МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ: «Рояль в кустах» - новелла, реализм, острый сюжет, неожиданная развязка (до 30 000 знаков с пробелами). - МУЗЫКАЛЬНО - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОРУМ КОВДОРИЯ

Перейти к содержимому

  • 6 Страниц +
  • « Первая
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

«Рояль в кустах» - новелла, реализм, острый сюжет, неожиданная развязка (до 30 000 знаков с пробелами). Конкурсный сезон 2018 года.

#41 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 17 февраля 2018 - 18:37

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


40

БЕЛАЯ ШЛЯПА


1
– У меня профессия по фамилии. Или фамилия по профессии – это уж кому как нравится, – говорил Андрей Жмуров. И уточнял:
– Жмуриков я вожу.
То есть, работал Андрей Прохорович водителем катафалка и к своему невесёлому ремеслу относился философски. Проявлялось это и в том, что был Жмуров в своём роде эстет: на работу всегда выходил в белом. Сначала это был белый костюм, позже появилась белая куртка, к которой в срочном порядке были сшиты белые брюки. Да и появление самой куртки имело предысторию.
Надо сказать, что в зрелом возрасте прочитал Андрей Прохорович всего одну книгу, но зато какую! Это был роман колумбийца Габриэля Маркеса. Книгу увидел он на столе сына, сам не зная почему, взял в руки, раскрыл… Первая же фраза о льде, о детских воспоминаниях полковника Аурелиано Буэндиа перед его расстрелом зацепила. Жмуров стал читать. Роман заворожил, и он ничего уже не делал, пока не дочитал до конца – даже к столу садился с книгой. А потом увидел и фотографию автора в знаменитой белой куртке. И решил тогда сшить себе такую же. К куртке же потребовались и особенные брюки. Позже и усы было отпустил, но потом решил, что слишком уж по-мальчишески будет так копировать знаменитость. Усы он сбрил и всегда был идеально выбритым.
Теперь, имея два варианта рабочей одежды, он надевал то костюм, то куртку с брюками – в зависимости от того, кого приходилось везти на кладбище. Как определял он, что именно предстояло надеть, наверное, не объяснил бы и сам. Костюм вовсе не означал более высокий ранг «клиента» Андрея Прохоровича, скорее всего, действовал Жмуров интуитивно, полагаясь на эмоциональный посыл, который улавливал только он один. Да и то сказать: городок маленький, все, считай, друг друга знают, так что ошибиться Андрей Прохорович не мог. И, видно, не ошибался: ни разу не услышал он хоть какого-нибудь упрёка от родных покойных. Донимали другие, которым, казалось бы, и вовсе никакого дела не должно быть. Жмуров молчал, отмахиваясь от любопытных, как от назойливых мух. А уж если сильно допекали, то невозмутимо объяснял:
– Я пытаюсь представить, какой моей одежде клиент был бы рад при жизни, – так и выбираю.
И на упрёки в том, что у людей, мол, горе, а он, Жмуров, появляется в радостном белом, тоже отвечал спокойно и обстоятельно:
– Да не радость это, а торжественность. Ну, представь: все в чёрном, а я один в белом – впереди. И люди понимают, что событие не рядовое, и я их покойника в другой мир перевожу в белом и чистом. Тут философия!
Иногда более просвещённые критики ехидно спрашивали:
– Ты что, китаец что ли? Это у них белый цвет траурный.
И тогда, картинно выдержав паузу, Жмуров приводил самый весомый аргумент:
– А известно ли вам, что белый цвет считался траурным не только у китайцев, но и у древних славян?
После такого довода любопытные замолкали. И уже не выясняли, откуда у водителя катафалка такие познания. Сам же Жмуров до разъяснений не снисходил.
К необычному виду водителя со временем привыкли. Кто-то, правда, продолжал считать Андрея Прохоровича чудиком, но и они принимали поведение Жмурова как должное. Но однажды решил Жмуров дополнить свою уже вроде бы и униформу ещё одним элементом – белой шляпой. Искал долго, съездил в областной центр, объездил другие города области – ничего похожего. Помог сосед, посоветовав:
– Хочешь найти что-либо уникальное, поройся в гуманитарке.
А ведь как прижилось это слово! Поначалу так называли грузы, которые привозили сердобольные немцы. Как только открыли границы, в область зачастили гости из ставшей вдруг близкой Германии. Привозили они диковинные на ту пору продукты и не новую уже одежду в детские дома, в интернаты, раздавали через Собесы малоимущим гражданам. И такие грузы назывались гуманитарными, а проще гуманитаркой. Но нашлись предприимчивые граждане – организовали доставку из Германии поношенной одежды. Там они закупали её на вес, а дома продавали, как и положено продавать одежду – поштучно. Выгодное оказалось дело. Но Андрей Прохорович нововведений не признавал и приятелю возразил:
– Какая ещё гуманитарка?! Скажи уж прямо – «обноски»! А я обноски не носил и не стану!
– Да не кипятись ты чудак-человек, – возразил приятель, – а лучше рассуди. Ну, вот пойдёшь ты в магазин, ну найдёшь себе шляпу. Но, кроме этой, там ещё пяток таких же будет, а на рынке пороешься в развалах гуманитарки – и найдёшь единственный экземпляр. Моя баба постоянно там копошится. Вот погляди на мой костюмчик. Хорош? То-то. И другого такого в городе не найдёшь. А всё оттуда, из гуманитарки этой. И цены смешные.
Долго боролся с собой Жмуров, наконец, буркнул жене – подыщи, мол, что-нибудь приличное. В этот же день принесла она изумительной красоты головной убор – белую, с изящно загнутыми полями шляпу. Андрей Прохорович покупку взял, но распиравший его восторг постарался не показать и всё сдерживал предательски выползавшую, почти детскую радостную улыбку. Шляпу осмотрел внимательно. Она была почти новая – если и надевали её, то не больше двух-трёх раз. Но Жмуров достал из аптечки пузырёк с медицинским спиртом, смочил ватку и тщательно протёр тулью с внутренней стороны. Лишь после этого водрузил обновку на голову, глянул в зеркало – и понял, что со шляпой теперь не расстанется.
А вскоре появился человек, который не только по достоинству оценил броский внешний вид Жмурова, но нашёл ему хорошее применение. Новый директор их скорбного предприятия хоть и был молодым, но сразу показал себя человеком, пекущимся о деле. Он пришёл с целой папкой идей и планов и сразу принялся их внедрять. Увидев на территории предприятия столь необычного водителя, он пригласил его в кабинет. Усадил в кресло у низенького отдельного столика, сам сел в другое. Секретарша принесла чай, фрукты конфеты. Директор взял из вазы банан и, протянув Журову, начал:
– Андрей Прохорович, давайте сразу по существу. Мне нравятся такие люди, как вы, нравится такое отношение к делу. Мне хочется, чтобы и у других людей, у горожан, отношение к нам изменилось.
Жмуров молча кивнул, директор продолжал:
– Ведь как люди относятся к нам, к нашей службе? Как к чему-то страшному, неприятному. Нас побаиваются и, мне кажется, не любят. Надо изменить положение. Вы согласны?
Жмуров сдержанно согласился. Он вообще старался держаться степенно, не проявлять своих чувств, хотя согласен был с директором абсолютно. Его и самого раздражали товарищи-водилы в грязной обуви, засаленных кепках. А директор рассказывал, что он намерен изменить и как улучшить работу предприятия. Жмуров кивал, а сам хотел понять, почему именно с ним, водителем, делится директор своими идеями. И, словно прочитав его мысли, директор сказал:
– И вы, Андрей Прохорович, могли бы мне помочь. Для начала убедите своих товарищей водителей, чтобы и они выглядели столь же аккуратно и привлекательно. Вы станете, так сказать лицом нашей фирмы. Рекламные проспекты с вашей фотографией выпустим. А мы, руководство, в свою очередь, поддержим вас.
И действительно ведь поддержал. На следующей же неделе в проходной был вывешен приказ о поощрении водителя Жмурова Андрея Прохоровича денежной премией за создание положительного образа работника предприятия. Так и было написано, словно Жмуров не водила, а писатель. И проспекты рекламные тоже появились, на них Жмуров предстал в своём ослепительно белом наряде.
Поначалу товарищи позубоскалили, мол, выбивается Прохорыч в рабочую интеллигенцию или, чего доброго, в особу приближённую к начальству, позавидовали ему немного – не без этого, – но потом было замечено, что и другие водители и даже механики стараются быть опрятнее. Конечно, обрядиться в белое никто себе не позволил – Жмуров оставался здесь единственным и неповторимым.
С новым директором на предприятии и впрямь многое изменилось. Первым делом повысил директор зарплату всем работникам. Где он нашёл дополнительные средства, работяг не интересовало, но все были довольны. Придумал директор и новое броское название. Теперь это было не безликое предприятие ритуальных услуг, а фирма с собственным именем. Как потом объяснил Жмурову внук, имя это взяли из древнегреческой мифологии. И это тоже понравилось Жмурову – значит, работа их культурная, не грубая.
– Вот что значит думающий человек, профессионал и при этом частник, – убеждал Жмуров знакомых. – Разве в прежние времена, при плане, такое могло быть? Нет, что ни говори, а в капитализьме этом много положительного. Надо только, чтобы было по уму и по совести.
Своё предприятие и его директора защищал Андрей Прохорович всюду, где только мог. Даже в районную газету про него написал. Сам он, конечно, никогда не додумался бы до этого. Но пришёл в их фирму журналист, ходил, смотрел, фотографировал. Жмурова пригласили, посадили с журналистом в комнате отдыха. Устроили такую комнату в бывшем Красном уголке и назвали Комнатой релаксации – никак не мог запомнить Жмуров это слово! В этой комнате и сидели они: журналист спрашивал, Жмуров отвечал и рассказывал. Потом журналист приехал ещё раз показал Жмурову статью, отпечатанную на бумаге, будто это он, водитель Андрей Жмуров, написал, даже фамилия его внизу стояла. Жмуров статью прочитал – вроде всё верно, ничего не приврал журналист. Кивнул головой, мол, всё верно.
– Тогда подпишите здесь, – журналист даже ручку держал наготове. Жмуров не без удовольствия поставил свою размашистую подпись. А через два дня на стенде в проходной висел свежий номер газеты, а в нём статья, якобы, Жмурова с его же фотографией.
– Ну, Андрюха у нас теперь писатель, – зубоскалили товарищи. А Жмуров, хоть и отмахивался от них, в душе ликовал. Всё ведь складывалось хорошо. Правда, знай он о том, что директор и редактор газеты – хорошие приятели и что всю эту публикацию придумал сам директор, радости, возможно, было бы меньше. Но вот желание директора стать депутатом местного районного Совета, Жмуров подержал сразу и даже стал его доверенным лицом.
Но понемногу начал Жмуров замечать, что прежние его хорошие знакомые теперь стали как-то иначе относились к нему, словно сторонились, старались подолгу не общаться. А однажды старый приятель прямо сказал:
– Разжирел ты, Жмуров, зажмурился совсем – правды не видишь. Словно не Андрюха ты Жмуров, а куркуль какой!
– А какая такая правда у тебя, что я не знаю?
– А такая, что директор твой и вся ваша контора – злыдни и кровопийцы.
Это было уж слишком. Жмуров и правда был доволен, что предприятие на хорошем счету, что ещё немного и процветать станет, не без основания считал, что и сам причастен к этому. Словом, за предприятие своё горой стоял и поэтому сейчас вспылил:
– Это кто же кровопийца? Может, и я? Ты давай, договаривай!
– Ты, Андрюха не кипятись, – продолжал приятель, – а послушай и сам рассуди. Не ты ли сам говорил, что директор ваш с кем-то там договорился, и как только «Скорая» определяет смерть человека, вам первым сообщают? Говорил?
– Ну, говорил…
– И что не успевают отвезти покойника в морг, ваши тут как тут со своими бумажками-картинками. Мол, гроб мы вам такой сделаем, венки этакие. И суют обалдевшим людям бумажки какие-то. Те ещё отойти от горя не могут, не соображают ничего, подписывают. А потом получается, что половина из всего этого на фиг им не нужна. А платить надо – договор-то есть. Но самое гадкое, друг ты мой Жмуров, что люди не могут отказаться, в другую фирму пойти. У вас же мелким таким, малепусеньким шрифтом написано в каждом документе: с момента подписания клиент имеет дело только с вами и к другим обратиться не могут. Иначе неустойка огромная грозит. Что молчишь? Скажешь, не знал?
А Жмуров действительно таких подробностей не знал, не задумывался и вникать не хотел во всякие анкеты, положения, и прочую бухгалтерию. Но показать перед приятелями свою неосведомлённость тоже не хотел и поэтому промолчал. Он ведь и впрямь был, если не правой рукой нового директора, то, во всяком случае, человеком близким к нему. Так считал сам Жмуров. Ему нравились многие начинания директора, нравились его деловитость, напористость и при этом вежливость и обходительность. Словом, нравился ему директор. И слушать сейчас товарищей было Жмурову неприятно. Не хотелось сознавать их правоту. Но что поделаешь, если возразить нечего. Жмуров потоптался ещё не много и пошёл прочь.

2
Однажды совершенно неожиданно Жмуров пришёл с работы пьяный. Впервые в жизни. С тех пор, как Андрей Петрович сел за руль, он позволял себе опрокинуть рюмочку-другую лишь в отпуске и в те дни, когда абсолютно был уверен, что его не вызовут срочно на работу. А тут напился да ещё недопитую бутылку принёс с собой. Так и шёл по городу: в белом, но уже грязном костюме, белой шляпе и с торчащим из кармана брюк горлышком бутылки. Вернее, он пытался напиться, но хмель до конца его не брал. Были только тяжёлый туман в голове и сухая злость в сердце. Впервые же накричал на жену, придрался к какому-то пустяку. Хлопнул дверью и ушёл в свой гараж. Здесь, где пахло железом, солидолом, машинным маслом и бензином, Жмуров часто отдыхал, здесь ему становилось легче. Но не сегодня.
Накануне он случайно услышал телефонный разговор, говорил директор:
– Ну, потерпи, потерпи немного, подожди чуть-чуть. Никак не созреют эти родственники. Понимаю, что забит холодильник… Ну, ладно, часа через два позвоню сообщу результат.
Жмуров догадался, что разговаривал директор с начальником морга. Там действительно уже неделю лежали два трупа, которые давно следовало бы похоронить. Но родственники никак не могли внести оставшуюся сумму, и директор распорядился «с похоронами повременить». А потом услышал Жмуров, как директор сказал секретарше:
– Леночка, обзвони вот этих родственников – думают они платить или нет? Предупреди, что, если сегодня до трёх часов не заплатят, похороним сами по самому экономному варианту.
И опять не придал он этим словам особого значения. Мало ли какие расценки ввёл директор! Да и своими делами лучше заниматься.
На следующий день выездов было немного. Жмуров уже завершал свою рабочую смену. Он думал выехать с кладбища по той же дорожке, по которой приехал, но у свежей могилы было много людей, и они перегородили выезд. В таких случаях Жмуров бывал деликатен. Он не стал сигналить, не стал просить людей разойтись, а развернулся и поехал дальними, менее разработанными тропками. Автомобиль качало на кочках, за бампер цеплялись разросшиеся сорняки. Наконец, он выехал на самую отдалённую часть кладбища, и там увидел своих. Работал экскаватор, рыл очередные могилы. Подумал еще Андрей Прохорович, что много людей умирает – вон как далеко ушли могилы. Но, когда подъехал ближе то увидел, что роют всего-то одну могилу и какую-то странную – слишком широкую и длинную. Он заглушил мотор и вышел из автомобиля.
– Эй, Петро, – крикнул он экскаваторщику, – что за траншею вырыл? Для обороны? Воевать собираешься?
Но экскаваторщик шутку не оценил.
– Как приказали, так и вырыл, – раздражённо буркнул он, желая побыстрее отделаться от слишком наблюдательного и докучливого Жмурова. Но Жмуров продолжал наседать:
– Кто приказал? Зачем это?
– Кто-кто…Начальство, – сказал Пётр и, давая понять, что разговор окончен, и направился к своему экскаватору.
– Да постой ты, Петро! Объясни толком
Экскаваторщик с досадой хлопнул дверью, та не захлопнувшись, снова открылась. Экскаваторщик выплюнул окурок:
– Слушай, Жмуров, ты, кажется, в гараж ехал? Ну и поезжай. А нам работать не мешай. И что ты во все щели лезешь? Всё высматриваешь, выясняешь. При начальстве решил быть? Всё докладывать? Но тут нас не подловишь – всё по личному распоряжению!
Жмуров хотел было ответить, но рядом вовсю тарахтел приближающийся трактор, таща за собой прицеп. В прицепе лежали три грубо сколоченных из неструганых досок гроба. Трактор остановился так, что прицеп оказался перед самой траншеей. Мотор заурчал иначе – и Жмуров догадался. В своём белом одеянии он бросился по только что образованной насыпи к трактору, споткнулся, увяз в грунте, но всё же взобрался на гусеницу и рванул дверцу, пытаясь её открыть, и кричал при этом экскаваторщику:
– Стой! Что ты делаешь?! Прекрати!
Но тот, не обращая внимания на стоящего за кабиной на гусенице трактора Жмурова, деловито управлял техникой. Кузов прицепа стал медленно подниматься, и Жмуров увидел, как гробы заскользили вниз, в траншею. Тракторист приоткрыл дверцу и, всё так же не оборачиваясь к Жмурову, легко столкнул его с гусеницы со словами:
– Отстань, Андрюха, уйди – как бы не покалечился.
Жмуров соскочил, но, не удержавшись, сел на свежий грунт. Трактор медленно тронулся, увлекая за собою прицеп, а из прицепа в траншею так же медленно, но со стуком упали три гроба. Два из них легли хорошо, а третий, зацепившись подобием ножки за крышку второго, застрял в наклонном положении. Два рабочих, что стояли, опираясь на лопаты, и покуривали, проворно спрыгнули в траншею прямо на крышки двух гробов и черенками лопат столкнули его. С глухим стуком гроб занял своё место в траншее. Жмуров поднялся и бросился к вылезшему уже из кабины трактористу. Но тот, не дав Жмурову и рта раскрыть, отстранил его рукой и крикнул:
– Давай, Петро
Нож бульдозера громко стукнулся о землю, и бульдозер пополз на Жмурова. Тот едва успел отскочить и только покрутил пальцем у виска. Двое рабочих, те, что сталкивали гроб в траншею, теперь стояли в стороне, приставив черенки лопат к ноге, как карабины. А бульдозер урчал, и вскоре вся траншея была засыпана. Снявшись со своего караула, рабочие соорудили из излишков земли небольшой длинный холмик, установили деревянный столбик с номером захоронения. Один из рабочих несколько раз пристукнул тыльной стороной лопаты по склонам холмика и, довольный своей работой, отошёл. А Жмуров не унимался:
– Что ж вы это, мужики так? Не по-людски это! Почему без родных, как собак каких-то?
– А то ты не знаешь, почему? – огрызнулся тракторист. – Да и что ты к нам-то пристал? Мы люди маленькие. Иди у своего дружка выясняй.
– У какого такого дружка?
– У начальника! Вы же с ним чашка-лошка. Ты у него теперь правая рука. А нам что? Мы знать-не знаем, ведать-не ведаем. Нам выдали наличку, и…
Тут тракторист осёкся и мельком взглянул на товарищей: не сболтнул ли чего лишнего. Те неодобрительно покачали головами. Но Жмуров переглядываний не заметил, он решил пойти прямо к директору и рассказать ему о безобразии, так сказать, глаза раскрыть. А, если директору всё это известно, то воззвать к совести и сочувствию.
Похоже, директора успели предупредить, и он спешил выйти из своего кабинета, но столкнулся в дверях со Жмуровым. В кабинет его не пригласил, не предложил даже сеть на стул в приёмной, а поговорил стоя, мимоходом. На все торопливые доводы водителя спокойно и рассудительно ответил, что фирма не может заниматься благотворительностью (вы же не станете спорить, что за всё надо платить?), объяснил, что и так долго ждали, но, коль не смогли родственники вовремя оплатить по тарифам… Директор не договорил и развёл руками.
А Жмуров смотрел на его молодое красивое лицо, на идеально подстриженные и уложенные волосы, на дорогой костюм и элегантный галстук с изящной заколкой, чувствовал исходящий от директора аромат туалетной воды, и ему хотелось, нет, не ударить, а смять всё это – лицо, причёску, костюм. Смять, перемешать, разровнять, чтобы стало всё похоже на перемешанную с травой кладбищенскую землю. Но только махнул коротко рукой, повернулся, чтобы уйти, потом остановился и, не оборачиваясь, бросил:
– Лучше бы следили, что по ночам на кладбище делается. Ходят какие-то посторонние, копают. Что они там зарывают в темноте?!
Сгоряча выпалил. Вспомнил внезапно, как недавно в самом дальнем конце кладбища, который подбирался к пустырю бывшему военному стрельбищу, трое здоровенных амбала быстро закапывали что-то в землю. Потом землю разбросали, разровняли, кое-где побросали заранее снятый дёрн, притоптали да еще прошлись сверху, как скребками, лопатами.
– И сейчас почему три гроба, когда у нас два непохороненных оставалось?
Всё это Жмуров выпалил директору и ушёл, оставив дверь приёмной открытой. А побледневший директор вернулся в кабинет, плотно закрыл дверь и очень тихо – ни слова не могла разобрать любопытная Леночка! – стал говорить с кем-то. Лишь однажды пробилось сквозь дверь, когда директор чуть не закричал:
– Ну, уж, нет. В случае чего я соскочу!.. А вот ничего я не знаю!
А потом снова заговорил тихо и как бы заискивая:
– Хорошо… Да… Пусть так…
Последних слов Леночка тоже не разобрала.
В гараже Жмуров немного пришёл в себя и решил пройтись по вечернему городу, чтобы мысли пришли в порядок. Было уже поздно, хотя ещё не стемнело. В светлых балтийских сумерках шёл Жмуров домой. Он уже корил себя за свое поведение, за то, что напился, за то что жене ни с того ни с сего досталось, думал, как мириться станет. Только что прошёл дождь, и по тротуару, недавно выложенному новой плиткой, идти было неудобно, подошвы скользили. Жмуров сошел на проезжую часть – асфальт был не столь скользким. Шёл он без опаски: не было ни проезжих, ни автомобилей. Все, наверное, прилипли к телевизорам – финальный футбольный матч как-никак.
Он не сразу заметил два огромных светящихся глаза, появившиеся из-за поворота. Фары шли прямо на него. Жмуров отпрянул в сторону – на тротуар. Сделал шаг назад и почувствовал спиной холод кирпичной стены. «Как на расстреле», – подумал он. Фары приблизились вплотную.
А белая шляпа, слетевшая с головы Жмурова, ещё несколько метров катилась по дороге колесом.
0

#42 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 18 февраля 2018 - 18:55

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


41

СТОЛКНОВЕНИЕ ХАРАКТЕРОВ

Личная жизнь Светланы Васильевны не сложилась. С мужем рассталась, когда ее дочь Лиза училась в восьмом классе школы. Вдруг взбрыкнул и ушел к другой женщине.
Это удивило. Светлана Васильевна даже не заметила, как изменилось его отношение к ней. Всегда спокойный, добродушный, во всем покладистый человек, он с улыбкой называл Светлану Васильевну «мать-командирша». Без сопротивления подчинялся, терпеливо сносил особенности ее характера. Никогда не обижался, когда ему говорили, что он у нее «под каблуком».
Неожиданный уход мужа из семьи уязвил Светлану Васильевну. Но потом она решила - не велика потеря, проживу и одна. Душевного равновесия не потеряла. Считала, что ее личная жизнь еще устроится. Она молода и миловидна. Фигура полновата, но умела это скрыть покроем одежды, удачно подобранным цветом, обувью на высоком каблуке. В сочетании со всегда модной стрижкой Светлана Васильевна вполне соответствовала облику современной, успешной и еще манкой женщины.
Работала Светлана Васильевна главной медицинской сестрой крупного медицинского центра. В ее подчинении находилось два десятка медсестер и младший медицинский персонал. Слаженная работа центра во многом зависела от ее умения руководить людьми, подчинять их своей воле, заставлять каждого точно выполнять свои обязанности.
Властная и требовательная, хороший организатор, она любила свою работу. Умела так ее построить, чтобы все было по правилам, без сбоев и осложнений, чтобы довольными оставались и врачи, и пациенты. Ладила с разными по характеру людьми, но при необходимости легко, без сожалений расставалась с теми, кого по ее мнению, не удавалось подчинить заведенному порядку, заставить трудиться так, как надо. Легко передвигала людей с одного места на другое, не всегда считаясь с ними, лишь бы это помогало делу. Руководство ее ценило.
Оставшись без мужа, она так и жила с подрастающей дочерью и, казалось, была всем довольна. Лиза по отцу скучала. Отношения между ними оставались теплыми и доверительными. Светлана Васильевна насмешливо называла это «сюсюканьем», но встречам дочери с отцом не препятствовала. Единственное, что волновало ее - чтобы деньги от бывшего мужа поступали в срок.
Светлана Васильевна любила Лизу, но внешне ее отношение к ней выглядело скорее суровым и строгим, без «сантиментов». Любовь к дочери была трезвой и требовательной.
Лиза выросла хорошенькой, веселой девушкой, любила петь под гитару, хорошо танцевала.
После школы она сразу поступила в институт.
Очень живая, общительная, Лиза имела много подруг. Вокруг них всегда были мальчики, и это напрягало Светлану Васильевну. Она не раз напоминала дочери, что той еще рано замуж. Да и сама она еще не готова становиться бабушкой. Не пожила еще для себя.
В то лето Лиза со своей компанией уехала работать вожатой в детский спортивный лагерь. Хотелось и отдохнуть, и подзаработать денег. Планировала купить себе модную куртку и сапоги-ботфорты, денег на которые у Светланы Васильевны не было.
За время отсутствия дочери Светлана Васильевна успела сделать в доме косметический ремонт. Как раз в это время в их Центре шла реконструкция одного из корпусов, и работали там хорошие мастера. За небольшую плату они переклеили ей обои, освежили краски батарей отопления. Окна она заменила на пластиковые, поставила модные деревянные двери.
Светлана Васильевна любила свою квартиру. Все соответствовало современному дизайну. Немного мебели, никаких ковров. На стенах яркие цветовые пятна - картины в модном современном стиле. Кухня в стиле «хай-тек», все под рукой, удобно. Радовала чистота и порядок. Дома она расслаблялась, с удовольствием погружалась в хозяйственные дела.
Из спортивного лагеря Лиза вернулась к сентябрю – довольная, загоревшая и заметно повзрослевшая.
А осенью в доме появились ее новые друзья – Сеня и Жорик. Красивые, мускулистые парни учились в том же институте, где и Лиза. Оба были мастерами спорта, часто выезжали на соревнования. Иногда пропадали на неделю-другую, потом появлялись снова.
- И когда они только успевают заниматься? – удивлялась Светлана Васильевна.
- Мама, для них же это и есть учеба, - улыбаясь, отвечала Лиза.
Позже стал захаживать в гости только Сеня, сероглазый, светловолосый парень.
Светлане Васильевне он почему-то не пришелся по душе. Не нравилось, как он вел себя в ее доме - независимо, с невозмутимым и уверенным спокойствием. «Как хозяин», - с неприязнью думала она.
Лиза встречала его с радостью. Готовилась к приходу, прихорашивалась перед зеркалом, старалась одеться наряднее. Они подолгу сидели в ее комнате, о чем-то увлеченно говорили. Лиза угощала его чаем с бутербродами.
Когда Сени долго не было, Лиза заметно скучнела, из дома не выходила, читала или слушала музыку. Когда же он появлялся, Лиза сразу расцветала, как цветок на солнце. Она светилась нежностью, сияла обаянием молодости. Было очевидно, что в Сеню она влюблена.
Светлане Васильевне от этого становилось не по себе. Чувствовала, что происходит что-то неладное, не входящее в ее жизненные планы. Но как она могла противодействовать этому?
Успокаивала себе только тем, что парень казался порядочным: допоздна не гуляют, приходит в дом, с нею вежлив и почтителен. Успокаивало и то, что при его посещениях Лиза комнату свою не закрывала, всегда оставляла дверь открытой. Тем не менее, Светлана Васильевна видела, что дочь отдаляется, перестает нуждаться в ней. И что она теряет влияние на нее.
У нее стали появляться собственные интересы, собственные суждения, которые она упорно отстаивала, хотя раньше во всем была согласна с матерью. Из милого, доброго и послушного ребенка, который всегда следовал ее мнению, Лиза на глазах превращалась в своенравного, непокорного человека. Светлана Васильевна винила в этом Сеню. Попытка высказать свое мнение о происходящем вызвала у Лизы неожиданный протест. Пришлось смириться.
Приближались новогодние праздники, которые Светлана Васильевна любила, придавала им значение: как встретишь новый год, так он и пройдет.
Эту новогоднюю ночь Светлана Васильевна впервые встречала одна, без дочери. Она, конечно, себя куда-нибудь пристроила бы, но Лиза поздно сообщила, что они с Сеней будут встречать Новый год в институте. Там готовился грандиозный бал, приглашены известные артисты, и должно быть очень интересно и весело.
Дома за праздничным столом Светлана Васильевна сидела одна. Настроения не было. Неохотно отвечала на поздравления по телефону. Смотрела телевизор, но прежний интерес к новогодним программам пропал.
С этого времени неприязненное чувство к Сене только увеличивалось. В нем виделась угроза ее устоявшемуся положению. Он начал отнимать у нее дочь. А что будет дальше?
Когда наутро после новогоднего бала Лиза, усталая и счастливая, вернулась домой, Светлана Васильевна, против обыкновения, ни о чем не стала ее расспрашивать. Сухо сказала, что будет спать, и просила ее не будить.
А Лиза, отоспавшись, опять собралась на вечеринку, не обращая никакого внимания на настроение матери. Не посоветовалась, по обыкновению, что ей одеть. Когда за ней зашел Сеня, она, уходя с ним, даже не заглянула к Светлане Васильевне, чтобы попрощаться.
После такого ее ухода у Светланы Васильевны на глазах застыли слезы. Она не могла больше оставаться дома одной. Решила уйти в этот вечер к своей давней подруге.
Та встретила ее с радостью, муж усадил за стол. А выпив и закусив, хозяева скоро стали позевывать. Видимо, устали после прошедшей новогодней ночи. Интерес к общению скоро пропал, все молча уставились в телевизор. Светлана Васильевна поняла, что она в тягость, и вернулась домой.
Одиночество угнетало ее. Она впервые вспомнила о муже и почувствовала, как ей не хватает его. Он всегда был рядом, под боком, всегда был готов помочь, когда ей, хотя и редко, бывало плохо. Ни в чем не противился. И на него можно было опереться, знала – не подведет.
К весне Лиза объявила, что они с Сеней решили пожениться. Сами решили, без нее. Обошлись без ее благословления.
Светлане Васильевне это было неприятно. Да что там неприятно - как нож в сердце, но держалась, вида не подала. Только сухо спросила:
- А жить- то на что будете? И где?
- Мам, мы все уже решили. Места нам и здесь всем хватит. Стипендию будем отдавать тебе. Ведь прокормишь нас каких-то два года? А потом - на собственные хлеба, - невозмутимо ответила Лиза.
Свадьба была студенческой. Арендовали зал в ближайшем кафе. Гостей было немного, главным образом, студенты, друзья Лизы и Сени. Пили и ели мало, в основном кричали «горько», много танцевали и весело пели песни.
Молодые поселились в Лизиной комнате. Из общежития Сеня пришел с одним чемоданом, на все готовое. Родителей у него не было, в институт он поступал из детского дома. Светлане Васильевне пришлось самой приобретать все необходимое для их жизни - постельное белье, одеяло, подушки.
На душе было тяжело. Не могла смириться с тем, что ее хрупкую, нежную девочку ласкают грубые мужские руки. Словно отнимают навсегда у нее ее любимого ребенка. «Рано, очень рано», - думала она.
Светлана Васильевна с ужасом смотрела, как Сеня по утрам уверенно шагает по ее любимой кухне, по-хозяйски открывает дверь ее холодильника, достает купленные ею хлеб, масло, колбасу, включает ее новый красивый чайник, а потом приглашает на завтрак ее дочь.
Та появляется заспанная, в небрежно накинутом халатике, и они, не замечая, матери, усаживаются к столу, с аппетитом поедают приготовленные зятем бутерброды. Что-то увлеченно рассказывают друг другу, весело смеются, довольные и счастливые.
Они оба – и Лиза, и Сеня, вели себя совершенно свободно. Не стесняли себя излишней одеждой. В доме было тепло и они часто расхаживали по квартире почти голяком – Сеня в плавках, а Лиза – в белье.
Спокойно переносить это Светлана Васильевна не могла. Бросала косые взгляды, время от времени отпускала язвительные замечания.
Как-то, не выдержав, Светлана Васильевна возмущенно, зло бросила:
- А посуду за вами кто будет мыть? Я не нанималась вам в няньки.
Хотя не в ее характере было, чтобы кто-то, кроме нее, прикасался к ее посуде, убирался не так, как она.
Сеня не реагировал на ее колкости. Умел оставаться спокойным и невозмутимым. Безразличным к ней. От этого Светлана Васильевна закипала еще больше. Не могла вынести, что в ее доме он ведет себя хозяином. По всей квартире Светлана Васильевна наталкивалась на разбросанные им его вещи, книги. Молча, закусив губы, сносила их в комнату дочери. По правде говоря, и Лиза не отличалась большой аккуратностью, но ей прощалось – все-таки родная дочь. А почему позволяет себе такое этот мужлан?
Любимая квартира становилась для Светланы Васильевны чужой. Особенно взвинчивало то, что зять словно не замечал ее отношения к нему. Встречаясь с тещей по утрам, уважительно здоровался, в туалет пропускал ее первой. Она специально не торопилась, задерживалась там без особой нужды, а он спокойно ждал.
А вот ванную комнату молодые занимали вместе и надолго. Оттуда доносился их веселый смех, шум, возня, разговоры.
Светлана Васильевна еще терпела, но уже с трудом сдерживала возмущение. И все же не выдержала. Заявила, что они должны и с ней считаться, хотя бы поддерживать в доме порядок и помогать в уборке.
Сеня не возражал, легко согласился с ее предложением. Он старался угодить ей, но неприязнь к нему росла.
Светлана Васильевна стала часто вспоминать о своей безмятежной жизни до появления в их доме этого, чужого для нее человека. Появлялось сердцебиение, начинала болеть голова. Но своими переживаниями ни с кем не делилась.
Думала: кому это нужно, кроме меня? Надо самой решать свалившуюся проблему. И нашла выход – пусть снимают комнату. Лучше помогать им деньгами, чем видеть каждый день этого мужика. Но сказать об этом им пока не решалась.
Неприязнь Светланы Васильевны к Сене, переросшая в ненависть, переходила уже и на Лизу. Светлане Васильевне казалось, что от прежней любви дочери к ней уже ничего не осталось.
Контакт с дочерью утрачивался все больше и больше. Сеня же по отношению к Светлане Васильевне внешне был снисходителен и спокоен, придирок к себе словно не замечал. От него исходила уверенность в себе, какая-то особая мужская сила и достоинство, а это еще больше заводило ее.
Как и прежде, до работы она убиралась, а после работы готовила еду. Так решила она сама. Молчаливое напряжение в отношениях нарастало. Ощущение мрачной, предгрозовой тишины повисло в воздухе.
Молодые жили весело, дружно, ее недовольство на их отношения не влияло. Но Сеня не мог не видеть ненавистного отношения к себе Лизиной матери. Сдерживать себя ему становилось все труднее и труднее.
Он никак не мог понять причины такого отношения к себе. Интересная, статная женщина, очень похожая на его любимую Лизу, теща поначалу вызвала у него большую симпатию. Но ее нарастающая враждебность рождало в нем стремление к ответной агрессии, которое приходилось сдерживать. Удивлялся, что ради дочери теща не хочет потерпеть каких-то два года.
Как-то в воскресенье Лиза ушла к подруге за конспектами пропущенных лекций. Сеня занимался в своей комнате, а Светлана Васильевна, как обычно, готовила обед. Сеня пришел в кухню, как обычно, в плавках, достал из холодильника колбасу, масло.
- Перекушу пред обедом, - невозмутимо объявил он, нарезая колбасу толстыми кружками.
Возмущенная Светлана Васильевна, яростно сверкнув глазами, ничего ему не ответила и вышла в гостиную, демонстративно хлопнув дверью.

Сеня вышел следом.
- Что не так? – изменившимся голосом спросил он.
- Все не так! Снимите себе квартиру и убирайтесь отсюда, - озлобленно ответила она.
Он сел напротив, долго смотрел в ее ненавидящие глаза. Встал, близко подошел к ней. Тяжело дыша, сузив глаза и сжав губы, неожиданно грубо завалил ее на диван.
Светлана Васильевна вдруг ощутила на себе всю тяжесть его молодого, сильного тела. Пыталась сопротивляться, но не могла справиться с этим бурным и сильным натиском. Он грубо и легко разорвал на ней одежду, белье, быстро, умело и яростно овладел ею. Молча. С ненавистью.
Раздавленная его грубой, животной силой, Светлана Васильевна неожиданно для себя расслабилась. Подчинилась его воле. Всем телом Светлана Васильевна почувствовала его безграничную враждебность и его силу. Все в ней замерло.
Сеня молча, не сказав ни слова, поднялся и вышел из комнаты. Светлана Васильевна долго не могла прийти в себя.
Что-то в ней сломалось. Она с трудом сдерживала рыдания. Переполняли ненависть к зятю и презрение к себе. И ощущение бессилия.
Впервые ее подавили, грубо и жестоко. Впервые она ничего не могла изменить в своей жизни. Впервые она была вынуждена подчиниться.
Она не знала, что ей делать. Была загнана в угол. Видеть Семена, растоптавшего и унизившего ее, не могла. Но и испортить жизнь дочери - не смела.
Приняла решение самой уйти из дома. Поселилась у одинокой родственницы.
Лиза, ничего не узнавшая о случившемся, и ничего не понявшая, просила ее вернуться домой. Мать решительно отказалась – без объяснений. Сеня невозмутимо молчал.
После ухода из дома Светлана Васильевна резко изменилась. Ушла в себя. Нарушился сон – спала мало, мучили навязчивые сновидения, в которых снова и снова повторялись кошмарные переживания совершенного над нею насилия. Ухудшилось здоровье, часто поднималось кровяное давление. Обострился давний гастрит.
На работе она стала раздражительной и гневливой. Еще более жесткой и требовательной. Но прежней работоспособности уже не было, легко утомлялась. Это удивляло сотрудников, привыкших видеть Светлану Васильевну, всегда выдержанной, хладнокровной, и умеющей работать неутомимо, как машина. Прежний интерес и увлеченность своей работой куда-то ушли.
Только через два года, когда Лиза с Сеней уехали на работу в Сибирь, Светлана Васильевна вернулась к себе домой.
В первую очередь сделала косметический ремонт, затем поменяла мебель. Хотелось вытравить все, что напоминало ей о жизни с зятем.
Медленно, постепенно стало восстанавливаться здоровье и возвращалась прежняя работоспособность. Но той увлеченности и азарта, с которыми трудилась раньше, так и не появилось.
По вечерам, придя с работы, она подолгу сидела, застыв в одной позе. Думала. Что же произошло? Почему так жестоко обошелся этот человек с ней, со Светланой Васильевной, матерью его жены? Не покидало чувство ненависти к нему. Для Светланы Васильевны было очевидно, что – это не просто сексуальная атака озабоченного маньяка. Он ясно и жестко показал, кто в доме настоящий хозяин и кому следует подчиняться.
Но и она считала себя хозяйкой в доме. В ее доме. Она должна была первой подчинить себе его сильный, и такой же, как у нее, властный характер.
Но в этой битве характеров он сделал первый шаг и победил, и с этим Светлана Васильевна смириться так и не могла. И выхода не видела. Выпивала одну-другую рюмку водки, и только тогда засыпала.
На письма дочери отвечала редко и коротко. В глубине души надеялась, что дочь уйдет от мужа. Разве можно жить с таким монстром?
Как-то поздним вечером в квартире раздался звонок. Телеграмма. «ПОЗДРАВЛЯЕМ РОДИЛСЯ ВНУК ЦЕЛУЕМ ЖДЕМ ДЕТИ».
И тут что-то прорвалось в душе Светланы Васильевны. Неожиданно расплакалась. Громко и навзрыд.
Так не плакала она уже много лет.
Она знала, что в любой войне, в любой битве – победителей не бывает. Страдают все. Настоящей победы добиваются только путем компромисса. Путем взаимных уступок – с одной и с другой стороны. Но у нее не тот характер. Она допускала возможность компромисса в каких-то делах по работе. Но как быть здесь, в ситуации, изменившей ее жизнь?
Чувствовала, что известие о родившемся внуке – ее внуке! – это рука, протянутая для достижения компромисса. Рука мира и согласия. Рука судьбы.
Сможет ли она ее принять?
0

#43 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 20 февраля 2018 - 20:08

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


42

РУССКИЕ ПАДЕЖИ


Именительный

– Кто там? – Стела Матвеевна стояла перед запертой дверью. В глазок что-либо трудно рассмотреть: в подъезде тускло.
– Здравствуйте! Извините! Я к соседке вашей не могу достучаться! Вы не подскажете, где может быть в такое время Ульяна Захаровна?– сочно и молодо прозвучал мужской голос.
– Ее и в живых уже нет. Вчера было девять дней, как умерла… А вы кто?
В ответ не прозвучало ни слова. Когда Стела направилась на кухню, подумав, что поздний гость ушел, голос опять зазвучал, но хрипло, будто другой человек говорил:
– Извините, а можно у вас кое-какие вещи оставить? Ненадолго… До завтра!
Стеле не понравилась просьба незнакомца: она вообще не любила, когда ее о чем-то просили…
Просить и перестали, потому что лицо у нее с каждым годом больше походило на маску – без эмоций и жизни. Тем более в последние три года. Сегодня, по привычке, готова была отказать, но промелькнула жалость: забытой дрожью разлилась внутри, скопилась в навернувшихся слезах. Отчего-то вспомнилась старая соседка, с которой никогда не была близка… Решительно мотнув головой, чтоб разогнать непрошенные слезы, ответила своим вопросом:
– Вы покойной Ульяне кем приходитесь?
За дверью опять затянувшаяся пауза. Все-таки ответили:
– Долго объяснять…. Родственник!
Стела решила впустить родственника Ульяны.
– Сейчас открою! Засов у меня тугой… Я ведь никого не ждала сегодня…
Она давно никого не ждала, потому что никого и не приглашала в свою запущенную квартиру.
Когда засов подчинился, а дверь распахнулась, Стела увидела … горбуна…
С правой стороны от него стояла большая коробка, в левой руке он держал спортивную сумку, ярко-синюю, новую.
– Добрый вечер. Извините за беспокойство. Я сейчас уйду в гостиницу. В этой коробке подарок. Я пока не знаю, что буду с ним делать… Не хочется с ним таскаться. Если вы разрешите, у вас оставлю, – незнакомец говорил медленно, делая вдох перед каждой фразой.
Стеле вспомнилась подруга Ира из детства, которая с шести лет сильно заикалась. Возила её мать по логопедам несколько лет. И кто-то научил девчонку делать вдох сначала перед каждым словом, потом перед фразой. Ира быстро научилась разговаривать через вдох без заикания.
Подружка вспомнилась потому, что в такой же манере говорил горбун.
Женщине вдруг стало нехорошо: сдавило виски, перед глазами то появлялись, то исчезали большие фиолетовые пятна… Раньше она в таких случаях говорила коллегам:
– Зацвела сирень перед глазами! Придется таблетку от давления пить…
Женщина достала из кармана домашнего черного платья таблетку, привычно откусила половинку. Сморщилась от горечи.
– Я сейчас! Глоток воды выпью.
Ушла на кухню. Оттуда почти крикнула:
– Молодой человек! Но вы меня не знаете совсем. Людям доверять можно, но с оглядкой!
Вернулась в прихожую.
– Как зовут-то?
– Костя я. Константин! Приехал в ваш город издалека. Из Костромы. Только что с поезда. Надо же… не повезло. Не успел! Теперь нужно подумать, что дальше делать… А кто хоронил бабушку Ульяну? – мужчина то и дело поправлял очки. Не сняв их, протер стекла пальцами.
– Подожди! Давай по порядку. Я Стела Матвеевна. Мне 62 года, пенсионерка. А ты не спеши: гостиницы круглые сутки постояльцев принимают. Здесь недалеко есть одна маленькая. Она недорогая. А пока проходи. Не стой у порога. Передохни хотя бы. Чаю налью тебе. Могу чего и покрепче!
Говорила, а сама с любопытством рассматривала молодого мужчину.
Он был длинноногий, длиннорукий, как все горбуны. Если бы не короткое туловище с изувеченной спиной, парень был бы выше Стелы. А её рост был немалым – метр семьдесят шесть – для женщины многовато.
Константин выглядел подавленным, смущённым… Так и стоял в дверном проёме, не решаясь войти.
– Ну что делать будем? Не хочешь проходить? Тогда оставляй коробку и ступай. Я уговаривать не стану.
Константин думал. Потом медленно снял куртку, повесил её на крючок вешалки. Аккуратно в сторонку отставил черные ботинки. Пригладил непослушные густые волосы, придирчиво осмотрел одежду. На нём были тёмно-синие джинсы и сине-серый тонкий свитер.
– Куда проходить?
– Сначала руки помыть в ванную, потом в кухню, – Стела Матвеевна показала на дверь в коридоре. – Я сейчас полотенце чистое принесу.
Кухонька была небольшая, но удобная. Когда-то уютная, сейчас запущенная: мебель, стены, потолок требовали ремонта, на худой конец, генеральной уборки.
– Так кем ты приходишься Ульяне Захаровне?
Хозяйка заварила чай, сунула в микроволновку замороженные магазинные блины, фаршированные мясом. Потом порезала плавленый сырок, хлеб.
Только когда присела за стол напротив гостя, он заговорил:
– Внук я её. Правда, ни разу не видел бабушку. Теперь и не увижу!
Стела почему-то не удивилась, хотя знала, что у покойной Ульяны есть только две внучки-студентки. Мысль, что парень лжёт, не могла зародиться у собеседницы: она видела, как он молча горюет, услышав о смерти бабушки. Чуть раскосые зеленые глаза сквозь очки смотрели правдиво, печаль в них поселилась искренняя, хотя парень не плакал, не причитал. Смесь боли и недоумения сделала взрослого человека жалким и беззащитным ребенком.
Женщина слушала невесёлый рассказ Константина, от которого у любого сжалось бы сердце, но оставалась какой-то отрешенной, отстраненной…
– Спрашиваете, кто я? Инвалид с детства. До недавнего времени ничего не знал о себе, да и сейчас толком не знаю. Надеялся, что бабушка расскажет… Кто я, чью фамилию ношу, кто мне имя дал? Нет ответа на вопросы, которые сам себе задаю! Вырос в специализированном доме для детей-инвалидов в Екатеринбурге. Поэтому лучше не спрашивайте, кто у меня есть.

Родительный

– Кого у меня нет? Такой вопрос правильнее будет. Никого нет: ни отца-матери, ни братьев-сестёр, ни бабушек-дедушек… Ни-ко-го!– парень зачем-то всё размешивал в чашке сахар, который и насыпать забыл.
– Помню некоторых врачей, медсестёр, нянечек, санитарок, воспитателей… Думал, что здесь, в Красноярске, узнаю о родителях от бабушки… Я с ней успел только однажды по телефону поговорить да письмо одно написать. Там свой рабочий номер сообщил и сотовый тоже. Она на рабочий позвонила. Спросить мне ничего не удалось: бабушка только плакала и меня расспрашивала сквозь всхлипы. Я даже голос ее не запомнил. Спросила, не собираюсь ли я в Красноярск. Я сказал, что пока не собираюсь, а сам-то уже собирался сюрпризом приехать. Единственное, что узнал от нее, это то, что я её внук.
… В четыре года я выпал из окна третьего этажа в детском доме и сломал позвоночник… Я этого не помню... В моей памяти одни учреждения! В больницах належался… Я и ходить вновь научился только в девять лет. В восемнадцать поступил заочно в колледж. Работал кассиром в кинотеатре, жил в общежитии. Уже десять лет работаю в небольшой частной компании бухгалтером. Мне скоро сорок. Я четыре года назад женился. Моей дочке два годика. Что же я? А говорю: никого нет… Есть! Конечно, есть! – Костя улыбнулся, поправил очки, потом добавил, – сын ещё есть: я жену Танюшу с ребенком взял. Ване уже семь, он в первый класс ходит. Люблю его, как родного. Год назад квартиру взяли в ипотеку. От государства не дождались… Считаю себя вполне счастливым человеком.
Месяц назад я ездил в свой детский дом на пятидесятилетний юбилей. Вот там мне показали письмо, которое пришло директору год назад от бабушки моей. Оно совсем коротенькое… Я его помню… Пересказать?
Стела Матвеевна остановила парня:
– Подожди! Не надо пересказывать! Ты перекуси, чаю попей, успокойся. А то дрожишь весь… Мне тоже не по себе. Час поздний, спать нужно. Ты в гостиницу не ходи, у меня останься. Я тебе в отдельной комнате постелю. Поплакать захочешь – поплачь. Не сдерживай себя. А завтра поговорим.
Женщина сама не знала, почему прервала рассказ парня. Может, испугалась, что его история отодвинет собственные переживания?
– Я мало общалась с тёткой Ульяной. Не скажу, что она мне не нравилась… Просто я живу затворницей. Иногда лекарства, продукты по её просьбе покупала, газету из ее почтового ящика забирала. Она в последние года четыре с палочкой ходила. Но во дворе встречались. А однажды я заметила, что дня два не видела соседку и не слышала даже. Стены у нас тонкие: телевизор, шаги, стуки хорошо слышны. Год назад она упала в коридоре своём так, что встать не могла. Хорошо, что трость рядом была. Вот ею в стену мне постучала. Я тогда Митю с третьего этажа позвала, он перелез с моего балкона на её, дверь открыл. Скорую вызвали, её увезли с переломом ноги. Всё обошлось тогда. А в этот раз тихо было тоже два дня. Я соседей подняла, стали звонить-стучать. Бесполезно! Вызвали милицию. Дверь вскрыли. Ульяна живая была, но без сознания. Увезли её в больницу. Я нашла телефон дочери в блокнотике. Сразу тогда позвонила. Они с мужем приехали, новый замок в дверь вставили. Сказали, что инсульт у матери. Ульяна через три дня скончалась в больнице. Хоронили отсюда. Поминки делали в нашем же доме, в кафе. Вчера в час дня провели девять дней там же. Если хочешь, на кладбище утром можно съездить… Могилу тебе покажу, проведаешь Ульяну. А теперь спать! Завтра договорим!
– А про меня она вам не говорила?
Стела Матвеевна уже доставала из шкафа бельё.
– Нет, даже не упоминала… А на кладбище мне тоже завтра нужно. Я там каждый день бываю.

Хозяйка устроила Костю в гостиной. Сама легла в комнате своих сыновей. Заснуть не получалось…
Мешали воспоминания…
Кого Стелочка до двадцати пяти лет считала главным человеком в своей жизни? Конечно, себя! Принцессой жила в родительской заботе и восхищении поклонников. Её отец, потомственный офицер, был деловит и организован. Но всегда находил время для детей: Стелы и Марика. Разница у сестры и брата была небольшая – полтора года. Поэтому девочка не могла служить брату нянькой – она была его подружкой.
Отец с раннего возраста учил сына относиться к Стеле бережно и нежно:
– Вырастешь – Родину будешь защищать, а пока сестру свою не давай в обиду. И сам не обижай!

Дательный

Стелочке нравилось, чему учил отец брата, поэтому она постоянно требовала от Марика участия, помощи. Часто взваливала на него свои обязанности.
Мама Стелы работала учителем английского языка в школе. Красивая, стройная, всегда модно одетая, она отличалась от многих учительниц, которые ходили в одном и том же платье или костюме, меняя только воротнички и блузки. Лидия Сергеевна несколько пренебрежительно поглядывала на коллег:
– Неужели трудно продумать свой гардероб? Чему детей, а особенно девочек, учат такие женщины?
Слушая разговор мамы с подругой-стоматологом, Стела делала выводы.
У девочки всегда была особенная одежда: платья, юбки, пальто шились у портних, а ткани отец привозил из командировок.
– Мама! Меня девчонки в классе не любят! Что я им сделала?
– Завидуют они тебе! Ты у меня модница и красавица!
Но зависти у одноклассниц к нарядам Стелы не было. Её недолюбливали за высокомерие и заносчивость. Все девочки ходили в школу в форменном платьице, поверх фартук чёрный, в праздник – белый. Когда восьмиклассникам разрешили посещать школьные вечера, то и на эти вечера многие девочки приходили в школьном платье и белом фартуке. Иногда в строгой юбочке и блузке.
Однажды в раздевалке Стела высмеяла одноклассницу Катю, которая поверх школьного платья надела нежно-голубую рубашку своего брата: было похоже, будто это юбка в складку и блузка-рубашка. Даже если кто заметил Катину находчивость, то промолчал. Только не Стелочка!
– У тебя даже юбки нет? Позоришься здесь!
Катя заплакала, схватила пальтишко, которое донашивала после двух старших сестёр, убежала домой.
А довольная Стелочка хохотала:
– Я всё замечаю! Меня не проведёшь!
Как-то так случилось, что к старшим классам у Стелы не осталось близких подруг. Наверное, распугала язвительным языком и высокомерием…
Девушку это уже не волновало: она упивалась окружением поклонников.
К двадцати пяти годам была дипломированным специалистом. Успела три года отработать по распределению на Урале и вернуться в родительский дом. Ее ждала хорошая работа. Но мужа и детей, как у большинства одноклассниц, у Стелы не появилось.
Соседки-старушки, сидящие у подъезда иногда решались спросить:
– Стелочка, замуж не вышла?
Она сердито отвечала:
– А вам обязательно знать?
За день до Стелиного двадцатипятилетия она и родители поехали на машине к брату Марку, который служил офицером в восьмидесяти километрах от города.
Возвращались домой ночью. Управлял машиной отец; Стела сидела рядом – следила, чтобы водитель не заснул. Что случилось, она не могла объяснить ни себе, ни милиции. Авария…
Мама погибла сразу, отец полгода лежал в больнице. Ему долго боялись говорить о смерти жены, пока он сам догадался.
С той самой аварии Стела больше не ощущала себя принцессой. Ни-ког-да!
Только через десять лет она сообщила выжившему, но угасшему отцу, что выходит замуж.
Матвей не спросил дочь, любит ли она своего избранника. И слава Богу! Потому что Стела не любила. Она просто знала, что пора создавать семью.
Родила сына Алёшу, через полтора года Андрея. Нелюбимый муж Михаил так и не занял должного места в её сердце. А с рождением детей Стела про него редко вспоминала.
Материнство ей очень шло: просто сумасшедшая мамочка Стела всю себя посвятила сыновьям. Кормила, развивала, водила на кружки и секции. При всём этом преподавала в институте.
Там она, как когда-то её мама, слыла модницей. Рост, фигура, красивые черты лица привлекали внимание мужчин. Но ей было всё равно, как на неё смотрят. Наверное, так бывает у женщин, которые «нагулялись» перед тем, как выйти замуж.
С мужем Стела всё-таки развелась. Отдала ему однокомнатную квартиру отца, которого к этому времени не стало. Почувствовала облегчение, когда осталась одна. Сыновья учились в Новосибирске в военном училище, а Стела ушла с преподавательской работы в гардеробщицы, чтобы в любой день без проблем ездить к сыновьям.
Теперь она могла дать своим мальчикам больше, чем когда-либо. Так считала Стела.

Винительный

Стела не услышала от Кости жалоб на судьбу. Почему-то он никого и ничто не винил. Почему?
– Добренький или прикидывается? – мысленно задала себе вопрос, выпив прямо из початой бутылки три глотка водки. Громыхнув холодильником, она прислушалась: из гостиной не доносилось ни звука… Потом услышала, как гость разговаривал по мобильному.
– Наверное, с женой говорит…
Не успела додумать: после выпитой водки сморил сон. Она-то знала, что без «снотворного» не заснет. Уже три года спасалась спиртным.
Когда Стелу пытались урезонить подруга или брат, живущий в Узбекистане, она начинала рыдать:
– Что вы понимаете? Вы не знали такого горя, как у меня!
Подруга перестала к ней ходить после того, как однажды Стела не впустила ее в квартиру.
– Покрасоваться пришла? Вижу, что все хорошо в твоей жизни! Нечего передо мной счастье свое демонстрировать… Уходи!
Светка не обижалась надолго, продолжала часто звонить. Каждый раз ждала очередной истерики от несчастной подруги и никак не могла понять, как вести себя со Стелкой.
Если в разговоре не упоминала своих детей, Стела спрашивала:
– Ты специально не рассказываешь мне о своих детях, потому что боишься, что я завидовать стану?
Если Светлана обмолвится в телефонном разговоре о ком-то из детей или внуков, Стела начинала сквозь рыдания орать в трубку:
– Это ты специально мне про них рассказываешь, чтобы мне больно сделать? Конечно, у меня теперь нет детей, и внуков не будет! После этого ты мне не подруга!
Света переставала звонить, тогда Стела звонила первой:
– Хороша подруга! Я тут, может, мертвая валяюсь, а тебе и дела нет!
– Стелка, не истери! Я знаю, что ты живая и пьяная. Это тебе дела ни до кого нет. Зачем звонишь? Чтобы мне настроение испортить? Прости, что у меня дети живы. Это тебя бесит? Злая ты… Живи, как хочешь: видит Бог, я всячески старалась тебя поддержать. Но силы кончились. Когда избавишься от злости, звони! Может, уже хватит упиваться своим горем и всех считать виноватыми?
– Я упиваюсь? Да как ты смеешь мне это говорить? Это ты злая, а не я…
Светка тогда бросила трубку. А на следующий день подключила определитель и заблокировала номер Стелы.
Вроде правильно сделала, но не переставала беспокоиться о подруге, сочувствовать ей. Муж наблюдал какое-то время за Светланиными переживаниями, а потом высказался:
– Светуль, ты все о Стелке грустишь? Я свидетель, как ты сострадала ей все эти годы. Бегала к ней, утешала, ночевать оставалась. Бредни пьяные и истерики терпела… Может, хватит уже?
– Вова, жалко мне ее. Она ведь смысл жизни потеряла! – Света расплакалась. Муж обнял свою жену, а потом его будто прорвало:
– Когда мы сына потеряли, она даже не пришла. А потом что говорила? «Бог дал, Бог взял… Ребенку три года всего было, а вы других нарожаете!» Это могла сказать чуткая душевная подруга? Забыла ты ее слова, а я помню – Володя забегал-затопал по кухне. С размаху ткнул кулаком в стену. С полки упала крышка от кастрюли. Света с удивлением и тревогой подскочила к мужу
– Вов, ты чё? Перестань! Я тебя никогда таким не видела.
– А ты посмотри! А то кроме Стелки всех из головы удалила! Две недели ходишь сама не своя. Будто сонная!
Света замотала головой, из волос посыпались шпильки, но она и не заметила:
– Молчи, Вова. Не преувеличивай! Как я могу не сочувствовать Стеле, я ведь тоже ребенка похоронила, а она двоих с промежутком в три месяца? Такие парни умерли! Где справедливость? Я до сих пор удивляюсь, как Стела руки на себя не наложила после такого горя… Она молодец! Сильная!
– Сильная, говоришь? В чем? В том, что винит весь белый свет в своем горе? В том, что Мишку винит в плохом отцовстве? Сильная в том, что от Бога отвернулась, видите ли, она не заслужила такое горе… А кто заслужил? Мы, что ребенка потеряли? Да кто она такая, чтобы всех виноватить, кроме себя?– Владимир перевел дыхание, подбежал к раковине, прямо из крана попил воды.
Света, воспользовавшись паузой, вставила:
– А мне и Мишу жалко. В такой ситуации им бы вместе горевать, а они даже на кладбище порознь ходят.
– А как же иначе? Стелочка всю жизнь главная! Отгрохала памятник сыновьям – за версту видно! С Мишкой и не посоветовалась… Счетом только поделилась, перед фактом поставила. Лучше бы меньше пила, да памятник поскромнее поставила, а деньги на живых бы потратила. Дочь Марка в Москве бедствует, больная вся. Кругом столько людей в помощи нуждаются! А Стелка музей в квартире устроила, каждый день свежие цветы на кладбище носит и дома в вазу перед портретами ставит.
– Ты откуда знаешь? Я тебе не говорила…
– От нее и знаю! Встретились как-то у цветочного киоска. Помнишь, я тебе букет приносил в феврале? Ты еще спросила, в честь чего… День нашего знакомства забыла! Помнишь?
Света виновато кивнула.
– Она тогда объявила, что каждый день цветы покупает сыновьям, на кладбище ездит. Промолчала только про то, что потом напивается дома и в аут уходит.
– Володя, не осуждай ее. Пусть делает, как ей хочется! Каждый горюет по-своему. Она так…
– Пусть, конечно! Только тебе пора уже понять, что не надо ее болью жить. Она сама справляется!
Владимир редко проявлял свои эмоции. Спокойным, улыбчивым, слегка ленивым много лет знала его жена. Сегодня он, высокий и широкоплечий, не сидел на месте, ходил взад-вперед по кухне: четыре шага к двери, четыре к окну. Его лицо побледнело, сухие голубые глаза превратились в темно-синие. Видимо, накипело.
Светлана смотрела на большого своего мужчину и чувствовала, что он справедливо возмущается. Она была согласна с ним, но не могла отречься от подруги, с которой познакомилась еще в молодости.
– Володя, успокойся. Никуда мне от Стелы и ее проблем не деться. Я не забыла о семье, и ты у меня молодец! Пусть все будет так, как будет! Я Стеле советовала найти человека, который нуждается в заботе и внимании. Говорила ей и об одиноких стариках, и о детях. Она слушать не хочет. Может, мы ее в няни возьмем? Даша наша в садик только за болезнями ходит, пусть бы Стела с ней сидела. Давай с невесткой и сыном поговорим?
Муж удивленно глянул на жену. Даже улыбнулся.
– Дуреха ты, Светка! Стелка станет нянькой? Да она всегда детей не любила, кроме своих… Дашка наша шебутная, с ней без души не посидишь! А подруга твоя вся в себе. Я уверен, что откажется. Звони прямо сейчас! Убедись в моих предположениях!
Света позвонила за пару часов до того, как в дверь Стелы в тот вечер позвонил нежданный гость.
– Ты долго думала, подруга? Опять понять меня не можешь? Я занята весь день: мне на кладбище нужно ездить! По каким выходным? Мои мальчики меня каждый день ждут! Какая же ты, Светка, бесчувственная, – Стела всхлипнула и отключилась.
Владимир не все слышал, но все понял. Такая пронзительная нежность к своей чуткой жене нахлынула на него, что в глазах заблестели слезы. И глаза опять заголубели.
– Светочка моя, все хорошо! Не расстраивайся! Стеле время еще надо, она оттает. Ты подожди, – он присел на кухонную табуретку, которую своими руками соорудил в первый год совместной жизни, прижал Светланину голову к плечу, крепко обнял. – Конечно, каждый горюет, как умеет. Кто-то внутри себя, а кто-то напоказ…
У жены высохли слезы, ей стало покойно в объятиях мужа.
– Спасибо тебе, Володечка, что не винишь больше Стелу, а понимаешь ее. Мы ведь что-нибудь придумаем вместе, чтобы оживить ее? Правда?
– Правда. Придумаем!

Творительный

Стела Матвеевна, конечно, не предполагала, что скоро ей позвонят в дверь.
После Светкиного звонка она привычно глотнула из бутылки водки и побрела в комнату своих сыновей. Сюда она поначалу впускала только подругу. Но позже, когда устроила здесь музей, никто никогда сюда даже не заглядывал.
На стенах висели фотографии в разно размерных рамках. Лица Алёшеньки и Андрюши были улыбчивы. Братья были похожи, но не во всем: глаза Алеши напоминали дедушку, а Андрей смотрел на мир чуть исподлобья, как его отец. На нескольких фотографиях ребята были в военной форме: сначала в курсантской, потом в офицерской.
– Чем я прогневила Господа нашего? Чем не угодила? – это вопрос застрял в голове женщины и не имел ответа.
– Натворила я дел, сыночки мои! Зачем я заставила вас уволиться из Армии? Может, живы были бы? Вы ведь сопротивлялись, гордились, что продолжили династию моей семьи. А мне взбрело в голову, что опасно в Армии. Зачем вы послушались меня? – Стела стояла в центре квадратной комнаты и плакала. Потом зажгла свечку на комоде перед большими портретами, сама присела на диван, на котором когда-то спал Алеша. В глазах матери стояла пелена, но она наблюдала, как быстро тает восковая свеча, как дымок от нее подкоптил лепестки крайней белой хризантемы, стоящей в большой хрустальной вазе. Эту вазу ей подарили сыновья-школьники 5 июня – в день рождения. Она не праздновала эту дату с тех самых пор, как погибла ее мама, но отмечала поминальным обедом. Мальчики в то утро очень долго совещались, шептались. Потом за завтраком старший сын набрался смелости и сказал:
– Мама, мы очень хотим тебя поздравить с днем рождения! Ты не ругайся. Ты не виновата, что бабушка умерла в этот день. Мы с Андрюхой заработали деньги и купили тебе подарок.
Пока Стела подбирала ответные слова, Андрюша выскочил из кухни и принес коробку. Ребята быстро-быстро распаковали ее и водрузили на стол вазу.
Стела видела, что мальчишки ждут от нее гнева и возмущения. Ей вдруг стало жалко их, она не стала портить им настроение. Улыбнулась:
– А где цветы?
– Сейчас будут цветы! – Алеша принес с балкона спрятанный букет белых пионов – ее любимых цветов.
В вазе букет выглядел шикарно, сладкий аромат перебил запах блинов. Все улыбались, обнявшись втроем.
С тех пор сыновья без страха поздравляли мать с днем рождения 5 июня именно утром.
Более трех лет назад они позвонили утром из Петербурга, наперебой желали маме здоровья и счастья. Потом поговорили об их работе, погоде. Они уже полгода к тому времени жили и работали в северной столице.
Вечером позвонил Алеша, сказал, что умер Андрей: оторвался тромб.
Стела плохо соображала, когда летела в Петербург за телом сына, когда в Красноярске хоронила его. Хорошо помнит, как раздражал ее бывший муж, который все лез к ней с попытками успокоить и обнять…
Через два месяца после похорон они втроем: Алеша со своей девушкой и Стела поехали к Марку в Ташкент. Эту поездку придумал сын, желая сменить обстановку и отвлечь от горя мать. В Узбекистане она немного ожила, особенно, когда приняли решение, что Алеша не поедет в Петербург, останется с ней, а через полгода женится
– Нарожаем с Оксаной тебе внуков, мамочка. Родится сын, назовем Андреем – в память о брате. Ты только держись! Мы всегда будем с тобой…
Третьего сентября их встретил пасмурный Красноярск. Как только занесли вещи в квартиру, Стела заявила, что поедет на кладбище:
– Андрюша без меня там почти три недели. Съезжу, расскажу ему про поездку…
На кладбище поехали с Алёшей. Там, прибирая могилку, впервые заговорили о памятнике.
– Я, мама, заработаю, чтобы к годовщине смерти поставить памятник из черного мрамора.
Стела сквозь слёзы спросила:
– Сынок, почему из черного?
– Андрюха ведь все-таки офицером немного послужил… А черный цвет строгий. Я думаю, самый подходящий.
Пятого сентября утром не проснулся Алеша… Тот же диагноз поставил патологоанатом: оторвался тромб и закупорил легочную артерию.
У Стелы в первые секунды, когда поняла, что и старший сын мёртв, отнялись ноги, следом речь.
В день похорон она уже понемногу ходила, но разговаривать так и не могла. Молчала две недели, к врачам идти отказалась…
На пятнадцатый день ехала в лифте вместе с мужчиной, который держал на поводке большую молодую овчарку:
– Вы ее не бойтесь, она добрая.
Овчарка встала на задние лапы и стала лизать лицо женщины. Хозяин пытался оттащить пса, но Стела вдруг сказала:
– Не надо, пусть!
Речь вернулась, а горя не убавилось. Оно невыносимой тяжестью навалилось с удвоенной силой, а Стела не противилась. Она мечтала лишь об одном: умереть мгновенно, как ее мальчики.

Предложный

– Света, ну чего ты пристала? О чём думаю, о чём думаю… О памятнике мальчикам думаю. Вот поставлю, потом о другом подумаю. Как умереть побыстрее..., – наконец ответила Стела.
Подруга ей несколько раз предлагала съездить на пару дней с ними на дачу. А когда не дождалась ответа, спросила, о чём Стела думает, если вопроса не слышит.
– Стела, я понимаю про памятник. А про смерть, извини, не понимаю. Ты на себя руки хочешь наложить? Ты ж тогда и не встретишься на том свете с мальчиками своими!
– Чушь городишь… Какой тот свет? Нет его, и не было! И Бога нет! Был бы, не обошёлся бы так жестоко со мной… Ты помоги придумать надпись на памятнике. Ты ж филолог!
– Я подумаю. Потом позвоню. Стела, почему ты крест на себе поставила? Ты же можешь пользу принести кому-то!
– Кому? Обществу? Да пошло оно все подальше! Ты опять за своё? Еще скажи о сиротах, о бездомных животных… Еще о ком скажешь? Слушать не хочу! Давай прощаться, у меня дела.
– Как хочешь, – Света привыкла к такому завершению редких встреч с подругой.
В автобусе, потом на даче Светлана обдумывала надпись на памятник.
– Всё-таки мудрый наш русский язык! Есть слова-названия для родственников, есть горестные слова: вдовец, вдова, сирота, круглый сирота…
А вот для родителей, потерявших детей, названия нет. Слышишь, Володя! Ты об этом думал когда-нибудь?
Муж пожал плечами:
– И правда! Наверное, это против природы, когда родители хоронят своих детей! Вот и слова такого нет. Интересно: как в других языках? Так же?
Вечером Света написала Стеле смс: «Сиротству материнскому названья нет! И меры нет: неизмеримо горе…»
Стела сразу позвонила:
– Светочка моя, спасибо тебе. В этой надписи вся моя боль.
… За три года это было первое предложение, которое Стела приняла сразу…

Какой падеж

Утром у Стелы болела голова, она нехотя стояла у плиты и пекла блины.
– Ддоброе уттро! – в дверном проеме стоял Костя.
Стела не обернулась, но заскороговорила:
– Умылся? Сейчас завтрак будет готов. Не удивляйся, что блины пеку: помянем Ульяну и моих сыновей. Я гречку сварила, котлеты разморозила. Так что голодным не оставлю.
– Дда я и не ппривык пплотно завтракать. Сспасибо.
– Пока не за что!
– Я ссегодня ввечером ппостараюсь улететь. Что зздесь дделать? Ддома жена, ддети ждут. А пподарок ссебе оставьте. Это мульттиварка. Женский ппредмет, вв ней легко и ввкусно ввсе готтовить. Жена моя очень ддовольна.
– Я вчера и не заметила, что ты заикаешься…
– Дда я уже лет ттридцать не ззаикался. Ссам не ззнаю, что ввдруг ннашло нна меня? Ппойду пподышу на балкон. Мможно? Я дыхательную гимнастику знаю, она поможет!
– Как хочешь… Я бы деньги за мультиварку тебе отдала, только нет их. Может, Ульяниной дочке передать? Я тут вспомнила, что у Ульяны еще одна дочь была, которая в двадцать три года погибла, по-моему, в Свердловске. Так раньше Екатеринбург назывался? Наверное, ты ее сын… Потому что второй дочери только 52. Ты никак не можешь быть ее сыном! Ведь так?
– А ккак ззвали ее дочь? Хоть имя уззнать…
– Представляешь, помню имя: Люся, Людмила. Ульяна жалела, что фотографии ни одной нет, чтобы там, на Урале, на памятник сделать. У них пожар когда-то был, все и сгорело.
На не застекленном балконе Стелы Костя сделал несколько дыхательных упражнений. Потом замер. Он видел с седьмого этажа незнакомый город, пар над Енисеем. Поздняя осень не бывает яркой: всё разноцветное затоптано ногами, замочено дождями. На душе тоже было зябко и серо: от надежды, что в сибирском городе он обретёт родню, осталась лишь иллюзорная хрупкая скорлупа, которая никак не хотела рассыпаться на множество крох. Эта скорлупа как-то держалась, но мужчина понимал, что окрепнуть ей не с чего…

В полдень Стела и Костя были на кладбище.
Сначала постояли у могилы Ульяны. Положили цветы на свежий холмик под новый деревянный крест: огромный букет красных роз от Кости и веточку фиолетовой хризантемы от Стелы. Постояли молча.
Когда подошли к могиле Стелиных сыновей, Костя удивлённо спросил:
– Это ваши дети? … Как же так случилось? Такие молодые и красивые! – от заикания не осталось и следа.
– Случилось… Одна я осталась. Только встречами с ними на кладбище и живу. Хожу сюда, а потом дома напиваюсь… Молчишь? Вот такая я … А мальчики умерли по одной причине: оторвался тромб.
– Стела Матвеевна! Давайте общаться, я вам помогать буду! И деньгами могу немного, и в гости к нам приезжайте! Мы с женой сироты оба, у детей бабушки даже нет. Пусть вас считают бабушкой. Можно? – Костя быстро, запальчиво проговорил нечаянные слова, идущие из тайников души, и удивился сам себе, что сказал их.
– Нельзя! Нельзя, – Стела гордо вскинула голову, даже глаза прищурила, потом бодро и уверенно продолжила, – меня устраивает нынешнее житье. Да и жить-то немного осталось. По крайней мере, я так думаю. Хотела руки на себя наложить, потом страшно стало: а вдруг и, правда, есть загробная жизнь, а я мальчиков не увижу. Поэтому не хочу никаких перемен в теперешней жизни. Чуда не будет: дети мои не воскреснут. Все остальное – не мое, чужое!
– Жаль... Но пусть будет по-вашему. Единственная просьба: я хочу знать фамилии, имена, отчества, адреса родственников бабушки Ульяны. Помогите мне узнать! Моя жена обязательно будет их с праздниками поздравлять, посылки посылать. Она очень хочет, чтобы у нас была родня!

Устроившись в кресле самолета, Константин развернул листок, который ему передала Стела Матвеевна. Он торопился в аэропорт, поэтому, чтобы не потерять записку, положил её в конверт с письмом от бабушки Ульяны, которое еле выпросил у директора детского дома. Так и развернул: снизу письмо, сверху листок, вырванный из блокнота Стелы.
Четким острым почерком было написано: Потылицына Любовь Семеновна, Потылицын Федор Игнатьевич, Потылицына Алена Федоровна, Потылицына Диана Федоровна. Адрес: Красноярск, улица Просветленная, дом 18, квартира 7.
– Родственники! – счастливо заулыбался Костя.
Потом всмотрелся в бабушкино письмо: оно, несомненно, было написано тем же почерком…

– Чужой была, таковой решила и остаться… Не понравился горбун…Я вас прощаю, мадам, но в покое оставить не обещаю.
Костя смахивал слёзы и улыбался. Когда доставал из кармана брюк носовой платок, услышал:
– Молодой человек, это вы мне сказали? – к нему повернулась пожилая дама, сидящая на соседнем кресле.
– Нет, извините! Я сказал это своей …мммаме…
0

#44 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 21 февраля 2018 - 18:46

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


43

МОШКА В ЯНТАРЕ


1. МЕТРО

Метро похоже на пасть — не разжевывая, заглатывает людей и время, пропускает через себя, чтобы выдать потом жертвы для удобрения реальности…

Поиск, вы говорите? Для него еще нужно найти время. И все же…
В жизни каждого человека, наверное, бывают моменты, когда застываешь, словно мошка в янтаре, и не знаешь — куда дальше-то? И как? И главное — зачем?
Янтарь — светлый, прозрачный — в своей тягучей реальности не дает развернуться крыльям. А ты ищешь выход: избавиться, отмыть липкие лапки, улететь от засасывающей патоки бытия, вырваться куда-то, где есть возможность вернуться к началу любви или приблизиться к финалу мечты, или попасть в будущее. Я не знаю. Я даже не понимаю — хорошо ли, плохо? Сахар и соль. Сладко, солоно — все равно белый яд. Янтарная смола — горькая отрава…
У меня появилось время — искать.
Машина в ремонте. Вот уже неделю я спускаюсь в метро и, пересекая кольцо, словно следопыт ищу выход из тупика, в который загнала саму себя с горьким вкусом слов на губах — «а что дальше»?
Щелкает зубьями турникет, отправляя в подземное нутро торопящихся людей, странными реками — вниз и вверх — льются эскалаторы, «Красная стрела» несется по венам туннелей. Все движется стремительно и неизбежно: скрежещет, звенит, свистит, лязгает, хлопает. Грубо, мощно, нахально. Не люблю грубость, мощь и нахальство и потому застываю. Метро — янтарь, в котором мошки-люди замерли на ступеньках эскалаторов, на скамейках платформы, в вагонах поездов. Сначала я брала с собой книжку. Потом разглядывала непривычный для меня мир.
Интересны ли раскованность молодости и чопорность старости; лица, завернутые в газету, или взоры в никуда; попутчики на минуты; раздвинутые колени мужчин и сомкнутые — женщин?.. Руки кругом… держащие сумки и зонтики, вцепляющиеся в «своих» спутников, хватающиеся за поручни. Вагон полон. Давка, сохраняющая превосходство раздвинутых колен. Поезд, червем прогрызающий путь. Закрыть глаза…
Наблюдение душит, сжимает мозг, грозит клаустрофобией и… отступает.
Метро вдруг дает мне время для поиска, погружает в одиночество среди людей, из милосердия, наверное, ограничивает все двумя станциями: начальной и конечной, — и маленькими паузами между ними.
Начальная: уверенно шагнуть, набрав побольше воздуха в легкие.
Промежуточные: искать.
Конечная станция — край, точка настоящего. Выход в реальность, где я — другая я.
Удивительно, возвращаясь домой, я вовсе не думаю о поиске, клюю носом, как и все подземные пассажиры, но начальная и конечная станции остаются, меняясь местами, словно время выворачивается наизнанку. Я не знаю, что будет за дверью, над которой светятся неоновые буквы: «Выход». Может быть, там будет только небо…
Снова утро. Ощущение одиночества постоянно и неизбывно настолько, что я придумываю собеседников — четыре ипостаси меня.
СО — сангвиник.
БЕ — холерик.
СЕД — флегматик.
НИК — меланхолик.

2. СО

Осторожно! Двери закрываются…


СО всегда сочувствует, он со мною солидарен, согласен.
— Твое прошлое прекрасно, — шепчет он, — в нем ищи будущее.
Прекрасно? Скорее, обычно, как у многих.
За спиной нормальное детство — со своими радостями и горестями. Замужество, рождение ребенка. Работа, которая нравится. Компания верных друзей. Прочитанные любимые книги. Путешествия. Я люблю лес, я люблю море. Люблю бродить по неизведанным тропкам, плести венки из одуванчиков, мочить ноги в соленой воде. За спиной взятые вершины: умница-дочь, подъем по карьерной лестнице, опубликованные книги, налаженный быт и обширные связи.
В прошлом мое молодое тело. Его любили ласкать и нежить. Мне самой оно нравилось, помню. Да и сейчас по утрам, обводя глаза рамочкой подводки, создавая маску, думаю: мне восемнадцать… ну, двадцать. Так и есть! Я себя чувствую — на двадцать. По-прежнему ловлю восторженные взгляды мужчин и завистливые — женщин. Сколько еще так будет?
За спиной был он. Самый лучший. Любимый. Подаривший мне дочь. Или я ему ее подарила? Или мы — друг другу?
Как только начинаются вопросы, лабиринт прошлого грозит тупиком, и СО нервничает:
— За спиной ли? — хмурится СО. — Может, в руках? В твоих сильных руках был он, и дочь, и друзья. И все они ощущали заботу и ласку — твою.
— И беззастенчиво пользовались, — добавляю.
СО смотрит с сожалением:
— Не пользовались. Они любили тебя: уверенные ладошки, теплые прикосновения, ясный свет глаз, советы, даже наставления.
— Да, так любили, что пальцы скрючило ранним артритом от непосильной ноши, — говорю я. Оглядываюсь. СО растворился в толпе. Пропал. — Эй! Это шутка, нет у меня никакого артрита!
Осторожнодверизакрываютсяследующаястанция…

3. БЕ

«Есть только миг между прошлым и будущим…»

— Ааааааа! — кричит БЕ. — Какого рожна?! Чего тебе не хватает в этой гребаной жизни? Чего ты ищешь? К черту осторожность!
БЕ непостоянен, как само время.
— Беги, беги! — кричит он и тут же добавляет: — Но медленно.
БЕ бесится, беснуется так, что я почти не слышу. В ушах гудит кровь. Адреналин рвет вены. Я ругаюсь с начальником, ругаюсь с продавщицей супермаркета. Побеждаю и там, и там. Я сильна! Ого-го-го! Даешь! БЕ заводит и увлекает. Энергия бьет ключом, я везде — бегу, ни на секунду не останавливаюсь, кручусь как юла.
Я помогаю дочери, родителям, друзьям — во всем, не жалея времени и сил. Меня ценят. Я авторитет. У меня позитивный имидж. Даааешь!
Я улыбаюсь влюбленному в меня коллеге по работе — Косте. Ах! Он же не должен застывать как жена Лота. Зачем он обернулся? Зачем он молчит? Зачем застыл соляным столбом? Это же не для мужчин — это для женщин. Между прочим, Лот потом совокуплялся со своими дочерьми, и они родили от него потомство. А я не могу — с Лотом! Я бы — с Ноем! С сильным, спасающем всех, с плечами, за которыми как за каменной стеной. Возьми меня, Ной, на ковчег, где всех тварей по паре. Не возьмешь. Знаю. Потому что моя половинка нашла себе другую тварь. А тебе, Ной, все равно.
Не ной, не ной. Пожалуйста… — сжимаю зубы так, что становится больно. На ковчег ли я бегу? С ковчега ли? Я просто бегу и бегу, не отдавая отчета в том, что дни улетают птицами в теплые края прошлого. Но, в отличие от птиц, они уже никогда не вернутся.
Слез не удержать. Они катятся и катятся по щекам. Трудно это — быть все время впереди, на взводе, добиваться, опережать, побеждать. Хочется иногда снова застыть мошкой в янтаре, точкой протяженного настоящего. Какой выход, о чем вы? Так хорошо и уютно нестись в янтарной капле, думая, что на собственных крыльях. Сладкая мошка.
Станция. Пауза. Люди выходят и входят. Лишь я сижу, но мысленно бегу к выходу. Ищу и ищу то, что вдруг окажется однозначно правильным. Для меня.

4. СЕД

Уважаемые пассажиры!
При выходе из вагона не забывайте свои вещи…


— Сегодня можно не торопиться, — разрешает СЕД. — Давай оседлаем жизнь и просто поедем на ней? Сходи в гости, попей чайку и выспись наконец-то.
Я ж не против. Но как только я удобно устраиваюсь на воображаемом диване, тело отдыхает, а мозг все никак не может угомониться.
Что я есть? Что я буду?
Говорят, что я образованная. А я не читала Гомера и Джойса, но притворяюсь, что читала. Я вообще часто притворяюсь. Зачем? Наверное, потому что не хочу никого обижать. Даже давно покойных Гомера и Джойса. Моя квартира завалена книгами. Апдайк со своим «Беги, кролик, беги…» навевает тоску заменой слова на «крольчиху». Кафка, Достоевский, Пелевин, Мураками, Маркес, Голсуорси, Маккалоу, Хемингуэй… — все вперемешку. Великие.
Ну что же вы, великие, пишете о том, что болит? О преодолении, о бессмыслице смятенных душ, об одиночестве, о преступлениях, за которыми обязательно следуют наказания, о мошках в янтаре? Почему никто из вас не написал о простом человеческом счастье? Ричарду Баху спасибо — за чайку…
Я птица, которая так и не научилась летать. Пора бы уже, в моем-то возрасте. За спиной выросли огромные крылья, но у курицы тоже они есть, а взлететь — разве что на невысокий забор.
Станция-пауза возвращает воспоминания о прошлом вечере, где я сажусь за компьютер и пытаюсь сотворить «счастье». Я ж еще и писатель как-никак.
Подходит мой ребенок — моя дочь. Взрослая дочь, у которой за спиной тоже уже прилично. И она рядом со своею ношей. Высокая, молодая, красивая. Еще чуть-чуть — и пойдет впереди меня. Она почка, а я дерево — ращу, питаю, пестую, чтобы вывернулась в роскошный лист и улетела. Она для меня — все. А я для нее? Спросить бы.
— Ну, мама, — говорит, — опять начинаешь, — отмахивается от вопроса. — Что ты все пишешь и пишешь? — И вот мы уже болтаем о ее подружках и парнях, об университете, о музыке, о моей работе и творчестве, о том, что у нас за спинами. Перебираем бусинки новостей, сплетен, событий, аргументов и фактов, упорядочивая прошлое. Дочь все реже спрашивает, чаще дает советы, и реже говорит о любви — ко мне. Наша любовь давно вплетена в нить жизни и закреплена.
Ночью, когда я буду одна, жгучее желание прогонит флегматика СЕДа и заполонит все до кругов перед глазами: хочу! Хочу, хочу… ну пожалуйста… Хочу юности. Хочу молодое упругое тело. Хочу куриные мозги. Хочу… Любви хочу. Дерзновений хочу, амбиций. И чтобы не осторожничать. Мне же не столько лет, сколько обозначено в паспорте, мне же двадцать…
Не хочу! Не хочу стареть, умирать не хочу… Где же ты — выход?

5. НИК

Охотный ряд. Следующая станция — Лубянка, переход на…


— Никогда, — скажет он, присаживаясь на край кровати, то есть на соседнее сиденье в вагоне. — Этого больше никогда не будет. Смирись. Ищи что-то другое, но не это. — НИК безжалостен, беспощаден, как поезд, приближающийся к конечной станции.
А если я хочу — это?!
— Да иди ты… — кричу. — Буду! — Только меланхолия уже проникла в сердце, в мозг, нанизывая не бусины событий на нитку времени, а душу на острия страха, уныния, тоски.
Жизнь, как она есть. Смирись.
За спиной три аборта и два вуза, бывший муж и бывшая лучшая подруга, родители, уехавшие к черту на кулички, долбаная карьера с приобретенной ненужной властью, одинокие тоскливые прогулки по лесу и у моря, опубликованные книжки про «счастье», получившие отзывы от читателей с единым смыслом «не верю». Вот любви мало. И видится почему-то детство и мальчик-семиклассник, застенчиво протягивающий букет чахлых фиалок.
И страсти было мало — больше притворства, как и три оргазма из озвученных пяти — вранье. Но ведь так хотелось, чтобы «крышу» сносило. Муж остался для понимания высшей математикой, только ее, если захочу, одолею, а его не изучить никогда. Муж очень хотел хорошую семью, имел представление о том, какой она должна быть. А когда не получилось — поменял не свои мысли, а женщину. Меня. На другую. А когда и там не получилось… Нет! Это его уже проблемы, не мои. Одно только мучает и не дает покоя — почему, оставив меня, он оставил и дочь? Как я могла ошибиться, выбирая его из целого списка мужчин?
Никогда…
НИК, но ведь есть еще лес и море. Они-то никуда не делись?
— Они вечны, — соглашается он. — Вот только у тебя от хождения боль в ногах, привыкших к машине, и варикоз, еще мигрени, близкий климакс, тюбики с кремами, рост расходов на косметику, зубы в керамике, зависть к молодости, дорогие яркие платья, пониженное либидо, сублимация в творчество, повышенная фантазия, виртуальное общение и… — перечисляет НИК без всякой логики.
Наверное, он прав. Я прихожу домой, выливаю из обуви гудящие ноги. Мои одежды опускаются на пол, как тропические бабочки на ветви к ночи. Топая в душ, я сама себе кажусь возрождающейся Венерой, пока взгляд не падает на зеркало.
Конечная станция. Выход в настоящее.
Настоящее? А что это такое? Просто точка. И каждый об этом знает. Здесь и сейчас. Вот рука лежала отстраненно и вдруг оказалась на колене твоем. Точка, способная изменить все — будущее, по крайней мере. Она лежит — и ты привыкаешь к ее присутствию — настоящее протяженное. А потом уже и торопишь в мыслях точку: хватит, ну сделай же что-нибудь.
Прошлого нет, будущего нет — любят говорить психологи. Живи настоящим. Жить точкой? А может быть, нет настоящего?
Только он не мой — этот выход.

6. СОБЕСЕДНИК


Первый взрыв произошёл в 07:56 по московскому времени на станции «Лубянка» во втором (по ходу движения) вагоне именного поезда «Красная стрела», следовавшего в сторону станции «Бульвар Рокоссовского». В момент остановки поезда, непосредственно перед открытием дверей, сработало взрывное устройство, закреплённое на женщине, стоящей у второй двери второго вагона. В результате взрывов погибло 41 и ранено 88 человек. (Из новостей)

Времена переплетаются, они неразделимы, как цвета — четкие, чистые — в радуге по имени Жизнь.
И я — жива. Больничная палата такая белая, что белизною режет глаза. Лежу, прикованная к кровати, строчу на ноутбуке новую книгу о счастье. Дочка притащила апельсины — яркие, красные, словно флаги будущего. И оно у меня будет! Будет дочь, будут внуки, будет лес и море…
Оранжево-желтое закатное солнце заглядывает в окна, говорит: «Завтра новый день». И он приходит. Новый мартовский день, уже растящий под снегом будущую зеленую травку. Какой же я была дурой, ну разве нужно что-то, кроме еще одной весны?
Бывший муж пожаловал. Голубые глаза выцвели, он постарел, сутулится, суетится и излишне жестикулирует.
— Спасибо тебе, — вдруг говорю я, — спасибо за то, что ты был, за то, что у нас есть дочь, — и ловлю синий всполох взгляда — молодого, дерзкого. Пусть…
Начальник не скрывает дрожь пальцев. И я понимаю, как сильно, как искренне он переживает случившееся со мной. Друзья пытаются шутить, но я вижу тщательно скрываемые слезы. Я тоже не могу без вас, родные, поверьте!
Коллега по работе Костя — «жена Лота», разрывает вечный круг молчания тихими и нежными словами «я тебя люблю». Букетик фиалок пахнет будущим лесом и, как ни странно, морем. Почему я раньше не замечала, какие у Кости удивительные глаза — темно-серые, словно штормовая волна?
Я жива. Жива!
Об одном жалею, что я, задумавшись о себе, не запомнила людей, которые ехали в вагоне рядом со мной — к страшной точке настоящего… Я их вспомню. Обязательно!
0

#45 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 24 февраля 2018 - 20:57

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


44

«МАТРИЦА» ИЛИ СИЛА ТАЛАНТА


(Из цикла « Несколько историй из жизни творческой женщины»)

Предложение вступать в Союз писателей поступило неожиданно.
Марине позвонил Лисов и продиктовал перечень необходимых документов. Лисов считался мэтром. Он умудрялся успевать всё: несмотря на далеко не молодой возраст, ездил в какие- то бесконечные командировки, мелькал на тусовках местной элиты, находил в глубинке начинающих авторов и вытаскивал их на свет божий, творил сам. Лисов умел заводить связи с нужными людьми, находить солидных спонсоров и безжалостно выдаивать их. Словом, являл собой пример сочетания творческой и коммерческой личности.
Марина отнеслась к предложению Лисова без особого энтузиазма, так как считала членство в Союзе не более, чем формальностью, не дающим ничего в плане творческого роста. Она даже готова была отказаться, но Идиллия Петровна взволновалась:
- Мариночка, люди годами этого добиваются,- тебе предлагают,а ты ещё сомневаешься! Нужно воспользоваться такой возможностью!
Поэтому, больше для маминого удовлетворения, чем для своего, Марина занялась сбором документов.
Она написала автобиографию, заполнила какие-то анкеты, сфотографировалась. Осталось получить три рекомендации от поэтов, уже являющимися членами Союза писателей.
Одну пообещал дать всё тот же Лисов, за второй Марина обратилась к Степану Зайченко,- Степашке.
Поэт был душкой, его любили за добрый, отзывчивый характер. Кроме того, Степан и его жена Лариса были друзьями Марины.
Зайченко незамедлительно откликнулся на её просьбу и с готовностью выдал восторженную характеристику, изобилующую красочными эпитетами, из коей следовало, что не принять в Союз писателей такого поэта, как Марина- равносильно чуть ли не преступлению.
Степашка написал бы в стихах, если бы не был ограничен рамками определённой формы.
За рекомендацией Лисова нужно было идти к нему домой. Он почему-то упорно не хотел встречаться ни в каком другом месте. Причём, встреча должна была состояться в отсутствии его жены, уехавшей, как осторожно выведала Марина, с внуками на дачу.
Ходили упорные слухи, что просто так Лисов ничего не делает. Чувствуя какой-то подвох в бархатных лисовских интонациях, Марина решила перестраховаться, и захватила с собой всё того-же безотказного Степашку.
Лисов распахнул Марине дверь с лучезарной улыбкой, которая стекла с его лица, как мёд с блюдца, когда из-за Марининой спины вынырнул маленький Степаша.
- А я так и знал, что вы вместе придёте,- кисло произнёс Лисов.
В однокомнатной квартирке большую часть комнаты занимала огромная кровать, которую Марина боязливо обошла и присела на стул в уголке.
Прямо на неё с портрета, написанного маслом, стеклянными глазами смотрел Лисов, красовавшийся в расслабленной позе мэтра, осчастливившим своим присутствием этот несовершенный мир.
- Поздравьте, меня, ребята,- я ведь, в российскую антологию попал,- заважничал Лисов, скрестив под стулом кривенькие мохнатые ножки, торчащие из модных шорт.
- Да ну?- подобострастно поинтересовался Степашка, подмигивая Марине.
- Да вот, сподобился,- не замечая иронии, поведал Лисов о своём успехе.
Оказалось, что в антологию поэт попал не со своими стихами, а с переводом стихов какого- то черкесского поэта.
- Так вы черкесский язык знаете?- изобразила изумление феноменальными способностями Лисова, Марина.
- Да что ты,- с подстрочником работал,- снисходительно ответил мэтр.
Наконец, нехотя, Лисов приступил к обещанной рекомендации.
Пока он трудился, Марина со Степаном обозревали с балкона живописные окрестности.
Неподалёку мальчишки мучили абрикосовое дерево,- нещадно трясли, колотили палками по корявому стволу, заставляя отдавать недозрелые плоды. Чуть дальше, за пустырём виднелся подвесной мостик, переброшенный через мутную речушку, за которой, поднимаясь в гору, убегали зелёные пушистые холмики.
Лисов работал « в поте лица» минут двадцать, после чего, рекомендация торжественно была вручена Марине.
На неполной странице корявым почерком, похожем на врачебный, было что-то написано, с той лишь разницей, что вместо диагноза в конце значилось: « Достойна быть членом...»
Кроме этой фразы Марине не удалось разобрать больше ничего.
Сердечно поблагодарив Лисова, и вручив ему большую коробку дорогих конфет,- ( Лисов был в завязке и спиртного не пил), Марина поинтересовалась, к кому ей обратиться за третьей рекомендацией.
- Попробуй к Просинцеву,- посоветовал Лисов.- А если не даст- позвонишь мне, найдём ещё кого- нибудь.- Без бутылки не ходи,- напутствовал на прощание мэтр.
Просинцев был поэтом от Бога, многие называли его живым классиком. Будучи известным не только в местных, но и в столичных литературных кругах, он имел огромный авторитет.
Его стихи и поэмы печатались в толстых журналах,- о чём мечтали многие авторы. Заручиться поддержкой Просинцева- означало получить пропуск в большую литературу. Вместе с тем, поэт обладал непредсказуемым, вздорным характером и имел пристрастие к горячительным напиткам.
Приняв дозу, классик начинал громко материться и вёл себя вызывающе. Впрочем, ругался он и трезвый. Особенно доставалось графоманам. Последних Просинцев люто ненавидел, но те обсиживали его, как стаи надоедливых насекомых сладкий арбуз, при этом беспощадно спаивали литератора.
По слухам, у поэта давно болела мать, и он почти всё время находился при ней, никому не доверяя уход за старушкой.
Марина не была хорошо знакома с Просинцевым, и хотя, он несколько раз положительно отзывался о её творчестве, побаивалась его, как, впрочем, и многие.
Верный Степашка был уже наготове, и, казалось, только и ждал, когда Марина попросит сопровождать её. Он был в приятельских отношениях с Просинцевым, и был рад заодно навестить друга.
На следующий день, помня наставление Лисова, Марина отправилась в винно-водочный магазин. Полки ломились от изобилия. Марина сосредоточила внимание на водке. Просинцев пил только её. Ничего в этом не понимая, она долго топталась у витрины, разглядывала красочные этикетки и оригинальные бутылки. Наконец, обратилась за советом к какому-то мужчине.
- Берите « Матрицу», или « Русский размер»,- порекомендовал тот. - Мы вчера с другом пили «Русский размер»- голова не болит и пьётся приятно.
Как может «приятно питься» водка- Марина решительно не понимала, один запах которой вызывал у неё непреодолимое отвращение. Но прислушавшись к совету знатока, купила бутылку « Матрицы», которая заинтриговала длинной аннотацией. Напиток способствовал, «пробуждению философских мыслей и познанию тайн мироздания».
Несомненно, автор, написавший такое- мог быть только поэтом, полюбившим « Матрицу» больше стихов.
Степаша уже ждал Марину в условленном месте, и друзья отправились к классику.
Просинцев проживал в маленьком, как бы припавшем на одну ногу домике, заботливо укрытым от палящего солнца ветвями необъятного кряжистого абрикоса.
Вышедший на крыльцо хозяин, сразу понял, чего от него хотят, и метнул на Марину, чувствовавшей себя и без того не в своей тарелке, недобрый взгляд. Она ощутила необъяснимую животную тоску, словно бездомная дворняжка, которую вот- вот сачком забросят в ящик.
- Да успокойся ты, всё будет нормально,- видя маринино состояние подбодрил Степан. Просинцев пригласил гостей в дом. Гений российской словесности обитал в более, чем скромных условиях: из мебели в крошечной комнатке присутствовали железная койка по- солдатски тщательно заправленная, колченогий стол, да тумбочка, на которой лежала стопка книг.
В соседней комнате Марина рассмотрела кровать с высохшей маленькой старушкой, которая смотрела на незванных гостей вполне осмысленным взглядом.
Что-то неуклюже забормотав насчёт недавнего Просинцевского юбилея, Марина извлекла на свет божий бутылку « Матрицы». Взгляд классика потеплел. Одним махом выдернув из угла
круглый стол, Просинцев водрузил его в центре комнаты так, чтобы было видно всё происходящее в соседней, извлёк гранёные стаканы.
Марина от водки отказалась. Просинцев, посмотрел на неё, как на болезненного ребёнка.
Профессиональным жестом нарушив девственную нетронутость пробки, классик разлил жидкость по стаканам. Поэты стали общаться.
- Представляешь, этот м...к притащил мне свой роман и бутылку, за которую я должен был признать его творение гениальным,- гремел зычным голосом Просинцев, жалуясь Степану на очередного графомана.
- И что, совсем ничего стоящего?
- Да что ты! Бред старого женаненавистника.
В это время старушка, лежавшая в соседней комнате, приподнялась, и сев на кровати, отчётливо произнесла:- Сатана!
- Мама ругается, - обрадовался мэтр и виновато сгорбившись, засуетился, сразу став похожим на провинившегося пацана.
- Мама, тебе что- нибудь нужно?- Некоторое время повозившись в соседней комнате, он вернулся прежним Просинцевым, непоколебимым и уверенным в себе.
Несмотря на свой недавний шестидесятилетний юбилей, Просинцев был худощав, подтянут, и напоминал хорошо выбеганного рысака, благодаря физическому труду, которым ему волей- неволей приходилось заниматься.
Говорили, что свои гениальные стихи он сочиняет, копая картошку в большом огороде.
Опорожнив стаканы с последней порцией « Матрицы», поэты загрустили. Было видно, что для познания тайн мироздания, одной бутылки было явно недостаточно.
Просинцев вскочил и куда-то убежал, впрочем, быстро вернулся, а ещё через несколько минут на пороге возник просинцевский сосед, принёсший с собой флягу из под «Славяновской» с прозрачным содержимым.
Как выяснилось, у соседа дома был свой заводик по производству домашней «Матрицы»,
ничуть не уступавшей, а скорее, превосходившей магазинную по качеству, что вскоре не замедлило сказаться на поэтах.
У Просинцева залоснился взгляд, а Степаша уже приблизился к тайне мироздания настолько, что Марина думала только об одном: доведёт ли она Степана домой. Надо сказать, что алкоголь действовал на него по- особому, в отличие от обычных людей, впадающих кто в буйство, кто в депрессию.
Пьяный Степаша начинал безудержно любить весь мир, и выражал свои чувства с необузданностью, на которую может быть способен лишь творческий человек. Он тискал и лобзал всё и всех, кто попадался ему на пути, разговаривал с травинками и обнимался с бродячими собаками, читал им стихи.
Марина с ужасом смотрела на никак не заканчивающуюся « Славяновскую». Несколько раз она порывалась прервать процесс, на что Просинцев возмущённо рокотал: - Это же не по- людски!
Наконец, проклятая бутылка опустела. Марина, испугавшись, что снова появится сосед с новой порцией « Матрицы», вцепилась в Степана и потащила его во двор.
У калитки, свято соблюдая ритуал, поэты заверили друг друга во взаимном уважении, после чего Марина со Степаном вывалились на улицу.
Частный сектор удалось миновать более, или менее благополучно, если не считать чьей-то потрясённой кошки, мирно сидевшей на заборе до тех пор, пока проходивший мимо Степан не сграбастал её в охапку и не поцеловал в морду.
Ошалевшая от такой наглости, кошка влепила охальнику пощёчину, от чего на щеке Степана заалели несколько царапин. Но Степан не обиделся на зловредное животное, и стал искать новый объект для своей нестраченной любви.
Откуда ни возьмись, сорвался слепой дождь. Сверкая серебром в солнечных лучах, он промчался, и так же быстро исчез. Степан радовался природному явлению, как житель Буркина Фасо впервые увиденному снегу. Его светлые брюки были обляпаны грязью, но он упорно лез в лужи и орал от восторга.
Удачно миновав проезжую часть, поэты попали в микрорайон, в котором жили Степан с Ларисой, но до их дома оставалось ещё три квартала.
Степашку сносило по диагонали, и Марина, подталкивая его бедром, пыталась придать ему нужное направление. Видимо, воспринимая её телодвижения как заигрывания, Степан бешено хохотал, подмигивал, и лукаво грозил Марине пальцем.
Прохожие испуганно шарахались, женщины сочувственно смотрели на Марину.
И тут случилось то, чего она так опасалась: впереди, из-за угла дома внезапно вынырнул милицейский патруль. Встреча Степана с милицией была неизбежна, как столкновение «Титаника» с айсбергом. Бежать было поздно, да и некуда: слева тянулась длинная глухая многоэтажка, справа- проезжая часть. Степан милицию не заметил, и продолжал иступлённо любить весь мир.
Криво улыбаясь, приблизился сержант, а за ним двое молоденьких «ментят».
Степашка почти ткнулся лбом в грудь сержанта.
- Та-а-ак,- нараспев протянул блюститель порядка. - Культурно отдыхаем? Попрошу документы.
Марина с ужасом ждала, что Степан полезет целоваться с милиционером, но поэт не захотел любить стражей правопорядка,- вероятно, на то у него были свои, глубоко личные причины.
Набычившись, и сразу сделавшись серьёзным, раскачиваясь, как ясень на ветру, стал шарить по своим карманам. Из документов у него оказалось лишь проездное удостоверение, которое с гордостью и вручил сержанту. « Ментята» переглянувшись, ехидно захихикали. Марина поняла: сейчас Степана начнут грузить в неподалёку стоящий «воронок», и грудью бросилась на амбразуру.
Она горячо убеждала сержанта в том, что Степан Зайченко- выдающийся поэт современности, что известные в стране мэтры отечественной поэзии- просто начинающие школьники в сравнении с ним, что им, патрульным, несказанно повезло стоять рядом и дышать одним воздухом с такой личностью, как Степан, да и что там говорить,- недавно гостивший в здешних местах сам Андрей Дементьев попросил у Степана автограф.
Тут Марина поняла, что перегнула палку, так как , стоявший всё это время молча, с оттопыренной нижней губой, в наполеоновской позе Степаша, вскинул голову, удивлённо поднял правую бровь, и посмотрев на Марину взглядом философа, уже познавшего тайну мироздания, изрёк: - Нет правды на земле!
По- видимому, милиционеры знали, кто такой Дементьев, а то, что он недавно гостил в курортном городке- знали все жители из местной прессы.
Тем не менее, сержант поинтересовался, почему выдающийся поэт современности разгуливает по городу в таком виде.
Марина объяснила, что у Степана был творческий вечер, после которого, как водится, состоялся банкет, где поэт ( ну с кем не бывает!)- перебрал лишнего. В конце- концов, имеет право творческий человек расслабиться!
Во взгляде сержанта блеснула искра, от какой- то пришедшей на ум идеи.
- Поэт, говорите? Вот пусть он тогда и почитает нам свои стихи,- торжествующе произнёс блюститель порядка, таким образом рассчитывая вывести Степана на чистую воду.
Мало уметь написать стихи,- нужно ещё уметь их прочесть. Степан умел и то, и другое.
Но последнее ему удавалось особенно: прекрасно поставленным голосом, расставляя акценты в нужных местах, он читал, как дышал. Казалось, что поэт просто разговаривает со слушателями в стихотворной форме.
Марина дёрнула Степана за рукав и шепнула: - Прочти про ветеранов.
Упрашивать Стёпу долго не пришлось, ему было всё равно перед кем читать, был важен сам процесс. Приняв позу чтеца, выставив вперёд ногу, поэт стал вдохновенно читать стихотворение.
Оно было длинное, с душераздирающим сюжетом о том, как в свой праздник, девятого мая, убелённые сединами и увешанные наградами ветераны вошли в трамвай, и никто не уступил им место.
Степан читал как никогда, его шатало, но язык не заплетался, а интонации были настолько убедительными, что вокруг стали собираться люди. В глазах у чтеца стояли слёзы обиды за искалеченных в войне ветеранов, и стыда за неблагодарных потомков. И такая боль звучала в его словах, что в публике, которая всё пребывала, послышались шмыгания и всхлипывания.
Дойдя до самого обличительного места, Степан зацепил сержанта за форменную рубашку, стал наступать на него, заглядывая ему в глаза снизу вверх, и взглядом, как отвёрткой выковыривая душу. Вот тогда всем присутствующим стало ясно- кто же в трамвае не уступил место ветеранам. Народ смотрел на сержанта с ненавистью. А тот только пятился под натиском Степана, растерянно моргая глазами.
Наконец, поэт отпустил милиционера, повернулся к нему спиной, и махнув рукой, как бы говоря: « Да что с него взять!», дочитал стихотворение с таким пафосом и верой в торжество справедливости, что после воцарившейся паузы раздались аплодисменты, переросшие в бурную овацию.
- Молодец, браво!- раздались восторженные крики. Притормаживали проезжавшие мимо машины, из окон дома высовывались люди, спрашивали, что происходит. А Степан стоял с видом полководца, выигравшего сражение. Народ потянулся к нему за автографами.
Триумфатора доставили домой на милицейском воронке. В пути поэт объяснял милиционерам чем ямб отличается от хорея.
Увидев в окно мужа, выходящего из милицейской машины в сопровождении патрульных, во двор выбежала испуганная Лариса. Марина поспешила её уверить, что всё в порядке.
- Скажите, а Дементьев действительно брал у вашего мужа автограф?- поинтересовался сержант у Ларисы. Та с недоумением посмотрела на Марину.
- Не верите- спросите у Дементьева,- уверенно ответила та.
Степаша притащил несколько сборников своих стихов и подарил их блюстителям порядка с дарственными надписями, пообещав написать стихотворение, посвящённое родной милиции.
- Берегите его,- сказал Марине на прощание сержант.- Талант ведь! Часто он это?- милиционер щёлкнул свёрнутым в колечко пальцем себя по горлу.
- Ну что вы, в исключительных случаях, только в целях познания тайн мироздания,- ответила Марина. Сержант понимающе кивнул.
0

#46 Пользователь офлайн   GREEN Иконка

  • Главный администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Главные администраторы
  • Сообщений: 17 985
  • Регистрация: 02 августа 07

Отправлено 25 февраля 2018 - 20:16

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - МИНУС
Наталья Иванова - ПЛЮС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


45

Пирожки с котятами


Падение было нелепым и обидным до ярости.
Мгновение назад Феликс шагал к стоянке, сжимая в кармане автомобильный брелок, говорил по телефону, когда из-под ног вывернулась кошка. В темноте слепого от фонарей осеннего вечера серая тварь метнулась стремительно и внезапно, Феликс запнулся, сделал полшага вбок, зацепился каблуком за мокрый от недавнего дождя газонный бордюр и рухнул прямиком в лужу.
Пальцы сжались в жирной грязи, брюки на коленях промокли насквозь, в лицо плеснуло жижей. Феликс зарычал и выругался. На зубах скрипнула грязь – в рот попала вода.
Феликс сплюнул, поднялся и, стоя на коленях, вытер колючим рукавом пальто губы, оглянулся в поисках телефона.
Ну конечно! В жёлтом свете фонаря треснувший экран переливался радугой, по нему змеились разводы жижи. Приехали.
На раскисшей газонной грязи отчётливо вырисовывалась цепочка заполненных водой кошачьих следов.
Феликс поднял умерший телефон, сунул в карман измызганного пальто. До вылета самолёта пять часов, нужно успеть метнуться домой и сменить одежду. Где-то в ящике стола валяется старенькая «Нокия» – вызвать такси сгодится.
Чтобы не испачкать салон, Феликс снял грязное пальто, свернул и кинул на заднее сиденье, захлопнул дверь и поехал прочь от погасившего окошки здания офиса.


Свет встречных фар песком сыпал в глаза, Феликс хмурился и едва сдерживался, чтобы не заслониться рукой. Под веками чесалось, во рту пересохло, явственно ощущался привкус грязи. Феликс ослабил узел галстука. Что же это такое? Не хватало заболеть перед вылетом.
Выруливая во двор, он чувствовал себя разбитым. На лбу проступила испарина, фонарь над подъездной дверью расплывался мутным гало, хотелось зажмуриться. Феликс захлопнул дверцу, попутно отметив, что забыл пальто в салоне. Домой... Домой... Выпить таблетку чего-нибудь от разгорающегося гриппа. Мокрые штаны облепили голени, от влажных носков закоченели ступни.
Скрипнули перила. Дрожащими пальцами Феликс вставил ключ в замок, едва не упал, когда дверь послушно подалась, впуская в тёмное нутро квартиры.
Мокрую одежду долой... Зашипела таблетка в стакане воды, цокнули стучащие от холода зубы. Скоро лекарство подействует. Нужна тёплая ванна.
Рефлекторно кликнув по выключателю, Феликс скривился. Слишком ярко. Он пригасил свет и включил воду. Зеркало отразило взъерошенные волосы и чёрные расширенные зрачки. На дне их что-то пульсировало.
Горячая вода шумела, катилась по покрытой мурашками коже, не в силах вымыть озноб. Феликс сидел, обхватив колени, когда почувствовал тошноту. Вкус уличной лужи усилился, перекатывался на корне языка. Феликс выключил кран, выбрался, ощущая слабость, закутался в махровый халат и поплёлся к дивану. Нужно посидеть. От горячей воды стало только хуже. Потом – подойти к шкафу, одеться и лететь... Вызвать такси...
Реальность двоилась и плыла мутными пятнами, а потом рассеялась дымкой на ветру.


Тук-тук-тук-тук... Сердце стучало, отдаваясь гулом в ушах.
Душная тряпка мешала дышать. Феликс поворочался и сел, опираясь на руки, ткань сползла с лица. Тошнота прошла. Наполненная серебристым туманом комната изменилась, как в болезненном сне: пространства вытянулись, а предметы нависали, давили чужеродностью.
Феликс прищурился, пытаясь сосредоточиться на «неправильности», заморгал. Туман мешал смотреть, сглаживал контуры предметов, искажал цвета.
Попытка встать принесла неудачу – Феликс чуть не свалился, едва успев вцепиться когтями в велюр дивана.
Когтями?
Он смотрел на руки, в горле затухал стон ужаса. Гладкая подушечка, мех цвета золы. Кошачьи лапы органично смотрелись в комплекте с гибким телом, испещрённым полосами и пятнами – метками простого дворового хищника.
Феликс отрывисто дышал, оцепенев от страха и иррациональности происходящего. Он смотрел на мерно вздымающийся мохнатый живот и чувствовал, как дрожат уши, послушно складываясь и расправляясь навстречу теням в углах. Сейчас он проснётся, вспотевший от болезненного сна, мерный гул в салоне самолёта и затёкшая шея вернут в реальность. Феликс сгорбился, отвёл от подрагивающего живота взгляд, покосился на узор паркета: понимание, что это не сон, накатывало всё сильнее.
Он сделал несколько выдохов и осторожно слез на пол. Мысль о том, чтобы ходить как обычно отпала, стоило попытаться её воплотить. Непривычно маленькие ступни заставляли балансировать, выпячивать живот, напрягать шею. Феликс сдался. Опустился на все четыре конечности и поплёлся на кухню. Пить хотелось неимоверно. На диване остался лежать мятый испещрённый зигзагами халат.


Феликс держался стенки, отмечая серые тени в прихожей, пространство заполняла серебристая дымка, стены уходили вверх на недосягаемую высоту. Цвета поблекли и переливались.
Кухонная мойка возвышалась над головой, и Феликс замешкался. Он знал, что обычные коты вспрыгивают на такую высоту спокойно. Феликс оглянулся. Урчащий холодильник, катышки пыли за плитой, паутина под батареей... Всё тонуло в тумане, одновременно не ускользая от внимания и размыто мерцая. Даже тьма отступала, подсвеченная этой серебристостью.
В принципе, если он не допрыгнет, никто не увидит промаха. Ноги напружинились и вознесли тело вверх. Чуть не врезавшись в шкафчик, Феликс растопырил лапы, когти скрипнули по столешнице. Не рассчитал. Тело дрожало, но в глубине души разгоралась гордость. Вот, как он может! Ничем не хуже, чем прирождённый кот.
Напряжённый хвост метался из стороны в сторону, по нему катилась приятная волна бодрости.
Шаровый кран подался нажиму лапы, и Феликс с наслаждением подставил рот, захватывая струю языком, вылизывая её, направляя. Он пил, жмурясь от удовольствия, после закрыл кран, отряхнул лапы и мягко спрыгнул на пол.
Что же делать? Он даже не знал, что именно случилось и почему...
Почему он превратился? И почему – в кота? Должна быть какая-то причинно-следственная связь и рациональное объяснение случившемуся. Хотя о какой рациональности может идти речь? Тут фантастика, сказка... Но сказки – это детские выдумки, тем более про превращения в животных. Совершенно антинаучно. ДНК, масса тела же...
«Не пей из лужи, козлёночком станешь», – всплыло в голове, и Феликс опешил.
Ведь он действительно попробовал водицы из кошачьего следа.
Что же там дальше было?
Феликс упёрся лбом в холодную дверцу холодильника и попытался вспомнить... Алёнушка и маленький глупый Иванушка. Была ещё старая ведьма, которая хотела козлика съесть, а он спасся и... Перед глазами замелькали цветные червячки... Иванушка кувыркнулся и стал человеком.
А самолёт уже улетел.
И его-человека будут искать... Вот только в кошачьем облике не узнают, хоть убейся.
Феликс поёжился.
Холодильник урчал и вибрировал. Кот упёрся головой между лап, оттолкнулся. Гладкий пол ударил по хребту, тело извернулось, Феликс вскочил, напружинил хвост. Ничего не получилось. Может быть, нужно подпрыгнуть и уже в прыжке перевернуться? Он вздохнул, покосился на стену и потрусил в спальню. Там хоть коврик есть...
Прыжки с кровати ничего не дали, и, расхрабрившись, Феликс сделал великолепное сальто прямо на полу. В зеркале мелькнуло изогнутое кошачье тело.
Ничего. Ноль. Зеро.


В задумчивости Феликс хотел потереть подбородок, поднял лапу и начал её вылизывать. Язык сновал между крючковатыми страшными когтями, прочёсывая шерстинки и щекоча пальцы. Может быть, сказка ошиблась, и переворачиваться нужно там, где случилось превращение?
Феликс вздохнул. Как выбраться из квартиры, он не представлял. Третий этаж, остеклённый балкон.
Язык укладывал шерстинку к шерстинке, скользил по локтю, по груди – порядок умиротворял и успокаивал. Он у себя дома. Холодильник есть, вода, тепло...
Постель была родной, знакомой и пахла человеком. Феликс свернулся клубочком, уткнулся носом в лапу и задумался. Нужно включить компьютер и найти легенды об оборотничестве, где-то должен быть ответ...


Хлопнула дверь, Феликс проснулся, вскочил и выгнул спину.
Он совсем забыл, что попросил соседку со второго этажа присматривать за порядком и поливать дареную сотрудниками драцену. Пожилая Марья Васильевна была в семейном кругу деспотом, но дотошность в мелочах делала её надёжным человеком на случай присмотра за квартирой. Она ворчала, перекатывалась колобком на подагрических опухших ногах, но от острого намётанного взора не ускользал и малейший беспорядок. А уж сколько энергии скрывалось в пожилом ответственном человеке! Уму непостижимо. Как в термоядерном реакторе, не меньше.
Феликс стёк с кровати и подкрался к дверям. Уставшие после ночных кувырканий лапы ступали бесшумно, по позвоночнику прокатилась волна возбуждения, уши ловили каждый шорох.
Шаги раздавались в соседней комнате.
Свет дверного проёма заиграл, замерцал, пропуская в заполненный неизменным серебристым туманом коридор женскую фигуру с ворохом одежды в руках.
Это не Марья Васильевна!
Шерсть на загривке поднялась дыбом, и Феликс потрусил в сторону кухни, где скрылась незнакомка, осторожно заглянул. Девица сидела спиной к коридору, утрамбовывая разбросанную вечером грязную одежду в стиралку. Светлые волосы завязаны в два хвоста, синяя полосатая футболка задралась над джинсовыми шортами, обнажила украшенную ложбинкой загорелую поясницу. Так и есть! Это не Марья Васильевна, а её родственница... как её? Варька? Ларка? Как-то так.
Ну, Марья Васильевна, ну, дрянь старая! Доверила его гнездо какой-то девице с голыми коленками. Феликс трепетно относился к своему холостяцкому логову и ревновал каждый раз, когда очередная подружка, нарядившись в его рубаху, пила из его чашки, разбрасывала по полу бельё, оставляла в ванной на расчёске волосы, а на подушке – помаду... Р-р-р-р-р...
Девица – Варька или Ларка – тем временем устроилась в кресле, поджав ноги и прихватив – его! – книгу с подоконника.
Этого Феликс стерпеть не мог. Он прижал уши и выругался – шипение вырвалось из глубины кошачьего «я» – девица удивлённо оторвала взгляд от страницы и уставилась на крупного полосатого кота в дверях кухни.


– Откуда ты?.. – она махнула книгой в сторону подобравшегося зверя, таращившего злые зелёные глаза, и поискала взглядом, чем бы его прогнать: «Небось, проскользнул сюда с балкона, стервец!»
Выгнать кота необходимо самой, ведь иначе она подведёт бабушку Машу, которую сегодня замучил прострел, и она доверила важную миссию внучке. Уж если животное успеет пометить углы, то вонять будет немилосердно, и Феликс Сергеевич, когда вернётся, станет хмуриться и морщить нос...
Феликса Сергеевича Варвара побаивалась и стеснялась. Ещё школьницей она была влюблена в высокого широкоплечего мужчину из сто второй квартиры – он казался идеалом. Изредка сталкиваясь на лестнице, она шёпотом здоровалась, не решаясь поднять голову выше его мужественной груди, в которую хотелось уткнуться носом. Голова кружилась от острого запаха дорогого одеколона и от улыбки, сквозившей в тёплом низком голосе. Варя, заливаясь румянцем, смотрела ему вслед из окна – черноволосый, стройный, всегда в ладно сидящем костюме – и рисовала сердечки пальцем на запотевшем стекле, а маркером – на стене подъезда, за что теперь невыразимо стыдно. Хорошо, что никто о её преступлении не узнал... Сердечки на окне таяли, пряча тайну, а полузакрашенные новым слоем краски подъездные продолжали напоминать о волнении души по сей день.
Сейчас, находясь без хозяина в его квартире, Варя чувствовала смущение и волнение. Когда она заметила разбросанную грязную одежду и решила её привести в порядок, то сердце зашлось от одного прикосновения к ней... И вот сейчас в святая святых появилась угроза – постороннее животное.
Варя исполнилась храбрости, ухватила сложенную на полке скатерть, в другую руку попалась увесистая медная турка.
– Пошёл прочь! – закричала она и шагнула к коту. – А ну пошёл отсюда!
Бровки решительно сошлись над сверкающими синими глазами.
Феликс опешил.
Эта дрянь! Кричала! На него!
Феликс не знал, как ведут себя настоящие коты, когда взбешены, потому заорал и прыгнул, метясь когтями в бесстыжие перепуганные глаза.
Девица взвизгнула, отскочила – когти увязли в ткани скатерти, и тело по инерции продолжило лететь, врезалось в холодильник.
Бамс! – вышибло дух, и Феликс шмякнулся на пол.
Загремела по полу турка, непрошенная гостья накинула на Феликса скатерть и обхватила его обеими руками. Кот рычал и отбивался, всем телом выворачиваясь из ловушки, но пальцы на загривке держали крепко.
– Тяжёлый какой, – пробормотала запыхавшаяся девица.
Щёлкнул замок – и Феликс перевернулся в воздухе, стараясь упасть хоть чуть дальше стремительно приближающихся ступеней. Когти скрипнули по бетону, заболели ушибленные о холодильник рёбра. Двери квартиры победно захлопнулись.
Вот и всё.


* * *

Ветер лениво шевелил листья в палисаднике. Феликс осторожно ступал по узкой асфальтированной полоске вдоль стены.
Со вчерашней ночи лужи высохнуть не успели, а ноги мочить не хотелось. Зато асфальт был отвратительно колким и неровным. Лапы страдали.
– Кис-кис-кис, – услышал он и обернулся.
Старушка в плюшевом балахоне и меховых ботах высыпала из банки в щербатую миску объедки. У её ног крутились две облезлые кошки – чёрно-белая и трёхцветная.
Феликс потянул носом и понял, что хочет есть.
Это не означало, что он собирался зариться на старушкинские объедки – тысячу раз он, ещё будучи человеком, видел эту миску, морщился и качал головой, сетуя на разводящих антисанитарию бабок. Решать вопрос с едой всё же надо цивилизованней.
Хоть бы пирожок сейчас...
Он обогнул двор по периметру, отряхивая лапки от влаги палых листьев, отмечая острые запахи мочи и бензина, выглянул наружу, на улицу. Ноги-ноги-ноги... Люди суетились, спеша на работу и выгуливая собак на верёвочках, влажно шуршали шины, кто-то смеялся, а кто-то – невнятно оправдывался по телефону. Двери магазинчика «Птицегорские колбасы» манили плакатом с котлетами и окороками. Даже несмотря на то, что вездесущий туман поглощал яркие краски картинки, пахло от магазинчика замечательно.
Не отдавая себе отчёта, Феликс потянулся к приоткрытым пластиковым дверям торговой точки.


– Брысь, зараза! – услышал он окрик, появившаяся рядом тётка в синем халате пнула его ногой в пляжном шлёпанце. – Брысь, кому говорю! Вот я тебя!
Феликс увернулся от швабры и забился в угол. Можно прыгнуть и вцепиться в трясущиеся щёки. Так просто он не дастся! Кот припал к полу и напружинил спину.
– Иди, иди отсюда! – девушка, очевидно, продавец – с бейджиком на высокой, украшенной крахмальным фартуком груди – приоткрыла дверь шире. Феликс глянул ещё раз на чудовище со шваброй и выскользнул прочь.
Ну что ж, позавтракать не удалось.
Попробовать, что ли, утянуть пирожок с лотка? В человеческом облике он бы ни в жизнь не стал воровать, но сейчас воспринимал случившееся, как некую игру в кота. Так было проще.
Феликс оглянулся, шевеля усами. Пи-рож-ки... С ливером, с мясом, с сосиской...
Свежевымытая витрина булочной сверкала корзинами с рогаликами и кренделями, но внутрь вход был заказан, ведь магазины – для людей. Пиктограмма на стекле изображала перечёркнутый кошачий след.
Здесь делать нечего, нужно дойти до места, где он свалился, и попытаться вернуть человеческий облик.


– Мама! Смотри, смотри, какая киса! – маленькая девочка в жёлтом плащике тыкала в него рукой с зажатым обслюнявленным чупа-чупсом.
Феликс нервно дёрнул ухом и продолжил ждать.
«Феликс Сергеевич, между прочим», – подумал он, и вдруг понял, что, возможно, никто и никогда больше не назовёт его по имени. Нет тела, нет дома, нет имени... Обычный уличный кот. Никто по имени не назовет, никто поцелуем не разбудит...
– Умная тварь. Будто понимает светофор, – хмыкнул парень в замызганных грязью остроносых ботинках.
– Скорее, смотрит, когда люди пойдут, значит и ему можно, – насмешливо ответила девушка в лаковых сапожках на высоких каблуках. – Ты слишком высокого мнения о кошачьем уме.
Феликс держался чуть в стороне от поглядывающей на него толпы на переходе, дёргал хвостом и косился на маячащие в опасной близости сумки и портфели.
Идиоты. Думать, что Феликс глупый только потому, что он не может ответить... Кое-кому тоже не мешало бы помолчать, чтобы выглядеть умнее.
Свет переключился на зелёный, толпа хлынула на переход, и Феликс вместе с ними – уворачиваясь от летящих навстречу людей и стараясь не подставить лапы под бесчисленные ботинки, сапоги и туфли.
Вот и тротуар… Теперь срезать через пару дворов, дальше – шоссе, а там через мост над железкой – и площадь. Если подумать, не так и далеко.
Только есть уж очень хочется. Снова некстати замаячила иллюзия стыренного пирожка.


Феликс потрусил через чужой двор с качелями, затенёнными облезлыми кустами; под лавочкой обнаружил несколько сладко пахнущих травинок, съел. Живот забурчал.
У бордюра заброшенного фонтана бродил голубь, выклёвывал одному ему известные вкусности из щелей плит.
Феликс приник к влажной, остро пахнущей палой листвой земле, хвост заметался. Голубь – живой, тёплый. Почти как курочка, и неосторожный такой.
Лапы напряглись, живот прижался к бетонным плитам дорожки. Ближе... ближе...
Птица непонимающе покосилась в сторону Феликса дурным круглым глазом. Кот замер. «Меня здесь нет. Я показался». Голубь продолжил дразняще пританцовывать, потихоньку двигаясь к фонтану.
Терпение лопнуло!
Феликс поелозил задом, примериваясь, и прыгнул.
Когти скрипнули по упругим перьям, в нос ударил запах мокрой птицы и грязи, Феликс сжал зубы и проводил взглядом панически трепыхающегося в тумане неба свистящего голубя. Неудача. Только пух на усах и остался. Феликс наморщил нос, сел и начал умываться.
– Ми-и-и-иу… – донеслось жалобное мяуканье.
«Помогите».
Феликс вспрыгнул на бордюр фонтана и заглянул вниз.
В бетонной чаше в ворохе блеклых листьев кто-то шевелился. На Феликса уставились большие светло-голубые глаза.
– Ми-и-и-иу… – повторил котёнок.


«Ну вот, теперь с ним нужно что-то делать, – думал Феликс, наблюдая, как спасённый Рыжик весело крутится под отсыревшей лавкой, ловит собственный хвост. – Он же совсем маленький. И, наверное, тоже голодный».
Он не знал, бывают ли у котов имена, ведь он не совсем кот... Не настоящий... По привычке, глянув на мальца, окрестил его Рыжиком.
Поход к офису откладывается.
Феликс подхватил за шкирку пушистого мелкого и потащил назад, в свой двор. Бабка-кошатница ему молока нальёт – хоть какой-то шанс выжить сегодня, а, может быть, и пережить грядущую зиму.
Хотел пирожок – получил… с котятами…
Он нёс через дорогу смиренно болтающегося Рыжика и старался не обращать внимания на смех и тыкающие пальцы. Лапы кололо камешками асфальта, неровно крашеными белой краской на «зебре». Кто-то клацнул фотоаппаратом. В душе бурлило раздражение.
«Ой сколько людей», – пискнул котик и дёрнул розовым ушком.
От него пахло молоком, ромашками и мокрой грязью.
«Я теперь спасатель одиноких котят», – морщился Феликс, но продолжил семенить вперёд.
– А-а-аргх! – здоровенная псина дёрнулась навстречу, клацнули страшные зубы, звякнул удерживаемый хозяином ошейник с шипами.
Котёнок испугался, растопырил лапки навстречу чудовищу, тёплая жидкость оросила асфальт.
– Га-га-га-га! – довольно заржал парень в спортивных штанах и стоптанных шипастых кроссовках. Его пальцы с поводком побелели от напряжения.
Изо рта псины воняло, капельки слюны брызнули в морду.
Феликс чувствовал, как затряслись ноги, а шерсть на выгнутой спине встала дыбом. Эта тварь легко порвёт его напополам, и всем будет всё равно!
Он прибавил ходу и, не разжимая зубов на загривке Рыжика, скрылся в серебристом сумраке двора.


Луна выкатилась в непроницаемое подёрнутое пеленой небо, осветила колодец двора. Похолодало. Ночной ветерок трогал шерсть, холодил нос. Где-то вдалеке лаяла собака.
Живот от голода подвело, бок грел свернувшийся клубком рыжий котёнок.
Феликс не мог спать. Его одолевали блохи.
Кот лежал на лавке, свесив лапу, и мысли его были нерадостными.
Если он не добудет хоть что-нибудь съестное, сил на путешествие может не хватить. А что если теория не верна, и он не превратится обратно, даже если найдёт то самое место, где упал? Завтра он должен научиться ловить крыс и голубей, иначе придётся рыться в мусорке…
Стоп. А что если найти лужу в отпечатке человеческой ноги и попить из него? Произойдёт ли обратная реакция?
Феликс взволновался. Он осторожно подвинулся, чтобы не разбудить приблуду, сел и уставился в окутанный серебряным полумраком двор. Даже ночь теперь не сильно отличалась от дня. Где можно найти отпечаток босой ступни в жидкой грязи?
Пляжей в черте города не наблюдалось. Да и осень же…
Мысли завертелись. Если напасть на какую-нибудь девчонку в туфлях и отобрать у неё одну – то она может оставить отпечаток ножки даже в стылой октябрьской луже. Например, эта… Варя или Галя… Или Лара?
Феликс вспомнил голые коленки сидящей в кресле девушки с книжкой и улыбнулся. В квартирах его знакомых давно не водилось бумажных книг, и, надо сказать, в подсмотренном мельком зрелище светилось что-то уютно-невинное. Интересно, а эта… Галя… тоже не помнит, как его зовут?
Словно откликнувшись на мысли, раздался девичий возглас. Феликс обернулся и уставился в конец двора, растопырив уши.
– Не трогай меня!.. – послышалось со стороны въезда во двор, затем последовало неясное мужское бурчание и смех.
Феликс спрыгнул с лавки и потрусил на звуки.


Давешняя гостья – внучка Марьи Васильевны – прижималась спиной к кирпичной стене рядом с водосточной трубой, стараясь загородиться простеньким пластиковым тубусом. Студентка. Двое гопников подступали к ней, Феликс видел ухмылки на мерзких рожах.
– И-и-и-и! – взвизгнула Галя – или Варя? – пнула ногой в колено одного из уродов и попыталась сбежать. Тот сграбастал её за светлые волосы, вывернул так, что у девушки подкосились ноги, она закричала. Каблучок поехал по асфальту.
– Цыть, соска! – второй протянул ладонь, сжал её лицо.
Феликс, не раздумывая, прыгнул, выставив перед собой жаждущие крови когти. Кот чувствовал, как расплывается в оскале ощеренная морда, он был барсом, львом и леопардом, сконцентрированными в одном флаконе!
Тёплая кровь брызнула в рот, когда он вцепился в кадык ублюдку, держащему девчонку за волосы. Феликс выкрикивал боевую песнь и драл живую плоть, противник выл и хрипел.
В бок тупо и страшно ударило, кот отлетел в сторону. Было больно вдохнуть, но глаза застило красной пеленой ярости. Он снова зарычал и прыгнул на второго, ударившего его кулаком. В глаза попасть не удалось, но зато когти глубоко вошли в скальп, и тогда Феликс сжал добычу посильнее и начал методично драть её ударами задних лап. Руки пытались оторвать его, но кот только ожесточённее работал, когда сквозь кровавую пелену пробился девичий голос:
– Брось!.. Фу!.. Хватит!.. Фу!..
Внучка Марьи Васильевны с грязными коленками и разводами туши на щеках не знала, что нужно кричать неведомо откуда явившейся фурии, оказавшейся котом.
Феликс оттолкнулся от добычи и неуклюже упал.
Тело ломило... Кот тяжело дышал и улыбался, слушая хриплый вой убегающего ублюдка. Куда подевался второй – его не волновало. Он победил!
Ладонь коснулась ушей, опасливо погладила по широкому лбу.
– Котик… Герой мой… Ты чей, котик?
Феликс ткнулся в тёплую девичью ладошку, и в глубинах его кошачьего «я» родилось урчание.


– Бабушка заругается, – улыбалась Лара… Или Варя? Пальчики растирали мыльную пену по кошачьей шерсти.
Феликс терпел. Он был рад смыть с себя грязь и кровь. Бок болел немилосердно. Может быть, красотка догадается показать его ветеринару?
И купить что-нибудь от блох… Феликс передёрнул шкурой.
Надо же, сколько лет живут бок о бок, а он никогда не бывал в этой квартире. Да и саму девушку привык воспринимать как малолетнюю пигалицу со светлыми косичками. Он вдруг осознал, что совершенно ничего о ней и не знает...
– Ну и пусть ругается, – девушка надула губки и сдула гроздь мыльных пузырей. – Ты будешь моим, я буду о тебе заботиться. И назову тебя… – она внимательно поглядела в умные зелёные глаза с вертикальными щёлочками зрачков… – Назову тебя…
Время замедлилось. Казалось, невидимая нить протянулась между сидящим в ванне огромным полосатым котом и девушкой в мокрой от брызг футболке.
Удар сердца… Ещё удар…
Варе вдруг показалось, что она этого кота знает. Он выглядел совсем как…
– …Феликс, – сорвалось с губ. – Феликс.
Его настоящее имя.
Что-то в мире переключилось, пространство стянулось пуповиной, захлестнуло мгновенной тошнотой и головокружением.
– Привет, – сказал Феликс, по-прежнему сидя в ванной, теперь поджимая колени. – Только тс-с-с-с… – Он приложил к губам мокрый палец.
Варя запищала, зажимая ладошками рот, во все глаза глядя на голого, покрытого мыльными хлопьями мужчину своей мечты. Она отпрянула, заскользила пятками по полу ванной, чуть ли не теряя сознание от испуга.
Девушка ещё не знала, что с этого вечера две судьбы встретились и переплелись окончательно.



* * *

Снег поскрипывал под туфлями, когда Феликс вышел из машины и следом извлёк таящийся на заднем сиденье роскошный букет. Порядком подросший Рыжик брезгливо, как принцесса, ступил на подмёрзший бетон стоянки, прищурился, задрал морду. Рыжая морковка хвоста за зиму успела превратиться в толстенькую меховую колбаску.
– Хорошо я выгляжу? – спросил у него Феликс и отмахнулся: – Скажешь тоже, «чучело». Ничего ты не понимаешь в человеческих традициях.
Удивительно, сколько всего переменилось за эту зиму. Как оказалось замечательно приятно, когда тебя ждут, встречают, надевают твою рубашку, чтобы быть ещё ближе, как читают те же книги, что и ты, а ещё – наивной украдкой отпивают кофе из твоей чашки.
Когда ты не один.
Когда её зовут, как умницу из сказки – Варвара...
И когда она узнает тебя даже в облике кота и назовёт по имени.
Феликс коснулся внутреннего кармана пальто, в котором в уюте тесной коробочки лежало маленькое золотое кольцо, выдохнул и решительно зашагал к дому.
0

#47 Пользователь офлайн   GREEN Иконка

  • Главный администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Главные администраторы
  • Сообщений: 17 985
  • Регистрация: 02 августа 07

Отправлено 27 февраля 2018 - 01:49

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА

46


«И явлю ему спасение Мое»

Солнце садилось, окрашивая горы золотом. Бездомная рыжая дворняга, привлеченная запахом каши, подтрусила к группе людей, сидевших за сколоченным из досок столом, остановилась неподалеку и осторожно, готовая сорваться с места при любом резком движении, стала пристально смотреть за тем, как те достают из мисок какими-то железными штучками вкусно пахнущую еду и быстро, с явным удовольствием жуют ее. Один из них поднялся, медленно подошел поближе к псу и положил на землю немного каши.
- На, ешь, дурачок, - ласково, чтобы не испугать, поманил он собаку.
Та осторожно подошла, поджимая хвост и стала быстро глотать пищу. Люди добродушно рассмеялись. Тогда человек вывалил из миски всю оставшуюся кашу.
Наевшись, пес слегка осмелел и подошёл ближе, прислушиваясь к неспешному разговору военных. (Он уже научился отличать их по запаху от гражданских, даже если сейчас они были в обычных футболках).
Все внимательно слушали сидевшего в центре невысокого крепко сбитого молодого еще, но уже начинающего седеть круглолицего мужчину. Собака пожалела, что не понимает человеческого языка, ведь говорили они явно о чём-то интересном и часто посмеивались.
Внезапно круглолицый мужчина сосредоточенно нахмурился и сказал:
- Я тут недавно про одного парнишку читал, как там его?.. Ну, этого… как же его... который крестик не снял.
- А… который крестик не снял, - поспешил вставить, пока не опередили, молодой парень, - так это Женя… Евгений Родионов.
- Точно! - обрадовался рассказчик. - Родионов. Молодец, младший сержант Зелепукин! Объявляю благодарность с занесением в грудную клетку.
- Не-не, товарищ старший лейтенант, вы лучше чехам заносите, у меня здоровья не хватит.
- Да уж, товарищ старший лейтенант, Зелёный нам еще сгодится.
Когда смех стих, рассказчик продолжил:
- Я, как прочел, сразу Зою Космодемьянскую и Веру Волошину вспомнил, ну, там, мальчишек-героев, о которых нам в школе рассказывали, - Марата Казея, Портнову, ну и генерала Карбышева, которого заживо ледяной водой заморозили.
Слушатели уважительно потупились.
- Знаете, хлопцы, аж всего перевернуло… Вот были же люди! - старший лейтенант задумчиво замолчал.
- Да, это точно…
- Может, чифирнём, - предложил кто-то, нарушив неожиданно повисшую тишину.
- Давай.
Быстренько заварили крепкого чаю на костерке.
- Ну что, товарищ старший лейтенант, расскажите ещё что-нибудь интересного. У вас это как по маслу получается. Прямо политрук, - обратились к командиру товарищи. – А там и мы чего расскажем.
Старший лейтенант неторопливо отхлебнул из алюминиевой кружки и отставил её на стол.
- Я, знаете, что, хлопцы, хочу сказать. Вот читаю газеты, смотрю телевизор, и такое впечатление, будто весь мир ополчился на нас. Я понимаю, если бы нас турки ненавидели: как-никак тринадцать войн, если правильно помню, нам проиграли. Крымская война не в счёт, потому что, не вступись Европа, вылетели бы они в трубу: все-таки при Синопе наши весь флот их уничтожили. И один раз в этих русско-турецких войнах мы из похода несолоно хлебавши вернулись – это еще при Софье Михайловне было, сестре Петра первого. Пол-армии тогда за просто так от жары, недостатка воды и болезней сгинуло по дороге к Азову. Так что в целом получается, мы всё ж таки на коне, а турки, как говорится, на щите. Но вот почему прочие к нам так неровно дышат? Им-то какое дело до нас?
- А это, товарищ старший лейтенант, как у нас в деревне, - вмешался высокий рыжеволосый старшина-сверхсрочник Серёгин, а меж своих попросту Серьга, скуластый голубоглазый красавец с Урала. - Был у нас в поселке один здоровый парняга, Сашка Хромых. Побаивались его поначалу. А потом, как начали в силушку входить, так всё норовили ему морду набить. И пока не получат по зубам, не могут успокоиться. Подопьют в клубе и лезут в драку. Авторитет заработать хотели. В итоге так достали Сашку, что он предупредил, что если ещё кто нарываться будет, то он попросту станет калечить, чтобы отбить всякое желание пободаться. Отстали. Один, правда, рискнул на свое здоровье проверить – два сломанных ребра, да так, по мелочи на три недели больничных набралось.
- И что, не посадили? – удивился Зелёный.
- Не, у нас всё по-честному, сам напросился. И его по-честному предупредили. Ну ладно, товарищ старший лейтенант, давайте дальше, а то я вас тут перебил чуток.
- А ты, старшина, правильно всё сказал. Так оно и есть. По большому счету, Европа ни разу нам морду не била, а сейчас она правит бал. Вот и не может стерпеть, что есть хоть один народ, который духом крепок и не прогибался так, как они прогибались. У них как было? Пришёл сильный и говорит: так верь. - А почему? – Я так говорю, я лучше знаю. – А что будет, если не буду. – По морде получишь.
Начинают верить, как приказали. А опосля учухали, что есть, оказывается, народ, который не прогнулся, защищал свою веру, а не подстраивал её под изменчивый мир - к небу стремился, себя вверх подтягивал, а не небо до себя опускал. У Европы сразу жлоба: ничего себе, есть кто-то круче нас, давай их в свою веру тоже обратим, чтобы не одни мы мазаными были. Ну и опять по новой, опять кулаками махать, силу демонстрировать для повышения самооценки.
А простого понять не могут, что ничем мы не круче их и что нет на земле самого крутого народа, потому что все и всё от Бога. А побеждаем мы потому, что Бог нас вознаграждает крепостью духа за веру, за преданность. И все наши победы только и только поэтому. А так чем мы от той же Европы отличаемся? У них тоже настоящие казаки есть. В спорте же мы не самые лучшие. А в войнах побеждаем мы, как в футболе немцы. И почему так? А потому, что сила в правде, и с нею Бог. Потому и с казаками.
- Ну, вы и загнули, товарищ старший лейтенант, - засмеялся весельчак Серьга, - начали о России, а теперь у вас побеждают одни казаки.
Бойцы весело рассмеялись вслед за всеобщим своим любимцем. Сам командир хохотал едва ли не громче всех.
- Ну, жук, ну, подловил. Голый о рубахе, а казак о казаках. Это ты в десятку. Но у нас ведь казачество и Россия неразрывно, рука об руку. И если я говорю о казаках, то это и к России применимо. Вера одна и суть одна: брат за брата. И никак они там у себя за бугром понять не могут, что не на Русь зуб точат, а на Бога, потому что с нами Он. А как с Богом воевать? А все эти англосаксы если хотят крутыми стать, то пожалуйста, верьте, как мы – по-настоящему, а не как в кукольном театре. А придут к вере по-серьёзному, так, глядишь, и сами одумаются: зачем с русскими воевать, если ничего плохого мы от них не видели? А по морде получали потому, что сами просили. Дружить будем! – со смехом заключил старший лейтенант.
- Ну, вы даёте, товарищ старший лейтенант! – загалдели бойцы. - Вам бы с такой головой не с нами в окопе вшей кормить, а где-нибудь в генштабе командовать.
- Не, я для этого ленив. Учился в универе на истфаке два года, надоело.
- Да ну! В университете???
- Ну да, а что тут такого?! Гарвард, что ли! – пожал плечами командир.
- А я думал, что все казаки в офицеры идут, - подключился к разговору прежде молчавший рядовой Дмитриев, по прозвищу Дон.
- Во, типично шаблонное представление.
- А чего вы на истфак-то пошли? Охота в этой книжной пылюге копаться?!
Командир повернулся к произнесшему эти слова Зелёному.
- А что, тебе история неинтересна? Не хочешь знать, что раньше было, как люди жили?
- А зачем? Ну, жили себе, работали. И сейчас живут и работают, ничего не изменилось.
- Да уж, вот тебе и ответ, почему мы докатились до такой жизни и в итоге превратились в иванов, не знающих родства. В этом плане стоит поучиться у кавказцев. - Ты вот, к примеру, хоть одного прапрадеда знаешь?
Зелёный задумался.
- Не-е, только двух прадедов. Одного Степаном звали, а второго – Иваном.
- Ну вот, что и следовало ожидать. А мне как-то один чеченец сказал, что знает своих предков до двенадцатого колена. А у нас спроси – не лучше тебя, Зелёный, ответят. У нас в станице такого не было. Я, конечно, двенадцать не назову, но вот до седьмого смогу. Последнего, до кого память дотягивается, звали Кузьмой. Он у нас в роду личность известная.
Командир вдруг замолчал и низко наклонился. Скинув с ноги шлепанец, он внимательно рассматривал при быстро слабевшем свете ногу.
- Чего вы там нашли? - наклонились вместе с ним остальные.
- Да погодите! - Командир сплюнул на большой палец на ступне и протёр его. – Вот же зараза! Не грязь… точно ноготь сбил. Скоро слазить будет. Вот же повезло! То-то саднит противно так.
Зелёный не утерпел:
- Товарищ старший лейтенант, так чем же он так известен?
- Кто? – недоуменно нахмурил брови командир и с досадой повторил: - вот же зараза!
- Да прапрадед ваш.
- Прапрадед?.. А… Кузьма. Ну да, точно. – Командир отхлебнул из кружки. - Так вот, известен он был, знаешь почему, Зелёный? А потому, что, дай Бог, тебе таким крепким быть, чтобы у самой смерти так же лихо из лап выскочить.
А дело было так. Кузьма, отчество я, опять же не в пример горцам, не знаю, в Кавказскую кампанию попал в плен к чеченцам. Двух товарищей его во время конного разъезда подстрелили. Прапрадед сам тоже успел в одного чеченца на скаку попасть, а потом коня у него убили и ему ногу придавило.
Короче, схватили Кузьму и в яму бросили. А тот чеченец, которого он убил, оказался сыном какого-то уважаемого местного аксакала. А у него до этого ещё одного сына убили. В общем, пришел аксакал в ярость, даже про выкуп забыл. Решили моего пращура не простой смерти предать. Знаете же такую казнь: всадник на коне волоком за верёвку таскает, пока не помрёшь. Это в кино кажется, что не страшно. На самом деле каждый бугорок всем телом обобьёшь – мучительная смерть.
Связали деду Кузьме руки, а он давай молиться «Живыи в помощи…», да громко, во весь голос. Чеченцы злорадствуют, надсмехаются: как это, мол, тебе теперь твой русский Бог поможет. Зубы скалят, а Дед Кузьма знай себе читает. И так воодушевился, что какая-то необъяснимая уверенность пришла, что не наступил ещё последний час. Вот как он так мог подумать – ума не приложу: уже привязан и джигиты все на конях наготове. Ну, какое тут может быть спасение? Тут смерть остаётся готовиться встречать, а дед Кузьма не верит, в который раз перечитывает: «…Не приидет к тебе зло. И рана телеси твоему не приближится, яко ангелом своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя…»
Свистнули чеченцы - и в галоп, а дед, уже падая, как гаркнет во все горло: «Бог мой, и уповаю нань!» Конь, на котором чеченец с веревкой скакал, то ли от крика резкого, то ли ещё отчего, споткнулся и вместе с наездником завалился, а веревка об острый камень и порвалась. А там к реке спуск крутой был. Ну, дед Кузьма бросился по нему, конник-то вскачь не спустится. Пока чеченцы опомнились да спешились, дед Кузьма уже далеко внизу был. Ему-то терять уже нечего, он жизнь спасает, а тем-то не так надо, как ему, а то ведь и шею можно свернуть. Как только прадед не убился - и кувырком с кручи, и бегом. Бросился он в реку, вода ледяная, течение сильное, но перебрался на другой берег. А там уже лес близко. Стали чеченцы стрелять – да не попали. Бог казаков любит. Вот так и ушел прадед, упустили его чеченцы.
- А он вам как, товарищ старший лейтенант, по отцу или по матери приходится? - спросил кто-то.
- По отцу. Что, интересная история? - хитро прищурившись, хмыкнул командир.
- Интересная.
- Ну, тогда слушайте дальше. Вскоре один молодой джигит из того аула перешел к русским. Он не чеченцем был, а черкесом. Они к тому времени уже присягнули царю. А этот черкес не захотел замириться и ушел к Шамилю. Так вот, пришел он к нашим и говорит: хочу, мол, принять казачью веру; так и сказал: именно казачью, а не христианство. И чтобы крестным стал тот казак, который от Ахмеда сбежал. Ну, значит, прапрадед мой Кузьма.
Стали дознаваться почему. Черкес и рассказал, что видел, как, Кузьму когда конь потащил, откуда-то появился воин в сверкающей одежде и толкнул коня, а потом перерубил веревку. Многие тоже это видели. После Арслана еще несколько человек и даже две семьи приняли православие, хотя и остались жить в ауле. Так что если где-нибудь встретите русских Арслановых, то знайте, что это потомки того самого Арслана, этнические черкесы.
Рассказывал офицер про пращура, да не ведал, что вскоре и сам на его месте окажется. И ситуация почти повторится, разве что не в конном разъезде будет, а попадет в засаду на УАЗике. Но так же в яме станет ожидать своей участи.

************************************************************************************************************************************

Солнце только высунуло из-за гор свою расплавленную макушку и горизонт нежно зарозовел, когда старшего лейтенанта подняли из ямы и подвели к командиру боевиков.
Чеченец был высок, крепок, широкоплеч; мощная кисть и крупный кулак предполагали большую силу. Но не это выделяло его среди всех прочих, а пугающий холодный блеск черных зрачков.
- Ты кто такой? – спросил он.
- Старший лейтенант Семисчастный, - спокойно ответил офицер.
- Старлей??? – недоверчиво хмыкнул чеченец. – Что-то ты староват для старлея.
- Так получилось, - ровным тоном ответил Семисчастный.
Чеченец одобрительно качнул головой.
- Бывает. И что мне с тобой делать? Ранил моего бойца, - он неожиданно замолчал, задумчиво прикусив нижнюю губу. – Слушай, старлей, а может, мне тебя просто грохнуть?.. Тебя уже ищут, хороших людей дергают. Одни проблемы с тобой. А нам тут за двоих иностранцев хорошо заплатили, так что можно и без твоего выкупа обойтись, да джигиты? – обратился он к своим, и те в ответ с бесстрастным равнодушием во взглядах, так что невозможно было понять, то ли они одобряют, то ли нет, вяло кивнули головами. - Нет человека – нет проблем, - чеченец злорадно усмехнулся.
Семисчастный молчал. Он понимал, что убить пока что не должны, если только сам не нарвётся на рожон. А это так... куражатся, спесь свою тешат.
Чеченец ещё позлорадствовал некоторое время, покуражился для виду, а затем, не отрывая внимательных глаз от лица офицера, с легкой усмешкой приказал кому-то из своих:
- Шамиль, займись им, пусть войдет немного в курс, только побереги его пока… так, легкая профилактика.
Семисчастный понял, что будут бить, но, к его удивлению, били несильно и недолго и затем спустили в яму. Ночью ему удалось как-то отключиться и немного поспать, то впадая в полузабытье, то на короткое время погружаясь в полноценный сон. Рассвет он встретил на ногах, чувствуя себя приемлемо, если не считать нывшего со стороны спины ребра.
Яхья, командир боевиков, тоже спал неважно, постоянно уходя от каких-то неведомых преследователей, и проснулся в холодном поту. Сердце громко частило. Когда закончились погони, снова во сне пришёл тот старик-казак, которого он собственноручно заколол ещё в самом начале войны. Яхья убивал многих и не раз видел последнюю вспышку жизни в затухающих глазах отходивших в иной мир - и своих и чужих, но почему же никто из них не появлялся в его снах, кроме этого старого казака? Почему он? И что сам Яхья сделал не так? Это его земля; ему, а не русским, и решать, кому на ней жить, а кому – нет. А не согласны – умрите. Таков закон жизни. И нет войны без крови. Яхья ничего нового не придумал, он сделал то, что положено делать мужчине.
И все же в глубине души робко скреблась мысль, которую он подавлял, оправдывая теперь перед самим собой ту гневливую вспышку: «Незачем было убивать старика». И не суровая решимость во взгляде старика возмутила его тогда, а презрительно брошенное ему в лицо слово «зверь». Уйди тот из жизни с ненавистью или со страхом, Яхья никогда и не вспомнил бы больше его. Но глаза умиравшего старика вдруг смягчились, из уголка выкатилась крупная стариковская слеза, и он, ухватившись за руку Яхьи, спокойно прошептал: «Нельзя так жить, чеченец». Яхья внезапно, удивляясь самому себе, остыл и не мог оттолкнуть от себя старика, пока тот не сполз на землю сам.
Едва дождавшись утра, он приказал привести пленных и снова неотрывно смотрел на старлея. Странно, но этот русский начинал ему даже немного нравиться исходившим от него спокойствием мужественного, умного человека.
Его бойцы, слушавшие поблизости радиоприемник, неожиданно рассмеялись.
- Чего вы там? – спросил Яхья.
- Да тут какие-то мудаки про русскую национальную идею прогоняют.
- Да… - Яхья с презрительной усмешкой вяло махнул рукой. - Только мозги могут засорять. Какая у них может быть ещё идея?! Нажраться – и всё! Ха-ха! Национальная идея… У овец может быть только одна идея – чтобы волки не трогали и чтобы пастух хороший попался. Национальная идея… Хм… - он снова повернулся к русскому офицеру. - Радуйтесь, что нас, чеченцев, мало, а то давно бы вас уже сожрали. Одни косточки бы остались. А остальных бы рабами сделали, а баб ваших - подстилками.
Семисчастный хмуро посмотрел на чеченца. Он знал, что за то, что сейчас произнесёт, может быть жестоко наказан и даже убит, но… кто-то всё-таки должен иногда отвечать в таких случаях, даже если ты пленный и тебя ждут дома. В сорок первом тоже ждали. Мальчишек восемнадцати лет, боявшихся, жаждущих жить, но не утративших чести. А он казак – служивый человек. Ну кто, если не он?! Семисчастный сглотнул слюну и твердым голосом ответил:
- Вот потому вас мало, что вы со всеми грызетесь. А будь мы, русские, овцами, как ты говоришь, нам бы не позволили так расплодиться, чтобы одну шестую шарика освоить. Так что история нас с тобой рассудила. Овцами мы не являемся.
Чеченец скрестил на груди руки и, прищурившись, впился в него немигающим взглядом.
- Ты что, старлей, обурел?! Ты кому это говоришь… и где? Я же могу тебя на куски порезать. Чеченцы великий народ. Сильный народ.
- А русские не слабже, - отпарировал Семисчастный. – И мы, какие бы ни были, честные. А вы думаете только о том, какое впечатление произведёте на людей.
Чеченцы, заинтригованные необычно смелым поведением русского, переглянулись. Удивление, негодование выразилось на их лицах; затем прозвучал одинокий ироничный смешок, и последовавший за ним дружный снисходительный смех, подобно громоотводу, снял нависшее грозное напряжение. Смех быстро стих, все ожидали ответа командира: интересно, чем же всё-таки завершится этот невероятный в данных условиях разговор.
Яхью, к его собственному удивлению, слова русского старлея тоже не зацепили. Он усмехнулся, забавляясь про себя: «Ну что ж, пошутим».
- Вижу, ты, старлей, точно борзый. По-хорошему, надо бы тебя наказать. Ну, с этим ещё успеется. Давай поглядим, какой ты на деле, а не на словах. Для начала ответь: ты говоришь, что мы вроде как показушники. Поясни.
- А что пояснять? Гонора у вас столько, что по всей России столько не соберёшь. Вам об этом любой на Кавказе скажет, не только русские.
- Дурак, - спокойно произнес Яхья, - это достоинство. У нас его видно, потому что мы ответить за него можем, а у вас силы нет, чтобы его иметь.
- Ошибаешься, всё у нас есть.
- Ну, давай… докажи. Иди сюда… Ложись, - указал Яхья на землю перед собой и, не дожидаясь ответа, сам лег на живот и выставил перед собой руку.
Дождавшись, когда Семисчастный лег напротив, Яхья своей огромной, как клешня, ладонью схватил его за руку.
– Ну, давай поборемся. Докажи, что сила есть.
Чеченцы с любопытством обступили борцов, предвкушая весёлое развлечение. Никто не сомневался в победе своего командира, который мог бы, наверное, поломать даже Шамиля, хотя тот и был в два раза крупнее. Русский тоже был крепок, но торс не борцовский, уши целые - обычный сильный мужик, благодаря невысокому росту и плотному телосложению похожий на добродушного сказочного колобка с короткими ручками и ножками.
Борцы сцепили руки, Яхья скомандовал. Оба напряглись. И тут, ко всеобщему изумлению, рука их командира стала клониться, клониться и легла.
Яхья вспыхнул:
- Давай ещё раз.
Но и во второй и в третий раз победил русский.
- Давай левой, - скомандовал не желавший смириться с поражением Яхья.
Однако и левая его рука, хотя и с куда большим сопротивлением, всё равно раз за разом ложилась на стол.
Чеченцы с уважением задерживали взгляд на офицере. Никто не мог поверить собственным глазам: русский, казавшийся неповоротливым увальнем, оказался таким мощным. Именно что мощным, потому что и сам Яхья обладал недюжинной силой. Поистине, внешний вид подчас обманчив.
Знай же Яхья, что Семисчастный много лет в юности регулярно занимался специальной гимнастикой для укрепления сухожилий по системе Железного Самсона, - хорошенько бы подумал, прежде чем подвергать ненужной опасности свой авторитет. Теперь же оставалось только досадовать на самого себя.
Выручил его Ваха - правая рука, верный помощник.
- Яхья, сила в руках ещё ни о чем не говорит. Давай проверим его на характер.
- Как?
- Я вот что думаю: давай их обоих свяжем и в яму опустим, а в руку гранату без чеки положим. Если до восхода удержит, значит, джигит, а нет... на все воля аллаха. А нам, если что, так и так отсюда на рассвете уходить.
Яхья с радостью согласился. Он и сам не хотел, чтобы русские остались в живых.
Потеря денег, которые предполагалось получить за них, его не смущала. Совсем недавно они очень хорошо заработали. А бабло ещё будет, пока у русских есть страх перед чеченцами. Кто в Москве или в той же Рязани посмеет не подчиниться воле мужественных и сплоченных нохчи? И будут платить дань рынки, магазины, фирмы; и будут отпадать горцам лакомые куски в бизнесе и коммерции. И все это работает единственно на страхе. И потому не должно быть у русских никаких примеров русской силы и доблести. Никто не должен узнать, что простой русский старлей оказался сильнее чеченского полевого командира, к тому же в прошлом кандидата в мастера спорта по вольной борьбе.
Да, обидное вышло фиаско. Но нет, больше так нелепо подставлять свой авторитет он не станет!
- Хорошо, Ваха, - Яхья небрежно махнул рукой, будто уступая просьбе, - делай как знаешь. Поглядим, какие русские мужики.
В том, что старлей не выдюжит, сомнений не было: удержать гранату без чеки столько времени никакому человеку не под силу.
Семисчастный не мог поверить своим ушам: такого не должно быть; это всё шутка, сейчас чеченцы со злорадством рассмеются, и этим всё закончится.
Не закончилось. От серьезного вида Вахи, подтолкнувшего его стволом автомата, у Семисчастного похолодело внутри. «Нет, я на такое не подпишусь. Всё равно не выжить, так уж лучше прямо сейчас разом погибнуть, чем еще и Зелёного за собой тащить», - мелькнуло в голове, и он рванул на себя калаш за ствол. В тот же миг от тяжёлого удара в затылок небо потемнело, и он потерял сознание.
Очнулся он внезапно. Открыл глаза – стоявший над ним чеченец лил ему на затылок воду из фляжки. Попробовал двинуться – ноги и левая рука связаны, а вытянутая вперёд правая спущена в яму и прикована к решётке через одну ячейку, так что вытянуть её наверх никак невозможно, а сам он лежит на животе.
- Ну что, старлей, пришёл в себя, - наклонился к нему Яхья. В уже сгустившихся сумерках на какой-то миг Семисчастному показалось, будто на него устремлены пустые безжизненные глазницы, как у мертвеца. Но нет, небо прояснилось, и в слабо пробивавшемся сквозь густую листву лунном свете блеснули зрачки чеченца. – Мои джигиты тут, пока ты отдыхал, немножко модернизировали нашу идею. Одно дело за собственную жизнь цепляться, тут и заяц может волком оборотиться, как вы, русские, любите говорить. А вот как ты ради одного только товарища своего постоишь – вот это поинтереснее будет, правильно будет, чтобы понять твой характер. На… держи!
Семисчастный, все ещё не в силах поверить в реальность происходящего, осторожно сжал в кулаке вложенную в него чеченцем гранату.
- Крепко держи, - продолжал говорить Яхья, выдернув чеку, - а то друга на куски разнесёт, а сам без руки можешь остаться. Давай… молись своему Христу. Посмотрим, как твой Бог тебе поможет.
Чеченцы презрительно усмехнулись и разошлись.
Будто какой-то тумблер щелкнул в голове Семисчастного, и всё окружающее исчезло – осталась только эта теплая тяжесть смертельного железа в руке. От мысли, что он окажется, хоть бы и косвенно, а не впрямую, но все же повинным в смерти товарища, пробежала холодком дрожь по спине и замерла на затылке ледяными колючими иглами.
Семисчастный быстро справился с собой и постарался не думать о гранате, чтобы не вызвать перенапряжения руки, но получалось не очень. Ко всему прочему съеденная ещё в обед лепёшка уже давно переварилась. И хотя чеченцы давно улеглись, ему всё чудился запах тушёнки, да так явно, что стало подташнивать от голода.
Поначалу держать было легко, однако опытный офицер не обольщался: он прекрасно понимал, что это всего лишь цветочки, а ягодки ещё впереди. «Эх, мои меня дома ждут, - резануло по сердцу, - свидимся ли?» Семисчатный забылся и не заметил, как глухой стон вырвался из груди.
- Вы чего, товарищ старший лейтенант? – вывел его из забытья оклик Зелёного. – Вы чего?
- Да так… ничего… - полушёпотом ответил командир.
- Вы это… не забивайте себе там ничем голову. Что будет, то будет. Значит, так надо.
- Ага, легко тебе говорить, а ты на моё место стань. Как мне потом жить, если что…
- Товарищ старший лейтенант, я же вам говорю: не забивайте голову, я попробую развязаться. Ещё не вечер.
Семисчастный оживился:
- Давай, Зелёный, ты уж постарайся, выручи, браток.
- Постараюсь, товарищ старший лейтенант, вы только терпите.
- Хорошо, Зелёный, есть терпеть, - с напускной веселостью пошутил Семисчастный.
Он не представлял, сколько прошло времени. Наверное, не так уж и много, но впечатление было такое, что время остановило свой бег. Рассвет никак не обозначался. Семисчастный временами двигал рукой, насколько позволяли наручники, потому что холодная железяка арматуры болезненно сдавливала запястье. И несмотря даже на то что зуд на пальце усилился и превратился в невыносимое до исступления жжение, пока что сила терпеть ещё оставалась. И вдруг по ладони пробежали мурашки – рука занемела как-то совсем внезапно. И от испуга, что граната может выпасть, снова обдало холодом затылок.
И в этот момент неподалеку осторожно щёлкнула какая-то птаха. Помолчала, щёлкнула ещё разок, другой, третий, пробуя голос. Опять замолчала, и вдруг тишину разорвал звонкий свист.
«Эх, соловушка! - прошептал Семисчастный. – Что ж ты так душу-то рвёшь, родимый?!»
И чем больше расходилась птаха, тем невыносимее становилось от одной мысли, что вот в такую чудную весеннюю ночь по его вине должен погибнуть простой русский парень, которого он как раз должен защищать. О самом себе в таком положении грех думать, но с каким-то отстраненным спокойствием знал, что легкая контузия гарантирована, а может и руку зацепить. «Сволочи!» - скрипнул зубами Семисчастный.

- Товарищ старший лейтенант, - зашептал Зелёный. – Кажется, веревки поддаются. Ослабли чуток.
- Давай, миленький, давай, на тебя вся надежда. Я-то никак не могу. Наручники… сам понимаешь.
- Понимаю.
Семисчастный осторожно пошевелил кистью, по руке опять противно пробежали мурашки. Подгоняя время, он с надеждой вглядывался в видневшееся между деревьями небо. Но оно молчало, не отвечая надеждой предутреннего просветления. А силы иссякали: горел уже не только палец, горело и сухожилие на ладони, да и кисть тяжеленным камнем тянула вниз, в яму. Ветка под телом, которую он поначалу не замечал, все больнее впивалась в грудину, так что приходилось осторожно ёрзать, чтобы она давила не в одно ребро. «А дальше будет всё хуже… и всё быстрее, - подумал с тоской Семисчастный и тут же сам себя одернул: - Да ведь было же время – мученики и не такое терпели. Значит, можно терпеть. Значит, и мне по силам, если и слабые телом люди выдерживали – женщины и даже дети. Так казак я или нет?! – подстегнул он сам себя и, воодушевляясь, повторил: - казак я или нет!» И чудо! Мрачное уныние, подкравшееся только что, разом исчезло. «Я казак, сын казака, внук казака, правнук казака и отец казака. Рано крылья опускать, будем терпеть, - с радостью зашептал Семисчастный, сжимая кулаки. – Будем терпеть. А казак без молитвы не казак, а так себе, ни рыба ни мясо. Ух-х… какой же я дурак. В думки ударился, а о главном и думать забыл».
И Семисчастный стал молиться. Он и прежде творил молитву: «Господи помилуй», - но подступавшие мысли уводили в сторону. Теперь же Семисчастный гнал их прочь. «Господи, помилуй!» - горячо, истово шептал он, раздувая ноздри в радостном упоении. «А ведь Кузьма молился «Живыи в помощи», - внезапно осенило его, и Семисчастный с благодарностью вспомнил маму. Другой молитвы он не знал, да и этой мог бы не знать – не уступи настойчивой просьбе матери выучить её как раз перед этой самой командировкой. Всякий раз при встрече мама твердила: «Выучи, выучи…». Семисчастный с добродушной снисходительностью отвечал, что в бою кроме «Господи помилуй» ничего не успеешь вымолвить, а уж это всегда помогает. Сказать по правде, сам он считал, что молитвенные и церковные дела удел старости, да и лень, конечно, мешала, но, будучи чуток под хмельком, всё-таки пообещал. А уж коли пообещал, то, в семье у них так было заведено, обещание надо выполнять.
Веря и надеясь на помощь свыше, Семисчастный неустанно твердил теперь молитву «Живыи в помощи…» и однажды поймал себя на том, что совершенно перестал о чем бы то ни было думать. И даже забыл по гранату, горячим зудом изводившую палец, про окаменевшее плечо и докучливую ветку. Теперь он снова мог терпеть, и возникло ощущение, будто он целиком одеревенел, и изнурявшая боль уменьшилась, растворилась во всём теле.
Взгляд его прояснился и стал выделять не только то, что впереди, но и сбоку, как будто шоры спали с глаз и к ним поднесли увеличительное стекло – из общей массы листвы отчетливо проступили самые крупные листики. Вот оно какое, оказывается, должно быть орлиное зрение. И хотя лежа на животе поворачивать голову было неудобно, Семисчастный посмотрел в небо и замер, будто видел его впервые. Ему стало казаться, что эта чернота неба наверху живая и пристально вглядывается в него невидимыми глазами. Он поёжился, внезапно ощутив подступивший ночной холодок и то, как мокрая от пота тельняшка неприятно прилипла к телу. Мигнула между ветвей какая-то крохотная звеёдочка, словно отвечая на его мысли: «Да, мы видим тебя. Мы все тебя видим». И каждая клеточка его сердца прокричала в ответ внутренним криком: «Господи, спаси!» Тело обмякло от усталости из-за неведомого никогда прежде сильного духовного напряжения, и вдруг слабость сменилось мощным, сметающим все сомнения приливом непоколебимой уверенности: «Все будет хорошо». И именно так и будет: Бог его видит.
Внизу, в яме, пыхтел Зелёный. Семисчастный не мог дотянуться до решётки, чтобы увидеть, как обстоят у него дела, и уже хотел окликнуть сержанта, как тот сам обратился к нему сдавленным голосом:
- Товарищ старший лейтенант, вы как там?
- Нормально, но могло бы быть и лучше. Что там у тебя?
- Да не так, как хотелось бы, но кисти чуток ослабли. Ещё немного – и попробую вытянуть через ноги.
- А сейчас что?
- Не могу, цепляюсь за задницу.

- Отъелся на казённых харчах. Выберемся – я тебя погоняю, как духа до присяги. Не отвертишься у меня.
- Мы не против, товарищ старший лейтенант, - как-то невесело отшутился Зелёеный. - Вы только потерпите ещё.
Посреди ночи Яхья внезапно проснулся: кто-то отчетливо позвал его по имени: «Яхья!» Он прислушался. Ни звука! Осторожно огляделся, поднялся. Никого. Сделал пару шагов, продолжая всё так же напряженно вслушиваться. Нет, всё спокойно. «Приснилось», - подумал чеченец. И всё же ощущение, что рядом кто-то есть, не проходило.
Тогда, насторожившись, как волк, он застыл на месте. Сузившиеся до щёлочек глаза медленно скользили по начинавшей просматриваться в эти предутренние часы чаще.
Вроде всё нормально.
Яхья вспомнил про пленников и пошёл к яме. Не дойдя десятка метров, он остановился под толстым вязом и стал наблюдать.
- Зелёный, молись, совсем невмоготу уже, - донесся до Яхьи сдавленный от натуги голос старлея.
- Я это… товарищ старший лейтенант, -прозвучал из ямы взволнованный голос второго русского.
- Я уже руки не чувствую совсем, затекла. Если что, ты это…
- Ладно вам, товарищ старший лейтенант, Бог всё знает, а я всё вижу. Не переживайте напрасно.
Яхья посмотрел на часы – четыре ноль девять – и впервые почувствовал уважение к русскому. Протерпеть столько времени! Это просто немыслимо даже для чеченца! Не дай Аллах пройти такое испытание. Ну что ж, значит, недолго осталось этим русским. «Аллах им судья», - криво усмехнулся чеченец.
Ему очень хотелось услышать последние слова русского старлея, и он прилёг за деревом в ожидании взрыва. «Да, сильный мужик, ничего не скажешь, - подумал Яхья. – Если бы у русских было больше таких людей, как эти двое, - вспомнился вдруг убитый им старый казак, - это был бы грозный враг».
Возникшее перед его мысленным взором лицо того старика ускользало, но цепкий, пронзительный взгляд его неприятно всколыхнул память и отдался в грудине тупой давящей болью. Яхья потер грудь ладонью и вдруг сам поразился собственной мысли: «А не отпустить ли этого круглолицего русского с татарской внешностью?» Яхья ещё не решил окончательно, и всё же внутреннее чутьё подсказывало, что так оно будет лучше. «Почему?» - задался вопросом Яхья и не мог ответить, только лишь понимал, что так надо, и все. Ну что ж, надо так надо. Как часто он поступал так в жизни – по наитию – и в итоге всегда оказывался в выигрыше.
Невидимый, Яхья внимательно разглядывал пленника в растворявшемся сумраке. И вдруг словно пелена спала с его глаз – он вспомнил, что у этого добродушного с виду старлея такой же твердый ровный взгляд, как у того деда. Именно поэтому он и должен остаться жить, - чтобы сохранилось еще на земле человеческое, чтобы сохранилось уважение, даже к врагу, а не один страх и презрение, потому что от страха рождается подлость. А ещё вспомнил он, как тренер Магомед Алиевич защитил семью своих русских соседей, когда к ним пришли с автоматами. А потом благодаря авторитету тренера тех беспрепятственно выпустили из Чечни на грузовой фуре, забитой доверху вещами. Мало кому в то время удавалось подобное.
Яхья поднялся и быстрым шагом направился к старлею. Он знал, что поступает вопреки закону сохранения рода, требующему убивать самых сильных врагов. И всё же изредка нужно поступать и так, как он сейчас задумал. Пусть знают, что чеченцы умеют ценить мужество.
- Господи, не оставь! – простонал сквозь зубы Семисчастный, слыша приближавшиеся шаги.
- А Всевышний есть только с нами. С вами Его нет, - произнес Яхья, осторожно забирая из его руки гранату.
- Благодарю, - облегченно выдохнул офицер, полуобернувшись к чеченцу. – Но неужели ты думаешь, что Бог так жесток, чтобы выбрать одни народы и оставить другие?
Яхья задумчиво нахмурил брови.
- В этом что-то есть. Но если ты такой умный, то скажи: какого хрена вы полезли к нам в Чечню?!
- Знаешь, мы, русские, такие люди. Можем проглотить личное оскорбление, можем даже сдрейфить иногда чуток - всяко в жизни случается. Но когда оскорбление наносится всему народу, всем русским, то тогда уж извини. Поэтому я и пришёл сюда. И я не один такой.
- И как же это, интересно, мы вас оскорбили? – недоуменно хмыкнул Яхья.
- Ну да, тебе это, может, и непонятно, – спокойно ответил Семисчастный, – потому что это не у тебя же русские парни гнули пальцы перед простыми пацанами. И отжимали бизнес у честных коммерсов не у тебя в Чечне. И запуганных девок трахали не у тебя.
- Они сами честно давали, - перебил Яхья.
- Ну да, давали… но не все. Многие давали потому, что за них некому было заступиться.
- Это ваши проблемы, ваших мужиков, что вы не можете свой род защитить.
- А ты это по звериным законам решил, в которых Бога нет, а только сила признается? Кто сильнее, тот и царь? Так, что ли?
Яхья прищурился, раздумывая: отвечать-не отвечать?
- А может, и так. И что! Это закон жизни!
- Вот потому я и здесь! Чтобы этот твой закон жизни только у тебя здесь был, а у нас дома пусть по-нашему будет. И чтобы твои земляки на Руси своих порядков не устанавливали.
- Наглый ты, я смотрю: тебе только что помогли, жизнь другу спасли, а он ещё лечить меня вздумал. Ладно, отдыхай пока. Как у вас, русских, говорят, утро вечера мудренее. Утром решу, с собой забрать или грохнуть вас. Только помни: у меня дядю родного с тетей в клочья разорвало бомбой, твои федералы бомбили. И у нас у многих так – у кого родственники, у кого друзья. Так что ты думай как следует, прежде чем так говорить.
- Я понял. Только и ты пойми: зло всегда отдается злом, ваше – нашим, наше – вашим. И лучше забыть его и не ворошить прошлое, иначе… ну, ты сам все понимаешь.
- Понимаю. Но это все философия. Это не для воина. И вообще, жизнь, она проще. Я должен отомстить за кровь рода, если хочу считать себя мужчиной, и нечего тут философию разводить. Так надо, и всё!
Семисчастный промолчал.
Яхья вернулся к себе и прилёг, хотя знал, что все равно до утра уже не уснёт. «Что делать с этими русскими? – размышлял он. – Взять с собой?» Но сам чувствовал, что возни будет больше, чем прибыли, потому что федералы уже что-то пронюхали про них. «Грохнуть?» Но неприязнь к старлею как-то разом улетучилась, и тот даже стал симпатичен Яхье. «Ладно, старлей пусть живет, а второго… а второго… что же делать со вторым? Он и вправду еще зелёный. Ладно, плясать так плясать до конца - пусть тоже живёт», - определился, наконец, чеченец.
Яхья поднялся, негромким, но твердым голосом крикнул невидимому часовому: «Али, объявляй подъем!»
Когда Семисчастный с Зелёным стояли перед готовыми к переходу чеченцами, Яхья объявил:
- Шамиль, возьми Мусу. Отведёшь русских к старой чинаре и отпустишь.
- Яхья?! – удивленно воскликнул кто-то из чеченцев.
- Я сказал! - упреждая недовольные вопросы, отрезал командир и обратился уже к старлею: - дальше пойдешь вниз… разберешься, до твоих там недалеко. Если вдруг кто остановит, скажи: Яхья отпустил. Иди!
Семисчастный, не смея поверить невозможному, во все глаза смотрел на чеченского командира: неужели чудеса случаются, и именно с ним?
- Благодарю. Я этого не забуду, - от волнения у казака разом пересохло во рту и голос сел.
Чеченец с понимающим видом опустил на секунду веки.
- Не забывай… - и осёкся, не пожелав завершить фразу.
- Не забуду.
По пути к чинаре Семисчастный читал про себя «Живыи в помощи» и, дойдя до последних слов «и явлю ему спасение Мое», в глубокой задумчивости поджал губы.

0

#48 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 27 февраля 2018 - 16:21

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


47

ПИСЬМА С ЛУНЫ

Девушка стояла у окна, так отчаянно цепляясь за обшарпанный подоконник пальцами, что из под коротких ногтей выступила кровь. Она хватала воздух широко раскрытым ртом, но густой, словно студень, он не проталкивался в горло. Не в силах закричать или пошевелиться, она задыхалась, беспомощно глядя вниз.
Там, возле кирпичной девятиэтажки, воткнутой строителями посреди обширного когда-то двора, стояла скорая, две машины полиции и толпился народ. Соседи и зеваки качали головами, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть за ограничительной лентой накрытое белым тело, которое распласталось на мокром газоне.
На шестом этаже зиял провал распахнутого настежь окна. Оттуда вырывался и полоскался на ветру край оранжевой занавески. Его то затягивало внутрь внезапно осиротевшей комнаты, то снова выбрасывало наружу сквозняком. Всплескиваясь на фоне серого фасада, это яркое пятно заставляло девушку отрывать взгляд от очертаний тела под белой тканью, но потом, как заворожённая, она снова возращалась к нему.
Из подъезда вышел Костя по кличке Дундук. Бочком-бочком он протиснулся к телу. Его тут же отогнали, но далеко он не ушел. Продолжал стоять сутулым, перекошенным на правый бок истуканом возле самого края истоптанного, обтянутого полосатой лентой газона.

Старые, ещё бабушкины часы громко тикали в тишине пустой квартиры. Привычно забравшись в кресло с ногами, Саша уткнулась носом в коленки и тупо пялилась в чёрный экран монитора. В сумерках за окном истаивал осенний вечер, изо всех углов наползали жадные щупальца мрака.
Электричество отрубили. Опять. За мёртвым глянцем окон дома напротив мерцали призрачные огоньки свечей, метались белые блики фонариков. В комнате почернело окончательно, тьма одолела свет. Откуда-то доносилась приглушенная хлипкими стенами перебранка, по лестнице топали жильцы верхних этажей. Прямо над Сашкиной головой стукнуло, покатилось-загремело что-то, оброненное на пол соседями сверху. Резкий, потусторонне-голубоватый свет от экрана очнувшегося мобильника бросил на потолок уродливые тени.
Звонила мама.
– Да. – Сашка ответила сухо. Слова с трудом продирались сквозь горло, через ком растущего раздражения. – Чего?
– Мы задержимся, Сашуль. Покушай, пожалуйста? – мама привычно пропустила Сашкино недовольство мимо ушей.
– Угу. Света нет. Холодное есть, в темноте? Зашибись. – Сашка ворчала, понимая, что мать ни при чём, злясь на себя за напрасные упрёки, и снова на неё, за то, что позвонила и вынудила грубить...
– Снова, – огорченно вздохнула мать, – фонарик возле хлебницы, я его заряжала. Есть молоко, котлеты вкусные, можно не греть. Не расстраивайся, скоро включат, ты же знаешь.
На тон дочери она не повелась. Мама умела слышать настоящую Сашку.
– Ладно, всё, – отрезала Сашка, – поняла я. Пока.

Сидеть в темноте перед компом было глупо. Но бродить по квартире с фонарём казалось ещё глупее. Чем заняться в пустой квартире, когда нет света? Ну не спать же ложиться? Смешно...
От заряда батарейки осталось всего-ничего, а от Сашиного терпения и вовсе крохи – и когда она увидела, что на почту упало письмо, открыла сразу. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь.

В окошке «тема» было пусто, а отправителем значился ни о чём ей не говоривший Moon.
«Привет, Саша!
Не беда, что темно. В темноте лучше видно небо! Выгляни, над твоим окном прямо сейчас плывёт среди звёзд Луна. Она жёлтая, и кажется тёплой, словно старинный фонарь»...
Сашка коснулась ногами пола и потянулась к окну – не врал незнакомый автор письма – за холодным стеклом желтела круглая блямба луны. Вот только звёзд никаких не было.
«...Но такой она только кажется, – продолжила читать Сашка, – на самом деле здесь холодно и жутковато, на ослепительном свету, среди резких теней. Ничуть не лучше, чем в твоей темноте. И хочется помечтать о тепле и уюте, но мечтать в одиночку грустно. Одному быть страшно. Поговори со мной?»
Сашка ещё раз пробежала глазами коротенькое послание. Снова посмотрела за окно – напротив чернела громада соседнего дома, а между ними поднималась луна. В комнате стало немного светлее. Тревожный полумрак толкал, настаивал – ответь. Помоги. Согрей. Там, среди леденящей пустоты, кто-то ждёт... Девушка поёжилась. Ей, на секунду, представилась залитая светом мёртвая пустыня.
Ответить.
«Привет. Не мёрзни. О чём мечтать будем?» – тонкие пальцы проворно бегали по крошечным символам на экране телефона, а мысли опережали суховатый, настороженный тон ответного письма. Об одиночестве Сашка знала много. Потребность согреться самой оказалась даже меньше желания готового откликнуться на просьбу сердца. Откликнуться, чтобы разделить остатки тепла.

На последнем проценте зарядки новое послание пиликнуло, падая на почту, и экран телефона погас. Сашка едва не взвыла, безжалостно тряхнув ни в чём не повинную трубку. Комнату постепенно заливал неясный лунный свет. Тонкий тюль занавесок размывал тени, скрадывая очертания знакомых предметов, отчего они казались чужими, загадочными. Сверху, снизу, из-за стен доносились скрипы, постукивания, далекие неразличимые голоса – обесточенный дом притих, но не умер.
Десять минут назад Сашку заливало мутной тиной тоски и непонятного раздражения. Она словно вела одинокую борьбу со всем миром, в котором на одной стороне были все, а на другой – только она, Сашка... Теперь раздражение пропало. Враждебный мир превратился в неизведанную страну, полную таинственного очарования и смутного, едва ощутимого ожидания чуда. Волшебство качалось на маятнике бабушкиных часов, и Сашка слышала его тик-таковый голос.

В замочной скважине заскребло, распахнулась входная дверь и одновременно с этим вспыхнул свет, рявкнув, заворчал на кухне старенький холодильник. Где-то заиграла музыка. Отец и мать громко рассмеялись в прихожей.
Сашка соскочила с кресла и захлопнула дверь в свою комнату, ткнула пальцем в выключатель, надеясь, что в темноте исчезнувшее волшебство вернётся. На столе наливался светом экран компьютера. Словно манящее окно в другой мир. Мир, в котором не существовало отчаянной пустоты, в котором не было вечного маминого... за спиной открылась дверь:
– Саш, ты поела? Уроки делаешь?
– Да! – не оборачиваясь, рявкнула Сашка, отвечая сразу на два вопроса. Дверь тихо закрылась.
Тот осенний вечер изменил всё. Никогда ещё Сашка не чувствовала себя настолько счастливой. Она ревниво хранила свою тайну, оберегая и не желая делить ни с кем. Но перемены нельзя было не заметить. Жизнь перестала быть унылой чередой одинаковых дней. Она наполнилась смыслом и обещаниями. Раздражение и досада растаяли на ярком свету, который горел теперь в ней самой. Школа уже не была каторгой. Одноклассники – вынужденными попутчиками, запертыми на одиннадцать лет в вагоне медленно ползущего в никуда поезда.
Каждый день, с самого утра, был наполнен смыслом и ожиданием. Сашка ждала вечера, потому что вечером они разговаривали. Завтракая, она перечитывала вчерашний разговор. Возвращалась к нему на переменах и в троллейбусе. Мысли и еще не написанные слова иногда накрывали её с головой, как приливная волна. Хотелось всё бросить и… поговорить. О многом рассказать своему собеседнику, спросить, поделиться. Но смакуя время, словно гурман, неторопливо расправляющий на коленях накрахмаленную салфетку, прежде чем поднять крышку над ароматным блюдом, Сашка терпела да вечера.
И даже странноватая одноклассница Маша-Миша Ордулова не бесила, как прежде. Она держалась особняком, взирая на мир с презрительным вызовом. В классе её игнорили, но не задирали, побаивались. Рослая, широкая в кости, навалять обидчику она могла запросто. А когда выяснилось, что она ещё и рукопашкой увлекается, народ стал попросту избегать контактов. Впрочем, Ордулова к ним и не стремилась, первой исчезая после уроков со своей «камчатки». Если бы не ловила на себе Сашка задумчивые, тоскливые взгляды одноклассницы весь последний год. Если бы не подколки подруг, чьего внимания эти взгляды не избежали, дела бы Сашке не было до неё. Но и странная Маша притихла в последнее время. Думала о чём-то своём, ни на кого особенно не пялясь. Волосы отпустила, на человека стала похожа. Может переросла свой бзик, а может пару нашла, как судачили злые языки.

Сашке казалось нелепым, что совсем недавно она всерьёз размышляла о никчемности собственной жизни. Как сильно всё изменилось! И как сильно изменилась она сама!
– Саш, кушать иди! – донеслось из коридора.
Мама знала, что из кухни до Сашкиной комнаты не дозовёшься, и всегда выглядывала в коридор, чтобы крикнуть... Сашкины губы разъехались в улыбке. Она захлопнула учебник и нашарила соскользнувший с ноги тапок – смешной, «зверюшечный» китайский ширпотреб. До вечера было ещё далеко, можно не торопиться.
Оно всегда приходило вечером, ровно в девять. Первое за день письмо. Сашка не помнила, в какой момент этот час стал в сутках главным. Обычно писем было два. Реже – три за вечер, но однажды они переписывались всю ночь. Говорили обо всём. Её собеседник был умным, юморным и удивительно начитанным. Иногда Сашке казалось, что знает абсолютно всё. Их переписка действительно походила на разговор – один начинал фразу, а другой тут же подхватывал. Никто и никогда не понимал её лучше, не чувствовал так тонко и так не любил. Нет, об этом её собеседник никогда не писал прямо, но любовью дышала каждая строчка, каждая буква каждого письма, и это наполняло её сердце щемящей радостью, рвущейся не то в смех, не то в сладкие слёзы. Он умел быть нежным, внимательным и бесконечно добрым. Сама того не замечая, Сашка становилась такой же.

Мама суетилась у плиты, отец сидел на своём месте у окна, вытянув усталые ноги, и сердито выговаривал кому-то по телефону:
– ...а ты Иванцова спрашивал? Кто ответственный за участок? Бардак развели!
Сашка испытала прилив неожиданной теплоты, когда мама одной рукой поставила перед отцом полную тарелку, другой – мягко, но настойчиво – потянула трубку из широкой отцовской ладони. И он покорно отдал телефон, смущённо улыбнувшись. Это было мамино правило – никаких телефонов за столом. Девочке вдруг пришло в голову, что родители друг друга любят. И любят её, Сашку, пусть и выражается эта любовь в незаметных бытовых мелочах, вот в таких улыбках, новеньких кроссовках, да кажущейся навязчивой заботе.
– Па, я решила! – выпалила вдруг Саша, сама удивившись. – Я в универ документы подам. Там подготовительные курсы есть. Я всё узнала.
Отец поперхнулся и закашлялся. Широкое лицо покраснело.
– Ну ты даешь, – просипел он, наконец, – то есть я рад, конечно. И пару звонков сделать смогу, если что, но ты уж не пролети там, с «егой» своей...
Разговор о дальнейшей учебе всплывал давно, и Сашка отмахивалась. Не хотела она больше учиться. До недавних пор. Так что папа поперхнулся неспроста. Но её рапирало от желания порадовать родителей, вот и вырвалось.

«Смешная, – писал он, – о какой работе ты говоришь? Продавщицей? Офисной крыской? Ты оглянись – мир огромный, столько в нём удивительных мест! Работать надо так, чтобы в жизни оставалось место на этот мир. Поездить, посмотреть. А ещё лучше, чтобы сама работа тебя по миру катала. Но для этого учиться надо. Обязательно. А потому, сегодня писем больше не будет. Будут учебники. Это же не у меня через шесть месяцев ЕГЭ!»
Сашка прислушалась. Она ко многому прислушивалась в его письмах. Он казался старше. Умнее. А учёба, к которой она совершенно остыла ещё в десятом, неожиданно увлекла. «Садись, Серебрякова, пять.» перестало удивлять даже одноклассников, но продолжало доставлять удовольствие ей самой. Словно она, с каждой пятёркой, приближалась к началу того самого путешествия в огромный мир, которое ей обещал он.
Он, потому что Сашка не знала его имени. Не знала, где он живёт и сколько ему лет. Таковы были правила игры, и она приняла их. Поначалу – не всерьёз, полагая, что переписка не затянется, а потом – потому, что он так решил.
– Где ты живешь? – спросила она однажды.
– На Луне, Саш, ты что, забыла? Посмотри из окна, вдруг меня увидишь?
Вот и всё. Больше она не спрашивала. Просто знала, что они непременно встретятся. Тогда, когда будут готовы. Оба. Ведь Сашка и сама побаивалась этой встречи. То, что у них было – так огромно, так важно и нужно, что потерять это она просто не могла. Как бы она тогда стала жить? Сколько печальных историй о виртуальных романах, вдребезги расколоченных о твердыню реала она слышала!

Весна нагрянула рано. Резко потеплело, дожди бодро смывали с улиц остатки почерневшего снега.
«Я хочу встретиться сегодня». Письмо пришло ночью, Сашка его проспала. Совершенно не понимая, как дотянуть да вечера, она слонялась по пустой квартире, хватаясь за все дела подряд, и тут же бросая начатое. В четыре часа в дверь позвонили. Сердце ухнуло куда-то в живот, а потом подскочило прямо к горлу, мешая сделать вдох. Она даже не успела подумать, как же это может быть, чтобы он пришёл прямо вот так? К ней домой? Просто метнулась к двери...

Когда-то давно родители называли его Костиком. Вот так, мягко – Костик. Родителей больше не было, а он зачем-то остался...
Константин Рябушкин, которого иначе, как Дундук теперь никто, кроме единственной родной бабки и не звал, тяжело поднимался на свой шестой этаж. Он медленно, словно древний старикашка, переставлял чугунные ноги, цепляясь за перила, чтобы удержать равновесие. Его шатало. В горле пересохло, руки тряслись, приплясывая по перилам. Ненавистное, искорёженное давней аварией тело реагировало вбросом адреналина. Он знал, что за ним придут, но страха не испытывал, как и раскаяния. Как-будто вскрыли давний нарыв – уходила из души пульсирующая мучительная боль. Огромное облегчение наполняло его, делало невесомым, растягивало рот в счастливой безумной улыбке. Не в силах сдержаться, Константин закинул голову к ломаной изнанке лестничного марша и захохотал. В колодец пролёта ухнуло эхо и заметалось между этажами.
Она упала прямо под окно, головой об вывороченный на газон и наполовину заплетённый прошлогодней травой бордюрный камень. Левая нога соседки была неестественно вывернута, но Константина это не удивило и совсем не тронуло Голая пятка, чистенькая и до странного розовая, смотрела в небо, хотя тело лежало на спине. А вот лицо... Из-за того, что череп лопнул от удара, оно странно деформировалось, и девушка перестала походить сама на себя. Жуткое впечатление усиливали глаза, широко открытые, выкатившиеся, словно веки им стали маловаты... Он не хотел смотреть, но и уйти не мог, смотрел, притулившись невзрачной тенью под козырьком подъезда. Видел, как снимают пропитавшуюся кровью ткань, которой её накрыли ещё до приезда скорой и милиции, как упаковывают в отвратительно утилитарный мешок и грузят в машину неразговорчивые санитары. Или кто они там?
Опустошение и гадливость – вот что он чувствовал сначала, волоча по лестнице ставшие ватными и тяжёлыми ноги. Та, что была сейчас на пути к районному моргу, не имела к его соседке никакого отношения. Она перестала существовать даже раньше, чем её тёплое, живое и неожиданно тяжёлое тело перевалилось через подоконник. Раньше, чем он переступил порог её квартиры. Тогда, когда она открыла дверь на его звонок, и увидев, поскучнела лицом, скривила губы, выдохнув обречённо-тоскливое «а, это ты?». Взрыв, который в этот момент разнёс остатки разума Константина Рябушкина в клочья, никто не заметил.
Константин был гранатой с выдернутой чекой вот уже пару дней — с тех самых пор, как взломал почту соседки. Сутки просидел над перепиской, осмысливая очевидное – никогда. Никогда она не будет ему принадлежать, потому, что уже принадлежит какому-то Moon. И целая ночь ушла у него на то, чтобы вычислить, кто же скрывался за коротким набором букв.
Горькая ирония открытия что-то надломила в нём, разрушая последние остатки здравого смысла.. Константин шёл только поговорить, открыть ей правду... Но она глянула серыми, в коричневых точечках, глазами, словно выстрелила. Словно чёрные молнии вылетели из широких зрачков, и ослепили. Спросила, и его мозг затопила красная пелена ярости. «А-а, это ты?»
Не в силах пережить этот тон, выражение её глаз, которые превратились в тусклые стекляшки, от одного взгляда, он поднял руку, чтобы оттолкнуть от себя этот безжалостный холод... Она стукнулась головой об косяк и осела, безвольно и беззвучно, прямо на пороге. Ледяная гримаса разочарования исчезла с её лица. Исчезла и боль унижения, перехватившая ему горло.
Повинуясь безотчётнуму порыву, Костя подхватил девушку на руки, ногой захлопывая дверь. Он прижал к себе неожиданно тяжёлоё тело. Её голова бессильно запрокинулась и свесилась с его локтя, обнажая беззащитную шею. Всего мгновение он смотрел ей в лицо. Потом тяжело протопал по незнакомой квартире в дальнюю комнату. Комнату, смежную с его собственной. Мельком глянул на ненавистную стену, которая их разделяла. Эта тонкая стена обычного дома была для Костантина толще крепостной. Он усмехнулся – теперь это не имело никакого значения. Опустил мягкую ношу на пол и распахнул окно. В голове тоненько звенело ликующее предвкушение свободы.
Она очнулась и застонала, когда он поднимал её с пола. Открыла глаза, и уставилась на него бессмысленным взглядом, ничего не понимая, когда он почти перевалил её через подоконник. И исчезла, не успев издать ни звука. А может он просто не услышал?
К ней он пришёл в клетчатых домашних тапочках. Тихо, так тихо, что сам не мог расслышать своих шагов, он вышел из соседней квартиры и вернулся к себе. Отформатировал жёсткий диск, переоделся, со странным спокойствием слушая, как завывают под окнами сирены, и спустился вниз. Не хотел. Но спустился. Он должен был убедиться. Ярость ушла. И боль, терзавшая его так долго, ненавистная, едкая боль неразделённого тайного обожания – тоже ушла. Осталась холодная пустота. Сияющая пустыня. Которую стремительно заполняла свобода – от боли, от мучительной зависимости, от нелюбви. Теперь Константин Рябушкин был абсолютно свободен.
Маша, девушка из панельной девятиэтажки напротив, с трудом оторвала сведенные судорогой пальцы от подоконника. Сашу увезли. Её Сашу. Растаяла толпа зевак, едва полиция принялась за расспросы. Трепетали на мартовском ветру обрывки ленты, обтягивавшей газон, да мокла под дождём скомканная тряпка в бурых пятнах крови, напоминавшая недотаявшую кучку грязного снега.
Она с усилием оторвала взгляд от окна и слепо обвела глазами комнату – тишина ломилась в виски, цепляясь за книжные полки, утопая в лохматом пледе, небрежно брошенном на диван, лилась с экрана ноутбука, где так и осталось висеть незаконченное письмо. Самое важное из всех. То, в котором она решилась признаться, и открыть, наконец, всё...
Она натолкнулась взглядом на фотографию в простой деревянной рамке, где Саша, в смешном, детском каком-то сарафане, стояла, прижимаясь к стволу берёзы. Кому она позировала неизвестно, фото Маша стянула из контакта ещё год назад. Живой, искрящийся смехом взгляд Сашки ударил, выбивая воздух из лёгких. Девочка, которая ничего не узнала и никогда больше ей не ответит... Маша согнулась пополам, рухнула на колени и завыла. Тоненько, протяжно, словно смертельно раненый зверёк...
0

#49 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 28 февраля 2018 - 16:16

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - МИНУС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - МИНУС
НЕ ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - НЕ УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


48

ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО


Когда я впервые оказался в больничной палате я воспринимал свое пребывание там, как нечто несерьезное, максимум я мог назвать это небольшим казусом, недоразумением. По началу я позитивно мыслил, много читал, ел, спал. В перерывах между своими делами –лечился. Не знаю отчего. Никто не знал. Я принимал горстями разноцветные пилюли утром, днем, вечером от всех болезней сразу. Но здоровее не становился. Я чувствовал себя ни плохо, ни хорошо- сносно. Иногда болела голова, параллельно еще что- то. Периодически неважно елось, спалось. Но разве этим кого-то удивишь?! Харчи больничные, в принципе, ни у кого не вызывали аппетита, тем более излишнего слюноотделения скажу больше, они вообще не были предназначены для употребления внутрь. Даже псы дворовые угощались этим лакомством с опаской, долго принюхиваясь перед пробой. Что касается сна- койка с железным каркасом мало к нему располагала. А то что где-то кололо, стреляло, щемило- так это нормально ведь ничего не болит только у мертвеца, которым я к счастью не являлся. Несколько дней я был в палате один. Единственными и радужными событиями – были свежие газеты и приход моей жены Марты. В минуты нашего воссоединения я отрывался от ничегонеделанья и развлекал жену редко употребляющимися в обиходе изречениями. Из последних моих открытий были такие слова как- колдыхать- волновать, что либо, подвергать колышению. Мандиблы- руки, не из того место, правильнее сказать не очень умелые. Когда Марта уставала улыбаться мы говорили обо мне, о ней- о нас. Строили планы, мечтали. В конце неделе палата наполнялась живыми душами и отсутствием тишины. Я был этому рад.
Спустя неделю миловидное женское лицо в белом халате сказало, что жить мне осталось недолго. Я сидел с выпученными глазами, будто меня огрели пыльным мешком, а потом окатили кислотой. Я вцепился обеими руками в простыню… Крутил головой и повторял одно лишь слова- нет, нет, нет! Этого не может быть, не может! Я не верю, не верю! Человек, принесший мне эту новость, сказала, что ей очень жаль. Мне тоже было бы очень жаль если речь шла не обо мне, а о ком-то другом. Но в заключение стояла моя фамилия, моя. Жалость не играла здесь никакой роли. А что играло? Время, которое из величины постоянной, превратилось в привилегию не для всех.
В тот же день, я перебрался на этаж ниже где были такие же, как и я приговоренные без суда и следствие – смертники.
Марта пришла на следующий день- во вторник. По ее красноречивому взгляду и напряженным губам я понял, что мой самообман раскрылся и хорошо уже никогда не будет и самое страшное, что она об этом знает. Она тихо вошла, тихо положила пакет с яблоками на тумбочку, туда же тихо пристроила газеты и минералку. Села рядом и с каменным лицом стала говорить о погоде. Что может быть хуже разговаривать с женой о погоде?! Хуже могут быть только слова «мы справимся» «все будет нормально». Но она их не произнесла. Я не позволил всем своим видом. Она положила мою руку в свою- это было ужасно. Я рефлекторно вернул ее в исходное положение, и ссылаясь на усталость попросил ее уйти. (я не мог больше выносить ее жалости, не мог.) Отвернувшись к стенке, я закрыл глаза. Она поцеловала мою небритою щеку и сказала, что придет завтра. Я сказал, что буду ее ждать. Я не злился, не винил ее. Не знаю, как бы я повел себя, оказавшись на ее месте. Участь знаете незавидная- смириться и просто ждать. Я бы наверняка с ней не справился. Вот и у нее сдали нервы. На следующей день она не пришла и к концу неделе тоже не появилась. Сказала по телефону что простыла и дрожащим голосом добавила, что боится меня заразить и поэтому прийти пока не может. Я ответил, чтобы она берегла себя и повесил трубку. Не зная, плакать мне или смеяться.
Я смотрел на кипящую суету за окном. Январь выдался морозным, но не заснеженным, и по этой причине город двигался в обычном сумасшедшем режиме, не засыпая ни на минуту в километровых пробках. Формально жизнь и смерть разделяло однокамерное стекло. Это было так комично, но несмешно. За свои 32 года я не видел столько слез, боли, ужаса как в этих бледно -желтых стенах.
Первый из нас ушел Сашка- молодой парнишка студент истфака, сгорел от рака за пару месяцев. Он лежал слева от меня и до последнего шутил. Через 8 часов на его место пришел мужчина с лицом Иисуса. Вряд ли он исцелился. В прочем я об этом уже не узнаю.
Через три дня костлявая пришла за Володькой. Полубродягой, полубомжем, в действительности, недопонятым ученым лет 45. Я думаю он просто родился не в то время и был слишком добр для этого мира. Ближе к ночи ему стало совсем невмоготу, он громко стонал, корчась от боли. Я попросил у медсестры обезболивающего, и юная, доброжелательная с виду особа, (лучше бы она была добродетельной) сказала мне что ему уже ничем не помочь. Свое отжил. Нормальный человек или человек с улицы возмутился бы стал бы требовать врача, медицинского вмешательства. Но я не был, ни тем, ни другим, я был тем, кто доживал свое. Что я мог сделать? Только вернуться к Володьке и вытирать с его бесцветного лица пот, что я и делал. Я с горечью понимал, что девушка не виновата. Ведь даже самый добрый, золотой человек с зарплатой в 8 тысяч когда-нибудь превратится в нечто холодное, твердое - в сталь. Это было правдой и от этого становилось не по себе. Минут через сорок в палату вбежала все та же медсестра, но на этот раз встревоженная и недовольная. Что у вас тут происходит?! Вы же мне всех разбудите. Что он так орет?! Заткните ему рот рукой. Это все что она сказала. Ту ночь я никогда не забуду...
Следующим вечером Мишка- прораб со стройки сказал, что пойдет подышать воздухом. И не вернулся. Повесился на дубе за углом пока все спали. Я тоже спал... Я был так потрясен и раздавлен, что в пору было и самому присматриваться к злосчастному дереву. Но я взял себя в руки, и кое-что еще стал писать. Сначала выходило коряво (в душе видимо я был врачом) потом моя сумбурная писанина стала походить на письма. Я адресовывал их нашей с Мартой дочери- Оксане. Я ее так долго ждал и за такой короткий срок успел уже так сильно полюбить.
Солнце было в зените. Когда я, согнувшись вперед, поджав под себя ноги, гнал строчку за строчкой так быстро, как только мог. Это было не вдохновение, а страх, страх не успеть договорить. Я боялся, что что-то обязательно случится- закончатся чернила, бумага, слова- моя жизнь. И письмо, может быть самое важное, останется недописанным. Я не мог этого допустить! Не мог. Не мог. Я требовал еще и еще чернил, чистых страниц, нового дня. Марта приносила мне все необходимое и иногда даже приносила с собой улыбку ту самую как раньше. Я отдавал ей в хронологическом порядке кипу – воспоминаний, переживаний, напутствий. Она складывала их в два раза и убирала в широкую сумку, идеально подходящую для прощальных писем. Мы почти не разговаривали. Говорить стало для нас моветоном. Мы молчали. Так было честнее. Мое сердце не чувствовало уже ни боли, ни сожаления... Оно билось и это лучшее что могло быть. Вечером я снова изводил бумагу, письма скатывались по моим ногам и падали на пол. Вот некоторые из них. :
Обязательно съезди на озеро Рица. Оно расположено к востоку от Гагрского хребта. Это удивительное место. Потрясающее, завораживающее! Это водная равнина меняет свой цвет в зависимости от времени года. Весной и летом преобладает зелено-желтый цвет воды, а осенью и зимой- холодный сине-голубой. Это происходит из-за разной степени прозрачности вод впадающих рек и развитием микроскопических водорослей в самом водоеме. Ты должна это увидеть!
Когда будешь в Лимасоле и устанешь от палящего солнца, спрячься от него в эвкалиптовой роще. Она простирается вдоль береговой линии между старым городом и туристической зоной. Там же на Кипре не забудь посетить древний город Курион. И тогда твоему взору откроются фрагменты напольных мозаик, повествующих о гладиаторских боях, дом Ахилла, амфитеатр.. А на возвышенности Куриона тебя ждет волшебный панорамный вид на море и окрестности города. Не упусти возможность там побывать! Вечером под звуки уличной музыки прогуляйся по пристани Marina. Нагуляв аппетит, зайди в таверну у Терри. Там ставят ,,Битлз” и неприлично вкусно кормят. Тебе понравится. Когда тебе захочется всего и сразу отправляйся в Мексику. Там ты найдешь горные заснеженные вершины, пещеры, водопады, вулканы, тропические курорты с белоснежным песком и океаном- цвета сапфира. В Мексике даже улицы колоритны. Не откажи себе в удовольствие поучаствовать или посмотреть карнавалы, они проходят в разных частях страны с февраля по март. Когда на душе будет серо уныло, как-то не очень, отправляйся в солнечную Италию. Она лечит все. Почти все...
Слушайся маму хоть порой она будет невыносимой. Будет ограничивать твою свободу, заставлять делать уроки, ходить в школу, есть кашу по утрам от которой ты не станешь большой и сильной, но сбережешь свой желудок от гастрита. По выходным тебя ждет генеральная уборка, и зная Марту, избежать этого процесса будет непросто. Но я желаю тебе удачи. Иногда тебе будет казаться, что она тебя не слышит, не понимает. Но это не так. Совсем не так. Она любит тебя! Не обижайся на нее понапрасну.
Какую бы ты профессию не выбрала, чем бы ты не занималась, будь счастлива! Ведь счастья- это не то что ты имеешь, а то что ты делаешь. Я жил по этому принципу и надеюсь ты тоже будешь. Я занимался археологическими раскопками и был счастлив. Как бы не складывалась твоя жизнь оставайся человеком в любой ситуации, не озлобляйся на этот мир. Он ни в чем не виноват, виноваты всегда только люди. Будучи подростком прочти книгу Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» О.Генри «Дары волхвов». Посмотри фильм о настоящей мужской дружбе 1+1. Посети Чикагский музей естественной истории. Я расскажу тебе о нем завтра... А сегодня, сегодня я не прощаюсь, не могу… 10 января 2015.
… Оксана родилась через полтора месяца 23 февраля 2015
0

#50 Пользователь офлайн   Наталья Владимировна Иконка

  • Администратор
  • PipPipPip
  • Группа: Куратор конкурсов
  • Сообщений: 10 435
  • Регистрация: 26 сентября 15

Отправлено 28 февраля 2018 - 20:02

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ОТСЕВ
Сергей Кириллов - ПЛЮС
Андрей Растворцев - ПЛЮС
Наталья Иванова - ПЛЮС
ПРОШЛО В ЛОНГ-ЛИСТ НОМИНАЦИИ - УЧАСТВУЕТ В ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ КОНКУРСА


49

ПОСЫЛЬНЫЙ СТЁПА


Декабрь 42 года, Сталинград.
Непроглядную тьму разрывали сполохи осветительных ракет. Красноармейцы, пристроившись в воронке, пытались дремать, не обращая внимания на редкие щелчки выстрелов и колючий ветер, яростно бросавший щедрыми горстями ледяную крупу.
- Старшина, к ротному, - солдат вкатился в импровизированный окоп и шепотом повторил:
- Старшина, к ротному.
Пожилой боец неторопливо встал, отряхнулся и, поправив что-то под телогрейкой, тихо ответил:
- Иду.
В подвале полуразрушенного дома, освещённые скудным светом коптилки, молча курили несколько офицеров.
- Товарищ… - вытянулся было вошедший старшина.
- Вольно, Семеныч, садись, - ротный добродушно махнул рукой, - давай без церемоний. Как бойцы?
- Нормально, товарищ капитан, - старшина отряхнулся и присел у крохотного огонька, зябко потерев руки, - холод собачий, но держимся.
- Немчура успокоилась? – ротный протянул подчинённому папиросу.
- Да как же ей не успокоиться, - хмыкнул Семёныч, с наслаждением затянувшись, - если мы вчера им так наваляли, что драпали быстрее пули.
Раздались приглушённые смешки.
- Что разведка? – ротный внимательно смотрел на разложенную карту.
- Подтвердила скопление сил, где мы и думали, эх, нам бы туда «бога войны» (артиллерия – авт.) да на часик, - старшина вздохнул.
- Посыльные так и не дошли? – капитан вновь закурил.
- Шестерых отправил, командир, ни один не вернулся, там и мышь не проскочит.
- А проскочить надо, старшина, кровь из носа, но надо, - капитан дернул ворот гимнастерки, - день, ну два мы тут ещё продержимся, а потом – сам знаешь, перебьют.
- Перебьют, товарищ капитан, патронов-то у нас маловато, гранат котёнок наплакал, а танки, сами знаете, рядом, если попрут на нас – раздавят, - Семёныч аккуратно затушил окурок.
- А они попрут, старшина, может, уже завтра.
- Так точно, товарищ капитан, мы им тут, как кость в горле, - согласно кивнул боец.
- Кого отправишь? – ротный внимательно посмотрел в освещаемое сполохами лицо подчинённого, - ты пойми, я не приказываю, я прошу.
- Степу, - твердо ответил старшина.
- Степу? – удивленно переспросил офицер.
- Так точно, товарищ капитан, если он не пройдёт, то никто не сможет. Значит, судьба нам такая Богом дана – помереть тут.
- А он сможет? Тут разведчики погибли, - не выдержал молчавший до этого один из офицеров, - а ты Степу хочешь отправить.
- Товарищ лейтенант, - старшина повернулся к взводному, - а у нас есть варианты? Положим всех парней, а толку ноль будет. А Стёпка шустрый, глядишь, и проскочит. Выбора нет, жаль мне его, душа болит, но иначе никак.
Офицеры тактично промолчали.
- Что так нам смерть, что так, - продолжил старшина, - а Стёпка везучий, помните, как под танком проскочил?
- Помню, ну что ж, удачи вам обоим, - ротный пожал крепкую руку старшины и тихо повторил, - удачи.
Когда Семёныч вышел, взводный задумчиво затянулся:
- Не знаю, может, он и прав, но мне кажется, что это ненормально.
- А что на войне нормального есть, лейтенант? – ответил ротный.
- Значит, наши жизни зависят от Стёпы?
- Значит, да, лейтенант, - ротный ещё раз посмотрел на карту и повторил, - значит, да.
***
- Степа, Степа, ты где, - тихий шёпот старшины разбудил красноармейцев.
- Степа!
- Семёныч, дай поспать, - недовольно пробурчал один из них, - шастает он где-то, как обычно, может, звездами любуется.
- Почему отпустил? Сколько раз вам, остолопам, говорить, присматривайте за мальцом. Стёпа, идрит твою в ненаглядную, ты где, чтоб тебя.
- Не шуми, - в воронку бесшумно скользнула тень, - дядь Вань, что ты бушуешь?
- Я тебе дам, бушуешь, - Семёныч легонько отвесил подзатыльника, - где пропадал? Снайперы кругом, да мало ли, пуля шальная и все.
- Что всё, - Степа усмехнулся, - меня так просто не подстрелишь.
- А ты не кичься, не кичься, ишь, моду взял, хвалиться.
- Совсем рехнулся, - глядя на две фигурки, скрючившиеся в воронке, прошептал проснувшийся красноармеец, - ты ему ещё два наряда объяви вне очереди, - и, поплотнее закутавшись в шинель, боец снова задремал.
- Дядь Вань, ну не ругайся. Что случилось? – Степа внимательно посмотрел на своего командира.
- Задание для тебя есть, малец, важное задание, если ты не справишься – все здесь сгинем, как пить дать, - Семёныч непроизвольно погладил воспитанника по голове.
- Без нежностей, - Степан с достоинством отстранился, - что за задание?
- В батальон доставить записку с донесением: через квартал отсюда немцы технику собрали, никак, атаковать будут, здесь, - старшина показал на листок, - координаты, если наши накроют артиллерией, то будем жить.
- А если нет, - Степа внимательно посмотрел в глаза командиру.
- А если нет, - Семёныч, оглянувшись, перекрестился, - не будет нас, никого.
И задумчиво повторил:
- Никого.
- Понятно, дядь Вань, готов к выполнению задания, - Степан шутливо вытянулся, - ай, щекотно!
- Потерпи, Степка, закреплю гильзу покрепче, ты же, голова еловая, ещё потеряешь.
- Старшина, да ты что… да я…
- Цыц, - громкий шепот Семёныча остановил начавшуюся было речь, - сказал, закреплю, значит, замри и не шевелись.
- Есть замереть!
- Вот и молодец, - старшина ещё раз посмотрел Степана, - штаб батальона найдёшь, не маленький, и сразу к комбату, ясно? От тебя, Стёпка, теперь все мы зависим, не подведи.
- Не подведу, дядь Вань, обещаю.
Старшина дернулся и крепко прижал к себе воспитанника:
- Береги себя, Степка, очень прошу – береги. Ну, с Богом.
- Только не крести меня, поймут неправильно, или вообще не поймут, - Степан хмыкнул, - не волнуйся, дядь Вань, скоро увидимся, и, подмигнув напоследок, посыльный растворился в декабрьской ночи.
***
« Так, пойдём короткой дорогой или в обход», - слившись с землёй, Степан внимательно осмотрелся, - «кажется, тихо».
«По прямой – могу нарваться на собак, эти твари меня учуют за километр».
«А в обход – минное поле. И те же собаки могут быть. Принесла ж их нелёгкая, а наши и не знали. Вот так и погибли, один за одним, все посыльные».
Степан вздохнул.
«Хорошие были мужики, светлая им память».
Вдалеке фыркнула осветительная ракета.
«Пора».
Аккуратно прокравшись под колючей проволокой, Степан резко вскочил и в два прыжка влетел в окно полуразрушенного здания.
«Кажется, получилось, отлично, вот здесь мы и сократим».
Затаившийся на втором этаже немецкий снайпер, напряжённо вглядываясь в темноту, не заметил, как в паре метров от него, не дыша, прокралась юркая тень.
«Есть. А с тобой, сволочь, как вернусь, разделаюсь, ворошиловский стрелок, мать твою».
Ещё один бесшумный прыжок вниз и… Злобное рычание, казалось, заставило вздрогнуть даже колючий ветер. Степан повернул голову. Овчарка. Она его почуяла, и залилась торжествующи хриплым лаем.
Через минуту раздались команды, лязг оружия, вспыхнули лучи прожекторов, с шипением взлетели осветительные ракеты. Степа слился с землёй и застыл.
«Если начнут прочесывать с собаками, мне хана».
Натасканные псы, натянув поводки, обнюхивали каждый метр земли.
Луч прожектора ударил по глазам.
Лай приближался.
«Всё, кранты».
***
Старшина напряжённо вслушивался, всё было тихо.
«Может, проскочил».
Неожиданно раздалась хлесткая очередь, со стороны немцев вспыхнули прожектора, взлетели осветительные ракеты.
«Неужели заметили?».
Бойцы проснулись и, высунувшись из воронки, смотрели вперёд.
- Старшина, не волнуйтесь, Степка же фартовый, он проскочит, - молодой красноармеец пытался успокоить командира, - его немчура ни в жизнь не поймает, правда мужики?
Солдаты согласно загудели.
- Тихо! – Семёныч поднял руку, - слышите?
Все замолчали, стараясь расслышать сквозь свист ветра… Расслышать что? Выстрелы, глухие разрывы, команды?
Издалека еле доносился… лай. Собаки.
- Всё, пропал наш Степка, - прошептал красноармеец.
Бойцы, стараясь не смотреть на старшину, склонили головы. Семёныч снял шапку и заплакал.
***
От лая звенело в ушах. Та самая, в этом Степан был абсолютно уверен, овчарка тащила хозяина к затаившемуся посыльному, который, уже мысленно попрощавшись с Семёнычем, готовился подороже продать свою молодую жизнь.
Но зрение человека не такое зоркое, как у собаки, а обоняние – тем более, поэтому немецкий солдат, не видя ничего впереди, что-то громко крикнул и потянул упирающегося пса в другую сторону. Тот, бешено рыча, пытался сорваться с поводка и броситься на Степу. Но прозвучала ещё одна резкая команда и лай стал удаляться.
«Пронесло».
Посыльный осторожно поднял голову и осмотрелся: поднятая по тревоге группа немцев была уже метрах в двадцати правее.
«Вперёд».
Степан пополз. До позиций наших было около километра. Огибая заледеневшие трупы, куски колючей проволоки и горы гильз, посыльный внимательно прислушивался – но было тихо. Значит, повезло. Пока повезло.
Иногда казалось, что спину буравит собачий взгляд. Словно учуявший его пёс не мог простить того, что добыча ускользнула так легко.
Эти ненавидящие глаза подстегивали ползти ещё быстрее. Степан понимал – вторая встреча с псом станет для него последней. До наших оставалось метров четыреста, не больше. От пронзительного взгляда заболел затылок. Посыльный замер и прислушался. Тихо. Только свистит ветер и где-то вдалеке глухо зарычал танк. Зарычал?
Степан медленно повернул голову и вздрогнул, на него с ненавистью смотрели уже знакомые глаза: пес явно убежал, чтобы рассчитаться со своей ускользнувшей жертвой.
«Вперёд!».
Он вскочил и, не скрываясь, огромными прыжками, как заяц, рванул к позициям батальона. Пес бросился вдогонку.
***
- Что там такое? – командир батальона вышел из блиндажа,- часовой!
- Я, товарищ майор, - вытянулся красноармеец.
- Откуда шум?
- Непонятно, вроде, собака лает, гонится за кем-то!
- Ракету!
- Есть!
Раздался хлопок и через несколько секунд командир батальона и вышедшие офицеры увидели, как в паре сотне метров, заливаясь яростным лаем, прямо на них несётся огромная овчарка. Она явно кого-то преследовала, но кого – видно не было.
- Что за… - пробормотал замполит и потянулся к кобуре, - немецкая, бешеная что ли? Может, пристрелить её, а комбат?
- Кого же она гонит, - майор пытался рассмотреть что-то впереди.
- Комбат!
- Стреляй, не спрашивай, только аккуратно, ракету!
Майор ещё раз посмотрел вперёд и, чертыхнувшись, вернулся в блиндаж.
***
Сердце вырывалось из груди, а в голове билась только одна мысль – «только бы успеть».
Степан петлял, как угорелый, между воронок, стараясь оторваться от мчащейся за ним смерти. Он не видел, как вспыхнула ракета, он не видел выглядывающих из окопа офицеров, он чувствовал только полный животной ненависти взгляд, прожигающий затылок. Ещё несколько метров, и резко вправо.
Степан скатился в воронку, не касаясь земли, оттолкнулся и выпрыгнул, пес, вскочивший вслед за ним, на секунду замешкался.
«Быстрее».
Сухой звук выстрела и надрывный собачий вой. Не оглядываясь, посыльный прыгнул в окоп и, едва не сбив часового, влетел в блиндаж.
- Степка? – комбат поднял голову, - ты как здесь оказался?
- Так вот кого овчаркой гнали, комбат, - замполит внимательно посмотрел на посыльного, - а это что у нас?
Тяжело дыша, Степан молча смотрел на офицеров, изучающих записку из гильзы, сил не осталось даже на обычный кивок.
- Радист!
- Я, товарищ, майор.
- Срочно передать на батарею координаты, огонь по готовности.
- Есть!
***
- Товарищ старшина, товарищ старшина!
- Чего тебе, - командир посмотрел на красноармейца.
- Это наши, артиллерия, слышите?
Семёныч вскочил и выглянул из воронки: там, где разведка обнаружила скопление техники, полыхало зарево разрывов.
- Значит…
- Я же говорил, что нашего Степку не поймать! – солдат рассмеялся, - даже собаками не поймать.
***
- Ну, герой, - офицеры присели перед посыльным, - за такой подвиг тебе и ордена не жаль, только не дадут нам тебя наградить, сам понимать должен – не положено.
Степан тяжело вздохнул.
- Я, товарищ майор, тут берёг на всякий случай, – замполит протянул жестяную банку со свастикой на крышке, - это, конечно, не орден, но…
«Сливки?»
- Пить ты не пьёшь, - усмехнулся комбат, - поэтому тебе деликатес трофейный, ну а нам с замполитом спирта по такому случаю, наливай.
Тихо звякнули кружки.
- За тебя, герой.
Ответом было громкое урчание. Нервно вздрагивая ухом, из миски самозабвенно лакал сливки огромный, пушистый черный кот, по кличке Степа.
0

Поделиться темой:


  • 6 Страниц +
  • « Первая
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • Вы не можете создать новую тему
  • Вы не можете ответить в тему

1 человек читают эту тему
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых пользователей