МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Рояль в кустах» - новелла, реализм, острый сюжет, неожиданная развязка (до 30 000 знаков с пробелами) - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 6 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

«Рояль в кустах» - новелла, реализм, острый сюжет, неожиданная развязка (до 30 000 знаков с пробелами) Конкурсный сезон 2017 года.

#21 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 15 января 2017 - 21:00

20

ПАРАСКЕВА


Венок сомнений
(Поэма в прозе)
Отрывок


ГЛАВА 5

Я предпринял большие дела: построил себе
домы, посадил себе виноградники,
устроил себе сады и рощи и насадил в
них всякие плодовитые дерева…
Книга Экклезиаста


***
Лицо Параскевы было, как штормовое облако, чёрно-ослепительное, непомерно живое. Неправильное, сквозное, клубящееся. С зарницами полуулыбок, с тенями горечи и бессонницы, с отважной и неистовой силой, которую невозможно связать и обуздать.
С презреньем, которое очаровывает. С приязнью, которая испепеляет. Со взглядом, как выплеснутая в лицо гроза.
Непостижимое сочетание иконописного лика – и лисьей ухмылки; чёрных прорубей глаз, профиля хищной птицы – и небесного голоса; обжигающе смуглой кожи, безжалостно остриженных по моде кудрявых волос, делавших женщину похожей на обезглавленную на гильотине, преследующую меня даже из могилы, - и чёрных трупных пятен на исхудалых руках.
Любовь превращала нас в нелюдей, уводила всё дальше от человеческого.
Мы теряли, уходя в любовь, мелочность, расчётливость и сдержанность, серость и скуку обычной жизни.
Но мы теряли также и сострадание друг к другу.
Это разъедало наши души, тела, перерождало нас, сращивало одного с другим, превращая в чудовище.
Сначала это внушало нам страх. Мы ненавидели друг друга за это.
Но вскоре зашло так далеко, мы стали настолько иными, что наша двуединость стала естественным состоянием. Мы вросли друг в друга мыслями, плетями кровеносных сосудов, предчувствиями. И теперь не жалели, что изуродованы любовью.
Мы погибали, но каждый, кто попытался бы исцелить нас от этого и спасти, оторвать нас друг от друга, - причинил бы такую боль, что горше смерти.

***
Лицо Параскевы сводило меня с ума.
Бродячее, бредовое, брезжущее. Лицо, как плеск листьев в ветре, как капли дождя, дрожащие на паутине, как боязнь темноты.
Мне уже не надо было читать увлекательные книги или вести учёную беседу, или путешествовать и видеть мир, чтобы не умереть со скуки. Мне не нужны были больше воспоминания о прожитой длинной, бурной, удивительной жизни, чтобы вечность заполнить.
Мне достаточно было видеть смену выражений на лице Параскевы и слышать её дыхание - и из них я всё узнавал о мире и о себе, как из волшебной книги-всезнайки. К этому никто ничего больше не мог прибавить. В лице и дыхании моей женщины было – всё.

***
У кого-то я прочёл, что любимая женщина – философский камень и эликсир бессмертия на земле: делает нас лучше и через потомков продолжает жизнь на миллионы лет.
А у восточных философов я наткнулся на мысль, что истину можно познавать путём веры в светозарное божество, путём созерцания прекрасного и с помощью любви - плотской любви со своей духовной женой, шакти.
Всё это пути к Богу.
***
Любовь – сначала дикая охота, когда визжа, извиваясь и клокоча, мы неслись где-то в поднебесье за тучами, потрескивая молниями, как сухими ветками под ногами.
Мы неслись, топча посевы и сметая города, выхватывая прямо из огня добычу, хохоча, беснуясь от чувства неудержимости, лавинообразности этого движения.
Но потом – мы жили на этих вытоптанных пашнях и ели древесную кору. Мы плели шалаши на пожарищах и стыли от ледяного ветра.
В разорённых церквах ахало эхо и суетились летучие мыши, ведовские жёнки пробирались туда по ночам с мёртвыми младенцами, а мы корчились от порчи, покрывались язвами и струпьями, и нашим душам негде было спастись, и они не хотели.

ГЛАВА 6
И оглянулся я на все дела мои,
которые делали руки мои, и на
труд, которым трудился я, делая их:
и вот, всё – суета и томление духа,
и нет от них пользы под солнцем!
Книга Экклезиаста
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Девочки из театральной школы, где когда-то училась Прасковьья, жили в неотапливаемых помещениях, часто простужались. Постоянный кашель девушки постепенно перерос в чахотку.

ШЕРЕМЕТЕВ

Я всё подстерегал свои чувства, говорил: если я сомневаюсь, значит, это не любовь, и нам с Параскевой пора расстаться.
Или, напротив, любовь – венок сомнений?
Сначала это была модная игра: слёзы Вертера, любовь и после смерти. Когда встретишь её, куски головоломки под названием «мирозданье» встают на свои места. Любовь – ключ к загадке жизни.
И это было лишь барской причудой: хочу и это у себя иметь, вместе с библиотекой на шесть тысяч томов, крепостным театром, художниками-рабами и моделью вселенной под названием Кусково.
Но вот вам: у всех есть. А у меня, графа Шереметева, - нет! Словно я убогий и достоин жалости. Нет в моей жизни светоча, ключа, отгадки, хоть тресни! – Всё есть, а этого нету.
Тогда я и вошёл в азарт и стал следить за самим собой: люблю – не люблю?
Какие ощущения я должен был бы испытывать при этом? Я требовал инструкций у других, и самых подробных.
Но что я хотел увидеть, ущучить, изловить? Что-то, столь несомненное, как пучок травы или горсть камешков?

***
Какие симптомы любви? Какие общепризнанные знаки? Почему она? А не Маня, не Кланя, не Аграфена Марковна?
Сны? Вот, говорят, примета верная – сны о любимой женщине. Не видел. Ни разу. За все эти годы не приходила. Не осчастливила. Не сподобился.
А тужился разглядеть. Искал мистических подтверждений. Но не было их. Провидение молчало.
Узнать. Уверяют, что при первом взгляде на суженую возникает ощущение: где-то я её видел и знал. – Узнал! – Она!
Так нет же, совсем другое. Лёгкое жжение страха. Удвоенное сомнение. Не «Она!», а «Где я?», «Кто я такой?» Почти девичье смущение под её взглядом, наводимым на вас с незыблемостью времён года, поры суток, стихийного бедствия, порчи.
Сама судьба Параскеву не принимала, не признавала своей, отталкивала.
Все предназначения и предначертания были против, сопротивлялись, пытались меня спасти.
Но эта женщина бесцеремонно и неизбежно перешагивала и через судьбу и шла своей дорогой.
И меня уволакивала за собой, как пса на верёвочке.

***
Однако бдительный, трезвый ум ХVIII века был вечно настороже: где доказательства, что эта женщина – и есть та самая, единственная, неповторимая, что это любовь?
Мой склонный к анализу мозг стреноженно попискивал: да есть ли она и вообще на свете, любовь-то эта? Или сие – выдумка безумных труверов, движимых средневековой жаждой мученичества? Приманка поющих самцов, вроде брачного оперенья, которое линяет после спаривания? Кормушка для недоброкачественных писак, вот уж кое столетие греющих руки на чужой ребячьей наивности?
Просто животное совокупление?
Ничто?
Где, в каком месте, в каком органе эта любовь располагается? Её можно обнаружить при вскрытии?
Да ведь и не любил я. Были у меня и ближе, и роднее. Но не было неузнаваемей.
Лицо – преображенье. Казалось, Параскева обладает даром ходить сквозь стены, превращаться в кошку, в голубя, питаться светом и воздухом.
Стремиться к этой женщине – было никогда не иметь под ногами опоры, висеть в воздухе между небом и землёй, позабыть, где верх, где низ. Самому научиться проходить сквозь стены и глотать пригоршни звёзд, мрака, рассвета.
Всё в Параскеве отчуждало, а не звало. Но что-то же заставляло меня цепляться за это отчужденье, как за близкое родство. Искать в этом отчуждении, – быть может, возможности ничего не искать.
Набедокурить судьбе? Показать ей дулю? Насмеяться, но с тайной уверенностью, что чем наглее я дразню судьбу, тем верней она, раздражённая, насмеётся надо мной, и превратит ночь - в день, чужую – в единственную, а смерть – в жизнь?

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В 1797 году Останкино посещает Павел I, друг детства Николая Петровича. Прасковья поёт для императора, и тот очарован крепостной певицей, её умом, талантом и добродетелями.
Март 1801 года. Убийство Павла I заговорщиками.
06.11.1801 года. Тайное венчание Прасковьи Ковалёвой и Николая Шереметева.
Свидетели – сын священника Малиновского, духовника графа, и Татьяна Шлыкова, давнишняя подруга Прасковьи, балерина крепостного театра.

ШЕРЕМЕТЕВ

Одной половиной своего «я» не мог найти Параскеве замену. Искал яростно, с отрицанием отчаявшегося богоборца, который осмеивает величие божества, хотя в каждом вздохе его обнаруживает.
Но второй половиной – так и не верил до конца.
И теперь не верю, когда всё кончено, и нет Параши уже, и не у кого спросить, и сгинули все следы и доказательства. Я не верю в великую любовь.
Я не виноват, что сознание моё изломано моим временем, и я не верил даже в себя, не верил, что хватит пороху на такое: жениться на крепостной.
А когда решился, то исподтишка, как делают мелкие пакости.
Я обнародовал своё решение, но смерть жены обесценила всё.
И я снова в бешенстве на Параскеву, как будто я сам себя продавал, а она сбила цену.
Боже, как я запутался. Я думаю об этом без перерыва: любовь – или не любовь? Я физически ощущаю поток доказательств и опровержений, и он непрерывен, так что мне приходится размышлять об этом за едой, в сортире, во сне.
Во сне я излагаю свои аргументы – и сам их разбиваю. И когда чувствую, что начинаю сходить с ума, просыпаюсь и начинаю считать:
- Один, два, три… Сто тридцать семь… Это была любовь, потому что Паня источала такое тепло, укутавшись в которое – укутавшись в её тело – я больше ничего и никого не хотел… Сто тридцать восемь… Сто тридцать…
Я метался среди теней. Присматривался к одной, трогал за рукав другую, и всё тщился распознать, которая из них – Она!
Я заплутал, замотался в этом собрании имён и особых примет, но ни одно из них не казалось мне родным или хотя бы знакомым.
И она, она тоже не казалась.
Может быть, вот только теперь, когда я стал забывать Параскеву – цвет глаз, вкус губ – она больше стала похожа на себя настоящую, более узнаваема. Она, наконец, то, что я искал всю мою жизнь.
И снова моё алчное до разоблачений сознание хихикает: а это уже совсем и не она, а твоя мечта. Ты сам себя обжулил!
Эта невозможность дать себе отчёт в своих собственных чувствах – от страха глубоко заглянуть внутрь себя.
Что я там боюсь обнаружить?

***
Я не оставил себе ни единого шанса.
Я всё рассматривал под увеличительным стеклом, я анатомировал каждое своё душевное движение: любовь - это всего лишь болячка, которую я сам себе расчёсываю, вот она и не заживает. Но когда я из этой ямы выскоблил всё - там ещё что-то оставалось.
Я никак не мог окончательно сойти с ума и не мог с облегчением от этого отмахнуться. Я мог только ходить кругами, шпионить и вынюхивать у себя самого.
И связь эта никак не переходила в разряд неповторимой, но никак – и в разряд случайной. Она оставалась вечно в ранге подозрения, и подозрения страшного. Она оставалась самой неизвестностью, а неизвестность ужаснее всего.

***
И я, не полагаясь больше на собственное, столь неверное, столь расплывчатое суждение, стал привлекать для разрешения проблемы свидетелей нашей любви:
- Бедная Таня Шлыкова, ты всё видела, скажи, любил я Параскеву или только притворялся?
Мы столько лет прожили вместе, а я не могу подобрать определение своему чувству.
Одна надежда, что любовь – и есть невозможность подбирать ярлыки и названия.

***
Моя любовь-ненависть, это мерзкое чудовище, которое невозможно разъять, причинило тебе много страданий, Параша, но ещё больше теперь, когда и после смерти я не оставляю тебя в покое в этой своей попытке вычислить истину, быть честным. Но эта честность уже сжила тебя со света, кому же она теперь нужна?
Всё же, всё равно. Вера – это слепая вера? И по вере воздастся?
Тогда я уверую в то, что это была любовь, вопреки рассудку и очевидности, назло грубым фактам.
Но, получив окончательный ответ на свой вопрос, не отвернусь ли я от тебя, Параскева, с облегчением выбросив тебя из головы, как разрешённую задачу?
В то время, как мои сомнения привязывают меня к тебе гораздо прочнее самой бесспорной любви.

***
И даже если допустить, что любовь существует объективно и независимо от нашего воображения, как хлеб или вода, что она – действительно судьба, а Параскева – не та девушка и не моя участь. Это та не та девушка, которая, как случайный минутный попутчик, ближе бывает, чем самый родной человек. Случайному попутчику откроешь то, что не выдашь собственной матери.
Эта та не та девушка, которая вместо того, чтобы сделать мир опознанным, делает его непознаваемым и – вечным.
Та не та девушка, которая несёт в себе всю прелесть неожиданности, лихого выигрыша – или проигрыша дотла, в пух и прах. Тот случай, который весомей самой судьбы.
Та не та девушка, которая всё наоборот, назло, навыворот, как влекущее зазеркалье, как отраженье луны в озёрных водах. Луны, которая тоже лишь отраженье, зеркало, в которое смотрится солнечный свет.
В этой девушке даже голос рока вечно звучит припевом «не судьба», - и тем она неизбежней.
Совсем не та девушка, с которой можно создать идеальную семью и вырастить примерных детей, выйти в парк на прогулку, блистать на балу. Это то, что надо от всех скрывать, стыдиться, замаливать, что все презирают и – вот странно – чему все завидуют.
Та не та девушка, которая, в конце концов, становится залогом отъединения от судьбы, гарантией лёгкости, полёта, - свободы.

***
Эта любовь была, как дурная примета, как нехороший знак, как звезда Полынь, предвещающая конец света.
Она была выше моего понимания, власти или преодоления. Она была вне ада и рая. Вне всех миров. Вне.
Гадалки, священники, чародеи, безумные – никто не мог бы мне это объяснить.
Все ворожеи и шаманы властны измерить события и факты, но я и мои чувства давно уже освободились от плена фактов.
Я испытывал к Параскеве – Великую Неопределённость, и с тем в неё ухожу.

ГЛАВА 7
И возненавидел я жизнь, потому что противны
стали мне дела, которые делаются под солнцем…
Книга Экклезиаста

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Шереметев перевёз Прасковью в Петербург, чтобы укрыть её от пересудов. Будучи законной женой Николая Петровича, больная певица вынуждена была жить взаперти, высший свет никогда бы не принял графиню родом из крепостных.
03.02.1803г. Прасковья родила сына Дмитрия.
23.02.1803г. В Фонтанном доме Прасковья умирает от чахотки в возрасте 34 лет. Похоронена в Александро-Невской лавре. На плите надпись: «Графиня Шереметева».

ШЕРЕМЕТЕВ

Да я не то, что тяжело жениться на крепостной. А как вообще жениться?
Любовь невозможно мумифицировать, сохранить в браке, как полтелёнка на холоде. Это ведь что-то неуправляемое. А тут росу – в реестр внести. Заставить облако при свидетелях обещания давать.
Любовь не живёт по столько: по тридцать и по сорок лет. Вечность – может быть, но не тридцать же или сорок вёсен.
Чувства – в какие-то рамки и под стекло! Смешно это. Умереть за любовь – вполне могу себе представить. Но – планировать любовь?
У меня всё внутри переворачивается, как подумаю, что теперь у меня всю жизнь кто-то один над душой простоит. Это же острог форменный. Как до этого додуматься можно было: из любви пожизненное заключение сделать!
Любовь и жизнь вообще друг другу противопоказаны.
С тем и венчался.
И напророчил.

***
И пусть даже я обманулся, придумал себе эту любовь, насочинил.
Чем эта выдумка хуже и бесправнее иных созданий человеческой фантазии: книг, картин, дворцов.
Я создал чувство, как другие создают шедевры, которые тоже – нереальность, но вдруг силой своего творца становятся правдивее правды, вещественней жизни, как и моя насочинённая любовь – существенней самой сути.
Я могу наслаждаться цветами, которые посадил, не меньше, чем теми, что сами выросли на лугу. Луговые цветы прелестней, зато в садовых – мой пот, мой труд, моя мечта, мои мысли.
Моя любовь к Параскеве – непосильный труд всей моей жизни.
Я могу наслаждаться способностью летать, которую подарили нам братья Монгольфье, не меньше, чем если бы от рожденья был крылат. – Даже больше. Всегда был бескрылым, но преодолел, ворвался в небо, обрёл его вопреки всему.
Я похож на человека, который родился слепым, но которому после многих затраченных усилий святой или врач подарил зрение. Разве это благоприобретённая возможность видеть обрадует меня меньше того, с чем бы я должен был родиться? – Нет, обретённое чудом я стану ценить дороже.
Так вот, я тоже родился убогим, уродом: я не умел любить. И ценой мучительных трудов и превращений я пришёл к тому, что смог достичь, развить в себе это чувство.
И даже если я только убаюкиваю, что достиг, а на самом деле всё так же нищ душой, - то, по крайней мере, я понял, что мне, как воздух, нужно умение любить, что без этого жизнь не в жизнь, что без любви я убогий.

***
В Параскеве сочетались вещи несопоставимые: соблазн – и достоинство, праведность - и обольщение, переменчивость - и верность.
Я не мог забыть ни девочки с мушкой над губой, в красном платьице и золотых туфельках, что вышла впервые на сцену; ни строгой, с королевской осанкой, простодушно искусительной девушкиь в древнегреческом шлеме со страусиными перьями, недоступной и неотразимой амазонки; ни смуглой леди шекспировских сонетов с роскошной плотью; ни, тем более, этой: сухой, как щепка, обтянутой кожей, как тамбурин, с чёрными запавшими висками, с привкусом крови в её поцелуях, - крови, всегда готовой пойти у неё горлом, как лава.
И такая – она была дороже стократ.

***
Я обожаю быть предметом сплетен кумушек. Сплетничают – значит, интересен.
Что бы они, бедные, делали без меня! О чём судачили? Пришлось бы рвать волосы на голове друг у друга. А тут я под рукой.
Но я понимал всегда, что это опасная игра и однажды эта свора может не испугаться моего высокомерья, моего арапника, - и бросится, и разорвёт.
А разорвали её, мою Параскеву. Я подставил её в этой охоте.
Или её разорвал петербургский климат?
Или это был – я?

***
Что-то в жене в один миг изменилось. Как в марте, когда, словно от толчка, сразу – весна, и все сухие ветви – вдруг гибкие, лужи – глубокие, а люди – больные.
Что-то изменилось во взгляде. Раньше эта женщина могла похудеть, волосы становились ломкими, руки покрывались чешуйками, но очи были прежними, обольстительными, живыми.
А теперь я впервые за Параскеву испугался. То ли ввалились её глаза. То ли подёрнулись плёнкой. То ли увидели то, что живым не дано.

***
Взгляд Параскевы вышел из берегов, как в половодье.
И стало ясно, что мне её не удержать.
Что можно придумать против смерти?
Судьба, отпущенная некогда на волю, на воле и ушкуйничала.
Я перепробовал все лекарства и всех лекарей. Я сам был и доктором, и сиделкой.
Я перевозил жену с места на место, как будто смерть – это скверный климат или неуютная комната, или дурной сосед, и от всего этого можно убежать.
Наконец я пустил в ход венчание и ребёнка, чтобы привязать любимую к земле, к себе. Но это – следовало ожидать – только ускорило уход.
Я – странно сказать – просто любил её. Путанно, заплесневело, корчась и свирепея от этой любви, скрываясь от неё, смешно прячась, как ребёнок от грозы под кроватью.
То сознавался в чувствах, как в преступлении, то выхватывал своё признание обратно, раскаиваясь и стыдясь его, как слабости.
Но – любил.
Твердите: «Любовь – спасение».
Этим-то спасением я извёл Параскеву верней, чем любой погибелью.

***
Я никогда не мог найти язык ни с кем. Я ни под кого не мог и не хотел подстраиваться.
Может, я потому и не мог выбрать себе равную, а взял за себя девку крепостную? Куда ей от меня было деваться? Эта-то всегда плясала под мою дудку.
Такая это любовь?

***
А не в пику ли всем, и, в первую очередь, племянничкам, беспутным Варвариным сынкам, - я на Параскеве женился?
Вот, дескать, лучше крепостной девке всё оставлю, чем вам. А вы побеситесь!
Такой была эта любовь?

ПАРАСКЕВА

Я испытываю боль оттого, что дышу, оттого, что прикасаюсь головой к подушке, оттого, что ещё не камень.
Музыка паразитировала на мне, высосала все соки, а теперь, когда я подыхаю, она и сама загнётся, а, может, обовьёт мою могилу и будет питаться прахом моим.
Неужели это ещё не конец? Неужели все будут и за гробом ворошить мои кости, и перемывать их, и судить меня, уже мёртвую, сгнившую, пустоглазую?
Хоть бы пылью стать и по ветру развеяться. Хоть бы забыли совсем обо мне, хоть бы какой предел был положён.

***
Устала я, ох, устала.
И сердце биться выдохлось; каждый удар - как прыжок с обрыва. И грудь словно камнем заложило, замуровало. Не могу я дышать сквозь камень.
Тяжело. А хуже всего – грехи. И хоть были бы в радость! Ни радости, ни благодати, только души погубление. И зачем всё нужно было? И отстать невмочь.
Пение. Умирать буду – петь попрошусь. Счастлива этим. Но что ж в нём? Кому то надобно?
В сверкающих холодных залах сидели передо мною сиятельные господа – и словно повинность отбывали, словно тягло несли.
Неказистая певичка, выступавшая в посредственных, второсортных операх, я прочирикала что-то, чему сама не знала ни цены, ни имени. И где я теперь?
Для кого же я пела? И чему так радовалась, если глухим прибытку от этого было бы больше.?
Не нужна я никому, и музыка не нужна. Всё бессмысленно и пустынно.
Сколько мучений, надежд, труда – и не вижу в том проку. Не себя же тешить я пришла в этот мир.
Но иногда я думаю, а, может, вовсе не для бар Господь заставлял меня петь? Они не слушают – и пусть.
Может, зато сам Господь меня слышит, может, я нужна ему?

ШЕРЕМЕТЕВ
По телу жены прокатывалась дрожь. Параскева давилась хрипом, пыталась раздвинуть рёбра, вздохнуть. Чёрный ком языка стоял у неё в горле.
Я стоял и смотрел.
- Дай мне руку.
Я не мог.
- Дай. Я ничего никогда не просила, теперь уж и не попрошу.
Я сунул ей кисть, как в кипящий котёл. Жена поцеловала мне пальцы.
Если бы я не стоял столбом, если бы кричал и бился:
- Вернись! Не уходи! Всё, что хочешь! – осталась бы она?

***
Мы обмывали покойницу с Татьяной. Невероятно исхудавшие руки и ноги, сломанные ногти, седые волоски вокруг сморщенных черепашьих сосков, лиловые круги под глазами, пролежни – вот и всё, что осталось мне от моей любви.
Любви?
Или обмана, ворожбы, фальшивки, искушения?
- Что, Танюша, - сказал я, - избавились мы от неё. Теперь только б и жить, и погулять вволю. Не будет ведь она больше нас мучить, как думаешь?
Странно посмотрела Татьяна на меня, стыдно усмехнулась.
- Да, освободила. Да только нахлебаемся мы этой свободы, родимый.

***
Я никогда не любил эту женщину, и сам не понимал, чем держался всю жизнь возле неё. Но какая же тьма наступила со смертью жены! Я ослеп. Чёрен мир. Мне страшно.
Прасковья! Пашенька! Панька! Дай же мне руку, худую, горячую!
Где все, кто бросили меня?!
Владеть государством в государстве – и не мочь руки согреть, не уметь докричаться, быть услышанным.
Где же ты, вещунья, ящерка? Твои глаза, как оборотная сторона луны, твои ресницы, словно чёрная радуга. Рот твой прозрачен и льдист, как родник.
Я заберу тебя у смерти – только скажи: сколько дать! Я всё всегда мог в этом мире, и не было предела желаниям моим. Мановением пальца вершил человеческие судьбы, а ныне не спасу своей.
Верните всё назад, милосердия! И ты, фортуна, обратно под мою сень и укрыву, я разорву твою вольную! Ты – холопка моя и пресмыкаться должна! А ты забираешь у меня то единственное, за что я готов был тебя благодарить.
Судьба – рабыня, шлюха, бесовка, - верни её! Что ж ты делаешь? Забери дворцы и угодья – оставь Параскеву! – Тишина.
Все на воле гуляют. Все свободны теперь. И Панька, свет очей, непомерная горечь и талан мой. И сама смерть.
Свобода умереть – вот и всё, что мне осталось теперь, старому сатиру.
И если бы я не был мужчиной и рыцарем, я бы катался от боли по полу. Но поскольку я не могу себе этого позволить – жалкий раб предрассудков, приличий и вычурного никчемного воспитания – всё, что я могу, - это умереть на месте, молча и с достоинством, неизгладимым, как печать порока.
Панька, сквернавка! Если только есть что там, после смерти, - выдеру тебя, как пить дать, выдеру на съезжей, - беглая, беспутная, бессердечная тварь!
Сиянье моей беды.
Полная луна моего отчаяния.

***
Наконец-то всё кончилось! Наконец я избавился от неё. Наконец мне не надо изворачиваться, лгать и прятаться. Наконец моя жизнь войдёт в нормальное русло, потому что Прасковея сгинула! Сошла на нет! Сдохла!
Эта стерва всё-таки сделала это: бросила меня, предала. Я не устерёг, не удержал, не поберёгся. Она сбежала, плюнула на меня, оставила в дураках, выбросила за ненадобностью, как старую тряпку!
Я задыхался, я готов был ударить покойницу, спихнуть её на пол, пнуть. Я затопал ногами от бешенства, сбросил со стола бумаги и канделябры, разорвал в клочья её платья и - наконец – голой рукой высадил окно на мороз.
Я смотрел, как текла кровь по порезанной ладони и думал: неужели это всё, что я могу сделать для неё, сделать для моей жены.

***
Моя жена, украденная у всего света, ворованная, тайная. Моё сокровище, которое я теперь должен был зарыть в землю, как и положено поступать с кладами.
Я был, как женщина, которую распирает от доверенного ей секрета. Я хотел одного: прокричать его всему свету во что бы то ни стало - и пусть мир перевернётся. Я бы задохнулся, если б смолчал.
И я прокричал - написал на надгробной плите: «Графиня Шереметева».
А что я мог ещё сказать?
***
Я после смерти Параскевы себя в зеркале увидел: расплывшийся, неряшливый, обрюзгший, но всё ещё добродушный старикан.
Это-то моё добродушие меня и подкосило. После всего, что было, когда я до костей обглодал свою несчастную жену, я всё ещё оставался эдаким душкой, очаровашкой. Как с гуся вода. Хоть сейчас опять под венец.

***
И я хотел теперь смерти так, как я хотел когда-то Параскеву: всеми силами схватки, битвы, распри между душой и телом.
И смерть, как и Параскева, тоже помучала меня, поводила за нос.

***
Я – Минотавр, пожирающий любовь?
Что я такое? – Теперь, когда целую вечность трусил, а потом взял да и сыграл в благородство. Женился, вишь, осчастливил. Да и смелости-то хватило лишь на то, чтобы тишком и молчком грехи свои прикрыть.
Почему же, почему Прасковья не прогнала меня тогда, не послала, не прокляла?
А может, и прокляла… Вот же её проклятье: я в этих стенах без неё, старый, жалкий ублюдок, вурдалак, высосавший из неё все соки.
Да отомсти же мне, Параскева! Не будь со мной ангелом небесным. Даром, что ли, женился? На ангелах ведь не женятся!
Отомсти, посвяти в мёртвые, забери к себе.
Но что нам делать в смерти, нам, с нашей живой любовью?

***
А ведь тут нечисто! Ну, как я оттого все эти церкви, больницы, странноприимные дома строил после смерти жены, что не тосковал вовсе, а – на радостях? Избавился, дескать, насилу, так вот в благодарность за освобождение.
Что, если я только со смертью Параскевы дыхание и перевёл? Что, если храмы эти мне и самому закладывать страшно было, потому, вроде, самому себе говорил: свободен, свободен, слава тебе, Господи! Никому не скажу, а тебе сознаюсь: свободен!
И как кричал я в болезни или по ночам:
- Отвяжись, отвяжись ты от меня! Мало тебе: весь мой век ты заела, всё ты у меня отняла, ни семьи, ни доброй славы не оставила. Опозорила меня, посмешищем сделала. Все только обо мне и шипят, все, все на меня, как на сумасшедшего смотрят, знаешь ты это, неугомонная! Ненасытная! Незабытая баба!
Знаешь, что меня под опеку хотят? Мало тебе? Почему ж не оставишь меня, почему не уйдёшь, не забудешь, не скроешься?
Только если бы Прасковья надумала ещё и это со мной сделать: оставить, забыть, отпустить меня - я б ей это никогда не простил. Это было бы последнее предательство её. Я бы, наверное, над могилой её надругался, если б жена позволила мне после смерти её разлюбить.
Бросить меня тут одного надолго!
Ради чего ж тогда всё было?

***
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В память жены Николай Петрович строит Странноприимный дом: больницу и приют для бедных (ныне институт им. Склифосовского), церковь Параскевы Пятницы со склонёнными в знак скорби куполами; учреждает пенсии и даёт приданое неимущим невестам.
В 1809г. Николай Петрович умирает.
Татьяна Шлыкова пережила подругу почти на шестьдесят лет, дожив до 93-летнего возраста. От Шереметева получила вольную и в приданое двадцать тысяч рублей, но не воспользовалась ни тем, ни другим, посвятив всю свою жизнь воспитанию Дмитрия, сына Прасковьи.

ТАТЬЯНА ШЛЫКОВА

Старые домики Кусково. В них стёкла мелкие и радужные, как слёзы, а под окнами статуи, диковинные, как орхидеи, скрещенные с репейником. Они так уродливы, что кажутся живыми.
Если и в девяносто лет всё это по-прежнему, как в детстве, волнует меня, - может быть, эти ветки, трава и потрёпанные дождями кусты пионов будут бередить моё сердце и после смерти?
И, верно, это яростное буйство, это маниакальное великолепие природы после всех смертей – не проявление равнодушия, а гарантия и заверения, что смерть – не страшно, что она – не конец, и, значит, можно радоваться как ни в чём не бывало, без угрызений совести, взахлёб, потому что никому не стало плохо, ничто не прекратилось и не пропало. И все мы, живые, вовсе не предатели, а просто загостились здесь и заболтались.
Но вдруг спохватимся и побежим вприпрыжку догонять родных и друзей, от которых отстали на целую жизнь, по такой же, как здесь, зелёной и тёплой аллее. И так же будет взвизгивать комар, и петушиное перо зашуршит под ногой. А там обнимемся и пойдём вместе. И аллея никогда не иссякнет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЛЮБВИ

СТАТИСТИКА

В институте им. Склифософского работает 830 научных сотрудников, 3 академика, 33 профессора. Существует 920 коек. В год госпитализируется 22 тысячи человек, выполняется 20 тысяч операций.
То есть только за последние двадцать пять лет здесь спасли жизнь и здоровье примерно полумиллиону человек.
А ведь помогают людям в этой больнице больше двухсот лет.

ОТЗЫВ ПАЦИЕНТКИ НА ФОРУМЕ ИНСТИТУТА СКЛИФОСОВСКОГО

У меня очень страшная болезнь. Я жила, как с бомбой внутри.
Никто из врачей не хотел меня оперировать, отовсюду футболили. Я потеряла надежду.
Ездила в храм, плакала и начала через Интернет искать выход.
В Склифе великолепные хирурги. Они спасли мою жизнь, а уже никто не чаял меня увидеть на этом свете.
Теперь я вышла замуж и очень любима. Я на шестом месяце беременности.
Благодарна земным ангелам – врачам. Храни их, Боженька!
0

#22 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 18 января 2017 - 20:35

21

СИРОТА ХВОСТАТАЯ, ИЛИ В ПОИСКАХ ДОБРОЙ ДУШИ

Топа высунулся из будки на шум. И спрятался снова: чего морочиться из-за проезжающей мимо телеги? Не для кого концерты устраивать, нету хозяина дома. Давно нету…
Пёс поворочался в тесноте стылой будки. Не выдержал, выполз на улицу. С тоской посмотрел на хозяйский дом. Эх, и где тебя носит, Егорыч? Прежде в такой мороз не позволял он Топе в холодной будке ночи ночевать. Домой брал. Стелил на кухне старое, простреленное молью драповое пальтишко. Рядом ставил миску с вчерашним супом. Жалел.
Теперь кто пожалеет?
С осени ждал Топа хозяина. С того волнительного и непонятного ненастного дня, когда в доме собралась едва ли не вся деревня. Суетились почём зря. Много курили. Говорили непривычно тихо. Топу сосед ещё с утра в сараюшке на краю двора запер:
– Сиди и не рыпайся, бедолага. Не время народ пугать. Не время…
И кость в щель просунул. Свежую, пахнущую мясом. Мозговую. На целый день удовольствия хватило. Жаль, что разделить собачьей радости было не с кем. Да и на душе неспокойно: чужой народ по двору шастает. Берёт, что под руку попадёт. В дом без спросу входит. Выходит, потом снова входит. Непорядок, тут не до любимых лакомств. Да и хозяина не видать, что он себе думает?
А потом и вовсе обнаглели гости непрошеные: понесли из дома что-то большое и непонятное. Подъехал грузовик, ношу в кузов открытый принял. Охапками ельника и цветов забросали машину. Та тронулась непривычно тихо. Мужики с непокрытыми головами сзади поплелись. Бабы разом заголосили. А сосед в щель целую котлету сунул. Настоящую!
– Крепись, брат,– прохрипел напоследок,– сирота хвостатая. Сам себе теперь хозяин, живи, как знаешь.
Запер дом и ушел вслед за всеми.
Сирота хвостатая – это что за прозвище? Ну, с хвостом более-менее ясно: симпатичный у Топы хвост, пушистый. Да и сам он не оплошал: мордашка-обаяшка, спинка в весёлые пятнышки. Пришлый народ так и норовит погладить. Сирота – слово незнакомое. Может, обидеть хотел сосед. А может, наоборот.
А крепиться-то зачем? Тепло, сытно. И не заругает никто – раз заперли, то от сторожа толку всё одно нету. Вот только на душе тревожно. Топа поворочался и улёгся под дверью. Сбоку косточку пристроил - всё надежнее. Задремал. Снилось ему что-то приятное, вот только спал глубоко, не успел рассмотреть и обдумать хорошенько. Как проснулся, сразу забыл. Да и Бог с ним! Тут бы выбраться на свободу. Надоело взаперти сидеть. Побегать хочется, да и двор стеречь надо.

Ткнул носом дверь - та поддалась. Странно, вроде бы запирал сосед. Неужели проспал? Топа осторожно вылез из сараюшки, косо поглядывая на дом: не ровен час, хозяин выйдет. И задаст трёпку – тоже мне сторожевой пес, а спит от рассвета до заката.
Но никто не вышел. И ужина Топе не принёс. И не прикрикнул для порядка. И на цепь не посадил. Должно быть, уехал Егорыч куда-то. Может, в город к племяннику. А может, на центральную усадьбу за провизией. Да задержался у кого. Бывает.
А Топа не маленький уже. Хоть и с виду неказистый. Впрочем, тут для кого как: мал, зато пушист и ласков. Детям нравится, женщинам тоже. Дело своё не хуже овчарки любой знает. Обошёл дом, потом двор вдоль забора. К курям заглянул – спят вроде. Вот только не заперто у них, придётся всю ночь ушки на макушке держать. Ну, не впервой, справится. А больше хозяйства никакого нет. После смерти бабы Нины Егорыч коровёнку соседке подарил. За два литра молока в день, мол, самому-то не управиться, да и не выпить этакую прорву.
Та молоко исправно носила. И Топе кое-чего перепадало из её милости. То картошки миска, то косточки. Косточка! Он вспомнил о подарке соседском, заскочил в сараюшку. На месте его сокровище! А за компанию с такой вкуснятиной и ночь пройдет веселее.
Собачонка примостилась у курятника и задремала. Солдат спит, как говаривала когда-то баба Нина, а служба идёт. И никуда не денутся ни куры, ни колодец, ни телега у забора. Сон у Топы чуткий, чужой шаг за версту чует.
Под утро пришлось переползти в конуру – зарядил дождь. А Егорыч так и не прибыл. К обеду показался сосед. Приласкал собаку. Принёс миску супа. Слов непонятных наговорил. Жалел вроде как. А чего Топу жалеть? Он при доме, при хозяине очень даже неплохо живёт.
Так прошла осень. Егорыч не появился. Курей забрала соседка. Топа переживал и на соседку полаивал, но недолго. Не перед кем стараться, а тётка хоть и вредная, а со двора не гонит. Правда, еды не стала носить:
– Сам теперь ищи, не маленький. Сам себе хозяин. Научишься добывать пищу - переживёшь зиму. А на нет и суда нет, сам виноват будешь, коли что.
Интересно, как это себе хозяин? А как же Егорыч? Хотя за житейскими проблемами вспоминался Егорыч всё реже. Тут бы день пережить да ночь перекантоваться. Опять же хлебца кусок где-нибудь урвать. Или куриный хвост из чужой миски стащить – жить-то как-то надо. Это кошкам хорошо, вон, Барсик жирует – полный чулан мышей. Всю ночь их там воспитывает, а утром сыто щурится на завалинке. Нет бы поделиться.
Интересно, стал бы Топа мышатину есть? Может, и стал бы – с едой нынче туго. Да и будка прохудилась, во время дождя натекает лужина. Благо, сараюшка не заперта. Топа туда перебрался. Егорычев пиджак старый с поленницы стянул – отличное место для отдыха.
И все бы ничего, да голод одолевает. И холод – зима наступала собаке на хвост хрустящими морозными ночами. Сараюшка до звона выстыл. Нормальные хозяева своих сторожей к печкам перевели. Вместе с соседями исчезли и куриные хвосты с кусками хлеба. И сами миски. Нечем было теперь Топе поживиться. Хоть лапы с голоду протягивай.
Пёс вынужден был перейти в деревню. Ночевал под баней, которую протапливали для профилактики через день. А по субботам и воскресеньям топили сильно – народ из окрестных деревень наезжал мыться. Собирались компаниями. После первого парка выскакивали на снег, потом отмечали это дело стопкой-другой. Песни пели. Снова парились. По домам отправлялись весёлые. И щедрые – Топе доставались и косточки, и колбасные огузки, и пахнущие салом горбушки. И ласковые, пускай и нетрезвые слова.
Тут только успевай оборачиваться! Одну косточку под стену, вторую в поленницу, третью себе на зуб. Колбаски закопать в угольной пыли, чтобы ни одна живая душа не догадалась. В общем, банных гостинцев на день-другой хватало. А потом возвращался голод. И одиночество. Вот чего не мог вынести бедняга! Ни слова, ни полслова, ни окрика. Ни одна человеческая рука его по макушке не погладит, ни одна бок не почешет. Никто за собой не позовёт.
Кончился у Топы смысл жизни. Раз и навсегда кончился. До возвращения Егорыча. И где его нелёгкая носит? Ну, погоди, вот вернёшься… Что будет при том долго ожидаемом возвращении, Топа толком представить не мог. Но подозревал, что тут же забудет обиды и невзгоды. Кинется к хозяину под ноги, станет прыгать, ластится, лизать руки. В такие минуты разливалась по промерзлой собачьей душе нестерпимая благодать, трогала губы дурацкая собачья улыбка. И раздавался по деревне протяжный собачий вой.
А потом банщик проспал мороз, котёл не выдержал испытания и лопнул. Баню закрыли до весны. А Топу прогнали. В сараюшке он продержался одну ночь. Одолел мороз и крысы. А может, хорьки. В общем, не спалось каким-то тварям. Лезли они изо всех дыр, норовили Топу спящим застать, грызли до крови лапы. Врагов было много. Идти в открытую они не решались, ждали, пока собака замёрзнет до смерти или уснёт. А спать ох как хотелось! Вконец обессилел Топа. От холода, голода и постоянного напряжения.
Понял, что конец близко. И потянулся к людям. Соседи не приняли: у самих три собаки, куда ж четвёртую оставлять? Калитку заперли, дыры в заборе законопатили. Иди, куда знаешь.
Он снова поплёлся в деревню. Где бы найти одинокую добрую душу? Пусть и не так сытно, как у Егорыча, но ведь жилось бы как-то. И елось бы. И пилось. Теперь бы и мышатина за милую душу пошла. Но отчего-то пропали мыши. Вместе с Барсиком пропали. Может, перевелись все до одной. Немудрено – в такие-то морозы.
Бродил бедолага от подворья к подворью. Жалобно поскуливал на чужие окна. Вилял хвостом при встрече с человеком. Поглядывал просяще: подайте кусок съестного, чего не жалко – мы не привередливые, за все отблагодарим. И служить готовы.
Только никто не обращал внимания не Топины реверансы. В лучшем случае. А в худшем облаивали в ответ не хуже заправского пса. А то и руку поднимали. Хотя все больше ногой топали. Дескать, уходи от греха подальше, а то худо будет.
Топа поджимал хвост, голову в спину втягивал, изображая покорность и раскаяние, и удалялся на некоторое расстояние. Оттуда снова повиливал – а вдруг вспомнит человек, что добрая у него душа. Но как-то не вспоминалось. За неделю только что картофелину мороженую мальчишка из окна бросил. Да посчастливилось у зазевавшегося хозяйского пса хребет куриный утащить.
– Надо же,– удивлялся Топа на деревенских,– хорошая сторожевая не нужна никому. А местные собаки все до одной злющими поурождались, того и гляди, хвост отгрызут. А то и голову…
Он успел сгонять на главную усадьбу. Знал дорогу – за Егорычевой телегой не раз сюда бегал. Казалось бы, здесь попривольнее – и дворов побольше, и магазин, и школа. А тот же голод. И страх. Только успевай поворачиваться! То сапогом пнут, то колесом норовят по хвосту проехать. И дался им Топин хвост!
Подрядился за ребятишками бегать. Тоже пятьдесят на пятьдесят: то пирожка кусок отжалеют, то снежком в ухо залепят. Не знаешь, чего и ждать. Заметил как-то, что рядом со школой пара таких же несчастных кружат. Пристроился. Весело. И не так страшно. Но принимали чужака пока свадьбой бегали. А потом чуть не загрызли. Да и школа отчего-то закрылась. Пришлось домой возвращаться.
Двор снегом по самый забор занесло. Кругом ни единого следа. Похоже, не появлялся хозяин. Соседи опять не обрадовались. Погрозили веником из-за забора. Топа нарываться на грубость не стал, побрел в соседнюю деревню.
По дороге в сугробе странный писк услышал. Принюхался. Пахло чем-то приятным. И волнующим. Принюхался. Обнаружил чужую лежку. Мелкая рыжая собака ощерилась на непрошенного гостя. Зарычала.
Топа попробовал возмутиться: и кто ты такая, чтобы на меня зубы показывать? А потом понял: щенки у нее. Четверо маленьких совсем. Слепых.
Прямо в сугробе и ощенилась, бедняга. Наверное, прогнали со двора. А может, как и Топа, без хозяина мается. Вот кому худо так худо! Ни пробежаться кружок другой для сугреву. Ни еды поискать. Вот кому плохо, так плохо! А тут жалуются на судьбу некоторые. Разве сравнишь? Нет, надо что-то делать. Так они долго не протянут. Околеют за ночь.
Уселся рядом. Задумался: как бы тут помочь? Для начала пристроился рядом. Сначала чуть поодаль. Вырыл в снегу ямку, улёгся, не обращая внимания на рычание. Полежал немного. Вздохнул. Перебрался на пару шагов ближе. Повторил маневр. Несчастная мать, похоже, вконец обессилела. Рычала, конечно, время от времени. Щенят под себя прятала. А сама то и дело в снег носом тыкалась – впадала в дрёму от холода и голода.
– Да не рычи ты,– бурчал в ответ Топа, осваиваясь уже в непосредственной близости. – Не трону я твоих малявок. Больно нужно! Собак я не ем. А вшестером теплее будет. Вот я тебя с правого боку согрею. А потом с левого. И чего в скирду не пошла? Там затишек. Да и тепло в соломе-то. Стоит только согреться, солома потом сама тепло дарит. Ты мне поверь, я только так и выживаю.
К вечеру собака всё-таки подпустила его к себе. Ткнулась холодным носом в Топин нос. Доверилась. Повозилась, укрыла щенят собой. Затихла. Топа тоже задремал. Все равно делать нечего. Пока нечего. Следует освоиться. Заручиться доверием. А там уж действовать.
Назавтра Рыжая позволила ему лечь рядом с щенками. Лизнула в ухо, утверждая своё решение. Снова задремала.
Топа понял, что на большее рассчитывать пока не придётся. Полежал немного, согревая малышей. А потом выбрался из сугроба и понёсся в деревню. Отчаяние придало ему смелости. Дома, где не держали собак, он уже знал наперечёт. Пробрался в прореху между хатой и сараюшкой, где держали кур. Затаился, выжидая момент. Рассчитал правильно: хозяйка кормила несушек у колодца. Рядом нарезал круги красавец петух. Пес прикинул: времени хватит. Незаметно юркнул в курятник. Найти кладку не составило труда: в юные годы он грешил разбоем в соседском курятнике.
Вот и сейчас. Потянул носом в одну сторону. В другую. Есть контакт! В старом плетёном коробе сразу два яичка нашёл. Тепленькие ещё. Раздавил одно. С жадностью вылакал. Взялся за второе. Осторожно, только бы не раздавить. Выглянул из сарайчика: всё спокойно. Нырнул за угол и помчался в обратный путь.
Донёс! Рыжая встретила привычным рычанием. Правда, надолго её не хватило: то ли узнала, то ли последних сил лишилась. Топа разбираться не стал, сунул ей под нос яйцо, прокусил для верности. Та не заставила себя упрашивать: накинулась на съестное. Жадно лакала, потом долго вылизывала скорлупки. По пушистым рыжим щекам текли слёзы благодарности.
– В следующий раз сама пойдёшь,– проворчал Топа, укладываясь поближе к малышам. – Не то до смерти к земле примёрзнешь. А сил наберёшься - перетащим твоё семейство в скирду. Здесь вам зиму не продержаться. Поняла?
Рыжая вяло вильнула хвостом, зарываясь в его пушистую спину. Нет, вряд ли она оставит детей на чужака. Придётся уже сегодня пойти на крайние меры. Топа дождался, когда собака уснёт. Прислушался к ровному сопению матери и щенят. Осторожно вывернулся из-под спящей, вытянул крайнего щенка и потрусил к скирде. Уже на подходе услышал плач Рыжей. Обернулся: та металась из стороны в сторону, не решаясь оставить детей. Рыкнул строго: нечего мол, шум без толку поднимать. Да и сама могла бы додуматься давным-давно. Тут ходу-то пара минут.
Положил щенка под скирду. Разрыл подходящую нору. Влез, потолкался туда-сюда. Там примял, там выкинул лишнее. Неплохо получилось! Затянул малыша в соломенную нору. Лизнул пару раз, чтобы не пищал.
И со всех ног помчался обратно. Следующую ходку они сделали вдвоем. Рыжая ни за что не соглашалась отпускать его ни с одним из детёнышей. Пришлось волочь сразу всех. Перебирались короткими перебежками. По очереди оставляя в снегу то одного, то второго, то третьего.
Когда обласканные матерью щенки успокоились, согрелись и затихли, Рыжая подалась в сторону. Долго копалась в соломе. Ворчала, пыхтела, царапала что-то твёрдое.
«Нервы», - решил Топа и уснул в обнимку с щенятами. Зря уснул, потому что Рыжая зря времени не теряла. Охотничий нюх позволил ей обнаружить под скирдой мышиную нору. И выудить толстую полёвку себе на обед.
– А ты перебираться не хотела! – осуждающе посмотрел на вернувшуюся охотницу Топа.
И тут же прикинул, что свою роль в спасении несчастного семейства он выполнил. Теперь Рыжая выживет и без его помощи. Похоже, она привыкла к одиночеству. А у Топы не получалось. Ему был жизненно необходим хозяин. Хоть какой-нибудь завалященький!
И он снова подался на центральную усадьбу. Облюбовал себе детский сад. Отогнал куда подальше старого шелудивого пса, без толку бродившего по двору. Приходилось бороться за жизнь. Любыми способами. Обосновался неподалёку от двери, ведущей на кухню. Пару раз сопроводил повариху. До сарая и обратно.
– Ишь, хорошенький какой! – скороговорила та, так же быстро перебирая ножками в валенках. – Небось, из городских. И чего в деревню прибился?
Топа помахивал хвостом, соглашаясь на любые комплименты. По всему выходило, повариха была доброй. И щедрой. Уже на втором заходе вынесла ему супу в пластиковом стаканчике. Не самая удобная посудина, но зато с едой! И вкусной. А главное, тёплой. Топе казалось, что тёплое он ел только в прошлой жизни.
– Голодный какой! – умилялась повариха. – И погреться негде. В садик не пущу, даже не просись. Ежели только в сараюшке тебя примостить. Только учти: к себе не возьму – у самой двое. Куда уж третьего держать? Супу плошку и здесь налью. А если повезёт, пристрою к кому. Тут у нас много стариков без собак маются. Они-то и не нужны им особо: хозяйство держать сил нет. Но и без живой души жить как-то стрёмно. Да и родителей молодых спросить можно. У Ванятки опять же. За спрос-то никто не заругает. А не повезёт, извиняй.
Топа верил, что повезёт. Оптимист с хвостом, как же! Пристроился в сараюшке. Сгрёб в угол какую-то ветошь – чем не подстилка? Холодновато, правда, но зато спокойно: и не обидит никто, в сараюшку пару человек всего хаживали: истопник - до поленницы и обратно, да повариха Степановна. Последняя с обязательным угощением. То супу плошку принесёт, то стаканчик от сметаны. Можно облизывать до умопомрачения. А можно Рыжей отнести.
В последнее время они встречались редко. Топа забегал иногда, но заставал щенят одних. Похоже, незадачливая подруга отлучалась в поисках пищи. Малыши росли, осваивались в соломенном мире. Затевали весёлые щенячьи баталии. Прятались в бесконечных колючих тоннелях.
Топу принимали, как родного. Лезли целоваться. Бестолково тыкались в живот. Ласково покусывали. Укладывались под бочок погреться. Он терпел. Оставался на некоторое время. Наслаждался ролью уважаемого гостя.
Ждал Рыжую. Если не дожидался – в садик следовало возвращаться до сторожа, оставлял в укромном местечке очередную банку из-под сметаны. И уходил.
Каждое утро начиналось с ожидания. Понятное дело: не на века же его в сараюшке поселили. Ищет Степановна нового хозяина. А вдруг не найдёт? Топа нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ждал и грелся одновременно. Хотелось помчаться по селу, на ходу освобождаясь от надоевшего за ночь холода. И когда кончится эта зима!
Дни тянулись за днями, вымерзшие до хруста. Долгие ночи скрипели редкими чужими шагами за калиткой да колодезной цепью. Казалось, не осталось на земле ничего, кроме снега и льда. Чтобы не околеть от холода, Топа каждую ночь старательно ухаживал за своей шерстью. Сгрызал налипшие за день комья снега, выискивал блох, расчёсывал лапой колтуны. Какое-никакое, а занятие. И потом, не ходить же по деревне последним лохмачом! Кому такое убожество понравится? А Топе во что бы то ни стало нужно было понравиться новому хозяину.
Степановна свое слово старалась держать: несколько раз приводила кого-то. Чужаки внимательно разглядывали Топу. Оценивали своими мерками. Разочарованно разводили руками: то росточком не вышел, то чересчур добродушен, то ест много. Это Топа-то ест?!
– Не наш человек,– утешала пса Степановна,– ищем дальше.
Горячая шершавая ладонь нежно поглаживала худой собачий бок, отчего Топе делалось так сладко и слёзно, хоть реви. Он поскуливал, прижимаясь к заснеженному поварихиному валенку. Закрывал глаза блаженно: эх, вот так бы до конца жизни стоять! И не нужно никакого хозяина.

В один совсем не прекрасный день от снега провалилась в сарае крыша. Примчалась заведующая. Долго охала и ахала. Искала виноватых. Заметила Топу. Погнала со двора:
– Ещё раз увижу эту псину, уволю всех до оного! В чёрт знает что превратили детское учреждение!
Топа на грубости нарываться не стал. Выскочил в калитку и помчался в сторону скирды. Отлежался в компании Рыжей пару ночей. Вернулся. Через дыру в заборе подобрался к кухне. Тявкнул разок-другой. Напомнил о себе.
Степановна вынесла недоеденную сосиску:
– Возвратился, сердешный, а я думала, пропал совсем. На-ко причастись. Сейчас суп доварится, накормлю. Посиди у забора чуток. В сарай теперь нельзя. Там замок висит. Ключи у начальницы нашей. За просто так не возьмёшь.
Топа опустил голову: понял, что садиковой жизни его конец пришёл. Жаль, что всё хорошее так быстро кончается. Не то что зима. Эта напасть казалась бесконечной. Куда теперь? Обратно в скирду? Чтобы вконец одичать? Нет, ему человек нужен. Свой. Добрый. Щедрый. Ласковый. Как Степановна. Или ещё лучше. Если бывают люди лучше. Ишь, размечтался! Тут бы просто человека. А дальше как пойдёт.
От невесёлых мыслей его отвлек запах супа. Топа повернул голову в сторону кухни: так и есть, Степановна несла ему обед. Эх, ну чем не хозяйка!
– Вижу, совсем загрустил, друг сердечный! – ласково почесала она собачье ухо. – И зря. Нашла я тебе хозяина. Здесь недалеко. Доедай, а я пока ребят обедом накормлю. Подождёшь маленько?
Да он мог ждать целую вечность! Стоило лишь укрыться за кустами и не проглядеть свою благодетельницу. Топа даже мороз перестал замечать, чуть лапы не отморозил. Благо, Степановна долго ждать не заставила. Торопливо выскользнула из калитки, хлопнула по подолу клетчатой широкой юбки и пошла вдоль улицы.
Топа потрусил рядом. Сердце подскакивало в собачьей груди резиновым мячиком. Волновалось: возьмут ли на постой? Как примут? Где разместят? Злой собачий лай провожал новоиспеченного счастливчика до околицы.
– Ну, вот и пришли,– сказала, запыхавшись Степановна. – Погодь маленько. Михалыч!
– Иду…– скрипучий голос предшествовал появлению на заваленном дровами дворике сгорбленного старика. – Привела, что ли?
– Привела. Дивись, какой красавчик тебе достанется! Баб Маня обзавидуется.
– Нашла чему. Кобель - он и в Африке кобель – дармоед и брехалово,– проворчал дед, не разделяя искусственного Степановниного оптимизма. – Веди уж. Разберёмся.
Топа осторожно переступил планку у калитки, разделяющую двор и улицу. Новый хозяин ему не понравился: старый и сердитый. То кряхтит, то ворчит, то на судьбу жалуется. К чему такому собака? Разве что пнуть под настроение. Придётся терпеть не раз и не два – с настроением у деда Михалыча отношения, похоже, натянутые.
А всё-таки дом. Теплом пахнет. Дым из трубы весёлыми колечками поднимается к небу. Уже хорошо. А дальше - как Бог даст.
– Ну же, сирота-сиротинушка,– легонько подтолкнула Степановна Топу к дедову крыльцу,– ступай до хозяина. Знакомиться пора.
«… Хвостатая…» – Топа ухватился за засевшее в сознании слово. Сирота, нет на ругательство не похоже. Не тот человек повариха, чтобы собак ругать. Значит, приятное что-то. Ну и пусть будет сирота. Но обязательно хвостатая. Терять главное свое достоинство он не собирался…
– Как? Опять пришёл? – Степановна привычно хлопнула ладошками по неизменной клетчатой юбке. – Что на этот раз?
Топа прижал уши к шее и жалобно заворчал. Сама бы пожила на скудных фельдшерских хлебах! Да и будка у фельдшера ужасная. Лучше уж в скирде ночевать, чем в обдуваемом всеми ветрами решете. И слушать обидные слова в свой адрес. И попреки при каждом брошенной картофелине.
– Ладно бы один раз ко двору не пришёлся, а то ведь третий уже. И чего себе думаешь, Пушок бестолковый?
Пушок так Пушок. А лучше бы остановилась на сиротинке. Топа уже с тем прозвищем свыкся почти. Дважды сбегал. И с рук сходило. Понимала Степановна, что скупость Михалыча и тяжёлый характер бабки Ковалихи пережить трудно. И ещё понимала, что Топино добродушие никак не вяжется с вожделенным образом сторожевой собаки, в которой нуждались поселковцы. А фельдшера простить не захотела.
– Со всех сторон положительный мужчина. И чего нос воротишь? Э-э-э, видать, и у того подводные течения имеются. Но до весны бы дотерпел. Февраль на дворе – самые лютые морозы да завеи. На ветру уши отваливаются. Куда ж тебя теперь?
Топа вздыхал, тыкался носом в поварихин валенок. Жаловался на судьбу.
– Ну-ну, придумаем что-нибудь. А пока в кустах подожди.
И снова был суп. И недоеденные ребятней сосиски. И старая полуразвалившаяся за зиму скирда. И развороченное гнездо, внезапно покинутое Рыжей. И ледяная луна в соломенных росчерках. И крысиная возня. И волчий вой. И полная безнадга.
И неожиданная февральская оттепель. Топа почуял тепло с вечера. Покружил по деревне, вызывая остервенение у хозяйских собак. Сгонял на конюшню. Потом в мастерские. Так, на всякий случай. Не сиднем же сидеть в такую погоду. Вернулся к садику в конце смены.
Родители разбирали детишек. Усаживали на санки. Везли кто куда. Закутанные в пуховые платки малышки смешно шевелили пухлыми губёнками, круглили и без того круглые глазёнки. Тыкали варежками в сторону Топы:
– Ой, сабацька!
– Мама, дай ме кицю!
– Хацю-хацю-хацю!
Родители отмахивались: своих хватает. Мало какое хозяйство обходилось без сторожа. А тут – щенок-не щенок, пёс-не пёс… Никакой пользы. Разве что ребетёнка потешить. Да других потех полно.
Зря Топа махал хвостом и норовил повернуться лучшим своим боком. Ни один не клюнул. Разве что пара бубликов перепала с барского плеча. Да Степановна, уходя домой, кусок булки с маслом сунула. А что там булка, когда домой хочется…
Ну, проводил её до поворота. Обратно вернулся. Уселся под калиткой. Чем бы полезным заняться, пока не холодно?
– Эй, ты чего здесь? – на крыльце показалась заведующая. – А ну кыш!
– Ба-а-а, бабуля! – рядом нарисовался розовощёкий бутуз в пёстром комбинезончике. – Не надо кыш! Собачка хорошая, красивая. Пушистенькая! Давай себе возьмём. Будем в санки запрягать. И кормить сосисками.
На последнее слово Топа застыл в просительной стойке: сосиски он очень уважал.
– Ещё чего! – возмутилась заведующая-бабушка. – Нам только собаки дома не хватало! У людей хоть дворы имеются, а у нас две комнаты на втором этаже. Куда её девать?
– Ба-а-а,– разорялся маленький капризник,– давай возьмём! Вымоем и ко мне в постельку. Я его целовать буду и обнимать!
С этими словами малыш кинулся к Топе, на ходу раскрывая обещанные объятия.
– Максик,– ласково защебетала заведующая, слетая с крыльца вслед за внуком,– ну её, эту собачку. Пойдём, я тебе игрушку новую куплю. Заводную. С прожектором. Ну, помнишь, она тебе вчера понравилась?
– С пожекором? – мальчик остановился на полпути. – Правда, купишь?
– И когда я тебя обманывала?
Топа понял, что против прожектора не потянет. И сник. Ну, не выгорело. Чего зря хвостом махать?
Несостоявшиеся собаковладельцы вышли на улицу. Бабушка заперла калитку на ключ. Наклонилась к Топе:
– Собака как собака. Таких по деревне три дюжины бегают. Игрушка получше будет, одна на всю деревню, представляешь? А ты сиди. Сторожи, раз уж пришёл. Скоро сторож появится. Сдашь вахту. Чего глядишь так обиженно? Внук у меня временно, потом я снова одна жить буду. На работе целый день, куда тебя девать? Понял? То-то же. С обстоятельствами не поспоришь. Взяла малыша за руку и повела к магазину.
А Топа загрустил. Ну почему все так неудачно складывается? И Егорыч пропал, и никому его собачья красота не глянется. А про ласку и игривость лучше не вспоминать. Незадачливые его хозяева из последних принимали эти достоинства в штыки.
Он вздохнул, прошёлся вдоль забора. Раз. Другой. Гавкнул на проезжавшую мимо телегу. Сторожить - так сторожить. Ничем мы не хуже других собак. А вдруг оценит заведующая его способности? И разрешит вернуться в сараюшку.
– А там и до весны недалеко. Переживём!
Разошёлся на фоне приятных перспектив. Прогнал в подворотню старого кота. Протоптал дорожку до колодца. Задумался: и какой бы подвиг ещё совершить? Хотелось чего-нибудь грандиозного. Утопающего спасти или на волка в одиночку ринуться. Пусть видят, какой он смелый и отчаянный!
Жаль, что речка чуть ли не насквозь промёрзла. И захочешь утонуть - не получится. Да и волки к деревне близко не подходили.
А всё-таки подвиг случился.
Все началось со сторожа. Вернее, наоборот. Сторож на дежурство не явился. То ли заболел, то ли запил… Топа понял, что придётся дежурить одному, когда мимо пронеслась председательская машина. Тот возвращался домой позже всех.
Пёс поначалу струхнул маленько: ответственность всё-таки. А потом освоился. Подумаешь, премудрость: броди себе от калитки до калитки. Потявкивай время от времени. Жди, когда первые огни в домах зажгутся. Ну, и на всякий непорядок реагируй. Делов-то…
Деревня уснула быстро. Луна посеребрила берёзовые косы с одной стороны, потом с другой. Зависла над берёзовой рощей напоследок. И спряталась за облако, обозначив свое присутствие яркой кромкой. Красота! Правда, мороз усилился. Хоть ты бросай пост и несись к скирде!..
Топа почти уже решился. Но услышал со стороны речки странные звуки, насторожился, вмиг позабыв о постыдной своей слабости. Навострил уши. Прислушался. Так и есть: штакетину в заборе оттягивают. Зачем? Тут же до калитки пара шагов.
Непорядок! Подскочил к углу. Люди! Чужие.
Зарычал. Потом залаял. Заметался из стороны в сторону, понимая, что одному не справиться. Выскочил на улицу. Снова залаял. Истошно. Изо всех сил. Призывая спящее село к бдительности. Один из злоумышленников бросился на него с той самой штакетиной:
– Замолкни, скотина, не то пришибу!
Так он и дался! Не в первой от людской злобы уворачиваться. Справимся. И справился. Со всех сторон к садику сбегались люди. Несли с собой фонари и вилы с топорами.
– Что за шум?
– Что случилось?
– Чего эта собаченция с ума сходит?

Разобрались, что к чему, быстро. Застали двух чужаков на складе. Вызвали заведующую. Так Топа героем заделался. Пайку получил. И место в сараюшке. А через два дня заведующая его домой взяла. Внук уговорил.
До самой весны жил Топа, как в раю: в ласке, тепле и сытости. Правда, в постель его так и не пустили. Но коврик у порога выделили индивидуальный. И скучать особенно не приходилось: по вечерам они с Максиком затевали весёлые игрища и потасовки, с утра Топа бежал в садик вместе с новой семьей. Деловито обнюхивал углы, новую же, недавно вставленную вместо оторванной грабителями, штакетину, сарай с колодцем. Получал от Степановны плошку с супом.
Гонял по улице, дразня цепных псов. Возвращался. Метил территорию. Потявкивал на прохожих. Провожал детей и родителей. Дожидался счастливых минут встречи с Максиком и хозяйкой. И радостно кружил вокруг них всю обратную дорогу.
Понимал, что недолго продлится идиллия. Но надеялся на лучшее. Придёт в деревню весна, и половина проблем решится сама собой. А там, глядишь, и Егорыч вернётся. Или Степановна к себе заберёт – у неё тоже внуки есть. Или хозяйка привыкнет, пожалеет, а то и полюбит. И оставит при себе. Да хоть при садике! И то хлеб. Да нет, какой там хлеб, выше бери: целая сосиска выходит!
Вот тебе и сирота. Нарасхват. Если, конечно, очень постараться.
0

#23 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 23 января 2017 - 18:22

22

НАХАЛКА


Монстр Солитьюд был настоящим проклятием для славного города Персоно. По воле непредсказуемой судьбы он обосновался на одном из важнейших торговых путей. Его когтистые лапы разрывали на части каждого путника, осмелившегося пройти мимо ужасного создания. Некогда великая процветающая столица впервые за долгое время погрузилась в объятия кризиса: люди голодали, а прилавки магазинов могли похвастаться только пустотой на полках.
Никто не знал, откуда взялось это исчадие Ада. Некоторые пьянчуги утверждали, что это небесная кара за людские грехи, а высокомерные политики, редко интересовавшиеся мнением народа, с уверенностью заявляли об успешной вражеской диверсии в духе Троянского коня. Многие размышляли о причинах этого явления, но лишь единицы были готовы взяться за решение этой проблемы. Некоторые исхудалые безумцы, потерявшие всякую надежду, рвались в неравный поединок с огромным монстром. Разумеется, их участь была незавидна – Солитьюд, радостно причмокивая, пережёвывал кости отчаявшихся героев.
Известный столичный художник, человек, разбирающийся в красоте, как-то раз заметил, что Персонский монстр является самым отвратительным существом на Земле. Действительно, его огромные рога, почти упирающиеся в небеса, навеивали ужас на каждого зеваку, что осмеливался посмотреть на него, а густая шерсть, покрывающая гигантские костяные пластины, лишний раз говорила о дикости этого диковинного зверя. Казалось, будто его тело было насквозь пропитано злостью и ненавистью ко всему живому. Когда Солитьюд смеялся, земля вокруг содрогалась, а многовековые столичные здания в мгновение ока превращались в никчёмную горстку пыли. Монстру нравилось осознавать то, что его боятся, более того, он получал особое, ни с чем несравнимое удовольствие от страданий живых существ.
Всё изменилось жарким весенним днем. Солитьюд по обыкновению сидел под лучами Солнца, блаженно насвистывая старинную песенку. Он услышал её от первого съеденного им торговца. В его репертуаре были и другие мелодии, но тёплые воспоминания об ушедших годах навеивали приятные мысли. Монстр давно мечтал поймать кого-то особенного, кого-то непохожего на всех предыдущих жертв. Неожиданно его размышления прервал чей-то нескромный кашель. Он опустил мохнатую голову. Удивлению и разочарованию не было предела. Внизу стояла настырная и наглая девица.
«Что она себе позволяет? - подумал Солитьюд. - Кем нужно быть, чтобы кашлять на грозу всего Персоно? Наверное, у неё проблемы со зрением! Она ещё не поняла, кто находится перед ней!». Гневно выпустив пар из раздутых ноздрей, он принялся ждать, когда же настырная бунтарка, испуганно завопив, убежит в сторону городских ворот. Время шло. День сменился чарующей ночью, но девушка, будто бы назло Солитьюду, не сдвинулась с места. Её настырные глаза жадно разглядывали обескураженного монстра. Встретившись с ней взглядом, чудовище неожиданно для себя самого заметило, что его сердце стало биться в несколько раз быстрее.
Неужели он заболел? Возможно, что последний зевака, съеденный им, оказался весьма среднего качества. Да, точно! Всё дело в неправильном питании! Нужно прекращать перекусывать остроугольными худышками и перейти на изысканные деликатесы! Однако Солитьюд не в первый раз испытывал отравление, и потому симптомы предыдущей болезни он ненароком сравнивал с новой, неожиданно пришедшей, лихорадкой. Где же старые добрые боли в животе? Почему его лоб так сильно потеет и… Отчего так сильно покраснели щеки? Неужели монстр… Влюбился?
Но… Это же невозможно! Разве способны в нём, в могучем рогатом существе, пробудить нежные чувства глаза этой нахальной девицы? Такие изумрудные, такие бездонные, такие удивительные глаза… Нужно срочно отвернуться! Почему он сразу не съел её? Почему позволил так долго стоять напротив него и разглядывать каждую пластинку на мохнатом теле? Монстр так и не сумел найти ответа на эти вопросы. Когда-то давно мимо него прошли странные люди: парень и девушка. Они держались за руки и, весело подпрыгивая, пели о странном чувстве влюблённости. Тогда он не сумел понять эту загадочную белиберду и с радостью разжевал шумных обывателей. Теперь же его сознание было целиком и полностью поглощено мыслями об этой настырной незнакомке – о первом человеке, который не попытался убежать от него с отчаянным криком.
«Ужас! - подумал Солитьюд. - Что обо мне подумают в Персоно, когда узнают, что я влюбился в какую-то девчонку! Сегодня мы с ней мило воркуем, а завтра мимо меня, насмехаясь, будут проходить тысячи зевак? Я монстр! Большой и свирепый! Я никогда и никого не щадил!» Последний раз, взглянув на прекрасную девушку, он схватил её когтистой лапой. Еле сдерживая слёзы, чудовище медленно поднесло нахалку к гигантской пасти. Улыбавшаяся несколько минут назад, она безнадежно летела в непроглядную бездну желудка.
Неужели Солитьюд только что, сам того не ведая, вновь обрёк себя на бесконечно одинокое существование? Может быть, ей хотелось поговорить или просто постоять рядом с главной «достопримечательностью» столицы? А ведь он так проникся ею: её глаза до сих пор не выходили из памяти монстра, а изящная талия будоражила его фантазию… Так, необходимо все это прекратить! Солитьюд – гроза главного города в королевстве! Единственная его цель – сеять страх среди людей, набивая ими до отказа свой желудок! Он делал это всю сознательную жизнь. С чего бы теперь, по мановению хрупкого женского пальчика ему менять свои нерушимые понятия о счастье?
Неожиданно резкая боль пронзила покрытое густой шерстью тело. Громогласно зарычав, Солитьюд опустил рогатую голову. Что-то невероятно большое и сильное пыталось вырваться наружу из груди огромного монстра. Раздался оглушительный треск: крепкие рёбра, поддавшись загадочному убийце, переломились пополам. Не в силах терпеть муки, чудовище извивалось, принимая причудливые позы, наполненные страхом неминуемой смерти. Наконец, раздался финальный аккорд пленительного танца боли – огромный кусок плоти упал на землю. В груди Солитьюда красовалась гигантская дыра, из которой… Выпрыгнула она. Красная от жгучей крови, настырная девица. Её зелёные глаза мило смотрели на монстра, заставив его улыбнуться, невзирая на адские мучения. Своей тонкой ручонкой она сжимала жилу, ведущую к сердцу чудовища. С силой дёрнув, она вырвала внушительных размеров мышцу, отдалённо напоминающую поршень паровых машин. Обхватив ещё бьющийся орган, девчонка подбросила его вверх, от чего сердце неожиданно превратилось в алый воздушный шар.
Удивленно наблюдая за причудливой метаморфозой, Солитьюд неожиданно для самого себя рассмеялся. Впервые от его хохота не содрогалась земля и не рушились дома. Радостно размахивая лапами, он почувствовал, как костяные пластины отваливаются от его тела. Страшно представить, но его роскошная шерсть, которой монстр так сильно гордился, начала выпадать! Рога, некогда почти упиравшиеся в небеса, медленно уменьшались, пока совсем не исчезли. Избавившись от оков гигантского тела, перед нахальной девицей, стесняясь наготы, стоял… Мальчик. Хилый, слабый, растерянный… Мальчик.
– Как тебя зовут, малютка? – чуть слышно спросила девчонка.
– Джой, – неуверенно ответил он.
Улыбнувшись, она потрепала упрямые мальчишечьи волосы. Взяв нового знакомого за дрожащую от волнения руку, нахалка направилась в славный город Персоно, надеясь показать маленькому Джою все его красоты и достопримечательности…
0

#24 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 25 января 2017 - 20:38

23

КУЗНЕЧИК ДОРОГОЙ


Не до нас ей, жизни торопливой,
И мечта права, что нам лгала.
А.Блок

Случилось это давно. Учились мы тогда в институте, на филологическом факультете, и, все как на подбор, подавали большие надежды. Ну, а какие надежды на филологическом? Двадцать пять девиц, из которых две-три - синие чулки, а остальные двадцать две – облака духов, ножки, ручки, пальчики, фигурки, грудки, глазки. Томное дыхание, тонкие шейки, вытянутые в ожидании счастья. Филфак!!!
Я, видно, оказалась яблоком зимнего сорта. Женщина проснулась во мне много позже. В свои 19 я была самым натуральным синим чулком и даже не чувствовала этого. Училась увлечённо, с охотой, вгрызаясь, как молодой бультерьер в чужие мысли и фразы. Девочки вокруг жили настоящим и смотрели на мир не книжными, а своими глазами. В этом было их преимущество предо мною и одновременно слабость. Уход в свой мир – это щит от мира настоящего. И душевная консервация. Я будто копила в себе силы для того, что могло понадобиться потом.
Всё было обыкновенно до третьего курса. Зачёты, экзамены, лекции, семинары. Античная литература, устное народное творчество, Золотой век, Серебряный век, морфология, синтаксис.
На третьем курсе к нам перевели девушку из Пятигорска. С первой же минуты, как она в сопровождении декана переступила порог аудитории, мы поняли, что пришло что-то необычное, даже неведомое. И это сразу вызвало ответную реакцию. Защитную. Мы на всякий случай замерли во внутренней стойке. Ату, неизвестную! Ату её!!
В ней было обыкновенно и в то же время необычно всё. Рост, стандартный для южной девушки – до 1,70 см. Вес – нормальный, не полная, не тощая. Талия, неширокие плечи. Грудь – уверенная тройка, обтянутая зелёной водолазкой. Тёмно-русые с рыжиной негустые волосы, тёмные ресницы, прямые брови. Белое, чистое лицо, зелёные глаза.
Стоп! Иной цвет глаз, кроме карих и чёрных, у нас встречался редко, поэтому привлекал внимание. Люди с серыми, голубыми и ярко-зелёными глазами без примесей жёлтого и болотного оттенка казались пришельцами из иных миров.
Имя её тоже было необычным – Вилена. Ну, в то время, такая аббревиатура встречалась часто. Владлена, Вилена (Владимир Ильич Ленин). Дань времени. Истории. Ни плохой, ни хорошей. Нашей. Наших родителей. Их молодости, их идеалов. Для них она была надОценочной, потому что была родной, и в ней они были молоды.
Взгляд Вилены был холодным, спокойным и уверенным. Эта девушка в неполные двадцать лет знала про себя всё. Зачем она здесь, чего хочет от жизни и что в состоянии предложить ей сама. Будто собралась на свидание со славой и навела на себя красоту.
Наши не приняли её напрочь! Записная красотка и староста группы попробовала было задать несколько невинных вопросов – какую музыку любит слушать, что читает, как там в Пятигорске, и всё в таком же духе - и получила вежливый, в меру развёрнутый ответ. Но без улыбки, без теплых огоньков в глазах, сразу располагающих к себе собеседника. Сама ответных вопросов не задавала. Сидела, положив перед собою руки с недлинными, но изящными пальцами. Ноготочки чистые-чистые, розовые без лака. И в этом тоже был вызов нам, дорвавшимся из серых школьных лет до яркой косметики.
Общий вердикт был таков: задавака и эгоистка! Себе на уме! Отношение к ней сразу определилось: оценивающе-настороженное. Стратегия выстроилась: выжидательная! Ахтунг! Среди нас – чужачка, невЕдомка! Лишнего не болтать, быть предельно предупредительными.
Вилену всё это занимало мало. Как с гуся вода. Вилена была гусем в стаде квочек и уток. Или все-таки, прекрасным лебедем? Не знаю…
Педагоги к ней относились ровно. Но и они заметили стеклянную стену самосохранения. У нас есть хорошее выражение «кипит-растворяется». Так говорят, когда хотят похвалить невестку, характеризуя её за умение влиться в новую свою семью, жить её интересами, вникать в проблемы и радоваться её радостям. Так вот, Вилена была явно не из «растворимых». Она существовала как некая взвесь в стакане жизни, не опускаясь на дно, не перемешиваясь и не всплывая.
Несколько раз педагоги провоцировали её на откровенность, даже гнев. Мол, чему вас там в Пятигорске учили? Ах, неужели вы даже этого не проходили? Педагоги вообще не очень любят, если кто-то приходит к ним со стороны, предпочитая получить первокурсников и учить их по своей методе. Это придаёт им значимости в собственных глазах. Приятно быть Пигмалионами.
Вилена на провокации не поддавалась, отвечала ровно, даже бесцветно, без модуляций. Голос у неё был приятный, сдержанный, но не запоминающийся. Таких много. «Да; нет; Вы правы, мы это еще не начали изучать». И всё. Снова маленький сведённый рот, пухлые губки с перламутровой помадой.
И ещё. Все заметили, что она часто употребяла слово «непременно» вместо «обязательно». «Перепишешь конспект? – Непременно (вместо «обязательно»). «Придёшь на субботник? – Непременно». Этот синоним отдавал замшелостью и тоже казался нам стремлением выделиться любой ценой.
Наконец, одна педагогесса, дама закритического возраста, так пылко и темпераментно проводившая семинары, что мы ощущали себя словно в итальянском дворе, прямо заявила ей:
- Не пойму я Вас что-то, Гацуева! Какая-то Вы не такая! Как Снежная Королева, честное слово! Ну, хоть улыбнитесь, что ли! И, кстати, почему вы постоянно употребляете слово «непременно» вместо «обязательно»? Оно вам так нравится?
Вилена вежливо улыбнулась, не размыкая губ. И тотчас снова свела их. Затем ответила тихо и веско:
- Слово «обязательный» употреблялось исключительно в значении «любезный». А мы говорим совсем о другом явлении. «Непременно» – это значит «во что бы то ни стало, любой ценой».
- Умничаете Вы, Гацуева,- после недолгой паузы сказала преподавательница. – Хорошо, садитесь.
Сведений о её жизни удалось собрать крайне мало. Родители в разводе. У каждого новые семьи. Здесь живёт в семье двоюродной тетки. Тётка - вдова с двумя детьми-школьниками. Пожалуй, всё.
Что собирается делать по окончании вуза – пока твёрдо не решила. Есть ли парень – медленное «нет». Хочет ли замуж - пока об этом не думала. На каждый вопрос – уклончивый ответ. Частицы -глагол-существительное. Не более.
На занятиях отвечала так же ровно. Учебный материал от корки до корки без дополнительных сведений. Придраться было не к чему, но симпатий не было тоже.
- В тихом болоте черти водятся! – однажды услышала я от педагогессы по фонетике.
Я проходила мимо группы педагогов, стоявших у окна на перемене. Впереди меня шла Вилена. Тонкая талия, перетянутая кожаным ремешком, коричневая юбка клиньями (Модно!), подрагивающая грудь под зелёной водолазкой. И тонкий шлейф французских духов «Интим». Тогда я ещё не знала, как они называются. Только волнующий аромат ландыша и ванили. Свежесть и страсть…
Педагогов-мужчин у нас было мало. Красивых ещё меньше. В основном, все толстые, с отвисшими животами, женатые, отягощённые заботами и собственной значимостью. Возможно, в присутствии молодых созданий женского пола они напитывались энергией и казались себе сильнее, краше и лучше. А может, и наоборот. Может, для них уже загорелся красный свет светофора, а для нас всё сильнее разгорался зеленый... Кто знает?..
На экзамене по русской литературе первой половины 19-го века Вилену вызвали третьей. Она взяла билет, не спеша села, что-то принялась чертить на листке.
Принимала экзамен у нас пожилая преподавательница со снежно-белыми, чуть подсинёнными волосами. Плечи у неё были такими узкими и покатыми, что современное платье казалось на ней нелепым. Гораздо лучше бы она смотрелась в старинном наряде с декольте и рукавами-буфами, а белое облако волос только придавало ей воздушности.
Однако, несмотря на свою «неотмирасегойность», дама была драконом и гоняла нас по программе более чем усердно! Помню огромные тексты, что мы должны были заучивать наизусть. Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Жуковский. Последний давался почему-то особенно трудно.
Ассистировал ей преподаватель по фамилии Даров. Пожалуй, единственный из профессорско-преподавательского состава, отличавшийся холёной внешностью. Сорок два года. Чёрные бархатные глаза под тёмными ресницами, белое лицо без румянца, прямой нос и чувственные красные губы. Начинающая полнеть фигура вполне респектабельного и уверенного в себе человека. Небольшая эспаньолка, чёрная с лёгкой проседью. Чернь с серебром. Почему-то этот вторичный половой признак мужчины волновал нас, 19-летних. Эспаньолка, видимо, являлась предметом особых забот, и, когда Даров на занятиях склонялся над чьим-нибудь столом, можно было явственно ощутить аромат духов от неё.
Вилена вышла отвечать. Говорила чётко, небыстро и немедленно. Бесцветно. «Дракониха» молчала, изредка кивала подсиненным облаком волос, постукивала ручкой по зачётке. Вроде, была довольна.
По третьему вопросу требовалось продекламировать какое-то стихотворение Жуковского. Вилена скомкала листочек со своими ответами и сузила глаза.
- Я не буду это читать.
«Дракониха» от удивления даже ручку выронила.
- Почему? Объяснитесь. Вы, что не знаете этого стихотворения?
- Знаю, – спокойно ответила Вилена.- Мне оно не нравится. Я буду читать другое.
Это было настолько неожиданно, что у «драконихи» приоткрылся рот. Даров взглянул на студентку заинтересованно. В аудитории повисла нехорошая тишина. Мы кляли строптивую девчонку и понимали, что сейчас у «драконихи» испортится настроение. Ничего хорошего это не сулило. Экзамен только начался.
Не знаю, читала ли Вилена «Театр» Моэма, но повела она себя точь-в-точь по методе Джулии Лэмберт. «Если можешь, не делай паузы, но, если взяла ее – тяни сколько можешь!» Вилена тянула. Сузив глаза и сцепив руки, она глядела прямо перед собой. Не в глаза «драконихи», но и не в стол. Взгляд упёрся прямо в брошь на блузке преподавательницы. Та медленно багровела.
Положение спас Даров. Хорошо поставленным, прямо-таки актёрским бархатным баритоном он произнёс:
- Это любопытно, во всяком случае. Тамара Искандеровна, может быть, дадим девушке шанс? Ведь не каждый день попадаются такие экземпляры.
«Дракониха» поджала губы, кинула на Дарова выразительный взгляд, мол, поговорим потом, и кивнула.
- Читайте, – просипела она Вилене.
- Ломоносов, - объявила та негромко. – «Стихи, сочинённые по дороге в Петергоф.»
- Но… - слабо запротестовала «дракониха». – Это же не 19-й век.
Тут Даров поклонился ей взглядом и она замолчала.

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь;
Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, всё твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.

Вилена читала мерно и волшебно. Душа рвалась к небесам. Мы забыли об экзамене и слушали, открыв рты. Время растворилось. «Дракониха» смотрела на Вилену не то с ужасом, не то с восхищением. Мамонт Ломоносов, прочно и уверенно забытый нами на втором курсе, как и вся тяжеловесная литература 18-го века, вдруг предстал живым, чувствующим и очень одиноким человеком.
На последней фразе голос её дрогнул. Она не заплакала, но мы отчётливо услышали этот дрогнувший голос. Я была более стойкой, чем сейчас, но отчего-то мне стало горько-тревожно. Будто что-то печальное и болезненное из моего будущего дотронулось до меня, ещё не подозревающей и не предвидящей ничего, и я поняла, что где-то это стихи и обо мне, о том, что никогда мне не быть свободной и беззаботной. И всегда к этому стремиться. Ко внутреннему ощущению свободы как пространства. Простора. «Не должен никому»… Возможно ли это?..
- Браво! – взрезал тишину голос Дарова. Он обволакивал Вилену бархатом взгляда. – Вы учились где-нибудь декламации?
- В театральной студии при институте, - ответила она.
Голос стал снова бесцветным. Перламутровые губки сомкнулись. Непроницаемость - как щит.
Даров облизнул губы. «Кузнечик дорогой», - выдохнул он машинально. Инициативу перехватила «дракониха».
- Вы меня поразили, Гацуева, - проскрипела она. - Учитывая Ваш хороший ответ по другим вопросам и то, как Вы прочли стихотворение, я поставлю Вам «пять». Хотя, Вы, наверно, понимаете, что это с натяжкой. Вы выбиваетесь из правил, Гацуева. Благодарите Андрея Руслановича. Если бы не он… Ладно! Следующий! Кто готов?
По нашим рядам прокатился восхищённый и завистливый рокот. Получить «пять» у «драконихи» было событием масштабного значения!
Вилена скользнула по Дарову неясным взглядом, молча кивнула-поклонилась. Вышла из аудитории, оставив после себя аромат ландыша и ванили. Свежесть и страсть…
Что произошло потом, нетрудно догадаться. Да, через какое-то время она сошлась с Даровым. Он ушёл из семьи, от единственной горячо любимой дочери. Произошло это уже после того, как мы закончили институт. До этого они вели себя предельно осторожно. Я же говорю: она производила впечатление человека, твёрдо знающего, чего хочет от жизни и что может предложить ей сама. А предложить ей было много чего. Молодость, красота и наипаче всего – харизма.
Но Даров не был любовью. Он был трамплином. Грянула перестройка, наступили трудные времена. Каждый выживал, как мог.
Даров к тому времени подходил к 50-ти. Некоторые в этом возрасте обзаводятся внуками. Но Даров дышал своим «кузнечиком дорогим».
Встретив на улице дочь, он переходил на другую сторону. Чтобы не встретиться взглядом, не поздороваться. Девочка училась тогда в 9-м классе. Жена Дарова оказалась гордой и интеллигентной. Выдранные волосы изменщика и разлучницы не летали по институтским коридорам. Она не приходила жаловаться к нему на работу. Хотя сам институт гудел, как улей. Но Даров и «кузнечик дорогой» жили по правилу: «Побрешут и перестанут».
Даров разменял трёшку в центре, купил жене и дочери небольшую двухкомнатную квартиру. Купил и однокомнатную на окраине для себя и «кузнечика». И был счастлив. Ему нравилось, что Вилена называла его Дюшенька. А она по-прежнему была «кузнечиком дорогим».
С годами его матовая кожа немного усохла и приобрела оттенок слоновой кости. Глаза потускнели. Эспаньолка была уже не чернь с серебром, а серебро с чернью. Ему уже больше нравилось валяться на диване в толстых носках и читать толстые журналы. Или смотреть телевизор.
А Вилена любила по-прежнему красивое бельё, тонкие колготки и французские духи «Интим». И тело её было упругим и чуть влажным от желания.
Филологом она не стала и работала в какой-то юридической фирме. С тёткой и прочими родными не общалась. В новую жизнь старые родственники не вписывались…
…Через семь лет Вилена сузила глаза и спокойно сказала:
- Дюшенька, я ухожу.
- Куда? – не понял Даров. – На самом деле, он всё понял в ту же секунду, но хотел ошибиться. Боже, как он хотел ошибиться!
- Вообще ухожу, - уточнила Вилена, подводя глаза. – Мне надоело быть нянькой. Обед есть на три дня. Бельё чистое в шкафу. За квартиру я заплатила позавчера. За год. И, пожалуйста, Дюшенька, без истерик. Имей уважение к тому времени, когда нам было хорошо.
- У тебя кто-то есть? – Даров ещё не терял надежды ошибиться. Кто-то есть – это лучше, чем, если она уходит в никуда. Это ей просто кто-то затмил глаза. Он, Даров, это поправит. Будет трудно, но он поправит. Он вернет её. Борьба с соперником вдохновит, сообщит ему силы. А вот, если она уходит в никуда – это хуже. Это значит, - он, сам Даров, ей надоел. Такое поправить трудно.
- Это неважно, - пожала плечами Вилена. – Я всё равно уйду.
Даров попытался её ударить. Но Вилена была гибкой. Она увернулась. Рука Дарова попала по столику с безделушками и косметикой. Он одним махом смахнул все баночки-тюбики со стола.
- И что? – Вилена смотрела на него с интересом и чуть насмешливо.- Убьёшь меня?
В эту минуту она была чудо как хороша. Зеленоглазая, гибкая, полногрудая, с тонкой талией. Тёмно-русые в рыжину волосы. Лиса. Жизнь - лисий хвост. Невероятно красивый, пушистый с белым шариком на конце и очень гибкий. Тебе кажется, что ты его схватил, а он грациозно повернётся в твоей руке и - поминай как звали!
- А ты стерва, - сказал Даров через минуту, ненавидя и любуясь ею.
В левой стороне груди что-то горело и тяжело ворочалось. Словно огромными лопатками мешали халву в чугунных тазах. Даров помнил эту картину из детства. Тогда запах халвы казался чудным и нежно-сладким. Сейчас было тяжело и противно-приторно во рту.
- Стерва – это мясо, - спокойно сказала Вилена. Она накрасила губы перламутровой помадой и сейчас смотрела на него в упор. – Жилистое провяленое мясо. Его не укусишь. Только стервятнику это под силу. Отсюда и слово – стервятник. Он ест стерву. У них клюв для этого мяса приспособлен.
Даров кинулся к ней. Но зацепился ногой в толстом носке за баночку с кремом. Упал. Вилена постояла минуту над ним, потом решила, что поднимется сам и вышла, притворив за собой дверь…
…Прошло двадцать лет, прежде чем я вновь услышала о ней. Но вначале судьба подарила мне встречу с дочерью Дарова. Это случилось в одном горных пансионатов на отдыхе. Я делила стол с молодой и миловидной женщиной лет тридцати трёх. Она была с семьёй – мужем и двумя детьми – мальчиком и девочкой.
Что-то в её лице показалось мне знакомым. Глаза, руки, лицо? Нет, не совсем то. Но когда она склонилась над тарелкой дочери, помогая той есть, я вспомнила. Точно такой же наклон головы был у её отца, преподавателя Дарова, когда он склонялся над нашими тетрадями и мы млели от запаха его парфюма.
Мы перекинулись несколькими фразами. Завязалось знакомство. На курорте много праздного времени. Оно сближает людей, ни к чему не обязывая их в дальнейшем. Через несколько дней я уже точно знала, что она дочь Дарова.
Она глухо и скупо говорила о нём и его смерти. По её словам, четыре года он жил один. Совсем поседел. Черни уже не было. Сплошное серебро. Потом в один из тёплых весенних дней просто заснул и не проснулся. Ни она, ни её мать не простили. И не навестили.
- Я не прощаю его. Но когда представляю себе, что он умирал одинокий, всеми брошенный, может, голодный, и никто не держал его за руку в последнюю минуту, то не прощаю и себя. И все время плАчу.
Но всё надо делать своевременно.
Она пошла вперёд по кипарисовой аллее, прямая, миловидная. Рядом ковыляли малыши – внуки Дарова. И горное солнце нежно светилось на её матовой, как у отца, коже.
Через двадцать лет, в апреле 2008 года, у станции метро «Удельная» в Санкт-Петербурге я увидела знакомый силуэт. И не удивилась. Мы должны были когда-нибудь встретиться. И неслучайно, что это произошло именно здесь. «Удельная» - таков удел…
Вилена изменилась мало, но хорошо. Исчезла только юношеская округлость щёк, черты стали строже и резче. Это придало ей естественности. Сущность выступила из лёгкого ажура юности и предстала какая есть.
В остальном всё было так же. Те же зелёные глаза, подведённые стрелками, тёмно-русые в рыжину волосы, посеребренные на висках. Брючный костюм облегает стройную фигуру. Губы стали чуть тоньше, но перламутровая помада на них та же. Вся вытянута в струночку. Я вспомнила, как называл её Даров. «Кузнечик дорогой»…
По-моему, она была не особо рада меня видеть. Я возникла из прошлого, которое ей хотелось закрыть, как запирают старые вещи на чердаке.
Мы вежливо расцеловались. Спросили друг друга о житье-бытье. Она была замужем второй раз. Даров был не в счёт. От первого брака был сын-студент, от второго дочка заканчивала школу. Всё как обычно. Сама нигде не работала и не хотела. Да и не было необходимости в её работе. Семья была обеспеченная.
Мне всё же не терпелось спросить её о прошлом. Невозможно было поверить, что из такой неординарной девушки так ничего и не вышло. Или она обещала больше, чем смогла реализовать?.. Но она прочитала вопрос у меня в глазах. И предупредила его.
- Даров умер, - сказала она и в лице её ничего не дрогнуло.
- Ты вспоминаешь о нём?
- Нет, – Вилена была верна себе.
«Да», «нет», «не знаю». Чётко и непроницаемо.
Пауза затянулась. Я предприняла последнюю попытку.
- Неужели даже на могиле у него никогда не была?
Она усмехнулась краешком губ и произнесла:

По несчастью или к счастью
Истина проста:
Никогда не возращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищешь
Ни тебе, ни мне.*

Я всё поняла. Говорить больше было не о чем. Пепелище – это ведь и обо мне. Я тоже для неё была пепелищем.
Вилена глядела на меня и держала паузу.
- Ну, всего доброго, - нашлась я. – Я тут в командировке, завтра уезжаю. Рада была встрече.
- Взаимно, взаимно, - кивнула головой Вилена. - Привет семье.
Она пошла вперёд легкой пружинистой походкой. Стройная, вытянутая в струночку. «Кузнечик дорогой» со станции Удельной…

*Стихотворение Геннадия Шпаликова
0

#25 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 26 января 2017 - 18:35

24

ТОРГОВКИ!



Мужики!

В.М. Шукшин


Часть 1. Оголённый и отмороженный постСССР-овский реализм

Вика дурой себя не считала. После торговли на рынке, а потом, с облегчёнными сумками, - по многим организациям, она аккуратно складывала тысячные, пятитысячные, десятитысячные купюры в плотный чёрный пакет, перетягивала вызревающие миллионы чёрной резинкой от рваной велосипедной шины. Просматривала, проглаживала, чистила, подшивала измятые в сумках кофточки, платьица и колготки, тёплые, дефицитные. Тогда, в начале последнего десятилетия века, дефицитом сделали ВСЁ. Как будто бы веки-вечные трудящиеся СССР ничего-то не выпускали.
На этом Вика и выжила. Когда сократили с работы, кадровичка глаз отвела: «Вы можете в суд подать: ребёнку нет ещё года». Ага! Судиться-рядиться и месяц, другой, и третий - а мужу не платят шесть месяцев! А потом, по этапу, на биржу по якобытрудоустройству. Где предложат три гаденькие занятия – цветочки сажать вдоль бордюров, улицы подметать, остановки и лавочки красить по двести рублей за месяц. На проезд, извините, не хватит до бордюрчика очередного. Но девушка с маникюром по сотню рублей за пальчик аккуратно запишет в карточку: от предложенного отказалась, стало быть, в трудоустройстве Вероника Н. не нуждается. Стало быть, с чистой совестью карту Викину аннулирует, а наверх рапортует торжественно: безработных становится меньше!!! О чём солидные дикторы на всех каналах вещания убедительно донесут до нищалых народных масс, наобещав конец разбойничьей перестройке уже в обозримом будущем. Массы спорить не станут - проверено. Но мнение своё поимеют. А кому оно надо, их мнение?
Как Вика дошла до сумок, китайских, в синюю клеточку, подробности мы упустим. Но были они, подробности, до ночных дрожащих истерик, до продумывания подлянок, как у брата полдома отнять и в наличные перевести. Ведь обязан отдать по закону!
Через пару лет утряслось. Благоверный ушел к подруге: жить там проще, без спиногрызов. И Виктории стало проще: кобель с воза – кобыле легче. Деловой человек тут встретился, дал рублики под проценты, объяснил, где купить, как продать. Нет, не спонсор постельно-букетный, простой хороший товарищ, выживать её научил. С Толиком и Аришей (Слава Богу!) засела мама. Готовила супчики-каши, освоила пылесос и «опасное изобретение» – стиральную автоматику. По её убежденью, готовую в любой момент полыхнуть. Или просто скромно взорваться.
По утрам неслабая бабушка помогала хиленькой дочери подвозить на рынок тележки, к которым тремя резинками с металлическими крючками крепились две-три горы заграничного ширпотреба. И всякий раз возмущалась: «Зачем себе спину ломаешь? Зачем эти тонны двигаешь? Выбирай только те вещицы, что сегодня люди возьмут!»
Один иль два раз в неделю Вика ездила за покупками. За годы «торговой деятельности» сотни раз в Москве побывала, а не видела красоты, кроме встречных огней окраин из окна тормозящего поезда. Вокзал-метро-Лужники – вот и вся «деловая программа».
Отоваривание – дело тонкое. Тут вещь надо углядеть крепкую и симпатичную, которая не заваляется, которую быстро возьмут с пятидесятипроцентной наценкой. Тут качество надо видеть, чтоб брака не нахватать. Если пытаются втюхать пакеты нераспечатанные – знай, на шмотках мокрая плесень иль пятна невыводимые. Если платье иль курточку мнут, не выпускают из рук – скрывают изъян серьёзный, вплоть до хорошей дырки.
Торговки, кто поумнее, закупаться приноровились у проверенных оптовиков. Такие их не обманут. В нужный день подготовят коробки с обговоренным товаром, его можно не проверять. Но в случае брака (Не могут Турция иль Китай без подколки Россию оставить. Иной раз с дамскою туфелькой кроссовку рваную сунут.), заменят без разговоров, когда через неделю вернёшься.
В тот промозглый декабрьский вечер Вероника решила съездить в столицу в последний раз в завершающемся году. К празднику люди любят новинки приобретать. Билет купила на поезд. Автобусов остерегалась. Не было в те времена в Нижнем хороших автобусов от бывших германских товарищей. Убогие «бизнесмены» родом из СССР собирали технику с помоек, на границе награждались марками за очищение Дойчланд. А потом, чуток поотмыв, забивали салоны соотечественницами, отправляли чужих мам и жён через Средне-Русскую равнину без гарантии возвращения. Были случаи многих поломок, возгораний, переворотов. Иной раз – сгорал весь товар. Иногда погибали люди.
Особенно впечатлило пугливую Веронику бандитское нападение. О нём говорили на рынке ограбленные бабёнки простым, естественным тоном. Ни испуга, ни возмущения. Ни обычного риторического: «Куда милиция смотрит?»
Трое бандитов в масках, с автоматами наперевес, остановили автобус. Вошли в салон и потребовали у женщин их кошельки. И каждая пассажирка мгновенно сообразила, что несколько миллионов – совсем, совсем не цена за право дальнейшей жизни. Сдавали организованно проходящему меж рядов. Ещё два амбала сурово контролировали водителя и акцию «доброй воли».
Лишь старушка одна, баба Дора, успела деньгу упрятать, куда мужчины заглядывают совсем по другим причинам. (Между нами, к бабушке Доре давно-о никто не заглядывал.). С артистичностью хваткой натуры начала причитать, страдалица: как домой теперь доберётся? Причитала и плакала громко, довела бандитов до ручки. Те бросили ей на колени несколько мятых сотенных и влепили в лицо с размаху прикладом от автомата. Автобус вернулся в Нижний, над бабой Дорой смеялись. И, конечно, её уважали за проявленную находчивость.
Вероника брала билеты на верхнюю полку в плацкарте: замкнутый мир купе из трёх неизвестных соседей казалось ей западнёй.
- Вы, девушка, спите спокойно. Если что – у меня пистолет.
- Пистолет?! Ну, теперь я спокойна.
Невыдуманный диалог.
Плацкарт, проходной, освещённый, ни разу ее не подвел. Здесь вору не развернуть активную бурную деятельность. Главное, кошелек под матрасом у стенки спрятать, спать в полглаза и в туалет бумаги Госзнака прихватывать. Те, оттиснутые, что дешевле туалетной серой бумаги.
Поезд прибыл на Курский вовремя. Метро уже открывалось, холодная тьма за окнами рассеивалась фонарями. У касс, в ослепительном свете высокого главного зала, толпился сонный народ в длиннющих очередях. Молодой страхолюдный калека проковыливал от ряда к ряду, дергал каждого за рукав и настойчиво требовал милостыню. Редко кто его посылал, большинство доставали бумажки.
Перекупщики заговорщически уговаривали слабонервных приобрести билетик эдак в три номинальной стоимости. Местное радио громко предупреждало граждан об опасности приобретения билетов вне касс вокзала. Плохие они, фальшивые, не посадят с ними на поезд. Сговорчивые-нетерпеливые разевали свои кошели. Перекупщик (чаще – лицо кавказской национальности) просил подождать минут десять. И скоро уже возвращался с натуральным билетом из кассы. Чей тройной номинал по-честному делился и с РЖД, и с русскоязычной кассиршей, и с ним, неустанным тружеником на-уши-лапшичного фронта.
Терять время зря не хотелось. Все пять поездов на Нижний отправляются тёмной ночью, и билеты перед отправкой почему-то, всегда имеются. Катя за собой коляску с бугорком привязанных сумок, Вика вошла в метро и купила пару жетонов – до Лужников и обратно.
Лужники – доходное место, на всю Россию прославленное. Каждое утро тысячи энергичных провинциалов, желающих отовариться побольше да подешевле, заполняют подземные залы золочёных немеркнущих мраморов, забивают собой вагоны сверхскоростных электричек. Добавляются на остановках, тупо едут, слушая станции, голова ещё не варит.
Голова начинает варить, потихонечку, вполнакала, когда «Лужники» объявят, и густая волна народа потянется к эскалатору. Приглушённо, краем сознания, Вика вспомнит у «чудо-лестницы», как ей кто-то когда-то рассказывал из попутчиков-очевидцев: «Вдруг посыпались все ступеньки. А под ними – валы зубчатые, тяжеленные, так и крутятся. Люди сразу туда повалились… Что было, представить жутко. Где кишки выплывали, где головы…» И опять же, спокойным голосом. Спасибо, что не насмешливым, каким папарацци Москвы встречали контуженых граждан после очередного теракта у выхода из метро.
Вот и выход. Традиционно из четырёх дверей открыты одна иль две. В эти щели толпа сочится навстречу сереющей видимости, двадцати четырём по Цельсию, злому ветру и беспардонной, как бес на берёсте, технике. У техники две задачи: немного подчистить снег на подступах к Лужникам и обильно засыпать солью. Которая проедает ботинки всех фирм и качеств, равнозначно их делая мокрыми и кое-где продырявленными. Сверхзадачей, уже для души, водители разгоняют презренных провинциалов, никогда не снижая скорости, обдавая народ липкой грязью. Потому Вероника Новикова, где-то умная, где-то наивная, полагала, что едкая соль – всё то ж проявление презрения, чтоб приезжие мокли, болели. Против соли она носила прорезиненные сапожки прибалтийского производства с самовязаными носками из толстой серой овчины. Ей-Богу, не мёрзла, не мокла. Хоть подруги и сомневались.
А соль, она, оказалось, по всей столице напакостила. Москвичи возмущались горестно, на ТВ обиду пустили. Мол, подать бы на мэра иски на миллионы долларов за испорченные миллионы пар ботиночек и сапожек. И резины покрышечной, кстати. Поболтали, да и утерлись.
В тот день Вика тоже утёрлась с тысячами единомышленников. На кованых черных решётках известного стадиона висели большие плакаты: «Торговля прекращена в связи с новогодними празднествами». Чёрт, чёрт, чёрт! А в метро, на вокзалах, написать никак нельзя было? Чтоб массы народные ринулись по другим облюбованным рынкам, равномернее распределялись в подаваемые составы, чтобы зря часы не теряли?
Впрочем, выбор у масс небогатый. Окромя ещё нескольких мелких полуоптовых точек, Черкизовский остаётся. Не в том варианте крытого, богатого, благоустроенного торгового городка, каким Черкизон запомнился покупателям нового века. О всяких там группировках, делящих власть и доллары, о складах наркоты и оружия простые люди не ведали. Но это и говорит о тщательной организации почти безопасной торговли.
В середине годов девяностых Черкизовский представал в своём неприкрыто шулерском, разбойничьем варианте. Ворьё кружило там стаями, лохотронщики расставляли стандартные западни. Совали в руки призы, которые «вы у нас выиграли», а потом «счастливый призёр» получал по морде в сторонке и с кровными расставался. Но где ещё подберешь товары в разнообразии, в недорогом и качественном? Следует отвечать: «Бесплатный сыр в мышеловке!» – и гордо шествовать мимо, никто к тебе не пристанет.
Вика дурой себя не считала. Надо быть аккуратной, внимательной, вежливой, категоричной с вымогателями всех мастей. Так, степенно, с умом можно обменять полтора лимона на шмотки.
Оптовая торговля начиналась уже у ступенек выхода из метро, высоких, забетонированных. Не самая актуальная. Бабушки, в основном, с бессмысленной мелочёвкой. Но встречались оптовики с вошедшими в моду пальто на практичном тройном синтепоне, осрамившим рухнувшие в подол непрошитые грязные перышки китайских «пуховиков». Или с пёстрым тугим трикотажем вязальщиц из Белоруссии. Из модной струи выпадет, но вне моды всю жизнь проносится.
Вика прошла три раза параллельные два полукруга. Укоризненно и насмешливо улыбнулась двоим жердинам, что с тупою наглой надеждой три раз бросали ей под ноги аккуратненько запечатанные в прозрачный пакетик тысячные. Осрамила мордастую тетю, заставлявшую приобресть прибалтийские «типа колготки» до пятьдесят четвёртого. «Знаю, знаю, – кивнула девушка. – Стоит только их постирать, сразу станут сорок второго». И женщина стушевались. Опыт – великая вещь, опытного не обманешь.
Всё равно истрачено мало, половина намеченной суммы. Но здесь прикупать уже нечего, придётся идти в сам рынок за высоким железным забором. Куда не ходила ни разу. Ворья там, конечно, море. Но Вика, назло всем правилам, толкает коляску вперёд, наезжает людям на пятки, глаза не спускает с запоров. Там, под тряпками, кошелёк большим блестящим пеналом глубоко замаскирован. Один раз, какой-то деятель прорезал бочек у сумки. Ну и что же? Пенал не выпрыгнул, как это с другими случается.
У других срезают понтовый толстопузый кошель на поясе. Сзади – чирк – и кошель в отпаде, прямиком в надёжные руки. А хозяин идёт вперед, облегчения не замечает. Даже если пояс под курткой, кромсают вместе с материей с тем же радостным результатом.
Еще страшней, если женщина по наивной бабьей привычке укрывает купюры в лифчик. Вика видела: в туалете молодая девушка пластырем пыталась стянуть кровавую молочную железу, вскрытую, как арбуз.
- Давайте вызовем скорую! – предлагали вокруг сочувствующие.
- Не надо. До дома доеду.
А в голосе – то же спокойствие. Только бледность. И руки подрагивают.
И кстати, в том туалете в продаже бинты, таблетки, обезболивающее, гигиена. А где хоть один медпункт? Вика ездила лет пятнадцать. И ни разу в скопленьях содомских, где должны дежурить врачи, не встречала она медпункта. Даже стрелочки: здесь помощь, рядом! Но это, так сказать, лирика, рациональные домыслы, не имеющие к действительности ни малейшего отношения.
Потолкавшись в рядах за забором, приценившись к нужным товарам, Вика вынырнула на площадь, удивительно пустоватую. По краям – кружочком прилавки. А по центру два парня бездельничают. Девушка неторопливо обходила товар, приглядывалась.
– Покупайте, дешевле не встретите, – стал расхваливать стильные стринги промороженный продавец.
– Я сейчас посчитаю деньги и решу, что мне покупать.
– Девушка, не советую, – парень склонился ниже. – Если вы посчитаете деньги, у вас их не будет, вмиг.
Тоже мне, советчик нашёлся! Вика чуть отошла, убедилась, что семьюстами тысячами может располагать (остальное надо оставить на еду и обратный проезд), заныкала кошелёк и дальше по кругу двинулась. Присмотрела платки подольские в разбегах фиалок-розочек, которые женщины любят дарить стареющим мамочкам в Новый Год иль к 8-му марта. Отобрала штук шесть. Наклонилась, чтоб заплатить…
Поверху её чёрной сумки зиял огромный разрез… Вика сунула в дырку руку, искала свой кошелек… Он был глубоко, глубоко, его не могли быстро вытащить…
– Вы будете забирать? – нетерпеливо требовал торговец народным узорьем.
– Не буду… Меня обокрали…
Мужчина с явной досадой разложил платки по местам. Девушка оглянулась. Всё та же тихая площадь. Всё те же оптовики спокойно и мирно беседуют. На неё не смотрит никто. Без денег она никто. Без денег им не нужна. По центру один ворюга, другой усвистал с трофеем. Пока она проходила, продавцы за спиной наблюдали, как шакал терзал её сумку. И в тряпочку все помалкивали. Почему, вопреки привычке, она сумку катила сзади?
Вероника не задавалась бестолковейшим из вопросов, не делала сильных выводов о вшивой людской натуре. Ограбленный человек на минуты впадает в прострацию. Он не в силах смириться с фактом. Он не может постигнуть факт. А потом, бывает, кричит или плачет, или грозится, требует возвращенья конфискованного не по праву: «Отдайте моё, отдайте…» А вор стоит, ухмыляется и не прячется никуда. А приезжий люд суетится, и никто не хватает вора, и никто не зовёт милицию. Лохов никто не жалеет, им уже не вернуть утраченного.
А денег жалко, хоть вой. Сколько их возвращать-нарабатывать, таскать по морозам тонны…
– Где тут выход? – спросила Вика.
Хрипловатым, спокойным голосом. Она ещё раз взглянула на «центрального нападающего», как будто сфотографировала. И подумала: «Может быть, какой встречный служитель порядка порядок тут наведёт…»
Эге, простота рязанская!.. В Лужниках ещё попадались отдельные личности в форме, ещё бормотали женщинам, заливающимся слезами: «Ничем не могу помочь,.. Это не мой участок…»
Ментов на Черкизовском не было. Ни одного. Вообще. Играли в карты в теплушке, тянули пивко в пивбаре иль отдыхали культурно в какой-нибудь ближней баньке (дислокацию Вика не выяснила, потому клеветать не станем), дожидались процентов с выручки.
Она поднялась в метро, опустила руку в карман, где еще бренчали жетоны. И вдруг пронзительно екнуло: обратный билет не куплен! Как домой теперь доберется?

Чтоб раскованный наш современник проникся бедою девушки, оказавшейся ОДИНЕШЕНЬКОЙ БЕЗ КОПЕЙКИ В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ, сейчас я вам обрисую историческую обстановочку.
В девяносто пятых годах у простого народа не было сотовых телефонов. Карт банковских тоже не было. Вероника никак не могла позвонить заботливой матушке и в течение, скажем, часа, получить на еду и проезд.
Телеграфные переводы по стране ковыляли сутками, а то и вовсе загуливались. Да у Вики не было сотен на телеграмму-молнию, чтоб попросить мамулю выслать ей перевод. К тому же, до Боголюбово телеграмма «неслась» бы неделю, хроменькая и затрепанная.
С междугородней связью – тот же каверзный кавардак. Письменное извещение из районного городка оповестит гражданочку, что дочь ее приглашает в начале года грядущего на переговорный пункт. Это – если б шиши водились, на которые приглашать.
А спать в туалете, что ли? Ведь зал ожидания платный. А жрать, извините, что?
Потому о поддержке извне Вика даже не помышляла. Искала пути самостийные. Насупившись, шла вперёд по переходу метро. И с разбегу чуть было не врезалась в живописную группу девиц и молодых парней в блестящих новеньких формах начинающих мильвымогателей.
– Коляску в метро полагается не катить, а нести. С вас штраф, – приступила самая старшая. Очевидно, щенков наваживала.
– Денег нет, меня обокрали, – кивнула Вика на щель вполовину заполненной сумки.
От коляски с такой поклажей вымогать-то, ей-Богу, стрёмно.
– А если я Вас обыщу? А если деньги найдутся?
– Найдутся – я удивлюсь.
Девица не отступилась. Она отомстила Вике за особенное унижение: попыталась содрать в карман, а получила кукиш в присутствии подчинённых. Потому отвела бедолагу к турникетам обратного действия и выставила в фойе:
– Поезжай теперь на такси!
– У меня денег нет, я ограблена!
Но кому в Москве интересны те, с кого нечего больше взять?
Подождав минуток пяток, перемолов обиду, Вика бросила в щель турникета последний жетон-царевну, подхватила тележку под мышку (нелегко, да и не удобно) и прошлась аккуратно там же, мимо той же эффектной группы. Служители Сводов и Правил надменно сделали вид, что изгнанницы не заметили.
Надо сказать, в той истории всё же был удачный момент: с кошельком не уплыл в Лету паспорт. Паспорт Вика хранила отдельно, с билетом туда и обратно, в кармане внутреннем курточки. Конкретный тройной комплект не позволял ментам вымогать у девушки штрафы. Приехала и уедет в тот же день, прикопаться не к чему.
А прикапывались основательно, по нескольку раз на сутки. То груз у неё нестандартный, то рожей она похожа на чеченскую террористку, потому задержать её следует, в наручники заковать. На любую подлость способны наши русские мужики в отношении русских женщин!
Но Вика кормила детей, а не лодырей-перевёртышей. С нервозной, упрямой жадностью отделывалась от вымогателей, никому ни рубля не сунула. Катала сумки стандартные, габариты и вес – наизусть, а уж личиком иконописным (как считала когда-то любимая учительница биологии) совсем на чеченцев не смахивала.
Ей и в голову не пришло, что на Курском следует двигаться в сторону пункта милиции, что уж там ей, конечно, помогут, потому, что по роду деятельности обязаны помогать . Жаловаться не умела: характер не той закваски. Да и сторонилась бандитов в чинной форме народных служителей. По утрам, до открытья метро, пассажиры смотрели, как мент помогал неспешных карманникам облегчать пиджаки спящих граждан. И никто не кричал: «Что же делается?!» За шкуру свою печёмся. Зашугали тебя, оподлили, «великий народ и свободный».
Какой оставался выход? Проверить все залы вокзальные, быть может, встретит знакомую. Быть может, эта знакомая совершенно случайно не все рубли на рынке оставила. Тут Вике и повезёт.
Не встретила. Утомилась, присела рядком с украинками, старенькой и молоденькой. Все та же каста – торговки. Они просветили девушку: в кассах билетов нет. Ни по каким направлениям. Новый Год на носу. Гастарбайтеры отправились по домам, чтоб праздники встретить с семьями.
И Вика опять расстроилась. Почему она сротозейничала, позабыла об очевидном? С утра надо было встать в очередь - без проблем бы уехала вечером!
Пока девушка горевала, иной раз по центру зальчика проскакивала движуха. Выходил кто-то с лишним билетом, его сразу атаковали: куда? По какой цене? Назывались тройные цены, никого это не смущало, билет забирали мгновенно.
«Мне надо что-то продать, – снизошло, как с небес, откровение. – В туннеле, где бабки торгуют по двойной цене с тех же оптовых».
Решение деловое. Но в чужой стороне опасное. За места торговые платится и законникам, и беззаконникам. Халявщицы не приветствуются. Те же «божии одуванчики» могут выгнать, с нахрапом наброситься. Иль коварно лягнут копытом – натравят на Вику ментов. Или вызовут тех, кто ходят с ледяными глазами волчьими, не скрывают ножи под варежками. Как-то раз такой отморозок с неподвижным взглядом убийцы наезжал в туннеле на Вику. Та схитрила: вернись попозже, когда что-нибудь наторгую. А сама собралась - и дёру.
Но сегодня выхода не было: необходимо товар опять обменять на деньги, как дедушка Маркс завещал. Вероника взяла тележку, поплелась в туннель для наивных, кто не ведает цены опта. Привычно ныл позвоночник. Усталая и голодная, целый час она мандражила, опасаясь каждого встречного.
Но торговки попались тихие, недовольствия не высказывали. И люди к ней подходили улыбчивые, доброжелательные. Разглядывали костюмы из тонкого трикотажа, в которых по тем временам щеголяла и вся провинция, и вся трудовая столица. Два купили, чёрный плиссе и рыжий, под леопарда. Вот это была удача! Счастье, истинное, без извилин! Победа над безнадёжностью!
Тройной заветный тариф надежно спрятан под куртку, от гамбургера отказалась - до дома не ослабеем.
Вероника вернулась к соседкам. Те её с почином поздравили, бутербродами подкормили. И теперь дожидалась удачи – билета до Нижнего Новгорода. Тут, главное, не упустить. Конкуренты сбились в кольцо, глазёнки блестят той же алчностью. До Самары, Ухты, до Челябинска… До Нижнего, на проходящем, уже через полчаса!
Вика выскользнула пружинкой: сколько? Как раз, берём! И скорей, пора на посадку! Развернула билет… На тридцатое. А сегодня двадцать седьмое!
Сунула сумку соседкам, скорей побежала за парнем. Да где он? В каком ответвлении разрозненных курских туннелей? Не найти уже никогда. Никогда, никогда лохам не возвращают краденого!
Вдруг резко затормозила. Да что с ней сегодня делается? Кому оставила сумку? Что знает об этих женщинах? Придёт - а их уж и нет! И с ними уехали шмотки на восемьсот кусков! А ей как-то жить, три дня! Бегом на второй этаж!
Украинки сидели на месте, стерегли чужое добро. Посоветовали:
– Ты попробуй обратиться к администратору. Быть может, билет поменяют?
Но дамочка за стеклом с высокой стильной прической, увы, помочь не могла.
– Попросите начальника поезда. Быть может, возьмёт вас сегодня?
На перроне фирменный поезд «Москва-аж Нижний Тагил» пускал по низам пары, готовился к марафону.
- Где начальник? – спросила Вика у раскрашенной проводницы, и та кивнула ей в сторону кряжистого мужчины, озабоченно проходящего вдоль заселённых вагонов.
Девушка бросилась к дядьке.
– Степан Игнатович!
– Ну? – сердитый, косой взгляд искоса.
И шаг ничуть не замедлил, Вероника чуть поспевала.
– У меня билет на ваш поезд…
– В чём дело?
– Он на тридцатое! Обманули меня, обокрали! У меня ни копейки нет! Прошу, отвезите сегодня!
– Тридцатого поезжай! – рыкнул, будто в лицо ударил.
И вдаль ушёл тем же темпом. Это только в киношной лирике наши грустные русские барышни превращают козлов в джентльменов милой трогательной улыбкой. А по жизни… Каждая знает.
Вероятно, Вика могла поговорить с проводницей. Подарить ей красивую шмотку и тот злосчастный билет – неплохо перепродаст. Проводницы бывают сговорчивыми. Очень даже часто бывают. Но беднягу душили слезы. И поезд уже отходил. Она ничего не успела ни придумать, ни предпринять.
И опять вернулась к вокзалу. У входа стоял мужчина с табличкой на хилой груди: «Помогите вернуться домой!». Ему изредка подавали. При мысли, что и она, быть может, вот так, встанет рядом…
Нет, нет. Никогда Вероника не протянет жалкую руку. Слишком стыдно. С души воротит. Потом зашла в туалет (туда её пропускали по нулевому тарифу, наравне с вонючими бомжихами), умылась и успокоилась. Надо просто продать билет. И купить другой, на сегодня. Единственно верный ход и, конечно, осуществимый.
Вернулась на прежнее место. Украиночки собирались, их поезд уже подходил. Головой покачали сочувственно. Пожелали, чтоб чёрная зона поскорее сменилась на белую. Они так и сказали: «зона». И девушка усмехнулась: только в зону ей не хватает.
Вышла в центр, достала билет.
– Куда? – приподнялся эффектный мужчина лет сорока.
Такие в советских фильмах играли партийных лидеров, идейных и правых по всем пожизненным показателям.
– В Нижний Новгород, на тридцатое.
– Почём?
– Три цены, как все.
Холёный фейс блондина перекосило злостью.
– Спекулянтка!
– Я так купила! Я не могу продать этот билет дешевле, иначе мне не уехать!
– Убирайся! Чтобы я тебя никогда здесь больше не видел! – и в глаза с угрозой уставился.
Сердце дернулось от удара. От такого не скоро оправишься.
Развернулась, прижалась к стенке. Ужасно хотелось плакать: незнакомая, новая боль вгрызалась в грудную клетку. Блондин уселся напротив, в упор смотрел, контролировал, как будто удав крольчатину.
Кем он был? И какого чёрта решил наводить порядок в прогнившем насквозь СНГ, начиная с худенькой мамочки в сорок семь килограммов жизни? Другие при нём торговали по тем же завышенным ценам, но других удав игнорировал.
Через час ушёл с чемоданом. Вероника едва отдышалась, решилась на новый дубль. И скоро полная женщина взяла билет с удовольствием на тридцатое, по тройной. А что они обе могли изменить в новогодней схеме продуманных и запущенных невидимым кукловодом спекуляций, ставших традицией?
Оставался последний шаг. Ошибаться было нельзя. На сей раз Вика сначала попросила билет проверить, внимательно прочитала все буквы, цифры и даты.
– Извините, вагон сидячий, – оправдывался парнишка. – Кресла мягкие, откидные. Хотел сам уехать, но, немного не получается.
– Сколько просите?
– Там написано.
– Что??!
– Вот кассовая цена, – и пальчиком ткнул в удивительную, такую компактную цифру!
Вика быстро вынула деньги:
– Молодой человек, вы – святой.
Торговка - она и есть торговка. Сэкономленные купюры решила пустить сразу в рост, чтоб уменьшить степень убытков. Немножечко пожевала в своём любимом ларьке, где кофе давали огненное и сдобную пиццу с сосисками. В карман - рубли на автобусы, а сотенные благодарно раздала тишайшим бабулькам, не прогнавшим её в тоннеле, за елочные украшения. Вика знала: эти безделицы старушки берут далеко, на каких-то оптовых складах. В Лужниках они стоят дороже, в Нижнем уйдут в две цены.
В общем, сделала, что могла. Потерянного не воротишь так, сразу, но нарабатывать надо в самые сжатые сроки.
Недоеденный вредной солью, грязный снег укрывал Москву. Вероника спокойно спала в мягком кресле, в тёплом вагоне. Она будет вовремя дома, без телеграмм, без задержек. Никогда её нервной мамочке не узнать, какою ценой достается её «хлипкой» дочери семейный покой и достаток.

Часть 2
Ну, совсем крутая эротика

– Вика, ты? Садись, довезу, – молодой сосед Дима Букин помахал ей у остановки из окна подбитой «Тойоты».
Девушка улыбнулась. В самом деле, «белая зона». Вместо двух холодных автобусов, которых в 4.30 чернёного зимнего утра ещё и дождаться надо, комфортная легковая.
– Кого-нибудь провожал? – спросила, садясь с водителем.
– Какое там, провожал… – Дима горестно покривился. Но страдальца долго не выдержал, рассмеялся с щенячьим подвизгиваньем. – Вчера решил побомбить. Не успел переехать мост – останавливают, проверяют. У меня всё в полном ажуре, как на Лизкиных чёрных колготках. Спокойно даю документы, открываю гадам багажник. А они меня сразу – цап, в обезьянник и под замок. И ни слова, Вик, ты прикинь? Весь вечер, всю ночь за решёткой. В три часа у них пересчёт. «Да что за дела? – кричу. – Хоть скажите, за что задержан?» – «А за беленький порошок!» – «За какой порошок? Что тёща положила мне крыс морить?» Удивились, глазами захлопали: «Это правда?» «А вы проверяйте! У вас же лаборатории!» Отпустили, на слово поверили. Но пакетик яда зажабили.
– Много крыс у них развелось, наверно, самим пригодится, – пробормотала Вика.
Но парень в намёк не въехал.
– Как престольная?
– В полном ажуре, до заоблачных звёздных высоток. Словно Лизкины ножки в колготках.
И девушка рассмеялась. Больше слова парень не вытянет. Не расскажет она болтуну отвратительные подробности, чтоб в посёлке сплетни клубились, грязным комом снежным накатывались.
Поискала лёгкую музыку, скинула тёплую шапку, курточку расстегнула. Задремала, собой довольная. Вот какая мы каста – торговки! Ни в огне нипочём не сгорим, и в воде навряд ли потонем!
Когда подъезжали к дому, встревоженная Лизавета в бигуди, в накинутой шубке с балкона мужа высматривала. И, конечно, спросонья Вика покинула автомобиль с рассыпанными волосами, с разморенным нежным румянцем. И сразу же поняла, что сплетню себе обеспечила. Выходящую за пределы эротического содержания.
А по делу, Вика купила тугие чёрные трусики, какими полные женщины поджимают излишки веса. И вшила вовнутрь по талии «кошелёк» из старой джинсы. Большой, широкий, на молнии, чтоб купюры ложились ровно, не мялись и не топорщились. Спецтрус она надевает в «дорогую нашу столицу» поверх основного бельишка. А сверху ещё и джинсы, и курточка по погоде. Теперь оптовик наблюдает, как милая стройная дама чуть расстегивает штанишки и считает, что обговорено, из тугой приплюснутой щелочки.
Может, вор не раз наблюдал. Но добраться-таки не решился.
– Да как же они не брезгуют - из трусов рубли достаёшь! – критикует наивная мамочка.
А бесстыжая только хохочет:
– Маман, Вы мне не поверите! Ещё ни одна скотина от денег не отказалась!
0

#26 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 27 января 2017 - 19:03

25

«РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ»


Дракон появился в Исэре в конце весеннего месяца леера. Он появился неожиданно, как снег на голову. Как гром среди ясного неба, рухнул он с высоты прямо на пестреющий первыми цветами луг, где Вилиада училась верховой езде.
Верховая езда принцессе не давалась, и уж никак не была любимым занятием. Излишне пухлая и неловкая, принцесса болталась в седле, как тряпичная кукла, набитая ватой, болталась и на рыси, и на галопе совершенно неизящно и некрасиво и всё никак не могла гордо выпрямить спину, чем вызывала большое неудовольствие первой статс-дамы. Статс-дама закатывала глаза и всем своим видом показывала, что вот-вот хлопнется в обморок.
Вилиада статс-даму не любила, как не любила и верховую езду, и уроки вышивания. Принцесса любила танцевать на балах, наряжаться, собирать цветы, плести венки, читать книжки с картинками и мечтательно глядеть на облака - словом, всё, что обычно любят семнадцатилетние девушки.
Вилиаду нельзя было назвать красавицей. С некоторой натяжкой о ней можно было сказать «довольно миленькая», но ведь о принцессах так говорить не принято - и поэтому каждая принцесса всегда красавица. И даже если зеркало каждое утро говорит тебе, что ты самая обыкновенная - всегда рядом полно челяди, которая в оба уха поёт тебе обратное... Итак, Вилиада считала себя если не очень красивой, то необычно красивой; не такой, как все, ото всех отличной. Как и положено по протоколу, она носила на шее маленький эмалевый портрет жениха в бриллиантовой оправе. На портрете жених был гораздо лучше, чем в жизни. А в кармане - неизвестно кем писанный листок с длинным, ужасно скабрёзным по содержанию, но жутко красивым и романтичным стихотворением...
Было принцессе от роду семнадцать лет. Была она белобрыса, редкоброва; серые глаза под белыми ресницами терялись на румяном личике, да ещё эта излишняя пухлость... В, общем, ничего особенного. Принцесса как принцесса.
И вот теперь с неба валился дракон. Его заметили слишком поздно, и теперь с воплями мчались кто куда. Перевернулась на бок королевская карета. Кавалер Гизан отворил двери, мужественно подхватил себе в седло двух младших принцесс и погнал к городу. Обезумевшие от страха лошади мчались, сбрасывая с себя людей. Люди разбегались врассыпную. В основном, повинуясь инстинкту, бежали к столице, надеясь, что белые стены защитят от ужаса. Впереди кучки придворных нянек, фавориток и фрейлин бежала первая статс-дама, громко визжа и совершенно неизящно подобрав юбки. Кружевные панталоны трепетали на её тощих ногах, как флаги, и казалась она похожей на цаплю, ведущую стаю куриц... Вилиада, несмотря на весь ужас своего положения, не удержалась и истерично хихикнула. Уж больно смешно всё это выглядело!
Её лошадь закричала от ужаса и понесла. Принцесса грохнулась на мокрую траву, пребольно приложилась спиной, в кровь расшибла локоть - и теперь просто сидела и смотрела на всё творящееся вокруг безобразие. Встать на ноги она не могла. А весь её двор позорно драпал, напрочь позабыв о ней.
Дракон сделал два круга над бегущими людьми, опускаясь так низко, что мог бы схватить любого из них когтями. И (Вилиада могла бы поклясться) он смеялся при этом... Просто смеялся. А теперь он рушился на неё сверху, он падал на неё с небес - огромный, огненно-красный, алый, как большой рубин в той диадеме, что получила она на своё шестнадцатилетие. Сердце зашлось в сладком ужасе. Никогда в жизни не видела она ничего столь огромного, столь ужасного, подавляющего своей мощью и силой... Принцесса перестала визжать и просто смотрела, от ужаса не в силах даже закрыть глаз.
Дракон опустился на траву неожиданно мягко, пропахал когтями глубокие борозды и теперь находился буквально в одном шаге от неё. Из ноздрей вился дымок. Вот открылась огромная пасть, такая огромная, что можно зайти туда, лишь чуть пригнув голову...
По всем правилам этикета нужно было бы упасть в обморок. Но Вилиада от страха забыла все правила.
- Ты меня съешь?
-Нет.
- Почему?
- Я неголоден. Просто развлекался от скуки. Правда же, они похожи на кучу куриц?
Дракон улыбался. Странно: в книжках нигде не написано, что драконы могут улыбаться. Уголки губ у него поднимались вверх, заворачивались к ушам, как у проказливого мальчишки. Только вот зубы… Зубы, длинные, как мечи! Но они улыбку дракона даже и не портили - до того были уместны... И какой же странный у него голос! Слишком громкий, конечно, гулкий бас, отдающий временами в шипение...
- А ты чего не убегаешь?
Вилиада постаралась гордо выпрямит спину и принять надменное выражение - ах, видела бы её сейчас первая статс-дама, похвалила бы... И голос её прозвучал гордо и надменно, если не считать первой писклявой нотки. Да, она была истинной дочерью рода Арриго, длинной череды нищих, но гордых правителей крохотного, затерянного в горах королевства, в течение поколений защищавших свои земли от набегов алчных соседей...
- Ты можешь похитить меня сейчас, мерзкая тварь. Но знай, что деяние твоё не останется безнаказанным. Я готова претерпеть всё ради блага своих подданных. Но меня найдут, а тебя убьют наши смелые рыцари, и голову твою поставят на башню нашего замка...
Вилиада, как и положено всякой принцессе, читала книжки с картинками. В книжках драконы похищали принцесс и сажали их в высокие башни. Как выкуп со страны. Мол, или принцессу мне давайте, или всех сожру. Потом, годика через два, принцессу обязательно освобождал из плена прекрасный рыцарь, даже не обязательно королевской крови; они женились и жили потом долго и счастливо.
Как странно, на картинке у дракона был нарисован раздвоенный язык, как у змеи. А на самом деле, язык у него - как у собаки или кошки, обыкновенный язык... На картинке дракон хватал принцессу со стены замка, пускал огонь, а рыцари стреляли в него из луков.
Вилиада зажмурилась, сказав свою гордую речь, и со страхом стала ждать. Вот-вот огромные когти схватят её, сожмут и потащат прочь... Но ничего не происходило. Принцесса осторожно приоткрыла один глаз. Может, упасть в обморок на всякий случай?
Дракон перестал улыбаться.
- Ну и века настали... Вот грамоте вас учат, на клавирах играть, стишки сочинять... А вежливости элементарной не учат. Зачем мне Вас похищать, вообще?
- Не знаю... Но драконы же всегда похищают принцесс... Разве Вы не для этого прилетели?
От растерянности Вилиада тоже перешла «на вы». Голос дракона теперь звучал холодно и насмешливо.
- Не воображайте о себе слишком много, барышня. Я не собираюсь Вас похищать.
- Почему? - спросила она слабо.
- Потому что Вы не в моём вкусе, - припечатал он. - Я бы Вас не стал похищать, даже будь Вы последней принцессой на земле.
Дракон отвернулся, сделал несколько длинных прыжков и взлетел, громко хлопая крыльями, ветер от них взметнул растрепавшиеся волосы... И вот он уже высоко в небе.
- Вы бы, барышня, сначала разговаривать нормально научились, без хамства. Тоже мне, принцесса...
И он улетел.
Вилиада растерянно подумала, что изо рта у него пахнет, как у батюшки на следующий день после большого пира... Потом подумала, что голубое шёлковое платье теперь безнадёжно испорчено. С трудом поднялась на ноги и поковыляла к городу, откуда уже мчались ей на встречу осмелевшие спасители.
Дракон поселился на пустоши, что граничит с королевскими охотничьими угодьями, на высокой скале. Для острастки спалил деревню, предварительно распугав оттуда всех жителей. И остался. Таскал по одной корове в неделю - удивительно мало для такой огромной туши. Проводил время, летая над королевством и пугая народ. Безобразничал, конечно, но в пределах нормы и приличий. Разметал дружинников герцога Марэа, спьяну решившего совершить подвиг, и сожрал самого герцога. Больше охотников на подвиги не нашлось. В сонной, благополучной Исэре было много лавочников и прочих торговцев, но очень мало благородных и безумных рыцарей. Крестьяне попытались дракона по- тихому отравить, но он с презрением отверг набитую крысиным ядом корову.
Дракона решили оставить. В самом деле, жрёт мало, вреда от него почти нету и, опять же, какое развлечение... До Метрополии далеко, развлекаться нечем. Исэра - королевство маленькое. У всех приличных соседей есть какие-нибудь диковины. Вот теперь и нам есть чем похвастаться. Вон какая достопримечательность! Собственный дракон!
Поговаривали также, что дракон таскает крестьянских девок. Но, наверное, это были уже только слухи, потому что никто жаловаться не приходил.
Иногда он пролетал над столицей и тогда обязательно закладывал несколько кругов над дворцом. Пускал в небо огонь и дым и всячески выпендривался. В него стреляли, но стрелы от бронированного брюха отскакивали, не причиняя дракону никакого вреда. Но, стоило лишь выйти на балкон Вилиаде, - дракон тотчас разворачивался и улетал, всем своим видом выражая глубочайшее презрение.
За два месяца бедная принцесса дошла до нервного истощения. Стала плакать без причины, скандалить и падать в обмороки. Ну кто вытерпит насмешки младших сестёр и постоянный шепот челяди за спиной...
- Её даже дракон не взял! Не захотел! Даже не сожрал!
Ну, какие же нервы это вынести могут?
Вилиада места себе не находила от гнева и унижения. Первый раз в жизни её отвергли, и кто? КТО?? Какой-то летающий змей! Ящерица с крылышками! Принцесса привыкла считать, что ненавидит своих сестёр, первую статс- даму и кузена Даймонда. Ну и, разве что своего жениха Сквелистида третьего, потому что больно уж противный и нудный, а замуж за него всё равно идти придётся. Теперь же она впервые в жизни по-взрослому, яростно и неумело, ненавидела дракона. От ненависти она похудела, побледнела, и лицо её приобрела этакое интересное выражение, так что даже придворные кавалеры начали поглядывать на неё с неподдельным интересом. Придворный лекарь приготовил успокоительные капли, но капли нисколько не помогали. По ночам принцессе снилось, что она сидит у дракона на шее, сразу за головой, держится за ухо, и они летят высоко-высоко, так что можно дотронуться рукой до луны, и вокруг только звёзды и ветер, и, наверное, это и есть - счастье...
Вилиада поняла, что должна убить дракона. Или, как минимум, высказать ему в лицо всё, что думает. Сама. Лично. Сначала написала несколько писем, но потом передумала и решила, что должна именно так - лично, вслух. Громко. Пусть он поймёт, как её опозорил. Пусть поймёт, что никто и никогда не позволял себе так с ней обращаться. Пусть поймёт, что она принцесса, а не крестьянская девка, пусть поймёт... А потом она вонзит меч ему в сердце, прямо в его холодное, насмешливое и злое сердце. Сама. В этом вопросе ни на кого полагаться нельзя. Одни трусы кругом и подлизы. Холуи. Они боятся дракона. А она - нет. Вилиада даже взяла несколько уроков фехтования у старого маркиза Ллор, чем сильно удивила и родителей, и двор. С мечом у неё не сложилось, так же, как и с верховой ездой, но принцесса осталась собой довольна и меч припрятала в своих покоях. Оставалось только выждать удобного момента.
Наконец, такой случай предоставился. Королевский двор выбрался на охоту. Половину дня Вилиада тряслась на лошади вслед за папенькой; вторую половину просидела на скучнейшем балу в охотничьем замке, тихо мечтая, чтоб младшая сестра Алилия подавилась жареной олениной… Проклятье! Какой же злой язык у этой девчонки!.. И не толстеет ведь, сколько б ни жрала! Ну и ладно. Зато она вся в прыщах. Фу, гадость!
- Не забудьте выпить капли, душечка, - равнодушно сказала маменька, прощаясь и протягивая руку для поцелуя. - Вы бледны, и выглядите скверно до неприличия. Ежели мы сумеем рассчитаться с долгами, свадьба Ваша состоится через три месяца. К тому времени Вы должны выглядеть соответствующе вашему положению.
- Конечно, Ваше Величество. Я выпью капли.
- Капли-шмапли! - тут же захихикала Алилия. - Капли для истеричных дур!
Вилиада незаметно наступила ей на ногу, так что младшенькая от боли вынуждена была заткнуться. В полном молчании королевская чета покинула большую трапезную. Все снова уселись за столы, заиграла музыка, пары вернулись к танцам, зазвучали разговоры и смех...
Принцесса покинула благородное собрание через пятнадцать минут, прошествовала в свои покои, отпустила фрейлин и прислугу под предлогом сильной головной боли и заметалась по комнатам. Потом как-то успокоилась. Выбраться из окна ничего не стоит - зря, что ли, каждое лето тут проводили? Замок и окрестности она знает, как свои пять пальцев. Лет пять назад с кузеном Ивэрри часто сбегали по ночам на озеро - всё хотели русалок подсмотреть. Так что дорога привычная. Лошадь можно тихо взять на конюшне прислуги; всё необходимое Вилиада умеет - и выйти в калитку у «чёрных» ворот. Никто её сторожить не должен в эту ночь... Да, именно так она и сделает. И всё решится, наконец.
Принцесса поправила причёску, заколов растрепавшиеся локоны, подкрасила глаза; как маменька, припудрилась, побрызгалась духами… Хотела поменять платье, но поняла, что не справится сама, поэтому поменяла только украшения: сменила бриллианты на сапфиры - они подходят к глазам. И к красному дракону тоже должны подойти идеально... Она уснула, устав собираться и нервничать и проспала до полуночи или даже дольше.
Замок безмятежно дрых. Выбраться оказалось совершенно плёвым делом. Отъехав на пол-лиги, Вилиада размотала тряпки с лошадиных копыт и заторопилась. От волнения ей даже ничуточки не было страшно одной на лесной дороге ночью. Да и чего бояться? Разбойников здесь нет - разбойников батюшка ещё лет десять назад повывел. А дикие звери - пуганые, людей опасаются. Волков стоит бояться только зимой... Ни одной мысли не было в голове. Когда лес кончился и началась пустошь, принцесса отпустила лошадь и пошла пешком. Лошадь испугается запаха дракона и понесёт, дальше на лошади нельзя. Да и не нужна она больше. Потому что теперь всё решится раз и навсегда. Так или иначе - всё решится.
Идти было трудно. Платье цеплялось за кусты, под каблуки подворачивались камни, три раза она больно падала, но всё равно продолжала пробираться дальше. Она была очень упрямая, эта дочь рода Арриго, и привыкла всегда получать то, что хочет. И её силе воли и целеустремлённости могли бы позавидовать многие мужчины.
Луна светила вовсю, и дракон заметил её ещё издали. Он слетел со своей скалы и удивительно тихо опустился рядом, бесшумно, как летучая мышь. Лунный свет сделал его медным и серебряным. Он лёг, положив голову на лапы, как большая кошка, обернулся хвостом и посмотрел на неё огромными лунными глазами.
- Зачем ты пришла?
И она не знала, что ответить, просто смотрела на него - и всё.
- Я уже сказал, что не собираюсь тебя похищать. Зачем ты пришла?
И тут она всё вспомнила. Гнев и унижение захлестнули её с головой. И она плакала и кричала, и била его по огромной морде своими маленькими кулачками, высказывая всё, всё, выстраданное за два месяца. Как она ненавидела его!.. Она в кровь разбила кулаки, совершенно забыв о том, что на поясе висит меч... Дракон жмурил глаза и молчал. Он улыбался.
Наконец, она устала и опустилась на траву возле его морды.
- У тебя есть зеркало?
- Нет. Откуда у меня зеркало? Да и зачем?
- У меня краска растеклась, наверное...
- Ну и ладно. Я всё равно не понимаю, зачем вы раскрашиваете лица. Это глупо. От этого никто не становится красивее.
- Понимаешь, у меня брови белые и ресницы. А надо, чтоб были чёрные...
- Кто сказал?
- Не знаю. Положено так. Так красиво...
- Глупо. Если кто -то сказал, что красиво именно так - от этого все не сравняются и не станут одинаково красивыми. Зачем ты пришла, принцесса?
- Не знаю. Я хотела тебя убить. Но у меня нет сил...
- Значит, убьёшь меня в следующий раз.
Вилиада прислонилась спиной к его шее, чтобы не видеть сияющий лунный глаз. Она и так знала, как он сияет под луной, весь сияет, огромный, тёплый, неожиданно тёплый, почти горячий, такой...
- Зачем драконы похищают принцесс?
- Понятия не имею. Я никогда этого не делал. Не думаю, что принцессы вкуснее, чем любые иные девушки.
- Я знаю, зачем.
- Ну, так просвети меня, - фыркнул он насмешливо.
Ветер унёс облачко дыма. Ночью ветер холодный, но от дракона так и пышет жаром... Ветер принёс запах последних цветущих яблонь, и слегка закружилась голова.
- Они похищают принцесс, потому что влюбляются в них.
Он засмеялся, обидно и зло. Но она не обиделась.
- Знаешь, у меня есть кузен Ивэрри, - сказала задумчиво. - Я его ненавидела. Он всегда меня дразнил, дёргал за волосы, изводил ужасно. Я плакала от него каждый день. Мне казалось, что он меня ненавидит, только непонятно было, за что... Маменька сказала, что я будущая королева и должна сама учиться решать свои проблемы. Я его тогда даже один раз ударила, прямо в нос, так что кровь во все стороны, и он тоже плакал... Но потом всё равно дразнил меня. А потом, в один прекрасный день, он про меня забыл и начал дразнить мою старшую сестру Эллию. Я думала, у меня сердце разорвётся. Мы разговаривали потом три года спустя. И он сказал, что был ужасно влюблён в меня, и поэтому так себя вёл.
- Зачем ты мне это рассказываешь?
- Я думаю, что ты полюбил меня. С первого взгляда. И именно поэтому так себя ведёшь.
Дракон поперхнулся собственным дымом и закашлялся.
- Ты чего, совсем... с ума сошла?!
- Не - а. Я просто знаю, что это так.
- Я дракон!
- Ну и что?
- Я никого не люблю! Я людей жру! Понимаешь, нет? Таких вот маленьких девушек. Кушаю. На завтрак. Ясно?
- Ясно, - кивнула она безмятежно.
Всё куда-то делось - отчаянье, ненависть, унижение, обида… Всё куда-то пропало… И осталось одно безмятежное спокойствие от того, что он рядом, такой огромный, такой сильный, такой красивый и даже не надо смотреть на него, потому что образ его и так всегда перед глазами... Потянулась, погладила рукой, коснулась пальцами тёплой кожи и бахромы на ухе. Никогда в жизни Вилиаде не было так спокойно. Никогда в жизни не была она так счастлива.
- Как тебя зовут?
- Таир, - ответил он, подумав.
- Странное имя. Никогда такого не слышала.
- Конечно. Я его только что придумал.
- Зачем? Разве нельзя назвать настоящее имя?
- Ты не сможешь его даже повторить.
- Всё равно, скажи.
Дракон сказал. Его имя начиналось, как гром в грозовом небе, длинные раскаты перешли в шипение молнии и закончились печальным шелестом дождя в осеннем лесу. Она зачарованно слушала и долго молчала.
- Это красиво, - сказала, наконец. - Но я, правда, не смогу повторить. Я буду звать тебя - Таир. Я люблю тебя. С первого взгляда. Как только увидела. С первого мгновения.
Дракон сел, оттолкнув её; глаза размером со щит ещё больше округлились, а хвост нервно задёргался. Точь-в-точь, как у кошки.
- Ты меня похитишь. И мы будем жить долго и счастливо.
- Ты на всю голову больная! - выговорил он, наконец. - Барышня, ну что ты себе напридумывала? Одни романтические бредни в голове. Книжек начиталась дурацких? Проснись! Ну какая, на фиг, любовь? Откуда любовь? Блажь это всё, фантазии, глупость и дурость! Не можешь ты меня любить! Я дракон, понимаешь? Дракон!
- Ну и что? Ты- самое красивое, что я видела в жизни...
- Да не может быть никакой любви! Я дракон, а ты - просто глупый человеческий детёныш! Ты сказок наслушалась! Только вы, люди, верите в это дурацкое слово – любовь… А на самом деле ничего нет такого и всё очень просто и...
- Да что ты в этом понимаешь, ты?! - закричала принцесса, закрыв лицо руками. - Что ты можешь в этом понимать?
- А ты - понимаешь, да?
- Да! Понимаю! Мне замуж выходить надо, через три месяца. Я своего жениха видеть не могу: он гадкий, гадкий! Он дурак, поговорить с ним не о чем; он младше меня на два года и весь в прыщах! И волосы у него сальные. Я терпеть не могу, когда сальные волосы, да ещё и чёрные! Он противный! И ты ещё спрашиваешь, что я понимаю про любовь?.. Я же знаю, как всё должно быть, сердцем знаю...
И они молчали. Порыв ветра снова принёс запах цветущих яблонь откуда- то издалека… Из такого далека, где никогда не бывает больно и плохо. Принцесса встала и попыталась отряхнуть платье.
- Я пойду, - сказала чужим голосом, глядя в сторону, куда угодно глядя, только не на него. - Я и так достаточно опозорилась, сказав тебе всё это. Нельзя такие вещи говорить. Но как можно молчать, когда сердце рвётся на части и больно дышать, разве можно смолчать...
Огромный язык осторожно, очень осторожно коснулся её пальцев.
- У тебя кровь. Сильно больно?
- Не знаю. Нет, не больно.
- У меня не сальные волосы. Как ты относишься к мужчинам с красными волосами?
- Ты умеешь превращаться в человека?
- Умею. Мы все умеем. Но не часто и ненадолго. Не уходи сейчас.
- Ты меня любишь всё-таки, - улыбнулась она через слёзы.
- Ты сумасшедшая. Я дракон. Как я могу полюбить человека?
- Так же, как я смогла полюбить дракона.
И они снова помолчали. Коготь осторожно коснулся её платья.
- Хочешь, я тебя покатаю?
- Спрашиваешь! Конечно, хочу.
- Полезай на шею. Сядь сразу за головой и держись за уши.
И всё было, как в её снах. И луна - так близко, что можно коснуться рукой, и кругом только звёзды и ветер, и его голос… И ничего больше не было во всём мире...
Дракон привёз Вилиаду домой перед рассветом. Тихо-тихо, как падающий лист, опустился он возле охотничьего замка, и никто не проснулся. И принцесса подумала, что платье её теперь только выбросить: тряпка, а не платье, и на голове полное безобразие, и он такой красивый, и она так счастлива, что больно в груди...
- Наверное, теперь я, как приличный дракон, просто обязан тебя похитить.
- Я подумаю, - ответила капризно и рассмеялась. - Не торопитесь так, сударь. Вы слишком много о себе вообразили.
- Я буду ждать тебя здесь завтра, после полуночи. И если ты не придёшь...
- Не угрожайте мне, сударь. Я приду, если мне захочется.
Они встречались ещё три раза. Дракон оказался захватывающе интересным собеседником. Он знал ответы на все вопросы, он мог рассказать тысячу интересных историй, он знал всё на свете. Они летали по небу и разговаривали. Или сидели где-нибудь на скале и слушали ветер. Им было ужасно хорошо вдвоём. Принцесса целовала его огромную морду и глаза, а дракон осторожно обнимал её лапами. Она как раз помещалась в кулаке, только голова торчала.
Никто бы не поверил, разумеется. Принцесса и дракон.
Через неделю дракон похитил принцессу прямо из столицы, с балкона родного замка. Как полагается по всем правилами этикета, покружил, пылкая огнём во все стороны, поджёг ненужный сарай, хвостом свалил со стены пару гвардейцев, схватил девицу в когти - и скрылся в синем небе. Никто не обратил внимания на то, что девица практически не орала от страха и держала в руках сумку с любимыми и памятными вещами.
В книжках, которые так любят читать принцессы, обычно после такой картинки написано: «И жили они долго и счастливо. КОНЕЦ». Но если написать сейчас слово «конец», получится, что я совру, а я не люблю врать. И история на этом вовсе не кончается.
Вилиада вернулась домой через шесть месяцев. Она приехала тайно, скрываясь в ужасно неподобающей своему положению карете, всего лишь с одной служанкой и тремя охранниками. Гвардейцы у ворот едва узнали её, а, узнав, тотчас доложили их величествам. И король с королевой бросились по алле дворцового парка встречать дочь. И тоже едва узнали своё дитя. Вилиада была в простом платье иностранного покроя, совершенно неподходящем её высокому положению, волосы заплетены в косу... Королева, помня правила этикета, хотела было даже упасть в обморок, но вовремя передумала.
- Дочь моя, вы выглядите ужасно... Но обнимите же меня! Я так переживала всё это время!
- Не дороги у нас, а жуть, - сказала принцесса. - Казнить надо за такие дороги. Всё развезло от дождей, проехать невозможно, неделю от границы тащусь. Когда мы дороги замостим, а? В Баргете дороги мощёные. Там нормально ехать можно... Матушка, я так устала... Прикажите мне ванную приготовить. Да, девку звать Феба, отправьте её на кухню. Прислуга из неё никакая, но готовит хорошо, и я обещала её при дворе оставить. Наконец- то я дома...
- Вы дома, дочь моя. И более ничего плохого с Вами не случится, я обещаю.
- А где ты была? – завизжали младшие сёстры. - А где ты жила? А почему тебя дракон не сожрал? Он тебя заточил в башню, всё, как положено, да? А кто тебя освободил из башни? Прекрасный рыцарь? А он жениться приедет?
- Дракон? Жениться? Рыцарь? Да какой он, на фиг, рыцарь, козёл он!
И минуть пятнадцать Вилиада ругалась такими словами, которых приличной принцессе даже знать не полагается. Потом села прямо на мраморные плиты парковой дорожки и разрыдалась. И королева, сев рядом и пачкая осенней грязью чудовищно дорогой бархат своего платья, обнимала и гладила по голове своё непутёвое дитя. И принцесса всё говорила и говорила, и мало что можно было понять между всхлипами...
- И он сказал, что у меня скверный характер, что я сварливая, что я не умею готовить так, как его маменька; что я вообще ничего не умею делать. А я сказала, что пусть тогда притащит мне прислуги, потому что мне самой делать ничего и не положено: мне положение не велит горшки намывать. Ну, притащил какую-то девку деревенскую, криворукая совсем. Так смотрю: через неделю эта дрянь ему уже глазки строит, а он улыбается! «Унеси,- говорю, - откуда взял!» Унёс. Принёс другую. Так через месяц сожрал! «Извини, - говорит, - задумался, не заметил». Ладно, потом Фебу притащил. От неё хоть толк есть. И не слушает меня совсем. Я с ним разговариваю, рассказываю ему всё, а он меня просто не слушает! Маменька, он эгоист, вот он кто! Скотина! Читает книжки свои, а мне же скучно. Говорит: почитай, а там же ни одной картинки. Ни к кому в гости ни разу не летали. Я просила, чтоб он меня со своей семьёй познакомил - так нет! Сначала врал напропалую, потом признался. Мол, не может он меня со своими познакомить. Стыдно ему. Позор, что с человеком связался. И весь клан от него отречётся, ежели узнает. А я? Я из-за него из дому сбежала, на всё наплевала, всё бросила, дворец родной променяла на какую-то разваленную башню... А ему наплевать. Он только о себе думает. Сидит на своём золоте, как курица на яйцах. Ничего покупать не хочет. «Зачем тебе ещё одно платье? У тебя и так три. Неужели непонятно, что я не могу каждую неделю обращаться в человека и тащиться пешком три дня, чтобы купить тебе платье?» Да у меня всего три платья было! Три! А щипцы для завивки волос? Маменька, он меня просто доконал! Он умный, а я, блин, дура! Что бы я ни сказала - я дура! Рот просто открыла, ещё ничего сказать не успела - уже дура! А потом смотрю: он там с какой-то ящерицей зелёной летает, прогуливается по небу. Спрашиваю: кто? А он врёт, что кузина в гости залетала. Знаю я этих кузин! Маменька, он меня совсем не любит, совсем, я ради него всё оставила, а он, а он...
- Отправил тебя домой, - хмыкнул король и хмуро глянул вокруг: нет ли кого слишком близко, кто мог бы услышать и разболтать потом.
- Он сбежал, - сказала принцесса тихо. - Сказал, что на охоту с какими- то друзьями. Я его неделю ждала. И поняла, что он не вернётся. Совсем. Потом уже письмо нашла...
И опять заплакала. И мать снова обняла её, утешая.
- Ну, дитя моё, теперь Вы дома и всё будет хорошо. Вы получили урок, горький урок, но необходимый. Думаете, семейная жизнь - это сплошь поцелуи при луне и романтические стихи? Мужчины все одинаковы, человеки ли они иль драконы, все они одним миром мазаны...
- Я его ненавижу! Я туда солдат пошлю, пусть его истребят, гада! Я ему так отомщу!
- Успокойтесь, деточка. Думаете, у нас с Вашим папенькой всё гладко было? И мы ссорились. Да только вот положение обязывает, посему и соблюли мир в семье. Такая уж наша доля!.. А так - чего только не было... Мужчины - они по природе своей сродни животным. Грубые у них натуры, и тонкостей женской души им не понять никогда - уж так Бог нас создал...
- Маменька, он меня не слушает, понимаете? Он просто никогда меня не слушает, кивает только, а сам вовсе о другом помышляет, а я...
- Дракону было проще, - сказал его величество совсем тихо. - Ему есть куда сбежать. В отличие от меня. Будь моя воля, я бы тоже от вас от всех, баб, сбежал бы...
- А Вы, супруг мой, - ожгла его холодным взглядом королева, - от того змея недалеко ушли вовсе. И нравом, и моралью. Помогите мне утешить ребёнка, или, клянусь, я Вас отравлю, наконец!
- Змею повезло. Ладно, ладно. Шучу. Шуток Вы не понимаете, дорогая супруга. Нету у Вас чувства юмора.
Дракон, как приличный дракон, сбежав, оставил принцессе часть своих сокровищ. Ну, драконы же копят сокровища, есть у них такая черта. И приличный сундучок драгоценных камней Вилиада привезла домой. Сундучок помог избавиться от большей части государственных долгов и подготовить необходимое приданое для невесты. Да, принцессам тоже нужно приданое, чтобы замуж выйти. Бедных принцесс замуж берут неохотно. Народу объявили, что Сквелистид третий, наследный принц Баргеты, лично шесть месяцев ездил по белу свету, наконец, отыскал логово дракона, отрубил ему голову в честном поединке и освободил свою невесту, с коей и состоится свадьба. Сквелистида, в общем, тоже никто особо не спрашивал, согласен он жениться или нет. Короля Баргеты больше интересовали четыре виноградные провинции в приданое и погашение, наконец, кредита, взятого пятнадцать лет назад. Ну, это политика, а политика - слишком скучная материя...
Состоялась свадьба, красивая и пышная, как положено у королевских особ. Вилиада вышла замуж за Сквелистида третьего. На два месяца раньше положенного срока у них родилась дочь. Но в королевских кругах такие вещи не обсуждают. И кому какое дело, что девочка родилась с красными волосами…
На этом, в общем-то, можно историю и закончить. Вилиада, как поговаривали, помогла мужу поскорее сойти в могилу и взяла бразды правления Баргетой в свои руки. И через ещё десять лет, пнув свою сестру с трона Исэры, объединила оба государства. Говорят, она была необыкновенно хороша, гарцуя на коне впереди своего войска. Сама на штурм шла, со знаменем в руках. Необыкновенная была женщина. Правила железной рукой. Сколько раз на неё покушались... И лишь старость стала причиной её смерти. И, даже умирая, она отдавала последние указания. Да, необыкновенная женщина была. А мышей боялась. Да, такой вот парадокс...
А что касается дракона... Он никогда более не появлялся, и о судьбе его доподлинно ничего не известно.
Вот и всё. А ведь какая могла бы получиться красивая романтическая история!..
0

#27 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 28 января 2017 - 18:12

26

ЛУННАЯ СОНАТА


Будь у меня собака, такая назойливая,
как совесть, я бы её отравил.
Места она занимает больше,
чем все прочие внутренности,
а толку от неё никакого.
Марк Твен


С утра небо затянуло тучами, и начался мелкий и нудный дождь. В такую погоду английские аристократы, наверно, предпочитают сидеть возле горящего камина в удобных креслах и вести непринуждённую беседу о современных нравах, политике или о чём-то ещё не менее интересном. Но где мы, а где Англия… Погода явно не располагала к подвигам, и Алексей вновь и вновь задавался вопросом: «Сколько ещё надо достать денег?» Вопрос был, конечно, непростой, и точного ответа у него пока не было...
Алексей сел в кресло, придвинул ближе пепельницу, стоящую на журнальном столике, и нервно закурил. Рядом с пепельницей аккуратной стопкой лежали сложенные карты городов, силиконовые маски для лица, несколько париков и тонкие перчатки телесного цвета.
- Откладывать нельзя - решил он наконец - другое дело, что надо продумать путь отхода и вариант грима на этот раз.
А это не так просто для человека, не имеющего, да и никогда реально не имевшего отношения к театру, кино или телевидению.
- Пожалуй, выберу рыжую гамму - наконец определился он - Рыжим я никогда раньше не был.
Затем из стопки он, порывшись, достал карту Питера, раскрыл её и стал внимательно рассматривать. Алексею было тридцать лет, это был невысокий худощавый мужчина, работающий начальником цеха на часовом заводе. Но, к несчастью, обстоятельства изменились, и ему пришлось стать преступником - на кону стояла жизнь его дочери.
В полиции не знали, с какой стороны за это дело браться - настолько всё выглядело необычным. Чтобы три дня подряд происходило ограбление банка по стандартному, почти смешному сценарию - служащей банка подаётся клочок бумаги с незамысловатым текстом: «Это ограбление. Все наличные быстро в пакет. Без глупостей - буду стрелять». Ко всему прочему, каждое новое ограбление совершалось уже в другом городе, да и преступник выглядел совсем иначе...
- Мне явно не повезло - размышлял майор Игорь Агафонов - дали раскручивать такое сложное дело, не за что зацепиться.
Он изучал материалы уже довольно долго и всё больше расстраивался. Совсем мало информации - три ограбления банков в трёх разных городах, каждый раз грабитель использует мотороллер с другими номерами, отпечатков пальцев нет, и, если это не гримируется один и тот же человек, то грабят банки разные люди, или, грубо говоря, организованная группа. Да, что ещё важно: при ограблении банка служащей предписывается отдать грабителю деньги, а охраннику - не пытаться задержать преступника, который может быть вооружён или иметь где-то рядом вооружённого напарника. В этом есть логика - в перестрелке могут пострадать совершенно невинные люди.
Жена Алексея, двадцатипятилетняя Лена, родила первенца, дочку Лизу, полгода назад и уже почти неделю находилась вместе с ней в частной больнице, где малышку лечили в отделении интенсивной терапии. Роды прошли успешно, девочка родилась абсолютно здоровой, но у Лены не хватало своего молока, поэтому приходилось докармливать Лизу молочной смесью. А потом, как позже официально сообщили в новостях по ТВ, в продажу поступила большая партия некачественного детского питания, которое буквально разрушало имунную систему маленьких человечков.
Из последнего разговора с лечащим врачом Алексей узнал, что, если его дочери не сделать срочно операцию за границей, то она может умереть. Такая операция может стоить около пятидесяти тысяч долларов. Несчастный отец уволился с работы и стал думать, как достать такие деньги. Хотя дело было ясно с самого начала - такую сумму в долг или в виде ссуды никто и никогда не даст.
Группа Игоря Агафонова работала упорно, но похвастаться пока было нечем. Были проверены алиби всех подозрительных личностей из картотеки, но это ничего не дало. Как это не казалось странным, но похоже было на то, что грабитель банков – не профессионал. Налёты на банки продолжались, начальство давило на психику всё сильнее. Но постепенно в прессе начал набирать обороты скандал, связанный с продажей некачественного детского питания. Один из грудных детей уже умер, а ещё двенадцать находились в критическом состоянии.
Вечером, когда усталый и голодный майор приехал домой, жена за ужином стала с ним говорить об этих несчастных младенцах и их не менее несчастных родителях. Игорь слушал краем уха, но вдруг у него перехватило дыхание. Да это же версия, да ещё и какая! Вполне возможно, что это чей-то отец таким образом собирает деньги на лечение своего попавшего в беду ребёнка. И далеко не каждый имеет мотороллер или может так лихо им управлять...
Через день, проверив информацию у журналистов и по больницам, рано утром уверенный в своём подозрении майор сам приехал к Алексею. Был выходной, но тут работы немного - арестовать человека и доставить в изолятор. Он расстегнул кобуру, вытащил и взвёл пистолет, после чего занял наиболее безопасное место возле дверного косяка. За дверью кто-то монотонным голосом рассказывал о политическом кризисе в Гондурасе, и слышалось слабое журчание льющейся из крана воды. В квартире явно кто-то был, и это облегчало задачу.
- Откройте, полиция. Или будем стрелять. Выходить с поднятыми над головой руками - прокричал полицейский.
Алексей всё сразу понял - сопротивляться не имело смысла. Или сейчас выломают дверь, или спецназ возьмёт его штурмом с крыши. Никакого огнестрельного оружия у него не было, а прыгать вниз с пятого этажа - верная смерть. Оставалось открыть дверь, выйти и позволить надеть на себя наручники. Майор включил миниатюрный переносной диктофон и записал на него весь допрос.
- По-человечески тебя можно понять - сказал полицейский - Но закон есть закон.
Алексей попросил сигарету и жадно закурил. Всё, чёрт подери, пропало: и деньги конфискуют при обыске, и операция в Германии отменяется. От волнения он даже вспотел. Полицейский о чём-то задумался, машинально рассматривая небогатый интерьер гостиной, и вскоре принял решение. - Твоя жена с дочкой должны вылететь из России как можно раньше - медленно сказал майор, подчёркивая каждое слово. - Через четыре дня придёшь и сам сдашься полиции. И без глупостей. Дай только я сниму наручники.
Алексей тупо смотрел вслед уходящему майору. В голове шумело, мысли путались, и он несколько минут просидел неподвижно. Выйдя от Алексея, майор сел в машину, но поехал не домой, а на море. В это время никто не купался, и морской воздух, прохладный и насыщенный йодом, прекрасно успокаивал расшатанные нервы. Волны высотой в два - три метра двигались ровными рядами и были похожи на солдат армии Наполеона, шедших в атаку где-нибудь под Ватерлоо или Аустерлицем. Чайки пикировали на воду, хватали добычу и плавно взмывали вверх. Ощущение порядка в полном хаоса мире, исходившее от моря, окончательно убедило полицейского в том, что он сделал правильный выбор.
- Я тоже солдат, - вдруг подумал он, вспомнив отца, и усмехнулся - солдат, но не каратель.
Ещё там, в квартире преступника, майор прикинул, какие неприятности предстоят ему при таком раскладе дела. Придётся включать фантазию, оправдываться. Да и до пенсии всего несколько лет осталось. Но что тут поделаешь…
Первые капли дождя стали падать на землю, но Игорь не уходил. Постепенно дождь разошёлся, и тогда майор сел в служебную машину, завёл мотор и включил радио. Мелодия «Лунной сонаты» странным образом закружила в памяти детские воспоминания, он закрыл глаза и откинулся назад всем телом…
0

#28 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 28 января 2017 - 23:15

27

ТОЛЬКО ПРЕДСТАВЬТЕ


Связанная по рукам и ногам, она была абсолютно беспомощна. Ни одна из предпринятых ею попыток освободиться не увенчалась успехом. И тогда, устало закрыв глаза, она стала ждать...
Время тянулось невыносимо медленно. Оно словно перетекало из одного состояния в другое: секунды – в минуты, те, в свою очередь, в часы.
Где-то метрономом капала вода, и она принялась считать: раз – два – двадцать – тридцать... На четвёртом десятке она сбилась. Начинать сначала уже не хотелось. Продолжать – не имело смысла. «Скорей бы уж!» – обречённо подумала она и даже не увидела, а почувствовала Его приближение.
Зажмурившись от страха, она замерла и тут ощутила мягкое прикосновение. Оно было нежным, почти ласкающим. «А я, глупая, чего-то боялась…» – облегчённо выдохнула она и открыла глаза.
Его взгляд буквально парализовал её. Сердце, на мгновенье остановившись, ухнуло вниз и, обезумев от ужаса, она забилась в тщетной попытке освободиться. Но спустя миг окружающий мир потерял привычные очертания, и она провалилась в чёрную бездну небытия...
- ...И чего трепыхалась, дурочка? – добродушно подумал насытившийся паук.
0

#29 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 января 2017 - 19:14

28

ПИОНЕРКА ШКОЛЫ № 14


Сегодня, когда уже подытоживается жизнь и всё, что в ней натворено, всё чаще вспоминается школа. Мне интересно было учиться. Я была отличницей и председателем Совета отряда, любила петь, была запевалой в хоре. «Скворцы прилетели, скворцы прилетели, на крыльях весну принесли!» - пела я, пел хор. Бегом по лестнице вверх, бегом вниз – эта привычка, этот темперамент сохранилась надолго. Так было в школе, в училище и в институте. Бегать, прыгать, плавать, коньки, лыжи, походы в лес – всё это было в молодости.
В школе мы пели трио – Любка Бирюкова, Аля Мухина и я, Оля Дёгтева. Это были песни советских композиторов. Алька Мухина хорошо пела «Джамайку» из репертуара Робертино Лоретти . Был полный успех! Потом мне нравилось учиться в медицинском училище города Кировска Мурманской области. Поступали-то мы вместе с моей сестрой Людой, но я поступила, а она - нет. Ей пришлось оканчивать школу, а потом уже псковское фармацевтическое училище.
Когда мы возвращались со вступительных экзаменов домой в Мурманск, в автобусе по радио услышали сообщение, что в СССР впервые запущен в космос человек-космонавт Юрий Гагарин. Так что эта дата мне вдвойне - 12 апреля 1961 года. В училище мне всё казалось удивительным – и новые предметы, и сам процесс преподавания, и преподаватели – врачи. А особенно – медицинская терминология, природа и значение латинского и греческого слова.
Преподаватель по фармакологии, молодая женщина, прекрасно говорила, речь её лилась легко и свободно. Это произвело на нас девчонок сильное впечатление. Я вдруг остро ощутила своё косноязычие.
Мир был огромен, света и эмоций много, а слов мало. Это сильно подстегнуло моё самолюбие. А, поскольку жажду знаний испытывали и мои подружки, то мы срочно разузнали, где тут городская библиотека, и побежали записываться.
С тех пор после занятий мы просиживали в читальном зале. Я сразу «взяла быка за рога» и принялась за изучение «Толкового словаря русского языка» под редакцией Ожегова и Шведовой.
Меня ошеломил факт существования огромного количества незнакомых слов и восхитил процесс открытия их значений. Я тщательно записывала в тетрадь свои наработки, и, чем больше я открывала для себя, тем больше я увязала в этом своём новом и бесконечном процессе познания. А по существу, занималась переписыванием толкового словаря. Изучив одну страницу и переписав все нужные мне понятия, на другой странице я обнаруживала ещё большее количество незнакомых слов, нужных мне и очень интересных. Это был восторг и блаженство, и ненасытность. Я понимала, что познать этот огромный мир невозможно, но даже прикоснуться к нему было сладостно.
Отношение моё к изучению обязательных и специальных медицинских предметов было примерно такое же. Поэтому после окончания училища с отличием я прямой дорогой направилась в институт. Ведь вопросов по этиологии, патогенезу и лечению заболеваний оставалось так много – надо учиться и учиться. То есть узнать, что там, за той горой?
По окончании училища моя фамилия - на доске отличников: Дёгтева Ольга Александровна. Теперь, говорят, там выстроено новое здание училища и общежития на Хибиногорском шоссе в городе Кировске Мурманской области.
А мы учились и жили в бедных деревянных строениях. Мне было пятнадцать лет - ровно столько прошло после окончания войны. Спать приходилось по двое из-за нехватки мест. Мы некоторое время спали с Олей Омельченко на одной кровати и, чтобы повернуться на другой бок, вынуждены были будить спящую рядом.
В комнате была голландская печь. Мы топили её дровами. А иначе на полу замерзала пролитая вода и появлялся ледовый каток. Однажды недотопили, поспешили закрыть дверцу печки и угорели. Выползли из комнаты на мороз и ходили перед общежитием взад-вперёд по дорожке. Дышали активно, чтобы не помереть…
Дорожка так близко подходила к проезжей части, что автобусы и машины - вот они, вот тут. Вдруг рядом с дорожкой прошёл грузовик, покрытый брезентом. Он прошёл тихо, совсем рядом со мной, слегка притормозив.

3
Провожая взглядом уходящие метры дороги и грузовик, я вижу в прогалине брезента белое лицо человека в шапке-ушанке. Я наблюдаю за ним. Он видит меня. Тогда он встаёт во весь рост, поднимает руку и некоторое время держит её поднятой. Я вижу в полумраке полярной ночи белое пятно руки и ещё что-то белое, что волнообразно летит в невысокий сугробец на краю дороги. Бог ты мой, да ведь он же что-то бросил в сугроб! Где оно, это что-то? Вот оно где, лежит, воткнулось в снег. Это конверт, письмо. Поднимаю, читаю, адрес – город Мурманск. Сейчас уже не помню больше ничего – ни улицы, ни фамилии адресата. Знаю только, что человек в проёме брезента следил за моими действиями и видел, что письмо подобрано, попало в руки девушки. Он мог наблюдать это ещё минуту - две, пока грузовик, следуя по Хибиногорскому шоссе, не повернул на Апатиты.
Будучи человеком ответственным я решила, что письмо должно найти адресата. Я дошла до ближайшего почтового ящика и отправила его. Даже мои подруги не узнали об этом письме.
И только спустя годы ситуация прояснилась. Наше медучилище и общежитие стояли на шоссе, по которому возили заключённых на работу в рудник в горах Хибинах. Они-то и бросили письмо на шоссе в надежде послать его в обход цензуры. Они всё разузнали, рассчитали и осуществили задуманное.
Ну, что же, всё у них получилось. Я никогда не пожалела, что помогла кому-то, сама того не ведая. Может быть, это многострадальное письмо принесло хорошие вести, помогло кому- то и не сотворило зла. А если учесть, что, заключённые были политическими, то Бог видит - я сделала доброе дело.
0

#30 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 30 января 2017 - 16:55

29

ПЁС СОЛОМЕННОГО ЦВЕТА


Страшно утомляет общение с людьми... Кто сказал: чем лучше познаю людей, тем сильнее люблю собак (или что-то в этом роде)? Не помню... Прекрасно понимаю его... Но я и собак не могу терпеть!.. Рассказ написал... Друг покончил с собой и... О нём. Отнёс в редакцию.
Через две недели зашёл за ответом. Редактор, пока изволил взглянуть на меня, рылся в бумагах: посмотрел на одну папку, прочитал фамилию.
- Такого я не знаю, - сказал и отбросил в сторону.
И мою, наверное, так же отбросил, и меня тоже не знает...
- Твоя фамилия?
Сказал... Почему на «ты»?! Себя, наверняка, как минимум, Бальзаком считает! Разозлился.
- Это, псевдоним, а так, кто ты?
«Гомо Сапиенс... Или не похож?!» - мелькнуло в голове. Но ответил:
- Сокращённая фамилия.
- И почему сократил?
- А это так важно?
- Нет, если хочешь, назовись хоть Гитлером...
От злости язык прикусил. Вспомнил своего бывшего начальника. Однажды в припадке гнева ляпнул:
- Не люблю тупых, но умных не терплю больше!..
И он, несомненно, такой!
- В твоём рассказе всё ясно, но тот мужик почему повесился, не понял.
Если б понял, удивился бы! Кто сказал: чтобы стать писателем, надо повеситься и потом, когда снимут, и если случайно останешься живой, напиши, почему и как вешался? Не могу вспомнить... Да, с памятью у меня проблемы... Этот, безусловно, никогда не повесится!
- С современными писателями знаком?
- Не очень...
- Профессионализма не хватает. Прочти их и постарайся подражать.
- Я подлинную историю описал, при чём тут подражание?!
И, вообще, подражать разве хорошо?! Один из великих сказал, что, мол, я перестал читать потому, чтоб не попасть под чужое влияние. А я - тем более!.. Сухо отнял рукопись и вышёл. «Книжный червь! - в ту минуту ненавидел всех и вся на свете. - Профессионализма не хватает...» «Профессионал» часто так глубоко копается в мелочах, что главное упускает из рук! Чтобы описать свои боли, почему должен знать современных авторов?! Знакомства и связи - вот в чём проблема... Когда ж придёт конец этому уродству?!.. Наверное, когда пожалуют к нам их величества «Большие Деньги»! По крайней мере, люди для общения друг с другом ничего лучшего ещё не придумали. Зайдут деньги - и прощайте, друзья и родственники! Конец – процветанию бездарности! Скорее бы... Или всё наоборот?!..
Никогда не любил то, что делали все. Во время господства атеизма часто ходил в церковь. Сейчас все стали религиозными (мода такая) и невольно атеистические мысли стали лезть в голову...
- Человек - это стадное животное, и подражание у нас в крови, - сказал однажды друг. Тот, который повесился... Сбежал, наверное, из стада... Почему вспомнил это?..
В конце моста сидел одноногий попрошайник. Перешёл на другую сторону: почему-то неловко себя чувствую, когда прохожу мимо нищего. Украдкой посмотрел на него. Соседа узнал из последнего подъезда. А ногу когда ж потерял?! Хотя, уже полгода, домой не заходил...
Настроение ухудшилось ещё более. Свернул направо. И тут в углу сидела нищая... Невольно остановился. Женщина была одета неподходяще тепло, а рядом стояли разными тряпками набитые сумки. Вдруг «Мерседес» резко затормозил. За рулём сидел юноша в полицейской форме.
- Опять тут сидишь...Твою мать?! Сука, чтобы духа твоего тут не было, быстро! - и плюнул.
Машина с визгом улетела. Женщина рассеянно смотрела с безумными глазами.
Мурашки пробежали по телу, еле сделал шаг... Ещё молоко на губам не обсохло!.. Когда годы прибавятся, каким станет?!.. Могу представить, что творили друг с другом в тридцать седьмом, когда топить ближнего было почти узаконено! Захотелось выпить... Очень!..
Зашёл в пивной бар. Взял бокал пива, сто граммов водки и закуску. Нашёл свободное место в углу зала и сел спиной к окружающим. Некоторое время сидел, как виноватый, опустив голову, смотрел на собственные руки, которые почему-то дрожали, потом залпом выпил водку и запил пивом. Холодное пиво приятно освежило все внутренности. За спиной горевали о старом и вспоминали беззаботную
молодость:
- Раньше не было миллионеров, зато не было и нищих. Сколько людей помирают с голоду или от болезни!.. Или, вообще, от депрессии сами же кончают своё бессмысленное существование!..
Друга вспомнил... И он нередко говорил так же... И по голосу оратор был похож на него.
- Страну бомжи переполнили, на которых всем наплевать, а раньше жили одной большой семьёй!
Одной семьёй... Безумье... Когда все знают, у кого какое бельё... Не хочу в стадо!
- Демократия - это как наркотик, хочется всё больше и больше… - продолжал оратор. - Потом она перерастает в анархию - и тут начинается мечта о железной руке...
Почему-то стало неприятно находиться там, встал и ушёл...
На улице было ветрено и опять моросил дождь. Уже больше месяца почти каждый день идёт дождь! На пороге июль - а погода - как в марте. «Это глобальное потепление почему именно у нас превратилось в глобальное похолодание?!» - обиженно покачал головой и направился к своему жилищу.
Снимал маленький чулан рядом с гаражом. Туда еле вмещались кровать и тумбочка. Однажды знакомый заметил меня выходящим оттуда.
- Ты что тут делаешь?! - разинул рот и вытаращил глаза.
- Живу...
- Как?! А семья?!
- Ушёл...
- Да-а... Давно?
- Не очень...
- Ну, ну... - знакомый с насмешливой улыбкой удалился.
Раньше, наверное, подох бы от стыда, а тогда было на всё наплевать и, вообще, в последнее время ничего не стыжусь. Быть может, и того не постыжусь, если с протянутой рукой встану у моста или же если голышом пройдусь по проспекту...
Семья… Уже полгода, как ушёл... Боюсь возвращаться... Точнее, стыдно! Это единственное, чего стыжусь... Тогда пьяный вернулся домой... Поссорились... Не помню, из-за чего... Помню, замахнулся... По-моему, даже, ударил... Жена начала кричать, и вдруг услышал поражённый ужасом голос дочери:
- Папа, не надо, мне страшно!..
Окаменел от этого голоса. Стал на колени и крепко прижал её к себе, а она не успокаивалась... Как она, наверное, ненавидела меня тогда!.. Потерял дар речи. Даже извиниться не сумел... Наутро ушёл... Точнее, сбежал... Сбежал, пока дочка ещё спала... Побоялся её глаз - переполненных, вероятно, ненавистью и презрением...
Однажды уже довелось видеть такие глаза...
В школе учился тогда. Преподаватель истории, человек, воевавший во время Второй Мировой и с весьма пошатнувшей психикой, возненавидел одного ученика. Мальчик прекрасно учился и чтобы, поставить ему плохую отметку, назначил контрольную работу. Вопросы абсурдные! Типа такого: сколько орденов было у какого-то малоизвестного генерала!!! Неудивительно, что не смогли ответить...
После уроков учитель оставил меня, и сам продиктовал ответы... Не знаю, почему согласился. Наверное, побоялся, чтоб и на меня не положил глаз (и я был отличником, и жутко не хотелось портить отметки). В итоге я получил пятёрку, он —
двойку... Помню его взгляд! Естественно, обо всём догадался. До сей поры не могу простить себя!.. После школы тот парень попал в аварию и погиб. Вместе с огорчением почувствовал какое-то облегчение: думал, что эту тайну унесёт с собой в могилу. Не унёс...
Друг детства приснился. Вместе росли. Почему приснился?!.. Будто сидели у меня на даче и пили красное вино. Он обожал красное вино.
Домик был у меня за городом. Построил своими руками на участке родителей, когда был студентом. Любил сидеть там, размышлять о разном и писать... Читать не очень-то люблю. Читать для меня - не развлечение, а тяжёлый труд! Не терплю развлекательную литературу, а после серьёзной книги голова раскалывается и так устаю, словно на крышу небоскрёба поднялся пешком! Писать - это другое дело! Когда пишу, будто освобождаюсь от чего-то тяжёлого и успокаиваюсь на какое-то время...
Из тогдашних записок ничего не сохранилось. В один прекрасный день всё собрал и сжёг. Почему? Не знаю... В том домике на стене у меня висели сабля, кинжал и плеть, которые носил мой дед и две старые репродукции, которых покупал он же, а на столе стоял дедовский граммофон. Эти вещи пахли стариной, и для меня создавали неописуемо торжественную обстановку. Были у меня ещё и книги, в основном, купленные мной: дорогие, редкие издания. И было старое кресло-качалка,
в котором сидел и утопал в раздумьях... Тот друг тоже любил мой домик. Не знаю, обстановка привлекала или красное вино манило (отцовское красное всегда было у меня).
Однажды открыл дверь - и тех дорогих для меня вещей в домике не оказалось!.. Почувствовал страшную пустоту. Явно ощутил, что значит, когда в душу плюют...
Лучшего ничего не придумал - пошёл к другу напиться. Друга, увидев меня, странно изменился в лице. «Физиономия у меня гадкая – поэтому…» - подумал. Выпили... Друг мало пил.
- Зачем понадобилось тем ублюдкам то старьё?! Ему же грош цена! Это только для меня дорого... Те дегенераты книги бы взяли, хоть продали бы неплохо...
- Ты тоже хорош! Почему держал те вещи в каком-то домике, тем более, за городом?! - блеснула умом то ли жена, то ли любовница друга.
По крайней мере, жили вместе и она тоже обожала красное вино да и, вообще, выпить.
- Хрен его знает!..
Возненавидел тот домик. После того случая и не бывал там.Через пару дней отец сообщил, что мои книги и даже то старое кресло-качалка тоже исчезли. И вдруг вспомнилось странное лицо друга, его встревоженный взгляд... Не хотел поверить, но, кроме друга, никто не бывал в том домике и никто не знал, что там находилось. Тем более, его жена (или любовница) позвонила и сказала, что два дня, как муж
пропал и спрашивала, не знаю ли я где он... И ещё книги... Я же сам подсказал про них!
Короче, после того дня пропал мой друг детства вместе с вещами моего деда... Недавно видел его жену-любовницу. Еле узнал: лицо - распухшее, глаза - красные... Воняла алкоголем, рядом прошла и не заметила... Или не захотела заметить... Почему приснился двадцать лет тому назад потерянный друг?! Интересно, живой ли, или может, сидит?..
Семья снится часто, почти всегда... Дочка в особенности... Однажды приснилась наша свадебная ночь. Какой счастливый был тогда!.. Чуть покрасневшее лицо жены, слегка смущённый взгляд, приятный запах её кожи, сладкий вкус губ, нежный
стон...
Включил свет. Посмотрел на часы. Был час ночи. Кто-то постучал в дверь. Удивился: кто ж мог быть в час ночи?!
- Кто там?!
- Откройте, пожалуйста, хочу поговорить с вами.
Открыл.
- Заметил свет и потому постучал.
- И в чём дело?!
Одел брюки.
- У нас общество и ищем единомышленников.
- Ко мне кто послал?
«Сектант какой-нибудь, наверное», - подумал.
- Никто, я рядом живу и давно Вас заметил.
- Что за общество? Религиозное?
- Да нет, - нежно рассмеялся, - собираемся, упражняемся, активным членам даже зарплату даём...
- Что даёте?!
- Зарплату.
«Наверняка, педераст, ублюдок!» - дошло в конце-то концов.
- Какие там общества и упражнения в час ночи?! Давай, дуй отсюда! - перед носом захлопнул дверь.
От злобы дрожал. «Да-а... Дожил! Люди думают, что я педераст!.. Сейчас открою и врежу ему в гнилую рожу! Быстро открыл дверь. Общественника не было. Ещё дрожал. Ложиться не имело смысла: всё-таки не уснул бы, от волнения задыхался…
Пошёл по улице. Огромная луна высела над домами. Свернул в сторону моста. Дрожь постепенно прошла. Вышёл на мост, опёрся на перила и руками прикрыл лицо.
Река тихо шептала о чём-то, нет... Плакала будто... Что-то слишком тоскливое и горькое застряло в горле и вырвалось слезами. Стоял и плакал... Тихо, как река, плакал...
Рассвело. Я опять стоял на мосту. Потом, вдруг, почувствовал невыносимую усталость, вернулся в свой чулан и заснул мертвецким сном...
Когда проснулся, было уже за полдень. Оделся и вышёл. Купил бутылку пива и выпил без передышки. Продолжил путь пешком. Была прекрасная погода, и на душе стало чуть полегче.
- О, привет! Пивка хочешь?
Узнал старого сотрудника, но никак не мог вспомнить имени.
- Почему бы нет? - пожал плечами.
Подошли к будке. Сотрудник заказал пиво.
- Эту рыбку тоже дайте... С похмелья голова трескается.
Пиво так жадно выпил, даже позавидовал. Допил и только после вздохнул.
- Проявился, как фотобумага в реактивах, принял человеческое лицо. Уже можно жить...
Чуть охмелел, и рыбка понравилась, и вчерашнее почти позабыл. Ещё выпили по одной, поблагодарил сотрудника, попрощался и так разошлись. Его имени так и не вспомнил... У книжного магазина послышались крики и ругань: несколько
молодых людей беспощадно колотили рукоятками револьверов одного парня.
- Держи за руку, чтоб ствол не достал!..
Остолбенел... Эти сопляки как не щадят друг друга! И у всех оружие... Днём, в центре города... О, Боже! Богатые папочки погубили этих ублюдков... Раздался выстрел... На миг все затихли. Потом кто-то застонал.
- Ранен... Быстро подгони машину!..
Рёв мотора и визг покрышек... Скоро всё опустело - осталось только большое кровавое пятно на асфальте...
Я стоял, как прежде, почему-то разозлившийся на самого себя... Потом медленно направился к своему убежищу.У зоопарка остановился. Сел на скамейку и тупо стал следить, как менялись цвета светофора. Зелёный... Жёлтый... Красный... Опять жёлтый... Вдруг ощутил чей-то пристальный взгляд. Посмотрел туда...
Пёс сидел на задних лапах и с интересом разглядывал меня, при том голову так забавно наклонял то в одну, то в другую сторону, что я невольно рассмеялся. Что во мне ему понравилось?! Пёс явно чего-то ждал от меня. Почему думает, что я именно тот, который ему чего-то даст?! Вокруг столько людей...
Пёс не отрывал взгляда от меня, притом смотрел именно в глаза. Наверное, в прошлой жизни, когда был человеком, знал меня... Неловко шевельнулся: почему-то показалось, что эта чушь могла быть правдой, и стало как-то не по себе. Рядом женщина продавала булочки. Купил две, одну вроде бы для себя. Оторвал кусочек и кинул псу. Пёс в воздухе поймал, сразу проглотил и опять уставился.
- Молодец! - развеселился.
Ещё кинул, но подальше. Пёс с удивительной быстротой развернулся, как опытный акробат вспрыгнул и опять в воздухе уловил... В общем, долго развлекались... Довольно большой был пёс; видимо, ещё молодой, для собаки весьма красивый, с длинной шерстью соломенного цвета.
В конце погладил по голове и пошёл к себе. Пёс последовал за мной. В его движениях ощущалось определённое самолюбие и величественность, даже джельтменство, будто специально этому учили. Уличные собаки беззвучно и будто с уважением провожали взором. Очевидно, с ними уже давно выяснил отношения.
Зашёл в чулан и прилёг. Пёс тоже лёг у двери. Охранник появился. «Теперь, наверное, педерасты не побеспокоят», - улыбнулся.
Поздно встал. Пёс встретил у двери.
-Ээ! Ты ещё тут?! - приласкал.
Собака с наслаждением прикрыла глаза. Опять купил булочки и позавтракали.
Стали бессмысленно бродить по городу... В конце концов, оказались на вокзале. Вышли на перрон. Поезда заходили и уходили, но довольно редко. Вспомнил старое здание вокзала. Почему взорвали?! Что, другого места не нашли для нового здания?! Каким-то более родным, более естественным был старый вокзал. Никак не привыкну к этому новому. Хотя, к какому новому?! Сколько лет уже стоит! Кусочек чужого города, застрявший среди маленьких домиков: огромный, угрюмый, бледный...
Два полицейских прошли мимо и с подозрением посмотрели на меня. Почему у полицейских такой пугающий взгляд?! Оденут форму - и сразу же перестают быть людьми, становятся хищниками...
Брата вспомнил двоюродного... Тут, у вокзала, жил... Удивляюсь: в одной маленькой комнатушке как помещалась вся семья из пяти человек?! Как помню, кровати было всего две, на большее мест не хватало... Не знаю, на ночь никогда у них не оставался... Восьмой класс когда закончили, на море удрали. Тогда ещё старый вокзал стоял. Билетов не достали, и на полках для матрацев спали. На море познакомились с какими-то девчатами и впервые познали сладость противоположного пола. Там себя выдали за студентов, хотя и паспортов у нас ещё не было... После моря вместе с девчатами уехали в их родной город (за их
же счёт - у нас деньги закончились), а домой отправили телеграмму... Короче, целый месяц жили, как короли! Когда вернулся, отец долго не разговаривал со мной. Слишком быстро я для него превратился из ребёнка в мужчину. Он казался растерянным: наверное, не знал, как ко мне подойти...
Бедные родители... Если б знал, что так рано уйдут, днём и ночью ласкал бы их... Двоюродный брат после школы уехал к тем девчатам, но... Выпивка, женщины и... Подцепил туберкулёз! Вернулся – кожа да кости... Выпивать и тут не перестал и, тридцатилетний, ушёл на тот свет... Бедный...
Полицейские опять приблизились.
- Что тут делаешь?! - спросили строго.
- Стою...
- Уже третий час стоишь, ноги бы в задницу не воткнулись! Ждёшь кого-то?
- Нет...
- У него не все дома! Документы!
- Почему, комендантский час, что ли?!
- Смотри, издевается! А ну-ка, пошли!
Взяли под руки и потащили.
- Что хотите, разве стоять запрещено?! - попытался освободиться.
- Э-э!.. Сопротивляется даже! Тащи его - там узнает, что запрещено и что нет!
До тошноты не хотел общаться с ними, всеми силами оттолкнул
обоих, ускользнул и побежал... Бежал вдоль железной дороги... Довольно долго... Они тоже не отставали.
- Стреляй! Его мать!
Звук выстрела не расслышал; свист пули и её глубокий след в бетонной стене потряс меня! Невольно встал. Почувствовал сильный удар в затылок; в глазах потемнело, и я упал. Сознание будто и не терял, быстро очнулся, попытался встать, но ногой ударили в живот - и дыхание перехватило.
Лай послышался... Пёс соломенного цвета кинулся к тому, кто ударил, уронил на землю и вцепился в горло. Упавший стал хрипеть.
Раздался выстрел. Пёс отстал от лежащего и бросился к стрелявшему. Револьвер глухо упал на гравий. Лежащий привстал, держался за горло, был весь в крови.
- Твою мать! - и почувствовал, как хрустнули зубы...
На этот раз действительно потерял сознание... Прикосновение чего-то мокрого заставило очухаться. Еле открыл глаза. Увидел морду пса соломенного цвета: лицо мне облизывал... Не понравилось и попытался поднять руку, чтобы прогнать его, но рука не послушалась, почувствовал жуткую боль и опять вошёл в темноту...
...Шёл по шпалам в тоннеле. Тоннель был весьма узкий.Удивлялся: как движутся тут поезда?.. Потом одна мысль напугала: допустим, поезд пройдёт; куда надо было тогда мне деться?! Ни спереди, ни сзади конца не было видно!
Рельсы заскрежетали: явно шёл поезд, но откуда, не знал. Вдруг появился пёс, схватил за одежду и потащил. С трудом бежал, шум поезда постепенно приближался; видно не было ни зги, но чувствовал, что приближался и вот-вот задавил бы, но пёс сильно дёрнул и забросил в какую-то нишу... Поезд с грохотом пронёсся мимо...
Приоткрыл глаза. Лежал у железной дороги. Огромный состав, действительно, шёл с грохотом. На левом плече у меня лежала голова собаки соломенного цвета.
На груди почувствовал мокроту. Посмотрел - вся одежда была красная... Холод прокатился с головы до ног. Правую руку медленно поднял и пощупал грудь. Боли не почувствовал... Освободил и левую руку. Присел. Пёс не шевелился. Обо всём догадался... Что-то горькое пошло из желудка и вырвалось изо рта и носа. Пёс был ещё тёплый...
Услышал плач. Прислушался... Это я плакал... Почему-то застеснялся. Оглянулся. Недалеко стояли полуразрушенные домики ограждённые ветхими заборами. В голове полнейший хаос... До конца не осознавал, что случилось,
но чувствовал, что случилось нечто очень важное, что в корне должно было изменить мою жизнь!..
Уже темнело. Встал. Подошёл к ближайшему дому и позвал хозяина. Собственный голос показался каким-то странным и чужим… Язык распух, и острые остатки сломанных зубов мешали разговаривать... Долго никто не выходил. Потом выглянул кто-то в одних трусах.
- Лопату одолжите, пожалуйста, собаку убили и закопаю...
- Что?! - хозяин с тупым выражением лица смотрел на меня.
- Лопату одолжите...
- Нет лопаты! Ходят тут всякие! - и ушёл в дом.
Начал искать что-то такое, чем можно было бы вырыть яму. Нашёл кусочек арматуры, отыскал более-менее мягкий грунт и стал копать. Земля с трудом поддавалась, из-под ногтей кровь пошла, но всё-таки вырыл довольно глубокую яму.
Осторожно перенёс туда тело собаки. Долго смотрел на это странное существо, которое из-за меня рассталось с жизнью и подумал: будь оно человеком - не поступило бы так... Потом засыпал землю и сверху положил большой камень...
...Было уже совсем темно. Шёл узкими, безлюдными улицами, чтобы своим окровавленным видом не привлекать внимания. Домой шёл... Домой шёл и безумно радовался... Знал, что был страшно виноват перед ними, но всё-таки ощущал себя безмерно счастливым... Я шёл домой!..
Было всё равно, как встретят - со злобой, с презрением, с ненавистью или с любовью... Я обязательно преклонился бы пред ними и расцеловал бы им ноги! И если обругают и выгонят, я опять вернусь. Вернусь, потому что я их очень сильно люблю! Очень сильно... Сильнее не бывает! Долго стоял у двери: боялся постучать, особенно боялся глаз дочери.
Дверь так открылась - я и не прикасался... У порога стояла дочь... Её испуганный крик... Ноги отнялись, и я встал на колени... В глазах помутнело... Чувствовал бешеные поцелуи дочери, прикосновение её маленьких губ к каждой части лица, объятие её тёпленьких ручек вокруг шеи...
Когда туман в глазах рассеялся, увидел жену: сидела рядом, у стены, и слёзы текли, как ручьи... Я тоже плакал: не знаю - от боли или от радости...
Но это уже не важно... Я дома!..
0

Поделиться темой:


  • 6 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • Последняя »
  • Вы не можете создать новую тему
  • Тема закрыта

2 человек читают эту тему
0 пользователей, 2 гостей, 0 скрытых пользователей