МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни (до 15 тысяч знаков с пробелами) - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 8 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

«Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни (до 15 тысяч знаков с пробелами) Конкурсный сезон 2017 года.

#11 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 ноября 2016 - 19:05

10

КТО-НИБУДЬ ЕЩЁ ХОЧЕТ ПОЛУЧИТЬ ПОЛЬЗУ?


Широкие дубовые двери распахнулись. Луи Дэрриксон перешагнул порог. В уши ударил смех и гомон нескольких десятков людей. Луи поправил лёгкий чёрный шарф на груди, придвинул очки ближе к носу и двинулся к самой гуще. Приятная на вид девушка за стойкой регистрации улыбнулась Луи и затараторила:
- Добрый вечер! Мы рады приветствовать Вас в нашем замечательном концертном зале «Средиземье»! Ваше имя, будьте добры.
- Дэрриксон. Луи Дэрриксон.
- Из какого Вы учреждения?
- Театр «Карибы». Мистер Жоржет скоро будет.
- Прекрасно, - она ткнула острым концом пера в белоснежную бумагу, оставив жирную точку. - Распишитесь здесь и получите подарок!
Она всучила Луи маленький пакетик, в котором что-то гремело. Дэрриксон чуть сдвинул бледные брови, развернулся, чтобы уйти. В поле зрения возник коренастый человек в бежевом костюме.
- Луи! И ты здесь! А ты уже видел Ричарда? А Макбета? Какая ужасная, конечно, трагедия… Держи-ка, попробуй, очень вкусно!
Его знакомый по театру, Майкл Энн, впихнул Луи в рот сочную дольку спелого мандарина. Сок потёк по уголкам рта. Актёр поскорее вытер его рукавом и взглянул на Майкла. Тот улыбался до ушей, пристукивая пальцами по бедру в такт негромкой музыке и рассматривая посетителей. Луи открыл было рот, чтобы ответить.
- Я слышал, в этом году будет шикарное торжество! Через (Майкл опустил взгляд на круглые золотые часы на пухлой руке) 5 минут откроют фуршет. Ты со мной?
- Ммм… Вообще-то, у меня очень много дел. – Дэрриксон кончиком пальца почесал бровь.
- Прекрати! Какие дела могут помешать Ежегодному Вручению Премий? Неужели кто-то хочет сидеть в своей каморке, уткнувшись носом в сценарий вместо такого веселья?
Луи нахмурился, но ничего не ответил.
- Лучше посмотри вон туда. Мистер Вонг… Чёрт, надеюсь, он нас не заметит… Давай-ка зайдём за колонну.
- Ты всё ещё не вернул ему деньги? – Луи усмехнулся впервые за пятнадцать минут.
- Хуже. Я пообещал его племяннику, что возьму его в свой оркестр. Но мальчик оказался совсем не талантлив. Пришлось оставить его в качестве помощника по декорациям.
Майкл виновато склонил голову, но смущение прошло в одно мгновение – к двум беседующим приближалась дама в красивом красном платье.
– Луи, всего доброго. Увидимся в зале.
И Майкл Энн, махая по сторонам руками и улыбаясь знакомым, углубился в толпу.
Луи остался стоять у мраморной колонны, уже с интересом рассматривая окружающих. Мимо прошмыгнул парень в синей жилетке обслуживающего персонала, распахнул внутренние стеклянные двери, громко объявив всем присутствующим: «Фуршет!»
Гости хлынули единым потоком в соседний зал из холла. Зал оказался просторней и светлее. В углах стояли стеклянные прозрачные ящики, в которых находились ростовые куклы в самых причудливых костюмах и париках. С потолка свисали белые цепочки с маленькими шариками, которые приятно переливались в солнечном свете. На столах, располагающихся по всему залу, стояли длинные фонтаны разных цветов. Подойдя ближе к одному такому, Луи понял, что это фонтаны шоколада, нуги и карамели. Тягучие сладкие смеси стекали с краев, распространяя повсюду соблазнительный аромат. Гости принялись нанизывать на тонкие палочки ломтики мелко нарезанных фруктов и подставлять их под сладкий дождь. Десятки ртов заглатывали фрукты, по детским щекам тёк горячий шоколад, пальцы липли друг к другу. В углу мужчины пили шампанское. Маленькие девочки и мальчики со смехом носились от одного стола к другому, отбросив палочки и тарелки, пальцами ловили шоколадные капли. Матери снисходительно посматривали на них, обсуждая с подругами новые наряды и свежие сплетни.
Луи прошёлся вдоль зала. Поднял с самого последнего стола чистый бокал, налил в него холодной воды. Вокруг шелестела легкая и непринуждённая беседа, словно какой-нибудь отлаженный механизм. Механизм радости. Луи присел на мягкий красный диван у задрапированной лёгкой серебристой тканью стены. К ней подсел старый человек в льняных белых брюках, с короткой светлой прической.
- Мистер Жоржет!
- Здравствуй… Какая же суматоха сегодня! Поскорее бы уже всё кончилось! Я ещё надеюсь провести этот день с пользой, хочу успеть на урок к мисс Уилл. Она обещала выучить-таки свой злосчастный сонет. Ты ведь знаешь, большие тексты ей даются с трудом… Не хватает ритма.
- По-моему, она очень способная ученица!
- Луи, Луи… Бесспорно, она талантлива. Но если бы я говорил ей это каждый день, то, пожалуй, она перестала бы и вовсе учиться у меня. Нет, нет! Такой бриллиант я жажду сам огранить, чтобы он вышел ещё краше.
Дэрриксон мягко улыбнулся. Его учитель, руководитель театра и просто хороший человек всегда внушал ему спокойствие на душе и умиротворение. Музыка стала громче. Прекрасный джаз. Луи всматривался в лицо своего старого друга. С морщинами в уголках глаз, с чуть приоткрытым ртом в полуулыбке. С прищуренным, внимательным взглядом профессионала, привыкшего наблюдать за окружающим миром. Изредка он кивал знакомым или перекидывался с ними словечком. Мистер Жоржет глубоко вздохнул, взглянув на большие часы на стене.
- Десять минут.
- Да. Должен уже открыться зал.
Как по сигналу, тот же парень в синей жилетке распахнул высокие резные двери. Гости застыли с раскрытыми ртами и льющимся туда шоколадом. Опомнились они только тогда, когда Луи и мистер Жоржет проделали половину пути до концертного зала. Луи заглянул в маленький пакетик. На бумажке было написано: 7 ряд, 15 место. У мистера Жоржета: 8 ряд, 2 место. Они пожали плечами и стали искать свои места.
Место Луи было ровно в середине зала. Он втиснулся в кресло, расположив у себя на коленях пакетик. Занавес был закрыт. Но оттуда иногда доносились звуки настраиваемых инструментов. Луи ухмыльнулся - он прекрасно представил себе волнение артистов или музыкантов. Дэрриксон стал рассматривать гостей. Справа от него села грузная женщина с короткой модной причёской. Она часто криво улыбалась подруге, звонко хихикала и оценивающе рассматривала сидящих: «Вот увидишь, Мариэтта, сегодня Академии Армбат опять достанется больше всего наград! А всё потому что у них директор – двоюродный брат мистера Холлкиса! Поверь мне на слово! Ой, ты только посмотри на Элону… Что она сегодня на себя надела? Умереть со смеху! Где там мои детки? Не понимаю, почему нам достались такие места? Какой идиот придумал рассаживать всех в разные места?» Она цокала языком, но на Луи не обращала никакого внимания. И этого ему было более чем достаточно. Женщина прыскала на себя одеколон с резким запахом, подкрашивала губы почти каждую минуту. Дэрриксон внимательней всмотрелся в окружающих дам. Действительно, они все пудрили щеки белоснежными пуховками, мазались вонючими помадами, утирали салфетками шоколад с лиц своих детей. Мужчины чинно восседали рядом. Отовсюду слышался тихий взволнованный ропот, словно гул нарастающего урагана. Слева от Луи кресло было пустым. Но впереди, на несколько рядов дальше, Луи заметил довольно знакомый затылок. Он прищурился, чтобы лучше разглядеть. Он не мог понять, тот ли это человек? Слишком знакомое ухо, причёска… Когда человек, словно почувствовав пронзительный взгляд актёра, стал медленно поворачивать голову, Дэрриксон стремительно обернулся назад и нашёл глазами учителя. Мистер Жоржет, поймав взгляд Луи, улыбнулся, давая понять, что его всё происходящее забавляет. Дэрриксон мог поклясться, что рядом с его учителем сидит такая же сварливая и самодовольная женщина, какая сидит рядом с ним.
Луи принял удобное положение, скрестив колени, а занавес стал медленно открываться. Гости захлопали, кто-то засвистел. Теперь Дэрриксон отчётливо понял, что все сидящие в зале ощущают себя причастными к некому элитному обществу, по их мнению, доступному только лучшим из лучших. Луи слегка передёрнуло. Ему вдруг совершенно некстати захотелось оказаться в родном театре, в маленькой комнатке позади сцены, залитой приглушённым светом, захотелось увидеть родные лица друзей и коллег по театру. Он прикусил губу, принялся хлопать выходящему на сцену ведущему. Оркестр позади высокого молодого человека в белой рубашке заиграл. Ведущий ослепительно улыбался. Он, преподнеся ко рту микрофон, ни на дюйм не наклонив его (чем поверг Луи в легкий гнев), заговорил:
- Дорогие дамы и господа! Сегодня мы рады видеть всех вас здесь в этом чудесном зале… И – бла-бла, бла-бла, бла-бла…
Всю остальную речь ведущего можно пропустить, ибо она состояла исключительно из пустых формулировок и лести к организаторам. На сцену поднялся один из влиятельных людей, к которым обычно относятся с должным уважением и даже легким страхом. Он поправил свой полосатый костюм, раскрыл рот и…
- Сегодняшнее торжество несравнимо с другими. Этот приём, посвящённый Ежегодному Вручению Премий за достижения в разных областях…
Луи с трудом воздержался от того, чтобы не закрыть уши руками. Мистер, говоривший в микрофон, плохо выговаривал шипящие и букву «эр», постоянно спотыкался, начинал сначала. Мышцы лица Дэрриксона судорожно дернулись, словно это они были виноваты в ужасной речи. Вялый язык мистера резал тонкий слух актёра. Луи напрягался, сжимал, разжимал кулаки на коленях. Гибкие губы превратились в узкую черту на лице. Когда речь прекратилась, Дэрриксон с облегчением вздохнул. Он чуть обернулся назад. Ему попалось лицо его учителя. Глаза мистера Жоржета были закрыты. С неимоверным трудом подавив подкативший к горлу смешок, Луи стал ждать своего имени. Номинация «Театры» была первая. Гости, то запинаясь на лесенках, то с гордо поднятой головой шествовали по сцене, получая свои призы. Некоторые так торопились, что путались в цветах и кубках. Несколько раз ведущему приходилось разнимать дерущихся из-за роз дам. На всех лицах читалось надменное выражение удовлетворения.
Луи закатил глаза как раз тогда, когда прозвучало его имя. Он подскочил на кресле. Поправив шарф, двинулся по проходу мимо кресел к сцене. Едва он ступил на неё, как почувствовал себя как дома. Софиты били яркими столбами света, в кулисах по бокам виднелись бледные лица юных актёров, готовящихся к своему выходу после награждения. Тихий шорох подошв о деревянный пол, случайный скрип крышкой фортепьяно, зрительские лица позади хлопающих рук… И как без этого можно жить?
Луи вручили большой кубок. Ведущий что-то произносил насчёт почётных заслуг, безупречных образов и ещё чего-то… Слова его не имели ничего общего с тем театром, который знал Луи. Смешные моменты во время спектаклей, упавшие декорации, слетевшие шляпы, вопли недовольного нами мистера Жоржета, дружеские хлопки по спине, чистка обуви перед выходом на сцену, руки, сложенные вместе в победном крике…
Сам мистер Жоржет спустя минуту присоединился к Дэрриксону. Ему тоже вручили большой диплом. Зрители оглушительно захлопали - а это значило, что в номинации «Театры» больше некого награждать. Следовательно, можно возвращаться в зал на свои места.
Луи пристроил на полу свой кубок, запихнув его почти под самое кресло. Актёр обернулся назад в третий раз. 2 место 8 ряда пустовало. «Ещё хочет получить пользу от этого дня», - подумалось Луи. Он улыбнулся, углубившись в мягкое кресло.
0

#12 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 03 декабря 2016 - 03:33

11

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЁШЬ


Детские годы Семёнова прошли в голоде и лишениях. Главная мечта детства - заиметь свой велосипед – так и не свершилась! Отслужив в армии 3 года, Владимир решил перед женитьбой куда-нибудь завербоваться, чтобы заработать денег. Выбор пал на горные рудники Ленинабада, куда его обещали взять на самую трудную, но высокооплачиваемую работу забойщика в шахте. Он пытался уговорить и своего друга поехать вместе туда, но тот и слышать не хотел:
- Ты что – не понимаешь, куда тебя вербуют? Там урановые рудники и работают на них, в основном, одни зэки.
- Ну, и что? Мой армейский товарищ уехал после службы на золотодобывающие рудники Магадана, где тоже зэки – и ничего! Доволен своей жизнью, зовёт меня.
- Вот и поезжай туда. Это всё равно лучше, чем добывать уран. Говорят, он вреден, и от него рано умирают - радиация.
- Ерунда всё это! Сказки и страшилки для трусов. А в Магадан я, возможно, ещё поеду, но сначала в Ленинабад. Да и, по правде сказать, хочется посмотреть Самарканд, Бухару, Ташкент – говорят, экзотика.
- Ну, ну, давай, давай! Смотри, чтобы здоровым и богатым возвратился, а то ведь и без штанов можешь остаться!
- Типун тебе на язык…
Семёнов, прихватив с собой любимую гитару, выехал в Ташкент. По приезде его разместили в комнате общежития, где стояло 12 коек. Начались будни. Работа была трёхсменной. В комнате всё время кто-нибудь спал после смены, поэтому все говорили вполголоса, стараясь не разбудить товарищей. Работа забойщика очень трудная. Врубовые машины в то время только начали применяться, и приходилось вручную кайлой отбивать куски породы от рудной массы. Потом забойщик наполнял таратайки рудой и возчики отвозили её по забою к лифтовой шахте. Семёнов быстро научился работать отбойными и бурильными молотками, изучил буровые станки, скреперные лебёдки, прокладывал узкоколейные пути и перестилал катальные доски. Его вскоре назначили бригадиром, и он теперь начал размечать расположение, глубину и направление шпуров для размещения зарядов при взрывных работах, возводить временные и постоянные крепи, следить за давлением горных пород и направлением выработок. В забое очень подружился с пожилым горнорабочим Александром. Тот как-то предложил ему:
- Володя! Ты хороший и трудолюбивый малый. Переходи ко мне жить – у нас двухкомнатная квартира. В общаге разве жизнь? Ни покоя, ни отдыха.
У тебя тяжёлая работа, да ещё это скотское жильё… Пока молодой – надо пожить…
Семёнову, и впрямь, надоела холостяцкая жизнь в опостылевшем общежитии. Оно ничем не отличалось от казармы, где он провёл три года. Он с радостью согласился:
- Спасибо, Петрович! Квартплату – сколько скажешь…
- Да не надо ничего! Будешь питаться с нами. Мы вдвоём с Дарьей. Она не работает – домохозяйка. Нам на жизнь хватает – заработок у меня хороший. Вот деток мы так и не завели. Шахта наша, видно, вредная, и здоровье моё пошатнулось за эти 15 лет, что здесь батрачу.
И Семёнов стал жить на хлебах у разборщика кусков пустой породы хлебосольного Петровича. В первый же вечер втроём выпили по одной – другой, засиделись за полночь. Жена у Александра «ещё в соку» - невысокого роста, чуть полноватая, светловолосая. Разрумянилась, бегает в кухню туда – сюда, ухаживает за мужиками, а сама вскользь игриво посматривает на квартиранта. Что удивило Семёнова? Петрович абсолютно не реагировал на поведение жены. Он, кажется, даже поощрял её шутки и подыгрывал ей. Даша, наливая всем водки в стаканы, смеясь, спросила:
- Володюшка! Говорят, у вас в шахте много молодух – откатчиц, коногонов, тормозных. Неужели не заимел кралю?
- Да нет! Я их не замечаю. Не по мне они…
- А что, ищешь принцессу?
- Да что ты, Дарья! Хватит смущать парня. Найдёт ещё не одну. Этого добра завались…
- Да не скажи, Петрович! Хороших девок не так уж и много… Ладно, Володюшка, о девчатах. Лучше поиграй нам на гитаре и спой свою любимую песню про белокурую красавицу – у тебя это здорово получается…
Первое время они с Петровичем работали в одну смену. Александр сгребал пустую породу, оставленную забойщиками в глубине хода, закладывал ею выработанное пространство пласта, засыпая навечно поставленное там крепление, но оставляя свободными верхний и нижний ход для откатки руды. Семёнов уже хорошо зарабатывал, копил деньги на сберкнижке и записался в профкоме рудоуправления в очередь на машину. Как- то, когда он спал после ночной смены, а Петрович работал в дневной, его что-то разбудило. Он вздрогнул: рядом лежала Дарья и ласково гладила его по голове и груди. Семёнов онемел, затем прошептал – пролепетал, слабо сопротивляясь неизбежному:
- Не надо, Даша! Я Вас прошу… Это подло!
- Надо, милый, надо… Моего Петровича шахта доконала... Я его люблю и никогда не брошу – он очень хороший мужик. Но я ещё молодая…
И потекла новая жизнь Семёнова… Отношения между двумя товарищами, жившими в одной квартире, внешне не изменились. Жили дружно: работа, отдых, баня – всё вместе. Дарья похорошела, всегда была весёлой и приветливой к обоим мужикам и старалась угодить им во всём. Жизнь у неё наполнилась новым содержанием…
Жёны забойщиков, проходчиков, запальщиков, бывшие соседями, уже давно шутили:
- Вот как надо жить, бабы! У Дарьи – то два мужика! Один ночной, другой дневной!
Семёнов ругал себя, переживал, знал, что так поступать нельзя, чувствовал себя «не в своей тарелке» и с нетерпением ждал, когда в профкоме подойдёт его очередь на машину:
- Куплю машину, ещё чуток подработаю деньжат - и уеду к матери. Тогда и закончится эта некрасивая история…
И вот свершилось! Душа его готова было «выпрыгнуть из себя», когда он пригнал из Самарканда новую «Волгу» Г- 21. У него, никогда не имевшего даже велосипеда, теперь машина! Да ещё какая! Супруги тоже радовались с ним, как дети. Они знали дальнейшие планы Семёнова и искренне сожалели о скором его отъезде:
- Ну что, Володя! Скоро домой? Хоть бы раз повёз нас в предгорье Туркестанского хребта. Там, рассказывают, очень красиво. Мы, сколько живём, так и ни разу не были даже на Кайраккумском водохранилище. А оно недалеко.
- Друзья, везде успеем побывать. Я ещё с годик поработаю – денег матери привезу: мало ей помогал. Всё копил на машину…
Как – то к Семёнову подошёл знакомый таксист, с которым он давно дружил:
- У нас в Ленинабаде работы практически нет – городок маленький. Я езжу в Ташкент – это всего сотня километров. Там клиентов – хоть отбавляй! Бросай эту грязную работу – работай на своей «Волге» в Ташкенте. Озолотишься! Там на твою «Волгу» - красавицу очереди будут! Да и о себе надо подумать. Посмотри на себя – кожа да кости! Тебя эта шахта съедает! Каким ты был – и каким стал…
Семёнов задумался:
- А и впрямь! Сколько можно батрачить? Всех денег не заработаешь. Да и здоровье стало, действительно, не то. А таксист дело говорит. Был у него – живёт зажиточно. Свой дом, фруктовый сад, почти новый «Москвич».
И снова наступили перемены в жизни Семёнова. Уволился из шахты, начал таксовать в Ташкенте. Как – то днём на железнодорожном вокзале к нему подошли трое смуглых мужиков:
- Брат! Отвези в Рават! Заплатим очень хорошо!
- А где это?
- За Катраном - у реки Ляйляк!
- Не знаю этих мест – не поеду!
- Да это чуть больше сотни километров! Дорога неплохая, каменистая, идёт в предгорья Туркестанского хребта. Заплатим четыреста рублей!
Это было неслыханно! На шахте зарабатывали за месяц 200 – 300 рублей. А тут… Семёнов заколебался. Да и упоминание о Туркестанском хребте сработало – много слышал о нём. Но что – то останавливало его:
- Нет – не поеду!
- Братан! Ну, выручай! 5 лет не были дома – работали на золотых приисках. Разбогатели – будем дома жениться. На! 500 рублей!
И один из «богачей» протянул Семёнову пять сторублёвок. Тот сдался:
- Ладно, чёрт с вами, поехали. Судьбы у нас общие – я тоже скоро поеду домой. Был у вас на заработках в рудниках, да вот приболел – теперь таксую…
Дорога всё время шла в гору. Пошёл сильный дождь. Один из клиентов сидел на переднем сидении, а двое других сзади. Они переговаривались на тюркском языке. За десять лет, что жил здесь Семёнов, он достаточно хорошо уже стал понимать этот язык, но сейчас не стал вмешиваться в их разговор – и это спасло его! Мечты его были, как всегда, о скором свидании с мамой и родными местами. И вдруг Семёнов похолодел, услышав:
- Надо заехать за окраину Равата! Раньше там была кошара – вот здесь и прихлопнем его! А машина у него новёхонькая – куш хороший будет! Лох! Попался на жадности…
Семёнов резко затормозил и незнакомцы забеспокоились:
- Слушай! А не понимает ли он по – нашему? Что – то он на ровном месте тормознул…
На русском языке один из них спросил:
- Друг! Что это ты резко тормознул? Испугался чего – то?
Семёнов уже «взял себя в руки» и спокойно ответил:
- Машина новая – только привыкаю. Тормоз с газом перепутал…
В машине воцарилось молчание. Семёнов, стараясь не выдать волнения, лихорадочно соображал:
- Что делать! Вот попал – как кур во щи!
Уже темнело. Дождь почти перестал. Он спросил:
- Ребятки! Вон, впереди, не ваш ли Рават?
- Да, он! Минут через 10 приедем…
Впереди на дороге показалась огромная лужа, справа – отвесная скала, а слева, со стороны сидения Семёнова, - крутой склон в ущелье. Решение пришло мгновенно:
- Если не получится задуманное – резко брошу «Волгу» в пропасть, чтобы убить этих тварей или, если успеют выпрыгнуть и останутся жить, скажу, что лопнуло колесо. В любом случае, машина им не достанется. Или, в зависимости от обстоятельств, посмотрю – может, постараюсь спрыгнуть на ходу и побегу - покачусь в ущелье: пусть догоняют…
«Волга» забуксовала в лыве – это Семёнов, рискуя, незаметно сцеплением выключил скорость, и отчаянно газовал на холостых оборотах. Бандиты не заметили уловки шофёра и продолжали спокойно сидеть на своих местах, правда, заметно занервничали. Семёнов разозлился:
- А ну, парни, вылезайте! Машина тяжёлая – всем троим надо толкать!
Те неохотно подчинились и, чертыхаясь в грязной воде, взялись толкать машину в багажник. Семёнов резко включил скорость и рванул, обдав грязью злополучных пассажиров. Те что-то гортанно закричали, размахивая руками, и побежали за машиной. Семёнов, обернувшись, закрыл кнопками все дверцы и помчался в городок. На въезде - в будке ГАИ сидели два милиционера. Он остановился - рассказал им всё, и они быстро поехали туда на своей машине, а сзади – за ними еле успевала «Волга». Проехали злополучную лужу, но на дороге никого не оказалось: бандиты где – то спрятались, увидев машину ГАИ. Милиционеры остановились, пожали ему руку, и посоветовали больше не приезжать в эти места…
Семёнов приехал домой взволнованный – рассказал всё супругам. Петрович сразу сказал:
- Да, нехорошая история! Эти сволочи будут теперь тебя искать: номера – то машины запомнили. Надо тебе уезжать.
Дарья побледнела, разволновалась, заговорила:
- А может всё обойдётся? Возможно, эти бандиты не местные, а приезжие? Пока в Ташкент не езди – потаксуй здесь.
- Так они знают, что я живу в Ленинабаде – в разговоре обмолвился.
Петрович обнял Володю:
- Тем более! Уезжай быстрее, чтобы не было беды! Это сволочной народец!
На следующий день он выехал домой, в родной город, поняв, что его теперь бандиты не оставят в покое. Провожала его одна Даша – Петрович был на смене. Она ревела белугой:
- Я люблю тебя! Как я теперь без тебя буду жить?
Семёнов только теперь понял, что и он полюбил Дарью. В нём боролись два чувства: любовь к Даше и чувство вины перед товарищем за свою подлость. Но что делать? Надо было делать жизненный выбор, тем более вмешалась непредвиденная ситуация…
Мать встретила сына со слезами радости:
- Сыночек! Как я соскучилась по тебе! Что с тобой? Ты какой – то жёлтый, похудел…
- Ничего, маманя! Отъемся дома - теперь больше никуда не поеду!
…Практически ежедневно теперь вспоминал он Дашу, Петровича. Очень тосковал по ним… Он пока не работал – немощь вдруг овладела его телом. Мать беспокоилась, приводила знахарок, заставляла сына проходить обследование в поликлиниках и больницах, но ничто не помогало. Часто Семёнов вспоминал ту последнюю трагическую поездку, чуть не стоившую ему жизни…
Но смерть подбиралась к нему с другой стороны - неизлечимая болезнь приковала его к постели. Он написал письмо в Ленинабад, Петровичу и Даше, поняв, что в его жизни никогда не было и не будет лучших друзей, чем эта милая супружеская пара. Обещал, когда выздоровеет, приехать к ним в гости. Теперь он не расставался с гитарой, со слезами напевая одну и ту же – свою любимую песню:
Как люблю твои светлые волосы,
Как любуюсь улыбкой твоей,
Ты сама догадайся по голосу
Семиструнной гитары моей…
Не дожив до 35 лет, умирая от лейкоза, Семёнов тосковал, плакал и всё вспоминал – вспоминал свою единственную в жизни женщину – незабвенную Дашеньку…
Он так и не узнал, что недавно Даша родила сына…
0

#13 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 03 декабря 2016 - 22:34

12

ДОЖИТЬ БЫ ДО ЛЕТА…


(Текст без корректуры, в авторской редакции)

Старику шел уже девяностый год – какой врач согласится на операцию. Однако открывшаяся язва не оставила иного выбора.
Лежа на операционном столе, он старался сдерживать стоны, но боль была сильнее, она кромсала ножом живот, и старик не мог дождаться начала операции, хотя и боялся ее. Главное – скорее освободиться от этой нестерпимой боли.
В ожидании, пока завершится подготовка к внеплановой, авральной операции, хирург успокаивал:
- Не переживайте, все будет хорошо, операция стандартная. Главное, что вас вовремя доставили. Потерпите еще чуть-чуть.
- Да я что... до лета только дожить хочется, - выдавил из себя старик.
На лицо ему надели маску. «Считайте до десяти, Кузьма Егорович». - «Один, два, три, четыре, пять…», - принялся прилежно отсчитывать старик. Цифра шесть неподвижной массой завязла на его непослушном языке, и операционную поглотила тьма.
Очнулся старик в темном лесу и сразу насторожился: почему так тихо? Он резко, по-птичьи, задергал головой, озираясь по сторонам, - никого. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что надо срочно искать выход из мрачной чащи. Не переставая оглядываться, он осторожно двинулся наугад в поисках хотя бы редколесья, а уж там, глядишь, проще будет. Пройдя немного, старик напал на тропинку и пошел уже по ней. Тропинка временами терялась среди густой травы, а вскоре пропала и вовсе. Он остановился в раздумье, в какую сторону направиться. И в тот же миг словно кто-то, невидимый, зашептал ему на ухо: «Оглянись! Оглянись!»
Позади скалился огромный серый волк. Старик в страхе бросился прочь, ища спасения в густой чаще, но волк не отставал. Старик оглянулся – оскаленная пасть с крупными желтыми клыками находилась всего в одном прыжке. «А-а-а! – закричал старик, кинувшись к дубу. Еще миг – и он запрыгнет в большое дупло, но от сильного толчка растянулся во весь рост. «А-а-а!» - еще сильнее заверещал от страха старик, оборачиваясь. И – невероятное дело: вместо волка за ногу его держал зубами Васятка.
«Васятка! Братик! Родимый!» - зарыдал старик, уговаривая мальчика отпустить его. Тот ослабил хватку, повернул голову набок, задумчиво глядя ему в глаза, затем засмеялся и снова стал тем маленьким босоногим малышом, который откликался на любую шутку или ласковое слово. Братик… Старик успокоился, и в этот самый момент и Васятка, и волк исчезли, и оказался он в той дикой голодной весне тридцать третьего года, в которой шел ему девятый годок от роду – такой беспощадно горестный год, что и вспоминать – как по живому резать, хоть криком кричи. А лучше и забыть навсегда - так, словно и не было ничего. А оно сейчас вдруг предстало, как наяву.
Они втроем, сгорбившись, греются на солнышке на завалинке перед низенькой избенкой: он сам, младший брат Сергунька и десятилетняя сестра Машенька. В глазах плавают темные круги, но он уже привык к ним и неотрывно глядит вдаль, за край леса, до тех пор, пока все вокруг не начинает качаться в туманной пелене. Он отводит взгляд, но еще долгое время не может ничего видеть слезящимися по-старчески глазами.
Говорили помаленьку, переводя от слабости дыхание.
-Дожить бы до лета, да Кузьма? - хрипло просипел, обращаясь к нему, худенький Сергунька. – Мамка говорит, лебеды наедимся вдоволь, ягод.
- Да, - подхватил он тихим голосом, - хорошо будет. Тятя рыбу в Волге будет ловить, от ухи силушка появится, а там уже и осень недалече - хлебушко уродится.
Все радостно оживились.
- А тятя говорит: грибное лето должно быть, - мечтательно улыбнулась Машенька.
- Да… орехи пойдут… чем не жизня! - Сергунька расслабленно привалился к стене, сглатывая слюну, и принялся ожесточенно чесать язвочку на щеке. - Вот же чешется, зараза!
При виде потекшей по лицу брата сукровицы, Машенька ласково взяла его за руку.
- Да не расчесывай уже. У Кузьмы все лицо стало в ямках. Терпи уже.
- Да не могу я терпеть, невмочь совсем. Мамка говорит, что скоро все равно пройдет, до крапивы бы только дотерпеть. А там уже точно все пройдет, совсем хорошо станет.
- Да, - радостно вздохнули дети, отвлекшись, - дожить бы…
- А Васятка умрет скоро, я сама слышала: тятя мамке сказывал, - всхлипнула Машенька.
Все замолчали, утирая слезы: Васятка был всеобщим любимцем.
- Как мы без него жить станем?
- Жалко Васятку. Так голодным и отойдет. Яшу тоже жалко было, но он хоть быстро отмучился.
- А то не жалко… - вздохнула Машенька, - я вся слезами обливалась, как он хрипел. Плакать-то уже не мог даже от голода. А ведь сосунок еще был, такой крошечный в гробике лежал. Ему теперь хорошо там, на небе. Хорошо…И кушать не хочется.
Кузьма сосредоточенно нахмурился и с твердой решимостью в голосе сказал:
- Был бы у меня сейчас кусочек хлебца, я бы его Васятке отдал, весь-весь, до крошечки.
Сергунька, проглотив слюну, вздохнул:
- Я бы - тоже. Только зачем он ему теперь: все равно не жилец.
Перед Кузьмой опять поплыли темные круги. Преодолевая дрожь в ногах, он нехотя поднялся.
- Пойду я… водицы попить. Больно уж в пузе скребет, и голова болеть начала.
На пороге Кузьма споткнулся и упал на давно не мытый грязный пол.
Сидевшая за столом мамка безучастно скользнула по нему огромными ввалившимися глазами и опять опустила вниз заострившееся лицо. Кожа на ее лбу стала тонкой, землистой, как у тех покойников, которых Кузьма раньше, когда не страшно еще было выходить со двора, видел на улице, прежде чем их успевали унести.
Он ждал, что мамка поможет ему подняться, но та продолжала сидеть с отрешенным видом. Пролежав некоторое время, Кузьма все же собрался с силами и, опираясь о стенку, встал, выпил целый ковшик воды, добрел до мамки и присел возле.
На печи противно захныкал Васятка:
- Мамка, кусать хочу.
Ему было уже три года, а он все не умел ходить. В два года, правда, пошел, но после перестал.
Мамка тоскливо посмотрела на него и снова ушла в себя.
- Мамка, дай чего-нибудь покусать. Мамка, кусать хочу, - изводил тихим плаксивым голосом брат.
Он ненадолго замолкал и снова начинал ныть:
- Мамка, кусать…
Мамка вдруг очнулась и злобно, срываясь на визг, закричала:
- Заткнись, гадина! У-у, аспиды! Все соки высосали! У-у… - она затрясла кулачками и, внезапно выйдя из себя, схватила Кузьму за чуб.- Аспиды! Кровососы! Всю душу из меня выели!
Братья горько заревели. Мамка вдруг уронила голову на сложенные на столе руки и словно одеревенела. Из узкой спины ее выпирали острые лопатки. Кузьме стало жалко мамку, и он с плачем прижался к ней.
- Мамка, мамочка… милая… только не сердись… мамочка…
Он почувствовал, как рука ее ласково прошлась по его волосам.
- Простите меня, детоньки. Сама не знаю, что говорю. За что нам такое? На муки бы пошла, только бы вас спасти. Кабы знать только, что делать… кабы знать… - задумчиво повторила она.
Мамка хотела заплакать, но слезы не шли, и она снова замолчала; рука ее застыла на голове сына.
Ночью Кузьма спал плохо, часто просыпался от громкого урчания в собственном животе. Из родительского угла, где спал и Васятка, слышались его затухающие прерывистые стоны: «Мамка… кусать…хлебца… » Когда Кузьма проснулся в другой раз, то братик уже не произносил ни звука и лишь иногда прерывисто вздыхал. Из темноты донесся шепоток родителей. «Помирает… иначе не дотянем… деток надо спасать». Мамка тихонечко заголосила в подушку.
- Тише! Разбудишь! – сердито произнес тятя.
Плач ее стал совсем тихим, приглушенным то ли подушкой, то ли одеялом.
Кузьма хотел спуститься с печки и подойти к братику, но ему отчего-то стало страшно, да и не было никаких сил подняться, и он лежал, прислушиваясь, пока сон все-таки не сморил его.
Проснувшись в очередной раз, Кузьма услышал мамкин надтреснутый голос:
- Егор, деток не разбуди. Иди в сарай.
Тихо стукнула дверь, и Кузьма теперь уже уснул окончательно, до рассвета.
Разбудил его запах мяса. Он боялся поверить: «Еда!»
- Мамка варит! – зашептал ему в самое ухо Сергунька. – Васятка поест – жив останется.
Откуда вдруг в доме взялось мясо – Кузьма и помыслить не мог. Он знал, что случилось какое-то чудо. Может, власть выделила еду, чтобы людей спасти, ведь должна же она как-то помочь? Теперь они, наконец, набьют живот и избавятся от непрекращающихся болей и тошноты. Не надо будет пить столько воды, от которой и так уже разбухло пузо, как у баб на сносях.
Мясо! Будет сила, глядишь – и до травы дотянут. Жить останутся.
Никто уже не спал. Все с шумом вдыхали аромат варившегося мяса.
- Мясце… - мечтательно закатил глаза Сергунька. – Мамка мясца даст.
Тятя, почерневший лицом еще сильнее, не глядел в их сторону.
- Вставайте уже… есть будем, - тяжело вздохнул он.
Пока тятя снимал с печи Яшу, мамка осторожно, чтобы не расплескать, поставила на стол большую деревянную миску, от которой по всей избе разносился будоражащий запах.
Тятя положил возле каждого нарезанные куски мяса. Наваристая, хоть и без единого зернышка и капустки, но подкрашенная свеклой похлебка была так вкусна, что тяте пришлось сердито прикрикнуть: «Цыц! По очереди!» - из-за того что дети в спешке сталкивались ложками.
Кузьма не замечал ничего вокруг, спеша насытиться, и лишь когда миска опустела и все замерли, выжидательно глядя на тятю, он заметил, что чего-то не хватает. Оглядевшись, Кузьма понял, что не так: не доносилось жалобного хныканья Васятки. Братик ни разу не попросил кушать.
- Тятя, а где Васятка? – испуганно спросил Кузьма.
Тот нахмурился и, потирая лоб, отвернулся в сторону.
- Украли Васятку-то, волки унесли… Мы с мамкой за мясом ходили… на склад, а дверь запереть забыли.
…Сон старика исчез так же внезапно, как и появился, и ничего уже не снилось, однако, странное дело: все еще находясь под воздействием наркоза, он стал думать так, будто бодрствовал, и продолжал вспоминать.
Тем вечером, перед тем как уснуть, мальчишки шептались на печи: «А помните, у Семеновых тоже волки ребенка унесли?» - «Ага… а люди сказывают, съели они его». – «Так… а Васятка… может…» - «Нет, не может ничего такого быть. У нас тятя с мамкой настоящие. Васятку точно волки унесли», - заключили братья.
И все же с той поры зародилось в Кузьме сомнение, о котором и помыслить страшился, а все равно крепко оно в нем застряло. Годы летели, много чего было, Кузьма превратился в Кузьму Егоровича, вначале немолодого, а затем уже и старого, забывчивого. И память уже успокоилась, остыла, да и не в силах была удержать всего. Многое из того, что в свое время волновало, терзало или радовало душу долгие годы, подзабылось, и если и вспоминалось, то куда спокойнее, - так же, как бывает, пробежит от легкого ветерка по тихой воде мелкая рябь и исчезнет, так и не всколыхнув глуби. А Васятка… Васятка все равно всегда был с ним. Всегда. По молодости, правда, совсем редко вспоминался, но это только по молодости, а потом… потом все чаще и чаще. И все сильнее ныло сердце, и все сильнее тянуло с ним встретиться – там, за порогом жизни. И чтобы братик обязательно ответил, наконец, на мучавший старика вопрос, а если вдруг что не так, то простил. «Эх, Васятка, встретиться бы с тобой поскорее. Во что бы то ни стало. Я знаю: что бы то ни было, ты все равно простишь. А если нет на мне никакой вины, то еще лучше. А потом мы обнимемся – как бывало прежде».
И, странное дело, старик, лишь отдельными кусками способный вспомнить, как росли его собственные дети, словно бы почувствовал сейчас нежность худеньких ладошек, с такой любовью обвивавших много лет назад шею старшего брата. Васятка прижимался к нему всем своим тельцем, и оба замирали, полные восторженной любви друг к другу. Только бы оно повторилось, это объятие, - там, где они, наконец, встретятся.
Внезапно старика ослепил яркий свет, от которого слегка закружилась голова. Немного привыкнув к нему, он увидел, что совершенно один в странном пространстве – как если бы очутился внутри сказочного калейдоскопа. Старик в буквальном смысле висел в воздухе, потому что никакой опоры под ногами не существовало. Как в морской глубине вокруг только одна вода, так и здесь его окружало невиданной прежде белизны пространство, состоявшее из искрившихся, переливавшихся вспышками яркого света мозаичных осколков. Он вспомнил, что лежит сейчас на операционном столе, и чувство горького, непостижимого одиночества обожгло его ужасающей догадкой, что в этом сверкающем царственном склепе ему предстоит провести целую вечность. «Неужели я умер?!?!» И еще более мучительная мысль породила в нем внутренний крик: «А Васятка! А тятя! А мама! А Яша! Машенька! Сергунька! Неужели каждый из них находится в подобном одиночестве и нам не суждено встретиться?! Неужто вот он какой, тот свет?!?! И выходит, что все земные надежды - обман, иллюзия, в которую мы верим?! Тогда что есть в этом мире настоящего, кроме этого тоскливого безмолвия??? Какой смысл в такой жестокой бессмысленной вечности???»
Между тем, откуда-то из-за пределов его белоснежного склепа послышались глухие, чуть слышные голоса. Старик напрягся. Голоса приблизились, зазвучали явственно.
- Ира, следи за ним, я отойду, - густой мужской бас показался знакомым.
- Сколько ему еще? – мелодично прозвучал в ответ голосок молоденькой женщины.
- Да в принципе… вот-вот уже, наркоз-то щадящий.
Старик сообразил: оказывается, этот склеп, что сейчас привиделся, - всего лишь странный сон опьяненного наркозом сознания, а значит, все будет так, как положено. И во что бы то ни стало будет встреча - придет срок!
Кузьма Егорович открыл глаза. Склонившаяся над ним молоденькая симпатичная медсестренка радостно воскликнула, обращаясь к хирургу:
- Все, Сергей Николаевич, он проснулся!
0

#14 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 05 декабря 2016 - 21:41

13

ОТ ГРУСТНОГО ДО СМЕШНОГО
ИЛИ «ЛЕСТНИЦА В НЕБО»


Элеватор — сооружение для
хранения больших партий зерна.
Представляет собой строение силосного
типа высотой от 40 до 60 метров.
Википедия.


Справка: Взрыв зерновой и мучной пыли — самое страшное, что может произойти на предприятиях системы хлебопродуктов. Ежесекундному риску подвержены все предприятия отрасли, какого бы размера, типа, конструкции они ни были! Органическая и неорганическая пыль, даже при минимальной концентрации в воздухе, обладает гораздо более разрушительной силой, чем динамит. Такой взрыв внутри замкнутого пространства создаёт избыточное давление, в 12,5 раз превышающее точку, при которой разрушаются и крошатся сверхпрочные железобетонные плиты.


***
Ранним февральским утром 198… года пассажирский поезд «Ташкент — Бухара» остановился на станции Д…бай. Мне не спалось. За окном тёплого вагона моросил холодный и нудный зимний дождь. До станции Каттакурган, на которой мне, согласно выданному командировочному предписанию, надлежало сойти, оставалось ещё километров 250. Но и Д…бай, и Каттакурган — это Самаркандская область, а значит, я уже почти приехал. Испокон веков повелось, что все наши мельницы и элеваторы всегда строятся рядом с железнодорожными станциями. Количество грузовых вагонов, подаваемых на предприятия системы хлебопродуктов, - впечатляющее. Поэтому на всех крупных и не очень станциях всегда имеется отдельная железнодорожная ветка ведущая прямиком в наши «конюшни».
***
Что ищет глаз ткача и портного, вошедшего в большой магазин? Правильно, платье. Ну, или на худой конец ткани. А пекаря в большом универмаге — отдел хлебобулочных и кондитерских изделий. Это уже профессиональное. Вот и мой взгляд уставился на совершенно тёмную громадину маячившего за вагонным окном элеватора.
Я очень прилично учил спецдисциплины в родной альма-матер, а потому давным-давно зарубил себе на носу, что элеватора без огней не бывает. Его рабочая башня всегда должна светиться, как новогодняя ёлка. Работающие там агрегаты и механизмы обязаны денно и нощно выдавать сотни тонн зерна для производства муки, крупы и комбикормов. Здоровенные светильники, смонтированные на самой крыше этой громадины, обязаны в любую погоду предупреждать низколетящие самолёты о приближении к опасному высотному объекту.
Д…ский же элеватор не подавал признаков жизни! Я даже опустил створку вагонного окна. За что сразу же услышал всё, что обо мне думает сосед по купе.
Тишина. Ни рокота машин, ни отблеска фонарей. «Такого не может быть, потому что не может быть вообще», — подумал я. Но в этот самый момент состав тронулся, и уже через минуту силуэт тёмной громадины пропал из виду.
А ещё через 4 часа, сойдя с поезда и переступив порог приёмной Каттакурганского комбината хлебопродуктов, я получил бланк телеграммы.
«Вам надлежит незамедлительно прибыть в посёлок Д…бай, в расположение мельницы, в связи с взрывом, произошедшим сегодняшней ночью на элеваторе! И короткая, но очень убедительная подпись — Заместитель министра».
***
За несколько лет до описываемых событий электромонтажники, устанавливая на крыше строящегося элеватора мощные лампы «габаритного освещения», ломали головы. Остановить работу и сидеть дожидаться, когда «неспешные» снабженцы раздобудут и привезут, наконец, положенный по проекту дефицитный медный кабель или заменить его на ломкий и непрочный, но имеющийся в наличии алюминиевый? Как была решена эта проблема, я думаю тебе, дорогой мой читатель, объяснять не надо. Тем более, что работы надо было срочно заканчивать к очередной годовщине. И неважно, к какой.
Задача рабочих элеватора - не только хранить зерно, но и чистить его. Поэтому за годы работы этого предприятия на той самой крыше зерновой пыли скопилось предостаточно. Короче, в один совсем даже не прекрасный день ветер таки победил алюминий и «коротнуло», ещё раз «коротнуло», а потом и бабахнуло. Сильно так бабахнуло. Людей по счастливой случайности не поубивало - только слегка контузило. Но вот та самая крыша, на которой и стояли габаритные огни с подведённым к ним злосчастным непроектным кабелем, перестала существовать. Как и два этажа, располагавшиеся ниже. Вы, наверное, не раз слышали выражение «лестница в небо»? Так вот, я эту лестницу видел. То есть лестничные пролёты и марши, ведущие в помещения элеватора, которых уже нет!
***
Перед прибывшими специалистами (вроде меня) была поставлена оперативная и конкретная задача. Облазить всё, что осталось, и предоставить подробный доклад, о том, что нужно сделать. Понятно, что всё это исполнить в кратчайшие сроки, то есть немедленно!
Так как все входы в здание были завалены бетонными глыбами, нам предстояло на некоторое время стать цирковыми акробатами. Ну, или монтажниками-высотниками - это кому как больше нравится. А именно: по раскачивающейся на дожде и ветру лестнице пожарной машины подняться на самый верх и прыгнуть с неё на ту самую чудом уцелевшую «лестницу в небо».
Адреналина в нашей крови было столько, что, наверное, никто из нас не отказался бы прыгнуть и с парашютом на этот самый пятачок. Ведь каждому из срочно вызванных «спецов» в те годы не перевалило ещё и за четвертак! Не отказался никто. Поднялись по лестнице и сиганули на площадку размером примерно 2 х 2 метра.
***
Почти целый день насквозь промокшие под холодным, так и не прекратившимся февральским дождём, мы лазили по руинам того, что ещё сутки назад было красивым и мощным Д…ким элеватором. Потихоньку адреналин из организма куда-то улетучился. Одежда стала тяжёлой и липкой. Настроение — хуже некуда. А тут ещё стало как-то быстро темнеть. Короче, пора выбираться. Но вот как? Вниз хода нет. Там всё завалено кусками бетона и искорёженной арматурой. Мы молча смотрели друг на друга и так же молча задавали один и тот же вопрос: «На лестницу пожарной машины, которая тихонько покачивалась метрах в двух от края уцелевшей площадки?» От этого самого пятачка до земли метров этак 40 - не меньше. Увы, выход единственный — прыгнуть и ухватиться за холодную и мокрую металлическую лестницу на высоте 40 метров, а, может быть, и поболее, да ещё в тяжёлой и мокрой зимней одежде. Курток из непромокаемых и лёгких тканей в то время в нашей стране что-то в продаже не наблюдалось. Ну, а «блатом» в силу нашего возраста и убеждений мы, увы, не обзавелись!
***
Поскольку я сижу и пишу сейчас эти строки, наш прыжок на качающуюся лестницу пожарной машины можно расценивать как весьма удачный.
Мокрые записки-каракули легли на стол «кого надо». В скором времени именно они послужили основой для срочного «Проекта восстановления». Какой уж там проложили кабель — ломкий алюминиевый или эластичный медный - то мне, увы, неведомо.
Со временем моя шевелюра поредела, потом ещё поредела и засверкала обширной лысиной. А то, что таки уцелело от неё по краям, сначала из чёрного стало серым, а затем и совершенно белым. И каждый раз за чашкой чая (или чего покрепче), рассказывая своим друзьям и родственникам об этом своём прыжке в Д…ких сумерках, я добавляю в него всё новые и новые юмористические нотки. Хотя, поверьте мне на слово, в тот февральский вечер мне и моим друзьям, «молодым спецам системы хлебопродуктов», было совсем не до смеха!

САМОТЁКИ

Наверное, нынешнее поколение безусых мельников и представить себе не может, что на каждом нашем предприятии обязательно был «жестяной» цех. А люди, там работающие, именовали себя гордо — жестянщики. Совсем недурно зарабатывали и так же весьма недурно и со знанием дела обмывали свои получки. Потому как без этих умельцев, как говорится, полная труба. А всё дело в том, что (цитирую) «На предприятиях системы хлебопродуктов для транспортировки и распределения зерна, а также других сыпучих продуктов используют так называемые продуктопроводы. Эти устройства представляет собою целую систему труб, по которым полуфабрикаты, готовые продукты и отходы перемещаются самотёком, то есть сверху вниз под тяжестью собственного веса. Для смены направления движения в продуктопроводах предусмотрены специальные отводы, сектора и колена для деления и регулировки потока».
В достопамятном Советском Союзе централизованно, то есть на специальных заводах, самотёки не делали, а изготавливали их непосредственно на местах. А посему любое изменение в технологической схеме мельницы непременно влекло за собой малоприятный поход в «жестяной» цех с нижайшим поклоном и убедительной просьбой как можно быстрее изготовить из нержавеющей стали энное количество этих самых самотёков. Почти всегда такое техническое задание подкреплялось одной, двумя или даже тремя пол-литрами. В зависимости от сложности заказа и сроков его исполнения.
***
А теперь представьте себе, что вам предстоит не локальная замена самотёков на небольшом производственном участке, а монтаж огромного количества этих продуктопроводов на новой строящейся громадной мельнице. Та ещё, скажу я вам, работёнка. Сначала технолог, то есть я, в течение нескольких дней натягивает ниточки —направления от одного агрегата к другому. А уже затем жестянщик по этим ниточкам монтирует им же самим изготовленные самотёки.
Возмущённый читатель сейчас непременно скажет: «Зачем мне всё это надо знать? Я вообще, если честно, муку не ем - только хлеб, булочки, пирожки и пончики. Ну, или на худой конец — макароны». Увы, всего этого изобилия без муки не приготовишь. А её не будет до той поры, пока жестянщик не установит эти самые самотёки.
Итак, у меня очередная командировка в город, впрочем, неважно, в какой. Главное - что там смонтировали оборудование и срочно надо туда ехать, и натянуть эти самые ниточки. Так как сроки, как всегда, поджимают, то со мной поедет один из самых лучших жестянщиков республики. Утверждают, что он ас из асов в своём деле. И, конечно же, непревзойдённый специалист по части принять на грудь или заложить за воротник, или ещё как. Короче, алкаш, коих ещё поискать надо.
Вселяемся в местную гостиницу. К моему удивлению, жестянщик из своего кармана доплачивает за отдельный номер люкс!
— Не буду я с тобой, технолог, в одном номере жить. Потому как, пока ты свои ниточки тянуть будешь, я того… Короче, на пару-тройку дней в запой схожу. А чтобы тебя не подвести и не уйти на больше, вот возьми мои деньги и храни их у себя. Понимаешь, страсть имею купеческую. Как напьюсь сильно — всех местных алкашей-собутыльников обязательно собираю, угощаю. Сам же понимаешь: братья они мои по несчастью. Жена запои ещё как-то терпела, а вот из-за страсти купеческой проклятущей собрала вещички и ушла. Теперь вот угощаю корешей запойных и рассказываю о жизни своей конченной. А они меня слушают и понимают. Ещё как понимают! Потом, конечно, хожу, побираюсь… На билет обратный деньги клянчу. Хотя бы в общем вагоне. Ладно, мне с тобой лясы точить более некогда. Потому как магазин через полчаса закроется. Ты, главное, того… Мои деньги не потрать, сбереги. На обратную дорогу сгодятся.
Прошла неделя. Я практически не появлялся в гостинице. День и ночь тянул эти бесконечные ниточки. Наконец, закончил. Теперь у меня отдых. С завтрашнего утра жестянщик будет свои трубы монтировать, а мне только то и остаётся, что смотреть да контролировать, чтобы с пьяных глаз чего не напутал. Хотя это вряд ли… Было же сказано, что он талант в своём деле. А его, как известно, не пропьёшь.
***
Сходил за жестянщиком. В номере его нет. Коридорная сказала, что расплатился за казённое одеяло и ушёл на вокзал к своим корешам. Просил искать его там. Предупредил, чтобы, как разыщут, сразу холодной водой окатили. Ежели не поможет, то непременно в вытрезвитель везти. Потому как он о своём долге перед Родиной завсегда помнит.
Я прикинул все возможные траты горемычного пропойцы и пришёл к выводу, что деньги у «оцинкованного гения» должны были окончательно закончиться ещё пару дней тому назад. В долг, понятное дело, ему ни за что в этом городе ничего не продадут. Выходит, спит где-то, но, скорее всего, уже трезвый. И это несказанно радует!
Город маленький, вокзал тоже. Местные алкаши после «допроса с пристрастием» выдали с потрохами «лежбище» приезжего «олигарха». Жестянщик был пьян вдрызг. Как мы его приводили в чувство - про то отдельный сказ. Как говорится, не для слабонервных.
Оклемавшись, он потребовал, чтобы ему возле рабочего верстака поставили чашку с водкой и покрошили туда хлеба, а лучше лепёшку. «Ты того… Ты не беспокойся - то только для опохмела, — успокоил жестянщик. - Понимаешь, рассол уже не берёт».
Он достал свой инструмент, а я залюбовался работой мастера. Зрители покупают билеты и следят за тем, как творят талантливые артисты. На моего жестянщика тоже можно было продавать билеты. От беспробудной пьянки у него руки дрожали так, что поднести ко рту стакан было делом абсолютно бесполезным. По-научному это называется тремор. Говорят, что вылечить такую болезнь практически невозможно. Но куда девался этот самый тремор, когда в руках у мастера оказывалась деревянная киянка! Ни одного лишнего движения! Выверенные годами жесты. Трубы с верстака вылетали одна за другой. Он почти не пользовался линейкой и штангенциркулем. Качество работы можно было не проверять. Брака в такой работе не могло быть в принципе.
Принесли телеграмму. Меня срочно вызвали в Министерство. Зашёл в мастерскую попрощаться. Жестянщик достал из ящика небольшую чеканку. Протянул. Профиль вождя. Не на латуни или на меди — на куске твёрдого, почти не гнущегося, оцинкованного железа.
— Тебе, на память. Может быть, больше не свидимся. Цирроз у меня, понимаешь. — Он застучал киянкой по металлу.
Я стоял и не знал, что делать дальше. Попрощаться и уйти или остаться, полюбоваться его работой ещё немного.
— Послушай. Ты же отдал мне все деньги. То, что у тебя осталось, должно было закончиться уже на вторые сутки. Так на что же ты пил и угощал своих корешей на вокзале? Неужто украл?
— Технолог. Я детдомовский. Там от воровства зараз отучают. Эх, ты. А ещё инженер. Элементарную вещь не допёр. Просто я и от тебя тоже заначку сделал. Так-то вот.
***
Канул в лету Советский Союз. А вместе с ним исчезли портреты Ленина. Но вот один из них, выполненный на куске оцинкованного железа, стоит у меня на полке. Не как память о вожде мирового пролетариата, а как память о большом мастере своего дела!
0

#15 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 07 декабря 2016 - 22:16

14

ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ «МИШЕНИ»

Анастасия Викторовна считала до возвращения домой не то что дни – минуты. Десятки раненых, увечных; каждый день страдания и боль перед глазами. Душевные силы были на исходе. Пыталась отстраниться от реальности, но от себя убежать не удавалось. Недвижно, словно кукла, часами лежала на кровати. Взгляд сфокусирован на потолке. «Штукатурка осыпалась, в углу – ржавое пятно, потёки на стенах - наверное, крыша течёт. Залатать бы, да кому оно сейчас надо? Всё равно завтра будет решето… И жизнь моя, как решето: вот так и утекает всё сквозь дыры…» – навязчивая мысль не давала покоя. Она скрючилась, зажала подушкой уши, чтобы не слышать стонов недавно прооперированной соседки по палате. В нашей стране у всех с крышей проблема. Это же надо было допустить такое? Снова взгляд на потолок. Ну, и далась мне эта крыша? Здесь хозяев много, что-нибудь придумают. А мою жизнь только мне латать придётся. Надеяться не на кого. Слеза дрогнула на ресницах и неспешно скатилась к виску, затерялась в спутанных волосах.
Одна, с двумя детьми в изувеченном войной городе. Без мужской помощи, поддержки, заботы, так необходимых именно сейчас. Почему? В чём она виновата? Первый изменил. Сказал, что встретил настоящую любовь, а их отношения были ошибкой. Впрочем, ошибался он после развода ещё часто: стабильно раз в год. И позлорадствовать бы над горе-ловеласом, но… Лера страдала, скучала по отцу безумно. А потому приходилось, запрятав гордость в чулан, звонить, объяснять, устраивать совместные встречи. Второй запил. Не вынесла тонкая душевная организация проблем в бизнесе. После бурного выяснения отношений уехал жить к маме. Больше его не видели. Соня была слишком мала, чтобы переживать. Отсутствие отцовской ласки стало сказываться совсем недавно: в желании при каждом удобном случае забраться на руки к добродушному балагуру, соседу дедушке Вите; стремлении называть игрушки именем папы; привычке в тишине полистать альбом с фотографиями, где все ещё были вместе и, казалось, что навсегда. Взрослые встречаются, расходятся. А дети остаются… Часто тягостным напоминанием о прошедшей любви.
Подумала о дочерях - и жалость стиснула сердце. Вслед за первой слезинкой заструилась горькая вторая, третья...
− Тебе больно, мам?
Анастасия Викторовна с трудом опустила взгляд. Возле кровати – заплаканная Лерка. Попробовала улыбнуться – вышло не очень.
− Да нет. Так подумалось просто, о своём, о женском. Ты давно здесь?
− Как только посещения разрешили, − дочь затараторила без умолку, − доктор сказал, что на следующей неделе тебя выпишет.
− На следующей? Нет-нет! Мне раньше надо.
−Да ты не волнуйся, мам! Мы ведь с Сонькой уже взрослые. Сами справимся. Я ей на завтрак гречку с молоком сварила, накормила. Тётя Таня тоже обещала помочь.
Мама закрыла глаза, едва сдерживая слёзы.
− Ты у меня умница, я знаю… И тётю Таню поблагодари от меня… Как она? Как все? Живы? Больше никто не пострадал?
Лера замялась, не решаясь рассказать. Но всё же не выдержала.
− Возле молочного ларька, на Солнечном, восемь человек погибло… И мама Маши Савичевой тоже. Ей обе ноги взрывом оторвало. Она в машине скорой помощи умерла. Я только утром узнала. Сегодня похороны, − замолчала, сглатывая подступивший к горлу комок.
«Знает ли Машка? И как теперь будет жить? А если бы и моя мама…?» − и отвернулась, вытирая мокрые глаза тыльной стороной ладони.
Мамины пальцы судорожно смяли простыню. Она застыла на мгновение, пытаясь унять оглушительные удары сердца.
– А Лёшка? Жив? – спросила чуть слышно.
– Он на фронт ушёл! – из груди дочери вырвались рыдания. Слёзы уже невозможно было сдержать, они лились водопадом, капали с кончика носа, стекали за шиворот. – И даже не простился! Записку передал через друга, что любит, и ушёл! Почему он так поступил со мной, мам?
− Пожалел, наверное: долгие проводы – лишние слёзы.
− Но ты же говорила, что женщина выбирает! Что последнее слово за мной! А он даже разговаривать не захотел, не посоветовался, не объяснил! Почему?
– Я думаю потому, что ты выбрала не мальчика, а мужчину.
Лера, всхлипывая, кинулась к маме на грудь. Та поморщилась от нечаянно причинённой боли, с трудом оторвала от простыни свинцово-тяжёлую руку, погладила дочь по голове, как маленькую.
– Да вернётся твой Лёшка, никуда не денется! Не будут желторотых юнцов на передовую отсылать. Пороет окопы где-нибудь в тылу, ему полезно.
–Ты обещаешь?
Мама криво улыбнулась.
– Обещаю.

***
Хлопоты по хозяйству совсем не тяготили Леру. Наоборот, она находила в них возможность отвлечься от происходящего за окном. Простое меню: постный суп, яичница или жареная картошка, на десерт − бутерброд с вареньем – оправдывалось и недостатком денег, и отсутствием опыта у пятнадцатилетней поварихи, однако Соней принималось безропотно. Малышка стремилась помогать сестре хотя бы послушанием.
Но однажды всё же преподнесла сюрприз: приготовленная с утра похлёбка к вечеру неожиданно исчезла из холодильника. Лера пристала с расспросами и выяснила, что первое «ушло» на благое дело: многодетной семье из соседнего подъезда. Когда гуманитарная акция повторилась и в следующие несколько дней, Лера тактично объяснила сестре, что их семейный бюджет не в состоянии обеспечить продуктами всех нуждающихся.
Спустя неделю, обнаружив пустые полки в холодильнике, Лера напряглась не на шутку и устроила младшей «разбор полётов». Припёртая к стенке Соня, размазывая по щекам слёзы, созналась, что всё это время подкармливала бездомную собачку.
− Она такая маленькая, беззащитная, − Соня знала, какие слова подобрать, чтобы умаслить сестру. – Хозяева уехали и блосили её умирать. А ещё она очень умная, команды знает. Хочешь, покажу?
Лера без особого энтузиазма пожала плечами.
− Ну, покажи.
Они вышли во двор. За домом, под расколотой снарядом яблоней, свернувшись, спал огромный грязный пёс.
− Плавда, он милый? − заглядывая сестре в глаза, восторженно спросила Соня.
− Милый? Да это монстр какой-то! Как ты вообще решилась к нему подойти?
− Почему монстл? Никакой не монстл! Если искупать, ласчесать…
− Нет, и ещё раз нет! Я знаю, к чему ты клонишь – даже не начинай.
− Ну… мы могли бы назвать его Лёха. Хочешь?
− Ах ты, маленькая манипулянтка, − Лере стало смешно, но она для острастки грозно сдвинула брови, − никак мы его называть не будем. Оставим здесь. Я разрешу тебе его подкармливать иногда. И закрываем на этом тему.
В этот момент, разбуженный оживлённой беседой, пёс потянулся, сел и грустно посмотрел на сестёр своими большими голубыми глазами. И было в этих глазах столько житейской мудрости, бесстрашия и в то же время доброты, что у Леры от умиления защемило сердце.
− Боже мой, это же хаски! Я мечтала о такой с десяти лет.
Соня ждала этого момента. Эффект был именно тот, на который она и рассчитывала: лицо Леры расплылось в улыбке, она погладила пса по голове, потрепала за ухом. Тот в ответ лизнул её руку.
− А что мы скажем маме? – спросила скорее у себя.
− Плидумаем что-нибудь, − заговорчески подмигнула Соня.
Так в семье Ланиных поселился Мир.
Кличку собаке придумала Соня. Лера не стала возражать. Война как-то сразу трансформировалась, ушла на второй план. А на первом был он.
− Смотри, как смешно он спит! – восторженно кричала Лера.
− А как хлопит! Обхохочешься! – вторила ей Соня.
− А Мир сегодня на прогулке подружился с кошкой!
− А мы с Милом иглали в мяч!
− А ты знаешь, как он круто умеет петь? Ему тоже нравится «Бумбокс»!
− Ещё он знает команду «ко мне».
В общем, если бы Мира не было, его стоило придумать. К моменту маминого возвращения из больницы он стал главным членом семьи. И не принять его мама в принципе не могла: должна же быть у детей, оказавшихся в жерле войны, хоть какая-то отдушина. Она попробовала было робко возразить, что, мол, собака слишком большая, и что, возможно, просто потерялась и, может быть, её даже ищут, но… Увидела слёзы в глазах младшей, дрожащие губы старшей и махнула рукой.
− Ваша взяла. Пусть живёт.

***
Луганск, тем временем, оказался на пороге нового испытания: в окружённом, изрешечённом снарядами городе в начале августа отключили поочерёдно связь, свет и воду. Наивные горожане считали адом прожитые дни. Нет! Пекло было ещё впереди. Причём как в прямом, так и в переносном смыслах этого слова.
В багровых пятнах асфальт, кресты из скотча на окнах стали актуальным трендом сезона. Единственная связь с внешним миром - через допотопное радио. Батарейки – на вес золота. Их выменивали на еду, воду или приобретали за баснословные деньги у предприимчивых сограждан. Вечером раритет выносился во двор, жители окрестных подъездов собирались вокруг, с замиранием сердца слушали новости: ну, как там наши? Когда уже мир? Почему никак не договорятся?
Световой день сформировал режим: восход в пять – подъём, сумерки в 20.30 – отбой. Ни телефона, ни интернета, ни телевизора. Только живое общение. Назад, к истокам, так сказать.
Верхние этажи высоток пустовали: жить там было небезопасно. Спали покатом у соседей снизу или в подъезде, поближе к подвалу. Хозяева квартир с электрическими плитами готовили еду на кострах, организовывали дежурство по «кухне». Продукты приобретали в складчину на рынке или выменивали (как в Отечественную). Сложнее было с водой. Каждое утро начиналось с вопроса: где её достать? С рассветом город наполняли тысячи зомби с пустыми бутылями. Они срывали краны гидрантов и черпали жижу пригоршнями прямо с асфальта, собирали в тазики струйки дождя, цедили разящую ржавчиной из труб в подвалах, выстаивали километровые очереди у водовозов.
Забота о поисках воды полностью легла на Лерины плечи: мама была ещё слишком слаба после ранения. Заливаясь слезами вместе с Соней, она каждое утро провожала старшую дочь, экипированную шестью пустыми баклажками, на поиски. Спустя несколько дней бестолковых многочасовых метаний по городу Лера разработала свой план добычи драгоценной влаги. Питьевую – раздавали страждущим служители небольшой церквушки, находящейся прямо на линии разграничения. Правда, находится там было опасно, но главное – прийти пораньше, к половине пятого утра, до начала обстрелов. Воду для хозяйственных нужд Лера таскала с реки: шесть километров налегке в одну сторону, да шесть, навьючившись, в другую. В пути случалось разное: приходилось прятаться от взрывов в придорожных канавах, с замиранием сердца обходить стороной страшные находки: таблички с надписью «мины», изглоданные одичавшими собаками человеческие останки. Вместе с Лерой неизменно следовал Мир: развлекал, охранял, даже помогал тянуть воду.
Тот день не был исключением. Они уже подходили к реке. В воздухе пахло тиной. Купались в лучах восходящего солнца ласточки. Жалостно пищали прощаясь до вечера комары. Густая, туго сплетённая в ковёр трава, обречённо встречала новый день, поднимая к светилу высушенные августовским зноем листья. Лера замедлила шаг, вдохнула полной грудью, раскинула руки и, запрокинув голову, подставила лицо ласковому теплу. Как же хорошо, Господи! Как тихо! Будто и нет войны! Будто мир, как раньше!
- Мир, ты чего? – только сейчас Лера заметила, что пёс вдруг замер, как вкопанный, и ощетинился. Она в недоумении огляделась вокруг. На расстоянии пяти-шести метров от них из камышей вдруг выскочила пара крупных поджарых собак. Прижав уши к голове и обнажив клыки, они медленно приближались, издавая горловое хриплое рычание. Настроены были явно агрессивно. Лера похолодела. Испугалась не так за себя, как за Мира, что, расхорохорившись, выступил недружелюбным «соплеменникам» навстречу.
− Фу! Не вздумай лезть в драку, − приказала она тихо и оглянулась в поисках камня, палки – хоть чего-нибудь, способного показать собакам, что их не боятся и готовы защищаться. Обычно движение руки к земле (будто собираешься поднять камень) безотказно действовало на озлобленных дворовых шавок, но в этот раз всё пошло иначе. Приняв Лерин жест за проявление угрозы, псины ринулись в атаку. Увидев несущуюся навстречу разинутую пасть, Лера кинулась бежать. До ближайшего дерева, раскидистой ивы, не больше полутора десятков шагов, буквально несколько секунд. Но у неё нет и пары! Успеть нереально! И тут Мир, угадав мысли хозяйки, кидается нападающей собаке наперерез, выигрывая драгоценное время для спасения Лериной и одновременно подвергая угрозе собственную жизнь, открывает второму атакующему хищнику незащищённую спину. Мгновение – и три зверя, сцепившись в смертельной хватке, кубарем катятся в придорожную пыль. Визг, клацанье клыков, клоки шерсти разлетаются в стороны! Спустя минуту поле боя щедро окроплено кровью. Лера, забравшись на нижнюю ветку, наблюдала за сражением, словно в амфитеатре, но не смогла усидеть на месте, потому что поняла: без её помощи Миру несдобровать. Она стремительно соскочила вниз и понеслась обратно. К этому мгновению одна собака с перегрызенным горлом уже валялась в пыли. Другая, вцепившись в спину у основания хвоста, держала Мира мёртвой хваткой. Тот извивался, скалился, рычал, но неумолимо истекал кровью и терял силы, не в состоянии одолеть соперника. Никакого плана у Леры не было. Действовала спонтанно. Подлетела к разъярённому зверю, схватила задние лапы и рывком потянула на себя. Хищник от неожиданности выпустил жертву. Но тут же подскочил, высвободился, с удвоенным остервенением развернулся к Лере и прыгнул… Она успела лишь краем глаз заметить, как Мир безжизненно упал в траву, непроизвольно закрыла лицо руками и приготовилась к боли. И в этот миг прозвучал выстрел. В нос ударило зловоние разинутой пасти, искажённая яростью окровавленная морда бессильно сжала челюсти в миллиметре от Лериного лица. Массивная туша свалилась ей на грудь, сбила с ног.
В наступившей разом тишине Лерино дыхание звучало, как шум неисправной помпы.
− Жива, доченька? – вдруг раздался над головой низкий распевный голос. Чьи-то сильные руки откидывают прочь тяжеленное зловонное тело. Помогают встать.
Лера медленно приходит в себя, осматривается. Перед ней стоит батюшка: немолодой, дородный, с окладистой курчавой бородой, в чёрной до пят рясе. Точно такой, каким изображают служителей церкви добрые русские мультфильмы. Закинув автомат за спину, он крутит её, словно тряпичную куклу, выискивая возможные увечья.
− Цела?
Лера утвердительно кивает в ответ. Её трясёт, от виска к скуле и между лопатками струйками стекает пот.
− Слава Господу, сподобил меня поблизости оказаться, − батюшка осенил себя крестом, и взглянул на небо, будто наверняка знал, что сверху наблюдают.
Лера же, едва опомнившись, рванула к истекающему кровью другу. Раны его были ужасными. Казалось, жизни здесь не за что держаться. Она упала рядом на колени, приподняла голову, прислушалась. Ей показалось? Или он всё же дышит? Замерла. Да нет же! На этот раз она точно уверена: жив!
– Твой? – осторожно спросил батюшка, подходя ближе и наклоняясь к искалеченному псу.
Лера снова молча кивнула. Слёзы начинали душить, застилали глаза.
− Как зовут?
− Мир, − с трудом выдохнула она.
Батюшка удивлённо изогнул бровь.
− Ну, с таким именем должен жить. Помоги-ка мне, родимая!
Он выпрямился, скинул верхнее одеяние, оставшись в сером льняном подряснике. Разложил его на траве и осторожно, словно хрустального, перенес и уложил по центру «носилок» пса.
− Берись за один край, а я за другой,− мягко скомандовал он, − здесь недалеко. Матушка Татьяна снадобий заживляющих наготовила загодя − время-то сама понимаешь какое (он снова перекрестился) – выходим Мир, помолясь, − он улыбнулся в бороду, найдя в игре произнесённых слов Божье знамение.
Дом священника был небольшим, но надёжным. Притаившись в тени старой скрипучей вишни, он напоминал домашнюю церковь или келью, где всё располагает к размышлению и молитве. Только запах свежей выпечки вносил некоторый диссонанс в атмосферу вненаходимости к окружающему миру, давая понять, что помимо духовной пищи, здесь принимают и материальную.
Устроив Мира в прихожей, хозяин проводил Леру в комнату, позвал со двора супругу. Матушка Татьяна тут же появилась на пороге: маленькая, сухонькая – полная противоположность мужу. Только бесконечная доброта в глазах роднила этих необычных для Лериного круга общения людей.
Пока гостья осматривалась, они тихонько переговорили о чём-то, затем хозяйка исчезла ненадолго и появилась уже в чистом белом переднике, с подносом, заставленным разносолами: домашней колбасой, салом, малосольными в россыпи горчичных зёрен огурчиками, только что умытыми розовыми помидорами и шикарной золотисто-горячей буханкой хлеба .
− С другом твоим всё хорошо будет, − голос у матушки глубокий, с хрипотцой. − Ты пока отведай, что Господь послал. А я раны ему обработаю, перевяжу.
Лере стало неловко, но батюшка мягко усадил на стул, достал из старомодного буфета и расставил на вышитой скатерти столовые приборы.
− Ты ешь, ешь. Не стесняйся. Небось, и не завтракала ещё?
Девушка, правда, была голодна и с благодарностью принялась за трапезу. Хозяин, наблюдая за гостьей, только добродушно улыбался, кивал головой и тихонько шептал что-то, время от времени осеняя её крестным знамением. А дождавшись, когда насытится, стал расспрашивать о житье-бытье: учёбе, друзьях, семье.
− Что, родители есть у тебя? – спросил осторожно, боясь по незнанию причинить боль. – По воду в такую даль почему одна ходишь? Опасно это.
− Мама после ранения. Сестре весной только шесть исполнилось. Больше некому.
− А отец?
− Они развелись. Папа уехал, когда война началась. У него другая семья. – Лера, согревшись аурой этого дома, охотно поддерживала беседу.
− Да. Супруги нынче видят в браке лишь удобную форму поудобнее пожить… А когда не выходит – разводятся. Меняют семьи, как перчатки. Язычниками стали, язычниками…
Внезапная категоричность священника покоробила Леру. Она отодвинула тарелку, задумалась, вправе ли высказаться или лучше промолчать.
− А если любовь прошла? Или появилась, но к другому? Или муж пьёт? Или бьёт? Что, по-вашему, терпеть нужно? – всё же не сдержалась она.
− Душа устаёт без креста. «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов», так советует нам Апостол.
Лера лишь пожала плечами:
− Не понимаю, зачем мучиться, если можно создать новую семью и жить счастливо?
− Что же родители, счастливы теперь?
− Папа – не знаю, а мама… − Лера задумалась. Вспомнила ежедневные скандалы пьяного отчима, мамины слёзы, Соню, каждый день мечтающую услышать в телефонной трубке папин голос…
− Созданные после развода семьи часто очень трудные, − подытожил её молчание батюшка, − отвергая крест тяжёлой семейной жизни, мы берём другой, вдвое тяжелее.
Лера почему-то разозлилась. Ей почудились в словах церковнослужителя обвинения в адрес самых дорогих людей.
− Ну, полно. Я не хотел тебя обидеть. Душа болит, когда вижу, как рушатся исконные православные устои, отрицается святость брака. Есть здесь и личное, − батюшка поспешил предложить мировую, увидев промелькнувшую по лицу гостьи тень.
− Выходит, если я выйду замуж, а потом вдруг пойму, что ошиблась, то вариантов у меня нет? – не унималась Лера. − Первый брак, второй, третий − страданий по-любому не избежать?
− Жизнь налаживается только там, где побеждает терпение.
− Но ведь есть же и те, которые живут счастливо! Всю жизнь вместе, как мои бабушка с дедушкой. Почему одним везёт, а другим нет?
− Дело не в везении. Просто у каждого свой крест.
− Ну, допустим. А война? – Лера привела, по её мнению, стопроцентный аргумент в доказательство ошибочности батюшкиной теории.
− Война? – святой отец приподнял бровь.
− Да! Это тоже крест? Чей? Всех нас, вместе взятых? И почему мы, кроме своего, должны нести ещё и этот? За что? В чем мы виноваты? И что нам с ним делать? Тоже терпеть?
− Как много вопросов. Это хорошо, − батюшка погладил бороду, − Иоанн Богослов говорит: «Весь мир лежит во зле». Война – лишь следствие этого.
− И это всё, что вы можете сказать? – Лера горячилась всё больше, щёки её пылали, глаза начали метать молнии. – То есть, за развод Бог наказывает, а за войну? За убийство детей, женщин, пожилых людей? Почему разрешает убивать?
− Господь не может принудить всех к любви. Он дает свободу: творить добро или зло.
Лера пренебрежительно фыркнула в ответ.
− Но зла ведь больше! Или Ему всё равно?
− Каждая из воюющих сторон убеждена, что творит добро, что правда на её стороне. И каждая взывает к Господу о помощи, − батюшка говорил непроницаемо спокойно, но давалось это ему нелегко.
− Так пусть разберётся и поможет тому, кто этого заслуживает!
Святой отец снисходительно улыбнулся.
− Он всегда над схваткой. Люди сами должны, наконец, устать от злобы и ненависти друг к другу, пройти через все бедствия и научится жить в согласии.
− А если нет?
− За двухтысячную историю христианства было много разных войн, гораздо масштабнее и катастрофичнее нынешней. Все они закончились.
− А если нет?
Батюшка замолчал. Задумался о чём-то, поглаживая курчавую бороду. Вопрос повис в воздухе.
− Совсем покоя гостье не даёшь, святой отец. Утомил, небось, наставлениями? − в комнату с улыбкой зашла матушка, в руках у неё на огромном стеклянном блюде возвышался благоухающий яблоками пирог. – А я вот на десерт испекла, угощайтесь, – попыталась разрядить она обстановку.
Лера неловко улыбнулась в ответ.
− Мы говорили о мире, − будто оправдываясь, пояснил супруге святой отец.
− Пусть на пару дней у нас останется. А к концу недели, с Божьей помощью, заберёшь защитника своего, − хозяйка поняла мужа по-своему.
Лера просияла. Благодарила раз сто, не меньше. Но от ароматного угощения отказалась: спешила домой, боялась растревожить долгим отсутствием маму и Соньку.
− Что же, тогда возьми с собой. Гостинец передашь сестрёнке от нас.
Батюшка отрезал добрую четверть пирога, подал супруге. Та завернула бережно в полотняный отрез, сложила в пакет. Наблюдая за движениями их рук, Лера с удивлением заметила, что жена носит обручальное кольцо, а муж нет. Задумалась, отчего бы это. Или поправился святой отец после венчания, или потерял…
− Не потерял, − женщина улыбнулась, угадав взгляд гостьи, − батюшка обручён Церкви и принадлежит прежде всего алтарю, а не мне.
Святой отец проводил Леру до ворот, благословил, вручил наполненные питьевой водой бутыли. Та пообещала наведаться на днях, проведать Мира. И отправилась в путь.
По дороге домой она долго размышляла над услышанным. Слова священника удивили и даже напугали немного. Единожды создав брак, человек остаётся с этим выбором навсегда. А в противостоянии добра и зла наделён безграничной свободой, волен в подходящий момент поддержать любую из сторон. Какая-то избирательная свобода самовыражения… А матушка? Разве муж, принадлежащий больше алтарю, чем семье, не тяжкий крест? Может, потому и почудилась Лере в её словах безграничная усталость. Да и батюшка говорил, что есть в его христианском отношении к браку и личный, отличный от теории, опыт. Не этот ли конфликт между супругами он имел ввиду? Лера подумала, а смогла бы она вот так, рука об руку, пройти по жизни с Лёшкой? Вместе и в радости, и в горе, и в богатстве и в бедности. Ей казалось, что да. Но ведь мама, выходя замуж за папу, наверняка думала так же. Не сложилось. Страшно принимать решение, от которого зависит будущее. «Наверное, я к этому ещё не готова, − мысленно подытожила она, − подумаю об этом позже, когда закончится война».
0

#16 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 07 декабря 2016 - 22:48

15

ЗНАЧИМЫЕ МОМЕНТЫ

Мне тридцать, и мне не нравится моя жизнь. Но я ровным счетом ничего в ней не меняю.
Утро. Я собираюсь на работу и, как всегда, опаздываю. Ещё дома я втыкаю наушники и включаю музыку на всю громкость. Я не хочу слышать окружающую действительность.
Но как бы ты не прятался - мир найдёт тебя, будь уверен. Он обязательно сделает так, что бы ты его услышал.
Я перехожу дорогу, роясь в сумочке в поисках сигарет. Иногда мне кажется, что я настолько погружена в себя, что меня собьёт какой-нибудь парень на сером бьюике, отвлёкшийся, чтобы настроить другую волну радио. Если это случится, то я бы предпочла, что бы он был красивой внешности.
”Держим лицо, девочки”, - говорит нам управляющая. ”Самое важное в вашей работе – это ваше лицо. Улыбаемся. Шире. Ещё шире. Вот так будет просто отлично”, - говорит она, глядя на Мартину. Иногда мне кажется, что в какое-то очередное утро она подавится бургером или картошкой фри - и никто не бросится её спасать. Её расплывшееся лицо посинеет и застынет в гримасе ужаса. И все будут просто стоять и смотреть, как она задыхается, разинув рты. Возможно, лишь тогда мы задумаемся, что нужно искать себе другую работу.
С самого утра в зал вваливается Билли. Это муженёк Мартины - живого воплощения куклы Барби, которая с нами работает. Она слишком красивая, и ей всегда оставляют кучу чаевых, но она кладёт их ”в кружку”, и после смены мы все делим выручку поровну. Эта её компенсация за то, что природа не умеет распределять свои ресурсы равномерно.
На самом деле, она показывает всем остальным, какие мы ничтожные и заурядные на её фоне. Это стоит ей каждый день нескольких баксов, но, вероятно, она вполне готова отдавать эту сумму за хорошее мнение о себе.
Ее никто не любит, но от её денег никто не отказывается. Билли заказывает выпивку, хотя за окном видно его припаркованный бьюик серого цвета. Когда я думаю о том, что меня может сбить машина, я представляю за рулём такого же красивого парня, как он.
Когда кто-то говорит, что жизнь ”сломала его” и при этом он ходит, самостоятельно дышит и пьёт утром кофе - это полный бред. Потеря работы, дома или расставание с дружком – это не самое страшное в жизни. Но ты понимаешь это только тогда, когда твой позвоночник сломан в трёх местах.
Все самые значимые моменты в жизни происходят внезапно. Их невозможно создать. Они сбивают тебя с ног на скорости шестьдесят миль в час, когда ты направляешься к своему дому после второй рабочей смены подряд.
Мигает жёлтый свет, и белые полосы на асфальте приобретают тёплый оттенок. Вытекающая кровь из моего тела тоже теплая.
Сегодня утром я подумала о том, что хочу умереть. Просто мысль. Не более. Мне всё осточертело и давно тошнит от всех, кого я знаю. Как от запаха прогорклого масла в закусочной, в которой я работаю.
Сегодня была не моя ночная смена. У Мартины заболела мать - что-то с сердцем, по крайней мере она так сказала. И я вышла её подменить. Эта закусочная – и есть та жизнь, в которой я не хотела бы задерживаться. Нужно впредь быть осторожнее в своих желаниях.
В момент, когда мой организм погружает меня из болевого в шоковое состояние, я не хочу умирать. Всё, о чем я думаю – это водитель машины, который меня сбил. Я не могу пошевелиться, чтобы посмотреть, уехал ли он. Мне кажется, что я не доживу до утра. В глазах темнеет, и от шума в голове закладывает уши. В плеере по-прежнему звучит музыка, я не слышу её. Когда я всего на секунду прихожу в себя – я вижу мед.брата в ярком белоснежном халате; этот белый цвет буквально слепит, но это всего лишь фонарик, направленный мне в глаза. Я думаю спросить его имя, но язык не слушается. Он говорит мне, что они сделают всё, что в их силах. Я молюсь, что бы им хватило этих сил. ”Если Бог есть, то у него потрясающее чувство юмора”, - думаю я.
На самом деле, водитель серого седана скрылся с места преступления. Скорую вызвал прохожий. В два часа ночи ему не спалось, и он решил прогуляться. Так он сказал репортёру местной газеты, где я это и прочла. Парня, который меня спас, звали Майк, и в газете даже не было его фото.
Я думаю, что, если всё будет в порядке, мне непременно стоит познакомиться с человеком, который гуляет ночью один. Все самые значимые моменты в жизни происходят внезапно. Их невозможно создать.
На самом деле, мне переломало всего лишь ноги. Металлический бампер - вот откуда пришёлся основной удар на мои коленные чашечки. Я успела увидеть приближающийся свет фар, и в момент, когда я осознала, что могу умереть – тело рефлекторно успело сделать два шага в сторону. Шагов оказалось недостаточно, что бы остаться целой, но я осталась жива.
Мне сделали несколько операций. Каждый раз врач говорил, что ”эта” будет последняя. И каждый раз я хотела верить ему, что так и будет. Но, когда наступал день, когда я должна была встать на ноги и просто не упасть, мы с ним молча понимали, что я здесь ещё задержусь.
В день, когда мне прислали цветы с пожеланиями выздоровления от парня, который вызвал скорую, я получила известие, что за рулем бьюика, который меня сбил, был Билли. Он ехал домой, и ему звонила Мартина, чтобы сообщить, что её мать скончалась от сердечного приступа. Он пытался сделать радио тише, но телефон выпал из рук и пары секунд оказалось достаточно, чтобы не заметить меня на дороге.
Предоставленный мне адвокат сказал, что он сделает всё, чтобы справедливость одержала верх. В момент, когда я смогла стоять на двух ногах, не падая, я решила, что так и будет.
Компенсацию, которую я получила через суд в связи с нанесением тяжёлых увечий и вероятной потери работоспособности, я потратила на пластическую операцию. Когда я зашла к хирургу, то положила ему на стол фотографию Мартины.
Врач посмотрел на меня и ответил, что сделает ещё лучше. Он сказал правду.
Когда мне сняли последние швы на лице и отёки сошли окончательно, я позвонила управляющей и сказала, что собираюсь выходить на работу. Она ответила, что это необязательно. Я сказала, чтобы они ждали меня к утренней смене.
Когда я вошла в закусочную, девочки замерли. Управляющая раскачивающимися движениями выгребала с кухни в общий зал. Когда она откусила приличный кусок нашего фирменного бургера, наши глаза встретились. Я в очередной раз подумала о том, что все самые значимые моменты в жизни происходят внезапно. Этот кусок стал ей поперёк горла. Ее расплывшееся лицо медленно превращалось в гримасу. Её маленькие пальчики пытались ухватиться за стойку, но огромная туша свалилась прямо на пол в нескольких футах от нас. Я отстранилась на шаг, не желая участвовать в происходящем.
Девочки последовали моему примеру. Полагаю, что каждая из нас в этот момент задумалась о том, что нужно искать себе другую работу.
0

#17 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 09 декабря 2016 - 19:51

16

МОЛЧАЛИВЫЙ ДРУГ

Глава 1


Вообще-то, он с детства рос тихим и спокойным. Нет, ну бывало, конечно, иногда и пошумит. Как дойдёт дело до крутого поворота, иль кто на пути его встанет, дорогу ему перегородит, уж он тогда побушует на славу, разнесёт пару брёвен в клочья, поломает хребет парочке зелёных верзил - на том и успокоится. Идёт себе дальше гордо, спокойно, величаво! Все перед ним расступаются. Да и как не отступить от такой силы недюжинной! С такой силой отчего ж не быть молчуном?! Он и молчит-то оттого, что слова много шуму наделать могут, а он шума не любит. Потому посторонний шум стороной его обходит, а на ближайшем к нему расстоянии одна лишь сплошная тишь да благодать - гармония, одним словом. Бывало, соберётся шумная компания - шашлыки, водочка, помидорчики, огурчики… Пропустят за здоровье - по одной, за дружбу – по другой - и понеслось! Давай спорить, в чём истина? Каждый норовит свою правду отстоять, свою жизненную историю поведать. А он, понятно, всегда рядом, какая ж компания без него?! Но в споры эти пьяные никогда не лезет, знай, помалкивает в сторонке. А ты подойдёшь к нему, сядешь, ты – с одной стороны костерка, он – с другой, помолчишь, подумаешь, посмотришь на него внимательно - и все вопросы, что хотел ему задать, сами собой рассыпаются о мокрый песок. А и зачем спрашивать? Только воду мутить. И до того тебе хорошо делается и на душе спокойно, будто он с тобой своей мудростью поделиться смог. Как уж он это делает - непонятно. Ну, а ты что? Смахнёшь набежавшую слезу, выдавишь виноватую улыбку благодарности своему собеседнику и будешь ещё долго так сидеть, смотреть на звёзды и бояться спугнуть то состояние, которое тебе перешло от молчаливого друга. И ведь не ты один такой! Каждый из этой дружной, весёлой компании хоть однажды, да нуждался в поддержке и помощи этого могучего молчуна - и тот никогда не отказывал. Сам он на откровенный разговор не напрашивается, ждёт, когда человек созреет да поймёт, что пришло время поговорить по душам, начистоту, с глазу на глаз. А такое время приходит всегда, если человек ты думающий, переживающий, живущий в сомнениях… Кто-то уже лет с пяти постоянно отирается возле нашего старого знакомого и мучает его вопросами и постигает его «ответы», а кто-то только к старости к нему в собеседники попадает… Тут уж разговор долгий случается, бывает, что и не один день. Но, что определённо можно утверждать, так то, что сам наш герой в одиночестве не останется никогда. Ну, или тогда, когда нашу планету будут заселять бездумные роботы. Но это, конечно, уже из жанра фантастики, а у нас тут рассказ реалистичный про жизнь, про друзей хороших и верных. Вы же подтвердите, что этот друг вам знаком лично?


Глава 2
Неделя выдалась жаркой, вся семья с нетерпением ждала выходных. В планах было рано-рано утром, в субботу, до наступления жары, оказаться подальше от раскалённого города и расплавленного асфальта. Выехали еще до рассвета. Ваня крепко спал на заднем сиденье, когда машина плавно остановилась. Все потихоньку стали выносить вещи и определяться с местом дислокации большой и дружной семьи. Старались не шуметь, так как боялись разбудить самый главный источник шума, пятилетнего Ивана. Вот кто настоящий вулкан! Дед, первым делом, полез в багажник за удочкой и снастями, там же достал свой складной табурет и пошел искать тихое, уединенное местечко, без цунами и вулканов там всяких. Бабушка взялась распаковывать еду и организовывать завтрак. Не дай Бог, внук проснётся, а бутерброд не отрезан и не намазан. Я помогаю мужу ставить палатку, дочка настойчиво пытается найти сеть, бегая по всему станичному пляжу Пухляковской с телефоном в протянутой вверх руке (я в её возрасте с сачком бегала, хотя, может, и путаю что). Невольно наши голоса становятся громче. У деда послышалось кваканье сразу целого оркестра лягушек, видно, с местом определился. У бабушки упал бутерброд, сами знаете, какой стороной, понимаете, что обычно в таких случаях произносят? Мы с мужем не можем мирно договориться, с какой стороны делать вход в палатку. Дочка поймала сеть, реакция примерно, как у бабушки, только восторженно! И тут на первый план выходит соло:
- Мааа-мааа!!! Я проснулся!!! - все громко засмеялись.
…Только он один молчал и спокойно ждал в стороне, ласково набрасывая волны на белый песок, Ждал, когда все мы дружною гурьбой, с разбега понесёмся в воду, разрезая волны своими ногами, и тут же почувствуем силу его быстрого течения. Ждал, кто же из нашей дружной компании будет сегодня с ним откровенен. Молчал и ждал - он же Тихий…
0

#18 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 10 декабря 2016 - 00:10

17

ОБМОРОК В ЭЛЕКТРИЧКЕ


Накануне прошёл дождь проливной, и Рожков решил не рисковать: поберечь автомобиль и ехать на свою любимую заокскую дачу на электричке. Время было полуденное, свободных мест предостаточно - не то, что утром, когда припозднившиеся дачники стоят в проходе.
В душноватом, разогретом июльским солнцем вагоне пассажиры нетерпеливо ожидали, когда уже электричка тронется и освежит ветерок, захваченный приоткрытыми окнами. Рожков листал газету-толстушку, помахивая ею время от времени перед лицом, как веером. Всего час - и он окунется в дивный хвойно-берёзовый аромат, смягчённый протекающей недалеко рекой. Благодать!
Вокруг усаживались новые вошедшие. Окидывая их любопытствующим взглядом, заметил восточную женщину лет сорока, одиноко сидевшую в соседнем ряду у окна. Не мог не обратить на неё внимания - ведь родился, вырос, долгие годы жил и работал в Средней Азии и лишь пять лет назад переехал в Россию в числе многих тысяч русских, вереницей потянувшихся на земли дедов и отцов после того, как Советского Союза не стало. Всё восточное непроизвольно привлекало.
Присмотревшись к её лицу, предположил: скорее всего, это узбечка с северо-запада Узбекистана - глаза у неё слегка раскосые. Обитатели тех мест издавна соседствовали с каракалпаками и казахами, роднились, переселялись на сопредельные земли, возвращались обратно. Вглядываясь скрытно, продолжал изучать женщину, анализировать и размышлять: «Одета строго, но современно, едет одна. Значит, вряд ли из домохозяек - у них наряды попроще и не поедут в одиночку в общественном транспорте: язык неважно знают, побаиваются - пристанет кто, обидит. Нет, эта, видимо, сама зарабатывает... Может, на рынке вещевом торгует? Хотя, не исключено, что по служебной надобности здесь или в гостях… Похоже и ей неуютно одной пускаться в дорогу, черноволосой и черноокой - вон уставилась в окно, не отворачивается. А что там глядеть? Люди по платформе снуют да поезд на противоположном пути стоит проходящий. Эх, времечко! Столько опасений и недоверия посеяно между людьми, недавно ещё жившими в большом одном доме, уютном и дружелюбном, что б не врали про него!»
Электричка отправилась. После второй остановки в салоне вагона появился машинист и быстрым шагом, с видимым беспокойством на лице, прошёл в следующий, хвостовой вагон. На очередной станции, во время остановки, пассажиры увидели того же машиниста, бегущего по платформе назад, в голову электрички. Стало понятно - что-то случилось. Это подтвердило объявление, раздавшееся почти тут же из салонного динамика и затем ещё раз повторённое: «Граждане, в последнем вагоне мужчина потерял сознание. Если есть среди вас медицинские работники, просьба - пройдите туда».
Электричка двинулась дальше. Рожков и другие пассажиры стали переглядываться: «Может, среди нас есть медики». В первые мгновения выходило, что нет. Неожиданно поднялась та самая узбечка (по догадке Рожкова) и направилась в тревожный вагон.
- Вот те на! - изумился Рожков и в напряжении стал ожидать развязки.
Через минуту туда же торопливо прошли два сосредоточенных возрастных парня. «Тоже наверняка на помощь; пробирались, видимо, из дальних вагонов, - подумал Рожков».
Вскоре они прошагали по салону обратно, а вслед за ними вернулась и узбечка. Она заняла своё место так же тихо, как удалилась.
- Как там? Вы ж к нему, к мужчине тому ходили, что сознание потерял? - поинтересовалась пожилая дачница-соседка, ёрзавшая на сиденье от неведения.
- Судя по пульсу, похоже на сердечный обморок, аритмический, - живо откликнулась узбечка, выговаривая слова со слабым акцентом. - Под голову ему куртку подложила - иначе язык в глотку западёт. Шею и грудь протёрла влажным платком, холодным - присердечную область взбодрить. Хорошо бутылка минералки ледяной оказалась у соседей.
- И что он?
- Очнулся. Правда, слабость ещё не прошла. Но в Терехово - там, машинист сказал, больница есть - ни в какую не хочет сходить. И раньше, говорит, случалось такое, на природе пройдёт… Зря упирается. Кардиограмму нужно обязательно. Давление померяют, уколят. Тем более, позвонили уже в больницу, скорую вызвали.
- Вы, наверное, кардиолог?
- Нет, я терапевт. Муж у меня кардиолог.
- Проездом или проживаете тут? - не отставала дачница.
- Мы вместе с сыном приехали. Он в здешний университет поступает.
- А сами откуда?
- Из города Ургенча. Это - север Узбекистана.
Дачница продолжила свои расспросы. К ней присоединились ещё две женщины, сидящие рядом. Теперь разговор пошёл больше про свои болячки, недомогания. Довольная таким вниманием, соединённым с искренней симпатией, узбечка бойко и с удовольствием стрекотала.
Глаза у Рожкова, наблюдавшего эту картину, увлажнились от гордости и умиления: «Ай, молодца, ай умница ёш аёл* ! А то можно подумать, что у нас из Средней Азии одни только уборщики, торговцы да чернорабочие строительные обретаются… Как же легко исчезает настороженность, недоверие! Как естественно это взаимное притяжение! Не истребили его годы насаждаемого отчуждения. Все пакости шли в ход, чтобы разделить. И преуспели, вражины… Но вот, лучик малый добра, участия блеснул - и не было будто этой черноты. Боже мой! Сколько же общего у нас выросло за недолгую сравнительно историю совместной жизни - вопреки очевидным разностям! Сколько невзгод пережито сообща, а сколько радостей было!»
Рожков отлетел в своё прошлое, безотчётно извлекая из памяти отдельные виды, фрагменты: школа в Бухаре, рыбалка в верховьях Волги у дедушки с бабушкой, институтский стройотряд в Тобольске, сооружение высокогорной гидроэлектростанции на Вахше, ташкентский НИИ, смерть и могила отца в Ташкенте, мучительный отъезд с семьёй в Россию, поиски работы, унизительная процедура получения гражданства и, наконец, обретение новых смыслов. Вспомнились опять слова одного почтенного узбека, произнесённые на поминках отца: «Витя, не забудь, что я тебе скажу. Не потому, что поминки, нет… Многие русские теперь уезжают из Узбекистана. И будет это продолжаться. Так повернулось против желания простых людей… Ты, наверное, тоже уедешь. Я хочу, чтобы русские оставались. Знай, узбеки уважают русских потому, что живут рядом с такими русскими, как твой отец».
Встрепенулся, когда электричка уже остановилась на его станции, и прозвучало её наименование. Мигом схватил сумку, рванулся к выходу и успел проскочить через закрывающиеся двери.
Идя по лесной тропинке к даче, Рожков благодарил Бога, что дал познать счастье и на пустынной, жаркой родине, и в бескрайнем отечестве, разлаженном, ослабленном жутко в который раз, но чудным образом несокрушимом и своём, непередаваемо своём.

Ёш аёл* - узб. 'молодая женщина'
0

#19 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 11 декабря 2016 - 02:33

18

ГУЛЬБАХОР


В камышах было тихо. И страшно. И холодно.
Холода Гульбахор* почти не замечала. Она дрожала безостановочно больше от страха, чем от прохладного горного ветра. Сейчас бы сюда курпачу постелить самую бедную, самую рваненькую, а то живот уже заморозился весь... На спину она не рисковала перевернуться, боялась застудить лёгкие. Помнила, как бабушка, простудив поясницу, скрючилась до конца жизни своей и постоянно твердила внучке:
- Береги спину, внученька! Спина болеть будет - никому не нужна будешь: ни мужу, ни родственникам. Никому не нужна больная женщина. А у тебя ни отца, ни матери - некому защитить.
И принималась тихо-тихо плакать, вытирая слезы краешком заношенного ситцевого платка, только они успевали появиться в уголках глаз.
Гульбахор не помнила родителей. Всегда в жизни её была только бабушка. Сначала они жили вдвоём в маленьком саманном домике на краю кишлака. Бабушка целый день копошилась на крохотном участке. Хвала Аллаху и благословенной триждыродящей за год земле - они были и сыты, и обуты. По вечерам бабушка шила на заказ незамысловатую одежду для односельчан. Шила на руках - швейной машинки у нее не было. И на вырученные деньги покупала хлеб и одевала внучку. Так медленно и незаметно текло детство девочки - сиротки.
Неспешная жизнь закончилась ранней весной больше десяти лет назад, когда бабушка, окучивая грядки с клубникой, просквозила поясницу на прохладном ветру и не смогла больше разогнуться. Гульбахор сильно перепугалась, плача, с трудом довела старушку до топчана, что под виноградником, в тени благословенной лозы примостился. Было ей тогда неполных семь лет, и она не понимала, почему так горько стала причитать бабушка, гладя внучку по длинным косичкам, чёрным, как смоль.
- Ай, балыкаем, балыкаем! - повторяла та, вытирая слезы.
Девочка надеялась, что бабушка отлежится, пыталась выполнять за неё все работы по дому, уговаривала не вставать, лежать дольше. Соседи говорили, что надо бы врача… Да где могла она найти врача, если дальше двора ни разу одна не выходила. Знала только дорогу до базара, и то туда не разрешалось девочкам ходить одной. И не нашла бы. Приезжала изредка машина с врачами из Ташкента, они осматривали всех подряд, да зубы подлечивали, а стариков уже не лечили.
Стараниями соседей старушку перевели в дом, к окну. Вставала она с трудом, ходила по стенке. Для туалета ей поставили ведро, которое Гульбахор каждый день выносила в яму за домом и прикрывала крышкой, как учила бабушка. Девочка умывала бабушку, кормила, сидела рядом с ней; теперь смысл её жизни заключался в том, чтобы ухаживать за единственным родным человеком на свете.
Плохо было с едой. Сначала приносили соседи: кто лепешку горячую тандырную, кто касу ароматной шурпы, кто вкусный плов в миске… Но ведь у каждого своя жизнь, и любое милосердие не может быть бесконечным. Летом зрели помидоры на грядке, поспевала клубника, куст черешни радовал крупными сочными ягодами. К осени наливалась крупными плодами яблоня, твердели орехи на орешине. А виноградная лоза зачахла - не под силу было девочке ухаживать за ней. Полить она ещё полила бы, но поднять и удержать тяжёлую мотыгу с длинным черенком детские руки не могли.
Когда по вечерам солнце стало садиться не в тёмно-жёлтые облака, а в свинцовые тёмно-синие тучи и по ночам со стороны гор стали дуть ветры с запахом свежевыпавшего снега, бабушка попросила внучку позвать соседку:
- Лола-джаным, позови моего племянника, поговорить с ним хочу, - обратилась старушка к молодой женщине.
Гульбахор в страхе затаилась. Давно, ещё маленькой, она подслушала разговор бабушки с соседкой. Та спрашивала, почему они, старая да малая, не переедут к родственникам? Есть же у них родня в соседнем селе.
- Нет, - отвечала бабушка, - каменное сердце у них. До последних сил будем одни жить. Вот будет невмоготу - тогда подумаем.
Племянник жил в соседнем кишлаке. Гульбахор вспомнила, как с его приездом прохлада окутывала её сердце, словно ледяным покрывалом. Тогда она поняла, что значат слова бабушки «каменное сердце». Если само присутствие бабушки вселяло в неё надежду и веру, обволакивало теплом, то нахмуренный и мрачный вид дяди ничего доброго не сулил.
И сейчас девушку обволокло холодом, но этот холод был от предчувствия зимней погоды, от близости воды, от холодного ветра, от невозможности пошевелиться. Вдруг люди уже идут по её следу. Лучше перетерпеть, чтобы не нашли. Руки под животом затекли, и она, понемногу вытягивая их вдоль туловища, пыталась принять более удобное положение, чтобы размять окоченевшие суставы. Неловко задела кусты камыша - и тут же поодаль послышался шорох. Гульбахор замерла. За шорохом последовало приглушённое водой мурлыканье, похожее на кошачье. Камышовый кот! По доброй воле никто не хотел бы встретиться с этим вольнолюбивым представителем кошачьего племени. Одно утешение: кот не подпустит к себе никого, кто будет идти напролом через его владения. Ей повезло, что она так тихо проползла и не потревожила кота, не нарвалась на его когти.
Хорошо, что бабушка умерла в прошлом году, и не видит свою внучку. Кто его знает, смогла бы она защитить её от придирок и издевательств дяди? Чего только не наслушались они, живя в его доме: и попрёки каждым куском, и требования выдать лишнюю обузу замуж. Но понимал жестокосердый, что, если выдать Гульбахор замуж, некому будет следить за полуподвижной старухой, и особо сильно не настаивал на замужестве сиротки. И бабушка изо всех сил цеплялась за жизнь в угасающем теле, знала, какая участь ждет любимую внучку без неё.
- Гульбахор, терпи, милая, терпи! Я не дам тебя в обиду, не выдам тебя замуж раньше пятнадцати. Спасибо говори своему дяде, молись, не оставил нас без куска хлеба, не гонит. Пока ты при мне, не тронет он тебя.
Жена дяди, забитая и молчаливая женщина, по-своему жалела незадачливых родственников, подсовывала лишний кусок девочке, когда муж не видел, не заставляла работать на грядках. Всего-то и повинности у неё было - натаскать воды и держать в чистоте дом и двор. Бабушка научила внучку шить, и добавилась обязанность обшивать всю большую дядину родню. Единственное, из-за чего сокрушалась старушка, что Гульбахор так и не продолжила учёбу. Племянник не пустил дармовую работницу после окончания четырёх классов в школу, заявив, что для замужества она не нужна. И добавил сердито и зло, обращаясь к бабушке:
- Много ли счастья принесла учёба твоей дочери, выучилась на учительницу и с позором приехала!
Только сейчас поняла Гульбахор, почему так плакала бабушка при расспросах о родителях. Выпытала у неё, что училась мама, бабушкина дочь, в столице в педагогическом училище. Ездили тогда по кишлакам ташкентские профессора из разных вузов, агитировали учиться, и мать, юная тогда девушка, уехала с мечтой стать учительницей. Вернулась в кишлак через четыре года с маленькой дочкой и мужем другой национальности и другой веры. Родные не приняли её выбор, вынудили развестись с мужем-иноверцем. Отца Гульбахор
выгнали из кишлака, а молодую женщину просватали за достойного, с их точки зрения, мужчину.
И тут бабушка затряслась в рыданиях, закрывая рот платком, чтобы не услышали домочадцы:
- Балыкаем, балыкаем, довели, руки наложила... Внученька, доченька, цветок мой весенний, обещай мне, что никогда не наложишь руки на себя, не возьмёшь смертный грех на душу. Как бы ни было тяжело тебе, помни о родных, помни о душе своей, что останется бродить неприкаянной.
Вот и лежит теперь внученька в камышах, сбежала от ненавистного мужа. А как мечтала, чтобы муж оказался молодой да красивый! Ведь знала, что со смертью бабушки одна ей дорога - в замужество, ненавистное заранее. Так пусть хоть избранник будет молодым, не старым. Оказалось, просить надо было у Аллаха мужа доброго, а не молодого. Места живого не осталось у Гульбахор на теле, вся в синяках. Получала от мужа ласку и ногами, и плетью. Сколько лет могла бы она так протянуть, неизвестно. Этой ночью особенно жестоко избил муж ни за что. Сначала не понравилось, как ублажала его, потом придрался, что недостаточно смирения выказала, потом выместил злость за то, что она год, как законная жена ему, а ребёнка родить не может. Не травит ли она случайно его законного наследника, не успев зачать? Как заснул, так и хотела петлю соорудить тут же на пороге и повеситься...
Вспомнила бабушку, клятву, данную ей. И ещё теплилась надежда, что когда-нибудь сыщется родной отец, так неожиданно пропавший. Адреса его никто не знал, кроме матери. Никто не сообщил ему, что жена его погибла, дочь сиротой осталась. А может, и сам пропал в дальней стороне.
Убежала Гульбахор тихо к реке, спустилась по воде к камышам и решила затаиться. Место это гиблое, вдали от дороги, не додумаются искать здесь. Шлёпанцы и платье своё старое на берегу реки оставила. Пусть думают, что, как мать, утопилась, не ищут. Теперь только пересидеть надо тихо несколько дней, а потом выбраться на дорогу. Знала точно, куда пойдёт - в столицу, в педучилище, где мама училась. Остались в памяти рассказы бабушки, что мама приехала оттуда красивая, счастливая и весёлая, и, кто знает, может, и несчастной Гульбахор повезёт там.
Ночами не по сезону одетая пробиралась замученная девушка в сторону Ташкента. Она не знала, сколько туда надо идти - просто шла и шла по дороге, следя за тем, чтобы горы оставались за спиной. Рано утром её подвозили люди, спешащие на рынок, лепёшкой делились. Днём она не рисковала ехать, сидела, прикрыв лицо платком, в самом углу очередной остановки или под деревьями на обочине. Говорила попутчикам, что едет к родственникам помочь возиться с маленьким ребенком, а деньги у неё украли.
Ей повезло: никто в дороге не расспрашивал подробно ни о чём, никто не интересовался, где сопровождающие мужчины. Гульбахор поняла, почему мать не вышла замуж в кишлаке: ведь за пределами был совершенно другой мир, где женщины могли ходить свободно, сами решать за себя, не оглядываться на непримиримых родственников.
Это было чудом, но она добралась до педучилища, как она называла его. К этому времени оно уже стало педагогическим институтом. Насколько остановилась жизнь в селении, девушка сообразила, когда достигла Ташкента. Трамваи, троллейбусы, широкие улицы, заполненные весёлыми молодыми юношами и девушками, обширные базары, многоэтажные дома. Но её, ошеломлённую большим и многоцветным городом с фонтанами, яркими клумбами цветов, ничто не интересовало, кроме педучилища, только о нём и спрашивала у прохожих.
Свет не без добрых людей. Гульбахор довели прямо до дверей пединститута и провели к ректору. С пониманием и сочувствием выслушал он историю бедной девушки, одобрил желание учиться и обрести новую жизнь там, где была счастлива её мать.
История забитой девушки из глухого горного кишлака закончилась счастливо. Гульбахор поселили в общежитии при институте и приняли на подготовительные курсы. И даже с четырёхклассным образованием она сумела за год подготовиться к поступлению в институт. Только была она необычной студенткой: не вступала ни в одни девичьи разговоры о парнях и замужестве, не выходила за пределы общежития никуда, кроме института, боясь преследования мужа. Стараниями ректора через несколько лет нашлись очень дальние родственники бабушки на окраине Ташкента - пожилая женщина лет шестидесяти и её престарелая мать, которые тепло приняли в своём доме молодую девушку. Так, к окончанию института Гульбахор обрела новую семью в лице Раузы-апы и девяностолетней бабушки.

***
Передо мной в старом, некогда коричневом, кресле сидела древняя старуха, сливавшаяся с цветом его обивки. Чудовищная малопонятная речь из смеси азиатских языков; мочки ушей, растянутые массивными золотыми серьгами до самых плеч - так вот какая она, наша дальняя родственница, увезённая в Азию купцом за долги в начале двадцатого века.
Попала я к ним совершенно случайно, по просьбе мужа моей сестры. Его родня просила узнать, жива ли ещё сиротка, проданная за долги ещё до революции. Дали мне примерный адрес, и в очередной выходной я отправилась на поиски в пригород Ташкента. Сиротка давно превратилась в древнюю старуху. Услышав, по чьей просьбе я её ищу, она расплакалась, объявила меня внучкой и стала расспрашивать о родном селе и родных, о которых не слышала больше семидесяти лет. Понемногу я приспособилась к чудовищному акценту, и беседа наша потекла размеренно и с обоюдным удовольствием.
- А Николай-то жив ещё? – старушка требовательно повторила вопрос, ответ на который я упустила.
- Нет у нас такой родни, - огорчила я её, лихорадочно перебирая в уме имена всех дальних родственников.
- Как нет? А кто царём стал?
- Царей давно нет! Вы не знаете, что ли?
А у меня один муж, второй, третий, не до царей… так и просидела за дувалами всю жизнь. Спасибо третьему мужу, дочка от него родилась, теперь с ней живу.
- Мама, Гульбахор придёт сегодня, как ты думаешь?
В комнату вошла пожилая энергичная женщина, как две капли воды похожая на старуху. Я привстала, чтобы поздороваться.
Моя собеседница резко обернулась на входящую, мочки ушей заколыхались под тяжестью червонного золота, глаза потемнели от еле сдерживаемого гнева:
- Гости в доме! Сначала надо здороваться, а потом спрашивать!
Рауза-апа стушевалась под напором матери. С трудом преодолев неловкость, она стала развлекать меня беседой, не приглашая к столу, как обычно заведено на Востоке. Увидев, как радушная старушка превратилась в недоступное и строгое изваяние, я удержала на кончике языка готовый уже сорваться вопрос о неизвестной Гульбахор и с молчаливого согласия старухи повторила рассказ о российской родне, выслушала новости о семье Раузы-апы и стала прощаться. Но женщины, тревожно переглянувшись, задержали меня без объяснений. Я начала рассказывать о родне зятя уже в третий раз, но видела, что они не вслушиваются в мои слова, а нервно вздрагивают от звуков, доносящихся снаружи.
Вскоре послышался скрип открываемой двери, и надо было видеть, как засияли лица старушки и пожилой женщины.
- Вот и Гульбахор пришла, - облегчённо и радостно вздохнули они.
- Мы боялись, что она сегодня не сможет приехать - все ещё прячется и боится. Сейчас познакомитесь. Это наш цветок весенний, радость наша.
В комнату вошла худенькая молодая девушка. Чёрные блестящие волосы по местному обычаю были заплетены в длинные косы, голова прикрыта вышитой тюбетейкой, широкое платье из хан-атласа - обычная девушка, какие тысячами ходят по городу. Быстро, как скатерть-самобранку, накрыли настоящий стол с восточными угощениями: фрукты, лагман, лепёшки.
И тут я услышала историю жизни Гульбахор. Рассказывали бабушка и Рауза-апа. Девушка молча кивала головой в знак согласия.


*Гульбахор - узб. 'цветок весенний' (гуль – 'цветок', бахор - 'весна').
0

#20 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 11 декабря 2016 - 23:24

19

СУХАРИ ДЛЯ КРЫСЫ


Елизар Николаевич Татанов спокоен и тих. Сидит у окна, молча вглядываясь в красоты, в какие уходит сельская местность, оставляя под снегом отаву подворий, дорогу, изгороди и грядки.
Татанову 70 лет. Живет он двумя половинами года. В городе – до весны. В деревне – до первых морозов. С тех пор, как он вышел на пенсию, прошло 10 лет. Жаловаться не на что Татанову. Всё идет у него, как надо. Подобно ему живут многие горожане, у кого в деревне купленный дом. У Елизара дом по наследству. От матери. Отрадно ему оттого, что выкопана картошка, убрана свекла, выдергана морковь. Всё это покоится в коридоре в семи мешках, укрытых брезентом и одеялом. Подспорье. Не тратиться зря ни ему с его постоянно хворающей Евдокией. Ни сыну с невесткой. Сын приедет за этим добром десятого ноября. Сегодня второе. Увезёт и его. Чтоб опять он жил-поживал в своей городской квартирке. Он да жена его Евдокия, с которой он неразлучен вот уже 45 лет.
В коридоре скребнуло. Опять грызуны. В Лепеньге сорок домов. Местных жителей нет, одни горожане, и зимой никто из них здесь не живет. И хвостатая нечисть, чуя тепло, норовит туда, где еще продолжается жизнь. Крысы да мыши. Нынче их особенно много. Татанов всю отраву на них истратил. Оставался лишь яд в порошке. Очень сильный, который достал ему сын. Чтоб хватило его до отъезда, порошок растворил в горячей воде, окропив мёртвой жидкостью сухари. Сухари же повесил повыше, в сенях, около двери, в холщевом мешке. И брал их оттуда по нескольку штук, каждый раз раскладывая возле мешков с овощами.
Разложил и сегодня. И снова к окну, как к приятелю, с которым мог просидеть дотемна.
Татанов обожал пространство, ощущая себя открывателем всех ландшафтных перемещений. Что он там видел? Мягкое белое колыханье, уходящее за деревню, где протекала, глотая снежинки, чуть пристывающая река. А дальше, за рослыми ольхами, по пологому скату водораздела - поля, поля и поля.
Послышались в сенях шаги. Дверь открылась. Девушка на картине художника Васнецова, прямоугольные с маятником часы, отдушина на печи, висящая лампочка над столом глядели, словно обыскивая пришельца, как бы спрашивая его: кто такой? Откуда? Зачем явился? Старик же, сидевший на табуретке, взглянул на вошедшего безразлично, не собираясь его расспрашивать ни о чем.
- Александр! – представился тот с порога. Голос свежий и ясный, как с утреннего мороза. – Попал в передрягу! За что? Да за то, что меня грабанули. Двое. Меня же и сдали ментам, как грабителя этих двоих. Пришлось убежать. Ничего. Я их всех там запомнил. Вернусь ещё к ним. Они у меня будут здесь! Как котята! – нога Александра в мокром полуботинке колебнулась, вскидываясь носочком, словно он с нее сбрасывал этих котят.
Парень был килограммов под сто. Красивый, с волнистыми волосами, без головного убора, в кожаной куртке. Глаза веселые, настежь, как раскрытые на весну блестящие окна. А на щеке – белая ниточка – шрам от ножа.
Татанов сразу понял, что парень бывалый, прошедший огонь и воду, однако с секретом, который нельзя раскрывать, и он не раскроет.
- Ну-ну, - сказал Татанов, - я же не видел, как ты убегал. Ни к чему это мне.
- Чудесно, отец! – Александр улыбался, сваливая с лица не только смеющиеся морщинки, но и неровную ниточку белого шрама. – У русского человека душа большая! Поймёт, не то, что ли иностранец!
«Иностранец-то тут причём?» - не понял пенсионер, загребая рукой полукруг небольшого кухонного пространства:
- Давай, проходи.
Парень, хотя и плёл небылицу, но нравился Татанову. Нравился, прежде всего, своим темпераментом, натиском бойкой жизни и неизвестностью: кто он? Куда он? И почему оказался именно здесь, этакий взявшийся ниоткуда граф Монте-Кристо, незаслуженно пострадавший, и теперь настроившийся на месть?
И пройти-то всего от порога к столу - полтора десятка шагов. Но и эти шаги прошёл Александр так, как надо, ступая прочно, на всю подошву, отмечая себя в глазах хозяина чуть ли не праздничным человеком, кому не положено быть, как всем.
- Батя! Выпить бы мне! – попросил Александр.
Но как попросил! Словно в просьбе его было то особое обаяние, какое склоняет любого, к кому обращаются с ним, на широкую русскую доброту.
Водки было у Татанова в обрез. Одна бутылка. Её он берег. Неделю еще предстояло ждать сына, и ежедневная рюмка вечером перед сном была для него, как спасительное лекарство. И всё-таки он сходил к холодильнику. Вынул бутылку. Тут же - на стол. И закуску принес. Стакан же поставил один.
- А ты чего, батя, не будешь? – спросил Александр.
Татанов отказался, сославшись на нездоровье:
- Сердце. Нельзя. Давай уж ты сам. Без меня…
Александру было не хуже. Сидел, вбирая в себя уют стариковской избы, водку с закуской и робкое шевеление стрелок висевших над ним настенных часов.
Ночь подошла, как белая женщина, заслоняя окна от полумрака, в каком сидела деревня, мирно слушая шорох черёмуховых ветвей, в которых плавали еле видимые снежинки.
- Будем спать, - сказал Татанов, едва Александр покончил с едой и бутылкой.
Сам он забрался на печь. Александр – на кровать. Он уже засыпал, как вдруг услышал внизу страшный треск, словно в простенке около пола трещало рвавшееся бревно. Никогда Татанов не слышал, чтоб так храпели. Сколько энергии в этом храпе, сколько грохота, сколько силы! Словно в маленький дом ввалилась стихия.
Терпел Татанов. Ворочался на фуфайке, сквозь которую проступала твердь печных кирпичей. Храп продолжался почти до утра. Почти до утра не спал и хозяин. Лишь когда поутихло, закрыл глаза и забылся. Но ненадолго. Сквозь сон услышал шаги. Ходил Александр. Снял с печи валенки и ходил в них уютно и мягко, как кот. Слышно было, как открывались дверцы посудного шкафчика, холодильника и буфета, скрипели ящички кухонного стола. Засвистел электрический чайник.
Не понравилась Татанову самостоятельность гостя. Слез с приступков, обув на ноги вместо валенок старые тапки. Выбрался из-за печки. Глазам не верит своим. На столе рядом с чайником, пачкой чая, и чашкой, откуда дымился заваренный чай, лежал разбросанный ворох квитанций, бумаг и многих других, печатью заверенных документов. Были средь них и деньги, последние триста рублей, с которыми Татанов собирался сходить за пять верст в магазин, чтоб пополнить свои продовольственные запасы. Именно эти три сотенные купюры и увидел хозяин в руке Александра.
- Ну-ко, положь на место! – сказал он ему.
Александр сунул деньги в карман. Пододвинул чашку с заваренным чаем. Стал отхлебывать не спеша.
- Ухожу, отец! Неплохо бы на дорожку чего-нибудь и покрепче. Может, где заныкано у тебя?
По лицу Татанова полезли багровые пятна, взбираясь на лоб и лысую голову, в которой стало вдруг до неприличия дурно и горячо.
- Положь, говорят! – повторил он, вглядываясь в лицо Александра, с которого тут же и стерлось весёлое выражение удачливого гуляки, с кого решили потребовать деньги. И это его возмутило. Он лихо встал, смахнув со стола полетевшие на пол квитанции и платёжки.
- Тебе они больше не пригодятся!
Татанов, удерживая свой гнев, повернулся не только грудью, но и душой к вероломному гостю, словно увидел в нём лиходея, кого предстояло остановить:
- Ты чего это, парень? С ума посходил? Ведь последнее забираешь!?
- Заткнись!
Покоробило Татанова. Он оскорблённо моргнул, вобрал в себя воздух и вдруг завёлся:
- Смелый какой! А ежли я милицию вызову? Прямо счас…
Не надо бы Татанову об этом. Лицо Александра покрылось злой багрецой.
Татанов опомниться не успел, как был повязан висевшей на спинке стула бечёвкой. По рукам и ногам. И лежал на кровати, брошенный так, что шея его заломилась.
Александр торопился. Схватил со стены хозяйский рюкзак, стал бросать туда всё, что могло пригодиться в дороге, из того, что нашёл он в этой избе. Досадовало его, что старик был из бедных и, кроме двух банок тушёнки, двух пачек чая, пакета с сахаром, пачки масла, он не нашёл ничего. Подошёл к Татанову:
- Хлеб? Где хлеб?
- У меня не хлеб,- ответил хозяин, - у меня сухари.
- Где они?
- Там, за дверью.
Александр пнул ногой в проскрипевшую дверь. Увидел мешок на стене. Снял и бросил его в рюкзак. Потом увидел на вешалке стеганую фуфайку. Натянул на себя. А сверху – рюкзак.
Татанов поднапрягся:
- Ты, видать, человека убил? - голос его сухой и скорбный, как шелест страниц книги актов о смерти.
Александр усмехнулся:
- Тебе-то не всё ли равно?
- А куда ты пойдёшь? – спросил Татанов.
- И этого, батя, знать тебе нынче не надо.
- Развяжи меня, – попросил Татанов.
Александр задумался на секунду. Что-то быстро решил. Но решил не в пользу хозяина дома. Пошарив в кармане фуфайки, достал оттуда спичечный коробок. Зажёг пару спичек, пристроив их аккуратно на край кровати. Огонь пополз по байковому одеялу. Татанов встрепенулся.
- Это ка-ак? – вытаращил глаза.
- Так, старче. На всякий пожарный. Чтоб ты меня в этой жизни не опознал.
Переступая порог, Александр обернулся:
- Скажи мне что-нибудь на прощанье?
Татанов бросил в дверь негодующий взгляд:
- Подохнешь и ты…
Шёл Александр и шел вдоль берега по дороге. Уже за деревней, на вырубке, где стоял одинокий стожок, оглянулся. Увидел на фоне летящего снега дым и огонь.
- Был свидетель, и нет, - иронически улыбнулся. - Никто обо мне ничего не расскажет. Хорошо, когда есть на Руси пенсионного возраста обормоты. Слава Богу, мне с ними не по пути. Мне еще жить и жить. А им? Пожили, кажется. Хватит. Их у нас слишком много. Стране и так нелегко. Для чего ей балласт? От него надо срочно освобождаться. Как это сделал сегодня я. Хоть одним обормотом станет поменьше…
Ступал Александр в мягких валенках по снежку. Ступал, не смея остановиться, ибо хотел унести свои ноги подальше от этой ненужной ему деревушки, где он оставил огонь, а в огне – никчёмного старикашку, каких на Руси слишком много, и все они зацепились за жизнь, как липучий репей.
Вечером мог бы он завернуть в светившееся сквозь лес огнями маленькое селенье и там попроситься к кому-нибудь на ночлег. Но не стал заходить, страхуя себя от случайного невезенья. Потому и разжёг среди леса костёр. Набил котелок свежим снегом. Растопил его на огне. Опустил туда пару щепоток индийского чаю. Налил в кружку и начал пить, хрустя трофейными сухарями.
И было бы в этот вечер ему сытно, угревно и романтично, но сухари объявили войну, разрывая желудок с той силой, с какой могли умертвить бы они и крысу. Александр поднялся и побежал к спасительному селенью, откуда к нему сквозь деревья струились оконные огоньки. Но боль разрасталась и разрасталась. Была она нестерпимой. Александр споткнулся, с отчаяньем постигая, что мукам своим он обязан пенсионеру, потому и находится в этом чёртовом перелеске, где только голые ольхи, снежный покров да какая-то белая птица на пне, разглядевшая то, как он падает в снег. Падает, сознавая, что самое жуткое для него в этом мире – это собственные глаза, на которые смотрит вечерняя птица перед тем, как распробовать их на вкус.
0

Поделиться темой:


  • 8 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

2 человек читают эту тему
0 пользователей, 2 гостей, 0 скрытых пользователей