[GREEN]

Номинация ждёт своих соискателей.

Объявление конкурса, здесь: http://igri-uma.ru/f...?showtopic=4345

Прикрепленные файлы

•  ФИО - ЗАЯВКА - детско-юношеский Десятая планета.doc (29,5К)
  Количество загрузок:: 91

[Andreeva]

№ 1

СУП ИЗ ЧЕРЕПАХИ

В начале августа мне позвонил Славик и взволнованным голосом на одном дыхании выпалил:
– Сань, у меня тут появилась черепаха, огромная такая, тяжелая, как гиря, панцирь толстый-претолстый, а морда, как у динозавра, длинная и квадратная, и хвостик, такой смешной, хочешь посмотреть? Приходи прямо сейчас, дома никого нет.
– Черепаха? – спросил я удивленно. – Где ты ее взял?
– Нигде не взял. Сама прибежала, то есть приползла. Она двигается медленно-медленно, почти как гусеница. Придешь?
Дел у меня никаких не было, и я просто лежал на диване и читал новую книгу Хольбайна «Подземный мир». Как раз на самом интересном месте. Подумав немного, я решил, что на черепаху стоит взглянуть, тем более что живых черепах я раньше никогда не видел.
– Ладно, приду. Минут через десять буду у тебя, – сказал я быстро и положил трубку.
Славик был моим одноклассником. Раньше мы, в общем-то, не дружили, но при встречах оживленно болтали по пустякам. С ним, вообще-то, мало кто разговаривал. Он был сам по себе и не любил, или не умел, заводить знакомых и друзей. Вначале его долго доставал Атаман Гоша со своими шестерками, пока не довел пацана до слез. Славик пообещал им, что расскажет все своему дяде. Дядя, по его словам, был каким-то начальником в районном управлении милиции. Гоша, конечно, не поверил ему и ребром руки оставил на его шее синий отпечаток.
На следующий день, Атаман не пришел в школу. Еще два дня класс отдыхал от его глупых шуточек и мерзких выходок. В понедельник появился. Такой тихий и кроткий. Потом Славик рассказал мне, что Гошечка вдали от толпы тихо попросил у него прощения. С тех пор Славика никто не трогал, и он мог спокойно пребывать в своем молчаливом одиночестве.
В конце учебного года он неожиданно привязался ко мне и Панасу, и вскоре мы образовали Нерушимый Союз: Панас–Я–Славик. Позже к нам присоединился Игорь, который был почти на год младше, но рассуждал как взрослый. Мы часто проводили время вместе, вместе гуляли, играли в компьютерные игры, болтали о чем-нибудь важном и неважном, смотрели ужастики, вздрагивали от страха, обсуждали планы на лето, и я выдавал им время от времени познавательные книжки из нашей семейной библиотеки.
Через десять минут я уже нажимал кнопку звонка у высокой металлической калитки. Славик жил в большом двухэтажном доме, который его отец недавно закончил строить, и к нему от калитки вела обложенная красивыми плитками дорожка. По бокам дорожки были посажены молодые ели.
Родители Славика не так давно разбогатели на торговле. Чем именно они торговали, он не знал, и к богатому удобству, которым его неожиданно окружили, относился равнодушно; он его просто не замечал. Я же старался пореже бывать в этом большом доме. Он казался мне неуютным и холодным. Однажды Славик рассказал нам по секрету, что, в принципе, его родители не были его настоящими родителями. Они взяли его из детского дома и усыновили, когда ему было два года, то есть почти тринадцать лет назад, и тогда они были совсем другими. Я спросил его, откуда он это узнал, и он пресным тоном сообщил, что его неродная бабушка Владислава сообщила ему это “по доброте душевной”. Эту бабку он ненавидел больше всего на свете, а других он просто не знал.
Славик открыл калитку и повел меня в глубину обширного двора. Здесь, у самого забора, построенного из длинных реек, покрашенных в зеленый цвет, он остановился.
– Вот, смотри. Вон она, под листьями прячется.
Мы нагнулись почти до самой земли. Я приподнял лист лопуха и увидел большущую черепаху с почти овальным желтовато-коричневым панцирем, на котором я насчитал шесть крупных щитков. Диаметром панцирь был около сорокапяти сантиметров. Края щитков были снизу слегка зазубренные. Голову черепахи я не увидел, так как она быстро исчезла внутри панциря, как только увидела нас.
– Ух, ты, здорово, – вскричал я удивленно. – Какая огромная! Ты знаешь, откуда она приползла?
– Точно не знаю, но я тут прошел вдоль забора и увидел ямку под забором, Наверно, она прорыла себе ход из этого двора, – и Славик показал рукой на соседний двор. – Сидела тут в ямке в песке сначала, а теперь перебежала под куст.
Я заглянул в широкую щель и увидел соседний двор, густо заросший деревьями и травой. Двор, как и старый дом, казался давно покинутым.
– Ты уверен, что она приползла оттуда? Там, кажется, никто не живет.
Славик пожал плечами.
– Я в начале тоже так думал. Я не видел Андреевну с начала весны. Наверное, ее забрал к себе сын. Но больше она ниоткуда не могла появиться. Видишь, везде забор.
Я огляделся и увидел новенький бетонный «еврозабор», окружающий огромный дом с трех сторон. С четвертой стороны забор еще не был достроен. Рядом с нами возвышался холм песка, завезенный для строительства. Я заметил небольшую дыру в мокром песке. В ней, наверное, и прятался пришелец.
– Скорее всего, оттуда, – согласился я. – Что ты будешь с ней делать? Она, наверно, голодная. Может, ее надо покормить?
– Давай отнесем ее в дом и дадим что-нибудь поесть, – предложил Славик.
– А откуда ты знаешь, чем ее надо кормить? Ты же никогда не держал черепах!
– Погоди, давай пойдем ко мне и найдем в интернете что-нибудь про черепах. Там, наверное, есть информация, чем их нужно кормить, и вообще, как их содержать.
Я тут же согласился. Я нагнулся и взял черепаху в руки. Она оказалась очень тяжелой, и у меня от напряжения тут же отвисли руки.
– Наверное, килограмм десять весит, – с гордостью сказал Славик, смотря на меня большими сверкающими глазами, в их голубых озерах плескалась нескрываемая радость.
– Думаю, больше. Двенадцать или даже пятнадцать, – ответил я важно.
Мы по очереди несли живой груз, пока не притащили ее на второй этаж в комнату Славика. Там мы положили ее на пол и закрыли дверь, чтобы она не сбежала. Потом мой друг включил компьютер, чтобы найти вид и название нашего пришельца. Мы обнаружили массу цветных фотографий черепах, пересмотрели весь список и вскоре увидели одну подходящую. Судя по внешнему виду, она была единственной, похожей на нашу. Мы прочитали все, что нашли, о строении черепах и выяснили, что их панцирь состоит из спинного щита – карапакса и брюшного – пластрона. Славик стал вслух вычитывать новую для нас информацию.
– “Аргентинская черепаха гран-чако, которую часто неверно называют чилийской черепахой. Имеет невысокий широкий панцирь длиной до сорока-трех сантиметров с зазубренными краевыми щитками”.
Мы посмотрели на то место, где мы оставили черепаху, но ее там не было. Она уже успела переползти в сторону кровати и наполовину скрылась под ней. Славик вытянул ее оттуда, и мы действительно увидели “зазубренные краевые щитки”.
– Вроде все правильно. Дальше: “Строение конечностей черепах обусловлено их образом жизни. У сухопутных черепах задние конечности столбообразные, а передние несколько уплощённые, приспособленные для рытья нор”. Я видел ее лапки. У них на конце еще когти есть.
– Конечно. Это чтобы легче землю рыть. Ладно, давай я буду читать дальше, – сказал я. – “Дальше идет... та-та-та, тра-та-та, ну, в общем, всякие тут подробности, перепонки, похожие на ласты... Нам это не подходит. Вот еще: “Форма панциря связана с образом жизни черепах: у сухопутных видов он чаще всего высокий, куполообразный, часто бугорчатый, у пресноводных – низкий, уплощённый и гладкий, у морских имеет обтекаемую каплевидную форму. Голова достаточно крупная...”
– “Это точно, очень большая, как у тираннозавра, – сказал Славик.
– Ага, может, это и есть маленький тираннозавр. Только что вылупился, – съязвил я. – “На бедрах могут быть небольшие шпоры”.
– Шпоры? На бедрах? А где у нее бедра? – озадаченно спросил Славик.
– Наверно, где-то внутри, под панцирем. Давай препарируем ее и посмотрим, где там у нее бедра. Ладно, я пошутил. Думаю, это не так важно. Слушай дальше: “Основная окраска желто-коричневая. Это помогает ей камуфлироваться...”
– Что такое камуфлироваться?
– Камуфлироваться значит маскироваться, скрываться, – выдал я с умным видом. “Обитает в Парагвае, юго-западе Боливии и северной Аргентине. Населяет низменности, саванны и пустыни. Пища – различные травы, стебли, ветки кустарников, цветы, фрукты...” Слушай, у вас фрукты есть?
– Не знаю, – неуверенно протянул мой друг. – Пойду, посмотрю.
Он побежал в кухню и через минуту вернулся с бананом в руках. Гран-чако к этому времени успел переползти в угол комнаты и застыл там, уткнувшись в ножку шкафа. Славик положил кусочек банана вместе со шкуркой у самого носа животного, но оно никак не отреагировало, даже голову не высунуло из панциря.
– “... И кактусы...”
– Кактусы? – удивленно воскликнул Славик. Они же с колючками! Как они могут их жевать?
– Не знаю, наверно, как верблюды, они тоже колючки жуют. Дальше. Ага, вот: “ Могут поедать улиток и мелких насекомых”.
– Но где же мы найдем улиток? Может, каких-нибудь насекомых наловить? Мух там, или бабочек или паучков.
– Ага, паучков. Ты еще скорпиончиков насобирай, а заодно тарантулов, фаланг и крестовиков, или там черных вдовушек. Глядишь, весь город очистишь от этой гадости, – весело рассмеялся я. Хорошо, я читаю дальше: “Нельзя кормить мясом, хлебом, творогом, кормом для собак и кошек. Это может привести к болезням и преждевременной смерти. Содержать можно в террариумах со скалистым грунтом и песком”. У вас весы есть? – неожиданно спросил я. – Давай взвесим ее, посмотрим, сколько она весит.
– Есть напольные весы в спальне родителей. Мать взвешивается каждый день теперь, в последнее время она следит за своим весом. Сейчас принесу, – и мой друг мгновенно исчез за дверью.
Когда он вернулся, мы поставили весы на пол и взгромоздили на них нашего незваного гостя. Черепаха закрыла своей тушей всю платформу и окошечко со стрелкой. Мы ничего не увидели и разочарованно посмотрели друг на друга. И в этот момент мы услышали громкие голоса внизу. Я понял, что пришли родители Славика, а встречаться с ними у меня не было большого желания.
– Ладно, я пойду. Потом что-нибудь придумаем... Знаешь, что надо сделать с этой черепахой? Отнеси ее во двор. Пусть пока там побудет в песке. Может, найдет себе что-нибудь поесть. Я не думаю, что с ней что-нибудь случится. Ведь до этого момента ничего не случилось, выжила, ну и дальше выживет. И поставь ей какую-нибудь посудину с водой, вдруг она пить хочет. Позвони мне вечером. Расскажешь, что и как. Хорошо?
Славик рассеянно кивнул головой, и я поспешил покинуть дом, на ходу поздоровавшись с его неродными родителями.
Дома я рассказал о находке Славика матери, не упустив ни одной подробности. Она внимательно выслушала меня. Потом на ее лице появилось выражение озабоченности.
– Он что, хочет оставить черепаху у себя?
– А что, разве нельзя? Она же сама приползла в их двор.
– Ты уверен, что он поступает правильно?
– В каком смысле?
– Черепахи, это не кошки или собаки. Чтобы содержать их дома, им нужно создать необходимые жизненные условия...
– Ну вот, опять ты!
– Что опять?
– То нельзя, это нельзя! Тебя послушаешь, вообще ничего нельзя.
– Но кота же я тебе разрешила держать в доме. И Мота... если бы не тот случай. Кроме того, черепахи – это не игрушки и не домашние животные. С ними никак не поиграешь. Сидят себе где-нибудь, и все! Что тут интересного? Я лично ничего интересного не вижу. Это все равно, что попугая в клетке держать – одно издевательство.
– И что ты хочешь сказать? – спросил я раздраженно, чувствуя, что мать во многом права.
– Сам догадайся, – ответила она и подошла к плите, чтобы поставить чайник.
– Он что, должен избавиться от нее? – спросил я удивленно.
– Угадал. Я думаю, он должен отдать ее тому, кто сможет правильно содержать ее. А еще лучше – отдать ее в зоопарк.
– Он ни за что не отдаст ее! – заявил я решительно.
– Откуда ты знаешь? Может, он подумает-подумает и решит, что будет лучше передать ее в надежные руки. Потом, может, в зоопарке такого вида нет. Тогда они очень обрадуются.
– А если им не надо? А если у них есть такая?
– Не важно, есть или не есть. Думаю, что даже если и есть, то от второй они не откажутся. Хочешь, я позвоню в зоопарк и все узнаю?
– Да, уж ты-то все узнаешь. Ладно уж, звони. Думаю, ты права. Как всегда, – сказал я уныло, размышляя, какой удар ожидает Славика.
Мать действительно позвонила в зоопарк и долго с кем-то разговаривала. Наконец, закончила и с улыбкой повернулась ко мне:
– Договорилась. Какая-то женщина сказала, что мы можем привести ее прямо завтра. Она предупредит кассира на проходной, чтобы та пропустила вас.
– Ага! Ты знаешь, сколько она весит? Мы ее не дотащим до зоопарка. Кроме того, Славик еще может и не отдать ее. С ним надо еще говорить, убеждать его целых два часа.
– Так долго? Он что, плохо соображает? – сказала мать, в голосе ее прозвучала ирония.
– Да нет, соображает он хорошо, только он наверняка считает, что это его собственность. У него, в общем-то, ничего нет, кроме компьютера и этой черепахи.
– У него есть ты! – сказала мать и неожиданно нежно притянула меня к себе.
Я с раздражением вырвался из ее объятий: терпеть не могу телячьи нежности.
– Ладно уж, завтра я схожу к нему и все объясню. Попытаюсь его уговорить. Посмотришь, что получится!
На следующее утро я уже стоял возле гран-чако, который высунул голову и ножки из панциря и медленно жевал листик. Я настойчиво уговаривал своего друга отдать черепаху в зоопарк. Славик мрачно выслушал меня, а потом уставился на меня своими потемневшими озерами. На этот раз в них булькало недовольство.
– Не отдам! Это моя черепаха! Раз она ко мне приползла, значит моя!
– Там ей будет лучше, чем здесь у вас.
– Ага! Лучше! Посадят в клетку, полметра туда и полметра обратно.
– А ты что, видел?
– Видел!
– Может, там маленькие черепашки живут, им много места не надо.
– Конечно! Может, они ее еще к медведям поселят? Будет с ними в прятки играть. Или в вольер к козлам, наперегонки бегать!
Мы не удержались и засмеялись.
Потом я еще долго уговаривал Славика, и чем больше я его уговаривал, тем больше он упрямился и не хотел сдаваться. Наконец, я потерял терпение и выпалил:
– Ладно, не надо! Не хочешь, не надо! Пусть она живет у тебя. Пока лето, она может жить во дворе. А зимой, когда будут морозы, она сдохнет от голода и холода!
– Она будет жить у меня в комнате, – неуверенно сказал Славик.
– Ага, в террариуме, с песочком и гравием, которого у тебя нет! Попробуй! А твои родители будут ей паучков и мошек ловить! Они вообще согласятся держать эту штуку в доме?
– Не штуку, а гран-чако! – со злостью выплеснул Славик.
– Ладно, я пошел, – сказал я. – Не хочешь, не надо. Никто тебя заставлять не собирается.
Я пошел к выходу. Славик медленно поплелся за мной. У калитки я остановился и посмотрел на друга. На лице его было страдальческое выражение.
– Ладно, не страдай. Оставь ее себе, – миролюбиво произнес я и взялся за ручку калитки.
– Слушай...
– Что?
– У меня через три дня день рождения. Ты помнишь?
– Ага, помню.
– Придешь?
– Конечно, если ты приглашаешь.
– Приглашаю!
– Значит, приду.
– Послушай, Сань...
– Ну?
– Можно, я оставлю ее до дня рождения, а потом мы оттащим ее вместе в зоопарк? – голосом мученика промямлил Славик.
– Так ты согласен? – в моем голосе звучало удивление и радость от того, что Славик оказался в конце умнее, чем в начале.
– Ага!
– Здорово! Значит, день рождения это...
– В субботу.
– А отнесем в воскресенье. Ладно, договорились. Тогда, я пошел, а то у меня дела есть дома. Увидимся в субботу. Пока.
– Пока! Я позвоню тебе, когда приходить! – крикнул мне уже вдогонку Славик.

Полдня субботы мы провели у меня в комнате. Мать отослала Славика, чтобы никто не мешал ей готовить праздничный обед. В два часа мы уже сидели за столом в большой гостиной. Славика посадили одного во главе стола. Слева от него сидела его мать, потом отец, дальше расположилась мать отца Славика, его бабушка Владислава Станиславовна. Когда мы столкнулись с ней нос к носу в прихожей, она надменно кивнула нам и предложила называть ее Владой Стасовной. Мне от неожиданности захотелось расхохотаться, но Игорь тут же заметил мои растягивающиеся губы и ткнул меня локтем в бок.
– Правда, в школе меня все называли Владислава Станиславовна. Так, для порядка, – закончила она с холодной улыбкой.
Владислава была учительницей русского языка и литературы, и, как рассказал однажды Славик, все ее классы, от пятого до одиннадцатого, ‘ходили по струнке’ и дрожали от одного ее взгляда. Она даже умудрилась побывать директором школы, недолго, правда.
Наши имена бабка Славика не потрудилась узнать, и мы, не называя себя, прошмыгнули в гостиную.
Напротив юбиляра, как взрослые в этот день называли Славика, уселся муж Владиславы Станиславовны, которого нам не представили, и который все время сидел тихо и незаметно и молча поглощал то, что ему подкладывала на тарелку его жена. Мы втроем сидели по другую сторону стола: я, рядом со Славиком, потом Панас, который старался всегда быть как можно ближе ко мне, и Игорь.
Владислава бросала на нас странные взгляды, которые я не мог точно описать, но, кажется, они выражали брезгливость. Ее муж смотрел на нас, как сквозь матовое стекло, по-моему, он нас даже не видел. Сам Славик горбился над своей тарелкой в напряженной позе, и на лице его не было видно никакой радости.
Обед проходил почти в полном молчании, если не считать длинной поздравительной речи матери Славика. Его отец произнес несколько бессвязных слов. Бабушка отделалась парой сухих фраз, а дедушка только протянул руку с бокалом и сказал: ‘За тебя!’ Нам троим никто слова не давал, и я этому очень обрадовался, потому что вообще не умел произносить никакие речи. Конечно, пожелания у меня были, но я страшно стеснялся произносить их вслух.
Мы поковырялись в каких-то салатах на своих тарелках, выпили по полбокала шампанского, потом мать Славика вышла за дверь и через минуту принесла большую супницу, от которой шел обильный пар и вкусный запах.
– А сейчас, дорогие гости, попробуем суп, который я приготовила по рецепту бабушки Славика... – она поставила супницу на угол стола между Игорем и дедом Славика, потом стала наливать суп в тарелки и выдавать их гостям.
Я успел перехватить раздраженный взгляд Владиславы.
– Дорогая, я просила называть меня Влада Стасовна, так мне привычнее.
– Простите, Влада Стасовна, столько лет живу с вами и никак не привыкну.
Бабка Славика наградила ее еще одним раздраженным взглядом.
Я принюхался к жидкости в своей тарелке: действительно, пахло аппетитно. Посередине возвышалась горка светлого мяса. Дед, имени которого мы так и не узнали, тут же принялся за суп, заедая его большим куском хлеба.
– Да, очень вкусно, – сказал отец Славика.
– Естественно, он же сделан по моему рецепту, – вставила Владислава, ни к кому не обращаясь.
– Мясо, правда, получилось немного жестковатым, вам не кажется? – сказала мать Славика.
– Да, пожалуй, оно немного твердое. А сколько ты его варила, дорогая?
– Час, как в вашем рецепте.
– Надо было варить два часа! Я же говорила тебе по телефону, мясо черепах особенное, его нужно долго варить.
Услышав слово “черепах”, я тут же насторожился. Я взглянул на Владиславу, но ее лицо ничего не выражало. Потом я посмотрел на Славика. Он уставился на бабку пронзающим взглядом и спросил напряженным голосом:
– Это мясо черепахи? Какой черепахи?
– Ну, той самой, которую Витя нашел во дворе. Я ее, правда, не видела, но Витя сказал, что она очень большая. Наверное, мяса у нее было очень много...
– Достаточно, – отозвался ее сын, отламывая кусок мяса и отправляя его в рот. Его толстые мокрые губы и скулы быстро двигались, а маленькие глазки смотрели прямо в тарелку. – Только крепкая была тварь...
– Виктор! – строго сказала его мать.
– Ладно, ладно... Панцирь у нее такой крепкий оказался, что я долго не мог его ничем разбить. Пришлось ломом поработать. Взял я лом и острым концом ка-а-ак вдарю, ну и проткнул ее насквозь, насадил как муху на иголку.
К моему горлу подступила тошнота, и я почувствовал, как моя спина начала нагреваться. Я быстро взглянул на Славика. Его щеки стали покрываться красными пятнами.
– Виктор, не надо рассказывать такие подробности. Не забывай, тут рядом дети... Жалко, конечно, бедную черепашку, но разве мы не можем раз в жизни попробовать черепашье мясо. Другие же едят. А мы что, хуже дру...
Бабка Славика не успела закончить. Славик внезапно сорвался со своего места и вылетел из гостиной.
– Что это с ним? – удивленно спросила бабка невинным голоском. – Что я такое сказала?
– Наверно, пошел искать свою черепаху, – произнес отец Славика бодрым голосом. – Сейчас вернется.
Славик вернулся через несколько минут. Лицо его было бледным, а губы сжаты. Весь вид его выражал ненависть. Я заметил, что пальцы его сжались в кулаки и руки мелко-мелко дрожали от ярости.
– Что вы сделали с моей черепахой? – закричал он.
– Успокойся, дорогой, – сказала мать Славика растерянно. – Не надо так волноваться...
– Вы... вы... Вы убили мою черепаху! – заорал Славик во все горло, начиная терять контроль над собой. – Зачем вы ее убили? Из-за этого мерзкого супа?
– Подумаешь, какая-то черепаха. Что тут такого? И не надо так кричать. Ты ведь находишься в приличном обществе, правда, мальчики? – отозвалась бабка.
Мой взгляд наполнился такой ненавистью, что Влада Стасовна неожиданно поджала губы и отвернулась.
Славик продолжал взвинчиваться, и я уже подумывал, не остановить ли мне его, пока не поздно. Но я сидел, не шевелясь, словно придавленный к своему стулу, и только изредка бросал сочувственные взгляды на своего друга, но он не обращал на них внимание.
– Вы... Вы все убийцы! Ничтожества! Твари!.. Твари!! Твари!! – вопил Славик в сторону взрослых. – Вы, ради этого дешевого пойла убили бедное животное!!!...
– Что-о-о? – заревел отец Славика. – Как ты нас назвал, свиняка такая?
Поднявшись со своего стула, он подбежал к Славику и схватил его тяжелой пятерней за руку выше локтя. Боль, наверное, была очень сильной, потому что Славик громко вскрикнул. Я неожиданно тоже вскочил со своего места.
– Славик! – вскричала его мать, побледневшая от испуга. – Виктор! Отпусти его!
– Замолкни, тебя никто не спрашивает, что мне делать! Я сейчас все мозги вышиблю этому недоноску! Я покажу ему, кто здесь тварь!
– Витя! Оставь мальчика в покое! – раздался твердый голос Владиславы. Ее сын тут же выпустил руку Славика.
– Витя! Славик! – кричала мать, – пожалуйста, успокойтесь! Не надо ругаться! Славик, я куплю тебе другую черепаху! Успокойся, ради бога.
Но тот уже не мог остановиться и, повернувшись к бабке, завопил:
– Не нужна мне другая черепаха! Верните мне эту! Это ты, ты виновата! Тебе нужен был этот проклятый суп! Тебе мало свинины, да? Ты захотела черепашины, да? Что, попробовала? Вкусно? Еще хочешь, да? На, получай!!!
И неожиданно для всех нас он схватил свою тарелку с супом и швырнул ее в опешившую бабку. Тарелка угодила в мощную грудь Влады Стасовны. Густая жидкость со всеми ингредиентами залила ее лицо и платье, а огромный кусок черепашьего мяса, ударившись о ее грудь, отскочил от нее и шлепнулся в вазу с салатом, опрокинув по пути бокал с красным вином. Влада Стасовна от ужаса потеряла дар речи, но на нее уже никто не смотрел.
– Еще хочешь? Да? На, ешь!!!
Разъяренный, красный от злости и ненависти, Славик схватил руками скатерть, которой был накрыт праздничный стол и резким движением рук сорвал ее со стола. Раздался грохот бьющейся посуды. На нас полетели осколки тарелок и остатки еды. Дед Славика от неожиданности чуть не свалился со своего стула, который начал падать назад. Он отскочил к серванту и там застыл с открытым от удивления ртом. Панас испуганно выскочил из-за стола и почти прижался ко мне. Игорь уже стоял рядом с широко раскрытыми, испуганными глазами.
В шуме и криках взрослых гостей отец Славика подбежал к сыну и попытался схватить его за плечи руками, но он резко вывернулся и пулей вылетел из комнаты.
Наша троица, не замедлила последовать за ним. Мы выскочили из гостиной и выбежали во двор, пробежали мимо огромного белого рыдвана «Судзуки» и нашли нашего друга в самой его глубине, сидящего на той самой горке песка, в которой его гран-чако совсем недавно вырыл себе уютную пещерку, чтобы мирно пожить в ней, пока люди не разберутся, что с ним делать дальше. Недалеко от горки я заметил на земле бурые пятна засохшей крови и осколки панциря, разрушенного тяжелым предметом, скорее всего топором. Никто не потрудился убрать останки и почистить место убийства несчастного животного, которое случайно заползло в этот двор в поисках уютного жилья и мира.
Я растерянно и печально смотрел на эти жуткие следы убийства, на своего друга, который, сложив руки на коленках и уткнувшись в них лицом, все еще мелко вздрагивал от внезапного эмоционального взрыва, и не знал, что делать. Я просто молчал. Рядом молча стояли Игорь и Панас, переминаясь с ноги на ногу. Мы, не договариваясь, молчали, чтобы дать Славику время и возможность успокоиться.
Потом мне в голову пришла очень смелая мысль. Я, не раздумывая, взял Славика за руку и мягко потянул к себе. Он поднял голову и посмотрел на меня мокрыми, покрасневшими глазами.
– Знаете, пацаны, у меня есть идея. Мы идем ко мне домой отмечать день рождения. Я вас всех приглашаю. Попробуйте только отказаться.
– Ты это серьезно? – спросил Игорь.
– Серьезнее не бывает. Валим отсюда. Быстро!

[GREEN]

№ 2

Наша детская площадка

Скрипнула дверь и, в открывшемся проёме вместе с паром, появилось улыбающееся веснушчатое лицо Сашки Рыжего.
- Ты идёшь на горку?- прокричал он.
Сашка - лучший друг Сергея ещё с первого класса. В первый же день, как только родители получили квартиру и переехали в этот район, Сергей познакомился с Рыжим, так он представился. Им предстояло вместе идти в первый класс. С тех пор они были неразлучны. Сейчас они уже учились в пятом классе, оба - с переменным успехом. То у Сашки было больше четвёрок, то у Сергея. Но это соревнование никак не отразилось на их отношениях. Вместе они создавали футбольную команду, ходили в походы и получали взбучку от соседей за разбитые стёкла, и поломанные ветки в саду, где росли яблоки и черешня.
В первый день зимних каникул ребята запланировали идти кататься на горку. Нужно было испробовать новые санки, что подарили Сашке. Они долго ждали, пока выпадет снег. Как раз, к зимним каникулам, зима сжалилась над друзьями и одарила их обильным снегопадом.
- Куда пойдём?- спросил Сергей, выходя на улицу.
Новенькие санки Рыжего красовались на белоснежном сугробе.
- У железной дороги собираются делать мост,- сообщил Сашка,- там огромная земляная гора. Знаешь, как здорово будет кататься.
- А нас не прогонят?- с сомнением спросил Сергей.
- Да сегодня выходной и там никого нет,- стал убеждать Сашка,- скоро там все наши соберутся, а мы будем первыми, вроде первопроходцев.
Сергей, молча, пожал плечами. По хрустящему снежку друзья двинулись в путь. Железная дорога с земляной насыпью находилась в двух километрах от дома, и ребята быстро дошли до места.
- Это не горка,- проговорил Сергей,- это горища. Даже страшно.
Самое удивительное, что никого из ребят ещё не было. С трудом ребята поднялись наверх.
- Что-то страшно,- проговорил Сергей.
- Зато мы будем первыми,- успокоил Сашка.
Ребята сели в санки и оттолкнулись от края.
Санки с ребятами стремительно понеслись вниз, подскакивая на кочках. От страха у друзей перехватило дыхание. На одной из кочек их перевернуло. Мальчишки кубарем покатились вниз. Что-то больно ударило Сергея в грудь. Перевернувшись несколько раз через голову, Сергей замер. Вдруг он услышал стон Рыжего. Мальчик открыл глаза и увидел друга, схватившегося за ногу. Санки улетели далеко вперёд.
- Нога,- простонал Сашка.
- Сейчас,- вскочил Сергей и подбежал к другу.
- Надо кого-нибудь позвать,- проговорил он.
Как назло никого не было поблизости. Тогда Сергей сбегал за санками и крикнул:
- Садись! Отвезу в больницу.
Сашка неуклюже перевалился на санки. Сергей, как мог, помог другу по - удобней сесть и потянул санки. В груди от напряжения закололо. Хотелось вздохнуть и набрать больше воздуха, но тяжесть в груди не позволяла этого сделать. Превозмогая боль, Сергей тянул санки с другом по дороге. Хорошо ещё, что больница находилась недалеко. И, несмотря на это, Сергею пришлось потратить не меньше часа, пока он довёз Сашку до больницы. Сил уже не было. Сергей объяснил врачу, что его друг, наверно, сломал ногу. Сашку забрали на рентген, а Сергей, держась за грудь и стараясь помедленней дышать, медленно побрёл домой. Ему ещё предстояло сообщить родителям Рыжего, что того забрали в больницу.
Сергей решил не расстраивать родителей и сказал, что Сашка слегка сломал ногу, и его забрали в больницу. Он смутно помнил, что говорила мать Рыжего. Он почувствовал тошноту и медленно побрёл домой. Увидев его в таком состоянии, мать забеспокоилась. Когда он рассказал, что произошло, и пожаловался на боль в груди, она вызвала скорую помощь.
В результате их поездки с горы, ребятам пришлось все каникулы просидеть дома. У Рыжего оказалось растяжение и ушиб. А у Сергея сломаны два ребра. Этот случай ещё больше сблизил друзей.
К концу учебного года ребятам предложили дежурить на детских площадках.
- Почему мы должны где-то дежурить, а у нас на улице даже площадки нет?- возмутился Сергей.
- Я узнаю у матери к кому нужно обратиться, чтобы нам тоже построили площадку,- пообещал Сашка.
В первый же день каникул друзья собрали всю детвору, что жила на их и ближайших улицах. Собралось человек пятьдесят. Сергей и Сашка были среди них самыми активными. Даже взрослые ребята не вмешивались, потому, что у Сашки был старший брат-боксёр. Этот аргумент часто помогал ребятам в спорах, и их лидерство не обсуждалось. Мать Рыжего сообщила им, что вопросом строительства детской площадки должен заниматься квартальный. А квартальным у них был дядя Вася из проулка.
- Ну и чего нас позвали?- поинтересовался Петька из соседнего дома.
- Мы решили на нашей улице построить детскую площадку,- сообщил Сергей,- вы - за?
- Давно пора,- зашумели ребята.
- Тогда сейчас пойдём к квартальному и выдвинем наши требования,- проговорил Сашка.
Детвора, осознав серьёзность своей миссии, торжественно двинулась к дому, где жил квартальный дядя Вася.
Мужчина очень удивился, увидев толпу ребят у своего дома. Выслушав их требования, он с самым серьёзным видом, хотя глаза его смеялись, проговорил:
- Сейчас мы пойдём всей делегацией в домоуправление, и вы там выскажете свои требования.
Дружная весёлая ватага, во главе с дядей Васей толпилась у небольшого здания домоуправления.
Через некоторое время к ребятам вышли две женщины.
- Не волнуйтесь,- проговорила полная женщина средних лет,- мы выполним вашу просьбу. Только у нас есть условие: мы дадим вам и грибок, и песочницу, и турник, и качели, и даже плиту для теннисного стола. Только у нас нет рабочих. Придётся вам самим всё устанавливать. Попросите родителей, чтобы вам помогли.
Громкое «Ура!» огласило улицу.
Радостные и счастливые, ребята возвратились домой. Это была их первая Победа. Их услышали взрослые, и выполнили их требования. Гордость распирала их.
В тот же день они расчистили место под площадку. Когда - то здесь был огород, но бывший хозяин не удосужился даже вырвать амброзию. До самого вечера, ребята дружно трудились и лишь требовательные голоса родителей, зовущих их домой, смогли оторвать их от дела.
На следующий день завезли грибок, стол и лавочки. Ребята с родителями появились на площадке, и закипела работа. Кто-то копал ямки и закапывал столбы, кто-то красил лавочки. Работа нашлась всем. Заражённые энтузиазмом детей родители, вспомнив своё детство, охотно проводили время на площадке. Пригодились ребятам здесь навыки уроков труда. Через неделю завезли песок. Сделанная своими руками площадка убедила ребят в том, что они могут всего добиться, если действовать сообща. Это была лучшая площадка во всём городе. Можно сказать, гордость улицы. Здесь были и качели, и турник, и даже теннисный стол. Привезли всё, как и обещали в домоуправлении.
Лето пролетело незаметно. Ребята не вылезали с площадки. Теперь родители были спокойны за своих отпрысков. Приходили даже с других районов, чтобы поиграть в теннис. Здесь состоялись знакомства и у Сергея с Сашкой появились новые друзья, и партнёры по теннису.
Рядом с детской площадкой жила одинокая старушка. Звали её бабушка Поля. Высокая, строгая женщина, замотанная платком, всегда ходила в чёрном платье. Ребятам часто доставалось от неё. Особенно строга она была с Сашкой и Сергеем. Даже если они были не виноваты, она отчитывала их, считая заводилами. А произошло всё это из-за того, что один раз они залезли к ней в сад и нарвали зелёных яблок. Потом этими яблоками угощали друзей и знакомых. Конечно, об этом стало известно бабушке Поле и ребятам, и им досталось. А ещё у неё рос виноград, который, словно магнит, притягивал всех детей в её двор. Собаки у неё не было, но чутьё у бабушки Поли было удивительно тонким. Стоило им подкрасться к забору, как замки и засовы на её дверях начинали греметь. С появлением площадки, бабушка потеплела к детворе и иногда выносила им сама виноград и вишни.
- Мне не жалко,- сказала как-то она,- но вы же ломаете ветки. А от этого страдают деревья.
- Если в следующий раз полезем к ней за яблоками, то будем по - аккуратней,- предупредил Сашка Сергея.
К тому времени, когда они собирались сделать набег на её двор, у бабушки Поли созрели и виноград, и яблоки.
Было уже темно, когда две фигуры, подкрались к забору. Некоторое время они стояли, затаив дыхание, потом быстро перелезли через забор и притаились в кустах. Пока всё шло по плану. Тишину не нарушил привычный грохот запоров двери.
- Что-то подозрительно тихо,- прошептал Сергей.
Ребята медленно двинулись к дому, где рос виноград. Тоненькая струйка света одиноко пробивалась из-за ставни. Теперь, пока не загремели засовы, нужно было сорвать несколько кисточек и, спрятав их за пазухой, быстро убежать. Прислушиваясь, ребята начали срывать кисти и запихивать под майку. Но шума открывающихся запоров так и не донёсся до них.
- Всё, хватит,- прошептал Сашка,- мне уже некуда класть.
- И мне,- ответил Сергей.
Неслышно, они перебрались через забор и вздохнули с облегчением.
- Странно, почему не вышла баба Поля?- проговорил Сашка.
- Сам удивляюсь,- пожал плечами Сергей.
Виноград друзья поделили поровну между ребятами, которые ждали их на площадке.
- Давайте и мы пойдём за виноградом,- предложил кто-то из ребят.
- Не наглей,- строго заявил Сергей,- узнаю - уши надеру.
- Мы сами сходим,- заявил Сашка.
За весь день никто не видел, чтобы во дворе появилась бабушка Поля. Хотя все ожидали, что она непременно заметит хищение и придёт их ругать.
Когда стемнело, Сергей отвёл Сашку в сторону.
- Слушай, может с Бабой Полей что случилось?- с тревогой спросил он, - за весь день она не показалась во дворе.
- И свет горит, значит, должна быть дома,- подтвердил Сашка.
- Может, пойдем, посмотрим?- предложил Сергей.
Перебравшись через забор, ребята подкрались к дому и прильнули к щели в ставне.
Рассмотреть было не возможно.
- Давай, если утром она не покажется,- предложил Сашка,- скажем квартальному.
- И что ты скажешь?- усмехнулся Сергей,- пришёл воровать виноград, а она не выходит.
- Ладно, утром посмотрим,- махнул Сашка рукой.
С утра и почти до обеда, ребята следили за домом бабушки Поли, но никто так и не появился во дворе.
- Всё, сказал Сергей,- была, не была, пошли к дяде Васе. Расскажем всё как есть. Пусть он сам решит, что делать.
Сбиваясь, ребята рассказали квартальному, что бабушка Поля закрылась и третий день не выходит на улицу. Дядя Вася пошёл с ребятами. Он решительно постучал в двери. Но, никто не ответил. Тогда он подошёл к окну и снова постучал. Из-за окна послышался стон.
- Нужно вызывать участкового и скорую помощь,- решительно проговорил дядя Вася.
Когда ломали двери и выносили на носилках тётю Полю, ребят прогнали за забор. Участковый с дядей Васей заколотили двери.
- Молодцы ребята,- сказал участковый, перед тем как уйти, если бы не вы, женщина умерла бы.
Ребята смущённо переглянулись.
- У меня к вам просьба,- продолжил участковый,- вы, я смотрю, ребята честные и ответственные. Присмотрите за домом, чтобы ни кто не залез, пока женщина находится в больнице.
- Мы проследим,- пообещали Сергей и Сашка.
На детской площадке Сашка объявил:
- Не вздумайте залезть во двор к бабе Поле. Считайте это моей убедительной просьбой.
Многие уже знали, что произошло и согласно закивали головами. После этого случая, ребята перестали лазать к ней в огород. Да это и не надо было. Теперь бабушка Поля сама звала ребят, когда хотела их угостить. Мальчишки в благодарность были рады помочь ей по двору. А Сашка и Сергей у неё были желанными гостями.

[GREEN]

№ 3

Отрывок из школьного романа «Второй закон Кеплера»

…Мне пришлось достаточно долго ждать, пока Милана Вадимовна откроет дверь на звонок. Наконец я впервые увидела маму Артёма…

Они похожи. Его мама невысокая, – но темноволосая и темнобровая, как сын. Только глаза у неё светло-голубые. И такие же, как у сына, грубоватые черты лица.

Она едва стояла на ногах. В первую минуту я решила, что Милана Вадимовна больна: растрёпанная, в помятом халате, она даже пошатывалась. Косметика на лице немного расплылась, вокруг глаз лежали серые тени. Заметив мой взгляд, она провела рукой по щекам и под глазами – но движения у неё были какие-то неловкие, неуверенные. Она оперлась рукой о дверной косяк; я вдруг поняла, что дело не в болезни.

Милана Вадимовна была пьяна. Или, как выражается мой отчим, «в не самом трезвом состоянии».

Этого я никак не ожидала. До сих пор пьяных я видела только в кино или на улицах. Но решимость воплотить в жизнь мой смелый план пересилила страх. В голове мелькнула жуткая мысль: пусть. Возможно, это облегчит мне задачу, и у меня будет больше времени…

- Здравствуйте, – как можно более непринуждённо поздоровалась я. – Артём просил принести ему тетрадку. Ему срочно нужно. По физике.
- А зачем? Он же на тренировке, – нахмурилась Милана Вадимовна.
- В том-то всё и дело, – я будто читала по написанному и ни разу не сбилась. – Тренировка идёт всего полтора часа. А затем он хочет посидеть порешать кое-какие задачи. И мне обещал объяснить новый материал.
- А ты кто?
- Юнна Прищепкина, – своё имя я вымолвила полушёпотом и в страхе следила за реакцией Миланы Вадимовны. Но на её лице не появилось никаких признаков недовольства, и я осторожно продолжила:
- Я на два класса младше, из девятого «вэ». Мы ещё на продлёнке подружились. Он обещал подтянуть меня по физике…

Больше Тёмина мама ни о чём не спросила. Она пропустила меня в квартиру и, открыв дверь в комнату сына, пошла к себе.

С трудом переведя дыхание, я огляделась. Я была в Тёмином мире…

Ещё в младшей школе Драгостальский утверждал, что порядок – одна из его базовых внутренних потребностей. «Порядок в тетради – порядок в голове», – говорил он, с сокрушённым видом просматривая мои хаотичные конспекты, перечирканные упражнения, зачириканные слова и бессистемные записи в блокнотах с небрежно измятыми углами. И сейчас в его комнате царил поистине солдатский, если можно так выразиться, порядок. Это облегчало мне поиски… И осложняло одновременно.

В сумке лежал фотоаппарат, который я предусмотрительно захватила с собой, как и полагается сыщику. Нельзя было терять ни минуты; драгоценную плёнку в тридцать шесть кадров предполагалось экономить и расходовать только на самое необходимое – однако я не удержалась и стала фотографировать Тёмины книги. Мне хотелось оставить доказательство того, что он – тот самый, о ком говорила Ольга Ивановна. Иначе потом я сама себе не поверю и решу, что все эти чудесные книги только приснились мне. «Курс математического анализа»… «Справочник по математике»… «Астрофизические величины»… «Общий курс физики»… «Физика в примерах и задачах»… «Электричество и магнетизм»… «Макроскопическая электродинамика»… А вот он и выдал себя – на полке судьбоносная книга: «Введение в тензорный анализ. С приложениями к геометрии, механике и физике». Оттуда небось и вычитал про «тензор натяжений»!

И ещё много подобных книг – по физике, высшей математике, химии, астрономии, истории – было там, на полках, подоконнике, и даже на полу Тёминой комнаты. Растерянная, я стояла среди того, что составляло жизнь сегодняшнего Артёма Драгостальского. Откуда он взял все эти книги? Сколько из них прочёл? Неужели он понимает, о чём они?

На письменном столе лежали школьные тетради; я аккуратно перебрала их, но не нашла ничего подозрительного. Только лишний раз убедилась, что конспекты в этих тетрадях были написаны тем же самым почерком, что и два стиха, которые я получила в прошлом учебном году. Я залезла в полки письменного стола… Может быть, здесь? Во всяком случае, я храню всё самое заветное в нижней выдвижной полке, на самом дне, куда родители уж точно поленятся залезать.

Там тоже были тетради, в том числе прошлогодние – школьные и с заданиями из кружков. Но в самом низу лежали старые, пожелтевшие газеты, а потом я нащупала что-то твёрдое. Так и есть! Дневник.

Дрожа от нетерпения, я открыла его и… обомлела. Дневник был не Тёмин. Кто-то вёл этот дневник быстрым, мелким, но разборчивым почерком – даже близко не напоминавшим почерк Артёма. И почерк этот как будто уже начинал выцветать… Дневник был старый. Да – я увидела даты… Год рождения Артёма. Я открыла последнюю запись и прочла что-то совершенно непонятное – однако на всякий случай сфотографировала эти страницы.

«…Жизнь посмеялась надо мной… Как меня могла охватить чёртова страсть к человеку, в котором я не разглядела преступника, подлеца? Рядом с кем жили мои дети всё это время? Кто лгал мне день за днём? Лгал, что он честный и порядочный… Я гордилась, что стала его женой … я чувствовала себя защищённой. Мне горько, мне так больно… Со мной случилось страшное: тот, кого я любила и считала хорошим человеком, оказался страшным бандитом, опасным уголовником. Каким теперь вырастет Артём? Я родила сына от преступника. Он лгал мне, лгал моим детям. Теперь он убит. Я убита вместе с ним. Как мне с этим жить? Как любить ребёнка?.. Все говорят: держись, надо думать о детях. А я не могу. Если думаю, то в голове стучит: Артём, Артём, Артём… Мальчик мой, каким же ты станешь?».

В ушах у меня шумело; я чувствовала себя так, как если бы у меня была температура под сорок. Я посмотрела старые газеты, которые достала со дна полки вместе с дневником. Там была фотография; приглядевшись, я поняла, что сходство Артёма с этим человеком поразительное. «Опасный преступник… член организованной преступной группировки… Виктор Недозимованный». Кто это такой? Почему «недозимованный»? Где он не дозимовал?

Не успела я подумать о чём-либо ещё, как услышала за своей спиной:
- Что ты тут делаешь?
Обернувшись, я увидела взрослого мужчину. Он тоже был похож на Артёма – но всё-таки не так, как тот, с фотографии. Незнакомец вопросительно смотрел на меня.
- Я… Юнна… из Тёминой школы… из девятого «вэ»… зашла за тетрадкой по физике… он меня прислал, – с трудом вспомнила я тщательно продуманную за летние месяцы легенду.
- Где же он сам? – мужчина прикрыл за собой дверь и подошёл ко мне.
- На тренировке. Хочет после неё физикой со мной позаниматься… Обещал меня подтянуть…
- Да, сегодня же вторник, – мужчина кивнул на дневник, который я прижимала к груди. – А это у тебя что?
- А вы кто? Его папа? – спросила я скорее от страха, нежели из любопытства; надо было отвлечь внимание дяденьки от того, чем я тут занималась.
- Я его брат, Андрей, – с улыбкой ответил мужчина. – Маму нашу зашёл проведать. Ну, Милану Вадимовну. Да и на Артёмку поглядеть. Неужели я так плохо выгляжу, что сойду за его отца? Когда Тёмка родился, мне было почти столько же лет, сколько ему сейчас.
- А вы тоже гений? – растерявшись, спросила я, указывая на Тёмины книги (чтобы он посмотрел куда-то в другую сторону, а не на то, что я держала в руках).
- Нет, я рядовой инженер. Гений у нас в семье один, – снова улыбнулся дяденька.
- А эти книги… они…
- Да, – с видимым удовольствием покивал мужчина. – Мы с женой ему всё время дарим. А что ещё ему дарить? Да и сам он деньги копит и покупает. Техника, механизмы, цифры, формулы увлекают его с самого детства. Он у нас молодчина. Значит, ты Тёмкина подружка?
Я кивнула. Но тут взгляд Андрея упал на газеты; я заметила, что он изменился в лице.
- Где ты это взяла?
Я испуганно смотрела на дверь. Надо бежать! Но мужчина быстро подошёл ко мне, схватил за плечи, встряхнул.
- Где ты это взяла? Отвечай!
- В столе! С Артёмом что-то происходит! Я пришла в надежде узнать что-нибудь, найти ответы. А нашла вот это, – я сунула в руки Тёминому брату дневник, открыв его на последней странице.
Андрей медленно опустился на стул, читая то, что только что прочитала я. Вдруг дневник выпал из его рук.
- Ты нашла это… у Артёма? – каким-то надтреснутым голосом спросил он и закашлялся.
- Да. А что?
Мужчина вдруг с такой силой хватил по столу кулаком, что книги и тетради подпрыгнули. Потом обхватил голову руками и застонал.
- Вам плохо?
Брат Артёма не ответил; овладев собой, поднял с пола дневник, пролистал его.
- Артём – друг моего детства, – осмелела я. – Не юный ученик, а юный учёный… Но почему-то стал прогуливать школу… Другая компания… Странно себя ведёт… Я пришла узнать.
- Ты рылась в его вещах? – спросил Андрей, уничтожающе глядя на меня.
- Да, – я не отвела взгляд. – Я так больше не могу. Не могу видеть, как он мучается, и не хочу сама больше так переживать. Эта запись в дневнике сделана Тёминой мамой? Как такое может быть? Ведь папа Артёма – милиционер, герой. Может быть, она просто ошиблась? Ведь Артём, он же… Константинович. А этот преступник из газет – Виктор Недозимованный. А не Константин Драгостальский.

Мужчина молчал. Так и застыл, не сводя с меня глаз. Но я ждала ответа. И не собиралась отводить глаза. Я твёрдо поняла, что не хочу больше выпадать из Тёминой жизни. Я снова хочу стать её частью. Снова хочу знать Артёма, понимать, что с ним происходит; снова хочу поддерживать его; снова хочу ощущать его поддержку – ту поддержку, которую когда-то только он был способен мне оказать.

Мужчина молчал. Я повторила вопрос.

Андрей хмуро смотрел мне в глаза; его взгляд стал настолько напряжённым, что я ощущала его физически. Казалось, он решился на что-то невозможное. Под этим взглядом я как бы перестала существовать, остались только глаза и уши; я готовилась воспринять и выдержать то, что он мне сейчас скажет. Я чувствовала, как моё дыхание участилось, стало прерывисто-глубоким, что было совсем уж непредставимо – раньше я так не дышала; мне сделалось страшно. Не понимаю я собственной природы. Все стараются отодвинуться подальше от источника боли, а я лезу в самый огонь. Может быть, мне, как птице Фениксу, требуется сначала сгореть, чтобы потом возродиться? Я уже знала: то, что брат Артёма сейчас произнесет, навсегда перевернёт мою жизнь; и в голове у меня мелькнула пугающая мысль: «Зря я настояла! Может, лучше не знать? Вдруг это мне не по силам? Что теперь будет? Как спасти Артёма, как спасаться самой? Зачем я пообещала ему помочь?». Но Андрей, по всей видимости, не угадал в моих глазах этой мысли, потому что вдруг торопливо произнёс:
- Я не должен тебе этого говорить, но уже вижу, что сказать придётся, потому что твоё безмерное упрямство и навязчивость, друг мой, просто… чудовищны. Не знаю, как о таком говорят. Имею ли я право втягивать тебя в эту историю? Я считаю, что надо уважать судьбу. Но не такую! У матери больше нет сил, да и сам я очень устал. Артём ведь… на самом деле…
Он опять замолчал. Я взмолилась:
- Андрей Константинович… пожалуйста, скажите. Вы же видите, какая я.
- Вижу, какая ты, – эти три слова он произнёс раздельно, будто швырнул их мне в лицо. – И я не Андрей Константинович. Я Андрей Алексеевич. Савельев.
- К… как? Почему? Почему Алексеевич? И… Савельев?
- Константина Драгостальского никогда не существовало, – Андрей Алексеевич опустился на стул, второй развернул и поставил напротив себя. Я послушно села. – Как, ты сказала, тебя зовут?
- Юнна. Юнна Прищепкина. Из девятого «вэ»…
- Видишь ли, настырная Юнна Прищепкина из девятого «вэ»… – мужчина казался настолько растерянным, что я немного испугалась. – Не ожидал я такого удара. Как этот. Выходит, Тёмка всё знает. Как же так? Я в смятении. Мы же столько лет скрывали. Всё скрывали от него…
- Что скрывали?
- Кто его отец, – с этими словами Андрей Алексеевич потряс перед моим лицом старой газетой; с досадой отшвырнул её и сказал:
- У Артёма девичья фамилия матери. Мы с сестрой родились гораздо раньше, в первом браке мамы. Мама вышла замуж в студенчестве – за однокурсника; но скоро развелась с нашим отцом. Потом вышла замуж за…
Он запнулся. Почему-то не мог сказать этого вслух.
- За Виктора… Недозимованного?
- Нет, – зло отозвался Тёмин брат. – Не за него. А за Константина Блока… курьера. Который ездил якобы… в командировки. Мы старательно уничтожили все документы, все свидетельства, что оставались после расследования. Да и следователи в прокуратуру многое забрали. Когда Артём подрос, стал спрашивать, почему записан на фамилию матери, а не отца, которым он так гордился. Мы объяснили, что отец сам взял фамилию матери – она красивая и редкая, необычная. Наврали, что таково было желание отца… У Тёминого отца был поддельный паспорт на имя Константина Блока – сделали друзья, или, как говорят, «кореша», когда он… из тюрьмы вышел. Не хотела мама, чтобы его вымышленная фамилия из поддельного паспорта была в документах у новорождённого… Блок – или Недозимованный – был профессиональным грабителем, действовал в составе группы; сидел; когда вышел, приехал в Ленинград с поддельными документами. Встретил нашу маму… Она полюбила его.
- А он её? – еле слышно спросила я.
- Не знаю. Возможно. Я звал его, – тут он усмехнулся, – мы с сестрой звали его дядей Костей. Вот тебе и дядя Костя…
- Какой он был? – спросила я и зажмурилась, словно ожидая услышать что-то страшное. Услышать об отце Артёма… О прочерке в графе «отец» школьного журнала одиннадцатого «а» класса. За таким коротким прочерком скрывается такая история… А разве за моим – аналогичным – прочерком не скрывалась моя история и слова моего отца: «Лучше бы ты умерла при рождении»? Я была прочерком в жизни моего отца. Так же, как и он – в моей.
- Какой был… – с горечью повторил Андрей Алексеевич. – Всегда очень весёлый. Много шутил. А ещё Артём вырос точной внешней его копией. И голос… да. Вот так.
- А с физикой как у него было? – зачем-то спросила я.
- Ну, откуда же я знаю. Вообще-то потом следователи говорили, он был далеко не дурак, – Андрей Алексеевич с мучительным видом потёр руками лицо. – Как о нём говорили? «Извращённый ум»… или «изощрённый»? Не помню я уж… Не для добрых дел использовал наш дядя Костя светлой памяти свой великолепный ум.
- Андрей Алексеевич! А это было очень больно… узнать? Как вы узнали? Что вы почувствовали?
Брат Артёма испытующе смотрел на меня.
- Что за нездоровое любопытство?
- Мой отец… понимаете… он… Вы не представляете даже, что он сделал, – я почувствовала, как глаза и горло знакомо напряглись, что всегда бывало перед плачем.
- Что он сделал? – встревожился Андрей Алексеевич. – Боже мой! Ну, давай, скажи мне! Что он сделал?
- Он уехал… семь лет назад. А потом позвонил… и сказал: «Лучше бы ты умерла при рождении, ты мне не нужна, я тебя не люблю, ты сплошное разочарование».
- Неужели так и сказал?
- Что-то в таком духе.
- И что ты почувствовала, Юнна Прищепкина из девятого «вэ»?
- Как будто… земля уходит из-под ног.
- Мы с сестрой полюбили отчима, – после недолгого молчания задумчиво ответил Тёмин брат. – Он был с нами весел и мил, будто не взрослый. Ему была свойственна какая-то… обаятельная бесшабашность. Но ты только подумай, Юнна, какой опасности он подвергал свою семью при таком образе жизни. Как он мог? Зачем втянул нас во всё это? Ведь мы могли погибнуть. Рядом с такими людьми опасно находиться. Может быть, семья была ему нужна просто для прикрытия? Об этом мы так никогда и не узнали. Сколько лжи… Хотя кто знает, лгал ли он? Может, он действительно решил изменить свою жизнь? Или такие люди не меняются? Во всяком случае, только об одном можно говорить наверняка – своего ребёнка он полюбил: много возился с сыном; не мог отвести глаз от Артёма. Когда я это увидел, был обеспокоен тем, что могу потерять его дружбу. Но дядя Костя сказал: «Чего боишься? Ведь тебя я уже знаю, а его ещё нет. Тебя я люблю за то, каким я тебя знаю; а про него мне пока ничего не известно. Его я люблю безусловно, просто так; ну а тебя – за то, что ты умный, добрый и смелый. Какая разница, за что любишь, если любишь?». Помню я эти его слова, как будто сказал он их вчера. Столько лжи… столько слёз пролили, когда узнали правду… поняли, что ничто нас не утешит. И ничто не исцелит теперь маму… Мы с сестрой доверяли ему… Сестра вышла замуж только недавно. Ей уж было под тридцать. Она мне часто признавалась, что не может научиться доверять мужчинам: везде ей мерещились заговоры, обманы, преступники… Потом следователи говорили, что и убили-то дядю Костю потому, что он решил, что называется, «выйти из игры». Кажется, рождение ребёнка изменило его. Он хотел отказаться от своего преступного дела, от всей этой грязи и мерзости, от этой страшной жизни людей, которые преступают закон и теряют человеческий облик. Он хотел уйти из преступной организации, в которой состоял. Он выдал тех, на кого работал. Приспешники убили его.
- А они… ну… те? – дрожа, спросила я. Эх! Комиссар Каттани из сериала «Спрут» про итальянскую мафию, не видать мне твоих лавров. Сломалась я… На первом же расследовании… Я ведь думала, такое увижу только в кино; а меня это никак не коснётся. Никогда и ни при каких обстоятельствах.
- Их взяли, – ответил Андрей Алексеевич. – Преступление предотвратили. Мама… пришла в отчаяние. Ты читала. Не так ли? Вряд ли она уже оправится. Стала пить… Опустила руки, сдалась. Пока Тёмка был маленький, им занималась бабушка, с ней он и жил; я закончил институт и стал помогать воспитывать брата; потом бабушка умерла, и мы с женой забрали Тёмку… А маму больше ничего не интересует. Вот уже много лет мы пытаемся вытащить её из этого страшного состояния. И – не получается. Не выходит ничего ни у нас, её родных и близких, ни у врачей. А я… помню, что всё вокруг как-то кружилось и качалось. У меня в прямом смысле слова выбили почву из-под ног. Ты подобрала очень меткое выражение, Юнна Прищепкина из девятого «вэ». Я не мог устоять на месте. И в тот момент ясно понял: жить надо так, чтобы ни у кого не закачалась из-за тебя под ногами земля…
- Андрей Алексеевич, – ни жива ни мертва пролепетала я, – если Артём узнал всю правду, то… у него ведь тоже… земля закачалась под ногами. Что он испытал? Какую боль? Каких размеров?
- Может быть, он достаточно легко это перенёс? Как ты думаешь? Он ведь такой спокойный, уравновешенный ведь… он очень разумный мальчишка, – с надеждой смотрел на меня, четырнадцатилетнюю девочку, этот взрослый человек. Чем я могла его успокоить?
- Простите, Андрей Алексеевич… А как давно он всё знает? Сколько живёт с этим?
- И где он взял этот дневник? – потрясённо промолвил Тёмин брат. – Я не знал, что мама вела дневник… что хранит старые газеты… Мы условились тогда, что всю жизнь будем лгать Артёму. Придумали ему традиционную сказку…
- Андрей Алексеевич, а вы… вы не преувеличиваете?
- В смысле?
- Насколько плохим был Тёмин папа?
- Совсем плохим, Юнна.
- Нет, ну а всё-таки – насколько плохим?
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, вы сказали, что он состоял в преступной организации…
- Юнна, что ты хочешь услышать?
- Правду, – растерянно ответила я.
- Сейчас уже я не помню всей правды. Всех этих ужасающих деталей. И предпочёл как можно быстрее забыть об этом. Каких подробностей ты хочешь? Это был страшный человек. Не останавливался ни перед чем. Он был профессиональным грабителем; убивал – тех, кто ему мешал… остальное тебе не следует знать. Ни к чему всё это.

Вдруг потолок покачнулся и медленно начал опускаться, стремясь слиться с полом; стены сдвигались; я действительно видела, как все плоскости медленно, с упоением, сплочённые жаждой моей боли, двинулись на меня. Мне перестало хватать воздуха. Внезапно земля закачалась под ногами. Все предметы покатились кувырком. Откуда в Санкт-Петербурге землетрясение? Я пыталась вспомнить, как Николай Павлович на уроках ОБЖ учил нас вести себя при землетрясении, – но не смогла. «Бегите, спасайтесь», – хотела я крикнуть Андрею Алексеевичу, который застыл в ужасе и, видимо, не знал, как себя вести. Взрослый, он запаниковал!
- Юнна, что с тобой! Батюшки! – крикнул он вдруг. И бросился ко мне.
Я успела удивиться, почему он спасает именно меня, а не бежит, например, за матерью. Потом всё померкло.
…Оказалось, это был обморок. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что совершенно мокрая. Андрей Алексеевич без слов дал мне воды, потом вышел в коридор и позвонил куда-то. Вернувшись, сказал:
- Ну хорошо хоть очнулась, когда я тебя водой облил. Не то пришлось бы по щекам хлопать. Тургеневская барышня… Только этого мне ещё не хватало! Ты что, в самом деле такая трепетная? Или это из-за Тёмки?
- Не знаю…
- Ты себя нормально чувствуешь? У меня жена врач, я ей только что позвонил. Она велела спросить: с тобой что-нибудь подобное уже случалось?
- Нет. Я испугалась. Мне показалось, что землетрясение…
- Понятно, – Тёмин брат присел рядом на диван. – Слушай, Юнна… а ты точно ничем не больна? Ну, ничем серьёзным?
- Вы хотите сказать, что я… сумасшедшая?
- Да нет, Господи! – махнул рукой Андрей Алексеевич. – Просто худенькая ты, бледненькая.
Вот как… значит, уже выгляжу больной.
- Нет, – отвечаю. – Даже Артём в детстве говорил, что Прищепка, мол, худая, как щепка… Но медосмотры прошла на ура. Питаюсь нормально.
- Ну, и Бог с ним, – обрадовался Андрей Алексеевич. – А то, что из-за «дяди Кости», чёрт его дери, земля из-под ног ушла – так не ты первая. К сожалению. Слушай, давай о другом поговорим. Да ты лежи, не вставай, – остановил он меня.
- Нет, я холерик, не могу долго лежать, – я села и почувствовала, что голова немного кружится. В глазах всё приобрело странный зеленоватый оттенок.
- Слушай, холерик, мне брат никогда о тебе ничего не рассказывал.
- Это неудивительно, – призналась я. – Мы были друзьями в младших классах, но я его забыла. А он не забывал. Не знаю, как теперь исправить дело. Он велел не лезть в его жизнь. А я всё равно лезу. Вот.
Андрей Алексеевич посмотрел на меня с лёгкой неприязнью.
- Так это из-за тебя он из одной школы в другую переводился?
- Как вы узнали?
- Я предполагал, что с парнем что-то происходит. Но вникать было недосуг: женился, дочка родилась; потом сын. Я решил: с чего бы ему вдруг настаивать на переводе обратно? В математическом лицее ему было совсем не плохо. Подумал: может быть, это несчастная любовь его обратно в прежнюю школу тянет? Выходит, так и есть?
- Едва ли. Он сказал: «Не будем больше общаться, так как я этого не хочу, бессмысленно». И в школе его почти не видно теперь…
- Ну, давай подумаем… Вместе то есть порассуждаем, – Андрей Алексеевич встал, прошёлся по комнате. – Могу тебе сказать, что со мной он тоже начисто свернул все контакты. Раньше он у нас месяцами жил, когда мама… Любил поиграть с племянниками. А полтора года назад забрал у нас все свои вещи и вернулся в мамину квартиру. Я думал: может, мы его обидели чем? А он: «Не хочу вам мешать». Никогда он нам не мешал. Самостоятельный, ответственный парень. Никаких хлопот с ним с самого детства. Всегда можно на него положиться. Только радость от него была… Не могли нарадоваться, глядя на его феноменальные успехи; да и мама, когда в себя приходила хотя бы немного… А теперь только и слышу от него: «отстань» да «отстань», «иди ты», «отвали ты»… К племянникам не подходит. Отказался жить у нас. «Нечего, – говорит, – мне делать рядом с детьми». Я решил, что просто переходный возраст…
- Он и с друзьями так же. И со мной. Совершенно замкнулся в себе. А что если он… ну…
- Что? Говори.
- Тоже сорвался? Узнал и… такой шок. Решил всё забросить – науку, планы на будущее. И уйти в загул… новые друзья… Со шпаной какой-то общается теперь. Только бы забыться.
- Думаю, что всё даже хуже, Юнна. Он прочитал мамин дневник. И решил: раз мама ожидала, что я вырасту в отца, – значит, я такой и есть.
Это было похоже на правду. Или нет? Я подозревала: Андрей Алексеевич не вполне прав; всё гораздо сложнее. Что Тёма подумал, что решил для себя в тот день, когда прочитал последние страницы дневника Миланы Вадимовны?
- Не натворил бы чего… вместе со шпаной этой, – Андрей Алексеевич выглядел крайне озабоченным. – Ладно, Юнна. Я подумаю, как тут быть. Уже почти семь; я дождусь Артёма и с ним поговорю.
- Вы ему скажете, что я была здесь? – робко спросила я.
- Это уж я решу, в каком ключе мне с ним беседу проводить. Ну, иди уже домой, Юнна Прищепкина из девятого «вэ»… Да не переживай ты так, в самом-то деле.

Я поняла: у Андрея Алексеевича не было сил, да и желания меня утешать. Он торопился закрыть за мной дверь, чтобы поскорее остаться наедине с собой и придумывать, что ему делать дальше. В конце концов, он единственный взрослый, который отвечает за брата – это да. Но! Он далеко не единственный, кому его брат небезразличен. Я тоже должна что-нибудь придумать, чтобы помочь Артёму.

Теперь я понимала, почему отчим призывал жить в реальном мире… потому что если туда выходишь внезапно или слишком поздно, у тебя легко выбить почву из-под ног. Реальный мир – мир разочарований. К которым надо привыкать.

Отчим мог бы мной гордиться – эту реальность я хлебнула не ложкой, не поварёшкой, а целым ведром.

[GREEN]

№ 4

ОПЕРОТРЯД. УБИТЬ ПОЛИЦАЯ.

Майор СМЕРШа Колесник, сильно кутыльгая на правую ногу, нервно расхаживал по кабинету военкома и выкрикивал обидные для него слова:

– Ты кого мне подсунул? Ты вообще чем здесь занимаешься?Ты хоть понимаешь какую задачу на меня возложили? Ты … ты… – он не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить своё возмущение и не перейти на откровенный мат, - ты же саботажем занимаешься.

Капитан Глотов, сидевший до этого с безучастным выражением лица, встрепенулся, поднял глаза на майора и жестко сказал:

– Ну, ты майор, не очень-то такими словами разбрасывайся.У каждого своя задача. Моя – на фронт бойцов набирать, твоя – разную сволочь в тылу отлавливать.Мне приказано двести сорок человек поставить под ружьё, я поставил двести семьдесят два. Так какой же я саботажник?Так, что полегче, товарищ майор.
– Правильно, правильно! Ты хорошенький, а я с кем буду зачищать район, с этими дохляками, которых ты мне подсунул? И где только смог откопать таких?
– Да сами пришли, – капитан достал из ящика стола пачку папирос, протянул майору , взял себе одну. – Дай огоньку.

Тут майор заметил, что у капитана нет кисти левой руки и понял почему тот всё время прячет под столом искалеченную руку. Военком перехватил взгляд собеседника и как-то виновато сказал:

– Никак не могу привыкнуть. Чувствую себя идиотом, особенно когда сочувствуют. Ты не смотри на это, никаких скидок делать мне не надо. А о пацанах я тебе так скажу, – он с наслаждением затянулся табачным дымом, задержал его в лёгких, и, выпуская с таким же наслаждением, продолжил, – они, конечно, дохляки, как ты выразился, но пришли проситься на фронт добровольно, в то время как здоровых бугаёв мне приходилось по хатам искать, а кое-кого и под трибунал пришлось отдать для острастки. А этим по шестнадцать лет и уж больно истощены. Подкормить бы их надо. Ты подкорми их, майор. Они не подведут, они шустрые. Не смотри, что доходяги. Они вон даже церковь разминировали.

– Церковь? – Удивился Колесник.
– Да. Бомба пробила купол собора, но не разорвалась. Местный поп обратился ко мне с просьбой, а где минёров взять, а эти стервецы, когда околачивались у меня, слышали наш разговор и взялись сами обезвредить. И ведь что удумали: выплавлять тол из бомбы. Та дура на полтонны весом. Всё было удачно, пока до взрывателя не дошли.
– Ну, и?
– Ну и рвануло, мама не горюй! От церкви одни руины. Теперь народ кирпичи растаскивает не собственные нужды. Хороший кирпич, я тебе скажу.
– А как же пацаны? Как они уцелели?
– Я же тебе говорю: шустрые ребята.
– Да-а-а, – протянул майор, – шустрые, говоришь. Ну, ладно, раз других нет, будем работать с шустрыми.

Колесник хоть и был человек вспыльчивый, но отходчивый. От недавней горячности не осталось и следа, и он миролюбиво по-дружески закончил разговор:

– Ладно, капитан, давай выкурим ещё по одной, только я угощаю, и пошёл я формировать свой оперотряд.
– Только подкорми их сначала.
– Сильно не разгонишься на то довольствие, что мне выделили. Только талоны на обед в столовой, а завтрак и ужин – дома.
– Это будет и завтрак, и ужин, и половину обеда будут домой таскать. Я их знаю.

Они докурили папиросы и, после крепкого рукопожатия, майор Колесник пошёл формировать свой оперотряд.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .


Окинув скептическим взглядом шеренгу подростков из двенадцати человек, майор прошёл, хромая вдоль шеренги, пристально вглядываясь в лицо каждого, затем остановился и твёрдым, с хрипотцой голосом произнёс не свойственную ему длинную речь:

– С этой минуты вы есть бойцы оперативного отряда специального назначения. Наша задача: выявлять фашистских недобитков, тех, кто сотрудничал с врагом, служил в полиции, выдавал активистов, принимал участие в расправах над советскими гражданами, а так же диверсантов и вражеских агентов, окопавшихся в тылу Красной Армии. Выявлять и уничтожать! Задача сложная и очень ответственная. Поэтому требую следующее: первое. Железная дисциплина и беспрекословное подчинение мне. Обращаться ко мне по званию: товарищ майор, - он ненадолго задумался и продолжил, – можно Геннадий Петрович, а фамилия моя Колесник. Второе. Привести внешний вид в порядок. Постирать, подшить, выгладить. Понятно?
– Понятно, – нестройно отозвались ребяческие голоса.
– Отвечать нужно «так точно», – пояснил майор, – ничего, со временем привыкните. Теперь третье. Являться сюда на сборный пункт ровно к восьми ноль- ноль, а уходить только когда я отпущу. Четвёртое. Никаких самостоятельных действий без согласования со мной. Запомните – это важно. Можете навредить делу и сами погибнуть. Пятое. Быть бдительными всегда и везде. Слушать о чём говорят люди, обо всём подозрительном докладывать мне немедленно. Шестое. Сейчас я выдам вам талоны на обед в нашей столовой. Предупреждаю: из столовой пищу не выносить, съедать всё самому, за попытку вынести хотя бы кусок хлеба отчислю из отряда. Буду рассматривать это как подрыв боеготовности бойца спецотряда. Седьмое. Завтра получите боевое оружие, и приступаем к несению службы. Остальные инструкции получите в ходе оперативной работы. И последнее. Когда я к кому-то из вас обращаюсь, то необходимо представляться: боец Иванов, Петров, Сидоров… Так я вас быстрее всех запомню. Теперь разойтись по домам, привести себя в порядок и завтра в восемь без опозданий. Я этого не люблю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Так началась служба в оперативном отряде моего отца, которому на тот момент не исполнилось ещё семнадцати лет, впрочем, как и остальным его товарищам.

Почти каждый день кого-то задерживали, доставляли майору на допрос, после которого некоторых препровождали в отделение милиции, где находились камеры для заключения под надёжную охрану, а некоторые уходили с миром восвояси.

Однажды рано утром, только-только начинало рассветать, в окно дома отца постучали.

– Толя, Толя, выходи скорее, – это кричал Ванька Игнатенко, – Толя, идём скорее, Петрович вызывает. Да проснись же ты, наконец.

Он ещё продолжал стучать в окно и кричать, как Толя его, подойдя сзади, хлопнул по плечу и сказал:

– Хватит уже орать. Что стряслось, лучше скажи?
– Не знаю. Я дежурил сегодня по отряду. Пришёл какой-то хлопец, сопляк совсем, потребовал позвать Геннадия Петровича. Я позвал. Тот ему что-то сказал, и Петрович приказал мне собрать трёх-четырёх бойцов, кто близко живёт. Серёгу и Саньку я уже позвал.
– Ну, так побежали быстрее.

Через пять минут были уже на месте.

– Толя за старшего, – сказал майор, – идёте с этим пареньком, он покажет, где прячется полицай и доставьте его сюда живым или мёртвым. Учтите, что враг он матёрый, очень опасный и безжалостный. Поймаете гав – перебьет вас, не задумываясь. Держаться на расстоянии и держать его всё время на «мушке». В случае чего, стрелять без предупреждения. Всё. Бегом марш за хлопцем.

Подросток лет тринадцати, худой и белобрысый стал торопить:

– Скорее, скорее, а то потеряем. Она уже далеко ушла.
– Да, бойцы, – сказал майор, – поторапливайтесь. По пути он вам всё объяснит.

Трое оперативников, схватив карабины, сорвались с места и побежали вслед за белобрысым подростком, который, несмотря на тщедушный вид, показал хорошую подготовку ног.

На ходу он объяснил, что выследил жену полицая, носившую ему еду в убежище на берегу Днепра. На этот раз она была сильно загружена, из чего следовало, что предатель собирался уходить навсегда и тогда ищи ветра в поле.
– А ты что так переживаешь? – спросил Санька Сигов. – Всё равно где-нибудь поймают. Далеко не убежит.
Парнишка остановился, посмотрел ему в глаза и глухим совсем не детским голосом сказал:
– Он моего отца повесил. И меня бы повесил, но отец спас.
– Ну, так чего стали, – виновато произнёс Санька, – побежали. Поймаем и кончим гадину.
– Ничего, догоним всё равно. Она с узлами быстро идти не сможет, а до Днепра километров десять будет.

Пока шли быстрым шагом, подросток рассказал, как с отцом по заданию подполья они пошли на переяславский рынок за продуктами и там этот полицай узнал отца, который до войны был парторгом на кирпичном заводе и в своё время выступил категорически против приёма того в партию. Задержали обоих и отца и сына. Жестоко били, невзирая на возраст. В камере, куда их бросили, было окно с решёткой. Благодаря худобе подростка, ему удалось пролезть сквозь решётку при помощи отца. А через несколько дней этот полицай лично выбил скамью из-под ног подпольщика.

– Вон она, – чуть было не закричал мальчишка, указывая рукой на силуэт женщины далеко в поле, – надо держаться на расстоянии. Теперь не уйдёт. Я эту дорогу хорошо знаю. Ближе к Днепру будет лес, там сможем подойти поближе.

Шли ещё долго, пока, наконец, не вошли в лес. Ускорив шаг, приблизились к идущей уверенным шагом женщине. Теперь можно даже разглядеть её. Высокая, крепкого телосложения, стройная, одета в чёрное, с таким же чёрным платком на голове. В каждой руке по увесистому узелку. Идёт спокойно, не оглядывается.

Солнце стояло уже достаточно высоко, начинало припекать. Прошли ещё с километр и сквозь деревья, стала просматриваться речная гладь. Уже подходя к заросшему ивняком берегу, женщина остановилась, оглянулась, постояла с минуту, затем тихонько свистнула, в ответ из зарослей раздался короткий свист, после чего она стала спускаться по песчаному склону к реке и скрылась в зарослях.

– Теперь слушай мою команду, – зашептал старший группы, – Санька остаётся тут, на случай, если побежит в лес. Серёга заходит слева, я – справа. И не шуметь.
– А я? – прошипел подросток.
– Ты держись сзади меня. Всё, пошли. Берём живым.

Анатолий с подростком подкрались первыми очень тихо и очень близко. Полицай и его жена, утратив бдительность, неистово целовались. Узелки лежали рядом у ног, оружия при них видно не было. Возможно, он собирался уходить налегке.

– Петя, Петя, – шептала женщина, – может, ты сначала поешь?
– Потом поем. Ты гроши принесла?
– И гроши и золото принесла, всё принесла, и документы принесла, – Фёдор справил, и харчей принесла, и одежду тёплую.
Опять стали целоваться, не выпуская друг друга из объятий.
– Ой, говорила ж тебе, с немцами надо было уходить.
– Обосрались твои немцы. Где они теперь? Нет уж, я в другую сторону пойду, там где-нибудь укроюсь. Может, даже пойду за красных теперь повоюю, - кривая усмешка исказила его, в общем-то, красивое лицо, на удивление гладко выбритое, – а потом вернусь к тебе и мы отсюда уедем подальше и заживём лучше прежнего. Ты только дождись меня, и добро наше сохрани. Золотишко забери, ни к чему оно мне сейчас, спрячь подальше, а гроши сгодятся. Вечером уйду. А сейчас пошли в шалаш, там у меня мягко, я травки постелил.
Анатолий заметил, как с противоположной стороны подкрался Серёга и решил, что пора действовать.
– Руки вверх! Стоять смирно! Вы окружены.

Парочка от неожиданности оцепенела. Мужчина машинально вскинул руки, а женщина только выпустила его из объятий. У обоих в глазах отражался дикий ужас.

Серёга, щёлкнув затвором карабина, смело подошёл к ним почти вплотную и сказал, придавая голосу строгость:

– А ну, гад, давай сюда руки, вязать буду. Толя держи его на «мушке».

Как ни странно, первой вышла из оцепенения женщина. Воспользовавшись моментом, когда Толик с подростком подошли ближе, с криком «не дам!» она сгребла всех троих подростков в охапку, повалила, придавив своим внушительным весом, стала кричать:

– Беги, Петя, беги!

Полицай не заставил себя долго ждать, кинулся в воду и быстрыми размашистыми движениями сильных рук, быстро поплыл на противоположный берег широкой реки, демонстрируя отменные пловцовские качества. Юноши тщетно пытались освободиться из цепких объятий крепкой украинской женщины, если бы не подоспевший Санька, оглушивший бабу прикладом. Та обмякла, но сознания не потеряла. Только стала просить:

– Умоляю, отпустите. Пусть плывёт. Не троньте. Хотите, я вам грошей дам, вот золото берите, берите всё…

Она продолжала что-то говорить, но бойцы стояли уже на ногах и из трёх карабинов палили по быстро удаляющемуся врагу. Тот после первых выстрелов стал нырять, каждый раз выныривая через пятнадцать-двадцать метров то справа, то слева. Поскольку стрелками бойцы были очень плохими, у полицая был реальный шанс переплыть Днепр целым и невредимым. Патроны у горе стрелков кончались быстрее, чем приближался берег к беглецу.

Белобрысый подросток, перебегая от одного стрелка к другому приставал к каждому:

– Дай мне стрельнуть, ну дай мне, ну пожалуйста. Дай, а то уйдёт.
– Не мешай, а то и вправду уйдёт, отмахивались от него.

Первыми кончились патроны у Серёги, потом у Саньки. Они слишком торопились и палили, не особенно целясь. У Толика осталась последняя обойма, теперь выстрелы он производил с колена, тщательно целясь. Но беглец был уже очень далеко, упорно приближаясь к заветному берегу, а патроны таяли один за другим. И вот полицай уже выходит на песчаный берег.

– Ну, дай стрельнуть, дядь, - обратился он так к Толику, потому что считал, что так нужно обращаться к старшему группы, хотя разница между ними была чисто условная.
– Да я уже всё выстрелял, – виновато сказал Анатолий.

Все чувствовали себя виноватыми в том, что упустили врага. Серёга в сердцах бросил в песок кепку. Санька повалился с ног, будто смертельно устал. Женщина всё время сидела и уже давно ничего не говорила. Видно было, что радость на лице она и не пыталась скрыть.

Толик машинально шарил по карманам и вдруг растерянно произнёс:
– О, нашёл один. На, стрельни разок для души, – он протянул подростку патрон и карабин.

Пока полицай на том берегу отряхивался, мальчишка загнал в ствол патрон, установил рамку прицела, принял изготовку «лёжа», прицелился, затаил дыхание…

Полицай поднял левую руку и помахал ею, то ли жене, на прощанье, то ли с издевкой по отношению к пацанам. В этот момент белобрысый плавно нажал на спусковой крючок…

На том берегу, ахнув, упал на песок полицай, на этом, ахнув, свалилась на бок его жена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Когда нашли лодку и переправились, что бы забрать тело, ребята увидели, что пуля прошла через левый бок прямо в сердце. На белобрысого паренька все смотрели, не скрывая восхищения.

– Надо же, – удивлялся Серёга, – мы палили, палили, а он с одного выстрела уложил.
– Я в отряде научился стрелять, – спокойно сказал подросток.
– В каком отряде? – не переставал удивляться Серёга.
– В пионерском! – съязвил Анатолий. – Неужели не понятно, что в партизанском?
– А-а-а… – уже уважительно протянул Сергей.

Тело полицая и его жену с вещами доставили ближе к вечеру в опорный пункт. Майор Колесник быстро раскрутил по горячим следам целую шайку, состоящую из бывших полицаев и пособников оккупационных властей. Было ещё несколько интересных операций по поимке и обезвреживанию оставленных немцами агентов и диверсантов, в которых хромой майор и дюжина подростков оказались победителями.

А осенью сорок четвёртого, когда отцу исполнилось семнадцать, безрукий капитан Глотов вручил ему долгожданную повестку. Это был последний военный призыв.

[GREEN]

№ 5

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦАОтрывок из книги «Оглянусь благодарно»

Памяти Зои Ивановны Голоскевич

Когда нас, семилеток-первоклашек, привели к ней в класс, она перешагнула семидесятилетие, и старше в нашей школе не было никого. Но мы очень скоро перестали замечать ее возраст, а долговязому старшекласснику, посмевшему обозвать ее "бабулей", вскоре залили чернилами из непроливашки пальто в школьной раздевалке.

Я не была ее любимицей. Да и ходил ли кто в ее любимчиках? Она ко всем относилась строго и равно-терпимо. Не захваливала. Не выделяла. Самой большой наградой для нас была фраза: «Я ответом довольна». До сих пор, используя при письме шариковую или гелевую авторучки, я помню, где в буквенных элементах следует выполнять "нажим", а где -"волосную". На уроках чистописания, которые были для меня главной школьной мукой, она учила нас, что почерк не может быть обязательно красивым, но непременно должен быть четким, разборчивым, ибо это - проявление уважения к читающему.

Я не отличалась в детстве покладистостью, росла единственной девчонкой на мальчишечьей улице и была "своим парнем", неизменным товарищем и соучастником всех пацанских затей: стояла в футбольных воротах, скатывалась на многострадальном портфеле с ледяной горки, пугала вечерних прохожих огромной пустой тыквенной башкой с прорезанным "лицом" и зажженным фонариком внутри, обносила сады по осени...

Училась легко, весело, без энтузиазма и неровно, что весьма огорчало маму. А мама моя в ту пору работала в школе медсестрой, и, несмотря на все мои недальновидные выходки, пользовалась авторитетом.

Однажды к ней в медицинский кабинет влетела встревоженная старшая пионервожатая Лидия Гавриловна Высокогляд. Накануне нашего приема в пионеры мы от руки писали «Торжественное обещание» - Клятву юных ленинцев . Этот документ рассматривал с пристрастием пионерский актив, своеобразная школьная "тройка", неизменная традиция тех лет. «Клятва» была предъявлена для принятия мер.

Зареванная мама в отчаянии помчалась к учительнице. Зоя Ивановна повертела в руках двойной тетрадный листок с крупно выписанными буквами - все "нажимы" и "волосные" были на своих местах и представляли собой суровую сапожную дратву. А вот поля были сплошь разрисованы подробными иллюстрациями моих пионерских обещаний: боевые ядовито-зеленые танки с алой надписью "Мы за мир!" грозно направляли орудия на невидимых врагов социализма, космическая ракета с Белкой и Стрелкой в круглом окне взмывала к светлому будущему, тимуровские звезды украшали стены всех домов на Советской улице, вдоль которой шагали юные ленинцы, из чьих портфелей выглядывали дневники с недостижимыми для меня "пятерками"...

Посмотрев поверх очков, мудрая Зоя Ивановна успокоила маму: "Ваша дочка отнеслась к заданию неформально, глубоко переживая предстоящее событие. Не расстраивайтесь, а радуйтесь: у вас растет необычный ребенок! Она найдет себя в творчестве".

Удивительное предвидение опытного педагога!

Мы были ее последним выпуском, И нам, скучающим по ней и детству пятиклашкам, уже было не к кому прибегать на переменках, хвастаясь успехами и выпендриваясь перед малышней. Бурная школьная юность закружила и отдалила нас от той, кто впервые задумался, какими мы станем взрослыми...

Она прожила долгую и непростую жизнь. Первая мировая отняла у вчерашней бестужевки единственную любовь – бравого красноармейца, - навсегда лишив семейного тепла . Счастье Зоя Ивановна обрела в нас, чужих детях.

В студенческие годы я узнала, что ее больше нет. Много ли народа провожало ее, научившую учиться почти полтысячи моих земляков?

Сегодня, подводя итоги собственной жизни, профессии, в которой отразилось, наверняка, некое ей подражательство, я все чаще вспоминаю маленькую, худенькую, седо-рыжеволосую Зойиванну, нашу наставницу, умницу, защитницу, нашу Бабулю, расцветившую нам, неблагодарным детям, всю предстоящую жизнь.

Да сияет над нею свет вечный.


Верный ответ

Как в зыбучей пустыне страждущий
Отрешенно о влаге помнит,
На запущенном старом кладбище
Я искала ваш скромный холмик.

По заросшим травою тропочкам,
Меж крестов кособоких мшелых
Два часа я, наверно, топала
И, устав, на скамью присела.

Рассмотрев, что со мной в соседстве,
Ошарашенно и невольно
Услыхала я: "Сядь на место.
Я ответом твоим довольна!"

На гранитный излом обелиска
Ветка бросила тень косую.
Мне судьба ваша стала близкой.
Я б хотела сложить такую.

Ни цветы, ни свеча с молитвой
Не сравнимы с душевной данью,
Что кладу на гранита плиты.
Мой визит - есть мое покаянье.

Мой учитель, мой самый первый,
Я во многом тебя повторяю:
Все труды, огорченья, нервы
В торжества букет собираю.

Мне другого пути не надо,
Я ответом своим довольна.
Эта встреча - за жизнь награда.
И на сердце светло.

И больно.

[GREEN]

№ 6

Найдёныш

– Василий! – мама строго посмотрела на меня. – Ты всё понял? Сидишь в кузове до самой деревни. А там дедушка с бабушкой тебя встретят. Попробуй только где выпрыгни!..
– Да понял я! Понял! – ответил я, не задумываясь. А чего думать-то? Мне восемь лет. Я уже взрослый. Могу за себя постоять. Кулаки у меня – ого-го! А думают пусть хлюпики.

Мама подержала рюкзак, пока я вдевал руки под лямки. В этом потёртом рюкзаке папа с войны принёс кусок серого сахара. То, что сахар был в крупинках табака и песке, меня нисколько не тревожило. Главное – он был сладкий. И мы целую неделю пили с ним чай.

Чаем мама называет воду, заваренную душицей. Петька – он старше меня на целый год – говорит, что настоящий чай не такой. Я не верю ему. Он-то откуда знает? У него – только мамка, отец на фронте без вести пропал. Мама их жалела, но и нам приходилось о-го-го!..

Она повернула меня к себе, погладила по голове:
– Надеюсь, на свежем воздухе ты подрастёшь немного! – и грустно вздохнула.

Я взглянул на неё снизу вверх. Мама – красивая. Только очень худенькая… И одета во всё серое. А я почти вижу её в красном платье из кумача… Но – нельзя. Она – учитель­ница. Её уважают. Когда я прихожу к маме, в учительской меня подкармли­вают: и одно­рукий ди­ректор, и даже строгая математичка. Перепадает то сморщен­ное яблоко, то кусочек хлеба…

Папка с войны вернулся на костылях, но сразу пошёл на завод – устраиваться на работу. Мамка говорит, что он – особенный. Я знаю. У Мишки со второго этажа отец пришёл на двух но­гах, неделю пил, гонял их с сестрёнкой, потом застрелился из обреза. Мишка хвалился, говорил, от деда обрез-то. Старинный, с пыжами вместо патрон. Я как-то подержал этот обрез. – Тяжёлый!

Мама ещё раз вздохнула, но дядя Ваня высунулся из кабины грузовика и прикрикнул на неё:

– Марфа! Чего мальчишку затискала? Небось, не к чужим людям отправляешь…
– Вань, – мама подалась ближе к открытой двери грузовика и прошептала, – а тебя не заругают за Ваську-то? Ведь зерно везёшь…
– А кто его увидит? – ухмыльнулся дядька.
– Васька! – это уже он – мне. – Полезай в кузов! На мешки с зерном приляжешь, ватником укроешься. Утро-то!.. – он нырнул в кабину, оттуда донес­лось. – Май месяц всё ж!


Я вывернулся из-под маминой руки и полез на дерево, под которым стоял грузовик. Пока лез, радовался: хорошо, что есть дядя Ваня, что папка живой. А у Маши из второго подъезда – только бабушка старенькая. Машку в дедом отдавали, но она сбе­жала обратно к бабе Дусе…

Я спрыгнул на мешки, кинул рюкзак в угол, нашёл ватник, натянул его. Правда утонул в нём, но сразу стало уютно и тепло. Я помахал маме рукавом, показывая, что у меня всё хо­рошо.

Мама улыбнулась, и мне показалось, что это она – маленькая и уез­жает, а я – взрослый и остаюсь. Мне стало её жалко – до слёз. Но я же – мужик! Проглотив комок в горле, я крикнул:
– Целое лето буду только есть! Приеду большой и сильный, и всех побью во дворе!

Мама рассмеялась, но как-то грустно, и помахала мне рукой:
– Слушайся там, хорошо?

Я ответил, что буду. Но она не услышала, потому что мотор затарахтел. И грузовик, подняв клуб пыли, поехал. Мама шла некоторое время следом, но потом отстала, махая и махая рукой…


Ехать хорошо! Особенно, если денёк погожий и солнышко пригревает. Птицы поют, деревья мимо проносятся. Здорово! Я поглядывал по сторонам. Вон колхозный сад, в который мы с Мишкой и Петькой лазили… Но глаза стали слипаться. Видно, укачало. Да и при­грелся…

Проснулся я от резкого толчка. И падения. Я так приложился к земле, что дух вы­шибло. Не мог вздохнуть. И слёзы из глаз рекой лились. Ничего не понимая, выпутался из ват­ника и огля­делся. Оказывается, уснув, я свалился. А грузовик дяди Вани уже мчался дальше в клубе пыли. Задний бортик отвалился и раскачивался на петлях, бухая о кузов.

Я закричал:
– Дядя Ваня! Стой! – и побежал за машиной. Но заболел ушиб­ленный бок, и я остановился. Отдышавшись, огляделся. Впереди маячили какие-то дома, туда-то и ехал грузовик. Я подхватил ватник, закинул его на плечо, и зашагал по дороге…


На вытоптанном поле ребятня гоняла тряпичный мяч. Я засмотрелся и остановился. Так ловко у них получалось пинать его, что он даже катился некоторое время. Мне захотелось по­играть. Я приплясывал от нетерпения. Но с просьбами не лез. Ждал. Может, возь­мут в команду?

Один из ребят, вихрастый, крепкий, чуть повыше меня ростом, на бегу обернулся и улыбнулся. У него не было двух передних зубов. У меня тоже один недавно закачался и выпал. А маль­чишка, подтянув на бегу штаны, подпоясанные верёвкой, вдруг крикнул:
– Эй, пацан! Как тебя?.. Иди сюда!

Я, бросив ватник на землю, поспешил к зовущему:
– Василий я…
– А я – Тимофей. Будем знакомы! – и он сунул мне крепкую грязную ладошку. Я пожал её.
– Слышь, Василий! Дуй на ворота! – и он показал рукой на два камня в от­далении.

Я с гордостью, что мне доверили такой ответственный пост, помчался к камням, встал чуть впереди и посередине и приготовился ловить мяч.

Долго ждать не пришлось. Пацаны катились ко мне, словно грозовая туча под напором вет­ра. С гиканьем, воплями, руганью, они отбирали друг у друга многострадальный кусок тряпья. Я удивлялся, как он ещё сохраняет какую-то форму.

И вот мяч летит прямо мне в руки. Я хватаю его, оглядываюсь. Вижу, Тимофей делает мне знаки. Я кидаю мяч ему. Он начинает его гнать к другому краю. К другим камням-воротам. А там постоян­ного вратаря нет. Гляжу, ребята то одного туда пихнут, то другого.

Тимофей этим воспользовался да и загнал мяч в ворота.

– Ур-ра! – радостно завопил я. – Наша взяла!

После этого гола мяч продержался ещё немного и … развалился. Ребята стояли над жал­кими остатками мяча и вздыхали. Тимофей с серьёзным видом собрал все лоскутки и солидно заявил:
– Дед починит! Завтра снова – товарищеская игра. Как договаривались… – он обернулся. – Вась, айда ко мне! Мамка щей обещала наварить!

При этом слове у меня слюнки потекли. Я вспомнил, что мама в рюкзак положила мне ку­сок хлеба. Но он остался в грузовике дяди Вани. А где теперь его искать, я не знал.

– Айда! – согласился я.


Дом Тимофея удивил меня: просторный, светлый, с большой бе­лёной печкой. Целых три комнаты, холодные сени, тёплые сени. В главной горнице – несколько больших застеклённых окон. Везде: на полу, лавочках и лежанках красовались половики и на­кидки явно связанные вручную. Моя бабушка такие же вяжет. Крючок у неё толстый, чёрный. Она им очень дорожит…

В доме так вкусно пахло, что у меня помутилось в голове и за­урчало в жи­воте.

В горнице нас встретила женщина необъятных размеров. Я даже рот открыл от удивления. Она разрумянилась у печи, щёки её пылали, как те спелые яблоки, что мы с друзьями воровали из колхозного сада. Глаза у неё были добрые, лучистые. Она только посмотрела на меня, и мне сразу стало спокойно. Она улыбнулась, и на пухлых щеках появились ямочки. «Как у Машки!» – подумал я. И сам разулыбался.

– Ага! Вижу, у моего Тимоши новый дружок объявился! – сказала, словно пропела хозяйка. – Вот и славно! А ну-ка, скидывайте пыльники свои! И шагом марш – мыться!

Тимоша развёл руками, мол, так надо. Мы вышли в тёплые сени, скинули портки и рубашки. Он подвёл меня к большой бочке, оттуда зачерпнул деревянным ковшом воды, показал на ушат:
– Наклоняйся ниже, я тебе на спину полью!

Я наклонился. Когда ледяная струя выплеснулась мне на спину, я заорал так громко, что он засмеялся. Я начал быстро-быстро тереться руками, чтобы согреться. Тимофей кинул мне кусочек тёмного мыла. Я стал намыливаться. Потом он снова по­лил меня водой, и снова. И я понял, что уже привык, и мне совсем не холодно. А потом он мылился, а я ему поливал… Когда свежие, розо­вые от ледяной воды мы неловко втиснулись друг за дру­гом в горницу, большая женщина уже приготовила нам одежду. Я натянул штаны непо­нятного цвета, но они были чистые и акку­ратно залатанные. Рубашка, что досталась с плеча Тимофея, пахла свежестью и … сеном.


– Вот теперь – за стол! – скомандовала хозяйка дома.

Мой друг ухмыльнулся и подтолкнул меня к огромному – во всю горницу – столу. Я не­вольно оробел. В комнате собралась вся семья Тимофея. Во главе стола восседал седобородый дед в белоснежной косухе. Рядом с ним – отец Тимоши, крепкий, ещё не ста­рый дядька. Напротив меня примостился со­всем молодой парень. Когда я посмотрел на него, он вдруг подмигнул мне, как давнему знако­мому. Маме Тимоши помогали две девчушки, подпоясанные одинаковыми передниками с вышивкой, они носились по горнице, ставили на стол миски с квашеной капустой, солёными огурцами и гри­бами.

Тимофей уселся на лавку сам и усадил меня рядом с собой. Скоро и женская половина семьи присела за стол. Мама Тимоши наливала всем щи в большие глиняные миски. Мне, как и всем, до краёв! И ложку деревянную дали. И по знаку деда все начали есть. Ох! Я чуть язык не проглотил! Так вкусно я за всю свою короткую жизнь не ел! Щи были густые: и капуста, и морковка, и картошка! Мне даже попался небольшой кусочек мяса. Белое. Вкусное!..

Не успел я расправиться со своей порцией, как одна из сестрёнок Тимоши поставила на стол большой чугунок. И все стали брать из него картошку. Мне досталось целых две. Я не заставил себя ждать, накинулся на них, почти не чистя. Это было очень вкусно!..

Меня никто ни о чём не спрашивал. Только тётя Анисья (я краем уха услышал, что так все называли маму Тимофея) спросила: чей я. Я сказал, что ехал к деду Игнату и бабе Агафье Арсеньевым в деревню Каменку. Она, улыбнувшись, отправила нас с Тимошей спать на печь. Я было замаялся, хотел спросить: а как называется эта деревня? Но постеснялся. Подумал: вдруг засмеют? Скажут: во даёт! Свою деревню не узнал! И потому поплёлся за Тимошей. Мы забрались на печь. Там было тепло и душно. Мы примостились на одном старом одеяле, другим укрылись.

Мне хотелось о многом расспросить своего нового друга, многое ему рассказать. Про маму, про город, моих друзей, отца, про деда с бабкой, как я потерялся… Но глаза слипались. Наверное, от тепла и от сытной пищи. Я только пробормотал:
– Спасибо!

Он легонько ткнул меня кулаком в плечо и, хмыкнув, ответил:
– Спи, давай!.. Найдёныш!..

Я хотел спросить его: почему – найдёныш? И как они поняли, что я потерялся? И ещё хотел сказать, что вся его семья – необычные люди, их будто война не тронула. Как мои дед и бабка на фотографиях старых, где они ещё молодые, красивые, сильные, добрые…

Но язык заплёлся, глаза закрылись, и я уснул.

Проснулся я от гомона: сестрёнки Тимоши уже встали и хлопотали по дому. Моего друга уже и след простыл. Я слез с печки и смущённо потоптался по горнице. Девчонки переглянулись, хихикнули. Но тут вошла тётя Анисья, шикнула на сестрёнок, а мне сказала:
– Доброе утро, Вася! Иди-ка на двор, Тимоша уже там. Он тебе покажет: где у нас что.

Я вышел на залитый солнцем двор. Тимофей быстро протащил меня в огород, показал на деревянный домик с окошечком. Ну, я не дурак, понял. Сделав свои дела, я вымыл руки в лохани с чистой дождевой водой. Потом мы что-то поели, и мой друг потащил меня на речку. А потом мы снова играли в футбол. И вечером мылись ледяной водой в тёплых сенях. И спали на печке. И день изо дня продолжалось это чудесное время. Я не понимал, где настоящее, а где сон. А ночью мне снилось продолжение каждого удивительного дня. Я что-то делал вместе с Тифошей, куда-то шёл, мы удили рыбу, собирали ягоды, играли с его сёстрами в прятки, лазили на деревья в саду. Там-то я свалился с дерева, и опять на тот бок, который ударил, когда падал с грузовика, за что по­лучили от тёти Анисьи мы оба: и Тимофей, и я...

А потом пришли мои дед и бабка. Они встали надо мной, разглядывая, ничего не говоря. А я только смотрел на них, и бок потирал – больно ведь! А потом я увидел, что бабушка плачет. Сле­зинка спряталась в одной из морщинок и только блестела, а не катилась.

– Не плачь, бабуль! – сказал я и, протянув руку, вытер слезинку. – Мне совсем не больно!

А она вдруг схватила мою руку и прижала к щеке:
– Нашёлся! Господи, нашёлся!

Я недоумённо посмотрел на деда, но его лицо было словно камень. Лишь седые брови шеве­лились. Да серые глаза сердито поблёскивали. Он разлепил упрямо сжатые губы и сказал:
– Вставай, «найдёныш»! Скажи спасибо, тёте Анисье! Если бы не она, то…

Тут я понял, что это не сон. Что дед Игнат и баба Агафья – настоящие. И что лежу я на полу, куда свалился с печки. Везёт же мне на падения!..


Тётя Анисья и Тимофей проводили меня до калитки, за которой стояла старая лошадь, запряжённая в подводу. Тётя Анисья погладила меня по голове, совсем как мама:
– Заезжай в гости, найдёныш! Буду рада!

Тимофей пожал мне руку и сказал:
– Ты – хороший вратарь! Теряйся почаще! – и, не выдержав серьёзной мины, засмеялся.

Я с радостью согласился в следующий свой приезд (если он состоится) постоять на воротах.


Во время пути дед со мной не разговаривал. Я исподтишка разглядывал дорогу. Только-только до меня начало доходить: как далеко я оказался от родной деревни! Как же тётя Анисья нашла моих дедку и бабку?.. В избе дед снял с себя ремень и сказал:
– Скидывай порты! Пороть буду!

Баба Агафья встрепенулась:
– Не трожь мальца! Он не виноват в том, что заснул! Сынка меньшенького своего, нерадивого Ваньку пори! Если б бортик не отвалился, Васька бы не выпал.

Дед Игнат пошевелил хмуро бровями, посопел и вдел ремень обратно в штаны…


Вечером я лёг спать, и мне приснилось, что мы с ребятами снова гоняем тряпичный мяч, и мне так хорошо, как нико­гда в жизни! Ведь у меня появился настоящий друг!..

Многое из этого происшествия для меня так и осталось загадкой. Например, то, что на следующий год я специ­ально упросил дядю Ваню завезти меня к Тимофею в гости, но такой семьи в соседней деревне не оказалось… Как и во всех других, расположенных чуть дальше…

[GREEN]

№ 7

Тишкины Ворота (из сборника «Морские сказки»)
Причудливы порою бывают очертания берега моря. То прибрежные скалы напомнят нам контуры старинного замка, то каменными исполинами выстоятся громады камней, неизвестно откуда взявшиеся, и неизвестно кем поставленные друг на друга. А иногда вдруг протянутся ровнёхонькие каменные дороги от берега в самую морскую пучину, да ещё и украшенные вбитыми по краям каменными столбами. Разные чудеса можно повстречать на морском берегу. Иные объясняют это игрой природы, а иные рассказывают о древнем и мудром народе, что жил когда-то в этих местах, но потом вдруг пропал куда-то в одночасье, и вот остались с тех давних времён такие вот грандиозные памятники и сооружения.

Было такое сооружение и возле той деревни, в которой жил Сенька. Сам Сенька был озорным пацаном лет двенадцати, с белокурыми волосами, загорелым лицом и белоснежной улыбкой, какая бывает у всякого, кто живёт возле самого моря и впитывает в себя и его силу, и радостное сиянье южного солнца в придачу.

С самого раннего детства полюбил Сенька разные истории и про таинственный морской народ, который будто бы жил тут когда-то в древности, и про большую каменную арку, что стояла в самом море, метрах в пятистах от берега, неподалёку от его родной деревни, и которую в народе называли Тишкины Ворота. Много удивительного, таинственного и даже страшного рассказывали старики про те ворота. Кто говорит, что слышал, как доносятся из них странные и непонятные звуки, кто клянётся, что видел, как страшные чудовища показывали оттуда свои жуткие головы, а кто рассказывал и о том, что если взглянуть сквозь Тишкины Ворота на море, то будет оно выглядеть совершенно иным, нежели то, что плещется вокруг. Названье же своё, массивная каменная арка, получила по имени местного рыбака, Тишки, который, как гласит древняя легенда, когда-то, давным-давно вошёл в эти ворота и пропал. И не было его почти месяц. А через месяц, возвратившись из своего удивительного путешествия, Тишка рассказывал множество удивительных историй. Но только никто ему не верил, а место это деревенские рыбаки стали считать нехорошим, и предпочитали обходить его стороной.

Но Сенька, давно причислявший себя к числу смелых и отважных, слушая рассказы про чудесные ворота, давно уже лелеял мечту побывать там и всё увидеть и разузнать самостоятельно. И вот в самую жаркую летнюю пору, когда солнце на безоблачном небе обещало хорошую погоду на всю неделю, а морская вода, подсвеченная лучами дневного светила, переливалась лазурно-бирюзовыми оттенками, юный искатель приключений решился отправиться к таинственным воротам. Собрав немного провизии, взяв спички, нож и удочку, будто бы собираясь порыбачить, мальчуган выбежал из дома, и направился к лодкам.

Шлёпая босыми ногами по пыльной деревенской улице, он торопился как можно быстрее добраться до их с отцом шустрой и надёжной лодки, на которой не раз приходилось ему и на вёслах и под парусом ходить в море. Возле деревенского магазина повстречался Сеньке дед Пахом, идущий по каким-то своим делам на другой конец деревни.

- Здорово, дедушка Пахом! – поприветствовал его Сенька ещё издали и при этом постарался выглядеть как можно более просто, чтобы дед не дай бог чего-нибудь не заподозрил.
- Здорово, здорово! – отозвался дед. – Куда это ты собрался?
- Рыбачить иду. – весело ответил Сенька, и чтобы старик окончательно поверил в правдивость сенькиных слов, показал ему удочку и узелок с припасами.
- Рыбачить? – переспросил он, и как то странно посмотрел на мальчугана. Хотя, быть может, от волнения Сеньке просто померещилась искра недоверия в добрых и внимательных глазах деда.
- Да! – кивнул паренёк. – А что в такую погоду дома сидеть?
- Эх, и то верно! – согласился дед и засеменил по своим делам.

На песчаном берегу, где стояла лодка, никого не было. Небрежным движением Сенька закинул на дно снасти, забросил ржавый ощетинившийся якорь, отпихнул свой маленький корабль от берега, и шлёпая по воде, заскочил сам. Взметнулся белый парус, вода за кормой закипела, разбегаясь в стороны небольшими волнами, похожими на два длинных уса. Путешествие началось.

Солнце палило нещадно, но мальчуган прятался в тень выбеленного его лучами паруса, и потому среди этого царства жары и влаги, чувствовал себя прекрасно.

Впереди, над самой поверхностью воды, угрожающим выступом, нависала толстопузая скала, будто готовая в любой момент оторваться от берега, да и рухнуть в морскую пучину. Вот за этой самой скалой, чуть вдаль от берега, и находились эти самые Тишкины Ворота.

Ловко управляясь с рулём и парусом, мальчуган повернул лодку, и она, чуть скрипнув, стала плавно поворачивать за мрачное брюхо грозно нависшей скалы.

Внезапно налетевший ветерок одарил Сеньку волной приятной прохлады, и вновь умчался путешествовать по бескрайним морским просторам. Каменная арка ворот выползала неспешно и величественно, что произвело на Сеньку довольно сильное впечатление. Всё вокруг было так же спокойно и жизнерадостно, как и по другую сторону каменного брюха, и юный мореплаватель уже было решил, что все те жуткие истории о Тишкиных Воротах явная выдумка, не стоящая внимания. Но в следующую секунду новый порыв свежего ветра дунул ему в лицо, и Сенька готов был поклясться, что порыв этот шёл как раз из самого нутра каменной дуги. - Ну, что ж, вещь довольно странная, но совсем не зловещая. – решил парнишка, и направил лодку прямо в открытую пасть каменной арки. Лодка послушно повернула, но в этот момент новый, более мощный поток прохладного воздуха дунул в лицо Сеньке, и теперь уже не было никаких сомнений в том, что дул он именно из самого свода Тишкиных Ворот. Чем ближе подходила лодка к арке, тем сильнее и прохладнее становился ветер, тем чаще его потоки вырывались из-под каменной дуги. И вот уже они стали настолько сильны, что сбивали раздувающийся от ветра парус уверенными встречными ударами. Тут уж Сенька, встревоженный не на шутку таким поворотом событий, поспешил убрать его, чтобы, сбавить скорость, и внимательней осмотреться. Управившись с парусом, он вновь взглянул в направлении арки, и то, что предстало его взору, было так удивительно, что мальчуган поначалу отказался верить собственным глазам.

Море, видимое через арку, было иным, не таким, как то море, что плескалось вокруг. Мало того, что внутри арки был вечер, и на фоне заката уже начинали появляться первые звёзды, да и сам цвет воды был более синим, холодным, отличавшимся от тёплой лазури окружающего арку моря.

Но самое ужасное было то, что сенькину лодку неумолимо тянуло в этот незнакомый, запредельный таинственный мир, который, быть может, совсем не ждал его появления. Заметив неладное, юный мореплаватель схватил вёсла, и что есть сил, принялся грести прочь от злополучных ворот. Но какая-то неизвестная сила затягивала, ставшее беспомощным, судно вопреки желанию, сидящего в нём, маленького гребца.

То, что произошло дальше, было самым настоящим чудом для паренька. На огромной скорости его лодка влетела в самую середину ворот, и тотчас, пролетев их, вышла с другой стороны, оказавшись в том самом, чужом для Сеньки мире. Летний полуденный зной мгновенно сменила вечерняя прохлада, да и ветер здесь был более резким и злым, чем с сенькиной стороны.

Сенька огляделся. К его удивлению место было тем же самым. Он узнавал и очертания скал и камни на прибрежных склонах. Только вот деревья, почему-то, росли не там, где росли они по ту строну ворот. Но самое удивительное было впереди. Едва Сенька повернул голову, чтобы поглядеть на море, как из-за пузатой скалы, за которой должна была находиться его, сенькина деревня, показался огромный белоснежный корабль. Но не такой, какой Сенька привык видеть. Это был не современный корабль, с трубами и двигателем. Мимо его маленькой лодки проплывал самый настоящий старинный двухмачтовый бриг. Сенька отлично видел, как бегают по палубе матросы в белых рубашках, слышал, как трепещут от ветра паруса и скрипят натянутые канаты. Как заворожённый глядел он на то, как огромный парусник выполняет разворот, как суетятся маленькие человечки на палубе. Судно развернулось и бросило якорь. Сенька видел, как матросы, снова забегав по палубе, стали спускать шлюпку на воду. Затем шесть матросов налегли на вёсла, и шлюпка направилась прямо к каменной арке.

- Заметили! – испугался мальчуган, и взяв в руки вёсла, попытался развернуть лодку и отплыть ближе к берегу. Но, куда там. Лодка по какой-то причине, двигалась крайне медленно, не смотря на все усилия двенадцатилетнего паренька. В то же время шлюпка с матросами приближалась стремительно быстро. Сенька уже слышал, как один из них, что-то кричал ему, но вот слова пока разобрать было трудно.

От напряжения лицо мальчугана покрылось потом. Не смотря на вечернюю прохладу и резкий ветер, стало жарко. Тяжёлые вёсла отчаянно хлопали по воде, но лодка практически стояла на месте. Поток жаркого воздуха ещё больше усилил волнение паренька. От волнения Сенька даже не сразу заметил начавшееся движение воздуха. И только когда в проёме Тишкиных Ворот вновь показался его, сенькин родной мир, радости паренька не было предела. И вновь, как и прежде, лодка сорвалась с места и рванула в самый центр каменной арки. Последнее, что запомнилось Сеньке в том холодном вечернем мире – это удивлённые и даже испуганные лица матросов.

Изо всех сил работал вёслами мальчуган, чтобы как можно дальше оказаться от загадочных ворот. И только отплыв на безопасное расстояние, он позволил себе сложить вёсла и уже не спеша, расправил белый парус. Солнце родного мира стояло в самом зените, но его жар уже не казался Сеньке таким назойливым. Напротив, мальчуган был так счастлив, что вновь видел приближающийся родной берег и свою деревню. Вот только жаль, что его рассказу там никто не поверит. Разве что некоторые старики, что в былую свою молодость так же как он, однажды отважились познать тайну Тишкиных Ворот.

[GREEN]

№ 8

...А ПОКА ЛИШЬ СНЕГ, ЛИШЬ СНЕГ У НОГ...
рассказ


Наташке было 13 лет и она училась в 7 классе, но уже давным-давно начала влюбляться.Наверное, с тех пор, как себя помнит, то есть лет с...пяти...

Из-за переездов ей пришлось поменять несколько школ и везде она с первых дней находила предмет для тайного(обязательно!)-ей так больше нравилось, обожания.

Многие одноклассники пользовались любой возможностью прогулять школу-придумывали себе головные боли, насморки, «набивали» температуру на термометре или натирали под мышками солью, чтобы только получить справку от врача и пару деньков поваляться дома, тем более зимой.

Но Наташка даже при настоящих простудах этого всячески избегала: ещё бы, ведь тогда она не сможет видеть кудри мальчишки, склоненого над партой в правом ряду или его карие глаза, в которых сквозит...Впрочем, это было уже неважно.Главное- неравнодушие!

Это давало ей всегда какой-то внутренний импульс, заводило в ней некий «моторчик»...Причём ей вовсе не нужен был активный ответ с Его стороны-«импульс» мог исчезнуть...

Поэтому ей всегда хотелось в школу: даже у доски она стояла с удовольствием, если в классе присутствовал «Он»-её очередная «зажигалка»...

Никто не понимал этого её постоянного нежелания «прогулять» школу, даже родители, которые в отличие от других «предков» сами не раз предлагали ей остаться дома при малейшем насморке...

Так произошло и на этот раз, когда она действительно была сильно простужена и по предписанию врача должна была просидеть в своей однокомнатной квартирке аж целую неделю.

Наверное в её голубых глазах светилась такая тоска от предстоящего ничегонеделанья, что папа вдруг сказал: «Слушай, дочка, прекрати страдать и займись чем-нибудь , пока мама привезёт тебе новые книги из библиотеки.Например, возьми, да и...напиши стихотворение! А что слабо что ли?».

Наташка несмотря на приступ тоски даже расхохоталась:сумасброднее этого предложения быть не могло!Дикость какая-то, неслыханное дело: она, Наташка,будет писать... стихи. Ну как вообще можно до такого додуматься! И о чём милый папочка писать прикажет?Может зажмурить глаза и ждать, когда Пегас прилетит и вдохновение принесёт в клювике или Муза вдруг её «посетит», чтобы от скуки избавить?

Наташка, конечно, просто запоем, причём уже с пяти лет, читала книги и сочинения писала лучше всех в классе: по разным там произведениям, которые они долго и нудно по «косточкам» разбирали.Но всё это требовалось по школьной программе-всё равно не отвертишься! А она просто не умела писать сочинения плохо: в голове какие-то винтики сами собой постепенно откручивались и её несло, и несло- просто по течению...Учительнице было не понять, что Наташа выполняла эти работы без всякого восторга-именно «выполняла», а не «сочиняла», и она постоянно хвалила свою «лучшую ученицу», советуя одноклассникам брать с неё пример.А какой там пример на самом деле? Когда сочинения задавали на дом, она постоянно с этим делом неделями тянула-до последнего дня, вернее до последней ночи-так было неохота начинать «очную ставку» с этими самыми «героями» романов, набивших оскомину уже одним только тем, что копаться в их запутанных отношениях надо было по «обязаловке».Зато, когда до сдачи работы оставался последний день, Наташка скрипя зубы, что называется, садилась вечером на кухне и корпела над тетрадкой всю ночь напролёт-как одержимая, придумывая всё новые и новые «ходы», несмотря на постоянные мольбы родителей подумать о здоровье, ведь детям, особенно таким «слабеньким», как она, так необходим сон.

Потом её сочинение в очередной раз зачитывали перед классом - как пример и как повод для дискуссии, и она получала свою очередную пятёрку в дневник по литературе, впрочем,заправленную «каплей дёгтя»- тройкой по русскому...За орфографические ошибки! Где уж ей было при 24-х страничном сочинении( она не останавливалась пока не исписывала всю тетрадь!) не пропустить пятёрку-другую несчастных запятых...Другие делали это и на паре листов – и ничего: та же самая «тройка», а иногда и четвёрка.Потому что у Наташки , дескать,таланта побольше, с неё и спрос-объясняли учителя- не то , что с Лены или. скажем, с Валерки...

От такой несправедливости она эти сочинения ещё больше возненавидела, но не «выдать» то, что приходило в голову по литературе, не могла, если уж её на это дело «поджигали»...

Вот и сейчас: зачем папа вообще подсунул ей эту гнусную идею: что-то сочинять...

«Как это не знаешь о чём писать? А ты посмотри, доченька, в окно и попробуй сочинить пару строчек о том, что увидишь.Я знаю, у тебя всё получится, ты ведь у нас умница!Вон какие сочинения по литературе пишешь!».

Ему-то что: сказал и ушёл на работу, поцеловав на прощание, и мама тоже ушла, велев не забыть каждые полчаса горло полоскать и капли в нос капать...А Наташка долго стояла у окна и махала им вслед, пока они шли по длинной дороге, на которую выходило окно их комнаты.Это у них так принято было после переезда из «коммуналки»в «этот рай», как они называли однокомнатную квартирку, расположенную как будто посреди... неба с пытающимся дотянуться до балкона тополем внизу...

Фигурки родителей становились всё меньше и меньше, но они всё ещё оборачивались через каждые несколько шагов и махали ей руками-и она махала им в ответ-такая у них, кстати, действительно, очень важная и добрая традиция сложилась сама собой- так они продлевали своё общение, времени на которое было не так уж и много.И мама, и папа с великим трудом зарабатывали маленькой семье на хлеб...

Обычно тот, кто первым уходил, постепенно исчезал из виду, а у того , кто оставался, к чувству лёгкой грусти примешивалось чувство очередного доброго дня, которому это взаимное «махание» добавляло солнышка, даже в самую дождливую и мрачную, характерную для Ленинграда погоду.

На этот раз Наташке, пожалуй, сначала было ещё тоскливее: заняться было действительно нечем: все книги она уже по-многу раз перечитала, домзадание принесут только вечером...В сердце непонятно защемило: что она скажет за ужином папе, который наверняка попросит прочитать хоть что-то, раз уж такую идейку подал.А она не привыкла сдаваться ни в каких направлениях и всегда старалась выполнить то, о чём её просили...

Взять и вправду что-то написать? Это просто глупо: она ведь всегда считала Поэтов-небожителями, почти Богами...Они брали обычные слова и превращали их в...Блаженство...Слова сходились друг с другом-спорили, негодовали, сопротивлялись, наверное, набивали Поэту шишки, отбиваясь руками и ногами, а потом сдавались, подчиняясь своему Богу и выстраивались так, как он хотел, становились такими, какими он их лепил своими мыслями, чувствами, губами, шепча что-то в замершую в восторге тишину...

И тогда они отделялись от него, обрывали пуповину и уходили в прекрасные странствия: к другим людям-в головы, в чувства- и люди уже подчинялись Словам, а некоторые даже начинали считать их своими и от этого менялись, а иногда меняли свою жизнь...

Её милый папочка тоже иногда писал стихи: или как посвящения на дни рождения, или - для стенгазеты на работе в автопарке.Он иногда даже получал за это неприятности.Аоднажды его чуть не уволили за какую-то басню, где начальник увидел себя в образе глупого гусака, кажется , а главный инженер догадался, что именно его скорее всего папа изобразил в басне в виде...козла...Но папу защитили другие сослуживцы, убедившие шефа, что это вовсе не о... нём.

И тот согласился,весьма охотно,ведь если уволишь этого слесаришку, так все и вправду подумают, что он признал себя в том глупом гусаке...Тоже ещё писака тут нашёлся! Пусть лучше над рационализаторскими предложениями работает-десятку к зарплате заработает, а очередная «хорошая» премия-ему , начальнику, достанется: кто там будет разбираться, что это не шеф сам до ума довёл...Эти необразованные всё равно ничего не поймут...Правда, папу не раз просили написать и стихи к разным праздникам-на тему очередного съезда партии , например, или годовщины Октябрьской революции...И у него как-то складно всё получалось, хотя никто в их семье этим партийщикам не верил: «хапуги все , как один!»,- говорил папа, -разве нормальный честный человек когда-то сможет наверх взобраться.» Порядочным папа считал только «дедушкуЛенина»...Но стихи всё же писал, считая, что любая словесная акробатика помогает уму оставаться гибким...

Ну вот теперь Наташка стояла у окна и грустно так смотрела-смотрела и... вдруг ручку и листок бумаги схватила и как начала писать:строчки вкривь и вкось побежали, вкривь и вкось- и вдоль и поперёк, и по другой стороне листа- тоже, потому что некогда было даже новый листок из тетрадки по математике вырвать, которая как раз на беду под руку подвернулась...Понеслось-поехало: Наташка уже сама не своя , а кому-то неведомому подчиняется. Который её рукой с авторучкой по бумаге водит- как же ещё назвать это ужасное, безумно страстное действо...Уф! Уже три исписанных листа у неё в руках!

Вертит их Наташка и так, и сяк: прочитать пытается- сама писанину едва разбирает, а потом уже отдышавшись, аккуратно и как-то странно - очень чётко переписывает: будет что вечером папе показать- она чувствует перечитывая текст...А что?Даже вроде бы на удивление неплохо получилось, словно действительно, кто-то ей диктовал эту «несусветицу»...

Сначала, правда, весьма примитивно, по папиной подсказке так и начала:

Я сижу и смотрю на улицу:
Я больна, мне нельзя гулять,
Неужели желанье не сбудется?
Неужели придётся скучать?
А на улице холодно, пусто,
Всюду тающий снег и слякоть...
И поэтому очень грустно
И как маленькой хочется плакать,
Лбом горячим к стеклу прижаться,
Остужая плохие мысли...
Но неужто же им сдаваться?
Безполезно хандрить и киснуть!
Ведь в природе снова будет праздник :
Он придёт однажды тёплым днём...

«Вообще-то здесь мура получилась. Хоть и в рифму»-критикует себя Ната, но зато продолжение, кажется, даёт надежду(Наташка уже будто со стороны на строчки смотрит):

...И гроза, как маленький проказник,
Будет баловаться громом и огнём,
Рисовать блестящие зигзаги
И трубить победный клич свой в рог
С тёмной тучей скрещивая шпаги,
А пока лишь...снег, лишь снег у ног...
И тоски горчайшая отрава
Портит жизнь мне, душу леденя,
Ведь один на... третьей парте справа
Так скучает... мальчик без меня...

И понеслось: Наташка не одно, а целых три стихотворения написала – и всё про Весну,и о том Мальчике...Правда, как это она о нём пае прочитает? Ещё вообразит там себе...Нет, нет-папа сам стихи пишет и понимает всё о «лирических героях», которые вовсе не обязательно совпадают с...автором...

« Вот видишь, доченька, какая ты молодчина!»-похвалил вечером папа. даже не обратив внимая на «лирического героя», вернее героиню. «Да у тебя же просто... талант, моя девочка!»У папы так поднялось настроение, что он забыл даже, что до зарплаты ещё почти неделя, а деньги у них уже закончились... «Вот:будем жить теперь духовной пищей!»-засмеялся он и Наташка уснула счастливая, как будто освободилась от какого-то груза, давно её переполнявшего...Следующие три дня её домашнего заточения прошли незаметно и на подъёме: стихи так и лились из неё, не давая передышки...как будто кто-то их нашёптывал...И она, кажется, впервые за всю свою тринадцатилетнюю жизнь была настолько сильно счастлива...Вот перечитывала и не верила, что это всё её...И только успевала переписывать в красивую толстую тетрадь в клеёнчатой обложке, которую подарил ей папа, выкроив последние копейки...Наташка не просто написала стихи, но и ещё наклеила к каждому -фотографии, вырезав из всех классных фото, только Его одного,конечно...Получилась просто почти настоящая рукописная книжка о Любви...

Эту заветную тетрадку, которую она теперь даже папе не показывала, она уже пару дней носила с собой в портфеле в школу и её не покидало восторженное состояние, как будто и вправду весна наступила...Хотя на самом-то деле за окнами февраль, зима снова вернулась, да ещё с какими морозами-на улицу нос трудно высунуть, а в Наташкиной тетрадочке всё солнцем светится и сама она сияет...Все на неё в классе оборачиваются, недоумевают: что произошло за время болезни, уж ни умом ли эта девчонка с длинными косами тронулась? Сидит и что-то себе под нос бормочет, потом пишет под партой на коленях... Конечно, никто не знал, что она стихи сочиняет, и тем более, про Предмет её Обожания...Сашеньку Васильева...

В этот последний будний день недели она особенно домой спешила- и не только из-за дикого мороза, понятно.Просто очень много мыслей в голове крутилось и чувства переполняли, потому что Саша сегодня как-то необычно внимательно разглядывал её после уроков, как будто впервые увидел...

Она даже обед разогревать не стала, а прямиком за письменный стол бросилась и полезла в портфель за своей заветной тетрадочкой, которая уже окончательно распухла-дальше некуда: от стихов и фотографий...Ещё пара листов и новую покупать надо...

Но тетрадки в портфеле... не оказалось...У Наташки аж холодок по коже побежал в предчувствии чего-то недоброго и она не могла дождаться утра: может быть, она случайно оставила тетрадь в парте ...

Она убежала в школу без завтрака к недовольству мамы.И ещё не дойдя до класса встретила группку мальчишек, ехидно глядящих на неё. « Ну что, влюблённая, куда путь держим?»-не выдержал Вовка Николаев. «Ха-ха-ха!-нашла кура петуха»- гнусавым голосом запел двоечник Серёга.-А может, и мне стихи напишешь...поэтесса долбаная?». «Да это же...Александра Сергеевна Пушкина, не знаете что ли, пацаны?»- сказал крутя у Наташки перед носом пухлой клеёнчатой тетрадкой известный классный хулиган Алексеев. Наташка попыталась выхватить у него тетрадку, но не тут-то было.Алексеев кинул её словно мячик конопатому и рыжему Кольке Иванову из паралельного класса. А тот в свою очередь, видя с каким разъярённым видом, к нему бросилась Наташка, перебросил её...Саше Васильеву-тому самому-«предмету» её обожания...Из тетрадки выпало фото, на котором Саша был в полный рост...И все дружно захохотали, давясь от смеха, в том числе и сам Сашка... « Тили-тили-тесто-жених и невеста!»-вторили мальчишки наперебой, издевательски кривляясь и строя дикие рожи. И тогда весь красный Саша Васильев вдруг разозлился , покрутил пальцем у лба, показывая на... Наташку и сказал: «Да не видите что-ли: она же ненормальная!»И все вокруг ещё громче захохотали, особенно девчонки, многие их которых тоже симпатизировали Саше... «А мы вот сейчас этому стихоплётству устроим суд Линча!- объявил Алексеев.Пусть эта коза поплачет!». «Верно! Верно!-поддержали остальные, а то строит тут из себя, как это...Джульетту... писанную!».

Наташа уже почти ничего не слышала.Сквозь слёзы, она видела, как из тетрадки вылетали листки, фотографии...Как их рвали на кусочки и топтали мальчишки. А девочки запихивали в урну под общие одобрение и смех...

Она не помнит, как доплелась до дома, застревая в сугробах...

Потом она лежала в постели и её бил озноб, а мама думала, что она снова простудилась и пыталась отпоить дочку чаем с малиной...Она уснула и во сне бредила, читая какие-то странные обрывки стихов про снег вокруг, горы тёмного снега, сугробы, в которые она проваливается и тонет, а потом ледяная глыба придавила ей грудь, не давая возможность повернуться и вздохнуть...

«Папочка, папочка, прости, что не оправдала твоих надежд, разве могут такие идиотки как я стихи писать? Они правы, что разорвали тетрадку...правы...»- всё твердила куда-то в снежную пустоту Наташка, когда на минутку возвращалась из небытия, и папа гладил её по мокрым спутавшимся длинным волосам...

Папа всё поняв, собрался идти в школу к классной руководительнице, но Наташа его не пустила. И через пару дней скандал утих: ребята, поняв, что «долбаная поэтесса» не реагирует на их шутки и смех, а сидит на переменах за последней партой и решает задачи по математике, успокоились и перестали её задирать. Да и какой смысл? Больше она стихов не писала. Пока не выросла, и не вышла замуж за..Сашку Васильева и сама не родила дочку...

[GREEN]

№ 9

Прощальное послание

Стасик только что вернулся из парикмахерской, где его пышный чуб, попросту обкорнали. Он ещё разок глянул на себя в зеркало, нет, чуб вроде остался приличный, только ярче обозначились крупноватые уши, но зато его черные брови и прямой нос подчеркивали правильные черты лица. Он был в своей комнате один, подошел к столу и стал вяло перебирать новые учебники, их целая стопка. Завтра идти в школу. Всё, отгорело лето, отшумели вольные игры, теперь жизнь пойдет по расписанию: туда нельзя, сюда не ходи… Всё бы ничего, если бы завтра в толпе мальчишек и девчонок он увидел её.

Стасик достал из стола заветный конверт, заглянул в него, потрогал пальцами содержимое, оно напоминало бумажную труху, но милую его сердцу. Попытался вынуть самый большой лоскутик, глаза пробежали по знакомым обрывочным словам и Стасик, тяжело вздохнув, как по чему-то дорогому, но потерянному, вернул клочок на место, закрыл конверт и обратил взор на снимок, прикрепленный кнопками к книжной полочке, что стояла на столе.

Снимок этот особо дорог среди всех остальных его класса, начиная с первого, потому что здесь Тамара Ложникова. Она на нем в самом центре – рядом с классной дамой. Это почетное место занимали отличники и хорошисты. Среди них его соперник номер один Толька Свахин. Он сидел от классной по левую руку и, казалось, насмехался над Станиславом Брянцевым. Если присмотреться, у Свахина можно заметить под глазом синяк, автором которого был Стасик. К чести Тольки, эта схватка осталась лишь между ними, потому что тут замешана Тамара.

Пучеглазый Толька познакомился с ней первым. В последний день школьных зимних каникул Ложниковы приехали в их маленький городок горняков и поселились в особняке, половину которого занимала семья Свахиных. Само собой – Ложниковы познакомились со Свахиными. Их дети, оказавшись однолетками, были представлены друг другу.

Толька был прыщав и рыж, невысок ростом, одет в серый джинсовый костюм, за спиной ранец с книжками. В таком виде Толька чем-то напоминал Карлсона, который живет на крыше. Он вошел в класс, ведя под руку новенькую. До начала занятий оставалось минуты две, а потому все находились в классе.

– Прошу любить и жаловать Тамару Ложникову, – громкоголосо прокричал Толька. – Она круглая отличница!

Класс взорвался ревом восторга. Молчал лишь он, Стасик Брянцев, во все глаза глядевший на эту прекрасную девочку из сказки. У неё были волнистые каштановые волосы, густые и длинные ресницы, как хвоинки на кедровой кисточке, и прекрасные большие зеленые глаза, словно лужайка среди ослепительного белого снега, на которую так и хочется броситься. Одета Ложникова, как и многие девочки, в брюки, а на плечах тонкая шерстяная кофта.

Вошла классная руководительница. Она, в свою очередь, представила ребятам новую ученицу и задумалась, куда бы её посадить.

Пустовало три места: одно в среднем ряду, второе у стены, и на галерке самая высокая парта справа. Можно комбинировать как угодно. Но классная предпочла ничего не менять и предложила сесть новенькой за третью парту в среднем ряду.

Стасик не верил своим ушам. Третья парта его, с пустующим местом со второй четверти. Он не нуждался в соседе, тем более в соседке. Привычки списывать диктанты или контрольные у него не водилось. Учился он неровно: то пятерки сыплются в журнал, как из рога изобилия, то двойки. Причина для учителей долго оставалась неизвестной.

Стасику никогда не хватало урока для того, чтобы закончить изложение, рассказ или сочинение, хотя исписывал он своим неровным и неразборчивым почерком несколько тетрадных листов. За изложение текста ему неизменно выводилось «пять», а вот за грамотность – тройки, в основном из-за почерка. Например, трудно было различить о – а или наоборот. Потому у него выходило «корово» или «самалёт». Русичка в этом усматривала хитрость Брянцева, и нередко воспитывала его неудами в дневнике. Зато у доски Стасик мог рассказать любое правило правописания, разобрать по частям речи любое громоздкое предложение.

Наконец причина его обвальных «двоек» была установлена: безудержное увлечение толстыми романами Дюма. Стасика разоблачил историк, когда попросил пересказать Брянцева только что изложенный урок. Стасик в эти минуты читал эпизод о схватке Д,Артаньяна с гвардейцами кардинала, и урока не слышал. Он стоял кривой жердью, потупив голову, не зная, что говорить. Историк изумился и решил, что у Брянцева в парте лежит то, что отвлекло его внимание. И действительно, там лежал раскрытый томик. Дюма тут же перекочевал на учительский стол до конца занятий. Назавтра процедура повторилась на географии.

Об этой истории через пару дней узнала его новая соседка. Она, с первых же минут появления за третьей партой, показала себя строгой, не терпящей возражения, в то же время вежливой и внимательной.

– Меня зовут Тома, – сказала она просто. – А вас?
– Меня – Стасик, – сказал Брянцев, смутившись от обращения в третьем лице.
– Надеюсь, вы воспитанный мальчик и не станете мне тыкать? – покровительственно улыбнувшись, сказала Тома.

Стасик залился краской от смущения, не понимая, чего от него хотят, но не успел сообразить и ответить, как классная дама, поздравив всех с продолжением учебного года, приступила к первому уроку.

Стасик сидел ни жив ни мертв весь первый урок. На втором – тоже самое. От Томы почему-то пахло парным молоком. Запах этот был настолько пленительным и чарующим, что Стасик не смел глубоко вздохнуть, повернуть голову в её сторону, пошевелиться. Он ощущал её кожей своего тела, смотрел прямо на историка, пожирая его глазами, и тот, казалось, объяснял урок только ему. Когда окончилось объяснение, он попросил класс пересказать содержание, надеясь увидеть поднятую Брянцевым руку. Но Стасик руку поднимать не собирался.

– Неужели ты, Брянцев, по-прежнему со своим Дюма? – искренне разочарованный и обиженный, он удалился на грохнувший за дверью звонок.

На следующем уроке произошло чудо. Стасик увидел перед собой записку. В ней значилось:

«А вы читали «Консуэло»?

Этот удивительный вопрос Стасик как бы услышал, но не только конкретное значение, а нечто большее, скорее всего, явное к нему расположение своей прекрасной соседки виделось ему в этом жесте. И это загадочное – «вы», употребляемое в старинных воспитанных семьях, ещё больше околдовало его, но не сковало. Он боялся ответить кратким «нет», но, тем не менее, набравшись мужества, написал: «не удалось». За чем последовало:

«Ах, какая потеря! Непременно почитайте!»

Последовала клятва, потом чтение. Оно не увлекло Стасика, но он не мог в этом признаться. Он читал, засыпая. Шли дни, но книга упорно не поддавалась. И Стасик уже собрался было отложить её, как последовал новый вопрос:

«Вы читаете «Консуэло»? Как только закончите, сообщите, мне не терпится услышать ваше суждение о романе. Каков Гайдн! Вы любите музыку?»

Каков Гайдн! В чем каков? Теперь, по прошествии нескольких месяцев, Стасик знает, в каком русле задан этот вопрос, с каким восхищением. Безусловно, в бесконечной и чистой, преданной любви к Консуэло. Но тогда он не мог понять восторга девочки, и был смущен тем, что не мог ответить, точнее, предвосхитить ответ Тамаре. Она, поняв это, заключила про себя:

«Он ещё мальчик. Для него звон шпаг и грохот пистолетов приятнее вздохов бедного музыканта. Но не буду к нему строга».

С этой минуты, когда Стасик не смог разделить восхищение Томы романом, она как бы отвернулась от него, не замечала и увидела в Свахине интересного собеседника. Они ходили вместе и домой, и в школу, часто встречались на занятиях в музыкальной школе по классу фортепьяно, а по вечерам разучивали урок в комнате у Толика, так как у Ложниковых не было пианино. Стасик знал о их встречах и готов был записаться в музыкалку, чтобы своими успехами оттеснить Тольку на второй план.

У Тольки никакой фантазии, он, как гусак, гогочет свое бесконечное га–га: я на фортепьяно с закрытыми глазами могу сыграть все ноты от «до» до «си», я могу, только прослушав урок, пересказать его на пятерку; я могу подтянуться на турнике больше всех. Все это было правдой, но никому это не интересно. Стасик точно так же подтягивается на турнике. Вокруг Тольки почти никогда никто не собирался, а вот вокруг Стасика, когда он рассказывал о Чингачгуке, о том, кто он такой и кто его создал – толпа. Или когда он начинал рассказывать о капитане Немо. Но, увы, в этой толпе не стояла Тамара. Однако Стасик продолжал неистово мчаться верхом вместе с Д,Артаньяном, драться на шпагах; бесшумной тенью пробираться сквозь дикие дебри, метко разить бледнолицых разбойников вместе с Чингачгуком; рядом с Шерлоком Холмсом распутывать хитроумные преступления. Все свои подвиги он посвящал той, которая по-прежнему, как бы в одиночестве, сидела с ним за партой, не обращая на него внимания. И однажды ему вновь удалось возбудить к себе интерес.

Заканчивался апрель. Уроки физкультуры и труда проходили во дворе школы. Тамара одевалась в изящный спортивный костюм, в котором обозначились её уже сформировавшиеся пленительные формы. Особенно притягивала взгляд узкая талия, плавно переходящая в расширившиеся бедра, и эти стройные длинные ноги! В зеленых глазах распустились новые лепестки, более ярко окрашенные, и весь её облик, с непреходящими запахами парного молока, был столь мощным магнитом, что притянул к себе не только Брянцева и Свахина, но и двух старшеклассников, вдруг зачастивших в их класс то со спортивными поручениями, то по другим причинам. Ко всему ещё в эту группу влился новый поклонник – их одноклассник, нелюдимый и замкнутый Генка Истомин. Но Стасик не замечал своих соперников. Он видел только её, бегущую, прыгающую, разгоряченную, жизнерадостную.

В тот день, сразу же после уроков физкультуры, класс трудился в школьной теплице. Ребята копали землю, а он и Толька Свахин носили в носилках перегной из кучи, что у входа. Рядом стояли обнаженные тополя, и на их ветках шебаршились воробьи и грелись на солнце скворцы, распевая свои замысловатые, звонкие песни. Они пели от восторга, что вернулись в родные края, что солнышко припекает, что вот-вот они начнут гнездиться и откладывать яйца. Вот это-то пение скворцов Стасик услышал по-новому, в знакомой птице видел поющую Тамару. У неё тоже был приятный голос. На уроках пения она покоряла придирчивую и высокомерную бывшую опереточную актрису, теперь преподавателя. Стасик слушал птиц с вожделением, как никогда не слушал ни одного голоса. И вдруг в нем возникла своя песня:– В лесу свистели птички… Казалось, вот-вот родится и вторая строчка, но фраза потонула в грубом окрике Тольки:

–Ты что, осёл, стоишь? Я думал, ты только на Томку рот разеваешь, а ты ещё и на скворцов!

Это было возмутительно! Стасик всегда старался не замечать обидных Толькиных реплик по поводу своей рассеянности, хотя не раз злился на него, но тут! Толька обозвал его ослом, когда он наслаждался прекрасной песней скворца и видел не птицу, а свою соседку по парте, поющую только ему, в результате чего рождалась ответная песня, а он Толька, протаранил поэтическое воображение ослом. Хам поплатится и немедленно! Стасик подскочил к Тольке, и его кулак пришелся под глаз. Толька вскрикнул, шмякнулся на кучу перегноя и очумело, но негромко прошипел:

– Ты чего, я же про Томку просто так. Не хватало, чтобы она узнала, что мы из-за неё дерёмся.
– Никто из-за неё не дерётся, – соврал Стасик, краснея. – Это я тебе за осла.
– Ну, знаешь, я тебе за Красное солнышко тоже сейчас влеплю, – вскочил Толька.

Красным солнышком Тольку звали за его рыжие волосы.

– Это не обидно, – сказал Стасик, изворачиваясь от налетевшего на него Толика.
– А осёл обидно?
– Попробуй еще обзови, узнаешь.
– Ладно, замнем для ясности. Но ты вскипятился совсем из-за другого. – Толька пощупал набухший под глазом волдырь. – Тома на тебя ноль внимания. Нашелся мне Ромео-неудачник.

Стасик сжал кулаки и снова двинулся на Тольку, но тут раздался голос преподавателя:

– Мальчики, что вы там застряли? Устали? Несите последний раз и вас заменят.

Толя снова пощупал набухший под глазом синяк и сказал:

– Завтра классом фотографироваться, а ты… Ничего, я с тобой за него рассчитаюсь.
– Если распустишь нюни, то сам опозоришься и опозоришь Тому. Подумай, – сказал Стасик, – а я готов на дуэль. Хоть на кулаках, хоть на шпагах.
– Ладно ты, всё ещё впереди, – неопределенно пообещал Толька.

После окончания трудов Стасика неудержимо потянуло в класс музыки. Там стоял настоящий концертный рояль, и он, пройдя к нему, стал подбирать на слух звучащую в его голове мелодию, тихонько напевая: – В лесу свистели птички, скворцы и невелички…

– Что за невелички? Как скворцы могут быть невеличками. Надо петь так: – В лесу свистели птички, синички-невелички…

Получилась неплохая, хотя и неоконченная музыкальная фраза. Дальше слова к нему не шли, хотя он продолжал несмело проигрывать мелодию дальше.

Эврика! Есть продолжение: – А дятел сыпал дробью: тук-тук, тук-тук, тук-тук. И весело всем было, и весело всем было, и весело всем было в лесочке у реки.

Когда он закончил, раздались одобрительные хлопки в ладоши. Стасик оглянулся и увидел стоящую в дверях Ложникову. На её лице отражался восторг.

– Поздравляю, Стасик! Какая трогательная мелодия! Я такой никогда не слышала. Вы исполнили её не блестяще, коряво, но она чудесная.

Стасик стоял онемевший

– Да скажите же хоть что-нибудь!
– Вам нравится?
– Конечно, я уже сказала, не напрашивайтесь на повторный комплимент, это нескромно, но чья это мелодия?
– М-м! – замычал Стасик.
– Я так и знала, что в музыке вы дремучий. Вот почему к Гайдну, к его безутешной любви к Консуэло у вас нет сострадания. Но позвольте взяться за ваше обучение. Я могу преподать вам азы, если, конечно, вы этого хотите.
– Я бы с радостью, но мне негде будет упражняться.
– Какой пустяк. Вчера папа купил пианино, сегодня инструмент будет стоять в моей комнате. Мы можем после обеда заниматься до самого вечера. Так вы согласны?
– Вы ещё спрашиваете. Да я – счастлив!
– Вот и прекрасно­! Теперь нас трое, скуке конец.

«Теперь нас трое» – оглушительно загудели её слова. Третий Толька Свахин. Она не может без него. Отказаться? Но она сказала – скуке конец. Такая ослепительная возможность: целый день быть рядом с ней, слушать её голос.

Стасик замирает, превращается в сплошной слух, когда Тому вызывают к доске отвечать урок. Её голос льется плавным непрерывным потоком, журчит горным ручьём. Стасик видит себя сжигаемым жаждой, стремящимся напиться из этого ручья живительной влаги, и он припадает к его струям…

Но струя вдруг высыхает, и Стасик ошалело вскакивает, услышав свою фамилию.

– Ложниковой – пять, продолжает читать – Брянцев.
– Что продолжать? – спрашивает Стасик.
– Продолжать чтение стихов Некрасова.

Стасик неторопливо шагает к доске, мучительно вспоминая на какой же строке оборвалось чтение, но так и не вспомнив, он начинает:

– Вот парадный подъезд…
– Стоп-стоп, Брянцев, я просила продолжить.
– А, продолжить, – как бы просыпаясь, говорит Стасик и видит уничтожающий взгляд Ложниковой, вспоминает страшную записку: «Если вы еще раз схватите двойку, я попрошу, чтобы меня пересадили!» Нет, этому не бывать. Он прекрасно помнит все стихи «Размышления…», хотя задан лишь отрывок, но, утоляя жажду, прослушал последнюю строку, произнесенную Томой, и чтобы выкрутиться, начал с той строфы, которую знать было не обязательно. Читал он по-актерски с чувством, выразительно.
– Хорошо, Брянцев, – удовлетворительно, подчеркнула учитель, когда он закончил, – а как же продолжение основного отрывка? Не знаешь?
– Знаю!
– Я слушаю.
– С каких слов, я что-то запутался.
– Ложникова, подскажи, Брянцев, как всегда размечтался.

Тома полыхнула зеленью своих глаз и прочла строчку, Стасик подхватил. Он читал громко, как и прежде, меняя интонацию, делая паузы, глядя в улыбающиеся зеленые глаза Томы, как бы черпая в них силу вдохновения, а она не отводила взгляда, подбадривая, радовалась за его успех и талант чтеца. Он был глубоко благодарен ей за поддержку, за улыбку, за прекрасные глаза и за то, что она не отвела взгляда. Когда Стасик закончил, класс взорвался аплодисментами, словно шло театральное представление, в котором Брянцев являлся актером. Он плыл на седьмом небе, а седьмое небо для него там, где Тома.

Наскоро пообедав, Стасик сломя голову помчался к Ложниковым, несмело позвонил, дверь немедленно отворилась, и на пороге оказался Свахин. Он смотрел на гостя с ядовитой усмешкой, руки засунул в карманы брюк, сжав кулаки, на бледном лице четко проступали конопушки, которых с наступлением весны у Тольки прибавилось, как звезд на вечернем небе. Большие простоквашные глаза были подпорчены наливавшимся синяком.

– Видел, какой глаз, – угрожающе сказал Толька, – а ты ещё набираешься наглости приходить сюда.
– Я пришел не по твоему приглашению, синяк тут ни при чём, – сказал Стасик, прислушиваясь к звукам расстроенного пианино, доносившихся из глубины дома.
– Да ты ни одной ноты не знаешь, – презрительно сказал Толька.
– Знаю, и не хуже тебя. Как тебе известно – у меня дома аккордеон.

Звуки пианино смолкли, и раздался голос хозяйки.

– Мальчики, где вы застряли? Я вас жду, но, к сожалению, инструмент расстроен. Надо вызывать мастера, – быстро говорила Тома, подходя к ребятам. – Впрочем, насколько музыкален слух у Станислава Брянцева, мы можем проверить и на этом расстроенном пианино. Прошу к доске. Только разуваться. Подтирать пол за вами я не намерена.

Толик высокомерно глянул на Стасика, подчеркивая, что реплика хозяйки целиком относится к пришедшему неряхе, готовому в грязных ботинках ворваться в коридор. Однако Стасик не смутился, намереваясь разуться на крыльце, где уже толпилась всякая обувь. Он уничтожающе глянул на Тольку, быстро сбросил ботинки и двинулся вслед за удаляющейся Тамарой, которой понравилась бессловесная дуэль приятелей. Тома шла грациозно, покачивая легкими бедрами, с пушистым каштановым волосопадом на плечах, который эффектно обозначался на фоне белоснежной блузки, заправленной в джинсовые шорты, схваченные у талии широким поясным ремнем. Обнаженные, утратив загар, стройные ноги, обутые в теплые домашние тапочки, бесшумно ступали по ковровой дорожке.

Стасик никогда ещё не видел Тому в такой одежде, и был поражен распущенными шикарными волосами, в школе заплетенными в тугие косы, и узкими, по-девичьи покатыми плечами, с изящными линиями, и обнаженные белоснежные руки с едва заметной пленительной полнотой, и бугрящейся остренькой грудью, и открытыми стройными ножками. Он шел за ней следом, не дыша. От неожиданно нахлынувших на него теплых и уже знакомых чувств, трепетное состояние его мальчишеской души желало бесконечного движения за новой Тамарой, удивительного ощущения того, что будущие минуты и часы подарят ему нечто неизвестное, большое и радостное, от чего хочется и смеяться, и кричать её имя.

Вдруг Стасика, словно электротоком большой силы, поразила мысль о том, что и Толька Свахин, возможно, также испытывает подобные чувства, и что он первый увидел Тамару в домашнем уюте, в тех одеждах, в которые она переодевается перед обедом, и Стасику сделалось не по себе, и даже стыдно за себя и Тольку, что их одноклассница возбуждает в них такие потаенные от всех чувства, о которых взрослые-то говорят смущаясь, или стараются вовсе умалчивать. Он остановился и тут же почувствовал, как в затылок носом ему ткнулся Толька.

– Мальчики, что с вами, – оглянулась на шум Тома, – вы спотыкаетесь на ровном полу? Это забавно! – щебетала Тома, продолжая движение, уверенная в том, что её спутники ловят каждое слово.

Они поднялись на второй этаж коттеджа по крутой лестнице, устланной ковровой дорожкой и очутились в уютной комнатке, где стояли деревянная кровать, письменный полированный стол, несколько стульев с мягкими подушками, у окна пианино и комод, на котором размещался музыкальный центр. Стены комнаты были обклеены красивыми светлыми обоями. На одной стене висел календарь-плакат с мчавшейся тройкой и ничего больше.

– Итак, мы у цели.– Тома грациозно показала рукой на стоящее пианино с нотной тетрадью, продолжила свою речь: – Стасик, я сейчас проиграю несколько нот, а ты попробуй отыскать их в этой черно-белой волне клавиш. Отвернулись, а я играю.

Когда прозвучали звуки, Стасик без труда отыскал их, чем вполне удовлетворил свою несравненную учительницу.

– О, да у тебя абсолютный слух (при чьём-либо присутствии, Тома обращалась к Стасику на ты) как же ты можешь скрывать этот божий дар и бездельничать! Немедленно за учебу! Из тебя может выйти настоящий музыкант. Но где ты уже успел выучить и проиграть сегодняшнюю веселую мелодию?
– Ладно, хватит из себя корчить незнайку, – резко вмешался Толик, как только Тома замолкла, – у него дома аккордеон. Отец любитель.
– Вот как! – удивилась Тома, – а что ж ты молчал? Выходит, ты знаком с нотами?
– Нет, я только на слух подбираю, и отец тоже. Аккордеон от дяди остался. Отец иногда играет, и я – частушки.
– Достаточно объяснений! – подняла руку Тома, – ты не ответил на мой вопрос. Ту мелодию у отца позаимствовал?
– Нет, это у меня впервые получилось, – сказал, краснея, Стасик, – случайно.
– Случайно! – воскликнула Тома, – да знаете ли вы, сударь, что всякая случайность закономерна. Разве случайно попал Гайдн в один лес с Консуэло? Нет, их свела судьба!
– Ты по-прежнему очарована этим романом? Он не выходит у тебя из головы.
– Напрасно ты так думаешь, я без ума от «Женщины в белом», меня очаровала «Джени Герхард», но ведь вы оба не читали эти романы, как мне на них ссылаться. Это равносильно разговору с глухим!
– Я читал «Джени Герхард», но мне больше по душе «Морской волк» Джека Лондона,_ с достоинством ответил Стасик.
– Понесло вас по английским волнам, – вставил Толька свое слово. «Порт Артур» – это да!
– Милый Толя, да ведь мы не о грохоте пушек говорим, а о вечных явлениях. Но на этом поставим точку, иначе у нас разгорится литературный диспут.
– А что в том плохого? – попытался возразить Толик, но тут же замолчал, повинуясь властному жесту Тамары, как бы закрывающей ему рот.

Никогда, за свою короткую жизнь, Стасик не испытывал ничего подобного от общения с Томой, не чувствовал себя летящим над голубой землей к протянутой руке Томы, но постоянно отдаляющейся, ускользающей, от чего желание приблизиться, взять её руку в свою увеличивалось, росло, приводя в трепетное волнение его душу и сердце. Но он так и не достиг этой руки, так и не покрыл горячими поцелуями влюбленного, потому что уроки музыки прервались из-за окончания учебного года, экзаменов и внезапного отъезда Ложниковых в какой-то Солнечногорск.

Они как следует не простились, потому что не знали об отъезде.

Тома сама разыскала Стасика у его дома, передала конверт, а в нем записку, взяв с него слово, что вскроет конверт и прочтет её прощальное послание после шести часов вечера.

Он поклялся.

Она подала ему руку, мягкую и нежную, но быстро выдернула её из руки Стасика и ушла, помахав ему от машины, в которой приехала. У него тревожно заколотилось сердце. Догадавшись, что в записке, он мучительно ждал шести вечера. А когда вскрыл конверт, прочитал то, что не хотел бы видеть и слышать.

«Милый Стасик! Прощай!

Сегодня мы улетаем с мамой вслед за папой. Такова уж моя судьба – быть перелетной птицей. Мне будет не хватать тебя, но я счастлива, что смогла подарить тебе те немногие уроки музыки, какие состоялись в моей комнате, и бесконечно благодарна за ту песню, которую ты сочинил, по твоему утверждению, благодаря мне. Я бы написала в новом учебном году, где я, как я? Но не завела в нашем классе любимых подружек, как и любимых учителей. Прощай!

С дружеским приветом Т.Л.»


Эта записка, написанная красивым девичьим почерком, носимая в карманах брюк и рубашек Стасика, давно разорвалась на клочки, потом стерлась в пыль потому, что он бесконечно хотел видеть эти строки, написанные её рукой, читать их, именно читать, а не пересказывать наизусть слово в слово, потому как прикосновение пальцев к листику, который держала она и писала на нем, представлялось ему неким контактом с девушкой, связующим элементом через пространство и время. Но лист неизбежно изнашивался, таял, как таяли в сознании подробности уроков музыки, и образ его первой любви отдалялся и замирал в новых впечатлениях жизни, в новых знаниях и мыслях, поступках и стремлениях.