[Наталья Владимировна]

№ 10

ЗАРУСЬКА

За уютным столиком летнего кафе на старой могилёвской улице сидели два пенсионера и тихо беседовали.
- А помнишь, Паша, девчушку такую смешную, что прибилась к нам в тумане за сутки перед тем, как мы на тутошней окраине окопались? Маманя у неё где-то в отступлении при бомбёжке потерялась, а папаша вроде как тоже воевал. Сама росточка маленького, худенькая и косички - в разные стороны, а в них ленточки то ли синие, то ли зелёные, не помню уже, вплетены.
- Красные, Семён, красные.
- Может, и красные. Нос задран и весь в веснушках… Да и имя такое странное, на Маруську похожее.
- Заруська.
- Во-во, Заруська, она самая, - засмеялся Семён. - Заруська-белоруска. Мы её ещё всё пытали, какой она национальности. А она всё хохлилась да так удивлённо выговаривала:
- Ну что ж вы глупые-то такие? Белоруска я, кто ж ещё?
А мы смеялись:
- Так вроде нет таких имён среди белорусов!
А она в ответ с возмущением:
- Ну, как так нет, если вот она я, Заруська!
- А, может, всё же Дуська? Спутала ты?
- Сами вы Дуськи, - обижалась. - Ну, как спутала, коли мамка так звала и батька? Совсем уж вы глупые!
- Да, было дело… ─ улыбнулся Павел.
- А ведь ей сколько было-то тогда? Лет тринадцать, четырнадцать? Интересно, какая она теперь, Заруська эта?
- Какая? - посуровел взглядом Павел. ─ А такая же. Ничуть не изменилась.
- Это как так?
- А вот так. Слушай, - закурил папиросу старик. - Как немец-то на Могилёв двинул, тебя вроде в тот же день подранило, так?
- Так, - согласно кивнул Семён, - в правое плечо. Очнулся в госпитале дня через три.
- Свезло тебе. Днём-другим позже ─ всё, захлопнулась бы калиточка. И мышь не проскочила бы. Взял в кольцо нас немец, плотно взял.
- Знаю, - погрустнел товарищ. - Как сам выбрался-то?
- А вот об том и речь, - примял первую папиросу старый солдат и закурил вторую. - Сколько раз на прорыв пытались чуть ни всей дивизией, и всё без пользы - только смертей полнёхонько. И тогда приказ вышел - прорываться малыми группами. Нас ротный собрал, кто остался, человек двадцать, да из другой роты столько же, ну и двинули в ночь. А утром, когда до очередного леса десять шагов осталось, на нас немцы и выкатили. А, может, мы на них сдуру нарвались? Без разведки ведь шли - всё на глазок, да на авось. В общем, плохо дело приключилось. Немцев-то - не так уж и много чтобы, но ведь у каждого автомат, да ещё с танком впереди. А у нас что? Окромя винтовок да гранат рпэгэшных - и нет ничего. Так с гранатой ещё до танка добежать надо, а кто ж позволит-то? Вмиг на гашетку - и всё, алес капут! Залегли в поле в траву, ждём. А чего? Смерти, наверное. И тут глядь - Заруська наша встала в полный рост и к немцам пошла. Не побежала, нет, а так, спокойно пошла. Идёт и руку вверх подняла.
- Сдаваться, что ль? ─ ахнул Семён.
- Да слушай ты, ─ рассердился Павел. ─ Какой сдаваться? Одну руку подняла, вторую, полусогнув, на поясе держит. Идёт так и ладонью помахивает из стороны в сторону, ну вроде как-то ли приветствует немцев, то ли останавливает… Немцы и остановились. Ждут, смотрят на неё удивлённо. Им, видать, как и нам, непонятно стало, что происходит. Заруська-то издали - ребёнок ребёнком. Вот так она почти в полной тишине до них и дошла. Мы молчим: не понимаем, они молчат: не понимают, и только мотор у танка работает. И вот, когда до него пара-тройка метров осталась, Заруська руки опустила и тут же правую снова подняла, но уже с гранатой.
- Как так? - поразился Семён.
- А так! Сами обалдели, - нервно затушил папиросу Павел и тут же достал новую. - В этот-то момент наш ротный да как заорёт таким голосом, вроде как удивлённым и упреждающим, мол, что ты, зачем:
- Зару-у-ська-а!
И тут же взрыв! Да такой - башню от танка напрочь, словно косой по траве на утренней зорьке. Немцев вокруг всех разметало, как осеннюю листву ветром. Куда уж она умудрилась попасть той гранатой, непонятно, но, видать, весь ихний боезапас сразу сдетонировал.
- Ни черта себе! - присвистнул Семен.
- Вот тебе и ни черта себе… И у нас глаза на лоб да волосы дыбом, ─ закурил всё ж третью папиросу Павел. ─ И вот тут-то началось, тут-то с нами что-то и вышло. Поднялись мы с земли как один, без всякой команды да с какими-то дикими, пожалуй, звериными криками - и вперёд. Кто орёт: «За Руську!», кто: «За Русь!», кто: «За Белоруску!», кто: «За Беларусь!» Вмиг до немцев доскочили, а они - как чумные, будто из ваты, без всякой воли оказались. Смяли мы их и ушли…
Павел замолчал.
- А как же Заруська? - осторожно прервал затянувшееся молчание однополчанина Семён.
- Погибла, конечно, - тяжело вздохнул Павел. - Взрыв-то какой был! Мы ведь её так и не нашли. Но имя-то, имя ─ За-Русь-ка! Как оно на нас - у-ух! И сегодня мурашки по телу. Вышли мы из окружения, и пока нас особисты проверяли, всё про девчонку нашу героическую говорили. Каждый день к ней разговорами возвращались. И про то, как она к нам нежданно прибилась, и про то, как ушла от нас. Ведь ничегошеньки не нашли! Даже ленточек тех самых, красных - такой плотный туман вдруг после нашей атаки всё кругом окутал. И про имя её необычное всё в догадках терялись: а как полностью-то? Никто же не спросил у неё, как по метрике величать? Рассуждали: «А что, если б просто Маруськой девчонку звали? Встали бы мы, совладали с немцем? И ещё один факт - хошь верь, хошь нет… Узнавал я после войны судьбу тех, кто тогда со мной из окружения вышел. Так вот: ни один не погиб, все домой целыми вернулись. Будто всем нам Заруська ангелом-хранителем оказалась… А, может, и вся Русь вместе с ней…

[Наталья Владимировна]

№ 11

ОДНОРУКИЙ

Капитан Юрий Ерохин никак не ожидал, что его, начальника штаба пехотного батальона, вдруг назначат комендантом небольшого немецкого городишки. Сначала всё вроде носило временный характер. Здесь расквартировали их полк и его как самого молодого батальонного НШ назначили ВРИО на эту весьма хлопотную и непривычную для фронтового офицера должность. Юрий и сам не сомневался, что комендантствовать будет недолго и вместо него назначат более подходящего офицера. Но потом в текучке дел последних дней войны, затем - в хмельной эйфории празднования победы про Ерохина просто забыли. И, таким образом, он исполнял не свойственные ему обязанности уже третий месяц: занимался городским водопроводом, электросетью и прочими вопросами налаживания жизнедеятельности весьма сильно пострадавшего от бомбёжек и арт. огня городка.
Где-то уже в июле того победного 1945 года терпение лопнуло. Он напомнил о себе: дескать, пора бы его, наконец, сменить. В общем-то, и по возрасту, и по званию Ерохин, действительно, должности коменданта никак не соответствовал, но… За этот короткий послевоенный период уже столько комендантов успели себя дискредитировать, что Ерохин, ни в чём порочащем честь советского офицера не замеченный, к тому же вполне справляющийся с новыми обязанностями, стал одним из лучших комендантов. Потому ответ «сверху» последовал безапелляционный: «Продолжайте выполнять обязанности коменданта, капитан Ерохин!» Его робкие попытки возмутиться тут же весьма резонно пресекли: «Чего фордыбачишь? Другие за такой должностью в очереди стоят».
Действительно, военный комендант города в зоне оккупации - это не только хлопотная, но и весьма «хлебная» должность. Вернуться в истощённую войной и без того весьма небогатую Россию не просто с чемоданом дешёвых трофеев, а будучи фактически хозяином города; иметь возможность добыть настоящие, дорогостоящие ценности… Этого действительно добивались многие офицеры победоносной Красной Армии. Нередко на том и «горели». Обогатиться, в основном, стремились офицеры постарше, обременённые семьями. Но Ерохин оказался не из таких, ибо от роду ему было 25 лет и ни жены, ни детей он не имел. Правда, в России у него примерно в таком же мелком городишке оставались больная мать и старший брат-инвалид. Но у Юрия как-то даже не возникло мысли чего-то здесь прихватить, чтобы помочь близким. Видимо, сказывалось отсутствие опыта - мировоззрения, который приобретает мужчина, становясь главой семейства.
Самого Юрия призвали в Армию летом 1942 года. По своим годам он должен был воевать с самого начала войны. Но его, студента техникума, не стали трогать - дали доучиться. Тем не менее, и то, что ему досталось, можно охарактеризовать словами «навоевался досыта». За это время он прошёл «классический» фронтовой путь: командир взвода – командир роты – НШ батальона. «Поднимался» не за какие-то там полководческие заслуги (хоть воевал не хуже других), а, опять же, по классической фронтовой нужде – гибли или выбывали по ранению те, на чьи места его ставили. Он и сам трижды был ранен, причём один раз довольно тяжело, провалявшись почти полгода в госпитале.
Он устал от войны, устал и от комендантских обязанностей, которые за эти три месяца успел просто возненавидеть. Он же мечтал скорее демобилизоваться и ехать домой к матери, к брату, которым просто необходима была его помощь! Вот и сейчас Юрий прочитал письмо от брата и… Просто сердце кровью облилось.
Брат потерял руку в самом начале войны. У него за плечами была всего лишь семилетка, и он воевал рядовым. Когда осенью сорок первого брат пришёл домой без руки, Юрий им гордился и считал героем. То, что брат, молодой, здоровый мужик, теперь был «функционально» ограничен… Тогда Юрий это как-то не воспринимал: ведь рядом был он и большую часть мужской работы по дому брал на себя. Брат же героем себя совсем не считал и очень переживал за потерянную руку. Брат (старше Юрия всего на два года) после недолгого пребывания на фронте будто постарел лет на десять и напрочь избавился от свойственного молодым людям романтизма. Ко всему от него ушла любимая девушка, с которой они до войны собирались жениться. Позже выяснилось, что не только руку потерял брат. Снаряд нашпиговал её осколками, в результате чего началась гангрена… Один из маленьких осколков того же снаряда угодил ему в пах. Осколок внешне не произвел никаких «разрушений», за исключением того, что сделал его импотентом. Однажды брат откровенно признался Юрию:
- Уж лучше бы меня насмерть убило, чем вот так. На вид вроде бы человек, а на самом деле - недоразумение какое-то…
Ещё брат решительно отсоветовал Юрию бросать учёбу и идти на фронт добровольцем:
- Куда ты лезешь, дурак? Ведь, как я, рядовым пойдёшь… А у рядового на передовой жизни цена – копейка. Закончишь техникум - наверняка офицером пойдёшь воевать. А офицеру больше шансов в живых остаться, тем более, если сумеешь не на передовой пристроиться…
Вдвоём с матерью им удалось уговорить Юрия закончить учёбу. Брат не без оснований предполагал, что после техникума Юрия могут оставить в тылу, предоставить бронь. А если и призовут, то попадёт он не на передовую, а в части второго или даже третьего эшелона. Казалось, для этого имелись все основания: ведь Юрий учился в техникуме связи. Но он закончил учебу летом 1942 года, когда Красная Армия отступала и несла большие потери, в том числе, и среди младшего комсостава. Причём особенно колоссальная убыль наблюдалась среди командиров пехотных взводов и рот. Потому именно в пехотные училища на ускоренные курсы брали основную часть выпускников техникумов. Так Юрий Ерохин стал пехотным офицером и за два с половиной года познал все «прелести» переднего края.

2
Брат писал, что мать стала совсем плоха - почти не встаёт с постели. Для её выздоровления, прежде всего, было необходимо усиленное питание. Но на те продуктовые карточки, что им полагались, здорового человека ещё можно было кое- как прокормить, но не поднять больного. На инвалидную карточку брата и неработающей матери продуктов им выдавали совсем мало. И, если бы не офицерский продаттестат Юрия, пересланный им матери, они вообще жили бы впроголодь. Также брат вскользь упомянул, что в их городе сильно выросла шпанецкая преступность. Банды подростков нападали, в первую очередь, на женщин, стариков и инвалидов с целью завладения продуктовыми карточками. Хоть брат и не написал конкретно, Юрий понял, что такому нападению подвергся и он. В конце письма брат просил скорее демобилизоваться и возвращаться домой, ибо ему одному мать никак не поднять, и она его может просто не дождаться.
Зло охватило Юрия. Он ненавидел всех немцев, не разделяя их на фашистов, коммунистов и просто обывателей. Ведь все беды его и его близких от них. Если бы они не начали эту войну… И когда он воевал, эта ненависть очень ему помогала. И сейчас он считал высшей справедливостью, что Германия лежит в руинах, а гражданские немцы голодают и терпят множество прочих невзгод. А его же угораздило попасть на должность, на которой приходится делать так, чтобы облегчить участь этих заслуженно страдающих немцев. И ему в этом конкретном населённом пункте приходится обеспечивать столь ненавидимых им людей питанием, восстанавливать для них водопровод, электроснабжение и ещё много чего. Иной раз через скрежет зубовный заставлял себя Ерохин всем этим заниматься.
Вот и сейчас коменданту надо было ехать проверить, как идёт ремонт городской электроподстанции. И он нехотя распорядился, чтобы ко входу комендатуры была подана его машина. Юрия совсем не радовали похвалы начальства и положительные результаты его комендантской деятельности. Не считая того, что он сам ни разу не «влетел» ни в продуктово-вещевых, ни в амурных делах (чем частенько грешили его коллеги-коменданты других немецких городов), за время его комендантства город почти избавился от развалин; были отремонтированы большая часть мостовых; восстановлена водопроводная сеть. Он сравнивал этот немецкий городок со своим родным. До его родины не дошла война, город даже ни разу не бомбили. Тем не менее, мостовых там не было вовсе, за исключением административного центра и прилегающих улиц. Так что летом почти весь город утопал в пыли, весной и осенью - в грязи, а зимой в - сугробах. То же самое можно было сказать о водопроводе и центральном отоплении. Таким образом, город, в основном, отапливался печками, а воду черпал из колодцев, в туалет ходил на двор.
Почему же там, в России, никто не удосужился всё это даже построить? Сколько здоровья люди оставляют из-за того, что нет этих самых удобств! Об этом Юрий знал на печальном примере своей матери. Она надорвала своё здоровье, именно стирая в холодной воде и пользуясь туалетом на дворе, где зимой стояла дикая стужа. На всё это нет ни средств, ни, как смутно догадывался Ерохин, даже желания высшей власти – у них-то у самих и водопровод, и центральное отопление, и сортир тёплый. Почему же тогда здесь в приказном порядке предписано: в кратчайший срок восстановить прежний облик немецких городов? Для чего - Юрий это знал точно: чтобы, не дай Бог, советская зона оккупации не смотрелась хуже зон западных союзников.
Ерохин сел на передние сиденье «Виллиса» рядом с водителем. На заднем расположились два автоматчика из комендантского взвода – охрана. Машина почти без качки ехала по недавно отремонтированной отличной дороге. И вскоре Юрий наблюдал следующую картину: на одной из небольших площадей города стоял «Студебеккер» с крытым кузовом и с него шла раздача продовольствия гражданскому населению. Обычно такая процедура проходило довольно спокойно и организованно. Немцы (в подавляющем большинстве - женщины, дети и старики) дисциплинированно выстраивались в очередь. Но на этот раз в очереди не наблюдалось организованности - там явно что-то происходило необычное.
- Тормози! Что это там ещё приключилось?- недовольным голосом приказал Ерохин водителю.
В очереди же наблюдалось такое неслыханное для оккупированной Германии явление, как драка. Почему неслыханное? Тут дело не только в особой дисциплинированности немцев, но и в том, что в среде этой нации ещё со средних веков наблюдался крайне малый процент лиц, склонных к хулиганству, в отличие от большинства прочих народов. Да-да! Среди этой воинственной нации, рождающей умелых, мужественных солдат, почти отсутствовала такая всемирная прослойка общества, как хулиганье. Здесь сказалась более скрупулезная работа немецких баронов-рыцарей по воспитанию своих кнехтов. В ходе того воспитания они ещё в те средние века просто-напросто уничтожили большую часть особей, склонных к девиантному поведению. Вырвали их, как сорную траву. Так что они почти не оставили потомства для размножения. Ни британские герцоги-лорды, ни французские маркизы, ни испанские гранды (как и итальянские сеньоры, как и русские баре) до такой чёрной работы не опустились. В результате и получили халлигенов, санкюлотов с их Карманьолой, мафию и русских беспредельщиков.
Да, где уж тут драться немцам, когда только кончилась война и они, морально придавленные, боялись каждого шороха! Тем более, в городе оставалось совсем немного мужчин молодого и среднего возраста. Но в той очереди таковые мужчины оказались, и меж ними как раз разгорелась драка. Им было лет по тридцать, может, чуть больше. Сержанты и старшины из интендантской службы, раздающие продовольствие, стояли чуть поодаль и, не вмешиваясь, смотрели со зрительским интересом и усмешками. Ерохин здесь вполне бы мог сделать вид, что не заметил инцидента, проехать мимо – подумаешь, два фрица подрались… Ну, и чёрт с ними, пусть хоть до смерти друг друга долбят. Он бы, пожалуй, так и сделал, если бы один из дерущихся не был… Одноруким.
Драка шла за небольшой мешок с какой-то крупой, по всей видимости, выданной сразу на две семьи. Вот этот мешок и не могли поделить дерущиеся: мордатый упитанный тип, из которого так и «пер» человек штатский. Причём, штатский, всегда хорошо питавшийся и не испытавший тех невзгод и лишений, что выпали на долю немцев, ставших солдатами и офицерами, то есть большинства мужского населения Германии, имевшего несчастье родиться и жить в ту эпоху мировых войн. Второй, однорукий, был худым и мосластым, одетый хоть и в гражданские пиджак и брюки, но они на нём сидели, как военный мундир. Прямизна, подтянутость и масса прочих мелочей, понятных только людям «посвящённым», сразу выдавали в нём не просто военного, а бывалого, закалённого фронтовика. Видимо, мордатый хотел забрать весь мешок себе, а однорукий воспротивился. Хоть однорукий был худ, даже костляв, но широк в плечах, и мешок он держал большой жилистой ладонью, намного более крупной, чем небольшие и какие-то не по-мужски холёные ладошки мордатого. Чувствовалось, будь у однорукого вторая рука, он бы без труда одолел своего противника. Зрители-интенданты весело перемигиваясь комментировали драку:
- Ишь, какой фашист упорный! Его лупят, а он всё одно мешок не отпускает - как клещ своей одной рукой вцепился. Видать, жрать сильно хочет.
Конечно, фашистом интенданты считали однорукого. И выправка сама за себя говорит, да и где, как ни на фронте, он мог потерять руку? Интенданты, сами же такие мордатые и упитанные, как мордатый немец, явно «болели» за него.
- Эй, бауэр, не поддавайся фашисту! Бей! В рыло его, в рыло!
И мордатый понимал, что моральная поддержка этих представителей оккупационных властей на его стороне. Он так же одной рукой ухватился за мешок, а второй бил, тыкал своим небольшим кулачком куда попало. И хоть удары были не так сильны, но мордатый бил часто и почти всё время в лицо. А однорукий даже не мог ответить, ибо боялся отпустить мешок, который, видимо, был сейчас для него дороже собственного лица. Однорукий явно сдавал, у него уже кровоточил нос, были разбиты губы, заплыл глаз. Шофёр и автоматчики тоже с интересом смотрели на эту (нет, дракой то назвать было нельзя), на это избиение и тоже ничуть не сочувствовали однорукому «фашисту». Ерохин… Какое-то непонятное чувство исподволь овладело им, какие-то столь же невольные догадки и размышления. Да, скорее всего, всю войну отсидевший в тылу, как какой-нибудь «бронированный» ценный специалист, мордатый не проливал кровь советских солдат, а тот, однорукий, скорее всего, проливал. Но им сейчас овладела не эта мысль, а то, что типичная тыловая крыса избивает инвалида-фронтовика, хочет в наглую овладеть мешком, который должен с ним разделить. Тем временем, получив уже множество ударов, однорукий едва держался на ногах, а мордатый, перестав бить уже двумя руками, вырывал мешок… Ерохин словно сбросив созерцательное оцепенение, хрипло на всю площадь скомандовал:
- Прекратить! - обернувшись к автоматчикам, он приказал уже им.- Мешок забрать, а этого однорукого сюда.
Безмолвно взиравшая на всё это очередь стала негромко переговариваться. Зрители-интенданты тут же, изображая служебное рвение, кинулись разнимать дерущихся. Причём мордатого просто оттолкнули, а избитому однорукому заломили его единственную руку и, таким образом, передали подоспевшим автоматчикам. Тут из очереди вдруг выскочила немка, обычная для того времени немка, худая, обносившаяся. На вид где-то лет тридцати пяти, но, видимо, она выглядела старше своего истинного возраста. Она подбежала к машине и со слезами на глазах стала причитать, обращаясь к Ерохину:
- Herr Ofizier! Mein Mann ist nein Faschist. Er dient an SS nicht. Er ist eine invalide! Herr Ofizier…
По всей видимости, это была жена однорукого, но в очереди они стояли порознь, не показывая, что одна семья и, таким образом, рассчитывали получить больше продуктов. Такие вещи жестко пресекались, и виновные жестоко наказывались, но… Но немцы уже поняли, что русский порядок - это далеко не немецкий порядок и подобный обман в девяти случаев из десяти вряд ли раскроют.
Жена однорукого продолжала молча стоять в очереди и когда её мужа начали бить за мешок крупы, боясь и место потерять, и того, что их обман может раскрыться. Но когда его скрутили и повели к коменданту, а мордатый вслед начал орать, что это эсесовец, которого надо расстрелять… Тут она уже не выдержала. Ерохин внешне остался равнодушен к мольбам женщины, хоть его уровень знания немецкого языка позволял ему понять, что именно она кричала.
Однорукого посадили на заднее сиденье между автоматчиками, после чего комендант приказал ехать… Назад в комендатуру. Увиденное почему-то вызвало у Юрия столько внутренних эмоций и размышлений, что он решил отменить посещение подстанции. Однорукий сидел молча, сутулясь и утирая носовым платком разбитые нос и губы. Его тусклый взгляд выражал полную обречённость – по всему, он готовился к самому худшему…
В своём кабинете Ерохин приказал оставить его одного с немцем. Один из автоматчиков удивлённо осведомился:
- Товарищ капитан, как же можно Вам с ним одному? Ведь это явно недобитый фашист.
- Вы же его обыскали?... Обыскали, оружия у него нет. Так чего же мне боятся? Подождите в коридоре, я его лично допрошу.
Когда автоматчики вышли, Юрий указал немцу на стул для посетителей:
- Setzen sie sich.
Однорукий облизал запёкшиеся от крови губы и осторожно присел на край стула… Не сразу наладился контакт. Немец явно не мог понять, чего от него хочет русский комендант. Ко всему, мешало поверхностное знание немецкого Ерохиным. Немец, наконец, сообразил, что комендант желает услышать нечто вроде его военной биографии. Он, видимо, решил, что причина такого интереса в том, что кричал тот мордатый, называя его эсэсовцем. И однорукий начал быстро и не очень внятно, потому что у него по-прежнему кровоточили губы, говорить… Видя, что комендант плохо его понимает, он заговорил медленнее и даже стал использовать русские слова и словосочетания. Он примерно в той же степени, что Ерохин немецким, владел русским языком, на так называемом фронтовом уровне. Ерохин не хотел привлекать штатного переводчика комендатуры. Он вообще не хотел, чтобы кто-то стал свидетелем его разговора с этим одноруким немцем.
Частично по-немецки, частично по-русски однорукий рассказал всю историю своего участия в войне, особо оговаривая, что никогда не был членом нацистской партии, что воевал всё время в составе Вермахта, что… Воевать он начал в 1940 году. Во Франции отличился, стал фельдфебелем. Потом его послали в офицерскую школу. На восточный фронт попал в августе 1941 года в чине лейтенанта, командовал взводом. Обер-лейтенантом и командиром штурмовой роты стал летом 1942 года. Попал в Сталинградский котел, где был тяжело ранен и вывезен на одном из последних самолётов. В конце 1943 вышел из госпиталя и, хоть его здоровье оставляло желать лучшего, вновь попал на фронт в прежней должности – к тому времени уже в Вермахте на переднем крае ощущалась острая нехватка командиров взводов и рот, тем более, опытных. Осенью 1944 года в Польше он потерял руку, после чего, наконец, и был комиссован.
- Как руку потеряли? Артобстрел?- сначала по-русски спросил Ерохин, но собеседник его не понял, и капитан, подбирая немецкие слова, продублировал его по-немецки.
- Nein. Meine Kompanie hat zum Gegenangrift an,- немец помедлил и, видя, что собеседник его не понимает, добавил в свое немецкое предложение русское слово,- контратака.
Ерохин догадался, что его собеседник потерял руку, ведя свою роту в контратаку. И дальше однорукий продолжил говорить на фронтовой смеси языков:
- В окоп… Ваш зольдат ранил майн штык в рука… Гангрена… Госпиталь рука отрезал.
- А тот солдат… Ну, что вас штыком, с ним что стало?
Этот вопрос немец понял сразу и виновато потупился. Ерохин сам не знал, зачем задал его. Наверное, взяло любопытство, что скажет. Наиболее «дипломатично» в его положении ответить: «Да не знаю, бой был, я сознание потерял…» Но однорукий не стал изворачиваться. После некоторых колебаний он тихо ответил:
- Ich schoss aus meinem Parabellum… drei mal… Он умирать.
Немец замолчал, его и без того бледное лицо стало покойницки-серым. Видимо, он не сомневался, что этим признанием подписал себе смертный приговор.
Ерохина же поразило то, что однорукий не соврал. Он сам сколько раз во главе взвода, а потом роты врывался в немецкие траншеи и сколько там он убил… Он и сам сосчитать не мог. И этот немец поступал так же. Наверняка, не один советский солдат и офицер также вот пали от его руки. Ведь однорукий был точно таким же, как он сам. Он поднимал своих солдат в атаки. Что это такое, Ерохин знал очень хорошо. Это надо сначала себя заставить встать первым под шквальным убийственным огнем, сделать так, чтобы за тобой встали бойцы, и бежать вперёд, увлекая за собой роту.
Да, вся боевая биография однорукого было почти зеркальным отражением его собственной. Даже случай с ранением во время атаки уже в окопе имел место с Юрием. Правда, его ранили не штыком. В него стрелял немецкий солдат и точно так же он расстрелял его из своего ТТ. Только тогда пуля, пробив полушубок и потеряв в нем большую часть своей убойной силы, попала Ерохину в бок, вызвав лишь относительно лёгкое ранение. И в руку (только осколком мины) он тоже был ранен. Но ему повезло: до гангрены не дошло и руку спасли в медсанбате. «А если бы не повезло, не спасли? Тогда бы он сейчас тоже был без руки, как этот немец, как его брат… Тогда бы не стал он капитаном, а был бы тоже комиссован старшим лейтенантом», - грустные «сослагательные» мысли вдруг полезли Юрию в голову. И ещё одно сходство как бы дополнило предыдущие. Он спросил, сколько однорукому лет? Оказалось, он двадцатого года рождения, ему тоже 25 лет… Но как же плохо он выглядит! Видимо, и его жена - где-то его ровесница, а смотрится лет на десять старше. «Интересно, а как я выгляжу со стороны? Неужто тоже лет на тридцать с гаком?» - вдруг пришла в голову Юрия мысль, которую он тут же поспешил отогнать.
Да, они были врагами. Но война кончилась, и сейчас перед Ерохиным сидел такой же, как он, рабочий войны, фронтовик. Он так же, как он, не сумел, да, похоже, и не старался пристроиться в тылу. Он так же ловил своим телом пули, осколки, штыки… Немец в едином лице повторял не только невесёлую судьбу Юрия, но и горькую - его брата. И его сейчас так же, как брата, оставшегося без руки и здоровья, пытаются бить, обворовывать те, кто не воевал, кто сохранил здоровье и имеет обе руки…
Вообще-то, Ерохин должен был препроводить немца в особый отдел до выяснения, где… Где с ним бы особо не стали разбираться и церемониться, а, как офицера вражеской армии, объявили бы военнопленным и отправили в лагерь, где бы он со своим здоровьем и одной рукой вряд ли бы выжил…
- Товарищ капитан, разрешите войти,- в дверях кабинета стоял шофёр.- Там это, его жена прибежала, плачет, лопочет что-то не понятное.
- Что… Жена? Ах да… Вот что Миша, съездим-ка до его дома,- принял решение Ерохин.
- Обыск проводить будем? - с пониманием спросил шофер.
- Да, нет… Ты вот что, мешок этот возьми, положи в машину. И ещё один собери, у начпрода возьми тушёнки, крупы, масла, скажи ему, я приказал.
После того, как изумлённый шофёр пошёл на продсклад, Ерохин коротко произнёс:
- Kom.
Немец встал и с обречённым видом пошел за комендантом, перед которым почему-то так неосторожно разоткровенничался. Когда они вышли из комендатуры, из-за КПП их увидела жена однорукого, она что-то кричала по-немецки. Ерохин вновь пригласил однорукого на заднее сиденье. Туда же хотели сесть и автоматчики, но Ерохин строго их остановил:
- Вы свободны, отправляйтесь в расположение!
Когда появился шофёр с двумя мешками, Ерохин распорядился забросить их на заднее сиденье, так что теперь однорукий ехал под этой «охраной». Когда выехали за ворота комендатуры, жена однорукого побежала следом.
- Едь потише,- приказал Ерохин водителю.
Шофёр уже начал понимать намерения своего командира и резко сбавил скорость, чтобы женщина не отстала и не потеряла из вида машину. Когда отъехали достаточно далеко от комендатуры и вокруг вроде бы никого не наблюдалось, Ерохин скомандовал:
- Остановись.
Когда запыхавшаяся женщина подбежала, он кивком предложил ей сесть рядом с мужем. Лицо однорукого теперь выражало не только тревогу, но и недоумение. То ли русский офицер таким образом позволяет ему проститься с женой, то ли решил арестовать их обоих и препроводить в подразделение русской армии, соответствующее Гестапо?.. Но комендант, едва женщина уселась рядом с мужем и счастливо к нему прижалась, задал совсем сбивший с толку немца вопрос:
- Wo befindet sich euer Haus?
Жена среагировала быстрее однорукого. Она наклонилась вперёд и стала показывать дорогу к их дому… Они подъехали к типичному двухэтажному зданию с готической крышей, которыми были преимущественно застроены небольшие провинциальные немецкие города, квартир на десять-пятнадцать.
- Hier wohnen wir,- уже все поняла и с благодарностью в голосе проговорила женщина.
Её муж же словно язык проглотил. Он не мог поверить, что его привезли домой и… Отпускают. Шофёр вынес мешки и поставил их на землю.
- Это… Ваше. Больше я ничего не могу для Вас сделать. Мой Вам совет: если хотите пережить это время, на улицу без крайней надобности не выходите. Я понимаю, на одну карточку Вашей жены Вам будет трудно прокормиться, но с этим,- Ерохин кивнул на пустой рукав однорукого,- Вас рано или поздно всё равно арестуют. А лучше всего уезжайте туда, где нет комендатур и патрулей.
Несмотря на то, что все это Ерохин сказал по-русски, немец, явно уловил смысл его слов. То было видно по его глазам и благодарному полупоклону. Сейчас они не были врагами, они были фронтовиками, прошедшими все круги ада, и один из них вошел в положение другого и помог по мере сил.
Ерохин сел в машину и скомандовал:
- В комендатуру!
Шофёра и автоматчиков он не опасался: ведь то были бойцы из его бывшей роты. Он их лично отбирал в комендантский взвод, а до того они вместе воевали около года – никто из них не мог «стукнуть». А прочих свидетелей столь странного поступка капитана Ерохина не было…
Эту историю из биографии своего отца-фронтовика автору рассказал его сослуживец и однополчанин, майор Николай Юрьевич Ерохин.

[Наталья Владимировна]

№ 12

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Туман ниспадал, обнажая ещё тёплую спросонья природу, её женский стан. Сперва - её потягивающиеся руки-деревья, затем - далёкие взгорки, выгнутые тропинки, бегущие из-за взгорков вдоль реки. А на отлогих берегах туман ещё задержался и прибрежные кусты зябко очерчивались неясным силуэтом А земля всё ещё пьянила своим дурманом. И, казалось, что вот-вот замолчали ночные кузнечики, растворившись узорами в росистом зелёном покрывале.
Но вдруг из предрассветных сумерек по-китежски поднялись на холмах маковки двух церквушек. Они не попирали белёсую туманную долину, а венчали её. А когда солнце игриво перекинуло из-за спины свои кудрявые лучи на купола, то те залились светом, скатывая его кубарем в долину, где свет уже горяченной немой лавой пробирался в самые отдалённые уголки.
На берегу стоял городок. Распластавшись километра на два, он нежился на солнышке, для приличия прикрываясь лишь лоскутами шифера да рубероида. В городке кишела жизнь, кишела со скоростью разморенных жарой муравьев, когда они все попрятались по муравейникам, а, если и оказались на улице, то как-то неспешно плелись в неизвестном направлении, ковыляя от тени к тени.
В крохотном палисаднике, словно в садке из светотени, прикорнула уморенная зноем поликлиника.
- Лучше не рожать, - сказал врач. - Риск слишком большой. Давайте, пока не поздно, прервём.
- То есть как прервём? – опешила женщина. – Но я не хочу аборт делать.
- Я понимаю, но неизвестно, чем вы болели? И уж совсем неизвестно, почему не обратились сразу в поликлинику?
- Но у меня была всего лишь не очень высокая температура.
- И покраснение по всему телу (с Ваших слов). Уж не краснуха ли это была, голубушка? В таком случае, может родиться не то, что недоношенный ребёнок, но инвалид или просто быть выкидыш! Подумайте сами. Хотите Вы и себе, и ему жизнь испортить?
- Но я хочу ребёнка! И со мной всё в порядке. Сейчас нет ни температуры, ничего. И его, кажется, ничто не беспокоит.
- Вы не знаете, беспокоит его что-нибудь или нет. И речь идёт о том, будет ли он полноценным человеком. На вашем месте я бы не рисковал. Но Вы можете обратиться в областную больницу, если хотите.

А природа отдыхала. Она набиралась сил. Ведь ещё так недавно косяки рыбы всё шли по реке. Шли на нерест. А в небо отражались клиньями птиц, которые также летели навстречу потомкам. С берегов им смотрели вслед вечные полоскальщицы-ивы: «Летите родненькие, плывите, куда испокон веков плыли». Плескались в судорогах волны, извивались подводные течения. И лишь выпь истошно кричала, провожая тех к широкому устью в море.

- Ну, съездила? Что сказал врач?
- То же самое. Только мягче.
- Ничего. Не бойся. Ты спокойно родишь. Хорошего ребёнка. Замечательного ребёнка!
Он обнял её, поцеловал в лоб. Он всегда её понимал. И поэтому она хотела их ребёнка.

Август. Шальной крик петуха посреди ночи. И снова тишина. Всё словно бы свернулось калачиком. Зябко. Тропинки от церквушек теперь не просто изгибались, а петляли складочками. Церквушки снова нырнули в темень, и словно бы даже нет той долины между взгорками и прибрежным кустарником, а совсем как будто за одним поворотом они. Ещё немножко - и церквушки отразятся здесь в слюдяной воде. А деревья вновь натянули туман на всю природу, укутали её с луной от холода.

Проехала машина. По потоку с шелестом проползли светлые полосы. На улице серело перед рассветом. Часы тикали. Она заворочалась в кровати.
- Миша… Миша, эй! - расталкивала она его локтем. – Проснись же!
Он приподнялся на кровати, ошалело глядя на неё.
- Хочу утку, Миша! Умру. Хочу утку. Ты понимаешь?
Она била его кулаками по плечам.
- Ребенок умрёт! Ему надо! Достань утку!
Кричала она уже в истерике. И завыла, бросившись ничком на кровать: «Доста-а-а-ань!»
- Достану! А ты ляг и попробуй пока уснуть. Хорошо?
Фигура села, потом встала. Не нащупывая тёплые тапки на холодном полу, подошла к стулу, стянула сперва штаны, потом футболку.
- Ты только не вставай.
В прихожей - шуршание куртки, лёгкий стук дверью кладовки, где лежало ружье.
Входная дверь захлопнулась только на «собачку».

Папоротник качается, не дает нормально видеть. Вся одежда промокла от сырой земляной кашицы. Тело то леденеет, то в жар бросает. Разбуженная природа шаловливо треплет его ивовыми ветками по загривку, норовя нырнуть под ворот. Прутики кустарника дрожат, вода ластится о берег, норовя достать до незваного гостя. Не бойся, подходи, искупайся. Там, за кустами, никто не увидит.
Но он думал о другом. У самого берега показалась утка, вынырнула из-под коряги и чуть отплыла в сторону. Выстрел. Мимо, дробь рассеялась фонтанчиками по воде. Десяток уток с кряканьем сорвалось с насиженных мест и ринулись прочь, оставляя дорожки. Снова выстрел. Одна! Нет, две! До первой он палкой дотянулся. А вот вторую быстро отнесло течением в глубь реки. Ну, одна, по крайней мере есть. Это главное!
Природа замерла. Кусты больше не дрожали. Трава поникла. Ветви ив прижались к прострелянной воде. Только на небе блеснули звезды, а одна из них скатилась.
- Только бы родился здоровым! – пожелал он.


- Поздравляю: у вас мальчик! Здоровый! Три пятьсот. Красавец!
Крепыш серьёзничал на руках у матери и недоверчиво знакомился с отцом, понимая всю ответственность решения о принятии его в свои папы. Она улыбалась. Ничего не говорила. Просто улыбалась. И он улыбался вместе с ней. И карапуз довольно причмокивал.

А природа, прижавшись к окну роддома, плакала, обнимая ивовыми ветвями своего выкидыша-уточку.

[Наталья Владимировна]

№ 13

ВЫПАЛ ИЗ ГНЕЗДА

В модном среди творческой интеллигенции ресторане «Голодная чушка» за большим столом, расположенном в глубине зала и одновременно у окна, сидели и неспешно обедали несколько очень известных в шоу-бизнесе личностей: талантливый певец Дормидонт, склонный к эпатажным выходкам и называвший себя принцем российской эстрады; певица Аглая Звонкина, за свою долгую творческую жизнь достигшая больших высот в шоу-бизнесе; продюсер, поэт, композитор и певец (иногда) маститый Аркадий Творченберг; молоденькая и нежная певица Дюшес, делавшая первые шаги на тернистом пути шоу-бизнеса; модный режиссёр Альфред Суконный и немного располневшая в последнее время актриса театра «Зеркало жизни» Алиса Изюмова с мужем Багратом Полихрониди.
Баграт Полихрониди, высокий черноволосый знойный красавец неопределённого возраста, не был ни певцом, ни артистом, ни режиссёром, ни даже продюсером, на худой конец. Но очень любил богемный образ жизни, знал буквально всех и вся в шоу-бизнесе такого большого города, как Москва и с удовольствием вращался в этой среде. В своё время он даже проучился два года в знаменитом театральном ВУЗе, но так и не закончил его. Ходили неясные слухи, что его выгнали то ли за тёмные делишки, выходившие за рамки границ, установленных уголовным кодексом, то ли за недостойное поведение, то ли за половую распущенность (чрезмерную даже для этого известного своими либеральными и весёлыми нравами учебного заведения) на фоне тотальной неуспеваемости по всем предметам. Однако, эта, скажем, необразованность нисколько не мешала ему довольно удачно «дело варить» в шоу-бизнесе.
Встретились все они в ресторане, можно сказать, и случайно, и не случайно. У Аркадия Творченберга сегодня здесь была запланирована встреча с певцами – звёздами российской эстрады Дормидонтом и Звонкиной, с которыми он хотел обсудить условия их участия в новом грандиозном проекте под названием «Патриотическая пастораль». Аркадий организовал его во Дворце Муз. Певица Дюшес оказалась здесь просто потому, что Творченберг её тоже продюсировал, вводил в этот блестящий и фальшивый, как разноцветная мишура, мир. Поэтому она следовала за ним, как хвостик, находилась с ним постоянно днём и ночью, хотя разница в возрасте у них была внушительная – почти тридцать пять лет! Но кто в наше деловое время обращает внимание на это?
Матёрый режиссёр (Нет, режиссёрище!) Суконный, выглядевший, как настоящая творческая глыба из народа: грузный, высокого роста, с копной седеющих волос, одетый в пролетарские джинсы и суконную толстовку, подпоясанную самой настоящей грубой верёвкой, выступал в качестве режиссёра-постановщика этого действа. Следовательно, присутствовал здесь тоже неслучайно.
А вот Алиса Изюмова, изящная миловидная женщина с несколько нервическим лицом, одетая со вкусом и тактом в платье свободного покроя, со своим Багратом зашедшая сюда не столько пообедать, сколько потусоваться, узнать последние новости и интересные сплетни, пришли в ресторан значительно позже, когда деловая часть встречи была уже закончена. Увидев такую компанию, напросились к ним за стол и прилипли к компании, как рыбки-прилипалы, ловя каждое слово.
Аркадий Творченберг, в противоположность режиссёру Суконному, одетый слегка небрежно, но дорого, модно и красиво, с фирменной деталью – неизменным шейным платком, довольный, что встреча со своенравными звёздами завершилась удачно (они договорились почти по всем вопросам, а главное, по - денежному) стал с видимым удовольствием рассказывать присутствующим про свою протеже – юную певицу Дюшес.
- Вот, рекомендую! Девочке всего-то девятнадцать, нет, ещё восемнадцать пока в этом месяце, – хмыкнул он, – а образование, вокальные данные и мастерство – не по возрасту!
При этих словах мэтра юная артистка, одетая, как девчонка-сорванец, и выглядевшая значительно моложе своего возраста, зарделась. «Надо же, – отметила про себя Аглая Звонкина, – совсем девочка! Краснеть ещё не разучилась!» Свежесть юности придавали ей такой шарм пикантной детскости, что недавно Творченберга два раза заподозрили в склонности к педофилии, потребовав документы, удостоверяющие возраст его спутницы. Один раз это было в гостинице «Южный полюс», а другой – при посещении модного клуба «Ночные ведьмы». «Извините, мы думали, это несовершеннолетняя! – оправдывались потом перед ним. – На вашу дочку похожа».
Однако, Творченберг не обижался и не устраивал скандала. Ему это льстило. «Моя родная дочка в мамы годится этой дочке! Это моя муза!» – ответил он слегка шокированным сотрудникам заведения. Из-за слабости к новым молоденьким певичкам, постоянно его сопровождающим, за Творченбергом прочно закрепилось прозвище «Старик и муза». У него даже сложилась традиция: каждая новая муза была моложе предыдущей. Злые языки предрекали, что если эта творческая тенденция у Творченберга будет продолжаться такими темпами, то к пенсии он и до нимфеток дойдёт. Хватит ли только сил?.. Продюсировать…
- А что ты закончила, душа моя, Дюшес? – глядя на неё плотоядным взглядом, спросил Дормидонт и засмеялся, – смотрите, какой каламбур я придумал: душа и Дюшес! Очень созвучно!
- Каракульское музыкальное училище, – произнесла, волнуясь, Дюшес.
- А где это? – удивился Дормидонт. – Никогда не слышал о таком…
- В Манистаусской области.
- А где это? – ещё больше удивился Дормидонт, – сколько я по стране гастролирую, но ни разу ещё не был в…Такой…М-м… Оригинальной области…Мани…Мани… – красиво звучит, однако. Приятно для уха…
- Эх, ты, Дорик! Мальчик ты передо мной в смысле поездок, – полушутя сказала Звонкина, – а я бывала в Манисстаусской области. Велик бывший Советский союз. И знаю, где это…
- Не имеет значения, где, – вмешался в разговор Творченберг, – главное, что у тебя учителя были хорошие, раз вырастили такую…Такую…
- Розочку! – подсказал Баграт игриво, но Алиса так на него взглянула, что он стушевался.
Алиса была беременна – седьмой месяц пошёл – и её нельзя было волновать. В последнее время у неё бывали нервные срывы, но талантливая актриса всё ещё продолжала играть в спектаклях театра.
- Да, именно розочку! – согласился Аркадий. – И эту розочку я ношу у себя в петлице.
В словах Творченберга слышалась гордость… «Ах, ты, старый кобель! Сколько таких юных розочек ты перетаскал! – опять про себя очень язвительно прокомментировала злая на язык Звонкина. – И не только розочек, но и хризантем, ромашек, гвоздичек и других цветочков жизни. А, может, даже тюльпанчиков и нарциссиков… Не зря же говорят…»
- Как ты себя чувствуешь, дорогая? – на правах старшего друга обратился Суконный к Изюмовой, взяв её за руку, – Как переносишь своё интересное положение?
Суконный был намного старше Алисы. Они были знакомы давно. Она с успехом играла в нескольких спектаклях, где он был постановщиком. И поэтому даже ревнивого Баграта такое фамильярное обращение нисколько не возмутило. Альфред Суконный так запанибрата общался со всеми: и с мужчинами, и с женщинами, невзирая на возраст, пол, социальное положение, богатство или бедность. И со всеми находил общий язык – настоящий режиссёр по жизни!
- Хреново, Альфред! Токсикоз замучил! – ответила Алиса грубовато. – Всё-таки возраст - и первый ребёнок…
Алисе было под сорок. Она всю жизнь строила творческую карьеру и лишь сейчас решила завести ребёнка.
- Ах, моя девочка, как мне тебя жалко! – посочувствовал Суконный и погладил её по руке. – А где рожать будете?
- Как где? В Майами, конечно, – ответил за Алису Баграт.
Изюмова согласно кивнула головой:
- Мы там уже и квартирку присмотрели…
- Вот это правильно! – одобрил Суконный. – Там все наши давно рожают: и певица Виолетта Тромбозова, и жена спортсмена Кости Гранкина, и жена модельера Пистонкина Луиза, и народная артистка Элеонора Цвигулова, и телеведущая Фифа Куполова, и моя дочка Акулина. Даже внучка вице-премьера Бу… В общем, одного из вице-премьеров правительства. Жёны, дочери, подруги, любовницы депутатов, министров, бизнесменов, да мало ли достойных людей… Да! Совсем забыл: у Дормидонта дочка тоже на свет появилась в Майами, извини, Дорик…И… Да что там говорить, уже первый рождённый там наш ребёнок – Володя Пустяков – отвёз недавно туда свою беременную жену Пипу. Так что скоро на свет появится второе поколение россиян, родившихся в Майами!
- Здорово! – одобрил Творченберг, – кстати, и моя дочка Настя там тоже рожала… Можно сказать, Майами стал не только всероссийской дачей, но и всероссийским роддомом!
Все легко и весело рассмеялись.
- А мне кажется, что Майами – это большое гнездо, – сказал Суконный, – все наши вьют там свои уютные тёплые гнёздышки…
- А про меня забыли, – с обидой сказала Аглая Звонкина, разменявшая в жизни четверых мужей (официально), и сейчас находившаяся в поиске пятого, – я же там сынка Кирюшу родила от третьего мужа!
- Ну, извини, Аглая! Извини старика! Не упомнил: память уже не та, – сказал Суконный.
«Вот, блин, старая перечница! А туда же – в Майами рожала сынка Кирюшу! – подумал он. – Знаем мы твоего Кирюшу. Киряльщик тот ещё твой Кирюша…Кирюха…»
У компании за столом наступила такое благостное чувство или настроение, какое бывает у людей, когда у них всё получается в жизни так, как они этого хотят. Все были сыты, слегка (в самую меру) выпивши, что называется, для настроения, но не пьяны. У них были деньги, связи, интересная работа, слава и поклонение простых людей. Их дети и внуки появлялись на свет в тёплом тропическом раю, а не в холодной постылой России. Но Россию большинство из них, кажется, любили, своей, потребительской любовью. Поскольку всё, что у них было, они заработали здесь, в России.
Аккуратные официанты, все как на подбор почти одного роста, одетые в форму, стилизованную под спецодежду работников передовой свинофермы, оперативно и неслышно обслуживали именитых гостей.
В центре ресторана «Голодная чушка» на невысоком круглом постаменте диаметром не больше двух метров было скульптурное изображение в натуральную величину большой розовой свиньи, вольготно раскинувшейся в неглубокой ванне с грязной жижей. Грязь в ванне была натуральная, из земли. Крепко подвыпившие гости иногда забавлялись тем, что брали горстями эту грязь и размазывали её по туше хавроньи, стараясь добиться максимального реализма. Редко, но бывало, что и друг друга… Украшали. Наверно, поэтому грязь из ванны постепенно исчезала и туда время от времени специально добавляли ведро-другое простой землицы, которую брали на ближайших газонах. В интерьере ресторана использовались мотивы хлева: прибитые к стенам почерневшие от времени вековые доски и старые деревянные лопаты, которыми перемешивали корм. А кое-где вдоль стен стояли древние деревянные корыта и деревянные вёдра, использовавшиеся когда-то в свинарниках для кормления животных.
Стол, за которым сидела компания, был укромно скрыт рядом зелёных вьющихся растений. А сидевшие за столом, невидимые для большинства посетителей, с удовольствием рассматривали как гостей в зале ресторана, так и происходящее за окном на улице.
- О-о, смотрите! – вдруг воскликнул Дормидонт, показывая рукой в окно, – Пашка сюда пылит.
- Какой Пашка?
- Да Пашка Охлабузов, телеведущий программы «Экспромт». Я у него недавно в программе участвовал. Видели?
- Видели, видели, – сказал Баграт, – понравилось.
- Да, – подтвердила Аглая, – ты там хорошо смотрелся. Очень чётко отвечал на вопросы – от зубов отскакивало! Просто молодец, Дормидоша!
- Так, небось, все вопросы были заранее известны, – ехидно сказал Суконный, – ведь самый лучший экспромт - тот, который тщательно подготовлен.
- Ну, да! Ничего подобного! – обиделся Дормидонт. – У Пашки такое не проканывает. У него всё по чесноку! Экспромт настоящий, всамделишный.
- Да, подтверждаю, это так. – сказала Аглая Звонкина, которая тоже была на одной из передач программы «Экспромт». – Многим там приходится вертеться, как уж на сковородке…
- Вот как… Оригинально… – как-то неопределённо сказал Творченберг.
Он тоже когда-то выступал в этой программе, но не так удачно, как Дормидонт. А, честно сказать – так вообще неудачно. Его замучили острыми и неудобными вопросами, такими, как, например, о страсти маэстро к молоденьким пассиям в личной жизни или к ремейкам в творческой.
Охлабузов вбежал в ресторан, и было видно, что он в каком-то возбуждённом состоянии.
- Павел! Охлабузов! – позвал Дормидонт зычно. – Иди сюда!
Провожаемый заинтересованными взглядами посетителей, Охлабузов прошёл мимо розовой хавроньи в угол зала к столу нашей компании и с пафосом, радостно и торжественно поздоровался с ними:
- Привет, мои звёздные друзья!
- Привет, Пашка! – сказал Дормидонт. – Что ты такой взъерошенный, как… Воробей в луже?
- Будешь тут взъерошенным, когда у тебя жена ночью сына родила! – взволнованно выпалил он.
- О, как к месту! – удивлённо сказал Суконный. – Мы только что обсуждали это.
- Поздравляем! Чудесно! – раздались возгласы одобрения, и среди них даже такой: «Молодец, Пашка!» Как-будто это он в усилиях и боли рожал сына.
- Спасибо! Спасибо, друзья!
- Какие параметры младенца? – как-то по-казённому спросил Дормидонт, словно речь шла о машине или каком-то механизме.
- Вес - 4200 граммов, рост - 53 сантиметра! ¬– с гордостью провозгласил Охлабузов.
- Богатырь!
- Да, богатырь! – радовался Павел. Ему протянули фужер с коньяком, он автоматически взял его и залихватски выпил.
- А как жена? – спросила Алиса Изюмова, – без осложнений?
- С ней всё в порядке, спасибо! – Охлабузов на радостях начал обнимать и целовать всех сидящих за столом без разбора. Видимо, коньяк сразу же подействовал на возбуждённый организм телеведущего.
- Жена родила, а что ж ты не с ней? – спросила Звонкина.
- Так я всё утро был там и только что оттуда.
- Откуда, – удивился Суконный, – из Майами?
- Почему из Майами? – теперь удивился Павел.
- А где у тебя жена рожала?
- Здесь, в Москве, – махнул он рукой куда-то в сторону окна, – в перинатальном центре «Выход в свет». Это недалеко от проспекта Мира, в районе ВДНХ. Мне удобно: недалеко от работы.
Эти мимоходом сказанные слова неожиданно произвели неприятное впечатление на присутствующих. Словно прозвучала какая-то бестактность или грубость. Словно на них холодом повеяло или окатили водой. Но Охлабузов в эйфории не заметил этого. И через две минуты, облобызавшись со всеми и попрощавшись, он выбежал из ресторана «Голодная чушка» так же стремительно, как и вбежал сюда.
У сидящих за столом почему-то резко упало настроение и стало как-то неуютно. Они без аппетита ковыряли вилками в своих тарелках, не глядя друг на друга. После продолжительного молчания Аркадий Творченберг сказал многозначительно:
- М-м… Да… Вот занесло чувака...
- Что он здесь хотел? – спросил Суконный.
- Забыл на радостях, – сказал Баграт.
- Жадный, наверно. Не мог жену в Майами отвезти. А они там, на телевидении, такую жирную капусту стригут! – сказала Звонкина.
- Ишь, жадный… Сэкономил. А то, что ребёночек, родившийся на территории США, автоматически получает американское гражданство – это, пожалуй, намного дороже стоит, чем его сэкономленные деньги. Экономист хренов, – насмешливо и зло сказал Суконный.
- Нет, не ожидал я от Пашки… – сказал Дормидонт огорчённо, – не ожидал. Кстати, он сам такой…Щупленький… В кого только сын такой богатырь?
- Не в мать, не в отца, а в заезжего молодца! ¬– съязвила Аглая.
- А мне он никогда не нравился, – сказал Творченберг, – и передачка его… Водокачка… Дешёвая. И сам он – просто какая-то деревенщина неочёсанная…
- Согласен с предыдущим оратором, – весомо сказал Суконный, – мужлан… Даже если пригласит к себе на передачу – не пойду, откажусь!
- А как правильно, Аркаша? – вдруг, как школьница на уроке русского языка, застенчиво спросила молчавшая до этого Дюшес. – Деревенщина неочёсанная или неотёсанная?
- Да какая разница, душечка, Дюшесочка моя! Деревенщина - она и есть деревенщина… Хоть неочёсанная, хоть неотёсанная - один чёрт,– сказал Аркадий Творченберг, нежно обнимая начинающую певицу Дюшес за костлявые детские плечики.
Вышколенные официанты начали аккуратно и споро убирать грязную посуду со стола.

[Наталья Владимировна]

№ 14

ПОСЛЕДНИЙ НОВЫЙ ГОД

Падал белый настоящий новогодний снег. Лёгкие воздушные снежинки ложились на дороги, небольшим ковром скрывая неровности и опасные скользкие места тротуаров. Наталья спускалась по пешеходной дорожке с горки. Налетевший порыв ветра сдул с утоптанного снежного наста легкий пушистый слой, открыв блестящую, накатанную пешеходами наледь.
Благоразумно перейдя на посыпанную серым песком дорогу, она дошла до перекрестка и влилась в общий людской поток, текущий по проспекту. До Нового года оставалось ещё шесть часов. Народ суетился у магазинов, в новогоднем ажиотаже сметая с прилавков продукты и подарки, а у неё всё было приготовлено заранее. В пакете лежали аккуратно упакованная игра для внука, футболка для сына, косметический набор для невестки и бутылка шампанского. Она не была у сына, пожалуй, с лета и сейчас, несмотря на давно испорченные отношения, шла встретить к ним Новый год в надежде восстановить мир. Она думала о предстоящей встрече, надеясь на тёплый приём. Можно было позвонить заранее. Предупредить невестку, сына, о своём приходе но, зная по опыту, что телефонные разговоры заканчиваются, как правило, взаимными обвинениями, решила прийти неожиданно. Все-таки в Новый год всё плохое нужно оставить в прошлом.
Снегопад продолжался. Снежинки слой за слоем ложились на тротуары, дороги, затемненные крыши домов. Фонари, подсвечивающие тротуар сиренево-жёлтым светом, уже горбились от тяжести мокрых шапок налипшего на них снега.
Сын давно настаивал на размене их трёхкомнатной квартиры. Наталья сходила, для вида посмотрела несколько однокомнатных в разных районах и отвергла все варианты обмена. Она совсем не хотела расставаться с привычным жильем, ценя удачное расположение дома, откуда изо всех окон квартиры открывался вид на плывущие в дымке облаков скалистые вершины хребтов и сопок с заросшими хвойным лесом крутыми склонами. Наталья не любила перестановок в квартире. Мебель и предметы годами находились на своих местах. Она считала мещанством иметь на кухне приличный гарнитур, поэтому там стоял старый, изрезанный ножами разделочный стол, обеденный стол, не считая двух табуреток и холодильника. Вся эта, привычная для неё обстановка не нравилась сыну. Он говорил ей, что так жить нельзя и по окончании учёбы, женившись, уехал на съёмную квартиру.
Наталья уже боялась одиночества. Она скучала и по своей любимой собаке, старой огромной московской сторожевой, которая жила у них в семье тринадцать лет, и с которой иногда делила постель, греясь собачьим теплом под одним одеялом долгими холодными ночами. Они с Шерри жили последние годы вдвоём, но в начале лета сын забрал собаку к себе. Шерри сломала ногу и, надо было на руках выносить её на улицу на прогулки. Обратно они её уже не отдали. Для своей любимицы она несла в сумке пакет с отварными косточками.
Отряхнув на крыльце снег с пальто, Наталья вошла в подъезд и поднялась по лестнице на второй этаж. Мысленно представляя себя уже в прихожей, она видела себя со стороны, как на её слова: «С Новым годом!», маленький Егорка радостно выбегает из своей комнаты, протягивает навстречу руки, как она целует его в щёку, затем снимает пальто, сапоги и достаёт из сумки подарок. Немного замешкавшись перед железной дверью, переведя дух, Наталья нажала кнопку звонка.
Дверь открылась неожиданно и резко, ещё на излете звука звонка, исполняющего соловьиную трель, словно тот, кто был за дверью, ждал гостя. Яркий свет из прихожей осветил тёмную лестничную площадку. Они оказались лицом к лицу. Мать и сын. Секунда ушла на обмен взглядами, после чего на её лице появилась виноватая приветливая улыбка. Его лицо было освещено лампочкой из плафона, висевшего в квартире над дверью. В глазах промелькнула явная тень недовольства. Она уже хотела сказать: «Вот! С Новым Годом пришла вас поздравить!», и даже произнесла тихим голосом: «Вот! С Новым Го...»
- Чё припёрлась!? Чё те-е надо!?– растягивая последние слова, чуть наклонив в её сторону голову, в своей манере, перебил её сын и, Наталья растерялась, никак не ожидая такого приёма. Конечно, она была готова к разговору с ним о примирении, один на один, на кухне, который, возможно возник бы, может быть, после праздничного застолья, но сейчас… Тридцатилетний мужчина в расцвете сил стоял в дверном проёме, закрывая своей массивной фигурой проход в квартиру. И это был её Роман, Ромашка, как звала она его в детстве!
Среди звуков громко работающего телевизора они оба услышали приглушённый стёклами балкона радостный лай Шерри, перешедший следом в тонкое поскуливание. Радость собаки от прихода хозяйки вызвала у него на лице гримасу крайнего раздражения.
-Пап! Кто там пришёл? – звонкий голосок Егорки разорвал затянувшиеся, как вечность, секунды их противостояния.
- Никто! – вполоборота головы, ответил сыну отец.
-Пошла отсюда! – это было обращено уже к ней. В следующее мгновение дверь с силой захлопнулась.
Испуганная резким ударом тяжёлой двери о металлическую раму, грохотом звенящего металла, взорвавшего ей барабанные перепонки, она, вздрогнув всем телом, чуть не упав на подкосившиеся колени, выронила из рук сумку. Бутылка с шампанским, лежащая в ней, с глухим звуком стукнулась дном о бетонный пол.
Из глаз её брызнули слёзы. Всегда уверенная в себе, властная, как в семье, так и на работе, сейчас - в растерянности, она стояла в пространстве лестничной клетки, перед тёмной стеной неприступной металлической двери. Если бы кто-то сказал ей раньше, лет десять назад, что такое с ней произойдёт, она бы сравняла такого человека с землёй. Даже сейчас, ещё плача от обиды, она в порыве взорвавшегося в ней на долю секунды гнева замахнулась рукой на полотно двери. Ей невыносимо захотелось выбить руками из гулкого металла набат, чтобы на шум прибежали все соседи, чтобы ему стало стыдно за такой поступок, чтобы при всём народе она могла отчитать его, зарвавшегося молокососа, но, вспомнив ту физическую боль и моральное унижение, которое причинил ей сын, в конце августа протащив её за волосы по асфальту на глазах у всего двора, опустила взметнувшуюся руку на железный холодный лист, бессильно склонила на неё голову.
Да. Тогда она шла из магазина. В пакете было две бутылки вина. Из одной она отпила половину по дороге. Это была последняя неделя августа. Накануне был день её рождения. Они встретились во дворе дома. Роман шёл широким шагом от подъезда к машине. По его рассерженному виду она сразу поняла, что он только что побывал в квартире и, пожалела, что утром не успела убрать оставленный там ералаш после вчерашней гулянки. Увидев её пьяной, он плюнул в сердцах на землю и заорал: «Что? Опять?» Подойдя вплотную, он вырвал пакет с бутылками у неё из рук и, заглянув в него, прокричал ей в лицо: «Опойка! Ты посмотри на себя!» Оскорбительные слова подхлестнули накопившуюся в ней с вечера вчерашнего дня обиду, и она, вскипев, ответила с вызовом: «Ты родную мать с днём рождения не мог поздравить! Фиг тебе! Никакого размена ты не получишь! Даже и не мечтай!» Сделав шаг, чтобы забрать пакет с вином и закончить разговор, она протянула руку за пакетом, как вдруг он ударил её ладонью наотмашь по лицу. Вскрикнув, она упала. В ярости, с искажённым от гнева лицом, он схватил её за волосы, потащил по тротуару. Ноги её волочились по выщербленному бетону. Она хваталась руками за его руку, кричала от боли и от ужаса, но он отпустил её только у самого подъезда. Униженная на глазах соседей до самой крайней степени возможного человеческого унижения, дрожа от ужаса произошедшего, в разодранной кофте и платье, с растрёпанной копной седеющих волос, рыдая, закрыв лицо руками, она лежала на холодном бетоне. И только когда он, хлопнув дверью машины, уехал со двора - поднялась, плача, морщась от боли, сначала на разбитые колени, потом, пошатываясь, на ноги. С тех пор она уже боялась его.
Ещё всхлипывая, она подняла голову, сделала шаг назад, но всё-таки пнула ногой по низу двери, рассчитавшись, таким образом, с сыном за нанесённую обиду. Подняв сумку с пола, держась за перила, медленно начала спускаться по лестнице.
Этот подъезд был как две капли воды похож на подъезд дома, где жил теперь уже бывший её муж, и белые стены напомнили ей те дни, что коренным образом изменили её жизнь.
Гришка ушёл от неё неожиданно, хлопнув дверью. Они поженились на втором курсе. Всё было вместе. И учёба, и потом -одинаковая учительская работа, с той лишь разницей, что он преподавал французский, а она - английский. Детей вырастили. Сад завели. Конечно, в семье она верховодила. И вдруг он ушёл. Ушёл к другой.
- К проводнице!- презрительно говорила она дочери и тётке, изливая на ушедшего мужа свою досаду и злость.
Она и месть придумала необычную. Изрядно выпив с дочерью, как-то вечером она сказала ей: «Пошли! Покажу, где теперь твой папаша живёт!». Прихватив оставшиеся после ремонта в школе полбанки красной краски и широкую кисть, они пришли в тот подъезд. С первого по девятый этаж, до самой квартиры проводницы-разлучницы, они испещрили верхнюю белую часть стен надписями: «Петров – дурак! Петров –козёл!» и что-то ещё в том же духе. Пролетевшее в памяти воспоминание о том дне и сладкое чувство от совершённой когда-то мести немного подняли ей испорченное настроение. Наталья вышла на крыльцо дома. Снегопад закончился. Страшно хотелось пить, и она вспомнила про шампанское в сумке. Зайдя на детскую площадку, она устало присела на скамейку и откупорила бутылку. Громкий хлопок вылетевшей в сугроб пробки растворился в шуме подъезжающей во двор чьей-то легковой машины.
Обратная дорога казалась длинней, но она теперь никуда не торопилась. Хмель от шампанского туманил голову. Настроение было подавленным. Гастроном был по дороге, и она купила там две бутылки шампанского и четыре бутылки водки (на всякий случай). Вдруг кто придёт поздравить… Да и чтобы в первый день Нового года не бежать в магазин…
Телевизор работал на полную громкость. Наталья сидела в комнате, в старом уютном кресле. Закуска в виде нарезанной колбасы и солёных огурцов была разложена на журнальном столике. Она налила и выпила подряд две рюмки, провожая уходящий год, чокаясь с бутылкой. Перелистывая пультом каналы телевизора, Наталья пыталась отвлечься от нахлынувших мыслей, но новогодние программы с мелькающими на экране одними и теми же лицами никак не привлекали её внимания. Она в мыслях всё ещё вела диалог с сыном.
От балкона тянуло холодом. Обычно, когда она отдыхала в кресле, у неё в ногах ложилась Шерри, перекрывая поток холодного воздуха от балкона своей массой. Встав из-за стола, Наталья достала из шкафа старую шаль. Укутывая ноги шалью, она наклонила голову, и взгляд её упал на лежащий на нижней полке столика толстый, в тёмно-синей бархатной обложке, фотоальбом, который она тут же взяла в руки и положила на колени.
Налив и выпив очередную рюмку, она открыла первую страницу. Самая первая фотография в её альбоме была сделана, когда ей было два года. Толстушка на руках отца в летнем сарафанчике, два белых банта на коротких хвостиках в разные стороны. Рядом мать. На обороте фотоснимка рукой отца поставлена дата. Август 1951 года. Она ещё несколько секунд вглядывалась в черты лица отца; заново, словно после долгой разлуки, изучая его светящиеся счастьем глаза, высокий лоб, натянутые в улыбке складки кожи на впалых щеках. Прилетевший с фотоснимка, из далекого прошлого взгляд отца, проникший в неё благодаря застывшей на фото живой блёстке у овала зрачка, захлестнул внезапно её сознание всплывшими из памяти воспоминаниями о далёком детстве. Сжавшееся от жалости к отцу сердце застучало ровно и радостно, разливая тёплую волну по всей груди! Она и не помнила уже, когда в последний раз брала в руки альбом. Вот она - семилетняя на коленях у отца. Они на скамейке в городском парке. Рядом мать в белом летнем платье. Вздохнув и вытерев набежавшие слёзы, Наталья бережно перевернула страницу. В жизни семьи в то время всё было спокойно и счастливо. Поездка с родителями на теплоходе по Волге. Снимки с Первомайской демонстрации. Новогодние снимки. Школьные фото унесли её сознание в далекие шестидесятые. Она вглядывалась в лица друзей, смотревших на неё с чёрно-белых снимков, возвращаясь в те, застывшие на фотобумаге, события.
Прошло незаметно два часа. Отвлекаясь от альбома, Наталья иногда смотрела новогодние программы, под настроение и уже по инерции выпивая рюмку за рюмкой. Всполохи разноцветных огней за стеклом балконной двери заставили её подойти к окну. Постояв у окна, посмотрев на взлетающие и рассыпающиеся в тёмном небе огни стихийного салюта, она открыла дверь на лоджию. С холодным потоком воздуха в комнату, заглушая телевизор, напугав её своей внезапностью, ворвался оглушающий треск разлетающихся чуть выше её балкона огней фейерверка.
- Новый год! Ребята! Ура! – слышалось снизу. Женский смех, перемежаемый громкими выкриками мужских голосов, неожиданно вызвал у неё раздражение. Праздничные звуки новогодней ночи, словно разбудили её и, почувствовав что-то вроде внезапного озарения, она поняла, что вот сейчас она – одна! Сама по себе! Там, внизу, - люди. Их много. Они смеются, пляшут. Им весело, а она – одна-одинёшенька в целом мире. И никому нет дела, чем она сейчас занимается. Болеет она или здорова? Жива она или уснула вечным сном? Шумевшая внизу компания, громко хлопнув дверью, забежала в подъезд.
- Никому я не нужна! – прошептала она первые за вечер слова.
Две слезы выкатились из глаз, медленно стекая по холодной, подмерзшей на ветру щеке, докатились до уголков рта. Её удел сегодня - воспоминания. Звёздное небо равнодушно наблюдало за безудержным весельем, охватившим засыпанный снегом город.
Вернувшись в комнату, она пошла на кухню, где зажгла газ и поставила на голубые, пляшущие язычки пламени чайник. Захотелось умыться холодной водой. Держа в памяти своё изображение с фотографий, она посмотрела в большое зеркало, висящее в ванной на стене и, невольно отшатнулась от него в ужасе, не увидев там ту, которой она вот сейчас, только что, любовалась на снимках. С беспристрастной зеркальной глади на неё смотрела старая увядшая женщина с опухшим, одутловатым лицом. Опять захотелось зареветь во весь голос, но ситуацию разрядил чайник. Весёлым свистом он заставил её выйти из ванной комнаты и отключить газ. Настроение, приподнятое в начале просмотра альбома резко упало. И было от чего: ей стало вдруг нестерпимо жалко себя.
Снова открыв альбом, заново разглядывая себя на фотокарточках, она опять убеждалась, что была самой красивой девочкой в школе и в институте, выделяясь среди других правильными, красивыми чертами лица и великолепными русыми золотистыми волосами, вьющимися от природы. Неслучайно Гришка, первый красавец института, высокий, стройный, с густой, тёмной шевелюрой, похожий на итальянского певца, выбрал именно её, не замечая откровенно «бегавших» за ним сокурсниц. Сейчас она невольно задалась вопросом: «Как же так получилось, что она растеряла всю свою красоту? Семью! Детей! Друзей! Всех родственников, знакомых!?» Год за годом, перелистывая страницы альбома, Наталья заново переживала произошедшие в жизни события.
Падение в пропасть одиночества началось после развода с Григорием. Это он! Это он бросил её. Это было, как удар в спину! Он виноват во всём! В том, что она от одиночества и от обиды начала заливать горе вином. Она бы в самом кошмарном сне не смогла предположить, что её мог бросить её Гришка! Они прожили вместе почти двадцать лет, и он никогда не давал ей ни малейшего повода усомниться в его верности, работая в школе, где из всех преподавателей мужиков было всего три человека. Мелькнула из глубин памяти мысль, что они с Гришкой вместе выпивали давно, ну, не каждый день конечно, но, как все: по праздникам или с гостями. Другое дело, что, когда в результате перенесённой в юности нервной депрессии, осложненной постоянной враждой с матерью и скандалами на работе, у неё вдруг пропал глотательный рефлекс. Она ходила к врачам, пила какие-то лекарства, но однажды, в какой-то праздник, попробовала выпить рюмку водки. Наступившее общее расслабление повлияло на мышцы горла. Ей стало легче. Вот тогда приём водки вместо лекарств вошёл в привычку.
- Всё равно виноват Петров! – ещё раз убедила она саму себя.
- До развода я столько не пила! Гад! Гад! – Наталья достала из альбома их свадебную фотографию, несколько секунд внимательно рассматривала её, держа двумя руками, задрожавшими вдруг от подступившего к горлу кома и вырвавшегося следом судорожным всплеском рыдания. Перехватив снимок пальцами на середине, она медленно разорвала его пополам и, размазывая слёзы по щекам, с мстительным удовольствием, разорвала обе половинки фото в клочья. Все семейные фотографии, где они были вдвоём, она методично, в слепой ярости рвала на мелкие кусочки. Ей даже стало легче. Закончив с этим, опираясь на край стола, она взяла стоявшую в стороне, на серванте вторую бутылку «Столичной». Руки тряслись от возбуждения. Крышка на горлышке открутилась в несколько приемов и, расплёскивая содержимое бутылки, она налила рюмку до краёв.
Странное дело. От такого количества выпитого её раньше давно бы развезло, а сейчас, в возбужденном, взвинченном состоянии, ей казалось, что алкоголь не действует на неё. Голова была совершенно ясной. Видимо, три месяца жизни на чистой водичке прошли не зря. События всех прожитых лет благодаря фотоальбому восстанавливались в памяти цветными фильмами, до мельчайших подробностей.
Она помнила тот ужасный день, когда Гришка сказал ей, что уходит к другой. Раньше бы она устроила ему скандал, а здесь она вдруг увидела его совсем иным. Он сказал ей об этом необычно уверенным голосом, в котором она уже не услышала тех привычных ноток лёгкой боязни, которая присутствовала в нём всегда, если дело доходило до ссоры. Он всегда боялся её реакции на свои слова. Она командовала им все годы их совместной жизни, а вот в этот день её власть кончилась. Уловив в его глазах затаённый отблеск счастья, она поняла всё. На подкосившихся ногах она опустилась в кресло, закрыв лицо руками. Григорий вышел из комнаты, бросив в прихожей ключи на полку у зеркала.
В этот вечер она с горя выпила лишнего, просидев за бутылкой до глубокой ночи. Сына не было дома. Тяжелей всего было утром на работе. И здесь случилось непоправимое. Вытерпев первые два урока в борьбе со сном и с головной болью, на свободном следующем уроке Наталья сходила в магазин, купила бутылку пива и выпила её по дороге, спрятавшись за густыми елями в парке. На уроке в 5 «А» она уснула за столом и упала со стула. Кто-то из ребят из лучших побуждений сбегал за медсестрой…
Оставшись без работы, Наталья ещё держалась несколько дней, приводила себя в порядок, просматривая объявления в газетах, обзванивала все школы города, но всё было безрезультатно. До пенсии оставалось меньше года. Сын звонил в Челябинск каждый день: «Ба! Она опять пьёт каждый день!». Мать ругала её по телефону, но толку было мало.
На работу в родном городе устроиться было уже невозможно. Увидев в областной газете объявление о вакансии преподавателя английского в посёлке под Челябинском, она собрала вещи, села в автобус и приехала к матери.
Наталья знала, что у матери в однокомнатной квартире уже не первый год лежит парализованный муж, но других вариантов не было. Увидев на пороге непутёвую дочь, мать только вздохнула и сказала, зайдя на кухню: «Надо холодильник подвинуть! Матрац в шкафу возьмёшь». Так почти полгода она прожила у матери, ночуя в кухне на полу.
Новая работа была за чертой города. Добираться до шахтёрского посёлка приходилось на электричке. В день было не больше трёх уроков, и она вела их легко и с удовольствием, соскучившись по любимому делу. Только никто не знал и не догадывался о причине её весёлости. Секрет был прост. Её уроки, как правило, начинались во вторую смену, и по дороге на работу она заходила в рюмочную недалеко от вокзала, покупала стакан дешёвого портвейна и выпивала его, закусывая парой бутербродов. Так тянулись долгие зимние месяцы. Наступила весна. По случаю женского праздника учителя, скинувшись, закупили вино, накрыв небольшой стол принесённой из дома закуской. Как всё получилось, что она в тот день напилась до чёртиков? Она и сама уже не помнила. Ей вообще не хотелось вспоминать этот день. И она бы никому о своём позоре не рассказала. Но, что случилось, то случилось. Допив по дороге домой вино из бутылки в тамбуре электрички, она опьянела до такой степени, что не помнила, как выбралась из вагона.
Полицейские на вокзале, привыкшие ко всему на свете, не удивились, увидев лежащую на полу женщину в приличной одежде. Поняв причину произошедшего, они погрузили её в машину и увезли в вытрезвитель. Очнулась утром. Был выходной день, восьмое марта. Она дала дежурному офицеру телефон матери.
Забрав её из вытрезвителя, мать молчала всю дорогу, но, зайдя домой, отхлестала её мокрой кухонной тряпкой, приговаривая: «Гадина! Алкашка чёртова! Докатилась! Допилась! Господи! Стыд-то какой!» С этого дня их отношения окончательно испортились.
Сейчас эти нахлынувшие воспоминания вызвали у неё естественное чувство стыда. Она пожалела, что вспомнила об этом дне и, пытаясь заглушить душевную боль, ещё выпила водки.
Отношения с матерью у неё были непростые с самого детства. Первое потрясение от совершённого матерью предательства перечеркнуло её жизнь на две половины, в один миг оставив за чертой в первой половине жизни безоблачную юность, веру в самого близкого человека.
Мать пришла домой поздно вечером с незнакомым мужчиной. Оба были навеселе. Они долго сидели в большой комнате, пили вино, оживлённо о чём-то разговаривали, смеялись. Было уже за полночь, но, к удивлению Натальи, мужчина всё не уходил. Отец в это время лежал в больнице. Встревоженная появлением необычного гостя, лёжа в кровати в своей комнате, Наталья долго не могла уснуть. Среди ночи она вдруг услышала необычные стоны матери, долетевшие до неё через перегородку. В свои пятнадцать она уже знала, что может происходить между мужчиной и женщиной, но представить, что её мама сейчас делает «это» с чужим человеком, было невыносимо! Закрыв голову подушкой, чтобы ничего не слышать, она долго ревела. Сон не шёл. Уже в тишине, поднявшись с кровати, она долго стояла у окна, вглядываясь в ночное небо. Думая об отце, переполненная жалостью к нему, ещё всхлипывая от мучительной душевной боли, она со злостью подумала о матери и в тот же миг почувствовала, как пробежавшая по жилам электрическим током горячая волна судорогой сковала руки, ноги и всё тело. Резко потемнело в глазах. Она стояла так несколько минут, ощущая это необычное состояние, но мышцы обратной волной уходящего тепла быстро расслабились и темноту в глазах прорезало расплывчатое пятно жёлтого цвета. Она опустила веки и, открыв их через мгновение, сквозь сетку ресниц совершенно чётко увидела диск луны в окружении редких ночных облаков и мерцающих между ними далеких звёзд. Именно в этот миг она поняла, что видит теперь мир другими глазами. Ещё минуту назад она смотрела на небо, представляя космос сказочной страной из книжки, где нарисованный на обложке космонавт на маленькой ракете, пролетая по тёмно-синему небу, трогает звёзды рукой. Теперь она уже не та беззаботная, восторженная девочка, плывущая по жизни в окружении любящих родителей. С восходом наступившего дня она будет другая. Она ещё не одинока. У неё ещё есть отец. Папка. У матери, оказывается, своя жизнь, и ей с ней не по пути.
На следующий день, придя в больницу, она ничего не сказала отцу. Всё, что случилось той ночью, стало их общей с матерью тайной. Наталья стала вспыльчивой, раздражительной, устраивая дома скандалы по любому поводу. Отец умер через полгода, но его смерть не примирила их.
Вскоре она поступила в институт, уехав из дома в Магнитогорск. Стипендии на жизнь не хватало, и мать исправно, каждый месяц присылала ей деньги. Писем друг другу они не писали. Лишь иногда мать звонила ей на вахту в общежитие, справляясь о здоровье, об учёбе. Приезжая домой на каникулы, Наталья каждый раз узнавала от знакомых о всё новых и новых романах матери. Так пролетели пять лет. Настоящий надёжный мужчина в жизни матери так и не появился. Наталья же вышла замуж и собиралась вернуться домой, но уже вместе с мужем. Не дожидаясь возвращения дочери, оставив двухкомнатную квартиру молодой семье, мать уехала в Челябинск искать своё счастье.
И вот, в конце концов, развязка в противостоянии между ними свершилась! Мать в пятьдесят пять лет всё-таки нашла свою вторую половину, выйдя замуж за хорошего мужчину, разведённого, фронтовика и прожила с ним в браке двадцать лет. Её самоотверженный уход за парализованным мужем в течение пяти лет, до самой его кончины, вызывал уважение всех знакомых и родных, включая соседей по дому, в то время как она, Наталья, наоборот теряла основы жизни, семью, здоровье. Мать в незримой борьбе меду ними вышла победителем. И последней каплей был тот случай с вытрезвителем. Она понимала это сейчас, и обида за это поражение занозой сидела в сердце. Жуткая, непреодолимая тоска от безысходности, наступившей в её жизни, от которой её уже не спасёт никто и никогда; от понимания того, что ничего уже невозможно исправить, ничего нельзя изменить, скрутила и сжала её нервы, всё её существо в один комок.
- Зачем нужна такая жизнь?! – эта мысль яркой вспышкой вернула её из воспоминаний и размышлений в реальность пустой комнаты, где она увидела себя в отражении погасшего экрана телевизора.
- Нет ничего! Ни матери, ни сына, ни дочери! Ни друзей! – она быстро, опершись на подлокотники кресла, поднялась на ноги. От резкого подъёма у неё потемнело в глазах. Переждав эту темноту, она налила водку в фужер из-под шампанского, повернулась к окну и медленными, неуверенными шагами подошла к балконной двери.
Утренний рассвет пробивал тёмное небо, растянувшись светлой полоской голубого цвета над чёрными сопками прямо напротив окна. Примёрзшая балконная дверь открылась с громким дребезжанием стекла.
Поток свежего морозного воздуха не принёс облегчения. Дышать было трудно. Это случалось и раньше, и она знала, что делать. Лекарство было в руке. Оно поможет!
Медленно, за несколько глотков, проглотив фужер тёплой водки, она шагнула к балконному ограждению. Дыхание выравнялось. От огромной дозы выпитого наступил тот момент эйфории, когда чувство страха исчезает. Она посмотрела вниз, окинув взглядом спящий двор: на набросанные дворником сугробы снега за заборчиками газонов, на очищенный от снега тротуар, припаркованные к нему машины. Внезапно она поняла всё! Тротуар! Бетонный, с выщербленными мелкими ямками, разбивший ей колени, когда сынок тащил её по нему за волосы. Вот где кончилась её жизнь! Она уже тогда фактически умерла, и всё, что было потом, это была не жизнь! Даже три месяца абсолютной трезвости. Это было видимостью жизни! Эта мысль пронзила её насквозь, вызвав мелкую дрожь всего тела от головы до пят! Смысла - тянуть такое существование - нет! Открывшаяся внезапно истина, что единственный выход сейчас в её жизни – это уход из жизни, от которого лучше станет всем, в первую очередь, ей самой, была так понятна и логична, что она в первом порыве попыталась, придвинув стоявшую на балконе табуретку ногой к бетонному ограждению, забраться на неё и сделать тот последний шаг в вечность, чтобы найти вечный покой на снегу, прикрывшем знакомые щербинки бетонной поверхности.
Она не смогла встать на табурет. В ногах не хватало сил поднять тело на такую высоту. Дрожа от холода, она вернулась в комнату, чувствуя внутри необычный подъём, который можно было бы назвать вдохновением, но это было что-то другое. Неведомое до этого прежде за всю жизнь состояние было сродни безрассудной отваге, которое испытывает солдат перед броском из окопа идя на верную смерть. Ей рассказывал об этом в детстве отец, испытавший таким образом свою судьбу на войне не один раз. Бесповоротная решимость к главному поступку в своей жизни овладела ей, светлым облаком подняв её тело над холодным от морозного сквозняка полом. Она словно парила в воздухе, стоя на ногах, но при этом не чувствуя тяжести тела. Выпив очередной фужер сорокаградусной, она, медленно плывя в пространстве коридора, руками выравнивая своё положение в воздухе, отталкиваясь от падающих на неё стен, прошла на кухню. Взяв чайник с остывшей водой, вернулась в комнату. На столе стояли ещё полторы бутылки водки. Выпить оставшуюся водку, запивая её водой из чайника, не представляло большого труда. Нужны были только время и решимость. Уже с замутненным сознанием, путая водку с водой, глотая остервенело и то, и другое, она, наконец, почувствовав тяжесть в ногах, упала на кровать и укрылась одеялом, пытаясь согреться. Хотелось привычно обнять тёплую Шерри, засунув ей руку под живот. У неё ещё хватило сил позвать её, прошептав: «Шерри!»
Сон пришёл мгновенно. Она увидела перед собой давно забытую картинку из детства. Раскинув руки, она бежит к отцу по залитой солнцем зелёной лужайке. В тех детских снах, добегая до отца, она взлетала всегда в воздух, подброшенная в небо его сильными руками, а в этом сне странным образом её бег превратился в лёгкий полёт над землёй. Отец, до этого во всех снах стоящий на земле, в этот раз при её приближении вдруг неожиданно тоже легко поднялся в воздух. Обеими руками маня её к себе, не раскрывая при этом ей свои объятья, он, поднимаясь всё выше и выше, звал её за собой, указывая путь через закрывшие небо облака к золотистой дорожке, рассыпанной в небе мелким бисером, по которой он повёл её не спеша за руку к невидимым в светлом дневном небе звёздам.
Жилой квартал панельных многоэтажек, расположенный в конце проспекта, в долине, у замершего пруда, в наступивший первый день Нового года, успокоившись с наступившим рассветом, спал после бессонной ночи, зашторив окна на фасадах домов. Снег уже успел припорошить дороги и тротуары, ступени крылечек домов, закрыв следы последних прохожих белым пушистым одеялом, как вдруг звенящую тишину безветренного утра, не нарушаемую даже шумом веток деревьев, разрезал протяжный тоскливый вой крупной собаки, доносившийся с одного из неостеклённых балконов крайнего дома.

[Наталья Владимировна]

№ 15

В ПУТИ

Дорога то извивалась змейкой, то летела стрелой. Эррол смотрел на сменяющийся за окнами машины пейзаж: сперва это были кукурузные поля, потом кудрявая роща вязов, теперь же по обеим сторонам дороги простиралась обширная каменная пустошь, населённая, скорее всего, лишь змеями да ящерицами. Солнечный свет был ярок и назойлив – хотелось надеть чёрные очки, но они остались дома, забытые на туалетном столике, где Челси всегда оставляла для него записки на стикерах. Очки, столик, записки – мелочи, которых больше не будет…
Он пошарил рукой по соседнему сидению в поисках бутылки с минералкой. Одной рукой удерживая руль, второй открутил крышку (пузырьков уже не было и в помине) поднёс ко рту и сделал глоток. Вода была тёплая и противная на вкус, но Эррол не поморщился. Видит Бог, дальше будет ещё хуже. Гораздо, гораздо хуже.
Прошёл час или около того, а пейзаж не изменился ни на йоту. Эррол, наконец, принял решение остановить машину. Если ему не изменяет память, в бардачке должна лежать измятая карта штата, которой они с Челси всегда пользовались, отправляясь на отдых. Они не любили поезда, а, тем более, самолёты. Предпочитали добираться до места на машине. Справедливости ради, нельзя не отметить, что и путешествия их обычно не превышали радиуса пары сотен миль. В поисках карты рука его наткнулась на какой-то предмет, который на поверку оказался женской массажной расчёской. В ней ещё оставались несколько светло-русых волосков. Эррол закрыл глаза и поднес расчёску к губам…
Может быть, он просидел так минуту, может быть – двадцать. Не без усилия вернув расчёску на место, Эррол отыскал всё же старую карту, развернул её, вглядывался пару минут в сумятицу пересекающихся линий шоссе и, вздохнув, перевёл взгляд направо. Там, на западе, небо понемногу становилось оранжевым, предвещая скорое завершение ещё одного дня. Нужно было немедленно двигаться дальше. И, хотя ему вряд ли удастся добраться до какого-нибудь жилища до ночи, оставаться в кромешной темноте в машине посреди каменистой пустоши, населённой неизвестно какими тварями, ему совершенно не хотелось. Неожиданно резкий звук заставил его дернуться всем телом – на заднем сидении замигал синим огоньком телефон, выдавая бойкую руладу. «Не может быть!» - промелькнула мысль. И тут же разочарование затопило волной: это телефон услужливо напомнил хозяину: «Не забыть поздравить Маршалла с Днём рождения!» Эррол в раздражении отключил его и бросил обратно на сидение. Больше никаких звонков. Никаких СМС.
Ночь опустилась на землю, как всегда, внезапно. Эррол остановил машину около какого-то сарая и ещё долго не решался выйти наружу. Фары высветили силуэт какой-то птицы, сидевшей на крыше. Эррол едва успел различить дикий блеск больших глаз, как птица огромной тенью пронеслась прямо над ним, издав до жути странный вопль. Он проводил сову взглядом. Вздохнул. И всё же вышел из машины. Ночью мир словно уменьшается в размерах, сгущается, сжимается, сеет в душе тревогу, даже если бояться совершенно нечего. Даже в детстве, выйдя на освещенное крыльцо и прислушиваясь к трелям сверчков, мы с неосознанным беспокойством всматриваемся в темноту, что лежит перед нами, пытаясь что-то разглядеть в ней – и одновременно боясь это увидеть. И сейчас Эррол не знал, где подстерегает опасность. И подстерегает ли? Хлопок дверцы прозвучал оглушительно. Уже подходя к сараю, Эррол подумал, что эту ночь, вероятно, можно было бы провести и в машине.
В сарае пахло слежавшимся сеном и мышами. И пылью – она, казалось, висела в самом воздухе, Эррол выхватил её столпом света своего фонарика так же, как старое седло, висевшее на большом гнутом гвозде, как подкову над самой дверью, «на счастье».
За сараем была сама ферма – Эррол не разглядел её стразу, и немудрено: большое здание сливалось с ночной темнотой, ни одно окно не было освещено – обычное теперь дело. Эррол отогнал ненужную надежду и двинулся по направлению к крыльцу. Как он и думал, дверь оказалась не заперта. Яркий электрический свет ослепил на мгновение, и на мгновение Эррол позволил себе поверить, что вот сейчас проснутся испуганные его поздним вторжением люди, начнут кричать, суетиться, задавать вопросы. Ах, с каким наслаждением он бы сейчас ответил на эти вопросы… Но – нет. Всё было так, как и должно быть: пустые комнаты. Никого. Ни одной живой души.
Эррол присел на краешек тёмно-зелёного дивана и привычным уже взглядом окинул стол с вазой, в которой стояли какие-то засохшие цветы. Так – везде, всюду, куда бы он ни заходил: пустые столы, комнаты, дома, города… Он не знал, почему и как? Однако это случилось – одним прекрасным утром он увидел, что люди исчезли. Все. Разом. Куда - неизвестно. Как – непостижимо. Но факт оставался фактом, и, если Господом Богом был предусмотрен конец света, то, должно быть, именно так он и выглядел.
Утро принесло с собой головную боль и тягостные мысли. Эррол нашёл в холодильнике рыбные консервы и позавтракал, совершенно не ощущая вкуса еды. Потом прихватил с собой не начатую бутылку минералки и пошёл к машине.
При свете дня мир казался другим. Вокруг простирались засеянные пшеницей поля, сквозь которую кое-где пробивались какие-то синие цветы. Оказалось, крыша фермы была выкрашена в весёлый желтовато-кирпичный цвет, на ветру поскрипывали пустые детские качели. Совсем недавно в них сидели дети… В какой-то совершенно другой жизни.
Шоссе немного сузилось, и Эррол понял это не сразу, поначалу списав всё на эффект высоких деревьев по обеим сторонам дороги. Но деревья закончились, опять пошли поля, а шоссе оказалось чуть уже. Надо было свериться с картой, вот только Эрролу было лень её разворачивать. Да и какая, в конце концов, разница… За несколько предыдущих дней (Сколько их было? Два? Три? Десять?) он побывал в двух крупных городах и ещё около десятка разнообразных поселений. Вокруг – всё одно и то же, ни души. Ни одной кошки или собаки. Чёрт возьми! Ему казалось, что даже насекомые все разом куда-то подевались. Что интересно - электричество оставалось. Да вот только радио, телевидение и интернет не работали. Правда, по телефону ещё можно было позвонить... В пустоту.
Не сойти с ума Эрролу помогала только логика – пожалуй, единственное, что остается даже тогда, когда надежды нет. Если в результате какой-то непонятной, но очевидной катастрофы всё живое исчезло с лица земли, то каким-то образом остался же он! Значит, могли остаться и другие. Хоть кто-то…
И Эррол едва не пропустил его – задумавшись, засмотревшись на однообразную серую ленту дороги, он едва не проглядел пожилого мужчину, стоящего около обочины и глядевшего куда-то вдаль.
- Эй! Эй! – резко и хрипло крикнул Эррол, безуспешно соперничая с визгом тормозов. Машина дернулась и встала. Он обернулся, едва ли не по пояс высунувшись из окна, и закричал:
- Эй, мистер!
Тот, словно не услышав этого крика, шагнул в высокую траву, устилавшую долину.
- Глухой ты, что ли? - пробормотал Эррол, сдавая назад. И крикнул уже громко:
- Постой!
Но мужчина все шёл и шёл вперёд, и, казалось, никакая сила в мире неспособна заставить его остановиться или хотя бы обернуться.
- Должно быть, сумасшедший. Бога ради, встретить единственного человека - и то сумасшедшего! Господи, у тебя очень своеобразное чувство юмора!
Челси бы за такие слова легонько хлопнула его по губам – она не прощала упоминания Его всуе. Но Челси здесь больше не было. Эррол выскочил из машины, запутавшись в ремне безопасности, пару раз чертыхнулся, едва не вывихнув себе ногу, но, когда он, наконец, оказался на обочине, тот странный мужчина был уже далеко впереди. Не переставая кричать, Эррол бросился за ним. Трава смягчила звук его шагов, одновременно немного задерживая движение – и уже было настиг, когда предательски торчавший из земли камень словно сам бросился ему под ноги. Растянувшись на поляне и вдыхая запах немного влажноватой земли, Эррол застонал и заставил себя подняться. Но ноге наверняка будет шишка. Мысль о ней была последней связной мыслью, возникшей в его голове. Ибо человека, которого он почти догнал, больше не было.
Его не было ни впереди, ни позади, ни справа, ни слева. Словом, нигде. Эррол добрёл до того места, где тот стоял в последний раз – трава, примятая его ногами, ещё медленно пыталась распрямиться, но сам он словно испарился.
- Как?! Как такое может быть?!
Эррол не знал, сколько времени он кружил по поляне, тщетно пытаясь найти ответ на свой вопрос. Потом сел в траву и уронил голову на колени. Ничего… Ничего… Сейчас он вернётся к машине, поедет дальше, никого не найдёт в следующем городе… И в следующем… Но однажды ему повезёт. В десятом по счёту. Или сотом. Или тысячном. Он пересечёт океан, если это понадобится.
Его крик утонул в равнодушно-безмолвном воздухе… Эррол медленно подошёл к машине, всё так же одиноко стоящей на пустынном шоссе. Он давно не видел её с этого ракурса и уже забыл, как она выглядит. Левый бок её был помят и исцарапан, от задних фар остались осколки. Но Эррол предпочитал не думать об этом. Как и о том, что произошло в промежутке между тем, как он заснул, и тем, как проснулся в мире без людей.

Челси вздрогнула, когда рука матери мягко накрыла её руку.
- Как ты?
- Я заснула, - Челси выпрямилась в кресле, разминая затекшую спину. – Ты давно здесь?
- Только пришла. Я заберу тебя домой, ночевать здесь смысла нет.
- Я знаю, - Челси провела рукой по спутанным светлым волосам и поднялась навстречу вошедшей в палату медсестре.
Та подошла к мужчине, неподвижно лежащему на постели, и чем-то смочила ему губы. Потом проверила аппаратуру и, мягко улыбнувшись Челси, тихонько вышла.
Две женщины, оставшиеся в комнате, молча смотрели на того, кто лежал под белой простынёй со множеством разнообразных трубочек, обвивающих его, подобно змеям, холодным и равнодушным, но жизненно важным сейчас.
За дверью, в коридоре, женский голос тихо произнёс:
- Нормана поместили в реанимацию, но мне кажется, он не переживёт этой ночи.
- Тс-с, - ответил мужчина. – Позвоните родным.
Вновь тихо скрипнула дверь – в палату заглянул врач, степенный, красивый, рано поседевший мужчина. Он коротко кивнул женщинам и обеспокоенно посмотрел на младшую.
- Челси, Вы ночевали тут две ночи. Я Вас не выгоняю, но не могу не сказать – если будут какие-то изменения, мы Вам немедленно сообщим. Это может продлиться долго…Очень долго…
- Я понимаю.
Она помедлила и все же спросила:
- Норман – это тот… Из соседней палаты?
Врач посмотрел на нее внимательно.
- Да.
- Сколько он в коме?
- Почти три месяца. Ну, а что же наш пациент? – доктор попытался придать голосу хотя бы грамм весёлости.
Челси только потёрла виски, как будто у неё разболелась голова.
Трое молча окружили больничную постель. Лежащий на ней человек казался погружённым в крепкий, долгий и страшный сон.
Резкий звук разорвал тишину, доселе нарушаемую лишь мерным тиканьем аппарата искусственного дыхания.
- Господи, что это?!
Челси едва взглянула на мать и тут же бросилась к мужскому пиджаку, лежащему на кресле.
- Это его телефон. «Напоминалка» сработала…
- Я бы попросил Вас забрать телефон с собой, - тихо сказал доктор.
Челси кивнула, подошла к постели и осторожно коснулась холодной руки мужа.
- Как вы думаете, доктор, он нас слышит?
- Не знаю, Челси. Некоторые люди, благополучно вышедшие из состояния многомесячной и даже многолетней комы, рассказывали, что всё это время им казалось, будто они бродят…Бродят по миру и не могут найти себе пристанища. А вокруг – ни одного человека, никого живого. Страшное ощущение, должно быть…

[Наталья Владимировна]

№ 16

ПАВЛУША

Сергей Иванович всегда выносил мусор по утрам, а сегодня побил все рекорды. Его так тянуло на улицу, что понёс выбрасывать мусор на два часа раньше обычного. На дворе ещё было темно, мужчина отработанным движением зашвырнул пакет в мусорник и прислушался. Ему показалось или он действительно услышал из контейнера какой-то писк? Заглянул, но ничего не увидел. Вернулся домой, взял фонарик и отправился снова, подумав:
– Наверно, котёнок упал, самому ему не выбраться.
Пакетов в контейнере было мало, но котёнок не обнаружился. У мужчины засосало под ложечкой. Он отломал ветку и стал осторожно прощупывать ею пакеты в поисках крысы.
– Живая ведь! Разве можно её в пакет?
Писк периодически то прекращался, то начинался снова. Оставался один пакет, последний у самой стенки. В него даже не пришлось тыкать веткой, он чуть шевельнулся. Сергей Иванович достал кулёк, положил на траву и пошёл домой за ножницами, бормоча:
– Что за люди? Живую крысу - в кулёк!
Разрезав кулёк, мужчина отказался верить своим глазам. Он увидел не крысу и даже не котёнка! Перед ним лежал крошечный ребёнок, который свернулся в клубочек от холода и уже не пищал. Но он был ещё теплый, живой! Сергей Иванович рывком сорвал с себя куртку, бережно укутал в неё этот грязный комочек и помчался домой.
Жена и сын спали: утренний сон такой сладкий! Только он подошёл к кровати, как жена открыла глаза:
– Серёжа, что случилось? На тебе лица нет.
– Потом, Полюшка, потом! Вставай, родная. Там, в куртке…
И отключился.
Жена вскочила, разбудила сына. Они положили отца на кровать. Сын стал звонить в скорую, а Полина Петровна пошла посмотреть куртку, чтобы узнать наконец-то, что же произошло. Развернув куртку, она вскрикнула от неожиданности. Дрожащими руками отнесла находку в ванную, смыла с младенца кровь, завернула его в наволочку и в одеяло. Тут и скорая приехала. Привели в чувство Сергея Ивановича, вызвали милицию. Новорождённого отвезли в больницу и стали искать горе-мамашу. Поиски осложнялись тем, что все беременные предъявили своих детей. Однако, на следующий день у одной девушки открылось кровотечение, пришлось вызвать скорую. Приехала как раз та бригада, которая принимала малыша. Они и сообщили в милицию.
Даша шла по улице, не спеша, и разглядывала прохожих. Ей нравилось рассматривать одежду. Девушка могла придумывать целые истории о платьях и костюмах. Скоро она сама будет конструировать наряды, а это так увлекательно! Навстречу шёл стильный молодой человек, Дашу словно током пронзило. Она замерла на месте, лишь на секунду встретившись с ним взглядом. Глаза у Гарика оказались большими и чёрными, как маслины. Раньше девушке не приходилось видеть такие. Пока Даша приходила в себя от этого наваждения, парень куда-то исчез, но уже через минуту преподнёс ей шикарный букет роз. В голове пронеслось:
– Мои любимые. Как он узнал?
Это была первая любовь. Армянский джигит так красиво ухаживал, предупреждал все желания девушки… Он был мил и галантен, его щедрость не знала границ. Полгода пролетели, как один день. Гарик заговорил о свадьбе. Даша была на седьмом небе от счастья. Парень собирался на каникулы съездить домой, рассказать родителям о том, что решил жениться. Родители не разделили радости юноши. Они наотрез отказались принять его выбор. Сыну сказали, что русская девушка им не нужна. Его ждёт армянская невеста, дочь папиного компаньона. Если Гарик хочет и дальше жить на широкую ногу, ему придётся подчиниться и сделать так, как хочет отец.
Даша с нетерпением ждала любимого. И не только она одна. Под сердцем уже бился малыш. Эту тайну девушка скрывала от всех, даже её родители ничего не знали. С каждым днём делать это становилось всё сложнее. Гарик позвонил, извинился и сказал, что родители её не принимают, что ему нашли другую невесту.
Даша швырнула трубку. Она была в бешенстве. Любовь в один миг превратилась в ненависть, которая искала выхода. Девушка возненавидела своего будущего ребёнка: из-за него теперь вся жизнь шла под откос, а честолюбивые мечты так и останутся мечтами. Каникулы кончились, Даша туго бинтовала живот и шла на занятия. Училась она хорошо, подавала большие надежды, родители ничего не замечали.
Схватки начались в три часа утра. Девушка закрылась в ванной, прихватив с собой мусорный кулёк. Она всё продумала заранее: этот ребёнок – помеха и от него побыстрее надо избавиться. Даша не кричала. Она была сильной, целеустремленной и знала, чего хочет от жизни. Ребенок родился быстро, это был мальчик. Даша завернула сына в кулёк, оделась, вышла на улицу и швырнула в мусорный контейнер. Вернувшись домой, легла спать.
Мальчика врачи назвали Павлушей. Он родился абсолютно здоровым. Ребенок два часа пролежал в холодном металлическом контейнере, да ещё и ударился головкой о стенку контейнера, когда падал. Ещё бы полчаса - и ребенок умер. Он уже охрип и не мог больше звать на помощь. Но Павлуша очень хотел жить, а люди спали. Сергей Иванович нашёл его на Петра и Павла. Какая-то невидимая сила гнала мужчину в то холодное предрассветное утро на улицу. От удара у Павлуши началась водянка мозга. Ему сделали операцию, отогрели, накормили, обработали пуповину, приласкали.
– Здравствуй, малыш! Добро пожаловать в наш мир. Видишь, какой он разный?
Если бы ни внимательность и дотошность Сергея Ивановича, у ребёнка не было бы шанса спастись. Какая разница, где там и кто пищит? Мало кому придёт в голову спасать крысу.
После этой истории каждый раз, подходя к мусорнику, я прислушиваюсь, затаив дыхание. А вдруг ещё какой-нибудь малыш расплачивается за муки маминой любви или отцовское равнодушие? Раньше такое и в страшном сне не могло присниться, а теперь периодически случается.
Он остался жить, подрос и, как две капли воды, похож на своего отца: такие же чёрные глазенки и кучеряшки. Когда Павлуша вырастет, он найдёт свою мать и задаст ей один-единственный вопрос:
– За что?

[Наталья Владимировна]

№ 17

СЮРПРИЗ ТРОЯНСКОГО ЖРЕЦА

В однокомнатной полутёмной квартирке с облезлыми обоями (выцветшие васильки по белому полю) стоит перед овальным зеркалом стройная женщина.
«С тех пор, как я катастрофически подурнела, - обращается она к зеркалу, как к внимательному собеседнику, - раздражает всё. Совершенно идиотская реклама или призыв, чёрт их там, в телевизоре разберёт! «Россия - щедрая душа!» Щедрая на что? Щедрая к кому? Чего это там у неё так много? Доброты? Сообщите, к кому? Совершенно очевидно, что моя вредная сварливость спровоцирована моим вынужденным бездельем. Меня не веселят больше юмористы. И не потому, что они плохие, а потому, что я сама стала скучная, как лекция по научному атеизму. Нет, не так. Я стала занудная, как нотация. Я обожралась песнями, юмором и последними известиями. Я торчу у телевизора целыми днями – и, в результате, у меня развилась наркотическая зависимость от него. Я боюсь, что, когда я отойду, там, в ящике покажут что-то очень важное. Но там одни только катастрофы, катаклизмы и конкретный криминал. Скажу больше: мне стыдно признаться, но, когда в последних известиях никого не ограбили, не убили, не изнасиловали в подъезде, не удушили в лифте, не подожгли в собственной квартире, не разоблачили и не посадили - я чувствую некоторое разочарование. И не потому, что я стала кровожадной, а потому, что с происшествиями жить значительно веселей».
Женщина пытается рассмотреть себя в профиль. Она поворачивается к зеркалу боком и говорит с отвращением к себе: «Пора делать перетяжку, пока я совсем не озверела и не перебила все зеркала. Сказка то про «свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду расскажи» вовсе и не сказка, а быль. Потому что в ванной, где чуть потемнее, я выгляжу ещё терпимо, в зале - уже пострашней. А в зеркальце на окне, там, где безжалостный дневной свет (Нет, это не выразить словами!) - это такое страшилище, что, будь я на месте самого завалящего мужика, разве совратилась бы на такую, как я? Однако я брюзга! Брюзга и старушенция. А раньше всё лучше было? А что сказал Экклезиаст? Он, мудрейший из мудрейших, изрек: «И не говори, отчего прежние времена были лучше нынешних? Ибо не от мудрости спрашиваешь ты об этом». И всё-таки раньше было лучше. Страшны не беды, а победки. Как это верно! Сначала пьяный водитель сбивает отца и его не довозят живым до Склифосовского. Потом сгорает мамин дом со всеми её сбережениями, а через день мама умирает от огорчения. Собственно, конкретных сбережений никогда и не было, но зато было одно из лучших в России собрание авторов авантюрного и детективного жанра. Скажите, рукописи не горят? Это у Булгакова в романе не горят, а у нас, в Мытищево, так полыхают - не затушишь. Сорок лет мама, работая в крупном книжном магазине, собирала личную библиотеку. «Только дремучие слои обывателей, - говорила мама, - прячут деньги в чулок. А просвещённая часть общества вкладывает средства в книги». И вот, что осталось… Женщина окидывает взглядом слишком большую для современных столов скульптурную композицию «Лаокоон и двое его сыновей» с остроумно вмонтированной мастером художественного литья в ногах у отца замысловатой чернильницей, и стопку книг, чудом спасшихся от огня.
Она вдыхает пахнущий дымом воздух в квартире… Вздрогнули тонкие ноздри и подчеркнули тем самым благородство профиля хозяйки квартиры. «А теперь из-за вас, - она снова укоризненно смотрит на книги, - пропах копчёностью весь мой нехитрый гардероб». Женщина подходит к вешалке и старательно обнюхивает одежду. «Ну, конечно, эта мымра из отдела народного образования учуяла запашок и решила сократить именно меня, чтобы мною в школе и не пахло. Может быть, меня бы и оставили, если бы не этот болван Клепиков. Я дала каждому из сорока учеников по одному сонету. Их ровно сорок во второй главе Евгения Онегина. Хотела блеснуть перед проверяющими. Клепикову достался сонет номер тридцать три. Ну, это всем известное: «Бывало, писывала кровью она в альбомы нежных дев, звала Полиною Прасковью и говорила нараспев». И вот он встает: «Бывало, писывал я кровью». И онемел. Ему подсказывают - он в глубоком ступоре. Его ущипнули за седалище - он очнулся и очень громко с выражением: «Бывало, писывал я кровью», - и снова замолк. До конца урока замолк кровописающий мальчик.
Если бы он вместо «Ядра - чистый изумруд» честно признался: «Я - дрочистый изумруд», я бы, конечно, заподозрила его в саботаже, но не обиделась. И даже похвалила бы его про себя! Ведь эту прелесть он сподобился прочесть у одарённого. В моём же случае он по тупости своей зарезал меня без нож - вот, что досадно! «Ваши ученики, - поддела меня потом на педсовете желчная дамочка из комиссии, - не в состоянии выучить всего четырнадцать бессмертных Пушкинских строк». В результате я теряю работу и сижу теперь на мели потому, что денег у меня «достаточно мало». Убила бы за такое словосочетание, но ведь говорят! И всегда хочется спросить с нескрываемым ехидством: «Так мало тебе, дебил? Или всё-таки достаточно?»
Вот такие дела. А за окном - дожди, а носу - очки, а под очками - морщины, «а в душе – осень». И ничего, кроме одинокой и нищей старости, мне не светит, ничего. Я не открою своё дело, а могла бы: я неплохо шью и крою. И, кроме того, у меня врождённое чутьё на стиль и на фасон. Чутьё есть, а рубликов на малюсенькое ателье – нет. И ссуду мне, безработной, никто не даст. И никто мне не займёт. А без толчковой суммы ничего не организуешь. А если бы даже и нашлась «щедрая душа» и одолжила мне деньги, то ничего путёвого из этого бы не вышло, потому как с последних денег даже гуси не ведутся.

***
Промозглое начало марта. Вечер. В комнате с устоявшимся запахом гари на смятой постели лежит женщина. Скука, граничащая с безутешным отчаянием. Сумерки сгущают синь и заполняют комнату. «Пора включить свет, но лень встать. Были бы деньги, надо бы купить торшер и поставить его рядом за головой. Удобно: щелкнул выключателем - и читай себе дальше. Но денег нет». Она встаёт и идёт к зеркалу. Она всегда сначала идёт к зеркалу, а уже потом идёт ко всему остальному. Внимательно рассматривает себя, с кошачьей грацией поднимает руки; кончиками пальцев осторожно натягивает кожу на висках. Всё в ней необыкновенно изящно и овально - ни одного угла ни в облике, ни в движениях. «Вот, если так натянуть, то исчезают мелкие морщинки за глазницами. Но немного, совсем немного… Пусть глаза станут, как у игривой киски. А если перетянуть - станешь похожей на пожилую гейшу. Господи! О чём это я? Какая перетяжка, когда торшер купить не на что. А всё мечтается о море… «На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко…» Интересно, Осип эти слова, уже, будучи в тюрьме, написал или ещё на свободе их сочинил? Неужели такое может быть? Волшебная ночь где-нибудь в Ливадии… Загорелись звезды! Запах водорослей и море, волнительно пахнущее мужчиной? Серебристый свет и - не песок (ни в коем случае не загаженный потными телами отдыхающих песок)! Только большие тёплые валуны в зелёных шарфиках из пушистеньких водорослей, похожих на обыкновенный мох. Та часть, что выступает над водой - серо-стального цвета, а там, где волны лижут бока - зелёный шарфик. Валуны нагрелись за день и теперь щедро отдают тепло. Я загорелая, мой новый знакомый - тоже. Мы сидим у костра и пьём сухое вино. А потом мы купаемся, и он овладевает мной прямо в воде. Нет. Не надо мной овладевать. Я не жеманная, я – гостеприимная. Но чём это я? Продолжим мечтать о возвышенном, о празднике жизни в Ливадии, о золотых бликах заката, о таинственных сумерках, о розах, о пахнущих дорогим французским лосьоном на мужских волевых и ненасытных губах, о тепле его рук в предутренней свежести ночи, о страсти, об одновременном стоне на гребне девятого вала любви, о нежности, о неге, об экстазе. А на следующий вечер мы пойдём с моим спутником в приморский ресторанчик. Закажем вкусного и необыкновенно изысканного. Негромко звучит маленький оркестр. Ни одного духового инструмента. Нет, пусть играет труба, я разрешаю, но только обязательно под сурдинку. А к ней в унисоны, в дуэты, в терции и во все остальные интервалы… Пусть её подбадривает аккордеон, а сам аккордеон пусть возьмёт себе в помощники что-нибудь щипковое. И скрипка, обязательно скрипка пусть нежно поёт о любви. Мой спутник щеголеват и импозантен, и мне завидуют дамы за соседними столиками, а я специально говорю с ним еле слышно, и он напрягает слух и весь внимание, и чуточку подаётся ко мне, и это расценивается дамами, как необыкновенная в меня влюблённость, и они просто истлевают от зависти… За окном темнеет, музыка усиливается, мужчина встаёт в щедром сиянии ресторанных светильников (он непременно должен быть в белом) и приглашает меня на танец. Обязательно медленный танец: танго или вальс-бостон. Он ведёт меня легко и профессионально. Танец окончен, но я не хочу утратить чудесное ощущение его желания, и маэстро выручает меня - он взмахивает палочкой, и оркестр теперь уже полнозвучно, пригоршнями синкоп щедро бросает нам под ноги развратное аргентинское танго…»
Женщина отходит от зеркала, включает свет, слабенькая лампочка окрашивает убогое убранство комнаты неприятно жёлтым и неуютным. «А потом мы поедем кататься на прогулочном теплоходе», - женщина пытается продолжить игру воображения, но всё обедняющий жёлтый свет убивает фантазию. И, как бы очнувшись, она говорит обреченно: «Нет, никогда я не сяду в комфортабельную каюту белоснежного парохода. Да. о чём это я? Я даже дикарём не поеду в Крым - нет денег на билет. Мне не на что сделать химку, а про перетяжку я уже и не думаю. Вот тут я вру! Именно о ней я всё время и думаю. Все, у кого есть бабки, уже перетянулись. Кого-то натянули лучше, кого-то хуже, все они стали чем-то неуловимо похожи друг на друга, как даунята. Но есть и совершенно потрясные результаты! Конечно риск. Вот эта актриса (не скажу фамилию)… Носик ей не нравился! А сейчас что? Бабизм-Ягизм, и углы рта тянет к ушам, как удилами. А я бы согласилась, я бы рискнула! Но там такие цены! Теоретически я могла бы накопить. Если не есть, не пить, а откладывать всё пособие, то лет примерно через пятьдесят. Нет, это поздно. Надо сейчас, непременно! Сейчас нужно подмолодиться и вырвать у судьбы хотя бы лет десять нормальной жизни!»
Женщина снова, уже на ощупь, осторожно потянула кончиками пальцев кожу на висках. Пальцы длинные, но не худые, и, как только кончики пальцев вдавились в виски, ногтевые фаланги, удерживающие кожу, податливо, как у маленьких детей, грациозно изогнулись вверх, как реснички. Положила ладонь под подбородок. Чуть вдавила подушечки большого и указательного пальцев под углом нижней челюсти, и сразу же исчезло то, что предательски выдаёт количество прожитых лет. Исчезла едва наметившаяся обвислость щёк, линия подбородка послушно выровнялась и тут же украла у возраста лет десять.
Лёгкий вздох - и женщина идёт к Лаокоону. Женщина поднимает тяжеленного эллина вместе со змеями, пустой чернильницей в ногах и с двумя его сыновьями. Тот, младший, который справа, уже задушен, а левый ещё жив и просит помощи у отца. Сам отец сопротивляется из последних сил, но его уже кусает змея за незащищённый левый бок, и он тоже обречён. Хотя, с точки зрения герпетологии, эта сцена с укусом противоречит логике. Ведь, если змея ядовитая - она никого не душит. Ей достаточно ужалить жертву. А если змея типа удава, то она неядовитая и некусачая. Женщина ставит, гибко прогнувшись спиной, скульптурную композицию на широкий подоконник. На столе ему не место - можно поцарапать чугуном лак столешницы. Находит старый дырявый носок и начинает протирать металл.
«Интересно, почему мама тебя первого вытащила из горящего дома? Не документы, не вещи, не книги, а первого - тебя? И почему она тебя называла античным сюрпризом? И почему ты стоял у неё в спальне, а не на письменном столе? И почему мама никогда не наливала чернил в сосуд под твоими коленями? Теперь уже мне этого не узнать. Ты у меня антиквариат. Ты помнишь ещё маминого прадедушку, а, может быть и прапрадедушку… Откуда я знаю? А он тебя откуда-то из-под Нижнего Тагила привёз. Он у самого Демидова в заводе управлял. Ты понял теперь, чем заканчиваются пророчества? Понял? Жрец ты Троянский бога Аполлона! Это ты просил глупых граждан не затаскивать деревянного коня в город. И кто тебя послушал? И кто тебе помог, когда тебя с сыновьями душили эти гадины? Никто не помог. Вот так-то! А ты сам-то знаешь, что ты уникум? Охотно объясняю. Когда тебя откопал итальянский крестьянин Феличе де Федис, то у тебя не было никакого фигового листка. Видимо, тот мастер, который отливал тебя из чугуна, стыдливо прикрыл по своей инициативе то, что прикрывать, по мнению родосских скульпторов Агесандра, Полидора и Афинодора, было не положено. Так что можешь гордиться: ты у меня единственный и неповторимый. А ты, змей Горыныч (женщина старательно протирает голову кусачей змеи) - тоже уникум, - у тебя глаза выцвели, как у алкаша, и большие, как у лошади. Уважающие себя, разъяренные гады, не имеют таких выпуклых стеклянных глаз»
Включила телевизор. Неприлично похожий на тётеньку диктор с блестящим от бриолина пробором на манер бодрых советских репортажей радостно объявил, что в городе организован прокат дорогих лимузинов. Невеста в свадебном наряде, розовая от восторга, садится с женихом в буржуазный автомобиль. Диктор объявляет в долларах цену эксплуатации лимузина за один час. Женщина переводит «зелёные» в рубли: «Среднестатистическая пенсия за час в этом блудовозе?!» Крупным планом - подозрительно долгий и чувственный для непорочной невесты поцелуй. «И девы-розы пьём дыханье, быть может, полное чумы», - с возвышенным сарказмом декламирует женщина. - Пир во время чумы!» И к диктору с невыразимым презрением: «Ну, заткнись, дон Педро!»
С гадливым выражением лица выключила телевизор и подошла к телефону.
- Алло, Виталик! Привет. Поздравь своих женщин с праздником. Ты не знаешь адрес нормальной скупки, а то я была на Чкалова - там такие людоеды!
- Сходи к Моисею - он работает каждый день. Его контора рядом с цирком, через дорогу. Подожди, Зина трубку рвёт.
- Агатик! - в трубке слышен шум застолья, музыка, смех, звон посуды. – Ты где пропала? Я тебе сегодня звонила, тебя дома не было. Слушай, мне Виталик рассказал про твоих - это же ужас! Давай к нам! Я твой любимый фаршированный перчик приготовила, целую гусятницу. Чё ты одна там сидишь?
- А я не одна, - мстительно врёт женщина.
- Тем более, если не одна. Не одна - значит, наших мужиков совращать не будешь. Он симпатичный? Давай дружить семьями, а? Давай? В, общем, ждём, приезжай.
Женщина открыла шифоньер, пробежала глазами по вешалкам: «Ну, и в чём я туда пойду? Ни в чём. Мало того, что старьё, так оно ещё и с копотью. Когда пахнет дымком копчёная говядина по-гамбурски - это запах благополучия. Когда тем же самым несёт от одежды - это запах нищеты. Веселиться мне не в чем. В таких доспехах я завяну, а мне для совращения нужен кураж. Мужики ничего не заметят, а вот бабы... Нет, это унизительно: на праздничный вечер в таком тряпье!» Женщина подошла к зеркалу, долго смотрела на своё отражение, потом заплакала. И сама сквозь влажную пелену отметила, как нехорошо искривилось лицо и слезы горькие и злые стекают по носогубной бороздке на подбородок. И от этого ей стало ещё жальче самую себя, и она заплакала ещё сильней и безутешней. Та, что плакала в зеркале, трансформировала своё состояние на ту, что смотрела на своё плачущее отражение, и женщина, не в силах сдерживаться, зарыдала в голос, как по покойнику. Вот так стояла в стареньком зимнем пальто и плакала до тех пор, пока слёзы не растворили ледяной комок в груди, унесённый ею с могилы матери.

***
- Ну, показывайте, что там у Вас? - согбенный временем старик в ермолке пытливо осмотрел вошедшую. - Вы же пришли не затем, чтобы поздравить старого Моисея с восьмым марта!
Женщина положила на стойку перстень и залилась стыдливым румянцем.
- Когда мне приносят вещи с ценником, - старик рассмотрел украшение через лупу, - я чувствую угрызения совести. И я объясню, почему. Если на колечке ценник, - значит, вещь ещё не носили. А ведь вещь покупают, для того, чтобы её носить, чтобы ей радоваться. Ну, а если радость отнесли в скупку, то, что осталось у человека? Осталась одна печаль. А Вы удивляетесь, почему я такой грустный. Потому, что все принесенные мне вещи излучают печаль. Я Вам честно скажу. Я Вам не дам ту цену, что нарисована на этой бумажке, но я Вам дам гораздо больше, чем Вам дадут другие. Если Вы мне не верите, походите по моим коллегам и уверяю Вас, Вы вернетесь ко мне.
- Я не буду ходить по вашим коллегам, мне Вас рекомендовали, как добрейшего из них.
- Кто рекомендовал?
- Мой знакомый.
Женщина положила деньги в сумочку.
- У меня дома есть уникальная вещь, но она очень тяжёлая. Это скульптурная композиция «Лаокоон и двое его сыновей».
- И в чем же её уникальность?
- У отца - фиговый листок, а в том, найденном в окрестностях Рима, Лаокоон был обнажённым.
- А из чего отлита скульптура.
- Из чугуна.
- Вы шутите? Оригинал из чистого белого мрамора, а копия из презренного чугуна? Величественная красота не может быть увековечена в чёрном цвете неблагородного металла. Впрочем, мир перевернулся, чему я удивляюсь? Недавно одна певица (Не знаю, почему она взялась не за свое дело?) пропела: «Я вернусь, когда раскинет ветки по-весеннему наш белый сад». Хорошо, что моя Розочка не слышала этот ужас. Она бы это не пережила. Она у меня была преподаватель русского языка.
- Я тоже преподавала русский язык и литературу.
- Что Вы говорите? А Вас эти ветки не коробят? Нет, я ничего не имею против веток и веточек. Но в данном, конкретном случае, у Есенина были задуманы именно ветви, а не ветки. И между ними такая же разница, как между веником и букетом. Принесите мне вашего троянца, я посмотрю его.
Женщина благодарит, берётся за дверную ручку, но её останавливает голос:
- Послушайте! Это один самых потрясающих сюжетов Троянской войны. Я помню его наизусть: «Лаокоон опасался греков. Он схватил громадное копьё и бросил его в деревянного коня. Содрогнулся конь от удара, и глухо зазвенело внутри его оружие. Но помрачили Боги разум троянцев, не услышали они звона оружия и решили они ввезти коня в город».
Фиговый листок можно слепить даже из глины, напряженное тело античного героя можно отлить из железа, но изобразить при помощи рыхлого чугуна искажённое судорогой лицо, содрогаемое мучительными конвульсиями, - нет! Это невозможно. Я должен посмотреть композицию. Вы далеко живёте?
- Три остановки.
- Вы, разрешите мне взглянуть на него?
- Разумеется. Вы меня очень обяжете.

***
Моисей смотрел через лупу на Лаокоона. Он стукнул по нему перламутровым, жёстким от древности, ногтем. Потом ещё и ещё. Он был похож на старого доброго земского врача, исследующего больного, страдающего неизвестным доктору заболеванием. Ещё немного - и будет выставлен интереснейший диагноз.
- Я приготовлю Вам кофе, - голос из кухни, - только у меня нет сливок. Будете пить с молоком?
- Не надо кофе. Если я ещё не совсем сошел с ума, то у Вас, уважаемая Агата Георгиевна, скоро будет и кофе, и какао, и сливки, и сметана. Будете ванны из молока с мёдом принимать, как Клеопатра. Мне нужны: тряпка, ацетон, уксус и обыкновенная пилочка для ногтей.
- Ацетон для снятия лака пойдёт? Он не слабый?
- Именно для снятия лака мне и нужен ацетон. И прошу Вас. Посидите на кухне, пока я Вас не позову. Я хочу сделать Вам сюрприз. А, может быть, правильней сказать: «Преподнести сюрприз?» Я стал такой глупый. Старость - это дурные манеры.
- Можно, - в нетерпении кричит женщина.
- Минуточку! У меня мало ацетона. Но то, что мне нужно, я уже отмыл. Заходите и не падайте в обморок.
Женщина вошла. Старик стоял, умышленно закрывая спиной скульптуру.
- Прелестнейшая Агата Георгиевна! - старик придал торжественности голосу. - Я утверждаю, что Ваш Лаокоон, отлит из двух частей: тело его отлито из серебра высочайшей пробы, а голова, голова - из чистейшей платины. Но это ещё не всё. Глаза этих змей - не стекло, глаза этих змей - искусно обработанные алмазы, другими словами - бриллианты.
Старик отошёл в сторону. Белым огнём полыхало искажённое предсмертной мукой лицо троянского жреца бога Аполлона. Как живые, струились серебром тела морских гадов. Грозным предупреждением поблескивали отмытые грани алмазных змеиных глаз.
- Но зачем дедушка закрасил эту красоту?
- Это сделал не дедушка. Я голову даю на отсечение, что скульптура была покрыта хорошим современным лаком. Старинные лаки так не боятся ацетона, как современные.
- Значит, мама?
- Выходит, так. Она же говорила Вам, что скульптура с сюрпризом.
- Сколько стоит такой отмытый Лаокоон?
- У меня нет таких денег.
- Ну, примерно! Мне хватит денег, чтобы открыть ателье?
- Любезная Агата Георгиевна! Вам хватит денег на то, чтобы утроить вашу жилплощадь и прожить в ней без забот много лет, без всякого ателье.
- А кому мне его продать?
- Никому! Куда бы Вы ни обратились, везде Вас бессовестно обманут. И это ещё в лучшем случае. При существующем уровне криминалитета, Вы нажили себе такую головную боль, что я уже жалею, что отмыл этого негра. Есть только один человек, который даст Вам за эту вещь настоящую цену. Я сведу Вас с Ароном, но Вы дадите мне три процента комиссионных.
- Почему только три?
- Потому, что Вы краснеете по пустякам.
- И что? За это с меня нужно брать меньше комиссионных, чем с других?
- Конечно. Только утончённые натуры, совестливые и легко ранимые имеют способность розоветь лицом от переполняемых их чувств. А, кроме того, Вы красивая женщина и достойны лучшей жизни. Это, во-первых, а во-вторых, я знаю, когда я умру. Если бы я был молодой, или, если бы у меня были дети, я бы купил у вас этот шедевр, как чугунное безобразие за копейки. И Вы бы никогда не узнали, что Вас ограбили. Но я один на земле и уверяю Вас, что даже три процента мне хватит для безбедного существования до конца. Завтра утром я зайду за Вами и мы поедем к Арону.
- А сегодня нельзя?
- Можно, но сегодня закрыты все учреждения. Я впаду в глубокое уныние, если с Вами что-нибудь случится из-за меня. Вам нужно найти надёжного охранника, чтобы без приключений донести деньги до ближайшей сберкассы. У Вас есть надёжный человек?
- Есть. А Вы знаете, что Вы похожи на профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений весны»?
- Конечно, знаю. Он сам мне об этом сказал.
- Кто сказал?
- Профессор Плейшнер, - лукаво улыбнулся старик.
- А можно я Вас поцелую?
- Канэщно, хачу! - Моисей искусно изобразил грузинский акцент и подставил щеку. - Но учтите: даже после вашего волшебного прикосновения я не уступлю вам ни копейки из моих честно заработанных трёх процентов комиссионных. Я Вам там под Лаокооном оставил малюсенький экспромт. Но прочитайте, когда я уйду. Я такой застенчивый. Женщина развернула записку.

О, лучезарная Агата!
Пылает кровь под тонкой кожей.
Я сам краснеть умел когда-то,
Когда душа была моложе.

Горят ланиты ярко-ало,
Глаза лучатся светом тоже,
А я, прожив уже не мало,
От сильных чувств бледнею рожей.

- Какая прелесть! Интересно, как выглядит этот Арон? Он, наверное, не так стар, как Моисей? Хотя и Моисей ещё ничего. Он такой смешной и галантный: «Канэщно, хачу». Похоже, что в молодости он был большой шалун. Он - шалун, а я геронтофиличка. Распутная геронтофиличка, - женщина пересчитала деньги, полученные за перстень, - надо бы хоть что-нибудь новенькое купить из одежды. Я должна завтра хорошо выглядеть. Эти Арончики такие кавалеры! А я такая кокетка! Нет - это я на себя наговариваю. Просто я умная и знаю, что, к хорошо одетым и приятным женщинам мужчины относятся снисходительней. А это что означает? Это означает, что мне могут больше заплатить. Первое, что я куплю - это хорошую косметику. Косметика - это главное.

***
Не спалось. Грядущее благополучие непривычно радовало и возбуждало, как кофеин. Забылась только под утро и ей приснилось, что в ресторане в Ливадии к ней подошёл Лаокоон, один, без сыновей, и учтиво пригласил её на танец. И она, танцуя аргентинское танго, чувствовала совершенно опредёленные намерения Троянского жреца Лаокоона. Чувствовала и не стеснялась своего томления. И вдруг Лаокоон поднял её на руки, и в тот же момент на них поплыли тремя четвертями тактов высокие волны безумного вальса и Жрец закружил её по залу с запрокинутым к небу лицом.
Любопытный вихрь кружения заглянул под шёлк и обнажил ноги выше дозволенного - не стыдно! Тиски сильных рук, прижимающих бедра к мощной груди - не больно! Ожидание неминуемого падения - нестрашно! Мускатный запах мужского пота! Золотой прилив желания! Жар крови по извилистому коридору страсти. Опусти меня, Жрец пониже. Ещё! Ещё! Я не вижу твоего выражения лица, Жрец! Не вижу, но знаю, что нет на нём больше признаков конвульсий. Конвульсии во мне. Они ритмично сотрясают меня восторгом. Наполни чашу до краёв, Жрец!
Досадный треск будильника. Открыла глаза. Серебряно-платиновый Лаокоон благородно светился на убогом фоне запотевшего окна. И ей стало жалко его продавать.

[Наталья Владимировна]

№ 18

БАНКА ВАРЕНЬЯ

Марина сразу поняла, что эти двое, в одинаковых тёмных костюмах, -от её отца. Широкие лица, накачанные плечи – казалось, пиджаки вот-вот лопнут. Ощущение опасной силы отличали этих двоих от обедающих в кафетерии лондонского колледжа.
«Найду твою шоколадку и убью», - загрохотал в марининах ушах голос отца. То, что отец может всё, Марина догадывалась. Не каждый бывший боксёр становится владельцем рынка, а затем банка. А отец стал.
Утром она и Джордж пили кофе и рассматривали летние фотографии - его чёрная кожа кажется ещё темней по контрасту с белёсым песком, а светлые маринины волосы, наоборот, сливаются.
- Приходи пораньше, я рыбу в духовке сделаю, - он поцеловал Марину в дверях.
От Джорджа пахло горячим шоколадом.
«Сейчас они узнают адрес, поедут туда - и...» Марина сунула руку в карман. Дома оставила мобильный, заряжала и забыла. Предупредить Джорджа нельзя. В регистратуре колледжа - её старый адрес; новый, где они живут уже второй месяц, знают только две подружки. С родителями - связь по мобильному. Двое в костюмах оглядывались по сторонам.
Вдруг подружки расскажут? Марина опустила голову, чтобы длинные волосы закрыли лицо, встала из-за стола и, словно бегун на старте, рванула к служебному входу. Узкие тёмные ступени вели наверх. У неё звенело в ушах – успеть, успеть. Толкнула ржаво скрипнувшую дверь, по лицу мазнуло холодной волной декабрьского воздуха. Марина поняла, что оказалась на крыше и задрожала – высоты с детства боялась. Дверь вывела на маленькую плоскую площадку. В отличие от большинства лондонцев, колледж не приспособил это место для чаепитий и барбекью, а навалил мешки со строительным мусором. Держась за мешок, Марина попробовала обойти свалку, поскользнулась, упала и проехала по мокрой черепице вниз, к концу крыши. Внизу, как в плохом ужастике, шли машины, блестели зонты над головами прохожих. Она замерла, вжавшись в холодную рифлёную поверхность. Где-то рядом послышался грохот, двое бегут за ней, сейчас догонят.
Марина уцепилась за что-то железно-ледяное, окарябала руку, но нашла силы отползти от края. И увидела пологий скат крыши соседнего дома и этажом ниже – вход в мансарду, окружённый крошечным садом с карликовой пальмой, цветами в глиняных амфорах, пластиковым столом. Она съехала, как с горки, с мокрой черепицы. Прыгнула и разбила коленку. Выход вниз, на улицу, был только через мансарду. Марина заглянула в окно – в комнате никого не было. Нажала на ручку двери. Не открылась. Сердце билось так быстро, что, казалось, выскочит из груди на мокрый рубероид.
Сигнализация сработает, приедет полиция. Ведь депортируют: виза просрочена. Но сейчас нужно спасти Джорджа. Главное, опередить тех, двоих. Марина рванула ручку двери на себя, что-то треснуло, и дверь открылась. В комнате - никого, банки с краской у стены, идёт ремонт. Успеть только. Дверь. Нет, эта - в шкаф. Эта вот входная. Сейчас сработает сигнализация. Нет, открылась. Лестница, ведущая на улицу. Святая Богородица, спасибо тебе! Бабушка так ещё говорила. Из порезанной руки течёт кровь на блузку. Вдруг арестуют на улице? Вниз, быстрей! Сорри, я очень тороплюсь. Дама с бульдогом вжалась в угол. Она и вызовет сейчас полицию.
На улице – слишком яркий свет, кровь видна. Колледж рядом, и те двое рядом. Обеденное время, не протолкнуться. На блузку в крови обращают внимание. Нет, спасибо, помощь не нужна, просто кровь пошла носом. Совсем рядом подвывает полицейская машина. Сейчас схватят? Нет, мимо проехала. Холодно, ещё эта кровь на белом рукаве. Благотворительный магазин, пахнет порошком против моли и застоявшимися духами. В кармане джинсов монетки, только бы денег хватило. Нет, не хватает.
Пальто с капюшоном. Надела, как только продавщица отвернулась, и никто не заметил. Хорошо, что лицо закрывает, верну завтра. Никогда не крала, а оказалось - так легко и не очень страшно. Толпы, неразбериха - канун Рождества, прохожие тащат огромные пакеты, у дверей магазина торгуют ёлками. На автобус денег не хватит, на метро – тем более. Болит нога, но главное – успеть. Сорри, дайте пройти. Моросит дождь, асфальт мокрый, скользкий, и идти очень больно.
Джордж проводил Марину в колледж, сходил в супермаркет и сел за компьютер. Игра называлась «Ответный удар воина». Выпусник лондонского университета, Джордж готовился стать министром одной небольшой африканской страны по окончании аспирантуры. Но случился переворот; отец, второй человек в правительстве оказался в тюрьме, а Джордж вместо министра стал развозчиком пиццы, да ещё с просроченной визой. В дверь позвонили. Небось, опять сбор пожертвований, Рождество. Нелегал, Джордж осторожно относился к звонкам в дверь. Бесшумно, как его предки-охотники, он подошёл к двери и посмотрел в глазок. Двое белых, в одинаковых тёмных костюмах, стрижки бобриком.
«Полиция, нас вышлют из страны», - понял Джордж и почти перестал дышать. Двое позвонили ещё раз. «Марину нужно предупредить, - Джордж представил, как на неё надевают наручники и везут в аэропорт, - дома её отец накажет. Не вернулась, когда тот требовал, визу просрочила, жениха бросила».
За дверью потоптались, потом послышались удаляющиеся шаги. Джордж метнулся к столу, схватил мобильный, набрал Маринин номер. Знакомая трель раздалась рядом. Телефон лежал на столе. Предупредить её нельзя. А полицейские могут знать про колледж. Есть две русские подруги в колледже. Неанглийские имена в телефоне. Быстрее, двое полицейских на машине, приедут в колледж быстро. Вот, кажется, подходит. Как же это читается – Хсюся, Ксуша? Звонит, возьми трубку, девушка с шипящим именем. Взяла, наконец. Марина ушла с обеда? Не сказала, куда. Да, обязательно перезвоню.
Главное, перехватить Марину до этих двоих. И быстрее из Лондона. Может быть, в Ирландию на пароме – там проверяют меньше.
Джордж надел куртку, ссыпал в сумку деньги, документы, маринины украшения, схватил и сунул во карман куртки фотографии с каминной полки, оглядел маленькую комнату с потрепанным диваном, раковиной и электроплиткой в углу, пластиковым столом у окна и понял, что здесь он был счастлив и никогда сюда не вернётся. Выглянул из квартиры – на лестнице никого не было, захлопнул дверь и побежал вниз. На улице, вроде бы, безопастно. Перебежал дорогу. Здесь рынок, народу всегда много, и входная дверь в их дом видна. Джордж пристроился рядом с двумя чёрными женщина, выводящими низкими голосами слова госпела. Очень удачно. Полицейские подумают, что он вместе с поющими женщинами.
- Звезда взойдёт, родится младенец, и все полюбят друг друга, - выводила низким голосом женщина в блестящих лосинах, обтягивающих огромные бёдра.
- Все полюбят друг друга, - вторила ей другая, встряхивая копной косичек.
Джордж любил только Марину и смотрел на дверь их дома, где они были счастливы всего несколько часов назад. «Сделай так, что она быстрее пришла сюда», - обратился он к духу недавно умершей тётки. Она и при жизни вызывала дождь, а теперь её возможности должны быть куда больше. Марина не шла. Рядом с домом остановилась машина. Двое в штатском вернулись. Один вылез из машины и пошёл в «МакДональдс». Джорджа трясло, лица прохожих расплывались, все женщины на улице были похожи на Марину. Подойти к полицейским самому? Его арестуют, поставят галочку, до Марины у них руки не дойдут. А если приехали за ней? Возьмут его и вызовут подкрепление.
Главное, чтобы не отправили домой. Плохо, когда твой отец - враг президента. И дядя, и брат, вся семья. Говорят, что отец и брат в тюрьме, но, скорее всего, их нет в живых. Документы он уничтожил давно, отправят в лагерь для беженцев, а потом...
К двери их бывшего дома подошла девушка в пальто с капюшоном. Звонит по домофону. Марина! Он рванул через дорогу, завизжали тормоза, заглушая его крик.
- Марина, беги, я люблю тебя.
Второй, в штатском, выскочил из машины, Джордж бросился к нему, преграждая дорогу.
- Арестуй меня, слышишь! Я нелегал уже пять лет, - Джордж прыгал перед качком – полицейским.
- Чё тебе, парень, надо? - качок отодвинул его в сторону и подошёл к дрожащей Марине, - Марина Сергеевна, не бегайте от нас. Вам Сергей Иваныч гостицев к Рождеству Вашему английскому прислал и деньги. А то он телевизор смотрит и боится, что Вы в Африку подадитесь. А там у этих, - качок покосился на Джорджа, - нерусских, одни только беспорядки.
- Колян, - крикнул он спешившему из "МакДональдса" напарнику, - выгружай гостинцы. Счас мы вам всё наверх занесём. Банку с вареньем вот только разбили.

[Наталья Владимировна]

№ 19

ТРАНСПЛАНТАЦИЯ

Через час меня выпишут из больницы. В этом не сомневаюсь – у меня мама здесь работает. Остались формальности. Завтра начнётся новая жизнь, в которой не будет спорта и драк. Спорт-то, возможно, будет, но не каратэ. Удар ножом в пьяной драке, и – год в больнице. Две неудачные операции на родном сердце и сложная третья. Удачная! После таких ран обычно не выживают. Но мама не самый последний человек здесь, куда меня, умирающего, привезли год назад.
Двадцать три - всё ещё впереди. Отцу буду помогать. Он коттедж продал и в долги влез, чтобы меня, сыночка своего ненаглядного, на ноги поставить. В новой квартире ещё и не был. Хоть и трёхкомнатная, но по сравнению с нашим коттеджем… Папа все силы положил на свой бизнес, а я не то что помочь… Как следует не знал, чем родной отец занимается. Сейчас знаю. Небольшой заводик по изготовлению металлорежущего инструмента. В подробности пока не вникал. В институте восстановлюсь. Юриспруденция – не такая уж и тягомотина. Даже интересно. Странно: до больницы и подумать не мог, что меня заинтересует эта область знаний. Или в шахматы научусь играть.
Удивительный человек мой сосед по палате. Восемьдесят лет, сердце больное, а он со мной в шахматы играет и музыку оптимистическую слушает: «И живу я на земле доброй за себя и за того парня…» Кстати, с папой надо сыграть - он отлично играет! Вот удивится-то!

Идут. Лечащий врач, медсестра и, конечно, мама. Врач тут же садится на мою койку:
- Как дела, Арсений? – вопрос дежурный.
- Нормально, - ответ тоже.
- Давай посмотрим! - он взял из рук медсестры папку с историей моей болезни и заглянул в неё, словно в первый раз. – Анализы все отличные, кардиограмма хорошая. Осматривать тебя не буду. Вчера всё видел. Шрамы, конечно, останутся, но для мужчины это нестрашно.
- Спасибо, Василий Львович! С того света меня вытащили.
- Ну, прямо уж и с того? Но, пожалуй, первого марта можно ещё один день рождения справлять, - Львович всеми силами старался сдержать улыбку, но не смог. Затем встал и обратился к маме:
- Маргарита Владимировна, принимай сына!
- Василий Львович! - на маминых глазах слёзы, она уткнулась в плечо доктора. – Он у нас единственный.
- Всё, всё, Рита, прекращай мокрое дело. Забирай своего сына, и чтобы я его больше здесь не видел.
«О, Львович, за такое пожелание - особое спасибо!» - вслух я этого не сказал.

Вот я и дома, в новой квартире. Моя комната маленькая, у родителей – побольше, и зал. С нашим коттеджем, конечно, не сравнить, но жить можно. Мама с сегодняшнего дня в отпуске. Этого следовало ожидать. Для неё я всегда маленьким останусь. Лёгкий, но шикарный обед…
- Папа, пойдём, поговорим! – кивнул я после застолья на свою комнату.
Отец удивлённо посмотрел на меня. Раньше задушевных бесед с отцом не было.
- Что ж, идём! - с улыбкой на лице он направился за мной.
- Заодно в шахматы сыграем.
Папа словно на столб налетел.
- Во что? – удивлённо спросил.
Я зашёл в комнату и стал расставлять фигуры. Отец играл, практически не думая:
- Сильно ты изменился, Арсений. Думал, тебя, кроме каратэ и девиц длинноногих, ничего не интересует.
- Папа, сам не пойму. Юриспруденцией стал интересоваться, в шахматы играть научился. Год назад об этом и подумать не мог. Кстати, я у тебя качество выигрываю.
- Неплохо, - отец задумчиво взглянул на доску.
- Тебе буду помогать, - уверенно продолжил разговор с отцом. – Возьмёшь заместителем?
- Ты наследник. Конечно, возьму. Дела в гору пошли. Коттедж новый пора строить. Работы много. Сын, фигуру теряешь!
- А ты попробуй, возьми!
- Ничего себе!
Папа стал играть в полную силу, но я выстоял и партия завершилась вничью.
- Молодец! – гордо произнёс отец. – А сейчас отдыхай. Ближайшую неделю - никаких умственных перенапряжений. Отдых, прогулки по весеннему городу…

Новую жизнь все начинают с утра, и я – не исключение.
- Мама, пойду, прогуляюсь!
Мать появилась в мгновение ока.
- Арсений, ни с кем не связывайся!
Это была её любимая фраза, когда уходил в былые времена погулять. Она ещё добавляла: «А то пристанут какие-нибудь хулиганы, вы их убьёте, и вас посадят». Сейчас этого не сказала. Улыбнувшись, поцеловал её и вышел.

Апрельское солнышко светит по-летнему. Какой-то парк, утопающий в зелени… Пойду через него. Он, по-моему, как раз к центру города выходит. Красивый парк. Странные мысли в голову лезут. Раньше со мной такого не было. Лишь спорт на уме. Весну от лета отличить не мог.
А это ещё что такое? Парни мужика бьют, похоже, бомжа. Двое на одного. Мне всегда везло на подобные сцены. И ведь никто не заступится! Просто издали наблюдают или мимо проходят. Ведь так и убьют горемыку!
- Эй, ребята! Ну-ка, прекращайте! – сам не ожидал от себя подобного.
- Что ты сказал? – спросил один из них, и оба с грозными физиономиями направились в мою сторону.
Моя левая рука инстинктивно прислонилась к сердцу. Кольнуло под левой лопаткой. Почти реально ощутил впивающийся в родную плоть клинок. Даже немного страшно стало. Между тем, парни подошли вплотную. Мой растерянный вид, видно, придавал им уверенность.
- Что ты сказал? – вновь спросил один из парней.
Как бы не переборщить! Слегка одного носком ботинка по коленке, другого – кистью руки наотмашь по губам. Вроде не переборщил. И люди стали подходить. Вот и милиция подъехала, целых две машины.
- В чём дело? – спросил вышедший из «Волги» капитан.
- Хулиганы мужика били, а парень заступился, - бросились к нему две тётки.
Так, я вроде героем стал. Приятное чувство, словно серьёзный бой выиграл.
- Это опять Вы? – капитан подошёл к лежащим парням.
Махнул рукой, и стоящие у «газика» милиционеры затолкали парней внутрь машины вместе с поднявшимся бомжом. Затем подошёл ко мне и, пожав руку, поблагодарил:
- Спасибо, парень! Обычно все мимо проходят. Давай доедем до отдела, оформим, как полагается, - он повернулся к женщинам. – И вы, если можно. Затем вас всех по домам развезут.

Приехали, зашли с капитаном в его кабинет.
- Ваша фамилия? – спросил он ровным голосом.
- Викулов Арсений Борисович.
- Так вы тот самый Викулов? - капитан хлопнул себя по коленкам. – А я думаю, вроде ребята крепкие, а он их так аккуратно уложил. Всё, больше не буду донимать расспросами. Думаю, у Вас претензий нет?
- Нет.
Какие у меня могут быть претензии? Меня ещё помнят! Непонятно, с какой стороны, но помнят.
- У них тем более – нет. Идёмте, я вас провожу.
До самого выхода капитан радостно о чём-то беседовал со мной. Менты - они ребята, оказывается, неплохие. На «доске памяти» - четверо погибших, а одна фотокарточка - совсем свежая. Значит, не только балбесов гоняют, вроде меня в детстве…
- Сейчас Вас до дома довезут, - он уже бросился к стоящей рядом «Волге».
- Не надо, я погулять вышел, - останавливаю его. – Вчера только из больницы выписали.
- Тогда счастливо! – капитан пожал мне руку, затем сунул визитку. – Если что – звони.
- Спасибо!
Да, интересная у меня прогулка вышла! С приключениями! Мой новый дом, кажется, в той стороне. Пойду, куда ноги понесут.

И куда меня ноги принесли? Надо оглядеться.
- Серёжа!!! – раздался сумасшедший девичий голос.
Что такое? Словно меня окликнули. Бледная женщина, нет – девушка. Лицо без следов косметики. Она остановилась как вкопанная, рассматривая меня, и… Зарыдала.
- Меня Арсений зовут, - зачем-то представился я, затем взял её за плечи. – Что с Вами?
Она продолжала плакать, захлёбываясь слезами, а мне казалось – это та, которую искал много лет. Нет, которую знал много лет. Да что же со мной в последнее время происходит? Достал платок, вытер слёзы с бледного лица. Девушка стояла, беспомощно опустив руки и глядя на меня изумлёнными, граничащими с сумасшествием, глазами.
- Пойдёмте, погуляем, и Вы всё расскажете, - решительно взял девушку под руку. – Вас как зовут?
- Наташа.
- Как я уже сказал, меня – Арсений. Переходим на «ты». Надеюсь, обо всём расскажешь, и вместе решим, как преодолеть твоё горе.
- Его не преодолеть. Ты даже понять не сможешь. Это надо пережить.
- Я год пролежал в больнице. Мне сделали две операции на сердце, но обе неудачные. И ждал смерти, прикованный к аппарату. Дальше помню с трудом. Третью операцию провели, как мне казалось, без подготовки, неожиданно, но она оказалась удачной. Вчера меня выписали из больницы.
- Извини! – она запнулась, не зная, о чём продолжить разговор, но всё же спросила: - А что с Вами случилось?
- Каратэ занимался, но дураком был. Мы с друзьями ни одну драку стороной не обходили. В той нас трое было, а их человек десять, не меньше. Ударили со спины ножом в район сердца.
Я замолчал. Молчала и моя спутница, но по напряжённым глазам нетрудно догадаться, что хочет рассказать что-то сокровенное и не менее ужасное, чем моя история.
- У меня парень был. Его Сергеем звали, Сергеем Ткачевым. Мы заявление в ЗАГС подали, и я уже считала эту фамилию своей, - она вновь замолчала. Видно, воспоминания причиняли сильную боль. – Серёжа в милиции работал, но был скромным. В шахматы любил играть. Двадцать восьмого февраля он пошел на ночное дежурство. Поцеловал меня и произнёс: «До весны!» Ночью они арестовывали каких-то особо опасных преступников. Те были вооружены. Пуля попала Серёже в голову. Он умер по дороге в больницу на руках у друзей. Врачи сказали, что рана была несовместима с жизнью. Серёжа из небогатой семьи и был у родителей единственным сыном. И у меня - тоже единственным.
Девушка замолчала. Я не находил слов, чтобы её успокоить. А она более не могла говорить. Мы шли долго, затем повернули обратно, а слова так и не находились. Первым молчание прервала Наташа:
- Сегодня смотрела в окно и вдруг увидела тебя со спины. И мне показалось, что Серёжа вернулся ко мне. Выбежала, как ненормальная и поняла, что ошиблась. Когда ты стал вытирать слёзы, вновь показалось, что это он. Так же нежно касался платочком лица.
- Сегодня первый раз после больницы вышел погулять, - понимал: надо о чём-то говорить, - и вновь ввязался в драку, затем попал в милицию. После этого пошёл, куда ноги понесут. И они принесли меня к твоему дому.
- Вот он! – девушка кивнула на обычный пятиэтажный дом, от которого мы начали свою прогулку. – Спасибо, Арсений! До свидания!
Что можно сказать в ответ? Проводил её взглядом до подъезда и отправился домой. Мысли, однако, продолжали лезть в голову. Представил её парня. Умер, даже не попрощавшись ни с ней, ни с родными. А я в это время? А я в это время, тоже умирал, подсоединенный к аппарату «искусственное сердце». Более недели. Мне ничего не говорили – мама запретила, но понимал: если не делают третью операцию, то всё бесполезно... И приготовился к смерти. Как раз утром первого марта меня вдруг повезли в операционную. Накануне даже не было разговоров об операции, и вдруг… Словно всё решилось под утро. Интересно. Тот парень умер, а у меня появилась надежда… Подожди!!! А что у меня была за операция? Мама ничего не говорила и, похоже, другим запретила!

Домой пришёл возбужденным, и мать сразу спросила:
- Арсений, что случилось?
- Мама, ответь мне на один вопрос, но честно. Третья моя операция была…
- Да, сынок. Трансплантация сердца.
- Мама, кто он?
- Милиционер, погибший от рук бандитов. Его убили выстрелом в голову. Он умер по пути в больницу. Абсолютно все параметры совпадали с твоими, - она замолчала, слова давались с трудом. – Его убитые горем родители стояли у операционной, где лежал мёртвый сын, а мне нужно было получить у них согласие на изъятие сердца. Немедленно…
Мама уронила голову на стол и заплакала. А я это представил! Она всё же продолжила:
- Упала перед ними на колени, но не могла ничего произнести. Не знаю, что им говорил Василий Львович, какими словами объяснял…
Обняв плачущую маму, я молчал. Прошло не менее часа. Наверно, не стоило спрашивать, но спросил:
- Мама, а как фамилия того парня?
- Серёжа Ткачёв, - она с испугом посмотрела на меня. – Арсений, что с тобой?
- Знаешь, мам! - стал рассказывать после недолгой паузы. - Когда пришёл в себя после операции, почувствовал, какие-то изменения внутри, не физические. Мысли совсем другими стали, а главное, - чувства… Нашёл в планшете книги по юриспруденции и зачитался. Представляешь? Мне это понравилось. За три курса, которые проболтался в институте, не открыл ни одного учебника, а здесь понравилось. Сосед по палате предложил сыграть в шахматы. Ради смеха расставил фигуры и так увлёкся… Понимаешь, мама, словно вместе с сердцем ко мне и душа его перешла! Сегодня произошло совсем невероятное. Я просто гулял и забрёл в район, где ни разу не был, и встретил… Кого ты думаешь?.. Девушку Сергея Ткачёва.
Мама слушала внимательно, но шокирующего действия мой рассказ на неё не произвёл. Она тяжело вздохнула и тихо произнесла:
- Такое бывает. Я много перечитала об этом. Поэтому и не хотела, чтобы ты знал о трансплантации. Теперь знаешь.

Просидел в своей комнате до вечера, пока отец с работы не вернулся. Много дум передумал. Они с матерью долго о чём-то шептались, затем вошли в мою комнату.
- Сын, у тебя всё в порядке? – первым спросил отец.
Я рассмеялся и обнял их. На их лицах так же появилась улыбки, но пока не очень уверенные.
- Так как вы пересадили мне чужое сердце, - начал строгим голосом. – Придётся приложить все силы, чтобы сделать его родным! Буду жить за себя и за того парня. Видно, судьба!
- Арсений, ты это серьёзно?
- Да серьёзно я, серьёзно. На ближайшие пять лет у меня такие планы: окончить институт, построить с отцом большой коттедж и жениться. Через неделю иду к отцу работать. Папа, мне деньги нужны на мелкие расходы, - подумал и добавил, - на средние.
Родители вышли, а я достал визитную карточку того капитана и набрал номер:
- Евгений? Это Арсений Викулов.
- Слушаю, - раздался бодрый голос.
- У вас работал Сергей Ткачёв?
- Да, он погиб два месяца назад.
- Евгений, мне нужна информация о нём.

Могилку нашёл сразу. Памятник из дорогого металла. Оградка не покрашенная, но отливающая металлическим блеском, словно только что поставлена. Наташа говорила, что Сергей - из небогатой семьи. Судя по материалу и оформлению – папиных рук работа. На фотографии красивый парень в милицейской форме с лейтенантскими погонами.
И вдруг сердце моё застучало. Да так сильно, что дыхание перехватило. Слегка помассажировал грудную клетку, не отрывая взгляда от фотографии. Положил на надгробие букет белых гвоздик.
- Спасибо, Серёга! Спас ты мне жизнь. Наверно, не только мою. Погиб ведь в схватке с бандитами, - я разговаривал с ним, как с живым. – Сегодня пойду к твоим родителям. Обещаю, что в обиду их никому не дам! Вчера с твоей Наташей встретился - твоё сердце привело к ней! Хорошая девушка. Тебя сильно любит.
Долго ещё говорил с ним, рассказал о своей прошлой жизни, поделился планами на будущую. И на душе легче стало.

- Кто? – раздался мужской голос в домофоне.
- Капитан Евгений Жданов вам звонил обо мне.
- Заходите!
Обычная двухкомнатная квартира в пятиэтажке. На меня с грустью смотрят глаза двух пожилых людей. Они не знают, кто я. А я не знаю, что сказать. Сердце бешено стучит. Его сердце… Оно словно хочет выскочить из груди и броситься к ним. Стою и всё ещё не решаюсь заговорить. Просто не могу найти слов.
Вдруг глаза женщины расширились до невероятных размеров, она схватилась за щеки, сделала несколько шагов мне навстречу и прошептала онемевшими губами:
- Вы… Вам… У Вас сердце нашего Серёжи?
Я не дал ей упасть, схватил, прижал к своей груди, словно родную мать, и губы мои невольно прошептали:
- Мама!
Пелена закрыла глаза. Опустил голову на её плечо и заплакал, а моё новоё сердце чувствовало стук сердца матери.
- Сыночек!
Неясно было, к кому она обращалась: ко мне или к нему, лежащему под металлическим надгробием.
До вечера сидел с ними, рассматривали фотокарточки, и казалось, что впитываю его судьбу. Эти пожилые люди стали мне родными, имею право называть их «папа» и «мама». Но вместе с правами появились и обязанности.

В эту дверь можно было и не стучаться, но постучался. Открыла сама Наталья. Лицо грустное и бледное, как сутки назад. Она покачала головой, словно прося: «Не надо! Уходи!»
- Наташа! Пойдём, погуляем!
- Арсений, не надо, - решительно произнесла она.
- Мне нужно тебе что-то сказать, очень важное. И сразу уйду.
Мы дошли до парка и сели на скамейку. Не стал подбирать слова, не стал ничего объяснять, просто сидел и рассказывал:
- Более недели я лежал в больнице с аппаратом «Искусственное сердце». Кончилась зима, и наступила весна. Не понимал, почему мне не делают операцию. Не знал, что моё сердце уже не застучит никогда. Но знал: два-три дня – и аппарат отключат. За десять месяцев, проведённых в больнице, свыкся с мыслью, что дни мои сочтены. Той ночью на первое марта не спал. Невозможно уснуть перед неминуемой смертью.
Утром в палату буквально ворвались медсёстры, положили меня на каталку и повезли в операционную. На другом операционном столе лежал мёртвый парень, а моя мама стояла на коленях перед его окаменевшими от горя родителями.
- Тебе пересадили Серёжино сердце!? – на меня смотрели огромные глаза, и непонятно, что, кроме ужаса, светилось в них?
- Да, и оно привело меня к тебе. Больше мне нечего добавить.
Встал и пошёл к выходу из парка. Чувствовал, что наши с Серёжей судьбы переплелись, и совсем запутался в этих переплетениях.
Но я всё сделаю правильно. Обещаю тебе, Серёга!