[GREEN]

№ 17

«Пианист»

7.

Наступали такие дни, когда мне надоедали сухие, неизменные мои упражнения и на меня находило мечтательное настроение, когда я тайно мечтал о любви. Я еще не знал ее и мог рассуждать о ней только по услышанным мной романсам и песенкам, и конечно представление о ней они давали самое поэтическое и чрезмерное, без жизненных компромиссов и полутонов. Я и представить себе не мог, что в любви может быть что –то прозаическое, простое и тихое. Я ждал от нее лишь бури и шторма - на разрыв. …………………

………Но и мне пришло время влюбиться по -настоящему. Она поступила в консерваторию, где я работал, на первый курс кафедры академического вокала и я как раз выходил на все часы ее концертмейстером. Нас познакомил педагог.

С первого же взгляда она смутила и поразила меня, от ее красивого, круглого, мягкого и одновременно подвижного лица, веяло теплом женственности, умеющее отличить некоторые лица, иногда и совсем непривлекательные, особым знаком, особенными чертами, которые и не собрать и не описать умом, но которые сразу привлекают и сердце и взгляд; не знаю магнетизм ли это, очарование молодости или что- то еще, я бы назвал это вдохновением природы, быстрым мазком чувства, который застывает на таких лицах, передается другим и греет невидимым светом. В ней был этот «мазок чувства» и к тому же она была очень привлекательна, и даже красива. Темные, длинные и густые ее волосы спадали свободно на плечи, ничем не закрепленные и не украшенные. Черные глаза смотрели с затаенным в глубине вызовом и вниманием, и одновременно как бы скрывая истинную свою живость и веселость, были покрыты пеленой неги и лени. Кошачий взгляд, сказал бы я, тот которым одаривает нас это грациозное животное, нежась в лучах теплого солнца, но в котором вы легко угадаете и мгновенную ярость и силу, посмей, кто ее раздражить или побеспокоить. Кожа ее чистая и гладкая, сияла природным румянцем, но кажется не смущения, а естественным своим цветом, лоб же, скулы и подбородок, напротив были слишком, даже болезненно бледны. Улыбалась она вдруг, внезапно, как ребенок, который не умеет скрывать свои чувства и непосредственно выражает все эмоции души, и эта искренняя, светлая улыбка, всегда вызывала ответный отклик на моем лице. Я почти всегда отвечал улыбкой на ее улыбку, а она не могла обойтись без нее и десяти минут. Но когда же она была озабочена или огорчена чем-то, грусть и отчаянье сильно, резко ложились тенями на ее лицо, и в ее задорных глазах останавливалась сосредоточенная, глубокая мысль и на всем лице застывало рассеянное выражение непонимания и растерянности.

8.

Часто занимаясь один дома или в консерватории, я доигрывал произведение до середины, сбивался, повторял снова часть за частью, одно и то же место, потому что мне не нравился ритм или аппликатура, или само качество звука и сбившись в очередной раз – отодвигал ноты, и брался за другие, пока не сбивался где –нибудь на середине и не отодвигал и их. И так до целого вечера я не мог доиграть до конца ни одно произведение. Обычно такое случалось, когда меня что-то сильно беспокоило и я не мог собраться с мыслями и сосредоточиться на игре. Я даже не мог определенно сказать, что тревожило меня, но эта тоска и духота не давали мне играть. И я видел в своем инструменте, лишь бездушный набор струн и клавиш, и смотрел на него чуть ли не с презрением.

Но теперь, я понимал причину своей тоски – я видел ее перед собой день и ночь, она не давала мне покоя ни в чем, я думал, думал, но не мог до конца признать того факта, что влюблен. Что консерватория теперь для меня не alma mather, не все в мире. На первом месте была она, певица, которой я аккомпанировал.

Я хотел обнимать ее, перебирать в своих руках её длинные темные волосы – темные пряди на белых пальцах – черное и белое, как клавиши – одна за другой, одна за другой; я хотел прикоснуться губами к ее губам, и провести языком по ее виску, я хотел смотреть в ее глаза, но единственное, что я мог себе позволить – это играть для нее, и поправлять неправильные ноты. Тогда она смотрела на меня удивленно и внимательно, и улыбалась в ответ. Она вообще часто и искренно смеялась по любому поводу, но в ее темных больших глазах я видел невысказанную печаль и сосредоточенность, как будто одна мысль или решение, единым стержнем пронизывала все ее существо. Я смотрел на нее внимательно и нежно, пытаясь разгадать все смены ее настроения по едва различимым признакам, и часто делая замечания находил на ее лице то детское, наивное и мягкое выражение растерянности и нерешительности, от которого тепло и смутно поднималось в моей груди новое щемящее чувство сочувствия и заботы. Я учился вместе с ней и хотел огородить ее от всего. Она хмурилась и пугалась, когда брала неверную ноту и радовалась как ребенок, когда ей что то удавалось хорошо. Я смеялся и расстраивался вместе с ней, так как не мог не поддаваться сменам ее настроения и не мог оставаться безразличным, чувствуя и себя причастным к этим незначительным мелочам.

Но по большому счету, все что я мог себе позволить в отношениях с любимой девушкой – играть для нее одно произведение за другим, и будь моя воля, я сыграл бы ей весь, вокальный репертуар мира, тогда может мы перешли бы к разговорам. Я рассказал бы ей все обо всей музыке мира. Вы считаете меня глупым? А я всего лишь ее концертмейстер, инструмент в ее руках, и музыка это все что я могу дать ей. Но это много, чудовищно много. Потому что когда ты отдаешь человеку все что имеешь и все чем живешь – этого не может быть недостаточно.

Надо признаться, я и сам думал, а часто ли пианист влюбляется в певицу, которой играет, а певица выбирает себе в пару концертмейстера. Да, это почти всегда так и случается, это самая закономерная и естественная пара и по- другому кажется и быть не может. Но хотя я и пианист, она ведь может выбрать себе в пару и певца, какого- нибудь тенорка. И почему женщинам так нравятся тенора? Что в них хорошего, кроме способности орать про любовь, вскидывая голову и прижимая руки к груди, и называть это пением, великим искусством. Что в них хорошего? Но, кажется, я просто ревную. А я ведь до глубины души исступлено и нежно люблю оперу. Хотя в ней нет места фортепианно, я люблю ее до мелочей с самого первого шага в зал, с открытия занавеса и до поклона артистов зрителям. Люблю за великолепный и невероятный мир – синтез музыки, чувства, красок, образов, голосов и жестов.

Нужно родиться цыганом, чтобы почувствовать настоящую удаль свободы, дерзость безнаказанность, настоящее очарование вольной, мчащейся на всех порах жизни, летящей как дикий скакун – вперед не разбирая дороги, не останавливающийся перед препятствиями, а сметающий их крепкой, лоснящейся грудью. Нужно родиться немцем, чтобы с молоком матери впитать до самого мозга костей – педантичность, вымуштрованность и точность каждого шага и вздоха, отмеренность, тщательность и определенность всей жизни, как порошок на весах аптекаря – не убавить не прибавить – маршевый, строевой шаг вышколенного коня, не видевшего ничего кроме узды и кнута погонщика.

Нужно родиться русским, чтобы почувствовать широту, размах, крепость и открытость русской души – такой же бескрайней и ровной, как наши русские поля и луга до горизонта, в пятнах простых но невыразимо милых и дорогих цветов, волнами пригибающих к земле свои головки под порывами теплого ленивого ветра, усыпленного солнцем и тишиной. Нужно родиться русским музыкантом, чтобы всем сердцем любить и принимать русскую оперу.

В ее героинях – в этих полнотелых, румяных, пышущих здоровьем и силой, в этих непосредственных, сильных характерах, особенно теперь, когда мои глаза ловили один черный взгляд, а сердце складывало черта за чертой – один образ, в этих героинях я видел идеал жизни, цель всех желании и стремлений, совершенство женской красоты и очарования.

И как она подходила для таких ролей, как шла ей эта крепкая, яркая русская красота, эта непокорная, нежная, страстная и тихая русская душа. Я видел ее уже в роли Любаши, сообщающей подругам о пленении отца; в роли Татьяны пишущей письмо Онегину; в роли Лизы сокрушающейся о своем ветряном, неверном возлюбленном; в роли Марфы сошедшей с ума от горя, и даже в роли холодной, величественной Волховы. В ней объединялись для меня все эти образы в один и трагический, стихийный, страстный ореол великих ролей и судеб – накладывал на весь ее образ – волнующий, благоговейный оттенок таинственности и неразгаданности. Я любил ее тогда еще больше. Еще сильнее хотел защитить и укрыть ее от иллюзорных, театральных, и жизненных, вполне реальных ударов судьбы.

Постепенно вокальная музыка становилась для меня религией, молитвой, и я с этой молитвой, через ее призму смотрел и на инструментальные свои пьесы. Рукам моим передался лиризм и вокальная кантилена, и я с удивлением отмечал, что и пьесы мои стали одной сплошной песней. Я любил оперу. А теперь к моей привязанности, примешивалась еще и жгучая ревность – я и любил и ревновал к ней.

Любовь – когда я впервые произнес это слово в груди моей затрепетали струны странного, тихого ожидания, я сказал его, но сам себе не поверил, потому что не мог разобрать его. Я, к примеру, люблю музыку – это значит, что без нее в моей жизни не будет того светлого и прекрасного, что наполняет ее сейчас, без нее не будет искры, надежды. И все же не умру же я отними у меня Музыку – не остановится же дыхание мое, не замрет сердце. Так то, что привязывает меня к ней, это и есть Любовь и как тогда ощущается она, как мне узнать ее. Земля выживет, погасни Солнце раз и навсегда, сойдет с орбиты его притяжения, окунется в бескрайний космос, продолжит свое движение в пространстве – Земле по большому счету нет особой разницы в том будет ли огненный шар согревать ее или нет, она самодостаточна и без него – а вот жизнь на ней погаснет вместе с Солнцем, исчезнет без его тепла и ласки. Так что же тело моё будет жить без нее – душа нет, в этом ли вся разница? Да и что душа? И она не отомрет до конца и будет болью и тоской выдавать свое присутствие и желания ее всегда будут носиться вокруг. Так это и есть Любовь?

Я вспоминал тепло и надежность, возникающие рядом с ней, тонкое, почти не осознаваемое чувство родства, когда одно так легко накладывается на другое, что трудно уже различить составные части и из этого союза выходит что-то совершенно новое- цельное – так цвета накладываются друг на друга, создают новые краски, а музыкальные тоны новые созвучия. И это -то родство, близость – пугала меня больше всего и чем сильнее я чувствовал его в своем сердце, тем сильнее терялся в нем, забывал свои первоначальный оттенок и жил уже только этим новым сочетанием.

Я полюбил ее сразу, с первого взгляда, но не мог себе признаться в этом, не мог позволить и допустить эту мысль, и долго еще сопротивлялся и избегал ее. Но я хорошо помню тот день, когда впервые признал и принял эти чувства, когда впервые подумал о себе не отстраненно, отвлеченно, как привык делать – всегда и во всем увлеченный лишь музыкой, и лишь ей уделявший все свое внимание, ей, а не тому движению, той симфонии, что уже зрела, не где то вне меня, а собиралась, копилась внутри, в самом сердце. И тогда, я принял себя сам уже не отдельно, а в союзе с другим сердцем, бьющимся, где то рядом и далеко, бьющимся в моей собственной груди. И первые раскаты этой симфонии, первые ее звуки я почувствовал в тот особенный вечер, и это было началом чего то нового, неугомонного, прекрасного, что мешалось, заменяло и дополняло главное увлечение всей моей жизни – музыку. Сам звук теперь говорил и выражал для меня гораздо больше оттенков чувств и эмоции, чем до того. Я любил, и требовал от музыки – полнокровного, сильно выражения этих чувств, восторга и силы.

В моем сердце музыка теперь неразрывно объединилась с ее образом. И я волей – неволей подбирал на инструменте мелодии, которые могла бы она спеть для меня, и которые я мог бы для нее сыграть. Инструмент стал для меня еще более живым и чутким живым существом – со своим странным бьющимся внутри сердцем, и я наигрывал на нем мелодии, соответствующие моему настроению и вслушивался в них с тоской и задумчивостью, которые раньше и не ожидал найти в своем сердце. Минорные аккорды еще сильнее и глубже оттеняли мою меланхолию и создавали ей фон. Я закрывал глаза и играл их друг за другом, пока слезы не застилали глаза и дыхание не застывало в груди тесным комом. Я держал педаль удлиняющую звук, и струны долго еще отзывались на мои касания ровными раскатами. И в этих стонах я слышал жалобы собственной души и долго слушал их, пока они не начинали казаться мне диссонансом и не вызывали головную боль и тошноту. Тогда я закрывал крышку и уходил подальше от инструмента, чтобы не видеть его.

9.

У меня не было друзей, которым я мог бы открыть своё сердце, с которыми я мог бы разделить все взлеты и падения, захлебы и надрывы чувства – и я не знал, можно ли вообще кому то изложить и объяснить те процессы, то брожение и кипение, что я испытывал, можно ли вообще разложить по полочкам все чувства и как открахмаленное и выбеленное постельное белье, вывесить его сушиться на солнце, а после просматривать какие пятна и следы еще остались на нем.

Были минуты особенного настроения, когда я всем сердцем тянулся к жизни мне мало знакомой и которой я уделял всегда мало внимания, оставляя сам факт ее существования где то в темных подвалах мысли, месяцами и годами стоящем закрытым, заброшенным, плесневеющим. Но я часто бросался из крайности в крайность и на смену часам занятий приходили часы расслабления и лени. Я выходил один в город и бродил по улицам, вливаясь в толпу отдыхающих, теряясь в ней. Я нуждался в свободе, в живом полном вдохе, в чужом мимолетном внимании и может даже чужой заботе, я искал в этом разноцветном и разношерстном людском потоке частицы себя самого, частицы жизней, которые я мог бы прожить, но не прожил, движения и жесты, которые мог бы совершить, но не совершил. Я наблюдая за группами подростков, развязно смеющихся и смотрящих осоловело, напугано и от того еще с большим вызовом – бросающихся на жизнь с тем первым неосознанным движением рыбы, вытащенной на берег и вновь брошенной в воду, пьяно бросившейся вперед - ослепленной, оглушенной, ничего не соображающей. Я наблюдал за молодыми девушками – игриво и приторно прижимающихся к мужчинам, принимающих со снисхождением эти знаки внимания, я смотрел на эти девичьи, неискренно вытягивающиеся в улыбке губы, на это самодовольное и наивное выражение своей привлекательности и желанности, в котором мой расчетливый ум находил следы неуверенности, неудовлетворенности и даже отчаянья. Ведь не могли же эти юные, но чуткие глаза – не замечать пренебрежения и холодности с которой принимали их ухаживания, не могли же они, пусть и самым краем сознания не знать, что их не любят и что все эти отношения так же мимолетны и легки как ветер в их волосах. Но может как раз простота и непрочность таких встреч и расставании и разжигала их кровь и эти игры были взаимно выгодны для двух сторон.

Я наблюдал за семьями, которые выходили на прогулку с детьми и центр их внимания, сосредотачивался на юном существе с интересом и вниманием вбирающем в сердце потоки жизни, лиц и голосов, и больше всех отдающегося этой жизни.

Но сам я был отстранен от всего этого, я был чужой, незваный в этой толпе. Чужие голоса и лица проходили мимо меня, охватывали случайным, безразличным взглядом, в котором не успевала проступить мысль и проходили мимо. И эта отстраненность, отчужденность даже радовала меня, давала простор мысли и наблюдению, настраивала на спокойную волну. Мне нравилось это соприкосновение с людьми, в котором нет ни ответственности ни обязательств, которое мимолетно и легко, как лучи солнца согревающие твою щеку и тут же ускользавшие, чтобы уступить место новым потокам света. Одни лица – сменяли передо мной новые и все они мешались и сливались, искрились и блистали свободой, жизнью, весельем. Эти люди – вышли вечером после рабочего дня на прогулку, чтобы забыть все свои печали и заботы, чтобы обмануться этим потоком, влиться в него, стать его частью.

Я заметил старушку сидящую в самом центре толпы, на устроенной здесь скамейке под рекламным щитом. И какая радость, какое чувство единения, понимания и тепла затопили моё сердце к этому милому существу. Эта старая женщина так же как и я была вне потока, наблюдала за ним, вбирала с себя эту жизнь. Её спокойный, внимательный взгляд скользил по лицам и парам и казалось они сразу отделяли ее от себя, обтекали не задевая, зная, что и она не хочет слиться с потоком, и только вбирает в себя его силу и мощь.

Вся ее фигура показалась мне изваянием не тронутым временем – годы и века сидящем здесь на этом же самом месте и наблюдающим жизнь. И я сам себе показался таким юным и зеленым, незнающим жизнь, что и все мои занятия и заботы стали для меня вдруг незначительной возней, прихотью разбаловавшегося ребенка.

Я спешил вперед. Небо высокое, сизое, темное и беззвездное как будто застилало моё сердце бархатным покрывалом, укутывало и баюкало его, пролетающий ветер никогда не казался мне более заботливым и нежным, а голоса людей более приятными. И музыка – до моего слуха доносилась летящая, пронзительноя скрипичная мелодия. Уличный музыкант, покачиваясь в такт одному ему известному ритму, играл на скрипке. Мелодия извивалась, лилась – одинокая, зовущая, требующая внимания и задевающая странные щемящие чувства. И я музыкант, который всю свою жизнь посвятил музыке, который всю свою жизнь искал одно совершенство, в постоянных упражнениях и оттачивании техники, слушал лучших музыкантов – виртуозов – наслаждался сейчас неровной, незатейливой игрой этого уличного скрипача. С восторгом и упоением смотрел я на его порывистые движения, хлопал в ладоши в такт музыке и переполнялся сияющей благодарностью к этим звукам пролившемся здесь и сейчас, этой ночью, в толпе, среди сотни голосов. Я так жадно ловил каждый слетающий звук, что увидь сейчас меня мои приятели, они точно приняли бы меня за сумасшедшего или пьяного, и я сам не мог бы им вразумительно объяснить, чем подкупала, очаровывала меня эта музыка и чем я оправдывал и неумелость и ошибки музыканта. Но я радовался всему – и мне не хотелось ничего замечать, не хотелось сейчас быть профессионалом, с четкостью швейцарских часов все рассчитывать и разбирать. Мне хотелось отдаться потоку чувств, этому безотчетному восторгу и не помнить правил и уставов.

Не знаю как долго я простоял, слушая эту музыку, сколько раз с завидной периодичностью повторялась одна и та же заученная мелодия, пока меня не отвлекло, не вытолкнуло резко и грубо из моего задумчивого и мечтательного состояния одно лицо. Одна девушка подошла и встала рядом со мной – по ее взметнувшимся темным волосам и блеску глаз, в первое мгновение мне показалось, что это она – но общие признаки сходства меня обманули – это был лишь призрак, туман. Это была другая девушка лишь немного цветом волос и глаз не нее походившая. Она смеялась, и рядом с ней был парень. Я не мог его разглядеть – я видел лишь как его руки дотрагиваются до нее, как он повелительно и собственнически прижимает ее к себе, улыбается и шепчет что –то ей на ухо.

Кровь отхлынула у меня от сердца и горячая волна пробежала по всему телу. Мне вдруг стало мало воздуха и звуки скрипки, до того приятные и ласковые, показались мне адским грохотом. Я вдруг ясно и четко представил себе, что и она может сейчас, вот так доверчиво и непринужденно прижиматься к чье-то груди и другой может вот так же держать ее в своих объятьях. А я здесь, гуляю и слушаю этого нескладного музыканта, спокойный и свободный. Нет, скорее одинокий. Голова моя заболела, люди, фонари, дома закружились перед глазами – и я как ошпаренный побежал прочь, прочь из этой толпы. Подальше от всего этого веселья. Туда где тишина, туда где нет этого ветра, света, людей.

[GREEN]

№ 19

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕНАВИДЕЛ БОГА

Повесть

Деревня находилась у самого подножия гор. Сотня дворов неширокой лентой спускалась по отлогому склону, переходящему в изуродованную дождевыми потоками лощину, где все куски мало-мальски плодородной земли были поделены на участки. На самом краю поселения уже пятьдесят лет высилась ветряная мельница, а недалеко стоял покосившийся дом самого мельника, которого в народе за глаза звали Колченогий Рэду. Он был единственным человеком из округи, который ненавидел Бога, и по всему выходило, Бог платил ему той же монетой.
Мельник много лет работал сезонно, во время сбора урожая. Прочие месяцы жил затворником, сторонясь людей, редко появлялся в деревне и игнорировал общие собрания. Чем он занимался, оставалось загадкой, потому что приложить руку было к чему: бревна крыльца его дома расползлись в разные стороны, так что их не мог удержать и настил из подгнивших досок. Да и мельница, доставшаяся от отца, с каждым годом ветшала и требовала ремонта.
Прозвище свое Рэду получил в раннем детстве. Однажды развозили мужики мешки с мукой по домам, а мальчика посадили поверх поклажи. Но не уследили - упал тот с воза, колесами ему ногу переехало. Телега-то была тяжелой – мало что от костей осталось. Кричал Рэду несколько дней, даже во сне, когда старуха-знахарка поила его каким-то отваром и, сонному, вправляла суставы да хрящики.
Тогда и услышал он от нее впервые:
- Видно не любит тебя Бог-то, если калекой сделал. – При этом старуха насмешливо щурила глаза. Мальчик подумал, что, наверно, Бог ошибся, не разобрав, кому прилепить такой несладкий жребий. А неулыбчивая внучка знахарки, вертящаяся возле кровати и с любопытством разглядывающая его открытый перелом, будто в ответ на сомнения показала Рэду язык.
Нога уже никогда не выправилась, и мальчик хромал на потеху сверстникам. Со временем он свыкся с этим, но свою ущербность чувствовал постоянно.
И видно, так получилось, что всякий раз, испытывая боль, вспоминал он старуху с ее ухмылкой, и неприятное чувство холода проникало ему в грудь. А поскольку жизнь Рэду не баловала - побои и оплеухи доставались регулярно: и от отца, отличавшегося крутым нравом, и от сверстников, не упускающих случая унизить калеку, и от судьбы, словно в насмешку, добавляющей ему перца.
Один раз помогал он строить новую избу, подавая мужикам доски на крышу. Другие мальчишки в это время играли где-то за деревней, он же привык их сторониться и приобщался к взрослым заботам. Только так вышло, что одна из досок сорвалась с высоты и угодила ему самым острым местом прямо между ребер. Пару вышибла и внутренности повредила - синюшное пятно потом два месяца сойти не могло. Опять вызвали знахарку. Та узнала парня, заулыбалась во весь уже беззубый рот, погрозила ему желтым пальцем с темными ногтями и проскрипела:
- Верно я говорила в прошлый раз: не любит тебя Бог…
- Почему, бабушка? – растерянно спросил ее Рэду и почувствовал, как его будто в ледяную воду бросают – но совсем не от боли, перекосившей лицо.
- А на что ты ему, калека? – Старуха захохотала собственной шутке, замкнув круг непонимания, по которому Рэду с тех пор и блуждал, не находя дороги.
Спросил он как-то мать, почему одним людям дается здоровье и счастье, а другим вместо него горе и потери уготованы. Только матери тогда не до философий было: у нее еще четверо детей на руках. Одного женить надо; другая – девка - созрела, на парней засматриваться начала, глаз да глаз за ней; двое младшеньких - сопли не подсохли, так и норовят нахулиганить… Ощущение какой-то несправедливости, глупой ошибки там, на небесах, все острее томило Рэду, не давало ему покоя. Он стал задаваться вопросами, на которые в его возрасте невозможно было найти ответа.
Но слова старухи услышал не только он. Поползли по деревне слухи, что притягивает он неприятности как магнит железо. Люди поумнее, конечно, от них отмахивались, а глупцам да сплетникам все равно, о чем болтать – нашелся бы повод. И как на грех, случилось еще одно происшествие, которое будто масло в огонь подлило.
Задумали мужики часовенку построить. Закупили всем миром бревен, подготовку провели и начали возводить под крышу. Все это время отец заставлял Рэду помогать ему на мельнице. Но зерно они помололи, новое еще не подвезли – и пришел парень к строителям. Успел-то сделать, наверно, всего ничего – может, распилил пару досок…В горах в это время дождь сильный прошел. И видимо, в какой-то расселине вода скопилась в большом количестве. Только не выдержала естественная запруда, прорвалась, и селевой поток вместе с камнями ринулся вниз, на деревню. Часть его ушла в низину, к посевам, но хватило и на долю часовни. Мужики, услышав грохот, разбежались, кто куда, только двоих зацепило не очень несерьезно. А вот Рэду, вздумавшему забраться на самый верх недоделанной постройки, досталось больше всего. Поток ударил прямо в стену с дверным проемом, часовенка мигом наполнилась водой, а потом ее накренило и поволокло по пологому склону. Плохо закрепленные бревна сыпались, словно горох. Вместе с ними грохнулся и Рэду, поломав о камни ключицу и снова раздробив больную ногу.
Тут уже никакого доказательства больше не требовалось. Не хотел Господь, чтобы Рэду приложил свою руку к строительству его храма. Мужики в тот же день пришли к мельнику домой и затеяли по этому поводу серьезный разговор.
- Что вы такое болтаете? – разгорячился отец Рэду, поняв, наконец, о чем они речь ведут. – Почему же на мельнице с ним ничего не происходит?
Тогда один из мужиков поднял указательный палец и ответил веско:
- Так ведь не под Богом она стоит, Петша, сам знаешь. Во все времена вокруг мельниц нечистая сила топталась. Может быть, и Рэду тоже у нее под крылышком. Про то, конечно, нам достоверно неизвестно, но посуди сам…
Обида взяла паренька. О какой нечисти они говорят? Он всю жизнь помогал отцу молоть зерно, проводил за работой ночи напролет, потому что по осени дня не хватало, но никогда не встречал ни самого дьявола, ни чертей подсобных.
От часовни его все равно отлучили. Когда ее заново отстроили, старухи не пустили даже помолиться. Рэду точно знал: не мог он прогневать Господа. Ни разу в жизни не покидал родной деревни, чтобы где-то нагрешить, и только понаслышке знал, что есть на свете большие города. Не убивал других людей и даже не бил в ответ, когда его самого лупили сверстники. И не мечтал ни о чем, потому что мечтают те, у кого светло на душе. Его мечты не могли вырасти на той почве, которую он им создал, день и ночь терзаясь вопросом: «За что?» Но при этом он не давал никакого повода для того, чтобы Бог его невзлюбил. Разве что сам факт его рождения мог быть расценен как грех. Может быть, он появился на свет в неудобное время и совсем не в том месте, на которое рассчитывал Господь? Тогда кто же распоряжался этим? Дьявол? И получается, что Рэду – шутка нечистого, а то и его оружие, и поэтому нет калеке места среди прихожан?
Созрел он гораздо позднее своих ровесников. Впрочем, речь идет не о физиологии.
Его старшие брат с сестрой уже обзавелись семьями, и Рэду очень тяжело пережил их уход из семьи. Возможно, родственники до конца не понимали юношу, занятые больше собой, но факт того, что они всегда были рядом, значил для него очень много. Ему казалось, что рушится что-то святое, к чему судьба не имела права прикасаться.
Рэду исполнилось двадцать, а он все не задумывался о девушках. Свободное время уходило на чтение книг. Он быстро перерос сказки, украшенные большими картинками, и после проглотил всю «взрослую» литературу, которую можно было найти в деревне. Возможно, Рэду и сам не отдавал себе отчета в том, что он там пытается найти. Лишь иногда, в минуты размышлений, мелькала у него мысль: не случайно в его жизни возник вопрос, поставленный перед ним старухой еще в далеком детстве. Вопрос, требующий прямого и честного ответа. Но все прочитанные им истории говорили о человеческой любви и не учили поднимать глаза к небу. Единственная книга, о которой он не решался даже вспоминать, была Библия. Рэду боялся ее. Это было что-то, сопричастное с Ним. Возьми он ее в руки, все тотчас станет известно Богу, думал юноша, и тогда может повториться история с часовней. Только на этот раз будет уже не предупреждение, а расправа.


Но однажды произошла удивительная встреча с Мируной. Конечно, они виделись и прежде, ведь в деревне не так много людей, и все друг друга знали в лицо. Но в этот раз она возвращалась с поля одна, отстав от подруг, с которыми Рэду даже не стал разговаривать, потому что обязательно получил бы в свой адрес несколько язвительных насмешек. Красивая и стройная, будто тростинка, с начинающими прорисовываться округлостями груди, девушка вдруг показалась ему чудесной феей. Она с улыбкой взглянула на его раскрытый рот, и лукаво, но доброжелательно, спросила:
- Что это ты, Рэду, под вечер на усад идешь? Или с фонарем работать станешь?
- Да нет, - ответил парень, смущенно покраснев. – Мать забыла вилы, велела забрать…
- Так ты сразу обратно вернешься? – Она посмотрела вслед ушедшим далеко вперед подружкам. Догнать их уже не получится, а одной идти скучновато. Конечно, калека не самый приятный спутник, но и плохого она о нем ничего сказать не могла.
- Да. Подождешь? – У него почему-то подсел голос.
- Подожду, если ты быстро, - кивнула она.
- Я мигом! – И он помчался, как лось по болоту, перепрыгивая через ямы и большие валуны, разбросанные по дороге.
А потом они возвращались вдвоем, и оказалось, что им есть, о чем поговорить. Она не блистала остроумием, не старалась поддеть и показать свое превосходство, потому что такого и в помине не было – разве что в здоровье. Ей понравилась наивность молодого человека и восторженный блеск глаз, которыми он смотрел на нее, боясь пропустить хотя бы мгновение разговора. И его слова – такие необычные и несвойственные другим парням из деревни. Впрочем, Мируна не имела склонности к глубокому рассуждению. Она была милой, и от нее пахло свежестью горного воздуха. Для Рэду эти краткие минуты общения стали откровением. Он заболел любовью тяжело и надолго.
Родители не узнавали его. Прежде угрюмый и неулыбчивый, он будто расцвел - даже изменился цвет лица. Работа спорилась у него в руках, и отец только глухо ворчал по этому поводу, находя черное в белом. Это было в привычке старого мельника, и - кто знает? - возможно, беда Рэду по жизни заключалась лишь в том, что он получил свой тяжелый характер в наследство и принужден был расплачиваться за чужие грехи.
Вечерами он иногда стал отлучаться из дома, проводя время с Мируной. Впрочем, никаких серьезных отношений между ними пока не возникало. Помимо Рэду, за девушкой ухаживало полдюжины парней, большинству из которых очень не понравился новый соперник. Она же сама не отдавала предпочтения никому из них. Ей было всего семнадцать лет, жизнь только начиналось, и хотелось испить ее до дна. Ребята сами выясняли отношения между собой. Они подкарауливали Рэду в темноте, предупреждали его, потом дубасили, потом повторяли это снова и снова, пока, пристыженные собственной жестокостью, не сходили с дистанции. А Рэду, изрядно помятый и даже поломанный (но никогда так, как под телегой или во время строительства часовни), упрямо двигался вперед. Боль тела сделалась для него мало значимой, а фанатизму влюбленного позавидовал бы Петрарка.
Прошел год, и Мируна с удивлением обнаружила, что из всей группы ухажеров остался всего один – не самый симпатичный, но, похоже, самый настойчивый. Нельзя было сказать, что он совсем ей не нравился. У Рэду были волнистые каштановые волосы и умные глаза. Он имел крепкое телосложение. Но при том было в нем что-то, нехарактерное для его возраста. Сверстники уже задумывались о создании семьи, и, во всяком случае, поголовно увлекались противоположным полом – вечерними гуляньями, случайными поцелуями и нарочитым толканием да тисканьем девчат. У Рэду же под внешней восторженной влюбленностью всегда чувствовалось какое-то непонятное девушке противоречие, мешающей ей раствориться в нем. Он был интересным собеседником, но не додавал того, что подспудно требовала ее молодость.
И поэтому так получилось, что, уехав однажды на месяц к родственникам в другую деревню, она вернулась уже чужой невестой. Парень, оказавшийся рядом, не стал терять времени даром. У него были не такие широкие плечи, как у Рэду, привыкшего таскать мешки с зерном, но здоровые ноги и белозубая улыбка, которую ухажер не скрывал и, как рыбак, использовал в качестве наживки. Его веселый и незамысловатый нрав пришелся по душе Мируне, а своим рукам он нашел более удачное применение, чем сын мельника.
Она сообщила Рэду новость на одном дыхании, будто птичка пропела свою утреннюю песню - нимало не задумываясь о том, как отнесется к этому собеседник. А случилось ужасное. Мир померк для Рэду. То, что год назад небо бросило ему в качестве подачки за все страдания – душевные и телесные, было отобрано с изощренной жестокостью. Жизнь потеряла смысл, который, казалось, только-только начала обретать.
В тот день он домой не вернулся, а ушел в горы. В одиночку карабкался Рэду на самые отвесные склоны, играя со смертью, потому что только так мог отвлечься от пожирающего его горя. Степень их близости с Мируной казалась ему абсолютной. Такого не должно было случиться. И, похоже, он знал, кто нанес ему этот удар…
Он забрался так высоко, что в обычном состоянии мог бы уже и не спуститься. Гнев подталкивал его, гнал все выше и выше. На одной из стен, когда нога его сорвалась с уступа, и парень повис на руках, бушевавшая в нем ярость вдруг вырвалась в крике:
- Ты не любишь меня? Так знай: я тебя ненавижу!... Слышишь? Не-на-ви-жу!
То, что случилось потом, иначе, как чудом, назвать было нельзя. Он все-таки упал, потому что побелевшие от напряжения пальцы свело судорогой, а опору ногами Рэду найти не успел. Необычное заключалось еще и в том, что, рухнув с большой высоты, он угодил на кучу щебня, осколками гранаты брызнувшего в разные стороны. А потом его увлек покатый склон, еще больше смягчив удар при падении. Впрочем, этот единственный удар, который должен был покончить с ним, заменился на сотни и тысячи других. Тело, не в силах сопротивляться, катилось по каменистому склону, казалось, раздираемое в клочья. Острые камни рвали его, словно изголодавшиеся псы добычу. То, что достигло ровной площадки далеко внизу, уже трудно было назвать человеком. Это было кусок окровавленного мяса. Но в нем, не смотря ни на что, еще теплилась жизнь.
Подобрали его на другой день, когда родители обеспокоились тем, что сын не пришел домой ночевать, и затеяли поиски – вначале по деревне, а потом и в горах. Почти все мужики отправились с мельником. Нечасто в их местности пропадали люди. Народ здесь жил осторожный. Да горы и не прощали легкомыслия.
Когда принесли Рэду на носилках, вой матери услышали, наверно, за сто верст. Она-то думала, что убился парень до смерти. Оказалось, еще дышал.
В очередной раз послали за знахаркой. Старуха уже едва ковыляла. Привела ее неулыбчивая внучка, ставшая девицей. Они обе расположились вокруг кровати, взялись за руки и принялись что-то бормотать в два голоса. Лица их были темны и напряженны. Колдовство длилось целую ночь, а потом старуха упала и уснула. Зато едва прослеживающееся дыхание Рэду немного окрепло.
- Если переживет завтрашний день – встанет на ноги, - пояснила внучка знахарки. – Видение нам было. Бог будет решать.
После этих слов посмотрели родители на сына с сомнением, а мать – та и вовсе расплакалась.
Только ошибалась она. Может, отвлекся Господь по другим делам, а про это запамятовал, только прошел день, за ним другой, а Рэду все не умирал. Каждый вечер являлись обе знахарки и вправляли парню вывихи да переломы. То, что лежал он без чувств, было даже к лучшему. Трудно пережить такую боль, находясь в сознании. Почитай, заново собрали, будто рухнувший карточный домик.
А когда, через месяц, пришел он в себя и уже мог понемногу говорить, старуха прошамкала, погрозив пальцем:
- В последний раз тебя на ноги ставлю. Чувствую – грех большой на мне из-за этого. Не хочет Господь, чтобы ты жил, а я в его планы вмешиваюсь.
- Я его… не боюсь! – захрипел Рэду с трудом и попытался сжать кулаки. Впрочем, из этого ничего не вышло - только застонал от боли, пронзившей тело.
- Ну, и дурак! – отрезала старуха. – Не устоять тебе перед Ним. Раздавит, как котенка.
- Но за что… за что он… ненавидит меня? – Отчаяние придало его голосу неожиданную силу.
Знахарка в задумчивости пошевелила губами, будто пережевывая хлебный мякиш, потом ответила, разведя руками:
- Мы судим только по Его делам. А что Он думает – про то нам неведомо. Спроси у него сам.
Рэду горько усмехнулся. Он делал это всю жизнь, только не добился никакого ответа. Видимо, они с Богом говорили на разных языках.
Еще через месяц он стал садиться на кровати, потом кое-как подниматься на ноги и ковылять по комнате. На улицу вышел уже зимой, когда и горы, и ложбины покрыл снег. За все это время он ни у кого не спрашивал, как поживает Мируна. Просто вычеркнул ее из жизни, будто исписанный тетрадный лист. А вместе с ним – и любовь, которую испытывал к девушке. Душа его опустошилась.
Впрочем, свято место пусто не бывает. Ненависть, возникшая где-то в ее глубинах, вскоре стала шириться, как лужа после дождя. Временами она бурлила и клокотала, изливаясь в виде беспричинной раздражительности, иногда успокаивалась и уступала место размышлению. Но и тогда покоя внутри себя Рэду не чувствовал.
Он сделался угрюмым и неразговорчивым. Больше времени проводил, лежа на кровати и глядя на противоположную стену комнаты, но едва ли что при этом видел. Мысли его витали где-то далеко, и понемногу становились независимыми от воли.
Весна наступила внезапно. Прилетел теплый ветер, принес тучи, пролившиеся в горах обильными дождями, и снег быстро сошел. Люди потянулись к земле, и Рэду вместе с родителями тоже занимался посевом. Как-то раз в поле он подслушал их разговор, мать сказала с сочувствием в голосе:
- Может быть, весной полегчает… Бедняга! Посмотри, как мучается. Видимо, любил ее сильно…
- Закрутила парню мозги, а сама хвостом вильнула! – Со свойственной ему категоричностью ответил отец. – Коза!
Но не полегчало Рэду. Наоборот. Временами казалось, что ему делалось плохо до тошноты. Он ни в чем не обвинял Мируну, потому что теперь наверняка знал, кто во всем виноват. Но тот, о ком сын мельника непрестанно думал, не внимал его словам. Он не являлся в дымовой туче, сверкая ослепительным нимбом, не присылал своих ангелов с обнаженными мечами; по небу не мчалась его колесница, в которую можно было бы пальнуть из ружья для привлечения внимания… Это был разговор с пустотой. Бог не слышал его шепота и не обращал внимания на вопли. Он жил своей жизнью, соизмеряя ее с жалким существованием Рэду только тогда, когда хотел поразвлечься или показать людям свою удаль.
Это было обидно и унизительно – знать, что с тобой играют как кошка с мышью, а твоя жизнь в Его глазах ничего не стоит.
Но однажды, захлебнувшись от нового всплеска ненависти, Рэду понял, что все-таки есть способ заставить Бога взглянуть вниз. Единственное, что тому принадлежало здесь, в деревне, и до чего мог бы дотянуться Рэду, была часовня. И однажды он ее сжег.
Это случилось ночью, когда никто из деревенских не мог ему помешать. Он вышел около полуночи, вооруженный спичками и берестой для костерка. Мир, казалось, застыл в немом ужасе, наблюдая, как холодно и расчетливо человек мстит Творцу. Но эти холодность и расчетливость были ненастоящими, внутри у Рэду горел пламень восторга. Его душа впервые за много месяцев всколыхнулась и затрепетала, а жизнь обрела смысл. И пусть он задумал лишь разрушение, оно позволяло оправдать существования Рэду в этом мире.
Темнота не пугала молодого человека. Бог мог скрываться в соседнем проулке или внезапно возникнуть из сгустков ночного тумана, только, похоже, даже не подозревал о готовящемся преступлении, почивая на своих тучах. Что же, ему придется обратить внимание на несчастного калеку тогда, когда этого меньше всего хотелось бы!
Дождя не было больше недели, и огонь занялся споро, облизывая сухие бревна стен. Через несколько минут он уже подкрался к крыше, а вскоре пылала и та, разбрасывая по околице пляшущие тени.
Бешеная радость охватила Рэду. Он поднял к небу сжатые в кулаки руки, тряся ими, как сумасшедший, и принялся орать, заглушая шум бушевавшего огня:
- Получай! Теперь ты знаешь, что я могу ответить тебе! Явись и скажи мне все без уверток!..
Со всех сторон к пожару бежали люди – кто с баграми, кто с ведрами, полными воды. Только спасать было уже нечего. И тогда они сгрудились вокруг Рэду и стали надвигаться на него. А он, глядя безумными глазами на искры, уносимые в безмолвное небо горячим воздухом, вопил:
- Я ненавижу вашего Бога! Он никогда не говорил со мной, потому что трус и любит только тех, кто здоров и счастлив.
Первый толчок в спину свалил его с ног, а потом уже толпа сомкнулась, и удары посыпались один за другим – по бокам, по рукам, по голове. Рэду извивался, пытаясь защититься, только на этот раз, кажется, он действительно прогневил Бога. Мать, пытаясь спасти сына, отчаянно голосила. Но люди отошли от него только тогда, когда их сапоги стали утопать в его теле, как в тряпке: даже кости больше не хрустели…