МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни или о любви (до 15 тысяч знаков с пробелами). - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 4 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

«Триумф короткого сюжета» - реализм, рассказ о жизни или о любви (до 15 тысяч знаков с пробелами). Конкурсный сезон 2020 года.

#11 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 декабря 2019 - 00:05

10

ВОЛШЕБНЫЙ ПОДАРОК


Целую неделю с самого раннего утра площадь у метро заполнялась людьми, не сумевшими поверить в смерть своих близких.
Народ стоял с табличками на груди или щитами в руках: имена и фотографии не вернувшихся домой детей, родителей, сестер, братьев, супругов…
С каждый днем толпа редела. Но не потому, что пропавшие без вести находились (таких было ничтожно мало), а потому, что шансы на чудо уменьшались с каждым часом и даже минутой, и кто-то просто не выдерживал испытания надеждой и умирал от инфаркта, а кто-то, подкошенный горем, не мог встать с постели и выйти к людям.
Тем не менее даже через неделю толпа встречавших каждый поезд метро на выходе из одной только этой станции, Journal Square, оставалась весьма плотной для такого городка, как Джерси-Сити, откуда очень удобно было добираться на работу в те самые злополучные небоскребы.
Город тяжело дышал. Он стал калекой одновременно со всей страной. Его ритм, стремления, беспечная улыбка, уважаемое прошлое и достойное будущее были взорваны. Состав крови города изменился: прохожие стали родственниками.
У каждой станции метро, куда приезжали поезда из эпицентра немыслимого горя, над которым еще не развеялся смрад сгоревших зданий, тел и судеб, поселилась молчаливая скорбь.
Стоило кому-то из проходивших мимо на секунду задержать внимание на чьей-то табличке, как заметивший этот взгляд уже не мог совладать с глубоко запрятанной мечтой встретить свидетеля чуда, который сообщил бы, что любимый сын или дочка, мама или папа выжили… И мечта эта пробивалась наружу молчаливым криком.
Толпа невольно разделилась на жертв и возможных спасителей. А вся страна превратилась в единую кровоточащую рану, из которой тонкой струйкой сочилась надежда, что все случившееся — не правда, а страшный сон.
Горе не имеет единиц измерения. И все же есть нечто, что человек может или не может принять. Трагедия 11 сентября 2001 года оказалась непостижимой для ее жертв. Никто не смог мгновенно осознать правду.
«Узнайте моего ребенка на этой фотографии!» — умоляли глаза матерей.
«Ну, посмотрите же внимательней! Видите, какая счастливая здесь моя дочь! Свершите же чудо, скажите, что она жива и просто не может позвонить, потому что врачи ей пока не разрешают разговаривать после травмы! Ну, не молчите же, люди! Она в больнице, да? Вы ее только что видели?»
Прохожие спешили проскочить мимо встречавших, виновато отворачиваясь от этого жуткого зрелища массовой надежды на воскресение родных, а некоторые выходившие из метро чуть ли ни бегом бежали от мощной энергетики направленных на них глаз, взывающих о чуде.
Иногда, очень редко, кто-то вытаскивал блокнот и записывал номера телефонов с этих табличек, так как лицо на фотографии, висевшей на чьей-то груди, кому-то казалось знакомым… Если такое происходило, то все вокруг тут же воодушевлялись и просили внимательно приглядеться и к их объявлениям тоже. Они начинали галдеть, как дети, умоляя вспомнить их родных, словно спасение было уже на подступах и нужно было лишь призвать спасителей внимательно вглядеться в дорогие черты единственных, которые просто не могли так внезапно бесследно исчезнуть, потому что это было бы нелепостью и непостижимой жестокостью со стороны Всевышнего.
Средства массовой информации изредка сообщали о чудесах: какой-то мужчина был завален обломками здания, потерял создание, но, придя в себя, смог позвонить брату по уцелевшему мобильному телефону.
Другой мужчина, вылетев с высокого этажа, остался жив, притормозив свое падение не то о дерево, которое росло в том месте, где он приземлился, не то о стоявшую неподалеку машину с песком. В итоге счастливчик выжил, отделавшись переломами.
Каждый такой случай рождал тысячи надежд. Но чем больше проходило дней, тем более очевидной становилась чудовищная правда.
Отцы и матери вчерашних выпускников колледжей, навсегда ушедших на работу неделю назад, наскоро выпив перед уходом чашку кофе; бабушки и дедушки не вернувшихся домой внуков; жены и мужья, еще не признавшие себя вдовами и вдовцами, буквально оцепили улицы и площади, примыкавшие к метро. Сюда же приходили их родственники и друзья.
Было здесь немало и тех, в чьих семьях никто не погиб, но люди не могли оставаться дома, варить обед, смотреть ТВ-шоу, болтать по телефону, пить пиво. Их семьи уцелели, но мир перевернулся и для них. Спасшихся не было!
С фотографий смотрели в основном молодые радостные лица… Никто из них и предположить не мог, позируя фотографам, что очень скоро снимки будут служить такой миссии.
Мир замер, затаив дыхание от ужаса. Все изменилось! Если еще совсем недавно американцы разных национальностей и цветов кожи, встретившись взглядами, посылали друг другу импульсы точно выверенной доли политкорректности, то сегодня они готовы были обняться, и, казалось, им трудно сдерживать теплоту и симпатию. Никакое правительство и никакие законы никогда так не сплачивали народ во всей его пестроте и непримиримости, как это общее горе и общий гнев.
В Джерси-Сити и столбы центральных улиц, и стены многих домов вокруг метро были обклеены фотографиями пропавших и телефонами их родственников. Но особенно много объявлений висело на каменной стене у входа в здание метро. Прорваться к ней не удавалось. Каждый стремился разглядеть все лица не вернувшихся, чтобы…
И тут я поймала себя на том, что тоже толкаюсь, упорно пробираясь к стене…
«Б-же мой! Зачем? Зачем я это делаю? Ведь шансов, что я кого-то узнаю и смогу кому-то помочь, почти нет. Кто жив, тот дал о себе знать! Остальных я видеть не могла. Тем более что работаю совсем в другом месте».
Нет, это не было желанием ощутить превосходство выжившей. Это было чувство вины уцелевшего и желание попросить прощения у тех, кого безуспешно пытались найти.
Я всхлипывала, пытаясь не разрыдаться в голос. У меня никто не погиб. Но я не могла успокоиться, меня трясло. Воображение безостановочно рисовало сцены последних минут жизни тех, кто, взявшись за руки, выбрасывался из окон башен, и тех, кто был в этих разбившихся самолетах. Я представляла себе горе их родных и вспоминала веселье и празднование некоторыми группами американских мусульман национальной трагедии Америки на улицах многих городков Нью-Джерси, по которым я проезжала вскоре после случившегося, и я не могла найти объяснений, почему такое возможно. Более того, попытки некоторых возмутиться этим ликованием вызывали осуждение властей США.
«Защитники прав убийц! А если бы ваши дети погибли, тогда бы вы тоже разглагольствовали о демократических правах террористов?» — стучало в висках миллионов.
Мир сошел с ума. Как после этого жить?
Рядом со мной плакали люди… Одна женщина обняла меня, поскольку я все-таки разревелась. К нам подошел пожилой афроамериканец и обнял нас двоих. Никто ничего не говорил. Но каждый старался подбодрить другого.
Мне стало стыдно, что они ошибочно принимают меня за пострадавшую, и я, наверное, должна была сказать им, что это не так… Но я ничего не сказала. Я чувствовала себя пострадавшей!
Хотелось приласкать мир, предварительно изгнав из него уродов и нелюдей. Застенчивость мешала проявлять нежность и любовь к прохожим. И все-таки все мы пытались преодолеть скованность и выразить солидарность тем, кого считали своими… В один миг народ ощутил неподдельное обжигающее родство. Мы объединились против террористов-мусульман. Это было мощное эмоциональное единство.
В руках многих прохожих были маленькие флажки — копии американского флага. На автомобилях — такие же флажки и наклейки с призывами к солидарности: «Объединившись, мы выстоим».
И только одна женская фигура стояла отдельно от всех нас на значительном расстоянии. Это была интеллигентная дама лет пятидесяти в черной траурной одежде, которая подчеркивала ее худобу и огромные глаза.
Никогда в жизни я не видела таких глаз! Они были сожжены болью и смотрели куда-то в другую жизнь, куда попал тот, кого это женщина навсегда потеряла.
Вчера я уже видела ее недалеко от развалин в Манхэттене. Я обратила на нее внимание, потому что она вела себя иначе, чем все. Она уже приняла горе и никого не искала. Видимо, точно знала о гибели родного человека. Вне всякого сомнения, эта женщина потеряла кого-то очень близкого.
Прошла уже неделя, и она выплакала все слезы. У ее горя нет и не будет могилы, куда можно было бы прийти, поэтому вчера она была там, где все это случилось, где в воздухе кружился дух погибших, а значит, и дух ее ребенка (почему-то мне казалось, что она потеряла дочь), а сегодня она пришла сюда, к людям, которые были ей близки своей энергетикой.
Мне нестерпимо, до боли в сердце, захотелось обнять ее, утешить хоть чем-то, пусть одним только ласковым прикосновением… Но я не посмела. Не было на планете таких слов и жестов, чтобы успокоить ее. Да и не было сил у этой женщины принимать утешения.
Однако и оторвать от нее своего взгляда я не могла.
Какая-то непостижимая внутренняя сила, мудрость и величие ее облика просто гипнотизировали. Она смотрела на нас, суетящихся у этих фотографий, как человек, который больше ничего на свете не боится, ничем не может быть удивлен или обрадован, потому что случилось самое страшное, что только могло случиться.
Женщина казалась мне не вполне обычным существом. Она была больше, чем просто человек. Сила трагедии не сломала ее, а превратила… в статую, величественную гордую статую, которая, как ни странно, двигалась и дышала. Очень высокий рост, черная одежда, раздуваемая ветром, и глубокая внутренняя отрешенность от происходившего вокруг придавали ее облику еще большее сходство с памятником. Вокруг нее расступалась толпа. Ее обходили выходившие из метро. Никто случайно не толкнул и даже не коснулся ее, словно пространство вокруг нее было заколдовано.
Облик этой женщины отражал следы борьбы отчаяния и смирения. Наверное, смирение праздновало близкую победу, но отчаяние не ушло. На нем были наручники, чтобы не наделало глупостей.
Видимо, многие вокруг меня с трудом сдерживали потребность подойти к этой необыкновенной женщине-статуе, но никто не смог преодолеть правила взрослой игры в неприкосновенность чужого горя, закрытого на все замки. Мы иногда активно выделяем флюиды псевдонезависимости и невольно рождаем непробиваемую стену между собой и миром. И мир это чувствует. Хотя за такими стенами нередко молятся о том, чтобы их взяли штурмом, чего обычно, увы, не происходит. И затворники погибают там, внутри, от одиночества и боли.
Вдруг, совершенно неожиданно для всех, девочка лет четырех-пяти с белыми кудряшками до плеч вырвалась из рук матери и, подбежав к живой статуе, протянула ей свою игрушку со словами:
– Тетенька, возьми мою куклу! Она — живая. Я тебе ее дарю навсегда. Только ты вовремя укладывай спать мою доченьку и не давай ей много конфет. Ладно?
Какое-то мгновение женщина беспомощно смотрела на ребенка, потом на куклу и снова на ребенка, а потом… слезы обильно потекли по ее щекам. Плечи вздрагивали, рыдания оживили лицо страданием…
И в эту минуту все почему-то кинулись к ней, ничего не боясь. Ее обнимали, совали ей свои номера телефонов, предлагали дружбу, поддержку…
А она все рыдала… И с каждым мгновением глаза ее обретали все больше жизни, словно волшебник вдохнул ее в бронзовое изваяние… Женщина прижимала к груди куклу с невероятной нежностью.
Ветер трепал ее седые волосы, ресницы беспомощно моргали, она всхлипывала, возвращаясь в реальность кошмара, а на груди ее я заметила тонкую золотую цепочку с магендавидом.
Девочка обхватила новую хозяйку своей куклы на уровне бедра, потому что выше она не доставала. Щека ребенка прижималась к черной траурной юбке, а губы шептали наставления кукле: «Барби, ты веди себя хорошо… Не обижай тетеньку. Будь ласковой с ней. У нее кто-то умер, мне мама сказала, а ты теперь станешь ей доченькой. Она будет твоей родной мамой, а я — двоюродной. Я буду тебя навещать».
Прячась за колонной, стараясь остаться незамеченной дочерью, мама девочки нервно пыталась зажечь промокшую от слез сигарету.
Какой-то индус в чалме торопливо пробирался к стене с фотографией сына в руке…
Священнослужитель в длинной рясе стоял поодаль и крестил то ли тех, кто стоял у стены, то ли тех, чьи молодые счастливые глаза смотрели на толпу с фотографий…
0

#12 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 29 декабря 2019 - 22:12

11

ФАУСТ

Я скромно высказал лишь правду, без сомненья.
Ведь это только вы, мирок нелепый свой
Считаете за все, за центр всего творенья!
Цитата из книги: «Фауст»
Автор: Иоганн Вольфганг Гёте
Слова персонажа: Мефистофель


Людской поток неторопливо заполнял театральное фойе. Валентин Константинович, директор театра, представительный мужчина лет пятидесяти, вышел встречать высокого гостя, чтобы сопроводить в ложу для особо важных персон. Улыбался, но настроение было паршивое.
– Надо было найти новую работу и ещё полгода назад ставить театр, хватит спектаклей в этой жизни! Одни неприятности свалились на мою голову! - думал он, спускаясь по лестнице вниз. – Что за чертовщина вошла в мою жизнь с этой постановкой. Не верил, говорили же знакомые – не надо ставить этот спектакль, не связывайся с мистикой, не верил, а теперь хлебаю за своё неверие. Жена ушла к молодому, сын бросил институт, родители дружно заболели. Не только у меня одного такое, и в труппе на актёров свалились проблемы, как начали репетировать, двое уже ушли из театра. Эх, напиться сегодня вечером и всё забыть, хоть ненадолго! Гости уже тут, улыбайся, Валентин, улыбайся, вся жизнь - игра!

Владислав Борисович с супругой обязательно посещали театры раз в месяц. Ему было необходимо иногда менять обстановку, чтобы расслабиться от постоянных заседаний, а жене – не потерять в себе бывшего педагога русского языка и литературы.
Сейчас он наблюдал, как директор театра старательно развлекал их рассказом об истории театра и бойко отвечал на все вопросы жены. В ложе было уютно, кресла располагали даже к тому, чтобы вздремнуть, если будет скучновато. Прозвенели все звонки, медленно погас свет.
– Ну, здравствуй, Гёте! Может благодаря тебе, расслаблюсь от работы хоть тут. Экономика, экономика – знаю, что всё совсем плохо, сколько же можно думать и говорить об этом! – вяло размышлял высокопоставленный чиновник, переключая своё внимание на спектакль.
После антракта Владислав Борисович опять приготовился к плавному и полусонному времяпровождению. Но неожиданно пришлось встрепенуться и задуматься, внимательно слушая, как со сцены во дворце, казначей начал жаловаться на экономические проблемы императору
– Обещанных субсидий нет притока: Казна у нас — пустой водопровод! – госслужащий задумался.
– Похоже, что не только человек, но и история ходит по кругу. Минуточку, минуточку… – лицо Владислава Борисовича постепенно расплывалось в улыбке, глаза загорелись, он весь обратился в слух, не пропуская ни одного слова из монологов артистов.
– А что не плохая идея, спасибо, Гёте! Почему бы и нам не пустить в оборот ценные бумаги? «Вау!», как говорит сыночек, приходя из школы. Минуточку, а вот и название похожее, с английского. Так и назовём, что изобретать велосипед, пусть будет – «ваучер». Завтра надо срочно на работе провести мозговой штурм, определить стратегию и тактику, поставить цель, задачи, составить план. А идея занятная, спасибо, Мефистофель за подсказку!

Вовчик, личность известная в своих кругах и уважаемый братвой, вывел в театр свою нынешнюю зазнобу. Танька была полна решимости продемонстрировать свои новые бриллианты высшему обществу. Билеты были куплены как она хотела, подороже, места получше, всё как у порядочных людей. Танька светилась счастьем, бриллианты сверкали, Вовчик был доволен. Правда, спектакль показался слишком заумным, надо было взять билеты на что-то попроще, но оба терпеливо ждали антракта, в предвкушении получить удовольствие от шампанского в буфете.
Проснулся от скуки Вовчик неожиданно, ближе к концу спектакля, увидев на сцене разборки с Филемоном и Бовкидой, которые не захотели переезжать по желанию Фауста.
– Липы стариков ему помешали! Ха! Захотел мужик на башне любоваться природой. Почему дед с бабкой упирались, тоже не понятно, предложили же им другую хату – размышлял «новый русский» – но разборки крутые, вынесли двери, угрожали, гостя зарезали, старики от страха скончались, похоже инфаркт прихватил с собой сразу двоих.
Танька протянула плитку шоколада. После шампанского настроение улучшилось.
– А вот угольки невзначай уронили и дом сожгли, правильно сделали, грамотно, отпечаток и улик не оставили. Нашим надо поучиться. Завтра своим пацанам расскажу, наверняка прикалываться будут, что «под Таньку лёг», сходив в театр, а тут оказывается на сцене – как в жизни, ещё и есть чему поучиться – думал Вовчик, откусывая шоколад.

Бывшая балерина Любовь Андреевна получила билет на спектакль от своей подруги, которая неожиданно заболела и не смогла с высокой температурой даже выйти из дома. Настроение у бывшей артистки было неважнецкое. Молодой возлюбленный стал реже появляться у неё, ссылаясь на занятость. В сорок лет это уже расценивается трезво и она должна решать, что делать дальше не только с ним но и с собой. А у неё возникли проблемы с кожей на лице, зрение упало. Если собрать всё по мелочам, то получается неутешительный вывод – организм начинал давать сбои и постепенно подползает змеёй старость.
На сцене театра кухня ведьмы, где Фауст принимает зелье для омоложения. Не слушая дальше монологов героев, Любовь Андреевна начинает думать о том, как бы ей тоже омолодиться.
– По бабкам надо идти. Возможно, что те тоже, как и эта, в спектакле, пошепчут на своё варево, глядишь поможет. Надо завтра к соседке заглянуть. Она когда-то к какой-то колдунье бегала, чтобы привязать мужа к дому, чтоб по бабам не гулял. Если уж это делают, то для омоложения тоже кое-что у них имеется – определилась бывшая балерина, наполняясь надеждой подкорректировать своё будущее.

Билеты на спектакль Гёте принесла Михаилу Ивановичу пациентка. В знак благодарности. Он был доволен, что не коробка конфет и не бутылка коньяка. Этого у него было в избытке. Хоть ларёк открывай, где продавай весь этот коньяк и конфеты, таково было количество подарков от благодарных пациенток.
В театр взял с собой старшую дочь, через год которая заканчивала школу. С дочками общается редко, всё время пропадает на работе. Жена ревнует, понимая, что пациентки – одни женщины, как и все его коллеги. Пока супруга справляется с ревностью, не давая эмоциям выйти наружу, найдя чем заняться. Вот и сегодня ушла на занятия по йоге.
Михаил Иванович любил мистику и фантастику. Получая удовольствие от игры актёров, наслаждался неожиданным праздником. Дочка тоже была в восторге.
Вдруг на сцене общения Мефистофеля с Вагнером, во время творения человека в колбе, врач из центра репродуктивного здоровья задумался о своём.
– За границей уже делают экстракорпоральное оплодотворение, опыты дают положительные результаты, может и нам пора уже начинать это делать. «Дети из пробирки» – реальность уже сегодня. Завтра надо сходить к директору центра, переговорить с ним. Прав Вагнер, прав! Человек уже сам может управлять этим процессом! В начале было – дело!

В пустой боковой ложе, сложив руки на груди, сидел невидимый человеческим глазом Мефистофель, наблюдая за каждым зрителем. Сегодня его праздник, сегодня он на сцене. Наблюдая за зрителями, он не спеша размышлял:
– Подумаешь, автору захотелось, чтобы Фауст по пьесе успел спасти свою душу! Случайно это случилось, уважаемые зрители, случайно! Глупец, он думал о людях! А людям надо, чтобы о них думали? Людям нужно другое – власть, слава и богатство! Хоть как прикрывайте свои лукавые помыслы своими сладкими речами, мало кто из вас спасёт свою душу. Вижу мысли каждого из вас, не заблуждайтесь! А уж искушений я постараюсь вам, слепцам, подкинуть достаточно, поверьте мне! Многие души будут моими и договора, как с Фаустом, не надо будет заключать. И мало кто из вас знает, что прототип героя – давно уже со мной!
0

#13 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 31 декабря 2019 - 00:29

12

НЕУЖЕЛИ ДОЖДАЛАСЬ?


Спросите меня, хочу ли я быть известной актрисой. Не хочу! Почему? Когда тебя везде узнают – это так утомительно. Вот если бы заниматься любимым делом, получать достойное жалование и оставаться в тени. Мечты… Это уже невозможно. А ведь когда-то так стремилась хоть чего-то добиться, без устали бегала по кастингам и надеялась вытащить свой счастливый билет. Теперь многое в прошлом: отсутствие интересной работы, безденежье, постоянное волнение по поводу очередного отказа и прочая ерунда. Хотя, если честно, это было лучшее время в моей жизни. На улице узнавали только коллеги, приятели и друзья. Никто не приставал с назойливыми просьбами оставить автограф на фотографии или сделать селфи на память. Разве кто-нибудь тогда интересовался тем, что я ем, с кем сплю, пью ли воду натощак?
Иногда так хочется вернуться, хоть на денёк, обратно в прошлое – сесть в поезд и уехать туда, где меня никто не знает, где никому не интересно, как мне удаётся быть всегда в великолепной форме. А ещё не терпится оказаться там, где снова сердце трепещет в ожидании звонка от затерявшегося в серпантине лет друга детства и замирает при виде знакомого силуэта…
Не подумайте ничего такого, поклонников хватает, но трепет исчез, принимаешь комплименты, ухаживание и подарки, как должное. Даже не знаю, что меня сможет удивить. Охапка свежайших, благоухающих роз? Банально. Поездка на выходные к морю? Пресно. Шопинг в Париже? Рутина. Возвращаешься со съёмок поздним вечером домой и понимаешь, что такой плотный график работы – это широко открытые ворота в одиночество. Даже кошку невозможно завести – нельзя живое существо запирать в четырёх стенах надолго.
Нет, я не разочаровалась в людях, но уже давно не ищу понимания. Правда, с некоторых пор мне стало казаться, что скоро со мной произойдёт что-то необыкновенное. Возможно, сказывается переутомление – наступающий Новый год изматывает нескончаемыми корпоративами и безудержным весельем подвыпивших сотрудников очередной фирмы. Ничего не поделаешь, профессия обязывает. Вот и сегодня через несколько часов сценарий повторится: с каждым следующим глотком горячительного напитка оживление провожающих последние дни старого года будет нарастать. А я буду неустанно шутить, поздравлять и желать всем нового
счастья в следующем году. А где же затерялось моё? Где зацепилось, почему всё ещё в пути?
…Такси подъехало минута в минуту. Приветливый водитель галантно распахнул дверцу автомобиля и улыбнулся. Что-то в его улыбке показалось знакомым. Но я не подала виду: нужно держать дистанцию, не дай Бог узнает и будет всю дорогу задавать дурацкие вопросы. До ресторана мы добрались молча. Таксист снова с улыбкой распахнул дверцу и подал руку. И тут меня обдало жаром – на правой руке возле большого пальца я увидела татуировку в виде буквы С.
- Серёжка, ты? Не верю своим глазам.
- Неужели узнала?
- С трудом, если бы не тату…
- А я тебя сразу же, ты почти не изменилась. Только ещё больше похорошела.
Мы поговорили ещё минут десять, затем обменялись телефонами. Появилось ощущение, будто расстались только вчера, и не было за плечами глупых обид, тревог и разочарований. Нужно спешить. У каждого из нас своя жизнь, свои обязательства перед другими людьми. Но это теперь не казалось чем-то незыблемым. Распахивая дверь в чужой праздник, я ощутила, что только что приоткрыла завесу своей надежды на счастье. Неужели дождалась?
0

#14 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 02 января 2020 - 01:21

13

ТАКА ЛЮБОВЬ


Александра Михайловна, закончив приём, дописывала историю болезни последнего пациента. «Фью-фью, чив-чив», – пели пичуги за окном. «Вот вам и «фью-фью», – улыбнулась она. – Лето наступило, больных теперь мало. Все на огородах работают, некогда им болеть». Отбросив ручку, молодая врач, приехавшая работать в далёкое от райцентра село, подошла к открытому ок-ну, посмотреть на крылатых певцов. Вдруг дверь резко распахнулась, и на пороге появился сторож – дед Матвей, ещё крепкий старик лет семидесяти в застиранной форменной одежде, образца семидесятых годов, в диковинном картузе неизвестного времени, со старой берданкой за плечом, с которой он никогда не расставался.
– Филька утоп! – выпалил он.
– Какой Филька? – растерянно спросила Александра Михайловна.
– Зойкин, Филька Колыбан!
– Когда утоп? – перед её глазами предстал худощавый небольшого ро-ста, ничем неприметный сорокалетний мужик с рыжей непослушной шевелю-рой.
– Да вчера утоп. На озеро пошёл порыбачить – ни его, ни удочек. Ис-чез, значит. Омут, видно, утянул.
– А почему вы решили, что утоп? Может, загулял где? Или с друзьями водочку попивает? Вместе с удочками не тонут. Что-то должно же остаться на берегу? – засомневалась доктор.
– Не! Исключено. Водку не пьёт, жадный очень! А загулять – не ходок он. Раз было такое. К куме Нюрке в гости зашёл, так Зойка ей так накостыля-ла, что та полгода по больницам шлялась, лечилась, значит. Это ещё до ва-шего приезда сюда случилось. Теперь она их дом за километр обходит. И другим бабам – урок. Боятся с Зойкой-то связываться. А удочки – да кто его знает? Может, ребятишки утащили...
– Матвей Егорович, вы участковому сообщили? Искать же его надо!
– Сообщил!
– А что он?
– Да ничего!
– Как ничего? – ещё больше удивилась доктор.
– Говорит, что объявится. Если через недельку не придёт, водолазов вы-зовет.
– Сейчас я сама ему позвоню, – недоуменно пожав плечами, она набра-ла номер телефона.
– М-да! – послушался на другом конце провода строгий голос участко-вого, мужчины средних лет, серьёзного и весьма уважаемого в селе.
– Степан Петрович, мне тут весть плохую принесли. Говорят, что Фили-мон Колыбанов утонул. Что делать будем?
– Да ничего, Александра Михайловна! Объявится скоро. Семейка эта чудная.
– А если не объявится?
– Давайте недельку подождём.
«Странные какие-то здесь нравы», – положив трубку, подумала док-торша и, обернувшись к переминающемуся с ноги на ногу сторожу, спросила:
– А жена его что говорит?
– Воет. По селу носится, в каждый дом заглядывает, костерит на чём свет стоит. Все кусты вокруг озера обшарила.
– Матвей Егорович, а вы как считаете, где он?
– А шут его знает. Он человек скрытный, тёмный. Может, Зойку на вер-ность проверяет, а может и утоп. Омут в озере есть. Он уже прибрал одного – Гришку Пегова. Еле нашли. Водолазов с города вызывали.
Дверь кабинета врача резко распахнулась и в неё влетела запыхавшаяся, с растрепанными волосами, со сбившимся с головы платком Зойка.
– Дохтур, родненька, – запричитала она, вытирая концом платка слёзы. – Касатик мой пропал! На рыбалку пошёл и не вернулся. Я к участковому, а он искать его не хочет. Что делать-то? Ой-ё-ёй!..
– А вы ничего подозрительного не заметили, когда он уходил? Может, в гости кому отправился, а сказать вам побоялся?
– Да что вы! Ведёрко да удочки подхватил, озорно так пальчиком по-грозил и ушёл. Больше своего ненаглядненького я и не видела.
– А может участковый и прав? Если завтра не объявится, будем искать. А пока домой идите, авось, вернётся.
Но Филька не вернулся. «Утоп!» – быстро разнеслось по селу. Потяну-лись соседи к дому Колыбановых, решать, значит, что делать дальше. Мужи-ки гурьбой отправились к участковому.
– Петрович, делать что-то надо. Филька-то сгинул, – начал разговор Колька Серый – сосед Колыбана.
– Водолазов, Лександрыч, вызывай, – поправив берданку на плече, до-бавил Матвей Егорыч, – видно, и впрямь утоп.
На следующий день из города приехала машина МЧС. Из неё вышли двое. Одев снаряжение, спустились в озеро. На берегу собрались все сельские мужики. Они стояли кучками, перешёптывались и тревожно вздыхали.
– Вот угораздило! – доносилось то с одной, то с другой стороны.
– Второй уже. Видно, Гришка забрал. Скучно ему на том свете без дружка.
К вечеру уставшие водолазы сообщили, что обследовали всё дно, но трупа не нашли, и они уехали.
– Как же так? – вздыхала примчавшаяся к участковому Зойка. – Не мог же он сквозь землю провалиться? Что же делать теперь, Петрович?
– Оформим как без вести пропавшего. Положенный срок пройдёт, и ес-ли не объявится, выдадим справку о смерти.
– Как же он объявится, если его уже рыбы съели? Да и косточек не оста-вили! Касатик мой-й-й! – завыла она новоиспеченная вдова и, спотыкаясь, по-брела домой.
Прошла неделя после таинственного исчезновения Фильки Колыбана. Стали в селе замечать, что длинноногая Зойка повеселела, платочек новень-кий на голову повязала, платье покороче надела…
– Неспроста это, – судачили у магазина бабы.
– Смотри, идёт. Не идёт, а плывёт. А ведь мужа только что потеряла. Ох, неспроста! – вторили другие.
– Бабоньки! За мужиками своими смотрите. Бешеная она! Так и гляди, что уведёт какого! – говорили третьи...
Жизнь в селе постепенно вошла в привычное русло. Повздыхали мужи-ки при встречах, погоревали около магазина бабы, и о Фильке забывать ста-ли. Не было больных и у Александры Михайловны, и она заскучала. Только местный сторож Матвей Егорыч продолжал навещать её по утрам. С деревен-ской рассудительностью рассказывал последние сельские новости. Вот и сего-дня поведал, что у Тольки Хилого соседский петух горох выклевал, и ему Толька чуть башку не свернул, а Валька, жена, значит, соседям скандал учи-нила! А в очереди за хлебом Ганька с Петровной поругались…
– Что на этот раз не поделили?
– Знамо что. Из-за мужиков сцепились.
Летний тёплый день, словно мёд с банки, тёк нудно и медленно. Из больных только старый дед Гриша заглянул после полудни.
– Дочка, поясницу вот скрутило.
Получив укол, кряхтя, отправился восвояси. Наступил вечер. Послыша-лись звоны колокольчиков да окрик глухого пастуха Пашки.
«Вот уже и коров пригнали с пастбища. Больше уже никто не придёт, – складывая инструменты, подумала доктор.
Зазвенели бабы подойниками, и вскоре в хатах засветились первые огоньки. Закрыв амбулаторию, Александра Михайловна отправилась домой. Идёт, не торопится. Решила дорогу срезать, вдоль лесочка пройтись, а там и дом её, для молодого специалиста специально построенный. Только свернула с дороги, смотрит, крадётся кто-то, оглядывается. Темно стало, лица не раз-глядела. Испугалась врачиха да за деревце спряталась. А тот по задворкам и прямо к Зойкиному дому. «Вот тебе и Зойка! – усмехнулась она. – Недаром, значит, бабы судачат».
Не успела Александра Михайловна ещё и постель разобрать, как раз-дался громкий стук в окно.
– Доктор! Доктор! – донёсся знакомый голос сторожа. Просыпайся, ми-ленькая!
– Что случилось, Матвей Егорыч?
– Смертоубийство!
Александра Михайловна, накинув халатик, открыла дверь.
– Кто и кого убивает?
– А кто его знает. Там клубок целый! И все друг друга колошматят, – с явным наслаждением добавил дед.
– Вы можете мне толково объяснить, кто, кого и где колошматит?
– Так я же и говорю, что Филька убивает Зойку. Ганька убивает Кольку, и все друг друга лупцуют. Вы уж поторопитесь, участковый за вами послал. Помощь, возможно, нужна будет, если уже не поздно.
Врачиха быстро оделась, схватила чемоданчик с большим красным кре-стом, на ходу язвительно бросив:
–Так что, Филька объявился что ли? Он же утоп, кажется?
– Да не! Жив и здоров. Буянит сильно. Кольку застукал со своей женой.
– Ах, вот оно в чём дело! На самом деле, чудная семейка!
А в доме Колыбановых уже теснился народ, во всех комнатах горел яр-кий свет, повсюду виднелись следы драки. В передней на полу валялся рас-хлёстанной веник, а в углу на стуле лежала старая икона в деревянном окла-де. «А икона тут причём?» – удивилась Александра Михайловна. Увидев док-тора, сельчане уважительно расступились. В зале за большим круглым сто-лом, заправленным белой скатертью, с вышитыми по бокам васильками, си-дел участковый и что-то записывал в тетрадь. Кто-то держал за локоть Филь-ку, женщины сдерживали пышущую злостью Ганьку.
– Садитесь, Александра Михайловна. Допрос чинить буду, а вы о нашем житье-бытье послушайте.
Затем, повернувшись к Зойке, строго спросил:
– Ну, рассказывай, Зоя Иванна, что у вас тут произошло.
В это время Филька сквозь зубы процедил:
– Сука она!
– А тебя сейчас не спрашивают. С утопленником позже поговорю. По закону за всё ответишь и за водолазов заплатишь!
– А я не простил вас по омутам лазить, – огрызнулся Филька.
– Вот я и рассказываю, – всхлипывала Зойка, – только свет выключила, как вижу, призрак заходит в комнату. Не! Не заходит, а вплывает и по лунной дорожке на полу ко мне идёт. Всматриваюсь, на мужа моего покойного сма-хивает. Точь-в-точь как он. Знать, думаю, по мою душеньку пришёл.
– Ты, курва, забыла сказать с кем спать собралась!
– Не перебивай, – строго оборвал Степан Александрович.
– Так вот! Испужалась сильно! Покойник же! Тут вспомнила рассказы бабки Прасковьи, как она метлой призрака выгнала. Схватила я веник, что под руку попался, и давай его гнать. А оно-то, приведение это, драться стало. Тогда я Кольку и кликнула.
– Который в одном исподнем в кровати твоей лежал, – опять вставил Филька.
– Почудилось тебе! Одеяло там лежало, ночи-то у нас холодные. Он на крик мой истошный прибежал. Как раз во дворе своём был.
– Филька, ещё одно слово и под охраной Матвея Егорыча на улице сво-ей очереди будешь дожидаться.
– Молчу, Степан Лександр! Я для неё всё, а она! – он отчаянно махнул рукой.
– Пока Колька с ним перебрёхивался, – обречённо продолжала Зойка, понимая, что попала в принеприятнейшую ситуацию, – я икону Спасителя нашего взяла, да святую водицу прихватила. Ею призрака-то и обрызгала. А он ещё пуще взбеленился. Что тут началось! На крики Ганька прибежала. Увидала свого мужа, разъярилась, кулаками махать стала. Вон они у неё ка-кие! Всем досталось. Смотрите, глаз мне подбила. Теперь синяк будет! – Зой-ка снова прослезилась.
– Козёл плешивый, сказал, что на дежурство вызывают, – тут уже доба-вила взъерошенная Ганька. – Я тебе бородёнку-то повыщипываю!
Участковый повернулся к Фильке:
– Ну а ты, утопленичек, где пропадал?
– В сторожке у Матвеича жил, да за курвой этой следил.
– Что, жену проверить решил?
– А хоть бы так! Это моё дело!
– Да дело-то твоё, но за свои поступки ответить придётся.
– Так вот это кто по задворкам, словно вор, крался! – возмутилась док-торша. – До смерти напугал! Фу на тебя!
Смекнула тут черноглазая Зойка, что настал нужный момент для при-мирения и, упав на колени, поползла к мужу:
– Касатик мой, ненаглядненьки-й-й! На кого ты меня хотел остави-ть! Я все глазоньки проплакал-а-а…
– Ага, вижу, как проплакала. Через неделю другого нашла, – уже более миролюбиво огрызался Филька.
– Филичка, родненький мой! Привиделось это тебе. Да я же при жизни твоей ни-ни! Вот как ты утоп, – она осеклась и тут же выкрутилась, – так со-всем истосковалась, руки на себя наложить хотела, да соседи не дали. Разве мне окромя тебя кто нужен? От такого мужа налево не ходя-ать!.. Орлик ты мой крылатенький, это всё Ганька напридумала и шум подняла. Кольку свого приревновала!
– Колька, ну что ты как пень молчишь?! Скажи хоть слово! – повернув-шись, в сердцах крикнула Зойка.
– Так оно и было. Я же сосед, крик услышал, на помощь и прибёг, – оглядываясь на жену, сипло ответил Серый. Ты, Филя, ничего не думай. Ганька это всё!
– Так прямо и Ганька?!
– А то кто ж, Филечка? У меня и мыслях ничего плохого не было, – по-торопилась ответить Зойка.
– Вот и прекрасно, – вмешался в разговор участковый. – Запишем в протокол, что произошло маленькое недоразумение. Ведь так, мужики? – он оглянулся и, увидев одобрительные взгляды сельчан, дописал что-то в тет-радь. – Ну что, Ганька! Забирай своего муженька, да шагайте домой. Думаю, что вы и без нас теперь разберетесь. Но потише там, поняла? – строго преду-предил он.
– Ага! – торопливо ответила Ганька и, схватив за локоть мужа, повела домой.
– Ну и нам всем пора расходиться. Полночь уже. Завтра вставать рано. Пойдёмте, Александра Михайловна, провожу вас до дома, а то объявится та-кой, как Филька, и переликает ещё.
Спускаясь с высокого тесового крыльца большого дома Колыбана, Сте-пан Александрович, ухмыльнувшись, добавил:
– Привыкайте, доктор! Любовь здесь така!
0

#15 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 05 января 2020 - 23:10

14

КРЕМЛЁВСКИЙ ВНУК


Это был удивительный дом! Подъезды назывались “блоками” - блок артистов, блок архитекторов…
Наш блок - аэрофлотовский- был заселён, естественно, теми, кто имел отношение к авиации.Это были лётчики, стюардессы, техники, инженеры - не руководящий состав, а рабочие лошадки.
Когда, кому пришла в голову эта чудовищная идея - поместить в каждой квартире из трёх комнат по три семьи - навсегда осталось тайной. Более того, кухня была одна с единственной газовой плитой - можете представить, какие баталии разворачивались в кухнях, если кто-то нарушал график пользования!
У моих родителей были в соседях две семьи: в одной комнате жила вдова лётчика, в другой - тихий, незаметный техник Толик с женой и дочкой. Ежедневно по утрам я привозила маленького сынишку к маме на целый день, а вечером забирала. Понятно, что маме приходилось готовить еду внуку, и не один раз. И ежедневно можно было услышать - нет, не перепалку, потому что мама моя была на редкость терпелива, а зубоскальство Марии.
- Маш,- робко начинала мама,- я тебя прошу, подвинь выварку, мне надо Мишеньке кашку сварить.
- Ой, да ты своего задохлика голодом уморишь! Кашку ему... Дала бы котлету.
- Не могу,у него диета строгая.
- Вот уж кремлёвский внук! - чуть ли не плевалась Маша.
И так в день по несколько раз. Мама терпела и “задохлика”, и
“кремлёвского внука” - знала,что Маша только для виду ехидничает, а сама и выварку подвинет или уберет, и малыша на руках подержит.
Но когда мама кипятила белые гольфики, воротнички, манжетики, Маша заходилась в истерике:
- Ну, чисто на парад! Тебе не лень,Зина? Что ты, ей-богу, мальчишку калечишь! Ни в песке поиграть, ни по лужам побегать!
При моем папе она не рисковала отпускать свои реплики: он умел только молча взглянуть на неё, и она ретировалась в свою комнату. А потом говорила маме:
- Ишь, на голову посадила ! И спать ему вовремя, и еду подай, и весь накрахмаленный ходит, аж хрустит. Нет, я своего Толика не балую.
И правда, беззлобный выпивоха Толик боялся Маню, особенно когда она возвращалась из плавания - она работала поваром на пароходе - и заставала его пьяненьким, а комнату неубранной. Машины крики слышны были во всём большом дворе. Соседи посмеивались, но не встревали, ибо рикошетом досталось бы и им. Тихий Толик уходил в пивную, и тогда Маша переключалась на дочь Маринку - о , какие перлы сыпались на её рыжую голову! В конце концов Марина в 16 лет сбежала из дома…
Маша готовила еду в огромной, чуть ли не в ведёрной кастрюле, и каждый раз снимала её с плиты и уносила в комнату, ставя в холодильник вместе с половником - и так до тех пор, пока суп или борщ не заканчивался.
Крупная, крепко сбитая, белотелая, с большими карими глазами и ярким ртом, тяжёлым узлом волос на шее, Мария была даже красива…
Когда в нашем многострадальном доме кто-то получал новую квартиру, начиналась нешуточная битва за освободившуюся комнату. Так получилось, что вдова летчика наконец вышла второй раз замуж и съехала из дома.
Мария была настроена решительно и готовилась к бою. Ясно было, что её Толик никуда не пойдёт и просить комнату не будет. Маша пошла к начальству, но её никто и слушать не хотел.
В тот день, когда новые жильцы приехали смотреть комнату, Маша встретила их… с топором в руке!
Никогда не забуду этой картины: растрёпанная Маша, с распущенной косой и глазами, налитыми кровью, стоит в проёме двери с топором и визжит не своим голосом:
- Не пущу!!! Это моя комната!!!
А через минуту Маша, рухнув на пол, забилась в судорогах…
Тихий Толик окончательно спился и умер в парке на скамейке. А Маша, еле оправившись после инсульта, тихонечко передвигалась по квартире, заходила в комнату мамы, вытирала слезы, глядя на Мишеньку, и непослушным языком приговаривала:
- Задохлик... Кремлевский внук…
Давно уже нет ни Маши, ни моих родителей, и сын сам стал дедушкой - а подпольное имя осталось и живёт в нашей памяти. Смешно, наверное...
0

#16 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 05 января 2020 - 23:24

15

ТЁПЛАЯ ПЕЧЬ


Юлька прощалась с Питером. Отпуск, как и лето, подходил к концу, пора было возвращаться в свою столицу. Подружка Наташа, провожая на перроне, пожелала:
- Главное чтобы соседи в купе попались хорошие. Она хитро улыбнулась, подмигнув Юльке, и, понизив голос, прошептала:
- Вон, хотя бы этот.
И кивнула на проходящего мимо красавца в морской форме.
- Тебе бы в брачном агентстве работать,- отшутилась Юлька. Распрощавшись с подружкой, она втащила чемодан в вагон и стала искать свое место. Какого же было ее удивление, когда открыв двери купе, она встретилась взглядом с высоким, уже ей знакомым, красавцем морячком.
- Ну и язык!- мысленно усмехнулась Юлька, подумав про подружку. Она, переборов свою природную застенчивость, шагнула в купе и поздоровалась с пассажирами :
-Добрый вечер.
-Добрый, добрый- закивала ей, сидевшая у окна женщина,- вот и четвертый пассажир, можно отправляться.- пошутила она.
Юлька занесла чемодан и нерешительно посмотрела по сторонам.
- А давайте , я вам его наверх закину- предложил парень. Юлька молча кивнула и с благодарностью посмотрела на него. А парень с легкость уложив чемодан туда куда надо, протянул ей руку и представился:
- Андрей.
- Очень приятно, Юля,- слегка пожав его пальцы с улыбкой ответила Юлька.
- Ну вот и хорошо,- сказала женщина,- молодежь познакомилась, теперь можно и нам. Меня Аленой Сергеевной зовут, а это мой муж Алексей Иванович,- кивнула она на своего спутника. Юля с интересом посмотрела на них. На вид им было лет шестьдесят. Уже пожилые люди, но вот стариками их назвать было трудно. Оба с хорошей спортивной осанкой. Просто, но со вкусом одетые. Что-то такое милое и родное исходило от них, что Юлька невольно заулыбалась. Она посмотрела на строгий костюм Алены Сергеевны, на ее белоснежный воротничок, на тугой пучок волос на затылке и подумала:
- Учительница наверное.
А Алена Сергеевна тем временем обратилась к мужу:
- Вот что, Алеша, вы бы с Андреем вышли, постояли в коридорчике, про политику поговорили, а мы с Юленькой переоденемся в дорожное и чай соберем. Мужчины вышли. Алена Сергеевна, переодевшись в спортивный костюм, взглянула на Юльку и спросила:
- Домой едешь?
- Да, домой. Петрозаводск теперь уже мой дом, хоть родилась я в Кемском районе.
- Да, это так бывает, совсем не знаешь, где может быть твой дом. Я вот родилась в Петрозаводске, там училась, школу закончила, институт. А уехать пришлось в лесной поселок. Я ведь учительница.
- Я так и знала,- рассмеялась Юлька.
- Почему?, - удивленно подняв брови, спросила Алена Сергеевна.
-Да у вас выправка учительская.
- Неужели,- улыбнулась в ответ учительница,- какая уж там выправка в наши- то годы. А ты, Юля, кем работаешь?
- А я близко от вас, я воспитатель.
- Да интересные у нас профессии. Наверное не замужем еще?
- Нет,- просто ответила Юлька.
- Не встретила своего единственного?
- Не встретила. Мама все торопит, двадцать пять лет, пора семью создавать.
- А ты, не спеши. Сердце оно само подскажет. Твое с тобой будет.
- А вы, с Алексеем Ивановичем, много лет прожили вместе?
- Да вот в этом году золотую свадьбу отпраздновали.
- Это что же, пятьдесят?
- Точно, пятьдесят. Дети нас отдыхать отправили, а сейчас обратно едем.
- А как вы поженились, если не секрет?
- Да не секрет, нас с Алешей печь поженила.
- Какая печь?
- А вот такая, русская, в пол-комнаты. Я ведь институт закончила с красным дипломом. Думала в Петрозаводске учительствовать буду. «Где ж еще», - говорили все,- « умница, красавица Аленка, далеко пойдет.» Вот я и пошла, верней поехала. Вызвали меня в комитет комсомола, сказали, что нужно помочь, проявить сознательность, в сельской школе давно нет географа. Пообещали, что поработаю три года, а потом домой, в Петрозаводск, вернусь. А в то время, знаешь отказаться было нельзя, если комсомол просит. Целую ночь я проревела в мамины колени, а через неделю покатила. Сначала на корабле, потом на автобусе. И вот еду я на автобусе, горожанка горожанкой. Плащ на мне светленький, косынка шелковая и туфли на каблуках! А в душе тревога, куда ж я еду. Чувствую, смотрит кто-то, повернулась, а с боку парень сидит. Высокий такой, красивый, смотрит украдкой, а как повернусь, глаза отводит. До развилки доехали, шофер мне докладывает:
- Ваша остановка.
- А где ж поселок?,-спрашиваю.
- А еще километра три по лесу, только я сейчас там не проеду после дождей.
- А как же я пройду с вещами?,- спрашиваю его чуть не плача.
И тут вдруг мой попутчик чемоданы мои подхватывает и мне говорит:
- Не расстраивайтесь, я ваши вещи донесу.
Ну и пошли. Я лужи обхожу, семеню за ним в туфельках. По дороге и познакомились. Узнала я, что зовут парня Алексей. Отслужил в армии, работает трактористом в леспромхозе. До управления меня он и довел. А там уж меня встретили, до школы довели и дом для проживания определили. Я как в этот дом вошла так и обомлела. Печка в пол-комнаты! Вот, с горем пополам, я дом в порядок привела , намыла все, занавески повесила. Спасибо соседке, Евдокии Ивановне, она меня с колодца научила воду набирать, подкармливала, то молоком, то пирогами. Добрый, светлый был человек. А вот печь я сама растопить никак не могла. Да и немудрено. Я то всю свою жизнь жила с паровым отоплением, печь и в глаза не видела, да еще такую. Днем то я в школе пообедаю, а вечерами сухим хлебом перебиваюсь. И вот как- то сижу я в одеяло замотанная, в избе холод, на улице ветер и дождь Вдруг в дверь стук.
- Кто там?- спрашиваю.
- Алена Сергеевна, можно войти? Это я, Алексей.
Я дверь ему открыла, а он и спрашивает:
- Что же вы печь не топите, холодно как в избе?
Тут уж я как разревусь:
- Не умею я печь топить!
- Да слезами горю не поможешь, сейчас все поправим.
Ну, тут он дров натаскал, печь растопил, чай согрели. Тепло стало, уютно. А Алексей то мне и говорит:
- А вот печь вам переделать нужно, ее неправильно сложили, вот она плохо и растапливается. Я завтра приду и все переделаю.
- Да разве ты умеешь?- спрашиваю.
- Да умею немножко, не бойтесь, хуже не станет. Да и дрова другие нужны. Эти то совсем сырые, да еще ольха.
Я ему ничего не ответила. А на утро, точно, пришел с инструментами. Я в школу ушла, домой вернулась после уроков, а он уж все закончил. Стал он меня печь растоплять учить, и ничего, знаешь, получилось. Алексей все приговаривал:
- Ничего, получится, печь она, как живая, все слышит, все понимает. Ей самой холодной стоять в избе не хочется, она теплая быть должна.
А на другой день дров машину привез, березовых. И колоть приходил каждый день. Я его уж не знала, как и отблагодарить.
- Ты уж, Алексей, скажи, сколько за работу тебе должна?
А он, посмеется и скажет:
– Ничего не надо.
Я ему:
- За так кто ж работать будет.
А он опять смеется:
- Я не за так. Я за то, что вы наших ребятишек учите , а то вдруг испугаетесь, да и сбежите, как же они без учителя останутся.
Так и ходил: то дров принесет, то воды натаскает, то весь двор от снега очистит.
Бабуля соседка, Евдокия Ивановна, мне как-то и говорит:
- Совсем ты, Аленка, присушила Алеху. Сколько девок по нему вздыхает, а он только к тебе и бегает.
- Да, что вы, Евдокия Ивановна, мы же дружим с Алешей.
- Да разве может парень с девкой дружить? Парень на девке жениться должен, семью создать, детишек нарожать. Или думаешь не пара он тебе, учительнице? Так ты не очень то собой гордись, Алеха наш тоже десятилетку окончил, на тракториста выучился. А уж какой он печник, про то каждый тебе в поселке расскажет! Почитай в каждой избе его руками печь сложена. Таких печных мастеров, как в их семье, нигде не сыскать!
- Да дело то не в гордости, я ведь в город уеду.
- А что там в городе, принцы заграничные? Смотри, девонька, проморгаешь свое счастье. Ведь не тот любил кто наряды дарил, а тот любил, кто за руку водил.
- Как так за руку водил?
- А очень просто. Помогает во всем супруге, заботится Вот она и любовь, а наряды, что наряды, износятся и вся любовь кончится.
Крепко я задумалась тогда. Стала вспоминать сколько добра мне сделал этот, с виду простой, деревенский паренек. Как спас меня от холода, починив мою печку, как научил ее топить. Припомнила, как под Новый год ждала посылку из дома. Мама с любовью собрала гостинцы к празднику, новые интересные книжки. И вот извещение пришло, а дороги, как назло, замело. Не проехать автобусу до райцентра. Вот прознал про то Алексей, бумажку почтовую взял и говорит:
- Я придумаю что-нибудь.
А к вечеру принес мне посылку. Это он до райцентра на лыжах десять километров по пурге и вьюге бежал. Для меня, и ничего взамен не попросил. И всегда, чтобы не случилось, он рядом, всегда поможет, а я так уже привыкла к этому. Тут вот я и задумалась, а смогу ли я без него теперь обойтись?
А через несколько дней он сам ко мне свататься пришел. И прямо с порога говорит:
- Я, Алена Сергеевна, руки пришел вашей просить. Всем сердцем я к вам прикипел. Я для вас все сделаю, работы никакой не боюсь, никогда вас ничем не обижу. А, то что образование среднее, так то я поправлю, выучусь.
- Да, что ты, Алеша, причем тут твое образование, это ты мне честь оказываешь, тем что замуж зовешь, да вот только как же мы с тобой жить станем, если ты меня на вы, да по имени отчеству зовешь?
Тут он засмеялся:
- Я свою привычку забуду.
А через месяц и свадьбу сыграли. Всю жизнь мы с ним душа в душу прожили. Алексей и в правду выучился, педагогический закончил заочно. Преподавал в нашей школе труды и физкультуру, а какую футбольную команду сколотил! До сих пр ему ребята пишут, хоть сами уже давно отцами стали, а некоторые и деды уже. А увлечение свое Алеша не предал. Клал и чинил печи всем кто просил, и не из-за денег, а все больше для удовольствия. Он мне как-то сказал:
- Знаешь, Аленушка, нравится мне дома теплом наполнять. У нас в деревнях без печи никак нельзя, для семьи ведь что важно, чтоб в доме тепло и уютно было, пирогами пахло, чтобы семья за большим столом вечерами собиралась. Вот для этого печники и нужны.
Люди его за это очень ценили, со всех окрестных деревень только к нему и ехали. И сыновьям он свое ремесло передал, что от деда и отца получил, оба они- печных дел мастера. В Петрозаводске теперь живут, у них фирма своя, кладут печи и камины. А дочь в поселке в школе учительствует, правда детишек теперь мало, разъезжаются люди из поселка.
- Так что же вы, Алена Сергеевна, в город так и не вернулись? Не тянуло?
- Тянуло, конечно. По началу думала, поженимся и уговорю Алешу уехать из поселка, а потом поняла, не стоит его с родных мест тянуть. Ведь он бы за мной поехал, но душа бы его в лесном поселке осталась. А я, любя его, хотела чтобы он счастливым был.
- А вы?
- А, что я. Помнишь пословицу: с милым и в шалаше рай. А у нас такой дом! Правда Алексей перестроил его, водопровод провел, а вот печку переделывать мы с ним не стали. Уж очень она нам памятна, я ведь на Алешу совсем другими глазами посмотрела, когда в работе его увидела. А он мне сказал как-то, что и полюбил меня, когда у холодной печки меня зареванную увидел. Вот так -то, Юленька, в жизни бывает. Ой заговорились мы с тобой совсем, давай мужчин позовем чай пить.
Юлька и не заметила, как прошел этот вечер. Шутили, смеялись, она рассказывала смешные истории про своих малышей, Андрей- про моря океаны, супруги- про свой лесной край. Будто это далекая, невидимая сейчас печь, что когда-то согрела и соединила двух людей, наполняет теплом всех, кто оказывается рядом с ними.
Утром супруги наперебой приглашали ребят в гости:
- Приезжайте,- говорил Алексей Иванович, у нас знаете какие места, мы с вами на рыбалку будем ходить, в лес, а Аленушка корову научит доить. Будет повод собраться нашей дружной четверкой.
На перроне супругов встречали дети и внуки, ребята последний раз махнули им на прощание, и Андрей, достав Юлькин чемодан сказал:
- Давайте я вас провожу, чемодан у вас тяжелый.
Спускаясь по ступенькам перрона он попросил:
- Юля, дайте мне руку, скользко после дождя.
И Юлька, подавая ему руку, вдруг отчетливо вспомнила:
- Не тот любил, кто наряды дарил, а тот, кто за руку водил.
0

#17 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 07 января 2020 - 23:36

16

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ


"Ты и я " называлась его картина маслом. Классика жанра.

— Я написал её на первом курсе, — сказал Антон и поцеловал меня гдё-то в макушку.
Антон окончил училище живописи и работал в фирме одноклассника техническим директором, но время от времени выставлял свои картины.
(«Оборотень», — сказала о нём Ирка Никитина — топовый дизайнер и одна из моих двух лучших подруг.)
— Я эту девушку увидел зимой в трамвае. Она смотрела на вечерний город через маленькую проталинку замёрзшего окна и время от времени дышала на неё, чтобы та не уменьшалась. Через остановку вышла, а проталинку передала мне. И я влюбился. Я ходил по городу и искал эту девочку, а весной встретил Агнию.

Агния сегодня жена Антона.

Девчонка на картине была удивительно похожа на ту старшеклассницу, которой была я, когда мы на большой перемене играли в ручеёк. И, когда Генка выбирал меня, моё сердце так громко колотилось, что я боялась, как бы оно не выдало меня.
Затем Генка окончил школу, и они с мамой уехали из нашего села. Первые годы вспоминала его часто, а потом всё как-то реже и реже. То ли дела, то ли память загрузилась другими событиями

Генку после стольких лет случайно встретила в этом году. До чего ж мы зависим от случайностей. Или это не случайности вовсе?

На работу иногда хожу пешком. Выхожу со двора через арку, и, перейдя улицу, оказываюсь перед строгим зданием с голубыми елями и ухоженной клумбой у входа, а дальше иду дворами. Дворы мне не нравятся, поэтому добираюсь в обход. Это мимо фонтана, через небольшую площадь, на которой с утра на скамейках сидит разный люд.

Вот и в тот раз отправилась на своих двоих. Майское утро обещало солнечный день.
"Хорошо-то как!" — подумала я и тут увидела Генку. Генка вышел из серебристой машины и почему-то улыбнулся (я даже увидела мою любимую щербинку между крупными зубами), затем неторопливо отправился в строгое здание. Генка всегда ходил вот так вальяжно. Вразвалочку. Генка раздался в плечах, покрупнел, но он никогда и не был хиляком. Моё сердце, как вспугнутая птица, трепыхнуло от неожиданности или ещё от чего-то. Генку не решилась окликнуть, но номер машины запомнила

После этого стало происходить что-то странное. Это что-то притаилось за шторами, ходило за мной по пятам, мешало жить, и я уже больше не могла выносить это. Одиночество?

Без ложной скромности, я довольно симпатичная. Достаточно, не до фанатизма, ухоженная. Люблю себя. Нынче так принято. Одним словом, обычная современная женщина уже по ту сторону тридцати. Если водительские права международного образца что-то могут сказать об их владелице, то и они у меня есть.

Вот только всё реже проживаю мгновения уединённости и спокойствия. Наверное, от этого и случаются приливы тоски. А тоскую я по своему детству. В такие минуты забираюсь в кресло, выключаю свет и возвращаюсь памятью домой. Дом наш стоит на набережной, и если перейти одностороннюю улицу, то можно, петляя между кустами, спуститься к реке.
В родительском доме с голубыми ставнями и потемневшей от времени черепицей который уж год живёт семья брата.

Моя нынешняя квартира — зона моего комфорта. В воскресенье, проснувшись, иду в ванную, затем — на кухню. Тёплую и уютную — мне не нужно, как когда-то маме, топить печь. Мне не нужно, как когда-то в детстве, натягивать шерстяные носки, прежде чем сунуть ноги в тапочки.
На кухне пью кофе и возвращаюсь в постель. Читаю, смотрю фильмы, сплю. Проснувшись, вновь тащусь на кухню, съедаю бутерброд с куском холодного мяса, намазав его горчицей. Я не боюсь выходных дней, я люблю их. Я счастлива в воскресенье.

В понедельник моя жизнь вновь возвращается на круги своя: пять дней в неделю генерирую идеи и реализовываю их на благо агентства, арт-директором которого являюсь. Чего-нибудь для души в моей работе мало, а вот денег и возможности для самореализации пока хватает.
В пятницу вечером встречаемся с девчонками, в субботу — тренажёрка, сауна и бассейн. Так устроена моя жизнь, и в ней уже трудно что-то изменить. Да и как-то лень.

В студенческие годы у нас была хорошая компания, но время оставило мне только двух подруг: Никитину Ирку и Ирочку.

Никитина — баскетболистка, красавица и «дура я сентиментальная». Ирка Никитина в свои тридцать пять верила в душещипательную историю «…и жили они долго и счастливо и умерли в один день», но иногда бывала решительной и непреклонной.
«Времени потраченного жаль», — сказала Ирка Никитина, когда застала своего мужа с красавицей из соседнего подъезда. Подала на развод, разделила совместно нажитое (сын достался ей) и навсегда удалила мужа из жизни и телефона.

Ирочка — хрупкая, искренне весёлая, но никого, кроме мужа, местного олигарха Иннокентия Сергеевича, у неё нет. «Хороший муж — это лотерея», — говорила моя мама. В этой лотерее заветный билетик выпал тихоне Ирочке.

Вот уж десяток лет мы дружим втроем. Ни годы, ни житейские трудности не разрушили монолит нашей дружбы
— Что-то неладно у тебя с душевным состоянием, — первая заметила моё настроение Никитина.
— У неё нет личной жизни, — поставила диагноз моему душевному состоянию Ирочка.

У меня нет личной жизни, а я этого просто не знала и была довольна. А теперь?

Надо что-то менять. Работа мне нравится, дом свой люблю, с подругами дружу. Осталась личная жизнь. Вот её-то, неприкаянную, и начну менять

— Ир, найди мне мужчину на машине, — и я назвала номер Генкиной машины.
Как могла Ирочка найти и вернуть мне школьную любовь? Не было у неё никаких связей с высшими силами, а вот у её мужа…

Иннокентий Сергеевич организовал в загородном доме небольшой «коктейль-пати». Пригласил гостей, чтобы истинная цель вечеринки затерялась в запахе шашлыка и пьяных тостах.

Генка оказался Антоном. Я поняла это, как только увидела его поближе. И ещё поняла —мне нравятся такие мужчины.
Какие всё-таки изощрённые ходы придумывает судьба, чтобы свести двух незнакомых людей в одной постели. Но, в конце концов, каждый строит эту жизнь сам.

— Я хочу знать о тебе всё, — сказал мне Антон в первый же день нашего свидания. — Хочу знать, что ты делала всё это время?
Что я могла рассказать о себе? То, как, меняя свою жизнь, вышла в одиночество?
И рассказала Антону о своём доме, о том, как мы с ребятами любили посидеть вечером на берегу у костра, на бревне.

Я же не решалась ни о чём расспрашивать Антона, боясь выдать своё желание знать о нём всё. А что я знаю об этом мужчине? Рукава рубашки любит закатывать выше локтя. Вот и всё, но «в голове вертит и кружит»…
Я могла узнать больше, но я хотела знать только то, что мне Антон сам расскажет. Это было вполне честно.

— Я люблю тебя, — сказал он на втором свидании. Я не просила его об этом.

«Агния — шикарная женщина», — словно о каком-то постороннем человеке сказал как-то Антон о своей жене. Ещё у него были две дочери. Семья. Они не знали о моем существовании, но я невольно влияла на их жизнь.
Как дальше сложится моя — не представляла. Я понимала, что всё равно не могла бы ничего изменить, но я и не хотела ничего менять.

Время шло. Каждый раз, думая о нас с Антоном, я внутренне съёживалась, рисуя варианты развязки.

Всё оказалось проще. На стыке сентября и октября, когда рябинки под моим балконом меланхолично роняли листву, меня с коллегой отправили в командировку. Вернулись мы через неделю в уже продрогший хмурый город. Противно моросил мелкий дождь, и, судя по лицам прохожих, не первый день.

Решили согреться. Зашли в первое, подвернувшееся кафе.
В пустом зале сидела только одна пара. Женщина с рыжими, слегка вьющимися волосами источала покой и негу. Перед ней стоял бокал красного вина. Её рука с изящным браслетом на тонком запястье изредка вспархивала вверх, осторожно поправляла волосы и опять возвращалась на белую скатерть, иногда опускалась на руку спутника.
Ненавязчиво струилась музыка. Мужчина и женщина никуда не спешили.

Мужчина сидел к нам спиной, но мне и не нужно было видеть его лицо.

Так вот какая у тебя жена… На самом деле, она очень красивая. И ты мне об этом говорил.
И да, у тебя жена, и ты спишь с ней, ездишь за город, ходишь в кафе и на родительские собрания в школу. Это твоя жизнь. Мне там нет места. То есть сюрпризов никаких. Но от чего же так больно?

Агния, не обращая внимания на мою коллегу, окинула меня невозмутимо-спокойным взглядом. В её красивых губах затаилась усмешка.

Всё вдруг стало таким пошлым и нелепым: любовник, жена.
Муж возвращается из командировки домой, а там ... Нет, наоборот, любовница возвращается из командировки, а там — жена.

Когда мы вышли из кафе, ветер гонял по тротуару тёмные грязные листья.
Все исчезло: этот день, уверенность, смысл происходящего. Мир рассыпался.
Я шла и шла, и не могла ни остановиться, ни повернуть назад. В голове гудела пустота. На меня оглядывались. Было нестерпимо. Хотелось, чтобы скорее это закончилось. Не было ни желания, ни сил продолжать. Я оказалась на мосту, подошла к перилам и посмотрела вниз. Там, под мостом, ровно текла река.
— Время должно что-то изменить. Оно всё уносит, — сказала незнакомая женщина, появившаяся возле меня. Женщина попыталась взять меня за руку. Я скинула её ладонь: не хотелось никаких контактов с этим миром.
— Ступайте домой, — сказала мне женщина. И я послушно побрела по серым улицам. В городе снова пошёл дождь.

В опустевшем дворе на лавочке сидел мужчина, у его ног лежал старый пес. Редкие прохожие ускоряли шаг или вовсе старались обойти эту парочку. Пёс равнодушно смотрел на них. Хозяин пса не потерял интереса к миру, поэтому смотрел на него с укором и обидой.

Мужчина и собака даже не покосились в мою сторону, как будто это не я прошла, а так — прошелестел пакет, подхваченный порывами ветра.

Дома наливаю кофе, забираюсь в кресло и ныряю в свои воспоминания, но не выдерживаю – не хватает дыхания. В сумочке долго звонит телефон.
За окном садится солнце, и ветер стучит ветками по крыше.
«Ничего, — говорю я в тёмнеющее окно, — время всё унесёт».
Закрываю глаза и вижу лёгкую тропинку, спускающуюся между низкорослыми кустами к реке. Мысленно иду по ней. В сомкнувшие ладони набираю ледяную воду, а затем окунаю в неё лицо. Мне хорошо и спокойно…

Ночь. В домах слева ещё кое-где светятся окна. Справа ... река.
Шурша гравием, подъехала серебристая машина и затихла. Из неё вышел мужчина, подошёл к краю берега.
Где-то внизу мерцает река. Лунная дорожка спускается к воде и расплёскивается по ней вместе с волнами. Над всем этим рассыпано огромное звёздное небо.
Полумрак пространства разрывает одинокий фонарь, застрявший между мирами.
Под лампой мечутся мошки…

Мужчина осторожно, задевая рукой кусты, спускается по еле заметной дорожке.
В ночной тишине настойчиво плещет река.
0

#18 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 09 января 2020 - 00:52

17

ЗОМБИ


Я смотрю в окно.
За мутными, давно не мытыми стёклами – мутно-белёсое небо с резво бегущими по нему, похожими на клочья сахарной ваты, редкими облаками и взволнованно качающиеся из стороны в сторону верхушки елей с бледно-зелёными, напряжённо тянущимися вверх свечками молодых побегов. Под окном толкутся комары. Они как будто чуют укрывшуюся от их жадных жал за холодным стеклом тёплую человеческую плоть и упорно бьются в невидимую преграду, тщетно выискивая в ней любую, самую наималейшую щель. К счастью, щелей нет – окно наглухо законопачено ещё с осени.
Щёлкает выключатель. В заоконье, над беспокойными верхушками сосен, повисает в пространстве призрачное видение квадратной комнаты с высоким потолком, белыми спинками кроватей и воинственно торчащими рядом с каждой из них, пустыми стойками капельниц – палата № 8, хирургия, третий этаж.
– Мальчики, уколы!.. – румяная и жизнерадостная медсестра Анжела, ловко неся в растопыренных пальцах левой руки сразу четыре заряженных шприца, стремительно проходит по узкому проходу между высокими больничными кроватями. – Уколы, мальчики! Заголяйтесь! – вслед за Анжелой по проходу летят запахи: волнующий запах молодого горячего женского тела, приторно-сладкий запах дешёвых духов и бодрящий лекарственный запах Большой Медицины.
«Мальчики» – семидесятитрёхлетний, совершенно седой, с лицом коричневым и морщинистым, как первый весенний гриб, «аксакал» Петрович, лежащий в дальнем углу, и мы, занимающие места возле окон: примерно сорокалетний, круглоголовый очкарик Витька Захаров и только что разменявший свой шестой десяток ваш покорный слуга – дружно переворачиваемся на живот и заголяемся, предъявляя на обозрение свои достаточно одинаковые бледные зады с голубыми туманностями старых и коричневыми созвездиями свежих уколов.
– Ты это... смотри не перепутай! – опасливо косясь на шприцы, уже привычно бурчит Витька, придерживая заведённой за спину рукой задранный подол рубахи.
– Не волнуйтесь, больной, не впервой, – так же привычно отвечает медсестра и, наклонившись, всаживает иглу в дряблую ягодицу Петровича.
Петрович кряхтит. Столбик прозрачной жидкости, повинуясь давлению поршня, уходит в глубины «аксакальего» организма в целях излечения оного от застарелого тромбофлебита.
Второй на очереди я. Мне достаётся порция мутно-белой субстанции, призванной избавить меня от дежурящей в левом боку коварной почечной колики.
Беспокойному Витьке причитаются сразу два шприца – по количеству терзающих его недугов: тяжёлой, но уже отступающей алкогольной интоксикации и опасного желудочного кровотечения.
– Легче!.. Легче, зар-раза! – ёрзает на животе Витька.
Медсестра невозмутима. Покончив с грубияном-Витькой, она распрямляется и, победоносно развевая халатом, неся в отставленной руке опустевшие шприцы, гордо покидает наш оазис скорби.
Некоторое время мы, усваивая лечебные препараты, молча потираем проспиртованными ватками пострадавшие места, а затем разом начинаем говорить и двигаться.
– М-да... – комментирую я неласковые действия медсестры и аккуратно откладываю использованную ватку на тумбочку. – Тяжела рука у Анжелики.
– Едри её! – отзывается немногословный от природы Петрович и, подумав, оставляет ватку в трусах.
– Дура! – припечатывает грубый Захаров и, подсмыкнув штаны, раздражённо швыряет свою ватку на пол.
Он, вообще, всё делает резко и раздражённо: резко двигается, резко принимает решения, раздражённо, как будто во всех его болезнях виноваты врачи, разговаривает с медперсоналом.
Витька в нашей палате старожил – он здесь уже вторую неделю. В прошлый четверг он отмечал крестины племянника и, отнесясь к мероприятию чересчур серьёзно, был в ночь на пятницу доставлен на «скорой» в больницу, где двое суток мучительно избавлялся от «прелестей» абстинентного синдрома. («Подыхал, мля...» – мрачно обозначает своё тогдашнее состояние грубый, но точный Витька). А уже воскресным вечером, едва отойдя от кровавой рвоты, Витька тихой сапой исчез из больницы и под утро был вновь доставлен «скорой» в то же самое отделение с теми же пугающими окружающих симптомами. На справедливые упрёки медперсонала Витька не отвечал – он стонал, скрипел зубами, пускал обильную слюну и в конце концов был вновь водружён на свою, не успевшую ещё забыть его длинного костлявого тела, койку возле окна... Промывания, уколы, капельницы... Понедельник и вторник Витька отходил. А в ночь на четверг всё повторилось сначала...
Сегодня суббота. Но, похоже, продолжать свою разгульную многосерийную эпопею Витька не намерен. После ухода медсестры он поворачивается на правый бок и, недовольно бурча что-то под нос, резко натягивает на себя одеяло.
Не отличающийся разговорчивостью Петрович, сдвинув к переносице седые клочковатые брови, хмуро смотрит в неровный, со следами давнишнего ремонта, высокий потолок.
Я беру с подоконника книгу и, отыскав среди страниц рецепт-закладку, углубляюсь в чтение...
Через какое-то время моё внимание привлекает ритмичный металлический скрип. Я поднимаю голову – Витька, сидя в кровати, молча и сосредоточенно раскручивает стойку своей капельницы. Разобрав незамысловатый медицинский прибор на составляющие, Витька слезает с кровати, опускается на колени и тщательно прячет детали под соседнюю пустующую койку. Поднявшись с пола, он натыкается на мой недоумевающий взгляд.
– Облучают, суки! – нервно отвечает он на мой немой вопрос. – Невмоготу уже!
– Кто?! – обалдело спрашиваю я, шаря глазами по палате.
– Да вот!.. – Захаров раздражённо пинает тапочкой груду белых трубок, ещё недавно бывших стойкой капельницы; трубки жалобно звенят. – А ты что, не чувствуешь, что ли?!
Я недоумённо трясу головой.
– А, ну да, на тебя, наверно, не попадает. Ты же – в стороне... – и, видя моё уже паническое непонимание, кивает в угол: – Да вот же!..
Я лихорадочно вскидываюсь на кровати и таращусь в указанном направлении. Ничего примечательного я в углу не нахожу. Там стоит старый покосившийся стул и торчит из кафельной стены треснувшая у основания раковина с покрытым неряшливым известковым налётом, мерно капающим «гусиком» крана.
– Зеркало!.. – уже начиная злиться на мою непонятливость, поясняет Витька. – Зеркало – излучатель! Стойка – приёмник! Излучение от зеркала – хоп! – показывает он руками, – на стойку и – хоп! – на больного. Что тут непонятного?! – и Витька вновь зло пинает останки несчастного штатива.
Я изумлённо смотрю на намертво вмурованное в кафельную стену старое зеркало с ободранной местами до черноты амальгамой. В голове у меня каша.
– А-а... зачем? – не нахожу я более умного вопроса и, ища поддержки, перевожу взгляд на Петровича, но далёкий от всяческой суеты «аксакал» невозмутимо продолжает изучать потолок.
– Зомбирование!.. – приблизившись и понизив голос до конфиденциального, сообщает мне Витька; его глаза за стёклами очков настороженно шарят по моему лицу. – Человек заболевает – раз... – начинает загибать он нервные пальцы. – Его ложут в больницу – два. И вроде как лечат – три... – Витька машет у меня перед лицом ладошкой с тремя загнутыми пальцами. – А на самом деле... – Витька загибает оставшиеся пальцы, и ладонь превращается в дулю. – Во! Его зомбируют!
– Кто?! – тревожно спрашиваю я. – Врачи?!
Витька прячет дулю в карман халата.
– Ну, врачи, я думаю, не все в курсе... – задумчиво прищуривается он. – Главврач – тот наверняка. Может быть, заведующие отделениями... А вот рядовые врачи, те – вряд ли. Не тот уровень.
– Подожди, – я всё никак не могу взять в толк, – а главврачу-то это зачем?
– Да главврач он тоже... того... – Витька досадливо машет свободной рукой. – Он – мелкая сошка. Исполнитель. Всё это сверху спускают.
– Из области, что ли?
– Область она тоже... того... – Витька морщится и машет в воздухе уже двумя руками. – Она тоже – промежуточное звено. Всё из Москвы идёт!
– От правительства? – глупо спрашиваю я.
Витькин взгляд полон сарказма.
– Правительство... Как же!.. Они все там тоже зомбированные. Все министры. Включая президента... Все они у них на побегушках.
Я окончательно запутываюсь.
– Они... У них... У кого?!
– У масонов, – просто открывает мне страшную тайну Витька. – И у этих... Как их?.. У олигархов, – вспоминает он трудное слово.
– Подожди-подожди... – картина зловещего заговора начинает проясняться в моей голове. – Ну, ладно, я понимаю, где-нибудь в Москве, в кремлёвской клинике, такие излучатели ещё можно понять. Но у нас-то! В райцентре! В глубинке!
– Чудак-человек!.. – Витька смотрит на меня с детским удивлением. – Да ты знаешь, сколько народу проходит в год через больницу?! Да почти все! А это ведь всё – избиратели!.. Как его?.. Электорат!.. А теперь прикинь, когда её строили? Лет сорок, поди, назад? Ты посмотри на зеркало – оно ведь не менялось никогда! Как при строительстве вмуровали, так до сих пор и стоит! Ты думаешь, это просто так?!.. Ты понимаешь теперь, откуда вся эта дурь в головах?! Откуда этот бардак в стране?!
– Так что, – изумлённо вопрошаю я, – в других палатах то же самое?!
– А как же! А как же! – Витька – тигром в клетке – мечется между спинками кроватей. – Не веришь – пойди посмотри! Я сам специально ходил! Даже в женские палаты заглядывал! Даже в эту... Как её?.. В гинекологию! Везде одно и то же: зеркало в углу и возле каждой кровати антенна!.. Это же больница! Тут же все бывают! И простые люди, и руководители! Здесь же – срез общества! И все – все!! – поголовно зомбируются!
Я свежим взглядом окидываю палату. Срез общества налицо: не то дремлющий с открытыми глазами, не то глубоко погружённый в свои мысли Петрович – приехавший сюда из глухой деревни и, несомненно, представляющий собой кондовое, в десятом поколении, крестьянство; шагающий по палате в волнении Витька – рабочая косточка, мастер формовочного цеха фарфорового завода, без сомнения, претендующий на роль гегемона; и глядящий на него во все глаза я – носитель высшего технического образования, бесспорно относящийся к многострадальной прослойке интеллигенции.
Витька останавливается и испытующе, в упор, смотрит на меня своими круглыми глазами. Надо что-то говорить.
– Э-э... слушай... – пытаюсь привлечь я на помощь своё «высшее техническое». – Так там – что, к зеркалу с обратной стороны провода подходят?
Витькин взгляд делается скучающе-снисходительным. Так смотрят на слабоумных.
– Какие провода?! Ка-ки-е?! Это ведь – как в телевизоре! Как... плазма! – Витька пытается показать мне на пальцах, но, отчаявшись, машет рукой. – Да ты посмотри на рисунок! – он подбегает к зеркалу и тычет в него. – Это ведь!.. Смотри! Он же всё время меняется! Вчера вечером здесь лицо женское было, а сейчас – глянь! – деревья и машина!..
Я опасливо кошусь на зеркало. Тёмные пятна облезшей амальгамы «украшают» всю поверхность «плазмы». При желании там можно разглядеть всё, что угодно.
– Тебе ещё хорошо! – горячится Витька, его очёчки лихорадочно поблескивают. – Ты – в углу! До тебя только рикошетом долетает! А я – во! – он машет руками от зеркала по направлению к своей кровати. – Напрямую!.. Я-то думаю, чего у меня всё время голова болит?! Теперь я всё понимаю! Всё!
– Может, она у тебя от водки болит? – опрометчиво ляпаю я и поспешно добавляю: – Или от лекарств?
Витька останавливается в проходе и несколько секунд изумлённо рассматривает меня. Под его колким взглядом я ёжусь. Окончательно убедившись наконец в моём слабоумии, а стало быть, и в безвредности, Витька перестаёт обращать на меня внимание и начинает суетиться, хлопая себя ладонями по пустым карманам.
– Курить хочу!.. Петрович, у тебя есть курить?!
Петрович, не разлепляя губ, молча перекатывает голову по подушке: справа-налево и обратно.
– А-а!.. – Витька раздражённо машет рукой и выбегает из палаты.
Мы с Петровичем молча смотрим друг на друга. Не говоря ни слова, селянин в двадцатом поколении медленно поднимает руку и крутит пальцем у виска. Мне немного легчает – крестьянство на моей стороне.
Я возвращаюсь к своей книге.
Некоторое время в палате стоит тишина.
– Захаров... Захаров!.. Захаров!!.. – сначала тихо, а затем всё громче, всё истеричнее доносятся из коридора взволнованные голоса.
Дверь распахивается. На пороге стоит встрёпанная, с красными пятнами на щеках, Анжела.
– Ушёл! Захаров-то ваш опять ушёл! – лицо её пылает праведным гневом. – Вот ведь сволочь! Как был в халате и в тапочках, так и ушёл!.. Я покурить! Я на минутку! – кривляясь, передразнивает она и, добавив непечатное слово, сердито захлопывает дверь.
Мы с Петровичем вновь обмениваемся многозначительными взглядами.
– К утру опять «скорая» привезёт, – мрачно предрекаю я.
Петрович не возражает.
Взволнованные голоса постепенно стихают, и на этаже вновь воцаряется умиротворяющая вечерняя идиллия.
Входит Анжела. Она уже успокоилась. Вежливо пожелав нам доброй ночи, она выключает свет и тихо притворяет за собой дверь.
На улице ещё достаточно светло, но читать больше не хочется. Я откладываю книгу, закрываю глаза и начинаю медленно проваливаться в сон...
– Дурак он, Витька-то! – раздаётся в тишине скрипучий голос Петровича; кажется, за весь день он впервые произносит больше двух слов подряд. – Глупостя́ всё ето! Зеркала ети... масоны-фасоны... Опять же ети... лигархи... – слова Петровича неторопливы и взвешены. – Глупостя!.. Напридумавши он здеся ерунды... Сшивней-то насшивавши...
Я приподнимаюсь на кровати. Сейчас. Сейчас прозвучит исконно народная, идущая из глубин веков, от наших пращуров, от сорока поколений трудяг-землепашцев, суровая сермяжная правда. Сейчас...
– Глупостя!.. – повторяет Петрович. – И вовсе не лигархи ети людей зомбируют... – Петрович берёт паузу и многозначительно жуёт губами; я напряжённо жду. – Телевизер! – взлетает вверх длинный мосластый палец. – Через телевизер яни нас достають!
– Кто?! – испуганно спрашиваю я.
– Инопланетяне, – запросто отвечает пахарь в пятидесятом поколении. – Кто ж ещё?.. Зомбируют яни нас всех. Инопланетяне... Через спутник!
– А-а... а где ж они сами? – спрашиваю я, и сам же ощущаю всю бездну своего дремучего невежества.
Взгляд агрария строг и безмятежен.
– Как где? База у их.. в етой... Как её?.. В Анкартиде, едри её! Подо льдом, – окончательно добивает он меня.
Я обалдело таращусь в сгустившиеся в палате сумерки.
Палец Петровича, побуравив потолок, медленно опускается на одеяло. Лукавый дехканин умиротворённо засыпает. А я, раздавленный чудовищной посконной правдой, ещё с добрых полчаса ёрзаю на скрипучей кровати, пытаясь восстановить утраченное напрочь душевное равновесие.
Постепенно я успокаиваюсь. За окнами шумит ветер. Из беспокойных глубин чёрных сосновых крон, блестя белой чешуёй, медленно всплывает равнодушная рыба луны.
Я откидываюсь на подушку и тихонько вздыхаю.
А что ещё, позвольте спросить, остаётся делать интеллигенции? Только вздыхать...
0

#19 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 11 января 2020 - 00:05

18

РОДИОНОВ


Родионов был худощавым и нескладным. Такими бывают все мальчишки, когда находятся в переходном возрасте. Родионову было тринадцать. Речь его была тихая, невнятная; учителя, особенно словесники, обычно сравнивают речь таких учеников с «кашей» или что-то в этом роде.
В классе он ничем не выделялся. Сидел за своей четвертой партой и никому не мешал: ни одноклассникам, ни учителям. И ему никто никогда не мешал: если ребята, кто побойчее да посильнее, начинали задирать его, он улыбался какой-то непонятной улыбкой – то ли слишком наивной и детской, то ли беззащитной. Словив щелчок по носу или дружеский тумак по затылку, Родионов обычно тёр ладонью место, явившееся объектом внимания его одноклассников, но никогда не давал сдачи и не огрызался. Посмотришь со стороны – прямо кисель какой-то, а не человек!
Невозможно было понять, о чём он думает, да и думает ли вообще этот белобрысый незаметный паренёк, которого солнышко при рождении легонько поцеловало прямо в переносицу, оставив на ней с десяток крохотных веснушек. Лицо его, обычно спокойное, если не сказать – равнодушное ко всему происходящему – крайне редко оживлялось эмоциями. Когда на перемене в компании одноклассников ему случалось услышать какую-нибудь смешную историю или анекдот, он не смеялся, а только улыбался, причём улыбка эта была сродни удивлению. Будто Родионов и сам удивлялся тому, что умеет растянуть рот в улыбке.
С девчонками он не общался. И если некоторые мальчишки его возраста уже в открытую чинно прогуливались с одноклассницами по школьным коридорам (а ещё все тихонечко шептались, что рослый и красивый Свиридов тайком поцеловал Лильку Кравчук прямо за зданием школы), Родионов был далёк от всего этого. Девчонки тоже не обращали на него никакого внимания, так что счёт здесь был однозначно «ноль-ноль» ни в чью пользу.

Таню прислали в эту школу на окраине города на практику. Вот уже десять дней как она, доехав до конечной остановки, выходила и шла через небольшой парк в школу, где ещё не совсем умело, но горя большим желанием, пыталась научить вверенных ей подопечных правильно произносить английские слова и переводить несложные тексты из учебника.
Вечерами, сидя на табуретке в тесной кухоньке, она старательно, пытаясь не пропустить ничего из того, чем её долгое время вооружали на кафедрах педагогики и психологии, писала развёрнутые планы уроков, чтобы утром вести по ним занятия.
Планы - планами, но все задумки студентки четвёртого курса Симоновой Татьяны Васильевны исполнялись не всегда. Ученики, не особо воспринимая её за «настоящую» учительницу, то и дело норовили увести тему урока куда-нибудь в отдалённое место, где английский язык совершенно не требовался. И Таня, иногда поддавшись общему настрою класса, вдруг забывала о том, что ей надо вести урок и совершенно неожиданно для себя заводила с учениками далёкие от учебного процесса разговоры.
В большинстве случаев ей, конечно, удавалось не отвлечься от спланированного накануне занятия, и тогда она вызывала к доске и Лильку, которая выучив длиннющее английское стихотворение, победоносно шла за парту с «пятёркой», и Свиридова, который что-то пытался рассказать о Лондоне, правда, «рассказом» это можно было назвать с большим трудом, и Родионова, который вообще был в больших неладах с неправильными глаголами. А уж когда дело доходило до спряжения в простом настоящем времени… тут он, что называется «плавал» вовсю. Таня со вздохом ставила Родионову «тройку» и почти умоляющим голосом спрашивала: «Ведь ты же выучишь в следующий раз, правда?» Родионов изображал на лице подобие улыбки, и пожимал плечами, теребя пуговицу на школьном пиджаке. И пока он возвращался к своей парте, Таня успевала понять, что в следующий раз ничегошеньки не изменится.
… А потом её практика как-то совсем неожиданно закончилась. Пришли осенние каникулы, и ребятню распустили по домам. Тане же каникул не полагалось, но она, соскучившись по учёбе, с головой окунулась в череду лекций и семинаров. И только иногда, заваривая себе чай в той самой кухне, где она кажется, так недавно готовилась к урокам, Таня мысленным взором окидывала свою педагогическую практику – те самые школьные дни, в котором незримо присутствовал весь её класс: и бойкий красавец Свиридов, и тихий и незаметный Родионов, и Лилька, которая упершись руками в бока, хвасталась перед девчонками: «Я выйду замуж только за генерала!»

***
- Татьяна Васильевна! – прозвучало за её спиной. Таня оглянулась. К ней неспешной походкой, везя перед собой светло-коричневую коляску, подходила молодая женщина.
Таня невольно прищурилась и в тот же миг узнала в этой располневшей, но отнюдь не потерявшей своей былой красоты, даме… Лильку. Лильку Кравчук!
- Лилечка, - начала Таня несколько смущённо, - а я вот случайно оказалась в этих местах…
Но Лилька, видимо обрадовавшись Тане, словно старой знакомой, перебила её:
- А я думаю, - быстро заговорила она, - Вы это или не Вы. Сначала сомневалась, а как только Вы в профиль повернулись, я уж признала Вас окончательно.
Они пошли по парковой дорожке, медленно, наступая на пожелтевшие листья, которые лёгкий ветерок гонял по старому потрескавшемуся асфальту. Лилька рассказала о том, как она вышла замуж, и совсем не за генерала, а за Мишу, который учился в той же школе, но был на два года старше. Теперь он заканчивал заочно строительный техникум и работал на стройке очень важного здания, предназначавшегося для филиала одного из московских банков. Работы много, Лилька в последнее время его и не видит, но зато уж когда сдадут объект – тогда можно будет расслабиться. И, может быть, они даже съездят в Турцию на недельку, потому что всей бригаде, которая работала даже по ночам, обещали очень хорошо заплатить. Только бы мама согласилась посидеть с Антошкой…
Они дошли до конца аллеи и повернули обратно. Ветер всё также играл с желто-бурыми листьями в догонялки, а Таня удалилась воспоминаниями в то время, когда она, студентка из педагогического института, каждый день ходила этими тропками-дорожками в школу, а вечером возвращалась домой опять этим же парком, и на душе у неё было какое-то горько-сладостное чувство, когда понимаешь, что годы уже не вернуть, но память всё рисует и рисует картины твоей молодости, словно не хочет отпускать тебя из тех времён. И она шла рядом с Лилькой – вроде бы той самой, но в то же время уже совсем другой Лилькой, которую уж наверно надо было бы называть по имени-отчеству – слушая её рассказ и покачивая головой в такт её словам.
- А помните Валерку Родионова из нашего класса? – внезапно спросила Лилька.
- Родионова? – Таня на мгновение задумалась. И вдруг, словно по отданной памятью команде, в голове её возник образ нескладного худого светловолосого мальчика, который улыбался наивно-детской улыбкой и не особо интересовался английским языком.
- Погиб он, – каким-то неопределённым голосом промолвила Лилька, так же неопределённо глядя на ручку коляски. - В «горячих точках» три раза был, и ничего – Бог миловал, а вот тут, в мирном городе в мирное время… Она остановилась, и Таня остановилась тоже, пытаясь осмыслить сказанное Лилькой, и хотя до неё пока ещё и не дошёл окончательно смысл слова «погиб» относящийся к Родионову, она внутренне удивлялась, как можно говорить о подобных вещах просто и буднично. И пусть в голосе Лильки проскальзывали нотки то ли жалости, то ли сожаления, Таня чувствовала, что для неё - это только новость, которую можно рассказать другим, и не более.
Лилька снова снялась с места и покатила перед собой коляску красивого кофейного цвета, и Таня машинально пошла вслед за ней, а Лилька, словно переварив в памяти стершиеся события, рассказала Тане, что в девятом классе Родионов неожиданно для всех записался в секцию рукопашного боя. Месяца три или четыре об этом никто не знал, а когда мальчишки прослышали о таком, казалось бы, совсем невероятном для Родионова поступке, они стали посмеиваться и попробовали было, как всегда, дружески надавать ему щелчков и тумаков. Вот только и щелчки, и тумаки моментально канули в прошлое, когда на ближайшем уроке физкультуры Родионов показал в так называемом «учебном бою» то, чему научился в своей секции. Смешки сменились немым переглядыванием одноклассников, стоявших шеренгой в спортзале, а затем и вовсе переросли в уважение, которое, если сказать честно, ещё долго граничило с удивлением и перешёптыванием.
Затем Родионов учился в каком-то то ли ПТУ, то ли техникуме – Лилька уж этого и не помнит, конечно, - откуда его и забрали в армию, и в округе поговаривали, что попал он в десантные войска.
- А из армии он пришёл, - постепенно выводила Танины мысли на свет Лилька, - его было не узнать. Он когда по улице шёл, сразу была видна выправка и стать.
И симпатичный он такой сделался, что она, Лилька, непременно бы влюбилась в него, если бы в то время уже не встречалась с Мишей, с которым закрутила страстный роман.
А правильную цепочку дальнейших событий Лилька не могла воспроизвести в своей голове, потому что Родионов выпал из поля зрения (да честно говоря, она, уже окончательно увлечённая Мишей, особо и не стремилась думать о нём). Знали все только, что он завербовался куда-то на Северный Кавказ, где и побывал, как уже сказала Лилька, целых три раза.
Антошка в коляске проснулся и стал выказывать явное недовольство тому, что его обходят вниманием. Затем он деликатно закряхтел, надеясь видимо, на то, что взрослые заметят, наконец, что сон его уже кончился. Лильке пришлось остановиться и вытащить его из коляски.
«Маленький ты мой, - ласково заговорила Лилька, - кушать захотел, заинька? Сейчас пойдём домой, мамка тебя покормит…»
Таня стояла около них, потом словно спохватилась:
- Лиля, давай я помогу тебе. Ты неси Антошку, а я повезу коляску.
Так они и пошли, впереди Лилька с малышом, которому она беспрестанно щебетала что-то ласковое, а сзади Таня с коляской, которая легко катилась вперёд, словно пыталась догнать своего маленького хозяина.
Перед подъездом они остановились.
- Дядь Вить, - обратилась Лилька к проходившему мимо сутуловатому мужчине с усталым лицом, - помоги коляску до квартиры дотащить.
Мужик обхватил коляску с двух сторон и, приподняв её словно пёрышко, не говоря ни слова, затащил на ступеньки, а затем открыл дверь подъезда и исчез в нём.
- Пойдём мы, Татьяна Васильевна, - обернулась Лилька, - Антошка голодный, мы ведь до встречи с Вами целый час гуляли, да в парке ещё сколько ходили.
- Да-да, конечно, - заторопилась Таня, - мне ведь тоже пора. Может, как-нибудь ещё увидимся, Лилечка. Она произнесла эти слова, надеясь в душе, что Лиля может, постоит ещё минутку и расскажет про Родионова, но Лиля кивнула ей в ответ, и скрылась за подъездной дверью, как минуту назад за ней скрылся дядя Витя с коляской.
Так разговор и закончился многоточием.

***
…Дома Таня нашла старый альбом с чёрно-белыми фотографиями.
Она так и не узнала, что произошло в тот серый октябрьский вечер, когда возвращаясь вечером с работы, Родионов, переходя через рельсы железной дороги, увидел вдали яркий свет локомотива. Но это было ещё не всё. На освещаемом мощной лампой участке Родионов увидел тёмный силуэт человека, который шёл по рельсам, засунув руки в карманы. Шёл быстро и деловито. И всё бы это было ничего, если бы локомотив, двигающийся где-то сзади, не подползал бы к нему страшной, сметающей всё на своём пути, силой. Моментально оценив обстановку, Родионов со всех ног бросился к этому человеку. Пока он бежал, он перекрутил в своей голове тысячу вариантов, задаваясь вопросом, почему этот тёмный человек не уходит с рельсов – ведь локомотив гудел так, что можно было оглохнуть. Приблизившись так, что от незнакомца его отделяло уже не более десяти-пятнадцати метров, Родионов сообразил, в чём дело. По рельсам быстрой походкой шёл паренёк с наушниками. И этот парень, находясь в плену музыкальных звуков, ничего не видел и не слышал ни в каком смысле слова: ни в прямом, ни в переносном. Локомотив был уже рядом, он не переставая гудел и свистел, и будь он человеком, он, вероятно бы осип и охрип от издаваемых собою звуков. Родионов сильными руками схватил парня почти поперёк туловища и сбросил с рельсов куда-то вбок, где темнели низкорослые кусты каких-то растений, вечно сопровождающих бесконечные железнодорожные пути. Он и сам бы успел отпрыгнуть буквально в последнюю секунду, если бы не поскользнулся перед железной машиной на старых деревянных шпалах…
… Нет, ничего этого Тане уже было не суждено узнать. Вечером, прихлебывая чай из старомодной белой с золотистой каёмкой чашки, она медленно пролистала свой альбом и остановилась там, где было несколько снимков, оставшихся с её первой школьной практики. С одного из них, улыбаясь виновато и наивно, на неё смотрел невысокий худощавый паренёк со светлыми волосами, который, вероятно, впоследствии так и не выучил, как спрягаются английские глаголы в простом настоящем времени...
0

#20 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 12 января 2020 - 20:14

19

ШРАМ


Ровно в час послышался робкий стук.
- Войдите! - зычно крикнул я и оглянулся на звук открываемой двери.
На пороге стояла женщина. Совсем молоденькая. Лицо серое, перекосившееся от боли. Огромные, серые с рыжинкой глаза. Вязаная шапка по самые брови и тёплая бесформенная куртка. Женщина молчала и с ожиданием смотрела на меня.
- Вы в первый раз? - нетерпеливо спросил я.
- Как? – не расслышала она и скользнула по мне глазищами.
- На сеанс ко мне первый раз, спрашиваю?
- Да. В первый, - чуть оживилась женщина. – Я записывалась. Я все оплатила, - быстро и испуганно добавила она, словно боясь, что я выставлю её за дверь.
- Раздевайтесь. И садитесь спиной ко мне вон на тот агрегат, - я кивнул в сторону массажного кресла.
- Совсем? – смущённо спросила пациентка
- Что – совсем? – не понял я.
- Раздеваться до трусов? – неуверенно спросила, и её лицо заалело неровными пунцовыми пятнами.
- Нет пока. Начнём с шеи и грудного отдела, - я улыбнулся. Мне стало жаль её – испуганную, загнанную болезнью в мои немилосердные руки. – Только блузку снимите.
Она кивнула и начала раздеваться. Я исподтишка наблюдал. Аккуратно повесила куртку на стойку. Потом рывком стянула шапку, поморщилась от неосторожного движения. А я обомлел и натурально впал в ступор. Тяжёлым золотым водопадом заструилась к поясу копна волос, щелкая от статики и вспыхивая солнечными бликами на свету. Я в тупом параличе глядел эту красоту. Мне вдруг привиделись пшенично-спелые поля со звонкими короткими трельками жаворонков под высоким пронзительно-синим небом; неожиданно ворвался в сознание запах свежего гречишного мёда драгоценными янтарными каплями переливавшегося в глиняную плошку; соломенно-белый песок на пенистом берегу моря, где когда-то в детстве я искал диковинный камень под названием «куриный бог». Воспоминания нахлынули так оглушительно ясно, что я на мгновение забыл, что нахожусь в собственном массажном кабинете, и меня ждёт пациентка… Тьфу ты, наваждение какое-то. Женщина испуганно смотрела на меня, прижав руку к воротничку кофты, а я смотрел на неё.
- Простите, задумался. Поторопитесь, пожалуйста, - сухо заметил я, не отрывая взгляд. Она съежилась, смешалась.
- Вы не могли бы отвернуться, - тихо попросила она. – Мне не очень удобно.
Чудная. Да я миллион видел женских тел. Причём разных. На фиг мне её разглядывать-то, возмутился я, но послушно отвернулся. Чёртово зеркало. Все равно же видно. А она успокоилась. Нащупала шнурок на горловине рубашки и потянула его вниз. Ворот распахнулся, обнажив прозрачно-молочную шею. Тоненькая нежно-голубая жилка терялась в ложбинке ключицы. Я облизал в миг пересохшие губы. Не смотри, урод, не смотри туда, что в ней такого, чего нет в других. Но глаза жадно искали отражение. Женщина ковырнула пуговку, потом вторую. Поёжилась от прохлады, чуть помедлила, и продолжила спокойно расстёгивать блузку. С каждым сантиметром обнажавшейся плоти мне становилось хуже. И одновременно восторженно. Я чувствовал её пальцами прохладную пластмассовость пуговиц, мягкость шёлковой ткани, щекотавшую грудь, видел красный след под съехавшей к округлому плечу лямкой бюстгальтера. А она как ни в чем не бывало продолжала мучить меня, даже не замечая, что я уже не пряча взгляда, пялился на неё в зеркало. И с каждой преодолённой кругляшкой на её кофте таяла моя врачебная этика…
Мне показалось, что время остановилось, что прошёл час или два, пока её одеяние не сползло с плеч. Она, одной рукой прижимая блузку к груди, оседлала кресло, как я сказал, второй - непринуждённо закрутила золотую гриву в шишку на макушке и замерла в ожидании.
- Готовы? – выдавил я. Голос не хотел подчиняться, пришлось даже откашляться.
- Ага, - приглушённо раздалось с кресла. Я опять улыбнулся. Бедняжка так крепко вдавила подбородок, что разговаривать почти не получалось. Ну это и хорошо. Я даже не представлял, о чём с ней можно беседовать. Обычно мои дамочки, морщась под движениями рук, сами начинают разговор, я их не прерываю и даже поощряю. Когда мозги заняты мыслью, боль не так ощущается. Но я не хотел слышать её голос. Иначе вся моя сил воли поплывёт, как воск горевшей свечи. Пусть лучше молчит…
Не помню, как время сеанса закончилось. Я старательно и аккуратно разминал бугорки шейных позвонков, стараясь не причинить сильной боли. Моя пациентка дёргалась, но молчала. Спускаясь ниже к тонкому стрежню позвоночника, который чуть прощупывался под шелковистой, влажной, вспотевшей от страха кожей, я почти не контролировал свои движения, и только боязнь сделать ей больно удерживала меня на грани здравомыслия. Спускаясь к лопаткам, я почувствовал, что руки мои слабеют от сострадания. Острые, худенькие, как крылья птички, они трогательно торчали, словно требуя защиты. Это и спасло. Меня накрыл какой-то странный и совершенно не свойственный мне прилив вселенской жалости. Да черт! Что со мной такое-то?! Баб я, что ли, не видал в своей жизни?! А это и не понять что скрутило меня, как пубертатного прыщавого несмышлёныша… Закончил я уже полностью придя в себя. Жалость помогла. Нельзя же хотеть того, кого жалеешь.
- Можете одеваться. Жду вас в среду. Средний и поясничный отделы, - бесстрастно, стараясь не смотреть на женщину, сказал я и пошёл к раковине.
Она торопливо соскочила с аппарата и принялась одеваться. Хорошо, что над умывальником нет зеркала. Меня всё время хотелось смотреть на неё. Как она, пуговка за пуговкой, будет облачаться в свой ненадёжный футляр. Как, совершенно не обращая на меня внимания, наденет куртку, натянет шапку, спрятав буйное золотое великолепие волос, и уйдёт в неизвестность. До среды.
-Спасибо, доктор, - радость звучала в её голосе. Радость от того, что все закончилось, и она целых два дня не вспомнит обо мне, забудет как страшный сон мои неумолимые руки.
Женщина сгребла с вешалки одежду и, на ходу проронив «до свидания», выскользнула за дверь. Ну что ж, до встречи, моя птичка…
Дожил как-то до среды. Все это время вспоминал странную пациентку. И ждал этого часа, и боялся. Пробовал передать её сменщику – от греха подальше – но у того своих пациентов по самое не хочу. Поэтому – ждал.
В тот день я не волновался совсем. Как-то отболело и свыклось, что она – моя карма, моё наказание или счастье. За неполные тридцать пять со мной такая чертовщина впервые. И что мне с этим делать – фиг его знает. Минута в минуту опять чуть слышное постукивание в дверь.
- Входите уже, - сдерживая радость, кричу я и иду мыть руки. Так положено. Руки должны быть чистыми и тёплыми.
Она вошла уже увереннее, чем в первый раз. Опять раскинула золотое море по плечам, так же аккуратно развесила одежду и вдруг остановилась. Спиной почувствовал её напряжение.
- Раздевайтесь. Ложитесь на кушетку.
- Юбку снимать?
- Конечно. Хотя, если сможете спустить до бёдер, то не снимайте.
Женщина неторопливо стянула водолазку, упорно отворачиваясь от меня к окну, сложила её на стульчике, рука метнулась к молнии на боку. Мой наблюдательный пост скрывал жадные взгляды. А я смотрел. Я буквально поглощал её через зеркало. Женщина немного замешкалась с замком, спустила юбку вниз. Худощавые, немного неровные ноги, обтянутые тонкой лайкрой, казались лапками маленькой цапли. Хотелось встать на колени, обнять их и забыть, что я – массажист. И я должен работать.
- Чуть спустите колготы, - мне очень нелегко далась эта фраза.
- Зачем? – в ответ напряжённый всполох.
- Седалищный нерв. Он ниже копчика, - спазм сдавил горло, и я с трудом выдавил фразу из себя… Кое-как, на автопилоте, закончил сеанс. Руки пошёл мыть сразу, не дожидаясь, когда она уйдёт. Потому что не мог больше подглядывать. Я хотел смотреть открыто и иметь на это право…
А потом она исчезла. Как будто её никогда не было, и мне приснилась эта удивительная женщина-ангел, которая улетала и прилетала строго по расписанию массажных сеансов…
Вы как понимаете выражение - в глазах потемнело? Я буквально. Потому что в тот день, когда она не пришла в первый раз, на улице было солнечно, ярко. Апрельская слякоть подсохла, и вдоль острых краёв тротуарной плитки пробивалась нежная, робкая и жадная до тепла зелень. А я ждал. Так ждал, что во рту стало сухо, и язык ворочался разбухшей немой глыбой. Стрелки часов дрогнули и застыли. Тринадцать пятнадцать. Уже пятнадцать минут её нет. Я выглянул в приёмную.
- Галя, пациентка, которая должна прийти сейчас, не звонила?
- Не-а. А чё?
- Ничего, - мне было неприятно почему-то её "чёканье". - А как зовут? Номер есть её?
- Настя. А вам зачем? - равнодушно отреагировала Галя, не отрывая взгляда от пирожного, которое поглощала с акульей хищностью.
- Ни за чем. Забудь, - меня вдруг затошнило и я поспешно захлопнул дверь в кабинет.
Ну и где она, моя странная пташка? Или случилось чего? Не знаю, сколько ещё прошло времени. Может, минута. Может, несколько секунд. Может, час. Тишина. Я прислушивался. Мой слух сейчас мог бы уловить даже Галин пищеварительный процесс. Скоро следующий страждущий доберётся по времени. Умом я понимал, что она не придёт уже, и что даже если придёт, то даже не успеет озолотить, ослепить меня своей копной. Я машинально глянул в окно и обалдел. В прямом смысле. Только что блистающий солнцем весенний день превратился в мрачный, почти чёрный сумрак. Как в сказке Чуковского. И нет голубого неба, нет весны, нет счастья. Ничего нет! Понимаете?!...
Как-то отработал до конца дня. Все-таки профессионал. Сегодня среда. Ну и ладно. Есть ещё пятница...
В пятницу она опять не пришла. Хотелось курить и материться. Курить я бросил, материться не любил. Но - захотелось. Пока Галя уплыла, качая толстой попой, в буфет за очередным пирожным, я метнулся в приёмную и лихорадочно, путаясь в цифрах, выписал её номер телефона. Мне сразу стало легко и спокойно. Да я в любой момент могу позвонить. Подумаешь, делов-то. А надежда, как вы знаете, двигатель регресса…
Она не появилась ни через неделю, ни через две. Образ застенчивой дикарки постепенно терял милые черты, золотой ореол тускнел и утрачивал медово-солнечное послевкусие. Я так и не позвонил Насте. Чего боялся? Не знаю. Может, быть отвергнутым, ненужным, навязчивым. Может, боялся, что с ней что-то случилось. А может, я испугался своего чувства к ней – сильного, затягивающего и колдовского, как наваждение. Мне пришлось свыкнуться с мыслью, что моя одержимость этой женщиной была лишь иллюзией страсти. А иначе, почему я не позвонил?
А потом начался май. Отвискарили, отболели утренним похмельем праздники. И снова – работа. Среда. Робкий, знакомый каждой костяшкой пальца звук. Тук-тук. И сердце моё – тук-тукнуло и упало куда-то в коленки.
-Войдите, - просипел я.
Входит. Волосы жарче прежнего пылают. А лицо бледное, осунувшееся.
-Простите, доктор. Я лодыжку сломала, ходить не могла, - румянец смущённо растёкся по щекам. – Вы меня примите? Я оплатила, - поспешно, как тогда, в первый раз, добавила она. И пошкандыбала переваливаясь уточкой к кушетке. Все-таки медики – самые хладнокровные люди на свете. Я вышел из оцепенения и внимательно оглядел её. Ещё и похудела. Та же блузка, тёмная юбка, туфли без каблуков. А на ноге – плотной уродливой лентой прижилась лангета.
-Спина? – она вопросительно взглянула на меня, взобралась на кушетку и потянулась к обуви.
-Сидите! Я сам, - подорвался неожиданно я, веря и не веря, что она здесь. Движение – быстрее мысли. Со мной так бывает иногда.
Я присел на корточки возле неё и аккуратно снял туфлю. Господи, ну что за Золушка-то? Размер тридцать пятый, не больше. Её ступня оказалась у меня в ладони. Маленькая, розовая, как у младенца, с прожилками сосудов. Чуть оттопыренный мизинчик, похожий на нахохлившегося воробья, яркие пятнышки натоптышей, чуть шершавая пятка. Блииин, как же мне захотелось поцеловать это чудо дистального отдела конечности! Как же засвербило сердце от нежности. И от беспомощности… Она сидела, замерев, как кукла.
-Я сейчас подойду. Мне надо. Я скоро. Раздевайтесь, - пробормотал я и выскочил за дверь.
Мне нужно было выдохнуть. Это – не иллюзия. Теперь я знал точно.
По коридору сновали люди, и им совершенно не было никакого дела ни до меня, ни до моих переживаний. А я глотал воздух, как полудохлая рыбина, пытаясь восстановить сбитое от радости дыхание. Пришла все-таки. Я уверен, что она не просто так появилась в моем кабинете, точнее, в моей жизни. Наверно, это не на земле решается – кому и куда вовремя приходить. Или не вовремя. Но все равно – быть рядом. Я крутнул ручку двери и вошёл.
Она лежала на животе, свесив золотую гриву через край массажного стола, целомудренно спустив юбку с трусами чуть ниже талии. Ну смешная. Я же все равно сделаю по-своему. Не по одежде же маслом елозить. Резким движением стянул её резинки почти до середины попы и почувствовал, как она напряглась.
- Расслабьтесь. Неужели страшно ещё? – шутливо спросил.
- Нет. С вами не страшно. Я боли очень боюсь, - невнятно промямлила пациентка, ибо лицом окунулась в выемку на столе. Но я точно расслышал – «с вами не страшно». И руки мои резво заскользили по шейным позвонкам. Она чуть замычала, совсем тихонечко.
- Больно? – забеспокоился я. Совсем ведь почти не нажимаю.
- Терпимо, - сквозь стиснутые челюсти ответила она.
Терпи, птичка моя солнечная, терпи. Без боли не будет исцеления – известная истина. Это как без страдания счастья не познаешь. Сам себя так успокаивал, потому что сердце моё откликалось на каждый её «мым» и «ой» горячей волной сострадания, и я материл свои руки, которые причиняли ей такую пытку…
Когда добрался до крестца, она застонала и сипло поинтересовалась:
- А ругаться можно?
- А вы умеете? – удивился я и даже приостановил вытанцовывание руками на её спине.
Мне сложно было представить, если честно. Разве ангелы матюгаются?
- Умею. Но не буду. Пошутила, - приподняла она голову отдыхая, пока я переваривал вопрос.
- У вас мышечная слабость. А позвоночник поэтому страдает. На финтес не ходите? – я её отвлекал, осторожно надавливая на крестцовые позвонки.
- Нет, - отрезала она и опустила лицо в лунку. – Мне некогда.
Ничего, птичка, я тебя поставлю на ноги, даже не сомневайся. Настя. Нас-тя - беззвучно произнёс. Язык защекотал нёбо. Чудное имя. Ласковое.
Сорок минут экзекуции истекли. Жаль, что так быстро. И она опять уйдёт. А я опять, как дебил, буду молчать и отворачивать взгляд от зеркала. Да всегда у меня с бабами все в порядке было – глянул, свистнул, поехали. А к этой малахольной вне массажного стола даже подойти боюсь. Вот точно - приворожила, иначе не скажешь.
Вытер насухо спину полотенцем, стараясь не прикасаться к обнажённой коже. Массаж закончился, и мало ли чего мне в голову втемяшится. Я отошёл к раковине, пока она, сидя на столе, стала одеваться. Слышал, как запыхтела чертыхаясь. Лифчик, наверно, не могла застегнуть. И я совершенно без какой задней мысли повернулся. Зачем? Не знаю. Может, помочь. Ну не знаю я! Повернулся и все. Первое, что заметил – её глаза, полыхнувшие то ли ужасом, то ли стыдом, то ли отчаянием. Потом – тонкую руку, лихорадочно метнувшуюся влево в поисках одежды, чтобы прикрыть то, что я не должен был видеть. Безобразный, расплывшийся неправильно сшитыми краями бледно-розовый рубец, от самой ложбинки грудей до живота...
Она опустила голову, закрывшись от меня рыжим водопадом волос, рука все ещё сжимала блузку.
- Это очень мерзко, да? – чуть слышно спросила Настя, увидев мою реакцию.
- Где тебя так покорёжило-то? - я не знал, что ответить ей. Растерялся.
- Не суть. В деревне, где росла, приличнее пьяного ветеринара на тот момент не нашлось. Спасибо, что жива осталась, - она, не обращая больше на меня внимания, напялила кофту, тщательно застегнула каждую пуговичку, натянула спущенные трусы с колготами, юбку, морщась, нагнулась к застёжкам туфель.
А я стоял. Стоял истуканом и молчал. Потому что мне сейчас тяжелее, чем ей. Неожиданно и больно, как ножом в самое нутро… Моя жар-птица улетела, оставив потерянным пёрышком горчинку от уродливого шрама, который разделил пополам не только её тело, но теперь и меня. И мне было больнее, чем ей. Потому что её боль уже зарубцевалась и прижилась на теле, а моя только-только начала кровоточить. Может, я свыкнусь с этим. Может, наконец приму, что ангелов не бывает, и позвоню. Но не сегодня. И не завтра…
- Пока. У меня ещё три сеанса оплачено, - Настя задержалась в дверях.
- Да, конечно. По расписанию, - ответил я машинально, даже не повернув головы.
Дверь тихо закрылась.
0

Поделиться темой:


  • 4 Страниц +
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей