[GREEN]

Номинация ждёт своих соискателей.

Объявление конкурса, здесь: http://igri-uma.ru/f...?showtopic=4345

Прикрепленные файлы

•  ФИО - ЗАЯВКА - проза Триумф короткого сюжета.doc (30,5К)
  Количество загрузок:: 137

[GREEN]

№ 1 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ЛЖЕСВЕКРОВЬ

Каждый из нас хоть раз в жизни да побывала в больничке, а женщины, в крайнем случае, в роддоме. Каких только историй не наслушаешься в женских палатах, но чтоб такое…

Лежала со мной рядом женщина из области, из деревни одной. Пусть она называется, например, Большие Столбищи. В Столбищах этих мужское население, понятное дело, тихо спивается, женщины кое-как выживают.

Моя соседка школу закончила, работать пошла. До Питера далеко, да и никто не ждет там, в Питере. Ну, работает. Пора замуж выходить. С мужиками, конечно, туго, где ж его хорошего мужика нынче взять. Вроде один тут ходит, парень молодой, тракторист опять же.

Поженились, в общем. Он – на работу, она – на работу. С работы пришла, села картошку чистить. Свекровь из комнаты выходит:

-Ты что делаешь?

- Картошки хочу сварить, Серёжа скоро вернется.

- А что у Серёжи рук нет, он сам себе картошки отварить не сможет? Пойдем-ка мы с тобой полежим.

Пошли, разлеглись по диванам телевизор смотреть.

Другой раз невестка в огород пошла, сорняки с грядок подергать. Свекровь опять:

- Что это ты вздумала? Или у нас мужика в доме нет, в огороде грязь месить. Пойдем-ка мы с тобой лучше шкапчик откроем, по рюмочке выпьем.

Рубашку молодая жена постирать мужу взялась. Свекровь опять не дает:

- Сам, - говорит, - пачкает, пускай сам и стирает. Жена, - говорит, - не прислуга какая. Пойдем-ка мы лучше с тобой, любезная невестка, отдохнем.

Так и жили. Раз, после работы, Сергей с мужиками выпил (святое дело в субботу выпить), ну и подрались, конечно, без этого никак. Милиция приехала, а он сгоряча милиционеру промеж глаз и засветил. Четыре года общего режима. Такое дело.

Молодая жена в доме у свекрови живет, вроде как мужа из тюрьмы ждет. А свекровь свои планы строит, наполеоновские. Приходит как-то с новостью: в амбулаторию их деревенскую фельдшера нового прислали, неженатого. «Неплохо бы, - говорит, - фельдшера-то в гости позвать».

Позвали, долго ли?

Свекровь фельдшера обхаживает, невестку нахваливает. Невестка в толк не возьмет, что это у свекрови на уме.

А на уме у неё было невестку-ласточку со своим беспутным сыном-алкоголиком развести и за фельдшера отдать. Чтоб дети были, хозяйство, всё как у людей, значит. Невестка поддалась на уговоры, заявление на развод подала. Новую свадьбу сыграли. В доме у свекрови живут.

Четыре года минуло, сын возвращается. А мать ему: «Иди работу ищи с общежитием, жилплощадь занята».

Пошел в артель какую-то, в соседнее село.

Вот как бывает. Наверно свекровь сильно о дочке мечтала.

[GREEN]

№ 2

Флорентийские колокола
Посвящается дурам

Мы сидим на берегу Черного моря. Небо мокрое, песок серый. Ветер. Мы три часа летели на самолете из Москвы, потом два часа добирались на попутной машине до места. Водитель-абрек ласково обозвал нас московскими сосками. Дурак. Если бы он знал, как далек был от истины.

Мы приехали с Миссией. Необходимо на этом берегу, на этом самом месте выпить из хрустальных бокалов шампанское, а потом заполнить опустошенную бутылку морской водой, омывающей это священное место. То есть, священное оно только для Ирки. Она переживала здесь звездные часы своей великой любви. Вернее, звездные две недели: море, Он и Она. Он – умница и большой эстет. Умеет увидеть и оценить красоту. Однажды привез Ирке фотографию эдельвейса на заснеженном склоне какой-то смертельно опасной горы. Сам фотографировал.

Шура - заядлый горнолыжник. Иногда на выходные он берет с собой Ирку. На лыжах кататься она не умеет, поэтому обычно сидит в машине и ждет. Или, как выражается Шура, «греет место». Ну, и ему спокойнее, что ее (машину, конечно) никто не уведет.
Шура следит за своим здоровьем и всегда в отличной форме: режим, никаких сигарет и горячительных напитков.

А Ирка за здоровьем не следит совершенно и курит всякую дрянь. Моложе меня на пять лет, а вся желтая и в морщинах. Когда я ей на это намекаю, она злится и по-змеиному шипит, что цвет такой по причине рыжей масти, а морщины - мимические. Но на улице прохожие все равно, как по команде, оборачиваются на нее, а не на меня. А я ведь и ростом выше, и внешность у меня более приятная.

Ирка же – дикий цветок природы. Роскошный. Но лучше его не трогать, иначе благоухание быстро переходит в свою диалектическую противоположность. Она рыжая, буйно-кудрявая и конопатая. В деревне ее наверняка дразнили бы: «Рыжий, рыжий конопатый – убил дедушку лопатой...». Но лопата Ирке совсем ни к чему. У нее есть свое безотказное и смертельно опасное оружие. И для дедушек, и для лиц более подходящего возраста. Когда она делает прическу «на выход», то голова ее, как она выражается, становится «величиной с телевизор».

Кроме копны темно-рыжих волос, невозможно не заметить ее изваянное неизвестным героем лицо. А там располагаются точеный нос аристократки, рот грешницы и веснушки вождя краснокожих. Только глазки подвели: они маленькие и совершенно плебейские. Но дело, вообще, не в этом. В любом случае, Ирка обречена на то, чтобы шагать по жизни под пристальным наблюдением худшей половины рода человеческого.
Потому что она - это грация. Любое ее перемещение в пространстве, действие или состояние облечено в совершенную форму. И эта форма – ее содержание. Но Ирка об этом ничего не знает. Потому что вторым ее определяющим качеством является глупость, третьим – темперамент. То есть, если кратко, то она – грациозная, темпераментная дура. Но это моя версия. Мой отец высказался так: «Не просто дура, а дура с апломбом».

А если кратко описать меня, то я - миловидная интеллигентка с комплексами. И вот я, со своим университетским образованием, дружу с безалаберной Иркой, у которой за душой пошивочное ПТУ и курсы массажисток. И страстно завидую совершенству ее жестов, гибкости любого движения, пленительности ее грации. И ощущаю себя рядом с ней начитанной кувалдой.
Но глупая Ирка и об этом ничего не подозревает и считает дурой как раз меня. Относится она ко мне снисходительно, но часто раздражается, и тогда мои чувствительные филологические уши слышат выражения, которые в курсе «Введение в языкознание» классифицируются как «явления языкового табу».
Она меня подавляет, по этой причине я иногда плачу и решаю рассориться с ней навсегда. Но потом все прощаю и опять заворожено смотрю, как естественно и легко переливается она в своем море изысканных жестов. Эта странная дружба мне вредит, я теряю собственную индивидуальность, неуклюже пытаюсь подражать, и мои комплексы растут.

Сейчас мы сидим у моря. Ирка объявила это место священным. Из Москвы она привезла два хрустальных бокала, и сейчас нам предстоит ритуальное распитие полусладкого Советского шампанского.
Я готова. Я добросовестно пытаюсь вообразить, как была она счастлива здесь, на этом сером песке. Но вместо этого представляю кафе самообслуживания, что неподалеку. Ирка и Шура ставят тарелки с пирожными на поднос и ждут.

Медленно двигается очередь в кассу, задумчиво поглощает отобранное пирожное Шура. И кладет на его место новое. Глупая Ирка застывает в изумлении, Шура берет еще пирожное и запихивает его Ирке в рот. Она давится его пальцами. Шура говорит, что Ирка некрасиво ест. С тех пор она не очень любит сладкое.

... Так, шампанское мы уже выпили, хрустальные бокалы застыли на песке. Теперь предстоит самое главное: наполнить пустую бутылку морской водой и камешками, потом закупорить и вечером привезти в Москву Шуре. Он умеет ценить прекрасное.

Непонятно, как мы заснули, но, очнувшись, мы обнаружили, что небо стало ярким, песок - желтым и легким, а мы обе сильно обгорели. Особенно досталось рыжей Ирке. Во сне я грациозно качалась на волнах с хрустальным бокалом в руке и ощущением собственного совершенства в теле.

Бутылку с «частичкой моря», как назвала это Ирка, мы, чтобы она не пролилась, всю дорогу по очереди держали на коленях. В аэропорту ее (бутылку) и нас, сказала Ирка, будет встречать Шура.
В аэропорту нас встречал мой папа. Ирку мы довезли до дому. Отец донес дорожную сумку до ее коммуналки на пятом этаже, а Ирка, перешагивая через две ступеньки, благополучно дотащила свою драгоценность.

Дома ее ждал сюрприз. Соседка пролила кипятком Иркины лучшие босоножки: воздушную конструкцию из тоненьких ремешков, высоченных шпилек и неопознанных ярких камешков. Ну, и зачем надо было оставлять их в коридоре?
Соседку в миру звали Товарищ Маузер, хотя в действительности на своем заводе она работала револьверщицей и была передовиком. Ирка вступила в бой немедленно. Никогда не приобщалась она к мудрости слова Божия, и потому слова «Мне отмщение и Аз воздам» остались неизреченными.

Победила не молодость, как в романе Ильфа и Петрова, а грубая физическая сила.
Но мы с отцом ничего об этом не знали. На его вопрос, зачем надо было ездить в такую даль, я кратко ответила: «По делу». Не могла же я ему сказать, что «за частичкой моря». Он бы не понял.
А Шура понял все. Он сказал, что это очень романтично. Сакральную бутылку он оставил Ирке, а «частичку моря» из нее заблаговременно вылил в ее коммунальный унитаз.

Прошло много лет. Сейчас я понимаю, что Ирка права и Шура действительно эстет и большой умница. Шура давно женился. На итальянке. С тех пор он живет и трудится во Флоренции. Ирку не забывает.
Иногда по воскресным дням он говорит с ней по телефону и дает послушать в трубку, как звонят флорентийские колокола. Ирка в эти минуты плачет от счастья и говорит, что это очень красиво.

[GREEN]

№ 3 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!


Еще не скрылись в дымке


Дело было так. Форточка распахнулась от ветра, на пол упала маленькая птичка-колибри. Она лежала, вытянув ножки, глазки ее были закрыты.

Эндиу-нерпа спала.

- Охо-хо! - сказал Таят Васильевич.

Эндиу-нерпа не подумала вставать.

Тогда Таят Васильевич встал сам, захлопнул форточку.

- Ветер с Аляски, - сказал он и поднял птичку. День был серым, а птичка была яркой. Таят Васильевич сделал губы цветком, сунул клювик в рот. Клювик пошевелился, глазки открылись. Таят Васильевич положил птичку-колибри под мышку и снова лег спать. Спал, спал и проснулся.
- Эндиу-нерпа, просыпайся и ты наконец, - сказал он. Эндиу-нерпа наконец проснулась. - Кушать надо - иди в магазин.

Эндиу-нерпа надела куртку и боты, пошла в магазин. Таят Васильевич ждал ее в пижаме за белым столиком на кухне. Вскоре Эндиу-нерпа вернулась. По обыкновению, она танцевала танец «Чего только нет в магазине!». Танцевала, танцевала и перестала танцевать.

- Почему ты надул губы и не танцуешь со мной? - сказала она.
- Не радостно мне, вот почему я надул губы и не танцую с тобой.
- Что ж, и я танцевать не буду, не жди тоже, чтобы я пела.
- А вот петь могла бы ты, - сказал Таят Васильевич, вспомнив, почему он женился на Эндиу-нерпе.

Дело было так. Шел Таят Васильевич берегом моря, видит, нерпа купается.

- Петь умеешь ты? - спросил он.
- Петь умею я, - ответила нерпа.
- Тогда я на тебе женюсь.

Таят Васильевич кушал за белым столиком и вздыхал. Еда была обычной, и радость от нее не приходила. К тому же под мышкой было щекотно, и весь левый бок начинал зудиться.

- Вот что, Эндиу-нерпа, - сказал Таят Вавильевич, - заштопай мою концертную камлейку, я пойду посмотрю на родные места.

Эндиу-нерпа заштопала концертную камлейку, Таят Васильевич надел ее, повесил на грудь бинокль, надвинул поглубже кепку, чтобы не слепило глаза от юпитеров.

Все дороги вели через заставу. Таят Васильевич прошел мимо облаявшей его для порядка пограничной собаки в здание заставы, протянул в дежурное окошко свой паспорт.

- Дратвуйте, я пошел посмотреть на родные места.
- Здравствуйте, ѕ вежливо сказал пограничник в зеленой фуражке и сделал у себя в пограничном журнале отметку, что Таят Васильевич пошел посмотреть на родные места.

Таят Васильевич прошел мимо Дома культуры, мимо магазина, мимо пирса, где швартовался плашкоут, нагруженный товарами широкого потребления, мимо редакции «Правда тундры» с корреспондентом в окне, который тотчас взял ручку и стал писать статью с продолжением о том, как Таят Васильевич пошел посмотреть на родные места; мимо станции по борьбе с инфекционными заболеваниями, мимо столовой, мимо эскимоса Анатолия Михайловича…

- Дратвуйте, вы куда? - остановил Таята Васильевича Анатолий Михайлович.
- Иду посмотреть на родные места. А вы?
- Иду берегом моря. - Анатолий Михайлович так же, как и Таят Васильевич, был одет в концертную камлейку, за спиной у него был пустой рюкзак.
- Наверно, нам по пути.

Таят Васильевич посмотрел в бинокль: над заливом носились поморники, в вышине летел вертолет, неся на тросе большую железную трубу, на берегу стоял склад Свенсона. Они шли, любуясь окрестностями и разглядывая выброшенные морем предметы. Десять пластмассовых зубочисток и набор кухонных досок и скалок. Они положили в рюкзак. Так незаметно для себя дошли до склада Свенсона. Кто такой Свенсон и как выглядят американцы, никто не помнил, но склад стоял и стоял.

- Ветер сильный, не замерз ли я? - сказал Таят Васильевич.
- Надо теперь огонь развести. От огня бывает тепло, - сказал Анатолий Михайлович.

Они насобирали деревяшек и нашли выброшенную морем железную бочку. Таят Васильевич открутил пробку - из бочки что-то полилось.

Не сердитая ли это вода?

- Нет, не сердитая. Ее я отличу.
- Если горит, значит, горючее.

И они развели костер рядом со складом Свенсона. Костер горел жарко, и озябшие путешественники хорошо согрелись.

- Покушать бы еще, - сказал Анатолий Михайлович.
- Не даст ли нам покушать родная тундра? Бабушка Левна знала сто пять съедобных корешков и готовила из них двести блюд.
- Да уж вы, *юиты, знали толк в корешках. Особенно до укрупнения, пока нас не свезли в один поселок, и не началась светлая жизнь.
- Да и вы, чукочи, кое-что знали.
-Макаракшу знали, *моняло, конечно, варили. Помню, здорово радовались, когда кушали.
- А сейчас кушаешь и не радуешься. Эх, вспомнить бы *саклъак кувехкарак! Было так: намораживали на всю зиму, а потом кушали и запивали натаявшей водичкой.
- Я многое помню. Я помню, например, что икс равнялся единице, а какой листок у маракши - нет.
- Тогда сядем на камушки и вспомним песню «Ой-ей, щедра родная тундра!»
- И станцуем.
- И станцуем - только сидя, потому что я уже устал.

Они сели на кумушке и увидели евражку. Евражка тоже увидела их. Она хлопотала у своей норы и, увидев их, пискнула, сложила маленькие ручки-лапки на груди, застыла столбиком. Была она в серой шкурке-камлейке.

- Евражка, мы кушать хотим, - сказал Таят Васильевич.

Евражка ничего не ответила.

- Я вспомнил, что надо делать. - Анатолий Михайлович скинул с одного торбаза галошу и пошел потихоньку, прощупывая носком землю. И везде земля была твердой, а в одном месте была мягкой и пружинила. Тогда он отломал ветку карликовой березки и стал в этом месте копать землю. И раскопал евражкин амбар, где лежало много корешков. Евражка подбегала к Анатолию Михайловичу, неуважительно скалила зубы и свистела. Евражкины соседи, тоже евражки, все в серых, немарких шкурках-камлейках, выходили из нор, всплескивали ручками-лапками, свистели: ой-ей, грабеж средь бела дня!

- Эх ты, евражка, жалеешь для нас корешков! - сказал Таят Васильевич.
- Надо бы дать ей что-нибудь взамен, чтобы не жалела. Бабушка Левна давала, но что, не помню.

Таят Васильевич порылся в карманах и нашел две конфетки карамели «Плодово-ягодная». И он положил эти конфетки у норы евражки. Но евражка к конфетам не подходила, а продолжала ругаться.

- Кушайте корешки, Анатолий Михайлович. Все корешки можно кушать, кроме одного. Этот один ядовитый. Вот такая она нехорошая, евражка. Специально подкладывает.
- А вдруг я как раз этот один и съем? Нет, тундра нас не накормит, пойдемте к морю. - Таят Васильевич посмотрел в бинокль: над заливом носились с неясной целью поморники, в вышине летел вертолет, неся на тросе железную трубу, на берегу горел большой костер. - Летит и летит, - сказал он о вертолете.
- Трудно против ветра, - сказал Анатолий Михайлович
- Еще как трудно, - согласился Таят Васильевич. - Только на том берегу ничего нет, одни скалы.
- Зато теперь будет труба. - Анатолий Михайлович взял бинокль, приставил его к глазам. - Это не костер, - сказал он, - это склад Свенсона горит.
- Загорелся от молнии или от искры, - сказал Таят Васильевич.
- Молнии я не видел, - сказал Анатолий Михайлович.

Они взяли обратно свои конфетки и, посасывая их, пошли к морю. У моря лежала одна ракушка мидии, но кушать ее было нельзя, потому что она лежала давно и плохо пахла.

Идя берегом моря, они увидели Евдокима Анкауна.

- Дратвуйте, мы кушать хотим, - сказали они ему.
- Дратвуйте, вот вам байдара, гарпун и лицензия на моржовый промысел. Убьете моржа - возьмете у него скусную кишочку.
- Когда-то вы, юиты, были хорошими зверобоями, - сказал Таят Васильевич Анатолию Михайловичу.
- Да и вы, береговые чукочи, ничем от нас не отличались.

Таят Васильевич сел на весла, Анатолий Михайлович взял в руку гарпун. Вскоре они приплыли к маленькому острову и увидели лежбище моржей.

Моржи тоже увидели охотников и сползли в воду. Один только морж-секач остался на острове. Был он, как и все другие моржи, в защитного цвета шкуре-камлейке, только большего размера.

- Эй, морж! - крикнул Анатолий Михайлович и замахнулся гарпуном. - Отдавай сейчас же свою скусную кишочку!

Этот морж-секач ничего не ответил, но стал дуть. Наберет побольше воздуха и дует, наберет и дует. Дует и дует, так что глаза сделались совсем красными.

- Не знаю, что с этим моржом делать, - сказал Анатолий Михайлович.
- И я не знаю, - сказал Таят Васильевич, - поплывем, спросим у Евдокима Анкауна.

И Евдоким Анкаун сказал:

- Я не знаю. И никто не может знать наперед, что они такое выкинут, эти моржи. Может, вам легче убить лахтака?
- Нет, лахтака нам убить не легче.
- Жаль, а я думал, что вы возьмете мою байдару и мой гарпун и будете охотиться вместо меня. Я стар, мозги ослабли, гарпун выпадает из моей руки.
- Мы пойдем, пожалуй, дальше берегом моря - некогда нам с вами алясничать.

Они пошли и скоро увидели много китовых костей и разрушенные землянки.

- Тут стояла Красная яранга, - сказал Таят Васильевич и поднял с земли сильно проржавевшую проволочную звезду. На той звезде были обрывки проводов и остатки патронов.
- Здесь я впервые увидел лампочку Ильича, - сказал Анатолий Михайлович.
- Да, это было настоящее чудо. Не то что шаманские проделки старика Чайвырдина. Подумаешь, искусство - живую мышь сглотнуть!.. А звезда была видна издалека. Со всей тундры народ потянулся.
- А тут была наша землянка… Да вот она и есть. Сохранилась.

Китовые челюсти служили входом той землянки, китовый позвонок - вентиляционной дыркой. И было еще окно вверху, обтянутое пузырем китовой печени.

- Все как раньше, - сказал Анатолий Михайлович. - Зайду в землянку, наверно, увижу, по углам лейки горят
- А вы зайдите.

Анатолий Михайлович заглянул в земляной коридор, увидел грязную шкуру, служившую дверью.

- Что я туда полезу? У меня есть двухкомнатная квартира со всеми удобствами и водопроводом. И вообще мне пора домой. В шесть столовая откроется.
- Проводите меня маленько, - сказал Таят Васильевич, - место, где стояла наша яранга, не за горами, а за тем холмом.

Они шли вместе, потом Анатолий Михайлович остановился около выброшенного морем предмета. Предмет этот напоминал телевизор, но от экрана тянулись еще провода к железным, навроде кухонных, шкафам, где искрились маленькие лампочки.

- У меня такого нет, - сказал Анатолий Михайлович и остался танцевать у найденного предмета. Танец его не имел названия и не был похож на известные испокон веку «Евражку» или «Ворона». Таят Васильевич перевалил через холм и оказался возле яранги, где пас оленье стадо Тынелин.
- Дратвуйте, вы накормите меня, наконец?!.
- Дратвуйте, вы, наверно, хотите молока? Вот вам аркан, поймайте мамку-важенку. Га-га-га-гак! - закричал он, чтобы стадо сгрудилось.

Таят Васильевич дважды бросал аркан - и дважды неудачно. На третий раз ремень захлестнул рога быка-оленя.

- Не думаю, что этот бык-олень в белой шкуре-камлейке даст нам молока. Проще взять его у мамки-важенки, - и Тынелин, отпустив с миром быка-оленя, набросил аркан на рога мамки-важенки, у которой была нарядная белая, с рыжими подпалинами шкура-камлейка. Таят Васильевич оттолкнул теленка, который тут же без дела толкался и норовил подлезть под мамку-важенку, хотел поймать наполненное молоком вымя, но мамка-важенка отпрыгнула в сторону - и Таят Васильевич повалился на землю. Тогда Тынелин отстегнул от пояса кружку, нырнул под мамку-важенку, крепко обнял ее, давай сосать молоко. Насосет полный рот - сольет в кружку, насосет - сольет.
- Пейте на здоровье.
- Большое спасибо!..
- А скажите, где у вас кран, чтобы руки вымыть? Нас в интернате учили обязательно мыть перед едой руки.
- Крана и других удобств у нас не бывает, - сказал тогда Тынелин и выпил молоко сам. Выпив, крякнул. На щеках у него выступил румянец.
- Когда мы были оленеводами, я был совсем маленьким и забыл, что можно жить без крана и радоваться.
- Оставайтесь вместо меня и радуйтесь.
- Я бы остался, но у меня дома жена Эндиу-нерпа и телевизор «Прогресс».
- А я один в пологе сплю. Моя невеста Лиза не хочет со мной жить в яранге. Днем она спит, а вечером ей надо петь и танцевать в ансамбле «Ярар».
- Пожалуй, я посижу пять минут в пологе, повздыхаю.

Таят Васильевич сидел пять минут в пологе и вздыхал. И при свете жирника разглядывал горшки, вылепленные из глины, песка, крови и собачьей шерсти, разглядывал старое деревянное корыто, покрытое слоем почерневшего оленьего жира, разглядывал фигурку божка-пеликена, который улыбался и помигивал ему. Разглядывал и вздыхал, вздыхал… Потом вылез из полога и сказал:

- Что делать, не знаю. Прямо сам не свой. Посмотрите, что у меня тут. - И он задрал камлейку и показал свою левую подмышку.
- Да ничего, - сказал Тынелин, - птичка-колибри гнездо свила. Птенцы вывелись. Большие уже.
- А я думал, она мне приснилась.
- Может и приснилась, - сказал Тынелин, - откуда я знаю?
- Кыш! А ну кыш! - Птичка-колибри выпорхнула, вслед за ней выпорхнули также птенцы. - Кыш! Кому говорят кыш?! - гнал Таят Васильевич пернатых приживал. Но они не торопились улетать, особенно птенцы, ведь для них подмышка Таята Васильевича была все-таки какой-никакой малой родиной, и они, учась летать, садились ему на плечи и на кепку. - Кыш! Кыш! - И вот птичка-колибри, сделав круг над его головой, полетела в сторону моря. За ней, неопытно взмахивая крылышками, устремились птенцы. Они еще оборачивались, надеясь, может быть, вернуться будущей весной или через мильон мильонов лет. Вскоре птичка-колибри и ее дети-птенцы скрылись в дымке.
- До свидания! - сразу заторопился домой и Таят Васильевич. - Счастливо оставаться! - крикнул он уже с холма и махнул рукой.
- Встретимся, наверно! - крикнул ему Тынелин. - Приходите еще на репетицию!

Таят Васильевич подкрутил резкость у бинокля и посмотрел вдаль: поморники сбивались в косяки, собираясь улететь, скрыться в дымке; знатоки корней, евражки, зверобои и оленеводы укладывали рюкзаки, чтобы уйти навсегда, скрыться в дымке; моржи, киты и тюлени грудились в стада, чтобы уплыть, скрыться в дымке; скусные моржовые кишочки, кожа кита мантак, сакълак кувехкарак таяли прямо на глазах, скрывались в дымке. Да и сама дымка не стояла на месте, надвигалась на стекла бинокля, затягивала небо. Таят Васильевич взял ближе: на берегу лежал выброшенный морем вертолет, рядом с ним - большая железная труба.

Конец. Тьфу!..

---------------------------------------------------------------------------------
*эскимосы
**полупереваренная пища из желудка убитого оленя.
***родиола розовая ѕ растение семейства толстянковых.

[GREEN]

№ 4


Слепой

Он медленно переходил улицу. В темных очках, с палочкой в руке.

Совсем не походил на слепого, и одет был опрятно, чистенько одет.

Вообще не походил на слепого. Если бы я точно не знала, что он ничего не видит, то подумала бы, что просто уставший человек, безмерно уставший человек, вот и движется как во сне.

– Марина, посмотри, вон отец твой идет,– сказала я дочери.

Дочь посмотрела в окно совершенно равнодушно.

– Папа мой отец, – ответила она.

Папой она называла отчима, моего второго мужа.

Оно, конечно, все так, кто вырастил, кого любишь, тот и отец, но все же, все же мне почему-то стало обидно за Степана.

В конце концов, внешностью она пошла в него, в слепого, и статью, и глазами светлыми, со странным фиолетовым отливом, и волосами густыми, темными, все взяла от него, своего родного отца, красивая получилась.

Степан пересек улицу, и тихо постукивая палкой по тротуару, скрылся за поворотом, а я стояла в раздумье, упрекнуть мне дочь за равнодушие к калеке, или нет, и решилась осторожно высказаться, не прямо так, а вскользь напомнить, например, о Люсе, его второй дочери, Марининой единокровной сестре, о том, что она, Маринка, могла бы быть на ее, Люсином месте, если бы не я, не моя твердость и решительность.

Побойся я тогда людского осуждения, или прояви жалость к Степану, разве у нее, у Марины была бы такая жизнь, как сейчас?

Но пока я подбирала слова, а потом повернулась, то Маринки уже и след простыл, и разговаривать было не с кем.

Я стояла возле плиты, жарила блины и думала одновременно о себе, и о дочери и о скрывшемся за поворотом бывшем муже.

Конечно, мне понятно было, близко очень, в кого Маринка такая: беспечно отрезает то в своей жизни, что может грозить ей проблемами, и стремится оставить возле себя только привычное, знакомое, ничем ей не грозящее. Она далеко не подвижник и родилась не для того, чтобы повесить вериги себе на шею и нести их, и я тоже родилась не для этого.

Он, Степан, знал, мимо чьих окон проходит, хотя дома не видел в своем черном тумане, дом построили много лет после того, как он ослеп, но все равно, какой-то образ нашей пятиэтажки, где живет его бывшая жена и дочь, у него должен быть. И дочь, между прочим не бывшая, а носящая его фамилию девочка, и он напрягался, наверное в душе, может быть, хотел, нет не увидеть, видеть-то как раз он не мог, а просто как-то пообщаться с дочерью, со своей кровинкой.

Все эти мысли раздражали меня, вызывали неприятное чувство, как будто между лопатками кто-то водит наждачной бумагой.

Я даже поежилась, повела плечами, и разозлилась на Степана за его появление около нашего дома, и мне совершенно непонятно было куда и зачем он потащился с утра в субботу мимо наших окон.

Он всплыл на моем горизонте впервые за много лет. Знать, как он живет, я знала, не велик наш город, но вот встречаться не стремилась.

Я в свое время вычеркнула его из своей жизни не для того, чтобы вспоминать о нем.

Да и прожили мы всего ничего, чуть больше двух лет, и когда мы расставались, эти два года еще можно было считать за какой-то значительный отрезок времени, а сейчас, когда я замужем за Валерой одиннадцать лет, непродолжительное мое замужество и значения никакого не имеет, и все произошедшее так далеко, что невольно задаешься себе вопрос, а со мной ли это было? Только существование Маринки дает однозначный ответ: да, со мной.

В ту пору, четырнадцать лет назад свекровь меня возненавидела, считала, что я вышла замуж за зрячего, здорового, изображала любовь, вешалась на него, а когда он калекой стал, выкинула за порог, как собаку, за ненадобностью.

Да, за ненадобностью, да выкинула, и не ей судить меня, она-то всю жизнь прожила со зрячим, непьющим, работящим мужиком, имела достаток в доме, а я должна была в нищете и в горе жизнь прожить?

Им он был сын, и они должны были его принять обратно и приняли, а я не готова была к таким испытаниям судьбы, я вышла замуж, ища опоры и поддержки в жизни, хотела уйти из своей семьи, от отца с матерью, которые к тому времени мне надоели порядком.

Я вышла замуж, стала жить своей семьей, дочку родила, и все было, как я хотела, а тут вдруг муж ослеп из-за дурацкого несчастного случая.

И ожогов-то никаких на лице не осталось, а зрение он потерял на все сто процентов.

Не готова была я нести такой груз: маленького ребенка и слепого мужа.

Я счастья хотела, и было мне всего двадцать лет. И через месяц я сказала: уходи, я буду жить без тебя.

И он не возражал, не обиделся, не удивился. Я поняла, что он готовился к этому, как только ослеп. Наверное, еще лежал в больнице, и думал, как мы разойдемся.

Я собрала его вещи, приехал свекор на такси, взял чемодан, и они ушли из нашего жилища, вернулся он к родителям, а я осталась с полуторагодовалой Маринкой одна.

И никак нельзя было считать, что я вернулась в то же состояние, в котором была до замужества и что свалившаяся на Степана беда никак не отразилась на мне:

мужа я отринула от себя, но дочь осталась со мной, ее мне предстояло тащить одной неизвестно, сколько лет, пока кто-то не подвернется.

Свекровь хотела с внучкой общаться, но я не одобряла: и старалась отвадить: то якобы забуду, что дед с бабкой придут, и опоздаю, а они ждут перед запертой дверью, то сразу откажу. Я жила в бараке недалеко от завода, в двухкомнатном отдельном отсеке, где раньше жила вся наша семья, а когда я вышла замуж, то отец с матерью и братом получили квартиру и ушли, а мы остались, сначала втроем, а теперь вот вдвоем.

Все было рядом, ясли, работа, и я справлялась и ни в чьей помощи не нуждалась: ни своей матери, ни тем более свекрови.

Степан после развода женился быстро, очень быстро, я и оглянуться не успела, а он уже сошелся с одной молодой, страшненькой такой, ну да слепой не видит.

Она тоже слепая была, и попрекать его убожеством не могла.

Слепые часто так делают, женятся друг на дружке и ребенка заводят: не детей, а одного стараются, много-то не прокормить, какая у них пенсия, слезы, и заработки нищенские, но одного ребенка заводят, чтобы зрячий в семье был, родители, которые их опекают, не вечные.

А уж каково ребенку с рождения в няньках ходить, это их, Степана и жену его новую не обеспокоило: родили и все, а я тем временем свекру со свекровью тихонько дала полный от ворот поворот, без скандала. К тому времени они уже понимали, что я не желаю их видеть, и тем более дочку к ним отпускать, чтобы она там к слепому отцу привыкала. И когда вторая внучка у них появилась, я им прямо сказала: у вас, мол есть о ком позаботиться, и за Степаном есть кому ходить в будущем, а Маринку вы оставьте в покое, она пока маленькая, ничего не помнит, отца не любит, и незачем ей это.

Конечно, они со своей стороны думали, что я злобная стерва, но мне было наплевать, слава богу, что они обо мне думают, когда родней были, я очень-то беспокоилась, а уж сейчас и подавно.

Мои мать с отцом меня, дочь свою, не очень жаловали, сыночек у них любимый был, но Маринку полюбили, всей душой полюбили, и когда я второй раз замуж вышла и родила Леночку, они к ней равнодушны остались, у них на уме только Маринка была: без отца, несчастная девочка с отчимом и такой матерью. Мать я хорошая, дети у меня ухожены, накормлены, но вот ласковой меня не назовешь, я не из тех, кто каждую минуту деток облизывает, вот деду с бабкой и казалось, что я плохая, суровая мать. Баловали они внучку, которая без родного отца росла, сладостями задаривали, обновки покупали. Я не возражала, какая-никакая, а материальная помощь.

С Валерой я после того, как познакомилась, быстро сошлась, он очень трогательно ухаживал, к Маринке хорошо относился, и когда я забеременела, мы расписались.

А к тому времени Надька, вторая жена Степана, уже родила Люську, и она получилась на год старше Лены, и ее рождение и сам факт ее существования напоминал мне, когда я ее встречала, что Степан, слепой утешился и нашел себе пару быстрее, чем я, зрячая. Ну да ведь у меня был маленький ребенок на руках. И не каждый, как Валера мог полюбить чужую девочку как свою собственную. А Валера смог.

Первый раз я увидела Люсю спустя пять лет после ее рождения, когда водила Лену на танцевальные занятия в наш дом культуры, куда привели и Люсю.

Каждый раз я исподтишка вглядывалась в черты этой девочки, пока она снимала пальтишко, и мне было страшно: она походила на мою Маринку, родство было видно издалека.

Странное чувство моей собственной причастности к рождению этого ребенка не покидало меня: не откажись я тогда жить со Степаном, он не женился бы на Надежде, и как ни крути, Люська именно мне обязана своим появлением на свет.

Наблюдая за ней, я видела, что она отличается от других детей.

После занятий, возбужденные дети выбегали толпой, и одевались и громко рассказывали, что и как было на занятиях, толкались друг с другом, громко смеялись, а она выходила молча, ступала бесшумно, дед, новый тесть Степана гладил ее по голове, и они тихо и быстро уходили.

Девочка шла, опустив глаза, о чем-то напряженно думая, а я глядела ей вслед и представляла, что предстоит ей в будущем, когда ей придется взвалить на себя заботу о слепых родителях, и удастся ли ей выйти замуж, или она с рождения обречена на незавидную роль сиделку и кормилицы возле двух калек.

Еще я думала о том, что девочка эта будет нести груз, который отказалась нести я, и именно благодаря моему отказу у нее есть этот бесценный дар, ее собственная жизнь, и без такого назначения, которое ей предстояло в жизни, ее вообще бы не было и как она чувствует сейчас, и будет чувствовать потом, стоило ей появляться на свет для такой доли, или все лучше было бы ее слепым родителям вообще не иметь детей?

Никаких угрызений совести за ее судьбу я не испытывала, это они, Степан со своей второй половиной, должны были испытывать муки совести, они ее родили для такой доли, но возможно, у них, слепых, совсем другая расценка ценностей, и для них каждый зрячий уже счастливец, потому что видит, видит этот мир, солнце, отражающееся от белого снега, зимой, солнце, играющее в листве деревьев летом, и может быть, если со своей точки зрения они считают ее счастливой, то и она будет чувствовать себя такой же.

Я знаю точно, что это не так, не может быть так:

Она будет выходить в большой мир, где у детей нормальные, здоровые родители, где дети защищены и ухожены и где счастья не расценивается только по одному параметру, видишь ты или нет.

И я еще и еще раз радовалась тому, что Маринка избежит этой участи, и у нее есть папа и мама, и за свое будущее она может быть спокойна.

Я радовалась, убеждала себя, что много лет назад поступила правильно, досадовала, что увидела Степана утром, а блины у меня подгорали, один, второй, третий, …

[GREEN]

№ 5

Фотография уходящей истории

Держу в руках старую, пожелтевшую фотографию и вновь, как в первый день нашей встречи, волнение теплом окутывает меня. С фотографии мне улыбается мужчина в крестьянской одежде. Я вспоминаю наши беседы, как-будто это было вчера.

С первых же дней знакомства мы подружились с моим будущим тестем, Байдиком Василием Ивановичем, и я сразу же стал называть его отцом. Иногда он посмеивался надо мной:

- Надо же, никогда бы не подумал, что моим зятем будет немец. Кто бы сказал на фронте - обиделся б, на всю жизнь.

В последние годы жизни отец вечерами садился под вишенку и , закурив сигарету, вспоминал военные годы. Мы всей семьей рассаживались вокруг и слушали его рассказы. Раньше он не любил вспоминать о войне. А состарившись, захотел как-будто выговориться. Один из его рассказов я и решил записать, в память о нем.


КОМУ ВАСЬКА, А КОМУ ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ

На войну Василия Байдика забрали, вероятнее всего, из-за наличия высшего образования. Хотя, какой из него солдат? Ростом, как говорят, от горшка два вершка, щуплый, да еще и косолапый, к тому же.

- Такого взрывной волной убить может, - посмеялись в военкомате.

Но на войне любому занятие найдется. Поставили Василия командиром артиллерийского расчета. И в первом же бою снаряд угодил в его орудие. Весь расчет погиб, только Василия подбросило взрывной волной и, перевернув в воздухе, шмякнуло о дуб, росший метрах в десяти от пушки. Очнулся Василий в санчасти, от голосов санитаров.

- Смотри - ка, такой задохлик, а очухался. Говорят, о дерево долбануло его - и ни царапины, только спина черная.

- Да что с ним случится? - заметил другой голос, - он же, как сопля, другому бы все кости переломало.

Санчасть располагалась неподалеку от линии фронта и часто подвергалась бомбардировкам. Этот день мало чем отличался от остальных: слышны были разрывы снарядов - привычные к ним солдаты не обращали на эти звуки внимания. Рядом с Василием положили разведчика с тяжелым ранением. Огромного, под два метра ростом и весом не менее 120 килограммов, его с трудом занесли в палату санитары. Разведчик не мог двигаться сам, так как у него был поврежден позвоночник.

Раз в день в санчасть приезжала машина и забирала тяжелобольных в тыловой госпиталь. Налет вражеской авиации, как всегда, явился полной неожиданностью для всех. Одна из авиабомб попала в емкости для горючего, находящиеся неподалеку от санчасти. Емкости взорвались и загорелись, вскоре огонь перекинулся на здание, где находились раненые. Санитары, в основном это были женщины, бросились выводить раненых бойцов из помещения. Каждое движение Василию доставляло боль. Все время пребывания в санчасти он пролежал на животе, боясь пошевелиться.

Когда здание занялось пламенем, у Василия мелькнула мысль: "А как же разведчик? Ведь сгорит живьём!"

Превозмогая боль, он взвалил солдата на спину и, почти волоком, потащил его к выходу. Откуда хватило сил нести на себе груз, который весил в три раза больше него, он и сам потом не мог понять. Кровь стучала в виски, он почти ничего не видел и лишь упорно прорывался вперёд с одной мыслью: "Я должен дойти!".

Как он вышел из горящего здания, кто ему помог, Василий не помнил. Последнее, что он почувствовал - чьи-то руки подхватили его и дальше провал в памяти.

После госпиталя определили Василия писарем при штабе. Хотя, кроме писанины, приходилось делать уйму другой работы.

Из-за плоскостопия Василий не мог подобрать себе нормальную обувь. Да и одежда для его роста была не предусмотрена, так что ходил он аникой - воином: ноги враскорячку, шинель на несколько размеров больше, шапка всё время на глаза съезжает... Когда начальство приезжало, его старались куда-нибудь спрятать, с глаз долой. Однако хоть и посмеивались над ним солдаты, но любили его, за честность и доброту. Никогда Василий никому не нагрубил и ни в чём никому не отказал. Кому письма писал, кому-то прочитывал. Сослуживцы знали, что рос он сиротой. Всем Василий письма писал, а самому-то и написать некому было. В 33-м семья умерла от голода, а его выкормили чужие люди. Так что всего в жизни он сам добивался.

Особенно хорошо к Василию относился один солдат, по национальности еврей. Он был завхозом и частенько кусок хлеба или сахара перепадало от него Василию. Так у них завязалась дружба.

Как-то вызвал командир завхоза и приказал:

- Бери машину, денег, сколько надо, кого- нибудь из бойцов, и чтобы через трое суток привёз мне двух индюков, ящик апельсинов и ящик коньяка.

Как известно, на любой приказ, старшего по званию, в армии положено отвечать "Есть!". А уж как ты умудришься исполнить этот приказ - никого не интересует. Почесал Абрам, так звали того завхоза, затылок и говорит:

- Разрешите взять Василия - писаря?

- Не волнуйся,- посмеиваясь, говорил Абрам Василию, когда они на машине подъезжали к окраине города,- всё достанем, ещё и погуляем. Запомни - там, где живёт хоть один еврей, другому найдётся и еда, и постель, и помощь в нужную минуту.

Так всё и получилось. Загнали они машину в чей-то двор и загуляли. И с девушками танцевали под граммофон, и ели такое, о чём Василий только в книжках читал.

Очнулся он уже на обратном пути, в машине. И долго не мог понять: вечер сейчас или утро, сам он сел в машину или его погрузили: с ящиком коньяка, апельсинами и двумя индюками?

С этого дня, куда бы ни посылали завхоза, он всегда брал с собой Василия. И не было случая, чтобы они приехали, не выполнив задания.

Фронт быстро продвигался вперед и, чтобы не отстать от него, приходилось постоянно менять дислокацию. При виде сожжённых деревень и жертв озверевших фашистов, даже у бывалых бойцов на глаза наворачивались слёзы и яростно сжимались кулаки.

Василий дошёл до самого Берлина. Званий особо не заслужил, но наград - иконостас на груди. Радовалось сердце, что наконец, закончилась война и можно отправляться домой. Но не суждено было Василию, сразу после Победы, возвратиться на Родину. Довелось еще и с японцами повоевать.

А когда все же вернулся в родной район, с медалями на груди, никто не посмел назвать его, как прежде, Васькой. Теперь только уважительно - Василием Ивановичем.



Держу в руках старую пожелтевшую фотографию и понимаю, что в ней не только судьба одного человека, а целый пласт истории заложен. И мы увидели лишь маленький кусочек той истории. Возможно, скоро и последние очевидцы этих событий уйдут. Лишь старые фотографии останутся нам от них - памятью.

[GREEN]

№ 6

Завтрак Бернара

Четверг, 17.00. Висбаден, Германия.

Бернар выехал из Цюриха рано утром, чтобы успеть засветло добраться до Германии. Припарковал авто в подземном гараже, зарегистрировался у портье и отправился в номер разбирать чемодан и готовиться к первому дню выставки. Обычно Бернар присоединяется к коллегам, постепенно прибывающим из разных стран, ужинает вместе со всеми в ресторане неподалеку, но нынче он устал: дорога была сложной, выпало много снега, так что вместо шести часов на дорогу ушли все восемь. Бернар решил выпить бутылку пива в номере и лечь спать пораньше.

Завтрак является главным и важнейшим событием дня Бернара. Вот уже много лет он встает ровно в шесть утра, чтобы после легкой пробежки и душа, не спеша и основательно позавтракать яичницей с сосисками или кашей с сухофруктами, свежими булочками с маслом, джемом и сыром, или с ветчиной. И кофе! Божественный свежий утренний кофе! Что может быть лучше?


Пятница, раннее утро.

Будильник зазвонил в 6.00, Бернар быстро принял душ, побрился, надел джинсы, футболку, накинул легкую хлопковую куртку и спустился в ресторан. Настенные часы показывали четверть седьмого. Гостиничные фрау продолжали приготовления к завтраку, официальное начало которого - половина седьмого. "Гутен морген!", - приветствовали постояльца, одаривая его искренними улыбками. Бернар выбрал столик в углу, у зимнего сада. Наслаждаясь тишиной и одиночеством, отправился к шведскому столу за порцией яичницы и горячими сосисками, по дороге к столику наполнив стакан свежевыжатым апельсиновым соком. Отсутствие ужина накануне давало о себе знать: здоровый аппетит заставил Бернара взять не одну, а две булочки. Положив хрустящую белоснежную салфетку на колени, отправил первую, самую вожделенную порцию, в рот. Когда вкусовые рецепторы Бернара зафиксировали отменный вкус яичницы, кое-кто энергично потеребил его за плечо: "Гутен морген, Бернар!" - Это был Шеф.

Бернар растянул губы в подобие улыбки, стараясь одновременно пережевывать пищу, как можно заметнее стараясь дать понять, что он не намерен делить с кем-то свой утренний моцион. Но Шеф со словами: "Сейчас вернусь, расскажешь мне, какие у тебя на сегодня планы", - повесил пиджак на спинку стула напротив и ушел за своим завтраком.


Суббота, раннее утро.

Будильник разбудил Бернара в 5.45. Думая о самом лучшем дне на выставке, - в субботу назначено необычайно много встреч, а пятница показала, что клиентам понравилась новая коллекция, - Бернар спустился к завтраку в 6.00. За окнами было еще темно, но ясно: день обещал быть солнечным. "Гутен … морген?!", - несколько удивленные, гостиничные фрау продолжали ставить блюда на шведский стол, поглядывая на часы, - "Желаете кофе или чаю?" Бернар извинился за столь раннее появление, попросил принести кофейник к его столику, слащаво отблагодарив фрау. Положив на тарелку ярко-желтый омлет, помидор с моцареллой, ломтик салями, Бернар выбирал между жирными горячими колбасками и свиными сосисками с горчицей. Остановившись на колбасках, неся в обеих руках по тарелке с едой, шел к своему столу. Фрау принесла кофейник, налила кофе и пожелала приятного аппетита. Бернар надрезал хрустящую булочку, наслаждаясь превосходным ее ароматом, намазал мягкого сливочного масла. Откусив от бутерброда, взял чашку, намереваясь сделать первый живительный глоток кофе... "О! Бернар! И ты здесь! Правильно! Пораньше, а заодно обсудим сегодняшние встречи и твои прогнозы на день...", - Шеф бросил портфель рядом со стулом напротив Бернара.


Воскресенье, задолго до рассвета.

В будние дни дорога из гостиницы до выставочных павильонов занимает около сорока минут, с учетом трафика. В воскресенье автобаны пустынны, потому нет смысла выезжать заблаговременно. Но Бернар завел будильник в субботу вечером на 4.30. Он желал позавтракать в одиночестве и как минимум без обсуждения каких-то там дел. Бернар лишь хотел получить свой завтрак! Выпить свой кофе!! В свое личное время!!! И никаких рабочих совещаний.

Бернар нацепил рюкзак, куда с вечера уложил припасенные накануне плотные черные пакеты, веревки и еще кое-что.

В 7.00 Бернар уже сидел за столом в ресторане, поедал фруктовый салат, запивая его грейпфрутовым соком. Немного недовольная Фрау принесла кофейник, пожелала приятного аппетита. "Наконец-то я один", - думал Бернар, - "Боже, какое блаженство, и уже прибыл мой кофе, лучший в мире кофе". - И даже посматривал в сторону воскресного таблоида, ведь это еще большее наслаждение - не спеша завтракать и читать газету. Бернар протянул руку к газетной полочке за франкфуртскими новостями, но внезапно был кое-кем схвачен: "Ах, Бернар! Морген! Тебе тоже не спится ранним воскресным утром?" Бернар, чуть не поперхнувшись, прошипел: "Я пью свой кофе, мне хотелось бы выпить кофе и почитать газету". Питер, коллега Бернара, усаживаясь напротив, угостившись из кофейника Бернара, энергично вещал: "А кто тебе мешает? Отличный кофе! Отличный день! И давай-ка обсудим наши планы на сегодня, кстати, где Шеф?"

Понедельник, 7.15, подземный гараж гостиницы.

Бернар погрузил чемодан и чезлы с костюмами в машину: решил уехать домой, не позавтракав.

***
Утром в среду в фойе гостиницы зашел толстый полицейский с рыжими усами: "Гутен морген, фрау Зитц! Ночью в реке найден труп вашего недавнего постояльца". Фрау Зитц ойкнула, всплеснула руками, прикрыла рот, чтобы не завизжать, сквозь пальцы сдавленно произнесла: "Матерь Божья!» Полицейский буднично прибавил: "Тело нашли в пакете, на трупе была пижама с логотипом вашей гостиницы, мда. Разрублено на куски, скорее всего, топором. Готовьте списки гостей, начнем работу..."

[GREEN]

№ 7

Нечаянная встреча

Усевшись в мягкое кресло междугородного автобуса, она вспомнила холодный вагон поезда, которым накануне добиралась сюда, и теперь ожидала других ощущений от предстоящей дороги. И рядом кресло пустовало - ещё одно удобство. Она сняла шубу, шапку, и аккуратно сложила на свободное кресло - не надо кутаться, и облегченно вздохнула. Поправляя прическу, белый шарф на плечах, она бегло взглянула на пассажиров, и, на мгновение, задержала свой взгляд на мужчине, сидевшем справа через проход. Когда автобус тронулся, она, как бы невзначай, опять обернулась и рассмотрела его.

На вид - не больше сорока. Одет аккуратно, и даже со вкусом. Красивое лицо, в котором угадывалось какое-то благородство, или что-то такое, чему она так и не сумела подобрать точного слова. Ещё, в его облике была отрешённость, точно он сидел не в автобусе среди пассажиров, а в каком-то уединенном месте. К тому же, на его руке не было кольца, и кресло рядом с ним оставалось свободным.

Она почувствовала неловкость и отвернулась. Но скоро ей вновь захотелось смотреть на него. Этот внезапный интерес к незнакомцу удивлял её, и в то же время волновал какой-то новизной в её жизни.

Она урывками поглядывала на него, но до конца так и не понимала себя: хочет быть замеченной, или ей всё равно? Конечно, не всё равно! Её сердце волнами переполнялось необъяснимым волнением и радостью, но не той лёгкой, кокетливой радостью, а той, от которой хотелось неслышно поплакать. Казалось, её сердце переживало близость чего-то сокровенного и печального. А вдруг это Судьба бросила ей ещё один шанс… И она приняла его мгновенно, наивно и отчаянно, ничего не загадывая наперед.

«С ума можно сойти! Что со мной происходит…» - старалась успокоить себя женщина…

Близился вечер, в автобусе зажгли свет. А мужчина так и сидел не отрываясь от чтения, пока не почувствовал на себе чей-то взгляд. Он отложил книгу и повернулся в ту сторону, откуда, казалось, исходит взгляд, и подумал: «Должно быть показалось». И вновь вернулся к чтению.

Но читать не хотелось. Повернув голову к окну, он стал рассматривать унылый зимний пейзаж. Вдруг, в отражении стекла, на фоне проплывающих снежных холмов, он увидел смутные черты женского лица. Боясь спугнуть отражение, он замер, и не оборачивался до тех пор, пока отражение не растворилось среди снега.

И как же раньше он не заметил?! Через проход, сидела молодая красивая женщина с белым шарфом на плечах. Да, это она! Это её лицо он видел сейчас в отражении стекла. Значит, не показалось. Значит, под её взглядом валилась книга из рук.

Теперь его взгляд метался от окна к ней и обратно, с надеждой что-то исправить. Околдованный её отражением, он ждал его в окне, так ждал, что уже видел, как снежные холмы превращаются в белый шарф на её плечах, а вечернее небо в тучах рисует черты её лица. Взглядом, ласкающим образ на стекле, он безмолвно просил: «Обернись! Обернись!..»

А затем снова и снова ругал себя за нерешительность. И скоро глаза их встретились. Он увидел светлые, лучистые глаза на красивом подвижном лице. Она устремила их на него и с её губ слетала улыбка. Они с минуту, глубоко, смотрели друг на друга: «Мы будем говорить? Ведь всё и так понятно…».

Нет, она будет говорить! Говорить тем необычным языком любви, когда застенчивая боязнь касаться словом своих чувств приводит к тому, что взгляд начинает шептать, говорить. В её глазах читалось всё: неудачный брак, поклонники, работа, позволявшая ей чувствовать себя комфортно в жизни, но не было детей и близкой души… «Ну что же вы молчите?» - в который раз её взгляд обращался к нему.

А он сидел у окна и не выказывал никакого желания встать, подойти, или предложить ей сесть на соседнее кресло. И потому тысячи разнообразных мыслей проносились у неё в голове, но отказываться от своего чувства к нему она не могла и не хотела. Всякий раз, когда он встречался с ней глазами, она улыбалась и всем своим видом показывала, что безмерно рада ему…

«Боже! Мы почти рядом! Рядом те глаза, которые полны любви к нему… Но как встать? И что будет, если она сядет рядом? Нельзя, нельзя…» - рвал он себе сердце.

Она так взволновала его, что сердцу в груди не хватало воздуха, света. Он на миг повернулся к отражению света на стекле, и, как в зеркале, увидел своё отражение, которое в замешательстве твердило: «Ты посмотри на себя! Ты всё забыл?!»

Он ничего не забыл. И помнит даже юность, когда подростком он, едва войдя в вагон трамвая, тут же влюблялся в какую-нибудь кокетку на сиденье напротив. Любовь длилась долго: иногда полчаса - с того момента, как он встречался глазами с очередной симпатичной попутчицей, и до того мига, как она, стрельнув глазками в последний раз, выпархивала на своей остановке… Другие счастливые встречи стёрлись чёрным следом тормозов его машины, когда занесло в сущий ад…Где погибли жена и дочь.

С тех пор прошло десять лет. И многое им пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда он внимательно думал о них, перебирал в памяти всё то непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Он смотрел на снежные холмы вдоль дороги, и думал: «Пусть же под снегом останутся все мои печали, туман прошлого и дороги… Ему надо жить. Пока он живёт, живёт память о них, живут вещи, игрушки…»

И всё же он чего-то ждал, потому что в его груди не вмещалось всё, что волновало больную душу. Он верил: есть ещё душа, которой он откроется. И вот они встретились. Он это чувствовал по какому-то тайному влечению к ней. Она здесь, рядом, вдруг явилась, такой же прекрасной, какой представлялась ему в снах. Но что было просто и легко во сне, здесь, наяву, всё недоступно и пугает. Что может он сказать ей, если не решается встать…

Некоторые пассажиры стали одеваться и готовиться к выходу. Она пришла в себя и вспомнила о своей остановке. Ещё оставалась надежда: может, это поднимет его с места? Однако, как она ни надеялась, он не двигался в её сторону. Он, молча, сидел и смотрел не неё, как бы прощаясь.

Она остановилась перед ним в проходе, дрожа от радости и ожидания, не без страха. Придерживаясь руками за соседнее с ним кресло, она стояла совсем рядом, стройная и высокая, с белым шарфом на плечах…

«Скоро и она сольётся со снегом, где все его печали…» - пронеслось у него в голове. И чтоб сберечь улыбку на её лице, он взял её за руку и произнес:
- Простите…
- Но за что? Хотя… - промолвила она, освобождая свою руку.
- А как вас звать? – продолжил он.
- Зачем это теперь? И мне пора, - улыбнувшись, ответила она, и направилась к выходу.

Он больше ничего не сказал. Только глядел ей вслед, со стыдом и с тоской несказанной.

Выходя из автобуса, она, на миг, задержалась в дверях, и ещё раз взглянула на него, как бы спрашивая: «Мне остаться?» А затем исчезла.

А он ещё не раз оборачивался на то место, где она сидела, и думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна! Но, боже мой, что же было бы дальше, если бы я сблизился с ней? Какой вздор!»

Он закрыл глаза, чтобы забыться и не думать об этой встрече, но его сердце устремилось вслед за нею. Ему хотелось догнать её, снова увидеть её лицо, глаза.…Но эта решимость пришла к нему, когда она ушла.… Когда ничего уже не исправить. Она исчезла навсегда, и, теперь уже без сомнений, унесла с собой все надежды, всю радость стремлений одинокой, уставшей души человека, который только сейчас заметил у своих протезных ног упавшую недочитанную книгу…

[GREEN]

№ 8

Узнай


За дверью сопел Узнай. Он топтался на месте, вздыхал и шумно дышал в щель между досками. Я не реагировал, только посмеивался про себя тихонько и продолжал складывать рассыпавшиеся дрова в поленницу.

Наконец, ему надоело ждать от меня милости, и он навалился всем своим немалым весом на дверь, встав на задние лапы. Дверь, скрипнув, поддалась, и Узнай ворвался в сарай. Огромный, оленьего цвета, молодой карабаш в черной маске и белых носочках, дурашливо подкидывая лапы, оббежал меня несколько раз кругом и уселся сбоку, виновато скосив карие глаза в мою сторону. Я отложил полено и потрепал его за ухом. Узнай заскулил, лег на живот и подполз ко мне, помогая себе задними лапами, его зад при этом смешно подпрыгивал, виляя из стороны в сторону.

- Нет, так не пойдет… Ты что, в цирке? Тебя и твой оттопыренный хвост видать за три версты, как же мы на охоте будем прятаться и подкрадываться незаметно? На место. Заново.

Узнай шумно выдохнул носом, отошел назад к двери и вернулся ползком, распластавшись, как блин, и сливаясь с поверхностью. Подходило время обеда, и хитрый пес охотно готов был демонстрировать свои умения… Чего не сделаешь ради огромной миски каши, сдобренной мясом, а если повезет – и мозговой костью.

Имя у породистого анатолийского щенка появилось спонтанно и без раздумий.

Когда он подрос и был обучен азам собачьего поведения в стане людей, я позволил ему повсюду меня сопровождать. Со стороны мы с ним выглядели, наверное, как парочка спецназовцев на пенсии: я, в неизменном камуфляже, и пес, с виду расслабленный и вальяжный, но подобранный, как пружина, и готовый отреагировать на любое мое движение. При моем немалом росте и далеко не хрупком телосложении – рядом с Узнаем я смотрелся мелковато. Он был вымуштрован по специальной системе, позволяющей мне заменять голосовые команды жестами и движениями. Единственный жест, который я еще ни разу не опробовал на деле – это был резко сжатый кулак. Жест, отключающий у собаки инстинкт самосохранения и несущий ее жертве неизбежную смерть.

Узнай был готов для несения службы. Его можно было бы назвать идеальным подчиненным, настолько беспрекословно он исполнял любую команду… Если бы еще его подвижный, игривый нрав можно было как-то усмирить – это был бы не пес, а машина.

Иногда, обходя вверенное нам хозяйство, мы углублялись с ним довольно далеко в лес. И тогда, воровато оглянувшись по сторонам и, не найдя в радиусе двадцати метров ненужных свидетелей, Узнай рывком отпрыгивал от меня в сторону, припадал на передние лапы и заходился заливистым лаем – приглашал меня поиграть. Я делал строгое лицо и хмуро выговаривал ему:

- Команды «вольно» не было. Рядом. Будешь наказан, - и, пряча улыбку, наблюдал, как пес подтягивается, возвращается к моей ноге и шагает рядом, выступая вперед на пол-корпуса. Ему даже удавалось скрыть обиду и разочарование… он делал бравый вид, и только понурый хвост выдавал, как сильно ему хочется поиграть. Так я мучил его еще с полкилометра, а потом, дойдя до нашей любимой поляны, делал знак рукой, и пес валился в траву, как после тяжелой работы. Он крутился, вертелся, жевал колоски, подползал под цветущие колокольчики и смешно втягивал их носом. Он разрывался между бабочкой и шмелем, он хотел поймать, захапать, попробовать на зуб их всех… Давая выход своей неуемной энергии, он поскуливал от счастья и тянул меня за штанину, приглашая поваляться с ним вместе.

Шло время, и постоянная дрессура брала свое. Узнай уже не позволял себе нарушить команду, он стал более сдержанный и серьезный. По утрам, заваривая себе крепкий чай в большой кружке, я наблюдал из окна за псом, который лежал около своего вольера, вытянув передние лапы и положив на них породистую, идеально очерченную морду. Его глаза уже не провожали каждую пролетающую мимо муху. Он неподвижно смотрел перед собой. Для меня, любившего его всем сердцем - это было удручающее зрелище. Я успокаивал себя тем, что выбора у меня не было: собаку можно или выдрессировать, или сохранить ее живой, индивидуальный характер. Одно из двух, совместить это невозможно. Его беспрекословное подчинение выручит меня еще не раз, это я знал наверняка…

…Пройдя мимо излюбленной поляны, и отметив краем глаза, что Узнай даже носом не повел в сторону кружащей над цветком пчелы, я вышел к пологому берегу реки. Не успели остаться позади заросли ежевики и последние деревья, как Узнай подобрался, оскалил верхнюю губу и принял боевую стойку.

- Сидеть! – строго скомандовал я, оставил Узная под деревом, недовольного и возбужденного: еще бы – внештатных ситуаций у нас еще не случалось, а сам вышел из зарослей.

Трое стояли над убитым лосем. Один из них размахивал руками, жестикулируя и что-то доказывая остальным. Я прислушался – он говорил о необходимости разделки туши. Запрет на отстрел лосей работал уже третий год, и за это время я не поймал еще ни одного нарушителя. Что ж, все случается впервые… Городские, полные азарта и выложившие круглые суммы за великолепные ружья – для них лесной великан был всего лишь трофеем. То, что в последнее время их поголовье резко сократилось и лоси были на грани вымирания – охотников едва ли волновало.

Под моей ногой хрустнула ветка, три взгляда метнулись в мою сторону, один из них вскинул ружье и выстрелил, не целясь. Острая боль обожгла грудь, я рухнул на колени, как подкошенный, в глазах потемнело. Из последних сил держа себя в сознании, я сделал условный знак рукой – и Узнай разъяренным снарядом понесся на браконьеров. Последнее, что я услышал – это были два выстрела…

Лицо деревенского фельдшера озарилось морщинистой улыбкой:

- Ну наконец-то! Пришлось тебя в район доставить, ты почти сутки не приходил в сознание. Если бы не Сергей из смежного хозяйства, который тебя нашел у реки, приваленного ветками – лежать бы тебе там до второго пришествия.

- Где Узнай? – прохрипел я. Сказал - и не узнал собственного голоса. В горле пересохло от долгого молчания. Последнее, что я помнил – это была обжигающая боль и Узнай, несущийся навстречу своей смерти.

Тимофеич будто не услышал вопроса, он начал перекладывать на тумбочке лекарства, приговаривая по-старушачьи:

- Опасный, говорят, случай, радуйся, что жив остался…

- Где Узнай?! - поторил я, повысив голос.

- Мы не нашли его… весь лес прочесали…думаю, что Узная больше нет. Ты не волнуйся, тебе нельзя, - старый фельдшер отвел повлажневшие глаза.

Я отвернулся к окну. Прошло несколько минут. Тимофеич прикоснулся к моей руке – его сухие, теплые пальцы жалели меня. Он помолчал, но не дождавшись от меня реакции – тихо вышел за дверь.

Нельзя, говорил я себе, терпи… ты прошел три войны, ты видел смерть лицом к лицу, нельзя… не смей! Но слезы не слушались и текли по щекам. Узнаюшка… Ты единственный, кто у меня был, прости, что не уберег… Я чувствовал себя опустошенным. И что с того, что я выжил? Для кого? Снова одиночество поселится внутри. На этот раз навсегда. Я так устал терять…

Лежать в этой белой, безликой палате не было сил. Не было сил вообще ни на что, их просто не осталось. Я отсоединил капельницу, медленно спустил ноги с кровати. Посидел так с минуту, почувствовал себя вполне уверенно и встал. На спинке стула висела моя одежда. Я оделся, стараясь не обращать внимания на две дырки в куртке. Мне вдруг подумалось, что жизнь – это сплошные дырки: ранняя смерть мамы, гибель Сашеньки под колесами пьяного водителя, смерть десятков моих друзей – под пулями, и теперь вот – Узнай. Про то, как ушла из жизни Светлана, так и не сумев перенести смерть дочери – я вообще старался не вспоминать. Я теперь весь – сплошная дырка.

До дома я доехал быстро – повезло, что на рейсе был знакомый, который взял меня без платы за проезд. Пустые комнаты, пустой вольер, пустая миска Узная перед входом… В голове было тоже пусто. Только где-то в районе забинтованной груди ныла тупая игла боли. Я переобулся, взял ружье и вышел из дома, оставив калитку закрытой.

Над нашей с Узнаем поляной кружилась стрекоза. Она зависала на мгновение, потом срывалась с места и рывком перелетала на два-три метра. Снова зависала в солнечном луче на несколько секунд… Узнай бы сейчас точно не удержался и кинулся ее ловить. Я был здесь один, но слезы, почему-то, не спешили – они застряли тугим комком в горле и мешали дышать…

Место происшествия не носило никаких отпечатков – берег реки был тих и спокоен. Надо узнать, что случилась с браконьерами. Надежда, что их поймали, конечно, слабая, но все же… Я осмотрел берег и решил, что на сегодня хватит – слабость разливалась по телу, мысли начинали путаться.

Я пошел назад своим привычным маршрутом. Пройдя несколько метров, почувствовал, как что-то держит меня, схватило за плечо и разворачивает назад. Ощущение было настолько сильным, что мне стало не по себе. Я повернулся и увидел глаза. Узнай лежал в зарослях ежевики и смотрел мне вслед. Обессилевший, полумертвый – у него не было сил ни шевельнуться, ни заскулить. Он просто лежал и смотрел мне вслед.

- Узнаюшка!!!!! – я осмотрел его раны, взял голову в свои руки и, глядя ему прямо в глаза, приказал, - живи!!!!!

С каждым шагом я терял силы… бежал и твердил, как заклинание – успеть бы… Узнай, дождись!

Пустота отступила…

[GREEN]

№ 9 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

Химия души

«Большая часть бед во всем мире происходит от того,
что люди недостаточно точно понимают свои цели.
Начиная возводить здание, они тратят на фундамент
слишком мало усилий, чтобы могла выстоять башня».

Гете.

Прошлое… оно всегда будет меня преследовать… я, наверное, никогда его не забуду, и отголоски очень часто будут всплывать в моей голове… радует только одно, чем позже по времени ты вспоминаешь эти моменты из жизни, тем веселей становиться ситуация, приносившая когда-то боль и страдания. Но с нынешним стечением обстоятельств, вспоминая, осознаешь, что не зря все это было, ох, не зря, и не будь этого в прошлом, вряд ли я по достоинству оценила бы то, что у меня есть сейчас…

Что уж там про меня говорить, ты, читатель, ведь тоже любишь, вспомнить былое, так сказать, и вдоволь посмеяться над комичностью поведения и поступков. Вот тебе еще один такой пример. Надеюсь, он доставит тебе не малое удовольствие в прочтение и сопоставление действительных фактов, и как казалось мне все тогда. Если не понравиться, прости за откровения и не держи зла. Ну что ж, я начну прогулку по моему прошлому…

Химия, почему она играет такую большую роль в нашей жизни, почему мы живем на инстинктах, не по тому ли что мы животные? Но ведь мы – люди, и должны стремиться к чему-то выше этого: обосновывать, все логически прослеживать, созидать все вокруг, воображать, наконец. Нет же, всем руководит химия двух организмов парня и девушки! Вот не нравиться она тебе на биологическом уровне, толи запах не твой, толи ощущения с ней не твои! И дискомфортно как-то, все не то, все неудобно, все какие-то подозрения лезут в голову. А она по своей сути ничего такого отвратительного не делает и дышит как большинство, и ходит нормально, не зигзагом, и ресницами хлопает выразительно. Но нет, тебе кажется, что дышит она слишком часто, и при ходьбе ее заносит в разные стороны, и ресницы у нее хлопаю так как будто у нее нервный тик… А во всем виновата химия тела или может души…

А знаешь что самое отвратительное в этой химии точнее в ее проявлении? Когда есть у тебя любимый человек, и он тебя любит, и заботиться, и ухаживает, и все делает, и все у вас хорошо, и сопли с розовыми слюнями. И жили бы вместе еще 100 лет, терпели друг друга в браке, детей бы родили, который бегали бы по дому и вопили во всю глотку, в старости задницу друг за другом подтирали, ан нет! Не тут-то было! Вот я - «Химия» твоего организма, пришла вам все испортить! И ты сидишь в один из вечеров, у подруги на день рождении: веселье идет со всех сторон, твой родной человек рядом сидит, уже пьяненький, всем довольный, весь разгоряченный. И на ушко тебе шепчет, что любить тебя будет до гроба, и детей от тебя хочет, и что ты мечта всей его жизнь (кода тебе часто говорят, что ты такой классный, сам начинаешь невольно так думать и доходит до того, что в один прекрасный момент, ты встаешь и говоришь: «А действительно! Я такой классный, такой классный, ЧТО, вообще, я среди вас ущербных тут делаю? Встаешь и уходишь.). И ты сидишь все это слушаешь, как бы приятно, а сама искоса поглядываешь в другую сторону, где сидит другой человек, назвать родным было бы не правильно, но он манит тебя своей персоной. Он как большой магнит, а ты маленькая металлическая стружка и ты не можешь, да и не в твоих силах, сопротивляться безумному влечению этого магнитного поля. Эту силу тяготения невозможно остановить, ни какой силой воли, ни рамками приличия даже. И ты смотришь на этот объект обожания, как он обнимает свою девушку, как говорит ей что-то на ушко, затем отодвигается, и, заглядывая ей в глаза, улыбается, ожидая такой же реакции. И возможно, что она тоже отвечает ему улыбкой, ведь он что-то смешное сказал! И вообще невозможно смотреть на его лучезарную, душевную улыбку и не улыбнуться ему в ответ, я бы точно улыбнулась, не смогла бы устоять! Но не видно ее реакции, ведь она сидит спиной к тебе.

И тут же мозг мой проводит аналогию, как не очень-то давно, был момент близости, между нами, и в глаза мне он также смотрел, лежа на моих коленях и распахнув широко веки, впивался своим голубым взглядом, в ожидании моей положительной реакции, и так же смеялся рассказывая мне интересные истории из жизни, делясь опытом… И тут на середине этой мысли, объект обожания замечает мое длительное внимание на свой интимный разговор, и я резко отворачиваюсь в другую сторону в испуге, и вижу лицо своего парня, который ждет реакции на свои нежные и трогательные слова, и находится в недоумении от моего странного поведения. Комичная ситуация, не правда ли? Тут я понимаю, срочно надо оправдаться, обнимаю его, что бы он успокоился и не думал ничего, а разомлел в моих объятиях и растворился во мне. А я обнимаю и осознаю, что делаю не для того что бы успокоить его, а для того что бы тот, кто мне интересен заметил это! И это ощущение еще больше душит меня! И я прекрасно понимаю, ну и что, что он заметит мои знаки внимания парню, это не вызовет ни ревности, потому как мы никто друг другу, ни зависти, потому что у него и получше экземпляр под боком, в общем, никаких эмоций, и есть очень большие сомнения, на счет того, что он смотрит в мою сторону, вероятней всего убедился, что я не смотрю на них больше, и продолжил свою беседу. И вот эти чувства, просто вот-вот накроют волной переживаний окончательно и выполощут душу до конца, что бы в ней ничего живого не осталось, что бы все погибло! И лучше ли оставить эту смертоносную для моего внутреннего мира и надежды волну и не оборачиваться, и не убеждаться, смотрит ли он, ведь тогда все, конец!... Но я все равно оборачиваюсь и вижу что не смотрит, и мало того он и не видел этой ситуации, был занят разговором с другом… Волна ударилась о скалы в моей душе…

Но это было не страшно, даже не больно. ОН же был все равно рядом, а также веселье, конкурсы, все было на этом дне рождении, оно удалось на славу!

И для меня было огромным счастьем видеть, как ОН обращаешь внимание на то, как я с подругами, танцуя под какую-то песню, вскарабкалась на лавочку в бане, что бы меня точно все заметили! И я естественно добилась этого! Танцуя при каждом повороте головы в ЕГО сторону, видела, что ОН смотрел, я понимала, что смотрел не на меня, а на всю эту «вакханалию» в целом, возможно в своем мозгу даже потешался, думая, вот дура! Но мне было этого достаточно, достаточно того, что ОН смотрел, хоть изредка, хоть с порицанием, но смотрел. И мне даже показалось в один момент, что ЕГО девушка смотрела на меня очень подозрительно, насупив нос, потом оглядывалась на своего спутника, и, видя, что ОН не сводит взгляда, снова поворачивалась ко мне и смотрела еще более озлобленно. Я точно не могу говорить об этом, мне наверное просто показалось, но это и не имело важного значения для меня… мне хватало только взгляда, что бы я не чувствовала себя пустым местом, хотя бы объектом, хотя бы точкой, на которой можно на пару секунд зависнуть взглядом, и отрешиться от этого бренного мира, и затем снова вернуться к прежней жизни, не более того! Я в тот момент радости, даже не придала значения, как мой парень ушел спать и оставляя меня сказал не двусмысленно Я ТЕБЯ ЖДУ.

Радость моя длилась не долго, песня закончилась, я прекратила этот шабаш, и ты уехал со своей барышней. И душу заполнила пустота, как будто пустыней стало то место, где было море….

Я подсела за стол к какому-то молодому человеку. Кто он? Откуда? не знаю. Чей-то парень из приглашенных девушек. И он мне рассказывал что-то очень монотонно и не интересно, я его слушала, но как-то не вникала, о чем он говорит. Подбежала развеселая именинница, увидела меня, поставила руки в боки, и еле ворочая, языком выдала: «Я не поняла, у меня день рождение, а ты сидишь трезвая и грустная! Не пойдет». И легким движением руки достала литр водки.,,

Вот это одна из последних картин которую я помнила. Хотела ли я утопить горе в бутылке? Наверное, так оно и было. Но самое главное, что когда я пьяная, я не могу держать в себе то, что держу и высказываю это обычно близким людям, а самый близкий человек на данный момент, был мой парень. И я пьяная вусмерть, пошла, можно сказать, каяться. Я вскарабкалась на второй этаж (говоря, вскарабкалась, я не преувеличиваю), зашла в комнату и с порога своим громким голосом начала:

-У меня есть к тебе разговор!
Парень приоткрыл глаза, находясь в дремоте. Но когда увидел в каком я состоянии, распахнул их широко и, вставая с кровати, выпалил:
-Да ты пьяна…
-Да ты капитан очевидность! – перебила я его своим сарказмом – я пол литра водки выпила, не закусывая, какая должна я быть, естественно я буду пьяна!
-А почему без закуски? – ошарашено спросил он, то есть его не интересовало, почему я выпила столько алкоголя одна.
-Кончилась, все съели. – отрезала я, шатаясь.
-А зачем ты столько пила? – а нет, его все-таки это интересует
-Я была ГРУСТНАЯ И ТРЕЗВАЯ, так именинница сказала – и после этих слов я поняла, что не могу стоять на ногах, меня штормит, и опустилась на пол поближе к земле, и казалось, что своей фразой я навеяла на себя «грустность и трезвость». Он подошел ко мне, сел рядом на пол, обнял и сказал:
- Пошли спать…
И тут мне в голову вернулась мысль о моем покаянии, но своим пьяным мозгом я все еще понимала, что нельзя так сразу, надо начать разговор издалека.
-Нет. У меня есть к тебе вопрос.
-Хорошо. Задавай, я отвечу.
-Только честно!
-Честно
-Мне нужна, жесткая, правда!
-Хорошо-хорошо.
-Вот мы с тобой пара, любим друг друга и все такое!
-Ну..
-А если бы ты, ну вдруг так неожиданно, понял что любишь мою подругу, именинницу нынче? Ты бы сказал мне об этом и ушел бы?
-Ты что несешь? Давай, ложись спать – и он встал на ноги и начал поднимать меня
-Нет – засопротивлялась я - ты обещал мне ответить!

Он сел снова на пол, рядом со мной, как бы смиряясь с моим состоянием, наверное, ему просто любопытно было наблюдать за мной пьяной, в таком состоянии я была перед ним первый, но не последний раз.

-Послушай и запомни, я никогда не променяю тебя на твою подругу, я тебя люблю! Тем более она твоя лучшая подруга.
-Ну, хорошо, давай возьмем другую девушку… - не успокаивалась я.
-Мне не нужна другая девушка! – оборвал он меня. Все было бесполезно, он действительно не сделал бы этого. И я смотрела на него и все больше чувствовала себя виноватой перед ним, слезы сами хлынули из глаз. Я знала, что мои откровения просто бы убили его, но терпеть боль душевную было тяжелее, и мысль здравая посетила мою голову, ну и что, скажу я ему, на утро мы расстанемся, может он даже сейчас уйдет, и что дальше, жить дальше в мечтах? Ждать у моря погоды? А он тем временем будет раздавлен моей минутной слабостью, нет, это безрассудно (хотя сейчас я понимаю, что это была лишь боязнь остаться одной и ни с чем). И я решила промолчать об этом, лишь вздохнула, опустила печально глазки и начала выдавливать, через слезы, фразы оправдания, что бы сгладить эту ситуацию:
-Я просто… просто… подумала, что… может ты…
-Смогу уйти к другой? – закончил он сам, вытирая мне слезы - Дурочка, я люблю тебя!

И обнял меня, крепко прижал к себе и начал целовать. А я закрыла глаза и представила того самого парня, что это ОН на его месте и так радостно стало. Нега пошла по телу, приятное теплое ощущение в низу живота, чувства накрывали меня волной, и я улыбалась, и слезы катились из глаз уже от счастья. И тут до моего уха долетела фраза:
-Пойдем в кровать…

Я открыла глаза, дурман исчез, мои губы прикасались к не тем губам, комок тошноты и мерзости подступил к горлу, я отстранилась и, понимая, что комок хочет выйти, рванула в туалет… Я блевала и ревела, ревела и блевала, а он держал мне волосы. Какая эпическая картина для концовки. Мне казалось, я свою душу в унитаз вынимала и смывала, все чувства, что в ней кипели, я вырывала, кидала туда и снова смывала. И лишь одна мысль крутилась тогда в голове: «Зачем ты снова появился в моей жизни снова? Все было хорошо! Зачем ты все портишь?».

Помню смутно, как меня подняли под руки, положили в ванную, помыли. И когда он нес меня наверх, промелькнула мысль: «Он такой хороший. Это все моя спесь и эмоциональный характер. Это все пройдет и мы будем жить долго и счастливо…». Мысль остановилась, так как меня положили на кровать, и я тут же уснула…

Прошло 4 месяца, и я оказалась права, мы будем жить долго и счастливо, но порознь… Мы расстались. Он просто на смог вынести, в зачастившем моем пьяном состоянии, столько претензий в свой адрес. Вот не нравиться он мне на биологическом уровне, толи запах не мой, толи ощущения с ним не мои! И дискомфортно как-то, все не то, все неудобно, все какие-то подозрения лезут в голову. А он по своей сути ничего такого отвратительного не делает и дышит как большинство, и ходит нормально, не зигзагом, и ресницами хлопает выразительно. Но нет, мне кажется, что дышит он слишком часто, и при ходьбе его задницу заносит в разные стороны, и ресницы у него хлопаю так как будто у него нервный тик… А во всем виновата химия тела… или может души?