МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: "Новый вольный сказ" - ...про житьё у нас... что давно было... что сейчас всплыло. Маленькая повесть (до 50 тысяч знаков с пробелами, максимум + 10%) - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 7 Страниц +
  • « Первая
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

"Новый вольный сказ" - ...про житьё у нас... что давно было... что сейчас всплыло. Маленькая повесть (до 50 тысяч знаков с пробелами, максимум + 10%) Конкурсный сезон 2021 года.

#41 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 25 января 2021 - 22:21

40

МЕНЯ ПРИНЯЛИ В КУКЛЫ


Жизнь артиста, словно сундучок с куклами, который по мере надобности переносит режиссёр со всем своим штабом помощников – ассистентов из одной точки «А» в следующую «Б», и соответственно дальнейшему графику маршрута: «В», «Г», «Д»… потом, возможно, снова «Б»; и уже кажущееся хаотичным, движение жизни, маленьких гомункулов вселенной по аналогии с броуновским движением молекул, беспорядочно толкающихся друг об дружку, летящих на встречу и разбегающихся в разные стороны после столкновения, бросает "из огня да в полымя"; хорошо если "зрительских сердец", а не в прямом смысле "то в огонь, то в воду", а уж сколько раз "с корабля на бал" забрасывало, о том расскажут многочисленные актёрские байки. Объединённые чемоданом одного театра их бросает то в жар, то в холод зрительских сердец и симпатий. Сам режиссёр как заботливый папа Карло обёртывает их новыми фантиками разных эпох и времён, над которыми прежде с его указки бьются художники и швеи, модельеры и дизайнеры. Кукольная утварь - обманки реквизиторов, фальшиво отблёскивает в свете софитов серебром и золотом. И зритель, пленённый то ли торжеством волшебства театра и талантов его магов – организаторов; то ли обманными горами сокровищ пещеры разбойника Али – бабы и ловкачом, проникнувшим в её недра в поисках всего лишь укрытия и никак ни богатств, собранных в одном месте, и спрятанных от взглядов посторонних; зритель переживает очистительный катарсис, и смиряется с тем, что он не самый богатый, не самый удачливый и счастливый, просто рядовой рабочий муравей или винтик, шайбочка в часах живого механизма, ценная только в совокупности общего рабочего организма жизнеустройства; заменяемая по мере изнашивания. И личное счастье молекулы тебя, будь ты хоть кем в свете мировых иерархий космоса, осознаётся подчас, лишь когда теряешь прежде принадлежащее тебе место; или рядом крепящая тебя в устройстве общества – деталька, даёт сбой и тебя выбрасывает из общего пространства времени в иную сферу деятельности; и ты, потерянный в своей ставшей ненужной самому себе свободе, снова пытаешься найти себе место, дело, любовь и принимающее тебя новое устройство мироздания. Только встроенный в отношения, в механизмы жизни, ты чувствуешь себя защищённым сколько-нибудь! Спасительные шаблоны действительности дают тебе почву под ногами, опору и некий новый чемодан, позволяющий такой же куклой – игрушкой высших сил и случайностей судеб, болтаться между небом и землёй; куда-то мчаться, чего-то добиваться; вращать колесо сансары и чувствовать себя то белкой в нём; то «сукиным сыном», приблизившимся к гению Пушкина; или голым Архимедом, забывшим надеть штаны, выпрыгнувшим из ванны, которую только что принимал, и несущимся с криком «эврика» в главный царский зал приёма иных и странных делегаций. Деталька, молекула, муравей – слабый в своём теле, но показывающий чудеса пластики и физических возможностей, явно превышающих мощь мускулов и сухожилий; с коротким сроком жизни, отмеренным угасанием энергии, отпущенных сил, старением и изнашиванием физически органов организма и великой силой мысли и свершений ума, произведений искусства и изобретательности, чуткости души и музыкальных ритмов и мелодий, связующих всё со всем, живое с мёртвым, ненависть с любовью, прощение с отмщением; и воздаянием за дела и поступки твои, столь объяснимые при жизни, сколь и парадоксально глупые по истечению её; обмельчанию дел, оскудению духа; таянию и полному исчезновению вложенной щедротами создателя блага, бессмертной души… соблюдая гигиену тела, мы выпускаем из виду позывы и тяготения той, что призвана вершить при помощи тела великие дела, создавать подобно самому создателю, творить, возвеличивая дух, страсть, претворять идеи в материальный мир, уподобляя человека Богу! Творцу! Но мы же объявили чуть не пороком выпад за пределы соподчинения обиходных нужд и утилизации отходов каждодневного бытия; ни космонавт, ни мусорщик, проживающие на гранях, стыках реальности с иномирьем, не пользуются нашим пониманием. Разве только жалостью и сочувствием. Разве отдалённым видением некоторых, что и сие есть нужда не наша, так божья воля! Как и каждую тварь привёл господь к жизни; и дал ей свой срок и дело. И также они смотрят и примеряют на себя дела рук человеческих, их милосердия и бездушия, зная которые, хочется не молиться за людей, а пожелать им отмщения за страдания тварей, данных им во владение, столь не праведным и жестоким оно стало нам являться!
Как достучаться до душ, сведённых к минимальным потребностям тела, лишённых права любить и жалеть, не имеющих голоса в мясном конгломерате потребления алкалоидов, белков, жиров, углеводов и химических соединений наравне с металлами и окисями…

***
Куклы, по-своему волшебные, фееричные, заставляющие смеяться и плакать, сочувствовать и милосердствовать – не о том же просим бога в отношении себя и своих родных и близких – о сочувствии и милосердии?..
Меня приняли в куклы — в красивые, добрые и наивные; что действуют лишь по воле кукловода, потому что все куклы, как и положено, подвешены на ниточках. Он несёт за нас ответственность, как и за весь творческий процесс, акт взаимодействия незримых сил, действующих на сцене и аудитории; единиц зрителей, смотрящих его в зале. Он священнодействует, сплетая энергии для выработки вектора общего движения полей, несущих их, незримых, но ощутимых. Каждый понесёт по проводам жизненных токов наполненность и сиюминутное чувство общности в разделённости событий и судеб; переплетений чувств, воль и желаний.
Пока ещё процесс репетиционный не начался, но актёрская братия ревностно присматривается к новой участнице действия, ко мне. Кому как не артистам, наученным внимательному отношению к партнёру на сценической площадке, улавливать взгляды исподволь брошенные, отдельные слова и фразы, вырванные из общего контекста речи.
Театральный коридорчик, наполненный уже в преддверии таинственных дверей грим-уборных, неясными шорохами и запахами; вот одна из этих волшебных дверей открыта и мне показывают моё место, скромный столик с зеркалом – трельяжем. На нём гримёр уже заботливо разложил коробочку с гримом и несколько тюбиков с кремами для снятия его, туалетную вода с разбрызгивателем, старинную пудру, вату; всё самое основное, что пригодится артисту для преображения в некую новую ипостась себя и мира. С благодарностью смотрю на скромно стоящую женщину около двери, безошибочно угадывая в ней ту, что постаралась сделать мне первые минуты в театре столь приятными, наполнив своей заботой и знаками внимания к моей персоне, говорю: «Спасибо». Киваю, улыбаясь, и посылая ей мысленно всё, что почувствовала. Она слегка порозовела, и тоже улыбается мне и кивает, довольная тем, что её труды были замечены. Мне пока ни в кого гримироваться не надо. Но чтобы продлить минуту благодарности, и сделать приятное гримёру, я нюхаю туалетную воду, и делаю довольную мину на лице. И обращаю внимание на старинную пудру в круглой коробочке. Многие старые актёры пользуются именно ею, а не современными косметическими заменителями. В этом есть особый шик, пользоваться старинной пудрой. Замечаю, что гримёр осталась удовлетворённой тем, что аромат мне пришёлся по вкусу, и что я оценила раритетную пудру. Она улыбается мне, кивает и покидает грим- уборную. Начинается лёгкий щебет, но нет, не о покупках или быте, это после спектаклей, когда можно расслабиться; слышны неясные звуки разминочных упражнений для лицевых мышц и сцены речи. Это своеобразные гримасы, за которыми лучше не наблюдать. И я тоже срываюсь с места и покидаю уютную комнатку, рабочий кабинет актёра. Иду, конечно, на сцену, она магнитом собирает вокруг себя всех участников процесса. Рабочие монтировщики что-то устанавливают позади её, подкручивают, вспугнутые мной, оглядываются и поспешно прячут сигарету. Им повезло, должно быть, что это я, иначе разноса от начальников было бы не избежать, ведь на сцене или даже за сценой курить строго запрещено: всюду декорации, легко воспламеняющиеся материалы. Но нет-нет, но какой-нибудь окурок уборщица выметет. И если «точит на кого-нибудь зуб», обязательно доложит о том, кому надо. — «С тётей Любой лучше не ссориться, а то ведь и не покурив, можно схлопотать взбучку, доказывай потом, что ты «не олух царя небесного» и «месяц как в завязке», — ловлю обрывок диалога, главной речевой формы сценической речи. – «Ты, давай, не отвлекайся, что тут подделать надо, говори…» Рабочие все молодые. Им, как раз интересно отвлекаться, особенно «на новенькую и симпатичную актриску», — тоже из их речевых оборотов.
О главной речевой форме на сцене, спросила меня, устраивая своеобразный экзамен соседка по грим-уборной Майя Знаменская. Так хотелось ответить: красные трусы, синяя майка. Но я, не желая с порога приобретать врагов, несколько натянуто улыбалась, слушая, что та многозначительно чирикала, выдавая просто перлы, которые должны были быть запечатлены для истории: «Главное в вербатиме - уловить «зерно роли»» — «А со своим зерном шли бы вы лучше в колхоз!» — думала про себя, но также улыбалась, и с ответом не торопилась, потому что главная форма, диалог, похоже, Майе и не требовалась. Её вполне устраивал и монолог - поучительный и важный, придававший солидность и утверждавший в ней чувство своей значимости. — «В туалет актёра должны входить обязательные упражнения, как речевые, так и другие, развивающие актёрские способности – по элементам системы и комплексные…» — А я, лишь, вздыхая вслух, про себя думала, переиначивая истёртые истины: «В туалет актёра без испражнений не входить, только с речевым поносом… после уплаты алиментов» — и ещё: «В туалет актёра не входить – злые комплексы!» или «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»
Сейчас в моде вербатимы — это такие спектакли, где даже действие до конца не выверено, оно может варьироваться от разных обстоятельств; например, такого, что тебя, как новенькую, сейчас введут в роль, предварительно даже не дав почитать текст, поскольку играют спектакль о современной жизни; играют, как живут, по правде, и действие, поэтому иногда меняется по ходу непридуманной пьесы, с учётом действий одного нового персонажа, который не знает до конца всего спектакля, которому просто предлагают реагировать и выдавать свои оценочные действия. Техника, которая изначально ориентирована на пограничные, крайние состояния, где жизнь и смерть соприкасаются, чувствуют дыхание друг друга; тюрьма, убийство, изнасилование, трагедии в мире — всё на грани гибели, или за гранью норм жизни. Не знаю, исходя из этого или в виде эксперимента, но отпечатанную роль мне принесли в последний момент, даже не перед самой репетицией, а после неё. Правда, о которой я тоже узнала, чуть ли, не случайно, как и о назначении на роль мне неведомую. Сроки не оговорены, пьеса неизвестна, репетиция не назначена. Она, как и сам спектакль, оказывается, должна была пройти не на основной сцене, а в дополнительном зале — на малой, где сценой служило небольшое возвышение над уровнем пола.
И вдруг «нате вам!» сам режиссёр удостаивает меня вниманием: «Я там нашу пьесу, в которой вы задействованы к вам на столик, в гримёрной, положил, нашли её?» — «Э-э… нет, я не видела…» — «Ну, хотя бы честно!» — тяжёлый взгляд, словно ветер, прошелестел по травам, и заставил втянуть как-то виновато головы артистов в плечи. – «Ладно… это вербатим… знакомы с таким жанром?» — «Э-э… честно?» — «Начнём репетицию, а потом познакомитесь с текстом. Можете действовать так, как поведёт, то есть, как бы вы сами действовали в подобных обстоятельствах в жизни. Сцены, взятые прямиком из неё, разве, слегка откорректированы, допускают такую речевую лексику, какую вы наблюдаете вокруг себя и слышите в среде разных социальных групп. Наши артисты приучены играть с вольной трактовкой текста пьесы, импровизации, лёгкие отступления от закреплённого варианта развития событий только вносят определённое напряжение и долю неожиданности, что только подогревает интерес зрителя и внимание к репликам партнёра. Будет даже интересно посмотреть, ни как вы будете выходить из положений, в какое вас будут загонять по ходу пьесы известные нам персонажи; а как они сумеют при незнакомом факторе ваших оценок и действий, загнать вас в нужный угол пьесы… если уж кто-то из вас, господа хорошие, решил поиграть со мной в кошки-мышки, заиграл сценарий, вероятно из интереса, кто как сумеет выйти из ситуации; то давайте все вместе попробуем сначала войти в положение». – «Видимо, такой фактор некто не учёл: что вертеться на сковородке сцены придётся ни одной мне, а всем «персонажам»! — мысли были не вслух, но просто материализовались в загустевающем воздухе, провисая общим пониманием вставшей проблемы в моём лице с чьей-то не далёкой подачи.
И до меня начинало доходить, что легко и просто навряд ли будет. Кому-то уже откровенно нечем заняться, впрочем, всё могло произойти и по халатности, не донёс, взял посмотреть, забыл вернуть, ну, или мало ли что…
Не стоит сразу впадать в панику, искать недоброжелателей, или подозревать в чём-то вдруг поджавшую губки дамочку, соседку по грим – уборной, Майю Знаменскую, выразительно глянувшую на молодого человека, актёра с амплуа «героя – любовника»; заметно вздрогнувшего, метнувшегося всем телом в сторону раздевалок, но остановившего свой порыв после неоднозначного покачивания головой ею.
Главный объяснял обстоятельства, давал знак, когда к действию подключались другие актёры; останавливал ход репетиции, добивался от меня нужных оценок и непосредственной реакции на каждый новый раздражитель. Мне даже запомнилось не столько действия с юношей, тем самым героем – любовником, как сам режиссёрский показ; мягкое прикосновение его рук к моему телу; вызванное напряжение тела, и расслабление; отклик его прикосновениям, и очень наполненные чувством глаза, жесты, голос, собственно интонации, то нежные, то властные, то отеческие, то с долей влюблённости; это прорывалось; я понимала, по крайней мере, что и он испытывает жгучий интерес к своей новой кукле, ко мне; хотя и не забывала, что весь процесс репетиции внимательно отслеживает, а точнее прослушивает его жена: шикарная красавица, сидевшая за театральным столиком как-то боком, почти спиной к разыгрываемому действию.
Казалось, она, наблюдая за процессом тихо и скромно, была, однако, «вся внимание»! На ней было приятного бежевого цвета платье, верх которого был весь в кружевах такого же телесного цвета, придающего ей мягкости, чистоты и благородства. Невозможно было перепутать, что перед вами титулованная особа.
Нельзя сказать, что я испытывала досаду по поводу пропавшей пьесы со стола в гримёрной; и что неожиданная репетиция вызвала моё неудовольствие; даже, наоборот — меня всё устраивало! Неожиданности могут иметь и свои плюсы – я не просмотрела роль не по своей вине, была избавлена от волнения и переживаний по поводу неожиданной репетиции, и самое главное, мне очень понравилось репетировать с главным. Было жаль, что роль будет в паре со мной играть не он! Он мне понравился, и я думала, что и он остался, вполне удовлетворен результатами совместной работы.
— Играем через час! Прости, голуба, так бывает, я тоже не знал, как и ты, но к нам едет на приёмку вербатима комиссия, и замены на твою роль нет. Надеюсь, успеешь просмотреть линию роли, будешь выживать, если что, на ходу, все остальные персонажи давно в действии, и просто обязаны будут помочь тебе выплыть; потому что, если тонет подводная лодка, то со всем экипажем без исключения! Надеюсь, эту истину все понимают? – последние фразы он произнёс особенно громко.
Голова закружилась, но я устояла: «Что ж прекрасно, если мне доверяют, какие основания у меня не верить главному и себе? С тошнотой тоже можно справиться, особенно если с утра ничего не ела, и значит, вырвать меня не сможет, нечем!» — ноги немного подкашиваются, но в придачу к системе Станиславского, есть и система саморегуляции. Всего-то сделать несколько глубоких вздохов, представить море, чайку; может, удастся и чайку хлебнуть или сделать глоток ароматного кофе, которого сильно так захотелось вдруг! Пока я приходила в себя, молодой человек куда-то «слетал», и сейчас смущённый, заглядывая мне в глаза, сунул в руки скрученную трубой пачку бумаги. Я развернула – пьеса! Вот только когда читать? - «Не сердись! Так получилось!» — парень ловил мой взгляд, сам был смущён, и раскраснелся! – «Ничего, всё нормально». – Он опять смотрит пристально, правда, не сержусь, что ли, не верит, что легко отделался, даже выговора не получил! – «Даже лучше, учить не пришлось!» - отшутилась я, сознавая, что доля правды в этом немалая, — «Прости, мне надо кое-что! О, господи, как кофе хочется!» — «Я сделаю!» — «Правда? Ну, давай исправляйся! Раз провинился!» — не удержалась, ведь видно по нему, что провинился… он куда – то метнулся, а я подошла к столику жены главного:
— Вы красивая!..
— Спасибо.
— Хотела спросить, я не успела прочитать пьесу. Что будет?
— Удачи!
— Спасибо!.. Ваш муж тоже очень красивый!.. – это чтобы не расслаблялась.
Жена главрежа Наташа ничего не ответила, только вскинула на меня свои прекрасные голубые глаза – сразу видно, самая любимая кукла главного! - «Ну ладно, я тоже постараюсь не расслабляться и помнить, что у него в сундучке всегда есть запасные варианты…»
Я вдруг поёжилась от озноба, и вспомнила, что на репетиции у меня была кофточка, которую пришлось по ходу той, снять, осталась на рабочих лесах, изображавших с внешней стороны, повёрнутой к зрителю, балкон современной Джульетты. Сейчас краской на лесах что-то подкрашивали и крепили инструментом работники сцены, те самые, что с тётей Любой ссориться не хотели, сигареты пряча по карманам. Я подошла к ним:
— Простите, я с репетиции кофту там не оставила?
— Видел кофту?
— Да, вот она? Эта?
— Да. Вы там что-то подкрасили? Я не покрашусь?
— Это, как постараетесь.
— Кофту в жёлтый цвет покрасили, устроит? Неплохо получилось?
— Ну, надеюсь, что так. В самом деле, она не в краске?
— Нет, он шутит. Шутки у него такие! Клоун, прекрати! Возьмите кофту.
— Спасибо. Я не упаду с балкона?
— Опять же постараться надо!
— Да нет, конечно. Он устойчивый. Но вы можете подняться и сами проверить.
— Я доверяю.
— Доверяй, да проверяй!
Пока я вела незатейливый разговор с рабочими, те с лукавым видом стали поглядывать в сторону. Я оглянулась, и увидела поджидавшего с чашкой кофе молодого актёра, неловко переступавшего с ноги на ногу. Его приметили и другие, уже начинали перешёптываться и тихонько подсмеиваться. Мне ничего не оставалось, как отправиться навстречу ему, уже с кофтой, накинутой на плечи.
— Ой, спасибо, но я бы пришла в гримёрную.
— Это из театрального буфета.
— Дорогой, наверное! Я бы в буфет пришла! Ну, пойдём куда-нибудь, выпьем! А у тебя есть?
— Я не хочу!
— Я даже не знаю, когда я успею прочитать!
— Я вам всё расскажу!
— Это было бы классно! – уходя, я заметила ревниво-презрительный взгляд соседки по гримёрной. – Что ж, вероятно, той и в самом деле обидно, что кофе парень принёс ни ей, а новенькой кукле, с которой сейчас и роль ещё пойдёт разучивать помогать! Ну, уж, извините, если я не справлюсь со своей, то и партнёру не сладко придётся. Его это инициатива или главного, но всё равно не отменяет разучивание текста, даже для вербатима, свободного спектакля с тщательно спланированной и утверждённой импровизацией, которая допускается. С моей стороны допущения сегодня могут явно превысить свои прежние пределы, если, конечно, мы, хоть сколько-нибудь, успеем поработать над ролью! Ну, уж, однако, какой нервотрёпкой меня встречает театральное закулисье!
— Приехали! Просят начать сразу! Собирайтесь! – Помощник режиссёра зычным голосом оповестила артистов о начале приёмки спектакля.
Руки дрогнули, и кофе выплеснулось.
— Не обожглась?
— Нет… — голос предательски задрожал, и ложка звякнула в чашке.
Парнишка понял желание моё избавиться от чашки, и забрал её назад.
— Тебе оставить? Потом допьёшь.
— Нет! Выпей сам, если хочешь! О! Это конец!
— Это только начало!
— Не переживай! Это вербатим! Действуй по обстоятельствам! Джулия! – последнюю фразу произнесла Наташа, жена режиссёра, незаметно подошедшая со спины.
Джулией меня никто до сих пор не называл. Я была Юлька – свистулька, воображулька, и просто Жулька, как могли бы назвать какую-нибудь дворняжку.
— Он в тебя верит! – подбодрила меня Наташа и величественно удалилась.
«Ну, почему всё так быстро и на скорую руку и ногу! Неужели нельзя эту комиссию чаем и кофием напоить, или чем покрепче – подмаслить, накормить… ну, и «спать уложить»! Кто б меня уложил, хоть под вечер! Дожить бы до этого вечера! И каким он будет мой первый раз!»

***
Чем далее получается нам пройти по дорогам жизни, тем больше хочется верить, что всё не зря! Что через боль и страдание, через волшебство жизни и чудо исцеления, раскаяние и перемены в человеке, через любовь и радости семейные, глядит на всё человечество сочувствующим взором высший смысл, разум, Логос, человек истинный в себе, в человечности чувств, лучших проявлениях своей натуры, гуманный в высоких своих идеалах; взывающий к совести нашей, что и есть частица Бога в нас – душа, которую мы давим, ухищрениями от ума уговаривая самого себя в неизбежности зла и допустимых границ его, относительно своих принятий решений. Жизнь в своей механичности, данности ситуаций, схемах и чертежах, всё время стремясь к обновлению, увлекает в поток неизбежности новые части от целого человечества, что падают подобно песчинкам в песочных часах вечности, увлекаемые минутами своей жизни, а они слагаются в часы, месяцы, годы, приводя к неминуемому результату всех – обманул ты вечную няньку — смерть или нет на какое-то время, спрятавшись за другого, подставив под удар близкого своего.
И кто-то теряет вкус жизни, продолжая свой путь по инерции. А кто-то сводит с ней счёты молодым, отказываясь от божеского дара. А кто-то ищет новый смысл в опустошении и боли ущемлённой души – отомстить или помнить ради высшего смысла любви?.. и продолжает жить, чтобы суметь согреть своим дыханием живого приёмыша – брошенку на произвол стихии; не очень счастливого по судьбе человека; оставленного в детдоме малыша; одинокого котёнка или щенка… спешит подарить глоток воздуха и счастья тому, к кому потянется взгляд, и ты заметишь, что не один ты нуждаешься в утешении и спасении; и найдёшь в себе силы вновь стать счастьем для кого-то; для любой живой души, нуждающейся в тебе… хочется плакать, не хочется взрослеть… принимать на себя обязательства за других и обязанности за себя… проще идти одиноким по жизни, чем прокладывать колею для семейного воза с поклажей.
Один из таких «возов» сейчас двигался по дорогам необъятной родины, значительно уменьшившейся, видимо, в желании попасть когда-нибудь в горячие объятья, после распада союзных связей, оказавшихся на деле непрочными и весьма лёгкого поведения, что касалось ни одной из прежде братских республик. И горячие объятья обернулись горячими точками конфликтов, вспыхивающих в преддверии новогодних курантов, маскирующихся под салюты республиканских свобод от груза обязательств внутренних и обязанностей внешних.
Виды чахлой природы, перемежающиеся с урбанистическими городскими пейзажами, выбросами дыма от чадящих производственных комплексов возвращали к мыслям, направленным внутрь себя, к комплексам собственным, и невозможности противопоставить что-либо разрушающимся отношениям, механизмам и даже эпохам. Всё же современный театр на колёсах, некий творческий чемоданный коллектив силился порвать ткань мироздания в перетягивании на себя одеяла за лучшее место под солнцем, выбрасывающим всё новые вспышки – протуберанцы, и разжигающим на земле новые пожары революций, брожений и недовольства. Всё чаще правители поднимали властные структуры и задействовали военные механизмы в подавлении волны несанкционированных митингов, собраний и пролонгированных выступлений рок-музыкантов, похожих больше на умопомрачительные вакханалии с разбиванием сначала гитар со сцены горе-музыкантами; потом витрин магазинов их поклонниками с разграблением товаров повседневного спроса.
Кем бы было не страшно быть в этом мире? Ребёнком, родителем, учителем? А может президентом и мэром? Ну и не предпринимателем! Разве глобалисты, орудующие миллиардами, могли, не опасаясь за свою жизнь, направлять денежные потоки на развитие угодных им областей знания: на продление молодости, жизни; на прокрутку и подпитку подпольного чёрного бизнеса. Узнавание жёлтых тайн на своих коллег, партнёров по бизнесу или бизнес – связям, от армии папарацци, и содержащейся их привилегированным положением пиар-агентств, продвигающих производство в сферах умственных коммуникаций?.. Архитектором нового мира?.. Модераторами теоретических сценариев его развития? Изобретателем и рационализатором новых нано-технологий, и грави-техники на грани с фантастикой?.. работающей по принципу гравицапы из «Кин-дза-дзы» и такого же разделения среди людей по цвету портков…

***
Комиссия приняла спектакль. Молчаливым одобрением и согласием я была принята в заветный сундучок кукольного домика на равных; каких-либо гениальных свершений от меня и не требовалось, но для меня свершением было и то, что я умудрилась не запороть спектакль, и чудо приятия и сопричастности зрителей в лице авторитетной комиссии состоялось. Как водится, все поздравляли друг друга с приёмкой, а меня с дебютом. И в новый путь дорожный я уже отправилась вместе со всеми рядовой призванной служению Мельпомене куклой, своей в доску. Наш папа Карло ехал, конечно, отдельным фургончиком с любимой куклой Няшей – Наташей, которая тоже вместе с другими поздравила меня, обняла и поцеловала; теперь я была Джулией, Джулианой и Джульеттой для всех кукол чемодана. Теперь я знала не только Майю с её тайным прозвищем Пумба; и своего партнёра по роли, утащившего не в добрый час пьесу, Тимона — Тимофея; я познакомилась с куклами, с красивыми именами Марианной и Катариной; Алексом и Гаврилом или Гаврюшей, прозванными так не по именам, а по фамилиям Александров и Гаврилов. Есть люди, которых всю жизнь зовут, добавляя уменьшительно – ласкательные суффиксы; а есть, которых зовут строго по имени-отчеству; других называют только по фамилии, словно имени у них, отродясь и не было. Главного не хотелось звать Сергеем Санычем, так его звали все свои, только Наташа звала его Серёжей; а Сергей Александрович звучало слишком по театральному, по императорски величественно и напыщенно; кто его побаивался, за глаза звал «наше всё» и «Анти-Пушкин», кто похлеще «Гончар», «Анчар», «горшечник», производные от прозвища жены – Гончарова, хотя её фамилия совершенно не соответствовала прозвищу, но ведь имя было Наталья.
Только что мы дурили, орали песню: «Мы едем-едем-едем в далёкие края, прекрасные соседи, хорошие друзья» и вдруг открылось окошко со стороны шофёра: «Уймитесь, дурные, пограничная полоса! Тут бывает, стреляют!» — прозвучало, как убивают… наступила минута молчания, плавно перетекающая в час, в полтора часа. Двигались в колоне машин медленно, в час по чайной ложке. Кто вздремнул, кто всплакнул. Наконец, хлопнула дверь со стороны шофёра, открылась входная к нам в фургончик кукольного домика. Цепкий взгляд пограничного воина, словно просканировал сидящих, подозревая поголовно всех в злых намерениях. «Артисты, люди тонкой душевной организации! Что вы надеетесь здесь найти?» — голос завтруппы, звучащей, как предостережение заходить за черту личного пространства. — «Оружие, наркотики…» — кто-то из наших не удержался, и прошептал как в анекдоте с бородой: «Свои пора иметь!» — на него цыкнули другие. Я словно находилась в прострации; куда-то мы едем, чтобы подарить миру что? Выступление? Новую пьесу? Более быстрые ритмы жизни? Отразить зеркалом жизнь? Напомнить людям, что они люди!
Дверь захлопнулась. Нас шмонать не стали. Вздох облегчения прошёлся ветерком по салону. Потом ещё ждали, пока заглянут во все транспортные средства кочующего театра на колёсах. Потом поехали в обнадёживающем темпе движения. Кто-то из нас начал мысленно вальсировать, слышался шёпот: «Раз-два -три, раз-два -три!»
Вновь открылось окошко шофёра: «Можете расслабиться, границу проехали!» и вдруг «Оказывается, вы умеете тихо сидеть!»
Но после повисшего напряжения все, наконец-то, вздохнули свободно. А шуметь не стали, пошушукались междусобойчиками и задремали.
Я тоже. Но сон был оборван оружейными выстрелами. Все тоже пробуждались, встревоженные новым звуковым оформлением.
«Похоже, чрезвычайная ситуация. Нас останавливают, ребята! Будьте готовы к чему угодно! То ли в заложники возьмут, то ли тут же на месте положат! Непонятно, что за формирование! Отличительных знаков нет; вооружены тяжело. В бронники. Кое у кого слоники на голове; ведут себя странновато, похоже под грибами. Слышали о «псилоциновых ружьях»? Это банды формирования отморозков, находящихся под влиянием глюциногенных веществ, от них всего ждать можно, поэтому потише, не провоцируйте! Они свои мультики смотрят!.. отличные от вашего кино! Всё, ребята, я больше с вами говорить не могу, ко мне направляются… эх, рвануть бы с места в карьер, да боюсь вас угробить, и рвать некуда, и театр не бросишь; кто мы такие в чужой стране?..» — шофёр закрыл поддувало; так прозвали актёры это маленькое окошко, иногда транслирующее насущные новости…
«Притворимся марионетками!» — съюморил кто-то. — «Как будто мы и так не марионетки! Типа, по своей воле мыши к коту на обед пожаловали!» — «Экипировочка, что надо! То ли глюки в противогазе не так опасны, то ли реально химзащита в действии… газы, что ли… живот ни у кого не пучит?» — То ли страх заставлял подбадривать себя хотя бы так, грубовато; то ли самонадеянность и слепая вера, что артистов не тронут… но кто видел реально вооружённых до зубов безымянных бандитов без лиц, в намордниках противогазов или шлемофонах, под стеклянным забралом для глаз; с навороченной электронной начинкой автоматов; с ружьями, оснащёнными то ли сканерами, то ли пси-излучателями, сам бы испытал напряжение внешних органов тела и мандраж - внутренних. Всё, что могло дрожать, сейчас дрожало в нервном треморе.
— Похоже на пиропневматику…- шёпотом, словно из окна автобуса стоящие в метрах пяти вооружённые до зубов чужаки могут услышать…
— Это как?..
— Пиропневматическое оружие – по сути является переходным этапом от пневматики к огнестрельному. Позволяет вести автоматический огонь. Собственно приравнено к огнестрельному законодательно.
— Ну и законы, едешь мирно…никого не трогаешь…
— Пневматика взаимодействует с горючим газом…
— Хватит уже, итак ситуация ни к чёрту…
— «Наше всё!» не зря «наше всё!» Анчар разберётся! Грозный часовой!
— Что он всё может? Что тут можно противопоставить их пушкам?
— Пушкам – пушечное мясо!
— Дурак ты, Гаврилов! Откуда про ружья их знаешь? Где видал такие?
— Он не господь Бог! Дайте помолиться!
— Была оказия… чего вы? Баловались по банкам стреляли из пневматического – это же спортивное считается, но по принципу действия похоже на то, что у них. Ну и пацаны немного просветили...
— Бандиты?
— Почему сразу бандиты?
— Только у них оружие есть!
— У ментов бывших тоже бывает!
— Табельное?..
— Лицензионное спортивное…
— Это тебе не менты, наших бы родных сейчас бы в засос расцеловал!
— Замолчите, прошу, если жить хотите — лучше помолитесь!
— Ты молишься?
— И вам не мешало бы…
— Вы что совсем идиоты?.. заткнитесь!
— Возьмитесь за руки и молитесь…
За окном мы видели, как Сам Гончар, наш Мастер и Первый вышел на разборку к современным Пиратам. Представляю, как у Наташи – Няши сейчас дух перехватывает. Мы не могли видеть, но мне зримо представлялось, как она рвётся за мужем, а её удерживает завтруппой, решительная и волевая.
Вольно или невольно, мы все взялись за руки, и мои руки тоже были в ладонях моих товарищей. С одной стороны, её держала маленькая изящная ручка Катарины, с другой стороны я чувствовала горячую хватку большой и крепкой руки моего партнёра по первой дебютной роли Тимона – Тимофея. Его бывшая подружка – покровительница разместилась несколько сбоку, и немножко дулась на мир, и на нас, конечно; но казалось вырваться из-под её власти, и по существу разорвать их странные отношения женщины, уже зрелой, и молодого парня помогла та история с пьесой; потому что в какой-то момент, улучив минуту, когда Тим, как я стала его звать, копался в недрах театрального сундучка с реквизитом, Алекс, который сел между Катариной и Марианной, наклонился в мою сторону, перегнувшись через Катарину, и шепнул мне: «Он порвал с Пумбой окончательно!»
«Замечательно… и что я должна теперь сделать? Станцевать гопак или попросить прощения?» — «У кого?» — «Это вы у меня спрашиваете? Я думала, вы мне подскажите!» — «У Пумбы! Майи! И мы тут как бы все на «ты»! Ты же теперь тоже наша!» — «Спасибо!» — «Обращайтесь!.. И как вариант можете станцевать гопак!» — «Можешь!» — «Да! Можешь! Хочешь, я объявлю твой выход?» — «Ой! Кто-то хочет представленья! Ну, всё, Алекс, ты меня сейчас раздавишь! Сядь туда и поговори, если хочешь, ты уже на мне, как на кровати, развалился!» — «А что такая мягкая перинка!»
Он всё же сел на место Тима, и начал сливать мне секретную информацию об отношениях своего друга Тима и куклы Майи, ныне бывших, но когда-то бывших настоящими, ещё раньше — будущими… когда молодой парнишка попал в театр, безумно влюблённый в огни софитов и прожекторов, в пыль сцены, и чудо преображения театром. Его восторженный и удивлённый взгляд и сейчас сохранял ощутимую собачью преданность и преклонение перед алтарём сценических подмостков. А уж когда на них ступала женщина – богиня, то автоматически становилась жрицей театра, и значит госпожой и музой; чей взгляд восторженно ловился, и чьи пожелания спешили мгновенно исполняться, при помощи поклонника магического искусства театра! Слуги по жизни, но господина в постели женщины! – «Бывших много не бывает! Джулия, не попадайте на крючок восторженных очей его бесстыжих! Он скромняга – парень лишь до поры!» — «Какие топоры? Ты сам топорно клинья подбиваешь, чирикая о том, чего не знаешь! Ой! Кажется, я заговорила стихами! Ха-ха-ха!» — «О! Катарина! Вечно ты хохмишь! Но ты же в жизни! Не со сцены говоришь!» — «За такой бы вербатик – вам по горбатик!» — вернулся Тим, и вытолкал Алекса. А до этого Гаврюша, занимая позицию справа, с места на котором ухахатывалась Катарина, вещал им бородатые анекдоты, театральные байки, и по ходу дела сыпал характеристиками на своих бродячих друзей- артистов, выдавая их маленькие привычки и секретики. Всё это сейчас калейдоскопом кружилось перед глазами воспоминаниями, в которые хотела возвратить её память, защищая от настоящего, не театрального, и не кукольного…
Сам возвращался. Молитва, казалось, помогла, и оживление, и облегчение уж было написано на лицах, обнадёженных спокойствием парней со странными игрушками в руках в перчатках, в шлемах на головах, как будто существа с других миров прибыть изволили на Землю. Но почему один из них, так грубо волокёт жену Наташу – Няшу, что даже порванным оказывается у неё рукав и платье; и он её уже толкает в спину, и даже замахивается прикладом автомата, и обалдевший от такого обращения наш Первый бросается на перерез, вцепляется и виснет на обрезе оружия… другие вооружённые бандиты издали орут, руками машут, возможно, даже пытаясь урезонить дружка, но тот не понимает, отталкивает от себя ногой поверженного в пыль, и грубо пинает в пах… Наташа доселе, пытавшаяся возвратиться в машину, понуждаемая заведующей труппой, что тянет её за руки, вдруг вырывается, и бежит бегом назад, а тот мерзавец, как ни чём и не бывало, хохочет, у другого взяв чубарик, вдыхает дым. Двое из бандитского формирования подняли Главного и вроде, уводят прочь, ведут под руки. А тот бандит, что покушался на Наташу, оглядывается, видя, как та бежит назад, вдруг разворачивается и в спину стреляет нашему… наверно, очень больно… Наташа замирает, и хватает ртом воздух, не кричать не в силах, не вдохнуть… зато нечеловеческим вдруг голосом кричит, дурною чайкой или буквально выпью на болоте подбитой завтруппою Галина: «Серёжа! Нет! Сергей!» Уж от неё такого бурлеска чувств никто не ожидал! — «Мой Бог! Да ведь она его безумно любит!» — лишь мысли гениальная догадка, катарсисом, не в шутку пережитым, так видная, как зрителями в зале «История одной возвышенной любви» — до обожания, до скрытой истины на время, до поры. И тут уж никому не до игры. Ведь это жизнь! Не сцена! Ведь это смерь!.. Любовь!.. какая перемена… «какой пассаж», сказали бы артисты, «какой конец» сказали б юмористы… всю жизнь таить в себе смешное чувство во имя счастья, мира и искусства… смотреть, как видит «мир» любимый человек, терпеть любовниц и жену, на всё смотреть его глазами, треть жизни прожито! Что остаётся с нами? Хранительница кукол Галина Станиславовна, вы всех могли утешать, слова такие подобрать, чтоб не хотелось нюни распускать, и хлюпать носом, проливая дождь из слёз… Вы влюблены всю жизнь! Вы любите всерьёз!.. И у меня вдруг дыханье замирает, и по спине бегут волной холодною мураши: «Мой бог! В ней умерла не только актриса, в ней сейчас любовь всей жизни загубили! Из нас никто бы так сыграть не смог! Молились все, казалось, что есть Бог! Но надо было грубо развернуться событиям…» — «Вот это поворот!» — Все словно наблюдали пьесу жизни, не в силах помешать, но братская могила шофёру в планы не входила. «Бывший военный», как раньше кто-то мне шепнул, — «Виталик наш — надёжный! Асс в вожденье!» — он вдруг заматерился во всю мочь: «Да вас тут всех положат!» — самый ценный груз, наш кукольный фургончик он, спасая, рванул, сказать, напропалую, торя железом путь к свободе! Куда он мчался, и за ним, за нами погоня, словно мы в кино попали… и психика, спасая сознанье от тонких граней с миром сумасшедших, всё поставляла мысли, что не взаправду всё, а понарошку, - снимается кино… но крик подбитой птицы, в котором и любовь, и жизнь, и смерть стоял в ушах. И я осознавала, что Первого уж нет, и участь Наташи – Няши и Галины завтруппой хорошею не будет.
— Зачем? – Кричал Гаврюша в поддувало.
— Чтоб вы не стали трупами – затем! – кричал в ответ водитель.
Ужас застыл на лицах наших. Мы были, словно куклы без кукловода не могущие не рук, ни ног поднять безвольно. У кого-то опять рука к руке вернулась, и кто-то вновь прибегнул к молитве. Меня держали с двух сторон, но мысли не было о том, чтоб выпрыгнуть из машины. Мы все доверились водителю, игравшему с судьбою в салки – догонялки; вот только игры кончились. Театр закрыт, огни погасли… и взрослая наша жизнь такой игрой предстала, в ясли… и сколько длился путь наш неизвестно, и привести он мог куда угодно, ведь так много на земле дорог, но он привёл туда, где был окончен – мы врезались в ворота и гаснувшее сознание подсказало ответ – это похоже на пожарную часть, ворота, в которые мы врезались… пожар по всей планете, и вся надежда на ребят пожарников бесстрашных, что укрощают его, подобного дикому зверю до домашних питомцев родного очага дома… потушите пожар на моей Земле! О, Вы, чей образ одухотворён бесстрашием пламенного сердца, нашедшего себе стихию родственную духу! И я, как саламандра, зашедшая погреться к Вам у комелька, послушать истории отважных парней, и вдохновить Вас своим гипнотизирующим взглядом на новые подвиги! И Вы, как волшебные существа из легенд, берегущие свои таинственные гены, Элементалы огня, земли, воды и воздуха; призванные беречь равновесие земли, Вы собрали меня по частицам, подобно Богам, замесив на воде и глине, добавив огня в мой разум и моё сердце, и вдохнули вновь в меня силы жизни; вернули свет души... может, он нас привёз, к воротам рая, те оказались закрытыми для нас, и там нам места не нашлось. Свет попадал сквозь узкие щели глаз, раскрывать их в мир было больно. Ещё за минуту до этого мгновенья, я чувствовала важность творимого дела – создания бессмертного духом человека из простых элементов материи, кирпичиков мироздания.
— Где все? – голос был так тих, что вряд ли его могла расслышать женщина в белом, в которой я готова была признать и неземное существо. Но она сняла марлевую повязку и довольная моими открывшимися щелями глаз, всполошилась, замахала руками, словно крыльями, и побежала, выкрикивая что-то на незнакомом мне языке; вскоре появился мужчина в голубой шапочке… и сказал мне с акцентом на ломаном русском:
— Выздоравливайте, мой свет! А об оплате счёта потом поговорим!
«… Не Бог… но и не чёрт… спасибо и на этом… и на каком я свете – на том или на этом?.. – плохая рифма для поэта. – Приснилось что ли мне всё это? Какие сны? Какая жизнь? Скажи самой себе «проснись». — «Проснись, Пророк! И виждь! И внемли! Исполнись волею моей! И обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» — и я сказала это вслух, не так же громко, как со сцены, но у кого-то вдруг перехватило дух, и кто-то всхлипнул рядом, как потерянный…
— Возьмите себя в руки, Альбина! Девушка актриса из чужой страны! Ей надо выжить и оправиться от стресса! И успокойтесь, она актриса, но не поэтесса. Ведь это Пушкин, русский турок, прославленный поэт со славой мировой. Предназначение для них всего искусства будить наш спящий дух и нарушать покой. Режим предписан ей стационарный. Диагноз кроме перелома с сотрясеньем тревожное расстройство после стресса пережитого. Покой, таблетки и режим больничный, ведь дома у неё в стране чужой и нет. Лежать и поправляться, что тут скажешь. Слыхал я, что отбили у боевиков двух женщин с их страны; как будто бы, из этого театра, который должен был давать у нас гастроли. Вооружённым дикарям, представь, девчонка приглянулась, что оказалась женою режиссёра; жаль, пострадал зазря; у русских есть правило «своих не оставлять», будь даже не жена, он всё равно полез бы на рожон.
— Что с женщинами?
— Надо думать здесь стресс был посильнее. Обе отправлены в психиатрическую клинику, попользовали, видно, их бойцы, поразвлекались, ироды, но хоть живые остались, и то — спасибо; с псилоцибиновым террором, с ребятушками под грибным бульоном, что выдают себя поочерёдно — то за народные формирования, то за структуры подразделений власти, содействующие порядку, сами отцы страны, и рулевые наши, похоже, уже не знают, что и делать… сначала беженцев – абанцев запустили топтать священные поля и рощи; теперь совсем не понимаю, что за силы кому противостоят, не понимаю, сплошное безобразие в стране; и как ещё к нам люди приезжают с театром, постановкой; позор на всю страну! У той, что старше – ступор, потеря чувствительности; а молодая плачет, но всё осознаёт, и надо думать, быстрее справиться со стрессом, сказали, что санитаркам и медсёстрам помогает по доброй воле и за старшей подругой ухаживает…
— Вы уверены, Эрнест Аркадьевич, что пациентка вас не понимает? У неё такой осознанный взгляд!
— Актриса! Выразительные очи! Спросите сами, может, хочет пить?
— Ты хочешь пить? Как тебя звать? Молчит, но словно всё понимает!
— Кто знает? Поговорите с ней Альбина! Неважно, что она молчит. С ней надо разговаривать, общаться.
— А посетителей пускать?
— Попробуем пустить! У неё, похоже, ни черта и нет, а кто-то ж должен с нами рассчитаться? Коль все российские один за одного, помогут пусть и ей, и нам, чтоб без оплаты не остаться...
***
Ей сказали, что на русском её лечащий врач Эрнест Аркадьевич не говорит, кроме тех первых ломаных единственных заученных для дела фраз: «Выздоравливайте, мой свет! А об оплате счёта потом поговорим!» А заучил специально, для туристов русских! Опс!
И не понятно, как ей удалось, услышав разговор его с сестрою медицинской, понять суть речи. Язык чужой, не понимая его вовсе, доступна вольная интерпретация ей стала. Дословно знала, безотчётно, всё, что говорилось рядом, только ответить была бессильна, но, когда стала сознательно вслушиваться в речь, тупила с содержанием её. Так словно, сбивалась настройка радио на разную волну.
Итак, что мы имеем, если подытожить: чужую сторону; разбросанные куклы – люди… в лечебнице для душевнобольных Наташа – Няша, которая хоть плачет, но помогает медсёстрам и ухаживает за Галиной, завтруппой, впавшей в ступор и состояние бесчувственное ко всему. Кто бы мог подумать, мне лично легче было предположить, что Галя, как сильная и старшая, с железной волей леди, должна была бы поддержать изящную и хрупкую Наташу. Но Наташа капризна в меру, избалована ролями, и вдруг оставшись без Серёжи и пережив насилие, находит утешение в заботе за теми, кто нуждается и сломлен. А где ребята, как спросить, где Катарина, Марианна, шофёр Виталик, Тимофей Тимон, где Пумба Знаменская Майя, Гаврюша, Алекс? Как попасть домой? Здесь всё чужое. Как спросить не знаешь! Как будто стала вдруг немой… хоть новой данностью по божьей воле, по милости его, всё понимаешь, минуя разговорную основу. Быть может, мысли она чувствует, читает?.. Иль промыслом его из милосердия, чтоб облегчить её страдания, позволил ей господь, минуя знания тернистые пути, всё понимать, чтобы суметь дойти, вернуться гаечке в прекрасный механизм, который люди называют жизнь…
Чтобы узнать, надо пробовать… Я поняла, что если я не вслушиваюсь специально, то слышу, что говорят, конечно, не дословно, и по-своему, немного театрально, как будто бы, не про меня история совсем, но иногда ловлю другое, из посторонних даже тем. Но стоит только мне начать вслушиваться в речь специально, и ничего для меня не представляющий набор звуков заставляет нервничать и переживать опять и опять случившееся с нами. Мне делали укол, и я впадала в забытьё. И когда пробуждалась медленно и верно под воркование сестры, рассказывающей мне свои домашние дела, как мама денег не дала, как сыном муж, отец ребёнка, всё попрекал, что не похож с пелёнок, и вышел ни в отца, ни в мать. Она ведь думала, что речь чужую мне бедной русской не дано и понимать. «Ну, что ты смотришь, дурочка, и как ты будешь жить? И как с врачом расплатишься, давай уже скажи!»
Настал день, когда я смогла подняться, и как только это произошло, Альбина и Эрнест Аркадьевич испытали смешанное чувство радости за меня и желание от меня получить всё же оплату за лечение, вызывало во мне противоположные чувства.
Меня навестил Тимон, выглядел чужим, озабоченным; сказал, что ему сначала про меня сказали, где искать, а потом Альбина проводила ко мне; и что он несколько раз уже был у меня в палате, когда я спала, что ребята живы, кроме Виталика, шофёра. Странно, Альбина ни разу не проговорилась мне об этом. Только о себе, о своих семейных неприятностях рассказывала мне, словно кошке, которая всё равно ничего не понимает, и не ответит. А потом я начала думать, и стала вспоминать; что да, первые его визиты, видимо были; кто-то держал руку мою и плакал, я думала это сон; а теперь стала подозревать, что всё было наяву, что это Тимофей плакал, держа мою руку в своей, и будто даже прощения просил, уж не знаю за что… вот такой вот вербатим!
Кто знает, может, всё могло быть ещё хуже! Самоорганизованные банды формирования под действием наркотических веществ запросто могли нас всех взять в заложники, и распорядиться по-своему! Я не упрекала наших ребят артистов, как с голыми руками, против снаряжённых по всей форме тренированных ублюдков выступать? Навряд ли, они в той ситуации могли что-нибудь сделать. В своих защитных шлемах и противогазах «солдаты удачи» были похожи на фантастических тварей из фильмов ужасов; и запросто могли вызвать эмоциональный шок у зрителей и артистов; и также легко наводили на мысли о террористическом захвате заложников по аналогии с недавними событиями, давно вышедшими за рамки единичного «акта возмездия».
За что?.. просто так получилось…
Умом я понимала, что надо попытаться найти где-то, заработать деньги, чтобы заплатить за клинику, вызволить Наташу с Галей из психушки и найти возможность вернуться на Родину.
Я спросила Тима, как устроился он? Оказалось, подрядился в забегаловке мыть посуду, а раз ему удалось повеселить пьяную компанию жонглированием тарелок, что может, даже его поставят заполнять репризы между певческими номерами. Спросила про наших. Ответил нехотя, что не очень, особенно Гаврил связался с какими-то тёмными личностями, и Пумба пробует лёгких денег, только они совсем не лёгкие, и его тошнит даже рассказывать об этом.
Марианна с Катариной добились временной помощи, в виде единовременного пособия, но это больше похоже на подачку, и им всё равно придётся либо пороги консульства обивать с требованием депортации на Родину, либо куда-то устраиваться. Из актёрских предложений у них реально высветились только танцы на шесте, но они этим никогда не занимались, что даже стриптиз танцевать конкуренции хватает; но он не знает, как они выкручиваются: «Я не могу помогать всем!» — сорвался он. Я должен платить за свою коморку, я на первое время их пустил, но мне и себя-то не прокормить, не то, что двух леди; и Пумба ещё нажратая пришла…» — он осёкся. И было видно, что больше рассказывать ему не хочется! – «А Алекс?» — «За Алекса волнуешься? Вот он точно не пропадёт! Если бы не он, я бы с нашими леди просто…» — он опять осёкся. Она не стала настаивать, видимо и с Алексом было всё не просто. – «Ты думаешь, как там Наташа и Галя?» — «А Гале лучше всех, похоже, просто с катушек слетела. Был я у Наташи, она говорит, что первое время она даже говорила с ней – о Сергее, а потом просто замолчала…» — «А наш театр? Где фура с декорациями?» — «Тебе, отдыхать пора! Мне врачи сказали не рассказывать много; но как же, тебе не расскажешь! Под арестом фура; только, похоже, что и там мародёры похозяйничали, можно восстановить что-то, наверное, только никто играть не хочет, не может, пока, никто… ты хочешь?» — «Не очень…» — «Вот то-то и оно!»
Тим ушёл. Я видела, что ему тяжело. Коркой хлеба он, конечно, поделится, а вот на кофе придётся зарабатывать самой. Как? Придётся изучать язык, чтобы суметь самой что-то сказать. Оказывается, мало понимать… теперь она ходила сначала на костылях, потом опираясь на трость. Провалялась в больнице больше месяца. Задолжала кучу денег. За ней пробовал ухаживать мужчина, также находящийся на лечении, она не отвечала взаимностью. Просто также тихо слушала его причитания о жизни, казавшиеся ей скучными и неинтересными. Кажется, её ценили, как «хорошего собеседника» за умение слушать, не перебивая, и в нужный момент кивать головой. Для неё вскоре в отличие от других ребят, которым пришлось помыкаться, чтобы не пропасть с голоду, высветилось светлое окошко, им обещали бесплатную доставку на Родину, а вот за лечение просили расплатиться! И эта была проблема, которую она не знала, пока как разрешить, но жизнь шла своим чередом, и они искали возможность вернуться в её часовой коллективный механизм. Хотя не все, кто-то нашёл для себя приемлемую лазейку, и думал уже, как лучше увернуться от депортации… Наташа тоже никуда не захотела возвращаться. Она осталась там, где потеряла Серёжу, потому что на Родину нечего было везти, тела его не нашли. Страну лихорадило в гражданских разборках. Властям было не до этого. Они не успевали навести порядок в одном месте, как конфликты вспыхивали в других местах.
А мне очень хотелось на Родину, и я с радостным ожиданием ждала часа, когда нас посадят в автобус или на поезд и наконец-то отправят домой… хотя и Родине приходилось не сладко…
Ну, что там соответствует дальнейшему графику моего персонального маршрута? Куклы, высыпавшиеся из сундука, стали ненужными хозяину своему, и самостоятельно должны были искать или новый кукольный домик – дорожный чемоданчик, или вовсе сменить образ жизни; и стать кем-то другим, или может, самому стать хозяином чемоданчика, и обговорить заранее его маршрут: точки следования по нему: «А», «Б», «В», «Г», «Д» и потом, возможно, снова «А» или «Б»…
0

#42 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 25 января 2021 - 22:21

41

ЗАБАЙКАЛЬЕ. ДЕВОЧКА. ЛЮБОВЬ.


Радиоактивное солнце из века в век разъедает Забайкальскую землю. Оно светит зимой в минус тридцать и пробивает свои настырные лучи сквозь морозный туман. Оно светит весной, когда до предела оголяется серость и убогость этих мест, и дуют пыльные ветра. Естественно, и летом упрямые солнечные лучи продолжают стойко лупить по спрессованной в камень земле, по деревьям, по людям, которые ещё по инерции живут здесь. В этом краю вечная мерзлота - неизменный спутник вечного солнца. Здесь зона рискованного земледелия. Что может вырасти при резких температурных перепадах, когда днём плюс тридцать, а ночью около нуля! Триста с лишним дней в году терзает солнце Забайкальский край. Краснодарская житница скромно стоит в сторонке, потупив взгляд в плодородное буйство своих полей. У неё солнца меньше, а успехи на поприще производства живого гораздо-гораздо весомее. Но, если ты прожил в суровом Забайкалье хотя бы несколько лет, то навсегда оставишь в своём сердце любовь к этой земле. И будешь в тёмном декабре где-нибудь в Подольске говорить - а в Забайкалье сейчас мороз минус тридцать, светит солнце и небо голубое-голубое. И вздыхать по ушедшему будешь. А, когда не выдержишь и вернёшься ненадолго, только чтобы прикоснуться к былому, то увидишь, как убого живут люди, как полысели или стоят с чёрными, обгоревшими пеньками окрестные сопки, как перекопали ледяные, бойкие речушки в поисках золотого песка, как разрыли и продали тем самым завистливым соседним странам редкие руды, самоцветы и многое-многое другое. И только солнце тебе напомнит о былом природном великолепии. Но уже не утешит.
***
Мои воспоминания о жизни в этом мире начинаются очень рано. Если вести отсчёт от времени поступления в самое первое учреждение детского заключения, т.е. детские ясли, то с одиннадцати месяцев. Есть и более ранние моменты, но ясли - это первая веха моих преодолений. Как её забудешь! Первый визит был ознакомительный. Стоял конец ноября. Для Забайкалья глубокая зима. Меня принесли в одноэтажное деревянное здание. Упаковала меня мама добросовестно. Цигейковая шубка, цигейковая шапочка, валенки и пуховый платок поверх, чтобы миру были предъявлены только глаза и ничего более. Всю дорогу мама, опасаясь моего протеста, рассказывала, что меня ждёт весёлое время игр с такими же как я детьми, что я найду друзей. Ещё какой-то бред несла. Я была настроена скептически, хотя безмолвствовала и лишь сверкала глазами, пытаясь передать маме всю гамму своих чувств. Жизнь меня устраивала, изменений в ней я не хотела.
Сразу после входного тамбура располагалась комната с кабинками для верхней одежды и сменных вещей. Меня усадили на скамейку, и строгая тётка начала грузить мою юную матушку информацией. Ребенок должен уметь себя обслуживать, должен уметь ходить на горшок, должен уметь есть ложкой, должен знать свою кабинку и одеваться на прогулку, а после прогулки уметь раздеться и сложить свои вещи в кабинку. Я слушала и ужасалась. Неужели мне придётся страдать в этом мрачном месте! Если первые пункты требований с большой натяжкой я могла осилить, или хотя бы были перспективы в дальнейшем добиться результата, то "раздеться и сложить свои вещи в кабинку" - это было нереальной целью. Кабинки из-за экономии места поставили в два ряда. Ручки кабинок первого ряда казались мне недосягаемыми, а второй ряд вообще маячил где-то под потолком.
- Неплохо бы получить в первом ряду, - думала я. - Вон картинка с мячиком или вон с той собачкой.
Но жизнь с самого начала решила дать понять, что мои желания никому не интересны. Кабинка, разумеется, досталась в верхнем ряду.
***
В одиннадцать месяцев я считала себя большой девочкой. Да, я ещё не умела ходить. Но, если бы вас откормили до такого состояния в каком находилась я, то и вы бы не смогли ходить. Я была очень упитанным ребёнком. Манная каша и никакого волшебства!
В яслях меня поместили в манеж. Большой деревянный манеж. Там уже сидел какой-то горемыка и не претендовал на свободу. Меня ещё никогда так не унижали! Это унизительное состояние беспомощности, эти взгляды свысока детей, бегающих по комнате! Это было невыносимо! И главное не объяснишь этой глупой, но любимой гусыне - моей маме, что пребывание целый день в подобных условиях убивает мою личность. Вот как так получается, что думать можешь, а говорить ещё не умеешь? Приходилось орать, просто примитивно орать по утрам, когда меня сдавали в это омерзительное заведение. Пусть сидит у себя на работе и понимает на что обрекла свою дочь.
***
Трудности закаляют! Первая победа - я могу передвигаться! В полном смысле назвать это ходьбой нельзя, но я могу держаться на своих ногах. По стенке, опираясь на предметы и соратников по яслям, передвигаюсь. Освобождена из манежа! Как прекрасна свобода! И уже сама смотрю свысока на узников, оставшихся за деревянными прутьями. Каким-то чутьём понимаю, что тщеславие плохое чувство, но торжествую и тщеславлюсь. Человек слаб.
***
Окна ясельной группы выходят на юг. Я люблю смотреть в окно. Однажды мне удалось увидеть маму. Она шла по улице. Моё маленькое сердце ёкнуло - меня сейчас заберут! Но мама не приходила. Забрала она меня, как обычно, вечером. Для меня было откровением, что мама не всегда сидит на работе.
- Это значит пока я страдаю в яслях, она ходит по каким-то неведомым делам. Весёлая и свободная, - думала я.
К тому времени я уже научилась доносить свои мысли до мамы словами, поэтому она тоже сделала свои выводы и больше никогда за два года, проведенных мной в яслях, никогда не проходила мимо окон этого здания днём.
Но привычка смотреть в окно у меня осталась. Улица была скучная, тихая. Лишь изредка проезжала машина или проходил пешеход. И только вездесущие тополя то мёрзли под ледяным ветром, то покрывались смолистыми почками, то шелестели листвой и сыпали, сыпали пух, заметая серость бытия.
***
Тополя можно назвать полноправными жителями нашего посёлка. Когда-то их высадили вдоль главных улиц. Они разрослись, совершенно не обращая внимание на близкую к корням вечную мерзлоту, не обращая внимание на то, что приходится стоять шесть месяцев в году, скованными пронзительными забайкальскими морозами под сорок и столь же пронзительными ветрами во всё остальное время бытия. Поразительный пример стойкости! Но если бы только природные напасти, но ведь нет же, нет! Есть ещё и происки человека. Каждый год их обрезают до самого ствола, потом в весенний субботник белят стволы известью.
- Для какой надобности такой трепетный уход?
- Говорят, от вредителей защищает.
- От каких вредителей? Какие вредители кроме человека выживут в минус сорок?
- Ну мало ли. Может коза чья-нибудь прибежит с пастбища отведать вкусной коры дерева, или муха Цэцэ прилетит из Африки и размножиться в непокрашенном стволе тополя.
В общем, по мнению человека, он ухаживает за растением. Что по этому поводу думает тополь, мне неведомо, но по ответным действиям можно догадаться.
Стоят эти жалкие пеньки, измученные и человеком, и погодой, и кажется, что вот-вот закончится их существование, но нет, смотришь приободрился тополь, отрастил веточки, зазеленел. Мстительно сбрасывает свои клейкие, терпко пахнущие почки на прохожих людей. А в положенное время ещё соберётся силами, да и одарит улицы пухом. Не таким обильным как ранее, но аллергикам и того хватит. Да, что я вам рассказываю! Почти в каждом людском поселении нашей родины есть эти представители флоры. Иногда мне кажется, что мы всей страной ведём с тополями долгую вялотекущую войну. Когда-то посадили, чтобы скучно не жилось, а теперь и не скучаем.
***
Ах, как хороши первые детские дружбы! Они пока ещё не замутнены условностями. Они чисты и бескорыстны. Они возникают на уровне инстинктов, без включения в этот трепетный социальный процесс головы. Первая моя подруга Наташа Кожевникова. Как жаль, что мы дружили только в яслях! Обеденные столы из-за экономии места на время игр сдвигали к стене. Наташа и я дружно ползали под ними и объедали со стен известковую штукатурку. Было вкусно. Видимо не хватало чего-то в наших организмах. Много лет спустя я спросила Наташу помнит ли она совместное поедание извести. Наташа воскликнула: «Ах, это была ты? А я всё думаю, с кем я так хорошо дружила в яслях?»
Далее наши жизни с Наташей шли параллельно. В детском саду мы уже не дружили, а в школе вообще почти не пересекались. Разные оказались.
Ещё один персонаж путешествий под столами остался гораздо на дольше. Да, что уж там говорить - до сих пор кровь пьёт! Толя. Почему-то он всегда был рядом, но меня не замечал. Это раздражало. Я тогда уже ощущала себя женщиной, причём женщиной красивой. Пока мы с Наташей самозабвенно ели известку, он с мальчишками играл в войнушку. Ножки столов для них были деревьями. Мальчики путешествовали по сказочному лесу и истребляли врагов из пластмассовых пистолетов.
Анатолий уже много лет является моим мужем, но того пренебрежения ко мне я ему до сих пор не простила. Хотя он периодически пытается оправдаться: «Глуп был, не рассмотрел сначала, да и вообще, ничего не помню. Прости дурака!»
Вот после этих оправданий ещё хуже становится. Как это не помнит? Меня такую прекрасную и не помнит? Ну что поделаешь - примитив! Мой любимый примитив!
***
Когда мне было пять с половиной лет, у меня появился братик. С этого самого момента мои родители приступили к формированию во мне ответственности и самостоятельности. Ну, а в брате, соответственно, безответственности. Мне надлежало следить за братом, быть няней и показывать пример послушания, ведь маме с нами так тяжело. С четырех месяцев брат принялся болеть, и вся жизнь нашей ячейки общества подчинилась этому маленькому человеку.
Мама в очередной раз лежала с братом в больнице. Папа был жутко занят на работе. Эх, чего греха таить, не только на работе! Неожиданная свобода опьяняет. Во всех смыслах опьяняет. А я оказалась никому не нужна. Каким-то чудом родителям удалось договориться с бабушкой Соней, что я поживу у неё несколько дней. Моим кредо к тому времени стала неприхотливость. Есть не просила. Внимания не требовала. Дайте мне шкатулку с бижутерией, и я буду счастлива, рассматривая её содержимое и сочиняя волшебные истории. Иногда я просто наблюдала за миром, за домочадцами, за жизнью улицы за окном, за многочисленными цветами на подоконнике. Мир интересен и прекрасен, когда он повседневен и не думает о своём величии. Но в этот раз произошёл некоторый конфуз. Я покрылась непонятными прыщами. Прыщи царапались. Дело было неладное.
- Вдруг это какая-то неведомая зараза, - заволновалась бабушка.
Бабушкины дочки Галочка и Ниночка отсутствовали по причине обучения в читинских техникумах, а дед был на работе. Софье Фёдоровне пришлось принять волевое, да что уж там говорить, мужественное решение и отправиться со мной в детскую поликлинику. Почему мужественное? Да, потому, что она со своими-то детьми никуда не ходила. Они у нее выросли как смогли, а если совсем не могли, то дед суетился. А тут придётся приложить такие неимоверный усилия, пройди огромное расстояние. В общем, жертва, страшная жертва для ста пяти килограммов бабушкиного веса. Мы собрались и пошли. Идти надо было километра четыре, с преодолением многоступенчатого, деревянного виадука через железнодорожные пути. Общественный транспорт в нашем посёлке отсутствовал от слова совсем. Июнь, жара, и мы с бабушкой идём. Шли часа три. Пришли. Софья Федоровна, воодушевленная победой над территорией, величественно заняла собой всё пространство маленькой поликлиники, благо, явились мы уже к вечеру и заведение было почти пустое. Но тут опять произошло непредвиденное. Врач, увидев меня, принялась махать руками и выгонять нас из кабинета. Но Софья Фёдоровна сегодня была настроена решительно. Она вцепилась в косяк двери и удаляться не желала.
- Объясните по-человечески, что с девочкой? - вопила она.
- Это ветрянка! Уходите! Вы перезаражаете всех детей! - в ответ кричала доктор и интенсивно проталкивала бабушку из кабинета в коридор. Косяк двери трещал и уже собирался треснуть.
- Ну и что? Чем мне её лечить? - не сдавалась бабушка.
Я загнанным зверьком жалась в углу и чувствовала себя распространителем всемирной заразы.
Наконец, узнав "страшную тайну" о ветрянке и её лечении мы покинули негостеприимное лечебное учреждение. И пошли обратно. Домой мы вернулись глубоким вечером, совершенно выбившиеся из сил. И если бы не внезапный приезд Галочки из Читы, то не знаю, как бы я перенесла эту самую ветрянку. Галочка сполоснула моё разгорячённое тельце, прижгла все прыщики зелёнкой, напоила ягодным морсом и следила за температурой. Практически спасла. Софья Федоровна с великим облегчением сняла с себя обязанности по уходу за мной. Эта история для бабушки на долгие годы стала примером подвига во имя семьи. И с каждым разом рассказ об этом подвиге, обрастал новыми подробностями. На отсутствие фантазии бабушка не жаловалась.
***
Каждое воскресенье мы всей семьёй: папа, мама, брат и я ходили в гости к бабушке Соне и дедушке Саше Залинию. Залиния - это такое место в нашем посёлке, которое находится за железной дорогой. Железная дорога пересекает посёлок Карымское посередине с востока на запад. Спасибо царю, сославшему декабристов в наши дикие места. И спасибо декабристам, которые научили местное население планировать улицы по чёткому плану: взаимно перпендикулярных улиц с запада на восток и с севера на юг по образу и подобию Петербурга. Иначе бы так и остались дикарями, а улицы зигзагами строили. О чём-то подобном я размышляла, топая по пыльной дороге к бабушке Соне.
Преодолев мост через железнодорожные пути, мы попадали в южную часть Карымской, которая граничила с поймой реки Ингода и лесом. Там в одном из деревянных домов жили наши старики.
Первая новость, которую сообщала прибывшим гостям бабушка Соня, была вовсе для нас не новость. На надрыве она произносила: «Вчера Сашка опять напился!»
Толстые стекла бабушкиных очков сверкали от негодования.
- И играл на баяне! - добавляла она в вдогонку, как бы припечатывая непозволительный Сашкин грех. Все прибывшие как по сценарию качали головой, осуждали деда. Разумеется, это было настолько неискренне, что поверить в наше осуждение мог только совсем наивный посторонний человек и то, явно заподозрив подвох. Дед в это время был тих, печален, старался остаться незамеченным, то есть всем своим видом говорил, что раскаивается и сам себе не рад. Бабушка Соня, приободренная нашей поддержкой, продолжала истерику, - Я выброшу этот баян! - децибелы её воплей нарастали. Я бросала взгляд за окно. Воробьи, сидящие в палисаднике на кустах черёмухи, испуганно улетали. Соседская собака начинала печально выть. Но мы то опытные!
Наши лица, после озвучивания такой страшной кары, приобретали весьма скептическое выражение, ибо мы понимали, что Софья Фёдоровна никогда ничего не выбросит. Это аксиома, известная в нашей семье всем со младенчества. Софья Фёдоровна замолкала, призадумывалась, понимала, что перегнула палку в угрозах и выдавала, - Или продам!
Дед в этот момент вздрагивал, пальцы с сигаретой начинали дрожать. Но тут уже вступался кто-то из нас:
- Ну, что ты, бабушка, такое говоришь! Кому нужна эта развалина? Ты пока погоди продавать-то. Вот, лет этак через двадцать баян станет раритетом, тогда ты его за очень дорого продашь.
Этот практичный аргумент всегда примирял бабушку Соню с баяном.
Дед тайком облегчённо вздыхал, но на всякий случай ещё некоторое время уподоблялся неодушевленному предмету. А далее был обед и очередная чекушечка, как бы невзначай добытая дедом в часы временного притворства тихоней. И повторялось всё по-новому. Сашка смелел, уже не прятал взгляд, а смотрел прямо в глаза "вражине", то есть Соньке, нагло настаивал на дополнительной чекушечке, вспоминал как пример всепрощения и святости свою рано умершую первую жену Ганну. Ну, а дальше шли слезы, требование немедленно отдать, куда-то запрятанный "вражиной", баян. Иногда баян появлялся, и тогда мы слушали "На сопках Маньчжурии" и "Прощание славянки". Баян вместе с дедом вопил на надрыве в неизбывной тоске. Это сложно было назвать музыкой. Это была боль, трансформированная в звук. Чем дальше, тем больше дед распалялся. Слушатели переставали понимать, какая мелодия звучит. Начиналась какофония. Тут наступал момент отнятия у Сашки инструмента и насильственные мероприятия по укладыванию музыканта спать.
Иногда сценарий воскресного единения семьи был укороченным. Сашка не находил баян. Обиженный он присаживался у натопленной печи на кухне и вспоминал Ганну, сетовал на судьбу. В последние два года перед смертью прибавилось горестное утверждение о скором уходе. Так и говорил - Леночка, я ведь скоро умру!
Обращение к Леночке было объяснимо, потому что слушала его обычно только Леночка, то есть я, сидя рядом на очень удобном стульчике с подлокотниками, который дед сделал в часы творческого порыва.
По моим понятиям, я была плохим собеседником. Я умела только слушать и очень корила себя, что у нас с дедом не получилось диалога. Не созрела я ещё в то время для диалога. А потом уже не с кем было диалог вести. И только позже я поняла, что была идеальным собеседником. Для большинства людей диалог обременителен. Монолог при наличии хорошего слушателя приносит человеку намного больше удовольствия.
Дальнейшая судьба баяна была такова: после смерти дедушки баян отправился на хранение в сарай. Ведь вы помните, что бабушка Соня ничего и никогда не выбрасывала, и не отдавала тоже ничего, никому и никогда? Она всё рачительно складывала на будущее. В сарае баян с успехом был уничтожен мышами, крысами и сто пятнадцатой цивилизацией плесневых грибков.
***
Я окончила первый класс. Наступило пронзительно жаркое лето. И неожиданно вернулась в родные пенаты с северных заработков сестра моей мамы Галя. Отработала Галочка два года после окончания кулинарного техникума в посёлке Батагай, что в Якутии находится, в столовой для летного состава. Родня с нетерпением ждала, что Галина отловит себе какого-нибудь удалого лётчика или вертолётчика, ну или кто у них там в Якутии летает. Но Галя вернулась одна. Родня приуныла, но потом пригляделась к Галине и решила, что недостоин ни один лётчик такой красоты. А оно и правда, расцвела Галочка на северных морозах. Просто чудо как расцвела! Я всегда к красоте тянулась, очень нравилось мне на красивых людей любоваться, будь то учительница в школе или папа вечером дома на кухне. Вот и на Галю я принялась любоваться. Очень она стала похожа на Анну Герман. Статная, с длинными русыми локонами. Платья, юбочки прикупила на заработанные деньги. Красавица, что уж там говорить. А когда Гале не понравилось, что её с Анной Герман сравнивают, тут я её ещё и зауважала. Истинная женщина! Потому, как только истинная женщина бывает недовольна сравнением с другими особями женского пола. Истинная женщина ощущает себя единственной и неповторимой. Быть одной из - это унизительно. Откуда в мои восемь лет такие мысли спросите вы? Из наблюдений, размышлений и книг. Чаще с детьми своими надо разговаривать, присматриваться что читает ребенок, многое откроете в этих маленьких человечках. И не будет потом вопросов - и в кого же она такая уродилась…
***
Пока Галя восхищала своей красотой население родного посёлка, её сестра Ниночка засобиралась замуж. Нина тоже была сестрой моей мамы, самой младшей. Ниночка окончила медицинское училище на акушера и была отправлена отрабатывать средства, затраченные государством на её обучение, в глухие степи реки Онон. Именно они, эти степи, по утверждению местных старожилов, являются родиной самого Чингисхана. Места глухие, печальные от полной и беспросветной нищеты. Про тот район, не стыдясь можно сказать - по диким степям Забайкалья. Железная дорога до этой местности не дошла. Лес тоже стороной обошёл. А у нас в России как? Нет железной дороги, нет леса, нет жизни. Ну, если ты не на нефти или уране-золоте сидишь и иногда продаёшь указанные ископаемые завистливым соседним странам. В степях реки Онон на уране не сидели.
Нина была девушкой весёлой, статной, с небольшой косинкой в глазах, но это только больше шарма ей придавало. Вон у Булгакова Маргарита тоже была с этой особенностью и очень даже ценилась по шкале женской привлекательности. Разумеется, и наша Ниночка оказалась в цене. Ворвался ураганом в её девичью душу местный парень с десятью процентами чингисханской крови. Опять же, у всех у нас есть небольшое пятно в генетическом наборе. Чего нос воротить. Ниночка подумала-подумала и нос воротить не стала, согласилась замуж выйти. Вот на эту свадьбу и были почётно делегированы отец девушки Александр Акимович, в среде соседей и знакомых именуемый просто и лаконично - Сашка и сестра Галина. Мать дома осталась. Кто-то же должен дом охранять. Свадьба дочери, конечно, важное мероприятие, но дому просто необходим присмотр. И не важно, что-дома-то всего одна комната да кухня в деревянном бараке. Преступники всех мастей не будут разбираться, налетят и лишат несметных богатств: кастрюль, перин и чёрно-белого телевизора "Чайка".
Но окончательным аргументом в пользу остаться дома для бабушки Сони стала свинья.
- Кто будет кормить, поить борова, которого взяли по весне для откорма? Сосед? Дак, с соседом надо будет опосля поделиться мясом, - вопила Софья Фёдоровна. Делиться - это было выше её понимания. Пронзительные вопли на всю округу никто из домашних выносить не мог. Этот аргумент в жизни данной семьи был всегда решающим.
Так любовь к свинине перевесила любовь к дочери. Это жизнь, Ниночка!
***
"О, неугомонная бабушка Соня!" Хочется воскликнуть мне в этом месте. "Почему же ты такая жадная?" - продолжу я свои стенания. Софья Фёдоровна уже не ответит на мои вопросы. Пусть земля ей будет пухом! Обожаю её! Обожаю за искренность в проявлении низменных чувств человеческих, за колоритность, за вопли её, за то, что благодаря ей я поняла, что любить человека можно даже видя все его недостатки.
***
В то время, когда Александр Акимович и Галочка отплясывали на свадьбе у Нины в диких ононских степях, а Софья Фёдоровна самозабвенно откармливала свинью варёной картошкой, явился из холодной Якутии за Галочкой бравый молодец. Вы помните, вся родня лётчика в мужья Галине прочила? К огромному сожалению, приехал с предложением руки и сердца совсем не лётчик, а не пойми кто. Перекати поле. Но красивый. В те времена народ русский ещё не знал, что есть на свете такой актёр - Сильвестр Сталлоне, но позднее, так сказать задним числом, все причастные вспоминали, что очень Витька на этого самого Сталлоне похож был. И чертами лица, и статью, и чернявостью. А по моему девичьему мнению, дядя Витя был даже интереснее этого самого Сильвестра.
Заявился Виктор к Софье Фёдоровне в дом и пленил её своим видом до того, что сдала женщина все явки и пароли, а вместе с ними место свадебных торжеств. Не замечала я ранее за бабушкой Соней нежного отношения к мужской красоте. Более того, зная суть этой хитрюги, предполагаю, что перспектива сбагрить с воза одновременно обеих дочек, мгновенно просчиталась в её практичном уме, вот и дала адрес пребывания Галины первому встречному и с умилением платочком помахала, благословляя будущего зятя на штурм Галочки.
Штурм завершился полной победой. Наша Галя стала носить фамилию Юдина.
И начали все жить дружно и счастливо, и Ниночка с мужем, и Галочка с мужем, только недолго. Но это уже другая история.
***
В нашей общесемейной жизни было одно мероприятие, которое нас очень объединяло и сплачивало. Это мероприятие называлось - выращивание картошки. Да, прежде чем картошка станет фри или пюре, её следует: в мае посадить, в июне прополоть, в июле окучить, в сентябре выкопать и поместить на хранение в подпол в доме у бабушки Сони. Наша деляна для посадки картофеля многие годы находилась на берегу Банного озера. Откуда такое специфическое название у озера? Оттуда откуда лились в этот водоём неочищенные воды, а конкретно из поселковой бани. Банное озеро кишело жирными карасями, которых никто не ловил, благополучно заросло осокой и тростником. Оно было топкое и вонючее. Когда я сказала, что никто не ловил карасей, то забыла уточнить: никто не ловил для себя. А на продажу очень даже ловил. Отец маминой подруги ловил, коптил и продавал на вокзале пассажирам с останавливающихся на нашей станции поездов. Люди с удовольствием покупали. Почему при этом глаза у местных вокзальных торговок стыдливо отводились в сторону: разбираться любителям копченой рыбки было недосуг. Поезд ждать не будет. Мораль: прежде, чем покупать что-либо у лоточников на станции Карымская, надо очень хорошо подумать. Времена изменились, а потомки тех торговок продолжают своё потомственное дело. А я вернусь к нашей картошке.
Картофельное поле возвышалось на высоком берегу благодатного банного водоёма. Обычно Софья Фёдоровна на поле не приходила, так как оставалась дома готовить обед, то есть что-то вроде супа из рыбных консервов, ибо нечего объедаться мясом, когда откармливаемая свинья ещё не выросла. Но иногда бабушка посещала нас. Приходила для надзора, чтобы её картошку качественно пропалывали. Не доверяла. Просто уверена была в нашей недобросовестности в выращивании самого главного продукта для неё и для её очередной свинушки. Бабушка Соня была знатной фантазёркой, особенно на финансовые темы. Однажды прямо во время проверки качества прополки картофеля, придумала, обосновала, сама поверила и меня убедила в одном историческом факте.
- Не верьте вы этим историкам! - заявила Софья Фёдоровна, колоритно подбоченившись под палящим солнцем и расставив свои толстые, больные ноги между картофельных рядов. Мама и я с радостью приостановили прополку, разогнули уставшие спины и заинтересованно прислушались.
- Бытует мнение, что Чингисхан выходец из ононских степей, и что в тех местах его и похоронили вместе с огромными богатствами. Ориентиром некое озеро служить должно, - вкрадчиво начала излагать свою теорию бабушка. - А я думаю, что Чингисхан не дурак был, чтобы так очевидно своё захоронение указывать. Не там оно, совсем не там!
Тут я не выдержала и воскликнула:
- А где, где, бабушка?
Софья Фёдоровна соблюла некоторую паузу, а потом скромно указала на наше Банное озеро.
- Видишь вот эту толстую проволоку? - спросила она загадочно - сколько лет мы сажаем здесь картошку? Не один десяток лет уже! А проволока эта все эти годы торчит, и никто её удалить не может. Из глубины она идёт! - резюмировала бабушка.
- И что это означает? - не поняла я к чему клонит рассказчица.
- А то это означает, что наше озеро очень таинственное и вполне может претендовать на звание могилы Чингисхана! - сделала окончательный вывод бабушка.
- Бабушка, но во времена Чингисхана проволоку ещё не придумали! - привела я решительный контраргумент.
- Ах, Лена, не мелочись! - отмахнулась бабушка, - проволока может быть и ни при чём. Но озеро то у нас таинственное! Согласись?
Я согласилась. Ещё бы не таинственное. Даже лягушки в нём не живут.
И моё воображение разыгралось. Я, воодушевленная перспективой захватывающего приключения по поиску клада, предложила немедленно начать раскопки.
Но бабушка Соня склонна была подождать осень.
- Как, Лена, ты себе представляешь эти раскопки? - спросила хитрая интриганка.
- Мы же уничтожим все картофельные кусты! Мы же лишимся самого главного продукта! - Софья Фёдоровна театрально заломила руки с толстыми пальцами-сосисками.
- Надо ждать осень. Тогда и приступим к поискам, - сделала она вывод. А я вынуждена была согласиться с таким железобетонным аргументом.
Осенью Софья Фёдоровна уже не вспоминала о кладе Чингисхана, а была увлечена инопланетянами и кругами на полях. И уже новое увлечение расписывалось в красках с театральными ужимками и сверкающими от воодушевления глазами под толстыми стеклами очков. Там непременно фигурировали слитки золота и платины. В общем, с бабушкой Соней было интересно. И хотя не разрешала бабушка мне есть малину в огороде, я ей эту скупость прощала за её фантазии и за её искренность в этих фантазиях.
***
Раз в месяц бабушка Соня ходила на почту за пенсией. Всем нормальным людям пенсию приносил почтальон, но особенность бабушки была такова, что она не доверяла почтальону. Пока этот субъект донесет до страждущей пенсионерки деньги, может всё что угодно случится. Почтальон может попасть под машину, его может покусать дикая собака Динго, внезапно через тысячи километров и океаны прибежавшая к нам в Забайкалье из Австралии, его могут ограбить злодейски настроенные граждане. Потом жди своих денег до второго пришествия почтового делегата. К чему такие муки? Можно просто сходить и получить причитемое. Да, медленно, да, затратив день, но Софья Федоровна в подобных случаях была очень осторожна. Вообще, бабушка считала, что спешка в жизни пожилой и не в меру упитанной свининой и картошкой женщины непозволительная роскошь. А деньги и подавно не любят спешки. Их надо уважать и поклоняться им. Дедушка иногда тихо, а иногда громко, в зависимости от настроения, возмущался такой бабушкиной особенности.
- Ну, как можно быть такой жадной, такой недоверчивой, такой осмотрительной! Ну, как можно быть такой медлительной! Опять весь день проходит! Я есть хочу! Нормальный человеческий обед хочу! Леночка, пойди на огород и съешь всю малину, которая поспела! Сонька, слышишь меня? Отныне ребенок будет есть малину столько сколько захочет!
- Ах, ты хочешь обед? - возмущалась Софья Фёдоровна. - Есть много вредно! Свою пенсию ты, Сашка, можешь ждать хоть неделю, а я свои деньги получу в срок. А Леночка получит малину в виде варенья на зиму, сейчас и так много витаминов вокруг, а зимой спасибо мне скажете! - Ставила твердую точку бабушка и удалялась в даль, на просторы вселенной.
Почта находилась далеко, поэтому путешествие было длительное и плодотворное в плане бесплатных приобретений. Чтобы бабушка ничего не прибрала к рукам! Не бывать этому! Бабушка Соня была увлеченной цветочницей. Её страсть – выпрашивание у доверчивых граждан новых видов комнатных растений забесплатно. Что за такая волшебная почта у нас была, я не знаю, но на её окнах процветало и благоухало огромное количество цветов. Со временем сформировался несанкционированный дамский кружок по обмену цветами. Получается, что на почту бабушку влёк не только золотой телец, а тяга к прекрасному. В дом приносились различные бальзамины, удивительные для наших мест фуксии с цветами-балеринами и многое другое. Софья Фёдоровна хвасталась своими трофеями. Я внимала. Благоговела. Я обожала бабушкино увлечение. Я тоже оказалась цветочницей, но только латентной до поры до времени. Мы с ней единственные в семье были цветочницами и ещё мы были жутко близорукими. При чём обе приобрели эти особенности в раннем детстве. Вот и как после этого сказать, что мы не родные по крови? Мы не родные исключительно по бабушкиной жадности. Ведь есть малину на огороде она мне всё-таки не разрешала. И малиновое варенье на зиму я получала всего одну литровую баночку, а ведь надо поделиться вкуснятиной с мамой, папой и прожорливым братом. Эх, а я так любила малину!
***
Настало время рассказать, как появилась в нашей семье сама Софья Фёдоровна. Скажу вам по секрету, что она мне не кровная бабушка. Бабушка Соня являлась мачехой моей мамы. В четыре года обрела Танечка новую маму.
Как лишилась Танечка родной мамы? Это очень печальная история. Пожалуй, эта история оставила след во всех нас - последующих поколениях этой семьи.
Александр Акимович, отец моей мамы, всю свою жизнь для всех был просто Сашкой. Добрый, совестливый, интеллигентный не по образованию, а по сути своей. Образование ему получить не удалось - старший он из пятерых детей у родителей своих был. Отец его после первой мировой войны без ног домой приехал. Какой из него кормилец! Но детей делал исправно. Вот Сашка с мамой подённой работой и промышляли. Пока младших детей вырастили, война началась. Ушёл Сашка на войну. В пехоте воевал. Сталинград. Курская дуга. Форсирование Днепра. Освобождение Европы. Как выжил? Рассказывать не любил. Повезло, - говорил. А после победы ехал Сашка домой через Украину. Боевой друг к себе в гости пригласил. Там и встретил Александр свою Ганну. Встретил и пропал. Навсегда пропал. Увёз любимую в холодное Забайкалье. Маму свою Сашка тоже к себе забрал. Сын, а следом и дочка родились. И стали они все жить в таком неимоверном счастье, что все вокруг удивлялись. Наверное, и завидовали. Куда уж без этого в человеческом обществе. Александр работал, жену баловал нарядами. Она сидела дома наряжалась и детей воспитывала. Дед дом в достатке держал. Опять-таки извечная русская беда - любовь к спиртному, Сашку обошла стороной. И война, и фронтовые сто грамм не приучили его к питию. В общем, со всех сторон положительно жили. Но разве может быть всегда такое счастье? Нет, отвечу я категорично! На земле живём, здесь испытания положены. Заболела Ганна и умерла в неполных тридцать лет. Рак. И на этом закончилось счастье для этой семьи. А на его месте образовалось горе и неизбывная тоска.
***
Как похоронил Сашка свою Ганну в марте, так и прописался на кладбище. Пить научился. С работы домой забежит, кусок хлеба с салом возьмёт, чекушечку в магазине прихватит и на кладбище. Там и ночует. Сидит у могилки рыдает, любимую свою зовёт, пока сон не сморит. А утром на работу бежит. Прожил Сашка в таком режиме с марта до октября. Дома на хозяйстве его мать осталась, да и другая родня помогала, дочка и сын под присмотром были. Горевал Сашка и не знал, что за его спиной нешуточные интриги и страсти разыгрываются.
Смерть молодой, красивой женщины в маленьком посёлке имела определённый резонанс. Жалели, конечно, люди Ганну, жалели детей, оставшихся сиротами, но более всего народ интересовала судьба Сашки. После войны одиноких женщин много осталось, очень много, а тут молодой мужчина один горюет. Неправильно. Пока Сашка был неадекватен, велись интенсивные переговоры и переписки. Сестра Сашкина Катерина письма сестре покойной Ганны в Иркутск писала и даже уже договорилась, что приедет Лидочка, попробует жизнь наладить. Это многим казалось хорошим выходом - ведь родная кровь не обидит сирот. Но были, были граждане гораздо порезвей. Брат Сашкин, Николай посодействовал, тоже приглядел для Александра невесту Софью Фёдоровну. Да, посоветовал не медлить, сразу поставить будущего жениха перед фактом.
Сколько помню бабушку Соню, столько и была она медлительной, сонной мухой. Обед готовить начинала в двенадцать дня, а заканчивала в четвертом часу. И это был только один суп. Но в момент обретения жениха, Софья Фёдоровна проявила потрясающую резвость и оперативность. Иногда я думаю, что для неё это был такой неимоверный марш-бросок, что она после него всю оставшуюся жизнь отдыхала. Вот так и получилось, что пришёл Александр как-то домой с работы, а в доме чужая женщина на своих тюках сидит, сахарными петушками Сашкиных детей угощает. Надоумили её как можно путь к сердцу этого горемыки найти, через детей, конечно, только через них. Александр не выгнал незваную невесту, а махнул рукой и на кладбище ночевать убежал. Вот так и появилась у Танечки и Вовочки новая мама, а у Сашки - жена Софья Фёдоровна. А Лидочка слишком долго собиралась, вот и осталась в своем Иркутске одинокая и обиженная. Это жизнь, Лидочка!
Софья Фёдоровна смолоду была некрасивой: высокая, нескладная, с грубыми чертами лица и с толстыми очками на переносице, но практичность в ней была отменная. Напор и отсутствие гордости - никакого мошенничества, и вы замужем. Она оказалась солдатской вдовой, дочку после гибели мужа одна растила. А где один ребёнок, там и трое. Надо сказать, что детей Софья не обижала. Она просто ко всем без излишних эмоций относилась, что к своим кровным, что к приёмным, растут как трава на огороде - и пусть растут.
А Сашка однажды осенью, глухой ночью с кладбища прибежал весь взъерошенный. Позже рассказал, что спал как обычно после принятия чекушки у могилки Ганночки, и тут его разбудил старик весь в белом с огромной седой бородой. И потребовал он от Сашки, чтобы не шлялся смутьян более в этом месте, не беспокоил упокоенных. Живым живое, - сказал.
Ну, Александр в долгу не остался, даром он что ли всю войну на передовой провёл, саданул он старика припасенным топориком, да и бежать домой.
Утром с трезвой головой, конечно, сходил на кладбище за топориком. Топорик лежал на соседней могиле. Крест на ней как лезвием на половину снесён оказался. Хорошо, видимо, Александр свой топорик заточил.
- Ох, чего с пьяни не привидится, - вздохнул Александр, но на кладбище ночевать ходить перестал. С Софьей Федоровной как с женой жить начал. А ведь и правда - живым живое! Это жизнь, Сашка!
Всё бы может потихоньку сложилось и утряслось, но через полгода умер от дифтерии сын Вовочка, а ещё через полгода Сашкина мать покинула этот мир. Эти смерти совсем подкосили Александра. И рождение двух дочерей Галочки и Ниночки уже ничего не исправило. Александр до конца своих дней, до шестидесяти девяти лет пил горькую почти ежедневно. А потом сидел на кухне на табуреточке, курил и Ганну свою вспоминал, и Вовочку. И портреты Ганны и Вовочки так и висели в красном углу дома. Софья Федоровна к этому с пониманием относилась. Ведь, это жизнь, Сонечка!
***
В начале ноября забайкальскую землю сковывает лютый мороз. Встают реки, иногда промерзая до самого дна. Промерзает, кажется, что насквозь, земля. Деревья замирают на шесть месяцев. Люди надевают толстые шубы и меховые шапки, унты и валенки. А вот снег не всегда сопутствует морозу. Часто земля так и остаётся непокрытой, чёрной. Лишь морозная изморозь - иней ложится по утрам на бесконечные забайкальские просторы и очень мило и сказочно сверкает на солнце.
Начало ноября в жизни людей знаменуется определённым новым этапом. Во-первых, ноябрьские праздники - это рефлекс, упорно и целенаправленно сформированный на протяжении многих десятилетий нашим государством. Значит, надо праздновать. В праздник народ не угрызается пагубным пристрастием к спиртному разного происхождения от самогона до одеколона Шипр, а пьёт с официального разрешения и с душевным размахом.
Во-вторых, именно на это время приходятся два самых важных осенних мероприятия в рабоче-крестьянской среде - это квашение капусты и убиение на мясо всевозможного мелкого и крупного домашнего скота.
Капуста квасится большими бочонками. Такое важное дело тщательно планируется и готовится. Выращивается или покупается капуста, морковь, укроп, обязательно с зонтиками семян. Квашение капусты занимает целый день, обычно субботу и является, по большому счёту, женской обязанностью. Самоотверженные русские женщины не останавливаются на домашних заготовках. Они переносят добрую традицию квашения на своё рабочее место и квасят капусту в детских садах и школах, всевозможных столовых и кафе. Я лично не раз наблюдала этот ритуал в указанных заведениях. Женщины румяные, в платочках на головах, дабы не уронить в капусту волос, радостно занимаются таинством квашения. Каждая считает себя непревзойденным асом в этом деле, каждая уверена, что обладает необычайно лёгкой рукой, но на всякий случай обязательно заглянет в лунный календарь. Когда же там можно квасить? На растущую луну? На убывающую? Тут всё индивидуально, и у любой женщины имеется своё и самое правильное мнение. Рядом бегают радостные дети, грызут капустные кочерыжки. Они всегда за всё необычное, выходящее за рамки простого скучного дня. По комнатам летит капустный дух, визг и смех. А какой дух летит по комнатам на третьи сутки, когда приходит время прокалывать капусту! Это надо ощущать! Скромное слово - вонь, в данном случае очень и очень приблизительно передаёт запахи завершающего этапа квашения. Отквасив капусту, благополучно проколов её и выставив бочонки на мороз, народ задумывается о более существенном, то есть о мясе. К седьмому ноября назначается убиение животинки. Если капуста - это женское дело, то свежевание мяса - это общесемейный обряд. Тут всё серьёзно. Дети и женщины в сторону! На арену выходят главари, предводители семейств. Мужики!
В нашей семье капуста квасилась кулуарно. Каждый лицедействовал отдельно у себя в доме или в квартире, потому как у женщин нашей семьи возникли непреодолимые разногласия по рецептуре квашения. А вот свежевание, полгода откармливаемой бабушкой Соней свиньи - это святое. Это событие нас объединяло. По сути, если смотреть глобально, то нас всегда объединяла еда. И здесь нет ничего плохого. Сибирь не любит легкомысленности. Сибирские морозы заставляют человека жить сплочённо, просто лишь потому, что выживать в экстремальных условиях вместе, сообща всегда проще. Забой свиньи по замыслу бабушки Сони должно было проходить в тесном семейном кругу. Ибо делиться мясом со всякими людьми со стороны - это неправильно. Но вот беда, в семье много особей женского пола и совсем незначительное количество мужских. До того, как моя мама необдуманно вышла замуж за моего красавца папу, мужиков было всего лишь один - дед Саша. Первые годы после женитьбы, моего отца тоже можно было не брать в расчёт. Пацан! Ещё не способный на серьезные мужские дела. Но дед один не справится. Это было понятно. Как выходила из ситуации бабушка? Приглашала дальнего родственника или соседа за три рубля. Страдала от неимоверной скупости, лила горькие слёзы над заветной трёхрублёвой бумажкой, но приглашала. Вот и скажите после этого, что не любила она деда! Любила и заботилась! На какие жертвы шла! С годами подобная надобность отпала. Мой отец возмужал, приобрел вес не только на работе, но и в житейских делах и стал помощником дедушке Саше. Бабушка Соня радовалась. Это ж какая экономия! Потом подтянулись мужья младших дочек Гали и Нины, но без фанатизма. Разновозрастных детей на двор не пускали. Мотивируя это гуманизмом. Но я-то знаю, что взрослым была безразлична нежная детская психика. Какая такая психика! Вырастут, куда денутся! Гораздо важнее было, чтобы дети не заболели, бегая без присмотра по морозу, иначе придётся лечить, не дай бог, больничный брать. Мы сидели в доме у бабушки Сони и ожидали. Сначала с улицы раздавался звук горелки. На морозе она трещала, шумно изрыгая огонь. Потом в дом начинали проникать запахи палёной свиной шкуры.
О, это очень важный этап в обработке свиньи! Запомните раз и навсегда: надо очень тщательно опалить шкуру свиньи! Если вы поленитесь тщательно опалить шкуру, или вообще решите обойтись без этого, то считайте, что вы зря выращивали данный свиной экземпляр. Вот что главное в свинье? Конечно же сало! А какое сало по вашему мнению лучше? Нежное, тающее во рту, с мягкой, нежной шкуркой или тающее во рту, но с железобетонной шкурой, которую разжевать невозможно даже нашему псу Мальке? Конечно же первое! А если вы не будете читать всякие глупые рецепты, а просто и без затей сделаете так как я сказала, а потом возьмёте кусок сала щедро окунёте его в соль и столь же щедро в мелко нарезанный чеснок, то через две недели вы получите самое вкусное сало в мире! Это не будет непонятный кусок мыла в перце и лавровом листе. Это будет самое нежное сало! Самое ароматное сало! Чеснок, соль и сало! Более это продукт ничего не просит. В данном случае, гениальность в простоте. Если вы мне сейчас не поверите, то я готова решиться на последний шаг: я готова пригласить вас к себе в гости. Даже в условиях большого мегаполиса, в коем вынуждена обитать, я всегда держу в своем холодильнике кусок такого сала. Квашеную капусту я тоже держу. Целый бочонок, на балконе. Умение квасить капусту по-забайкальски и солить сало по-забайкальски я впитала с молоком матери, вернее с теми капельками молока, которые мне удалось добыть, ну и бабушка Соня приложила свою толстую руку - научила.
Чем же заканчивалось мероприятие по свежеванию свиной туши? Оно заканчивалось, как и положено, грандиозным обедом. На кухне до красна топилась печь. На печи в сковороде скворчала жареная кровь с луком. В большой кастрюле томились жирные куски мяса с картошкой, морковью и специями. На второй сковороде шипели кусочки сердца, печени и лёгких. В комнате накрывался большой круглый стол. Солёные огурчики, квашеная капуста с лучком, настоящие хрусткие грузди из забайкальской тайги, пара прозрачных пузырьков с водочкой. Детям - в графине морс из голубики из той же тайги, что и грузди. Семейный обед обещал быть сытным, дружным, шумным. Тем более все мы помнили про дедушкин баян. Баян всегда висел дамокловым мечом над нашим семейным единением. Я печалилась, предвкушая дальнейшие проблемы с пищеварением и шептала на ухо маме, что, наверное, не буду обедать. Мама уговаривала съесть лишь один самый нежирный кусочек мяса. Я сдавалась. Вечером дома меня тошнило, мне было плохо. Я давала себе обещание, что более никогда не поддамся на уговоры. И так повторялось из года в год. Из года в год.
***
Была у бабушки Сони и дедушки Саши собака. Звался пёс Малькой. Появился Малька в нашей семье случайно и, разумеется, благодаря бабушке. Неожиданно предыдущая собака Тузик, ко всеобщему сожалению почила от старости.
- Как же жить без собаки! - причитала Софья Фёдоровна. - Ведь вокруг столько людей падких на чужое имущество!
Бабушке нужен был добротный, дворовый вариант, чтобы мог полноценно функционировать на питании по преимуществу из варёной картошки. Как назло, в то время ничего подходящего никто из знакомых и соседей предложить не мог. Покупать собаку - Софья Фёдоровна по идейным соображениям никогда бы не стала. Вопрос подвис и требовал скорейшего решения. Все мысли на протяжении нескольких недель у бабушки Сони были только о собаке. И вселенная услышала страдалицу! Раз в неделю бабушка посещала поселковую баню. Как раз ту самую, воды из которой превращали наше Банное озеро в ещё более банное. Уходила бабушка на полдня. Дорога до бани для нормального человека занимала минут десять. Для бабушки Сони этот поход превращался в небольшое, но длительное приключение. Шла она, переваливаясь как утка с одной толстой ноги на другую, здоровалась и общалась со знакомыми. Потом долго мылась и опять сидела общалась, только уже в бане, распаренная и чистая. А однажды после омовения на обратном пути домой увидела на совершенно безлюдной улице щенка-подростка, небольшую дворнягу, с отдаленными кровями лайки. Щенок обещал вырасти средних размеров, коренастым, но сильным. Софья Фёдоровна мобилизовалась, проявила быстроту в движениях и в буквальном смысле схапала щенка. Собака сопротивляться не стала, видимо была домашней, была очень растеряна потерей и очевидно обрадовалась, что её хоть кто-то нашёл.
Щенка назвали просто и без затей Мальчик, но в процессе эксплуатации кличка трансформировалась в Мальку. Заслужил Малька ласковое обращение. Некоторое время Софья Фёдоровна не разрешала собаке покидать территорию двора, логично полагая, что щенок был чей-то, и хозяева его рыщут где-то рядом, высматривая своё добро. Но потом Малька подрос, и бабушка расслабилась. Малька был свободным псом. Его не сажали на цепь. Он был вхож в дом, но предпочитал двор, летнюю кухню и огород. Вареная картошка, как и мечталось Софье Фёдоровне, благотворно сказалась на организме собаки. Чёрная шесть у Мальки лоснилась. Он был упитанным и жизнерадостным. Ну, и сторожить не забывал. Чего ещё желать!
- Замечательное приобретение! И главное бесплатно! - радовалась Софья Фёдоровна.
Малька любил всю нашу семью. Каждое воскресенье он ждал гостей, а завидев нас бежал метров триста навстречу, ластится, облизывал, интенсивно вилял хвостом. Видя такую искреннюю радость мне всегда хотелось угостить Мальку. Но Малька был избирателен. Он любил сахар кусками. Как-то так повелось, что как раз сахар кусками у нас в доме не водился. Мама предпочитала покупать сахар в виде песка в кулёчках из серой бумаги. Эту проблему я решала следующим образом. Пока бабушка Соня была увлечена изложением новостей прибывшим гостям и теряла бдительность по сохранению своих запасов пропитания, я быстрым движением открывала среднюю створку буфета и брала из вазочки несколько кусочков сахара, а потом ненавязчиво удалялась на улицу. Малька уже ждал. Знал - приду. Куски сахара мгновенно исчезали в Малькиной пасти. Я была счастлива. Малька тоже был счастлив. Он облизывал меня сладким языком. Я урезонивала любвеобильную собаку и шла мыться.
Но однажды, примерно спустя год после обретения собаки, бабушка Соня до такой степени расслабилась, что разрешила Мальке сопровождать себя при походе в баню.
- Взрослый пёс, куда он денется. В магазин же мы с ним ходим. Надоест ждать около бани - домой убежит, - рассуждала Софья Фёдоровна.
Такую циничную беспечность вселенная простить бабушке Соне не смогла. Рядом с местом обретения Мальки Софья Фёдоровна встретила женщину, которая при виде нашей собаки начала кричать и эмоционально утверждать, что это её год назад потерянная, горячо любимая собачка. Но Софья Фёдоровна никогда и ничего никому не отдавала, вы же знаете. Женщины вопили на всю улицу, каждая отстаивала свою правду. Предыдущая хозяйка звала собаку, - Шарик! Шарик, ко мне!
Наша бабушка вторила, - Какой такой Шарик? Я лично принимала роды у своей старой собаки. Этот щенок был самым лучшим из помёта! Малька! Мальчик, наш любимый, ко мне!
Собака была в растерянности. С одной стороны воспоминания о детстве ещё жили в душе пса. Он был рад видеть свою старую хозяйку. Но и бабушку Соню Малька уже любил. Кого выбрал Малька? Малька выбрал нас! Потому-что воспоминания могут и обмануть, а такой вкусной картошки и сахара он никогда ранее не едал! У разумной особи с нашей планеты стабильное настоящее всегда в предпочтении перед призрачным прошлым. Да, и голос у бабушки Сони был намного зычнее. Редко кто мог её перекричать. Как может с ней тягаться рядовая женщина, живущая в благоустроенной, каменной хрущёвке! Естественно, что бабушка победила.
Эта история тоже заняла почётное место среди подвигов Софьи Фёдоровны во имя семьи.
Малька прожил в нашей семье около десяти лет. Возможно, прожил бы гораздо дольше, наверняка прожил бы гораздо дольше. Но дедушка приступил к завершению своего жизненного пути. И Малька, как истинный, тонко чувствующий своего хозяина пёс, как-то внезапно ослаб. Из всех уличных конфликтов с другими собаками он всегда выходил победителем, но здесь "Акелла промахнулся". Убежал наш Мальчик прогуляться, да так и не вернулся. Сгинул. Долго мы его искали. Но так и не нашли. Говорят, что кто-то из соседей его видел растерзанным на обочине после собачьей драки. Дедушка умер. Так закончился самый счастливый этап моего детства.
0

#43 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 28 января 2021 - 23:38

42

ДУША ВСЁ ЗНАЛА


1. Умай
Достав с верхней книжной полки старый увесистый семейный альбом, Надежда с тихой грустью во взгляде открыла первую страницу. С пожелтевшей от времени фотографии на неё взглянули родные лица мамы и папы, снятые на фоне памятника азербайджанской поэтессе Хуршидбану Натаван, бравшей на себя смелость писать о бесправии женщин Востока. Две молодые, стройные фигуры счастливых влюблённых и она — маленькая Наденька, едва появившаяся на свет, сладко посапывающая на руках папы. «Как давно это было! Как давно!» — подумала женщина и закрыла глаза.
Она родилась в красивейшем древнем городе Баку более пятидесяти лет назад в любящей семье студентов, поженившихся на втором курсе института. В славном азербайджанском городе родилась их любовь и волшебный её плод — обожаемая дочурка Надюшка. После окончания института родители Нади вернулись на свою малую родину и волею судьбы больше никогда не посещали Азербайджан. С юных лет, ещё будучи совсем маленькой девочкой, Наденька мечтала побывать в городе своего рождения, теребила родителей, упрашивала съездить туда, показать ей свои самые любимые места. Больше всего хотелось девочке побывать у памятника Хуршидбану Натаван, какая-то неведомая сила влекла Надю к этому месту. Она манила, призывала, тянула магнитом. Рассматривая с бабушкиной лупой на фотографии прекрасное лицо поэтессы Натаван, Наденька, каким-то невообразимым способом, находила в ней родные черты.
— Надюша, иди, я чай заварил! — голос мужа пригласил женщину на кухню.
С альбомом расставаться не хотелось, и Надя, склонившись под его тяжестью в левую сторону, зажав под мышкой «память своего рода», поспешила к чайному столику. Из чашек тонкого фарфора лёгкой дымкой вырывался дивный аромат чёрного чая.
— Андрюш, посмотри на эту фотографию. — Надя указала пальцем на старый матовый снимок, на котором были изображены ее родители вместе с красивой дамой лет тридцати пяти, национальная одежда и черты лица выдавали в ней азербайджанку. — Это квартирная хозяйка моих родителей, в период их проживания в Баку. Её звали Умай, помнится, в переводе это значит «птица»! Никогда раньше не обращала внимания, взгляни, кажется, что вот сейчас она взмахнёт руками и полетит.
— М-да! Очень похоже! Когда-то давно, в самом начале моего жениховства, будущая тёща, листая альбом, рассказала мне, что эта Умай спасла тебе жизнь. Я был впечатлён рассказом и запомнил его.



— Интересно-интересно! Почему мне об этом неизвестно? — Надя вопросительно посмотрела на мужа.
— Не хотели, вероятно, расстраивать. Они же носились с тобой, как с писаной торбой! А может быть, случая не представилось! Как знать! А теперь и спросить не у кого.
— Да уж, не у кого. — Надежда загрустила. — Я лишь помню, как мама рассказывала, что квартирная хозяйка любила держать меня на руках и читать стихи в странной манере — нараспев. На азербайджанском это звучало как журчание ручейка. Как думаешь, я могла запомнить эти стихи? Порой мне кажется, что они звучат в моей голове.
— Думаю, что могла. — Андрей, с наслаждением отхлёбывая из чашечки чай, продолжил: — Я где-то читал, что мозг в младенческом возрасте настолько пластичен, что может запомнить практически всё.
— А расскажи мне, как спасла меня Умай.
— Это связано непосредственно с твоим рождением. Кажется, ты появилась на свет совершенно крохотной — то ли кило семьсот, то ли кило восемьсот. Будущая тёща очень гордилась тем, что из такой малышки выросла настоящая красавица и умница. А в те времена слабенькая кроха почти не имела шансов выжить. Твои беспомощные, совсем юные родители растерялись и не знали, что делать. И тогда Умай спасение детской жизни взяла в свои руки. Она соорудила для младенчика удивительную кроватку из прямоугольного аквариума, который изнутри выстлала несколькими слоями ваты. Самодельную кроватку на резных ажурных ножках поставили на тумбочку, и под ней всегда должна была находиться большая пиала с очень тёплой, почти горячей водой; сама Умай меняла её каждые двадцать минут и днём, и ночью первые две недели твоей жизни. — Андрей встал и, открыв дверцу кухонного шкафчика, извлёк оттуда красивую объёмную пиалу, расписанную восточным орнаментом. — Уж не эта ли пиала послужила источником тепла для моей крохи? — И, легонько ущипнув Надю за пышный бок, задорно расхохотался.
— Странно, мне никогда не рассказывали об этом. — Надя перелистнула страницу альбома. — Посмотри, посмотри! — вскрикнула она. — Вот же он — этот аквариум! Видишь? Видишь краешек? Я раньше никак не могла догадаться, что же это такое на резных ножках, прямо за папиной спиной!
С фотографии смотрел Надин папа, у него на руках уютно покоился белоснежный кружевной свёрточек, перевязанный розовой лентой, а в самом уголочке чёрно-белой фотографии красовался край непонятного предмета.
— Похоже, уже тогда прекрасная Умай придумала кувез для выхаживания младенца. Какая умница! Правда, Андрюша? — женщина тяжело вздохнула и, устремив свой взгляд куда-то вдаль, надолго замолчала.
Дети Нади и Андрея жили в разных городах. Дочь, выскочившая замуж за курсанта военного училища, впоследствии ставшего офицером, укатила с ним в Сибирь, в небольшой городок Нижнеудинск. Сын — компьютерный гений, получая приглашения на жительство изо всех уголков Земли, предпочёл городам и странам зарубежья столицу нашей Родины, златоглавую Москву.

«Позвоню-ка я своему Павлуше! — подумала о сыне Надя. — Спрошу, можно ли в интернете отыскать семью Умай? Но почему, почему меня так влечёт азербайджанская земля? Все годы жизни не покидает мысль, что там осталась частичка моего духа. Всё просто, очень просто — я же там родилась!» — Надежда шумно захлопнула альбом и, прервав затянувшееся молчание, сказала Андрею:
— С завтрашнего дня буду искать Умай или её семью! Нет покоя моей душе!
— Выдумала, — усмехнулся мужчина. — Твоей Умай давно в живых уже нет! А семью как искать будешь? Ты же даже фамилии её не знаешь. Да и была ли у неё семья? Ничего же не известно.
— А я вспомнила. Папа, когда слёг после инсульта, длинными вечерами рассказывал мне о юности. Ректор института, в котором учились мои родители, благоволил к ним, испытывая почти отцовские чувства, и когда они поженились, он предложил молодожёнам переехать к его сестре Умай в Балаханы — это, кажется, где-то на окраине Баку. Умай сдавала комнату, и плата была почти условной. Понимаешь, Андрюша? Сведения о ректоре обязательно должны сохраниться, а Умай — его сестра. На Востоке свято чтут родственные связи! Я уверена, что сумею отыскать их следы. Тем более намерена привлечь к поискам нашего Павлушку. Уж он-то кого хочешь найдёт! И почему раньше мне подобные мысли не приходили в голову?

2. Арзу
Едва Андрей вошёл в квартиру, как на него буквально налетела Надя с криками:
— Нашлась! Нашлась!
Ничего не понимая, он вытаращил на супругу глаза:
— О, Боже мой! Нашлась моя прошлогодняя заначка? — и, усмехнувшись, с улыбкой добавил: — Так там не такая уж и большая сумма, чтобы так бурно реагировать.
— Вечно ты со своими шуточками! — обиделась Надя. — Умай нашлась, вернее, её дочь. Проходи к столу. Я тебе сейчас всё подробно расскажу.
Надя сгорала от нетерпения. Её огромные синие глаза, с годами не утратившие свою привлекательность, горели и пылали, руки с лёгким подрагиванием беспокойно переставляли с места на место все предметы на столе.
—Говори уже! — Видя нервное напряжение жены, Андрей грузно плюхнулся на стул. — Лопнешь же сейчас от нетерпения. Как тебя захватила эта история!
— Да ты послушай, послушай… Павлушка ещё на прошлой недели отыскал следы бывшего ректора, и, к нашему счастью, сегодняшний ректор оказался его внуком. Представляешь? Внуком. Оказывается, после отъезда моих родителей у славной Умай родилась дочь. А до этого у неё детей не было. Вот и вывел нашего сына на дочь Умай этот многоуважаемый внук. Умай всегда твердила, что Аллах послал ей дочь за то, что она помогла спасти чужого ребёнка. Всю свою жизнь помнила Умай моих родителей и меня, крошку Надин. Фотография, где мы засняты вместе с ней, была особенно почитаемой в их семье. Арзу, так Умай нарекла свою дочь, прекрасно знакома с историей моего рождения и даже помнит имена моих мамы и папы. Я шокирована! Арзу попросила меня прислать ей фотографию нашей семьи и обещала выслать свою, где они сняты вместе с Умай в последние годы её жизни. Оказывается, моя спасительница ушла в мир иной в тот же год, что и моя мама, и дожила до 92 лет. — Надя подошла к холодильнику и выудила оттуда давно откупоренную бутылку красного марочного вина. — Помянем? Душа просит! Как-то странно, но она поёт на не знакомом мне языке. Ох, подозреваю, что на тюркском.

3. Натаван
Все вечера Надежды теперь были заняты перепиской с Арзу. Женщины подружились и с удовольствием рассказывали друг другу о своих и родительских жизнях. Арзу преподавала в школе русский язык и литературу; узнав о том, что Надежда пишет стихи, очень заинтересовалась ими и, очарованная строчками своей новой подруги, предложила перевести их на азербайджанский язык. Сама переводить она не решалась, но пообещала показать строки Надежды известной бакинской поэтессе Натаван. Надежда очень удивилась и пошутила в ответ, что знакома с одной Натаван, у памятника которой они сфотографированы вместе с родителями. Подруга в ответ написала, что Натаван, к которой она намерена обратиться по поводу перевода, — современная поэтесса, волею судьбы наречённая именем знаменитой принцессы, величайшего поэта Азербайджана. И добавила, что современная Натаван очень известна в Баку, но она, Арзу, лично с ней не знакома, хотя давно уже мечтает познакомиться. Благо, и серьёзный повод у неё теперь появился.
Спустя несколько дней Арзу прислала письмо с просьбой выслать фотографию, на которой Надя была бы изображена крупным планом. Надежда отправила фотографию, и Арзу исчезла из сети на целую неделю. «Уж не случилось ли чего? — с тревогой размышляла Надя у монитора своего компьютера, в очередной раз проверив почтовый ящик и не обнаружив в нём желанных писем. — О, все боги мира, спасите и сохраните!»
Наконец-то долгожданное письмо было получено. К нему прилагалась фотография. Со снимка смотрела Надежда с широкими смоляными бровями и чёрными кудряшками по плечи. Надя же любила тоненькие брови и в последнее время красила волосы в светлые тона. «Что за шутки? — подумала она. — Может быть, мои стихи решили опубликовать, и я должна, в понимании бакинских редакторов, выглядеть именно так? Впрочем, чушь какая-то!»
Надя жадно набросилась на письмо. Она читала, вскакивала, бегала, как сумасшедшая по квартире и снова читала. Потом долго плакала, уронив голову на руки, капала в дежурную стопку валерьянку и пустырник и снова принималась за чтение письма. Именно такой — заплаканной и встревоженной — и застал её вечером Андрей.
— Что случилось? — супруг бросился к Надежде, не сняв с себя даже верхней одежды. — Тебе плохо? Что болит?
— Мне плохо… очень плохо… я в растерянности, в шоке, в недоумении. — Надя зарыдала навзрыд. — Андрюша, ты не представляешь, что случилось! Мне стала известна такая страшная тайна, что я теперь совсем не знаю, как мне справиться с ней.

— Ну, успокойся, дорогая, успокойся! — Андрей нежно погладил супругу по голове и бережно прижал к своей груди. — Мы вместе! И всё переживём! Надеюсь, что с детьми всё в порядке?
Надежда, оторвав голову от груди мужа, высоко запрокинув её, кивнула ему в ответ: мол, с детьми всё в порядке!
— Вот и слава Богу! А сейчас успокойся и расскажи, что случилось. — Андрей усадил Надю на диван и, быстро скинув с себя пальто, присел рядом.
— Случилось страшное, Андрюша! Очень страшное! В Баку живёт моя родная сестра-близнец! Мы с ней никогда бы не узнали друг о друге, если бы не Арзу со своим стремлением перевести мои стихи.
— Подожди, подожди! Прямо-таки сестра-близнец? Ты уверена? Как подобное возможно? Тут с выводами спешить рановато. В конце концов, существует же ещё и экспертиза!
— Мой дорогой, лучшая экспертиза — вот она! Взгляни на это фото! — Надя указала на монитор. — А теперь прочитай вслух письмо Арзу.
Андрей долго смотрел на фотографию, переводя взгляд с неё на супругу и обратно. Ничего не понимая, он вслух начал читать послание Арзу:
«Здравствуйте, моя дорогая Надин! Простите меня за то, что я исчезла без объяснений на целую неделю. Собиралась с мыслями, не знала, как преподнести вам информацию, которую и сама не могу до сих пор осознать. Через одну хорошо знакомую мне поэтессу я вышла на Натаван и, связавшись с ней по телефону, договорилась о встрече. Беседуя с поэтессой, я не могла отвязаться от мысли, что она мне кого-то очень напоминает внешне, и, сообразив, наконец-то, кого, даже вскочила с места. Сразу делать выводы я не стала и попросила Вас выслать мне фотографию, сделанную крупным планом. С этой фотографией я снова отправилась к Натаван. Мы долго сравнивали её снимок и ваш и пришли к выводу, что сходство между вами просто невероятное. К счастью, мама Натаван, ханым Зиба, ещё жива и в свои девяносто полна сил и здоровья. Когда мы ей рассказали о Вас, она, увидев на фотографиях изумительное сходство Натаван и Надин, начала по очереди выцеловывать каждый из снимков, горько плача и причитая: “Аллах, Аллах! Лаиллаха иллалах!” Не в силах более скрывать тайну, ханым Зиба, горько рыдая и заламывая руки, поведала нам, как пятьдесят четыре года назад украла в родильном доме, где работала акушеркой, новорожденную девочку. В тот вечер к ним в роддом привезли юную роженицу, русскую студентку — дивную красавицу: смуглокожую, чернобровую, с тугими локонами роскошных волос. Роженицу звали Женя — такое странное, но очень красивое имя. Зиба запомнила его на всю свою жизнь, потому что по сей день молится о здравии его обладательницы. Ночью русская девушка родила двух девочек-близняшек. Когда родилась первая малышка, юная мамаша была в сознании, а вот вторая появилась на свет, когда роженица, совершенно измученная тяжёлыми родами, уже была без чувств. И тогда Зиба, которой Аллах не послал в её тридцать шесть лет ребёнка, решилась на этот страшный грех. “Зачем бедным русским студентам сразу два ребёнка? Им бы с одной малышкой справиться! Обе с недобором веса, очень слабенькие и хиленькие!” — подумала она в ту роковую минуту, плотно укутывая вторую малышку в больничное одеяльце.

Вскоре вместе с девочкой она уехала в дальний аул к родственникам мужа, у которых на днях тоже появилась на свет новорожденная. Через полтора года, выправив ребёнку документы, вернулась в город, намеренно убавив малышке возраст ровно на шесть месяцев, благо, та была маленькой и худенькой настолько, что ни у кого даже повода не возникло в чём-то усомниться.
Дорогая моя Надин, я понимаю, что эта дикая история выбьет Вас из колеи, но Вы держитесь, постарайтесь не слечь. Натаван теперь живёт мыслями о встрече, она уже очень крепко и навсегда полюбила Вас и надеется обнять свою дорогую сестру, о которой никогда и мечтать себе не позволяла.
Я тоже обнимаю Вас, Надин, Ваша Арзу».
Андрей, стараясь осмыслить прочитанное, пристально посмотрел на свою Надю:
— А тут ещё приписка… «Вылетаем с Натаван воскресным рейсом Баку — Краснодар. Встречайте в 15.00 в аэропорту “Пашковский”».
Надя и Андрей с огромным букетом белых роз, с волнением переминаясь с ноги на ногу, не сводили глаз со стеклянной двери зала прилёта. И вот она распахнулась. Быстрым стремительным шагом по дорожке, выстланной фигурной плиткой, шла, вернее — почти бежала точная копия Нади: огромные синие глаза, не утратившие с годами своего очарования и блеска, невысокий рост, полная фигура. Надежда вскрикнула и помчалась ей навстречу.
0

#44 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 января 2021 - 18:38

43

ДОМ ДЛЯ ДУШИ


I
Сегодня я опоздал. Мусорная машина приехала раньше, чем я проснулся. А проснулся я поздно, потому что вчера долго ждал в подъезде напротив, пока жильцы рассосутся по своим квартирам, чтобы незаметной тенью проникнуть в техэтаж. Я знал каждое окно, поэтому просто наблюдал, когда долгожданный оранжевый свет растворит мутную черноту стекол. Суббота, народ в гости ходит, гостей принимает. А в техэтаже и находилось мое ночевье, там я хранил свой нехитрый бомжеский скарб, там отогревался возле раскаленных пузырящихся зеленой краской труб. Это – мой дом. Не крепость, конечно, но жить можно. Старый слежавшийся матрац со стертыми полосьями заменял постель, ящик из-под фруктов, добытый у овощника, приспособил под стол. Я привык к своему жилищу, единственное неудобство заключалось в том, что надо пораньше утром выскользнуть из своего убежища и так же попытаться незамеченным проскользнуть туда вечером, чтобы народ не возмущался. Люди разные, по-разному реагируют на бомжей в подъезде. Кто-то брезгливо морщит в сторону нос, кто-то грозит полицией, а особенно активные пытаются выпинать на улицу. Не буду же я с ними драться за место под солнцем в техэтаже…
Так что, на житье-бытье свое я не жалуюсь. От меня не пахнет, я не пью и не писаюсь в штаны в бессознанке, наоборот, раз в месяц, накопив кое-какие гроши, иду в городскую баню. Лучший день в месяце! В этот час я такой же, как все, – человек, пришедший помыться. Мне положена шайка и горячая вода, как и всем. Я наслаждаюсь теплом и покоем, который навевает обыденная банная обстановка. Мужики негромко переговариваются, ругаются «по маме», поскользнувшись на мокром полу. Пар отгораживает меня от остальных, закрывая от посторонних глаз. Вода шумит, весело брызжит тугими струями на кафель. Здесь и ванна есть, но дорого для меня. Все хочу насобирать и в ванне поваляться, вспомнить, как это бывает. Но пока только так. Да и на том спасибо. Иногда мужички приходят компанией, с пивком и водовкой, усевшись в кружок, начинают свои неспешные мужские разговоры о вечном. О женах, о машинах, о работах. Выпьют крепенько, а потом на помывку. Моются с удовольствием, с кряканьем, фырканьем и прибаутками. Чистые, распаренные, умиротворенные возвращаются в раздевалку, где продолжают свои сокровенные, густо пересыпанные матом, беседы. Иногда и мне по хмельной доброте душевной, в простом человечьем порыве, наливают кружечку забористого пива. Я не отказываюсь. Зачем обижать людей. А пиво я любил. В той, прошлой жизни, от которой остались смутные воспоминания, непрошено выплывающие в банный день. Потому что в этот день, здесь, среди тазов, голых мужиков и пара, я такой же, как они.
А сейчас мне надо позаботиться о хлебе насущном. Мусорная машина успела раньше, и мне придется тащиться в другой двор. А там свои хозяева помоек. Я с ними враждую. Сам не начинаю первым, конечно, но гоняют меня там со страшной пролетарской силой. Я-то их понимаю. Самим мало чего приличного достается, а тут еще я в виде нахлебника. После всех этих кризисов народ стал жить хуже все-таки. По мусору сужу. Раньше даже вполне сносный кусок колбасы удавалось найти или консерву просроченную. У меня желудок железный стал. Гвозди переварит, наверно, уже. Главное, чтобы крышка не вздутая была, а то ботулизм – это смертельно в моем случае. Скорую не вызовут, да и кто будет лечить какого-то бомжа с улицы без паспорта. Никто я, и звать меня никак. Поэтому, как ни крути, смешно звучит, но к здоровью своему я щепетильно отношусь. Мне болеть нельзя. Подохну в своем техэтаже, только по запаху и найдут через несколько дней.
Не поверите! Я уже до того наловчился, что теперь могу по внешнему виду определить, чего человек в мусорном пакете несет в контейнер. Только еще, конечно, имеет значение, в каком районе стоит этот мусорный бак. Я не лезу в богатые районы. Там свои бомжи есть, во-первых. Элитные, можно сказать. Ну, а во-вторых, народец там гниловастый. Попробовал я, было, закрепиться в таком дворе. Новостройки, не центр, конечно, но вполне приличный район. Мусорки новенькие, сеточкой железной обнесены, чисто вокруг. Дворник два раза в день метет-убирает. Красота! Наблюдаю. Мужик идет, волочет огромный пакет. Ну, думаю, у такого дядечки точно есть чем поживиться. Дубленка новая, шапка норковая, лицо лоснится от приятной и безбедной жизни. Кстати. Вот такие иногда хорошие вещи выбрасывают. Однажды мне так пиджак почти новый достался, карман чуть-чуть только отпоротый был. Или хлеб, например, чуть зачерствел – на выброс. С майонезами и сметанами такая же фигня. Еще на целый салат выдавить можно, а они уже в мусор кидают. Никакой экономии. Вообще, я понял, в России, чем богаче человек, тем он расточительнее. Ну, карман же зашить можно. Сам не можешь, в ателье сдай. Деньги же есть. Так нет же! Выкидывают! А че, мы богатые – еще купим. Только поймите правильно, мне не завидно. У самого когда-то пиджаки были. Мне возмутительно, почему не ценят? Показуха, что ли, своего благосостояния? А с хлебом отдельная песня. У меня батя перед войной родился. Только первый юбилей отпраздновали – пятерочку, так и немцы пошли. Мамка их, а у него еще двое старших братьев было, умерла от тифа через несколько месяцев. Отец к немцам перешел, священником был, молебны в честь победы рейха служил. Гад, хоть и дед мне родной. А детей бросил. Старшего, дядю Игоря, в Германию угнали. А отец мой с дядей Владиком побираться пошли. Потом уже поймали их, в детдома определили, когда немцев прогнали с Украины. А батя мой потом всю жизнь на хлеб без серьезного умиления не мог смотреть. И я до сих пор помню его подзатыльники, когда недоеденные куски в ведро бросал…
Так вот. Наблюдаю я за этим мужиком в дубленке, а сам аж дрожу от нетерпения. Вдруг чего-нибудь необходимое мне прилетит с барского плеча. Честно говоря, ботинки совсем прохудились, пришлось веревкой подвязать отрывавшуюся подошву. Ну неделю еще продюжу. А потом что? Вообще, с обувью всегда проблемы. Потому что более-менее приличную обувь отдают родственникам, у кого нога еще не выросла, по наследству типа. Или если размер одинаковый, но хочется новенького чего-то. Но это реже. В основном, женская обувь попадается в таком еще вполне носимом виде. Мужиков-то, видимо, до дыр жены заставляют таскать ботинки. Поэтому добыть еще сносные боты большая проблема. А тут у меня прямо сердце ноет от предвкушения. Самой последней своей жилкой чую, что отвалятся мне сегодня ботинки, а, может, и еще чего посерьезней. Мужик мусор выбросил, и к машине направился. А я пулей к баку. Люблю самое приятное оставлять напоследок. Поэтому сначала смотрю, что в других пакетах и мешочках, откладывая на потом мой заветный мусорный баул. Руки мерзнут. Ноябрь на дворе. Но ковыряюсь, стараясь не мусорить, аккуратно развязываю и завязываю как было пакеты. Так, что тут у нас? Сгоревшая лампочка, лоток от Доширака. А Доширак-то здесь откуда?! Это ж не еда, забава просто для студентов, чтобы голод обмануть. Ну, оригинал, наверно, какой-то или зажравшийся. Видел я таких раньше. Копаюсь дальше. Опять хлеб. Полбулки целых! И не черствый совсем. Забираю в память о бате. Хлеб я всегда беру с собой…Мешочек с помидорами. Подумаешь, червоточинки с боков, зато спелые, наверно, успели уже подмерзнуть. Дальше идут драные варежки, настолько драные, что кажется, моль ими полгода лакомилась. Это как же можно доносить до такого состояния? Ошметки картофельной кожуры, полбатона копченой колбасы, кисло воняющей. Забыли, наверно, про тебя, закрыли за остальными свертками и продуктами. Вот и покислела. Ну, ниче, я тебя в водичке подержу, шкурку склизкую сниму, и за милую душу пойдешь с хлебушком.
Рассуждаю сам с собой, радуясь тому, что уже насобирал, и неожиданно чувствую толчок в поясницу. Вот будто ногой пихнули. Оборачиваюсь. Стоит мужик молодой, в норковом полушубке. Это сколько же такой стоит сейчас? Смотрит на меня и ухмыляется сытой харей.
- Ты че, мудило, че копаешься тут? Пшел отсуда, сучара бомжатная.
- Так я же только возьму, что мне надо да уйду. Вам-то что за дело?
- Пшел, сказал, отсюда. Здесь дети ходят, а ты трясешь своим туберкулезом.
Ну вот что ты скажешь! Жалко ему, что ли? Не ворую, не отбираю последнее, просто беру то, что никому не нужно. Мусор беру. Пытаюсь объяснить, но бык в норке, не слушая меня, выдирает у меня пакетик с тем, что я насобирал и, подпинывая, теснит меня от баков. А мой законный приз остался там, в мусорке. Конечно, я не стал спорить. Кто я, и кто он. Бомж и добропорядочный гражданин страны расцветающего капитализма. Так и остался я без ботинок. Хотя никто не обещал, что там были именно они. Все равно обидно. Вот поэтому я не особенно люблю ходить в богатые районы. Там или от собратьев по несчастью огребешься, или от коренного населения. Лучше районы победнее. Хоть и объедки скромнее, но отношение не такое нетерпимое.
А сейчас у меня забота, как и во все дни. Пропитание. Понимаете, я просить не умею. Я лучше в дерьме ковыряться буду, но попрошайничать – это не мое. Не получается почему-то. Однажды попробовал. Простыл тогда, помню. Боялся, что в пневмонию перейдет, решил немного подлечиться. А вы же знаете, сколько сейчас лекарства стоят, пенсионеры мрут, как мухи, потому что денег не хватает на лечение. А что уж о бомжах говорить. Пошел на паперть, как говорится. Ребята, коллеги-попрошайки с околотка, советовали слезную историю придумать, ну, про Афган, про жену-злодейку или ребенку на лечение, но не по мне это. Афганцы – это святое, я так думаю. Не смог я этим козырять, тем более не имел к боевым действиям никакого отношения. А жена-злодейка в другой жизни осталась. Не хотелось вспоминать. История слезливая так и не придумалась – пошел в народ без легенды. Тьфу. Вспоминать противно. Блин, вот все я могу в этой жизни перенести. Ничем меня уже не испугаешь. Только не дай мне бог дожить до тех времен, когда побираться придется с протянутой рукой! Так-то я еще подработать могу. Грузчиком разово на рынке, или машины мыть на улице. Только за такое совсем мало платят. Полдня протаскаешь коробки со всякими овощами-фруктами, а тебе дадут три яблока с мягкими ржавыми боками да несколько бананов в темно-коричневой кожуре – ясно же, что неликвид. А про мытье машин и говорить нечего. Тоже своя конкуренция. Но я и за сто рублей мыл, на дороге-то не валяются. Булка хлеба и банка кильки в томатном соусе. Зимой сложнее работу найти. Пробовал на стройку приспособиться, да там вообще жестко ребята из солнечной Киргизии или откуда там еще держат все в руках. Братство масонов какое-то. Да и потом, отвык я уже от окриков, подгонялок и ответственности. Не хочу больше. Устал. Устал в прошлой жизни так, что теперь я лучше в баке мусорном буду рыться, чем за что-то отвечать и кому-то подчиняться. Вот так и живу. Зимой хуже, летом лучше. Но зимой выгоднее. Выброшенные продукты не гниют в мусорках, а замерзают. Не проблема, положил на батарею да оттаял. А летом работы больше. Вот и пойми ж ты, что хуже, а что лучше. Жизнь – она такая, неодинаковая. Иногда мне снятся сны из той жизни. Нелепые, как и снам полагается, но размытая мозаика иногда выдает картинки то любимого уютного дивана, то лицо бывшей жены, то смеющеюся рожицу сына, который манит меня куда-то рукой. После таких снов я болею. Душой болею. И из рук все валится, и свет белый не мил. Но ненадолго. Моя вера в себя намного сильнее этих снов. Я не хочу восстанавливать паспорт, и мне не нужно то имя, которое я носил…
Мне сегодня повезло, я нашел еще не разграбленную помойку в соседнем дворе. И это для меня сейчас гораздо большая радость, чем все сокровища мира. Полбанки засахаренного варенья, куски хлеба, доведенные до сухарного состояния, огрызок засохшей колбасы и по мелочи так, незначительно, но приятно. Тороплюсь в свою берлогу, успеть пока народ с работы на ужин не пошел. Колбасу на батарею, сухарики так погрызу, варенье на десерт. Перекусил. Лег на лежанку. Можно и пофилософствовать. Или стихи посочинять. Мои одинокие, безтелевизорные вечера при свечке, так и проходят. Я сам себе предоставлен, и делаю, что хочу. Я пишу стихи или медитирую. Сейчас это мое право никто не отнимет. Что-то со стихосложением не срослось сегодня, попробую пофилософствовать. Я часто думаю, зачем я пришел в этот мир? Не, для чего-то же я зачался. Может, я должен был что-то совершить, кого-то спасти, написать что-то грандиозное, создать мультимиллионскую компанию? Вырастить дерево, построить дом, родить сына – это банально. Это каждый второй в своей жизни делает, а каждый первый на это способен, просто чего-то не хватает. Или денег, или стройматериалов, или земли, на которой это дерево вырастет. Уже неактуально. Ну, дом согласен – важен. А дерево зачем, если есть сын? Ленька, наверно, уже другого папку обнимает. Даже не знаю, куда Наталья подалась с ним, где пристанище нашла. Но главное – он есть. Мой сын. Мои гены. И, может быть, даже мои мысли. Кстати о мыслях. Путаные какие-то стали, сон обволакивает. Сытый желудок телеграфирует, что все нормально, что тепло, сытно и можно расслабиться. Незаметно проваливаюсь в сон.

II
В семь утра звонит будильник. Блин, дурацкая мелодия, надо поменять, но все время забываю. Как же не хочется вставать! До двух ночи смету просматривал. Нашел странности. Во-первых, зачем объявлять новый тендер, если есть надежные, проверенные поставщики. Во-вторых, кому это нужно. Потому что это тоже ошибка. Ошибка, что отделу поставок дали задание такое. Кто дал? Зачем? Чьи-то происки, или, может, просто желание руководства. Будем разбираться. Денек предстоит еще тот. Новый тендер – это новые сроки, другие деньги, и неизвестно, чем все закончится. Черт знает что творится! Чищу зубы, а из головы не выходит эта ситуация. И так прокручиваю, и эдак. Вбегаю на кухню, Натуся, сонная еще, на автопилоте штампует бутеры мне и Ленчику. Урчит кофемашина, вкусно пахнет. Сын капризничает, есть не хочет, Натуся нервничает, потому что в саду он не завтракает, значит, до обеда будет ходить голодным. Ей тоже на работу, на уговоры сына нет времени. Пытаюсь изобразить лицом, какие вкусные штучки мама приготовила, Ленька улыбается и тянется ручонкой к тарелке. Дохлебываю кофе, и бегом в прихожку одеваться.
- Игореш, ты че, Леньку не отвезешь в сад?
- Натусь, не успеваю. Смету вчера какую-то странную дали. Надо с утра успеть заскочить к Иванычу. Пока «добро» не дал. Кто-то лишних бабок срубить хочет, что ли.
- Тебе-то что? - жена выпучивает глаза. – Не твои же деньги.
- Ну, я же с финансами все-таки работаю. Радеть должен.
Наташа недовольно морщится, но я уже натягиваю ботинки и убегаю. От греха подальше – пока не завела свою песню про нехватку времени и сил… Иван Иваныч на месте. Кряхтит, разбирает документацию для шефа – письма, заказы. Нужное налево, ненужное в корзину. Сам решает.
-Иваныч, ты мне объясни, Христа ради, на фига тендер объявили? Нормально же работали столько лет. Смета совсем другая получится. Все проверить же нужно.
- Вот пройдет тендер и проверим. А чем ты не доволен-то? Твое дело – маленькое. Подпиши. А дальше уже наша забота. Потом еще раз проверишь, расходники посмотришь.
- Да зачем это? – я горячился. Где-то подвох есть, наверно.
- Все. Не твоего ума дело. Плюрализм, альтруизм. Разберутся без нас.
Иваныч всегда говорил такими словами, когда сам мало что понимал в решениях руководства. Я пытался когда-то объяснить ему значение слова «альтруизм», но, видимо, он его для рифмы вставлял. Ну ладно, как скажете, господа хорошие. Подписал согласие на тендер. Может, и правда политика сменилась. Может, хотят привлечь свежие силы.
Возвращаюсь в кабинет. И начинается обычная нервотряска и нервотрепка. Дергаюсь, разрываюсь на телефонные звонки, параллельно считаю, проверяю, подписываю, выясняю. Звонит Наташа, не успевает Ленчика забрать из садика. Но я-то тоже не успеваю! Психую, ору, мол, пусть остается ночевать в саду. Потом прихожу в себя и думаю - довели человека. На ребенка плевать стало. Звоню маме, может, она заберет. А мама пошла по магазинам, пришла пора сменить салфеточку под чайником. Очень серьезное и ответственное дело. Занята бесконечно. Еду в садик сам. Забираю Леньку и везу его к себе на работу, не оставишь же одного дома. Сын часто у меня работе бывал, не хулиганил, не баловался, как дома. Привык к серьезности обстановки. Чинно, благородно рисовал домики и солнышки, терпеливо дожидаясь, когда поедем домой. Так и в этот раз. Тут звонит мама. Неужели совесть проснулась бабушкинская? Просит завезти ей ореховой пасты и белого батона – она забыла купить. Через пару минут звонит Натуся, просит заехать в магазин и купить пельменей, совсем заработалась сегодня. Потом заглядывает в кабинет Света и говорит, что меня шеф вызывает, по прошлым поставкам смета не сошлась. Оставляю Ленчика со Светой и бегу к шефу. Плохо все. Как так-то?! Я же все проверил. Обещаю до завтра все исправить. Это я погорячился, конечно. Потому что опять работа на ночь. Забираю Леньку от Светы, едем домой. Он понимающим взглядом смотрит на меня, даже сочувственным каким-то. В магазине покупаем пельмени, ореховую пасту и батон. Благо, бабушка у нас живет в соседнем доме. А бабушка в настроении. Поход удался. Встретила приятельницу. И так душевно поговорили. У нее, оказывается, дети в Швеции, и шлют ей оттуда разные деликатесы и веселенькие кофточки. А почему мой сын не может быть торговым представителем, вопрошает мама, почему он должен горбатиться на какого-то дядю. Бесхарактерный, бесперспективный ребенок. Мог бы матери под старость лет копеечку подбрасывать. Ленька вспотел в пуховике, слушает бабушкину тираду и на меня поглядывает в нетерпении, когда же пойдем. Неловко расшаркиваюсь, прерывая маму на втором буквально слове, и идем с Ленькой домой. Я устал. Понимаю, что я мужик. Мужик, но не лошадь. И я прекрасно знаю, что должен нести ответственность за всех, кому я обязан. За сына, за маму, за жену, за тендер этот дурацкий, за новую смету, за старую смету и так до бесконечности. Нервный стал в последнее время совсем, сплю плохо, только под утро проваливаюсь в унылые сны, поэтому не высыпаюсь. Я сам себе напоминаю белку в колесе, которая бесконечно крутит и крутит это колесо, а оно никуда не движется, бег на месте получается…
Пришли домой, разделись, поставили воду для пельменей. Кто-то пошел к своему недособранному лего, кто-то сел проверять и пересчитывать циферки. А мысли-то совсем о другом. Не зацепил бы нас этот кризис, будь он неладен! Смена поставщиков показалась мне тревожным сигналом. Ищут подешевле? А почему я ничего не знаю? Я задумчиво помешивал пельмени и размышлял. Я же аналитик, должен почуять кожей малейшее изменение в финансовой политике. А я ничего не чувствую, и если бы не этот тендер, то вообще бы и не заморачивался. Пельмени поспели. Вытащил их из воды, чтобы не размокли, кинул кусман масла. Есть не хотелось. Вяло поковырялся в растерзанных варкой мучных тельцах и погрузился опять в смету. Прибежал Ленька. Я навыбирал ему несколько штук целеньких, он поел и опять умчался в детскую. Пришла домой Натуся, шумная, веселая, засыпала вопросами, заела свои вопросы пельменями и, не дожидаясь моих ответов, приросла к телефону. Это надолго. Ну и хорошо. Хоть поработаю спокойно. А рубль продолжает падать… Улегся спать около трех. Долго ворочался, перед глазами мелькали цифры, строчки, таблицы. А потом неожиданно провалился в серую, клейкую пустоту сна, в которой ни на минуту меня не покидали тревога и непонятное беспокойство…
Подорвался под вопль будильника мокрый от пота, совершенно не отдохнувший, с тяжелой головой и болью в груди, словно грызет кто-то изнутри. В душе осадок странный, хотя и не запомнил, чего во сне видел. Но хандрить нельзя. Сегодня тяжелый день. Впрочем, как и вчера, как и многие дни назад и наперед. Видимо, я и правда плохо выглядел, жена кофе мне не дала, налила чаю и вызвалась Ленечку отвести в садик, все время озабоченно поглядывала на меня. Я уже собрался влезть в ботинки и бежать, но боль в груди свела руку, стала совсем нестерпимой, я испугался, хотел крикнуть «Натуся!», вместо этого захрипел и меня повело куда-то в сторону. Ленька-Ленечка… Неужели все?! Темнота…
Темнота. Но я все слышу и чувствую, только пошевелиться не могу. Это я еще здесь, или уже ТАМ? Блин, как глупо умирать так бездарно. Наверно, в прощальных речах будут говорить – сгорел на работе. Мол, осиротели практически, потеряв такого ценного работника. Елки-палки! Я же не сдал смету и аналитику к ней. Ну, в портфеле найдут, наверно. А как Натуся с Ленькой без меня будут?! А мама?! Да нельзя мне умирать сейчас, хотя бы еще лет пять, пусть сын подрастет. С небом не договоришься, полюбому. А почему я слышу свои мысли? Боли нет. Может, пока в чистилище еще, или как там говорят? Тьфу. Бред какой. Надо попробовать пошевелить хоть пальцем. Не, не могу. Еще разок. О! Сработало! Мозг подал сигнал, и палец послушался. И тут гул какой-то вдруг появился, словно издалека, как из подвала. Хм, различаю человеческие голоса. Нас тут много, что ли?
- Очнулся! Доктора зовите! И кардиолога!
- Миленький мой, ожил, родной!
А это Натуськин голос. А она-то че здесь делает?!
- Открой глаза, сыночка, открой, на маму посмотри!
А это мама. Ничего не понимаю, мы в аварию, что ли, все вместе попали? Хм, «открой глаза», а это возможно? Ну, если пятаки еще не положили, то попробую. С трудом, но разлепляю склеенные веки. Светло. Мутно вижу склоненных надо мной людей в зеленых шапочках, жену и маму. Не умер, что ли я?! Ну, слава Богу! Живой! Теплая волна радости так меня взбодрила, что я еще и ногой пошевелил. Попытался издать звук, но сам испугался своего голоса. Ничего, ерунда, главное – жив.
Поправлялся я медленно. Как сказали врачи, слишком глубокая зона поражения в моем сердце. Ну еще бы! Я понимал, что подставил свой организм, вот сердце и не выдержало такой многомесячной нагрузки. Пока валялся в палате, много думал. Думал, что большинство моих телодвижений приносили пользу только компании, но не мне. Конечно, деньги платили хорошие, за ипотеку быстро рассчитались. Но дело не в этом. Не видел я удовольствия от сделанного. Даже не заметил, как оно исчезло с годами, оставив только механику робота, который делает все на автопилоте. Я забыл, как пахнут волосы жены, каким веселым и необъятным бывает летнее небо, как приятно просто босиком пройти по шершавым каменистым дорожкам на даче. Я перестал видеть УДОВОЛЬСТВИЕ. Ел, потому что просил желудок, занимался сексом с женой, потому что так все делали, не скажу, что без удовольствия, но уже без той сказочной нежности и растворения друг в друге. По субботам иногда пил пиво и смотрел футбол, потому что так делали все знакомые мне мужики. Покупал одежду, потому что должен был выглядеть на уровне. Любому моему действию находилось свое «потому что», во всем была мотивация. И еще много о чем думал. Удивился. Раньше я не замечал за собой тяги к философствованию. То ли сердце после инфаркта заработало в новом режиме, то ли врачи перемудрили, но из больничной палаты вышел совсем другой человек вместо меня прежнего. Это пугало, но отдавалось в душе уверенностью в правильности новых ощущений…
Больничный месяц прополз тихо и незаметно. Мои приходили редко. Мама вся в театрах-концертах, жена в работе. Скучно было. Начал читать. Так увлекся, что читал уже все подряд. Как же я раньше не замечал, точнее сказать, как мог забыть, сколько прекрасных и умных книг написано?! Домой вернулся притихший, придавленный новым знанием самого себя, похудевший. Ленька бросился мне на шею, радостно обнимая цепкими ручонками. Я в растерянности оглядывался по сторонам - словно и не моя квартира. Все другое какое-то. Не знаю, как правильно объяснить. Будто я никогда здесь не жил, но где-то когда-то видел. И чужое, и родное одновременно. Странное чувство. Наталья хлопотала на кухне, я прилег в спальне и решил позвонить Иванычу. Нашли они мою смету или нет? Иваныч бодро крякнул в трубку вместо приветствия и защебетал любезностями с пожеланиями здоровья и всяческих благ. Чего это с ним? Друзьями мы никогда не были. Мне даже тепло так на душе стало. Хоть кто-то скучал, кроме родных. И тут на одном дыхании так же бодро выпаливает, что взяли на мое место какого-то лоха, чьего-то родственника, парень звезд с неба не хватает, хуже меня намного, но пока справляется. Вся тирада сопровождается нервным смешком. Нервным от неудобства. Я понимаю. А меня куда? А мне выходное пособие и благодарность. Оборвал разговор. Ну, правильно все. Заболел – кому такой нужен. Могли бы по-человечески сделать, позвонить, посетовать для приличия. А зачем, с другой стороны? Лишние телодвижения…
Две недели я еще отлеживался. А потом стал искать работу. А где ее найдешь? Кризис бушевал. Все мелкие компании лопнули. Магазинчики закрывались, закрывались парикмахерские и свадебные салоны, кафе и рестораны, торговые базы и сауны. Мдааа уж. Ничего нового не создавалось, рабочих мест не было. Я целыми днями висел на телефоне, обзванивал знакомых, а те своих знакомых, зарегистрировался на Бирже труда и даже стал получать пособие по безработице. Натуся не ворчала, но косо посматривала, все чаще и дольше задерживаясь на работе. По дому поползли отголоски моего тунеядства. Зерновой кофе сменился растворимым «Нескафе», мясо только в супе, фрукты только Леньке. Пришлось взять на себя роль домохозяйки. Я готовил, мыл, убирал, водил сына в садик, носил маме продукты, и мной вечно были недовольны. Конечно, по первости борщи у меня получались в виде овощных рагу, манная каша в виде подгоревшего английского пудинга, а картофельное пюре размазывалось по тарелке склизкими комками. Но я старался! Я честно старался. Ленька всегда меня поддерживал в моих кулинарных неудачах, стойко съедал все, что я готовил. Жена морщила носик и демонстративно делала бутерброды. Спали мы уже раздельно. С месяц мне удалось проработать дворником. А что? Все работы хороши, выбирай на вкус, как говорится. Напрягаться мне еще нельзя было, а тут и на свежем воздухе, и в щадящем режиме. Потом вернулся из запоя и алкогольной меланхолии действующий, меня попросили откланяться и из дворников.
Все свободное время, а его у меня было сейчас в достатке, я читал. Записался даже в библиотеку. Особенно меня привлекала философская проза, а Кафка поразил в самое сердце, и так уже больное не только инфарктом, но и чем-то новым, пока мне самому непонятным. А Чехов? Это же чудо какое-то! Разве могут обычные люди так писать?! Все бы ничего. Но унизительно было, очень унизительно просить у Натусика деньги на хозяйство. Она то ли специально, то ли из рассеянности все время забывала их оставлять. Выглядело это безобразно со стороны. Пожалуйте, барыня, нам, немощным, копеечку на прожитье. Хотя я не сердился на нее. Понимал же – тоже не железная. Не готова была к такому повороту. Ну, не декабристка она. Все равно любил. И как женщину, но больше, наверно, уже как мать своего сына.
А потом умерла мама. Я плохо помню, как все происходило. Спасибо Натусе. Она все организовала. Я впервые почувствовал себя взрослым. Наверно, так и есть. Пока у нас есть родители, мы еще дети. Я очень тосковал по ней, вспоминая ее бесконечные салфеточки, нелепые, смешные фразы, театральные костюмные перья, заткнутые за зеркало, стену, обклеенную афишами с ее именем в первом ряду. Я больше никому не буду покупать ореховую пасту и белый батон… Время шло. Пустота от потери затянулась проблемами бытовыми и не только. Я снова попал в больницу. Язва желудка. Вот напасти- так напасти. Даже не могу предположить, откуда она взялась. Наверно, моя ноющая и страдающая от безвыходности душа проела дыру аж до живота. Прооперировали. Наташа в больницу всего два раза приходила. А потом исчезла. И Ванечку не приводила. Я беспокоился. Телефон домашний молчал, сотовый был недоступен. Ну, работа затянула, наверно. А по вечерам не набегаешься. С Ленечкой позаниматься, книжку почитать ему, ужин сготовить. Дел хватает.
Выписался. Натусик не приехала встречать. Поехал один. Хорошо, сосед по палате на всякий случай дал сотню на проезд. А то пешком пришлось бы идти. Хм, замок, что ли сменила? Ковыряюсь в замке, а дверь неожиданно распахивается. На пороге мужик, глаза навылупку, водкой пахнет. У меня ноги подкосились. Мужик меня в квартиру занес, на стул посадил, водки налил и сказал, что он – хозяин этой квартиры. Уже несколько дней. Хороший мужик оказался. Я у него и переночевал. Утром нашел ключи запасные от маминой квартиры в сумке с вещами, которую Наташа для меня у этого мужика оставила, и пошел. С похорон не был там. Открываю дверь. А там опять другие люди. Оказывается, не успела мама приватизировать квартиру. От театра ей дали, к театру она и отошла после маминой смерти. Вот дубина! Даже ни разу не спросил. А мама ничего и не говорила. Наверно, и сама забыла. Вот здесь хорошо было бы поставить жирную точку. Но человек слаб, цепляется за жизнь, и вместо точек вечно ищет многоточий. Инфаркт не убил, язву пережил, так это, что ли, добьет? Ага, щаззз. Не дождутся небеса. Я еще жив. И собираюсь жить долго. Нашел в парке лавочку подальше от праздных глаз гуляющих и влюбленных парочек, устроился поудобнее, подложив под голову баул с вещами, и уснул сном младенца. Впервые, наверно, за долгое время без тревожных мыслей и беспокойства о том, что чего-то не успел, не смог, не сделал.

III
Почти проснулся. Холодно. Одеяло, что ли, свалилось ночью. Будильник не звонит. Странно. Прихожу в себя, сбрасывая остатки сна. Тело затекло. Но чувствую себя хорошо. Даже какая-то щенячья радость внутри. Кажется, или я и вправду никому ничего не должен? Красота! А Ленька? Ленька где?! И тут обнаруживаю, что лежу в парке на скамейке, и вспоминаю, что теперь не только бомр, но и бомж. Где Наташу искать, не представлял вообще. Квартира была на нее оформлена, я даже был не в доле – на Леньку свою половину записал. Как-то этот вопрос меня не заботил совершенно раньше. В Егорьевске у Натальи мать жила. Может, туда и подались. Не буду же я за ними по всей России гоняться. Хотя по сыну я уже начал отчаянно скучать…
Туманная перспектива ближайшего будущего не вырисовывалась ни с какого боку. Где жить, что есть и как зарабатывать на жизнь. Насущные, глобальные вопросы. Но странно, мне ими заниматься было приятнее, чем сметами и аналитикой в бизнесе, хотя они меня кормили щедро. Меня и мою семью. Душа ныла, как там Ленька. Я маленько поприседал, помахал руками, чтобы разогнать кровь, вдохнул хвойный густой, просторный воздух и пошел, куда глаза глядят. Хорошее выражение. В сказках всегда правильные слова. Идешь-бредешь неспешно, думаешь о том, о сем, и решение неожиданно приходит. Народная мудрость. И оно пришло, когда я уже со своим баулом выкатился из парка. У меня есть друг Вадик. У него есть дача. Приезжают они туда только на выходные с ребятишками, потому что и он, и Валя работают всю неделю. Август-сентябрь прокантуюсь, а там видно будет. Решаем проблемы по мере их поступления. В последнее время часто думаю, зачем заранее рвать попу и загадывать о том, что все равно будет не так, как ты раскладываешь. Зачем раньше времени трепать себе нервы, психовать, рисовать страшные картинки того, что еще неизвестно, когда произойдет. Не так страшен черт, как его малюют. Тоже верное выражение. Поэтому звоню Вадику, благо еще немного зарядки осталось. Настоящий друг всегда тебе рад. И поможет, чем сможет. А балаболы «привет-привет, может, бухнем сегодня» сами собой отсеиваются, когда тебе хреново. После всех событий Вадька у меня один и остался, и сейчас радостно орал в телефон, чтобы я приезжал срочно-немедленно, ключи в висячем горшке с петуньей над дверью. На карточке еще оставалось сколько-то денег. Пока все складывается неплохо. А там видно будет.
До Петуховки я добрался к обеду, прикупив по дороге дешевой колбасы, хлеба, несколько пачек доширака и три банки тушенки. Финансы нужно экономить. Лишь бы язва не дала больше знать о своем существовании. Молчит пока, хорошо подлечили. Сегодня среда. Ребята приедут в пятницу вечером. Чего-нибудь отремонтировать им, что ли. Че зря-то сидеть? Да и гостеприимство отблагодарю. Слово «отработаю» мне как-то не нравится по отношению к этой ситуации. А помочь – святое дело. В небольшом, три маленьких комнаты, домике было прохладно, но свежо и пахло деревом. Добрый такой, вкусом из детства, запах. Аккуратная, чисто выбеленная печурка. На кухонке все необходимое, выдраенное до блеска, расставлено по своим местам. Хорошая хозяйка Валентина! Некоторые умудряются дачное жилище превратить в кладбище ненужных вещей. А здесь именно все обустроено для житья и отдыха. Наташа от дачи категорически отказалась. Мол, на ней работать надо, а она и так пять дней в неделю работает. Ну, нет, так нет… Я согрел чаю, перекусил и пошел во двор благодарить. Начал с грядок. На неделе хозяева, конечно, приезжают для полива. А вот полоть не успевают. Сорняки заколосились, как пшеница в урожайный год. Еще и дождь недавно прошел. Повырывал все с мясом. В смысле, с корнями. Потом в сарайчике нашел старую косу, почистил лезвие, наточил и выкосил траву, доросшую почти до пояса, вдоль забора и возле гаража. Отдохнул, полюбовался на творение рук своих. Остался доволен. А тут и вечер незаметно подкрался. Я дровишек принес, печурку затопил. Не могу словами передать, как мне стало спокойно и уютно. Душистое тепло разливалось не только по дому, но и по моей душе, согревая, лаская мое натруженное и раненое сердце. Я больше не позволял себе думать о жене и сыне. И если о Наташе мне удавалось забывать, Ленька не выходил у меня из головы. Конечно, впоследствии я научился блокировать эти мысли, и довольно успешно. Но сегодня я должен был сделать последнюю и самую важную в моей жизни аналитику. А дачный домик оказался именно тем местом, где делать это было не так больно. Долго я сидел в ту ночь, глядя на догорающие дрова сквозь дырочки заслонки. Немного надумал. Но одно понял ясно. Той жизнью, которой раньше жил, я жить не буду. Я не знал тогда, как сложится моя судьба, останусь ли я вообще на плаву, но что ни делается – все к лучшему…
И опять уснул сном праведника. Не подскакивал во сне, не ждал с ужасом раннего трезвона. Просто спал. Видел какие-то сны, но не запомнил… Утро разлилось по всей избушке. Яркое, умытое ласковым солнечным светом, с птичьим щебетанием, с хрустальной росой и голубым необозримо высоким небом. Как же здорово просто жить! Я только сейчас стал понимать, как мне был отвратителен этот бег с препятствиями, называемый нормальной жизнью. И я не хочу больше этой гонки. Вот всегда бы так было, без всяких ненужных обязанностей, без этой спешки, без ненавистной мелодии будильника, которую забывал поменять. Смешно, но проснулся я ровно в семь. А зачем, сам не знаю. Привычка, наверно. День проходил неспешно, в незатейливых хлопотах, от которых мне было приятно и надежно как-то. Ну, вот оно есть, мое дело, и никуда не денется, и никто не подгоняет, а результат особо и не важен. Процесс идет потихоньку, да и ладно. День сменялся другим, а я нисколько не страдал, что офис мой остался далеко в воспоминаниях, и ни одна щепотка сожаления не просыпалась горькой солью в мыслях. Я чувствовал себя Робинзоном. Досточка к досточке, листочек за листочком, как и он, я строил новый дом. Дом для своей души. И мне в нем нравилось все. Неторопливость бытия, надежда только на собственные силы, отсутствие гнета ответственности. Из сознания исчезли нервные окрики и навечно прилипшая робость перед начальством. Мой дом строился просто и незатейливо… В пятницу приехали мои. Я их так стал называть в шутку. Валя всплескивала пухлыми ручками, удивляясь чистоте и порядку. Вадька достал мангал, и вскоре сизый дымок, дразнящий запахом жареного мяса, окутал участок, разогнав комаров. Пацаны, погодки, на выкошенной пустоши устроили небольшое футбольное поле. Хорошо посидели. Душевно...
Время летело. Не просто летело, а проносилось со скоростью сверхзвукового. Я наслаждался каждым днем. И каждый день приносил мне что-то новое, или возвращал меня в забытое старое. Странно. Мне все время хотелось читать. Да и читал я как-то не по-людски. Даже Валин справочник огородника прочитал. А когда скользил по страницам, глазами понимал, что читаю про выращивание тыквы, а в голове яркой чередой вставали картинки совсем не подготовки рассады к высадке. Не понимаю, что творилось в моей собственной тыкве на плечах: проплывали места, где я никогда не бывал, горные сахарные головки каких-то хребтов, тихие ручьи с медленным картавым журчанием, домишки, собранные из необтесанного камня. Где я это видел? Когда видел? Все-таки подсознание - удивительная вещь… Так я дотянул до октября. Деньги тоже дотянулись до осени с помощью жесткой экономии. А я, оказывается, не привереда. Ем все. Только желудок все-таки берегу еще. Зимовать здесь нельзя, дров уйдет уйма. Да и где я работу тут возьму? Пора в город перебираться. Хоть в грузчики можно пойти. Я твердо решил, что работать на кого-то я больше не буду.
Первый морозец. Топлю печь раз в день, экономлю дрова, неудобно как-то – денег же стоят. Картошечки мне с урожая оставили. Морковки. Даже несколько вилков капусты. А как этим проживешь-то? Блин, все-таки придется возвращаться в большой мир. Протянул еще пару дней, собрал свои скромные пожитки. Ключ в горшок с поблекшей, припорошенной первым инеем петунией. И опять, куда глаза глядят. Глаза-то глядят, а разум сигнализирует - где спать будем сегодня? Вадьке не стал звонить. Зачем напрягать? Начнет суетиться, что-то придумывать. Не нужно мне этого. Я сам должен.
Несколько ночей ночевал в аэропорту, забившись в самый темный угол зала, подальше от патруля и посторонних глаз. В одну из ночей сперли мой баул с вещами, в боковом кармашке был паспорт. В принципе, паспорт мне сейчас и не нужен. Официально на работу я не собирался устраиваться, гостиницу снимать все равно было не на что. Так я стал человеком без документа. Сначала сетовал сильно, потом подумал, о чем переживать-то? Стоит оно того? Всего лишь бумажка в плотной корочке с моим именем и пропиской. И на кой оно мне? Дома нет, по имени никто не называет, в лучшем случае «Эй, мужик». Так я расстался и с именем… Приезжал в аэропорт на последнем автобусе, обшаривал корзины с мусором на предмет прочитанных и забытых газет или журналов. Есть хотелось все время, но еще больше мне хотелось читать. Прямо читательский зуд какой-то меня обуял. Видимо, я все же примелькался, и в один из вечеров меня забрал патруль, продержали в комнате полиции около часа и отпустили с миром, наказав не появляться больше на глаза. Ну что ж, рано или поздно это бы случилось, я был готов. А октябрьские ночи уже холодные. Утром тонкий ледок приятно хрустел под ногами, изо рта вырывался пар и быстро растворялся в сером морозном воздухе. Воздух свободы, я вдыхал его полной грудью и с осторожностью выдыхал, словно боясь что-то расплескать внутри себя. Новый дом рос в моей душе и хорошел. Я не пускал в него скверну и печаль, и он сверкал розовыми башенками надежды на гармонию с миром.
… Прошло много времени. Я прожил его достойно, как мне казалось. Не ныл, не ругался в сердцах на судьбу, и я ни разу не пожалел о своем решении стать дауншифтером – отшельником без социальных привязанностей и гражданского статуса, сознательно отказавшегося от привычной линейной схемы: семья – квартира – карьера – отдых на море. Я чувствовал себя человеком мира, и это было здорово!
Иногда мне удавалось заработать немного денег. Караулил машины с товаром возле магазинов и подвязывался разгружать. У меня выигрышная позиция по сравнению с другими собратьями по несчастью. Я всегда трезв, опрятен, насколько это было возможно в моей ситуации. Получив денежку, я не устраивал потом пиров в виде хотдога или сосисок в тесте с пивом - я покупал нитки, иголки, свечи, одноразовые, самые дешевые станки для бритья. Нашел жилье в техэтаже и обосновался - здесь тепло и относительно спокойно. Крысы только докучали, но не наглели, поняв, что я не причиню им зла. Смешно звучит, наверно, но мы соблюдали стойкий нейтралитет. Единственное в чем мои соседи не могли себе отказать, так это в воровстве съестного, если я по забывчивости пакет не подвешивал к потолку. Но я не сердился. Каждый выживает, как может… Леньку старался вспоминать реже. Когда нет рядом того, кто требует от тебя ответственности и заботы, они забываются, образы стираются из памяти, и остается лишь любовь. А любовь необязательно вспоминать каждый день. Она просто есть в твоем сердце, и никуда уже оттуда не денется.
Вспоминал недавно со смехом тот день, когда первый раз залез в мусорный бак за едой. Работы не было уже несколько дней вообще никакой, зима, февраль месяц. После Нового года полное затишье. Истратил все, что отложил, подъел все, кроме крыс. Есть хотелось отчаянно. Перед глазами плыли бутерброды с оранжевой от томатного соуса килькой, просто буханка белого, еще теплого с хрустящей корочкой хлеба, рот наполнялся слюной, а желудок сводил тягучий спазм. Пошел, что делать-то. Побирушничать отказался сразу, ну, я говорил уже. Воровато оглядываясь, уговаривая себя не стыдиться и не бояться, я подобрался к мусорке. Все три бака завалены по макушку разноцветными – синими, желтыми, серыми - пакетами. Оглянулся вокруг. Никого. Ну, и полез. И вы знаете, увлекательное это занятие, скажу я вам! Это как в лесу грибы искать, съедобный, несъедобный, червивый, не червивый. На первый раз насобирал довольно прилично. Довольный и обнадеженный пробрался домой…
Не сразу я стал на все это смотреть философски. Ну, еда же просто, только в другом формате, в формате мусора. Она просто лежит не в холодильнике, а в контейнере. Разве в вашем холодильнике никогда не оказывалось заплесневелого помидора, или куска прогорклого масла, забытого и затерянного за банками? Ну вот. То же самое, только не в холодильнике. Другое дело, что вы такой помидор выбросите, а я срежу плесень и съем. Вот и вся разница!
……………..
Я не хочу возвращаться в общество. Я стал другим. Много думаю о жизни. Иногда плоды своих рассуждений при неярком свечном свете записываю в рифмованные строчки. По-моему, получается складно, и я доволен. Уверен, что когда-нибудь я потеряю это свое пристанище, и придется искать новое. Но я не боюсь. Потому что я – свободен. Я победил болезни, ненависть, мышиное дрожание перед начальством. Победил страх и голод. Стыд и уныние. И я уверен, когда придет пора что-то менять, я сделаю это с легкостью и спокойствием. Передо мной открыты тысячи дорог. Я могу выбрать любую, и не ошибусь. Потому что в новом доме, который я построил для своей души, нет больше места безнадежности и ошибке выбора. Теперь я знаю это точно…
0

#45 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 31 января 2021 - 23:16

44

ЮЖНЫЙ МЫС


В конце лета я завербовался на старый угольщик под либерийским флагом. Это был потрепанный морями и временем сухогруз, много лет возивший что попало и сейчас стоящий под погрузкой в угольном порту. С любого конца острова было слышно, как краны с грохотом ссыпают уголь в трюм.
У меня оставались какие-то деньги, я снял комнату в небольшом доме на улице Кремса и терпеливо ждал конца погрузки. Раньше соваться на борт не было смысла. Часть матросов списалась на берег, часть еще не подъехала, а оставшиеся, проклиная все и пропитываясь черной угольной пылью, обеспечивали погрузку. Порт маленький, грузили медленно, по старинке набирая уголь ковшами из огромных куч на берегу, а то и черпая прямо из вагонов.
Каждое утро я спозаранку просыпался от надрывных криков петухов, снова засыпал, потом валялся в постели. Уже днем наскоро умывался и шел к поросшей сосняком гряде, возвышавшейся над железной дорогой и портом, и смотрел, как пароход под тяжестью груза все ниже оседает в воде. Заходил в магазин и отправлялся гулять. С улицы Кремса на Портовую, проходил памятник морякам десанта, дальше сворачивал на Мачтовую и так и шел до обступившего городок соснового леса. Уходило нежаркое северное лето. Я лазил по развалинам давно ушедшей под землю крепости, обирал кусты малины, лакомился последней черникой, аккуратно ножом срезал грибы, складывая их на видных местах у лесных тропинок. Обходил в лесу поросшие березами замшелые фундаменты давно исчезнувших домов, по ржавым лестницам забирался на створные маяки. Остров казался заброшенным. За несколько дней я исходил его вдоль и поперек и теперь только купался и загорал. Мне можно было простить безделье, через несколько дней пароход загрузят, и неизвестно, когда я вернусь домой.
Так и в этот день я шел вдоль берега, неся с собой лишь полотенце, сумку с куском сыра и бутылкой пива.
На месте, которое я облюбовал накануне, расположилась шумная компания. Не останавливаясь, я забрался на холм, под которым угадывался просвечивающий на склоне красным кирпичом, погребенный в земле каземат, и спустился с другой стороны крепости к маяку. Здесь рыбаки торопливо накачивали резиновые лодки, словно соревнуясь, кто первый погребет к фарватеру.
Дальше вплотную к берегу подходил камыш, тропинка забрала вправо и привела на огромный камень, камень-остров, поднявшийся выше леса, поросший в трещинах кустами и низкими кривыми сосенками. Отсюда были хорошо видны залив, соседние острова, торговый порт вдали. Идущие фарватером суда оказывались неожиданно маленькими, словно игрушечными. Потом тропинка вывела меня к дороге вдоль частных домов.
Приземистые в два окна домики, как тот, в котором я снимал комнату, с участками, засаженными картошкой, с будкой-скворечником в дальнем углу перемежались спрятанными за высокими заборами особняками. Я шел все дальше, пока густой лес не подступил к берегу, оставив место лишь для нескольких домов с названием улицы на старых круглых с застекленными фонарями наверху указателях: «Южный мыс». Сразу за ними улица заканчивалась, уткнувшись в море. Лишь сосны и кусты пробились здесь среди камней, да на самом конце мыса непонятно как выросла густая красавица ель.
Я разделся, сложил одежду на аккуратный, словно обтесанный камень, зашел по щиколотку в воду и чуть не упал. Дно оказалось усеяно осколками камней. Дальше шел на ощупь, то и дело ругаясь, когда очередной осколок впивался в ногу.
Неожиданно сзади кто-то засмеялся. Я оглянулся. Чуть в стороне, под сосной, поджав колени к подбородку, сидела девушка, рядом лежала и, подняв уши, внимательно следила за мной большая черно-рыжая овчарка.
– Извините, – пробормотал я и дальше шел молча, терпеливо снося уколы.
– Осторожно! Там еще битые бутылки! – крикнула она.
Прозрачная вода отдавала желтизной, холодным обручем она дошла до груди, и я поплыл. Метрах в тридцати камень-плескун то открывал, то снова прятал покатую мокрую поверхность. Я вскарабкался на него, встал и огляделся. Далеко впереди зеленел полоской леса берег. Из-за разбросанных повсюду островов казалось, что здесь не залив, а широкая река.
Вдали пронеслась моторка, спустя минуту волны добежали до меня и стали бросаться на ноги. Я прыгнул и поплыл назад. На берегу наскоро вытерся маленьким, тут же промокшим полотенцем. И все это время украдкой рассматривал девушку.
Ей было лет семнадцать, не больше. Круглолицая с короткими в каре русыми волосами. Чуть полная с белой не успевшей загореть кожей. Школьница или выпускница, в строгом купальнике, видимо проводила здесь последние каникулы, черно-рыжая овчарка у ее ног казалась старше ее.
– Не порезались? – спросила она. – Тут как в Шарме, Шарм эль Шейхе. Камни острые, как кораллы. Вот уж не думала, что сюда надо брать купальные тапки.
– Как же вы купаетесь?
– В старых кроссовках.
Пара потрепанных кроссовок сохла неподалеку, насаженная на ветки куста.
– Дальше по берегу старый финский пляж и дно чистое, – показал я рукой в сторону особняков.
– Там папа со своей лошадью, – скривилась она, и ее лицо стало злым и некрасивым.
Мимо пляжа я проходил, несколько пар лежало на камнях. Ничего необычного.
– Папа женился, – пояснила она, – на телке, которая ухаживала за нашей кобылой, и я ее теперь так называю, не мамой же?
Зачем она мне все это вывалила – не знаю. Ключом я поддел пивную пробку, сел, привалившись спиной к нагретому солнцем камню. Девушка исчезла за кустами, зато собака перешла ближе, легла, придавив траву так, чтобы меня видеть.
Пиво дрянное, и сыр напоминал замазку, но на лучшее у меня не было денег.
Плеснула в заливе рыба. Квартирная хозяйка говорила, что рыбаки приезжают сюда со всей области.
– Извините, – девушка поднялась над травой, – куда вы дели пробку от бутылки?
Я хлопнул по одному карману, по-другому. Пробка нашлась в сумке. Наверное, девчушка участвовала в лотереях, изнутри пропечаталась абракадабра из букв и цифр.
– Очень хорошо, – заключила она, – если бы вы бросили пробку на землю, я бы не стала с вами разговаривать, а если бы разбили бутылку, то Чапа прогнала бы вас.
– Не переживайте, я и сам скоро уйду. Бутылку унесу.
За несколько минут она успела меня достать. Теперь поднялась и стала прохаживаться вдоль кустов. Словно давала полюбоваться собой. Обычная девчонка, впрочем, в свои тридцать я уже считал, что в шестнадцать-семнадцать лет некрасивых девушек нет. Она нагибалась, и волосы опускались ниже плеч, скрывая лицо, поднимала осколок битого стекла и со всей силы швыряла его в камыш с обратной стороны мыса.
– Никого здесь не знаю, вы из какого дома? – поинтересовалась она.
– Я не местный. Снял комнату рядом с портом, пока не загрузят мой пароход.
– Как интересно, никогда так вот не видела моряков. Только в круизе.
– Вы и в круизе их вряд ли видели.
– Почему?
– Матросам и мотористам выход на пассажирские палубы запрещен. Только обслуживающий персонал: стюарды, официанты, горничные.
– Ага! – подтвердила она, – все в белом и денег ждут. В чемодан вцепятся и вперед. Мама мелочь наменяла и под подушку доллар клала, а папа говорил, что и этого много. Хотя нет, перед высадкой видела, как внизу какие-то люди канаты таскали.
Я поставил на камень бутылку, поднялся и осторожно зашел в воду. У самого берега разглядел несколько осколков стекла, поднял их и зашвырнул в камыши. Потом стал выбрасывать мелкие камни с острыми краями.
– Если вы через несколько дней уплывете, зачем чистите дно? – поинтересовалась девушка, потом надела кроссовки, зашла в воду и стала мне помогать.
– Настя, – назвала она себя и протянула руку.
– Сергей, – ответил я.
Мы на пару старательно расчищали тропинку по дну среди камней. Стайки мальков встревожено носились между ногами. Когда вода поднялась выше колен, в воду плюхнулась овчарка и поплыла к нам, вытянув острую морду. Она кружила, равномерно работая лапами, подплывая вплотную, то к девушке, то ко мне.
– Чапа! – вскрикнула девушка, когда овчарка, разворачиваясь, царапнула ее когтями. Она пошла к берегу, собака послушно поплыла следом. Вышел и я.
С моей стороны не было тени, Настя устроилась рядом и стала внимательно рассматривать длинную красную царапину чуть выше щиколотки.
– Надо приложить подорожник, – заключила она, – здесь есть подорожник?
– Камыш, сосны, трава и много воды.
– Очень смешно, – нахмурилась девушка, – в доме есть йод.
– Где твой дом? – перешел я на «ты».
– Где камень громадный с соснами.
– Там высокие заборы. Можно за ними загорать.
– Я и загорала. Только рабочие строят гостевой дом, пялятся и меня обсуждают.
– Прямо вслух обсуждают?
– На своем чучмекском, но я все равно знаю, что про меня.
Чапа подошла и лизнула ногу хозяйки прямо по царапине.
– Теперь заживет, – заключил я.
– У вас есть собака?
– У меня и дома-то нет, – улыбнулся я. – Года два назад матросил на танкере, там был пес, маленький, мохнатый, как комок шерсти. Месяц в море суда бункеровали, потом сами зашли на заправку. Место глухое, причал и сразу лес. Шмундик, мы его Шмундиком звали, первым по трапу скатился, в кусты заскочил, потом выскакивают – заяц в лес, а Шмундик назад на пароход.
– Прикольно. Не скучно месяц в море?
– Некогда скучать. Четыре часа вахта, восемь отдыха, снова вахта, и так по кругу, еще авралы, швартовка, крепеж груза, проход узкости.
– А если шторм?
– Если шторм, груз крепится, люки, иллюминаторы, двери задраиваются и вперед, носом на волну. Спать только невозможно, в койке катает с боку на бок, да ноги выше головы.
– Здорово! – вздохнула она, – я в круизе мечтала в шторм попасть.
Она легла спиной кверху на песок вперемешку с травой, подняв к солнцу все в фиолетовых пятнах пятки.
– Я тут с утра Чапой, даже не завтракала.
– Зато чернику ела.
– Откуда знаешь?
– Язык синий и ноги.
Она попробовала как-то по-детски рассмотреть язык, обернулась, посмотрела на пятки и рассмеялась.
– Словно специально ягоды топтала.
– Хочешь сыр? – предложил я.
– Давай.
Настя взяла сыр и откусила немного.
– Какой-то странный. Можно Чапе отдам? – поинтересовалась она и бросила остаток собаке. Та поймала сыр на лету.
– Взял в магазине наугад, – пояснил я. – А малину ты ела?
– Нет.
– Пошли…
Не знаю, говорили ли ей, что нельзя уходить от дома с незнакомыми мужчинами, но она поднялась, надела футболку и шорты, еще непросохшие кроссовки, и пошла за мной через лес, той же дорогой, обойдя камень-остров, с обратной стороны которого все заросло кустами малины.
– Несладкая, – заметила Настя, набивая рот ягодами.
– Лесная, не садовая, а может просто выродилась. Пошли дальше, на солнце она слаще.
Мы шли мимо пляжа и маяка. Чапа исчезала в зарослях и снова выбегала к нам, посмотреть: все ли нормально.
– Сюда, – я за руку повел девушку по круто уходящей наверх тропинке.
Мы стояли наверху старой крепости. Здесь давно выросли деревья, но еще угадывались круглые позиции орудий, когда-то державших под прицелом фарватер в проливе между островами. Чуть выше в стороне кто-то поставил большой деревянный крест, туда вела узкая каменная лесенка.
– Никогда здесь не была! – восхитилась Настя. – Ей было страшно, она не отпускала мою руку. – Смотри, яхта!
Большая белая моторная яхта неспешно шла по проливу. На верхней палубе за рулевой рубкой в ряд стояли шезлонги.
Настя побежала вниз по извилистой тропинке. Разведенные руки плавно покачивались, помогая удержать равновесие, ноги в кроссовках часто мелькали, чуть тормозя на поворотах. За ней овчарка съезжала по траве, расставив задние лапы.
Я засмеялся и припустил следом.
Мы шли по берегу вдоль стены, выложенной из обтесанных камней. Кое-где остались проржавевшие кольца, за которые когда-то швартовались суда. Набегавшая после яхты волна шевелила черные угольки на дне. У старого причала покачивался красный лоцманский катер с надписью "PILOT" по борту.
– Ты где учишься? – спросил я.
– В Англии.
– Кем станешь?
– Экологом. Хотела летом поехать волонтером в Африку, уже договорилась, а предки меня сюда выдернули.
– Хоть посмотришь на родину.
– Не знаю, – пожала она плечами, – я на каникулы приезжала в город ненадолго, а потом с родителями ехали куда-нибудь. Теперь они квартиру продают, приходится в папином доме сидеть.
Пляж закончился, дальше в берег уткнулись посаженные на цепь лодки, слева стоял город со всеми его четырьмя пятиэтажками.
– Ты голодная? Здесь ни кафе, ни ресторанов, но у автобусной остановки продают сосиски в тесте.
Настя послушно шла следом. А я с серьезным видом молол всякую чушь про моря и дальние страны. Про ураган в Бискайском заливе, туман среди рыбацких лодок в устье Сены, драку в портовом кабаке в Марселе, про выросший посреди Индийского океана остров с белым песком…
– Я была на Маврикии в прошлом году, – перебила она меня.
У остановки мы взяли кровавые от кетчупа хот-доги и пошли по дороге из города. Недалеко от развилки, где можно свернуть направо к порту или налево, чтобы напрямик выйти на мыс, в ее кармане зазвонил телефон.
Настя говорила отрывисто, не пряча обиду.
– Поела… сыр и сосиску… недалеко, где магазин… ты его не знаешь… я уже взрослая… лошади своей это скажи… когда захочу, тогда и приду.
Потом сунула телефон в карман, какое-то время шла молча.
– Проводи меня, – попросила она, и мы свернули налево. Заблудиться на маленьком острове невозможно, но лесные дорожки уводили нас в сторону, все дальше от города и порта. Покружив, мы все же вышли к домам у залива.
Обманывая нас, день не кончался. Часов у меня не было. Солнце с утра ходило по кругу, теперь завалилось куда-то за лес и море, но еще было светло. Лишь особняки на берегу стояли с темными окнами, словно заброшенные.
Настя подошла вплотную, встала лицом к лицу, встала на цыпочки и поправила мне загнувшийся воротник рубашки.
– До завтра? – спросила она.
Потом сразу повернулась, скомандовала:
– Чапа, домой!
И, уже отойдя, пообещала:
– Приду в город утром.
Я стоял, пока она не скрылась в узком проходе между домами. Потом развернулся и пошел через лес. Пройдя метров десять, побежал. Я не торопился. Какая-то радостная волна накатила на меня, как на берегу у старой крепости, накатила и несла словно на крыльях. В лесу бежалось легко, добравшись до шоссе, я совсем не запыхался. По дороге домой завернул к порту. Единственный кран замер над открытыми трюмами, тепловоз неторопливо тягал взад-вперед пустые вагоны у причала.
Настя не спросила моего адреса, но город был такой маленький, что в нем, если захочешь, невозможно не встретиться. Постояв еще немного, я дошел до дома, наскоро перекусил, умылся, упал в постель и моментально уснул.

* * *
Меня опять разбудили петухи. Но если накануне я повернулся на другой бок, натянул одеяло на голову и спал дальше, то сегодня, выслушав первый крик огненно рыжего красавца из соседнего дома, дождался ответного из дома напротив и вскочил. В джинсах, без рубашки выбежал во двор.
Легкий туман стелился над землей, и такой же легкий ветерок гнал его прочь¸ выметал со двора на улицу и дальше в залив, где он повиснет серо-белой ватой, пока его не растопит солнце.
Воды в дачном рукомойнике с пипкой было на донышке, в углу участка стоял колодец, прикрытый позеленевшей от времени дверцей. Им давно не пользовались. Вода за дверцей оказалась черной, усыпанной невесть как сюда попавшими сосновыми иголками. Рядом на вбитом в доску гвозде висело ведро с привязанной к нему веревкой.
Я умылся по пояс, докрасна растерся полотенцем. Давно не чувствовал себя так хорошо. Накануне привезли дрова, свалили их за воротами. И я принялся складывать поленницу возле сарая.
С удочками в одной руке и ведром в другой в старом выбеленном брезентовом плаще пришла хозяйка. Посмотрела на меня, покачала головой и скрылась в доме.
Кот, подрагивая кончиком хвоста, осторожно спустился по доске с чердака и юркнул в дверь следом за ней.
Спустя полчаса хозяйка позвала меня завтракать.
– Скоро пароход твой уходит? – поинтересовалась она, выставив на стол, помимо хлеба и масла, банку черничного варенья.
– Как загрузят, – пожал я плечами.
– Уйдете, а когда назад?
– Не знаю. Через полгода можно будет на берег списаться или через год.
– Сам не знаешь, когда… – без плаща, в потрепанном халате хозяйка казалось совсем старой, села напротив и, расспрашивая, думала о своем. – Мне вот тоже к детям ехать надо, а ехать – так дом продай и деньги привези. Продать – сразу миллион дадут.
– Это здорово, миллион!
– Так его детям отдай, пенсию отдай, угол отгородят и сиди, внуков нянькай.
Мне не нравилась хозяйка, она была злой и жадной. В первый день утащила из холодильника на кухне открытые банки, бросила на мою кровать дырявые, словно простреленные, простыни. Начав говорить о чем угодно, спустя минуту другую уже жаловалась. И кот у нее был суровый. Черно-белый, как старое кино, с бешеными зелеными глазами. Когда я в первый день протянул к нему руку, он зашипел и ударил меня черной лапой с выпущенными когтями.
– В порту горбатилась, пароход придет – начальники по домам подарки тащат. Особняков понастроили. И порт теперь их. А мне пенсию дали – курам на смех. И не выбраться отсюда, дизель – отменили, катер – не ходит… Хорошо огород свой… Землянику надо собрать, пока дачники не обобрали, за станцией у дороги целая поляна…
Я рассеянно кивал, ее было не жалко. В ней мне нравилось лишь то, что по утрам она с удочками ходила на причал ловить рыбу коту.
– …мышей не ловит, знай, рыбу трескает. А то к причалу придет и хвостом бьет. Ишь, похолодало с утра, лета как не было, к зиме идет.
Она говорила бы все это и дальше, но я поел. Детский бутерброд с вареньем поверх масла. Вымыл тарелку и чашку. Из чайника плеснул в миску горячей воды и на улице перед старым облезлым зеркалом бритвенным станком долго скоблил щеки, поглядывая за ворота.
Туман уполз со двора, я быстро собрался, нашел в сумке новую футболку и уже привычным маршрутом прошел к насыпи над портом. Судно за железной дорогой едва виднелось. Тишина. Краны застыли, поникнув изогнутыми стрелами, и тепловоз, бросив пустые вагоны, укатил куда-то с острова.
Была в душе радость, только начавшийся день обещал что-то хорошее. Я так же быстро вернулся к дому и еще издали увидел Чапу. Овчарка бежала, низко опустив голову, обнюхивая углы домов. Свободный серебряный наборный ошейник едва не цеплял за землю.
Местные собаки взахлеб лаяли из-за заборов. Настя в той же футболке и джинсах с пляжной сумкой на плече шла следом с пакетом чипсов в одной руке и поводком в другой и вертела головой как на экскурсии.
– Привет! – махнула она рукой, – кто такой Кремс?
– Кремс – офицер, там табличка в начале улицы.
– Холодно сегодня, – Настя поежилась и потерла ладонями предплечья.
Я подошел и приобнял ее, чтобы согреть.
Она удивленно посмотрела на меня, вывернулась и пошла чуть в стороне.
– Ну и мерзни, – сказал я, – терпи, пока солнце туман не растопит.
– Это Гольфстрим, – важно объяснила Настя, – он меняет направление, меняется климат.
– Очень интересно, – пробурчал я.
– Это очень важно, от него зависит экология.
– Да, это очень-очень важно.
Она остановилась, задумалась, потом, что было силы, огрела меня сумкой по спине.
Я успел ухватить за ручку и потянул к себе. Чапа зарычала, подпрыгнула, вцепилась в сумку. Настя развернулась и побежала, я метнулся следом, рядом с лаем неслась собака.
Догнал я Настю лишь у обрыва, с трудом остановился, упершись в дерево.
– Вот мой пароход! – показал я на судно под нами.
Она позволила обнять себя, да мне и самому было тревожно стоять у края насыпи.
Тепловоз подтянул груженые углем вагоны и, то и дело, подавая гудки, выставлял их у борта. Старый в ржавчине и пятнах сурика сухогруз потихоньку выходил из тумана, с раскрытыми грузовыми люками он был как птенец, ожидающий корма. Флаг на корме свернулся в цветную поникшую тряпку.
– Какой большой. Туда можно? – спросила Настя.
– Нельзя. Граница. Видишь часовой на вышке. Флаг чужой. По трапу поднялся – и в другой стране.
– Старый и ржавый, – заключила она, – пойдем гулять.
Мы спустились с насыпи и пошли вдоль железнодорожных путей. Мимо красной, всей в спутниковых антеннах, станции, старой бурого кирпича водокачки. Дальше рельсы уходили в лес.
– Сколько брусники будет. Хорошо здесь, – вздохнула она, – в Англии, куда не свернешь, везде подстрижено, ровненько, а тут шаг в сторону и чаща.
Чащи не было. Повалили мешавшие проводам деревья, да так и бросили. Прямо в лесу оказался остов разворотного паровозного круга, внутри он давно порос березами.
Девчонка стала на серую бетонную кромку, прикусила нижнюю губу и, балансируя руками, пошла по кругу.
Собака осталась со мной, легла на землю и только провожала хозяйку взглядом.
– Расскажи о себе, – попросила она, когда вернулась.
– Чур, ты первая.
– Что рассказывать? Меня в двенадцать лет на учебу сослали. Вообще жесть. Ехала, думала там круто, а оказалось пансион при монастыре. Я так плакала. Решила, все меня бросили. А им все равно: ревешь, ну и реви. Или скажут что-то по-английски, мне еще хуже.
Она помолчала, мы пошли по рельсам дальше от города и порта.
– Ты после школы в моряки пошел?
– Нет, после школы в армию.
– А потом?
– Потом на войну.
– На какую?
Не знаю, почему я об этом сказал. Если уж и здесь мало кто помнит о тех войнах, что спрашивать с приехавшей издалека девчонки. Наверно просто хотел показать свою жизнь интересной.
– Да была тут у нас.
– Я не сама уехала. Меня родители отправили. Ты на войну сразу согласился ехать?
– Меня как-то спросить забыли, – пожал плечами я.
– Вот и меня так.
– Спихнули?
– Мама тоже плакала, приезжала часто, и папа. Он говорил, что сначала будет тяжело, но потом сама спасибо скажу.
– И сказала?
– Сэнкс…. Настя сделала книксен и дальше бойко залопотала по-английски, что-то про выполненный родительский долг и свою благодарность.
– Ты языки знаешь? – поинтересовалась она.
– В пределах старшего матроса. Швартовка. Команды на руле. Борьба за живучесть судна.
Мы свернули к шоссе, я всматривался в просветы между деревьями, незаметно уводил ее от железной дороги, и лишь когда пришлось перелезать через поваленные деревья, девушка поинтересовалась:
– Куда идем?
– Пока секрет.
– Ладно, – согласилась она, – что ты делал на войне?
– Старался выжить.
– И как?
– Как видишь.
Чапа прыгала за хозяйкой, преодолевая стволы легко, как конь барьеры на конкуре.
– Еще долго?
– Что?
– До секрета твоего.
– Вот он…
Прогалина между лесом и шоссе вся заросла кустиками земляники. Маленькие красные ягоды свесились до земли. Настя бросила сумку, встала на колени как для молитвы, потянулась за ягодой, передумала, достала телефон и несколько раз сфотографировала поляну.
На четвереньках мы как два больших зверя осторожно зашли в нее и стали обирать землянику.
Чапа понюхала кустики и легла, положив голову на лапы, поводя ушами, когда за кустами по шоссе проезжала машина.
Колени у нас моментально промокли, влага от травы ползла по брючинам. Но солнце уже поднялось, потом и вовсе повисло над нами и сразу стало жарко. Не знаю, сколько прошло времени, до того как мы столкнулись посередине поляны.
– Ела бы и ела, а сил ползать нет.
Я протянул ей горсть ягод.
Настя упала на спину, высыпала их в рот, потом поднялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
– Эй! Ты говорил, что не местный, откуда про землянику знаешь?
– Квартирная хозяйка рассказала. Рассказала и сразу расстроилась. Поняла, что съедим.
– Нет, – засмеялась Настя, – тут все не съесть.
И снова легла на землю.
Я нагнулся и поцеловал ее в перепачканные земляникой губы. Она неловко и неумело ответила, губы были мягкими теплыми и сладкими от ягод.
– Меня нельзя целовать, мне еще нет восемнадцати, – нарочито серьезно сказала она, подавшись в сторону.
Я лежал рядом и смотрел на ее лицо. На русые волосы, на серые глаза, ресницы, на золотую капельку сережки в ухе. Чуть качалась ветка над ее головой. Юркий перетянутый в талии муравей пробежал по ней и на краю остановился, словно задумался, прежде чем отважно прыгнуть ей на лицо.
Я отвел ветку и смахнул муравья. Настя проследила за рукой взглядом и улыбнулась.
Она села, подтянула сумку, достала и вручила мне зеркальце и раскрыла косметичку.
– Держи, – сказала она, – только ровно.
Настя сначала окончательно сбила прическу, потом причесалась, прикрыв уши, снова открыла их, помадой подвела губы, пуховкой прошлась по лицу, вертелась и так, и эдак.
Я как мог, прятал улыбку. Девчонка явно красовалась передо мной.
Закончив прихорашиваться, она сама улыбнулась.
– Пошли купаться.
– Пошли. Вода уже согрелась.
Ее телефон зазвонил, когда мы вышли на шоссе.
– Привет, мам… фотки получила? Земляники целая поляна… лучше, чем на Ибице… и малину ем… папа наябедничал?… моряк… просто матрос… нет, тебя он не будет кормить…
Я чуть отстал, чтобы не мешать, шел с Чапой, нес сумку.
Мы дошли до моста на соседний остров. Чуть в стороне у воды была полоска песка, где и расположились.
Настя забрала сумку и зашла за кусты. Долго возилась и вышла, придерживая купальник на груди. Сегодня он был другой, две полоски из яркой ткани.
– Завяжи, – попросила она и повернулась спиной.
Несколькими движениями я посадил завязки на кинжальный узел, наклонился и подул на нежные белые волоски на покрасневшей и слегка облупившейся коже.
Настя не обернулась, но я понял, что она улыбается.
Вода уже прогрелась, дно оказалось чистым, местами илистым и тогда мягким как ковер. Не было и торчащих камней как в заливе. Правда и до другого берега через протоку рукой подать. Мы недолго оставались вдвоем. Вскоре сюда прибежала и, на ходу раздевшись, бросились в воду стайка ребятишек.
– Лягушатник, – заключила Настя, – выбираясь на песок.
Мы расположились в стороне, чтобы крики детей нам не мешали.
– Что у тебя сумка такая тяжелая? – поинтересовался я.
– Кстати, по поводу сумки. Сейчас буду тебя кормить, раз здесь только хот-доги продают.
Она достала термос, два пакета с бутербродами с рыбой и колбасой. В отдельной баночке лежал уже нарезанный сыр с вкраплениями какой-то зелени. Пустую сумку постелила вместо скатерти. Очень уютно по-домашнему у нее все это получилось. Даже для Чапы нашлась темно-красная чуть прозрачная палка какого-то лакомства, которую та тут же принялась сосредоточенно грызть.
– У тебя не бывает ощущения, что все тебя бросили? – спросила она, когда я, умяв бутерброды, пил кофе.
– Скорее я всех, – пожал я плечами, – уйдешь в море на полгода, все люди и проблемы на берегу остались.
– Иногда мне кажется, что меня все бросили, – повторила девушка, – только Чапа меня любит.
Настя притянула собаку, та зажала между лапами лакомство и, едва ее отпустили, снова принялась сосредоточенно его грызть.
– Кто кормит – того и любит.
– Вот и нет. Уезжала – она щенком была, писалась везде, а когда приехала, узнала и стала охранять. Почти сразу узнала. А ты почему не женился?
– После армии долго работу не мог найти. Поехал к сослуживцу. Он в порту работал, ну и я туда. Сначала матросом на буксир, закончил курсы, экзамены сдал и в загранку, теперь жениться некогда.
– Расскажи про море.
– Ничего особенного, просто работа.
– Бывает страшно?
– Однажды было страшно. Шли зимой через рыбацкий район, метель, палуба обледенела, а меня впередсмотрящим поставили. Предупреждать о лодках, их в локатор плохо видно. Рукавицы, сапоги – все ледяное, сам замерз. Сменился, по палубе иду. Судно на борт завалило, меня как по катку понесло, и леера во льду. Как удержался – до сих пор не знаю. На четвереньках выбирался.
– Упал бы – тогда «стоп-машина» и «человек за бортом?!»
– Вода очень холодная, минута-другая и все.
– Ужас! – покачала головой она, – а на войне не страшно?
Настя лежала на животе, положив голову на руки, и внимательно слушала. «Еще подумает, что боязливый», – решил я и перевел разговор на другое.
– У тебя братья-сестры есть?
– Брат, только он совсем взрослый.
– Чем занимается?
– Раньше у папы, теперь свое дело. Слушай, он же на пару с компаньоном яхту купил, ну как вчера в проливе, хочешь, попрошу, чтобы взял тебя?
– Нет, – помотал я головой, – я на либериец контракт подписал. Лучше скажи, чем будешь заниматься после учебы.
– Сначала буду волонтером.
– С этого можно прожить?
– Не знаю, – пожала она плечами. – Просто делать надо то, что важно и интересно. Ты войну часто вспоминаешь? – неожиданно спросила она.
– Раньше часто, теперь нет.
– А что ты на ней делал?
– Служил. Тоже работа, только такая…
– По вам стреляли?
– Да.
– Нет, ты не хочешь, не отвечай, просто я об этом ничего не знаю.
– И не знай. Занимайся экологией, а то с климатом действительно что-то не то.
У нее зазвонил телефон. Судя по ставшему злым голосу и отрывистым фразам, она вновь разговаривала с отцом. Или с матерью. Я не стал слушать. Сгреб пакеты и бумагу, в которые были завернуты бутерброды и отправился искать мусорный бак.
Прикольно, но я никогда так раньше не делал. Прятал где-нибудь, чтобы лежало не на виду. А теперь безрезультатно исходил пляж и лишь на автобусной остановке на шоссе запихнул все в переполненную урну.
Когда вернулся, Настя с Чапой поднялись. Вдоль протоки мы прошли под автомобильным и железнодорожным мостами, уходя все дальше от пляжа, пока не вышли к заливу. Ветер гнал с моря небольшие волны, на излете они покрывались жидкой, словно мыльной, пеной, зло кидались на подступившие к самому берегу деревья, выбегали на прилизанный мокрый песок между подмытыми корнями.
Настя с Чапой шли впереди. Овчарка захотела принюхаться к волне, получила по носу, смешно фыркнула, обиженно ворча, вскарабкалась наверх и исчезла в лесу.
– У тебя парень есть? – спросил я.
– Есть, только я его бросила, – Настя ударила кроссовкой по белому пенному гребню, и волна с шипением уползла в залив. – Папа маму бросил, а я его.
– За что? – улыбнулся я.
– Чего ты смеешься? – угадала она, остановилась и повернулась ко мне. – Он меня предал. Мне пришлось сюда приехать, а он сказал, что каникулы в Рашке гробить не будет. А когда сказала, что дальше, может, здесь учиться буду, он только плечами пожал.
Настя стояла обиженная, по щиколотку в воде, опустив голову.
– Вы там по-русски ругаетесь?
Подойдя вплотную, я взял ее за плечи.
– По-всякому. Я его все равно три дня ждала, а пришел ты.
– Так вот оно что! – присвистнул я.
– Совсем ни что. У тебя девушка есть? – она подняла голову и посмотрела мне в глаза.
– Невест хватает, девушки нет. Родители все женить хотят.
– А ты?
– Жениться – значит, на берегу осесть, а то не семья, а какая-то сплошная командировка. Жить где-то надо, специальность нормальную получить. Иначе получится: здравствуй, Настя, я – Сергей. Выходи за меня замуж, только решай скорее, мне завтра-послезавтра на полгода в море уходить.
– Я подумаю, – грустно ответила она.
Последние капельки воды уже высохли на коже. На холодном ветру она покрылась пупырышками. Я запустил руку в ее волосы. Они казались горячими. Настя прижалась ко мне.
Набегающие на берег волны стали злее. Опершись на корни, я вскарабкался наверх, за руку вытянул Настю. Тропинка от берега вела в лес, вскоре она расширилась и перешла в дорогу. Ветер дошел и сюда. Верхушки сосен сердито качались. Внизу было тихо. Песчаные дороги сходились и снова разбегались. Чапа вернулась, трусила рядом, высунув красный язык.
Незаметно мы вышли к камню-острову. По широким, словно вырубленным ступенькам-террасам, поднялись на покатую почти ровную вершину. Под небольшой, невесть как выросшей здесь сосной, стояла скамейка. На стволе висела убранная в пластик иконка. Видимо кто-то часто приходил сюда.
Мы сидели на скамейке, собака лежала рядом. Настя положила голову мне на плечо, глаза ее были закрыты. Я тихонько подул на ее волосы, понюхал их, они пахли морем и земляникой.
– Знаешь, я уже совсем не расстраиваюсь, что сюда приехала, – сказала она.
– Я еще вчера это понял, – ответил я и погладил ее по руке. Ладонь была узкой, косточки на запястье неожиданно твердые на ощупь, а сама рука теплая и нежная.
Порыв ветра принес рокот моторов, давно забытый тревожный звук. Я огляделся, две черные точки висели в небе над соседним островом.
– Что это, – открыла глаза Настя.
– Вертушки, – показал я рукой.
Пара вертолетов развернулась и прошла над заливом.
– «Вертушки», как забавно ты их называешь, – улыбнулась Настя.
– Не люблю, мне не по себе, когда их слышу.
– Был бы ты не моряком, а летчиком, говорил бы иначе.
Она встала, достала из кармана телефон и посмотрела на экран.
– Пора, папа просил сегодня вернуться пораньше.
К ее дому можно было пройти напрямик, сразу сойдя с камня на улицу, но мы, не сговариваясь, спустились в лес и долго целовались там, где тропинка вливалась в огибавшую камень дорогу. Я держал ее лицо в руках, когда издалека донесся протяжный грохот.
– Что это всегда грохочет? – вздрогнула Настя. – Уже привыкла, а сегодня весь день тихо.
– Грузят уголь в порту.
Мы шли по дороге, потом, словно забыв, что собиралась домой, Настя свернула в лес. Она держалась за мою руку, рассказывала про Англию и учебу, про друзей, разъехавшихся на лето по всему миру, про сорвавшуюся поездку в национальный парк в Африке. Грохот падающего в трюм угля, напоминавший далекие разрывы снарядов, словно гнал нас. Он участился, видимо работали несколько кранов.
Наконец мы расстались. Я пришел на гряду над портом. Судно просело, корпуса уже не было видно за железной дорогой. Лишь белая надстройка на корме поднималась над вагонами. Тепловоз подтянул новый полный состав. Еще бледные прожектора подсвечивали темные груды угля у причала. Видимо грузить собирались и ночью.
Неожиданно пролетела все та же пара вертолетов. Теперь их было хорошо видно. Два «крокодила» Ми-24 в камуфляжной раскраске с красными звездами на фюзеляже шли на низкой высоте. Их еще освещало солнце. Тускло блеснули стекла кабин. Наклонив вытянутые морды с торчащими пулеметами, они пронеслись прямо над головой и ушли по кромке берега на восток.
Тревожный был сегодня день. Я заснул почти сразу, вернее провалился в сон. Когда-то он часто снился мне. Наш бронетранспортер несется по дороге, обгоняя ползущие зеленые армейские грузовики. Взводный, лейтенант, сидит в люке. Остальные на броне, на грязных диванных подушках, прихваченных с какой-то зачистки. Вот Юрка откинулся как в кресле, с автоматом на коленях, скользит взглядом по подступившей к дороге «зеленке», рядом Дюкло с зеленым ящиком радиостанции в обнимку смотрит куда-то вверх. Лучший друг и тезка Серега наклонился ко мне и что-то говорит. Остальные ребята расслабились. Качнув на прощание фюзеляжем, ушли прикрывавшие нас «вертушки». Колонна миновала опасный участок, где лес с двух сторон подступал вплотную к дороге.
Этот сон снился мне так часто, что уже в его начале я знаю: и Серега, и Юрка, и Дюкло, и лейтенант – все они убиты.
Бронетранспортер идет, покачиваясь мягко, как корабль. Я пытаюсь сказать, что впереди засада и что вот-вот колонну расстреляют из «зеленки». Но меня не слышат. Улыбается Серега, о чем-то мечтает Юрка, задумался Дюкло, и лейтенант в командирском люке все также смотрит вперед, и все мы несемся вперед навстречу последнему бою.
Я проснулся в два часа ночи. Тихонько поднялся и вышел во двор. Было темно и холодно. Из порта доносились тревожные короткие гудки маневрового тепловоза, глухой лязг буферов вагонов. Фонари на улице цепочкой огней уходили в сторону леса.
Десять лет назад наш взвод сопровождал колонну и попал под обстрел. Бандиты подорвали первую машину, сожгли последнюю, потом стали расстреливать зажатые на дороге грузовики.
Мы ссыпались с брони, а лейтенант погнал бронетранспортер прикрыть санитарку с ранеными.
Черным густым дымом полыхала бензовозка. Мы стреляли в «зеленку» из-за колес, с насыпи за дорогой. Бой длился минут двадцать. Потом вернулись вертолеты и долго поливали огнем заросли.
Почему я остался жив? Потому что мы ушли с хвоста колонны и еще не встали впереди ее. Потому что быстро вернулись вертолеты прикрытия, потому что в моем отделении погиб лишь каждый второй.
Десять лет назад это было или уже одиннадцать?
Я вернулся в комнату и снова лег. Думал о Насте. Иллюзий не было с самого начала. Колька из ремроты после дембеля работал конюхом. Рассказывал, что снять денник стоит больше чем трехкомнатную квартиру. Сам он жил там же при конюшне. Убирал за лошадьми.
Странно, никто из тех, кого знал по армии – так и не поднялся. Некоторые закончили институты, колледжи, но застряли на третьих ролях в каких-то фирмах. Пахали вахтовым методом в Москве и Питере, работали в охране, в полиции. Один еще в Чечне пошел на офицерские курсы, дослужился до капитана, командир роты. Несколько спились, двое – бандиты. Оба в тюрьме.
Жизнь продолжалась, даже вдова нашего взводного вышла замуж. Она остановилась лишь для матерей Сереги, Юрки и Дюкло. Я ездил к ним, только так и узнал, что нашего радиста призвали с улицы Жака Дюкло, отсюда и его прозвище.
Наверно я как-то неправильно жил. И если уж так пошло, надо было поступать в мореходку, становиться штурманом или механиком. Но ни один из моих капитанов со всеми их многотысячными окладами и премиями никогда не накопит на большой океанский пароход и даже на моторную яхту, которую мы с Настей видели в проливе.
И никого нельзя винить. Я не тронул девчонку. Ей семнадцать, мне тридцать. Остаться с ней – значит обмануть ее в чем-то большом. Да и кем остаться? Боцманом на яхте ее брата, охранником в коттедже, выгуливать Чапу?
Радуйся, что жив моряк, счастливого тебе плавания и самым честным будет не морочить голову ей и себе, забыть обо всем и с утра перейти на пароход.
Лишь под утро, окончательно замерзнув, я вернулся в комнату и упал в сбитую постель.
Я разбередил себя, мне снова снилась война, что роту отправили на зачистку в село. Почему-то один иду по улице, открываю калитки, двери домов. Но там никого нет. Даже стариков, женщин с детьми. Пустые дворы. Валяются брошенные вещи. И я иду по этим домам, словно что-то ищу. Ноги вязнут в грязи, я боюсь потерять берцы, глина облепила их, и я с трудом пробираюсь все дальше, обходя за домом дом.
Над улицей свистит газ из поднятых над дорогой простреленных, посеченных осколками труб. Меня никто не прикрывает. Я толкаю двери пустых домов. И вырвавшийся из трубы над улицей газ свистит все громче.
– Да проснись же! – трясет меня за плечо хозяйка, – орет всю ночь, спать не дает.
Свистит на кухне закипевший чайник. Хозяйка зла – я разбудил ее. Халат наброшен на ночную рубашку, жидкие волосы убраны в узел на затылке.
– Когда уже твой пароход уйдет? – зло ворчит она.
– Сегодня. Спасибо вам за все.
У нее на глазах я покидал вещи в сумку. Старуха не отходила, опасаясь, как бы я не прихватил что-нибудь не свое. Она с утра даже не пошла на рыбалку.
– Вчера вертолеты низко летали, – не спросил, а просто сказал я.
– Это из Глебычево, там аэродром военный, они часто летают.
Я застегнул молнию на сумке, хотел попрощаться с хозяйкой, но она сунула мне початую банку варенья и сразу, словно устыдившись своего поступка, повернулась спиной.
Погода окончательно испортилась. Ветер гнал с моря тучи, пока я дошагал до гряды над портом, то и дело накрапывал дождь.
Лишь один трюм оставался открытым, и краны уже отъехали от парохода, над трубой которого дрожал теплый воздух от работающего вспомогательного дизеля.
Мимо меня по тропинке к порту, с пакетом молока в одной руке и батоном в другой сбегал вниз докер в каске и оранжевой куртке.
– Балкер с углем скоро отходит? – крикнул я ему.
– Лоцмана ждут, – не останавливаясь, ответил он, – ему еще в торговый порт зайти надо.
До торгового порта по заливу минут сорок хода. Немногим меньше до него на такси по шоссе. Я пересчитал последние деньги, развернулся и побежал, на бегу набирая номер телефона.
Лесная дорога, которую одолевал на одном дыхании, давалась тяжело. Ноги вязли в песке, сумка оттягивала руки. И еще я не знал, ждет ли меня Настя. Задыхаясь, пробежал мимо домов на мыс, окруженный камышом и водой. От ветра вода отступила. «Плескун», с которого прыгал, выступил и оказался черным. Черным было и оголившееся у берега дно.
Настя сидела на поваленном дереве в джинсах и куртке, держа руки перед собой. Чапа подбежала ко мне, ткнулась носом в колени и вернулась к хозяйке.
Я подошел, Настя наклонила лицо, подставив щеку. Рядом с ней лежал раскрытый маникюрный набор, бутылочка с лаком. Наверно, ей было жутко неудобно заниматься этим на ветру, она злилась, стирала лак, размазывала его, бормотала что-то, ногой отпихнула Чапу. И снова сосредоточенно терла ногти мокрой ваткой. Ветер доносил резкий запах.
Я сидел рядом на корточках и смотрел на нее.
– Вчера купальник из-за тебя разрезала, – пожаловалась Настя. – Узел какой-то зверский, чуть ногти не сломала.
Она помолчала, глянула на мою сумку.
– Опять меня все бросают. Ты в море уходишь, я, наверно, уеду с мамой на Мальту. Она после развода раны залечивает. Что ты молчишь?
– У тебя что-то случилось? – спросил я.
– Нет. Почему спрашиваешь?
– Глаза припухшие и красные. И ты не захотела меня поцеловать.
– Подожди, просто во рту жвачка. Здесь такой нет, у меня всего несколько пластинок осталось.
Смеясь, я сел на сумку, голова оказалась у ее колена, и она осторожно, чтобы не смазать лак, раскрытой ладонью погладила ее.
– Ты все время надо мной смеешься, а мне восемнадцать будет через две недели, если тебе это так важно.
– Это важно, – подтвердил я, – сам не знаю почему, но важно.
– Зануда! Я поговорила с папой. Он заявлял, что раз я выросла, то может жениться на ком хочет, а вчера я ему ответила, что раз так, то и я могу выйти замуж за матроса.
– А он? – снова улыбнулся я.
– Сказал, что это архиглупо, и сейчас я должна нормально выйти замуж и тогда в пятьдесят лет действительно смогу выйти замуж за матросика. Он так и сказал – матросика. Чего улыбаешься? Ты же хочешь взять меня замуж?
Дурацкий у нее был вид, руки перед собой и пальцы растопырены, чтобы высох лак.
– Обязательно. Вернусь из рейса, и поженимся.
– Думаешь, я каждый день буду выходить на берег или подниматься на тот камень и ждать?
– Выходить не надо, просто жди.
– Тогда я буду писать тебе часто-часто, оставь номер сотового и почту.
Вдали по фарватеру уходил старый груженый углем балкер. Флага и названия не видно, но я знал, что это пароход, где в судовой роли я записан старшим матросом.
По узкой дороге на поляну с трудом пробралось желтое такси. Водитель выскочил из машины и озирался, сам не понимая, куда заехал.
Я поднялся, встала и Настя.
– Люблю тебя, – шепнула она, или это камыши прошелестели от ветра.
Я наклонился к ее уху и ответил.
Потом Настя поднялась на цыпочки и поцеловала меня неумело, но крепко, совсем по-взрослому…
Такси было не развернуться, машина пятилась, от меня быстро удалялся каменистый берег, поляна и на ней девушка с собакой.

***
Где-то есть маленький город-остров. В нем улица со странным названием Южный мыс. Давно ушло лето, на Балтике шторма, волны тащат к берегу камни, бьют их друг о друга, и дно, которое мы чистили, вновь усыпано осколками. Когда шторм уходит, волна перебирает черные угольки, принесенные течением из порта. Над проливом спит засыпанная снегом старая крепость, а может и сам залив, проливы между островами замерзли, превратились до весны в белую пустыню с черной бороздой оставшейся за ледоколом тяжелой зимней воды.
Я успел на пароход, и белобрысый краснолицый боцман-эстонец с ладонями, черными от угольной пыли, долго ругался, старательно показывая, что он забыл русский язык, ворчал, что русские хитры и ленивы и сразу отправил меня мыть палубу.
Обычная вахта четыре часа через восемь. Четыре на руле или на палубе и восемь на сон, еду и отдых. Но я попросил еще пару часов работы.
На коротком плече мы мотались между портами Европы. Сгрузили в Швеции уголь и с грузом руды ушли в Германию.
Раньше телефон я выключал сразу после отхода. В море это совершенно бесполезная штука и очень дорогая, когда окажешься у берега какой-нибудь чужой страны. Теперь он всегда заряженный лежал на койке в каюте под тонкой слежавшейся в блин подушкой.
В Датских проливах меня догнала смс-ка. «Превед! Как дела? Не сильно штормит? Тут ветер-волны-дождь, на наш мыс не выйдешь. Чапа скучает. Люблю, целую и жду».
Не думаю, что Чапа сильно скучала.
Я поздравил Настю с совершеннолетием, отправлял письма, в которых названия мелькали как страницы в путеводителе: Бременхафен, Антверпен, Корк, Щецин, еще какие-то портовые города, оставшиеся в памяти заставленными контейнерами причалами, где обычно не удавалось и на час сойти на берег.
Потом смс-ки приходили реже. Настя с мамой уехала на Мальту и вернулась не на остров, а в другой город, большой и красивый, откуда писала уже совсем редко.
Еще два месяца спустя на электронную почту пришло письмо:
«Извини, долго не писала, но обманывать тебя нечестно. Я выхожу замуж. Думаю, ты меня поймешь, я даже приглашаю тебя на свадьбу. Мы сняли корабль. Сможешь – приходи, только не подумай, что свадьба на корабле это ради тебя».
На меня навалилась тоска, которая часто приходит в море, когда понимаешь, что впереди месяцы плавания, бесконечной воды вокруг, чужих стран и портов.
В каюте я смотрел на маленький экран телефона, перечитывал письма, рассматривал сделанные летом. Сосны на камнях. Овчарка, плывущая с вытянутой мордой. Девчонка с перепачканным черникой ртом. Она же на маяке, в лесу, закрывающая лицо фиолетовыми от раздавленных ягод ладонями. Обнимающая собаку. А вот мы вдвоем, прижав головы, чтобы поместиться в объектив камеры телефона.
После вахты часто не мог заснуть, ночью выходил на бак и стоял, навалившись на планширь, смотрел вниз, где лишь по тихому шипению угадывалась разрезаемая форштевнем вода. И снова почему-то вспоминал войну, погибших солдат. В палатке и землянке мы часто говорили об оставшихся на гражданке подружках, хвалились победами, но больше сочиняли. Думаю, у многих из них никого и не было.
Мне надо было ответить Насте, поздравить ее или их, но пока собирался, за кормой остались Азорские острова, и связь пропала. Загруженные по ватерлинию, мы шли экономическим ходом через Атлантику и, значит, в Южной Америке окажемся недели через три. Потом… Кто знает, что будет потом, и через сколько лет я вновь попаду на остров, где короткая улица в несколько домов упирается в море? Иногда мне кажется, что там и сейчас сидит со своей собакой обиженная на весь мир девчонка, которая совершенно не умеет целоваться.
Почему-то мне это очень нужно.
0

#46 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 01 февраля 2021 - 22:30

45

КАК БАБА ЛЮСЯ ОТМАЛИВАЛА ГРЕХИ


Выкатываясь из-за горизонта над Кузьминкой, солнышко первым делом приветствовало бабу Люсю. Оглянется, поглядит на ее двор. Да вот же она, копошится, сердечная!
- Милая моя! Здравствуй! Ты уже скоро Кощея Бессмертного переживешь, а всё чего-то возишься и возишься!
И добродушно улыбнется ей.
- Бессмертного-то еще никто не пережил. А сколько Боженька отпустил, столько и жить надо. Ему-то там видней. - отвечает Люся, не отрываясь от дел.
Она всегда и всю свою долгую жизнь чем-нибудь занята.
- Так это, так! – соглашается солнышко. – Вот тебе, Люся, и май! Уж который май маешься! Поди и со счету уже сбилась. Эхе-хе-хе-хе! Дела наши тяжкие! Живи и всю жизнь тужи!
Бабушка стала спускаться с крыльца. И хотя от того крыльца осталось-то одно название. От ветхости оно просело. Срединная доска вовсе проломилась, и на ее месте буйно разросся шпарыш. Одна нога ее поднялась и зависла в воздухе, как будто под ней разверзлась пропасть. Люся испугалась, поспешно отдернула ногу. Хорошо, что успела правой рукой вовремя придержаться за стенку дома, иначе бы упала.
Закружилась-закружилась голова, что твой волчок. «Что же это? – испуганно подумала Люся. – Что за напасть такая? Чур-чур меня! Вон работы сколько! Некогда рассиживаться». В глазах потемнело, она опустилась, ничком легла на крыльцо. Ойкнула и лишилась сознания. Любопытная муха опустилась на ее щеку и поползла по глубоким морщинам. Приблизился петух. У Люси было четыре петуха и тринадцать куриц. Она их никогда не рубила, и они умирали своей смертью от старости или какой-нибудь хвори. Вот такое у них было птичье счастье.
- Голубка ты моя! Что же ты так? Всё молчком да молчком! Ни разу не пожаловалась мне, не рассказала про свои болячки. И вот на тебе! И я тоже хороша, нечего сказать! Не доглядела!
Брала она сдохшую птицу, как берут ребенка, прижимала ее к животу и несла к ограде. По щекам ее бежали слезы, но она даже не вытирала их. И они испарялись под солнцем, делая ее лицо соленым.
Копала небольшую ямку. Лопата была гораздо выше ее, и со стороны казалось, что именно лопата руководит ею, заставляя ее сгибаться и разгибаться, и вытягиваться вперед, бросая землю. Хотя и разогнуться совсем она уже не могла.
- Вот! Покойся, моя милая! Отдыхай теперь!
Бабушка узкими сухими ладошками засыпала ямку, потом нагребала бугорок, оглядывалась в поисках какой-нибудь палки и втыкала эту палку в бугорок. После чего выпрямлялась и вытирала краешком платка мокрые глаза. Чаще всего такой надгробной палкой служила ветка клёна, который безудержно разрастался за оградой. И что только с ним не делали: спиливали, вырубали, заливали рассолом после соленой рыбы. Клен каждый год разрастался.
Какое-то время она стояла над бугорком, сложив руки на животе и каждый раз бормотала одно и то же:
- И меня также! Придет и мой срок! И так уже чужой век проживаю. Грехи наши тяжкие!
И смерть ей уже не казалось чем-то страшным, а напротив, представлялась будничной, как ежедневный ее подъем ранним-преранним утром и работа до самой темноты. Вырыли яму, опустили тебя туда и закопали. Был человек и больше его уже никогда не будет.
А теперь Люся лежала маленьким темным комочком на крыльце, подогнув худые ноги. Настал ее час? Первым решил удостовериться в этом петух. Это был самый любимый Люсин петух. Он был больше других петухов, пел громче всех и командовал курицами как настоящий тиран. Со двора он никого не выпускал.
Он приблизился к крыльцу, наклонил на бок свою царственную голову и долго смотрел, даже не переминаясь с ноги на ногу. Видно, никак не мог понять, что же такое произошло. Увиденное никак не укладывалось в его сознании. Он не мог представить свою хозяйку вне движения, неподвижной, да еще лежащей в такой нелепой позе. Он вытянул шею, покрутил головою, как будто ожидая подсказки и разъяснения. Но никто ему не помог. Куры деловито рылись во дворе. А кое-кто из них выгреб ямку и принимал солнечные ванны, переворачиваясь с крыла на крыло.
Все во дворе были заняты своими повседневными делами, и никто не обратил внимания на это странное происшествие. А может быть, сознание куриц вообще не приспособлено для восприятия странного? Кто их знает?
Петуху, может быть, стало страшно или он что-то осознал, но неожиданно он сорвался с места и быстро побежал от крыльца; как ледокол, ворвался в куриную толпу, гребанул землю одной ногой, потом другой, так что пыль пошла, что-то нашел и резко клюнул. Потом он замер, вытянул шею, запрокинул голову и громко закукарекал. Наверно, не только с точки зрения куриного общества он пел громко и красиво, поскольку в скором времени Люся была перенесена с крыльца в дом и положена на высокую кровать. Под головой у нее была высокая подушка и прикрыта она была стяжённым одеялом, поскольку других одеял в ее доме не водилось. Да и подушки было всего две.
- Очнулась, бабулька? Ну, как вы?
Первым побуждением Люси, пробуждалась ли она, выходила ли на крыльцо навстречу с солнцем, встречалась ли с кем-то, это была улыбка. Причем лицо ее становилось светлее, а глаза блестели. Тонкая ниточка ее губ растягивалась, края поднимались вверх, морщин и морщинок становилось еще больше. А носик как-то резко подскакивал кверху. Любой, кому хоть раз довелось увидеть ее улыбку, больше о ней не забывал. И вспоминая, тоже улыбался.
Улыбалась она всем и всегда, даже тогда, когда ее ругали (хотя совершенно непонятно, за что можно было ругать Люсю), поэтому считали, что это обычное выражение ее лица. Находились и такие, но их было крайне мало, для которых ее улыбка была неприятна. Но лицо у Люси могло быть и грустным, и растерянным, и любопытствующим. Но даже, когда она была грустна, она всё равно улыбалась.
- Ой, Леночка! Милая! Это ты? – воскликнула Люся, открыв глаза после того, как она очнулась. – Спасибо, милая!
Леночка – полная низенькая женщина в очках с толстыми стеклами, социальный работник на полставки. По утрам она делала обход проблемных подопечных, так назывались больные старики и старушки.
- У меня, баба Люся, как иголкой, сердце кольнуло. Вышла из дома, думаю: «Как там баба Люся?» И как иголкой сердце кольнуло. Думаю, что-то не так с бабой Люсей. Хотела сначала в совет идти. А потом подумала, что сначала к вам зайду. Думаю, раз сердце, как иголкой, кольнуло, значит, сначала к бабе Люсе зайду. А потом уже в совет пойду. Подхожу, смотрю, во дворе вас нигде не видно. Поглядела на крыльцо. А вы на крыльце лежите. Как я перепугалась! До сих пор ноги дрожат. Ой! Напугали вы меня! Сама-то боюсь подойти. А если, думаю, ну… Позвала вашего соседа Ивана Игнатьевича. Он еще дома был, на работу не ушел. Сама-то я не подхожу. Боюсь! Вот и позвала.
- Ивана? – переспросила Люся. – Соседа?
- Ну, Ивана Игнатьевича! Хорошо, что он еще дома был, не ушел на работу. Сама-то я боюсь. Вот и позвала.
- Он хороший мужик, Иван.
- Ага! Хороший! – поморщилась Леночка. – Хорошо еще хоть трезвый был. А то бывает, с утра уже пьяный. Он наклонился, послушал. «Живая, - говорит. – Дышит». У меня, как камень с сердца свалился. Подошла я к вам. А вы на крылечке лежали. Вот так вот все подобрались! «Заносите в дом!» - говорю. Ну, он взял вас, занес в дом, вот так положил…Вот сюда и положил!
- Ой, ну чего вы со мной, как с барыней какой-то носитесь! Беспокоите себя!
Люсе было совестно, что она доставила им столько хлопот. Не любила она этого.
- Побежала я, значит, за фельдшерицей. А вы всё лежите, дышите, а глаз не открываете. А раз глаз не открываете, значит, здесь что-то не то. Надо фельдшерицу позвать. Мне так страшно! Так страшно! Еле дождалась, пока она придет. Вообще, не работают! Человек, может быть, умирает, а их не дождешься. Бегом надо бежать! А они еле-еле! Тёп! Тёп! Еле-еле!
- Кто это?
- Да фельдшерица наша!
Лицо Леночки презрительно скривилась. Она фыркнула. Открыла сумочку и достала зеркальце.
- Там температуру давай мерить, пульс давление… Мы же такие важные!
- Ой, далась вам бабка старая! Что со мной случиться? А у вас вон работы сколько!
- Говорю: «Может, в больницу?» А она: «Нужны там такие старики! Для них лучше, чтобы они дома умирали!», - передразнивает Леночка фельдшерицу. Но всех она передразнивает на один голос.
- Правильно! Правильно! Леночка!
- Чего же это правильно? Как это правильно!
Леночка даже ногой топнула. Лицо ее стало суровым, щеки надулись, в глазах полыхнул гнев.
- Лечить должны! Для этого они и учились!
- Что ж у меня там лечить? У меня там и не за что зацепиться.
Люся вздохнула. Муха, сидевшая у нее на щеки, взмахнула и, немного отлетев, опустилась на подушку.
- Вы так не говорите, баба Люся! Они всех должны лечить, а не отмахиваться.
Голос у Леночки был строгий. Впрочем, она со всеми говорила строго. И совершенно не умела шутить.
- Учились они на это. Вы вот что, баба Люся, мне… в общем, того… ну, бежать надо. Забегу вечером. Юльку направлю. Там что сварить, купить там. Кушать-то хотите?
Она посмотрела на Люсю, как строгий учитель смотрит на провинившегося ученика.
- Не хочу ничего, милая!
- Вы это мне бросьте «не хочу»! Кушать надо. Ладно побегу я! Некогда мне! В совет надо!
Леночка положила зеркальце в сумочку и хлопнула замком. Еще раз строго посмотрела на Люсю.
- Леночка! Это… батюшку мне надо!
- Что еще за батюшку? – удивилась Леночка. Сама она ни в кого не верила: ни в Бога, ни в черта.
- Хочу исповедаться.
- Попа? Да?
- Ну да! Ну да!
Люся вытащила руки из-под одеяла и сложила их на животе. И снова улыбнулась.
- У нас же его нет.
- Так, может, из Чернореченска? Там же церковь и батюшка службы исполняет, исповедовать, значит, должен.
- Ну, я это узнаю. Позвоню, узнаю.
- Позвони, милая! Позвони! Только побыстрей! Недолго мне уж осталось.
Люся пошевелила пальцами. Леночка с недоумением поглядела на ее руки. Зачем она это делает?
- Ну, ладно!
Леночка шагнула к порогу, но остановилась, не дойдя, и, повернувшись, посмотрела на Люсю удивленно:
- Баба Люся! Исповедоваться – это как? Чего это?
- Ну, это, милая, в грехах покаяться, обо всем рассказать без утайки, чтобы чистой перед Боженькой предстать.
- В грехах, значит?
Щека у Леночки дернулась. Она повернулась и шагнула за порог, наклонив голову.
Люся закрыла глаза. Слова, что она говорила, отняли у нее последние силы. И сейчас она даже не могла пошевелить пальцем. Она закрыла глаза и тут же погрузилась в небытие. Она лежала, ничего не чувствуя и не желая ничего чувствовать. Всё ей в этой жизни было уже чуждо. Она знала, что вскоре перед ней распахнутся двери вечности.
Вдруг широко распахнула глаза, нижняя челюсть ее выдвинулась, она раскрыла беззубый рот и прошептала:
- Ты? Вот и дождалась! Я знала, что ты придешь.
Люся беззвучно засмеялась.
Тот кивнул ей.
- Ну, и добре! И правильно! И так чей-то чужой век проживаю. Вот и дождалась, значит.
Он кивнул.
- А я исповедаться хотела. Вот успею ли только дождаться батюшку. Он же в Чернореченске. Что ж ты молчишь? Нешто не знаешь? Догадалась! А куда ж мне с грехами? Черти в ад потащат, бросят в котел со смолой, и всю жизнь мне там вариться. Раньше надо было думать. Я-то думала и раньше. Но это ж в Чернореченск надо ехать. А какой с меня ездок. В автобусе утрясет, я и шагу потом не ступлю. Я уже и забыла, когда на автобусе энтом ездила. Помню, что трясет – упаси Боже! Так подкинет, так мотанет, что чуть голова не отрывается. Не люблю я энтих автобусов.
Замолчала, потом улыбнулась, поглядела на архангела и кивнула головой, приглашая его начать то, для чего он к ней теперь явился. «Вот, мол, я готова. Ну, уж давай!» Архангел замялся, огляделся по сторонам и проговорил:
- Не было еще таких претендентов. Хотя всё бывает впервые. Ну, что ж… раз я тут…Опять же, вроде нигде и никто не запрещал. А то, что не запрещено, то разрешено. Это основной постулат и краеугольный камень. Ой! Что-то я витиевато выражаюсь! Ну, давай уж, горе ты мое луковое!
- Спасибо тебе! Ну охо-хо! С чего же начать? По заповедям, наверно, и пойду, чтобы не сбиться. Ну, не по всем заповедям согрешила. Ложных клятв вроде бы никому не давала. Имя Господне не поминала всуе. Хотя разве всего упомнишь! Жизнь-то вон какая длиннющая была!
- Ты сразу к делу переходи. Вот вроде ангельский чин, а времени всё равно нет. Всё бегом, давай-давай! А вот так, чтобы посидеть рядком да поговорить ладком, излить душу… Эх-хе-хе-хе!
Люся замялась. Потом выдавила из себя:
- Прелюбодеяние…
Она отвела глаза в сторону. Щечки ее покраснели. На лбу образовалась капелька пота.
Вздохнул архангел, прислонился к печке, постучал пальцами по коленкам, потом выпрямился, взглянул на Люсю, которая упорно отводила взгляд. Стыдно ей было невероятно! Крылья архангела уперлись в пол, он их раздвинул в стороны. Так было сидеть удобней.
- Кто бы сомневался! – пробормотал он. – С мужиками-то энто дело иметь интересно. Так что ли выходит? Вот почему-то все на исповеди начинают с прелюбодеяния!
- Мне рассказывать или ты тут рассуждать будешь?
- Исповедуйся, дочь моя!
Архангел поерзал на скамейке, выбирая удобную позу, и приготовился к долгому слушанию.
- Лет в тот год мне было не очень много. В школе еще училась. И в тот год, когда это случилось, что к чему, всё так и поперло у меня. И тут и тут прирастает! Парни, смотрю, и мужики стали оглядываться мне в след, оценивают, значит. А мне это как-то стыдно и приятно было.
- Подробности можно опустить.
- В тот год отвезла меня мать в город к старшей сестре Люде погостить. Она уже была год как жената. Муж ее Витя работал шофером. А она была беременна и ждала ребенка. Если бы мать только знала, как они там живут, то и на пушечный выстрел не пустила бы меня в этот проклятый город. На счет, чтобы чего-нибудь такого, она была строга. Каждый вечер пьянка и до глубокой полночи. Я-то нос воротила поначалу. Не любила пьяных. Они мне всегда казались такими глупыми. И еще боялась их. Людка еще и курила к тому же. Надымят, дыхнуть нечем. «Чо ты? – привяжется ко мне. – Вот выпей, Люсьенда (она меня так звала), капельку винца! Оно сладкое, приятное! А когда выпьешь, так хорошо! Такая легкость и веселуха появляется! Раз выпила, два и понравилось. А ведь, и правда, хорошо! И правда, хорошо! Голова кружится! Такая веселость и легкость появляется. Летать хочется. И люди становятся приятными и добрыми сразу. Всем хочется что-нибудь хорошее говорить. И если до этого собутыльники, которые собирались каждый вечер, казались мне противными, то теперь в каждом я видела только хорошее. Мне это дело понравилось. Порой и без гостей сядем с сестрой и приговорим бутылочку. И говорим-говорим-говорим без конца, никак не можем выговориться. Мне она всё рассказывает. Стала рассказывать и про то, как это с мужиками бывает. А мне не верится, неужели так может быть. Раньше-то я думала, что дети сами по себе заводятся. Мне-то глупой девчонке это ужасть как интересно. Недаром сказано: и хочется, и колется, и мама не велит. А Людка говорит, что это со всеми девками так обязательно будет. Песни с ней запоем и танцуем вдвоем под свои же песни. Спасибо тебе, мамочка родная, что отправила меня в город, я хоть другую жизнь теперь узнала. Подружки-то мою об эту пору огороды полют, воду на поливку тягают, животину кормят, коров доят, гоняют да пригоняют с выпасов и по дому прибираются. У нас же тут так весело. Днем выйдем по городу погулять, платья красивые надев. Людка-то мне свое дала, чуть подшив. А в моем показаться в городе теперь мне было стыдно. Пьем квас из желтых бочек, мороженое разное едим, а то пирожное купим, в кино сходим, если фильм какой про любовь, а вечером уже по-взрослому веселимся, с гостями, с винцом, с песнями да танцами. И я городским танцам обучилась. Гости меня теперь уже нисколько не раздражали. Интересно было посмотреть, какие они городские. Совсем не такие, как деревенские люди, веселятся да смеются.
- Вот они, по-твоему, какие?
- Да! Развлекаются и никаких тебе разговоров про работу. А у нас ведь в деревне только про коров да сенокос. В деревне-то оно что? С восходом подскочила, глаза еще как следует не продрала, а уже летишь с подойником в пригон, корову доить надо. Она уже вся в навозе вывозилась, помой еще да поскобли, особливо вымя надо чистой да теплой водичкой, да помять его хорошенько, чтобы она молоко всё и хорошо отдавала. Бросить ей надо охапку сена, чтобы она стояла спокойно и не билась, да воды возле нее поставить. Как за барыней ухаживаешь. За людьми так не ухаживают. Как начнешь доить, она то переступает, то хвостищем бьется, паутов от себя отгоняет, а мне по морде достается. Порой так хлестанет, что на пол летишь. И больно же! Будь внимательной-превнимательной, чтобы по морде не получить. А то по ведру заедет, так и ведро полетит, и всё молоко, что ты надоила, выльется. А мамка потом задаст.
- Ба Люсь! Как так можно жить? Даже телика нет. Офигеть!
Юлька поморщила носик с веснушками. Веснушки сжались и из кругляшек превратились в овалики.
- Какие-то мастодонты! Ладно, про айфоны, смартфоны, соцсети я уже молчу. Но элементарным-то можно обзавестись. Ты что еще при царе Горохе живешь? А у нас, между прочим, научно-техническая революция. Хоть бы обычным телефоном обзавелась. Вот как жили люди миллионы лет назад до нашей эры, так вы и продолжаете жить. Ну, пещерные люди! В шкурах только что не ходите!
А в ушах Юлькиных бам-бам-бам-бам- тарарах! И головой она дергает в такт музыки. Юлька уже не могла жить без этого. Как только она просыпалась, то первым делом тянулась к наушникам и айфону. И засыпала обычно под привычное баханье. Как алкоголик не может начать свое утреннее существование, не приняв перед этим на грудь, а потом целый день добавляя, так и Юлька вся была пропитана баханьем, раздававшимся из наушников.
- Ладноть, ба Люсь. Я пойду.
Юлька выглянула в окно, хотя и выглядывать там особенно было нечего. Густо заросший бурьяном двор, покосившийся плетень, непроходимая стена зарослей малины и смородины, которые уже давным-давно перестали плодоносить от старости и безуходности. Да полуразвалившийся сарай, в котором лежали полусгнившие дрова.
Тут Юльку осенило.
- Ба Люсь! Слушай! А давай я тебе музон закачаю! Всё веселее будет лежать. Я тебе подберу такой, что понравится. Веселуха такая попрет! Вау! Чо я сразу не сообразила? Зацени! Ба Люсь! Оторвешься классно! И сразу все свои болячки позабудешь!
Затолкала наушники Люсе в уши. Люся как-то виновато улыбнулась, как будто она стыдилась того, что сама не могла догадаться об этом. Впрочем, так подумала Юлька.
- Дома у меня колонка есть и старый мобильник. Мне они сейчас на фиг не нужны. Так от пыли и испортятся, - тараторила Юлька. – А теперь в дело пойдут. Классно, да? Подгоню тебе в порядке тимуровской помощи и сэлфи с тобой сделаем. Потом выложу на ютуб. Прикинь, сколько лайков заработаю! И чо я раньше, дура, не сообразила?
Между тем по лицу Люси прокатилась волна судороги.
Глаза ее широко раскрылись. Но в них не было того блеска сознания, который отличает человека, находящегося в этом мире, от того, чья душа отправляется уже в иные миры. А напротив в них был ужас, как будто она увидела перед собою чудище, которое обло, стозевно и лаяй. Живущим такое не привидится и в самом страшном сне. Она судорожно хватала воздух, бледнея всё больше.
- Ты, ба Люсь, чего это? – пробормотала Юлька, пятясь задом от кровати. А в ушах у Люси продолжало бабахать. – Плохо тебе? Да? Позвать кого-нибудь? Да?
Люся издала жалобный стон. Глаза ее медленно-медленно стали закрываться, пока не осталась маленькая щелка. Юльке показалось, что она догадалась, в чем дело.
- Блин! – воскликнула она. – Тебе мой музон не катит!
Она выдернула наушники из ее ушей. Юлька всегда носила с собой дополнительные наушники. Люсино лицо стало приобретать облик первозданной умиротворенности и гармонии. На бледных щечках появился румянец. Тонкие сухие губки растянулись в слабой улыбке.
- Ну, вы ваще, старичьё! Вы даже хуже животных! Как так можно жить, блин! – возмущалась Юлька. Она добавила звука, и теперь в ее ушах бабаханье стало значительно громче. – Я никак не въезжаю в вашу тему, блин!
Юлька, сердитая, вышла из дома, позабыв о своем намерении вынести молочный супик на веранду, убогую и пыльную, которая насквозь протекала во время даже самого маленького дождика.
- Блин! Пипец полный! Я в щоке! – непрестанно бормотала она по дороге к дому.
Голова ее дергалась в такт бабаханью в ушах.
Дом ее был рядом, по соседству. Люся открыла глаза и посмотрела в сторону печки. Для этого ей пришлось чуть приподнять голову. Большая подушка из пера выпрямилась.
- Здесь ты?
- А как же! Ну, а дальше, когда твоя пьяная сестра заснула, Валера и лишил тебя невинности. Кстати, он был женат.
- Ты это откуда знаешь? Свечку в ногах держал?
- Я же всё-таки всеведущий. Но твоего греха тут нет. Ты же была глупая девчонка. Вина тут есть и Валеры, и сестры, и матери твоей. Ну, что там еще у тебя? Раз уж взялась исповедоваться, то давай всё выкладывай, без всякой утайки, стало быть.
- Эта… Архангел! Не укради, значит. А я…
- Нешто украла?
Лицо у него вытянулось, он пожевал губами, как будто во рту у него была жвачка.
- Батюшка родненький! Украла! Господи спаси и помилуй!
- Ты вот что… Имя Господне не очень-то всуе! Говори по существу и конкретно, так сказать. Всё же каешься, а не акафисты поешь. Ну, и что там? Какая-нибудь ерунда на постном масле?
Лицо его искривилось. Подбородок повело немного в сторону влево. Но он тут же опомнился и вернул его на место.
- Совсем не ерунда на постном масле! – обиженно проговорила Люся и поджала так свои тонкие сухие губки, что их совсем не стало видно, только морщины, как солнечные лучики, разбежались в разные стороны.
Что же это за такое? Что ж она не имела права и согрешить? К чему всякие эти сомнения и усмешки? Обидно всё это как-то! Чем она хуже других? Другим, значит, можно, а ей нет?
- Не рассказывала никому. Тебе вот в первый и в последний раз, - строго сказала Люся.
- Ну!
- А ты не хмыль морду-то! Выслушай сначала! А то ишь какой! Хмылится мне тут! Вот как выслушаешь, так у тебя еще крылья дыбом станут. А ты всякие ухмылки строишь. Я тебе что клоун какой-нибудь, чтобы ухмылки мне тут устраивать?
- Не буду! Прости! А что ты такая ругливая? Я думал, что ты и ругаться не умеешь. Ишь, раскипятилась, как холодный самовар! Еще и драться кинешься! Ха-ха!
- Всем умеют, одна только я ничего не умею. Прости ты меня… Ну, дело давнишнее-предавнишнее. Только я помню всё, как будто это сейчас было. Вот каждую мелочь помню. Жила я тогда с ребятишками при судоремонтном заводе и работала стрелком. Нам даже форму выдавали. И начальник у нас был военный. Ой строгущий!
- Это как стрелок?
- Ну, как! Охраняли мы завод, цеха там, склады. У нас у каждой и винтовка была. Тяжелющая такая и заряжена. Господи прости! Как идешь на дежурство, так в оружейке получаешь винтовку.
- Ты и стрелять умеешь?
- А как же! Нас же учили. А еще у каждого была собака, большая такая, злющая, с черной спиной. Мою звали Тайга. С доброго теленка. Вот такущая! Лапой ударит и с ног собьет. Я сначала ее боялась страшно. А потом ничо, привыкла, даже полюбила. Такая красавица! А умница! Только что ни говорит. Так посмотрит на тебя, как будто что-то сказать хочет и жалеет, что не может по-нашенскому по-человечье говорить. Обязательно раз в день собакам давали мясо. Не то, чтобы там чисто мясо, а кости там, обрезки, сбой всякий, но всё равно мясо. Мы такого в войну и не пробовали. Но взять боялись. Когда меня принимали, то сразу настрожили: если попробуешь украсть, сразу тюрьма. Глядишь иной раз на собак, как они грызут кости, и начинаешь их ненавидеть. Выходит, что мы хуже собак, даже на мясо не имеем права. Детки наши вдоволь черного хлеба не едят, а этим каждый день мясо. Справедливости никакой. А со мной напарница была Вера. Подходит она как-то раз и говорит: «Смотри! Сволочи какие! Уже чистым мясом кормят». И держит она в руках кусок мяса. Без всяких косточек. Килограмма на полтора. «Прячь, Люська!» - шепчет она мне. И толкает мне мясо под шинель. Я ажно онемела. Стою, как столб, и сказать ничего не могу. А потом опомнилась, отталкиваю мясо. Да что ты? Нет! «Бери, дура! Твои дети с голоду пухнут. А этому псу ничего не сделается, если один день без мяса останется». И опять мне толкает мясо за пазуху. А у меня ноги, как ватные, стали. Да неужели, думаю, мои дети сегодня мяса поедят? Они же и вкус его позабыли. ««Вот сюда», - говорит, - между ног в комбинезоне! Там никто не обыскивает. Ты что, думаешь, что ты первая? Эх, Люська! Простота деревенская! Сдохнешь так с голоду!» Ох, и натерпелась я страхов! Не верила, что смогу пронести мясо. А как поймают? Отправят в тюрьму. А детишков по детским домам растолкают. Ох, и натерелась я тогда! Даже сейчас от страха трясти начинает, как только вспомню. Смена-то моя закончилась. Иду к проходной. А кажется мне, что все на меня смотрят. Охо-хо-хонюшки! А в тот раз на проходной мужик сидел, Иванычем его звали. Здоровенный такой мужик! А злющий спасу нет. И он, как нюхом чуял, если кто-то что пронести пытался. Все его боялись. Даже начальники! Про него такое рассказывали! Ну, не человек, а зверь лютый. Никому спуску не даст! Сколько он нашего брата пересажал, страсть! Его потом уже после войны на Колыме, а Колымой у нас поселок звался, что за Затоном начинался, найдут с пробитой башкой. Видать, подкараулили. Говорили, что это те, кто с тюрьмы вернулся.
Люся вытерла тыльной стороной ладошки губы.
- Ох, и натерпелась я тогда страхов за всю свою жизнь вперед. Уже тысячу раз себя прокляла за то, что согласилась взять это чертово мясо. Да пропади оно пропадом! Подхожу к проходной, а у меня колени подгибаются. Каждый шаг, как будто на плаху иду. Выбросила бы этот кусок на землю, да как его из-под комбинезона теперь достанешь. «Обязательно, - думаю, - поймают меня. Это уж быть иного не может, чтобы не поймали. Да по мне же сразу видно, что я воровка, с завода что-то несу». Теперь останутся мои детишки сиротами. Кому они нужны, сердечные? Родни-то у меня никакой. А в детдоме точно уж с голоду замрут. Они еще и робкие у меня. А в них еще и тыкать будет каждый пальцем: «Мать у вас тюремщица!» Никто с ними дружить да играть не будет. Наплачутся мои сыночки за такую мамочку. У меня от страха голова закружилась, и как вошла я в проходную, глянула на Иваныча и чувствую, что ведет меня куда-то в сторону, в бок, клонит и клонит и упаду сейчас. Подскочил он с табуретки, подхватил меня за пояс, придерживает. «Ты чего это? Никак краской надышалась!» Вывел меня из проходной и на скамеечку опускает. «Какая ты девка бледная-то! – говорит. – Потому как недоедаешь. Так недолго и копыта откинуть. Посиди, отдышись! А мне некогда тут с тобой!» И ушел в проходную, поскольку народ об эту самую пору, кто с работы, кто на работу шел. И ему должно быть на своем посту, отлучаться же никак нельзя. За это очень строго. Посидела я на скамеечке. На Затон смотрю, на самоходки, на баржи. Голова перестала кружиться. Да нешто пронесло! Это мимо Иваныча-то? Мимо его еще никто ничего не проносил. Поднялась я и пошла. А самой бежать охота. Да сдерживаю себя. А дома-то такая радость и страх. А как кто узнает? Такой кусьмище мяса! Если бы по-доброму, то надо поделить его на несколько дней, да вот только где хранить его будешь. Оно же спортится да мыши погрызут или крыса стащит. Всё съедать надо за раз. Дождалась, как стемнеет и жильцы угоношатся и давай на керосинке варить. Поставила чугунок, налила полчугунка воды и мясо туда опустила. Вода булькотит. А сверху такая пена толстая, серая да духовитая. Вот меня страх-то пуще прежнего охватил. Запах-то мясной какой по комнатушке пошел, что слюни ручьем побежали. А как соседи услышат и придут? И спросят: «А откуда антиресно это у тебя, Люська, мясо завелось?» А оно каждому известно откуда.
Люся тяжело вздохнула и продолжила:
- Пацаны, а у меня их тогда уже двое было, подскочили и ко мне: «Чем так, мамка, вкусно пахнет?» Они и мяса, почитай, до этого времени не пробовали. А летом вообще всяку траву жевали. Перетряслась вся, взмокла, пока доварила мясо. Порезала его и говорю строго, чтобы всё зараз съели и ничего не оставляли. Да им и говорить такого не надобно было.
Теперь уже он вздохнул.
- Едят они, урчат, как коты. А у меня слезы наворачиваются. Вот родила деток, а сама не знаю, на счастье или беду. Говорю им: «Вы уж никому ни слова! А то посадят вашу мамку в тюрьму. Украла я это мясо. Грех попутал. У собаки украла. Будь она неладна!»
- Ой!
- «Ты, мам, украла его!» Вытаращили они на меня свои глазетки. А что я им скажу? Отвернулась и глаза фартуком вытираю. А они чвакают, и слюни у них бегут на стол. Пошла на работу и опять от страха вся мокрая. А ну как собака захворала от того, что ей мяса не дали? Каждый день давали, а вчера не дали. Вот лежит сейчас и подыхает. Какой грех на мне будет?
- И чего?
- Обошлось всё. Первым делом к клетке энтой самой бросилась, где собака некормленная сидела. Я с той поры, как страхов натерпелась, и голой косточки больше не брала. Что же я сама себя так наказывать буду, такие страхи да муки терпеть?
- Ну, и?
- Перевели меня вскоре в другой цех, стала работать маляром. Там оно спокойней.
- Люся, ты Люся! Ну какой же это грех? Прости ты меня, Господи! Ради детишек же! Чтобы с голоду не пухли. Сама-то, наверно, и ниточки с того мяса не взяла в рот. Я-то тебя знаю!
- Какой грех? Так «не укради» же!
- Так для детишек же взяла. Не ради собственной корысти, не для своей утробы. Ну, что же это такое? Опять же у собаки взяла, а не у человеков.
- Так украла же! Собака – тоже живая душа.
- Да кого ты там украла! И ничего твоей собаке не сделалось, день мяса не поела, только злей лаять будет.
- А вдруг собачка захворала бы и сдохла. Грех на мою душеньку бы и лег.
- Ох, ладно, Люся! Тебя всё равно не переспоришь! Как упрешься во что-нибудь, как бык рогом. Прощаю тебе этот грех целиком и полностью. Ныне и присно и во веки веков. А короче говоря: плюнь и растери! Ох! Тоже мне грешница нашлась! Все бы, как ты, грешили так!
- Да как же плюнь? Как ж растереть, если меня до сих пор от страха трясет, как только вспомню об этом. Был уж грех, батюшка. Что уж тут? Потому и каюсь. А ты плюнь!
Стукнула дверь.
- Тук! Тук! К вам можно? – раздался вкрадчивый голос в приоткрытую дверь. – Хозяйка!
Это был сосед Илья. Ему уже за сорок. Лицо у него черное и опухшее.
- Бабулька! Можно к тебе! Тук! Тук! Ау! Чего-то не отвечает. И во дворе не видно.
Он тяжело протопал вперед и остановился.
-Бабуля! Ты дома чи нет? Эй, на базе? Интересно, куда бабуля намылилась? Во дворе-то ее нигде нет. Говорят, что ты прихворнула.
Он заглянул в спаленку. Это была малюсенькая клетушка, где вплотную друг к другу стояли кровать, шифонер и комод. После чего снова оглядел кухонку, которая одновременно служила и спальней. И теперь под одеялом он увидел очертания тела.
- Ой, бабуля! Ты, кажется, коня двинула! Ништяк! Ну, ты даешь, блин! Чо так неожиданно?
Он помахал рукою перед ее лицом, щелкнул пальцами и наклонился пониже, поскольку был близорук.
- Не! Точно задвинула! И никто, блин, не знает. Это же надо сказать кому-то. А кому сказать?
Он шагнул к порогу. Но внезапно остановился и повернулся, как будто что-то вспомнил. Оглядел нехитрое убранство комнатки. Лицо его презрительно искривилось.
Подошел к столу, заглянул в тумбочку, потом в шкафчик, который висел над тумбочкой. Шагнул в спаленку и открыл верхний ящик комода, стал рыться в белье, раздвигая его.
- Вот и нашел! – обрадованно пробормотал он. – Во! Блин! Буханем!
Это была небольшая пачка денег. Люся откладывала с каждой пенсии на будущие похороны. Похоронное она купила себе уже заблаговременно: платье, чулки…
- Назад положи!
Илья вздрогнул и оглянулся.
- Кто это? Фу! Показалось! С моё попьете и не такое покажется: и голоса будете слышать и чертиков видеть.
- Тебе говорят, положи назад! Или ты по-русски не понимаешь?
По черному лицу Ильи побежал пот. Руки, державшие худенькую пачку денег, тряслись.
- Ты, бабулька? Да не! Ты же коня двинула. И голос мужской. Да не! Мерещится мне фигня всякая! Срочно треба опохмелиться, а то еще и не такое услышу. Это же сколько спиртяги можно взять?
Он вышел на кухню. Огляделся.
- Тебе что неясно сказано: назад положи откуда взял! Бестолковый что ли совсем? Или как?
Илья открыл рот, его всего затрясло. Но он собрал остатки мужества. Соблазна был слишком велик. На эти деньги можно было бухать беспробудно целую неделю. А если не закусывать, то и побольше. И пробормотал:
- Пошел ты! Напугал девку мудями! И не таких видали!
Но его как парализовало. Хотел шагнуть с порога, а ноги его не слушаются, словно вросли в пол.
Илья напрягся, ухватил ногу руками и попытался ее передвинуть вперед. Но нога не повиновалась. То же самое он проделал безуспешно и с другой ногой. С удивлением оглядел ноги.
- Блин! Что же это такое? Ну, блин! Да ни фига себе, блин! Это что меня, блин, парализовало что ли?
Внутри его похолодело. Как известно, волка ноги кормят. Для обезноженного Ильи и жизнь прекратится. Он сильно напугался, сильней даже, чем в прошлом году, когда он допился до белой горячки и ловил зеленых чертиков по всей избе и во дворе.
- Я сяс! Я сяс! – забормотал он, отмахиваясь от кого-то невидимого. – Я всё просёк. Всё будет ништяк! Зуб, блин, даю. Ну, накосячил, сознаюсь. Но осознал же! Пошел на сотрудничество!
Он развернулся, шагнул в спаленку и сунул деньги на место в уголок под старушечье белье. Там, где они и лежали до этого. Сразу стало легко. Почему-то затряслась голова.
- На фиг! На фиг!
Он пулей вылетел из избы, в последний момент успев наклонить голову, чтобы не удариться.
- не серчай ты уж на него! – проговорила Люся, снова зашевелившись под одеялом. – Он так-то неплохой мужик. Ему бы бабу хорошую в дом, чтобы держала его в руках. Инвалид по голове с самого рождения. И так Богом обиженный. Ему и пензию по инвалидности платят. Ууу! Большущую! Больше, чем у меня в два раза. А он всё пропивает.
- Водку день и ночь хлестать он не обиженный! Деньги-то вон как сразу нашел!
- Охо-хо-хонюшки! Грехи наши тяжкие! Прости ты нас Господи!
Люся зашевелилась под одеялом, как будто хотела встать. Но быстро успокоилась.
- Грехи грехам рознь. Вот у покойницы последние сбережения вытянуть – это грех. Надо было лучше ему руки отсушить и глотку его луженную за одно. Хлещет спирт, как бык помои.
- Что это я уже покойница?
- Да нет еще! Лежи уж!
- Ох, хорошо-то как! А то я еще не во всех грехах успела покаяться. Не хочется забирать их с собою, куда Господь меня сподобит. То тут мучилась с ними и там мучиться.
- Все бы так грешили, как ты! – проворчал архангел. – Ну, что там еще? Всё, наверно?
- Как это всё? А это… «не убий». С него бы надо начинать, да что-то в голове всё помешалось.
- Не понял!
- Ну, убийство, стало быть. Чего ж непонятного?
- Какое убийство? О чем ты? Что-то я замучился с тобой, Люся! Ох, и хлопотная ты!
- Как какое? Моё!
- Твоё?
- Моё! А чье же еще? Если я исповедуюсь, значит, моё. Я же ни за кого-то, а за себя исповедуюсь.
- Ты думаешь, что у меня терпение безграничное? Что я тут буду сидеть и всякую чушь слушать? Что у меня больше и дел нету, как только ерунду выслушивать?
- Это не чушь, ежели убийство.
- Да ты хоть одну муху в своей жизни прихлопнула? Вон комаров веточкой отгоняешь.
- Прихлопнула! И не одну! Много мух прихлопнула! И комаров по щеке размазала!
- Всё! довольно! С меня хватит! Люся! Вот ты жизнь прожила, а как была ребенком, так и осталась.
- Ты слушай, батюшка! А не ерепенься!
Архангел застонал, как от зубной боли, приподнялся с лавки и тут же присел. Крылья за его спиной опустились.
- Рассказывай! Только так вкратце! Без подробностей! Я смышлёный!
- Ага! Ага! Я по-быстренькому! А ты уж, батюшка, не сердись! Не нравится мне, когда сердятся. Значится, так. Была у меня собачка. Вот! Взяла я ее еще щеком. На ладони умещалась. А дело было зимой, потому она жила в избе и спала со мной под одеялом.
- Опять собачка? Ты что издеваешься надо мной. Не хочу никаких собачек. И слушать даже не буду. Люся! Ну, поимей совесть. Такое серьезное дело, а ты о какой-то собачке.
- Как же, батюшка, издеваюсь? Совсем не издеваюсь.
- Уууу! – завыл архангел.
- Она же для меня, как дитё, была. С ладони ее кормила и молочком поила. Налью в ладошку, она и лакает. Какая собачка! Иной раз даже меня укусит. Не то, чтобы больно, но схватит за ногу зубками. «Ах, ты, - говорю, - кусучка! Кто же свою хозяйку кусает?» И укусит не то, чтобы по злобе, а так. Это, значит, что я к ее заначке подошла. А она с этим строго.
- Это что еще за заначки?
- А я ей, когда косточки брошу, она одну-другую сгрызет, а третью спрячет на черный день. Еще и зароет ее, чтобы там птицы или коты не утащили. И никого близко к своей заначке не подпускает. Я пойду и подойду к ее заначке. Она и подумает, что я хочу ее забрать, и цапнет так. Но не больно. Однако след на ноге оставит.
- За что же мне такое наказание? Всё что ли?
- Как же это всё? я же тебе, батюшка, ничего еще не рассказала. Только начала рассказывать.
- Всё! Довольно! Хватит!
- А прав таких не имеешь уходить! Ты всё должон выслушать. Така у тебя уж работа.
- Уууу! – завыл архангел.
- А у соседки Вали утки были. Повадились они ко мне во двор ходить. У меня травища-то вон кака! У себя-то во дворе они уже всё повыбили да позагадили. А у меня шпарыш какой! Сам же видел, как шпарыш! Что твой ковер! Бархатом стелется!
- Хороший шпарыш! – согласился архангел.
- Ну, а мой Дружок – а утки его ни в грош не ставили, вроде бы как его и нет – играет с ними. Подпрыгивает там, скачет, догоняет, лапой какую-нибудь утку прижмет. И вот как-то прибегает ко мне Валя, красная, взъерошенная, матерится и бросает мне под ноги селезня. Вижу, что дохлый он. Следов никаких, правда, нет. И крови на нем нет. Вопит, что это мой Дружок задавил ее селезня. А селезень у нее особенный, литный, каких очень мало на белом свете и стоит он таких денег. А ей энтого селезня большой ученый подарил. Оставила я, стало быть, со своим Дружком ее без литных утят, на которых она большую надежду имела, что будет их продавать потом. Я в слезы. «Что же теперь, - спрашиваю, - делать, Валя? Селезня-то не воскресишь уже». «А то,- кричит, - и делать! Сяс пойду в суд и скажу, чтобы тебя в
тюрьму посадили за убийство литного селезня. И сдохнешь там на нарах. А твою собаку на живодерню отправют». «Как же так,- плачу я. – На старости-то лет уже стыдно по тюрьмам сидеть. Что-люди-то скажут? Ведь позора-то не оберешься! Все пальцами будут тыкать!» «Если не хочешь по тюрьмам сидеть», - говорит мне Валя, - плати вот столько за литного селезня. И так с тебя самую малость прошу из-за бедности твоей». Я ахнула. «Да это же мне, - говорю, - и пенсии не хватит. А у меня вон и соль закончилась». «А я, - говорит Валя, - с пробором вот такущим ложила на твою пенсию и на тебя вместе с твоим псом. Чтобы вы все сдохли, проклятые! Напасти на вас никакой нет! Плати, если тюремщицей не хочешь стать!» Ой, что делать-то я и не знаю. «А еще, - кричит Валя, - чтобы свою собаку шелопутную сяс же убила! А иначе у нас с тобой никакого уговору не получится. И так тебя пожалела. А то сяс твоя псина у меня селезня литного загрызла, а потом у меня внука загрызет. А потом, глядишь, и до меня доберется. Раз уже во вкус вошла и крови попробовала». «Как же так, - говорю, - Валя! Разве же можно собаку убивать, животину бессловесную. Уж коли так, тогда сажай меня в тюрьму. А собаку я убивать не буду. Я и куриц-то своих никогда жизни не лишала, все своей смертью умирают». «Кол
и так, - говорит Валя, - завтра же еду в суд. Тебя в тюрьму посадют, а собаку твою всё одно убьют. Вот такой тебе и будет мой сказ! Ишь ты кака жалостливая нашлась!» Ох, и наплакалась я тогда. Только деться мне некуда. Пошла я тогда к Гассу. Гостинчиков для него взяла, яичек, вареньица баночку клубничного.
- А кто он такой?
- Вова Гасс-то? Да охотник он. Я ему так и так. «Выручай, мол, Вова!» А он мне: «Я тебе живодер что ли, собак убивать? Ну, утку там или зайца. Это дикий зверь. Тут даже азарт такой появляется. А собака - это другое дело. Собака – она же друг человека. Домашнее животное. Она же как член семьи. У меня вон тоже собака, овчарка. Понимать надо, бабуля!» Ну, уговорила я его кое-как. «Ладно, - говорит. – Веди к моему двору, раз такое дело! А Вальку я знаю. Любому плешь проест». И нехорошим словом ее назвал. Привела я Дружка на цепочке. Идет он. Хвостиком повиливает. Я же от слез ничего не вижу. Я же его вот такусенького на своих руках выкормила, когда он еще чуть больше наперсточка был. Это же, как дитя собственное, на расстрел ведешь. Будто на Голгофу шла на муку смертную. Ну, привела к Гассу, то привязал Дружка к электрическому столбу. Я в сторонку отошла и уши заткнула. Смотреть боюсь. И вроде как меня сейчас должны расстрелять. Стою и жду.всё равно бабах услышала. Вот и нету больше моего Дружка на белом свете. Некому теперь будет меня за ногу укусить, некому косточки теперь выносить да по шерстке гладить. На бутылку дала Гассу, чтобы он подальше уволок Дружка и закопал его в яму, как положено. А сама стараюсь не смотреть на него, Дружка, мертвого. Охо-хо-хо! Грехи наши тяжкие!
- Ладно, Люсь! Ну, какой же это грех? Животина же, не человек.
- Да как не грех? Грех, батюшка, грех. Надо было отвезти его, отдать кому-нибудь. Дружок-то мне верил, что я для него, как мать для дитя. А я его собственными руками на убой увела. Предала его и обрекла на лютую смерть ни за что ни про что. Нет мне прощения! Грешница я великая!
- Прощаю, Люся, все твои грехи, истинные и мнимые. У душа твоя сейчас чиста, как у агнца. Ты уж не обессудь, Люся, идти мне надо. Не обессудь! Дел по горло.
В доме раздался тихий шелест ветерка. Заволновались занавески в цветочек, что прикрывали кухонное стекло, засиженное мухами. Люся мыла окна только к большим праздникам.
- Есть кто дома! Хозяева! Ау!
Дверь распахнулась, и в дверном проеме возникла высокая черная фигура батюшки Андрея. Ему пришлось сильно наклониться, чтобы не удариться о верх дверной коробки. Он нашел глазами иконку в красном углу, по бокам которой висели маленькие занавесочки и широко перекрестился, скороговоркой проговаривая молитву.
- Где тут у нас?
Он шагнул вперед.
- А вот где тут у нас! Вижу! А кто в доме еще есть? Вышли что ли! Эй, люди, кто тут живой? Бабушка!
Он схватил ее ладошку, потом прижал пальцы к шее и покачал головой:
- Усопла бабушка! Царствие ей Небесное! Упокой, Господи, ее душу! Выходит, что я опоздал
Прочитал молитву и огляделся по сторонам.
- Что же это никого нет? Выходит, что никто и не проводил тебя в последний путь. Позвать надо хоть кого-нибудь из соседей. Негоже усопшей одной быть.
Он вышел. В уличной темноте раздались его тяжелые шаги. Он подошел к соседнему дому, шагнул на крыльцо, дернул дверь. Дверь была заперта изнутри. Он постучал. Потом еще раз. Постоял. Хотел уже стучать снова, но в окне зажегся свет.
0

#47 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 02 февраля 2021 - 22:20

46

АВРОРА


Был будний день. С моей дочкой Катей мы уже сидели в электричке, когда в вагон вошла она. Я сразу забыла про своего воркующего ребенка. Я уставилась на неё. Я не являюсь медиумом, не обладаю экстрасенсорными способностями, но я и на расстоянии чувствовала исходящие от неё волны прозрачного розового света. «Господи, что это создание делает в этой обшарпанной электричке,» – подумала я. Её походка была величава и нетороплива, но глаза метались по всему вагону, не находя пристанища. Наконец она нерешительно остановилась около нас, постояла, помедлила, ещё раз огляделась, и, отважившись, шагнула в наше купе, излишне вежливо осведомившись, свободно ли место напротив. Я кивнула ей, в душе радуясь такому соседству. Любые самые знаменитые полотна блекнут перед живым человеческим лицом, одухотворённым или самым простым, но отмеченным печатью постоянно меняющихся, ускользающих чувств, страстей – больших и малых, излучающим переливы самых разных настроений, помыслов, мотивов. Поэтому я и не люблю живописи. Живопись – это всегда натюрморт, натура мертва.
А живое человеческое лицо - мелодия, звонкая, порывистая, спокойная, размеренная, захватывающая, поглощающая, возвышенная и божественная.
И глядя на эту девушку, хрупкую, неземную, мне казалось, будто я слышу изумительный романс, сотканный из лепестков нежной розы и невинной лилии, скромной хризантемы и изысканной орхидеи, сотканный и перевитый золотистым лучом солнца, отражённым в каплях утренней росы. Её лицо было открыто, распахнуто, но в серых глазах было что-то несоответствующее её ангельской эфемерности. Девушка села как-то странно, на краешек скамейки, напряжённо держа в руках свою изящную, невероятной белизны кожаную сумочку и неестественно выпрямив спину. «Ну, милочка, ты так долго не высидишь», – подумала я, ощущая спиной жесткость дерева. Она повернула голову к окну и вдруг опустила взгляд на окаймлявшую его раму, и замерла испуганно, обнаружив там что-то мерзкое. Сохраняя на лице это выражение испуганной брезгливости, медленно, с опаской такого же неприятного, поразившего её открытия, перевела взгляд на скамейку, на которой сидела, порывисто провела по ней тоненьким, нежным пальчиком, быстро подняла его, перевернула и увидела, что розовая подушечка его посерела. Решительно щёлкнула замком сумочка, и бархатная ручка королевы грациозно извлекла кружевной батистовый платочек, а вырвавшийся на свободу, несомненно, французский аромат заполнил сжатое жизненное пространство тружеников – рабочих, крестьян, дачников и студентов.
Она привстала и начала протирать скамейку, в одной руке оттопырено держа захлопнувшуюся сумочку; а я наблюдала этот разительный контраст, странную метаморфозу, малый театр абсурда – холёная, будто что-то старательно зачёркивающая, затушёвывающая и заново рисующая рука, плотно сомкнувшиеся изящные пальчики с красивыми длинными ногтями и застывшими на них двумя каплями – прозрачной капелькой росы, вдруг резко переходящей в молочную, и в них зацепленный белоснежный платок, как обречённый лебедь, скользящий по загаженной, затинённой поверхности пруда, на глазах превращающийся в серого, гадкого утенка.
Она села, сжимая в руках всё ещё кружевной батистовый, но более уже не белоснежный, а замызганный, серый, но всё равно ещё источающий флюиды Монмартра и тепло держащей его руки, а потому и притягательный платочек.
Теперь она не знала, куда его деть. Глаза беспомощно блуждали по вагону как по заколдованному лабиринту. Обшарили все доступные оку уголки, заглянули под лавки, повнимательнее присмотрелись к железным уродливым тумбам-печкам. Не нашли. Опять остановились на заплёванной семечной шелухой узкой раме. Помедлили. Привычка не позволила нарушить наложенное с детства табу. Перебросились на сумочку. Поколебалась. Руки не отважились навредить её парижской легкомысленной аккуратности. Так и сжимала грязный, опыленный кусочек ткани, отвернувшись к окну.
– Мам, мам, – толкала в бок меня Катя. Я совсем забыла про существование своего ребенка. А ещё удивительнее было то, что он сам о себе не напоминал.
– Нагнись ко мне, я тебе кое-что скажу на ушко, – она потянулась ко мне, обхватила меня руками и зашептала:
– Тетя, очень красивая, да? У неё волосы, как у Златовласки, а глаза как у Мальвины. Мам, а ногти видела? А платье, какое красивое?!
– Да, она очень красивая, – ответила я ей тихо, – только давай не будем шептаться, а то подумают, что мы с тобой заговорщики и замышляем что-то недоброе. Хорошо?
Она закивала головой и опять замолчала. «На себя не похожа, – подумала я. – Обычно не угомонишь. А тут сидит, как мышка. И советов не дает. И знакомиться не спешит. Чудеса, да и только».
А девушка пристально смотрела в окно, прижимая к себе сумку, а руками нервно теребила, то резко сминала, то энергично перекатывала сплющенный, раздавленный комок. Она была, и её не было. Ручаюсь, что она не видела ни стоящего на соседнем пути поезда, ни пассажиров, высыпавших на перрон, чтоб, наконец-то, после длительной тряски ощутить под ногами устойчивость и подышать воздухом чужого города.
Есть в этих поездах, кратковременности остановок, мелькании городов, подглядывании в замочную скважину незнакомых вокзалов, торопливости посадок, навьючивании узлов и чемоданов – малой части привычного уклада, сложившейся жизни – чуть заметный, еле уловимый романтизм.
Но это у меня складывались какие-то ассоциации, возникали сравнения при взгляде на рельсы – могучие, железные полосы. Стальные магистрали бегут, образуя параллели, быстро сближаются, сливаясь в одно целое или неожиданно пересекаясь, так же, не задумываясь, расходятся в разные стороны.
Но девушка была в каком-то ином, одном ей доступном и понятном мире. Её лицо переливалось то грустными мелодиями с вкраплениями тихой печали, смятения и тоски, то искрой вспыхивало нахлынувшее воспоминание. Оно набрасывало на глаза свою туманную вуаль, и девушка парила где-то далеко в своих фантастически-реальных снах. И вот уже налетала стайка новых мыслей, и тогда в действие вступали руки, пальцы под свой собственный стреляющий аккомпанемент начинали выплясывать резкий, галопирующий, суетливый, аритмичный танец.
Вдруг заблестели глаза, и она поднесла к ним скомканный, грязный комок. Я ужаснулась. Она опустила руку. Мой взгляд, мечущийся по невидимой дорожке от её лица до зажатого в руке платочка, так отчаянно сигнализировал SOS, что она почувствовала его, увидела меня, мои отразившиеся выражения страха, сочувствия, жалости, интереса, заново прокрутила всё в голове и с отчаянием посмотрела на свою руку, бережно сжимающую нечто. Дрогнули пальцы, и поверженный платок наконец-то вырвался на свободу, упав к её ногам. Она этого не заметила. Брезгливость, растерянность, горечь, смущение, боль смешались и заморосили по её лицу прозрачными каплями. Пыталась унять их рукой. Отвернулась, закусила губу, тревожными пальцами попыталась открыть сумочку. Замок не поддавался. Наконец раздался щелчок. Невидящими глазами что-то искала, трепетными руками что-то перебирала.
Тут запыхтела наша электричка, собираясь тронуться в путь, неразборчивым голосом сообщила о своих намерениях и предостережениях. Несколько помедлила, потом вздрогнула, замерла, раздумывая, дёрнулась, и церемонно раскланиваясь, отправилась восвояси. Интерес моего ребенка к необыкновенной девушке иссяк, терпение лопнуло, но сострадательное чувство заставило перейти к действиям. Она решительно слезла со скамейки, подошла к незнакомке, тихонько тронула её за руку и протянула платочек, который достала из кармана своего платья.
– Вот, возьмите, пожалуйста.
Я не стала ее одёргивать. Дети, порой, бывают лучшими психологами, чем взрослые.
– Почему Вы плачете? – доверительно спросила она. – Вас кто-то обидел?
– Нет,– прошептала девушка, пытаясь сделать улыбку. – Это я от радости.
– От радости не плачут, а веселятся, – авторитетно заявила девочка. – Меня зовут Катя. А Вас как зовут?
– Аврора.
– Как-как?
– Аврора.
– Никогда не слышала таких имен. А куда Вы едете?
– В гости, – тихо произнесла Аврора. И такая безысходность, отречённость слышалась в её голосе, что у меня сердце мышонком пискнуло.
– К кому? К бабушке?
– Да.
– Хотите, я Вас конфеткой угощу?
– Нет, я не люблю сладкое.
– А что же любите? Горькое, что ли, или, может, кислое? – допрашивала она девушку.
Катя, страшная сластёна, конечно, не могла поверить, что есть такие чудаки на свете.
– Солёное, – резко и неожиданно для самой себя бросила она и отвернулась к окну, чтобы снова спрятаться в кокон своих проблем. Но Катя не дала ей такой возможности. Она снова теребила её за платье и требовала внимания.
– Аврора, смотрите, – она достала из своей сумочки, с которой, как истинная дама, никогда не расставалась и всегда носила перекинутой через плечо, свою любимую куклу-голышку, наряженную и разрисованную.
– Это моя дочка. Ее зовут Анжела. Ей два года. Она ведь прехорошенькая, правда? А у Вас дети есть? – вдруг спросила она.
– Нет, – Аврора помедлила и добавила, – скоро будут.
– Кто? Мальчик или девочка?
– Не знаю.
Так, Катя, как опытный психоаналитик, вытащила все тяготившие Аврору проблемы. Она ещё несколько минут с ней поболтала о том, о сём, о дамских журналах, проблемах питания и старения кожи, немного отвлекла, немного повеселила, и когда её познавательно-развлекательный интерес истощился, переключила своё внимание на бабку, сидевшую в другом купе, оставив нас с Авророй наедине. Я извинилась перед ней за свою излишне любопытную и говорливую девочку.
– Да нет, что Вы! Она меня не утомила. Она очень милая.
– Да, не представляю, чтобы я сейчас без неё делала. А, ведь, несколько лет назад я не хотела её рожать, не то, чтобы не хотела, а боялась.
– Почему? – В её глазах неподдельный интерес и ожившая надежда.
– Банальная история. Страстная любовь – и вот уже пылкая влюблённая готовится стать матерью. Только её золотые горы обещающему возлюбленному до этого дела нет. Отцом он стать не спешит. Господи, что я тогда пережила. Токсикоз мысли. Эти постоянные размышления, думы, страхи сводили меня с ума. Смогу или нет? Вынесу, не вынесу? Справлюсь ли? Имею ли право? Как буду одна? Я тогда как раз только что устроилась на хорошую работу. Было жалко её терять. И ребёнка без отца не хотелось воспитывать, и самой оставаться матерью-одиночкой не очень привлекало. В-общем, решение принималось и менялось ежечасно, если не ежеминутно, и тогда меня то захлёстывала бешеная радость, и я отправлялась по магазинам выбирать распашонки и пеленки, то голосовала за свою привычную, накатанную жизнь. И та встреча решила все. Аврора не сводила с меня своих прекрасных, бездонных глаз. Она слушала, она ловила и поглощала каждое мое слово. Я в жизни не встречала более внимательного слушателя. Даже сумочку свою она поставила на сиденье, но все еще держалась за неё, как ребенок доверчиво держится за надёжную мамину руку.
Я уселась поудобнее, переменила положение ног и перенеслась в своё недалёкое прошлое.
- Тогда тоже была электричка. И как часто бывает, она вдруг застряла на станции. Пыхтела-пыхтела, а потом совсем замолкла и успокоилась. Меня подташнивало. Я устала сидеть. Ноги затекли. Спина ломила. А ожидание казалось вечным. Не зря говорят, что хуже всего – ждать и догонять. Так вот – я встала со скамейки, чтоб немного размяться. Духота тогда еще нестерпимая стояла. Давила. А в электричке, разгорячённой полуденным солнцем, дышать было нечем.
Я высунула голову в окно, пытаясь поймать ветерок. Волоча за собой длиннющий шлейф вагонов, нам навстречу шёл состав. Поравнявшись, обчихал меня жаром, паром, грохотом и лязгом. Как на прокручиваемой в ускоренном темпе кассете, мелькнули лица – женские, мужские, детские. И вдруг плёнка замерла, и передо мной возникло лицо – молодое, симпатичное, улыбающееся. Обычно время стирает подробности, закрашивает детали, а я, как сейчас, помню ту встречу и наш короткий разговор.
- Привет, мимолётное видение.
- Почему – видение?
- Потому что на сотни километров вокруг только столбы да леса. И вдруг – белокурое прелестное создание. Миг – и снова исчезнет.
- Я не мираж. Я живая. Смотри – вот моя рука, ты можешь даже потрогать её, - я протянула руку, - дай мне свою.
Он тоже вытянул, пытаясь достать до моей, но всё-таки расстояние было приличное, чтобы наши руки могли соединиться.
- И я не исчезну. Мы просто разъедемся в разные стороны. Как в задачке по математике. Из пункта А в пункт В вышел поезд, а из пункта В – электричка. В пункте С они встретились. Но они не исчезнут, просто разбредутся по своим пунктам.
- Как тебя зовут?
- Татьяна.
- А меня Николай. Таня, Танечка, а ты не исчезай. Давай встретимся в каком-нибудь пункте Д земного шара. Скажи мне свой адрес.
Электричка включила дыхалку, засопела, собираясь двинуться в путь.
- Ну, быстрее, быстрей. Говори адрес. Я напишу тебе письмо.
Я мешкала. Давать адрес неизвестно кому.
- Быстрей, говори, - кричал он. – Я не аферист. Я – военный. Лейтенант. Смотри, - он развернул мне паспорт.
Электричка дёрнулась.
Мне так захотелось, чтобы он обязательно мне написал. Я прокричала ему адрес. И когда электричка тронулась, он бросил мне в окно маленький букетик простых скромных ромашек, который стоял у них в купе на столике, крича:
- Я обязательно тебе напишу, Татьяна. Обязательно напишу.
Несколько растерянная и ошарашенная, я села на скамью, улыбаясь сама себе. Я перебирала в руках лукавые ромашки, и мне казалось, что их смеющиеся жёлтые глазки заглядывают в мою душу, очищают её, освещают, а мохнатые белые реснички выметают всю боль и тревоги.
Я ненароком взглянула на женщину, сидевшую напротив меня. Она с любопытством смотрела на меня и улыбалась. И я вдруг вспомнила, что я не одна. Я перевела взгляд на другие лица. Все улыбались. Вагон превратился в сообщество добрых, милых, всё понимающих людей. Отягощенные постоянными заботами, забывшие о том, что когда-то были молодыми, мечтали, надеялись, верили, любили, они вернулись в свою молодость. И теперь мои оптимистичные ромашки, множество добрых улыбок и ласковых глаз образовали в моей душе такой сияющий, ликующий радужный хоровод, что я готова была крикнуть всем и прошептать каждому: «Я люблю вас, люди, вы – такие хорошие». Улетучились мои проблемы, растаяли сомнения. И снова воскрес мир – живой, тонкий, добрый, чуткий, обнадёживающий и радостный. И такое спокойствие, такое умиротворение, и новая, ещё незнакомая мне ранее сила поселились в моей душе, что больше я уже ничего не боялась и ни о чём не думала. Я замолчала.
– А что было дальше? Он написал Вам?
– Да. Началась переписка – нежная, трогательная, красивая. И каждое новое послание давало стимул и желание жить. Я сообщила ему, что жду ребенка. Писем долго не было. А вскоре он приехал сам и забрал нас с собой. И мы поехали служить в далёкий пограничный город. Вот так все было.
– Вы и сейчас вместе?
– Нет. Я всегда боялась нашего большого счастья. Люди добры, но боги завистливы. Он погиб – нелепая случайность. - Я поглядела в окно.
– Ой, я с Вами заговорилась. А мы уже подъезжаем, Катюша, – позвала я дочку, развлекающую уже не первую бабулю. – Пойдем собираться и прощаться с Авророй. Я опять обратилась к ней:
– А у Вас обязательно все будет хорошо.
Мы собрали наши скромные пожитки и вышли на дачном километре.
Шли узкой тропинкой. Катя вприпрыжку бежала впереди меня. А я думала:
«Милая Аврора, всё было не совсем так, как я тебе рассказала. Он не написал мне письма. Может, ветер спутал улицу или номер дома, или поезд хвостом адрес замел. А, может, ему оказалось достаточно одной этой мимолётной доброй встречи, скромного букета ромашек. У каждого свой романтизм, своя сказка, своя мечта, свои крылья. Тебе я подарила версию своей сказки, приоткрыла окно в большой, еще неведомый, незнакомый тебе реальный мир, в котором живут настоящие чудеса.
А тебе еще предстоит много встреч с добрыми феями и ведьмами, заколдованными принцами и злыми королями – внешне обыкновенными людьми, и ты можешь пройти мимо и не заметить их, но жизнь наша, хотим мы того или нет, так часто зависит от этих встреч, от того, что мы берём в душу свою, можем ли мы построить в ней корабль с алыми парусами и пустить его в свободное плавание. А твои глаза распахнуты миру и ты, наверняка, разглядишь в нём гармонию и красоту, и воплотишь в жизнь свою сказку.
0

#48 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 03 февраля 2021 - 22:06

47

ТРИ ПРОМИЛЛЕ


Людмилка ехала на каталке, лёжа на животе, вертела выбритой головой, сияла беззубой улыбкой. Люди, увидев её, прижимались к стенам узкого коридора, провожали каталку изумлёнными взглядами. Людмилка хотела бы со всеми поздороваться, но не получалось, потому что голос застревал где-то внутри. И ещё очень болели дёсны с осколками зубов. Людмилка не переживала по этому поводу: у неё всегда что-то болело. Мама-покойница, бывало, говорила: «Пройдёт». И правда, проходило.
Прошли сломанные пальцы, когда отец с силой задвинул ящик кухонного стола, в который Людмилка полезла за сахаром.
Прошли сильные ушибы после того, как старшой брат столкнул Людмилку в подполье.
Прошла боль в женском месте после того, как её, двенадцатилетнюю, снасильничали друзья брата. Они крепко набрались самогонки на свадьбе и вшестером затащили Людмилку в дровяник. Там её и нашла сестра. Людмилку увезли в больницу на операцию, а парней забрали в ментовку.
Но быстро выпустили, потому что, как говорили соседи, из-за слабоумной за решётку садиться никто не хотел. Зато родители и участковый разжились кабанчиками.
Парни потом спрашивали Людмилку при встрече: «В сарай не хочешь?» Людмилка честно отвечала: «На сарай папа замок повесил».
Людмилку вообще сильно и часто били. Но она никогда не плакала, потому что знала: пройдёт.
Пока фершалица (так Людмилка называла медсестёр, а медбратьев и даже врачей величала фершалами) писала какие-то бумажки, больная вздремнула. Приснилась почти вся её жизнь, лёгкая и счастливая.
В Балаганске только безъязыкий не твердил: дурочку никто замуж не возьмёт. Как бы не так! Взяли! Да не какой-нибудь бродяга из лесу, а сорокалетний мужик со своим домом и хозяйством. Первые две жены у него померли. Говорили, что от побоев. Но за это ведь в тюрьму посадить могут, так? А Николай жил не тужил на свободе. Людмилка полюбила его зашуганных ребятишек, как своих.
Потом стали спорить, скоро ли муж Людмилку на кладбище отправит. Сплетникам пришлось умыться: да, бил люто, по-всякому, но не до смерти. Людмилка даже своих двойняшек не скинула, родила в срок.
Соседки шептались: мать ненормальная, и детки такими станут. И тут Людмилке повезло! Дети выросли непохожими на родителей. Сын уехал в тёплые края, а дочь осела в городе нефтехимиков, вышла замуж и уже наградила внуком. Они не писали, в гости не звали и сами не приезжали.
Когда муж помер, его родственники вместе с пасынком и падчерицей заставили оформить какую-то бумагу, и Людмилка потеряла право на дом. Все думали, что она станет бомжевать. Как бы не так!
Ей дали комнату в бараке, общежитии для сезонных рабочих. Стол, стул, койка и электрическая плитка в комнате были казёнными. А когда общежитие сгорело, никто не заставил за них платить – неслыханная удача!
Людмилка выпросила адрес у дочкиной старой подруги и рванула в большой город.
Радостный и светлый сон прервался голосом фершалицы: «В двести третью!» Каталка дёрнулась, развернулась и, направленная мощной рукой санитарки, помчалась в широко открытую дверь послеоперационной палаты.
Людмилку устроили у большого красивого окна. Проснулись соседки по палате. Одна из них широко раскрыла глаза и, глядя на Людмилку, сказала: «Мама дорогая, это что ж такое …» Вторая угостила санитарку шоколадкой и стала расспрашивать о том, откуда эта женщина и что с ней случилось.
Вошла медсестра, она же фершалица, и тоже угостилась, а потом охотно рассказала: ночью нашли пьяную бомжиху, всю в крови. Бомжиха была в коматозе, с переломами ребёр и черепно-мозговой. Заподозрили субдуральную гематому и подготовили к операции. Потом отложили, потому что кардиограмма была плохой. «Чудо, что жива», – подытожила медсестра.
Людмилке было неприятно слушать её речи, из которых были понятны только два слова: «пьяная» и «бомжиха». Но потом Людмилка снова заулыбалась: похоже, ей опять повезло. Знать бы только в чём.
Третья соседка, бабка с подбитым глазом, раскричалась, что с бомжами в одной палате лежать не будет. Тогда словоохотливая медсестра Оксана тоже раскричалась: больница для всех нуждающихся в экстренной помощи и никого на улицу из-за особо брезгливых не выкинут.
Две другие женщины промолчали, а потом попросили прийти заведующего отделением. Молодой заведующий сказал, что платные палаты освободятся через три дня.
Бабка всё ворчала, а женщины звонили мужьям и знакомым. Оксана просила их не торопиться в другую больницу, потому что после операции нужно наблюдение нейрохирурга. Женщины успокоились и снова заснули.
Бабка бегала на пост к сёстрам, в кабинет к заведующему, но её никто не слушал, кроме санитарок. Она пришла в палату и, злобно глядя на Людмилку, стала громоздить ширму из стульев и простыни. Ширму сделала и стала ругаться, выглядывая из-за неё.
А Людмилка всё это время думала, что сказать для того, чтобы бабка успокоилась. И придумала, вернее, вспомнила слова матери, которые она говорила пьяному отцу, разбушевавшемуся среди ночи: «Тихо, гнида, люди спят».
Бабка замолчала, а со стороны кроватей женщин послышался смех. Видно, всё-таки разбудила их старуха.
К вечеру Людмилкина голова разрывалась от боли. А ещё ей очень хотелось по малой нужде. Пришлось подняться, хотя палата плыла и покачивалась. И тут обнаружилось, что Людмилкина одежда исчезла и на теле нет ничего, кроме бинтов.
Она не растерялась и замотала вокруг туловища простыню.
Ещё одна оказия – тапочек тоже не было!
Ловя руками воздух, Людмилка прошла до кроватей своих соседок. Они испуганно на неё вытаращились, того и гляди, заорут.
У лежачей женщины волосы были заплетены в косу. У Людмилкиной мамы тоже была коса, но длиннее и толще.
– Ты Кысычка, – сообщила Людмилка женщине и замерла – а вдруг соседке не понравится прозвище. Ведь она больная.
Соседка открыла рот, но ничего не сказала. А потом и вовсе хихикнула. Вторая женщина была ходячей, возле её кровати стояли необыкновенные тапочки в виде зайцев. С симпатичной мордочки задорно глядели круглые глаза, на них свисали пушистые длинные уши.
У дочки Людмилы был когда-то заяц, подаренный родственниками.
– А ты Зайка, – пробормотала Людмилка, не отрывая взгляда от тапочек.
Зайка поглядела на голые синие ноги Людмилки и вздохнула: «Берите тапочки. Я позвоню домой, мне другие принесут».
В душе у Людмилки разлилась теплота, она потёрла увлажнившиеся глаза, взяла тапочки и, осторожно прижимая их к груди, вышла из палаты босой. Соседки только переглянулись: дурочка, и как с такой в одной палате лежать? Мало ли что ей в голову взбредёт.
Из коридора послышался многоголосый гул, его перекрыл возмущённый крик Оксаны. Потом добавился басок заведующего. Он отчитал медсестру за отсутствие контроля за больными – Людмилке строго запрещалось вставать с постели.
Виновница переполоха с тапочками в руках не понимала, отчего все кричат. Ну нашла место, где нужду справляют, мужички добрые, посмотрели на её голову и вперёд пропустили, а сами все вышли. На автостанции в Балаганске такого возле общественного нужника никогда не случалось: без очереди никто никого не пустит, хоть старика, хоть ребёнка. Потом прибежала тётка с ведром и тряпкой, Людмилку вытолкала и захотела вырвать тапочки у неё из рук. Как бы не так!
Часть больных была за Людмилку – оставьте, мол, травмированную в покое. Другие – за санитарку. Тут и Оксана подоспела, а потом заведующий. Вышло, что они оказались против всех.
На ужин дали котлетку размером с пятирублёвик, картошку-толчёнку, булочки с маслом, а Людмилке - только чай. Она не обиделась, но смотреть, как соседки едят, не стала. Отвернулась и закрылась с головой одеялом.
Соседки повздыхали о том, что после черепно-мозговых травм есть нельзя, но ведь не объяснишь же это Людмилке? Ходячая Зайка позаимствовала свои бывшие тапки и вышла. Людмилка стала ждать: вернёт или нет? Вернула!
– Нельзя до утра есть, – сообщила Зайка.
– У меня тоже что-то аппетит пропал, – откликнулась Кысычка.
Утром к соседкам пришли родственники. Зайке принесли новые тапки, тоже пушистые, с цветком из блестящего материала. Людмилка фыркнула: какая красота без глаз и ушей?
Кысычка оказалась совсем больной, ей ничего не хотелось: ни больничной каши, ни домашних блинчиков с вареньем, ни салатов. Две старухи, наверное, мать и тётка, стали её уговаривать. Огромный мужик, соседкин супруг, им поддакивал. Людмилка не выдержала и сказала:
– Рожу воротит от еды – пусть воду пьёт.
Бабка с подбитым глазом и Зайка рассмеялись. А Кысычкины старухи подарили Людмилке яблоко и печенье.
Потом в палату вошло много фершалов сразу. Уже больше не осталось места места у Людмилкиной кровати, а фершалы всё прибывали. Людмилка застеснялась и скрылась под одеялом. Молодой красивый фершал попытался его стянуть. Как бы не так!
– У неё в крови было три промилле! – сказал он, когда бой за одеяло был проигран.
Людмилка замерла. В этих словах – три промилле – ей послышался и отзвук её имени, и какая-то печаль, и что-то значительное.
Погрустить над словами фершала не удалось, потому что пришлось слушать, как орала бабка с подбитым глазом, которую заставили убрать ширму.
Ночью Людмилке было очень плохо. Она маялась в сером тумане, голова раздулась и наполнилась чёрными мушками. Они ползали внутри неё и давили, давили… Потом её корчило и выгибало, изо рта вырывались хрип и рычание. Под утро Людмилка с криком : «Санёк, Санёк!» – села в постели и понесла всякую чушь.
Пришла сестра (не Оксана, другая девушка) с санитаркой и хотела Людмилку связать. Бабка с глазом просила увезти психованную, но Зайка и Кысычка возмутились, а потом стали договариваться. Бабка разжилась тортом, который Кысычке принесли коллеги.
А Людмилке полегчало. Тёплый ветерок, который вдруг засквозил в палате, вынес прочь противных мушек из её головы. И Людмилка стала думать о Саньке, беспризорном мальчишке, который пристал к ней в поезде.
Санёк залез в Людмилкин карман, но она ухватила худую ладошку с здоровенными ногтями, украшенными чёрной каймой. Санёк закрутился юлой, и Людмилка вместе с ним. Так и не выпустила Санькову ручонку! Потом они разговорились, Людмилка обрадовала пацана своей радостью: к дочке едет, в большом городе жить будет. Предложила: айда, Санёк, со мной!
Пацанчик согласился, выспался, положив голову на Людмилкины колени, сошёл с ней на станции.
Но дочь Ирина даже не открыла. Санёк рассердился, заругался грязно, пообещал отлить на новую дверь, обтянутую кожей.
Ирина высунулась и сказала, куда идти нежеланным гостям. Санёк открыл было рот, но тут в дверном проёме появился Иринин муж, и малец бодро запрыгал по ступенькам вниз. Людмилка бросилась за ним, стала искать, но не нашла. Зато встретилась с двумя душевными мужиками, Витькой и Виталькой. Посидели вместе, выпили... на этом Людмилкины мысли закончились.
Утром она почувствовала себя совсем здоровой и стала присматриваться к соседкам.
Кысычка и Зайка разговаривали, как радио: постоянно, громко и непонятно. Они всегда начинали мирно, но потом горячились и переходили почти на крик. Спорили и кричали совсем о смешном: нужен или не нужен ЕГЭ. Людмилка не знала, кто это такой и мнение своё держала при себе.
Всегда нужен хлеб, без него еда не еда, а без остального можно обойтись!
Но потом женщины смеялись, как здоровые, и Людмилка успокаивалась. Только под вечер они снова заспорили, да так сердито, что Людмилка не выдержала. Она подошла к женщинам и сурово спросила: «Чайку налить?» Соседки замолкли и стали читать свои книжки.
Ночью стало плохо Кысычке. Она тихо стонала и плакала. Все спали, и Людмилка решила помочь – посидеть рядом. Кысычка тихонько провыла: «Умираю».
Людмилка потрясла соседку за плечо: «Пройдёт, Кысычка, пройдёт».
Прибежала сестра и поставила умирающей укол, а Людмилку отругала.
Утром ей разрешили самой под присмотром санитарки пойти в туалет. Людмилка взяла в руки драгоценные тапочки и пошла.
В коридоре она увидела мужа Кысычки, который перед работой нёс жене завтрак.
Людмилка снова пожалела соседку и бросилась к мужчине со слезами: «Помирает!»
Он побледнел и кинулся в палату. Когда Людмилка вернулась из туалета, мужик сидел на стуле, а сёстра делала ему укол.
Перед обедом пришли два милиционера и красивая женщина.
Её долго расспрашивали обо всём, и Людмилка устала молча пожимать плечами вместо ответов, отвернулась и закрылась одеялом.
Женщина сказала соседкам: «И как вы тут с ней лежите?»
Одноглазая бабка горячо согласилась, а Косичка посмотрела на бабку и громко сказала: «Мы сами не знаем».
Вечером в палате состоялся совет. Зайкин муж договорился с травматологией крупного предприятия, и женщин там ждали. Но они не захотели перемещаться, утверждая, что привыкли к персоналу больницы. В отдельные палаты тоже не пожелали: дорого и скучно. Решено было, что все остаются на своих местах.
Так и потянулись больничные деньки. Косичка и Зайка спорили, Людмилка предлагала им чаю, соседки хохотали, и Людмилка с ними. Она распоряжалась продуктами, которых было много, как в магазине. Больные женщины начали больше есть, особенно тощая, как весенний карась, Кысычка. А Людмилка стала внятно изъясняться. Однажды даже выдала фразу, после которой ощутила всю высоту своего умственного роста.
Дело было так. На потолке, над Кысычкиной койкой, появился измождённый таракан. Соседка захныкала: «Уберите тварь, я их боюсь!» Людмилка стала осматриваться – чем бы божью козявку согнать. В этот миг таракан лишился сил и спланировал на Кысычкину койку.
Больная издала вопль, взмахнула руками-ногами и сиганула на пол. Там и расстелилась, заливаясь слезами.
Понабежали санитарки и сёстры, подняли её и устроили на пустой кровати до тех пор, пока нарушитель спокойствия не будет найден и казнён.
Вот тогда Людмилка и сказала своё мнение:
– Да целуй меня эта козявка в губы, с места не сдвинусь! Как бы не так! Мне койка положена!
И укоризненно посмотрела на Кысычку.
Больничной идиллии настал конец: отыскали дочь Ирину и заставили её забрать Людмилку. Но поехать она должна была не в дочкину квартиру, а в интернат.
По этому поводу соседки очень расстроились. Кто-то из них сказал: «Никому не известно, в каком обличье к нам приходят ангелы. А мы не можем их распознать».
Людмилка усмехнулась: она-то знала, что ангелы только на картинках, а в жизни – хорошие люди и удача. Соседки почему-то стали тепло благодарить её за любой пустяк. Людмилку это сердило: подать книжку больной – не воду из колонки носить.
Кысычка и Зайка бросили клич, и вскоре в палате появились два мешка с одеждой. Людмилка была очень довольна «приданым», радовалась каждой тряпке, чуть не плясала, а соседки печалились.
Людмилке самой стало грустно, когда настал час расставания. Она заплакала и сквозь слёзы попыталась объяснить разлуку соседкам: «Девки! Вы, растудыть, совсем больные! А я здоровая!»
Она оцепенела, когда в палату вошли родственники соседок с большим тортом. Потом отмерла и изумлённо спросила: «Мне?!» А когда все вразнобой стали желать ей здоровья, удачи, самого наилучшего, вдруг выбросила вверх руку со сжатым кулаком и крикнула: «Трипрамила! Трипрамила!» В этих словах, наверное, ей почудились победа над обстоятельствами и начало новой жизни.
0

#49 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 04 февраля 2021 - 16:48

48

БЕСТОЛОЧЬ

…Тот болгарский вояж для Марка Банеева, или просто Марика, не задался с первых дней. Во-первых, он дураком был, когда согласился в райкоме комсомола на эту турпоездку в составе молодежной группы. Ну а все остальное – во-вторых.
Марик почему-то подумал, что его награждают путевкой как активного комсомольца (он уже несколько лет был членом бюро райкома и вел в местной газете молодежную страницу, регулярно принимал участие в заседаниях бюро райкома комсомола по разным важным вопросам). А оказалось, что бесплатные путевки в такие заграничные турпоездки дают только по линии профсоюза. Комсомольская же была полностью за свой счет, включая и оплату за проезд.
Когда Марик узнал об этом, он стал отнекиваться от путевки – денег у него не было. Не просто «свободных», а вообще никаких, и до получки была еще целая неделя. Да и что эта его получка: даже с гонораром на руки ему, целому завсельхозотделом районной газеты, после вычета аванса обычно выдавали сто двадцать-сто тридцать рублей Какая тут, на хрен, путевка, какая Болгария?
Но его прижал первый секретарь райкома Гриша Стерлигов, с которым Марик вроде как приятельствовал: они не раз ездили к Марику в деревню, где жили его родители: побраконьерничать с бредешком, попариться в баньке и пображничать вдали от важных комсомольских дел.
- Ну, ты чего, триста рублей не найдешь? – недоумевал Гриша, оставив Марика у себя в кабинете после заседания бюро райкома, на котором они приняли в комсомол очередную стайку взволнованных сельских ребятишек.
- Нет у меня таких денег! – придя в себя, отрезал Марик. – Все, пока! Я пошел…
- Стой! – скомандовал Гриша и, достав из ящика стола большой ключ, загремел им в дверце стального сейфа. – Вот, потом как-нибудь отдашь.
Он положил на стол перед Мариком пять красно-белых бумажек с профилем Ленина в овале.
– А, ладно, поеду! – согласился Марик, пряча в карман пожертвованный ему самим секретарем полтинник. – Надо же, в конце концов, хоть раз по-человечески отдохнуть. Да и за границей я еще никогда не был. Ладно, Гринь, спасибо тебе! Отдам, но учти, не сразу.
Еще четвертак Марик перехватил у корректора Любаши, с которой у него было что-то вроде вялотекущего романа, полторы сотни дали родители, и рублей тридцать он перехватил у соседа-гаишника (денег у того всегда было как грязи). По всем прикидкам, этого должно было бы хватить. Тем более, как узнал Марик, менять на болгарские левы будут всего сто рублей, ну и еще двадцать можно провезти с собой.

В городе их группу в два десятка лучших комсомольцев области в последний раз собрали в обкоме комсомола на инструктаж – где долго и настойчиво рассказывали, как подобает себя вести хоть и в дружественной социалистической, но все же зарубежной стране. Ответственность «руссо туристо» усугублялась еще и тем, что в этот год исполнялось сто лет освобождению Болгарии от турецкого ига доблестными русскими солдатами, и все внимание населения облагодетельствованной таким образом страны будет, несомненно, приковано к потомкам освободителей.
Очень внимательно и почтительно выслушали кагэбешника – чекист убеждал будущих туристов не отрываться за границей и вообще от коллектива, не ходить нигде в одиночку и не поддаваться ни на какие провокации, ежели такие будут. Пока он читал свой инструктаж вкрадчивым, берущим за душу голосом, Марик исподтишка разглядывал членов группы, в которой ему предстоит провести предстоящих две недели, и выбирая, за кем можно приударить, если что.
Две довольно неплохие из всего десятка женщин были со своими мужьями – одна со знакомым помощником прокурора из их райцентра, другая с громадным шофером из соседнего района. Они, естественно, сразу отпадали.
Была еще одна стоящая девица, с совершенно кукольной внешностью – ну Барби и Барби, миниатюрная, синеглазая, с распущенными по плечам белокурыми волосами. Ее, между прочим, провожал какой-то рослый мужик, когда группа садилась в поезд, обнимал по-хозяйски за талию и целовал взасос.
Но Барби, похоже, сразу запала на руководителя их группы, замороченного хлопотами и заботами представителя обкома комсомола Петю Дюбанова, и как только села в вагон, уже не сводила с него глаз. Зато на себе Марик сразу стал ловить застенчивые взгляды юной худенькой медсестрички Женечки. Не красавица, но приятная и вся такая свеженькая.

***
Пилили до первопрестольной трое суток, причем последние полдня поезд медленно, как черепаха, втягивался и полз по московским пригородам. Был канун Дня Победы, и поражало огромное количество пьяных москвичей, то спотыкливо бредущих куда-то, то валяющихся под нежно зазеленевшими кустиками, а то и дерущихся в очередях у пивных киосков.
- Однако и гуляет же первопрестольная! – хмыкнул Марик.
Поезд, негромко постукивая колесными парами на стыках рельсов, втянулся на Казанский вокзал.
В Москве их группу заселили в дешевую (ну ясно, по деньгам) и удивительно замурзанную для столицы гостиницу на ВДНХ, все удобства в которой на каждом этаже были в конце коридора. Провести здесь предстояло всего пару дней, за это время должны были закончиться все формальности, связанные с оформлением документов для загранпоездки.
Марик в первопрестольной оказался впервые и, тем не менее эти два дня ничем особенным для него не запомнились. Ну, разве что тем, что в бытовой комнате, куда пришел сюда погладить свои белые штаны, он попытался позаигрывать с находившейся там и очень приглянувшейся ему блондинкой из чужой туристической группы, а та поглядела на него так надменно, с таким ледяным превосходством, что он даже опешил.
- Ты откуда такая, снежная красавица? – справившись с собой, спросил Марик.
Красавица медленно взмахнула густыми длинными ресницами, гордо молвила:
- Polska!
И величаво удалилась, унося на сгибе красивой руки какую-то выглаженную невесомую тряпицу.
- Фу ты, ну ты! – фыркнул Марик - Паненка! На кривой козе не подъедешь. А чё ж ты в этом клоповнкике торчишь, шлю… шляшка ты этакая, а не в этом… Не в «Интуристе» там или «Праге»?
Но гордая паненка уже удалилась в свою комнату на четверых или шестерых постояльцев, где ее дожидались, должно быть, такие же заносчивые польки. Или полячки?

***
Потом опять был поезд, таможенный и пограничный контроль на станции Унгены. За ней уже начиналась заграница – Румыния, железная дорога в которой, как и во всей Европе, была узкоколейной. Устранили эту нестыковку тем, что в поезде отцепляли каждый вагон, затем приподнимали его домкратами, отцепляли советские колесные пары и взамен прицепляли не наши, пригодные для езды по узкоколейной дороге. При этом все пассажиры оставались в вагонах, и занятно было смотреть в окна: вид открывался, как, может быть, из двухэтажного автобуса. Хотя ни Марик, ни его товарищи по этой нескончаемой поездке в таком автобусе, конечно, никогда не сидели.
Наконец, поезд покатил по Румынии. Из-за узкой колеи на высоких скоростях он раскачивался больше обычного, и из-за непривычки при проходе по вагону надо было за что-нибудь держаться, чтобы не свалиться в проход.
За окнами одна за одной проплывали бедные румынские деревни с крытыми почему-то не то пожухлой соломой, не то камышом крышами, невеселые города с треснувшими стенами станционных зданий – недавно здесь случилось землетрясение, - с прохаживающимися по перрону вооруженными автоматами воинскими патрулями, разгоняющими попрошаек.
Когда началась Болгария, вид за окном стал повеселее, деревни радовали глаз красными черепичными крышами. А с первыми болгарами Марик столкнулся в вагоне-ресторане, куда забрел перекусить и пропустить граммов сто водочки, невзирая на предостережения руководителя воздерживаться от самостоятельного употребления алкоголя.
Когда Марик нашел свободное место в прокуренном, сильно раскачивающемся ресторане, то заказал себе какое-то мясо с салатом и водочки. Тут же выпил ее и стал с аппетитом закусывать. И неожиданно официант принес ему еще и граненый стакан, полный водки – Марик специально понюхал и убедился, что это она, родимая. А сидящие за столиком по диагонали черноволосые усатые мужики, только что оживленно болтавшие не по-русски, замолчали и молча уставились на него.
- Я столько водки не заказывал, - сказал удивленный Марик официанту.
- Это вам вон от того товарища, - сказал официант, обернувшись и показывая на тот самый столик с усатыми брюнетами. Один из них привстал и сказал по-русски:
- Это от нас. Выпей, братушка, без обиды.
Марик с минуту поколебался, потом понимающе улыбнулся, и не спеша выцедил весь этот стакан прохладной – что было уже неплохо, - водки, наколол на вилку кружок огурца из салата и аппетитно захрустел им.
Эти, за столиком, засмеялись, зааплодировали. А тот, который недавно сделал Марику предложение, от которого трудно было отказаться, пересел из-за своего столика на освободившееся напротив Марика место и, дружелюбно улыбаясь, протянул ему свою руку.
Познакомились. Оказалось, что этот болгарин, Христо, едет домой из России. По какому-то там братскому договору между нашими странами он и еще целая бригада его земляков валит лес в Пермской области для Болгарии. Христо дали небольшой отпуск. И вот он ехал в этом поезде и рассказывал другим пассажирам, как русские в Сибири могут пить стаканами хоть водку, хоть спирт, а они ему не особенно верили.
- А тут ты зашел, ну я и попросил тебя показать, что стакан водки русский может выпить запросто, - чистосердечно признался Христо. – И ты молодец, здорово это сделал!
Говорил он по-русски неплохо, хотя и с заметным акцентом.
- А сам чего им не покажешь? – спросил Марик, несколько уязвленный тем, что только что выступил в качестве наглядного пособия, проиллюстрировавшего сомнительное национальное достижение в его горячо любимой стране.
- Вот уже два года у вас работаю, но так еще пить не научился! – засмеялся Христо.
В закрепление знакомства они выпили еще граммов по несколько, и Марик отправился в свой вагон. Хорошо, что поезд так здорово раскачивало на этой узкоколейке, что никто и не заметил пошатывания Марика. Кроме Петра Дюбанова, показавшего ему кулак.
Марик взобрался на свою верхнюю полку, уставился на проплывающие за окном живописные пейзажи и почти тут же заснул. И проснулся, когда поезд уже втягивался на станцию города Пловдив – в первый пункт их болгарского похода.

***
Поселили их в Родопских горах, в ультра-модерновом отеле на берегу какого-то просто-таки сказочного озера, названия которого Марик так и не запомнил. А утром группа, плотно позавтракав, погрузилась в автобус и отправилась на первую свою экскурсию в Пловдив. Вот здесь-то и случилась такая фигня, что Марик и сам практически ничего в этом замечательном городе не увидел, и остальным толком не дал посмотреть.

Когда их группа, выделяясь ярким гомонящим пятном на фоне одетых преимущественно в черное и серое болгар, шла по мощеным улицам старинного города к какому-то музею, Марик вдруг почувствовал, что один из его туфлей начал как-то странно прихлопывать. Он остановился, вывернул ногу ступней кверху, и не поверил своим глазам: подошва отклеилась до самой середины туфли и при ходьбе издавала тот самый странный хлопающий звук.
- Ну ёкарный бабай! – присвистнул от огорчения Марик. – Этого мне только не хватало.
Стараясь не привлекать к себе внимание всей группы, Марик, догнал Петю Дюбанова и в двух словах объяснил ему свою проблему. Петя, с большой неохотой оторвавшийся от общения на ходу с приставленным к их группе гидом – сексапильной болгарочкой Виолеттой с узенькой талией и греховодно круглой попкой, тоже поначалу растерялся. Но Виолетта, увидев, в чем дело и мило сморщив от смеха свой точеный носик, тут же сориентировалась.
- Через пару шагов здесь должен быть магазин обуви, - сказала она волнующим грудным голосом с очаровательным болгарским акцентом. Да, неслучайно комсомольский вожак областного масштаба Дюбанов потерял от нее голову и одновременно - интерес к первой своей пассии, Виолетта была чудо как хороша.
И в самом деле, прошли всего метров десять, как за большой стеклянной стеной одного из магазинов Марик увидел стеллажи с выставленными на них туфлями, ботинками, сапогами.
- Иди, выбирай себе башмаки и догоняй нас, - сердито сказал Петя. – Тут всего через квартал музей, где мы будем ждать тебя.
Марик быстро-быстро покивал головой и тут же захлопал расклеившимся туфлем в магазин. От обилия обуви разбегались глаза. Но одни, выбранные им самим, оказались ему большими, другие, предложенные продавщицей, ему не понравились.
Наконец, уже взмокший от усилий, потраченных на десяток примерок, Марик остановил свой выбор на очень ладных светло-коричневых, с мелкими дырочками по всему корпусу, летних туфлях, с достаточно высокими каблуками на конус.
Они оказались западно-германского производства, так ладно сидели на его ногах и чудесно гармонировали с его светлыми штанами, что Марик тут же влюбился в них. Он отсчитал на кассе что-то в пределах двадцати левов, тут же переобулся в новые туфли, а свои старые, всего неделю назад тоже бывшие новыми, переложил в коробку от обновки, затолкал ее в полиэтиленовый пакет и торопливо вышел на улицу.

***
Марик глянул вправо, влево – родной группы нигде не было видно. Он швырнул пакет со расклеившимися туфлями в мусорную урну (который тут же вытащила какая-то тетка) и, тупая каблуками новеньких блестящих, только что приобретенных обуток, помчался в ту сторону, где, как он запомнил, должен был находиться музей. И очутился на перекрестке. По какой из разбегающихся в разные стороны четырех улиц ушла его группа? А хрен его знает!
Марик стал останавливать прохожих болгар и задавать один тот же вопрос: «Где музей, товарищ?» И его посылали на все четыре стороны. Потому что, как оказалось, на всех этих четырех улицах были какие-то музеи.
И шляясь по этим улицам, приставая то к одной пестрой туристической толпе, принимая их за своих, то к другой, Марик вдруг вышел на привокзальную площадь. Понять это было несложно: от перрона как раз отходил какой-то поезд, сновали люди с ручной кладью, подъезжали-отъезжали автобусы, такси.
Расстроенный Марик остановился, огляделся, выбирая, куда бы присесть на минутку и перекурить это дело. Неподалеку, в тени большого дерева с пышной зеленой кроной, стояла группа темноволосых парней на три-четыре усато-носатых особи.
Один из них, воровато озираясь по сторонам, подошел к Марику и что-то спросил с самым неприязненным видом.
- Извини, друг, не понимаю, - ответил Марик, извиняющеся разводя руками. – Сам я не местный, заблудился вот.
- А, русска туриста-а! – протянул смуглый незнакомец и неожиданно, отхаркнувшись, плюнул под ноги Марику. Увесистый харчок смачно шлепнулся на асфальт совсем рядом с носком его новенькой блестящей туфли.
«Ни хрена себе! Болгарин, братушка, можно сказать, а задирается, - растерялся на какое-то мгновение Марик. – Да, не зря все же говорил тот мужик из КГБ, что в одиночку даже в Болгарии лучше не ходить. Вот тебе и «Добре дошли, другари!»
- Ты чё, братушка, перца болгарского объелся? – с веселой злостью спросил своего обидчика Марик. И хотел было двинуть этого странного недружественного «другаря» в челюсть, но вовремя передумал, помня наставления кагебешника. Его ведь пока еще не били, хотя и явно провоцировали к активным действиям. Поэтому пока что Марик решил ограничиться адекватным ответом (а там поглядим!).
Он тоже плюнул задиравшему его болгарину под ноги. Но попал на его штанину. Стоявшие в сторонке приятели усатого брюнета, у которого глаза буквально начали наливаться кровью, громко заржали, распугивая бродящих под ногами жирных голубей.
Неизвестно, чем бы вся эта история закончилась, но тут хлопнула дверца стоящего неподалеку такси и из жигуленка (в Болгарии таксомоторы тогда сплошь были вазовские) вылез плотно сбитый такой крепыш. Он что-то сердито сказал задиравшим Марика парням, и те тут же потеряли к нему всяческий интерес и неторопливо пошли в сторону вокзала.
- Куда-то едем? – по-русски спросил таксист Марика и приветливо улыбнулся.
- Спасибо тебе, братуха, что вмешался!.. – обрадовано сказал Марик, услышав родную речь. И тут же подумал: вот кто ему может помочь в его беде. Таксисты – они народ ушлый, что в Союзе, что, надо думать, и здесь в Болгарии.
– …Хотя я и сам бы с ними расплевался на раз-два.
- Конечно! – хохотнул таксист, колыхнув небольшим пузиком. – Я видел. Добре! Ты молодец!
- Слушай, братуха, а что это были за типы? - польщено улыбнувшись, спросил Марик. – Какого черта им от меня надо было?
- Это турки, - огорошил его таксист.
- Какие еще турки? – изумился Марик. – Как, самые настоящие турецкие турки?
- Самые настоящие, - подтвердил таксист. – Только не турецкие, а болгарские турки. Местные. Они у нас давно живут. И не совсем любят вас, русских. Вернее, совсем не любят. Эти вот хотели тебя немножко побить.
- За что? Что я им сделал? – возмутился Марик.
- Не ты, а твои прадеды, - напомнил ему таксист.
Фу ты! Марик совсем забыл, что как раз в эти дни исполняется сто лет со дня освобождения Болгарии от турок войсками генерала Скобелева. Стало быть, эти, даже не турецкие, а болгарские турки, все еще горят желанием отомстить за то вековой давности поражение? Ну и дела! Марик был всего в полушаге от нового грандиозного русско-турецкого побоища!

- Так мы куда-то едем? – вежливо прервал сумбурные размышления Марика таксист.
Выслушав Марика, Христо немного подумал и выложил свое соображение: лучше не метаться по городу, а вернуться к отелю и ждать там. Марик подумал и согласился. Спустя полчаса они уже были на месте, у отеля на берегу прекрасного озера. Марик еще раз сердечно поблагодарил Христо за помощь, и когда тот назвал свою сумму за поездку – что-то около пяти левов, протянул ему купюру номиналом в два раза больше и попросил оставить сдачу себе. Но Христо лишь улыбнулся и молча отсчитал ему сдачу.
- Больше не теряйся, братушка! – пожимая Марику руку, пожелал он на прощание. – И не трогай, я тебя прошу, наших турков! Им и так сто лет назад досталось…
Они одновременно расхохотались, и Христо, продолжая смеяться, дал по газам, и юркий жигуленок помчался обратно в Пловдив.
Марик огляделся. Среди прогуливающихся по асфальтированным дорожкам, сидящим на лавках редких туристов и любующихся видами крутых, поросших густым зеленым лесом горных склонов, в каньоне которых покоилось изумрудное озеро с покачивающимися на его поверхности лодками, катерками, ребят из его группы не было. Да и знакомого автобуса не было видно. Значит, еще и не подъехали.
Марик присел на свободную лавку, закурил и стал любоваться этим горным озером без названия, на которое можно было смотреть, не уставая, часами. «Интересно, а что за рыба в нем водится? – в голову Марика, выросшего на Иртыше большим любителем рыбалки, пришла эта вполне ожидаемая мысль. – С кем бы договориться, чтобы хоть пару раз закинуть удочку?»
И тут он увидел поднимающийся по дороге к отелю натужно рычащий знакомый автобус. За рулем топорщил усы их угрюмый шофер Стоян – ну, до чего же болгары любят усы! – а рядом с ним светилась красная физиономия Пети Дюбанова со спадающими на лоб всклокоченными светлыми волосами. Даже слишком светлыми, чем еще сегодня утром. Похоже, Петя немного поседел.
Марик радостно помахал ему рукой: мол, я уже здесь, Петя, все в порядке. Но Петя явно не разделял его радости. И когда автобус подкатил к месту своей стоянки и с тяжелым вздохом остановился, первым из него выскочил именно Петя и со сжатыми кулаками бросился к Марику.
- Ну чё, тебе прямо здесь в глаз дать? – сдавленным от злости голосом сказал Петя, остановившись напротив продолжавшего сидеть Марика .
- Не советую, Петя, - спокойно ответил Марик. – Тут вот недавно некоторые турецкие товарищи на меня уже покушались…
- Так ты еще чего-то натворил?! – взвыл Петя, своей искушенной комсомольско-секретарской задницей чувствуя неприятности, которые сулили на родине здешние похождения этого свалившегося ему на голову обалдуя из какой-то мухосранской газетки, о существовании которой он ранее и не подозревал.
Петя обессилено шлепнулся рядом с Мариком.
– А еще корреспондент! Вот сообщу твоему редактору…
– Ну, и чего ты сообщишь моему редактору? Как вы бросили меня в чужом иностранном городе? И из-за вас меня, одинокого, турки чуть в заложники не взяли?
- Какие, на фиг, турки, зачем в заложники?
- Зачем, зачем… Чтобы наше правительство пересмотрело итоги русско-турецкой войны!
Каким бы ни был замороченным и основательным разозленным Петя – шутка ли, вся группа, кто пешком, а кто на автобусе, целых три часа моталась по Пловдиву, надеясь отыскать отставшего от группы Марика, - но в чувстве юмора ему отказать было нельзя. И он так заразительно хохотал, когда Марик пересказывал ему свои похождения, что скоро их окружили и остальные члены группы. Забыв, что всего с полчаса назад сговорились объявить Марику бойкот, они потребовали повторить рассказ. И когда он изложил, еще более приукрасив, свою невероятную историю, хохот стоял такой, что недоумевающие туристы разных стран и народов высовывались даже из окон отеля…
И Марик был прощен. А медсестричка Женечка – так та вообще смотрела на него уже влюбленными глазами («Ага, девочка, пора бы уже мне тобой заняться! – отметил про себя Марик. – Вот только как и где?»).

***
Ну, потом была София, которая запомнилась Марику почему-то только посещением огромного и величественного православного собора «Александр Невский», маленький и удивительный черноморский город Несебыр со старинной архитектурой, уютно устроившийся на крохотном островке, связанном с материком нешироким и длинным перешейком.
Их маршрут также захватил зеленый и красно-черепичный город-порт Варну с безумолчно кричащими над ним чайками и бродящими по улицам болгарскими военными моряками.
Кстати, за Варну, жутко важную в стратегическом отношении, в 1877 году русские войска и их союзники – болгары, румыны, бились с турками особенно сильно.
А потом, наконец, было Черное море! Группа остановилась на неделю в Международном молодежном центре «Георгий Димитров». Здесь отдыхали тысячи молодых туристов из многих стран.
Когда их уставший и пышущий жаром автобус вполз на территорию курортного комплекса «Злоты брег» и остановился у отведенного для проживания корпуса, с улицы в автобусное окно напротив кресла, в котором сидел Марик, уставился белобрысый парень в шортах и маечке.
Ухмыльнувшись, он что-то быстро написал указательным пальцем латиницей по запыленному стеклу. Марик чуть шею не вывихнул, пока прочитал написанное задом наперед: Russishce shcweine.
- Вот сволочь! – заорал он на весь, уже полупустой, автобус. – Люди, немцы в городе! А ну, ловите этого белобрысого фрица! Он тут нам такого понаписал!
- Какого еще фрица? – тут же подал голос от входной двери Петя Дюбанов. – Мало тебе турок было.
- Да не, я серьезно! – кипятился Марик, пробираясь к выходу. – Пошли, покажу, что какой-то гад оставил на нашем автобусе.
Подошли к тому самому окну, около которого топтался уже исчезнувший немец в шортах, и Петя, шевеля губами, прочитал корявую надпись. И выругался:
- Вот скотина! Ну, что ж, нас же предупреждали, что возможны провокации. Тут, видимо, западные немцы тоже отдыхают. Так что всем надо быть настороже.
Забегая наперед, скажем, что в ММЦ «Георгий Димитров» действительно отдыхали западные немцы, и они всего через пару дней неплохо огребли от суровых парней из армянской группы, когда кто-то из поддатых фрицев попробовал пристать к их черноволосым и высокомерно молчаливым девушкам.

***
Петя Дюбанов настоял на том, чтобы Марик поселился с ним в одном номере – уж очень не хотелось комсомольскому секретарю выпускать из поля зрения самого беспокойного члена своей группы.
Марик легко согласился – друзей у него в группе не было, и ему было все равно, кто будет храпеть на соседней койке. Лишь бы не особенно громко.
Правда, Петя выставил условие – когда ему понадобится, Марик должен будет оставить номер на пару часов. А может, и на всю ночь. Он не оставлял надежды огулять понравившуюся ему гида Виолетту, и беспрестанно нарезал вокруг нее круги, как глухарь на токовище.
- Да без проблем, - пожал плечами Марик. – Но учти, что и я тебя могу попросить о том же.
На том и поладили, закрепив джентльменское соглашение осушением полбутылки водки на двоих.
А на следующий день туристы, радостно гомоня, бросились купаться в Черном море, но здесь их постигло разочарование. Была середина мая, и хотя погода стояла солнечная и теплая, море еще не успело толком прогреться и оказалось чертовски холодным.
Так что купальщики, пару раз окунувшись в ледяную воду, с криками и визгом выскакивали на берег. А вот загорать можно было сколько угодно – песочек здесь был мелкий-мелкий и тепленький.
Вся высыпавшая на берег группа была в купальниках и плавках, и даже достопримечательность их молодежного коллектива - колесоногая девица, - плюнула на косые взгляды и, тоже облачившись в купальник, блаженно щурилась на яркое солнце, разбросав на теплом песке свои бледные дугообразные конечности.
Впрочем, надо признать, что в прекрасной половине их группы далеко не только эта несчастная была не столь прекрасна, как хотелось бы. Тем эффектней на их фоне выглядели гид Виолетта со своими умопомрачительными пропорциями и возненавидевшая ее «Барби» (на самом деле просто Мария) с почти идеальными формами. Ну и еще неплохо смотрелась медсестричка Женечка, тоненькая как стебелек, но не худышка, а просто узкокостная и субтильная.
Она по-прежнему застенчиво посматривала на Марика, и теперь в этих ее взглядах уже читался даже немой укор. Да, Марик понимал, что время уходит безвозвратно, а на том поле интимной деятельности, которое он наметил для себя еще в самом начале их болгарского похода, даже конь не валялся.
Все как-то руки не доходили до Женечки – не было подходящих условий. А тут Петя Дюбанов сообщил, что в ММЦ «Георгий Димитров» объявили конкурс среди молодежных туристических групп на лучшую стенгазету. И он поручил Марику, как единственному в их группе профессиональному журналисту, подготовить выпуск такой газеты.
Марик было заупирался:
– Ну, нормально, да? Вы все там будете валяться на пляже, а я торчать в номере?
На что Петя объявил вторую новость: группа так же примет участие в соревнованиях «Эстафета на песке «Дружба» и с сегодняшнего дня приступает к тренировкам.
Марик как представил, что надо будет в этакую жару бегать по сыпучим пескам, так тут же согласился на стенгазету. Но выставил условие: ему в редакцию стенгазеты, название для которой он придумал сходу – «Скиталец», - нужен будет художник. И бутылка водки для вдохновения (быстро таявшие общие ее запасы Петя Дюбанов властью руководителя группы изъял у всех и спрятал у себя в номере под кроватью).
- Кого тебе надо, ищи сам, - развязал ему руки Петя.- А насчет водки… Хватит с тебя и той полбутылки, которая с вечера осталась. И только, понял?

***
Марик пошел на пляж, прилег на песочек рядом с мгновенно вспыхнувшей от смущения Женечкой, рассказал ей о поставленной Петей Дюбановым задаче, и попросил ее быть художником новообразованной редакции стенгазеты.
- Но я не очень хорошо рисую! – виновато захлопала своими длинными пушистыми ресницами Женечка.
- Это неважно! – с жаром сказал Марик. – Важно, чтобы ты согласилась. Ну, поможешь мне?
И уже после обеда они вдвоем с Женечкой остались в номере у Марика и приступили к созданию газеты.
Марик написал передовицу, репортаж с пляжа, придумал за некоторых членов группы отзывы о пребывании в ММЦ «Георгий Димитров», под конец выпуска вспомнил несколько забавных анекдотов об отдыхающих и письменно изложил их.
А Женечка рядышком с ним все это время старательно рисовала тушью и фломастерами рисунки к текстам – сюжеты их ей подсказал Марик.
Они настолько увлеклись творческим процессом, что совершенно забыли о том, что могли бы заняться и кое-чем посущественней. Марик и о водке-то вспомнил, когда газета была вчерне уже готова.
Осталось показать пилотный номер «Скитальца» Пете Дюбанову как учредителю газеты. И затем сделать ее уже начисто – переписать красивым почерком на новый лист ватмана, художественно окормить рубрики, заголовки, вклеить рисунки.
Через пару часов, полюбовавшись сделанной работой, Марик достал водку, плеснул понемножку в тонкостенные высокие стаканы, порезал яблоко.
- Ну что, милая Женечка, выпьем капельку за наш творческий союз? – предложил он девушке. – Или нет, давай лучше на брудершафт, а?
- А давай! – тряхнула каштановой гривой волос Женечка.
И когда они, выпив через скрещенные руки и, зажмурившись, впились друг в друга губами, негромко стукнула дверь и послышалось насмешливое:
- Э, э! Я для чего вас тут оставлял, а?
Марик был в своем репертуаре – оказывается, он забыл запереться. Хотя этот, так некстати явившийся, козел по имени Петя Дюбанов все равно стал бы долбиться в дверь и все испортил.
«Ладно! – с досадой подумал Марик, отпуская из своих объятий отпрянувшую него от Женечку. – Еще не вечер. Погоди, я тебе тоже как-нибудь кайф сломаю».
А Женечка, заалевшись от смущения, тут же подхватилась и вылетела из номера.
- Ну вот, спугнул мне художника, - сердито проворчал Марик. – А постучаться нельзя было?
- Так закрываться надо, чудик! Ну что тут у тебя, показывай.
Газетой Петя остался доволен. Они допили вдвоем остаток водки и пошли на пляж - немного позагорать перед ужином.

***
На ужин расстроенный Марик не пошел, а забрел в какой-то из баров подальше от своего корпуса (на тот случай, если Пете вдруг придет в голову искать его), и неожиданно среди посетителей обнаружил за одним из столиков девицу из их группы. У нее ноги были, как бы это помягче сказать, ну, нестандартные. Она их очень стеснялась, всегда ходила в длинном до пят платье и сторонилась мужчин. Как, впрочем, и они ее.
Вот и сейчас она сидела одна за столиком с печальным видом, курила и потягивала из большого бокала какой-то зеленый напиток.
Марик плюхнулся за ее столик.
- Привет! Слушай, сколько дней мы уже вместе, а до сих пор не знакомы. Я - Марк. Можно просто Марик.
- А я знаю, как тебя зовут, - просто ответила девица. – Ну, а я Карлыгаш.
- Карлыгаш… Как красиво звучит! – искренне похвалил ее имя Марик.
Рассмотрев эту Карлыгаш вблизи, Марик с удивлением, отметил, что мордашка у нее, в общем-то, очень даже ничего. Лицо чистое, белое и удлиненное, глаза миндалевидные, носик аккуратный, хотя и по азиатски немного приплюснутый, четко очерченный рисунок рта с капризным изломом тонких губ, длинная тонкая шея, рассыпавшиеся по оголенным плечам черные блестящие волосы. Грудь высокая, талия тонкая. Вот если бы только не эти ноги…
«А что ноги? – озорно подумал Марик. – Уж если она обхватит ими, черта с два вырвешься!»
А вслух сказал:
– Слушай, что ты, как школьница, трахун этот… то есть, тархун цедишь? Давай я закажу чего-нибудь посущественнее.
- Тархун? – Карлыгаш посмотрела на свой бокал с его зеленым содержимым и снова засмеялась. – Это не тархун. Тут его, наверное, и нет. Это ликер такой, мастика называется.
- А давай я коньячку закажу? Эй, братушка, можно тебя?
Подошел официант в ослепительно белой рубашке с коротким рукавом и бабочкой на шее, вышколено склонился в вежливом полупоклоне:
- Добрый вечер! Слушаю вас.
Отлично! Он, как и многие сотрудники персонала молодежного центра отдыха, владел русским. Не зря же говорят, что Болгария – шестнадцатая союзная республика.
- Нам, друже, коньячку грамм триста, мяса какого-нибудь жареного, салатика. Все по две порции.

***
Они выпили по маленькой рюмочке коньяка, по второй, стали уплетать вкуснющее мясо - жареные колбаски на деревянных шпажках из рубленой баранины - кебаб-чета, как сказал официант.
Карлыгаш оказалась вполне компанейской девчонкой с хорошо подвешенным языком – еще бы, она, оказывается, преподавала русский язык и литературу в сельской школе недалеко от областного центра.
Из музыкального автомата полились звуки танго – единственного танца, которым владел Марик. Да и чего там владеть: топчись на месте да тискай партнершу. Если она, конечно, позволит.
- А давай станцуем, - неожиданно предложил Марик.
- Ты точно уверен, что хочешь танцевать? – пытливо посмотрела ему в глаза Карлыгаш.
- Да пошли, пошли! – уже тащил ее за руку Марик.
На танцполе уже топтались две тесно прильнувшие друг к другу парочки. Марик положил руку на тонкую талию Карлыгаш, осторожно притянул ее к себе, и они тихо поплыли по залу. Карлыгаш раскраснелась от удовольствия и даже положила подбородок Марику на плечо.
И тут от ближайшего столика послышались сначала негромкие смешки, а потом и откровенный хохот. Марик резко повернул голову в эту сторону. За уставленным пивными бутылками столиком сидели трое красномордых светловолосых парней в шортах, смотрели в их сторону и ржали. Один из них даже глумливо показывал пальцем на ноги Карлыгаш (она была в этот раз почему-то в платье всего лишь до колен) и что-то сдавленно выкрикивал сквозь смех.
Губы Карлыгаш задрожали, она оттолкнула Марика и выбежала из кафе, чем вызвала новый приступ смеха у веселящейся компании.
Марик думал – сейчас у него лопнет лицо, потому что вся кровь, которая была в его организме, бросилась ему в голову, и все вокруг окрасилось в багровые тона. Такое с ним случалось лишь в приступе сильнейшего гнева.
В два прыжка он оказался около этого столика с немцами, схватил его за край и с грохотом опрокинул на пол вместе с одним из сидящих в торце насмешников. Зазвенели бьющиеся и раскатывающиеся по полу бутылки, бокалы. Двое других парней, побледнев то ли от неожиданности, то ли от страха, вскочили со своих мест и даже отпрыгнули в стороны.
А потом опомнились и кинулись к Марику. Одного он успел «взять на калган», но от сокрушительного удара второго у него самого из глаз посыпались искры, и Марик отлетел под соседний столик.
На этом скоротечная схватка за поруганную честь дамы Марика закончилась – на шум набежали крепкие болгары из персонала, растащили их в разные стороны. Причем, если немцев почти сразу же, после короткого выяснения обстоятельств драки, выгнали из бара, то Марика сердито пыхтящий и традиционно усатый невесть откуда вынырнувший болгарский милиционер усадил напротив себя за его же столик и приготовил лист бумаги и ручку.
Так, только этого не хватало: кажется, попал под протокол. А, будь что будет! Если посадят в болгарскую кутузку, напишет потом репортаж. Если, конечно, Марика оставят в газете, что весьма сомнительно.
Между тем обслуживающий его столик официант, темпераментно жестикулируя, что-то рассказал милиционеру. Тот перестал грозно топорщить свои усы, с уважением посмотрел на Марика и убрал бумагу.
- Осторожно быть, осторожно! – назидательно помахал он пальцем и ушел.
- Спасибо, друже! – проникновенно сказал Марик официанту. – Сколько я должен за все это безобразие?
«Безобразие» обошлось Марику, с учетом его заказа, во весь остаток его болгарской наличности плюс одна из советских десяток.

* * *
- Ёёёёёё! – только и сказал Петя Дюбанов, когда увидел Мариков фингал. – Это где ж тебя так разукрасили? Турки догнали?
- С турками я разобрался раз и навсегда еще в Пловдиве, - невесело отшутился Марик. – А в этот раз… Да ну, какая тебе, собственно, разница, Петя? Ну, упал…
-Нет уж! – разозлился Дюбанов. – Давай выкладывай. Я должен знать, откуда мне как руководителю вашей группы может «прилететь».
Пришлось рассказывать. Петя аж крякнул от удовольствия в конце его повествования, но тут же вернул себе озабоченный секретарский вид.
- Тебя точно отпустили? Не сбежал? – с пристрастием переспросил он. – Ну, что я тебе могу сказать, комсомолец Марк Банеев, советский, можно сказать, журналист? Молодец, конечно. Герой… Кверху дырой! Ты хоть понимаешь, что бы могло быть потом дома не только с тобой, но и со мной, если бы тебя закрыли в болгарской каталажке?
- Да ладно тебе, чего там! – досадливо сморщился Марик и потрогал ноющий глаз. – Не закрыли же… Блин, как я завтра на пляж пойду? И вообще, все неприятности из-за них, из-за евиных дочек! Так что, ну их всех!
- Вон, мои очки возьмешь, - меланхолично заметил Петя, думая о чем-то своем. – Точно ты говоришь, Марик, ну их всех, бабов этих! Ни на одну положиться нельзя.
- А ну-ка, ну-ка! – заинтересовался Марик. – Что, на Виолетту положиться так и не получилось?
Оказывается, еще вчера в ММЦ приехала группа украинских туристов, и гидом у них оказался сокурсник Виолетты, красавец-парень. И она тут же забыла о Пете и каждую свободную минуту убегала к тому красавцу, или же он сам приходил к ней, и они куда-то исчезали.
А отвергнутая Петей в самом начале их отношений «Барби» бегала от него, как черт от ладана. Так что Петя, получается, остался ни с чем.
- А все равно давай выпьем за них, за женщин! – вдруг предложил Петя и полез в холодильник, где нахолаживалась водка и жемчужного цвета швепс – прохладительный шипучий напиток, который Марик впервые попробовал в Болгарии и был от него в полном восторге.
Впрочем, восторгов в этой первой его зарубежной поездке хватало и других. И их оказалось все же больше, чем неприятностей. Но впереди Марика ждало еще одно приключение, которое едва не стоило ему жизни.

***
В день отъезда ему вдруг стало нехорошо. Скрутило живот, и пока все остальные туристы, собравшись в их с Петей номере, пили отвальную из оставшейся водки, заодно обмывая и полученные дипломы третьей степени за прошедшую накануне эстафету на песке, и четвертое место, которое заняла стенгазета Марика, сам он бочком-бочком, страшно конфузясь, несколько раз сбегал в туалет.
Но безрезультатно, так как это было не банальное расстройство желудка, а что-то другое.
От приступов боли Марик то и дело бледнел и покрывался липким холодным потом. Порой он едва сдерживал стоны, но пересилил себя и вместе со всеми сел в автобус - они выезжали в Варну, откуда должны были отправиться поездом на родину.
Выпитая водка несколько приглушила боль, и Марик даже нашел в себе силы шутить, подпевать горланящим на все голоса туристам, хотя иногда ловил на себе встревоженные взгляды Женечки.
Но вокзале ему стало совсем плохо. Он присел на жесткий вокзальный диван и с глухим стоном обхватил живот и согнулся пополам.
- Где болит? – обеспокоено спросила тут же присевшая рядом с ним Женечка.
- Да весь живот, - промычал Марик.
- Ну-ка пойдем со мной, тут рядышком, я видела, есть медицинский пункт, - повелительно сказала Женечка. – Пусть посмотрят.
В медпункте болгарский врач попросил Марика снять рубашку и прилечь на кушетку. Он сосредоточенно и осторожно пропальпировал ему живот, измерил давление, заглянул зачем-то попеременно в оба глаза. Потом что-то сказал стоящей рядом медсестре, и та набрала в шприц какое-то лекарство.
От укола Марику стало сразу жарко, спустя пару минут боль отступила, и он впервые за последние часы улыбался уже не натужно, а радостно.
Марик поблагодарил болгарских медиков и тут же побежал курить. Женечка же задержалась в медпункте.
- У тебя подозрение на "острый живот", - сказала она Марику, когда он, выкуривший подряд две сигареты, вернулся к группе. – То есть аппендицит. Конечно, лучше бы тебя положить в больницу сейчас же и здесь, но… Но болгары надеются, что ты доедешь до дома. Так что вот, держись! Если, что я рядом.
- Спасибо, Женечка, ты – человек! – чмокнул ее в щечку пребывающий в какой-то эйфории после чудодейственного болгарского укола Марик. – Конечно, доедем!
После посадки в поезд он взобрался на верхнюю полку в своем купе и почти сразу заснул под стук колес и негромкие разговоры Пети Дюбанова с двумя другими пассажирами из их группы. Иногда Петя привставал и зачем-то трогал Марика за лоб – видимо, Женечка просила присмотреть.
Марик не слышал, как нещадно болтающийся на узкой колее поезд мчался через покрытые предрассветным туманом леса и лесочки, с грохотом проскакивал через железные сплетения мостов и проносился мимо каких-то маленьких станций с плохо освещенными перронами, недолго отдыхая лишь на более крупных. Как он, наконец, пересек границу и как его опять поставили на родные колесные пары.

Марик проснулся от рези в животе ранним утром, когда их поезд уже катил по молдавской земле. Сначала он лежал, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь мысленно заглушить боль. Но экстрасенс из него был плохой – какая-то беспощадная зверюга вновь и вновь начинала грызть внутренности Марика, и лоб у него покрывался липким холодным потом.
Чувствуя, что вот-вот застонет, Марик слез с полки, нащупал в темноте свои туфли вышел из купе и, упершись лбом в холодное стекло тамбурной двери, стоял так, кусая губы от боли.
- Что, опять болит?
На его плечо легла теплая узкая ладошка Женечки, серые ее глаза смотрели на Марика жалостливо и тревожно.
- Очень, - признался Марик.
- Так, пошли со мной! – распорядилась Женечка.
Они прошли к служебному купе, Женечка в двух словах объяснила заспанной проводнице ситуацию. И та по рации связалась с ближайшей станцией.
Как только поезд остановился на этой станции, в вагон вошла молодая врачиха с почему-то сурово поджатыми губами и, выгнав из купе растерянного Петю Дюбанова сотоварищи, быстро осмотрела Марика, отрывисто командуя ему: «Поднимите рубашку!», «Лягте!», «А теперь на бок!».
- Да, - сказала она. – Похоже на «острый живот». Но у нас на станции ничего сделать нельзя. Через сорок километров Черновцы. Я сейчас позвоню в областную больницу, вас там встретят. Потерпите еще немного, хорошо?
- А обезболить меня нельзя? – несмело попросил Марик.
- Нельзя! – покачала головой врачиха. – Иначе, как бы это сказать… Картина смажется, вот.
- Мы потерпим, да, Марик? – Женечка была уже тут как тут, и Марик посмотрел на нее с признательностью и сожалением («Что ж ты мне так поздно встретилась?»).
- А то! – вздохнул Марик.

***
В Черновцах, как только поезд втянулся на станцию, к их вагону от дожидающейся на перроне машины «скорой помощи» тут же поспешила целая бригада медиков: врач и двое дюжих санитаров с носилками.
Но Марик сам вышел им навстречу, Петя нес за ним его чемодан, а из вагона высыпала чуть ли не вся их группа, сдружившаяся за время этой двухнедельной поездки в Болгарию.
Все они старались как-то приободрить Марика - кто-то хлопал его по плечу, кто-то пытался пожать ему руку. Даже застенчивая Карлыгаш, отбросив свою скованность, втихомолку пару раз провела рукой по его всклокоченной голове.
А Женечка быстрым, почти кошачьим движением сунула Марику в кармашек рубашки бумажный клочок.
- Ну, раз-два! – скомандовал Петя, когда Марик, одной рукой взявшись за безбожно ноющий живот и вцепившись другой в поручень распахнутой дверцы машины, неловко взобрался в салон.
- Вы-здо-рав-ли-вай! – хором прокричала группа.
Марик слабо улыбнулся и помахал им в ответ. Поднявшиеся вслед за ним врач и санитар (второй оказался одновременно шофером и сел за руль) захлопнули дверцу, и машина, миновав привокзальную площадь, покатила по зеленым, уставленным домами непривычной архитектуры, черновицким улицам к областной больнице.
Марик думал, что его сразу же положат на операционный стол, и с нетерпением ждал этого момента как единственной возможности избавиться, наконец, от терзавшей его боли, из-за которой все время хотелось зажать ноющий живот обеими руками и согнуться в три погибели.
Но прошло не менее трех часов, прежде чем его оформили – сначала в саму больницу, потом в палату, затем к врачу, который должен был сделать ему операцию.
В палате, куда определили Марика, уже маялись два постояльца – молоденький, голый по пояс парнишка с залепленной большим пластырем спиной (ударили ножом сзади, как пояснил он), и пожилой дядечка с вислыми унылыми усами и таким же невеселым выражением лица.
Ему вырезали грыжу и вот-вот должны были выписать, чтобы он мог отправиться к себе на какой-то карпатский хутор – чтобы нажить там новую. Потому-то, видимо, он и был такой печальный.
И обитатели палаты, и медсестры, и заглянувший позже к Марику хирург говорили только на западно-украинской мове, и надо было не раз переспрашивать каждого, чтобы понять, что они говорят.
Тем не менее, Марик все же понимал их, а ввиду того, что боль у него неожиданно – скорее всего, от страха перед предстоящей операцией, - прошла, охотно вступал с ними в разговоры.
Хирургу он рассказал, как здесь оказался и куда собирается продолжить путь после Черновцев, и темноволосый врач средних лет и с ироничными карими глазами понимающе покивал:
- А-а, Казахия! Ну да, на да…
А пацан с заклеенной спиной, Остап, поведал ему свою печальную историю. Он влюбился в одну дивчину, а ейный папаша, «бандеровская морда», как охарактеризовал его Остап, был против того, чтобы он кохался с его доней.
Раз сказал, два сказал, а Остап ноль внимания, все ходит и ходит к Марысе. Ну а вчера вечером, когда они сидели на лавочке, этот ужравшийся самогона «бандера» подкрался сзади и ткнул его ножом.
Вот только по утро заштопали. Болит очень, трясця его матери.
- Почему «бандера»-то? – спросил Марик.
- А, туточки уси бандеры! – махнул рукой Остап. – Последних из них тильки в пятидесятые роки и повыкуривали из их схронов в Карпатах. А може, ще и не усих …
Пришла здоровенная широколицая медсестра с самыми настоящими, только редкими, усами, на верхней грубо накрашенной губе, и позвала Марика за собой.
Пришли в перевязочную, эта усатая уложила Марика на кушетку и жестом велела заголить ему живот. А в толстых пальцах ее мощной руки уже тускло светился металлический бритвенный станок.
- Это еще зачем? – испугался Марик.
Бабища снова зашевелила усами, что-то горячо втолковывая Марику, и из всей этой бессвязной булькотни Марик поначалу уловил только одна знакомое слово: «операция».
А, ну да, растительность в месте предстоящего разреза следует сбрить – об этом Марику рассказывали.
Он покорно задрал футболку, и медсестра, шевеля от усердия усами, заскребла станком по беззащитному животу Марика. Причем насухую. А растительности на пузе у Марика хватало, особенно густой она была в районе так называемой «тещиной дорожки». И Марик поневоле малодушно морщился от неприятных ощущений, терпеливо дожидаясь конца экзекуции.
Но когда медсестра, не выпуская станка из правой руки, левой потащила ему вниз треники вместе с трусами, Марик резво вскочил с кушетки.
- Ку… куда лезешь? – заикаясь, рявкнул он.
- Брий сам! – раздраженно сказала медсестра и бросила станок на кушетку. – Брий, кажуть тоби! Там тоже треба!
- Ну, треба так треба, - успокоился Марик, решив, что лучше все же самому выполнить эту ответственную работу. Вон какие ручищи у этой так называемой сестры милосердия – вдруг станок дрогнет да полоснет не там, где надо? За этим ли он ехал в такую тьмутаркань, чтобы какая-то бандерша нечаянно оскопила его?
Выгнав медсестру из перевязочной, он подошел к раковине и сам побрил все, на что ему указала суровая медсестра.

***
Они еще успели с Остапом покурить в открытое окно, как за Мариком пришли. В операционную он ушел на своих ногах. Там его положили на холодный стол, пристегнули руки-ноги – ну, мало ли, вдруг начнет дергаться, накрыли простыней поверх вертикальной рамки на груди, чтобы он не мог видеть, что там ему делают в больном месте.
Затем Марик почувствовал, как ему сделали пару довольно ощутимых уколов в живот на некотором расстоянии друг от друга. Это было местная анестезия, так что Марик был в полном сознании, когда ощутил, как скальпель прошелся - как будто кто слегка ногтем провел, - по его брюшной стенке, рассекая ему кожу, мышцы. Боли не было, но он почувствовал, как ему под спину потекла его теплая кровь.
Марик беспокойно закряхтел, и хирург только было завел с ним разговор о «Казахии», куда должен будет вернуться после операции его пациент, как что-то там у Марика внутри разреза лопнуло, и в глаза, на маску хирургу и ассистирующей ему медсестре брызнули какие-то темно-красные сгустки.
- Мля-я-я! – выпрямившись, озадаченно протянул хирург. А медсестра суетливо обтерла лица ему и себе тампонами, они молча переглянулись между собой, и хирург тут же склонился над Мариком, и он вновь почувствовал прикосновение скальпеля – похоже было на то, что ему удлиняли разрез.
А потом пришла очередь материться Марику. Пустяковая получасовая операция затянулась на два с лишним часа. Врачи так и не сказали ему, в чем была причина, но Марик подозревал, что, как только они его вскрыли, аппендикс лопнул (с чего бы вдруг забрызгало морду хирургу?). И, удалив прохудившийся отросток, медики, прежде чем заштопать Марика, прочистили ему кишки, на которые попали остатки содержимого лопнувшего аппендикса.
Было жутко больно, и Марик сначала просто шипел сквозь зубы, потом не выдержал и начал материться и обзывать колдовавших над ним черновицких медиков живодерами и бандеровцами. Удивительно просто, как они его не зарезали тут же, на столе?
В палату его привезли на каталке, обессиленного, бледного и всего мокрого от пота. Он почти тут же заснул, а утром уже самостоятельно встал и, придерживая рукой тупо побаливающее место вчерашнего разреза, пошаркал в туалет – пользоваться уткой Марик не стал принципиально, хотя видел, как медсестра принесла эту несуразную посудину и затолкала ему под кровать.
Через неделю Марика выписали, и он, простившись с сопалатниками и тепло поблагодарив часто приходившего навещать его хирурга за спасение жизни (а что это действительно было так – Марик ничуть не сомневался, ведь он запросто мог пасть жертвой перитонита), пошел к кастелянше за своим чемоданом.
- Ну, езжай в свою Казахию, - ласково сказал, глядя в удаляющуюся спину Марика, хирург.
Переодеваясь, Марик вдруг нашел у себя в чемодане бутылку с надписью на этикетке «Горилка» и полукольцо копченой колбасы с острым дразнящим запахом. «Откуда «дровишки»? – растроганно подумал Марик, блаженно вдыхая чесночный аромат колбасы. – Скорее всего, Петя расстарался. Но когда же он успел?».
Переложив из чемоданного кармашка в карман брюк остатки неразмяненных на левы денег – где-то рублей пятьдесят-шестьдесят, - и подвязавшись полотенцем, Марик спустился к ожидающей его в больничном дворике машине скорой помощи, и поехал на вокзал.
По дороге он уже более внимательно разглядывал проплывающие за окнами виды очень симпатичного, чистенького и сплошь зеленого города Черновцы, и думал, что не мешало бы потом как-нибудь приехать сюда и пешком побродить по этим старинным мощеным улочкам.

***
Через четверо суток изматывающего пути Марик был уже в своем областном североказахстанском городе. Поезд прибыл под вечер, и Марик никак не успевал на автобус до родного райцентра.
Надо было где-то заночевать. В гостиницу соваться было бесполезно, и тогда он решил позвонить на квартиру к своей бывшей учительнице Елизавете Михайловне Маковеенко, которая переехала в город с семьей еще с десяток лет назад. В деревне, где в восьмилетней школе сначала учительствовала, а потом и директорствовала Елизавета Михайловна, их семьи жили буквально через забор, и Марик даже дружил с сыном Маковеенковых Сашкой, хотя и был старше его на два года. Телефон Маковеенковых у него остался в записной книжке, когда он однажды, будучи в городе на областной летучке районных газетчиков, выбрал время и заскочил проведать Елизавету Михайловну, а заодно и Сашку.
Марик нашел на привокзальной площади телефон-автомат, набрал номер. Но к телефону никто не подходил. Набрал еще раз – бесполезно. И тогда Марик вспомнил, что сегодня суббота, и Маковеенковы, скорее всего, всей семьей выехали на дачу.
Так, а куда же податься? Ночевать на вокзале не хотелось.
И тут Марик вспомнил еще и про бумажку, которую ему сунула в кармашек его рубашки Женечка, когда они расставались на перроне Черновицкого вокзала. Он ведь так и не посмотрел, что там – не до этого было.
Марик сунул руку в кармашек. Кармашек, к глубочайшему разочарованию Марика, оказался пустым. И тут Марик вспомнил, что, собираясь в дорогу в Черновицкой больнице, надел другую рубашку, а ту сунул в чемодан как несвежую.
Он подхватил чемодан, прошел с ним к свободной лавке под отцветающим кустом акации, торопливо открыл чемодан и вытащил скомканную рубашку. Сунул руку в кармашек – точно, бумажка была.
Сдерживая дыхание, Марик развернул ее. И увидел короткую строчку из крупно написанных цифирек и единственной буковки. Это был номер телефона и первая буква имени. Ее имени, Женечки.
Марик снова метнулся к телефону-автомату и, отыскав среди мелочи еще одну, последнюю «двушку», набрал шестизначный номер. К телефону на том конце долго не подходили. Марик уже хотел было повесить тяжелую трубку на рычаг, как услышал негромкое:
- Алло! Говорите, кто это?..
Голос, несомненно, был Женечкин, хотя и немного приглушенным.
- Женечка, это я, - торопливо ответил Марик.
- Да не молчите же, говорите! – уже почти раздраженно сказала в ответ Женечка. И Марик с ужасом вспомнил, что он забыл нажать кнопку. Сейчас Женечка бросит трубку, а у него больше нет двушек. И все, и они не поговорят!
Марик тут же даванул на эту чертову кнопку, отполированную до блеска многими сотнями предыдущих нажатий, большим пальцем левой руки.
И когда двушка с легким звоном провалилась в нутро таксофона, Марик почти закричал в трубку:
- Женечка, да я это, я, Марик!
Трубка замолчала. Потом выдала удивленно:
- Марик, ты?
- Ну да, я! Вот только что с поезда…
- Господи! – задохнулась Женечка. – Приехал! Как ты себя чувствуешь, Марик? Куда сейчас? Мы успеем поговорить?
- Успеем, успеем, - пробурчал Марик. – У меня автобус домой только утром. И так есть хочется, что переночевать негде…
- Подожди, тебе что, в самом деле негде дождаться твоего автобуса? – участливо спросила Женечка после недолгого замешательства.
- Ну, - подтвердил Марик. – Есть тут одни знакомые, но не отвечают на звонки. На дачу, наверное, уехали.
- Так и мои родители на даче! – вырвалось у Женечки.
- Да, - вздохнул Марик. – У вас, у горожан, свои заморочки. А ты-то чего не с ними?
- Нет, мне некогда, - вздохнула Женечка. – Я же тебе говорила, что хочу поступить нынче в мединститут. Вот сижу, готовлюсь.
- Ну, ладно, готовься, не буду тебе мешать, - разочарованно сказал Марик и хотел было уже повесить трубку, как та чуть не взорвалась от отчаянного вопля Женечки:
- Стой! Вот бестолочь! Как ты мне можешь помешать, если я знала, что ты обязательно объявишься, и все эти дни ждала тебя? Немедленно приезжай ко мне! Слышишь? Чего ты молчишь там?
- Слышу, - растерянно ответил Марик.
- Ну так запомни мой адрес, - уже более спокойно сказала Женечка.
И тут же спохватилась:
- Хотя нет, тут же его забудешь и куда-нибудь не туда уедешь. Лучше достань ручку и запиши…
0

#50 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 04 февраля 2021 - 19:09

49

ОДНО ЛИШЬ СЛОВО…


Так уж повелось в Дининой семье, что следом за одной дочкой рождалась вторая. Младшая сестра была и у бабушки, и у мамы, и у Динки.
В ту весну сестры разом заявили родителям, что выходят замуж.
– Ну, уж нет, девчата! – всплеснула руками мама. – Только не в один день!
– Справим две свадьбы, как полагается, – успокоил ее отец. – Сперва Дине, она старшая. А Анютке ближе к осени, после совершеннолетия. Так и скажите своим женихам, сватов пусть засылают по очереди.
Характер у старшей дочки был неспокойный, глаз зоркий, язык острый. Как ни старались бабушки и мама воспитывать девчат в строгости, направлять Динкину энергию в нужное русло, приструнить ее порой, остановить, буйный нрав старшенькой прорывался сквозь запреты, и доставалось от нее всем без разбору: подружкам и ребятам с их улицы, одноклассникам, а больше других – младшей Ане. На счастье, парень полюбился Дине взрослый, после армии. На ее колкости внимания не обращал, об укрощении строптивой не задумывался, рассудил, что остепенится его зазноба и угомонится, как только детишек родит. Семью хотел большую, поэтому, чем жена моложе, энергичнее и расторопнее, тем лучше.
Только Динкину свадьбу отгуляли, новые сваты на пороге. За младшенькую мать не волновалась – и пригожая, и покладистая, только очень уж молоденькая: едва школу окончила, сразу под венец. Но останавливать Анюту не стала, с женихом они дружили с пятого класса и до его ухода в армию хотели расписаться. Бабушка и ее сестра, баба Маня, на свою любимицу не могли нарадоваться, на ее свадьбу заказали у Клавы-портнихи по новому платью. Нарядились, годов поубавили. Прослезились, как невесту увидели – юную, ослепительно красивую. Глаза родителей лучились от счастья за дочку. Старшая сестра с мужем вызвались эту свадьбу провести, чтобы торжество получилось не хуже, чем у них. Так и вышло – весело и с размахом.
Дина долго держалась, шутками-прибаутками сыпала, тостами-присказками развлекала, веселые конкурсы, игры затевала, танцевальные и частушечные соревнования объявляла, не давала гостям скучать. Солировала так, что никто не мог лишнее слово вставить. Тамада из нее отменная – юморная, с огоньком, с перчинкой, с задоринкой. Но увлеклась, вошла в раж, понесло ее – один раз мужа оборвала на полуслове, второй, третий. Те, кто Динку хорошо знал, внимания не обратили, может, и вовсе не расслышали, а вот новая родня, уловив неуважение старшей сестры к мужу, напряглась. Переглядываться стали – из одного гнезда девчата, неужели и младшая такой же женой окажется?
Мать, перехватив Дину на минутку, вывела на улицу, якобы помощь нужна. Оглянулась, нет ли кого поблизости, и давай ее чистить:
– Что ж ты нас с отцом позоришь? Мы тебя воспитать не сумели, пусть муж обуздает, раз женился. Но на Анюту тень не бросай! По тебе о сестре будут судить …
– А что я такого сделала? Одно слово поперек сказала. Подумаешь! Всего-то одно слово… Прямо жизнь после этого остановится … – огрызнулась Динка.
– И одного слова хватит, чтобы жизнь разрушить, – в сердцах бросила мать. – Посмотри на тетку Маню. Хочешь такую старость?
– Рано мне о старости думать, – повела плечиком Динка, но, поймав расстроенный взгляд матери, осеклась. – Ладно, мам. Я тебя поняла.
Больше никаких выпадов в тот вечер Дина себе не позволила. Ох, и трудно ей это далось. Зато свадьба прошла незабываемо: молодожены были на седьмом небе от счастья, гости остались всем довольны, и надарили хорошо, и погуляли отменно.
***
Мать с отцом, выдав замуж обеих дочек, зажили вдвоем, заскучали. Непривычно тихо в доме без детей. Стали они дожидаться внуков и внучек, кого бог пошлет, тому и порадуются. Только вот второму зятю вскоре пришла повестка, сразу после уборочной его забирали в армию.
Осень стояла теплая. На проводы во дворе натянули палатку, накрыли столы. Чуть ли не свадьба опять собралась, только в этот раз молодым предстояла разлука. Бабушки всплакнули, вспоминая, как в сорок первом провожали мужей. Хорошо, что нынче жизнь мирная, и Леша к Анютке обязательно вернется. Не зря отцы-деды-прадеды воевали. Не зря!
Поздно ночью Дина с мамой перемывали посуду. Сваху отпустили, уработалась она, пока стол собирала, угощений наготовила, да еще отъездом сына была расстроена. И Аня с Алексеем пораньше ушли, как-никак последний вечер перед расставанием. Медовый месяц пролетел как один день. Свидятся теперь только на присяге, не раньше.
– Мам, помнишь, ты про бабу Маню обмолвилась? – завела разговор Дина. – Муж погиб на войне. Детей схоронила. Горе такое – не дай бог никому…
– Ты о тех моих словах хочешь спросить… – мама призадумалась, можно ли доверить Дине судьбу тетки Мани. Только ведь взрослая уже, должна понять и для себя выводы сделать. – Так же как вы с Аней наша бабушка и Маня, сестра ее младшая, вышли замуж в одно лето. За родных братьев, потому и одна фамилия у них в замужестве. Это ты знаешь. У нашей бабушки первая дочка всего три дня прожила, потом мы с Валей, вашей тетей, родились, погодки. А у Манечки один за другим четыре сына народилось. Представь, каково ей пришлось – роды за родами, дети мал мала. А тут война грянула. Мужья в первый призыв попали, сразу на фронт. В сорок втором на обоих принесли похоронки.
Помню плохо, но мама рассказывала, как было страшно. Поначалу все думали, что до зимы выкинут фрицев с нашей земли. Потом молились, чтобы зиму пережить, детей сберечь. Вот голод забыть нельзя. Это мы не вспоминаем, тяжело. Детства у нас не было. Матери надрывались в совхозе. Друг друга поддерживали, иначе не выжить. Мы с двоюродными братьями с весны до осени – на подножном корме, босые, плохо одетые. Зимой в нашей избе жили, вторую не топили. Мамы нас шестерых оставляли на целый день, запирали дверь на засов, чтоб никуда не убежали, не заплутали, не поморозились. Маниному младшенькому шел второй годик, мы с Валей нянчились. Андрейка шести лет за старшего, всеми нами командовал.
Возвращались мамы с работы и не знали – живы ли дети, не спалили ли избу, мальчишки ведь шалили, да и мы с сестренкой не отставали. И замерзнуть могли в холодной избе, если печка затухала. Забирались тогда на русскую печь под ватное одеяло, там за шторкой на лежанке всем вместе было теплее. А ведь еще такую ораву нужно было накормить. Не знаю, как бы мы продержались, если б не корова, огород да лес-кормилец… Война до нас не дошла, не пришлось матерям бежать с малыми детьми или под немцем жить.
Бог миловал, все мы выжили. После победы мамы ждали мужей, надеялись. А что? Такое случалось. Возвращались кто из госпиталя, а кто из плена, хотя похоронки давно на них пришли. Или другое – «объявлен без вести пропавшим», а это всегда надежда. Но наши отцы не вернулись.
После войны не намного легче стало. Совсем обносились, ходили в тряпье, голодали. Подросли за годы войны, надо учиться, а ходить в школу не в чем – ни одежды, ни обуви. Худющие, вшивые, стриженые. Волосы керосином намазывали, только ослабевших детей это не спасало. Страшно вспомнить.
Тетке Мане тяжелее приходилось – у нее росли четыре хлопца. Одень, накорми попробуй. И обуви не было никакой. Все, что от мужа осталось, в первую лютую военную зиму поменяли на хлеб. Победа – радость … А у матерей слезы не просыхали...
***
Пожалела Манечку соседка: как-то вечером привела к ней в дом неженатого солдатика – авось, сойдутся. Георгий приехал домой в сорок шестом году, а изба в разорении – отец и братья погибли на фронте, мать в войну умерла от истощения, не дождалась сына. Избу деревенские разобрали по бревнышку, думали, что и Георгия нет в живых, раз после победы не вернулся. Пришел он к нам в деревню, дружили они с Николаем Антоновичем, мужем соседкиным. Тот еще до победы, в сорок четвертом, вернулся после госпиталя, списанный по ранению, совхоз возглавил, чуть не единственный мужик в деревне тогда оказался. Посидели мужчины за столом, вспомнили и мирную жизнь, и войну, помянули погибших и умерших. Выпили крепко, война ведь так просто не отпускает, душа болит…
Дядя Коля оставил друга жить у себя, пока солдат родительский дом восстановит, взял на работу в совхоз. А его жена, тетка Глаша, присоветовала Георгию к Манечке присмотреться, познакомила их. Завидным он был женихом, мог любую девчонку засватать, каждая с радостью бы за него пошла, но увидел ватагу мальчишек и их мать, молодую еще женщину, но истерзанную горем и нуждой, пожалел, захотел помочь. Одно только слово Георгий ждал от Мани – «останься». И она от него того же – «остаюсь». Кто первым это сказал, не знаю, но он не ушел в тот вечер, стал жить с Манечкой, заменил ребятишкам отца.
По нужде сошлись, а там уж и любовь у них случилась. Что скрывать? Георгий стал семейным человеком, Мане огромное облегчение – сильный, здоровый мужчина в доме. А рукастый какой! И мальцы все время возле него, как приклеенные. Не обижал он сирот, к труду приучал, к порядку. При нем дети в школу стали ходить.
А скоро бог послал еще ребенка, забеременела Манечка пятым сыночком. Уж как она его любила! Слабеньким родился, не то, что старшие, довоенные – сказались голод и нищета. А каким счастливым Георгий ходил, светился – не один-одинешек теперь, стало на земле его кровиночкой, Колюшкой, сынком родненьким, больше. Только недолго пришлось им на сына радоваться, напал тиф, мальчишечка сгорел от жара.
– Как же так? – ужаснулась Дина. Перетерла вымытые тарелки насухо, присела рядом с матерью. – Неужто невозможно было его вылечить?
– Какой там вылечить! Ни лекарств, ни продуктов. Ослабленные, изможденные недоеданием, тяжким трудом и годами сражений были взрослые. А дети что? Досыта не евшие никогда. Божьи одуванчики… Что ты знаешь о той жизни, дочка? Мы с отцом растили вас в достатке и сытости, о детстве своем не рассказывали. Зря, наверное. Цену мирной безбедной жизни вы не понимаете, а ведь не так много лет прошло после войны.
Подкосила тетку Маню смерть ребенка. Только-только ее жизнь начала налаживаться, крепкое плечо рядом, уверенность в завтрашнем дне появилась… Враз все прахом пошло, разбилось счастье на мелкие осколки. Убивалась она по младшенькому, хоронить не давала, все баюкала сына, насилу отняли. Заголосила Манечка, взроптала на бога: «Что ж ты, Господи, делаешь? Забрал бы какого моего из четверых, а Колюшку оставил!»
Одно лишь слово… Накликала Маня большую беду, прогневала Господа: один за другим свалились от тифа ее сыновья, ни один не поправился. Георгий хоронил детей сам, Манечка в бреду металась, едва выжила. Почернела, высохла от горя. Слез не было. Ни слова не сказала, когда Георгий уходил. Куда он подался, никто не знает, весточки не прислал, как в воду канул. Наша мама сестру не оставила. Всегда они рядом – вместе войну пережили, мужей оплакивали и Маниных детей, нас с сестрой поднимали, учили, замуж выдали, вместе внуков воспитывали, порадовались вашим свадьбам.
– Горя бабушки хлебнули через край… А на Анюткину свадьбу новые платья пошили, надо же! Сносить-то не успеют, – не удержалась, съязвила Динка.
– Какая же ты глупая уродилась, Диночка… Как та сабля острая… Вроде и не злая, а женская душа в тебе никак не проснется. Учу тебя жизни, рассказываю, а все впустую, – вздохнула мать, обняла Дину ласковыми руками. – Уймись, дочка! Сколько бабушки платьев сносили? Сколько обновок видели? На двоих с десяток не наберется. Эти платья в их жизни – последние обновы, в них, как умрут, наказали хоронить. Будь мудрее, доченька, добрее к людям, сердечнее. Семейное счастье хрупкое, мужу не перечь. Иное слово ранит хуже ножа. Не разрушь неосторожно свое счастье, другую душу резким словом не потревожь. Такой мой тебе материнский наказ.
P.S.
Шли год за годом. У сестер родились дети. Анечка не менялась, а вот Динка стала спокойнее, уступчивее, улыбалась устало: «Притупилась сабелька».
«Сабля – в ножнах, и жизнь наладилась», – шутил муж и любил ее еще больше. Бабушки этого внучкиного счастья уже не застали. У каждого из нас своя судьба и свой век. Все на земле когда-нибудь кончается, чтобы продолжиться на небесах…
0

Поделиться темой:


  • 7 Страниц +
  • « Первая
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей