[Ган]

Хын Кин Бенаг


Лирическая фантасмагория

Смешалось все в семье Облонских,
И у меня сплошной завал!
Мой колченогий стол конторский
Давно такого не видал:

Шнуром обвязанную тонким
На ломких высохших листах
Поэму я нашел в картонке,
Страницах где-то на двухстах

Встречаешь то и дело точки.
Тут небыль заглушает быль,
Есть и подпорченные строчки,
Там, где бумагу съела гниль.

Я не силен в фите и яти,
Не все сумел расшифровать,
Тут и для вас работы хватит,
Жизнь - ведь не только тишь да гладь.





***

Итак, вот первая глава.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Май. Пробуждается листва.
Двенадцать раз пробил брегет,
Я неизвестный, но поэт…

I

Я стал ленив и тугодумен.
Стихи с трудом переношу,
Меж пирамид и пыльных мумий
Я больше в мыслях не брожу.

Утихли ветры дальних стран,
Забыты ранние рассветы...
На днях купил себе диван,
И перестал читать поэтов!

Как отдыхает голова!
Пустыня Каракум
Бывает более жива,
Чем мой спокойный ум!

Жена приносит одеяло
И подает в постель обед,
Рифм в голове как не бывало,
И даже глупых мыслей нет.

Дни ровной серой чередой
Бегут, зима сменяет лето.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но мой незыблемый покой
Нарушить может скрип кареты.

На ужин званый, на обед
Пока что езжу в высший свет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


То бал закатит князь Гагарин,
Я еду к князю на прием,
Иль хан Гирей, мой друг-татарин,
Зовет пить арака вдвоем.

Тогда я сразу оживаю,
С души слетает двадцать лет,
Парик свой пудрой присыпаю
И прямиком в кабриолет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот брожу по Подмосковью,
В сырое Болдино зайду,
Увижу грядки под морковью,
Бреду в бреду сквозь лебеду.

Здесь все привычно, все знакомо...
Вот омут с черною водой.
И я тянусь от водоема
Вдаль по дороге столбовой...

Вот забегаю к другу Сашке
И говорю ему:— «Привет!»,
Хвать со стола его бумажки,
И их читаю сквозь лорнет.

Поэт, оторопев, со стула
Встает, и лишь раскроет рот,
Я говорю: — «Не дрейфь, Сашуля,
Для «Современника» сойдет!»

Он дружелюбно улыбнется,
На мне поправит мятый фрак,
Тут в клетке попугай проснется,
И крикнет мне, что я дурак.

Такое гадкое созданье, —
Голодный, сытый — все ворчит,
Весь день под это бормотанье
Поэт стихи свои строчит.

II

Вчера горел в светелке свет,
Ну, думаю, творит поэт.
Дай, забегу к нему на ужин,
Вдруг ему надобен совет.

Зашел обычно, гость как гость,
Внизу повесил трость на гвоздь,
И по расшатанным ступеням
Мне в темноте брести пришлось.

Из щели выбивался свет,
В ажиотаже был поэт.
Вовсю писал, а попугайчик
Ему придумывал сюжет.

Меня завидев, попугай
Поднял несносный шум и грай,
С жердинки на пол с лёту бряк!
«Опять пришел», — кричит, — «дурак!»

Поэт стыдливо засмущался
Мол, это он не вам сказал,
Что попугай, де, обознался,
До вас Булгарин забегал.

Тут попугай от стресса сдох.
Какой пошел переполох!!!
«Как без него писать поэмы?!» —
Весь дом издал глубокий вздох.

А я в ответ: — «Да Бог с ней, птицей!
Живой здесь ум мой пригодится!
Давай, я буду помогать,
Вдвоем легчай соображать!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Я, тут же вспомнив дни былые,
Поэту тему подсказал,
И он, подняв крыла большие,
В поэме это описал.

Наш Александра, как орел,
С пером гусиным сел за стол,
А далее, как говорится,
Процесс у нас вовсю пошел.

III

Гусей, замечу мимоходом,
Ращу в своей деревне сам,
Поэту русского народа
Дай, думаю, пера продам!

Дрянь, не перо у попугая!
Уж лучше я в сарай зайду,
Да наберу пера в сарае,
Чем драть хвосты у какаду!

От гуся перья не сравнятся
С заморскими по красоте,
Тут проще смелости набраться
Да почеркаться на листе.

Гусиным чертишь толсто, тонко
Виньетку там, какой каприз,
И в назидание потомкам
«Копушкин» скромно ставишь вниз.

IV

Не скажем, чтоб писали долго,
(Что время попусту терять!),
Все ж над столом прогнулась полка,
Пришлось подпорки подставлять.

Трудились рьяно, вот ей-богу,
Но все же вызвали подмогу:
Лександра быстро уставал,
За мной писать не поспевал.

По телефонному звонку
Явились к нам мадам Куку,
Белинский, Лев Толстой и Гоголь,
Всех сразу вспомнить не могу!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И Николай Васильич Гоголь,
(Мой тезка, очень знаменит!),
Меня за голову потрогал,
«Остынь!», — тихонько говорит.

— «Оставь, мы все допишем сами,
Расскажем прозой и стихами,
Все будет чисто, без обману.
Про вас и Ларину Татьяну.

Мы не дадим растратить даром
Ваш нескудеющий талант,
Дозвольте нам, писакам старым,
За вас достряпать фолиант!

Пусть Лев Толстой за вас напишет
Большой роман «Война и мир»,
Тогда весь мир про вас услышит,
И будет вас читать до дыр!

Присядьте здесь! Что зря стараться,
В чернилах попусту мараться,
Чернила и родная мать
Не сможет с фрака отстирать».


V

Я им: — «Сегодня воскресенье,
А помнишь, милый граф Толстой,
Какое было невезенье
Нам в бурной жизни холостой?

Вот встретил Маслову Катюшу,
Мы говорили про любовь,
Опять разбередила душу,
Опять разволновала кровь.

Она вернулась из Сибири,
И по делам куда-то шла,
С моей души упала гиря,
На нас она не держит зла.

Она по-прежнему, плутовка,
Лицом чертовски хороша,
Но все ж я вывернулся ловко,
Сказал, что денег ни гроша.

Она мне тут же рассказала,
Что сколотила капитал,
Что много в жизни повидала,
И я взаймы немного взял.

В ней вера к людям не пропала,
Ведь знает, мы какой народ,
Что на расчет надежды мало,
Но, как и раньше, в долг дает.

VI

— А что, здоров ли князь Нехлюдов?
Он был здоровьем слабоват.
Плесни-ка мне чайку в посуду,
Чего-то мой холодноват!

Нет, ты взгляни, каков детина!
Забыл столичное житье,
Хрусталь продал, дворец, картины,
А все же не забыл ее!

В Сибирь за Катенькой поехал,
Всю бричку, слышал, поломал.
А вы спросили, так, для смеха,
Он там ей ручки целовал?

— Ах, разлюбезный Николаич,
Вы Лев, а он совсем не лев,
Едва ли малый понимает
Всю прелесть нежных юных дев.

Он стал закатывать скандалы,
С тоски по-черному запил,
Повел себя таким вандалом,
Как дикий зверь на всех вопил.

Играл на плохонькой гитаре,
Про роковую пел любовь,
Короче, в сумрачном угаре
Девичью пил младую кровь.

За Катей следовал повсюду,
Проходу девке не давал,
А вы, Нехлюдов, да Нехлюдов,
А он отнюдь не идеал!

Ей завсегда мешал работать
И отдыхать. Он с ней одной
Был всю неделю до субботы,
А также каждый выходной.

Святая правда, был повсюду.
Лишь с кем она заговорит,
Посмотришь, рядом князь Нехлюдов
В пальто под зонтиком стоит.


VII

У Кати жизнь была не сахар,
Увы, не сахар и не мед.
Вначале приберет квартиру,
А дальше книги продает.

Успешно Катя торговала.
Все время будто хоровод,
Всегда у книжного развала
Толпится весело народ.

Как и в столичном Петербурге
Кипит крутой водоворот,
Кругом кареты, немцы, турки,
Поэты и другой народ.

И эскимосы, и китайцы,
Юани, тугрики, рубли...
Не зря у ней в алмазах пальцы,
Соболья шуба до земли!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надо уметь иную книжку
За полцены хотя б продать,
Стихов моих у них излишки,
Но продавала штук по пять.

Когда подходит иностранец
Купить с картинками журнал,
Нехлюдов, он такой поганец,
Их от Катюши отгонял.

Он не хотел, чтоб по Европе
О нас большая слава шла.
С утра стихами печку топит,
Калит печурку добела.

Ну, благо бы, второстепенных
Поэтов жег! Какой позор,
Моих стихов роман толстенный
Бросает, как вандал, в костер!

VIII

Но ведь поэзия святая,
Она и в печке не горит,
Теперь в Сибири и Китае
Я очень даже знаменит...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как ушки навострил Белинский!
Ну, он — известный критикан,
Он обо всем строчит записки,
Мол, жизнь у нас — сплошной обман.

Да, с этим можно согласиться,
У нас жиреют буржуа,
Работы нет, нельзя лечиться,
Короче, попраны права.

Как он к писателям прибился?
Его Некрасов притащил,
В толпе журнальной появился
Литературный Азраил.

Меня он мало уважает,
Но хоть молчание хранит,
А Пушкину всегда влетает,
И даже Гоголя бранит.

Раз мне сказал, (а сам смеется!),
Не слишком тонко, мол, пишу.
Но там, где тонко, там и рвется,
На что я смело возражу!

Я думаю, раскритикует
Он новый Пушкина роман,
Бог с ним, пускай себе кукует,
Пусть пишет, старый графоман.


IX

— «У нас, писателей, бывает, —
Я говорю, — такой провал,
Так сочинять надоедает,
Век ничего бы ни писал!

Но если где-то именины,
Коль день рожденья у жены,
Коль свадьба, Новый год, крестины,
Тогда бываем мы нужны!

Тогда нужны, тогда любезно
Звонят: – Пожалуйте прийти!
И скажут голосом прелестным:
– Извольте часикам к шести.

И надо снова чистить фрак,
И вылезать в промозглый мрак,
А лучше дома бы остаться,
Не покидая свой чердак!»

Лев Николаич покраснел,
Белинский в ужасе присел,
А у мадамы от волненья
Затылок в шляпе поседел.

— Как, Николай Васильич, можно
Такое людям говорить,
А коли будет чай с пирожным,
Вдруг кофе могут заварить!

А Саша ухо почесал,
Сказал:
— «Ну, братец, ты нахал!
Уж я загну, но вот такого,
Давно, признаюсь, не слыхал!

Чтоб не ходить на день рожденья!
Где и конфеты, и печенье,
Где наши слушают стихи,
Насколько б ни были плохи?!

Кто их еще способен слушать,
Лишь только добрые друзья,
У них одних не вянут уши
От несусветного вранья».

Все стали дружно говорить,
Все стали дружно петь и пить,
А я, тихонько встав со стула,
Смог незамеченным убыть.

X

Пишу сегодня в назиданье
Поэтам нынешних времян,
В поэме важно не названье,
Поэт тут важен очень сам.

Как пьет поэт, как долго спит,
Какие речи говорит,
Какая в парике завитом
Мысль заскорузлая сидит.

У человека возникает
Своих ассоциаций ряд,
А если вдруг не возникает,
Так то ж читатель виноват!

Так что сиди, мудри, пиши,
С умом чини карандаши,
Чеши в бессилии затылок,
И плачь, и смейся от души…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XII

А про перо, скажу без злобы,
Мы как-то не сошлись в цене,
Хотел пера продать я, чтобы
Поэт признателен был мне.

Мы очень долго торговались,
Но я цены не убавлял,
Он ожидал, я сбавлю малость,
Я на своем, как бык, стоял.

Всю жизнь такой, упрусь без меры,
И как он цену ни сбивал,
Я строго следовал примерам,
Как надо делать капитал.

Я говорил, мол, дружба дружбой,
А табачок, извольте, врозь,
Мне надобно помягче уж бы,
А то вот дело сорвалось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XIV

А впрочем, злились мы недолго,
Он вспыльчив, но каков пиит!
Его стихов на пыльной полке
Том с ранней юности стоит...

Страницу пятую читаем,
Он пишет: — Друг, я был неправ,
Тебя на Мойке ожидаем
С клико для дружеских забав.

И на странице двадцать пятой:
— Старик, ты дома не сиди,
Надень свой фрак, пускай помятый,
У нас бордо, ты приходи!

Еще: — Встречаемся в театре,
Я в ложе. Не сиди в райке,
В антракте ты минуты на три
Влети в кургузом пиджаке.

Узреть хочу души волненье,
Увидеть цвет твоих ланит,
Узнать твое о пьесе мненье,
И что там Дельвиг говорит.

Скажи, как жив там наш Катенин,
Что пишет нового Флобер.
А что, наш общий друг Евгений,
Еще в деревне не помер?

Так целый томик пролистаешь,
Везде найдешь одно и то ж,
Как тут от счастья не растаешь,
Каков поэт, ах, как хорош!

XV


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

XVI

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XVII


Чтоб раскрывать души глубины,
Заумной мыслью поражать.
Я русской родины картины
Люблю в стихах изображать.

Как мотылек летит над викой,
Как дует легкий ветерок,
Как гражданин с помятым ликом,
Переступив родной порог,

Зовет блажным, веселым матом
Свою любимую жену,
Как милым детям конопатым
Мать жарит утром по блину.

Родные, близкие картины,
Душе понятные края,
И здесь без видимой причины
Всегда на первом плане я.


XIX

Я на диван привычно лягу,
Где все пружины сосчитал,
На нем любую передрягу
Спокойно я переживал.

Не слишком бы гудели мухи,
Давали б отдыха ушам,
Да чтоб сороки-стрекотухи
Не поднимали лишний гам.

А мы бы мирно отдыхали
И, набираясь новых сил,
Не кашляли и не чихали,
О чем я выше говорил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда же я угомонюсь
Писать для вас свои эклоги,
Пусть жизнь свою продолжит Русь,
Хранят ее родные боги!


XXVI

Вот скажут, что не так пишу
Про яркий дух литературы.
Авторитеты, мол, крушу,
С дубов деру зараз три шкуры.

Нет, это, братья, все не так,
Я чернозем кладу под корни,
Любой дубы рубить мастак,
А ты землей питай их черной.

И новый вырастет дубок,
Ему шуметь через столетья,
Взошел бы новый корешок
Среди земного лихолетья!

А без моих простых забот,
Без этих скорых описаний,
Поди, бы жил в тоске народ
И в Таганроге, и в Казани.

А если с шуткой не писать,
Для вас, читатель, не стараться,
Стихи вы бросите читать.
Вот я и излагаю вкратце

Свои последние труды,
Свои известные романы
С туманной линией судьбы
Моей волшебницы Татьяны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стихи не часто издаю.
В них мысль,
мои простые чувства.
А вы узрели роль мою
В живой истории искусства?

Иначе, проще говоря,
Как где появится поэма,
Так авторы – мои друзья,
И у меня списали тему.

А где плохие есть стихи,
То я к ним вовсе непричастен,
Я был в то время у сохи,
Винить меня ваш труд напрасен.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


***



От автора

Теперь постфактумом о том,
Как жил в двадцатом веке.
Стихи писал, да жил с котом,
Читал, что пишут греки.

Был в доме кот,
Под домом крот,
А во дворе синица,

Кто прожил так,
Меня поймет,
Что мне
ночами снится.

Я от души благодарю
Друзей за помощь в деле,
Еще во многом помогли
Мне птицы свиристели.

Я бью большой земной поклон
Великим нашим братцам,
Ведь всяк по своему умен,
Не стоит обижаться.

Ну, потревожил, пыль стряхнул,
Чтоб мой читатель не уснул.
Ну, пошутил немного,
Простите, ради бога!

дер. Старые Бурундуки,
январь 1825 – май 2003 - май 2008 гг.

[Ган]

***

Я часто спал на сеновале,
В глухую полночь приходил.
Жуки вокруг меня сновали,
Мерцали россыпи светил.

Плыл запах спелой земляники.
Сухой потрескивал дурман.
Я в лунном свете видел лики
И слышал оклики древлян.

Мне сладко юная древлянка,
Прокравшись по ночи босой,
У сердца прикрывал рану
Тяжелой русою косой.

Чуть сдвинув в сторону кольчугу,
Касалась ран моих рукой.
Я ей, как искреннему другу,
Шептал про солнце над рекой.

Я был в плену. И злая рана
Кровоточила на груди.
Внизу давно спала охрана,
И стон мой стражу не будил.

Под сладкий запах земляники,
Под тихий шум неясных слов
Я умирал, и слышал крики
Не то друзей, не то врагов.

И разливался над землею
Холодный, блеклый свет Луны.
Была Луна и лес с рекою
Прекрасной жалости полны.

2002

[Ган]

К будущему памятнику

Садится пыль на мрамор и гранит,
Все дальше, дальше убегают кони…
Но так же, горделив и сановит,
Квадригой управляет Марк Антоний.

Полет коней свободней стаи птиц,
По ветру пыль под спицами клубится.
Летят по миру сотни колесниц,
Но остаются каменными лица.

Пройдет наш век. Ему недолог счет.
Угаснет глаз живого алхетинца.
На пьедестал взойдет Искариот,
Ему проклятья наши будут сниться.

2002

[Ган]

Стихотворение в четырех частях

I

Со свитой пышною царица Азии
Идет, небесная Шаммурамат. *)
Слуга ее, ремнями крепко связанный,
Лежит недвижно возле царских врат.

Упруги мускулы, литое тело,
Он черен, он прекрасен, словно грач.

– Нет, видеть я его не захотела,
И голову его нам принесет палач.

– На нас, на Солнце Азии, взглянул он смело!

– Наверно, мог бы быть еще смелей?!

– Жаль, видеть я его не захотела…
Отдам грача наперснице своей…

– Он молод, в нем огнем пылают чувства.
Молва неправедна и злобою полна.

Как весело, как мягко и как густо
Курчавится волос его волна!

Он богу равен, молча ждет решенья.

Я дам судьбе нежданный поворот!
В душе моей не может быть сомненья,
Решила я, пусть этот раб живет!

– Ведите прочь его, как повелела!

– Он смел, горяч. Такой не подведет.
Жаль, видеть я его не захотела,
Но будет так,
Пускай мой раб живет!

II

– И вы его ослушаться могли?
Как вы могли не выполнить приказа?
И угли глаз его
вас не сожгли?
И жилы ног
не дрогнули ни разу?!
О, злой самум, ах, злобная проказа!
Что он сказал - я то же повторю!
У вас, я вижу, помутился разум -
Ослушаться, кого боготворю…

III

– У ног твоих твой черный грач, царица,
Живи и царствуй много долгих лет.
Любовь моя, пускай тебе приснится
Над Тигром нежный розовый рассвет.
Пусть будет тишина, и только птицы
На крыльях солнечный тебе приносят свет,
И пусть любовь моя к тебе продлится
Сто сотен лет, сто долгих сотен лет…

IV

Любовь грача преодолела горы.
Как свет, была чиста и горяча…
Летит над полем черный грач, который
Напомнил мне про черного грача.



––––––––––––––
*) Шаммурамат – царица Ассирии в конце 9 в. до н.э., известная как Семирамида, с ее именем связывают (ошибочно) «висячие сады», одно из семи чудес древнего мира. Вела завоевательные войны в Мидии.

[Ган]

***
Нет, так нельзя,
Чтоб вас не задевая…
К вам в душу хочется
Как в дверь войти
Вот этим шумом уходящего трамвая,
Вот этим дождиком в протянутой горсти.
И хочется подолгу, попрощавшись,
Стоять и стынуть на сыром ветру.
Или бежать, до боли запыхавшись,
И говорить, что я сейчас умру…
Чтоб вы мне верили,
Чтоб вы меня любили,
Чтобы однажды, молча, в тишине,
Открыли книгу, словно мир открыли,
Я буду рад, что не забыли обо мне.

2004

[Ган]

***

Зима. Морозный Юрьев день.
Медведи спать легли в берлогу,
По холоду им просто лень
Буравить лапами дорогу.

Их до весенних петухов
Не тронет ни один комарик,
Не числится у них грехов
В делах небесных канцелярий.

С душою звериной могут спать
Зимой в плену лесного царства.
Какая это благодать –
Жить так, без злобы и коварства!

2002

[Ган]

Один на острове

Я обожжен до боли солнцем.
Песок, что утром был сырой,
Просох. Лежу желтей японца
Под крышей мира голубой.

А мотылек, меня касаясь,
Цветными крыльями звеня,
Какой-то благовест рождает
О сути нынешнего дня.

На островке песочно-желтом
Лежу. Сорвал зеленый лист
И возложил на эту бронзу –
Теперь я вовсе не нудист...

Яриле в жертву принесенный,
Я – дар волшебному огню.
Один лежу, раскрепощенный;
Я и душою нынче – ню!

2002

[Ган]

***
Я в детстве знал седого колдуна.
В нем было больше сотни биографий.
Была понятна мне родная сторона,
Не знал пока заморских географий.

Необычайный рос тогда горох!
Подсолнухи смотрели прямо в небо.
Все мужики ходили без сапог,
Дед – в сапогах,
и весь пропахший хлебом.

Широкая седая борода.
Смотрели хитро узенькие глазки.
И только я, пожалуй лишь, тогда
Мог подбираться к деду без опаски.

Мне благоволил дед, он разрешал
Сесть на завалинку вечернею порою,
И я ему вопросы задавал,
Как главному волшебному герою.

Я верил в то, что он умел летать,
А может быть, уже не очень верил,
Впервые тут услышал слово "тать",
И про успехи наших кавалерий.

Военную рассказывал он быль,
Как люди становились мертвецами,
Сквозь их глазницы прорастал ковыль,
Что им отказано в земельке под крестами.

Вечерней позднею или ночной порой
Украдкой бабы приходили к деду,
И в доме полусгнившем под горой
Тихонько плакали, и с ним вели беседу.
Дед мог желанного, его, приворожить,
Вернуть любовь – горячую, понятно, –
И семьи лучше начинали жить,
Совет обдумав, сказанный невнятно.

Вот, верите, я помню воронок,
Приехавший с дедулей разбираться,
Он им на стол поставил чугунок,
И в воронок потом помог взобраться.

Чуток подрос, исчезла деда власть.
Я по слогам читал ему газету,
А мог вот тоже в колдуны попасть,
Почти как дед, знал про чужие беды!

С улыбкой вспоминаю старика,
И иву знаю над его могилой,
Ах, жизнь моя, широкая река,
Какой была ты нежной и красивой!

2000

[Лия]

Очень хорошая подборка стихотворений. Поздравляю.

[Ган]

***
– Не в службу, а в дружбу! Уважь старика,
Воды принеси из колодца напиться.
В кадушке сосновой ни капли водицы,
А в гору дорога с водой нелегка…

– Ах, до чего же хитры старики!
Он юной моею любуется статью.
Веселые пляшут в глазах огоньки,
И если нескромный тот взгляд перехватишь,

То враз щекотливая вспыхнет волна,
И что-то такое в тебе заструится,
Что тоже захочется свежей напиться
Воды холоднущей, чтоб с самого дна …


***

Вновь стала мелкая монета,
Как в Древней Греции обол,
Вдруг мерой веса в мире этом,
Какой бы стежкой ни пошел.

– Ты кто? – Никто,
коль денег мало,
Талант, когда мошна туга…

Душа внезапно легкой стала,
Из пробки, вроде поплавка.

Так было


Ярыжные люди – откроем-ка книги! –
Сидели в ночи у костра.
То – голь перекатная, сплошь шаромыги,
У них ни кола, ни двора…

Протяжные песни тоскливые пели,
В исподнем топтали росу.
Над ними холодные ветры гудели,
Из глаз вышибая слезу.

Бурлак на реке, да погонщик в обозе.
Похуже, чем в поле батрак.
Им вольная воля гулять на морозе
И гибнуть на воле за так.

А как процветали сквалыги, барыги,
Об этом судить не берусь.
А знаете что, вы закройте-ка книги
И снова взгляните на Русь!..