Брянского фронта.

269 стрелковая дивизия.

Жизнь раскололась надвое в летнее июньское утро и начала новый отсчет, в котором не было домашнего уюта, обычного бытового тепла, и внимания. Люди, хлебнув горечь первых месяцев отступления, упорно сопротивлялись спесивой немецкой уверенности в непобедимости. Увы, но пока противник был силён, изворотлив и имел полное превосходство в тактике ведении боевых действий.
Передний край третьей армии Брянского фронта проходил по реке Судость. Уровень воды заметно подрос, что гарантировало от внезапного удара танков, но не мешало переправам разведчиков, каждую ночь выходившим в поиск. Вот и двадцать пятого сентября сержант Бондаренко внимательно изучал противоположный берег, делая пометки на схеме, фиксируя по вспышкам огневые точки противника.

В 269-ю стрелковую дивизию, сформированную из ополченцев Первомайского района Москвы, Сергей попал, выписавшись из госпиталя после ранения, полученного в ходе боёв под Полоцком. Его, как имеющего боевой опыт, назначили заместителем командира взвода.
Пелена утреннего холодного тумана накрывала долину речки, величаво несущей студёные воды к Десне. За ночь подморозило. Послышался еле уловимый хруст ледяной корки на той стороне. Бондаренко насторожился. Вскинул бинокль. В разрывах белой пелены мелькнули расплывчатые силуэты у самого уреза берега. Появились резиновые лодки, сноровисто спущенные на воду. Бондаренко, повернувшись к напарнику прошептал:
– Мухой подними бойцов, да предупреди, чтобы не шумели и тихо заняли свои места. К нам гости.
Московским ополченцам-добровольцам не нужно было разжёвывать обстановку. Уже через минуту стрелковые ячейки были заполнены, изготовившимися к бою бойцами.
В мглистой завесе тумана появились силуэты передвигающихся короткими перебежками немцев. Выждав немного, Сергей подал команду:
– Огонь!!!
Дружный винтовочный залп стал полной неожиданностью для противника. Многие попадали. Уцелевшие открыли ответный огонь и опрометью бросились назад. Опасаясь подвоха, Бондаренко успел подать команду:
– Стой, назад!!! – но особо горячие головы уже выскочили на бруствер окопа и рванули вперёд, желая на плечах отступающих, гнать противника как можно дальше… Словно ожидая этого момента, с той стороны ударили пулемёты, прикрывавшие атаку. Пара бойцов, напоровшихся на пули, будто подкошенные свалились на землю, обагряя её собственной кровью, навсегда покидая земной мир…
Вскоре примчался ротный:
– Что здесь произошло?
– Отбили атаку противника, – ответил Сергей.
Глянув в сторону нейтральной полосы и увидев неподвижные фигурки, командир уже более спокойно отреагировал:
– Вижу. Наши потери?
– Двое убитых, трое раненных. Один легко. От лазарета отказался.
– Жаль терять людей, – тяжело вздохнул ротный, – сейчас каждый человек на вес золота, но ничего не попишешь, таковы законы войны, – круто повернулся и пошёл докладывать вышестоящему командованию.
Бондаренко пригнулся и, прикрывая зажжённую спичку, закурил. Ополченцы дрались храбро, но отсутствие выучки приводило к неоправданным потерям. Вот и эти бойцы, попавшие под огонь немецких пулемётов, выскочили без команды… Глубоко затянувшись, выпустил облако синего дыма. Туман всё ещё укрывал передний край и опасаться получить немецкую мину не приходилось. За поворотом окопа слышалась возня и негромкий разговор. Сергей прислушался:
– Молись комсомолец, бог сегодня тебя сберёг…
– Да ладно тебе, дядя, просто повезло…
– Э-э-э не скажи, двоих положили, троих ранили, а тебя, непоседу, только слегка царапнуло… Бог почему-то бережёт твою бестолковку…
Став невольным свидетелем чужого разговора, Бондаренко задумался… На фронте насмотрелся всякого. Приходилось и ему, атеисту, устремив взор к небу спрашивать: «Господи, за что нам всё это?» В голове просто не укладывалось, как же могли высшие силы допустить такое…Он и сам не подозревал, что пережитое было всего лишь прелюдией к испытаниям, которые принесут столько горя и страданий, и недавнее прошлое покажется легкими приключениями, а живые будут завидовать мёртвым…

282 стрелковая дивизия.

Мало кто знает, что в самом начале войны, а именно в июле-августе 1941 года в городе Юрьев-Польском была сформирована 282 стрелковая дивизия. Основной её костяк составляли ополченцы Таганского и Ждановского районов г. Москвы. Сразу же после слаживания подразделений в августе месяце соединение оказалось в составе Брянского фронта. В одной из её частей сражался Юрка Бельченко. Двадцать пятого сентября он в приподнятом настроении наяривал кашу из своего котелка. Что не говори, а еда для бойца на передовой маленький праздник. Не всегда удаётся поесть досыта и причин для того масса: то фрицы накроют минами посыльных, то вражеские истребители продырявят пулемётами термоса, а то и просто, из-за разгильдяйства, привезут пищу с опозданием… Сегодня сытный завтрак прибыл вовремя.

Мало того, в котелок попал добрый кусман мяса. Юрка наяривал за обе щеки, когда впереди, со стороны немцев послышался гул автомобильного двигателя с подвыванием, характерный для ЗИС-5: «Что за наваждение, – промелькнула мысль, – может заплутали? Не мудрено в такую погоду сбиться с пути.»
Легкий морозец с утра бодрил. Тяжёлые серые облака низко нависли над землёй, а в низинах расстилался туман, причудливо меняя облик окрестностей. Бельченко, нехотя прикрыв крышкой котелок, вытер чистой тряпицей ложку, сунул её за голенище и потянулся к винтовке. Посмотрел влево вдоль окопа. Бойцы передового дозора с любопытством всматривались в сторону дороги, из-за поворота которой должен был появиться, судя по нарастающему звуку, грузовик. И он появился… Наш ЗИС-5 с тентом на кузове, только… Только вот в кабине сидели немцы. Офицер, увидевший советские пилотки на головах бойцов, что-то заорал, повернувшись к водителю, тот лихорадочно завертел баранку. Автомобиль круто развернулся и помчался прочь. Сидевшие в кузове солдаты напряженно застыли, вглядываясь в сторону окопов. Красноармейцы словно оцепенели от происходящего. Тут-то и произошло что-то невообразимое. Один гитлеровец, привстал со своего места, вышел к заднему борту. Его за ремень поддержали сослуживцы. Сложив ладони рупором, прокричал:
– Русс, шваин!!! – развернулся спиной, снял штаны, оголив жирный зад и, согнувшись, принялся шлёпать по ягодицам.
В окопах все замерли от такой наглости. Только Юрка, передёрнув затвор, вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил. В мгновение ока между ног немца брызнуло алым, окрасив оголённое место и тут же раздался нечеловеческий вопль:
– О маин гот!!! А-а-а-а…
Грузовик скрылся за поворотом, унося истошные вопли…
Кто-то одобрительно хлопнул Бельченко по плечу:
– Красиво разделался с фрицем!!!
Юра обернулся. За его спиной стоял незнакомый боец, прибывший накануне с пополнением. Со всех сторон посыпалось:
– Ловко немца бренного места лишил!!!
– Хай не лезут!!!
Бельченко смущённо улыбнулся довольный неожиданному успеху.

[Наталья Владимировна]

32

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

Ибо никто из нас не живет для себя,
и никто не умирает для себя.
Рим. 14:7

Эти двое простых людей никогда не встречались, хотя жили в одном городе и были захвачены и унесены в самое пекло той, последней великой войной. Война не сломала их. Не смогла.
А за два десятка лет до этого другая страшная и беспощадная война затянула в свою кровавую мясорубку и уже никогда не отпускала другого человека, принадлежащего к иному, как тогда считалось, высшему, обществу, проведя его через все круги ада, смешав его с грязью и унизив.
Разные судьбы, разные люди… Но они так и остались непокорёнными.

Драй таузенд ахт

Он умирал долго и мучительно. Отказывало сердце. «Скорые» приезжали одна за другой. Помогало ненадолго. Он сидел в кресле, перед его глазами мелькали эпизоды прошедшей жизни.
Война застала его на Азовском море, где он курсантом мореходки проходил практику. Приказ – срочно возвращаться в Ростов. Потом – неудачные попытки уйти на фронт. Несовершеннолетних не брали. Сводки Совинформбюро, растерянные лица родителей, первые налёты фашистской авиации на беззащитный город. Кровь, разорванные в клочья трупы, лежащие на улицах, оторванные головы, руки, ноги.
В город входила эсесовская дивизия «Адольф Гитлер». Лет через тридцать на улице его окликнул незнакомый мужчина:
- Вы меня не помните? Мы в сорок первом вытащили водителя из подбитой полуторки…
Он вспомнил. На их улицу неожиданно ворвался фашистский танк и сходу выстрелил по нашей полуторке, не успевшей скрыться за поворотом. Болванка попала в кузов, опрокинув грузовик. Водителя выбросило на землю. Он был без сознания. Трое пацанов, наблюдавших из-за забора, не растерялись и оттащили красноармейца за дом.
Немцы были выбиты из Ростова через неделю. Это была кровавая неделя – расстрелы заложников прямо на улицах, грабежи, издевательства. Пленных давили танками, хрустели кости, лопались головы.
Когда немцы заходили в город во второй раз, он с двумя друзьями, что были постарше, пытался уйти в Ейск, в лётное училище. С ними была и его старшая сестра, жена офицера Красной Армии, с грудным младенцем. Удалось добраться только до станицы Староминской. Состав разбомбили. Идти с ребёнком некуда. Сестру не бросишь. Пришлось возвращаться. А друзья всё-таки добрались до Ейска, стали лётчиками, воевали, были награждены.
В сентябре сорок второго года – облава на улице, биржа труда. Унижения от своих же, русских, прислуживавших фашистам. Эшелон в Германию. Дортмунд, работа на заводе, в шахте. Самая тяжёлая, грязная и смертельно опасная. Отношение – как к скотам. Видел, как сгорел рабочий, когда вспыхнула металлическая пыль, а другого пополам разрубила сорвавшаяся циркулярная пила.
Что делать? Только вредить. В результате - арест государственной полицией Дортмунда. Потом тюрьма, недолгое разбирательство и 15 апреля 1943 года в концлагерь Бухенвальд, в команду Вернигероде. Лагерный номер – 3008. Драй таузенд ахт – его нужно было знать наизусть. Иначе…
В концлагере – красный треугольник на робе. Категория – политический. Это в неполных-то семнадцать лет!
В концлагере издевались свои же. Первичный медосмотр проводил недоучившийся студент-медик, как оказалось, земляк. Как мастерски поиздеваться над людьми, этот эскулап, вернее, коновал, знал превосходно. Самое малое – это поливать раздетого человека водой из шланга на морозе. Кончил он бесславно. Несколько узников схватили его за ноги и за руки, подняли и пару раз плашмя опустили на бетонный пол.
В ушах стук деревянных башмаков по мостовой. Это гремят пантофли. Строем шли из бани, даже не остыв и не обсохнув. Зима на дворе. Хотя и не русская, но много ли надо едва живому человеку в куцем арестантском халате! А потом – нарывы и фурункулы на ногах. Лечили просто – вскрывали без наркоза. До сих пор на ногах круглые белёсые шрамы.
Страшный, изнуряющий, постоянный и нестерпимый голод. Некоторые не выдерживали и собирали на помойке картофельные очистки. Такие долго не жили.
Через тридцать с лишним лет смотрел дома по телевизору «Вечный зов». В начале одной из серий на три-четыре секунды показали какое-то здание.
- Это же вокзал в Дрездене! – невольно вскрикнул он, удивив жену и сыновей.
И действительно, затем показали, как из вагонов на вокзале в Дрездене выгоняли военнопленных, а затем пригнали их в Бухенвальд.
Апрель 1945 года. В Бухенвальде закопошились. Чувствуя, что всех не уничтожить, лагерное начальство стало перебрасывать узников куда подальше. Так попал он на баржу и поплыл по Эльбе. В одну из ночей удалось всё-таки под шум дождя, убаюкавшего конвоиров, слезть с баржи в реку. Доплыл до берега в ледяной воде.
У зажиточного крестьянина таких, как он, беглых узников, не было. Были лишь пригнанные на работу русские, украинцы, поляки, сербы. Хозяин относился хорошо. Даже ели все вместе с хозяином и его семьёй за одним столом.
Намазал себе однажды, по русской привычке, а скорее - с голодухи хлеб толстым слоем масла. Съел. Затем начал намазывать второй такой же. Хозяин ничего не сказал, только улыбнулся. Он понял сразу – здесь так не принято.
Через много лет смотрел дома первый выпуск «Кабачка 13 стульев», где артисты открывали рты под польские песни. Тут же перевёл всё на русский язык. Уже малость подросшие дети и жена открыли рты в изумлении. Ничего странного – много было поляков.
А потом, как-то неожиданно и вдруг - долгожданное освобождение. Вышел навстречу нашим войскам. Вышел не один, привёл с собой нескольких русских. А поляки остались ждать «американов».
Свои отправили сразу же в СМЕРШ. Там не церемонились. Проверили всё, что только было можно и нельзя. Возвращался домой с оружием в руках, сопровождая эшелон с интернированными. В Польше несколько раз ночью по эшелону стреляли. Пришлось отстреливаться.
Дома снова СМЕРШ. Всё чисто. Поэтому был не ГУЛАГ, а служба в армии, в Белоруссии. Был военным водителем.
Внезапно напомнил о себе проклятый Бухенвальд. Проявился туберкулёз. Госпиталь, обследования, комиссии, диагнозы. Из армии уволили по заболеванию. На гражданке признали инвалидность по болезни. И только в семидесятых годах признали инвалидом Советской Армии и дали армейскую надбавку к пенсии. Хоть что-то. Впрочем, на мизерную пенсию особенно и не рассчитывал.
После войны нужно было приобретать профессию, работать. А ещё – сражаться за жизнь. Теперь уже с болезнью. Превозмогая боль, терпел в больнице процедуры, когда между рёбер вставляли трубку и поддували легкие. А потом таблетки и… скудный послевоенный рацион, когда есть хотелось каждую секунду, каждый миг.
Начинал работать грузчиком, другой работы не было – мало кто выдерживал. Но ничего, осилил, стал зарабатывать, подниматься. Поборол, всё-таки, болезнь. Но она, всё равно, взяла своё. Одышка мучала всю жизнь.
Потом женился, стал неплохо зарабатывать, освоив профессию фотографа. Появились дети, два сына. Начались новые заботы и радости. Жизнь шла своим чередом. Дом – полная чаша, детям купил по машине, дал образование, помогал во всём. А вот уже и внуки начали радовать.
Сентиментальные бюргеры скрупулёзно посчитали каждый день, проведённый малолетним узником в концлагере. Прислали архивные документы. Обещали заплатить за каждый день в твёрдой валюте. Даже выделили гуманитарную помощь – одеяло и тапочки. Но это были лихие девяностые. Какие деньги?
Он умер, не дожив до своего семидесятилетия неделю, так и не дождавшись обещанных марок. Хотя на них и не надеялся.
Он – это мой отец, Градницын Анатолий Филиппович, один из миллионов, судьбы которых исковеркала страшная война. Печать войны – драй таузенд ахт – он нёс на себе всю жизнь. И не сломался.

Хрениха

21 ноября 1941 года Красная Армия оставила Ростов.
На следующий день на улицу на окраине въехали несколько здоровенных фашистских артиллерийских тягачей. Выбрав дом получше, водитель первого остановился возле ворот. Из машин выскочили человек пять солдат. Они по-хозяйски подошли к калитке, один из них пнул её сапогом.
— Эй, ком хер! – гортанно крикнул он, держа автомат наизготовку.
Но вместо людей его лаем встретила хозяйская дворняжка.
На пороге появилась испуганная хозяйка.
— Гутен таг, бабка, — весело крикнул старший, – давай.
Он жестами стал показывать что-то, напоминающее процесс «из чашки ложкой».
Женщина развела руками.
— Нет ничего. Война.
Солдат махнул рукой товарищам, и те на брезенте втащили во двор свежую свиную тушу. Солдат жестами стал объяснять, что её нужно пожарить.
Нет ни угля, ни масла, объяснила жестами женщина, но где взять их, она покажет.
Трое начали разделывать тушу, а двое уехали. Вскоре они привезли уголь, подсолнечное масло и ящик водки.
Немцы по-хозяйски разместились в доме. Хозяйку переселили в летнюю кухню, где она жарила мясо. Но к столу позвали.
— Как имя? – спросил старший, разливая водку.
— Варвара, — ответила женщина.
— Барбара, бабка, — и засмеялся.
Он представил сослуживцев: Макс, Вольфганг, Ханс, Винфрид. Он Петер, командир.
— И не одного Фрица? – удивилась Варвара.
— Это редкое имя, — засмеялся он.
Тут он заметил на стене фотографию молодого красноармейца.
— Кто этот зольдат? – он нахмурил брови. – Сын?
У Варвары похолодело внутри. Она замялась, но потом затараторила, что он не хотел служить, забрали силой, что казаку не пристало ломать шапку перед москалями.
Петер ещё больше нахмурился, махом опрокинул стопку, направил в сторону фотографии указательный палец и гаркнул:
— Пуф, пуф! Капут.
Все покатились со смеху.
В эту ночь Варваре не спалось. Из соседнего парка по нашим войскам, что отошли за Дон, долбили немецкие пушки. Наши отвечали. Было страшно. Испугалась она не за себя, а за сына. Не любила она такие вещи с фотографиями. Призвали его в армию за год до войны. Писал. Как началась война, письма тоже приходили. А потом как отрезало. Что там с ним? Уж и в церковь ходила сколько раз. Молилась всем святым. А научила её правильно молиться одна старушка.
— Горе у тебя какое? – спросила она у Варвары.
Женщина рассказала.
— А звать-то тебя как? Варвара? Ну, тогда тебе Варваре и молиться надобно.
Она написала на листке молитву и сказала, что она от внезапной смерти, без причащения и покаяния. На войне ведь какое причащение.
Варвара долго перечитывала эти не понятные ей слова и молилась за сына. А потом и за мужа, Хренова Николая. В тридцать восьмом забрали его. Дали срок как шпиону. Какой он шпион? На паровозоремонтном колёсные пары тягал. За день так натаскается, что даже в постели шпионить сил нет. Донёс, видать, кто-то. Дом-то хороший и хозяйство знатное. Так потом прахом всё и пошло. Озлобляться стала. Да и соседи косо смотрят. Шушукаются, где там у Хренихи хрен её маринуется? А тут ещё война.
Утром соседка, выглядывая из-за забора, спросила с ехидцей:
— Ну как погуляла, Варвара? Гляди, твой-то скоро вернётся. Что будет-то!
— Не лезь, Катерина.
— А ты слыхала, фрицы вчера сто человек на Верхней Нольной схватили и там же на углу всех постреляли?
— Да брешут всё.
На следующий день застолье повторилось. Немцы днём отогнали тягачи, а через несколько часов вернулись. Так продолжалось несколько дней.
А двадцать пятого немцы вдруг неожиданно засобирались.
— Съезжаете? – спросила Хрениха у Петера.
Тот кивнул:
— Приказ.
— Пирожков-то в дорогу вам собрать?
Немец опять кивнул.
На кухне Хрениха достала листок. Слова поплыли перед глазами: «Великомученице Варваро! Молим тя… да милостивно услышит нас, просящих Его… и дарует христианскую кончину животу нашему — безболезненну, непостыдну, мирну». Она подошла к иконе и трижды перекрестилась.
Спрятав листок, она пожарила пирожки, аккуратно завернула их в полотенце и принесла Петеру.
Тот сразу же сказал:
— Ешь!
— Да вам же самим мало.
— Ешь! – приказал он.
Петер протянул пирожок и с ухмылкой смотрел. Хрениха взяла его и не спеша стала есть. Немец не отходил от неё, пока она не съела его весь.
Немцы собирались, а Петер не спускал глаз со сновавшей тут же Хренихи. Когда все сели в машины, он сунул ей красивый пакет с нарисованными женщинами в чулках:
— Презент.
Она стояла, пока немцы не скрылись за поворотом, а затем, отшвырнув пакет, бросилась в летнюю кухню и стала жадно пить воду из ведра. Потом, засунув два пальца в рот, пыталась вызвать рвоту. Но было поздно. Раздирая ногтями горло, и шатаясь, почти ничего не видя перед собой, она добралась до соседского забора и прохрипела:
— Катерина! Помоги!
Когда подбежала испуганная соседка, у Хренихи пошла пена изо рта.
— Я их, гадов, всех до одного. Не могу… Всё, — это были её последние слова.
Соседи похоронили её возле церкви 28 ноября, когда в город уже вошла Красная Армия. К кресту приколотили фанерку с надписью: «Хренова Екатерина Ивановна». Дату рождения никто не знал.
Говорили, что где-то на Таганрогском шоссе наши солдаты нашли на обочине несколько тягачей, в кабинах которых сидели пятеро мёртвых немецких солдат. Пять гаубиц были тут же.

Милая химера

Анна Васильевна сидела за столом в небольшой московской квартире своей сестры. Старые письма, её давние записи и совсем свежий, сегодня вырванный из блокнота лист, исписанный незнакомым торопливым почерком.
— Боже мой, — думала она, — прошло полвека.
«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне… Перевод в другую камеру невозможен. О себе не беспокоюсь – ибо всё известно заранее. Милая, обожаемая моя, не беспокойся обо мне и сохрани себя. До свидания».
Закрыв глаза, она откинулась на спинку стула. Седьмого февраля 1920 года в пять утра его расстреляют на слиянии речки Ушаковки и Ангары, напротив Знаменского монастыря. Тело сбросят в прорубь. После объявления о расстреле, он не испугается, только спросит:
— Вот так? Без суда?
Она не знала об этом полвека. А сегодня сам Бог прислал к ней журналиста, собиравшего материал о Колчаке.
— Анна Васильевна, — говорил он, — я нашёл в архивных делах последнюю записку для Вас. Она изъята у адмирала перед расстрелом. Я смог её переписать и вынеси из архива. Вы понимаете, эти материалы хранятся под грифом «Совершенно секретно» и охраняются КГБ. Она прекрасно знала цену этим словам. Неожиданно ожили воспоминания.
— Милая химера в адмиральской форме, — мысленно произнесла она шутливое прозвище своего адмирала.
— Милая, обожаемая моя, Анна Васильевна, — тут же всплыли в памяти первые слова его писем.
— Для меня такая радость видеть Вас, — произнесла Анна в одну из их первых встреч и тут же твёрдо добавила, — вот и выходит, что я люблю Вас.
— Я вас больше чем люблю, — не задумываясь, ответит он.
Три года они говорили друг другу о любви только в письмах и всегда обращались только на Вы. Он женат, она замужем, дети. Почти двадцать лет разницы в возрасте.
Они сблизились только в тяжёлом и трагическом в своей неопределённости 1918 году. Она развелась с мужем, однокашником адмирала, а сам адмирал стал Верховным правителем России. Он в Омске, семья за границей.
Перед Анной Васильевной, словно на взбесившейся киноплёнке, промелькнула её жизнь. Бегство «на золотом поезде» из Омска, бесчинства чехов и предательство в Нижнеудинске генерала Жанена, невзлюбившего будущего адмирала ещё с первой их встречи на Балтике, тюрьма в Иркутске, и она, добровольно пошедшая за ним в эту тюрьму. Разные камеры и короткие встречи на прогулках в тюремном дворе. А ещё записки, записки, записки, которые им удавалось передавать друг другу. А потом – гулкие шаги в тюремном коридоре и его спина, промелькнувшая среди конвоиров. Это всё, что удалось увидеть в глазок. Утром – стыдливая ложь коменданта, что его увезли, её записка адмиралу и прошение в следственную комиссию о выдаче ему сапог, смены белья и чая.
На очередном допросе, когда ей сказали правду, она попыталась убить следователя, а после себя. А дальше – опять тюрьма, тиф, лагеря, недолгая свобода и снова тюрьма. Почти тридцать лет – тюрьмы и ссылки. И ещё – память о любви.
Анна Васильевна перелистывала чудом сохранившиеся его письма и свои стихи, написанные о нём. Новые строчки легли на бумагу.
Полвека не могу принять
– Ничем нельзя помочь:
И всё уходишь ты опять
В ту роковую ночь.

Но если я ещё жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Она переживёт его почти на пятьдесят пять лет. Через несколько дней она тихо уйдёт. Во сне. Милая химера…
Примечание: автор стихов Анна Васильевна Тимирёва.

[Наталья Владимировна]

33

Я ОБЪЯВЛЯЮ ВАМ ВОЙНУ!

Как глубины вселенские звёздных миров
Без границ и равны бесконечности,
Так и вся наша жизнь — то понятно без слов, —
Лишь всего предисловие к Вечности.
(Автор)

…Прихватив с собой художественные принадлежности, Мишка направился в городской парк, писать вечерний, весенний пейзаж. За ним увязался и Никанор Иваныч, у которого выдался свободный день, а дома одному сидеть было как-то скучновато.
Ещё вчера Мишка заранее облюбовал себе место, откуда просматривался классический пейзаж. Оба направились в дальний конец аллеи. Там было не так шумно и многолюдно, а вопрос света и тени решался лучшим образом. Прошлогодние, прелые листья мягко шуршали под ногами.
В той стороне, куда направлялись оба друга, с незапамятных времён стояла большая старинная лавка. Была она с массивными чугунными боковинами-опорами и добротными дубовыми рейками-перекладинами. На лавке сидел молодой мужчина лет двадцати пяти и тихонько покачивал широкую детскую коляску, рассчитанную на двойню.
Никанор Иваныч и Мишка расположились неподалёку от лавки, на переносных складных стульчиках. Последний обложился художественными принадлежностями и занялся делом. Напарник старался не мешать. Он наблюдал и слушал природу. Он врастал в неё и растворялся, образуя турбулентный дымок с лёгкой ламинарной поволокой, обволакивавшей своды Мишкиного изголовья.
В скором времени к сидевшему на лавке мужчине подошла молодая женщина. Она чмокнула его в щёчку. Поправила в коляске одеяльце. Полюбовалась спящими малютками. Подхватила под руку свою половину, и процессия двинулась прочь.
Никанор Иваныч решил воспользоваться случаем и направился к лавке. C её позиций было удобнее и комфортнее наблюдать за ходом пробуждения оживающей природы. Предвкушая блаженство, он всем весом своего тела плюхнулся на лавку.
— Ох! — прозвучало где-то совсем рядом.
— Кто это? — Никанор Иваныч вскочил, как ошпаренный.
Ответа не последовало. Он осторожно сел и призадумался. Спустя какое-то время вновь приподнялся и опустился на лавку, как в первый раз.
— Ой! — в другой раз прозвучал чей-то голос.
— Кто здесь? — и, чуть приподнявшись, Никанор Иваныч вновь задался вслух вопросом, обращённым в пространство.
— Это я, лавка! — последовал ответ.
Тот помаячил перед своими глазами рукой: не спит ли он, не чудится ли всё это ему? Да вроде бы нет. Вон и Мишка сидит, увлёкся своим художеством, воспроизводит природу. Cо стороны реки доносятся гудки речных пароходов, а со стороны улицы — шум и звуковые сигналы автомобилей.
— Ну, если это лавка, то я — статуя Свободы!
— Не иронизируйте пожалуйста! Смиритесь с действительностью. Вы не стойте, а лучше садитесь, но не так резко. Любые движения подобного рода причиняют мне невыносимую боль.
Никанор Иваныч осторожно присел и откинулся на спинку. Он успел позабыть обо всём на свете, не говоря уже о существовании Мишки.
— Примите мои извинения и искренние сочувствия! — виновато вымолвил он. Правда, где-то в глубине души он смеялся над собой и никак не мог смириться с подобной, невероятной ситуацией. Всё это Никанор Иваныч старался отнести на счёт слуховых галлюцинаций или лёгкого помутнения рассудка. Тогда что послужило тому причиной? Весна? Может быть. Но тридцать девять лет не так уж и мало, пора бы и остепениться.
— Хотелось бы, чтоб вы озвучили своё отношение к суете мирской и реалиям жизни, — попросил он, желая произвести рекогносцировку на местности.
— Об этом можно говорить очень много и долго, — прозвучало в ответ. — Мне скоро исполнится семьдесят лет. Я самая старая из всех лавок не только в этом парке, но и во всём городе. Всякого на своём веку пришлось мне претерпеть, увидеть и услышать. Кто только не пользовался моими услугами. Меня били и ломали, за мной ухаживали и приводили в порядок. На моих рёбрах-перекладинах писали, выцарапывали, вырезали всякие хорошие и неприличные слова. Меня разбивали, дробили на части, вновь собирали. Порой мне было и больно, и обидно за людские дела и поступки. Но что мне оставалось делать? А свидетелем скольких людских историй пришлось мне побывать? Всякое было: и хорошее и плохое. Но особенно в память мне врезались две людские истории, две человеческие судьбы.
История, о которой я хочу поведать, началась очень давно, получив своё продолжение и окончание уже в наши, сегодняшние дни. То была очень длинная и печальная история. В ту пору и я была очень молодой. Мне шёл тогда всего лишь четвёртый годик или пятый, точно сказать затрудняюсь. Я была ужасно красива и нарядна, все считали за великую честь попользоваться моими услугами.
На дворе, как и сейчас, стояла ранняя весна, но только тысяча девятьсот сорок первого года. День выдался тёплый, ясный, солнечный. И вот я приняла в свои объятия молоденькую девчушку лет шестнадцати-семнадцати. По выражению её лица можно было судить, что она ждёт кого-то. Одета девушка была довольно скромно. Демисезонное пальтишко. На голове берет, из-под которого выбивались косички с бантиками. Ноги, обутые в матерчатые тёплые чулки и втиснутые в нехитрые, девичьи полуботинки на шнурках. На шее лёгкий газовый платочек.
В это же самое время к лавке приближались двое незнакомых девушке юношей. На ходу разговаривая, они остановились недалеко от меня, затем распрощались и разошлись.
— Везувий! — остановившись, окликнул один из них другого, продолжавшего путь далее. — Значит — завтра, как и договорились. Не забудь.
— Помпея! — женским голосом донеслось с другого конца аллеи. — Мы ждём!
— Девушка! — удивлённо воскликнул изумлённый юноша. — Да мы с вами, оказывается, исторические личности с легендарными именами! Я вас, кажется, тогда — в 79 году нашей эры — сгоряча засыпал пеплом. Вы уж извините меня, подлеца.
— Да, да! Что-то начинаю припоминать, — отозвалась девушка. — Я, на своё несчастье, только-только заснула, а вы в это же самое время имели неосторожность проснуться. И вот — результат. Ай-яй-яй! Я объявляю вам войну! Так и знайте. Поделом вам!
— Ваш вызов принимаю! — с гордо поднятой головой ответил смелый юноша не менее смелой девушке. — На чём будем драться? На пистолетах, саблях…
— На шпагах, милорд, на шпагах! Завтра, в это же самое время, без секундантов.
С этого дня у них завязалась дружба, а начиная со следующего — любовь, да такая, что любовь Ромео и Джульетты могла бы померкнуть в её лучах. Не проходило и дня, чтобы встреча не состоялась. Они и дня не могли прожить друг без друга. Своих чувств они не раскрывали ни перед кем: ни перед друзьями, ни перед родными и знакомыми. Это была их великая тайна, и никому туда не было доступа.
Везувий был из детдомовских. Родителей своих не помнил. Они отошли в мир иной, когда ему было всего лишь два годика. В этом году он должен был окончить десятилетку и мечтал приобрести профессию геолога.
Помпея была младшей дочерью известного учёного-мостостроителя. Мать её преподавала в школе русский язык и литературу, а старшая сестра училась на втором курсе политехнического института. В доме царили строгие правила поведения, свято хранились и соблюдались семейные, старинные традиции, восходившие к незапамятным временам. Помпея так же, как и Везувий, училась в десятом классе и хотела поступать в этом году на химический факультет университета.
А дни летели, множась на недели. Вот уже остались позади выпускные экзамены, получены аттестаты зрелости. Отгремели звуки выпускного бала. А завтра началась война. Ещё через сутки Помпея, на вокзале, под звуки марша «Прощание славянки», провожала своего Везувия на фронт.
— Я буду ждать тебя, Везувий, что бы не случилось!
— Я так люблю тебя, Помпея, что со мной ничего не может случиться! Береги себя! Мы обязательно с тобой встретимся. Обещаю тебе!
Линия фронта стремительно приближалась к городу. Госучреждения, заводы, фабрики, лечебные и учебные заведения, колхозы с техникой и животноводческими комплексами — всё это подлежало экстренной эвакуации вглубь страны.
Отец Помпеи остался в городе взрывать мосты, чтобы максимально затруднить продвижение вражеской техники. Сама Помпея, с матерью и сестрой, подлежали эвакуации. Однако, на пути своего следования эвакуационный состав подвергся воздушному налёту и был полностью уничтожен. Помпее чудом удалось спастись. Мать и старшая сестра погибли.
Железнодорожное полотно было восстановлено за одну ночь. Очередной эвакуационный эшелон доставил Помпею в один из небольших городков Красноярского края. Состав пребывал в пути где-то полтора месяца. Делал он многочасовые, а порой и многодневные остановки, чтобы пропустить воинские эшелоны с техникой и живой силой, следовавшие в сторону линии фронта.
К счастью девушки оказалось, что этим же эшелоном эвакуировались и некоторые факультеты университета, среди которых оказался и химический. Многие его сотрудники хорошо знали семью Помпеи ещё по довоенному времени. Её без промедлений приняли в свой коллектив. Поставили на денежное и пищевое довольствие. Определили лаборанткой в одну из химических лабораторий, которой предписывалось проведение исследований в области разработки новейших видов авиационного топлива. Организация была закрытого типа и значилась под одним из номеров почтового ящика.
В феврале месяце тысяча девятьсот сорок второго года у Помпеи родился сын. Воспитывать его помогала старая женщина, на постой к которой была определена Помпея. Женщина была совсем одинокой: муж и сыновья её погибли ещё в гражданскую. Проживала она в небольшой бревенчатой избушке на окраине города. Жизнеутверждающий характер Помпеи позволял ей успевать во всём. Она и работала, училась, и воспитывала сына. Помогала обездоленным войной людям. Её хватало на всё.
Ещё в поезде Помпея узнала от будущих сослуживцев, что отец её не успел эвакуироваться и машина его была в упор расстреляна немецкими танками. Девушка осталась без родни. Но род продолжается, говорила она самой себе, целуя спящего сына.
Чтобы хоть что-то разузнать о судьбе Везувия, Помпея обратилась в городской военный комиссариат. Тот сделал запрос в вышестоящие инстанции. Через два месяца пришёл ответ, в котором сообщалось, что Везувий пал на поле боя смертью храбрых. Это был очередной удар в сердце, добавивший лишних седин. Но жизнь продолжалась. Надо было жить хотя бы ради памяти Везувия и его маленького сынишки…
Да, действительно. В декабре тысяча девятьсот сорок первого года, под Москвой, разведвзвод, в котором служил Везувий, попал под перекрёстный артогонь. Но он не погиб, а был тяжело ранен и отправлен на излечение в самарский военный госпиталь. Через полгода он был поставлен на ноги, вновь введён в строй и направлен на фронт в состав разведывательно-диверсионной группы. Однако, как бы там не было, во всех сводках он проходил как погибший.
Ещё пребывая в госпитале, Везувий попытался навести справки о судьбе семьи Помпеи. Он сделал запрос в соответствующие инстанции. Ответ не заставил долго ждать себя. Известие о гибели всей семьи его возлюбленной потрясла его до глубины души. Он страдал, да так, что никто не в силах был помочь его горю. Теперь он не боялся никого и ничего. Иной раз казалось, что он сознательно шёл навстречу своей погибели, но пуля обходила его стороной, штык захватчика не брал. Так, словно в насмешку судьбе, он и дошёл до Берлина без единой царапины.
Потом возвращение на родину. В свой родной город не поехал. Обминул его. Слишком свежими и тяжкими были воспоминания. Приехал в Москву, поступил в горный институт, окончил и посвятил всю свою жизнь геологической разведке полезных ископаемых. Пребывая в постоянных разъездах, исколесил всю страну вдоль и поперёк. Он так и не женился, сохраняя верность своей Помпее. Но впоследствии каждую весну он приезжал в город детства, останавливался в гостинице и приходил на встречу со своей юностью. Я охотно и нежно принимала его в свои объятия и мы оба молча вспоминали минувшие дни.
За время войны город был сильно разрушен, особенно его центральная часть, где проживала Помпея со своей семьёй. Теперь там красовались новые, современные, добротные строения. Расстроились микрорайоны. Везувий подолгу бродил по новым бульварам и проспектам, по старинным улочкам и площадям, но непременно вновь возвращался ко мне…
Через три года после окончания войны Помпея воротилась в свой родной город. В отстроившемся микрорайоне ей предоставили новую двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Шли годы. У сына родился внук, у внука — правнуки. Сама она имела большие заслуги перед родиной. Прошла все учёные степени, вплоть до академика. В её распоряжении была университетская кафедра. Было всё — и слава, и почёт. Не было одного — единственного и неповторимого, её Везувия, память о котором она пронесла сквозь годы и берегла всю жизнь. Верность же её простиралась дальше границ любви и преданности Андромахи к своему Гектору, или же Пенелопы к легендарному Одиссею. Это была наивысшая точка нереализовавшихся человеческих взаимоотношений…
В начале марта этого года Везувий, как и всегда, приехал навестить места своей юности. Частично он пришёл на встречу и со мной, как со старым другом. В это самое время по правую мою сторону сидел молодой мужчина, перед которым стояла детская коляска с малышами-двойняшками. Кстати, вы их сегодня видели полчаса назад.
— Не помешаю? — спросил Везувий молодого отца.
— Ради Бога! — приветливо отозвался тот. — Присаживайтесь.
Везувий поблагодарил мужчину и умостился с моего левого края.
Так они и просидели молча где-то минут пятнадцать, каждый занятый своими мыслями, покуда не проснулись дети. Отец стал их успокаивать, покачивая коляску и тихо приговаривая: «Раз Везувий, два Помпея, чики-драли из Бомбея!»
От услышанных слов у Везувия, казалось, остановилось сердце.
— Извините за нескромный вопрос, — обратился он к молодому отцу. — Какие имена вы дали своим малюткам?
— У нас с женой мальчик и девочка, — пояснил тот. — Сыночка назвали Везувием, а дочурку — Помпеей, в честь дедушки и бабушки.
Везувий вдруг почувствовал, как у него перед глазами всё заходило ходуном. Сердце билось гулко и неровно.
— Вам плохо? — забеспокоился мужчина.
— Не стоит беспокоиться. Это пройдёт. А скажите пожалуйста, бабушка ваша жива? — с замиранием сердца спросил Везувий.
— Дедушка погиб на фронте, в сорок первом, под Москвой. Бабушка жива, но слегла недавно. Очень уж плоха: где-то простудила лёгкие. Она у нас старенькая, ей восемьдесят два года.
— Как вас величать, молодой человек? — спросил зачем-то Везувий, сам не осознавая для чего.
— Сергей Владимирович, — ответил мужчина. — А вас?
— Ответ вы можете получить, прочитав его с обратной стороны лавки. С внутренней стороны самой верхней перекладины, — слегка дрожащим голосом сообщил Везувий. — Просто так, стоя, вы текст не увидите. Он скрыт от глаз. Чтобы его прочесть, необходимо наклониться, или же присесть на корточки и прочесть из-под низу.
Заинтересовавшись подобным заявлением, молодой папаша так и сделал. Глубокая надпись, сделанная ножом и сто раз закрашенная зелёной краской, гласила:
Везувий + Помпея = 1941 год.
Когда, прочитав надпись, мужчина поднялся с корточек, лицо его было растеряно и бело, как мел. Широко раскрыв глаза, он пристально смотрел на старого человека, будучи не в силах поверить случившемуся. Ему стало ясно всё.
— Дед! — только и смог вымолвить он дрожащими губами.
— Он самый, внучек!
Они стояли обнявшись, кулаками утирая невольно катившиеся слёзы.
— Что ж мы стоим, теряем время зря, дедуля? — первым опомнился Сергей. — Вы пока садитесь и отдыхайте. В остальном положитесь на меня.
По мобильному телефону он связался с женой Настей. Приказал в срочном порядке явиться в парк. Затем ко входу парка вызвал такси.
Примчалась Настя. На неё Сергей оставил детишек и, ничего не объясняя, вместе с дедом укатил к бабушке…
Помпея была очень плоха и беспомощно возлежала на кровати. По её облику было видно, что она медленно угасала.
— Бабуля, а к тебе гость! — объявил внук, стараясь придать голосу некоторую игривость, чтобы не особо-то волновать старую женщину.
Везувий подошёл вплотную к кровати. Всё те же необыкновенно милые черты. Всё тот же проницательный взгляд небесно-голубых глаз.
Помпея устремила взор на подошедшего. Слегка сощурилась. В глазах её промелькнул живой огонёк. Она вдруг улыбнулась, в изнеможении сомкнула веки и тихо произнесла:
— Я объявляю вам войну!.. Наконец-то! Что так долго? А я ведь так ждала тебя, любимый! — и из глаз её покатилась непрошеная слеза.
— Теперь нас ничто не в силах разлучить до конца наших дней, дорогая моя Помпея! — негромко вымолвил Везувий, взорвавшись поцелуями и засыпав ими Помпею.
Наконец-то они нашли и обрели друг друга, эти двое любящих сердец, пронеся любовь, верность и память сквозь годы суровых испытаний.
Внук Сергей потихонечку вышел из комнаты, чтобы не мешать встрече, оставив пожилых людей наедине.
Наконец-то они нашли и обрели друг друга, эти двое любящих сердец, пронеся любовь, верность и память сквозь годы суровых испытаний.
В срочном порядке собралась вся большая родня: сын, внуки, их жёны, сваты, братья, сёстры. Наступал знаменательный момент. Негромко переговаривались, прислушивались к любому шороху, доносившемуся из-за двери. Но всё было тихо.
Через час решились постучать в дверь комнаты. Ответа не последовало. Тогда заглянули в комнату. Картина, представшая пред глазами родных, потрясла их. Везувий сидел на краю кровати. Тело его было склонено к груди Помпеи. Головы их покоились рядом, а руки были сплетены в крепких, обоюдных объятиях. На лицах их застыли блаженные, счастливые улыбки. Оба любящих сердца тихо, молча ушли, покинув сей мир и переселившись в мир иной.
Везувия и Помпею хоронил весь город…
— Вот ведь какие вещи творятся на белом свете, — подвела итог своему рассказу парковая лавка. — Тешились и любились всего-то лишь три месяца. Не долюбили. Пронесли любовь и верность через всю жизнь, и умерли в один день и один час. Мир и спокойствие их праху!
Никанор Иваныч не упустил случая, чтобы не удостовериться хотя бы в реальности наличия надписи на тыльной стороне верхней рейки. Всё совпадало…

[Наталья Владимировна]

34

ВСЕЛЕННАЯ В ПОМОЩЬ

Я встретил девушку, полумесяцем бровь
Hа щечке родинка и в глазах любовь.
Ах, эта родинка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла.
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила сердце мне, покой взяла…
(Слушать в исполнении Сабира Ахмедова)

Ну вот, это опять случилось со мной. Я снова влюбился, как юный пионер, и произошло это там, где согласно народной мудрости заводить амурные шашни строго-настрого заказано – на рабочем месте. Нет, не верно. Я поторопился, выдал желаемое за действительность. Никакого служебного романа не сложилось, а приключилось же следующее…
Она вошла в нашу жизнь хмурым осенним утром, когда от одного вида за окнами брала такая тоска, что срочно хотелось в самолет и под пальмы… Параллельно этому вполне объяснимому и закономерному желанию в голове самопроизвольно возникали современные пародии на вопросы характерные для всей мировой драматургии, начиная с глубокой античности вплоть до Антошиных чаек, парящих над вишневыми садами. Естественно, что вопросы в моей трактовке были не столь пафосны, претенциозны и помпезны в сравнении с набившим оскомину монологом про бытие с небытием, но некий смысл (тешу себя такой надеждой) наличествовал и в них. Мне также во всеуслышание хотелось выкрикнуть нечто вроде: «На кой хрен я здесь сижу, тем более за такую зарплату!» Только беда была в том, что кричи не кричи, а результат будет тот же (имею ввиду нано сумму в жеваном конвертике). И вот, в ту минуту, когда я в мильонный раз проклинал про себя свою незавидную участь и давно опостылевшее место службы, где, руководствуясь спущенными сверху «ценными указаниями» мы должны были изобретать «высокие технологии» главной задачей которых было опустошение карманов слишком доверчивых граждан －дверь в офис отворилась и на пороге материализовалась руководительница нашего отдела.
Верно, гласит армейская поговорка, что место солдата подальше от начальства и поближе к кухне, я хоть и не воинского сословия, но отношение к вышестоящим «товарищам и товаркам» имею самое, что ни на есть солдатское. И это у меня с детства – завуча (женского рода) с директором (мужеского пола) боялся больше Бабы Яги с Кощеем Бессмертным.
Итак, на пороге начальница и организм реагирует на сие явление неприятным нытьем под ложечкой, а бедный, погрязший в безделье мозг, лихорадочно соображает, чем ему лично грозит этот визит. В каком еще бумагомарательном и компьютеро-дробительном марафоне предстоит принять участие нашему сектору? Однако вместо раздачи «рогов и копыт», что на нашем жаргоне означает – производство совершенно бессмысленных расчетов, сведение результатов в примитивные таблицы и вычерчивание никому ненужных графиков - Елизавета Петровна надевает на свою бледно-зеленую рыбью физиономию наимилейшую мину, что делает ее еще более похожей на высунувшуюся из коралловой расщелины мурену и сделав пару шагов вовнутрь комнаты объявляет: «Рада представить вам нашу новую сотрудницу…» - за словами следует тщательно выверенный жест рукой в сторону двери. Наши головы послушно поворачиваются в сторону указываемую скукоженной безжалостным временем конечностью.
В дверном проеме появляется…появляется в дверном проеме…ни за что не догадаетесь, кто появляется. Нет, конечно, самые прыткие и сообразительные уже поняли, что в дверях должна показаться женщина. Еще более шустрые и смекалистые наверняка предположили, что фемина эта обязана быть неординарной особой, а некоторые, самые прозорливые, предсказали бы появление если и не секс-бомбы, то по крайней мере pretty woman. «Все это, конечно, так, все это верно, да, верно, да…», как сказал бы товарищ Саахов и прибавил бы про спортсменку с комсомолкой, но первое, что увидел я, и на чем совершенно бессознательно сосредоточил свое внимание были не формы вошедшей девушки и не стилизованный под шестидесятые годы наряд, а лучезарнейшая улыбка, озарявшая не только ее лицо, но и все пространство вокруг. Она (улыбка) словно подсвечивалась изнутри чем-то очень милым, добрым и вместе с тем по-детски наивным, чем-то таким, что большинство из нас, к сожалению, подрастеряло на суровом жизненном пути. Мало того, что улыбка эта моментально располагала к своей хозяйке, одновременно она привносила в наш очерствевший мир отблески давно утраченной и тщетно искомой благости.
Начальница, что-то бубнила, представляя нам новенькую, но я не слушал, я поедал ее глазами (помните народный афоризм про то, кто чем любит?). Я смотрел на нее и диву давался. Нет, я снова не про антропометрические данные, не про эталонный БТБ (бюст-талия-бедра), я опять о лице – давно не видел у людей (животные в расчет не принимаются) столь кроткого и мягкосердечного выражения. Сие было так неожиданно - особенно для меня – киника со стажем, а следующим объектом моего пристального изучения девушки стали ее глаза.
Это я неправильно выразился, слишком много на себя взял, что вполне свойственно людям, как индивидуумам в частности (не понятно, с чего объявившими себя хомо сапиенсами) так и человечеству в целом. Не в моей воле было контролировать «изучение» незнакомки, тем более ее глаз.
Да, я определил их цвет – голубой с загадочной серой поволокой, я оценил длину и густоту ресниц, я даже определил форму и линию разлета бровей, но все эти физиогномические экзерсисы были второстепенны. Главным в ее глазах был не поддающийся описанию взгляд. Единственное, что могу сказать – он был теплым, дружественным и в некоторой степени даже каким-то родным…
Хотя очи эти и не были черными, эффект они произвели (по крайней мере на меня) столь же драматический, что и воспетые в романсах. Здесь я, не стесняясь прибегну к архаичному высокому штилю: я был сражен в самое сердце. Казалось бы, что в наш век тотального консьюмеризма – интернет-магазинов, магазинов на диване и прочих сверхудобных возможностей приобретения чего угодно в один клик, могут значить и стоить такие совершенно эфемерные субстанции, как улыбка и взгляд?
Вопрос задан, но с ответом, (что - по чем?) определяйтесь сами, только учтите - он, как говаривал Ипполит Матвеевич, – здесь не уместен…
Хотел было оставить без внимания еще один из компонентов индивидуального алхимического коктейля, который и определяет физическую привлекательность человека. Имею ввиду голос. Но поразмыслив решил рассказать и о нем, несмотря на царящее вокруг этого феномена медийное сумасшествие. В общем-то, она не обладала выдающимися голосовыми данными, такими на которых ушлые продюсеры заколачивают порядочный баблос. Именно поэтому я и не посчитал за большой грех умолчать о столь «рядовых» свойствах ее голосовых связок. Однако сцена «охмурения» будет не полной, если не упомянуть о производимом ее голосом эффекте. У нее был низкий меццо-сопрано, вернее даже, мягкий, бархатистый контральто. Обладателю такого нежного, с едва различимым придыханием голоса было не зазорно и исповедоваться, но только в хорошем…
Все, полно писать о вещах метафизических, пора и к материи возвращаться. Хотел для «красоты словца» обозвать материю грубой, но вовремя удержался. Как можно назвать грубой эту нежную, еще юную щечку с крохотной родинкой в паре сантиметров от неидеального, но очень схожего с греческим, носика.
Ах, эта родинка меня с ума свела…
Не зря, ой не зря, ввели некогда великосветские европейские дамы моду на косметические мушки. Было в этих крохотных черных точечках нечто мистическое, по колдовскому завораживающее…Но будет и об этом. Она пришла:
Разбила сердце мне, покой взяла…
Конечно же — это не случилось в одночасье. А не случилось оттого, что мешали конкуренты. Мешали в прямом смысле слова. Всю мужскую половину нашего сектора внезапно поразил вирус любовной лихоманки. Даже у «женатиков» не сработал иммунитет, прививаемый самцам ритуалом окольцовывания. Да уж － красота, да в купе с добротой － та еще сила.
О том же, как встретили незнакомку представительницы лучшей половины человечества я даже намекать не стану…
Стоило начальнице закончить представление новой коллеги и покинуть комнату, как все мужчины (кроме меня их было трое), находящиеся в помещении, дружно принялись самыми разнообразными способами выказывать ей знаки своего расположения.
Со стороны это выглядело глупо и пошло, как в третьесортной комедии. Но мне было не до смеху, потому что единственному достойному ее мужчине (полагаю, что совсем не обязательно тыкать себе пальцем в грудь) никак к ней было не подобраться. «Сидеть!» - приказал я себе: «Не будем торопиться, не заметить меня невозможно!»
Для подтверждения этой аксиомы я вальяжно откинулся на спинку кресла, развернул на всю ширину плечи (зря что ли по часу в день кручусь на турнике), закинул ногу на ногу (обнажив при этом «аристократический» вишневого цвета носок) и приняв скучающее Онегинское выражение начертал на листке бумаги: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим средь обольстительных сетей» - заимствованное у классика руководство к действию на ближайшее время. Естественно, если бы я умел, то вслед за тем же классиком набросал бы на листке и ее портрет, но ввиду полной художнической бесталанности вынужден был заполнять пустое пространство кривыми (наверное, от волнения) геометрическими фигурами с приделанными к ним глазами и ушами. Именно в этот тревожный момент бытия мне и открылось в каком состоянии духа должны были пребывать первооткрыватели новых направлений в изобразительных искусствах. Если сформулировать вкратце - то выходило, что, когда в душе (или пониже) огонь, а руки-крюки, но очень сильно чешутся они, а девать их некуда — вот тогда-то и являются на свет разные модернистские кубики с квадратиками.
Я самоустранился, но только лишь из активной части ухаживания за новоприбывшей предоставив своим недальновидным и нетерпеливым коллегам полное право на ведение вокруг нее «брачных танцев». Пока они из кожи вон лезли, чтоб чем-то ей угодить я с благоговейным трепетом созерцал «посланницу небес» одновременно планируя свой выход на авансцену.
Может вам это покажется не знаковым и не заслуживающим внимания, но чем больше я смотрел на нее－ как она двигалась, как общалась с незнакомыми людьми (совсем не интересничая и не манерничая) тем сильнее я убеждался в том, что - «Наконец-то я дождался! Это моя девушка!» и тем больше ассоциаций возникало в моем явно воспалившемся мозгу. Одна из них перенесла меня во вторую половину прошлого века:
Something in the way she moves,
Attracts me like no other lover…
Ах, как было бы здорово, если бы и остальные строчки знаменитого шлягера совпали с (нашими?) чувствами… Впрочем, в тот момент я не имел и тени сомнения, что так тому и быть, ведь мой замысел начал обретать реальные очертания.
В первый день я так и не подошел к ней, так и не заговорил. У меня был план… Но, как говориться, быстро планы рождаются, да не скоро реализуются. Занять у приятеля вишневый (в цвет носков) Мустанг в этот вечер мне не удалось. Машина была в ремонте, но к понедельнику обещали вернуть. Я стиснул зубы и вспомнив подходящую случаю фразу: «Молчи, грусть, молчи!», наказал себе терпеть. Но, так как время было позднее, и вокруг меня не было ни души, я тотчас отменил совершенно бессмысленный обет молчания и напел вполголоса случайно(?!) пришедшие на ум строфы,
Baby let me be,
your lovin’ Teddy Bear,
Baby let me be, around you every night
Run your fingers through my hair
And cuddle me very tight.
То, что произошло на следующий день я лучше опишу словами Насти Пёскиной, которые она, почти что, выкрикнула вместо ее обычного утреннего: «Физкульт-привет!» едва переступив порог комнаты,
- Девчонки, а вы видели на чем наши козлы сегодня на работу приехали?
В этот момент меня чуть было не покинула нордическая, скроенная по штирлицовским лекалам, выдержка. Еще миг и я рванул бы к коридорным окнам первым (стоянка находилась с тыльной стороны НИИ), но жутким усилием воли сдержался, обвив ступнями, на всякий случай, ножки стула. Тем временем наших барышень, как ветром сдуло… Однако долго пребывать в неведении и одиночестве мне не пришлось. Красавицы вернулись быстро и не по-утреннему возбужденными. «Ввалившись» в офис дружною гурьбой, они, не стесняясь в выражениях доложили о ситуации на парковке.
Поступить, как это делается на радио и телевидении, то есть «запикать», их некоторые чрезмерно «сочные» словечки я не могу, поэтому ограничиваюсь многозначным многоточием (новенькую, к ее счастью, задержала на входе секретарша директора института).
Валентина: «Ишь … расстарались, небось последние заначки на эти машины выпотрошили и все для того, чтоб на эту новую … впечатление произвести.»
Татьяна: «А как на что-нибудь нужное денег собрать, так у этих … и нет никогда, а тут гляди на поршах, да на меринах на работу притащились».
Настюха: «Кобели они и в роллс-ройсах кобели!».
Тамара: «Надо бы у их жен поинтересоваться, что сегодня за праздник такой?».
Все это высказалось при мне, как при «мало одушевленном» предмете, но я не обижался, не до того было. Я мысленно грыз ногти, потому что у меня прямо на глазах увели из стойла такую породистую и многообещающую идею.
Что делать? Что делать? Что делать? Только не подумайте, что я рекламирую роман, писанный в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Чур, меня, чур. Я просто оказался у разбитого корыта и действительно не знал, что предпринять дальше. После столь массовой демонстрации премиальных авто мое, назначенное на понедельник, болливудское появление на маслкаре вряд ли окажется триумфальным. Даже наоборот, ведь не зря говорят, что дважды повторенная шутка становится глупостью… Итак, история с Мустангом закончилась до того, как я успел его заарканить, но от желания набросить любовные тенета на новенькую я не отказался, потому что сам барахтался в них уже вторые сутки.
Что мне оставалось? Конечно ждать, но не пассивно. Для начала нужно было из жертвы, попавшей в собственную паутину, превратиться в паука, держащего свои нити под неусыпным контролем…
Тем временем, пока я горевал по поводу проигрыша в первом раунде, в офис вошли трое щеголеватого вида мужчин в лучших своих костюмах. От них впервые в жизни (на моей памяти) несло не эконом алкоголем, а парфюмерными коктейлями. Об ингредиентах их составляющих я говорить не буду, нюх у меня не чета жан-батистовскому, но пару компонентов (так мне показалось) я распознал – кто-то из моих коллег, а теперь и супротивников, благоухал земляничным мылом усиленным тройным одеколоном.
Что не говорите, но быть сторонним наблюдателем, а еще и лицом незаинтересованным (эх, кабы так!) очень даже и приятственно бывает. Сидишь себе, смотришь, как народ смущается, ступив в… неловкое положение…
Они действительно были смущены. Сами не ожидали от себя такой прыти. Это же надо, чтобы всем четверым пришла в голову одна и та же мысль. Результат ли это долгой совместной работы, или еще чего-либо － я не знаю, но факт тот, что сейчас, заняв служебные места они чувствовали себя, совсем не так, как им хотелось и представлялось.
Ну что ж, нет худа без добра, вспомнил я очередную мудрость и решил вернуться к выбранной вчера тактике. «Пусть они штурмуют бастионы, а я вступлю в бой, когда крепость можно будет брать голыми и чистыми руками».
«Крепость» пришла на рабочее место только перед обедом. Видимо и директор не остался равнодушен к улыбчивой «дивчине». Само собой разумеется, что с ее появлением мужской контингент сектора заметно оживился и несмотря на пуды презрения, изливаемые на них остальными нашими дамами, мои коллеги снова пустились во все тяжкие.
«Скатертью дорога!» －прокомментировал я их потуги напуская на себя вид бенедиктинского монаха, погруженного в молитвы и служебные обязанности…
…Если бы мне об этом сказали раньше, я бы никогда не поверил, что у меня хватит не только терпения, но и самого чувства на такой длительный срок. Прошел один месяц, другой. Наступила зима. На исходе уже декабрь, а с ним и весь год, а я все сох и сох от неразделенной любви.
Конечно, с моей стороны тоже была предпринята попытка (когда конкуренты полностью истощили свои ресурсы на бесплодные ухаживания) познакомиться с ней поближе. Памятуя о превалировании в женском организме слуха над зрением, я, приготовив наилучшую словесную «лапшу», подъехал к ней с вполне понятной целью. Но не сложилось. То ли макаронные изделия оказались переваренными, то ли повар угорел на кухне. Попотчевать избранницу сердца фирменным мужским блюдом мне недостало духа. Единственное, на что меня хватило это попытаться пригласить ее в ресторан. Но и здесь – неудача. Я, как и мои предшественники, получил отказ. И получил его в такой искренней и добросердечной форме, что грех было обижаться. В тот момент со мной произошло нечто неожиданное. Находясь под властью ее чар, я почти поверил в то, что мужчина и женщина могут быть просто друзьями… Однако, это чудовищное заблуждение, этот морок, это одуряющее наваждение, прошло быстрее чем в невысоких горах гаснет эхо. Не знаю как другие, но я не могу быть другом женщине (наверное, со мной что-то не так!) в которую влюблен, не могу - и все тут.
Утешало лишь то, что я был не единственным отвергнутым воздыхателем и свой «от ворот поворот» получил практически весь мужской коллектив института. У девушки уже (странно, не правда ли?) был парень. Но разве это утешение и препятствие для настоящего джигита? Как там поется:
Спрячь за высоким забором девчонку,
Выкраду вместе с забором!
(Слушать в исполнении Василия Васильева)
Эх! В какое скучное время мы живем! Никакого простора для разгула романтической души и влюбчивого сердца…
Печорин Бэллу воровал? Воровал! Товарищ Саахов Нину похищал? Похищал! А я чем хуже?! Вооружившись примерами из русско-советской масс-культуры, я повелел себе не отчаиваться и не снимать осаду. Однако во всей этой истории обнаружилась еще одна немалая заноза, она мешала жить и спать спокойно, а имени ее, вернее - его, никто не знал и не ведал, но всем очень хотелось услышать и увидеть. И, как ни странно, это может показаться, прекрасная половина нашего дружного коллектива, желала этого сильнее чем другая, ущербная и мало любознательная от природы.
Не берусь судить за всех, но мне он представлялся эдаким брутальным красавцем, мачо северных широт, а-ля…Пардон, обойдусь без имен, а то, не ровен час, попаду под подозрение в неровном дыхании в отношении «особей» мужеского пола.
И вот - он объявился! И со всех, как Эверест свалился.
Потому как герой-любовник был типичным «ботаником» чем-то напоминавшим Шурика из «Операции Ы», то есть студента, жившего на стипендию и случайные приработки.
«Это ходячее недоразумение, а не королевич Зигфрид, победитель Нибелунгов!» - подумал я, воодушевляясь, «Это не конкурент! Не пройдет и полугода, как у нее откроются глаза, и он ей надоест!»
Свою тотальную неправоту я осознал, увидев их вместе во второй раз. Тогда-то мне и посчастливилось в кавычках увидеть, как они смотрят друг на друга. Если бы кто-нибудь, желая меня утешить стал бы, разложив ситуацию по полочкам, объяснять, что связь их - дело случая и, следовательно, хрупка и недолговечна, я, даже сильно этого желая, не поверил бы. Я видел их глаза и этого было достаточно, чтобы разрушить любые логические выкладки. В чем, в чем, а в этом я кое-что смыслю. За версту было видно, что они по уши в любви, как один, так и другая и третьему-лишнему ловить там было нечего. Вот так удар! И от кого - от Шурика!!! Да, правду говорят: «Любовь зла – полюбишь и козла!» Но, как я хотел оказаться этим козлом!..
Вот так я и очутился на развилке дорог у путеводного камня. На нем были начертаны две стрелки – обе ржаво-красного цвета. Над стрелкой, что указывала на правую дорожку красовалась пиктограмка с человечком, болтающимся на веревочке. Над другой, тревожной отметкой, направленной в противоположную сторону, была не менее удручающая картинка – гуманоид с торчащим из груди предметом.
Что выбрать? Наложить руки на себя или на нее?
С первой частью дилеммы мне помог справиться снова введенный в моду «опиум для народа». Себя убивать нельзя – в христианстве это величайший грех. В чем я полностью солидарен с верующими товарищами (собственной же шкурки касается!) Хоть я человек и не религиозный, но крестик ношу, ну, как многие, так - на всякий случай…
Правда было в приведенном выше постулате нечто неподвластное моему разумению: самоубийцам в прощение отказано, тогда, как убийцам, даже сериальным, даже младенцев – вроде, как и нет. Выходит, что погубление чужой души менее предосудительно нежели уничтожение своей собственной, может во сто крат более гнилой и пакостной. Ну ладно, не буду углубляться – не исследимы горние законы и пути их претворения в дольней жизни. Вернусь к той девушке, что разбила сердце мне…
Я начал эту псевдоисповедь с упоминания о трагедиях и по всем законам заокеанских “срилеров” должен бы и закончить чем-то соответствующим щекочущему нервы жанру…
Не дождетесь! Убийств не будет! Самозаклания тоже!
I would do anything for love,
But I won’t do that, I won’t do that…

Я камень просто обойду и по дорожке вдаль пойду. Ну не Отелло я, не африканский дан мне темперамент! Стылая течет в моих жилах кровь - чухонская. Впрочем, даже у Александра Сергеевича не хватило страсти разобраться с домашними неурядицами в мавританском стиле. Вот, что климат наш с мужиками делает!
Вместо трагедии намечалась комедия, но не спешите делать выводы…Ведь еще предстояло избавиться от любовного недуга…Здорово, да! Когда любовь зарождается, развивается, протекает и даже погибает по неким законам удовлетворяющим нашим эстетическим воззрениям – мы называем ее самым высоким и благородным чувством, но, когда что-то идет не так, мы совершенно без зазрения совести обзываем это явление – болезнью и сумасшествием!?
Я так и поступил. Я назвался больным и принялся искать народные рецепты для самоизлечения. Хоть страна советов давно самоликвидировалась, советов вокруг нас по-прежнему немеряно. Интернет полон форумов, на которых такие же неудачники, как и я делятся своим печальным опытом. Но я не ограничился лишь одними форумами и сомнительными сайтами 18+. Я начал перелопачивать бумажные носители сокровенных тайн. Способов борьбы с взявшей меня в оборот хворью нашлось немало. От этого выбор правильного и подходящего именно мне средства значительно усложнился. Пришлось поломать голову. Наконец я остановился на самом очевидном и банальнейшем – чтобы кого-то разлюбить надо получше и поглубже узнать этого человека. Надо повнимательнее вглядеться в предмет своего обожания со стороны и выискать в ее характере, облике, поведении и т.д. черты неприятные или малосимпатичные. Ну, а если таковых не окажется (хотя это маловероятно, помните: «Кто сам без греха пусть первый бросит в нее камень») всегда можно что-нибудь додумать и присочинить…
С тяжелым чувством и нежеланием принудил я себя вступить в особенную жизненную фазу - трех П, как я окрестил ее (согласно новомодным трендам): присматриваться; прислушиваться; принюхиваться. Запахи ведь тоже могут подействовать на нашу психику негативно, вызвав отвращение к чему-то, либо кому-то. Короче превратился я в случайно-добровольного шпиона. Или, вернее, соглядатая.
Безнадежно. Еще хуже, чем раньше. Она была без изъянов. Чем больше я смотрел на нее, чем пристальней наблюдал за ней – тем гадчее себя чувствовал. Во-первых – мне решительно не нравилась взятая на себя роль филёра, а во-вторых – поставленная цель не только не приближалась, она удалялась от меня со скоростью маглева. Я по-прежнему был от нее без ума…
Помощь пришла нечаянно-негаданно, причем с неожиданной стороны. Дело в том, что после ознакомления с бойфрендом новенькой наши барышни смягчились и приняли ее в свой «клуб» на правах если, и не юродивой, то безвредной дурочки, с которой можно было даже мужа на пару часов наедине оставить (вы вправе поинтересоваться почему не на большее время? да оттого, что благоверным своим они и настолько не доверяли). Конечно, вслух ничего сказано не было, но выражения на их лицах говорили красноречивее всяких слов…
Мало того, что женский коллектив взял над новенькой патронаж, так они еще и персонального куратора ей выделили. Кто бы сомневался, что сие деликатное задание будет поручено Анастасии Пёскиной. Та взялась за опекунство подопечной с присущим ей энтузиазмом. Анастасия была женщиной внешне не очень привлекательной, но с определенной харизмой, притягивавшей мужчин, которым «за пятьдесят». Кроме такого узко-таргетированного геронтофильского сексапильства (очередная уступка новоязу) она обладала цепким, хитреньким умом и очень бойким, язвительным язычком благодаря чему и заработала вполне заслуженное погоняло - Насти-гёрл (nasty girl).
И вот, знаменательный день настал. Я впервые плохо отозвался о своей «богине» - я обозвал ее курицей. Для начала я сделал это только про себя, но «лед тронулся»! Он стал заползать в мою душу и охлаждать сердце, по крайней мере я на это очень рассчитывал. А произошло следующее.
Держа, по-прежнему, «ушки на макушке» я стал «нечаянным» свидетелем очередного высокоинтеллектуального «базара» (сродни птичьему) произошедшему в нашей комнате во время полдничных дамских посиделок за чаем и пирожными. Главным топиком беседы оказалась очень популярная на РЕН ТВ тема про приметы, гадания и судьбу вообще. Слушать «бабий треп» о столь «тонких материях» было очень тяжело, особенно после того, как по ним трамваем «Аннушкой» прокатились уже Прокопенко с Чапман. Впрочем, я не прислушивался. Я сидел за своим компом с видом человека увлеченного просмотром авто новостей, но только до тех пор, пока лукавая Настюха не умудрилась втянуть в заумный разговор новенькую. Сделала она это с непревзойденным мастерством и лукавством, придав своей физиономии выражение (заметил краем глаза) непорочной, вызывающей абсолютное доверие, наивности…
Весь диалог я приводить не стану (дабы не нагонять на вас тоску) － перескажу его тезисно.
Пёскина: «Мне кажется, что все эти разговоры про некие присутствующие вокруг нас силы сплошная ерунда и чушь собачья. Лично я никогда ни с чем подобным в жизни не сталкивалась… А ты как думаешь?» - вопрос был обращен к новенькой и попал он без сомнения, в какое-то очень чувствительное место, потому что ответ растянулся минут на пять. Он был развернутым и полным красочных метафор. Смысла же в нем особого не было. Новенькая с невиданным жаром пыталась доказать, что всю жизнь, по крайней мере с того времени, как себя помнит живет в постоянной связи со вселенной. В некотором роде даже под ее покровительством...
Обратите внимание – именно в этот момент я назвал ее курицей. И не потому, что она действительно верила (а у нее горели глаза и пылали щеки!) в своих высокосферных заступников и помощников. Нет! Мне стало не по себе оттого, что вся эта полемика была явной провокацией и затеяна нашими дамами с одной лишь целью – посмеяться над бесхитростной душой.
«O sancta simplicitas!» повторил я ставшую поговоркой фразу Яна Гуса, но в отличии от него не простил наивную женщину, а наоборот, разозлился: «Ну нельзя же быть настолько легковерной и простосердечной дурочкой!», - воскликнул я в сердцах и постановил себе заняться исправлением ситуации.
Каким образом это должно будет произойти я не представлял. Я знал лишь одно, что барышню необходимо возвращать на землю. И хватит ей уже улыбаться! Одно дело, когда улыбка предназначается для людей близких (а я не в их кругу!) или раздается по заслугам. Совсем другое дело, если она у нее на лице постоянно - для всех вместе и каждого в отдельности. Не обесценивается ли она от этого, не становится ли формальной и по буржуазному неискренней? Задав себе столь глубокомысленный вопрос, я на некоторое время задумался...
Из раздумий я вышел с жестким, но как мне тогда казалось единственно-верным решением. Я сотру с ее лица это мировоззренческое заблуждение, хватит раздражать нормальных людей своим не-от-мира-сегошничеством. Довольно витать в облаках и распространять вокруг себя не принадлежащее земной юдоли добросердие. Пора прекращать этот вечный экзамен на человекопригодность. Решение принято. Теперь дело за нахождением формы претворения его в жизнь.
Здесь мне снова помогли коллеги, точнее коллега из соседней комнаты, по имени Василий Хунгерн. Присев однажды за мой столик в нашей столовке Васек без обиняков, со свойственной ему прямотой и граничащим с откровенной издевкой сарказмом (за что был прозван Скотом Базилием) констатировал мое состояние: «А ты все чахнешь по ней, Вертер нашего времени!?!»
При иных обстоятельствах и находясь в другом расположении духа я отправил бы его туда, куда Макар до сих пор своих телят не гонял, но он был прав. Я действительно усох от любви, не только телом - мозгом тоже. Ничем путным на этот словесный наезд я ответить не сподобился. Промычал лишь что-то нечленораздельное и с еще большим остервенением вонзился вилкой и ножом в слабо поддающийся разделке лангет.
Коллега понял меня правильно. Мне требовалась помощь, которую он и предложил, но не оттого, что сам являлся добрым самарянином, а из-за собственной отвергнутости. Его поползновения на новенькую увенчались таким же успехом, что и у всего остального жеребячьего контингента псевдонаучного учреждения. Таким образом и сложилась мини-кооперация несостоявшихся герой-любовников.
Придумать способ восстановления статуса кво (то есть нарушенного с ее появлением привычного институтского порядка), оказалось проще пареной репы, тем более что оригинальничать мы и не собирались. Не буду скрывать – идею нам подбросили все те же треклятые СМИ – телевидение с интернетом. Как раз в то время по всем новостным каналам прошла информация о набирающем популярность мировом тренде…
Со временем осуществления акции тоже не пришлось заморачиваться - сама природа была за нас. На носу очередная смена года, а перед нею должен был состояться корпоративчик под благородным названием Костюмированный Новогодний Бал.
Самой главной трудностью оказалось распределение ролей. Знающие люди говорят, что нечто подобное на постоянной основе происходит во всех театрах, как столичных, так и провинциальных. Мне же, впервые столкнувшемуся с такой проблемой было очень волнительно, потому что запланированную операцию я рассматривал как наиважнейший экзамен в собственной жизни. Эдакий тест на мачизм (так мне казалось). И очень хотелось сдать его на отлично, но для этого было необходимо заполучить в предстоящем спектакле заглавную роль. Никакие аргументы, что мол: «… для меня это важнее чем для тебя, так как я наиболее пострадавшая сторона…» на компаньона не подействовали. “В следствии своего гипертрофированного эгоизма и абсолютного отсутствия малейшего намека на здоровую самокритику он, несмотря на то что был кривонос и черен волосом, держал себя за Аполлона, и тоже хотел сыграть первую скрипку.” Если признаться и сделать это честно, то нежданный союзник подходил на эту роль намного более моего. Васек был ярко выраженным холериком – громким и шустрым до неприличия. С задатками настоящего придворного скомороха. Не дать не взять – шут Балакирев, местного пошиба. Для него сыграть стоящую на кону роль было делом плевым, но я уперся… Я дал себе слово превозмочь собственный «чертов характер» и «не подкачать» в новом для себя амплуа…
Решено было бросать жребий. Однако для меня это практически означало поражение, никогда не везло в азартных играх. (Должно бы повезти в любви?!?) Но проигрывать было нельзя, ну ни как нельзя. Пришлось обратиться за помощью к знатоку - профессиональному любителю как визуального, так и прочих обманов.
Человек подаривший мне надежду являлся фанатом самой магической (после игр на бирже, разумеется) профессии с раннего детства. Он учился всему и у всех, кто умел хоть как-то облапошивать простаков (если нравится - читай “лохов”). Результаты этих факультативов оказались впечатляющими - в 90-е у него из практически пустого кармана вылезла маленькая пирамидка, которая впоследствии тоже рухнула, но сделала это тихо и мирно - не погребя под обломками своего породителя… Но это так, к слову – я не за деньгами к нему обратился (Мустанг, кстати, тоже принадлежит ему) … - нет, не правда! Опять соврал! Именно за деньгами! А если конкретно – то за двумя деньгами, то есть двумя монетками. Но монетами необычными! На одной - обе стороны были орлами, на другой - … Совершенно верно! Вот такие вот таньги! Какой монетный двор их выпускает я не знаю и знать не хочу! Главное, что теперь они у меня и это вдохновляет настолько, что руки потеют даже ночью. Во всех не выветрившихся из памяти снах, я до судьбоносного броска пытаюсь подменить обычную монетку на необходимую мне и каждый раз путаюсь в карманах…
После недели бессонных ночей мои страдания достигли апогея. Наступил час Х – время метать бисер, пардон, прокачанные денежные знаки. Описывать состояние, в котором я находился непосредственно перед «фатальным броском» я не хочу. Стыдно! Если хотите психологических подробностей читайте «Пиковую даму» сосредоточившись на германских муках. Скажу лишь об одном. В то знаменательное утро мои руки жили своей собственной, не связанной с рассудком жизнью. Но если вдруг, вам придет в голову мысль связать их деятельность с Фрейдовским бессознательным, то в некоторой степени вы будете правы, но только в самой малой части. Потому что руки сновали по карманам с чисто тренировочной целью. Они отрабатывали технику извлечения…Ну, как у Маяковского, помните? Про широкие штаны…
Итак, я на точке «вбрасывания», жду припозднившегося Василька. Пять минут жду, десять жду… У меня уже два носовых платка – хоть выжимай и упаковка Клинекса в ближайшей урне, а руки все продолжают потеть. Тоже мне - герой-любовник! Как раньше люди на несколько дуэлей в день поспевали, обходясь при этом без метро и современных чудесных промокашек – загадка!
Явился! Весь бледный и смурной. Сказался больным, вернее отравившимся с расстроенным желудком (еще бы ему не расстроиться знай он какие у меня деньги в карманах). От жребия, естественно, он отказался, передав мне право на осуществление задуманного первым номером…
Я даже взгрустнул. Столько нервов, столько тренировки и все напрасно. Правда позже, все хорошенько взвесив, я пришел к выводу, что томления мои не пропали втуне. Все, что я претерпел, все что выстрадал сложилось где-то в результат, полученный сегодня. Да, да! Сам того, не желая я повторил ее слова про закон притяжения и про остальную метафизическую хрень. Ну и ладно, ну и пусть! Значит так надо! Значит так тому и быть! Я хоть (на ее взгляд) и не дон Кукуруз, но миссию свою выполню на ять.
Вот и пришел день отделения «зерен от плевел». День проверки на «психологическую вшивость». Он не пришел так гладко, как планировалось. Возникло маленькое затруднение. Накануне, в обнародованных две недели назад списках участников «пати» в строчке, где была прописана ее фамилия, за знаком плюс добавилась единичка. Это означало… Ежикам понятно, что это означало, даже тем, кто живет и бродит в тумане…
«Тем лучше!» сказал я себе, стиснув зубы и надменно выпятив скромный по размерам подбородок: «Посмотрим, каким на деле окажется ее приятель!».
Мы на позициях в карнавальных костюмах. Васек в облачении (весьма условном) испанского вельможи дежурит напротив входной двери в главном вестибюле. Я в нише за лифтовой площадкой. Хотя мы находимся не в поле зрения друг друга, я вижу его в заранее переставленное гардеробное зеркало. Когда поджидаемая нами парочка войдет в институт, разденется и направится к лифтам, Васек даст специальный сигнал белым носовым платком и тогда на сцене появится…
У дверей постоянная толчея. Все почему-то решили явиться в одно и то же время. Коллег было не узнать. Каждый постарался разрядиться в пух и прах. Это меня здорово напрягло. Хотелось все держать под контролем. Я пытался угадывать, кто есть кто по верхней одежде, но и это оказалось проблематичным. Большинство пришло в праздничных, не носимых по будням, нарядах. Чем интенсивнее я сосредотачивался на распознавании сотрудников института, тем хуже это получалось. Дело дошло до того, что я настолько изнервничался, что чуть не пропустил Васькин морской семафор.
С этого момента я должен был переключиться с визуального наблюдения на слуховое. Углубившись в нишу, я слегка прикрыл глаза (полагая таким образом многократно усилить собственные акустические возможности) и «напряг уши». Если вам непонятно, как это делается, то посмотрите на собак – в один момент внешний слуховой орган покоится на затылке, в другой - ушки на макушке. Вы скажете, что люди так не могут, и я с вами соглашусь – нам это действительно не дано, но только на примитивном физическом уровне. Однако, существуют же во вселенной и другие пласты мирозданья…
В общем, как бы то ни было (повторяю свидетельства знающих людей), я весь превратился в слух. Я слушал, готовился и ждал минуты своего триумфа.
А теперь передаю зафиксированный мной звуковой ряд в расшифрованном виде.
Кто-то шумно подошел к лифту, нажал на кнопку, откашлялся, пришел лифт, открылись двери, кто-то шагнул вовнутрь кабины, просел пол, звук нажимаемой кнопки, пошли двери…
Я выбегаю из укрытия и успеваю проскочить мимо натужно закрывающихся дверей даже их не зацепив. Почти торжествую – я в кабине – дело оставалось за малым, нужно было только страшно заорать и задрать над головой руки. Была, правда, одна опаска, что сразу же за этим меня начнут бить…
Закричать Тарзаном мне не удалось. Я замер в лифте с открытым «паялом», как познакомившийся с человеческим обществом элиэн с картины Мунка. А произошло это не потому, что в легких не хватило силы или толстая кишка оказалась тонка, да и не оттого, что навстречу моему, так и не разродившемуся крику из угла кабины несся жалкий, подобный мышиному, писк. Причиной тому был тот медицинский факт, что я, в белой клоунской маске с торчащими в стороны красными патлами, синими ромбовидными глазищами, красным носом и огромным, хоть завязочки пришей, оскаленным ртом стоял посредине лифта угрожая снятым с пожарного щита топором начальнице нашего отдела…
«Картина маслом!», как сказал бы Машков в роли Давида. И самое ей место в Третьяковке напротив спорного (с исторической точки зрения) репинского шедевра.
Какие чувства, или рефлексы мною двигали дальше я не знаю. Пусть этим занимаются специалисты по бихевиористике социопатов.
Случилось то, что случилось. Я вылетел из лифта на втором этаже еще быстрее чем в него вскочил. Остальное было дело техники (сказался регулярный просмотр фильмов с «мужским характером»). Бегом к аварийным лестничным переходам, срывая с себя по дороге цирковой аутфит. К шестому этажу я освободился почти от всех от инкриминирующих меня улик, осталось вернуть на место главное орудие устрашения – топор. Что и было сделано в полном соответствии с жанром. До офиса я добрался после посещения туалета, где были удалены остатки клоунского макияжа.
Сколько времени ушло на то, чтобы сидя на привычном (от того и умиротворяющем) рабочем месте унять тремор во всех членах я не помню. Думаю, что немало. Но одно дело справиться с телесной дрожью и совсем другое привести в равновесие дух…
Вот с этим было намного сложнее и, видимо, в одиночку мне это вряд ли бы удалось. Но я шел на дело не один. У меня ведь был сообщник. И он появился! В самый нужную момент, когда мне было просто жизненно необходимо свалить на кого-то свою неудачу, дверь в комнату приотворилась и в щель протиснулась голова подельника, прикинувшегося толедским грандом.
- … … … …!!! - прокричал я, и не переводя дыхания прибавил вдогонку, - Какого рожна ты размахался своим засморканным платком?
Он объяснился и, как всегда, сделал это предельно вразумительно и лаконично. Оказывается, нашу «живую мишень» перед самой лифтовой площадкой задержала Светка Мешалкина (вот уж кто точно исправно несет свой фамильный крест) и вместо них первой к лифту проскочила одинокая «бедная Лизонька».
Кроме того, Скот Базилий поклялся и побожился, что пытался меня предупредить, но, так как я уже находился в глубоком схроне, а телефон мой в целях тотальной конспирации был заблаговременно отключен, то «достучаться» до меня ему не удалось. Ничего не оставалось, как поверить сказанному. Естественно, что я мог бы привести кучу контраргументов и обвинить его хоть в чем-то, но в данный момент мне было не до прошлого – меня больше занимало настоящее. Хотя, будь у меня возможность перемотать «жизненную пленочку» обратно, я предпочел бы чтобы мне впечатали в рожу кулаком накладной клоунский нос нежели еще раз пережить испытанное в лифте…Но оставим невозможное американским киногероям… У нас ведь все взаправду и без прикрас, а потому мне отчаянно хотелось знать, что сейчас происходит в институте.
Ищут (ли) пожарные,
Ищет (ли) милиция,
…Пранкстера какого-то…
Страшным клоуном
Наряженного…
Как ни странно, это может показаться, но никакого фурора моя отвратительная выходка не произвела. За малым исключением. На идущем полным ходом карнавале кроме меня отсутствовала Елизавета Петровна. Никто не видел, как, когда и куда она ушла. Вернее, никто не обратил на это внимания. Народ веселился, разбившись на группы. Ни к одной из этих групп начальница не принадлежала. В институте она была доживающим свой век реликтом и отношение к ней было соответствующее, особенно вне службы.
Нельзя сказать, что эта новость меня не порадовала. «Неужели пронесло?» автоматически подумал я, но без особого облегчения. Что-то меня грызло и грызло серьезно. Настолько, что было не до новогодних торжеств. Сухо распрощавшись с подельником, я покинул праздник жизни, на котором действительно оказался лишним, а хотел ведь, как лучше!?!
Новогодние каникулы я провел, пребывая в состоянии Роденьки Раскольникова накануне третьей встречи с Порфирием Петровичем. Мне снились окровавленные топоры, бензопилы, садовые ножницы и прочий плотницко-аграрный инвентарь и всем этим я орудовал, как заправский герой ужастиков.
Ко дню выхода на работу я был готов сознаться не только в своем глубоко аморальном проступке, но и в преступлениях, совершенных во снах.
Не знаю, как для вас, но для меня идти с повинной оказалось не простым делом. Битый час сижу на рабочем месте и до сих пор не могу заставить себя подняться, выйти из комнаты, найти Елизавету Петровну, стать перед ней на колени и, покаявшись, попросить прощения. Возможно, мне не хватило еще нескольких минут, может четверти часа… В общем судьба опять решила все за меня (не верь в нее после этого!).
Нежданно-негаданно в комнату заходит наш директор. Здоровается и в своем излюбленном анекдотичном стиле заявляет:
- У меня для вас две новости – одна плохая, другая хорошая. Начну, как всегда, с плохой. Елизавета Петровна покинула нас…
На мгновение комнату окутывает мертвая тишина. Если бы зимой летали мухи, то я бы их не услышал… Мне стало дурново…Неужели из-за меня??? Мой сугубо личный вопрос озвучила все та же Светка, правда несколько по-другому:
- Когда это случилось?
- Сегодня утром я подписал заявление Елизаветы Петровны о выходе на пенсию по возрасту. Она решила, что ее семья, в первую очередь внуки, требуют большего внимания, и, следовательно, времени.
Коллеги оживились, и в унисон с ними радостно заскрипела мебель. Никто и ничто не любит быть свидетелем печальных событий. А я наконец вдохнул, или выдохнул – не помню.
- Жалко, хорошего и верного мы потеряли сотрудника, - продолжил директор, - Но никто не вечен, а коли так перехожу ко второй новости. На вакантное место, мы тут посовещались, решено назначить нашу новую сотрудницу, с испытательным сроком, разумеется. Прошу любить и жаловать Надежду Николаевну -начальницу вашего отдела…
Вот вы и узнали ее имя!!! Почему я его скрывал? Были причины… Помните новеллу Гаршина? Там все плохо кончилось, хоть и говорится в народе, что надежда умирает последней, но все-таки умирает…
В комнату входит она. И вновь с сияющим лицом, правда на этот раз к ее привычной, фирменной улыбке был примешен какой-то несвойственный ей ранее оттенок. В ней появилась трогательная нотка вины.
«Мол, извините, я не хотела этого назначения, я его не искала и не домогалась, так получилось, я же говорила, что это все Вселенная - она меня ведет и помогает…»
Я хотел закричать и остановить этот балаган. Я жаждал рассказать всем, кто на этот раз выступил в качестве помогающей руки (с пожарным топором!) Вселенной, но передумал. Меня удовлетворило то, что хоть чего-то я добился – с этого момента сама жизнь, невзирая ни на какую вселенскую помощь не позволит ей больше прикидываться «Матерью Терезой». Иль не удержаться Надежде Николаевне в начальницах…
Да, я в очередной раз смолчал! И не жалею об этом. Потому что, как бы то ни было, чтобы я не говорил, чтобы не делал,
Надежда мой компас земной…
И стрелка этого компаса пронзила мое сердце на вечные времена:
I can’t stop loving you
I’ve made up my mind
To live in memory of the lonesome times
I can’t stop wanting you
It’s useless to say
So, I’ll just live my life in dreams of yesterday.

[Наталья Владимировна]

35

КАМЕНЬ В ЛЕСУ

Краткая предыстория:
Знаете про твиттер-аккаунт «Камень в лесу», который уже много лет регулярно публикует только одну фразу «Сегодня ничего не произошлo»? Для твиттера это хороший ход — у аккаунта больше 30 тысяч читателей. Но мы писатели и писательницы, а значит в наших историях должно бы хоть что-то происходить.

В гостях у того самого камня

Живет на земле уникальный камушек в лесу. Он открыто заявляет: «Сегодня ничего не произошло». Но люди не унимаются.
― Все-таки хотелось бы знать, что произошло сегодня? Неужели ежедневно в течение года ничего не происходит?
― Сволочи люди, ― вдруг ни с того ни с сего сказал настоящий камушек и начал вести «дневник камня», в котором каждый день сообщает лишь о том, что «сегодня ничего не произошло». Иногда камушек в лесу серьезно подумывает идти дальше и завести инстаграмчик с ютубчиком.
Что будет с камнем в будущем? Кто-то сделает интервью с камнем в лесу?
Пусть будет сюрприз. Когда-нибудь что-нибудь произойдёт.

Живописный камень

Вдоль берега заросшей камышами реки лежит камень и мхом обрастает. У него печальный вид и вместе с тем он мечтает о счастливом времени, которое когда-то наступит, и камень травой порастет, а на траве цветы расцветут, и девичьи босые ноги прикоснутся к нему.
- Вот это окатыш!
Алёнушка ахнула и тихо присела от удивления. Насвистывая песенку, мимо художник-пленерист с зонтом и этюдником прогуливался в поисках сюжета. Густо заросший лесом берег, неподвижны деревья, медленно плывут над головой облака. Oкатанный речной волной задумчивый камень, и сидящая на нем босоногая рыжая девушка, до сих пор стоит.

Идеальный камень

Жил-был на лесной полянке камень. Люди не раз пытались «ранить» камень с помощью оружия, но у них ничего не вышло — только пули теряли. Однажды они пришли и забрали его. По замыслу людей прочность камня защитит их будущий дом от самых разных напастей, даже от стрел соседей. Люди, как известно, любят и друг друга губят, что камень долбят. Этот покрытый мхом булыга прослужил людям верой и правдой долгие годы.

Легендарный камень

Жил-был невзрачный серый камень в лесу, а вырос и превратился в огромный, размером с бочку — былинный камень с выбитой надписью, у которого богатыри выбирали дорогу. Так он стал пророческим камнем, указывающим путь.

Добрый камень

Шел человек по нехоженой тропе. Споткнулся об камень на лесной полянке, и как возопит:
- Чтоб ты треснул!
- Под ноги смотри! — злобно послышалось в ответ.
- Откуда ты такой взялся… разговорчивый? — в изумленьи человек стал как камень.
- От сердца отвалился, — отвечает ему булыжник. - Небось, ушибся. Да?
- Да не, ничего. Я просто шел, размечтался и ничего не видел… Думал над решением задачи и споткнулся.
- Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что ты тратишь силы на думу?
Посмотрел на камень человек и говорит:
- Спасибо, что вернул мои мысли в реальность. А я, дурак, испугался!
Твердый и бездушный камень в лесу от хорошего слова подобрел и смягчился.

Загадочный камень

Живёт на лесной опушке красивый одинокий камень. Ночью камню в лесу снятся кошмары. Как на гору он тащится, а вниз сам катится. Как им, камнем, горшки перебивают. Как в огород его бросают. Как его на шею повязывают, да ко дну он тянет. Как нужда его долбит. Как время рушит гранитные замки, и сеет песок по камню… Но камня не разбить. Он настолько прочный, что выдержит любые испытания. Никакие воздействия этому камню не страшны.
Со временем камень в лесу зазеленел, трава обнимает его со всех сторон, и ласково гладит лицо камня. С тех пор ему снилось много приятных вещей. Снились медовые реки каменных сёл, берега из камней-валунов причудливых форм.
Состарившись, «зеленый валун» рассказывал лесу легенды.
И камень преобразится, если к нему с душой подойти.

У гранита вырастают крылья

Летит пустынными полями камень, за куст приляжет, подождет… И снова бросается вперед. Под мхом мерцает скрытый пламень… Не подумайте, то не светляки! Среди давно угрюмых друидов камень в лесу был спящий, неподвижен как простой утес, а сейчас — летящий.
Кто умеет летать в своих мыслях, у того вырастают крылья.

Экстрасенсорный камень

Жил-был разбросанный на лесной тропе и покрытый мхом камень. Однажды он вдруг стал отчетливо слышать голоса, произносящие странные речи. Сначала камень подумал, что сходит с ума. А после понял, что невольно слышит мысли людей. Это случалось каждый раз, когда кто-то с хорошими мыслями прикасался к камню, желал ему добра и просил о сокровенном. Люди просили любви у людей. От человеческих мыслей было просто некуда деться. И «Камень в лесу» внимал их просьбам, помогая воссоединиться со своей второй половинкой. За это его прозвали «Камень любви».

Жил-был камень

Жил-был в лесу камень. Весь вид камня говорил: ничего не случилось, ни о чём не нужно спрашивать, а надо сидеть на своём месте как ни в чём не бывало и безмолвствовать.
Пришел как-то в гости к молчаливому камню геолог и говорит ему: — Я буду тебя изучать. Каждую трещину, каждую щель. Неторопливо и нежно. Как человеку дам тебе имя и расскажу историю твоего каменного происхождения по всему миру.
Потом приехал инженер и уверял: — Я перенесу тебя с чертежа в реальность. Возведу дом, мост или железнодорожный путь, а твоя особая прочность вполне сгодится для отделочного материала. Век сносу не будет!
Следом приходил умелый скульптор и изрек:
— Я святому памятник поставлю на тебе. Станешь постаментом, достопримечательностью и объектом паломничества.Твое местоположение будет так же важно, как и ты сам.
Попозже нагрянул писатель и молвил:
— Я напишу много новых историй про камень и везде прославлю тебя. Я сделаю тебя своим талисманом. Мелочь, но даже от такого пустяка приятно!
Немного погодя подкрался невидимо ювелир и над камнем тихо шепнул: — Я превращу тебя в украшение высокого качества. Станешь таким, что все только и будут говорить глядя в твои блестящие глаза: «Без ума от тебя!». Упал на колени перед камнем и вполголоса напевал: «Коль каждый камень станет вдруг рубином, меж них в цене различья не найти нам». Камень молчал.
После этого из зеленой чащи пришагал эколог и о камне почтительно отозвался:
— «Камень в лесу» уникален. Я тебя защищу! Раз лежишь тут на пути, в два раза меньше котика, будешь под открытым небом хоть и небольшой, но экспонатом.
Через некоторое время прибежала толпа юных людей — естествоиспытатели-предприниматели, и стали с восторгом снимать сумасшедшее видео о камушке:
— Мы наберем подписчиков и сделаем из тебя историю успеха! — кричали они. — Дело за малым!
Спустя время появились гномы и пытались выкопать несравненный камень, дабы забрать его с собой, но внезапно раздался велосипедный звонок и народец мелкий в праздничных кафтанах стремглав разбежался по норкам. Не поднимай камень, который тебе не под силу.
Жил-был в лесу камень. Весь вид камня говорил: ничего не произошло, ни о чём не надо спрашивать, а надо сидеть на своём месте как ни в чём не бывало и молчать, но однажды камень исчез.

ЧЕЛОВЕК И КАМЕНЬ

Жил-был лес, полный чудес, а в том лесу жил камень. Однажды этот камень нашли и сфотографировали. Потом завели ему аккаунт в соцсетях «Камень в лесу», и просто твитнули, написав: «Сегодня ничего не произошло». И так каждый день, как часы.
Но однажды «Камень в лесу» пропал. Твиттерчане, сходящие с ума по камню, всполошились:
- В лесу что-то произошло!
Честно, сначала они все подумали, что камушек заболел, потом стало страшно за него: вдруг злая секта пришла и забрала настоящий камень из леса, с полянки? Оказалось, камень на аватарке ушел просто потому, что устал писать «Сегодня ничего не произошло» каждый вечер.
Как-то раз камушек провел одну зиму не на улице. Его забрал к себе домой тот человек, который нашел камень первым. Он помыл и спрятал камушек у себя дома. Это была вынужденная мера, чтобы камень часом не выкинули в костер на шашлыки. Весной камень вынесли обратно на то место, где он лежал и погружался в грунт. «Камень в лесу» снова появился, и несет свою вахту до сих пор.
Так и живут...Человек и сопровождающий его природный камень, который каждый день человеческими руками сообщает лишь о том, что «сегодня ничего не произошло».
Но мы то с вами знаем, что может случиться всякое...

[Наталья Владимировна]

36

ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ

Может ли человек умереть ещё при жизни? Возможно ли остановить течение жизни, если сердце в груди ещё бьётся, кровь в венах ещё пульсирует, и глаза открываются по утрам навстречу новому дню? Это всё только физические факторы, они не определяют истинно-духовное состояние человека. Естественно, человек может быть мертв внутренне и проявлять признаки жизни внешне. Жизнь останавливается, а затем и вовсе обрывается, когда каждый день становится похож на другой. Каждый час, минута, секунда словно две капли воды, они неотличимы друг от друга. От года до мгновения, необратимое веретено повторений, приводящее к смерти. Больше нечему удивляться, радоваться, сокрушаться, даже не о чем мечтать. Остаётся только следить за подёргиванием секундной стрелки или падением песчинки песочных часов, с ужасом осознавая, что время и место уже потеряли своё значение. Всё вокруг сжалось в одну точку, что расположена на потолке, и отныне приходится смотреть на неё обречённым взглядом.
Таков был удел Марка, молодого человека 26 лет. Его мозг уже не в силах вспомнить, как долго он прикован к кровати. Белки его глаз были жёлтыми, сквозь кожу лица проявлялись очертания черепа, пальцы и ногти оттеняли неестественно синим, из чернеющей вены виднелась игла капельницы. Взгляд его, прежде столь искрящийся и бойкий, выражал лишь отрешённость. Спальня Марка была заставлена медицинским оборудованием. Некогда уютная и светлая комната подростка превратилась в палату интенсивной терапии. Здесь было всё и аппарат искусственной вентиляции лёгких, и прикроватный монитор, и несколько капельниц, а в углу покоилось кресло-каталка. В медицинской карте Марка приговором был указан диагноз: «Поражение печени на фоне наркотической интоксикации». А виной всему близкий друг Марка по имени героин. Долгие годы они рука об руку шли к смиренному концу. Солнце и луна сменяли друг друга не для него, листья деревьев опадали и зацветали вновь не для него, ветер за окном бушевал и усмирялся не для него. Щебет птиц, стук дождя, тепло солнца, лай собаки, детский крик. Ничто не могла заставить его пробудиться от предсмертного забвения, кроме него.
Дверь отворилась совсем бесшумно, в комнату вошла женщина средних лет, она так же бесшумно расположилась в кресле рядом с кроватью Марка. Катерина была матерью Марка. Её приятная наружность, достаточно энергичная жестикуляция и располагающая мимика лица, не выдавали в ней женщину, сломленную горем. Жизнеутверждающий вид Катерины мог ввести в заблуждение. За её дорогой одеждой, украшениями, прелестной улыбкой, светлыми глазами скрывалась глубокая жизненная трагедия. С активной общественной жизнью было покончено, никаких больше посиделок с друзьями, дорогих приёмов и масштабных праздников. Вот уже 3 года она является пленницей собственного загородного дома, в компании раздавленного мужа и умирающего сына. Катерина взяла Марка за руку:
‒ Я отозвала сегодня медсестру. Разрешишь мне за тобой поухаживать?
‒ Мама, я должен предупредить тебя, ‒ чужим голосом произнёс Марк, ‒ я чувствую приближение смерти. Это произойдёт сегодня, может даже завтра, но точно не позже. Откладывать уже нет ни сил, ни желания.
‒ Ты не можешь быть уверен, ты говори мне тоже самое месяц назад, ‒ успокаивала сына Катерина, в глубине души признавая, что говорит она эти слова в большей степени самой себе.
‒ Я уверен в одном. Моя жизнь зависит только от него. Он необходим мне, как кислород, мама, без него всё теряет смысл! Ни воды, ни еды, ни лекарств мне не надо! ‒ в голосе Марка стало прослеживаться сила, он обретал твёрдость и решительность.
‒ Сохраняй спокойствие, сынок. Мы с папой пытаемся дозвониться до Анны уже вторые сутки, но мы не прекращаем звонки.
‒ Она специально это делает, она изводит меня перед самой смертью. Мама дозвонись её и уговори приехать. Силой заставь, угрозой, ‒ Марк начинал переходить на крик от собственного бессилия и отчаяния.
‒ Ляг, угомонись, я с тобой, папа с тобой, ‒ Катерина обхватила голову сына руками. ‒ Я понимаю, насколько он важен для тебя, мы всё сделаем, только ты не волнуйся так сильно. Хорошо, родной?
Рукав лиловой рубашки Катерины стал влажным. Это были слёзы Марка. Он плакал безостановочными слезами, прерываемый хриплыми всхлипами. Мать целовала его в макушку, гладила и прижимала к себе. Через полчаса рыдания прекратились, Марк обмяк в материнских руках. Его мокрые от слёз глаза смотрели со страхом, тревогой и усталостью.
‒ Обещай мне, мама, обещай мне, ‒ произносил он еле слышно, ловя ртом воздух.
‒ В эту минуты папа набирает ей, он не отпускает телефон из рук. Я сейчас спущусь к нему и приготовлю тебе чай. А ты поспи пока, ты сегодня слишком эмоционален, это может сказаться на твоём самочувствии. Отдохни, сынок. ‒ с этими словами она уложила его голову на подушку, поцеловала в щёку и задернула шторы от яркого света.
В просторной гостиной из стороны в сторону ходил муж Катерины, Александр. Тучный мужчина не мог найти себе места. В руках его тряслась, словно заговорённая, трубка мобильного телефона.
‒ Как успехи? ‒ поинтересовалась Катерина.
Александр вздрогнул от голоса жены:
‒ Без изменений. Я меняю симку за симкой, а эта дрянь сбрасывает, только услышав мой голос, ‒ голос Александра показывал его нескрываемое возмущение, балансирующее на грани гнева.
‒ Она боится полиции, боится признавать, что в ближайшее время потеряет всё, поскольку суд будет на нашей стороне. Бесполезно предлагать ей деньги, она непробиваемая.
‒ Я её за шиворот истаскаю по всему дому, получше любой полиции. Маленькая стерва, вздумала трубки бросать, бессовестная!
‒ О какой совести может идти речь? Мы говорим о пропащих людях, у них даже облик человеческий потерян, ‒ Катерину передёрнуло, на мгновение она вспомнила измотанное, исхудавшее до костей лицо сына.
‒ Марк опять не будет есть? Ты не спросила, чего он хочет на ужин? ‒ голос Александра смягчился, в нём заиграли нотки заботы о сыне.
‒ Бесполезно, он не о чем другом и думать не может. Все мысли только о нём. Моего оптимизма уже не хватает, чтобы поддерживать оставшиеся крупицы жизни в нашем сыне.
‒ Что нам делать, если она не приедет и не привезёт его?
‒ Нет, она приедет и вместе с ним, потому что я обещала сыну, ‒ решительный тон Катерины вселил веру в Александра. ‒ Дай мне телефон и сим-карту, я сама с ней договорюсь, иди приготовь чай Марку.
Катерина набирала номер Анны, собрав всю волю и силу. Она терпеливо вслушивалась в гудки, прокручивая неопрятный, но вместе с тем неизбежный диалог с Анной. В трубке заговорил раздражённый юный голос:
‒ Вы оба совсем ошалели? Отвалите от меня, маразматики старые!
‒ Не бросай трубку, пожалуйста. Если уж ты ответила, то выслушай меня.
‒ Ты заставишь меня приехать и вызовешь ментов, как в прошлый раз, старая лгунья! ‒ Анна срывалась на крик и брань, однако Катерина была готова к подобным нападкам.
‒ Я клянусь тебя жизнью своей и сына, что полиции в этот раз не будет. Только мы и больше никого.
‒ Жизнь Марка уже ничего не стоит, он почти труп. А я хочу жить, и жить не за решёткой. Так что прости, мамочка, но не сегодня.
‒ Стой! Это может быть его последний шанс, ты не можешь быть такой бессердечной.
‒ Ты и в прошлый раз так говорила. Тем более я уже не в городе давно. Переехали мы, ждём суда в другом месте. Подальше от вас, ‒ язвительно отметила Анна.
‒ Я вижу по нему, что это конец. Ты злишься на нас, потому что мы столько раз оскорбляли тебя, проклинали, травили тебя полицией и подали на тебя в суд. Но он, он же тебе ничего не сделал. А если даже и сделал, то уже расплатился сполна за все грехи, и свои, и чужие. Ты никогда не простишь себе, если не приедешь. Если бы ты видела, каким он стал, от него почти ничего не осталось.
В трубке повисло молчание, Катерина переживала, но Анна прервала молчание:
‒ Как я могу доверять вам? ‒ девушка не сдавалась.
‒ Я не прошу тебе доверять нам, мы стоим по разные стороны баррикад. Но пойми, Анна, я и врагу не пожелаю того, что испытываю последние годы. В жизни наступают моменты, когда уже нет сил сопротивляться жестокой судьбе. Ради моего сына, я приму тебя в нашем доме, без угрозы для тебя, клянусь.
‒ Я слышу в твоём голосе уныние. Куда делась та эксцентричная, кричащая на меня дама? ‒ Анна хваталась за любую возможность вывести Катерину.
‒ Она опустила руки и смиренно ждёт смерти сына. Я прошу тебя, как мать, окажу Марку последнюю услугу.
‒ Мне нужно подумать, я перезвоню тебе. ‒ с этими словами Анна повесила трубку, не дав Катерине права голоса.
Александр пытался отвлечься, ухаживая за садом. Вырывание сорняков и удобрение почвы заставляли его на мгновение забыть о бледности лица и посиневших пальцах сына. Наблюдение за ухудшением состояния Марка, вызывало внутри него непреодолимое желание ударить самого себя. В глубине души он винил себя за болезнь сына, поскольку не смог вовремя остановить, объяснить, вернуть.
Катерина следила за спящим Марком. Сон был беспокойным, сын дёргался, вскрикивал. Катерина держала его крепко за руку, вспоминая его совсем маленьким. В 12 лет он так же лежал в той же кровати и бился в лихорадке. У него была пневмония, сильный жар, галлюцинации. Тогда она не спала три недели, держа его за руку, а теперь не засыпала крепким сном уже три года.
Дверь приоткрылась и Александр подозвал жену к телефону. Катерина подлетела, словно на крыльях, и порывистым движением схватила трубку. Руки дрожали сами собой, ком в горле образовался не по её воле, колени подкосились и усадили её на диван. В трубке прозвучал стальной голос Анны:
‒ Если ты меня опять обманула, и я окажусь в полицейской тачке, то желаю твоему сыну самой мучительной смерти. Мне его не жаль, всех нас постигнет заслуженный конец, ‒ немного промолчав, Анна продолжила. ‒ Я успею подъехать только к вечеру, буду часа через четыре, не раньше. Ждите.
Александр спустился к жене, она сидела на диване, не в силах поверить в произошедшие. Катерина встала, увидев мужа, и по её глазам он понял всё, без единого слова. Они также молча обнялись и простояли так не меньше получаса. Неимоверно важно бороться плечом к плечу, потому что в одиночку этот камень в душе утащит человека на самое дно. Александр периодически тонул в своём горе на протяжении последних трёх лет, и каждый раз любящая рука Катерины вытягивала его на свет. Они были друг у друга, и больше у них ничего не было, а больше и не надо.
Юное тело Марка, когда-то переполненное жизнью, чествовало стремительное угасание жизненных сил. Он попробовал лёгкие наркотики ещё в школе, ему было 15 лет. Первая затяжка, привкус марихуаны, легкое опьянение, чувство расслабленности и непринужденности. Это была просто детская забава, чтобы влиться в коллектив старших мальчишек и доказать, что деньги родителей уходят на действительно крутые вещи. Марк покупал травку для себя и для друзей, чем и отличился среди своих сверстников. Они не замечал, как нагло его используют, а может и не хотел замечать. Со временем ему уже стало наплевать на общественное мнение, ведь все проблемы решались одной затяжкой. Гашиш от переживаний, конопля от сомнений, марихуана от тревоги. Учителя ни о чем не подозревали, родители списали всё на переходный возраст. Папа как-то раз нашёл сигарету, начал отчитывать, но Марк убедил его, что в самокрутке обычный табак. Отец не стал сильно наказывать сына и взял с него слово больше не курить самому и другим не предлагать. Родители по природе своей бояться табака гораздо меньше наркотиков, поскольку сами курили или пробовали сигарету хоть раз.
Придерживаясь подобной легенды, юный Марк продолжал покупать травку, пока однажды дилер не предложил ему по скидке приобрести весьма интересную новинку. Поддавшись манипуляции наркоторговца, к 17 годам Марк подсел на галлюциногены. До конца школы он употреблял псилоцибин и мескалин, изредка довершая эффект раскуриванием конопли. Новые друзья открыли Марку новый мир и даже не один. Миров было множество, прежний кайф подкреплялся красочными образами, насыщенными звуками, которые не поддавались воображению. Обои оживали, звёзды падали с неба дождём, потолок стекал по стенам. Галлюцинации ничуть не отталкивали Марка, ему нравилось погружаться в мир собственных фантазий, ощущать себя вдали от дома, сверстников, рутины. На смену школе пришёл институт, новая атмосфера, новые предметы и новое окружение. Марку было сложно первое время влиться в компании сокурсников. Они с радостью угощались его самокрутками и новыми психоактивными веществами, однако юноше этого было недостаточно. Наркотики знакомили его с людьми, открывали ему любые двери молодежных сообществ, но они не могли заполнить внутреннюю брешь. Он по-прежнему не мог раскрыться людям, чувствовал нерешительность, подавленность. Ему хотелось заговорить о чём-то интересном, но был ли в этом хоть какой-то смысл, когда его интересы не совпадали с интересами безликой толпы. Раскрыться, разочароваться, закрыться. Только наркотики связывали его с сокурсниками.
На одной из вечеринок одногруппник Марка предложил ему наркотик против скованности и зажатости. Достаточно мощную штуку, наполняющую энергией всё тело и развязывающей язык. Тем легендарным наркотиком оказался стимулятор амфетамин. Марк действительно почувствовал прилив сил и энергии, его настроение поднялось до самих небес, он почувствовал себя самым неуязвимым и всемогущим. С тех пор он принимал амфетамин перед каждой вечеринкой, чтобы взбодриться, потанцевать, провести время наилучшим образом. В начале третьего курса под действием амфетамина он разговорился с симпатичной, но бойкой девушкой. Ему нужно было только узнать её имя, чтобы запомнить его на всю оставшуюся жизнь. Девушку звали Анна, та самая Анна. Требовательный взгляд, уверенная походка, игривая улыбка. В неё было сложно не влюбиться, а любить её было по-настоящему тяжело. Несколько ни к чему не обязывающих встреч, первая близость, признание в любви, покупка общей квартиры. Полгода знакомства закончились решением о совместной жизни в квартире, приобретённой для Марка его родителями. Первое время Анна отрицала, но всё-таки сдалась и признала свою влюблённость в Марка. Её ключицы помнят его лёгкие поцелуи, её рёбра никогда не забудут его скользящие прикосновения, на её запястьях навсегда сохранится аромат его терпких духов.
К сожалению, приход любви не означает отказ от зависимости. Анна тоже принимала наркотики, но ограничивала себя травкой и мескалином. Прежние стимуляторы вызвали привыкание, для поддержания прежней выносливости и обретения нового источника энергии Марк подсел на кокаин вместе с Анной. Успешный студент двадцати двух лет, который везде успевает, не засыпает на парах и просто светиться от прилива бодрости. Что ещё нужно для счастья? Однако планы могут быть нарушены в любой момент, один лишний грамм приводит к передозировке и клинической смерти. Первая передозировка кокаином не прекратила, а только начала череду губительных решений Марка. Месяц после реанимации он не мог прийти в себя, Анна ограничила дозы употребления кокаином для себя и Марка. Катерина и Александр были весьма обеспокоены, но не стали запирать сына в собственном доме.
Марк постепенно сходил с ума, ломки усиливались, тело пронзало иглами, голова расщеплялась на части, конечности не слушались. Побить сильный наркотик мог только яд ещё большей силы. Анне пришлось на последние деньги купить Марку героин. Тот самый змей, сгубивший первых людей, убийца поколений, молох человечества. Анна не справилась, не смогла смотреть на его истощение в физическом и духовном плане. Каждый день она сожалела о принятом решении, вспоминала иглу в его вене, испарину на лбу, искаженную улыбку боли и наслаждения на лице. Анна добровольна заперла себя в лечебнице, рассчитывая простить себя и избавиться от собственной зависимости. Цепь жизни Марка состояла из многочисленных доз, которые на этот раз он покупал сам или через знакомых. Сепсис, первичное поражение печени, кома, необратимое поражение печени. Родительский дом, родная комната, удобная постель и обездвиженное тело Марка. Каков путь, таков и конец.
Катерина смотрела в окно, день стоял как никогда тёплый. Ослепляющие лучи солнца скрывались под облаками цвета шиповника с молочным отливом.
‒ Сегодня невероятно солнечный и теплый день, ‒ заметила Катерина, ‒ закат будет волшебный!
‒ Я собираюсь приготовить рагу из баранины со свежей картошкой и травами, ‒ Александр хозяйничал на кухне.
‒ Он его не осилит, ‒ с досадой и обидой на судьбу заметила Катерина.
‒ Но у нас же сегодня гости, к тому же он почувствует аромат любимого блюда, может взбодриться.
Катерины хотела ответить мужу, но её взгляд замер на подъезжающей к их саду машине. Она распахнула дверь и выбежала на встречу долгожданным гостям. Из машины вышла Анна, её лицо выражало усталость и обеспокоенность, словно она тоже потеряла сон, аппетит и интерес к жизни. На заднем сидении её машины сидел мальчик лет 5, он с любопытством выглядывал из окна.
‒ Я привезла, Сашенька ждёт в машине. Дорога была долгой он устал, проголодался и ему бы в туалет для начала, ‒ Анна не поднимала глаз на Катерину.
‒ Мы всё сделаем, мы так долго ждали, у нас рагу сегодня.
‒ Мне пришло извещение, ‒ Анна решительно подняла голову и посмотрела прямо на Катерину, ‒ суд состоится в следующем месяце.
‒ Конечно состоится, у нас временное перемирие, ты же помнишь.
‒ Я хочу, чтобы ты знала, я буду требовать совместной опеки, ‒ сталь прозвучала в голосах обеих женщин.
‒ Твоё право, ребёнок сильно устал с дороги, пусть пройдёт в дом.
Анна открыла заднюю дверь машины. Саша побежал в объятия бабушки. Катерина, целовала каждый сантиметр его лица, чувствовала аромат карамели и детского мыла. Ей не хотелось отпускать его не на минуту. Саша выскользнул и уже побежал в дом к дедушке.
‒ Ты не зайдешь, ‒ уточнила Катерина у Анны.
‒ Я не могу, ‒ произнесла девушка, опустив голову и достав пачку сигарет.
Катерина понимающе смотрела на неё ещё мгновение и вернулась в дом. Саша уже болтал ногами, сидя на стуле и хвастаясь деду новым игрушечным грузовиком. Катерина взглядом дала понять мужу, что уже пора. Она взяла Сашу за руку и отвела на верх в комнату Марка. Мальчику было страшно и любопытно одновременно, он послушно поднимался за бабушкой.
Дверь отворилась, обессиленный Марк раскрыл глаза. Знакомый до дрожи в сердце голос прокричал: «Папа!» Марк не мог поверить, что на его кровати сидит Сашенька, его дорогой Сашенька. Он с огромным трудом пытался удержаться на трясущихся локтях, но в итоге упал на кровать. Его костлявая, пронизанная тёмными венами рука, со всей чуткостью и любовь гладила сына по голове.
‒ Иди ко мне, ляг со мной, ‒ шёпотом произнёс Марк.
Мальчик лёг на левый бок рядом с отцом, глаза его закрывались, но он старался прислушиваться к каждому слову отца, улавливать каждое его движение. Марк обнял сына ослабевшими руками и прикрыл слезящиеся глаза.
Катерина вышла из комнаты, тихо заперев дверь. Она не стала спускаться вниз к мужу, вместо этого она пошла в темный угол рядом с лестницей и присела на пол. В том тёмном углу она не смогла сдержать рыданий, измученно вырывающихся из груди. Она закрывала рот руками, по которым текли солёные обильные слёзы. Сердце её кричало, душа сокрушалась с каждым новым вздохом. В ту самую минуту Катерина поняла, что в последний раз видела своего сына живым.
На кухне Александр разделывал баранину, нож не слушался, мясо скользило, всё падало из рук. Дрожащими рук он взял банку приправы и всю её рассыпал. Старик упал на колени и по крупинке стал собирать каждую перчинку, осознавая, что трясутся не только руки, но и всё тело. Он поддался приступу беспощадной дрожи и потоку неожиданных слёз. Ему было уже не до перчинок, не до мяса, и совсем не до рагу. Что-то выстрелило прямо в грудь и засело там глубоко-глубоко.
Анна нетерпеливо выкуривала в саду уже пятую сигарету. Она рассматривала свою руку, израненную порезами. На пальце её, поддаваясь лучам уходящего солнца, переливалось кольцо. Она никогда с ним не расставалась, сама не зная почему. Анна поднесла кольцо к губам и поцеловала со всей трогательностью и преданностью любящей женщины.
На верху в комнате, освещаемой последними лучами солнца, на кровати лежали Марк и Саша. Они мирно спали в объятиях друг друга. Саша не понимал, что папа больше никогда не откроет глаза. Марк спокойно ушёл, унеся с собой в памяти теплоту близких глаз, теплоту детской улыбки, звук родного голоса. Главное в жизни Марка‒ его сын.

[Наталья Владимировна]

37

МУЖЧИНА ИЗ МОИХ СНОВ

Часть 1. Опаздывать – хорошая примета

Не зря про весну говорят «пора любви». Снег тает, в сердцах начинается ледоход, бегут ручьи надежды, и сам воздух, кажется, наполняется любовными флюидами. Распускаются чувства первыми цветами, тянутся навстречу солнышку и ласке. Словно сама жизнь в тебе просыпается и струится легкомысленными бабочками в животе.
Выйдешь вот так из дома, вдохнёшь живительного воздуха, и сразу тебя пронзят-окутают весенние нити, разбросанные повсюду, словно паутина «бабьим летом». Смотришь вокруг: какая красота! И люди вокруг такие милые! И я такая красивая!
В колледж опаздываю. Ну и пусть! Это хорошая примета – опаздывать. Значит, так надо. Значит, за это время со мной должно что-то произойти. Что-то очень хорошее… А вот если поторопиться и всё-таки успеть, это хорошее можно упустить. Так зачем торопиться? Не спешите, люди, жить!
Вот и троллейбус. Как много людей! Все хотят подышать весной. И дышат, дышат! Жизнерадостно так толкаются локтями. Можно даже не держаться за поручень: радость жизни попутчиков ни за что не даст упасть – они с удовольствием покачают вас на своей спине или прижмут с такой любовью, что можно и задохнуться. Но как же это всё-таки прекрасно!
И ты прекрасен. Я вижу тебя в первый раз, случайно брошенным взглядом, и теряю дар речи. Кажется, это сон. Ты сон. Наяву. Я ждала тебя. Я знала, что мы встретимся. Высокий, тёмные густые волосы, глубоко посаженные глаза, кажется, зелёные. О, да, определенно, это Ты. Неужели такое бывает? Видимо, да. Ведь вот же ты, передо мной, мужчина из моих снов. Как часто являлся мне твой образ ночами. И вот, ты здесь. Я здесь. Мы здесь. Смущённо отворачиваешься… Ты же ещё не знаешь, что это Я.
Как жаль, выходишь. А я бы с тобой ехала до бесконечности. И смотрела бы и смотрела… Ой, а ведь моя следующая! Значит, ты где-то рядом работаешь. Значит, мы с тобой будем видеться. Жизнь прекрасна!
Васелина Антоновна будет ругаться. Ну, ничего. Она бывает и вполне милой. Ей сегодня так идет клетчатый пиджак. И гулька!
А мне сейчас никто не страшен. Ведь я знаю, что где-то рядом Ты. А значит, всё будет хорошо.

Часть 2. Троллейбус как площадка для свиданий

Весна закончилась. А любовные флюиды – нет. Началось лето. Бабочки теперь летают не только в животе, но и по городу. Мы ездим с тобой вместе. Точнее, я езжу с тобой. Увижу, что ты в соседний троллейбус вошел, и на следующей остановке к тебе – прыг. И снова день у меня хорошо начинается. И снова мне не страшна Васелина Антоновна. И снова ей к лицу клетчатый пиджак. И гулька повседневная сегодня какая-то особенная. Жизнь прекрасна!
Я уже знаю, где ты живёшь, где работаешь. Я знаю, в какое время ты едешь на работу, и в это время выхожу сама. Я знаю, что в обеденный перерыв ты идёшь в магазин купить чего-нибудь к чаю. И я сбегаю с пар, чтобы нечаянно столкнуться с тобой. А если очень повезёт, мы увидимся ещё и вечером, снова в троллейбусе. Ты все также смущённо отворачиваешься. А я всё также не могу оторвать от тебя глаз.Ты мне больше не снишься. Но это и не нужно. Я теперь знаю, как найти тебя наяву. Нет, я не слежу за тобой. Я наблюдаю.
Мы ходим по одной планете, дышим одним воздухом, и в окна нам светит одна и та же луна. Это уже сближает. Мы живем в одной стране, в одном городе, на одной улице. Это даёт мне возможность видеть тебя. Мы ездим по одному маршруту, в одном троллейбусе, в одно и то же время. Это дает тебе возможность заметить меня. И это прекрасно.
Славомир Владимирович снова будет «лепить» двойки за разбросанный по столу пластилин. Но сегодня – с какой-то загадочной улыбкой. Наверное, тоже флюиды.
А мне сейчас ничего не страшно. Ведь я знаю, что где-то рядом Ты. А значит, все будет хорошо.

Часть 3. Знакомство

Лето сменилось осенью. Осень – зимой. А затем снова пришла весна. И снова в сердцах ледоходы, а в животе бабочки. И кажется, что всё возможно.
Вижу тебя. Стоишь одиноко, троллейбус ждешь. Проскакивает мысль: «Или сейчас, или никогда». И пока страх не сменил решимость, вприпрыжку двигаюсь к тебе. Сердце бешено колотится.
– Здравствуйте…
Ты смотришь на меня со смесью интереса и непонимания: узнал ведь, узнал, точно вижу! Улыбаешься… Сердце замерло… Вообще не слышно… Что я там спросить хотела?
– Извините, у меня вопрос. Можно? Вы… Я… Простите… – мысли путаются, как глупо. Господи, как же обворожительно ты улыбаешься!.. Голова кружится… Впору и собственное имя забыть. И всё же:
– Как Вас зовут?
Время остановилось, люди вокруг исчезли, не слышно гула машин. Только твои глаза, зелёные. На меня смотришь. Улыбаешься… О! Я всё готова отдать, только бы ты вот так мне всю жизнь улыбался.
– Виталий, – (ликуй, душа!) – А тебя?
Виталий… Теперь я знаю. Ой, моё имя спросил. Зачем тебе, интересно? Назвала. А что дальше? Пора и честь знать. Получила, что хотела.
Улыбаешься… И я… Лечу! Кричать готова. Кричу! Я счастлива! Урра-а! Я познакомилась с тобой! Виталий… Я знаю твоё имя! Ты улыбался мне!
Глаза кричат. Душа кричит. А счастье так и прёт. Заразная вещь – счастье. Подружки мои смеются, сами не знают, чего. Смотрят на меня и смеются. И я смеюсь.
– Наверное, ты влюбилась, – говорят.
Влюбилась? Да, наверное. Любовь с первого взгляда? Бывает ли? Бывает. Встречаешь вот так человека и влюбляешься. И не важно, что ничегошеньки не знаешь о нём: что собой представляет, каков он в быту, кто родители. Даже имя… Важно, что Он есть. Кто-то скажет:
– Глупо. Ты любишь образ, что являлся тебе во сне.
Но ведь влюблённость - это состояние души! Ты любишь! И мир прекрасен.

Часть 4. Мой мужчина

В жизни ничего не происходит просто так. Если судьба даёт шанс, его надо использовать, а иначе можно пропустить что-то очень важное.
Ты только что вошёл в магазин. Если я сейчас пройду мимо, не попытавшись, буду локти кусать. Знаю, тебя утомляют наши частые встречи. Прости. Но мне жизненно необходимо видеть тебя. Я решительно толкаю дверь.
– Ты следишь за мной? – улыбаешься.
– Ну что ты! – вижу, не веришь.
Направляешься к двери. Останавливаешься в раздумье.
– Тебя проводить?
Не веря своему счастью, киваю головой и выхожу следом. Ты раскрываешь зонт и предлагаешь мне руку. Какой галантный! Непринуждённо беседуем. О чём? О чём-то.
– А хочешь, я покажу тебе колледж?
Ты смотришь на часы и… соглашаешься. Ура! Ещё несколько минут рядом с тобой. Ты смеёшься над нашими лабиринтами, шутливо предполагая очередную мою проказу, и вновь называешь меня маньячкой.
Так почему-то сразу повелось. Наверное, потому что я всегда оказываюсь рядом, где бы ты ни находился. И не всегда случайно.
Нам смотрят вслед. Девчонки завистливо хихикают. А мне всё равно. Я самая счастливая на свете. Ведь Ты идёшь рядом со мной.
Но тебе пора. Ты улыбаешься:
– Пока.
И я растворяюсь в этой улыбке, не в силах вымолвить ни слова. Из забытья выводят подружки, вдруг нависшие со всех сторон:
– Кто такой?
– Откуда?
– Познакомь!
Я шепчу тихонько:
– Нет, девочки, это моё, – и по-партизански молчу.
И они каким-то шестым чувством понимают, что останутся с выцарапанными глазами, если позволят себе позариться на моего мужчину.
Ты ведь совсем ничего не знаешь. Может, пора рассказать?

Часть 5. Ссора

Переполненный троллейбус – неподходящее место для откровений, а на встречу в другое время ты не соглашаешься. Боишься. А зря. Мне ничего от тебя не нужно. Но ты должен узнать. Я бегу за тобой.
– Постой! Я хочу кое-что рассказать. Ты поймёшь. Это важно. Опаздываешь? Но ведь ещё столько времени. Да постой же ты!
Ты останавливаешься. Резко. Лишь на секунду, чтобы сбросить мою руку.
– Не прикасайся ко мне! – ножом по сердцу.
Ты сердишься. Наотмашь бьёшь словами.
– Ты русский язык понимаешь? Некогда мне!
Развернувшись, уходишь. А я так и стою, ошеломлённая. Зачем ты так? За что? Знаю, ты от меня убежал, а совсем не на работу. Ты испугался? Может быть. Зря. Я просила лишь две минуты. Можно продолжать искать тебе оправдания. Но так больно… Люди оглядываются…
А недавно совсем ты нечаянно признался, что готов был прыгнуть с моста. А я спасла. Одним только взглядом, одной улыбкой, одним своим присутствием рядом. Мне не надо было другого признания. За окном снежинки плетут кружева. Ну и пусть. А в моей душе цветут цветы. От одного лишь осознания того, что я возвращаю тебя к жизни. Тебе хочется жить! Потому что есть я. И мне хочется жить. Потому что есть ты.
…Цветы завяли. Жизнь потеряла цвет. Ты не хочешь меня видеть. Ну что ж… Видимо, я и впрямь была чересчур настойчива. Прости. Я больше тебя не потревожу. Ты можешь спокойно жить. И я буду жить. Хорошо буду жить. Ведь я знаю, что где-то рядом Ты.

Часть 6. Примирение

Как медленно и бездарно тянется время, когда не вижу тебя.
7.20. Ты спешишь на остановку. Я знаю. Я чувствую. Не буду торопиться. Пусть всё идёт как идёт. Ловлю себя на мысли, что всё равно ищу тебя в толпе. Не нахожу. Скучаю. Нельзя себе в этом признаваться! Ты не хочешь меня видеть. Вот о чём надо помнить. Ты свободный человек. У тебя своя жизнь. И я не имею права в неё влезать.
А так хочется…
Неделя проползла улиткой. Я больше не ищу тебя. Мы так ни разу и не пересеклись. Может, оно и к лучшему.
Город облачился в блестящий полумрак. Это нормальное его состояние зимним вечером. Зажглись фонари, словно огоньки на ёлочке. Снег искрится в свете фар. Воздух свежий, морозный. Так спокойно и хорошо… И кажется, обязательно что-то случится. Что-то очень хорошее.
Ты стоишь. Заметил меня. Жмуришься. Но я вижу, что улыбаешься. Ты всегда так делаешь, будто говоришь: я встретил тебя, какой ужас! А на самом деле, я знаю, рад. Я чувствую это. Вот и сейчас. Помимо воли расплываюсь в счастливой улыбке. Как всё-таки я рада тебя видеть! Спешу отвернуться. Упорно делаю вид, что не замечаю тебя. Как это сложно! Как магнитом тянет повернуться.
Вот и троллейбус. Вхожу, не оглядываясь. Ты тоже вошёл. Удовлетворённо замечаю твой взгляд, обращённый ко мне. Как хочется повернуться, улыбнуться, как будто ничего не было. Но ведь было. Больно было. Ты уже рядом.
– Привет.
– Привет
– Как дела?
Молчу. И радость, и обида. Как быть? Собрать всю её в кулак и дать в глаз.
– Эй, Снегурочка!
– Виталий, ты не понял, отстань от меня! – кажется, получилось. Теперь на тебя оборачиваются люди. Теперь тебе больно. И обидно, как мне тогда. Только легче не стало. Хуже. Захотелось обнять. Вот уж этого точно делать нельзя.
– Ну что мне, на колени стать? Меня затопчут. Ну, прости!
Не ушёл! И не сердишься. Извинился. Значит, понимаешь, что был неправ. Значит, тебе важно было это сказать. Значит, тебе хочется быть со мной. Значит, я зачем-то нужна тебе. Урра-а!

Эпилог

Я встретила другого человека. Замуж собираюсь. Ты больше не боишься меня. Несмело касаешься пальцами моих рук. Странные ощущения. Как будто оставляю с тобой кусочек себя. Какую-то важную часть.
Тебе пора выходить. Я решаюсь.
– Мне нужно сказать тебе кое-что важное.
Ты берешь бумажку с номером телефона и обещаешь позвонить. Тепло прощаемся, еще не зная, что навсегда. Ведь ты так и не позвонил.
Четыре года мы ездили одним маршрутом, в одном троллейбусе, в одно время. Четыре года у меня было, чтобы рассказать тебе о том, как часто ты снился мне ночами задолго до нашей встречи. Четыре года... А ты так ничего и не узнал.
Может, когда-нибудь судьба снова сведёт нас вместе. И тогда я, наконец, смогу тебе всё рассказать. А пока мы всё также ходим по одной планете, всё также дышим одним воздухом, и в окна нам светит всё та же луна. И я по-прежнему спокойна и верю в лучшее. Потому что знаю, что где-то рядом Ты. А значит, всё будет хорошо.

[Наталья Владимировна]

38

НЕВИДИМКИ

Серебристый минивэн, осторожно объезжая ямы на грунтовой дороге, пробирался сквозь чащу пойменного леса. Слева в первых лучах солнца сверкала водная гладь реки. Справа – в роще разгорался осенний пожар. Языки пламени облизывали листья ясеня, от него заполыхал клен, подле которого заискрился боярышник. Эту стихию было уже не остановить. В этом буйстве пылающих красок неровный извилистый путь вел машину вглубь Волго-Ахтубинской поймы, где в высокой, темной дубраве таился хутор. Его название словно специально придумали для наркоманов. В обычной городской реальности его обитатели живут социальными изгоями. Невидимками. Многим ли обывателям нужны они со своими грязными проблемами? Да и то, что происходит во время реабилитации с человеком, зависимым от опасных снадобий, процесс для случайного глаза невидимый. Мне же предстояло провести целый день в реабилитационном центре для наркоманов. Далеко не рядовой случай в журналистской карьере! И, видимо, от того по телу пробегала необычная дрожь волнения всю дорогу, которая уводила наш автомобиль все дальше от города.
***
Под угрозой увольнения из редакции я оказывался трижды. Первый раз это было, когда спустя неделю после моего трудоустройства полностью сменилось руководство в газете «Городские вести». Тогда ленивый только не спросил у меня – что же будет дальше?
Дело в том, что Волгоград даже при своей географической вытянутости вдоль реки всё же небольшой город. А потому любое событие из общественной жизни тут же становилось известным. Мэрия поставила задачу – полностью изменить формат муниципальной газеты. В нашей сфере в таких случаях, как правило, первыми под удар попадают новички.
Надо сказать, что это был мой первый и серьёзный заплыв в море большой журналистики. Многих подводных камней я не знал. Не видел в силу неопытности.
Впрочем, новое руководство газеты оказалось гуманным. Мне удалось избежать репрессий – я остался. Но к моей работе относились прохладно. На планёрках нередко случались публичные порки. Тексты, выходившие из-под моего пера, поддавались жёстокой критике, перед выходом в печать они переписывались, что заставляло мои щеки и уши краснеть, а меня – малодушно помышлять о бегстве.
Так, на одной из планёрок разгневанные члены редколлегии в течение часа, не менее, отчитывали меня за скандальный заголовок к заметке про конкурс «Мисс Академия МВД – 2011». «Пилотку сменили на корону». В этом названии чиновники из мэрии, открыв свежий номер «толстушки», тотчас увидели если не прямое, то уж точно косвенное оскорбление людей в погонах. Тут же позвонили главреду и потребовали объяснений за уничижительное отношение главной газеты города к кузнице правоохранительных кадров. Через пятнадцать минут уже весь коллектив редакции был собран на экстренном совещании в конференц-зале редакции. Коллеги-журналисты реагировали на разразившийся скандал по-разному. Кто-то хихикал, живо обсуждая с соседом и поглядывая при этом на автора скандального. Кто-то осуждающе покачивал головой и возмущённо при этом цокал языком, соглашаясь со словами разъярённой Тамары Семёновны Чернёвой в ту пору она работала выпускающим редактором «Городских вестей» и отвечала за каждый новый выпуск газеты.
В свои пятьдесят с небольшим она успела поработать журналистом и в партийных изданиях, отличавшихся строгим подчинением установкам советского правительства, и в прессе девяностых, получившей глоток свободы и ставшей почти независимой, и в газетах «нулевых», уже хорошо обжившихся в своих «золотых клетках». При достаточной своей миниатюрности Тамара Семёновна обладала довольно крутым нравом. Коллеги за глаза называли ее «железной леди», которую не могли «пробить» никакие невзгоды. Она умела не только виртуозно держать удар, но и с большим мастерством наносить ответный. Её пронизывающий холодом взгляд карих глаз вселял какую-то безнадёжность любого диалога. Она всегда действовала жёстко и бескомпромиссно. Даже стиль в одежде Чернёва выбирала строгий: темные тона, облегающие фасоны и никакой лёгкости. А волосы стригла под каре, обязательно окрашивая их в медный цвет. Этой грубой и часто громогласной манеры общения побаивались корректоры, дизайнеры и даже главный редактор с заместителем.
При всей своей дисциплинированности и высокой ответственности в тот раз Тамара Семёновна не могла, прежде всего, самой себе простить, что допустила выход номера с заметкой, заголовок которой вызвал такую бурю.
Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! – кричала она, привстав из-за широкого стола, и размахивала газетной полосой, где был напечатан заголовок про пилотки. – Это позор! Позор для всего издания: муниципальная газета откровенно глумится над полицией! Нет, отшвырнула она полосу, конечно, не может быть и речи о твоем дальнейшем пребывании в редакции.
Она бросила свой взгляд на главного редактора Демьяна Петровича Сливкина, который сидел напротив, опустив голову, и сосредоточенно смотрел в свой ежедневник, где шариковой ручкой произвольно вычерчивал геометрические фигуры. Все понимали, что суть патетики Черневой заключалась в том, что заголовок не был согласован руководством. Он родился в самый последний момент вёрстки номера. Материал на полосе, как это бывает, в спешке проглядели и отправили макеты в типографию.
Скандал с заголовком едва не стоил мне карьеры. Увольнение заменили штрафом, но с предупреждением.
После того прошло две недели. Очень быстро всё забылось. Работы появлялось столько, что журналисты отдавали последние силы на создание текстов о созидательном труде региональных и муниципальных властей. Они плодились в геометрической прогрессии. Сливкин в свою очередь требовал эксклюзивные репортажи в формате таблоидной прессы. Из-за этого еженедельные планёрки стали редкими и проводились стихийно от случая к случаю. Задания обсуждались по телефону или индивидуально в кабинете главреда, когда тому удавалось застать случайно забежавшего ненадолго в офис журналиста между пленарным заседанием в областной администрации и высадкой деревьев депутатами в парке на окраине города.
Однажды июльским вечером, когда после четырёх вояжей по городским мероприятиям я безотрывно стучал по клавишам, отписывая материалы срочно в номер, Сливкин вызвал меня к себе в кабинет. Я робко зашёл, тихонько прикрыв тяжёлую дверь, и поздоровался с ним. Сливкин буркнул в ответ, не поднимая на меня глаз. Он напоминал атланта, под которым кресло с высокой спинкой казалось маленьким стулом. Даже чуть-чуть поскрипывало под могучим атлетическим телом сорокашестилетнего мужчины.
Главный редактор сидел, склонив свою черную голову над свёрстанным макетом газетной полосы, скрупулёзно вычитывая каждое слово. От его стола к двери уходил еще один – длинный, служивший для встреч и переговоров; он был весь завален макетами газетных полос. На некоторых были видны пометки, сделанные красной ручкой неаккуратным почерком: «добавить», «убрать», «переписать», «поднять», «заменить»…
Что планируешь давать в «толстушку»? – спросил он, не отрываясь от макета.
Открывается персональная выставка известного художника из Москвы, говорю, думал сходить и написать заметку. Или очерк о мастере.
Сливкин поморщил лоб, глубоко вздохнул и провел красной ручкой линию на макете, зачеркнув ряд слов в чьём-то тексте.
Баловство. Надо что-то посерьёзнее. Захватывающие истории, например. Живые эмоции людей.
Я вскинул бровь и удивлёнными глазами посмотрел на главреда.
Мы что – теперь хотим занять нишу «жёлтой» прессы? У нас же обычная муниципальная газета.
Сливкин поднял голову и посмотрел на меня. Лицо его было мрачным. Он отложил макет в сторону, выпрямился в своем кресле, слегка поёрзав, сложил руки перед собой на столе, приняв деловую позу, и заговорил уверенно и внятно:
Перед нами поставлена задача – сделать газету максимально интересной. Чтобы она была насыщена не только отчетами о проделанной работе власти. Нужны яркие материалы, чтобы газета нравилась людям. Чтобы ее расхватывали как горячие пирожки на Привокзальной площади.
Хотите уйти от пропаганды? – потирая подбородок, произнёс я эти слова.
От неё не уйти. Но и в чистом виде он потребляться никем не будет. Просто стрелять по людям пропагандой, как по мишеням из оружия, бессмысленно. Народ только озлобляется. Он смотрит в газету и не видит себя. Потому что контент фиговый. Не хватает бытовых историй.
Каких?
Настоящих. Правдивых.
Что-то я не совсем понимаю.
Чего непонятного? Ищешь интересную тему – эксклюзив. Пусть это будут маргиналы, скатившееся на самое дно из-за какой-то гнусной истории. Или мать-героиня, воспитывающая десять детей, которая судится с ЖЭКом. Или человек, в прошлом – успешный, попавший в аварию и ставший инвалидом, но не опустивший руки и сегодня возрождающийся как Феникс из пепла… Даже можно будет поиграть с заголовком: «Человек, восставший из пепла!».
Эта нелепая фраза настолько понравилась главреду, что он дважды повторил ее, проводя рукой по воздуху с вознесенным кверху лицом.
Хорошо, к следующей «толстушке» сделаю…
В этот номер! – отрезал Сливкин.
В этот мне никак не успеть, объясняю, завтра у меня четыре мероприятия в разных частях города. Ещё не отписанных материалов с заседаний и совещаний в мэрии – целая гора…
Послушай, – помрачнел Сливкин, у нас и так вся газета в этих «текучках», их ставить некуда. Мне нужен репортаж в стиле «лайф»!
Что же получается? Мне больше не ходить на мероприятии по заданию вашего заместителя? То есть, если он в следующий раз будет отправлять меня по нашему бегунку на мероприятия мэрии или гордумы, я смело могу сказать, что главный разрешил на них не ходить?!
Это – твоя вольная интерпретация того, что я сказал, махнул в мою сторону Сливкин, нервно покачиваясь на стуле.
То, чем вы хотите, чтобы я занимался, требует времени.
Совмещай, сказал Сливкин, старайся все успевать.
Работа сверх нормы, подумал я.
А что насчет гонорара? – интересуюсь у главного.
Оплачиваются по двойному тарифу, ответил он.
Как рассчитываются гонорары – нам никто не говорил. Назывались примерные суммы, но от чего они зависят, мы не знали.
Пока я пытался прикинуть сумму гонорара за эксклюзивный репортаж, Сливкин принялся сыпать нравоучениями:
Вести беседы о гонорарах – начинающему журналисту совсем не к лицу. Тебе всего двадцать два – ты еще очень молод, по его гладко выбритому, уже немолодому лицу проскользнула странная улыбка, как если бы ему сейчас сказали, что он выиграл в лотерею крупную сумму денег и нужно внести залог, чтобы получить выигрыш. Вы, молодые, вообще должны быть благодарны, что вас берут в штат редакции без опыта. От вас ждут уйму идей. А не массу проблем. Вы должны работать за идею. Много работать. На своё имя. И тогда имя спустя время будет работать на вас.
Конечно, творческие хлопоты ради опыта – это прекрасно, говорю, но они не спасут ни от голода, ни от холода.
Представь, что ты художник, который вечно голодный…
…и не спящий по ночам.
Довольно демагогии! – рассердился Сливкин. – Тебе дано задание – действуй! Завтра к вечеру чтобы материал был готов.
Боюсь, могу не успеть, продолжал я стоять на своем.
Тогда считай, развел руками Сливкин, что это твой последний шанс.
В кабинет я вернулся озадаченный. В голове ни одной стоящей идеи, ни одного захватывающего сюжета, а в мыслях продолжал напирать жёсткий дедлайн главного редактора.
Вечером домой я решил не ехать, а отправился на выставку московского художника. Всё же, запасной вариант должен быть.
Я вышел на улицу – июльский зной раскалённой саблей обрушился на голову. Косыми лучами заходящего солнца был залит весь город. Оно оставило после себя жару, которая за день испепелила всё вокруг. В расплавленном асфальте как в пластилине твердели следы каблуков. Вдоль стен высоких серых зданий без передышки стекали потоки горячего воздуха. В эти минуты на улицах сошлись пыль, рокот людских голосов и гул магистралей, стоявших в вечерних заторах.
Сама выставка проходила в зале музея изобразительных искусств, что в тридцати минутах ходьбы от редакции. Пытаться поймать маршрутное такси или сесть в троллейбус мне показалось безумно затеей. На встречу с искусством я отправился пешком, минуя пробки.
В стесненном, полностью лишённом естественного света помещении было многолюдно. У входа гостей встречал малахитовой столик, на котором расположился поднос с бокалами, наполненными шампанским. Рядом стоял юноша в черно-белом одеянии, подливавший шипучий напиток в чистые бокалы, которые по мере появления новых людей немедленно исчезали. В зале звучала увертюра в исполнении мини-оркестра из двух скрипачек, виолончелистки и флейтиста. Публика в зале собралась разношёрстная: представители областной и муниципальной знати, бизнесмены и их дамы в вечерних платьях, общественные деятели из числа ценителей настоящего искусства и такие же знающие толк в картинах искусствоведы местного розлива. У достопочтенных господ крутились телевизионщики.
Среди всей этой показной роскоши я увидел знакомую фигуру. С художником, приехавшим экспонировать свои картины из столицы, беседовала моя однокурсница Таня Кичайкина. Её тонкий, почти как у фарфоровой куклы, силуэт угадывался издалека. По её хрупким плечам рассыпались белые от природы волосы.
Таня работала в региональном информационно-аналитическом центре. В начале «десятых», электронные СМИ только всходили на трон медийной монархии, вытесняя архаичную печатную прессу. Таня, в числе дальновидных коллег, сделала ставку на цифровую журналистику. И, как потом окажется позже, не прогадала. Среди всех сокурсников она отличалась особым талантом. В нашем периферийном городке Таня умудрялась находить такой эксклюзив, заголовки к которому мгновенно становились, как сейчас принято говорить, кликбейтами .
О, какими судьбами?! – удивилась она моему появлению в этой богемной обстановке. – Ты же никогда не посещал великосветских мероприятий…
Времена меняются, говорю, понемногу окультуриваюсь.
Она подозрительно сощурилась и ухмыльнулась.
Мы давно не виделись, с укоризной заметила Таня.
Дела, пожал я плечами.
Слышала, у вас идут большие перемены...
Полный апгрейд. Мэрия из нас хочет муниципальную «Комсомолку» сделать. Новый главред ставит газету на новые рельсы.
По Таниному лицу проскользнула улыбка – она понимающе кивнула:
И меняется жанровая политика…
В том числе. Главред поручил дать эксклюзив послезавтра в «толстушку». Так что, я в творческом поиске.
Слушай, оживилась Таня, я могу тебе помочь. У меня есть один герой. Сам, по-моему, не местный. Организовал у нас тут где-то в области центр, где лечат бывших зависимых.
А чем лечат?
Таня пожала плечами:
Подробностей не знаю. Сама хотела с ним пообщаться и написать материал, но времени нет.
Это не история про «чёрных» целителей, которые приковывают больных наручниками к кроватям и выколачивают «дурь»? – уточнил я на всякий случай.
С этим товарищем и его центром ребята из наркоконтроля сотрудничают, Таня открыла смартфон и задиктовала номер героя. Позвони – узнаешь.
Отыскав тихое место, я позвонил.
Алло? – раздался в трубке низкий голос.
Здравствуйте! Василий?
Да, ответил голос.
Беспокоит журналист газеты «Городские вести» Даниил Аксёнов. Хотел бы встретиться с вами, поговорить о вашем центре, написать материал.
Хорошо, сразу же согласился Василий, могу завтра.
Я обрадовался. Всякий раз, договариваясь с героем будущего материала о встрече, приходится его долго уговаривать. Затем согласовывать дату и время встречи – это усложняет рабочий процесс, особенно когда у тебя расписаны все дни и установлены строгие дедлайны.
С Василием мы договорились провести интервью у нас в редакции.
Он пришёл к чётко обозначенному времени. Невысокий, крупный шатен средних лет с едва заметной щетиной на округлившемся лице был немного застенчив. Мы расположились в конференц-зале. На стене тихо жужжал кондиционер.
Долго ехали? – спросил я.
Почти сорок минут, ответил гость.
Ого! Должно быть, вы ехали откуда-то издалека, предположил я. – Хотите воды?
Не откажусь, сказал Василий, вытирая платочком пот со лба.
Я тут же сбегал в приемную, где раздобыл стакан и графин с охлажденной водой.
В это время у нас обычно всегда такая жара, принялся я виновато оправдываться перед Василием, вернувшись в конференц-зал. Налил ему воды. Пересохшим губам он коснулся края стакана и жадно отпил:
Я привык к жаркому климату. Родился и вырос в Астрахани. Только последние девять лет я в Волгограде. Чувствую себя здесь как дома.
Почему переехали?
Хотел испытать себя.
Я понял, что мой собеседник настроен философски.
В смысле – побороть свои страхи? – уточняю. – Или начать новую жизнь?
И то, и другое. Тут я нашёл себя.
В чём?
В своём предназначении. Миссии, если хотите. Теперь я помогаю тем, кто принимал наркотики, избавиться от последствий. Я ведь и сам когда-то долго сидел на игле…
Моё лицо приняло удивлённый вид.
Да, да, перед вами – бывший наркоман. И я бы хотел рассказать ни сколько о нашем центре – хотя там тоже историй хватает. Сколько о том, с чем мне пришлось столкнуться и через что пройти самому.
Я внимательно слушал Василия. Не отводя от него глаз, я включил диктофон, открыл ежедневник, взял шариковую ручку и мягко проговорил:
Рассказывайте – я готов.

***
В том году, когда Василию было восемнадцать, день города в Астрахани проходил совсем не так, как отмечался он обычно. Жители молодого государства, только поднимавшегося на руинах прежнего, советского, постепенно приходили в себя от внезапно захлестнувших их потрясений. Не до роскошных пиршеств – чего уж там.
Свою роль в тот день сыграла и погода. Тогда в конце сентября она резко переменилась: на смену запоздалой жаре неожиданно пришла осенняя прохлада, принёсшая дожди с каспийских берегов. Не переставая свистел ветер. Город шуршал болоньевыми куртками и улицы, словно грибные поляны, утопали в зонтиках.
В тот день даже фейерверк, окрасивший небо над Астраханским кремлём, не доставлял уже былой той радости, с которой принято было отмечать общегородские мероприятия.
Вася и его друзья решили отпраздновать день города необычным способом. Кто-то из ребят сказал: зачем напиваться, когда можно по-настоящему кайфануть.
Если бы Вася в ту ночь был пьян, наверное, это многое объяснило бы — ну подумаешь, перебрал с алкоголем, смешал одно с другим, в конце концов… Но юношеское баловство, которое произошло той дождливой сентябрьской ночью, приведёт позже к драматичным последствиям. Абсолютно трезвый и отдающий отчет в своих действиях Вася согласился на эксперимент, о котором потом не раз пожалеет.
Достаточно сказать, что Вася был таким же, как и все. Но есть люди, которые не знают этого. Или люди, которые сумели сжиться с этой мыслью. А есть те, которые стремятся вырваться из мира бренного существования. Вася был одним из них.
Он не принадлежал к разряду беспокойных. Науки ему давались легко. Делал большие успехи в плавании. Он не знал бедности. Но эта жизнь казалась Васе пресной.
Он не хотел быть беловой вороной, и думал, что если попробует, то это ничего не изменит. Но как только холодная игла шприца коснулась его кожи, жизнь для Васи перестала быть прежней.
Сперва он почувствовал, как необычайная легкость нежной пеленой завладевает его телом, и он готов ей полностью отдаться без сожаления. Васе казалось, что он необычайно счастлив, а все вокруг живут какой-то неполноценной жизнью, у них нет и половины того, что теперь есть у него.
Вскоре эти удивительные ощущения развеялись с рассветом как утренний туман. Праздник закончился предстояло вернуться к будням, которые своей серостью и обыденностью приносили грусть и уныние.
Уже через несколько дней Вася понял, что хочет вновь испытать то сладкое чувство лёгкости, подарившее в ту ночь ощущение абсолютного счастья. Через час в руках Васи оказалось зелье, которое было готово вернуть его в мир призрачных грёз и обманчивого удовольствия. Снова этот укол, пронзивший кожу. По стальной игле струилась тёмно-коричневая жидкость, мгновенно разносимая кровью по всему телу. Она летела по венам и сосудам с неистовой скоростью, заполняя организм новой порцией иллюзии и мнимого блаженства.
Эти сеансы у Васи стали повторяться всё чаще и чаще. Он не сразу заметил, как удовольствия постепенно притупились и блаженство сменилось необходимостью. Такая тонкая грань, совсем незаметная. Через пару месяцев он понял, что начался момент зависимости. Парень стал чувствовать ломки и моральные, и физические. Без дозы он уже не мог ощущать себя нормальным полноценным человеком. Стал раздражительным, вспыльчивым, а в семье рушилась та идиллия, которая существовала все эти долгие годы.
Нужны были деньги на наркоту. Вася с товарищем организовал своё дело – стали зарабатывать на автомастерской. В гараже товарища чинили, красили машины. Это парням приносило хорошую прибыль. Но почти все деньги они спускали на наркотики. Когда своих денег уже не оставалось, компаньоны стали употреблять за счёт оборотных средств. В конечном итоге дело, которым они занимались, развалилось оба погрязли в опиумном болоте по уши.
О том, что происходит с Васей, его родители первые три года даже не догадывались. Сильных ломок тогда ещё не было, потому что на дозу всегда были деньги. Но когда Вася вызвал свою мать на откровенный разговор и признался ей во всём, она немедленно отреагировала. Вместе они обратились к наркологу.
Доктор назначил курс терапии, которая на время притупляла боль. Но это ничего не решало: все начиналось заново. Васю, по сути, пичкали снотворным, чтобы он высыпался. Вскоре парень подсел и на него, стал принимать в больших дозах.
В какой-то момент ему безумно стало жаль родителей. Они мучились вместе с ним. Казалось, что от этого недуга больше страдают они, чем сам Вася.
Как водится, в таких случаях, из дома стали пропадать вещи. Вася дважды был судим: за кражу и за хранение наркотиков. Пару раз пытался покончить с собой. Таким способом, запутавшийся в своей жизни парень, хотел избавить отца и мать от мук. В обоих случаях его буквально вынимали из петли.
Однажды, устав от этих бесконечных мытарств, родители Васи захлопнули дверь перед сыном. Так он оказался на улице. Полгода он скитался по знакомым. Впрочем, и у тех он долго не задерживался, ибо никто, даже из самых надёжных, был не намерен терпеть наркоманские выходки у себя дома. Вася снова очутился на улице. Идти было некуда. Он стал жить в подвалах вместе с бомжами. Молодой парень спускался в подземелье, где стоял густой запах затхлой сырости и гнили, находил самое тёплое, где лежали сонные и жутко смердящие тела бродяг. Словно бесчувственные вещи, Вася раздвигал их и ложился спать на трубы, по которым звонко бежала горячая вода.
В одну из тех ночей подвальной жизни Вася понял, что надо выбираться из этого плена.
Трудно в это поверить, но руку помощи Васе протянул как раз тот человек, который и подсадил его на наркоту. Он подсказал, что есть выход. В христианской общине. Туда можно уехать на длительное время, пройти курс реабилитации и вернуться совершенно другим человеком. Именно этим другим человеком тогда предстал товарищ Васи. Поэтому сомнений не было – надо ехать.
Вскоре после этой встречи Вася проходил реабилитацию. Ему понадобилось около года кропотливой и тяжёлой работы над собой, чтобы восстановиться.

***
Мы читали Библию, усердно молились, много трудились физически. Раньше к религии я относился прохладно. Понятие Бог для меня было не более чем три буквы. Но потом я на себе ощутил Его силу, закончив фразу, Василий еще с полминуты продолжал смотреть на окна конференц-зала. В них бил дневной свет и заполнял собою все помещение.
Я смотрел на собеседника. И то, что я увидел, надолго оставило отпечаток в памяти раскалённым клеймом – в его глазах отражалось глубокое чувство вины, а на самом лице лежала маска печали.
На дисплее диктофона цифры показывали два часа тридцать три минуты. Именно столько длился рассказ Василия. Но этой длительности из нас никто не заметил. В ежедневнике исписана была лишь только одна страница, ибо в какой-то момент я предпочёл только слушать, пытаясь не упустить ни единого слова.
Единственное, что мне важно – это быть полноценным человеком, признался Василий. – Я женат. У нас дети. Я хочу стать хорошим примером для них.
Все мы стремимся к одному и тому же, говорю я, но в отличие от вас я пока не имею столь высоких притязаний.
Василий улыбнулся:
Ну это пока. Пока вы ещё молоды. Вам нужно бережнее относиться к своей жизни. Не растрачивайте её на пустые удовольствия.
Если бы они ещё были. На них просто не хватает жизни.
Интервью закончилось. Я проводил гостя до двери. В коридоре меня в спину окликнул заместителя главного редактора Паша Ухов:
Аксёнов! – крикнул он. – Ты на публичных слушаниях был?
Меня внезапно окатило ледяной волной тревоги. Я вспомнил, что час назад в здании старого кинотеатра на Невской власти должны обсуждать с жителями проект реконструкции набережной. И мне поручено написать об этом.
Только что оттуда, солгал я. В голове молнией сверкнула мысль попросить материал у коллег из других редакций и сделать рерайт. Успокоив себя этой идеей, я зашел в кабинет.
Через полтора часа текст интервью с Василием лежал на столе у главного.
Это что? – бросил Сливкин на распечатанные странички свой брезгливый взгляд.
Эксклюзив, гордо отвечаю, как вы и просили.
О чем?
О нелегкой судьбе человека, восставшего из пепла.
Ты издеваешься?
Отнюдь. Прочтите, сказал я и покинул кабинет.
Как и ожидалось, коллеги из другой редакции любезно поделились со мной новостью о публичных слушаниях. Я занимался её рерайтом, когда в кабинет ворвался Сливкин.
Не понял, сказал он, яростно сжимая в руках принесенные мной странички с текстом. – Ты что мне подсунул? Я же просил нормального репортажа. Что это за исповедь наркомана?
А по-вашему, наркоман – не человек?
Аксёнов, я тебя уволю – доиграешься.
За что?
За попытки саботировать мои прямые указания.
Что вам не нравится? Нормальный, живой материал. Настоящая жизненная история…
Да оставь ты в покое своего обдолбанного наркомана! Мэрия его не пропустит. Найди ты нормальный инфоповод для репортажа!..
Ладно, говорю, это ведь только предложение… Хотя… Я могу съездить в этот реабилитационный центр, который организовал Василий…
Тут Сливкин замолчал и задумчиво посмотрел на меня. Затем в странички. После чего снова посмотрел на меня и спокойно произнес:
Всё же подумай хорошенько над альтернативной темой, и удалился из кабинета.
Утром следующего дня, когда я пришел в редакцию, на столе у входа лежала стопка свежей «толстушки». Взяв экземпляр, я проследовал в свой кабинет. Там, усевшись за стол, принялся листать отпечатанные полосы. После страниц с программой телепередач я увидел рубрику «Знай наших», под которой было опубликовано моё интервью с Василием. Ещё накануне я отложил электронный файл с текстом и фотографиями из архива Василия в общую папку, где хранились тексты других журналистов. Безо всякой надежды. И мне повезло.
Ко мне заглянула секретарь из приемной Белла. Она сообщила, что через полчаса Сливкин собирает планёрку в конференц-зале.
Я появился там, когда журналисты газеты и часть редколлегии была в сборе. Все ждали Сливкина. Через мгновение пришёл и он.
Только что был на совещании в мэрии, начал главред своё выступление. – Хвалили за выпуск. Особенно понравилось интервью, которое написал наш молодой сотрудник.
Сливкин посмотрел на меня. На его лице показалась едва заметная улыбка.
Мы заверстали твой материал на свой страх и риск. Ставить было нечего. И на удивление нам его согласовали. А сегодня хвалили.
Он взял газету и показал всему залу.
Вот такие «Городские вести» должны читать люди. Вот такие материалы должны быть в газете всегда – из номера в номер.
Вопреки этой неожиданной похвале я не спешил предаваться ликованию. Долгие месяцы унижений и беспощадной критики вымотали меня настолько, что ни в моём сердце, ни в моей душе не осталось места для искренней радости. Но за этот срок я превзошёл науку создания качественных текстов, которые писались не в угоду самому себе, не в угоду читателям, а людям, чьё мнение было превыше этого.
Теперь я жду от тебя репортаж из этого центра, сказал Сливкин. – И чем скорее он будет, тем лучше. Потому что сегодня на совещании в мэрии я уже его заявил.
Услышав одобрительные слова в свой адрес, я понимал, что с моей стороны было бы крайне неосмотрительно расслабляться. Впереди нас ждали ещё более трудные полтора месяца кропотливой работы. Близился день города, который предполагалось отмечать особенно широко, чем в предыдущие годы. Подготовка к празднику стала основной темой всех корреспондентов издания. Репортаж из реабилитационного центра перенесся на неопределённый срок.
Казалось даже, что про него все забыли. Но как только отгремели залпы праздничного салюта и работа газеты стала возвращаться в привычное русло, Сливкин не преминул напомнить мне о репортаже.
Нужно съездить в эти Невидимки и написать материал, сказал он.
Хорошо, говорю, дайте фотографа и машину.
Машины нет, фотографы у нас все заняты.
О’кей, я сам тогда поснимаю. Но как я доберусь до этого хутора?! Это же чёрт знает где.
Ладно, я попробую узнать насчет машины. Но материал нужен к среде.
Сегодня уже понедельник…
Тем более, значит завтра едешь в эти Невидимки.
Я позвонил Василию. К счастью, он как раз собирался ехать в хутор.
Мы поедем утром из Спартановки через плотину, сказал он. – Вы своим ходом?
Да… Наверное…
Тогда встретимся в этом районе.
Хорошо.
Закончив разговор, я отправился к Сливкину.
А, извини, машины нет. Гендиректору завтра нужна, поэтому на целый день выделить не может.
Да она же целыми днями сидит в кабинете, никуда не выезжает, бормотал я с каким-то идиотским простодушием.
Отказала. Так что, попробуй договориться с этим… как его Владимиром? Пусть он тебя заберёт.
Полный разочарования и злости от накатившего чувства несправедливости я вернулся в кабинет. Схватил телефон и вновь позвонил Василию.
Простите, виновато заговорил я, машину не дали, так что я без колёс.
В телефонный трубке раздался смех. Через мгновение я понял, что последняя фраза была сказана не к месту.
Извините, я хотел сказать… точнее, попросить…
Ничего, ласково сказал Василий. – Где вас забрать?
На площади Дзержинского – удобно?
Да, конечно.
Спасибо.
До завтра.

***

Под лучами утреннего солнца справа от перрона блестели голые рельсы. Между ними по бетонным шпалам, словно проводники в серых костюмах, важно разгуливали вороны. Под опавшей листвой они собирали дождевых червей. Неожиданно птиц спугнул свист приближавшегося электропоезда. Вороны разлетелись в разные стороны, освободив путь шестивагонной синей гусенице. Она медленно подкрадывалась к платформе конечной станции.
Пришлось проделать немалый путь с юга на север, чтобы добраться до места встречи. В окне покачивающегося вагона показалось одноэтажное здание старого вокзала. Облупившиеся стены с выцветшей оранжевой краской были исписаны, а высокие окна без стёкол прикрывали разбухшие от сырости листы фанеры. Под венчающим карнизом прохудившейся от времени крыши висела оплетённая серой паутиной табличка, на которой выступающие чёрные буквы сообщали, что поезд прибыл на станцию «Тракторная-Пассажирская».
Электричка затормозила, издав пронзительный свист чугунных колёс. С грохотом распахнулись тяжёлые двери, из которых высыпали на пустой перрон пассажиры. Вместе с ними вышел и я, направившись в сторону проходной Тракторного завода.
Я миновал кольцо метротрама , прошёл под шатром желтеющих осин и по узенькой аллее вышел аккурат к памятнику легендарной «тридцатьчетвёрки». Возле него меня ждал серебристый минивэн.
Едва я показался из-за монумента, как из машины вышел знакомый человек – это был Василий. Следом за ним появился еще один мужчина – значительно старше Василия. На вид ему было чуть больше сорока. Он был довольно худым, а на голове проступала залысина. Человек этот покинул место водителя.
Это – Саша, представил мне его Василий, сегодня он – наш штурман.
Рад знакомству, пожал я руку Сашау.
Тот улыбнулся в ответ:
Пожалуйста – просто Саша. Садитесь скорее – нам пора.
Я открыл заднюю дверь и увидел на пассажирском сиденье ещё одного парня. В глаза мне бросилась его лиловая отметина под левым глазом. Скорее всего, она была оставлена чьим-то кулаком в недавней драке. Взгляд незнакомца был растерянным, он улыбнулся какой-то растерянной улыбкой и тут же отвернулся к окну. Сев рядом с ним, я захлопнул дверь. Саша завел машину: рывком она тронулась с места, и мы покинули площадь, устремившись в сторону гидроэлектростанции.
Через волжскую плотину мы проехали быстро, миновали небольшой городок и уже через двадцать минут ехали по трассе, которая вела нас в пойменные леса.
Машина бежала по извилистым просёлочными дорогам. С одной стороны, тонкой саблей под солнцем блестела Ахтуба, с другой – осенним пожаром полыхали рощи. Вдалеке чернела поросшая кустарниками гора. Обогнув её, мы выехали на дорогу, которая вскоре привела нас в дубраву. За окном мелькнул указатель «Невидимки».
Под раскидистыми кронами вековых деревьев прятались хуторские дома. Деревянные, в основном двухэтажные – резными мезонинами они уходили вверх, возвышаясь над шиферными крышами, затянутыми виноградом, плющом и лишайником. Особое очарование некоторым строениям придавали крохотные балкончики с балясинами. Дома окружали заборы из частокола. У некоторых изгороди настолько были старыми, что заваливались на дворовый участок.
Мы остановились у высокого железного забора, из-за которого выглядывала часть большого дома. Он был сложен из крупного серого кирпича. Среди всех остальных строений он выделялся своей современностью, исполинностью и надёжностью.
Покинув машину, я проследовал за Василием и Сашей. Наш строй замыкал незнакомец.
Мы оказались на большом участке с огородом и роскошным садом, где росли фруктовые деревья. Был обычный рабочий день, так что на нас никто особо не отвлекался. Группа молодых парней была занята строительством очередного дома. Девушки хлопотали в огороде.
Василий пригласил в дом. В нем царила чистота и порядок. Я ощутил призывный аромат супа. В животе заурчало.
На кухне две молодые особы варили суп с лапшой на курином бульоне. Самый обычный, без изысков. Главная задача — сытно и качественно накормить выздоравливающий контингент, благо рацион в Невидимках, учитывая собственное хозяйство, далеко не больничный.
Приехавшего с нами за последней надеждой парня, который по понятным причинам был скован, приняли подчеркнуто радушно: наш дом — твой дом. Старожилам известно, как важно первое впечатление.
Если не хватает теплой одежды, средств гигиены, чего-то еще, без поддержки не останешься, объяснила ему молодая женщина. Её зелёные глаза сияли изумрудом и излучали такую доброту, от которой становилось тепло. Окрашенные в белый цвет волосы ей придавали особый шарм, хоть и были коротко стриженными. – Как тебя зовут?
Андрей, прохрипел он.
Я – Наташа. Для всех я – старшая сестра, отвечаю за хозяйство.
Андрей послушно кивнул и присел на скамью.
Справки привёз? – спросила у него Наташа.
Парень порылся в своей сумке, достал кипу бумаг и протянул Наташе. Та принялась их внимательно рассматривать.
Что за справки? – шепнул я Василию.
Мы, в первую очередь, лечебница, и только потом коммуна, объяснял он. Каждый, кто поступает к нам, как солдат-новобранец, обязательно предъявляет справку о прохождении медкомиссии.
Я вскинул брови: надо же, какой серьёзный подход к делу.
Наркомания — недуг страшный, часто сопряженный с ВИЧ, гепатитом С. Поэтому в центре проявляют особое внимание к здоровью реабилитантов.
У Андрея оказалось все в полном порядке. Наташа записала его в журнале под четыреста восьмым номером. За девять лет четыреста восьмой посетитель центра! И это, не считая первого времени, когда регистрация ещё не велась.
На кухне появился Саша.
Где Денис? – спросил он.
Вот-вот придёт, ответила ему Наташа, не отрываясь от журнала. – Отправила его покормить птиц.
В коридоре послышались чьи-то шаги. Наташа подняла голову:
Вот и он.
В дверях показался высокий светловолосый парнишка лет двадцати семи в шортах и белой рубахе свободного кроя. Щурясь немного, он смотрел на гостей.
Здравствуйте, проговорил блондин невнятно: у него не хватало несколько передних зубов.
Денис, обратился к нему Саша, бабушка передала тебе вещи и продукты.
Он протянулся блондину увесистый пакет. Тот раскрыл его и заглянул, после чего расплылся беззубой улыбкой.
Как она?
Очень скучает, ответил Саша, говорит, что сын твой стал совсем большим и все время спрашивает – где папа?
Улыбка с лица Дениса мгновенно спала. Он помрачнел. Его глаза заблестели от накативших слёз. В комнате повисла тишина.
Впрочем, если бы её не прервал Василий, то, скорее всего, Денис расплакался бы.
Это наш новенький, представил Василий Андрея, поможешь ему освоиться?
Конечно, вмиг оживился Денис. Он отложил пакет, подошёл к Андрею и пожал ему руку: Пойдём, я тебя познакомлю со всеми и всё покажу.
Андрей кивнул и направился вслед за Денисом к выходу.
У каждого нового жителя обязательно есть наставник, говорил мне Василий. Что-то вроде персонального ангела-хранителя, которому можно и душу излить, и совета попросить.
Почему Денис? – спросил я.
А у него мотивации больше вернуться домой: его дома ждет маленький сын, которого он очень любит…, Саша сделал вздох, словно хотел что-то еще дополнить, но вместо этого сказал: Впрочем, пусть он лучше сам тебе всё расскажет.
Я заметил на себе пристальный взгляд Наташи, которая с интересом разглядывала меня. Мне стало неловко я улыбнулся. Василий заметил эту нелепую мизансцену.
Наташа, познакомься, это – журналист Даниил, представил он меня.
Догадалась уже, ответила Наташа и, не сводя с меня глаз, добавила: Рада знакомству!
Скажите, говорю, если Наташа – старшая сестра в общине, то кто тогда старший брат?
Я, ответил Саша.
Зачем это всё?
Потому что мы все равны перед Богом, говорил Саша. – Мы все его дети. А значит – братья и сёстры друг другу.
Это не просто центр, подключилась Наташа, здесь обитель, где каждый из нас находит свой приют и спасение.
Запахло философскими рассуждениями, думаю, надо переходить к делу.
Наташа, спрашиваю старшую сестру общины, как вы сюда попали?
В центр приехала в конце «нулевых», из Котово. Работала там на заводе. Сразу после вуза. К наркотикам, как часто это бывает у нас, у женщин, пришла через большую любовь. Познакомилась с парнем, начали жить гражданским браком — красиво, обеспеченно, свободно. Бойфренд стал курить траву, ради интереса попробовала и я…
Пройдя курс реабилитации, рассказала Наташа, осталась в общине и теперь имеет статус старшей сестры. В ее ведении продукты, бытовые и канцелярские принадлежности.
Честно скажу, что в прежний мир не тянет, возвращаться по большому счету некуда.
А как же родные?
Наташа помрачнела.
К матери только езжу, чтобы проведать её да продуктов отвезти. Постоянно с ней на связи. А больше у меня никого и нет. Только это, она обвела глазами помещение кухни, да ребята, которые здесь живут – мой дом, моя семья.
Пока делал пометки в записной книжке, Наташа подвела к столу молоденькую девушку, которая всё это время варила суп и стояла к нам спиной. Она была совсем юной, худенькой и маленькой. В ней было что-то от цыганки красивое, притягательное, роковое. Смуглая кожа, чёрные как смоль волосы. Под густыми бровями сверкали угольки глаз, а на щеках проступали ямочки. При виде незнакомого человека девчушка засмущалась.
Тебя как звать? – спрашиваю. – Не бойся, садись.
Та присела на край скамьи.
Алёна, ответила девчушка.
Она здесь самая младшая, уточнила Наташа, ей всего девятнадцать.
Откуда ты?
Из Волгодонска, робко отвечала Алёна.
И что же с тобой приключилось? Как сюда попала?
Алёна вздохнула. Искоса посмотрела на Наташу – та кивнула: опасности нет, рассказывай.
К третьему курсу института уже два года сидела на игле. История банальная. Сначала воспринимала наркотики как игру, затем начала клянчить деньги у друзей. А как только лимит доверия был исчерпан, принялась тащить из дома вещи в скупку. В Невидимки решила ехать, когда стало совсем плохо.
После беседы с Алёной Саша решил мне показать владения центра. Сперва мы заглянули на стройку, где возводились новые дома для постояльцев. Старший брат и по совместительству главный служитель по хозяйству Саша показал грядки, на которых братья и сёстры выращивали овощи. В дощетчатых сарайчиках жили свиньи, коровы и другая живность. Саша деловито продемонстрировал гордость фермы — инкубатор. За две недели до моего визита тут вылупились цыплята. Богат и сам птичий двор: куры, утки, индюки. Реабилитанты ходили в лес за грибами, собирали хворост, заготавливали дрова к зиме.
Так, однажды, во время очередного похода они обнаружили одинокую палатку на берегу речки, в которой укрывался старик.
Когда-то он работал учителем в школе, рассказывал Саша, но потом запил. Жена из дома выгнала. А он отправился к реке. Часто приезжал сюда на рыбалку и давно заприметил это место. Так вот, когда сюда приехал после того, как выгнала его жена, соорудил на берегу палатку и стал в ней жить. Ребятам он так и сказал: приехал сюда умирать. Жаль его стало забрали к нам.
И где он теперь?
А вот он, Саша махнул в сторону дуба, под которым сидел пожилой, осунувшийся мужчина с бородой и держал в руках лист бумаги.
Можно к нему подойти? Поговорить?
Конечно – иди.
Я присел на скамью рядом со стариком. Он читал письмо: в другой руке он сжимал конверт со штемпелями.
Простите, потревожил я старика.
Он повернул ко мне своё лицо: оно все было испещрено морщинами.
Да, да, просипел старик, слушаю вас.
Видите ли, я журналист, приехал писать репортаж о центре…
Я знаю, прервал меня старик, нас предупредили, что приедет журналист. Он внимательно вгляделся в мое лицо, затем улыбнулся: Ты очень похож на моего сына.
Когда говорят подобные вещи, ты не знаешь, как реагировать. Ведь тебе абсолютно не знаком человек, которого ты кому-то напоминаешь. Поэтому в таких случаях я всегда предпочитаю молчать. Но в этот раз моё журналистское любопытство взяло верх: что случилось с его родными, раз он оказался здесь.
А что с ним?
Помер, ответил старик. – Спился, скололся. И до двадцати трех не дожил.
Простите…
Судьба, видно, такая. Я с горя начал пить. Из школы попёрли. Жена выгнала. И я сюда. Думал, так и помру в одиночестве. Здесь – в лесу. Да ребята не дали. Приютили. Так и живу тут.
А это что? – кивнул я на письмо.
Жена письмо написала.
Она знает, где вы?
Знает. Долго искала. На телевидение обращалась. Нашла. Приезжала даже – хотела забрать. Рыдала, прощения просила.
А вы чего?
Да зачем я ей, алкоголик. Решил тут остаться, подлечиться.
Как Бог даст, он вознес свой взор к небу, а затем уткнулся в исписанный аккуратным почерком лист.
Я оставил старика наедине с письмо и вернулся к Сергею.
Письма – это единственный способ связи с внешним миром для них, объяснял он мне. Так мы стараемся максимально уберечь людей, приехавших с проблемой, от стресса.
Но мобильная же связь тут есть?
Есть. У меня и Наташи. В случае необходимости мы звоним Васе или их близким.
Для большинства обитателей реабилитационного центра сельская наука была в диковину — народ-то городской. Вот и Саша научился ремеслу животновода именно здесь.
К наркотикам я пристрастился около двадцати лет назад, признался он по пути к дому. Воровал, несколько раз сидел, пытался лечиться, но не помогало. Когда узнал про центр, дёрнул сюда. Терять было уже нечего. Вот уже восьмой год тут.
В доме на кухне нас уже ждал Денис. Он сидел за столом и был готов к разговору.
Как Андрей? – спросил его Саша.
Осваивается, отметил ему Денис. – Помогает ребятам на стройке.
Я сел напротив парня, положил перед собой диктофон и блокнот с ручкой.
Допрашивать будете? – усмехнулся Денис.
Нет, просто поговорим. Сделаю пару заметок в блокноте, а диктофон нужен для того, чтобы ничего не упустить из рассказа.
Валяй.
Как давно тут?
Полгода.
Долго, говорю, наверное, уже страшно по родным соскучился…
По бабушке и сынишке.
А жена?
Мы расстались давно, еще до рождения Андрюшки. Она как узнала, что меня посадили, тут же на развод подала. Сыну год исполнился, как меня на краже взяли.
Жена знала, что ты употребляешь?
Когда только начали встречаться, не знала. Потом только. Она уже беременная была. Вместе жили. Бабушка помогала – денег давала. А я их на наркоту спускал. Потом когда перестала денег давать, я брал дозу в долг. Платить чем-то надо было – стал воровать. Так и загремел на нары. Жена, конечно, предупреждала, что уйдет от меня, если не остановлюсь. Но я уже не мог жить без наркоты. В колонии узнал, что у меня ВИЧ…
Я растерянно поглядел на своего собеседника.
Чужая игла?
Наверное, предположил Денис. – Скорее всего. У жены ведь нет его, да и Андрюшка здоров.
Тут Денис стал нервно потирать шею и всхлипывать. Из глаз его брызнули слезы. Он закрыл лицо ладонями и сквозь них стал причитать:
Боже, как же я хочу поскорее вылечиться и вернуться к своему сыну! Я хочу обнять его! Хочу быть рядом с ним и видеть, как он растет! Я хочу, чтобы он выучился, получил профессию и не связался с плохой компанией, как я! Я должен его защитить, оградить от этого! Андрюшка! Я очень скучаю по нему!..

***
В Волгоград мы вернулись к вечеру. Саша и Василий привезли меня к площади, откуда забирали. Я попрощался с ними, поблагодарив за помощь, и побрел на метротрам.
Красно-жёлтые вагоны чехословацкой «Татры» бодро бежали по чугунным рельсам, останавливаясь на станциях и выбрасывая из себя партии пассажиров. Люди разбегались в разные стороны. Вместо них в салон заходили новые и состав следовал дальше вдоль проспекта, минуя дома, заводы, парки, стадионы и монументы.
Прислонив голову к окну, я уныло смотрел на сменяющиеся пейзажи, пережёвывая мысли о том, что на первый взгляд реабилитационный центр в Невидимках – вполне себе обычный молодежный коллектив. Но на его территории я не услышал мата, там нет перекуров, ни посиделок с пивом. Только доброжелательность и общий труд с утра до вечера. А перед сном после вечерней молитвы тамошние жители обязательно просят друг у друга прощения. Ведь без него выжить никак нельзя.
У самого центра города трамвайная пара нырнула в тоннель и вагоны понеслись с удвоенной скоростью во мраке подземелья. В салоне запахло дёгтем и подвальной сыростью. На потолке зажегся тусклый свет плафонов.
Текст репортажа из Невидимок редакции понравился. На очередной летучке его даже хвалили.
Аксёнов показал, что умеет находить интересные темы, говорила Чернёва, даже где-то находит красивые эпитеты…
И броские заголовки, добавил заместитель главного Ухов и даже зачитал: – «Люди Невидимок». Звучит неплохо. Но… я бы докрутил…
Сливкин кивал головой.
В мэрии, конечно, похвалили, сказал редактор, однако было сказано, что впредь нам надо сделать упор на отработку главных тем.
?
На носу выборы. А значит – будет много заказного материала. Будем усиленно прославлять городских и областных властей. Так что, дело – чрезвычайно серьёзное…
Вскоре о репортажах, эксклюзивах и свободном творчестве в редакции забыли.

[Наталья Владимировна]

39

РОБИНЗОН

«Ты пишешь, что и в городе можно быть свободным и пытаться реализовать себя. Пишешь, что для этого необходимо общаться с толковыми, креативными людьми. Что без такого общения я остановлюсь в развитии. По твоему мнению, нужно быть в курсе всех новостей, читать всю периодику, все новые книги, в том числе вести активную виртуальную жизнь, общаться в соц. сетях.
Нет, дорогой! Подобно тому как в толпе (по верной мысли Карлейла!) уровень её интеллекта нивелируется до самого примитивного, самого низкого уровня – точно также и в сети. Она обволакивает тебя, опутывает тебя своими многочисленными нитями, лишая способности мыслить и говорить. Не ты управляешь ею, своей сетью – а она тобой.
Ты пишешь, что люди стремительно глупеют. Это верно! Какая-то глобальная эпидемия оглупления! И, самое печальное, что процесс этот – объективный. По мере развития и проникновения в нашу жизнь цифровых систем, всевозможных гаджетов, компьютеров, человек становится их рабом. Он превращается в придаток компа, в этакую биологически активную добавку к нему, утрачивая способность самостоятельно мыслить и творить.
Нет, спастись сейчас, спасти свой разум, свою свободу, душу можно только отпадением от этого скопища неумных, нездоровых, алчных людей, от того, что ты называешь обществом. Оно превращается в рой каких-то неразумных, странных существ, в отряд полуразумных муравьев, которые тащат к себе и в себя всё что могут. Они, эти люди…»
«Михалыч!» - услышал он громкий крик и лязг засова калитки. – «Открой, Михалыч!». – «Вот зараза! Соседка Валя притащилась. Придется идти». Он встал, не стал выключать ноутбук – только отодвинул его от края стола и пошел открывать калитку.
- Валя, опять ты? Ведь я просил тебя до трёх часов меня не беспокоить. Я работаю.
- Да, ладно тебе! Подумаешь, академик какой! – и дальше уже виноватым голосом: «Михалыч, ну, не обижайся, помоги! Только приехали, а воды нет! Опять этот насос автомат не работает, будь он неладен!»
- Это башка у твоего Сергеича не работает. Я ему каждый раз говорю, что насос старый, мотор за зиму корродирует. Нужно взять тонкую отвертку и прокрутить крыльчатку мотора.
- Вот, ты и сделай. А то ведь он ни хрена уже не соображает. Всего семьдесят лет – а уже то ли Альцгеймер начался, то ли эта, говорят, димения, что ли?
- Деменция. Ладно, сейчас возьму отвертку, приду.
- Приди, мой хороший, приди. А я тебе беляшей напеку, по-нашему, по уральски – свеженьких, горячих! А то ты тут одичал, небось, совсем на сухомятке…
- Ладно, ладно, сейчас приду!
«Продолжаю писать. Только что вернулся от соседки. Я уже при них и штатный сантехник, и электрик, и ещё бог знает кто. Мужик её Валин совсем поглупел: только всё стоит, мычит и улыбается, как даун. Вот так бывает: только отрастишь к старости немногочисленные, плохо изогнутые извилины – а тут уже эти сволочи: Альцгеймер с Паркинсоном! А эта моя соседка Валя – низенькая, сутулая, с грубоватым лицом, со свисающими с головы седоватыми космами волос, с голубыми, выцветшими, совершенно детскими глазами - похожа на одряхлевшую фею, на добрую ведьму! Все остальные соседи дачники моложе, сами управляются со своими проблемами и ко мне, слава богу, не ходят.
Однако, я отвлекся. О чём я там писал? Ах, да. Бог с ним, этим городом, с этой городской жизнью. Все это кажется мне теперь, когда я здесь на даче – давно изжитым и забытым. Кстати, пора нам с тобой договориться. Зимой ты (я) начал вести в городе свой виртуальный дневник. Теперь я решил писать тебе(себе) как стороннему человеку. Мы с тобой две ипостаси одного небезгрешного лица – городская и, скажем, деревенская. Итак, прими письмо из деревни.
Я занимаюсь здесь совсем другими делами. Опрыскиваю яблони, поливаю крохотные саженцы овощей в теплице, развешиваю на шпалере, укрытый на зиму виноград. Раскрываю и поднимаю розы. На моих глазах вся эта флора, вся эта моя зелень пробуждается под солнцем, пропитывается соками земли и – растёт, цветёт, зреет! И во мне пробуждаются соки и зреют замыслы, темы, образы. Есть ещё масса нудных, обременительных, но необходимых забот. Я топлю на ночь печку (по ночам ещё холодно – апрель!). Варю себе суп (вполне съедобный), готовлю другую жратву. Пишу тебе так подробно, чтобы ты понял: эти мои труды необходимые, насущные. Я делаю здесь только то, что необходимо для выживания – ничего лишнего.
Сейчас, когда я вырвался из города и начал забывать о его существовании, я начал опять писать. Я пишу сейчас большую (кажется!) повесть. О чём? О любви, о тех искрах самоотверженной любви, что ещё тлеют в некоторых сердцах. Живут и тлеют, несмотря ни на что! Несмотря на то, что наш век – больной, жестокий, алчный – выдавливает из нас последние капли душевности: совесть, сострадание, доброту, жалость, милосердие. То, что я пишу - это не сценарий голливудского блокбастера, а повесть. Она будет наполнена музыкой, рождающей в душе тихое торжество; морем с его неумолчным, исцеляющим ритмом прибоя; там будет светлый, солнечный ветер, разговоры, признания, обиды и восторги – много всего! Впрочем, не буду ничего пока об этом писать, а то можно сглазить! Вот когда…(Черт! Опять эта Валя. Наверное, принесла свои беляши. Пойду принимать)».
Действительно, за калиткой стояла сгорбленная Валя и долбила ногой в калитку: руки были заняты.
- Чего не открывал так долго! Так ведь и остынут!
- Валь, куда ж мне так много? Мне бы и двух хватило, а тут целая тарелка.
- Бери, бери, пока дают. Я ещё у тебя спросить хотела…погоди, давай беляши какой-нибудь тряпочкой чистой накроем, чтоб не остыли. Ну-ка покажь, чего у тебя есть? На кухню пойдем…вот так! Так что я спросить тебя хотела? Вот ты, Михалыч, мужик вроде умный: книжки читаешь, в интернет глядишь. Вот ты мне и посоветуй!
- А в чём вопрос?
- В чём, в чём? Сам знаешь! Домик наш маленький, холодный, из каких-то там панелей сбит. Я все хочу утеплить его, обшить его этим – пластиком. Да терраску пристроить. А то, как Ритка мне девчонок привезёт, так нам совсем места нет. А денег нет. Сергеича моего с подработки попёрли. А пенсии у нас – сам знаешь: только на сыр в мышеловку. Хочу вот кредит взять. Сейчас говорят пенсионерам давать стали. Под этот – под залог квартиры. Как думаешь?
- Упаси тебя бог, Валь! Сейчас совсем не то время, чтоб в долги влезать. Хоть наши министры своими указами кризис отменяют время от времени – только они, кризисы их не слушаются. Случаются когда им захочется. Да всё чаще и чаще. Так, что ты – повремени с кредитом!
- Что ж прям так и нельзя совсем?
- Очень рискованно, Валь. Так что ты деньги не трать! Прибереги на чёрный день. Ещё пригодятся…чего задумалась?
- А что ж делать тогда? Как жить прикажешь?
- Как жить? Так же, как наши прадеды жили тут – сто и двести лет назад – выживали! Вот так и жить: выживать!
- Да, ну тебя! Я серьёзно, а то все шутки шутишь.
- И я серьёзно тебе говорю!
- Да, ну тебя к лешему! Сам ты странный какой. Сидишь в своем доме как сыч, ни с кем не поговоришь, не пообщаешься. Живёшь тут один, как Робинзон на острове! Ладно, пойду я, Сергеича кормить пора!
«Продолжаю через пять дней. За это время произошло много важных событий. После недельного тепла вдруг ударили заморозки, а я открыл свой виноград. Пришлось опять укрывать и его и Танины розы. Только справился
- опять резко потеплело. Погода стала экстремальной и не нормальной – под стать нам! Опять поливал, раскрывал, опрыскивал, колол дрова и прочее. Заработался так, что не мог собраться, чтобы писать. Наконец отважился.
Итак, пока ничего больше о повести писать не буду. Вот когда почувствую в себе мощную энергию вдохновения, когда почувствую, что погрузился в материал, в ткань повествования настолько, что постоянно думаю об этом, живу только этим, дышу – тогда напишу ещё. А пока прочти вот начало моей повести, глянь взыскующим, бдительным взглядом:
«Отчего года летят так стремительно, а некоторые мгновения жизни вспоминаешь так подробно и ясно, словно они протекли только что? Быть может оттого, что память наша подобна чёткам. Она нанизывает на свою долговременную нить лишь те мгновения, когда душа живет своей истинной жизнью, возносясь над суетным или дремотным её течением.
Мы любим порой перебирать эти бусины памяти, эти сладостные воспоминания. О чём? О какой-то давно забытой картине беззаботного детства, о токе первого прикосновения к руке любимой, об опьяняющем дурмане первого поцелуя, о первом своем стихотворении – триумфальном взлёте над обыденностью и печальном падении после этого. Как устроена наша душа? По какому причудливому, прихотливому критерию она отбирает из течения жизни, из потока бытия лишь эти светлые мгновения, яркие картины и памятные знаки…
И лишь одна только музыка всегда проникает к нам в душу свободно, неудержимо и властно. Почему? Почему она оказывает такое сильное действие на нас, почему она так властна над душой нашей? Отчего, слушая иную мелодию, мы вдруг впадаем в странное летаргическое оцепенение, душа наша наполняется светлой печалью, неутешной грустью. Никакая другая стихия не обладает такой непреодолимой силой, такой мощной властью над нами, как музыка – странная стихия, необъяснимое сочетание звуков, волнующих душу и находящих отзвуки в тайных уголках её. Но среди этих мелодий всегда найдется одна, которая бередит незаживающую рану в душе, пробуждает воспоминания о безвозвратно утерянном счастье, о потере самого дорогого и любимого…»
Тебе не кажется, что это вступление – несколько старомодно?
P.S. Кстати, тут ко мне давно уже приблудился кот. (я имел неосторожность дать ему пожрать пару раз. Ему понравилось. Потом он обнаглел и обосновался у меня.) Отсыпается после ночных похождений. Объелся, тварь этакая, и перешёл с диетической пищи (мышки и землеройки) на паскудную, рафинированную – «вискас». Кот черный, как сажа, пушистый, левое ухо разодрано. Глаза желтые, наглые. Буду звать его «Пятница». Теперь компания Робинзона в полном составе!»
«Я уже две недели в городе. Поехал на три дня, а пропал на вечность! Мотался с утра до вечера. Вначале хотел (как ты хотел) сократить период моего пребывания в «изжитом» городе до минимума и – не смог. Начинаются звонки, появляются какие-то заботы, неотложные дела и я завяз. Ездил по работе: помогаю продать квартиру знакомой моего институтского приятеля. Ездил в редакцию издательства «Буки-Веди» - хочу издать книжку своих рассказов. Потом были звонки, много звонков от друзей, коллег. Ездил к ним. Отметили день рождения Людмилы, жены Юрки – она Овен. Торчал в сети, в фейсбуке. Опубликовал кое-что на «Проза.ру». В общем – завертела меня нелегкая! Пишу тебе так подробно, чтобы ты понял: мы связаны с этой трижды треклятой городской жизнью сотнями нитей, и разорвать их нам (мне) не под силу! Конечно, жизнь в мегаполисе – не кайф: мегазаботы, мегасуета, мегаинформация. Устаешь от всего этого так, что порой хочется сбежать. И это повальное оглупление людей, о котором мы писали. Не знаю в чем причина, может ты и прав. Как будто начался обратный ход эволюции и мы начали превращаться в обезьян. Мы подражаем друг другу, подражаем киногероям, попзвездам, любым авторитетам. Подражаем во всем: в одежде, манерах, повадках, даже в языке – мы говорим уже на каком-то полуграмотном, периферийном языке. В чем причина этого явления я не пойму. Как бы самому не заболеть этой заразой!

Наконец, добрался до компа, вставил флешку, отвечаю. Теперь, когда я пропитался этим «отравленным» городским существованием, я могу дать тебе достойный ответ! Что-то мне не верится в эту твою благословенную свободу. Она может и есть, да только безрадостная, как мне кажется. Ты напоминаешь мне страуса, который засунул голову в грядку и думает, что нет ничего другого на свете, кроме полезной и прекрасной флоры. Ты вот писал, что мы городские людишки – скопище алчных насекомых. Нет! Я думаю – все не так! Мы все когда-то вышли из единого духовного роя. И наша душа отделилась от него и живёт в бренном теле, чтобы мы могли реализовать себя. Но она, душа не может существовать изолированно, отдельно. Она нуждается в том, чтобы получать свет и тепло от других живых душ. Иначе она засохнет, скукожится и отомрет! Мы все вышли из этого живого одушевленного роя и уйдем туда после смерти. Это не индуизм, мой дорогой, не вера в «брахман» или в подобные чудеса: нирвану, карму и так далее. Нет! Это, то ощущение частицы бога в себе, живой и трепетной души – без которого невозможно жить и творить! А эта твоя жизнь отшельника – это самообман, иллюзия! Мне кажется сейчас, что это бессмысленная и безнадёжная попытка сбежать от той жизни, к которой ты уже прирос всем своим сокровенным нутром. Это попытка сбежать от самого себя! Ничего из этого не выйдет! Вспомни Льва Толстого. Он был Богом, этаким Саваофом, могучим и всесильным - чувствовал себя таким. Нарожал кучу детей, написал горы книг, наплодил массу героев. А когда сила его – и мужская, и творческая - стала иссякать, вот тогда он понял, что всё что он написал это сказки, иллюзии. А в жизни ничего этого нет: ни прекраснодушных героев «Войны и мира», ни самопожертвования во имя любви Анны Карениной (это гротескный образ!), ни самоотверженного покаяния Нехлюдова. А если есть – то все не такое, не декоративное, чистенькое, а мутноватое и грязненькое. И тогда он испугался – великий Лев! Испугался и попытался сбежать от самого себя! Не от жены, не от своей благоустроенной жизни, а от самого себя сбежал! Вот и ты сбегаешь от самого себя ( от меня, то есть). Да только далеко не убежишь и глубоко не спрячешься. Этого еще никому не удавалось!
Прочел начало повести. Она немного отлежалась, теперь можно бросить свежий (прокурорский, а не адвокатский!) взгляд и править.
О стиле. Так сейчас уже не пишут, дорогой. Ты сам знаешь. Это какая-то мопассанщина, реликт сентиментально галантных веков! А сейчас нужно чем-то ошеломить, оглоушить читателя. Нужен супергротеск, киберязык, что-нибудь трансцендетное. Непременно шизоидные сны и прочая иррациональная хрень. Иначе легко поймут, но не примут. А нужно наоборот. Конечно, тут не обошлось без «тлетворного влияния запада». Подобно тому, как на рубеже 19-го и 20-го веков в литературе ( как и в других видах искусства) произошла великая реформация: кончилась эпоха реализма, началась эпоха субъективизма, эпоха «суггестивной» литературы. А теперь на рубеже 20-го и 21-го веков началась реформация новая: идет процесс отрицания привычных форм и становления новых – иррациональных, ирреальных форм. Так сейчас многие пишут. Так что твоя повесть – это не что иное, как ностальгия по прекраснодушным и светлым, но давно и безвозвратно ушедшим временам! В пресловутое советское время писали понятно и добротно (чего там лицемерить). Тогда была хоть какая-то свобода! И писали замечательно, и сотворили столько всего, что нашим потомкам надолго хватит. А теперь, когда есть псевдосвобода – ничего толкового не пишем.
Кстати, хотел спросить тебя: тебя не страшит эта наша раздвоенность? Не боишься, что со временем мы (ты-я) угодим в палату номер шесть? И как ты будешь там писать у себя в глуши? О чем? Так что хошь, не хошь, а надо идти в стаде. Как это веками принято у нас, в нашей долготерпеливой, но в то же время – анархисткой матушке Руси! Здесь не любят тех, кто вырывается вперёд и не жалеют тех, кто отстает! На этом кончаю, пожалуй.
И ещё - ты не соскучился там, на даче? Не страдаешь от избытка свободы? Тебе не хочется сюда, в город – пообщаться с друзьями, увидеть живые лица, порадоваться чему-нибудь, услышать голоса, живую человеческую речь? Перейти с виртуального общения с миром – на реальное. А то глядишь и говорить разучишься, как книжный Робинзон. Кстати, если ты помнишь, Робинзон всё же вернулся на большую землю в большую жизнь. Не пора ли тебе покинуть свой обитаемый остров?»
«Ни в коем случае! Только здесь я живу и дышу свежим, не протухшим воздухом. Воздухом свободы, покоя, тишины и неги! А без неги и покоя нет творчества, как писал наш великий поэт. Если бы ты знал, видел, чувствовал то, что вижу и чувствую я. Я просыпаюсь здесь рано утром – свежий, энергичный, радостный, открываю окно – в поле и смотрю на это ещё светло зелёное от молодой зелени поле, на лес за ним и не могу налюбоваться! А если б ты видел, какое представление порой разыгрывается на небе, когда солнце выходит из-за облачных кулис. Вот одна из таких картин (я записал её в тетрадке). Представь, что я вчера видел на закате. Я заработался на грядках и не заметил, как начало темнеть. Когда я взглянул на запад, я был поражен чудным зрелищем, видением огромной птицы феникс! Эта картина была написана смело и ярко причудливыми красками заката. В центре огромной симметричной тучи, в небольшом отверстии в ней сияла и плавилась золотая голова этой птицы-бабочки. Из-под туч били, расходясь к низу широкой трапецией, лучи солнца. А по обе стороны от сверкающей головы симметрично раскинулись, занимая полнеба, два огромных, дымчато-серых крыла. Еще минута, другая и – крылья поникли, голова погасла, птица феникс умерла, чтобы когда-нибудь вновь возродиться из серого облачного пепла!
Отвечу на твои вопросы. Ты писал, что при Советской власти было больше свободы. Поэтому тогда много творили, писали, создали немало шедевров. А теперь – ни мастеров таких, ни книг. По-моему, ты не прав! Ты путаешь внутреннюю свободу, свободу творчества, со свободой официозной, которой в самодержавной России (Советской или любой другой – не важно) не было и нет! А шедевры создавали потому, что для творчества, для созидания нужно единство и борьба противоположностей: свободы и цензуры, препятствий и преодоления их. Только так может родиться шедевр! Творчество у нас плодотворно лишь тогда, когда оно носит протестный характер. А либерализм вреден нашему духовному здоровью – он поражает нас бессилием и немотой!
Ты писал про нашу раздвоенность, ты боишься этого. Но она была у многих, в том числе у литературных «отцов» корифеев. Эти раздвоенные образы они нередко вставляли в свои произведения. Пушкин разъял себя на Ленского («он сердцем милый был невежда») и уставшего от светских забав Онегина. Толстой разъял себя на честолюбивого Андрея Болконского и добросердечного Пьера Безухова. Паустовский разъял себя в романе «Романтики» (Максимов и Винклер). Что же касается нас? Давай доведём наш эксперимент до конца! Кто из нас победит, кто окажется более живучим: тот, кто живёт интенсивной городской жизнью (сходя с ума вместе со всеми!) или тот, кто сбежал от этой жизни, от «хищных вещей века» - к «вещам» простым и необходимым, как хлеб и воздух! Ну, вот, опять стук в калитку. Кто-то ко мне ломится, пойду открывать».
- Валь, это опять ты? Что еще у вас случилось?
- Да у меня-то ничего. Это у тебя случилось!
- У меня?!
- Ну да, у тебя. Что ли не помнишь? Твоя Татьяна год назад здесь на грядке упала. Да потом так и померла, в себя не пришла. А ведь как мы с ней дружно жили, сколько цветов друг другу надавали. И за забором она не пряталась – не то, что ты! Чего глядишь? Помянуть-то надо – ведь год прошел? Или забыл? - Ничего я не забыл. Только померла она не сразу, а через два дня, в реанимации, в больнице. Все я помню – ничего не забыл до сих пор!.. Ну, не плачь, Валь, ну, не надо. Давай, пойдём, помянем! - У тебя бутылка хоть есть?
- Ну, конечно, есть! Спасибо тебе, Валь! Идём на кухню. Садись, я сейчас мигом организую…ну, вот.
- Ну, молодец! Давай, наливай! Ну, давай помянем её, Татьяну…нет, нет не чокаемся при помине! Ну, земля ей пухом. Душевная она была, отзывчивая – вот что! Ну, выпьем!
- Да! Выпьем. - Смотрю я на тебя – всё ты серьезный какой. Нет, чтоб пообщаться, разговор говорить. А то выпил бы да расслабился. Умный ты мужик, Михалыч, а – дурак! Неужто думаешь, что один проживешь? Ладно там, суп варить научишься. А душу выговорить кому? Кому-то надо поведать, что на ней накопилось. Облегчиться надо – а кому? Она ж без этого отсохнет душа то…чего задумался? Вот то-то! Эх, ты, горемычный, Ро