[Наталья Владимировна]

90

РЫЖИЙ ЛЁХА

Всегда были занудливые отличники, аккуратисты-хорошисты, троечники- пофигисты, хулиганы- двоечники. А еще был Лёха. Рыжий, конопатый десятилетний мечтатель-обалдуй. В школу ходил, потому что так было положено, на уроках изнывал от скуки, глазел в окно и мечтал о лете. Случайно получив четвёрку, таращился на неё, как на чудо заморское. Очередной раз стоя у доски с невыученным заданием, он из рыжего становился красным, а веснушки на носу превращались в белые блинчики. Когда он кого-то слушал, казалось, что большие оттопыренные уши поворачивались в сторону говорящего. Ребята не воспринимали его всерьёз - Рыжий не был ни крутым, ни умным, ни боевым, ни хитрым. Он всегда списывал домашку, пытался стать хулиганом, говорил хриплым голосом, много матерился и при этом спасал из лужи жуков, фанатично любил свою младшую сестрёнку, делился со всем двором конфетами.
-Лёха, есть чё пожевать? - с безразличным выражением лица спрашивали пацаны.
-Лёёёёш, дай конфетку, - канючили девчонки. Он угощал «Дюшесом», «Мятными», «Золотым ключиком» и «Кис-Кисом». В засаленных карманах всегда бултыхались сладкие сокровища вперемешку с пистонами, стеклянными шариками, разноцветными плитками и гвоздями.
У Лёшки была одна любовь- его велосипед. Это у других были велики, а у Рыжего- старый, с остатками красной краски Его Величество Велосипед, который он никому не давал, никого не катал, кроме сестрёнки, и за который, как и за малявку Ксюху, мог ввязаться в любую драку.
Рыжий, конопатый, лопоухий, голубоглазый Лёха. Он пропадал целыми днями во дворе, прятался от матери: «Ой, ща домой загонит», не делал уроки, прогуливал школу и никогда не болел. На знакомых ребят смотрел с уважением, раз и навсегда решив, что вокруг все лучше его. Родители что ли были виноваты… Не об этом сейчас, не об этом.

-Тебя как зовут? Меня Лёха - представился он новой девочке. Она поселилась в соседнем доме недавно, откуда-то с Севера приехав с родителями. Ничего особого в ней не было. Тощая, нескладная, курносая, волосы заплетены в две косички и накручены вокруг головы. Глаза, правда, большие были. Не глаза, - глазища!
-Очень приятно. А я Света.
-А чёй-т тебе приятно? Культурная? - прохрипел Лёха.
Светка пожала плечами.
- Не знаю.
Она быстро подружилась со всеми, принесла в дворовую жизнь много новых игр и искренности. Девчонки стали меньше крутить на пальцах локоны, кокетничая с пацанами, будто вспомнив, что им всего по десять лет, и пока ещё можно скакать, играть, кататься на великах, визжать и нырять в озеро солдатиком. Вот тут и случилась загвоздка. Двухколёсные лошадки были только у мальчишек, и чтобы доехать искупаться, девчонки обычно плюхались на багажник. Все как-то быстро распределились. Димка возил самую младшую Олю, Сашка- деловую Катьку, Андрей –только Наташку, Влад- Женьку, а Толстая Машка, выбрав раз и навсегда Ромку, никому уже не уступала свое место. Лёха ездил один. Света к ситуации отнеслась спокойно:
-Я пешком пойду, на озере встретимся. Тут идти-то минут десять, ничего…- она прищурилась и вдруг выдала, - Алёша, у тебя колесо спускает!
Лёха, заглотнув воздух, забыл, как его выдыхать. У него засосало в животе и стали горячими уши. А вокруг все молчали. Катька подумала, почему она побоялась первой его так назвать, Женька молча раскрыла рот, а Толстая Машка, тихонько пискнув, ещё крепче вцепилась в багажник. Пацаны сделали вид, что ничего не заметили.
- Оно всегда так...Спасибо, - буркнул Лёха, - ты подожди, ща подкачаю, весте поедем.
Все лето Света ездила с Лёшкой на озеро. Она больше не называла его Алёшей. Только Лёшей или Алексеем, если они ругались. Да этого уже и не надо было. Превращение произошло.

[Наталья Владимировна]

91

ЦЫГАНКА

От нашего посёлка до главного забайкальского города - Чита около двух часов езды. Путешествие, по моим детским понятиям, длинное, но интересное. Летом мама, отправляясь по делам в Читу, брала меня с собой. Я радовалась. Ехать надо было на электричке или в пригодном поезде. Электрички - они во всем нашем отечестве одинаковые, а в пригородном поезде вагоны были как в обыкновенном плацкарте, тоже всем знакомо. Однажды две разновозрастные женские особи забегались по читинским магазинам. Вполне уважительная причина - снабжение продовольственными товарами в областном центре было гораздо лучше, чем в нашем посёлке. Отпустили нас читинские магазины из своих заманчивых лап поздно. Мы опоздали на электричку и попали на вечерний пригородный поезд. Поначалу ничего не предвещало неладное, билеты купили, уже в вагон сели, нагруженные гостинцами для домашних. Вдруг прошёл какой-то шум и крик по перрону. И неожиданно в вагон хлынул пёстрый разнокалиберный цыганский народ. Чёрные, усатые мужики кричали: «Посторонись, уступи!»
И как-то так внезапно получилось, что русские граждане с билетами оказались вытеснены со своих законных мест, а цыганские граждане без билетов заняли все сидячие места в вагоне и тюки свои на полочках разложили. Проводники, только что вышколенными церберами проверяли билеты, но в данной ситуации стушевались, а потом и вовсе исчезли, будто и не бывало их никогда. Русские разрозненные и дезорганизованные жались в вагонном коридоре, кто-то в тамбур передислоцировался, кто-то сошёл с поезда. В общем, капитулировали полностью и безоговорочно перед вечными скитальцами.
Поезд немедленно тронулся. За окнами проплывала Чита. Потом началась природа. Лето было в самом зените. Забайкальское солнце нещадно нагрело старый вагон и не собиралось клонится к закату. Я жалась в коридоре к окну около купе проводников и понимала, что скоро потеряю сознание от неимоверно омерзительного запаха немытых человеческих тел, от духоты, от вагонной тряски, от криков цыганских детей. Признаюсь, я даже мечтала потерять это самое сознание, надеясь таким образом скоротать время поездки. Мама, прижатая ко мне недружной русской толпой, шептала: «Держись, Лена!»
В прямом или переносном смысле надлежало держаться? Я не поняла. Сознание мутилось. Вагон качало. Он скрипел и стонал, как старый дед. Живое содержимое в вагоне пыхтело, охало и судорожно цеплялось за все выступы, дабы не упасть. Оно, это живое, тоже держалось.
Вдруг в этом кипящем человеческом котле я зацепилась взглядом за островок невозмутимости, спокойствия и умиротворения. На ближайшем сидении расположилась старая, очень старая цыганка. Она была почти из моих детских кошмаров. Чёрная, скрюченная, неимоверно сморщенная, с крючковатым носом, свисающим до самого подбородка, с трясущимися руками. Эта карга спокойно разворачивала серую бумагу с жареным минтаем. Это был минтай, я знала точно. Именно так выглядел и пах минтай, который продавали в станционных забегаловках всего Советского Союза. Старуха приступила к трапезе. Чёрными, длинными, узловатыми пальцами она неспешно погружалась в тушку рыбы, открывала кусочек и клала его в рот. Далее происходил некий процесс шамканья тире перетирания дёснами рыбного филе. Я поняла, что зубов у цыганки нет. Старуха вдумчиво и самозабвенно ела. Каждый, кто видел её в эти мгновения, понимал - человек счастлив. К ней липли цыганята, лопотали что-то на своём языке. Наверное, просили поделиться. Она шипела, отталкивала их, опять погружала свои пальцы в нежный минтай и впадала в Нирвану. Меня восхитило это человеческое существо. Оно, это существо, было органично здесь и сейчас. Оно, это существо, жило. Жило и наслаждалось жизнью именно в этот момент.
Мне исполнилось тринадцать лет, но я уже была заморочена вопросами бытия. Я уже не жила, а лишь ожидала и предвкушала будущую прекрасную жизнь. "Вот, когда я вырасту, то непременно стану счастливой!" или "Вот, когда будут каникулы, тогда и будет настоящая жизнь!" - обычно думала я.
Наблюдая за всем этим действом, я отвлеклась от своих физиологических страданий. Подумалось, что передо мной человек, у которого нет даже дома, но этот человек находит радость в самом малом. Сейчас ей перепал засиженный мухами кусок рыбы, и она счастлива. Она не думает о том, что возможно завтра умрёт под палящим солнцем на каком-нибудь полустанке.
- А, может, так и надо жить? И зачем все эти высокие материи, которые изматывают душу? - размышляла я.
Внезапно цыганское общество оживилось более обычного. Последовали какие-то команды на гортанном наречии. Кто-то дёрнул стоп-кран. Поезд резко остановился в милой зелёной долине, среди сопок и речки Ингода. Цыгане дружно подняли свои тюки и покинули вагон. Старая цыганка напоследок окатила меня проницательным и насмешливым взглядом своих не по годам молодых глаз и резво удалилась. Тишина и пустота остались с нами. А с цыганами осталась красивая забайкальская природа.
Прошло много лет, но эта встреча в пути периодически всплывает в моей памяти. Мне вспоминается старая цыганка, и немедленно все мои проблемы начинают казаться неважными и надуманными. Я понимаю, что я счастливая, я - здесь и сейчас. Здесь и сейчас! Спасибо тебе, старая карга!

[Наталья Владимировна]

92

ОДНОПРОБНИКИ, ИЛИ КОГО УБРАЛ РАХМАНОВ

Малик Гаязович не успел вздохнуть, что, наконец, показался Черногорск, как внезапно прямо на въезде в город встала впереди идущая машина.
– Там машин стоят много, Гаязыч, – сказала ему уже угасшая левая фара.
– Если машин много, эта пробка, – ответил он, неохотно нажимая на тормоз.
– Раз пробка, значит авария, – добавил ещё не ставленый задний бампер.

Сколько бы он не надеялся и ждал, машины не двигались. Пришлось выйти, чтоб хоть как-то разузнать обстановку.
Оттуда возвращался водитель КамАЗа:
– Фура легла и загорелась, – объяснял он попутно всем людям, которые успели собраться по разным участкам дороги на мелкие толпы.

Действительно, впереди что-то дымилось, можно было даже разглядеть и языки пламени. Шофер «Тойоты Королы», что остановилась сзади Малика, показывая пальцем в ту сторону, пробурчал что-то и подошел к ним поближе:
– Как раз на том месте раньше КПМ стоял, – начал рассказывать он. – Теперь его нет, иначе гаишники бы сгорели тоже, – добавил то ли с чувством радости, то ли сожалением.
– В самом деле, куда КПМ делся? – вспомнил Малик.

– Знаете, зачем сломали этот КПМ, – присоединился к теме пассажир УАЗика с пивом в руке, не выходя из машины. – Не знаете? Я вам час расскажу. Едет, значит, губернатор Рахманов. Едет, никого не трогает, и тут только в Черногорск заехать, на тебе: гаишники палками своими машут. Тормозят кортеж самого губернатора. Естественно, Марат Германович, сильно обидевшись, сказал лишь два слова: «Убрать всех». Всех, значит всех. Этих уволили, здание снесли. Тогдашний глава города, говорят, еще при Сталине успел поработать.
– Рахманов всего лишь глава области, ему кто право дал КПМы сносить, – не согласился владелец «Тойоты».
– Он – персона весомая, при желании выход найдёт на всех нужных людей, – сказал водитель КамАЗа. – Согласись? – он обратился к водителю «Газели». Тот только молча пожал плечами.

– А-а-а, – вспомнил Малик Гаязович, – я тоже слышал, что уволил гаишников, так, значит, здесь это было? Они же ещё, бухие, говорят, были, – добавил он, словно керосин в огонь.
– Да тут КПМ не причём, – примкнул к ним водитель УАЗа, – Рахманов выступал в центре Черногорска, а гаишники не давали покоя своими машинами. Рахманов только говорить начинает, тут серена завоет, кто-нибудь из его свиты только рот откроет, тут тачка ментовская с рёвом проедет. Губернатор сказал своё слово: «Убрать всех».
– Зачем надо было КПМ с землёй сравнять тогда, что плохое сделало бедное здание этому старику, – сказал пассажир УАЗа, предлагая всем своё пиво. Водитель «Тойоты», сначала спросил:
– Безалкогольный? – услышав отрицательный ответ, быстро отдёрнул протянутую руку.

В это время к ним, петляя и объезжая стоящие колонны, пролез какой-то внедорожник, затем прижался в сторону, чтоб пропустить подступивших за ним гаишников.
– Я тоже слышал, что уволили пьяных гаишников, в центре города, – сказал водитель КамАЗа. – Может кто-то другое знает? – он посмотрел на водителя «Газели». Но тот, видать не местный, совсем не был в курсе данных событий, лишь дал один немудрённый короткий ответ:
– Не знаю.
– А я слышал, что КПМ рухнул от того, что какой-то грузовик или трактор врезался со всей дури, – замолвил водитель «Тойоты».
– Трактора у нас быстро не ездят, если только не такой, – шофер УАЗика ткнул пальцем на внедорожник, который рычал, как «Кировец», даже габаритами был ничуть не меньше его.

Водитель его поговорил с сотрудниками ГИБДД, после подошёл к собравшимся.
– Что говорят, когда открывать собираются? – задал ему тут же вопрос пассажир УАЗа, одновременно открывая вторую бутылку.
– Сами не знают, только едут, – ответил новый собеседник, – ребята знакомые, даже поболтать не успел, торопятся.
– Ты же сам бывший гаишник, я тебя узнал, – сказал водитель «Тойоты» владельцу внедорожника.
– Это было давно и не правда, – ответил тот. – Проработал я там не долго, попросили.
– А вот значит, кто Рахманова остановил у КПМ. Никак твоих рук дело? – На это хозяин внедорожника сделал умное лицо, но не удержался, засмеялся и начал рассказывать:

– У этой басни, знаете, сколько бытуют вариантов. Какие только легенды не посочиняли. Ну, выгонят из милиции кого, это всегда было. А КПМ сам рухнул. Дождём смыло одну сторону. В аварийном состоянии был. Появились такие здоровые щели, сами гаишники начали туда падать. Раньше эти посты у каждого райцентра стояли. Теперь не нужны стали. Дети там начали бегать, чтоб их не завалило, доломали и вывезли на свалку.
– Хочешь сказать, что никакого инцидента с приездом Рахманова не было?
– Нет. Когда я работал, губернатор в наш город не приезжал.
– Был бы на месте Марата, я б тоже не рискнул бы сюда приехать. К таким гаишникам, – эти были слова пассажира УАЗа.

Только водитель Газели их слушал, да слушал, не влезая в их разговор.
«Сказочники, блин!» – только ухмыльнулся он. «Не было, говоришь? Как не было? Еще как было!» Как сегодня он это помнит. «Сослуживца сын родился. Обмыли, но работать надо. Потому что этот, чёрт Рахманов приехал. Встретили, как полагается. В магазин за водкой гоняли. Ну, может быстро ехали, возможно, сирену какой-нибудь мудак врубал по привычке. Губернатор там выступает, открытие объекта идёт. Тут мы мимо едем, из толпы выбегает паренёк и машет руками. Понятно, мало ли у нас в городе наркоманов недокуренных. Едем второй раз, снова этот чудак показывает что-то. А третий раз тот самый уже пистолетом стоит. Что нам сбивать его, или успеет одному из нас в лоб пулю запустить. Остановились. Выходим. Окружают нас целый отряд добрых молодцов в пиджачках и с криками: «Охрана губернатора!» - ломают нам руки.

Затем различные проверки, всякие воспитательные мероприятия в кабинетах начальников. В итоги, вот, вольные хлеба…»
– Поехали, пацаны! Движение открыли! – эти слова заставили прервать его воспоминания.

Действительно, впереди машины потихоньку начали трогаться.

[Наталья Владимировна]

93

ПОЗЫВНОЙ «ЯГОДКА»

Здоровенная бабища – под два метра ростом – с остервенением избивала тоненькую, хрупкую, голубоглазую и белокожую, казалось, совсем юную и невинную девчонку.
–– Я научу тебя, фи-фу-ля, жизнь любить! Ишь ты, руки она к чужому мужику протянула! Мигом их поотбиваю! – брызгая слюной во все стороны, орала разъярённая психопатка. – Сука какая! Только я на передовую, она уже тут как тут – в штабе сидит, глазищами своими зыркает! У-у-убью-ю-ю!
– Любка, хватит с неё! Убьёшь же и взаправду! – тянула за рукав гимнастёрки бабищу невысокая полная девка в солдатских штанах, массивных ботинках и в небрежно накинутом на плечи мужском пиджаке без единой пуговицы, не скрывавшем дряблое тело выше пояса, где только белый, не совсем свежий бюстгальтер прикрывал массивную грудь. – В тюрьму загремишь! Приказано – не бузить! А ты как чокнутая!
– Пошла вон! – Любка отшвырнула от себя окровавленное тело и, повернувшись к своей товарке, добавила: – Дай выпить!
Избитая, при более близком рассмотрении оказавшаяся красивой женщиной лет тридцати, с трудом поднялась с земли и похромала в сторону полуразрушенного кирпичного дома.

Война! Она нагрянула в мирную жизнь посёлка негаданно-нежданно. Почти все дома, разрушенные снарядами, прилетавшими с противоположной стороны, оставшиеся без стёкол в окнах, наспех забитых фанерками и картонками, с дырявыми крышами, продолжали жить своей многострадальной жизнью. Сразу за посёлком были отрыты траншеи и установлены крупнокалиберные пулемёты и гранатомёты. Кое-кто утверждал, что это «Грады», да только их и в помине не было. Посёлок стоял насмерть – ни шагу назад! Поэтому потери были ощутимыми. Бойцы народного ополчения состояли из разных групп: те, у кого за плечами была служба в армии, и те, кто прошёл ускоренные курсы обучения. Женщины тоже встали в ряды защитников, преследуя разные причины, но цель у каждой была единственная – желание защитить свою землю и вернуть мир землякам. Оксана, избитая озверевшей Любкой, была стрелком танкового расчёта, но сейчас, временно, после осколочного ранения в ногу, служила фельдшером роты. Её собирались комиссовать вчистую, да пригодился возмущённой ополченке медицинский диплом, полученный лет десять назад. Немыслимо идейная, защищала Оксана свою землю по зову души, мечтая вернуть мир и счастье страдающим людям. Она презирала мужчинок, сбежавших с малой родины, бросивших её на растерзание, и просто боготворила тех, кто отчаянно дрался за каждую её пядь. Мужчины любили Оксану за нежность и красоту, за бесстрашие, а теперь ещё и за лёгкую руку, которой она безболезненно делала раненым уколы. Раз и навсегда прицепился к младшему лейтенанту Оксане Мелешко позывной: «Ягодка». Начальник штаба майор Дупляк оказывал ей особое внимание и был бы не прочь связать с Оксанкой свою дальнейшую холостяцкую жизнь, если бы не Любка. Она вцепилась в Дупляка мёртвой хваткой, да так, что и сам начштаба побаивался этого напора. С полгода назад, в крепком подпитии, после похорон погибшего друга, он и сам не заметил, как оказался в постели с настырной «дамочкой». Это был капкан, и выбраться из него не получалось никак. Любка считала начштаба своим мужчиной, даже невзирая на то, что другого случая оказаться в постели Дупляка больше у неё не появилось. Неимоверно физически сильная и бесстрашная духом, сержант Дымова дралась с врагом как чертовка. За глаза её так и называли – Чёртова Любка. Однажды она притащила в штаб пленного разведчика, сама его обезоружила, скрутила в бараний рог и, накостыляв по полной, подгоняя в спину увесистым дрыном, заставила бежать без передышки километра два. На «передке», так называли передовую, Чёртова Любка была героем, а вот в быту – просто зверем, особенно когда её обуревала ревность.

Оксана, рыдая в голос, рухнула на металлическую скрипучую кровать в маленькой, почти камерной комнате не разбомбленного до полных развалин дома. В самые первые дни проклятой войны осталась она вдовой. До исступления оплакивая любимого мужа, в горькой тоске, стала частенько прикладываться к бутылке. Уезжать к сестре, живущей в братской стране, не хотела, хотя та и настаивала, громко кричала на Оксану по телефону, умоляла, плакала. Да только как могла женщина уехать, оставив на погосте своего любимого одного-одинёшенького, без её, Оксаниной, заботы, без ежедневных разговоров у могильного холма?! Настоящим спасением оказалось вступление в Народное ополчение.

По стенке с осыпавшейся штукатуркой ползла божья коровка. Оксана промокнула глаза краешком ватного одеяла, оставшегося от бывших жильцов, и подумала: «Весна! Восьмое Марта!» В прежней, мирной жизни любимый обязательно в этот день дарил ей охапки жёлтой, солнечной мимозы. Она обожала её, тонкий аромат южной акации с жёлтыми цветками рождал в женском воображении картины волшебных миров, тех самых, где живёт простое человеческое счастье. В представлении Оксаны счастье обязательно должно было быть жёлтого цвета, такое пушистое и мягонькое. Женщина крепко зажмурила глаза и, понюхав воздух в комнате, ощутила запах любимых цветов. «Лезет всякая ерунда в душу», – разозлилась она своим мыслям и распахнула опухшие от слёз глаза. На кривом, треногом журнальном столике, прислонённом к выщербленной стенке соседней комнаты с полуразрушенной перегородкой, лежал пышный букет свежей мимозы! Оксана вспыхнула: «Кто ещё тут похозяйничал?! Опять, небось, этот приставучий Дупляк! Придушила бы его! И чего ходит? Сто раз просила оставить меня в покое!». Но встала с кровати и, отыскав в соседней комнате большое пластмассовое ведро, заполнила его водой из водопровода, по странному стечению обстоятельств вдруг заработавшего: наверное, мужчины постарались в честь женского праздника, и поставила туда этот внушительный и такой ароматный букет. Потом, посадив на тонкую, хрупкую ладошку божью коровку, вышла на крыльцо.
– Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки. Всем ребятам раздают, только Любке не дают! – смеясь сквозь слёзы пропела Оксана и, сдунув с ладони яркое насекомое, с какой-то совершенно детской восторженностью стала наблюдать за его бесшумным полётом.
Командир части берёг не окрепшую после ранения Оксану. По этой причине на передовую как фельдшера её ни разу не отправляли. А тут лейтенант Артюхов, крепкий живчик, недавно прибывший в часть, слёг с банальным поносом, и Оксане пришлось его заменить. Середина весны в траншеях! Наверное, в былые, мирные времена это выглядело бы романтично. Но шла война, и сегодня враг просто сошёл с ума! Мощный артиллерийский обстрел с противоположной стороны был тяжёлым. То там, то здесь вспыхивали пожары. Несмотря на это перед ополченцами была поставлена задача о завершении многодневной операции по взятию в окружение группировки войск противника. Враг, пытаясь выровнять линию своей обороны, применил артиллерию крупных калибров, поле боя беспощадно утюжили и выжигали. Раненые с обеих сторон выли как умалишённые. Оксана перебинтовывала, обезболивала, вытаскивала в безопасное место – небольшую рощицу метрах в ста от поля боя, безусых пацанов и тяжеловесных, стискивающих от страшной боли до хруста зубы, мужиков любых возрастов. Ни страха, ни ужаса, никаких, совершенно никаких чувств не испытывала она. Просто делала свою работу, военную работу, жуткую работу – кровавую и дикую! Сил не было никаких, хотелось плотно прикрыть глаза, зажать руками уши, уткнуться лицом в выжженную траву и уснуть.
– Твою Бога душу мать! – донеслось до Оксаны громкое бормотание. – Ноги! Не чувствую ног! Подстрелили! Подстрелили!
Оксана поползла на голос. Под дымящейся машиной, в которую угодила мина, лежала Чёртова Любка – лицо залито кровью, ноги прошиты автоматной очередью. Трудно было понять, в сознании она или в бреду – отборный мат летел из её уст: дважды побывавшая в тюремной зоне ещё в мирное время, солдатка знала такие выражения, слыша которые краснели даже бывалые мужики. Тоненькая, хрупкая фельдшерица ухватила раненую за ворот гимнастёрки и совершенно неожиданно сдвинула с места легче, чем представляла. «Ещё чуток! Ещё немножечко, – уговаривала себя Оксана. – Вон туда, под тот пышный цветущий куст!» Абсолютно мокрая, хоть выжимай, женщина упала рядом с Любкой на траву и заплакала от радости: – «Дотащила! Дотащила чертовку!» Всхлипнув ещё пару раз, она принялась осматривать раненую. Голова цела! Лицо в крови – так это его мелкие осколки посекли, один угодил в краешек носа, и обильное носовое кровотечение разукрасило Любку в помидорную массу. С ногами было хуже: чуть выше колен изрешечённые пулями, они безжизненно повисли на одном честном слове. «Придётся ампутировать!» – подумала Оксана и принялась перебинтовывать раненые конечности Дымовой.
– Будем жить! Будем жить! Слышишь, чёртова ты Любка? Будем жить! – как заклинание повторяла фельдшер заветные слова.
– Это ты, фифуля? – Любка с трудом открыла глаза. – Не тронь меня, сучка! Отойди от меня! – сквозь зубы прошипела она. А потом неожиданно для Оксаны завыла-запричитала в голос: – Нет больше майора Дупляка! Мишеньки моего-о-о нету больше на этом свете-е-е! Сама лично глаза ему закрыла! За его погибель тварей гнусных, гнойных не менее двадцати положила!
Послышался свист. Совсем рядом ухнул снаряд, поднимая горящую землю в воздух. Оксана, словно пытаясь прикрыть собой Любку, тесно прижалась к её телу.
– Как же это, как, а-а-а? Я ему детей родить хотела! Мы бы после победы всей семьёй на море поехали, в Крым! – И, выставив вперёд три пальца окровавленной правой руки, раненая прохрипела: – Обязательно: два пацанёнка и девку – хрупкую, нежную, сладкую, вот такую, как ты, фифуля!
Свистели снаряды, стонала и горела земля, крепко обнявшись, выли две девки. Солнце, пошарив своими лучами в кустах, погладило обеих по растрёпанным волосам и поспешило дальше.
– Ягодка, прости меня, дуру! – но в ответ только ветвистые стебли сладко-горького паслёна как живые задрожали и зазвенели. Слышала этот крик ползущая в сторону поля боя Ягодка или нет, Любка узнает не скоро, а может, никогда и не узнает.

[Наталья Владимировна]

94

ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

Нюта и Виолетта Генриховна не были подругами. Судьба свела. Точнее сказать, случай. А впрочем, это практически одно и то же.
Нюта всю жизнь проработала поваром в фабричной столовой. Не нажила ни премий, ни грамот и надбавок к пенсии. Сын и муж погибли. Давно, в автокатастрофе. Примирилась уже с потерей. Свыклась как-то. Несколько раз в год ездила на могилки с бумажными, незатейливыми цветочками и блинами. Покряхтывая, очищала холмики от лежалой травы и сухостоя. Долго сидела потом отдыхала на лавочке в оградке, слушая птиц и кладбищенскую тишину. Верила, что это души Васеньки и Николая рядом летают, ее приветствуют своим чириканьем. Улыбалась сквозь слезы, вздыхала, крестила могилки горсткой и шла на автобус, пока не стемнело…
Виолетта Генриховна всю свою энергию и непоколебимый советский энтузиазм отдала английскому языку и преподаванию в университете. Причем так успешно, что дочь, проникнувшись материной любовью к чужой речи, сменила родной город на заграничные соблазны. Все, как у людей. Дом в два этажа, две подержанные машины на семью, трое детей, субботние барбекю на заднем дворе с соседями, гольфом и собакой. Нет, Виолетта Генриховна не обижалась, что в размеренной жизни дочери не нашлось ей места. Да и куда она на старость лет уже? В новую жизнь? Просто по внукам очень скучала, которых никогда вживую не видела. Но увы и ах. Билеты стоят дорого. Отпуск у дочери с зятем всего десять дней. А на Кубу из Канады слетать дешевле, чем в Россию…
Они иногда встречались в магазине. Нюта почему-то заприметила эту невысокую, с острыми развернутыми плечиками женщину в старомодной одежде. Окрестила – профессорша, уж больно вид у той был строгий и внушительный.
В тот день Виолетта Генриховна получила пенсию и решила отправиться за продуктами. У Нюты пенсия была через два дня, но кончилась мука. А завтра у Васеньки день Рождения – блинов надо напечь. Вот и потащилась Нюта в магазин, хотя с утра поясницу выворачивало. Не иначе дождь будет. Еще и ухо чесалось – точно помокреет. Нюта вышла из подъезда. Зябко поежилась и припустила по тротуару, пока домашнее тепло не выдул октябрьский северный ветер. Тут не дождем, тут снегом запахло уже. Нюта заскочила в магазин и расслабилась. Тепло. Она неспешно прошлась по рядам. С сожалением поглазела на витрину с сырокопчеными колбасами, расплатилась за муку и пошла к выходу. Сквозь стеклянную дверь заметила худенькую спину Виолетты Генриховны в затрапезном пальтишке и шляпке-таблетке. Небо совсем захмурилось и сыпануло звонкими горошинами града. Нюта прибавила шагу. И тут, когда она почти обогнала профессорскую спину, спина вдруг поехала вбок, нога в потертой боте вывернулась влево, и профессорша неловко шмякнулась на тротуар, накрыв себя немногочисленными авоськами и пакетами.
- Ой, батюшки, - Нюта всплеснула руками, отбросила свою муку и кинулась к упавшей. – Да че ж вы такие неосторожные-то! Под ноги же глядеть надобно.
Нюта осторожно подтягивала Виолетту Генриховну за локоть. Та, охая и поминая Господа, с четверенек поднялась на ноги.
- Спасибо, милочка, все в порядке. Поскользнулась. Я такая неловкая. Простите, что побеспокоила, - Виолетта Генриховна утвердилась на своих двоих и нагнулась за пакетами. – Ох, - простонала она. – Нога что-то. Подвернула, что ли?
- Об меня обопритесь. Вам далеко?
- На Ярославскую. Спасибо вам.
- Ой, и мне туда же! Вас как звать-то? – Нюта заботливо подхватила страдалицу под руку.
- Виолетта Генриховна. А вас?
- А меня – Нюта. Ну в смысле Анна Сергевна.
- А на Ярославской – куда вам? – Нюта заботливо прижимая локоток Виолетты Генриховны, семенила рядом, подстраиваясь под хромоногий ритм.
- Четыре дробь один. Подъезд четвертый. Да вы не беспокойтесь! Сама доковыляю как-нибудь. Что ж вы на меня время тратить будете, - Виолетта Генриховна неловко замялась, но еще крепче вцепилась в Нютино пальто.
- Ой, надо же! И у меня четыре дробь один. Тока подъезд третий, - Нюта всплеснула руками от радости, словно встретила старую знакомую, которую сто лет не видела. Ее спутница, потеряв опору, снова, было, поехала вниз на тротуар.
- Эй, вы че не держитесь-то? Обопритесь пошибче. Я дюжая – вывезу.
- Дома есть кто? – поинтересовалась Нюта.
- Да нет никого. Одна я, - вздохнула Виолетта Генриховна.
- Ну и ладно. Вперед! – скомандовала спасительница. – Как-нибудь доковыляем.
Так, они, медленно переступая и обсуждая злободневные темы повышения цен на продукты и мизерной пенсии, доплелись до Нютиного подъезда. Нюта, не слушая робких, интеллигентских возражений, типа «ой, как неудобно, я и так вам столько хлопот доставила», взволокла худенькую, но такую тяжелую костью, Виолетту на свой третий этаж. «До вашего подъезда еще дольше ползти», - промотивировала свое решение Нюта. Дома водрузила больную на старенький, продавленный диван, вызвала «скорую» и только потом, тяжело дыша, грузно опустилась на стул. Виолетта Генриховна, притихнув, как воробей во время грозы, уткнулась носом в плешивую горжетку и замерла под гнетом боли и вины.
«Скорая» приехала на удивление быстро. Запеленали ногу в лангету, вкололи болеутоляющее и заторопились на следующий вызов.
- Нюта, мне крайне неловко, но я вынуждена вас просить помочь мне до дома добраться, - Виолетта Генриховна, не отрывая от горжетки глаз, пошевелилась на диване.
- Да куда вы пойдете, голубушка? Кто ж за вами уход-то делать будет? Ногу-то нельзя напрягать, и ходить вам пока нельзя. Так что – располагайтесь и не повторяйте все время, что вам неудобно. Неудобно пальцем консерву с сайрой открывать. А у нас – все удобно. Щас я вам бульончика сварю, - Нюта решительно закинула на диван здоровую Виолеттину ногу, подоткнула под спину плюшевую подушечку и укутала бережно пледом болящую. Виолетта Генриховна потеряла дар речи, глазами застекленела, и вдруг это стекло полилось неожиданным водопадом по сморщенным щечкам.
- Милая моя, да вы ж мой ангел-спаситель! А я уж не думала, что такие люди встречаются в наше-то непростое время. Но, право слово, неловко мне как-то.
Нюта поморщилась.
- Да че вы в самом-то деле? Неужели мне бы так не помогли, случись со мной такая оказия? Придумали тоже – ангел. Этот ангел такого говнеца наложить может, что мама – не горюй. По делу, конечно. Но все равно. А че ангел? Это он в раю – главный. А у нас-то, на земле, чего он решить-то может?
Под Нютино бормотание Виолетта Генриховна задремала. Так ей тепло стало и уютно, что даже боль в лодыжке казалось какой-то смутной, ненастоящей. Первый раз за много-много дней одиночество отступило. Даже порадовалась она немного, что с ногой такая история приключилась, потому что с замечательной женщиной познакомилась…
Время шло. Нога быстро заживала на куриных Нютиных бульонах. Вечерами они по сложившейся традиции смотрели кино и новости. Нюта и раньше-то фанатствовала перед голубымм экраном. И теперь, когда появилась соратница, ее было не оторвать от дивана после девяти, когда программа новостей заканчивалась, и включали какой-нибудь российский сериал. Виолетта даже сердилась иногда.
- Нюта, да пойми ты. Никакое кино не заменит живого общения. Ну что там могут показывать такого, чего ты еще в этой жизни не видела? – горячилась Виолетта.
- Знаешь, Вита, я много чего в жизни видела. И смерть видала, и подлость видала, и чего тока я не видала. Вот мне и хочется посмотреть на жизнь без всей этой гадости. Что может быть все красиво, белые занавески, красные шторы, диванчики с золотыми ножками. А люди-то! Ты посмотри, люди какие красивые! И все хорошие такие, аж плакать хочется, - Нюта собирала в горстку слезки, всхлипывала, нарочито громко вздыхала и переключала на канал «Культура». Любимый Виолеттин. Стойко минут пять слушала разговоры о литературе, споры какие-то ей непонятные, разглядывала причудливых мужиков с бородами и стальными перстнями на пальцах.
- Вита, а давай лучше Уильяма твоего почитай вслух. Все ж интереснее, чем эта говорильня. Не могу уже слушать, мозги в трубочку.
Безотказный и преданный денежкам любой цветовой гаммы сантехник Гоша, под неусыпным и бдительным оком Нюты, собрал в квартире Виолетты Генриховны несколько книжек и все литературное добро припер в Нютину квартиру. Больше всего Нюте понравилась «Ярмарка тщеславия».
- Не, ты глянь, че делается-то! Вот все напоказ у этих буржуев. Махонькая же девчушечка-то, а характер – огого! Вот уважаю я таких. С наперсток сама, а жизни фору дать может, - искренне поддерживала Бекки Нюта, вгоняя иголку в ночную сорочку Виолетты. – Ишь, неее, нас, простых девок, так просто не вытравишь с этой самой ярмарки.
Виолетта Генриховна улыбалась. Хорошо ей было с Нютой. Надежно. И вся жизнь – по полочкам. Ясно и понятно. Где хорошо, а где плохо. Нюта все знала…
Нога зажила. Обе неловко себя чувствовали, потому что, вроде, как и пора, а расставаться-то не хотелось. Привыкли рядышком. Обе переживали, мялись, но разговор о главном первой все-таки Нюта начала. С утра Виолетта Генриховна была сама не своя. Собирала кофточки, сорочки, платочки в кучу. Нюта искоса поглядывала на сборы подруги, но молчала, что-то сосредоточенно обдумывая.
- Нют, ты мне сумку дашь какую-нибудь большую? Что-то вещей накопилось столько. Загостилась я у тебя, - неловко улыбаясь, Виолетта зашла на кухню, где Нюта яростно терзала венчиком яйца.
- Ты омлет на ужин будешь? – словно не слыша подругу спросила Нюта.
Виолетта Генриховна растерялась.
- Ну буду, конечно… Нют, ты меня слышишь, я про сумку спросила.
- Да дам я тебе сумку. Слышу я. Присядь-ка. Разговор есть.
Нюта присела и несколько секунд помедлила прежде, чем начать. Заволновалась.
- Зачем тебе уходить? Нам жить вдвоем легче. Сама же понимаешь. И Маньке своей сможешь чёнить высылать в заграницы ихние. Твою квартиру сдадим. С пенсии закупаться будем. Заживем, Витка! – весело закончила тираду Нюта и вопросительно-тревожно посмотрела на профессоршу.
Виолетта Генриховна выслушала, неожиданно вскочила, заключила в объятия мощный торс Нюты, расцеловала ее в щеки, в лоб, потом опять в щеки и расплакалась, всхлипывая и промакивая кухонным полотенцем слезы.
- Нюта, я уж не знала, как предложить тебе такое решение. Как я к тебе привыкла! Милая ты моя! Конечно! Согласна я!
И жизнь потекла совсем в другом русле. Не сказать, что сказочная и безбедная. Но главное – неодинокая. Дочитали Теккерея. На последних страницах Нюта разревелась с привываниями и утробным хлюпаньем носом.
- Буржуи паршивые, заморили девку своей жизнью. Иииии, а могла бы борщи варить мужу, или как эта, ну как ее? Во! Как Бузова у нас в верхах крутиться. Деньги лопатой грести. Вот, че за жизнь? Че за жизнь?!
- Фи, Нюта, ну Бузова-то здесь причем?! У тебя плохой вкус. Учу тебя, учу, а все без толку.
Нюта громко сморкалась, вытирала слезы и демонстративно включала Дом-2. Виолетта Генриховна шла спать. В такие минуты с Нютой спорить было бесполезно. Наутро мирились за овсянкой, запивали мир чаем и расходились по своим делам – Нюта в магазин, Виолетта убирать квартиру…
А однажды Виолетта упала. Вот стояла возле холодильника, горячилась по поводу предстоящей пенсионной реформы – и упала. Нюта вареники катала, слушала гневную Витину тираду и улыбалась тихонько. А им-то че переживать? Уж давно на пенсии. А молодежь сейчас нежная больно пошла. На них пахать да пахать. Только захотела ответить и вдруг – глухой удар. Повернулась Нюта, а Вита на полу лежит и воздух ртом хватает. Испугалась сильно. «Скорую» вызвала. Приволокла в зал подругу. На диван не смогла закинуть. Силы от страха кончились. Так на полу, положив безжизненную голову на колени и поглаживая седой шелковый венчик волос, дождалась врачей…
Два дня прошло. Нюта, было, попробовала в больнице остаться, подежурить. Но – отправили домой. Мол, идите, отдыхайте, ничем не поможете. Позвоним… Позвонили. Нюта рот в судороге стянула, ответить не смогла. А в голове мысль одна трепещется: - «Да как же это?! Как я теперь-то? Почемуууу??»
Маньке Виолеттиной позвонила.
- Ой, тетя Нюта, вы уж как-нибудь сами там. Ни грошика сейчас нет свободного. Помогите, пожалуйста, не останусь в долгу, - со слезой в голосе протянула Маша.
- А если денег не хватит, и мать твою, как собаку безродную, в целлофане закопают? – Нюта рассердилась. – Когда будешь-то у нас?
- Постараюсь на девять дней. Ну правда – не могу сейчас, - голос отдаленно побулькал что-то еще несколько секунд, а потом замолчал. Видимо, связь прервалась.
Нюта тяжело встала со стула. Прошла в комнату. Гроб самый дешевый, обитый сиреневым плюшем. Вита лежала, укутанная таким же дешевеньким тюлем, в бежевом платочке под подбородок. Нюта присела рядом. Положила ладонь на сухонькие, связанные марлевой повязкой желтые ручки. «Спи, дорогая подруга. Спи спокойно. Провожу тебя, как надо. Ниче, ниче, справимся, выкрутимся»…
Манька не приехала. А в аккурат утром на девять дней пришел перевод на двести долларов. Нюта почему-то не удивилась. Откупилась, засранка. Горько вздохнула и пошла на кухню стругать овощи для винегрета. Женщины с бывшей Витиной работы, с университета, позвонили вчера. Посокрушались, что не сразу узнали. Видимо, дочка из своих заграниц сообщила запоздалую весть. Обещались зайти вечером, помянуть коллегу. Поэтому Нюта хотела расстараться с закусками, чтобы все было честь по чести, достойно. Весь день она хлопотала. Сбегала в банк, получила перевод, прикупила кое-что к столу, и почти довольная, что все так удачно складывалось, вернулась домой. К пяти накрыла стол. В духовке поспевал пирог. Она повязала новую косынку, подаренную Виолеттой, которую почему-то до сих пор не надевала, непонятно на какой случай берегла. Ну теперь понятно, на какой…
Ровно в пять раздался звонок в дверь. Нюта, волнуясь, пошла открывать. Она даже чувствовала некоторую растерянность. Как с ними разговаривать-то? Вита, понятно. Своя была. И простая, и не простая одновременно. А эти? Кто ж их разберет-то. Нюта чуть помедлила, собираясь с духом, и повернула замок. На пороге стояли три старушки. Такие же обыкновенные и несложные в своей старости, как и сама Нюта. Печальные, изрытые морщинами личики выражали самую искреннюю скорбь. В руках одной из них болтались две поникшие гвоздички. Делегация чинно прошла в комнату и после приветствий расселась вокруг стола.
- Анна Сергеевна, мы тут собрали немного, профком выделил кое-что. Возьмите, пожалуйста! От всего сердца! Мы Виолетту Генриховну давно знаем… Знали. Хорошим она была человеком, - с этими словами одна из дам, порывшись в затрапезном ридикюле с золоченым замочком шишечками, достала конверт.
- Ой, ну что вы меня по имени-отчеству. Нюта я. Просто – Нюта. Спасибо вам, девочки, огромное. Дочка иеная сегодня перевод прислала. Я справлюсь. Неудобно даже как-то, - Нюта смутилась, зарделась, спрятала руки за спиной.
Вторая дама, очень серьезного вида, взяла конверт и подошла к хозяйке.
- Нюта! Берите деньги, и закроем эту щепетильную тему. Раз положено – значит, надо. Не уносить же нам их обратно.
- Тогда я оградочку поставлю потом. Ну и памятник надо посолидней. А то что? Стоит этот короб красный, деревянный. Краска-то, поди, слезет скоро, - оправилась от смущения Нюта и засуетилась. – Ну давайте, девочки, двигайтесь ближе к столу!
Дамы с облегчением выдохнули и задвигали стульями. И радостно было Нюте, и гордостно, когда слушала она негромкие и сердечные речи о своей Вите. Что помнят ее люди, что не только в Нютину жизнь она свет принесла. А то, что одна осталась под старость лет, так это судьба-злодейка…
Проводив гостей, которые буквально растаяли под теплом ее незатейливого гостеприимства, Нюта быстро убрала посуду, раскидала в холодильник по полкам оставшуюся закуску и присела на диванчик. Включила торшер, который разлился теплым оранжевым светом по темноте комнаты, накинула на ноги плед, нацепила очки и открыла книгу на заложенной вязальной спицей странице.
«Глава LXIV. Неприкаянная глава.
Мы вынуждены опустить часть биографии миссис Ребекки Кроули, проявив всю деликатность и такт, каких требует от нас общество – высоконравственное общество, которое, возможно, ничего не имеет против порока, но не терпит, чтобы пророк называли его настоящим именем» - прочитала Нюта вслух, отложила книгу, принесла из кухни портрет Виты, окантованный черной ленточкой, поставила рядом на столик, снова поерзала на диване, укутываясь, и громко, с выражением продолжила: - На Ярмарке Тщеславия мы много чего делаем и знаем такого, о чем никогда не говорим…»

[Наталья Владимировна]

95

МАША И МЕДВЕДЬ


- Деда Федя, ты куда собрался?
- Да пойду роднички попроведаю.
- А меня с собой возьмёшь?
- Если ты готова к далёкому походу по ярам и буграм, тогда пойдём.
- Деда, а топор тебе зачем?
- Лозу рубить, да колышки вбивать.
- А хлеб ты зачем в платочек завернул, да за пазуху положил?
- Так он свежее будет.
- Деда, а я что понесу?
-Ты понесёшь лёгкую дорожку.
- Как это?
- Ну, так мне ж с тобой веселее будет, значит и путь легче.
- А давай я ещё вот этот твой складной ножичек понесу?
- Ну, понеси. Может пригодится.
-Деда, дед, а что за палочки ты с собой несёшь?
- Это колышки вербы.
- А зачем они нам?
- Сейчас, вон в ту балку спустимся, я тебе всё и покажу.
- Ой, родничок! А ты откуда знал, что он тут есть?
- Мне мой дедушка его показал.
- А где твой дедушка?
- Нет его. Помер давно.
- А когда ты помрёшь, мне нужно будет роднички проведывать?
- Ну-у, если захочешь. Давай сейчас попьём из родничка, а то он потом немного замутится, пока мы будем его чистить.
- Деда, мы же кружку не взяли. Как будем пить?
- Ничего. Ты ладошки подставь, набери в них водички и отведай. Ну как, хороша?
- Вкусню-ющая! Весной пахнет.
- Деда Федя, ты зачем у родничка колышек вбил?
- Чтобы корни пустил и деревцем обратился. Верба вырастит, станет родник от солнышка заслонять. В тени бурьян расти не будет, так родничок дольше проживёт.
- А для чего мы поверх родника плетень городим?
- Чтоб дождевые потоки его не заилили. Из плетня лоза пойдёт в рост густой порослью и защитит.
- А лоза точно прорастёт?
- Прорастёт. Она живучая там, где вода близко.
- А без воды не прорастёт?
- Нет, без воды ничего не растёт, всё гибнет.
- Значит, воду нужно беречь?
- А как же! Без воды жизни нет.
- Деда, а сколько ты таких родничков знаешь?
- Семь.
- Тебе их твой дедушка показал?
- Нет. Он мне пять показал. Два я сам нашёл.
- А как ты их нашёл?
- Как? Да прошлой весной ходил родники проведывать, посмотрел по сторонам, прикинул в уме, где они могут жить ещё, пошёл проверить и нашёл, сначала один, а потом и второй.
- А роднички только в балках живут?
- В основном да. Ещё в лесу.
- А мы с тобой в лес идём?
- Да.
- А мы все роднички сегодня проведаем?
- Нет. Сегодня не успеем. Они далеко друг от дружки живут.
- Ты мне потом все роднички покажешь?
- Покажу, если захочешь.
- Деда Федя, а ты хлеб не потерял?
- Проголодалась?
- Ага! Немножко.
- Вот лесной родник уже недалеко. У него и перекусим.
- Деда, Дед, а ты зачем травку в пучок собираешь?
- Это не травка, это лесной чесночок. Он «скорода» называется.
- Почему скорода?
- Не знаю. Так у нас его называют.
- Ты его есть будешь?
- Буду. А ты, разве, не будешь?
- Не знаю. Я вообще-то чеснок не люблю. Он горький.
- Ну-у-у, скорода эта ещё совсем молоденькая. Она сейчас не очень горькая,
даже сладковатая. Давай сполоснём её в родниковой водичке, да с хлебушком и отведаем.
- Деда, а почему в лесу хлеб такой вкусный, особенно со скородой?
- Потому что аппетит нагулялся. Не торопись, ешь потихоньку. Нам спешить некуда. Перекусим, отдохнём и до дому повернём.
- Деда, а ты мне на обратном пути сказку расскажешь?
- Если хочешь, то расскажу.
- А какую сказку?
- Про Машу и медведя.
- У-у-у-у! Эту сказку я знаю.
- Так я тебе её по-другому расскажу.
- Как это?
- А вот так. Пошли как-то Маша и медведь роднички попроведать.
- Это мы с тобой, что ли? Я Маша, а ты медведь!? Здорово! А можно, я тебе буду подсказывать?
- Можно. Только ты складно подсказывай.
- А какой у нашей сказки будет конец?
- Не знаю. Как получится. Может Маша вырастет, уедет и забудет, и про роднички, и про медведя.
- Деда Федя, а я тебя всегда-всегда буду помнить.
- Ну, коли так – спасибо.
- И тебе спасибо.

[Наталья Владимировна]

96

КАРАТЕЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

Уважение и восхищение вызывает
Большое то, что занимает много места.
Маленький же повседневен, неинтересен.
Маленькие люди – маленькие
и потребности, радости и печали.
Януш Корчак

Шел 1998 год. В городах работы не было, а в селах-то и подавно. Жители деревни трудились за копье, в выходные гнули спины на полях. Урожай солили, катали в банки, продавали. На то и жили. Получше некоторых. С голоду не сдыхали, на том спасибо. Чудное было время. Я искренне считал, что колбасу едят только богатые. Ефимовы, например. У Ефимовых семья большая, отец по заграницам мотается, чтобы их прокормить.
Я жил с бабушкой. Я колбасу не видел даже по праздникам. Коронным бабушкиным блюдом были макароны трупного цвета, разваренные в кисель. Ешь, будто слизняками давишься.
Бабушка, конечно, ухищрялась по-всякому – то лук в томатной пасте обжарит, то ложку смальца бросит. До сих пор помню этот мерзкий вкус вязкого жира. Ел, не пережевывая, лишь бы набить желудок. Вместо сладкого чай из смородиновых веток, если с сахаром – весь день можно протянуть. Когда в доме имелся сахар, на жизнь можно было не жаловаться.
В то время я как раз в первый класс пошел. Помню праздничный десерт по случаю дня знаний: два сахарных петушка и стакан шипучки с лимонной кислотой. Ради шипучки я готов был терпеть линейку хоть каждый день – раскатал губу! Понеслись учебные будни, теперь вместо петушков я все чаще получал подзатыльники. Учился я средне. Не отличник, как Ефимова, но и не сосед по парте Богданов. С Богдановым сидеть никто не хотел – от него вечно несло мочой и тройным одеколоном. Удушающее амбре.
В глубине души я Богданова жалел и, повинуясь своей слабости, не просился пересесть. Этим снисхождением я поставил подпись в негласном уставе – иерархии 1А класса. Богданов погиб в середине третьей четверти, а я ещё семь лет спустя расхлёбывал последствия своего малодушия. Тем не менее я почти не жалел, что именно с Богдановым провел за партой первые школьные полгода. Лишь изредка, когда думал, что мог сидеть не с благоухающим Богдановым, а с Лалой.
О дружбе с Лалой Ефимовой я только мечтал. Златокудрая Мальвина меня не замечала. Мальвиной Ефимову сделала Нина Степановна, отдав Лале главную роль в новогоднем спектакле. Я хотел быть Буратино, но Нина Степановна, разумеется, выбрала на эту роль долговязого племянника Сашку. Я расстроился, но моя грусть улетучилась сразу после главной репетиции. Сашка всех угощал конфетами и пригласил меня на день рождения. Я почувствовал, как внутри меня зреет крохотное зёрнышко надежды. Это был мой шанс подружиться с одноклассниками и избавиться, наконец, от клейма изгоя.
Мои надежды разрушила бабушка.
– Нет, – сказала она на очередное нытье, вышла в коридор, взяла мой грязный ботинок и ткнула мне под нос. – Это что?
Я намеренно залепил грязью раззевающуюся пасть ботинка, так как знал, что буду наказан. Я готов был выслушать двухчасовую лекцию о неблагодарности, даже получить ремнем по пятой точке, но я совсем не ожидал, что в наказание бабушка запретит мне идти к Сашке. Причина крылась не в ботинке, а в средствах, которых у бабушки не было не только на подарок чужому ребенку, но и на починку ботинок своему.
Повздыхав и поохав, бабушка засобиралась к тете Свете, у которой иногда занимала денег. Тетя Света жила в городе и у нее была дочь на два года старше меня. Препротивнейшая девчонка, не упускающая возможности всячески меня унизить. Я молча сопел, глядя, как бабушка повязывает на голову платок.
– Дома будешь, – наказала она. – Шторы закрой и садись уроки делай. Лампу включи, не хватало еще глаза попортить.
Я закивал, довольный, что мне не придется тащиться вместе с бабулей в город, однако как только калитка за ней закрылась, погасил свет и притворился, что меня нет, потому, что Сашка уже несколько раз проорал под окнами: Витя-я-я!
Мне хотелось наплевать на бабушкин запрет и выйти, но я вовремя вспомнил, что с пустыми руками нельзя ходить на дни рождения. Я лег в постель и накрылся с головой одеялом. Слышал, как в соседнем дворе веселятся одноклассники.
"Тра-та-та за себя".
Было мокро и щекотно, когда слезы затекали в уши.
От тети Светы бабушка вернулась мрачнее тучи, но с сапожками. Я снял крышку с коробки и вместо благодарности сказал:
– Я их носить не буду.
– Будешь! – Ответила бабушка, растирая грудь. – Как миленький будешь.
– Не буду! – Я достал ботинок и с яростью швырнул в стену.
Бабушка схватила меня за ухо, и на ее морщинистом лице появилось выражение злости и усталости, которое я до сих пор не могу забыть.
– Ты что думаешь, – процедила она. – Я деньги печатаю?
Я, сам того не ожидая, ударил ее по запястью и выбежал во двор, чтобы не попасть под тяжёлую руку. Я влетел в сарай, подпер дверь черенком лопаты и навалился плечом, чтобы сдержать бабушкин напор. Она колошматила в дверь, как полоумная, выкрикивая ругательства и проклёны. Хватило ее на полчаса или около того, потом она сорвала голос и хрипло бросила:
– Иди в хату, замёрзнешь.
У меня действительно зуб на зуб не попадал. Я-то выбежал, в чем был, – в домашнем и в вязаных носках.
Бабушка даже не орала. Она обняла меня, прижала к груди, обдав дыханием с запахом корвалола, и принялась бормотать что-то, тыкаясь шершавыми губами в макушку, лоб, веки.
Ночью у нее поднялось давление. Приезжала скорая.
Оставшуюся часть зимы и март я ходил в школу в красных девчачьих сапожках и цапался с каждым, кто называл меня Виткой. Я мечтал о том, как вырасту, получу хорошее образование и смогу, наконец, зарабатывать и не испытывать нужды.
Во втором и третьем классе ничего не изменилось, кроме того, что теперь моя успеваемость плавно съезжала вниз. Я прослыл хулиганом.
Четвертый мы перескакивали, в пятом у девочек – Красильниковой Яны и Лалы Ефимовой нашли вшей. У Красильниковой вывели сразу – у нее волосы короткие, по уши. Лале мать мазала голову керосином три раза и запах от ее волос исходил не менее противный, чем когда-то от Богданова.
Однажды утром я шел в школу и встретил свою заплаканную Мальвину .
Я подошёл к ней. Млея, спросил что случилось.
Лала знала, что она мне нравится. Не могла не знать – девчонки в таких делах разбираются, а я четвертый год смотрел на нее с нескрываемым обожанием. Это было первое детское чувство – то самое, чистое и непорочное , как святой ангел.
Лала не стала вдаваться в подробности. Она взглянула на меня глазами-озерами и спросила:
– Прогуляем?
У меня отобрало дар речи. Я молча кивнул. В тот миг я согласился бы на любую глупость, какую бы она ни предложила.
Мы с Лалой пошли в парк. Сидели на обледенелых скамейках, обмораживая все ,что пониже спины, и говорили обо всем на свете . Потом Лала схватилась и с криком «догоняй» побежала к выходу. Я бросился за ней, выкинул руку вперёд, желая схватить за капюшон, махнул крючками пальцев по шапке и застыл, когда шапка упала к моим ногам. Я не верил своим глазам. Моя Мальвина стояла напротив с жестким ёжиком вместо кудрей.
Потом я узнал, что тетя Таня перестаралась с домашними рецептами. Лала плакала. Я гладил ее по голове и плакал вместе с ней. Потому, что было жаль ее льняных локонов, (хотя меньше нравиться мне она не стала), но больше, чем волос, было жаль саму Лалу – сбиваясь, она рассказывала, как мама сперва утешала ее, а потом сорвалась и отлупила полотенцем, потому, что ей надоело слушать Лалино нытье.
– Никогда не стану такой, как она! – всхлипывала Мальвина. – Ей на все плевать. И на меня плевать, понимаешь? Я теперь буду посмещищем!
Я понимал. Я пододвинулся к ней настолько близко, насколько возможно. Как в кино перед поцелуем. Я вытырал слезы с Лалиных бархатистых щек и клялся, что заткну любого, кто посмеет криво посмотреть в ее сторону.
Я сдержал свое обещание. Следующие полгода цвет моего лица переливался от фиолетово-синего до желто-зелёного.
В шестом классе волосы у Лалы отросли. Вдруг появилось множество дел, из-за которых она все чаще отказывалась со мной гулять.
Я продолжал таскаться за Лалой. Мне казалось, стоит лишь дать понять, что я ничуть не обижаюсь, и она опять позовет гулять. На каникулах Лала действительно пришла. У меня был для нее небольшой подарок, но подарить я не успел. Лала попросила оставить ее в покое, объяснив это тем, что мама запретила ей со мной общаться.
Надо ли говорить, что я чувствовал?
Я не мог находиться в школе, если в школу приходила Лала. Я старательно изображал безразличие и в то же время отчаянно пытался привлечь внимание, из-за чего постоянно вляпывался в неловкие ситуации.
В седьмом классе я начал прогуливать уроки, на которых чувствовал себя наиболее глупо – математику, физику, биологию.
В восьмом стал злостным прогульщиком. Решил уйти сразу после девятого. Бабушка пыталась увещевать меня, орала, что меня выгонят со школы и я пойду по накатанной, как мать. "Не получишь образования, жизнь себе сломаешь, дурак!" Я орал в ответ что-то обидное.
Бабушкиными стараниями все-таки закончил одиннадцать классов. Но завалил вступительные экзамены. На уговоры бабули поступить в колледж или ПТУ, заявил, что пойду в армию. Я хотел вырваться из-под ее удушающей опеки. Мне казалось бабушке доставляет удовольствие командовать и помыкать мною.
За время службы дури во мне поубавилось . Я жалел о своей горячности, мне хотелось доказать бабушке, что исправился. Втайне надеялся, что еще не все потеряно и удастся наверстать упущенное. Я все чаще думал о том, чтобы поступить в медицинский и в уме уже подсчитывал траты, которые мне, оболтусу, были не по карману.
За месяц до дембеля умерла бабушка. Меня отпустили на похороны. Я вернулся домой, как в тумане. Тупо сидел, глядя на полированную дверцу шкафа, где малым выцарапал снежинку, за что получил по шее.
Когда в кармане зазвонил телефон, я ответил не сразу. Как заторможенный глядел на высветившийся на экране номер.
– Витюша, соболезную. – Раздался в трубке голос тети Светы. – Я в морге, ты мне денег привези, слышишь? Тоня на смерть хранила, там, на серванте, за иконами.
–Хорошо, – буркнул я. Встал, подошёл к серванту и пошарил рукой за изображением Богоматери.
За иконой нашел два конверта. Один – тоненький, купюр десять по сотке, "на смерть".
Второй толстый. В графе «адресат» размашистым бабулиным почерком: "Витюше на институт". Несколько секунд я оторопело глядел на надпись, не пытаясь сдержать навернувшихся слез. Конверт открывать не стал, молча сунул в карман и вышел из дома. Я шел, не разбирая дороги. Слезы застилали глаза, сердце щемило от благодарности и болело от горя.
Я жалел, что не успел попросить прощения, а теперь никогда не попрошу, но желал только одного: оправдать бабушкины надежды.
В институт я поступил спустя год. По иронии судьбы, мы с Лалой учились в одном учреждении. Она заканчивала сестринское дело, я был зачислен на лечебный факультет. Иногда мы негромко здоровались, сталкиваясь в узких коридорах, но чаще делали вид, что не замечаем друг друга. Лишь изредка мне снились сны, в которых мы еще были детьми – я в красных девчачьих сапожках, она с коротким ежиком вместо роскошных кудрей. Тогда я схватывался, но, убедившись, что это всего лишь сон, вновь засыпал.
Время бежало рысью.
Много лет спустя я вернулся с семьей в родную деревню, снес старый дом, на его месте поставил сруб из сибирского кедра. Я намеревался отдохнуть, напитаться живительной силой природы и возвратиться к работе, воспрянув духом. Благо, дела мои шли в гору и открывались новые перспективы. В один из вечеров, когда мы с супругой сидели на завалинке, я вдруг услышал звон разбитого стекла и вой сигнализации. Мальчишка, швырнувший кирпичом в окно моего автомобиля, улепетывал, сверкая пятками. Я бросился за ним, но куда там! Паренек скрылся в неизвестном направлении, вместе с моим навигатором. Опросив соседей, я узнал имя воришки. Ровно в полдень следующего дня я пришел к его дому, чтобы попросить родителей возместить мне ущерб. В женщине, вышедшей мне навстречу, с трудом узнал Лалу. Под глазами Мальвины лежали фиолетовые тени, щеки запали, нос заострился, губы сжались в тонкую нить. Она встретила меня неприветливо, что-то долго ворчала себе под нос и успокоилась только, когда я пообещал не обращаться в полицию.
– Я хочу поговорить с Васей, – сказал я.
– А чего с ним разговаривать-то? – Хмыкнула Лала. – Если по шее хочешь дать – дай. А иначе он слушать тебя не станет.
Вася вышел ко мне, нахохлившись, губы мелко дрожали.
– Ну, здравствуй, – сказал я и почувствовал, как во мне обостряется восприимчивость не взрослого, а такого же парня, непонятого ни друзьями, ни близкими.
Мы с Васькой проговорили до поздней ночи, но я узнал, что хотел.
– Это Серый, – признался Вася. – Он сказал, если в понедельник тыщу не принесу, во вторник буду две торчать…
– Отцу говорил? – Спросил я.
– А что отец? Ремня всыплет, а долг-то никуда не денется.
Я почувствовал, как по спине прошел холодок. Вспомнил бабушку, которая так сильно желала добра, что лупила почем зря, как обесценивала мои мелкие проблемы, кажущиеся мне концом света, и в то же время собирала с мира по нитке ради моего лучшего будущего. Молча встал и сходил за Лалой. Я пытался достучаться до нее, увещевая. Объяснял , что с сыном нужно говорить, а не воспитывать подзатыльниками. Она не захотела меня слушать.
Я шел от ее дома опустошенный, словно не было между нами пропасти лет и я снова не смог до нее достучаться. Я не ощущал земли под ногами. Я думал о том, почему родительская любовь требует безусловного послушания? Разве она, Лала, не клялась мне, что никогда не станет такой , как мать?
Когда я пришел домой, супруга уже спала, свернувшись калачиком. Я прилёг рядом, погдадил ее по округлившемуся животу и провалился в сон.
Мне снилась бабушка. Во сне она улыбалась, согревая мое сердце морщинками-лучиками.

[Наталья Владимировна]

97

ЧТО, ГДЕ, КОГДА…

Да, великое счастье –
уничтожение воспоминания,
с ним нельзя бы жить радостно.
Л. Н. Толстой

Одни события оставляют в памяти яркий, но короткий след, другие просто след на поверхности, а иные - непонятный след чужака, след чего-то загадочного, что не сглаживается временем. Как-то так получается, ежели стиральная машина времени не может смыть из памяти что-то ненужное, случайное, то, вероятно, поможет очищению памяти перенос воспоминания на внешний носитель. Так об этом пишет Пауло Коэльо в повести «Заир»: «Всё, о чем я пишу, составляет часть моей души… Я - читатель своих собственных книг».
И вот парадокс памяти: чем тщательнее, подробнее стараешься описать черты лица когда-то встреченного человека, чужака, тем менее ясно они припоминаются. Как же он выглядел, тот, случайно встреченный мужчина, появляющийся в памяти как тень Гамлета? На лице его, ещё молодом, виделся не то чтобы отпечаток душевной печали, которая всегда придает лицу мягкость и спокойствие, но, возможно, мудрого разочарования и иронии. Такие, обозначенные лишь выражением эмоции, но характерные лица можно увидеть разве что в картинах импрессионистов. В памяти как бы зациклился сам эпизод, как бы реприза из незаконченной и не оканчивающейся сцены. И что в этом было необычного? Но что-то было, что-то притягивающее, какое-то подобие той загадочности - то ли улыбки, то ли беспричинной доброты.
Сейчас, на вершине возраста, глядя на твердь обстоятельств, когда-то живых, уже не различить в панораме событий ни причин, ни следствий столь же смутных, сколь и иллюзорных. Отчетливы лишь зияющие провалы неисправимых ошибок.
Память… Озимое поле, где неровно рассеянны в изобилии чувства, мысли, поступки. Впрочем, есть особенные островки эмоций, которые сами собой взрастают, будто брошенные в почву зёрна, которые впоследствии дали неожиданные всходы неизвестного вида.
Мужчина, так его буду называть, без особенных примет, астенического сложения, с упавшими плечами, средних лет или чуть старше, когда появляются ещё неглубокие складки вокруг глаз, с мелкой щетиной на лице, в сером обвислом пиджаке. Он перемещался от столика к столику летнего кафе, расположенного в тенистом сквере в центре города. Время было вечернее, южное небо быстро смеркалось, в чаще сквера зажглись жёлтые фонари, кафе уже было заполнено, и свободных столиков не наблюдалось.
Кафе «Дружба» в центре Ташкента, в Сквере Революции (из прошлой топонимики), популярное во времена развитого социализма у молодых людей, представляло собой площадку, на которой располагалось легкое одноэтажное строение с небольшим залом и барной стойкой вдоль стены. Уличная часть открытого зала размещалась на площадке перед помещением, где были установлены несколько столиков.
История события, достаточно обыкновенного чтобы быть памятным, случилась в конце семидесятых годов. Позже этот период заката советской империи будут называть застойным, что-то вроде протухшего продукта в закрытой комнате. Так ли это? Думаю, спорная оценка, если достижения той эпохи весьма активно используются в новом времени. Но, с другой стороны, не всякое движение есть прогресс и на каждый шаг в сторону имеется сильная тяга к центру. Ведь и нынче период короткого рывка сменился длительным застоем.
Мужчина обращал внимание посетителей кафе каким-то деликатным расположением, речью, эрудицией. Никто не возмущался его скорее интеллигентным, чем униженным обращением. Ему не грубили, вступая с ним в диалог совершенно естественно, что было весьма необычно по отношению к людям низкого социального положения, каким казался мой герой.
В тот душный августовский вечер мы с друзьями после работы, расположившись в кафе, пили охлажденное узбекское сухое вино. Невыразимое удовольствие в этой городской липкой жаре. Нужно сказать, что вино местных виноделов было очень даже приличное, его легкое романтическое брожение ощущается и сейчас. Неужели по молодости всё казалось прекрасным? Вина Испании, Франции, Италии, Германии, ставшие доступными в новое время, великолепные, однако не затмили то восхитительное послевкусие узбекской лозы. В недрах «скверного» кафе мы частенько коротали свои холостые годы. По теперешним-то меркам такое заведение назвали бы забегаловкой. Да, тогда все было как-то проще, такова была наша вполне себе жизнь в той стране, которой уже нет, хотя мы, её осколки, ещё существуем и находим удовольствие, вспоминая эту простоту жизни.
Наконец, как пчела, постепенно перемещаясь от одного к другому месту, мужчина оказался недалеко от нашего столика. Его шутливый диалог с компанией за соседним столиком привлёк и наше внимание. Было видно, что он удивлял своим талантом знатока. Он демонстрировал свои познания во многих областях, отвечая на любые вопросы отдыхающих, желающих его переиграть в знаниях. Однако, он с легкостью, не задумываясь глубоко, без словесного мусора давал весьма оригинальные ответы. Это удивляло, веселило, вызывало даже чувство симпатии к нему. В качестве признания остроумия своих ответов мужчина получал от благодарных слушателей стакан вина или более крепкого напитка, что и было целью его эпатажа. Количество полученных наград не очень сказывалось на способности самовыражения таланта нищего философа.
Вовлеченными в игру ума оказались и мы, когда он в позе официанта остановился у нашего столика. Толи льстивое чувство превосходства, какое испытываешь по отношению к просителю, возможно развлекательность и эксцентричность действа, но мы втянулись в предложенный экзамен по «чего угодно»: о цене проданной Аляски, исторических сражениях, преступлениях, и т.д. и т.п. Помню, в то время увлеченный философией, я пытался сбить его заумными вопросами, но скорее показать свои небольшие познания. Эгоистичные чувства становятся причиной столь же эгоистичных поступков.
Можно было бы на этом закончить рассказ о, в общем-то, мелком событии, истолковывать его как чудачество или как явление обыденное для того времени. Можно было бы посочувствовать подобным неудачникам, непонятно для чего вот так проживающим жизнь.
Позже я часто возвращался, как мне думалось, к скрытому смыслу случайного события и каждый раз не находил объяснения своим сомнениям, поискам чего-то упущенного, что имеет отношение к вопросу - почему? Почему этот умный человек так живет, ведь для чего-то он был рожден, в детстве и юности, вероятно, поражал талантом, предполагались высокие способности у него, интересное, яркое и полное смысла будущее. Он был еврей, да, он был умница, но не сложилось, в нашем человекообразном мире ему не нашлось места, ни его жизни, ни его таланту. Нет, не в том суть истории, чтобы обличать очевидные пороки. Это было бы более порочно по отношению к прошлому.
Прошло время, сменилось тысячелетие. Многое ушло из прежней жизни, да и сама жизнь совершила кульбит. Из старого тела вылезло новое существо - метаморфоза как у гусеницы. И вот, на предметном стекле собственная жизнь, то, что от неё осталось в процессе износа. Жизнь, которая не получилась лучше, нежели та, о которой я имел смелость думать тогда свысока. Моё поколение разрушило свою страну, свой дом, радостно и сознательно, лишив дома многих своих соотечественников. Несколько раньше наши прадеды разрушили ещё более страшно другой свой дом ради лучшей жизни. Что это, что происходит? Что мы делаем с нашей жизнью, за что она нам так ненавистна? Что за душевная болезнь колбасит нас и приводит к взаимной неприязни, радикальным разрушениям? Главное, радикальные действия не исцелили и не исцеляют нас. И новое время показывает признаки той же болезни.
Описанная история, это история о маленьком промысле, о предопределении: есть ли он и в чем его цель? Была ли цель у этого человека, у меня, у нас или мы были лишены её? Почему?
Промысел, должно быть, есть осмысленный, продуманный и контролируемый (кем-то) процесс, соизмеримый по масштабу со вселенной, цель которого вечность. Какое отношение к этому имеет ничтожный случай в кафе? Проживая отрезок своего времени, встречаясь на этом ограниченном и ничтожном островке жизни с множеством людей, переживая калейдоскоп запутанных событий, не успеваешь осмыслить и уж тем более увидеть в них тот самый промысел. Однако чувство, что он есть, и что он един для всех, будто бы не пустое терзание ума. Кто был этот человек, встреченный неожиданно и оставивший о себе незаживающую память? Что, если бы случилась встреча с тем, кто всё о всем и о всех знает? Неужели невозможно этого почувствовать?

[Наталья Владимировна]

98

ПАНДЕМИЯ

Из серии «Провинциальные рассказы»


В телефоне мелодично звенит будильник. За окном еще темно и, по-зимнему, слякотно. Всю ночь в подоконник гремело дождем, и Семеныч чувствует, что от этого не выспался. Но надо вставать. Поеживаясь в темноте и не умываясь, он быстро одевается и выходит на улицу. Возле пустой троллейбусной остановки у входа на базар уже понуро толпится народ. Все заблаговременно белеют марлевыми масками, чтобы потом ничем не злить охранника. Какая то агрессивная сущность содержится во всех этих сутулых и темных людях, и Семеныч старается держаться несколько в стороне. Тяжелое небо заметно сереет. В глубине торговых рядов хрипит лай, и заспанный охранник, наконец то скрипит воротами, ворчливо впуская толпу в, заставленный старыми контейнерами, проход. Обращается он ко всем исключительно на «Эй» и с ним никто не спорит. Семеныч быстро натягивает на нос медицинскую повязку и старается не дышать. Внутри с навесов на спины стекает сырость, и втягивая головы все выстраиваются в кривую линию вокруг луж. Спешить, собственно, некуда. Людей нет. Вокруг одни пустые прилавки, и только на входе торгуют вчерашним хлебом, похожим на мыло. Семеныч неторопливо пристраивается к очереди за молоком. Спешат пусть те, кто работает.
Впереди две импозантные дамы обсуждают новости.
- Беременеть лучше всего на курорте, - говорит одна другой. Та кивает.
Очередь понемногу продвигается к киоску.
- Слышали, газ опять дорожает, - вспоминает вдруг пенсионерка позади Семеныча, и громко вздыхает, - когда они уже его нажрутся.
Подходит базарный пес обнюхать ботинки Семеныча. Толпа косится.
- А муж шо? – допытывается впереди собеседница.
- Муж объелся груш, - пожимает та плечами.
По хозяйски нанюхавшись и зевая во всю пасть, пес отходит.
- Валя, - кричат через весь базар аж от ворот, - не забудь мени творога оставить.
Распугивая очередь, к ним торопится бабка в грязном халате. Все расступаются. Бабка тут главная по хлебу. У нее глаза питона.
Продавщица Валя с двумя бидонами заместо грудей, набирает половником густую сметану прямо в целлофановый кулек и хохочет из окна:
- Тю коза, не могла мени зразу сказать?
Валю здесь все уважают, потому что у нее всегда хорошее молоко, и она хохотушка. И еще у нее есть работа.
Бабка задвигается к ней в киоск и сгребает с лотка весь творог, чтобы потом перепродать своим знакомым.
– У-у, - хмурая очередь понимает, что творог уходит, но приходится молчать. Бабка с белой кожей. У нее тоже есть работа. Здесь только очередь черная.
Семеныч подходит к окошку с замиранием сердца. Хватит на него, или не хватит?
- На трицать як всигда? – спрашивает его продавщица.
Семеныч быстро кивает.
- Будэ на сорок, - кидает она ему кулек, и кричит в очередь, - творога больше нема, следующий.
- Як нема? – испугано переспрашивает пенсионерка позади Семеныча.
- Следующий, - повторяет продавщица, - завтра будэ.
Семеныч, радуясь что скупился, быстро отходит в сторону. Толпа волнуется.
- Творог еще есть? – рвется в окно чахлый дед.
- Завтра, - командует продавщица.
Дед от негодования жует собственную маску и кашляет прямо в окно.
- Охрана, тут бухикают, - визжит оттуда бабка.
Деда выносят за ворота, а все замолкают, потому что охранник на базаре человек не последний. У него тоже работа.
- Я найду на вас управу, - ворчит за забором дед.
- Телятина, - отвечает ему охранник.
Под киоском терпеливо жмутся коты. Продавщица вытрушивает им остатки творога на землю, и говорит сама себе:
- А як же. Им же треба тоже шось кушать.
Толпа, в угоду продавцам, любуется облезлыми котами, вроде как видит их в первый раз. Валя начинает бойко разливать сыроватку по пластиковым бутылкам. Бабка помогает их закручивать.
- И так поедят, - доносится голос бабки.
В воздухе что то щелкает, и по крышам ползут первые тени. Забор становится каким-то теплым, и даже оранжевым. На него хочется все время смотреть. На выходе из базара Семеныча встречает пустота и большая лужа. Пробегает по своим делам мокрая собака. Семеныч идет домой, предвкушая скорый завтрак со свежим творожком с солькой, в который он добавит, на греческий манер, немного оливкового масла. Все это он запьет потом большим стаканом горячего чая с бутербродом. Это конечно не Греция, но все же. В голове вертится, только что услышанное на базаре вкусное слово «смачно», и его хочется намазывать на хлеб. Светлеет. Деревья обседают грачи. Навстречу ему по дороге спускается, разноцветный как новогодняя елка, троллейбус. Салон его сквозь окна светится настоящей электростанцией, но кроме кондуктора в нем никого нет. Лицо водителя до половины закрыто маской. Сиденья пустые. В городе карантин, все жмутся по своим норам. Какое то смутное чувство одиночества и тоски вдруг заполняет его грудь от такого чужого праздника, что Семеныч на мгновение останавливается, и ему даже не хватает воздуха. Сегодня же праздник, - проносится в его голове. И он вспоминает, что на дворе Новый Год. Семеныч ртом хватает в себя сырой воздух, и глядя на далекие облака, улыбается про свое. Облака такие белые и упругие, как груди у молочницы Вали.

[Наталья Владимировна]

99

ГОЛУБОГЛАЗАЯ ЗАЛХА

Историю о голубоглазой Залхе ему рассказывал еще дед пару лет назад. Ариф был из рода охотников, и уже который год дядя ждал его приезда на зимние каникулы. Он обещал обучить племянника секретам охоты и взять с собой в очередное путешествие по степи Малого Кавказа. Ариф в предвкушении того, что эти дни запомнятся на всю жизнь, взял с собой и своих одноклассников. Племянник был для Охотника, как сын, и он с самого его рождения мечтал о дне, когда сможет передать свои знания тому маленькому чуду, которое много лет назад он с трепетом держал в своих грубых руках. Расстояние между ними было достаточно большое, в результате чего он мог видеть его довольно редко,однако спустя пятнадцать лет с того дня счастья, когда с трепещущим сердцем Охотник впервые взял в дрожащие руки маленького Арифа, он все-таки достиг своей мечты и отправился в то самое путешествие со своим племянником.
Пару дней назад все было завалено снегом, и белый ковер,покрывший степь и холмы, прибавлял особую мистичность путешествию. Деревья были согнуты под грузом маленьких снежинок, накопившихся на их ветвях. Мертвая тишина охватила еловый лес по пути к парным скалам. Парные скалы были высшей точкой в этих краях, и дорога занимала больше дня времени, во время которой приходилось переходить реку, проходить через лес, подниматься и спускаться с одной горы на другую, и все это создавало неутолимую страсть к этим землям. Стоило повысить голос, как скалы повторяли за тобой. Холод пронизывал до костей, и в первую очередь замерзали пальцы, будучи даже в перчатках. Солнечный луч едва проскальзывал сквозь ветви деревьев, однако он был немощен и не мог растопить заледеневший снег.
В первый день до леса они добрались без приключений, и обустроив на ночь палатку посреди леса, компания Охотника зажгла костер. На Арифа и его друзей, выросших в городской суете и шуме,тишина леса наводила страх, хотя юношеская гордость не позволяла признаться в этом,однако в душе они уже хотели вернуться. Для них посиделки вокруг костра имели некий шарм, и спустя года они часто будут вспоминать этот день и обещать друг-другу повторить его снова и снова. Однако что-то им подсказывало, что больше подобное в их жизни не повторится. Охотник был сельским человеком, лет сорока, знавший эти земли как свои пять пальцев.Это был высокий мужчина, с прекрасным телосложением для своего возраста и с едва начинавшими седеть волосами. Борода, полностью покрывавшая лицо, была отличительной чертой. Все они сели вокруг костра и,укутавшись в теплый плед, начали обсуждать минувший день.
— А когда сможем увидеть белку? — спросил Пирожок, мальчик с рыжими волосами и пухлыми щеками. Он был самым толстым среди них, и носил в своей сумке шоколадные батоны, на случай, если захочет есть во время похода.
— Зима в этом году ударила не слабо, — начал Охотник, держа в одной руке палку и, играясь с огнем, разжигая его. Ружье лежало на его коленях. — Когда я был вашего возраста, охота для нас было средством добычи пищи, а сейчас она превратилась в вид спорта. Трудно в наши дни найти добычу. Но мы то-лучшие охотники ведь так? Мы не собираемся сдаваться.
— А что если не найдем? — спросил Длинный,самый высокий из всех ребят, более уверенным тоном. Он был намного смелее своих друзей, и во время путешествии первым брался за трудности. Страх был перебит сильным детским любопытством, а глаза его смотрели всегда прямо и уверенно.
— Дойдем до вершины парных скал, и вам откроется невероятный вид, который вы запомните на всю жизнь, а если не сможем найти добычу, послезавтра отвезу вас на пруд и научу ловить рыбу.
— Дядя, а как ты один оставался тут? Ты не боишься?
— Боюсь, конечно же, Ариф. Страх есть во всех нас. Но никогда не бойтесь своих страхов. Это вас погубит. Научитесь жить и бороться с ними.
Вдруг тишину, словно молнией, разрезал волчий вой, и все сразу же вздрогнули, кроме Охотника. Глаза ребят бегали по сторонам, и они прижались друг другу. Тимур, которого так же называли Молчанкой, ибо был он самым молчаливым среди них, резко встал на ноги и плед упал с его плеч.
— Это волк?! Здесь водятся волки? — с явным страхом спрашивал он.
— Голубоглазая Залха, — дрожащим голосом, однако с гордостью тихо промолвил Ариф. Охотника удивила осведомленность племянника, и обратился к нему:
— Дед рассказал?
Собравшись, Ариф кивнул.
— Не бойся, — сказал Охотник Молчанке, — сядь. Я вам расскажу о ней. Ребята, успокоившись, собрались вокруг костра, и всю внимание обратили к Охотнику, ожидая его рассказ.
— Впервые ее видели восемь лет назад, — начал Охотник. — с тех пор каждую зиму Залха по ночам нападала на село и таскала наших кур, баранов, убивала собак. В начале все думали, что это лиса, однако не тут то было. Лиса нападает только на кур, гусей, а бараны для нее трудная добыча. Когда наш сосед нашел своего коня задыхающимся, мы поняли с чем встретились. Все сельские охотники под моим командованием собрались и пошли в поход за ней. Три дня искали везде, прочесали лес, искали во всех пещерах, ночевали в самых высоких горах, но нигде ее не было. Каждый день пятеро дежурили с ружьем в деревне, но и туда она не приходила. Залха- так назвали ее сельчане.
— А что это значит? — спросил Пирожок, укутавшись в одеяло и протянув руки к костру.
— Есть древнетюркское верование, по которому женщина превращалась в оборотня и нападала ночью на людей, а днем жила обычной жизнью. Вот то, во что она превращалась, называли залхой, то есть волком. Эту историю в наших краях знают все, и потому они сразу дали волчице такое же имя — посмотрев на него с присуще ему спокойной улыбкой Охотник продолжил свой рассказ — прошло больше месяца, но Залхи нигде не было, и мы подумали, что она или сбежала, или же погибла. Однако не тут то было. Такому в школе не учат. Знаете, на воле можно учиться многому, даже тому чему вас не обучат в школах или в вузах. Тут можно учиться как природной мудрости, слившись воедино с ее гармонией, так и людскому злу и подлости, видя истинное человеческое лицо. Впервые после долгого затишья я встретился с Залхой . Воду мы приносим с соседнего села, и приходится проходить через высокий холм, и как только достигаешь его вершины, издали видны старые сельские хижины. В одно зимнее утро я вышел за водой с бидонами и достигнул вершины холма. Холод бил меня по лицу, аж мурашки побежали по спине. Помню я подумал, что это плохой знак и стоит вернуться. Когда ты охотник, тебе приходится верить в определенные суеверия. Но возвращаться не стал и чуть поодаль заметил некое движение. Я был без ружья, но охотничье любопытство взяло вверх, и я подошел ближе. Снег был ярко красного цвета, а посреди этой лужи невозможно было не заметить кровавое месиво.Я не сразу понял,что это осел, ибо над ним стояла она-Залха. Невероятное создание! Божественного творение! Она была одарена природной красотой, и красота была в ней в совершенстве. Я не видел ничего подобного. Ее серая шерсть с белым оттенком сливалась со снегом, будто она была рождена для такой погоды. Во всей белой равнине с холмообразными выпуклостями, посередине кровавого месива стояла едва заметно двигающаяся серо-бурая шкура. Густой мех,украшающий это животное, настолько поразил меня, что я вместо того, чтобы обратиться в бегство за помощью ,стоял и наблюдал. Длина волчицы была около полутора метров, а в высоту она почти доходила мне до пояса. Она, не переставая виляла своим толстым, белым хвостом с серой линией на нем. Не знаю как, но она почувствовала меня, может услышала мое тяжелое дыхание, но не прошло и десяти секунд, как я там появился,а она уже подняв голову смотрела на меня. Вот тогда я и понял, что я боюсь ее как никого другого. Я боюсь ее больше всего на свете, страх овладел мною, когда волчица оскалила зубы, и я увидел, что вся морда была в крови, и капли крови капали с острых клыков. Ни одно создание Бога, ни одно другое животное, и ни один человек не имеет подобный взгляд. Я увидел ее ярко голубые глаза с черными точками посередине, и застыл на месте. Мои руки и ноги перестали двигаться. Я не мог контролировать свое тело. Даже дышать я перестал. Я кричал во весь голос, но губы мои не обронили ни единого звука. Казалось бы этот момент,я должен был думать о смерти, о своих близких, о людях, которые ждут меня, но даже мысли застыли, и я не мог осмыслить, что происходит на самом деле. Внушал себе сделать шаг назад, но не было толку. Просто застыл, и смотрел в одну точку, прямо в ее глаза. И сквозь страх я все еще восхищался ею. Она повернулась ко мне, и отпустив голову, и, подняв ко мне взор исподлобья, с оскаленными клыками медленно шла ко мне. Очень медленно, словно заигрывала со своей добычей. Человек в обществе может быть и силен, может быть и личностью, однако в природе он ничтожество. Он такая же беспомощная добыча,как и все другие. Стоя перед Залхой,я осознал,что вся моя жизнь оказалась пустой тратой времени. Ведь тогда никакие прочитанные книги, никакая информация подготавливающая тебя заранее к такому, никакие уроки вдолбленные в школах тебе не помогут.Человек не царь природы, а такая же наживка, как червяк на острие крючка. Она приближалась, и расстояние между нами становилась все меньше и меньше. Когда между нами оставалось пару метров, волчица остановилась. Она смотрела на меня, а я ждал, когда он прыгнет. Я даже не мог противиться. Просто стоял. Посмотрев на меня еще пару секунд, волчица повернулся и убежала вдаль. Тут я увидел, что из рта снова выходит пар, и понял что я дышу, что я жив.
— Она вас не тронула?! — удивился Длинный, широко раскрыв глаза.
— Нет. Просто повернулась и ушла. Я еще может пол часа, может час стоял не двигаясь, а когда пришел в себя, упал на колени и слезы текли по моим щекам. Вот тогда я нашел свой страх. Я понял, что я боюсь Залхи. И мечтал о мести. Я днями и ночами думал о том, чтобы убить ее. 7 лет я жил лишь с одной целью — победить свой страх. Я постоянно собирал молодых ребят, и уходил на охоту на Залху, но мы никак не могли найти ее. Только следы, которые в конце терялись. 7 лет слишком много для волчьей жизни, и к концу прошлого года, когда атаки на село прекратились, мы все подумали,что она мертва и прекратили свои поиски.
— Чего же мы стоим? Пойдем охотиться за ней! — сказал Ариф.
— Горжусь твоей смелостью. Но зачем?
— Что зачем? — удивился он.
— Зачем хочешь ее убить?
Ариф не знал что ответить, и покраснев отпустил голову.
— Чтобы охотиться. Ведь она убивает ваших животных, — подошел на помощь Молчанка.
— Нет. Она не убивает. Убийцей может быть только человек. Мы убивает ради забавы, называя это спортом. Человек существо убивающее себе подобного. Но волки убивают ради выживания.
— Вы до сегодняшнего дня не знали ,что волчица жива? — спросил Пирожок.
— Знал. Я с ней встретился недавно. Мы нашли ее. После долгих поисков, мы перекрыли все возможные места, откуда она могла пробираться к нашим животным. И очень скоро следов больше не появлялось. Однако пару месяцев назад, мы нашли ее след, ведущий прямо в пещеру неподалеку от села. Раньше мы проверяли там, но видимо она меняла свое жилье. Пещерой и не назовешь, три метра в глубину, дыра в горе, и вероятно столько же в высоту. Была ночь и полнолуние, и, услышав ее вой неподалеку, мы, взявшись за ружья, поднялись туда. Она чувствовала наше приближение, но не убегала, сев на задние лапы, подняв голову, она издавала оглушительный вой, наполненный печалью и одиночеством. Я ощутил невероятную тоску в этом вопле души. Мы окружили ее со всех сторон. Дуло наших ружей было направлено на нее,а она не двигалась, не обращала внимание на нас, и продолжала петь свою лунную песню. Медленно подходя к ней, мы приблизились на то расстояние, с которого уже следовала стрелять, и в тот момент…
— Что случилось?! — хором спросили ребята. Охотник улыбнулся и продолжил:
— Она отпустила голову и посмотрела прямо мне в глаза. Она была немощна и очень стара. Шерсть была потрепанной, и стояла она на лапах не так уверенно, как раньше. Она была истощена, и жизнь в одиночестве ей была больше непо силам. Она больше не могла охотиться, и готовила себя к смерти. Мы нашли ее только тогда, когда она сама нам позволила. И это снова было поражение. Однако взгляд и глаза ее были те же. И уверенность в своих выборах ее не подвела. Я резко остановил всех, крикнув «Не смейте стрелять!». Все с удивлением опустили ружья. «Не будем ее убивать»-, сказал я. Никто не посмел возразить, и все, с опаской,начали медленно двигаться назад. Я опустил ружье и, смотря ей прямо в глаза, медленно шагнул к ней. Она не двигалась. Когда между нами осталось пару метров, она оскалила зубы, дав мне понять, что пора остановиться, и я застыл на месте. Мы долго смотрели друг на друга, и вот тогда я потерял страх. Я больше ее не боялся, и не боялась меня она. Я улыбнулся ей и кивнул в знак благодарности, а потом повернувшись медленно отошел от нее.
— Но почему? — не мог понять Пирожок, — почему вы ее не убили?
— Я 7 лет жил с единой мечтой — убить голубоглазую Залху. За эти годы мы долго охотились на нее. Во время этих походов случалось много интересного, много запоминающегося, и все осталось в памяти. Убив ее, я бы достиг своей цели, но лишился бы смысла. Смысла всего, что меня связывает с жизнью. Я не имею права убивать чудо Бога. Да и никто не имеет. Мир слишком большой, и в нем есть место и для нас, и для Залхи. И каждый раз, когда из разных мест наших краев я слышу ее вой, невероятная радость охватывает мою душу от того, что мой старый друг еще не сдался, и все еще со своей волчьей упорностью борется за выживание в мире, который двуногие пытаются отнять у нее.
Наступило долгое молчание. Охотник, переводя взгляд с одного юного спутника на другого, уже знал, что сегодня они получили первый истинный урок жизни. И он знал: пока история о Голубоглазой Залхе будет переходить из уст в уста,она всегда будет первым уроком человечности на пути к большой и трудной жизни. И спустя годы, каждый из них расскажет историю о страсти Человека к убийству и о воле волка к выживанию, что послужит примером еще не одному поколению.