[GREEN]

№ 10 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ПЕРВЫЙ ШАГ

- Ты уже очень долго стоишь у окна.
- Нравится.
- Что ты видишь там, за окном же ночь?
- Воспоминания.
- Странно…
- Ночь всегда таинственна, я вижу нас молодых и счастливых…
- Молодых и счастливых… Это было с нами?
- Это было.
- Что-то я стала забывать.
- А я все помню.
- Скажи что помнишь?
- Девочку в голубом коротком платье, сосны, извилистые дорожки усыпанные шишками и переплетенные корнями. И огромных стрекоз и задорный звук пионерского горна, и большие …большие огромные глаза которые светились счастьем.
- И еще что?
- И белочку что ела у тебя с руки и сверкала бусинками зрачков и зубную пасту что вы нам ночью пробравшись в палату не жалея намазали на лицо.
- И еще?
- И... мой первый в жизни поцелуй огромные в полнеба глаза... ступор...шок, а потом как долго не мог уснуть вспоминал нежность на губах...Это было открытие... вселенная… бесконечность. А на следующий день опять глаза... бесконечное счастье... которое бывает только наверно в детстве...Это потом мы черствеем... ..забываем....любим не любим…Все прошло. Ведь все давно прошло. А что-то осталось там в глубине. Правда?
- Правда! Правда! Осталось конечно… осталось любимый, да и не чувствую я, что мы зачерствели. Просто это было очень давно. Что стерлось с памяти.
- Ну, было же?
- Ну, было? Да! Тоже мне вспомнил дорогой! Незапамятные времена… еще был Союз, не забыл нашу песенку любимую: «Солнце на спицах синева над головой!....» - Слегка напела она.
- «…Ветер нам в лица, Обгоняем шар земной». - Подхватил он. - Как же…. А потом… студенты, стройотряд…. Крым, Судак, Малореченское, Генуэзская крепость.
- Где я разорвала платье пробираясь по развалинам.
- У тебя тогда очень здорово это получилось.
- Ну, знаешь!!!
- Знаю. Мои глаза тогда тебе о чем-то сказали?
- Ну, еще бы!
- А море, круглая галька… рыбалка…на перышки?
- Интересовала тогда тебя рыбалка… только и смотрел на меня.
- Да-а! Я без ума смотрел на тебя. Что тут скажешь.
- Ты еще тот рыбачишка тогда был…. Давай я подвезу тебе коляску, и ты сядешь. Правда, хватит уже, побереги ноги.
- Я их тренирую…
- Ты же знаешь что это бесполезно.
- Врачи могут ошибаться.
- Обычно они ошибаются в другую сторону.
- Не в этот раз. А если я натренирую их и пойду, мы поедем на море, в Судак?
- Ты хочешь в Судак?
- Я хочу в Генуэзскую крепость.- Заявил он твердо.
- Нет, врачи не могли ошибаться.
- А если…?
- Даже не знаю, что тебе сказать,- сказала она в раздумье.
- У нас есть еще что-нибудь продать?
- По моему нет, вроде все спустили.
- А поискать?
- Пробовали уже, бесполезно.
- А кредит?
- Нам не дадут мы с прошлого года в черном списке.
- И что ничего нельзя придумать?
- Только идти к нему….
- Нет, это исключено.
- Он до сих пор любит меня.
- Да, но он может попросить очень многое,… а ты, возможно, не сможешь ему отказать…
- Дурачок ты! Ну, посмотри на меня,… что я уж такая красивая… просто попрошу в знак нашей старой дружбы…
- Ты очень красивая у меня…Ты сама не знаешь, какая ты красивая…
- Ты еще все смотришь в темноту и видишь меня молодой?
- Нет, обернись,… видишь, я смотрю на тебя…
- И что там разглядел?
- Девушку женщину, которая совсем не изменилась и даже стала лучше…
- Мы отвлеклись. – Сказала она с грустной улыбкой.
- Но денег, же нет?
- А давай так ….за каждый шаг, что ты сделаешь, …. если конечно сделаешь,… я буду давать тебе тысячу.
- Интересно где ты ее возьмешь?
- Сэкономлю, знаешь, какая я могу быть экономной. Ты меня не знаешь! Так и накопится …как раз к поездке.
- Мы и так не шикуем.
- Все равно резервы есть, … ты будешь стараться со своей стороны, я со своей.
- Ты думаешь, у нас получится…?
- А что мы теряем,… уплотнимся, переедем в одну комнату, я может квартирантку, девочку-студентку найду, откажемся на полгода от мяса,… живут же вегетарианцы.
- И что мы поедем?
- Еще как…!!!
- Поедем вдвоем, и как раньше ты в крепости сделаешь тоже самое с платьем?
- Ну, знаешь ли,…прекрати… это случайно получилось. Ты же знаешь.
- Хочу! Очень хочу!- Он умоляюще посмотрел на нее.
- Не знаю, придумал тоже.
- Это условие…
- Ну, куда деваться… не артистка я конечно, но постараюсь оправдать твои ожидания.
- Ну, тогда давай тысячу… я ведь пока ты ходила в магазин, сделал один шаг.
- Господи! Я бы подстраховала. Ты у меня сумасшедший!
- Еще какой. Ну, иди ко мне.
- У меня нет сейчас денег.
- Все равно иди. Я хочу обнять тебя. Просто постоим. Ты и я.

[GREEN]

№ 11 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

Чертик из фужера

Она приходила домой усталая. Здесь ее никто не ждал. Дети выросли и разлетелись по другим городам и странам. Муж ударился в религию и бросил ее одну со всеми проблемами: финансовыми, возрастными, производственными.

Зачем она ему? Отслужила свой срок, как старая мебель, и выброшена на свалку.

От этих мыслей женщина пыталась убежать, она включала громко телевизор, бралась за уборку, начинала стирку. А потом садилась среди порушенной квартиры и начинала плакать.

Немного успокоившись, брела к холодильнику, доставала бутылку белого вина и наливала фужер.

Первый выпивала быстро, закусывая долькой яблока.

Второй медленнее, но также до конца. На донышке бутылки оставалось совсем чуть-чуть.

Надо оставить на завтра, думала она. С утра будет болеть голова, а мне на работу.

Но проходило полчаса, и она допивала остатки.

Ей становилось немного веселее, хотелось поднять трубку и позвонить подругам. Потом спохватывалась: «Кому звонить? Ирки больше нет, Наташки тоже. Другая Ирка, поди, тоже как я, косая сидит. Ей позвонить, потом весь город будет знать, что я по вечерам выпиваю»

Она собиралась, считала оставшиеся деньги в кошельке и шла в ближайший магазин. Ей было стыдно покупать дешевое вино, ведь когда –то она была очень успешной бизнес вумен. В том-то и дело, что была. А как муж оставил, все и пошло под откос.

Она брала самый дешевый тетрапак с вином и шла домой.

Снова выпивала. Есть не хотелось. Она смотрела на пустой фужер и вспоминала, как встретила своего мужа, как родила детей, как была счастлива. Куда все девалось?

В какой-то момент она услышала голос: «Что старуха уже? Никто не любит?»

Никого рядом не было. «Ну, видимо, уже допилась до чертиков», – подумала женщина.

-Ничего не допилась. Вот он я, настоящий.

Из фужера на нее смотрел настоящий чертик. Совсем не страшный. Даже симпатичный. Все в нем было миниатюрное: рожки, озорные глаза, хвостик с кисточкой.

-Привет тебе, бывшая госпожа!

-Почему бывшая?

-А как мне прикажешь тебя называть. У тебя же все бывшее. Бывшая молодость, бывший муж, бывшая любовь. Только я настоящий.

-Но у меня есть дети!

-Э… Да где твои дети? Когда они тебе звонили в последний раз? Когда были нужны деньги? А сегодня тебе самой нужна помощь, ну и где они?

Ты не стесняйся, наливай. Я хоть такую бурду и не пью, потому что даже у нас, чертей, с этой отравы похмелье бывает, но тебя уж поддержу сегодня. Устал смотреть, как ты сама себя изводишь. Мне-то что? Оно даже хорошо. Быстрей тебя в ад определим. Алкоголиков у нас только туда берут. Но жалко мне тебя. Я же тебя с детства знаю. Ты вот даже не догадываешься, что я из-за тебя с одним ангелом подрался. Больно он тебя опекал. А ты мне тоже нравилась. Вот я и поспорил с ним, что постепенно, но я завоюю тебя. И вот, вышло по-моему. Когда ты в первый раз в офисе напилась, ангелтебя еще сопровождал, а вот когда ты стала после работы ежедневно дома выпивать, сначала пиво, потом вино, а потом… Потом сама знаешь. Отступился он от тебя. А я вот верный по-настоящему.

-Наливай – наливай, чего сидишь-то?

И чертик вальяжно расположился на краешке стола.

Пожрать, конечно, у тебя ничего нет. Я так и знал. Ладно, я с собой прихватил. Вот колбаса ливерная. Чего морщишься? Мы черти очень ее любим. А вы спешите кошкам скормить.

Кстати, твою кошку я из дома выжил. Зачем я тебя буду с ней делить. Мне самому собутыльник нужен. А она все к тебе с ласками лезла. Успокаивала.

А что успокаивать-то ? Ну, прошла жизнь и прошла.

Наливай – наливай.

Помнишь, в прошлом году, когда ты в Египет уезжала, думала, что там мусульманская страна, и ты отвыкнешь от алкоголя. Да, на некоторое время и я поверил, что придется мне от тебя отвязаться. Ну и где сегодня твой заморский принц? Развесила уши. Любовь. Любовь. Я снова желанна. Я снова любима. И чертик скривил в презрении рот. Тьфу!

Ты желанна только мной. И никем больше. Запомни раз и навсегда. Чертик прыгнул на грудь женщине и поцеловал ее мокрым ртом.

Наверное, мне все чудится, – подумала женщина. Пойду, ополосну лицо холодной водой.

Да не поможет тебе вода. Я тут. Настоящий. Пришло время мне тебе показаться, а то только по твоей сильной пьяне и удавалось с тобой поговорить. А вот сегодня дождался. Ты теперь никуда от меня не денешься. Только я у тебя остался.

А подруги?

Где твои подруги? Одна вот все еще душа неприкаянная мучается, сама на себя руки наложила, вторая от рака умерла, все хотела знаменитостью стать. И что? Все у нас. Тебе тоже скоро туда. Но я еще не наигрался с тобой.

Женщина попыталась перекреститься.

А вот этого не надо! Да и не умеешь ты! Начиталась книг про буддизм, кабализм, агностицизм. А нам, чертям, того и надо. Нет у вас веры, а значит нет того стержня, на котором душа крепится. Очень удобно. Бери вашу душу нечейную и пользуйся, как хочешь. То-то и оно! Что? Умная больно? Все могу! Все читала! Все понимаю! И чего сидишь тогда тут с фужером, если все понимаешь?

- Сидит тут старая, неухоженная, а все еще строит из себя интеллигентку.

Иди, в зеркало на себя посмотри.

Хозяйка вышла в прихожую, где у нее было зеркало во всю стену. На нее смотрела уставшая, растрепанная, с размазанными глазами женщина средних лет. Совсем еще не старая. Просто какая-то поникшая и бесцветная.

Это ты! Это ты! Не узнаешь себя?

Где твои озорные ямочки? Где лучистые глаза? Где улыбка, которая покорила стольких мужчин?

Да, ладно, как говорится, поздняк метаться. Пойдем, выпьем. И чертенок зацокал копытами по направлению к столу.

- Я больше не буду, – сказала женщина.

Ха-ха , – засмеялся чертенок. Писаться больше не будешь? Или обижать маленьких? Или еще что-то?

- Ах, ты моя маленькая девочка. Иди сюда, пожалеть тебя некому. Иди, я пожалею.

Но женщина не ответила. Она пошла в спальню. Закрыла дверь, легла в постель и накрылась с головой одеялом. Голос чертенка еще долго жужжал рядом. Он чертыхался, обзывался, оскорблял ее.

Во сне женщина задыхалась, пыталась кричать . Кто-то большой и сильный сжимал ей горло и давил, давил. Женщина захрипела и проснулась. На кровати сидел старик.

Я пришел в последний раз. Я уже приходил, я делал предупреждение. Ты не услышала. Сегодня я показал, что ты можешь погибнуть. Уже скоро. Если продолжишь пить.

Смотри. И женщина оказалась сидящей на берегу океана. Волны откатились. На отмели играли дети. Небо было синее и бесконечное. В воздухе звенел смех детей. Пахло морем, рыбой и какими-то сладкими цветами.

Вода – это знание. Дети – твое будущее. Неси им знания, учи их жить правильно. Я дал тебе так много любви, что ее не может потопить даже алкоголь. Твое предназначение – учить людей, вести за собой, дарить надежду, показывать путь.

Если же снова вступишь в диалог с чертом, я тебе больше не помощник. Запомни.

Женщина проснулась в слезах. Вся подушка была мокрой. Она вышла на кухню, вылила остатки вина в раковину и села за компьютер.

Начинался новый день..

[GREEN]

№ 12 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ЛюбовЪ


Она сидела посреди большой комнаты на стуле и ждала. Руки сложила на коленях.

Люстра с плафонами в виде белых гигантских бутонов. Это она выбирала.

Окна открыла нараспашку. Пахло пылью, улицей и раскалённым гудроном.

Тополиный пух летал и кружился по комнате. Ветер щекотал белые занавески.

Тишина.

Она ждала, когда придёт он. Радостный, солнечный. Будет болтать ни о чём. Принесёт цветы. Сейчас же лето. Вот он появится и принесёт охапку цветов. Всяких-всяких. И слева в груди так защиплет, застучит, забьётся. От запаха, от восторга, от тоски какой-то неясной…

В замочной скважине зашевелился ключ. Ухнула входная дверь и, тяжело ступая, он зашёл. Она ждала его.

Он усаживается на стул и вздыхает – зарабатывать деньги нелегко. Авоську с консервами вешает за собой, на спинку стула. Вытащив из-за пазухи «чекушку», он широко улыбается. Ну и что, что зубы щербаты и прокурены!

– Жрать-то есть что?

Ему хочется есть. Она вытаскивает из подушек, завёрнутую в несколько слоев газеты, кастрюлю с картошкой.

– Горяченькая, хе-хе-хе… - он начинает тыкать вилкой в продолговатые жёлтые картофелины. – Банку с килькой открой! – жует, вкусно похрюкивая

Конечно, ему пустой картошки мало. Мужчине одной картошкой не насытиться.

А килька-то в томате. Наверное, вкусная.

– Стакан где?

Вот он - гранёный. От души наливает до краев, и, не вздохнув, залпом выпивает.

Прикрывает глаза. Устал.

– Эй! - это он ей говорит - Иди-ка сюда! Гы-гы-гы! – обнимает.

Больно. Это он от любви так обнимает. Она заглядывает ему в лицо. Какое мечтательное выражение!

– Слышь… - опять окликает, - там в прихожей… это… поди, возьми. У стены стоят…

Она идёт в прихожую. А там… Лыжи!!! А ведь лето ещё!

Во как любит!

[GREEN]

№ 13 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

Тициановская женщина

Ещё миг назад, он старательно делал вид, что внимательно слушает докладчика. Приходилось прилагать титанические усилия, чтобы не очутиться в объятиях Морфея. Но начальственный рокот баритона заместителя министра не давал впасть в дремотный мир окончательно – он вдруг набирал обороты и насыщался напором, особенно, когда речь шла о внедрении рапса: «По пищевым и кормовым достоинствам рапс превосходит многие сельскохозяйственные культуры. В его семенах содержится… процентов жира, и… процентов белка. Тонна рапсового жмыха позволяет сбалансировать по белку семь-восемь тонн зернофуража...»

Бу-бубу-бу… Когда же эта пытка закончится?

Когда голос убаюкивал и уводил в иную реальность, в голове всплывали и неотвязно начинали кружить слова «Белые pозы, белые pозы, беззащитны шипы. Что с ними сделал снег и моpозы, лёд витpин голубых. Люди укpасят вами свой пpаздник лишь на несколько дней. И оставляют вас умиpать на белом, холодном окне…».

И снова: «белые розы, белые розы…» Ну да, да – беззащитны шипы. Сколько же можно!?

Когда он ехал в столицу, в соседнем купе плацкартного вагона всю дорогу гудели немолодые уже женщины, ехавшие на дискотеку восьмидесятых, и без конца крутили эту музыку. Несколько раз тетки, с раскрасневшимися от вина лицами, прибегали извиняться, немного затихали, но потом все начиналось сначала.

«Он, пожалуй, хороший актер. Во многом благодаря этому и сделал карьеру. Наверно, когда-то был в комсомоле», – вяло думал он о замминистра, машинально записывая в блокнот, как ему казалось, важные цифры показателей, чтобы потом отчитаться на работе.

Да и вообще, Клим был человек, интересующийся всем, что происходило в жизни страны и в мире. Всегда старался быть в курсе всех событий и новинок литературы, кино, театра. Ему нравилось проявлять осведомлённость во всех вопросах. Вот и в этот раз он приехал в столицу, чтобы походить по театрам, побывать на выставке одной модной художницы. Её выставка проходила на Кузнецком мосту – об этом он прочитал в новостной колонке «Независимой газеты». Потом он хотел посмотреть новый фильм модного режиссера в кинотеатре, который был где-то за Рижским вокзалом.

В окно сочился нежизненный свет квелого дождливого ноябрьского дня. Как ни странно, этот обрушившийся на столицу дождь снял с него какие-то внутренние бремена и несобранность. До этого стояли непонятные дни, тягостное безразличие неба изо дня в день давило и давило, и никак оно не могло разродиться ни дождем, ни снегом, ни вёдро, как говорили у них в деревне. А сейчас дождь монотонно и бесшумно лил и лил…

И также монотонно лились слова: «Почвенно-климатические условия России позволяют возделывать рапс практически во всех регионах. Несмотря на это посевы рапса в девяностые годы занимали незначительную часть посевной площади сельскохозяйственных культур…».

Неприятный дождь нудил и нудил, меряя секунды, минуты и часы короткого дня. За окном по своим делам бежали люди, но и без дел они все равно бы спешили незнамо куда. Не любил он бюргерскую, самодовольную и одновременно безрадостную Москву, хотя и был здесь второй раз – не по душе она была ему, не по душе. Питер, куда еще ни шло, – там жили его дальние родственники, там он учился, там приходилось бывать часто. А Москва – нет… Всего лучше ему было в его небольшом районном центре на севере области, куда, где бы он ни был, всеми силами стремилась его душа. «Моё родное болото» – говорил он про свой городок, расположенный в отдалении от столбовых дорог и больших городов.

Был третий день семинара, организованного областным начальством. Их делегация была немногочисленна – всё больше тетки непонятного возраста, для него они просто как бы не существовали. В первый вечер он принял участие в традиционной выпивке, с которой ушел, как сказал бы его товарищ, по-английски.

…Вдруг правое колено соприкоснулось с коленом слева, и он уже почему-то не мог его отвести… Голос докладчика вдруг стал тонуть, как в вате и куда-то удаляться. Он искоса взглянул на соседку. За ее ярким макияжем, как у индейцев кроу, не было видно ничего. Краска залила его лицо, но оторвать колено не было никаких сил – он словно приросло; в груди что-то сладко заныло и затосковало.

Он знал, что она из какого-то дальнего района на юге области и что закончила факультет иностранных языков в пединституте, и ему было непонятно, как она оказалась причастной к сельскому хозяйству. Внешне она была эффектной – с длинными распущенными волосами, в которых, если присмотреться, виднелась ранняя седина. Высокая и крепкая – она производила вид разбитной женщины. Он видел ее несколько раз на каких-то совещаниях в областном центре, и всегда она была в центре мужского внимания. Вчера в холле гостиницы он видел её с крепко подвыпившим мужиком.

«Ну вот, нашла очередного…», – подумал он. – «Вырвутся от семьи и дают жару…» Дальше шло непечатное размышление.

Она думала, что за такое чудное имя – Клим. В нем было что-то старомодное, совсем не в духе времени. Напоминало Клима Самгина, скучного-прескучного типа в интеллигентских очёчках из фильма по роману Горького, кажется. Но этот Клим, который сидел рядом, был совсем другого замеса – более плотный, явно крестьянского происхождения, да и в лице отсутствовал даже намек на утончённость натуры. Про себя она называла его Климус. По аналогии с гладиатором и римским полководцем Максимусом – мужественным и мускулистым героем американского фильма, который она недавно видела.

В детстве он и сам страдал от своего имени, кругом ведь были Вовки, Тольки, Лешки да Сереги. В школе, когда по литературе проходили Чехова, он возненавидел писателя на многие вперёд. В рассказе «Пересолил», который они однажды читали на уроке, трусоватый землемер Глеб Гаврилович Смирнов кричал своего сбежавшего возницу: «Клим, Климушка! Голубчик! Где ты, Климушка?» После этого мальчишки, даже на его родной улице, завидев его, дурашливо кричали: «Клим, Климушка!» Нельзя передать, как злило его это в то время.

Он спрашивал мать, почему его так назвали? Она сказала, что имя хорошее в переводе с латинского языка означает – «снисходительный, кроткий». Да и родился он по святцам около Климентьева дня (8 декабря), когда по поговорке, зима клин клином вышибает.

Позже он прочитал, что все Климы мальчики очень любознательные, добрые, спокойные и очень честные. Клим любит принимать гостей, а вот выбираться куда-то самому ему нравится меньше. Почти все Климы очень терпеливы – это главная их отличительная черта. Повзрослев, он наоборот стал гордиться своим редким именем, слегка возносясь среди всех этих Колянов.

Объявили перерыв, все возбужденно зашмыгали носами; кашляя и гремя стульями, стали выбираться наружу. Они продолжали сидеть, не размыкая колен. Когда просторный кабинет опустел совсем, молча встали и спустились по лестнице. Может быть, он что-то и говорил, но в памяти не осталось ничего. Внизу стоял автобус – они сели поехали в гостиницу. За всю дорогу, кажется, также не сказали друг другу ни слова.

Когда они вошли в её номер, и он только едва прикоснулся к ее плечу, как она порывисто обняла его и через мгновенье тяжело задышала. Потом подошла к окну, закурила. Дальше было то, что и должно было быть...

– У тебя седина в волосах, Натали – произнёс он, наконец, долго подыскивая слова. Наташей он не мог её назвать – это было слишком просто для неё. Натали звучало лучше, как ему казалось, да и точнее, пожалуй.

– Жизнь тяжёлая…, – с тонкой иронией усмехнулась она. Ей понравилось это сказанное на французский манер – Натали.

Она поведала, что у неё ребенок, и живет она с мамой-директором школы, деспотичной, как и многие педагоги, женщиной. В своём небольшом поселке, где все на виду, она ничего такого себе позволить не может, чтобы не бросить тень на авторитет матери. Вот только в подобных поездках и бывают пересечения,

– Но не всегда удачные, – лёгкой горчинкой произнесла она.

…Двое суток они не выходили из номера, спускаясь вниз лишь на обед. За стенами гудел город, но это был совсем другой мир. Появлялись старшие из делегации, что-то им говорили, они что-то отвечали… Но мир отодвинулся куда-то на задворки сознания.

В середине недели он вспомнил, что хотел сходить на выставку. Пока они ездили по городу, она терпеливо следовал за ним, ожидая вечера. На выставке, прильнув всем телом к нему, вдруг спросила:

– А тебя не смущает, что я женщина тициановского склада?

– Нисколько, – машинально ответил он, хотя поначалу так и понял, о чём она говорит. Немного погодя, до него дошло, что она имела в виду картины знаменитого итальянского живописца эпохи Возрождения, который изображал на своих картинах плотно сбитых женщин. Не то, что нынешние – узкозадые, втиснутые в плотно облегающие джинсы. Нет, не любил он современных городских женщин. И что бы они из себя не изображали, кого бы не строили – они были скучны и неинтересны. А тициановские женщины, те были по душе – вот это были действительно настоящие женщины. Он вспомнил картину «Женщина перед зеркалом», на которой Тициан изобразил красивую молодицу, расчёсывающую волосы перед зеркалом. Моделью для картины стала Виоланта, любовница и натурщица Тициана. И в самом деле, всё было очень похоже.

…На вокзал ехали в такси притихшие и печальные. Мигали разноцветные огни города: красный, зелёный, жёлтый, неоновая реклама. Снег лепился на стекло машины. А наружу просились слёзы.

Он терпеть не мог большие города. Садясь в обратный поезд или электричку, он всегда облегченно вздыхал – наконец-то эти городские мучения позади. Всегда хотелось скорее броситься в первую попавшуюся речку и быстрее очиститься от городской маеты. Но теперь уезжать совсем-совсем не хотелось, он словно бы прирос к ней всем своим существом.

Поезд его уходил на несколько часов раньше, чем её. В жёлтом сумраке неуютного перрона, воздух которого окутывали волны кислого торфяного дыма вагонных печей, он о чём-то говорил, но она слушала вполуха и молчала. Потом, извинившись, отошла: «Сейчас вернусь».

«Зачем?» – подумал он несколько раздражённо.

Вернувшись, она подала ему три пунцовые розы. Он стал отнекиваться, складывать нелепые фразы про мужское достоинство:

– Что ты, что ты! Это я тебе должен дарить цветы».

Она замкнула его уста пальцем, и неожиданно тёплым и трепетным голосом сказала:

– Молчи и ничего не говори – я знаю, что делаю.

Он смущённо теребил цветы – было не по себе.

Поезд подали, словно из прошлого – с никогда немытыми окнами, желтоватыми натёками и подтёками грязной воды. Проводницы, помятые и изнурённые жизнью, зябко переминались у вагонов. Как во сне он вошёл в сумрак вагона.

…Бледный свет станций, редко пробегавших за окном, на миг освещал пурпур роз лежавших на коробке с игрушкой, которую он вез для сына. Затем всё снова погружалось в неуютный сумрак общего вагона. Было одиноко и грустно.

От станции до дома было идти примерно с километр – он так с розами в руках и шёл в осенней тьме. Вечером выпал слякотный неуютный снег. Из окон его дома в хладеющую ночную сырь выливались снопы радостного света. Дома его ждали – сын не спал, ожидая его приезда. Он долго стоял подле дома в маскирующей тени деревьев, поскрипывая свежевыпавшим снежком. Потом неуверенно бросил розы на неверный снег, который по всем приметам к утру должен был растаять. Решительной походкой двинулся к калитке, но дальше шагнуть не смог. Вернулся, поднял цветы и аккуратно поставил на меже с соседским забором…

Несколько дней поникшие, вымоченные дождём и вытрепанные ветром три шипатых стебелька провожали и встречали его, когда по тёмным закоулкам он возвращался с работы. Пока однажды ночью на городок не упали большие снега…

– Что с тобой случилось, старичок? – через неделю на работе спросил его Виталий. Он всегда так обращался к нему – старичок. В молодости Виталий какое-то время работал в отделе сельского хозяйства редакции районной газеты и сохранил эту старомодную журналистскую манеру общения в стиле андеграунда семидесятых годов.

– Не понял? – откинулся Клима.

– С каких это пор ты стал поклонником профессора Лебединского, спрашиваю?

Клим промолчал.

– Разъясняю: у тебя «ВКонтакте» появилась песня в исполнении этого паяца Лебединского: «…Мы спаслись в этом замке из дождя. Только двое, ты и я». И дальше что-то в этом роде – та-тата-та. Что это – пощёчина общественному вкусу?

Клим упорно молчал.

Если вы попытаетесь найти страницу Клима «ВКонтакте», то сможете убедиться, что он так и не удалил эту песню в странном исполнении странного певца о странном происшествии во время дождя. Известно, что Климы, рождённые в зимнее время года, очень упрямы, с ними трудно спорить, им нелегко что-то доказать, ибо у них на всё свой взгляд и своё мнение.

[GREEN]

№ 14

С днём рождения, мама!

«Давно нужно было поменять мелодию звонка», – подумала Тамара Сергеевна, нажимая кнопку старенького мобильника.

– Алло! Мамуля, это я! – запела трубка.
– Здравствуй, доченька, здравствуй, милая, – встрепенулась женщина, пытаясь из лежачего положения перейти в позу «сидя», но быстро оставила эту затею и решила поговорить с дочерью лёжа.
– Мамуля, я тебя поздравляю! – снова радостно запела трубка.
– С чем? – слегка удивилась женщина.
– С днём рождения! Забыла? А я, видишь, не забыла.
– А-а. – Пауза. – А какое сегодня число?
– Двадцатое!
– А-а. – Снова возникла пауза. – Ты у меня умница, не забыла. А у меня в голове… Я уже забыла, когда мы последний раз его отмечали. Наверное, последний раз, когда ещё папа был жив.
– Отметим, на этот раз обязательно отметим!
– Так ты сегодня придёшь?
– Ой, нет, мама, сегодня не могу. Меня Валерка Баев пригласил на открытие ресторана. Представляешь, третий уже открывает! Ты его должна помнить, рыжий такой, он с первого курса за мной убивался. Я его отшила – дура была, а Светка Сорокина подхватила, гадюка. Если бы не Славка… Всю жизнь мне испохабил, козёл. Но не будем сегодня о грустном. Мама, мне хочется так много тебе сказать! Я так люблю тебя, ты столько для меня сделала, нет у меня никого роднее тебя. Ты для меня – всё, ты у меня самая-самая лучшая мамка на свете…

Дочь говорила, говорила, а Тамара Сергеевна терзалась мыслью: кто это такой – рыжий Валерка и кто такая эта гадюка Светка? Никак не могла вспомнить. Слава Богу, что Славку помнила, бывшего зятя. И на том спасибо дряхлеющей памяти.

– Ты меня слушаешь, мама? – вернул женщину к разговору вопрос дочери.
– Да-да, слушаю, слушаю.
– Я что хотела ещё сказать, я тебе на местном телевидении поздравление музыкальное заказала. Включай телевизор в восемь вечера и смотри. Только не пропусти, пожалуйста, я тебя очень прошу. Программа идёт с восьми до девяти вечера. Не забудь.
– Хорошо, хорошо, милая, обязательно посмотрю. Как можно такое пропустить!
– Вот и умница. Ну всё, пока! А то мне ещё пёрышки надо почистить. Валерка всех сокурсников пригласил на вечеринку. Не могу же я ударить в грязь лицом. Всё, целую!
– Целую, – как эхо ответила мама отключенной трубке.

Вечером в ресторане Лариса произвела на мужскую половину неизгладимое впечатление. Впрочем, на женскую тоже, но уже с противоположным знаком. Все старые подруги ей мило улыбались, однако при этом только крепче впивались в локти своих мужей и любовников. Уж они-то хорошо понимали, что одинокая Лорка вышла на охоту – неспроста у неё такая яркая боевая раскраска и шикарное платье, усыпанное ослепительными стразами.

При виде бывшей соперницы Светка Сорокина-Баева, супруга хозяина ресторана, явно сникла. На фоне искрящейся Ларисы она выглядела серой мышкой. А когда заметила, каким откровенно восхищённым взглядом муж рассматривал её бывшую подругу, поняла: бывших соперниц не бывает.

Через час многие гости считали хозяйкой вечера Ларису. А через два Света не выдержала успеха подруги юности; сославшись на головную боль и усталость, тихонько ушла, тем самым ещё больше развязав руки сопернице. Но вот в разгар вечера, ровно в восемь часов, Лариса погрустнела, отошла от весёлой компании и тихо присела на мягкий диван. Валерий не мог этого не заметить. Подошёл, опустился рядом и спросил:

– Что-то случилось? Почему ты ушла?
– У мамы сегодня день рождения, а я развлекаюсь тут с друзьями, – грустно ответила Лариса.
– У Тамары Сергеевны?
– У Тамары Сергеевны. Я ей песню заказала на местном канале. Про маму. Наверное, уже спели. Послушай, Валера, где здесь у тебя телевизор?
– Да вот он, прямо перед тобой.

Лариса удивлённо посмотрела на искусно вмонтированный в стену огромных размеров экран и попросила:

– Ты можешь его включить?
– Саша! – позвал хозяин администратора. – Включи местный канал.

Затем Валерий поднялся, вышел в центр зала, подал знак музыкантам замолчать и, отобрав у певицы микрофон, произнёс:

– Друзья, минутку внимания! Попрошу всех наполнить бокалы. Предлагаю тост! Сегодня у мамы Ларисы день рождения! Кто не помнит Тамару Сергеевну, эту прекрасную женщину, которая подкармливала всех неместных студентов из нашей группы? Да и местные любили к тёте Томе заскочить на пирожки. Ах, какие это были пирожки! Мои охламоны-повара таких печь не умеют. Двоих из Италии выписал, одного из Франции. А толку!

Кто-то попытался возразить, что прекрасная в ресторане кухня, но Валерий только отмахнулся:

– А-а-а, бросьте! Эта кухня хороша только для фуршета. То ли дело пирожки Тамары Сергеевны! С грибами, с капустой… Лучшая еда студента! Ничего вкуснее не ел. Друзья! Друзья, давайте выпьем за эту прекрасную женщину! Дай Бог ей здоровья!

Он выпил до дна бокал с шампанским и произнёс:

– Друзья, Лариса заказала песню для мамы, давайте вместе послушаем. Саша, врубай все тиви! Смотреть всем!

На стенах засветились сразу несколько экранов – и вовремя: как будто специально для собравшейся публики, молодая длинноволосая ведущая, с немного слащавой, натянутой улыбкой объявила:

– Самую лучшую, самую любимую маму на свете Тамару Сергеевну Телицыну поздравляет её дочь Лариса. Желает ей крепкого здоровья и долгих-долгих лет жизни! Мы присоединяемся к поздравлению и дарим Тамаре Сергеевне замечательную песню о маме.

В зал полилась приятная музыка, нежные слова песни заполнили пространство зала, затих звон посуды, умолкли посторонние голоса. Лариса всё так же сидела поодаль на мягком диване, пристально вглядываясь в огромный экран, шёпотом повторяя слова песни. А по щекам её лились слёзы. Издали наблюдавший за ней Валера не мог про себя не отметить, что в эти минуты Лора не только прекрасна – она божественна! Спугнуть это божество в его светлой печали он не решался.

– Мама, мамочка, родная, любимая, – шептала припев песни Лариса и беззвучно плакала, – мама, мамочка сердечко ранимое. Мама, мамочка, не плачь тёмной ноченькой. Мама, мамочка, с тобой твоя доченька…

Крупные слёзы, стекая по щекам, капали в бокал с шампанским, который доченька так и не пригубила.

В другом конце города, слушая эту песню, плакала другая женщина, глотая в одиночестве горькие материнские слёзы. За последние дни она настолько обессилела, что не могла даже нагреть себе чай. Так и лежала, не вставая с постели, третий день подряд. Жизнь её уже давно перешла в фазу ожидания…

[GREEN]

№ 15

ЛЕТИ, КАЗАК!

— Набирай 15-63. Я у них в базе, — предложила подруга, протягивая мне телефонную трубку.
Мы засиделись допоздна. Домой теперь — только на такси.
Но я позвонила по другому номеру.
— Такси «Казак»! Добрый вечер! — бойкий девичий голосок приветствовал меня.
— Девушка, машину на Розы Люксембург, пожалуйста.
— Свободных машин нет… Есть только кони.
— Какие кони? — опешила я.
— Кони сегодня только в яблоках.
— А цена? — задала я нелепый вопрос, лихорадочно соображая, что все это значит.
— По счетчику: три гривны километр, — бодро ответила диспетчер.
Когда назревает авантюра, меня словно к пропасти подводят — душа улетает. Появляется зуд нетерпения, и я выпаливаю:
— Согласна.
Девушка приняла вызов:
— Через десять минут. Одна лошадь в яблоках.
Подруга смотрела на меня непонимающе.
Я рассеянно улыбалась.


Мы стояли внизу и по очереди вертели головами, не зная, с какой стороны подадут «такси». Октябрьские вечера особенно темны. Пространство блекло освещалось желтоватым оконным светом, да метрах в пятидесяти от нас подслеповато горел фонарь. С неба — щедро, округлой полноводной луной, — Бог света на нас не жалел.
Вскоре из-за поворота показался всадник. Конь — очевидно, в яблоках, издали не поймешь — мирно трусил. Когда они приблизились, я заметила на оголовье лошади знак — шашечки, а на всаднике кепку и длинные сапоги.


— Такси вызывали?
— Вызывали, — откликнулась я, сделав шаг вперед. — На Театральный, пожалуйста… Только медленно…
«Таксист» сбросил веревочную лесенку и предложил мне руку. Я взялась за мозолистую ладонь и вскарабкалась наверх. Земля осталась далеко внизу. Последнее, что запомнила, — перепуганное лицо подруги. Я уцепилась за куртку «таксиста», и мы тронулись.
Лошадь шла шагом, но мне казалось, что мы мчимся галопом.
Наконец я немного освоилась и искоса стала посматривать по сторонам. Оказалось, что мы уже пересекли проспект Мира.
— И давно на фирме этот сервис? — спросила я, прочистив горло.
Ветер унес мои слова. Однако парень, оглянувшись, весело ответил:
— Недавно. Может, с месяц. Но я не верю, что он приживется… Скучный у нас народ, бескрылый…
Мы замолчали. Положив правую руку на круп лошади, я почувствовала тепло и упругость ее мышц под ладонью. Хвост развевался в такт ритмичному шагу.
— Это ваш конь? Как его зовут?
— Мой, — я уловила нотки гордости в голосе. — Зовут его Скифос. В честь мифического коня... А вы знаете, из чего Бог лошадь создал? — вдруг спросил мой сосед.
— Если честно, не помню, — сказала вслух, а про себя подумала: «А знала ли вообще?»
— Из ветра!.. — парень приостановил лошадь, а та, вскинув передние ноги, фыркнула, словно что-то еще добавила от себя, а, может, подтвердила: да, так оно и было. Я уцепилась крепче за куртку «таксиста» и увидела, что мы уже выехали на проспект.
Цок-цок-цок — стучали копыта в ночи.
— Здесь налево? — переспросил он.
— Да, вон к тому подъезду, пожалуйста.


Упав в кресло, первым делом позвонила подруге:
— Все в порядке, я уже дома… А ты знаешь, из чего Бог лошадь создал? — И, не дожидаясь ответа, выдохнула: — Из ветра… Бог собрал в пригоршню немного теплого ветра, дунул в ладонь и сказал: «Лети!».
Через неделю мне снова довелось вызвать такси.
— Такси «Казак» слушает, — бойко произнесла диспетчер.
— Девушка, а коня можно? — затаив дыхание, я ожидала ответа.
На том конце трубки помолчали и печально произнесли:
— Ниссан, серо-зеленый металлик. Через десять минут.

[GREEN]

№ 16

СПИСОК ПЕРЕСЫПКИНА

Олег Пересыпкин спокойно лежал на диване и под бурчание телевизора читал Достоевского, когда тот – телевизор, а не Достоевский - сказал ему страшную вещь. «Двадцать первого декабря 2012 года, согласно календарю майя, наступит Конец Света. Человечество должно быть готово к этому…» - так сказал телевизор. Пересыпкин отложил книгу и сел. Потом снова лёг и позвал любимую жену Иру. Любимая жена на зов откликнулась и повернулась к Пересыпкину. Оказывается, она лежала рядом и тоже всё слышала.

- Сегодня какой день? – спросил Пересыпкин.

- Четверг, ты же Достоевского по четвергам читаешь. А год 2011. Интересно, квартплата из-за этих май не увеличится?

- Какая квартплата?! Жить год остался! – вскипел Пересыпкин: - Число какое сегодня?

Он всегда вскипал, когда разговаривал с любимой женой, так как считал её женщиной недалёкой. Можно сказать, даже близкой.

- Пятнадцатое декабря. Больше года ещё жить, за электричество только заплатить надо до четырнадцатого, а то придут эти ацтеки с майями из «Мосэнерго», конец света и наступит. Будешь телевизор в темноте смотреть… - и жена снова отвернулась.

Пересыпкин встал и заходил по квартире. Год плюс несколько дней! Всего год и несколько дней до Апокалипсиса, до крушения всего, до мировой катастрофы, до гибели всех живущих на планете Земля существ, включая и его, Пересыпкина, существо вместе с женой. Тут Пересыпкин остановился и взглянул на безмятежную Иру. Был бы он индейцем майя, конечно, он бы тоже устроил Конец Света, но выборочно. Зачем же всех уничтожать, есть же милые люди, а есть отвратительные. Пересыпкин снова посмотрел на жену и вдруг понял, как он должен прожить этот год, завершающий великую историю человечества. Во-первых, он его должен прожить отдельно от любимой жены Иры, а во-вторых… Что во-вторых, Олег Пересыпкин ещё не знал, но смутные и, несмотря на смутность, очень смелые мысли уже заползали в его мозг, где превращались в откровенные картинки. На первой из них обнажённая юная дева наливала Пересыпкину холодную водку, а на второй – подавала малосольный огурчик. Остальные мысли в картинки ещё не оформились, но Пересыпкину хватило и двух первых. Загвоздка была только в одном – в отсутствии этих дурацких бумажек, на которых помешены все люди и которые двадцать первого декабря 2012 года вместе со всеми белковыми телами превратятся в космическую труху…

Гениальный план созрел у Пересыпкина через полчаса и на его претворение в жизнь оставалась ещё целая неделя. Составив небольшой список, Пересыпкин отправил жену в магазин и взялся за телефон. Под первым номером в списке значился бывший однокурсник по институту Боря Куперман, ныне преуспевающий бизнесмен и владелец заводов-пароходов.

- Здравствуй, Боря! – издалека начал разговор Пересыпкин: - Как здоровье, как дети? Налоговая не беспокоит? А печень?

Убедившись, что Купермана ничего, кроме его звонка, не беспокоит, Пересыпкин перешёл к делу.

- Я, Боря, бизнес начинаю. У меня есть земля, буду на ней строить гусиную ферму. Производство безотходное, помёт – удобрение, пух – пуховики, печень – деликатес, мясо – еда. Перья пойдут на сувенирные ручки и вееры, клювы на эксклюзивные бельевые прищепки, зубы на ожерелья, гусиные лапки на конфеты, а больше с гусей и взять нечего. – Пересыпкин говорил деловито и с внутренней верой в успех: - Контракты я уже подписал – с помётной фабрикой, с деликатесной, с ожерельевой… Очень прошу у тебя ссуду. Деньги нужны двадцать второго декабря и на год под любые проценты. Двадцать второго декабря 2012 года ты озолотишься…

То ли Куперман был благодушно настроен, то ли сыграло свою роль студенческое братство, но, не обратив внимания на гусиные зубы и конфеты из лапок, он согласился ссудить Пересыпкину денег и велел подъехать за ними двадцать второго декабря с утра. Куперманы тоже не ангелы и иногда ошибаются, что бы там про них не болтали злые языки, а окрылённый удачей Пересыпкин сразу набрал телефон второго номера из своего списка, тоже однокурсника Димы Лубчева. С ним разговор пошёл как по маслу. Пересыпкин рассказал про гусиную ферму, которую они открывают вместе с Куперманом, рассказал про гусиные лапки, про контракт с ожерельевой фабрикой и спросил, не хочет ли Лубчев поучаствовать деньгами. Лубчев, услышав фамилию Куперман, согласился и двадцать второго декабря тоже обещал выделить необходимую сумму, на год и под сто процентов годовых. Дальше в списке Пересыпкина был банк БТВ, который под залог Пересыпинской квартиры был готов дать денег даже на ферму по выращиванию ослов из индюков, ещё несколько однокурсников, одноклассников и просто знакомых. Всё прошло гладко, осечка случилась лишь со старой подругой по фамилии Бунеева, которая сказала, что с удовольствием даст Пересыпкину сто тысяч евро взаймы, если он вернёт триста рублей, взятые на один день в 1998 году.

Двадцать второго декабря, объехав всех своих кредиторов, Олег Пересыпкин вернулся домой и заперся в ванной комнате. Он долго сидел, глядя на вываленные прямо в ванну деньги, потом три раза пересчитал их, потом ещё три раза и ещё. Сумма не уменьшалась, евротуман перед глазами Пересыпкина не рассеивался, а в его душе… Что происходило в его душе знает, наверное, только простой сомалийский пират Абдурахман, как-то притащивший к своей хижине танкер с нефтью. Он тоже долго сидел на пеньке перед танкером, а потом зашёл в хижину и повесился. Пересыпкин судьбу пирата повторять не стал. Он поднялся, взял несколько купюр и вышел из ванной. Отдав деньги жене, он попросил её пойти заплатить за свет и навестить какую-нибудь подругу. Как только дверь за женой захлопнулась, Пересыпкин стал вести образ жизни, подобающий его новому статусу. Миллионер не может себе позволить грызть сухарики и запивать их дешёвым пивом, поэтому он заказал по телефону суши и водки, по интернету швейцарские часы за тысячу рублей и сел в кресло перед телевизором.

А потом была встреча Нового года. Были юные сорокалетние девы, наливающие холодную водку и засовывающие в рот Пересыпкину малосольные огурцы. Была драка между девами и женой Ирой, в которой победили девы. Была полиция, вызванная соседями. Была попытка улететь вместе с девами и полицией в Париж, закончившаяся в ресторане Ярославского вокзала. И, конечно, были караоке, танцы на столах, чаевые официантам, стрельба из шампанского и поездки куда-то на такси. А второго января деньги у Олега Пересыпкина кончились. Совсем. До Конца Света оставалось триста пятьдесят три дня…

И он наступил утром двадцать второго декабря 2012 года вместе со звонком в дверь. Индейцы майя ошиблись всего на несколько часов. Когда Олег Пересыпкин, всю ночь сидевший на кухне в ожидании Армагеддона, посмотрел в глазок, ему стало понятно, что Конец Света, как он и хотел, будет выборочным. Он наступит не для всех, а только для него, для Олега Пересыпкина и прямо сейчас. За дверью стоял мрачный Боря Куперман, за ним Дима Лубчев, по лестнице поднимались ребята из банка БТВ, а из лифта выходили остальные, упомянутые в списке Пересыпкина.

На вентиляторном заводе, принадлежащем Борису Куперману, работает странный человек по прозвищу «индеец майя». Должность его называется «круглосуточный дворник-посыльный-вахтёр-мойщик машин», он ни с кем не общается, никогда не улыбается и очень не любит, когда подвыпивший Боря ловит его и кормит паштетом из гусиной печени. Вырвавшись от Купермана, он убегает в свою каморку, запирается там, вытирает слёзы и вынимает исчёрканную карандашом книгу предсказаний Нострадамуса. «В августе 2013 года с неба упадёт Звезда и всё исчезнет. Потом всё появится и новым правителем Мира станет мужчина из северной страны, и звать его будут Олег Пересыпающий» - читает он вслух один из катренов Нострадамуса в своём переводе и подходит к настенному календарю.

Никто из живущих на планете людей не ждёт так наступления августа, как он, странный человек с вентиляторного завода по прозвищу «индеец майя». И никто из живущих на планете людей не будет так разочарован этим августом, как он, несчастный «индеец майя»… А Нострадамусу-то что, Нострадамус и предположить не мог, что его похмельные сны, которые он записывал по просьбе своего лечащего нарколога, будут через века переводить на русский язык, продавать отдельными книгами, чего-то там расшифровывать и на что-то надеяться, надеяться, надеяться…

[GREEN]

№ 17

Клен ты мой опавший…
Рэгтайм

Allegretto

Аэропорт Ванкувера в последние часы полета представлялся мне одной большой курилкой. Виновата не зависимость от табака, а здоровое чувство относительно свободного человека, которому, по непонятной причине, не позволяют делать то, что он хочет. На поверку аэропорт оказался похож на гигантскую футуристическую пепельницу, к которой периодически подъезжали монорельсовые зажигалки. Таможенники были весьма подозрительны, в их глазах читалось недоверие, плавно переходящее в немой укор: «Почему вы без лыж?!». А с лыжами были все, кроме нас, и это несмотря на то, что до олимпиады в Ванкувере оставалось еще месяцев пять. Таможенники тщательно обследовали всю нашу ручную кладь, тщетно пытаясь обнаружить в ней хоть какие-нибудь, ну хоть детские лыжи. Не нашли, злобно пожелали «приятного пребывания» с ярко проступающим подтекстом: «Эти русские думают, что им все позволено» - и...

… Икая от вожделения, я помчался в Канаду. Курить!

Ни одна голливудская мелодрама не способна передать поэзии последних шагов к выходу из аэропорта. Такое стремление к объекту страсти не снилось даже Ромео и Джульетте. Все, как в замедленной съемке (это неправильно с точки зрения профессиональной терминологии, пусть!). Сквозь тонированные стекла здания аэропорта маняще светит солнце, похожее на свет в конце тоннеля, образованного некурящими лыжниками. Я прорываюсь, спотыкаясь о лыжи, палки и сноуборды, я без должного пиетета выражаюсь о зимних видах спорта и ванкуверской олимпиаде в целом. До выхода десять шагов, девять, восемь, семь…

ххх
Неужели я попал в канадский рай? Мое имя написано по-английски на табличке, а над табличкой - ангельский лик! Вожделенная сигарета падает к ногам ангела. Я вспомню о ней через три часа.

ххх
По договоренности нашей редакции с местным телеканалом мою съемочную группу встречала журналистка по имени Тиффани. Для того чтобы осуществить мечту о сигарете, для начала надо было вспомнить, как люди дышат. Это было нечто надэротическое. Я услышал, как бьется ее сердце, я поймал ритм ее дыхания. Наступило состояние эйфории, когда знаешь ответы на все вопросы. В реальность меня ненадолго вернул удар штативом от камеры Betecam по спине. Брутальный оператор, не знающий слов и кадров любви, так же, как и я, стремился к долгожданной сигарете и налетел на меня, застывшего перед Тиффани.

Пока мы грузили технику в ее огромный серебристый «Крайслер», мое тело откликалось на каждое ее движение. Я чувствовал сопротивление дверной ручки ее пальчикам, я подробно проживал процедуру фиксирования ремня безопасности, мои руки и ноги включились в процесс вождения, когда машина тронулась с места. Я сидел рядом с ней на переднем сиденье. Нет, я парил, не чувствуя гравитации.

Тиффани ангельским голосом ворковала о цели нашего визита. Если человека моей профессии умудрятся пустить в Рай, обязательно послушаю ангелов и сравню их голоса. Я слышал мелодию ее голоса, я видел губы, которые эту мелодию до меня доносят, я понимал все - и ничего. Во всяком случае, ничего по делу.

Когда в моем сознании зазвучала третья часть божественной симфонии, Тиффани неожиданно оставила нас у гостиницы, пообещав вернуться через два часа. Лучше бы меня несколько раз расстреляли и пару раз повесили! Я начал задыхаться в прямом смысле этого слова. В руках почему-то оказалась ее перчатка, которую я безуспешно пытался вдохнуть.

ххх
С подробным, но не очень убедительным рассказом на тему «Почему без лыж?, мы разместились в гостинице. Под моим окном я обнаружил породистый канадский клен, увешанный местной символикой. Ничего ностальгически-есенинского он не навевал - каждое прикосновение листьев к моему окну шептало: «Тиффани, Тиффани, Тиффани».

Эта магическая перемена во мне могла подорвать дух съемочной группы, которая в панике наблюдала, как циничный телевизионщик, которого они привыкли видеть в моем лице, прикладывает к губам перчатку. Я пожалел неокрепшие умы и сердца. До встречи с Тиффани оставалось еще полтора часа. Я решил провести рекогносцировку, дабы оградить съемочную группу от употребления алкоголя и убить мучительно тянущиеся минуты.

Гдядеться в озера синие и рвать в полях ромашки вполне можно и в Канаде. Такое ощущение, что очутился где-нибудь между Рязанью и Муромом. Однажды, снимая предвыборный ролик для коммунистов и не найдя ночью на «Мосфильме» кадров русской природы, я нагло спер в «Очевидном-невероятном» природу канадскую. И что! Коммунисты удовлетворенно чмокали губами - делали вид, что узнают кадры:

- Ой! А это возле моей дачи на Селигере! Вот там за лесом - мой дом!

Не знаю, тот ли это был кадр, но за похожим канадским ельником я обнаружил лесоперерабатывающий завод. Классическая лесопилка, но с «евроремонтом». Однако не уничтожение флоры было целью моего появления в канадской глуши. Я приехал снимать телевизионную программу о непростой жизни лилипутов, великанов и других, непохожих на большинство. По наводке редакции я обнаружил рядом с лесопилкой самый банальный бар, но с весьма нестандартной развлекательной программой. «Чемпионат по метанию карликов» - гордо гласила вывеска на входе. Моя задача формулировалась просто: показать пресыщенному чернухой и расчлененкой российскому телезрителю зловещий цинизм канадских буржуев. Прочитав вывеску, я понял, что если ее произнести за кадром голосом диктора НТВ, который то ли всегда очень хочет по-большому, то ли уже делает это непосредственно в процессе озвучки, получится очень рейтингово.

Канадские «буржуи» – работяги с местной лесопилки – оказались в меру унылыми крепкими парнями, за приличное вознаграждение выполнявшими работу наших заключенных, то есть – лесоповал со всем последующим процессом, включая его расщепление до состояния паркетной доски. Внешне они мало чем отличались от своих коллег с лесопилки в Калужской области, которую я тоже имел счастье снимать. Разве что глаза… Российские лесопилы, зачатые в кустах за леспромхозом после сельских танцев, обладали уникальными глазами, слезившимися Достоевским. Канадские профессионалы на их фоне выглядели добротными результатами клонирования. Их глаза созерцали мир взглядом овечки Долли. Как выяснилось позже, у этих очей дьявольского агнца есть еще одно выражение.

ххх
Все время ее отсутствия я курил. Это занимало руки, компенсировало длительное некурение и отвлекало от ее перчатки. Ровно через два часа у гостиницы остановился «Крайслер». Я бросился к двери, открыл ее, чуть не оторвав Тиффани руку. Ручку… Неуклюже извинился, протянул ей перчатку, омытую слезами. Она поцеловала меня в щеку, в знак благодарности. В мгновенье этот поцелуй был мною воспринят как клятва вечной любви. Она взяла меня под руку, и мы направились к тому самому бару. Мои ноги не касались земли, куртку разрывали вырастающие крылья.

До начала действа, ради которого я пролетел половину земного шара, оставались минуты. По просьбе Тиффани я объяснял ей принципы нашей работы. Я сыпал техническими терминами, проявлял чудеса креатива, чтобы сказать одну простую фразу. Простую и главную. Она смеялась над моими шутками, нежно и ненавязчиво касалась меня рукой, вызывая судороги. Когда я вдохнул, чтобы произнести те самые слова открытым текстом, нас отвлекли.

Местный шоумен, похожий на отбившегося от лав-парада представителя сексуально инакомыслящих, роняя слюну на лацканы ультрамаринового смокинга, проверещал:

- Дамы и господа! Мы начинаем! Единственный и неповторимый! Чемпионат по метаниюююююююююююююююююю…

Здесь он повысил голос, насколько позволял диапазон. Далее зал взревел, лишив ведущего лавров Карузо:

- …карликов!!!

Прожектор осветил свободное пространство в углу заведения, со стенами и полом, обитыми красными матами. В пространство между столиками под бравурную музыку бодро промаршировали трое маленьких людей. Они были встречены еще одним взрывом рева. В глазах короедов-переростков с местной лесопилки появилось выражение номер два. Так смотрит на стриптиз солдат перед дембелем. Я однажды это наблюдал.

Отдав последние распоряжения по съемке своему оператору, я помчался к Тиффани, которая отправилась занимать для нас самые удобные места. Она ждала меня у барной стойки. Мой нежный ангел заказал мне разноцветный коктейль. Ненавижу эту гадость, никогда не пью, но в тот момент я был готов

выпить все коктейли этого бара.

Карлики, экипированные, как гордость Канады – ее хоккеисты, выстроились у черты в нескольких метрах от мягкого «красного уголка». Участникам – всем желающим – предлагалось взять карлика за любую понравившуюся ему (участнику) часть тела, разбежаться и метнуть живой снаряд в тот самый «красный уголок», не переступив черты. Кто дальше кинул – тот и победил. Один бросок стоит двадцать канадских долларов, количество попыток ограничено только самочувствием карликов. Хозяин заведения, как я выяснил позднее, принимает ставки и деньги от участников и делит выручку пополам с маленькими людьми.

Под рев публики у заветной черты появился первый участник – передовик лесопильного производства Матье. Он подошел к «снарядам», приподнял каждого, выбирая оптимального по весу. Это напомнило мне выбор шара в боулинге. Сделав выбор, Матье посадил карлика себе на ладонь, отошел в угол заведения и начал разбег. В монтаже у меня была возможность просмотреть этот эпизод в замедленном воспроизведении. Матье был прекрасен, как олимпийский бог. Добежав до черты, он метнул карлика в угол. «Снаряд», совершенно не думая о приземлении, вытянулся в струну, стараясь улететь как можно дальше. Зрители приветствовали попытку ревом. Место приземления карлика отметили мелом.

Я смотрел чемпионат по метанию карликов только потому, что на это действо смотрела Тиффани. Мое внимание растворилось в ее внимании. С тем же успехом я бы растворился в мексиканском сериале, телевизионном суде или еще какой-нибудь теле-дряни. Я позволил себе взять ее руку, и она ее не отняла. Она сжала мою руку, а заодно сердце, душу и прочие органы.

Процедуру метания карликов повторили пять лесопилов. Каждый демонстрировал свою неповторимую технику от процедуры выбора до способа метания. Ганье, больше похожий на американского кинодальнобойщика, раскрутил свой «снаряд» за ногу, но не попал в угол, сметя карликом несколько столиков. Попытка Матье оставалась лучшей. У хозяина, принимавшего ставки, скопилось несколько сотен канадских долларов.

К черте подошел супертяжеловес Жак. В заведении воцарилась мертвая тишина. Жак сосредоточенно выбрал карлика, медленно отошел в угол и собрался начать разбег. В этот момент в зале началась суета, сопровождаемая криками и звоном бьющейся посуды. Создалось ощущение, что в канадский бар хлынула советская первомайская демонстрация. Преграждая путь Жаку, у черты выстроились пять хипповатых персонажей. Они выкрикивали лозунги, которые сложно было различить в шуме негодования участников и зрителей чемпионата.

Я на мгновенье отпустил руку Тиффани, чтобы скорректировать оператору съемочную задачу. Подобравшись поближе, я понял, что произошло. Это оказались местные правозащитники, которые пришли защищать права карликов. Увидев съемочную группу, правозащитники забыли о цели визита и стали работать на камеру. Об их благородных целях напоминали только тексты кричалок. Хозяин вежливо предложил им отойти от черты и не мешать проведению чемпионата. Получив отказ, он обратился к публике в поисках решения проблемы. Публика на скудном, но емком диалекте местных лесопилов объяснила правозащитникам свое к ним отношение и предложила прекратить акцию протеста. В этот момент к борцам за права карликов подошел Жак. Его остановили на взлете, наверное, он шел к лучшему броску своей жизни, только этим я могу объяснить произошедшее дальше. Жак хмуро посмотрел на одного из хиппи, размахнулся и ударил его карликом по голове.

Возникшая пауза, если ее воспринимать как оценку события персонажами литературного произведения восхищает бездной трактовок: от «ой, я, кажется, оскорбил человеческое достоинство маленького человека» до «а вот теперь вы переступили черту, отделяющую добро от зла». От трактовок меня отвлек карлик, употребленный в качестве бейсбольной биты. Он встал, поправил хоккейный шлем и изо всех сил двинул ближайшему из правозащитников кулаком в пах.

Впервые в жизни мне изменил телевизионный инстинкт. В начавшейся драке, мгновенно миновавшей грань жестокости, я даже не подумал спасать камеру, я бросился спасать Тиффани. Хрупкую, нежную, мою Тиффани. Она стояла у барной стойки, там же, где я ее оставил. Справа от нее два карлика топтали ногами правозащитника с наполовину вырванными дредами, слева – Ганье тёр лицом о колонну самого крикливого из борцов за права карликов. В тонких фарфоровых ручках Тиффани была голова третьего правозащитника, которую она зачем-то регулярно с хрустом и брызгами крови опускала на барную стойку. Устав от этой странной процедуры или потеряв интерес к предмету в своих ручках, Тиффани повернулась к залу в поисках следующей жертвы. Наши глаза встретились…

ххх
Ночью, когда Тиффани отпустили из полицейского участка, она пригласила меня к себе…

ххх
… Наряд милиции, встречавший меня в аэропорту «Шереметьево», не понял, почему я не поехал к Тиффани и зачем я оборвал все листья с клена у моей гостиницы, но содрал с меня всего триста долларов за курение в туалете самолета.

[GREEN]

№ 18

МОЛОКО РАЗДОРА

И хотя город завсегда вырастает из села, деревни, станицы, но уже совсем скоро перестаёт походить на своих малых и сирых родственников, кичится высотой многоэтажных домов, асфальтом ровных, широких улиц, пугает деревенских жителей криками автомобилей, чёрным снегом, и тяжёлым запахом неволи. Можно, конечно, терпеть всю эту тьму скорых перемен, если бы… если бы то, что осталось от настоящей жизни – окраины городов не стали бы подвергаться, в новом времени, нашествию вандалов, что принялись скупать дома и огороды у ещё оставшихся в живых людей и превращать цветущие сады и плодоносные поля в полный разор, заполненный виллами, гаражами, банями – тщеславием человеческого ничтожества.

Кто только не разорял нашу деревню – и разбойники, и чужеземцы, и комиссары, но пуще всего свои бестолковые людишки рушили всё подряд – храмы, устои, дома, кладбища. Всё, где ещё пыталась укрыться совесть и могла бы укорить неразумных своих чад взглядом Божьей матери с церковного иконостаса или ликом Спасителя из красного угла родной избы. На порушенных сельских погостах, у дивных речушек разрастались города, где в каменных логовах, под неусыпным присмотром сатаны, вывелась новая порода людей, не знающих своего рода-племени, не пашущих земли, не ведающих различия добра и зла, порочащих имя Отца своего.

Они то и стали наезжать на хутор, покупать земли, строить огромные дома, несоразмерные простому человеческому желанию – жить. За высокими заборами, на хорошей, плодородной земле вместо плодовых деревьев выросли ели, сакура, другие, неопределённого свойства растения. Дворы настелились асфальтом, остальная площадь английским газоном. Заморские растения иногда тоже покрывались цветами, но эта их бледная радость весеннему теплу тонула в необъятном море цветущего урюка, дико разросшегося по всей окраине, цвете и запахе яблоневых садов, вишен и черёмухи. Уныло-одинокий цвет сакуры, за толстыми прутьями высокого решетчатого забора, никак не сочетался с радостью весеннего цветения округи, а лишь чуть скрашивал вялость жизни, текущей взаперти.

Охраняли эту нелепую, зазаборную отверженность огромные собаки, со страшно-уродливыми мордами, похожие на мир своих хозяев – безбожных, бездушных – на мир без любви. Хозяева их никак не относились к местному населению, видимо, считали себя господами и, верно, думали, что люди должны быть счастливы от одного их появлению здесь. Но никто тому не был особо рад, и люди, ещё помнящие старую, добрую жизнь, видели в этом нашествии скоробогатой, праздной нежити начало окончательного опустошения окружающего их мира. Крестьяне, как никто, понимали, что люди, отступившие от жизненной сути – созидания вечных благ – хлеба насущного, не имеют права на какое-либо человеческое звание, как бы они не пыжились в своей гордыне. Весь блеск и шик в один миг станет прахом, если народ перестанет кормить своим трудом этих особо злых собак и их господ. И звались они здесь не по-свойски – чужаки.

Станица жила размеренной жизнью, может, двести, а может, и триста лет, с тех пор, как здесь появилась казачья ватага, и её атаман вбил кол на берегу реки Старой, обозначив место будущего поселения. Старики ещё помнили благословенные времена казачьей вольной жизни – трудной и опасной, но сытой, а главное понятной и добродетельной во многих своих чаяниях и делах. Помнили так же начало разрухи, когда в середине села построили дом советов, в четыре этажа, с множеством кабинетов, кои и за всю жизнь не обойти, населили эти норы новыми людьми: хитрыми и ненавистными к сельскому люду – своим кормильцам. Для этой новой увёртливой челяди построили дома-муравейники с отоплением и сортирами, и началась жизнь невнятная, непонятная, где сразу понадобились справки на свою жизнь и всякие мелочи в ней. Где родился и, не дай Бог узнают, что крестился, сколько посеял и чего собрал, справку надо было иметь на всё – утку, курицу, гуся, дитя, телегу и свинью. Сами гуси и утки шли в оплату за эту справку о себе, а то и свинья уходила вслед за ними.

Потом построили, истребив много хорошей земли, огромный дымо-производящий завод, и тут началось… Понаехали специалисты, рабочие и станицу окоротили до самых до окраин. Вырос город, там жили люди, но какие и зачем никто не знал. И пока станичная молодёжь стенка на стенку дралась с городскими парнями и побеждала в этих боях прошлого с новым, жилось на окраине неплохо: в трудах, понятных рукам и в веселии милом сердцу. Но, через время, победы стали случаться всё реже, городские применяли чужеродные приёмы боя – десятеро на одного, били жестоко, а в город по необходимости выходить было надобно и всю ватагу с собой не поведёшь. Станичные хлопцы загрустили и стали потихоньку, несмотря на запреты отцов и слёзы матерей, заглядывать в чертоги городских кварталов, прилепляться к тамошним красавицах и пропадать там навсегда. Девки тоже не пожелали остаться ни при чём и побежали искать счастья в соседней многоэтажной, густо населённой стране.

Давно это было. Теперь остался от станицы малый хуторок, в низине у реки, тут ютились чуть более тридцати изб, а слева и справа и сверху грохотал страшный, всё и всех пожирающий, город. Старухи и старики населяли этот уголок окраины земли, оставшийся, может, для памяти, а может быть, просто так для времени доживания оставшегося здесь народа. Юные горожане, внуки местных стариков, теперь только гостили на родной земле в летние месяцы школьных каникул, помогали старикам по хозяйству, хотя ни скота, ни больших посадок уже не держали, по причине старческой немощи оставшихся здесь жителей. Так: несколько курочек, собака да кошка, немного картошки, лучок.

Но жила на хуторе одна семья с дедом и бабкой, отцом и матерью, детьми, огородом, садом и хозяйством справным и немалым по нынешнему времени. Хозяин, по молодости, тоже было наладился в город, на лёгкую жизнь, но скоро вернулся в отчий дом, женился на соседской девушке и зажил на своей родине в трудах и любви. Любовь – она во всех земных делах помощник. Коли почитаешь отца и мать, любишь свою жену и детей – всё у тебя сладится и жизнь не каторгой покажется, а будет светлым и добрым человеческим присутствием в ней. Пусть временным, как сама жизнь, но понятным и приятным для всех. А пуще всего хранит человеческую жизнь, счастье её – любовь к земле. К своей, родной. Так жил Алексей Старыгин – с любовью – работал сам, увлекал к труду детей, помогал хуторским старикам, что с последней надеждой смотрели в сторону его дома. Он уж точно являлся стержнем жизни всего хутора. И было отчего. Сама станица звалась ранее – Старыгино, город много раз переименовывали, но другие названия не приживались, и он снова становился Старыгиным, а хутор, не меняя звания, оставался – Старыгинским. Так и жили. Скота и птицы семья держала много – пасли на лугу, у протоки реки Старой.

В самой реке, протекающей через город, вода давно стала непригодной для употребления в хозяйстве. Множество ненужного людям хлама было навалено на её когда-то зелёных берегах, вода помутнела, потом почернела, от деяний горького человеческого беспамятства – пахла мазутом. Но протока, что вытекала из реки в сторону хутора, пропадала в прибрежных камнях, а метров через двадцать появлялась наверх, сверкая голубой своей чистотой. Хуторяне берегли остатки чистой воды, всем миром чистили русло протоки, винясь своей заботой о ней в том, что не смогли уберечь речку Старую от нечистот чёрной людской неблагодарности. Гуси, утки купались в пруду протоки, но в большую воду реки не шли.

Пасли скотину и птицу дети Старыгиных, приходили сюда и внуки соседей, приехавшие на каникулы и как бы вновь обживающие свою малую родину. Вольная воля сельского простора быстро их утомляла, но только лишь спервоначалу, и скоро они уже ничем не отличались от своих хуторских сверстников. Становились загорелыми, бойкими сорванцами, не чурались крестьянского труда и с большой охотой участвовали в играх юных хуторян. Игры эти воспроизводили давнюю, прошлую жизнь народа, прибывшего когда-то сюда на жительство, а в ней его битвы и праздники. После дневных трудов, в вечерние часы, на лугу протоки разворачивались нешуточные сражения между «нашими» и «чужими».

Азарт этих потешных ристалищ был так велик, что полюбоваться на силу и смелость юных воинов приходили старики, болели за «своих», переживали, советовали. Ну, а в обновлённых молодёжью старинных праздниках и сами принимали посильное участие, и сердились, когда внове обычаи предков трактовались неверно. Ворчали, но не со зла, а от нежелания перемен в том, уже оставленном всеми, но хранимом их памятью добром мире. Уже в близких к ночи летних сумерках и стар и млад, расходились по своим хатам, обсуждая победы и поражения, восхваляя героизм и осуждая трусость. На том и стоит Божий мир – на днях и ночах, радости и боли и не кончится он никогда, ибо вечен Создатель его. Поужинав в своих домах тем, что послал им от трудов праведных Господь, ложились спать, крепко затворив двери и закрыв окна ставнями, но не от лихих людей (после большевистской коллективизации и до сей поры красть у крестьянина нечего), а от шума, доносящегося из больных бессонницей кварталов города, его жутко-ярких огней, тревожащих дурными страстями души людей окраинного, несуетного мира.

Всего было много в доме Алексея Старыгина: и детей, и живности, забот и радости, но того, о чём у нас пойдёт речь – коровы, у семьи не было. Последнюю на селе корову держала тётка Алексея – Евдокия (по-местному – Евдоха), ещё вполне крепкая женщина, пережившая мужа, а дети разлетелись, гостили редко, и надежды на них никакой не было. Может быть, племяш не решился, не хотел перебивать тёткин малый бизнес (она приторговывала излишками молока), а наоборот помогал ей, подвозил, кошенное самим на заливном лугу протоки, сено, его дети пасли коровушку вместе с барашками и козами и, конечно, пили молочко, а живой и работящей старушке подносили продукты своего хозяйства – яйца, птичьи потрошка и много ещё чего из простой крестьянской снеди. Покупали молоко, сметану пришлые люди, толи дачники, толи новые жители хутора.

Эта вот корова, может, и была последним звеном в цепи, что своим молоком ещё кое-как скрепляла родство станицы и города, и лопнула она, эта скрепа громко, видимо, давно надорвавшись от натянутости отношений отцов и детей, женщин и мужчин, доброты и варварства, непонятности и непонятости. И даже не осталось на хуторе ни правых, ни виноватых в этом разрыве и были ли они здесь – рассудит Господь.

Корова возвращалась домой с выпаса своим обычным путём, и ей оставалось перейти просёлочную дорогу, чтобы попасть в хутор. Она уже заступила копытами на проезжую часть тракта (язык плохо поворачивается называть летнюю пыль сельской улицы шоссейным названием), как, вдруг, невесть откуда, к ней подлетел широкий, сверкающий белизной, автомобиль, корова поднялась на дыбы и всей своей тяжестью грохнулась на капот машины. Зазвенело стекло, разбитое коровьим копытом, заскрежетало железо, и машина остановилась. Стало тихо, чуть гудел мотор, корова испуганно крутила головой, однако, не пыталась вырваться из неловкого положения, нога её увязла в салоне через разбитое стекло, а сама она лежала на капоте, не понимая в какую-такую западню попала. Машина пару раз чертыхнулась и заглохла.

Но вот раздался крик, мат, из авто выскочил мужик, попытался сгоряча стащить корову с машины, а когда это не удалось, бросился к багажнику, торопливо открыл, выхватил монтировку и принялся избивать животное, крича слова противные покою воздуха сельской окраины. Да и слов-то человеческих не было слышно – только мат, что ничьим языком не является, а есть лишь извержение из глотки приступа неизлечимой душевной болезни. Корова только пыхтела, мужик забежал с другой стороны и стал бить по морде бессмысленно-жестоко, всё больше зверея от коровьего молчаливого бездействия.

К месту происшествия стал собираться народ: прибежала детвора, подтягивались старики, послали за Евдохой – она жила на другом краю хутора. Корова обливалась кровью, один глаз распух и готов был лопнуть, мужик всё больше стервенел, дико орал и бил, бил… Но тут из толпы отделился человек, ухватил мужика со спины за руки, развернул, отнял железяку и хрястнул его ею по башке. Тот сразу же свалился с ног, и можно было подумать от нечеловеческой усталости, ибо так изуродовать животное человек разумный просто бы не сумел, и не посмел.

Алексей Старыгин позвал себе на помощь ребят, и они с трудом стащили бедную корову с машины, но на ногах она устоять не смогла, упала в пыль улицы и тяжело сопела, вдыхая воздух. Прибежала Евдокия, запричитала, принялась обнимать свою кормилицу, измазала лицо и руки кровью, пыталась бурёнку поднять, но, ощутив полную тщету своих усилий, припала к коровьей шее и слёзно зарыдала. Никто не знал, что нужно делать дальше: хрипело, заглатывая воздух, избитое животное, голосила его хозяйка, лежал, уткнувшись лицом в пыль, мужик, а рядом сверкало белизной транспортное чудо. И для чего это всё случилось, никто не понимал.

Приехала милиция, врачи на «скорой» (кто-то успел сообщить), Евдохе дали успокоительного, мужика забрали в больницу, милиционеры составили протокол, осмотрели машину, корову – обе были пострадавшими, покачали головами и, более ничего не сказав, отбыли восвояси.

Скоро большая семья Старыгиных, а с ней и весь хутор, осиротели. Мужик тот, что бил корову, и ударенный той же монтировкой, помер через недолгое время и Алексея посадили в тюрьму. Не выдержав жестоких побоев от лютой человеческой злобы, издохла корова, а её хозяйка горько затосковала по ней, слегла и, попрощавшись с добрыми людьми, отправилась пасти свою бурёнку в райских лугах. И только широкая, белая машина, с разбитым стеклом, осталась стоять на просёлочной дороге, забытая, никому не нужная. Время, ветер, дожди, пыль быстро превратили её в серое, унылое чудовище, застывшее в дороге между городом и хутором, последним оплотом старого, доброго мира.

[GREEN]

№ 19

По-прежнему светит солнце
Витька – чистый блондин, почти альбинос, только на бороде торчат куцые волоски с едва заметной рыжинкой. Несмотря на немалый рост, он из-за полноты и розового цвета кожи казался целлулоидным пупсом. Первую часть жизни наш герой прожил неплохо. Но дальше возникли трудности. К пятидесяти годам Виктор приобрёл огромный живот, который мешал ему видеть землю под ногами, и поэтому стала у него вырабатываться странная, какая-то спотыкающаяся походка. Но это его не беспокоило, поскольку работал таксистом. Его толстые, будто обрубленные пальцы вальяжно лежали на руле, румяное от малейшего луча солнца лицо источало блаженный покой. Надо сказать, пассажиров привлекал его солидный вид, и клиентов всегда было много. Часто возил иностранцев. Случались дальние рейсы. Бывало, и до границы с Ираном доезжал. Как-то вернулся из такого рейса и говорит жене Галине:

– Поеду жить в Зимбабве.

– Чего это ради? – уставилась на него недоумённо Галка.

– Буду один там белый. Представляешь, какое для негров диво?

– В цирке, что ль выступать будешь? – подколола его жена.

– Скажешь тоже, в цирке…Мне вообще ничего делать не надо будет, только командовать.

Почему это он вбил себе в башку, Галка до сих пор не понимает. Был он всегда, конечно, с ленцой: в квартире палец о палец не ударил. Но чтобы такие барские замашки взрастить в себе, одной лени маловато. Носился он с этой идеей месяца три. И, было, совсем собрался эмигрировать. Ждал только выхода на пенсию. Но не пришлось. В Грозном, где он жил, случились нечаянные перемены, в результате которых Витькино семейство вместе со всем русскоязычным населением республики влилось в ряды вынужденных переселенцев. И Виктор, уже пенсионером, отправился совсем в другие края, несколько севернее Зимбабве, – на Ставрополье. За гроши продав двухкомнатную квартиру в Грозном, он купил хатёнку в хуторе – с земляным полом и балками-сволоками. Разумеется, если бы приложить хозяйские руки, можно было и это жилище благоустроить. Но весь вклад супругов в обустройство на новом месте свёлся к тому, что Галка набросила верёвку на перекошенную калитку, чтоб она не мотылялась раскрытая, да Витька поставил под окошком для себя чурбак, на котором он проводил большую часть досуга.

Двор вокруг хаты был просторный, но какой-то нежилой: без сараев и огорода, заросший осотом и кустарниками. Мусор в доме и во дворе Галка время от времени, разумеется, собирала, но ссыпала у плетня, придавая подворью вид бесхозности. Расставив кое-как мебель, чета переселенцев пригласила родственников на новоселье.

Надо сказать, что на этот Богом забытый хутор Витька и Галка прибыли, чуть ли не последние из многочисленной грозненской родни. Дорожку протоптала двоюродная сестра Галки, у которой невестка была родом отсюда. Она-то поведала всем о баснословно низких ценах на дома в хуторе. Но когда покупал жильё Витька, цены выросли – за свои деньги ничего лучшего он приобрести не мог.

Хатка, расположенная в низине, почти у берега мелкого солёного озера, постепенно расползалась и выглядела раскорякой. Войдя в дом, гости провалились на полметра ниже порога, так просел глиняный пол, и почувствовали себя неуютно, точно в склепе.

– А давайте во дворе посидим, – кряхтя, заглянул в хату к гостям Виктор, - на свежем воздухе и аппетит лучше! Гости расселись на чурбаках и табуретах вокруг косого стола, Галина расставила принесённую родичами снедь, поставила и своё угощенье. Заросший двор благоухал ароматом сирени, радовало слух соловьиное пение.

– Откуда у вас соловьи? – удивилась племянница. – Я уже второй год живу здесь и не слышала их ни разу.

– Ты чо? Как же ты можешь слышать? Вы же всё время строитесь, стучите, потом сварка, шум. А соловей покой, тишину любит. У нас ему благодать, – опрокидывая чарку казёнки в свой бездонный бурдюк, изрек Витька и смачно закусил водку хрустящей редиской.

После законных трёх тостов он изложил гостям и жене своё новое жизненное кредо: использовать заслуженный отдых по назначению (вкусно есть, сладко спать и смотреть телевизор!). Галка тридцать лет висела у него на шее, кормил, одевал, обувал её, теперь пусть она заботится о нём, пусть попробует, почём фунт лиха.

Нельзя сказать, чтобы жена приняла это сообщение с энтузиазмом, но у неё хватило ума перевести слова мужа в шутку.

А он реально сел сиднем на продавленном диване перед столом, до которого можно дотянуться рукой, чтобы взять пульт от телевизора, кружку с компотом или маковую булочку. Ел Витька тут же, чтобы не затруднять себя переходом в тесную кухоньку, где обычно трапезничала семья. Поскольку дочь Витьки недавно выскочила замуж, сын уехал на заработки, а Галка при нём не ела, он и не заморачивался. Главное – чтобы ему было подано.

А у Галины жизнь превратилась в сплошную охоту за продовольствием, так как пенсии мужа на еду не хватало. Она часто навещала родственников и знакомых. Там на Витьку пожалуется – на жалость пробьет, и дадут что-нибудь из продуктов, там займёт денег под пенсию. Смотришь, уже перед Виктором дымится миска с ухой, стоят блинчики с творогом, густой кисель…. Ещё Галка приспособилась торговать соседским самогоном. Соседи-то не хотели, чтобы их внеурочно беспокоили, а Галке это на руку. Хоть какой навар шёл.

Сама она, действительно, никогда не работала на производстве, но регулярно ездила в центр, чтобы выбить какую-либо компенсацию или даже социальную пенсию. Некоторым это удавалось, и Галка не теряла надежду на благополучный исход хождений.

Однако с годами этот образ жизни супругов видоизменялся. Витька толстел и попадал всё в большую зависимость к жене. Сто девяносто килограммов очень осложнили его жизнь: он не мог сам подняться с дивана, возникли гигиенические проблемы – он был не в состоянии пользоваться туалетной бумагой, и тут нужна была Галкина помощь. И вообще, чем больше он прибавлял килограммов, тем больше появлялось забот у жены. Опять же, умывание, бритьё, одевание и прочие действия требовали времени, и на добывание пищи его катастрофически не хватало.

Галина совсем забросила себя и представляла собой жалкое зрелище: в замызганной Витькиной куртке, в калошах на босу ногу, а зимой на шерстяные носки, с неряшливо подрезанными седыми патлами, худая и сморщенная, она сновала челноком по хутору. Кому-то отнесёт арбузные корки для уток и получит от хозяев птицы булку хлеба, а от владельцев корок – арбуз. Или допоздна ощипывает соседских кур и притащит домой куриные лапки, а то и потроха на суп. А муж ещё недовольство выказывает:

– Где тебя черти носили? Называется жена. Завеется на целый день и забудет, что муж сидит голодный!

Галка пытается оправдываться. И слово за слово – начинается скандал….

Но с некоторых пор Витька обленился совсем, перестал даже разговаривать с женой, не то что ругаться. Толстой сарделькой указательного пальца он подаёт ей сигналы: есть, на горшок, выключить телевизор. Самое трудное для Галки дело – его купать. Она ставила рядом печкой большое цинковое корыто, в него помещала табурет, на который усаживала мужа. Поливала его водой из ковша, строго следя за температурой воды. Витька любил погорячее. Купание, особенно летом длилось по часу. К тому же, Виктора мучили потница и опрелости. После купания он разваливался на диване, а Галка обсыпала его с ног до головы крахмалом.

Однажды она задержалась и не успела к его туалету. А к этому времени Витька уже оправлялся в комнате. Специально для него зять сбил огромный стул с отверстием посередине, под которым стояло ведро с крышкой. С горем пополам сделав своё дело, Витька ждал жену.… Но она не шла. В раздражении он схватил кочергу, которая приткнулась у печки, и намотал на неё туалетную бумагу. Тут появилась довольная Галка с тарелкой холодца. Витька, молча, запустил в неё кочергой. Однако промазал. А Галка, кроме холодца, принесла радостную весть, что ей назначили социальную пенсию.

Исполнив свой долг, Галка вынесла и помыла ведро, села за стол напротив мужа и съела весь холодец. Витька так опешил, что не мог слова вымолвить.

С тех пор жизнь супругов изменилась. Получив официально первые за свою жизнь деньги, Галка выкрасила волосы в чёрный цвет и сделала завивку. Перебрав грозненский сундук, она обнаружила массу старых кофт и юбок и сообразила себе «свежий» гардероб. Затем купила туфли на танкетке, и явилась во всей красе перед Витькой.

– Ты, это, чо? Куда? – открыл рот изумлённый супруг.

А она выставила перед ним тазик с нарезанным хлебом, кастрюлю с картошкой в мундире и графин с водой и равнодушно прокомментировала свои действия:

- На денёк съезжу в станицу, к сестре, – проведаю её. А ты не сразу всё ешь, растяни продукты на день, понял?

Витька в сердцах запустил вслед ей пультом и сразу же пожалел об этом. Телевизор, сон и еда – три столпа, на которых покоится его теперешняя жизнь, рушатся. Даже поднять пульт – проблема. В полутёмной комнате, в абсолютной тишине сидел Витька перед пайкой часа два, а потом подвинул ближе кастрюлю с картошкой и.…

Еды ему не хватило даже до вечера, а Галка всё не возвращалась. Пришлось лечь спать на пустой желудок. С утра, как не было затруднительно, он рыскал по дому в поисках пропитания. Холодильник пуст…. Но Витька нашёл в кухне вилок капусты и сырые кабачки и съел, также умял пакет пшена и выпил ведро воды, стоявшее в коридоре. В ход пошли также запасы соли и килограмм репчатого лука. На третий день затворник решился выползти во двор в стремлении найти что-нибудь съестное. Открыв дверь, он почувствовал, что закружилась голова. Вдохнув свежий воздух и сощурив глаза от сиянии майского дня, Витька здорово удивился, что по-прежнему светит солнце, поют птички и мир прекрасен.

А Галке так понравилось в гостях, что вернулась домой она гораздо позже, чем обещала. Витька с проваленными глазами и с какой-то жалкой, в пустых складках, шеей, воровато взглянув на объёмистую сумку в руках супруги, послушно сложил руки на животе и умильно спросил:

– Как съездила, Галочка?