[GREEN]

№ 10

Когда зацветет адонис…

Такие речки кочевники называют «овечьими». Илистое дно, пологие берега, покрытые зелёным ковром с жёлтыми пятнами молодых одуванчиков. На бугорке принял стойку байбак. Изо дня в день всматривается он в степь и не перестаёт удивляться её красоте. С неба пикирует стремительный сапсан. Сурок мгновенно прячется в нору, а сокол меняет направление полёта и проносится над равниной. Потом снова взмывает вверх, к низкому кучевому облаку. На кургане стрепет гордым взглядом восточного владыки осматривает свои владения. На самой вершине кургана статуя Матери-родоначальницы из серого камня. Это Табити. Удивительной силы богиня! Без её ободряющего взгляда ни табун сберечь, ни с врагом сразиться, ни завести семью. Каждый проходящий кочевник молча кладёт барана к ногам изваяния, а потом долго всматривается в бесстрастные глаза, стараясь уловить искорку надежды. Вдоль речной долины примята трава и сбита роса. Этой сакмой уходила буйная ватага налётчиков, угнавшая косяк лошадей. Одному конокраду не повезло. Его конь, на карьере, попал передним копытом в сурчину и всадник расшибся, смачно упав в траву. Он лежал, закрыв глаза, широко раскинув руки. Его конь, целый и невредимый, склонился над ним. Дышал в лицо хозяина, трогал губами его щеки и уши. Молодой табунщик остановился возле упавшего:

- Это сотый пленник за последнее время. И его кровь окропит Священный Акинак.

И добавил:

- А жертве доспехи не нужны.

Слез с лошади и расстегнул застёжки кожаного панциря конокрада. И увидел, что перед ним девушка редкой красоты. Привел в чувство амазонку, помог ей подняться и усадил в седло:

- Уходи. Воины не добивают женщин.

- Ты меня отпускаешь? Почему?

- В свое время в нашу кибитку прокралась амазонка и прильнула губами к груди моей мамы. После этого она оставила грудного младенца и ускакала в степь. Своего молочного братика я считаю родным, но помню, что он рождён амазонкой. Недавно у нас пропали, непонятным образом, несколько молодых ребят. Это вы их выкрали?

Амазонка вздохнула и, прежде чем тронуть пятками бока коня, ответила:

- Розовые фламинго уже покинули наш благодатный край. А когда зацветёт адонис на кургане Зарины, приходи в сумерках на берег Горького озера, на праздник «Возрождения природы». Пригласи друзей, всех, кто пожелает. Там ты увидишь своих, якобы пропавших, соплеменников. И даже можешь забрать их. Если, конечно, они сами этого захотят. Мы разложим Высокий Огонь на заповедном месте и вы не заблудитесь.

Как дорогих гостей встретили амазонки группу молодых скифов. Но при этом вежливо, но настойчиво забрали свирели и рожки у парней, которые мечтали покорить девушек своими музыкальными талантами:

- Извините. Наши девушки не пляшут под дудки мужчин.

Амазонки поразили скифов своею внешностью. Просторные платья из тонкой ткани, высокие затейливые причёски. Стойкий аромат цветов исходил от степных красавиц. Казалось, что их украшения изготовлены не кустарным ювелиром, а волшебным существом внеземного происхождения. Сами амазонки стройные, как лани и грациозные, как пантеры, водили плавные хороводы и пели звонкие песни. Юный табунщик гулял со своей новой знакомой по берегу озера. Амазонка рассказывала:

- Однажды все невесты нашего племени собрались у Большого костра для проведения традиционного обряда. А той же ночью вонючие аришапсы напали на наше стойбище. В резне погибли все наши соплеменники. Когда мы вернулись, то увидели только трупы и пепел кибиток. Мы похоронили своих родичей в общей могиле, насыпали небольшой курган. На родном кургане произнесли Страшную Клятву Мести. Ушли в Степь и занялись боевой подготовкой. Вскоре мы ездили верхом и владели арканом не хуже скифского табунщика. Девушкам сложно сходиться в рукопашной с этими волосатыми приматами. Зато мы метко стреляем из лука и ловко мечем дротики. Каменное ядро, пущенное пращой амазонки может разбить череп самого узколобого аришапса на солидном расстоянии. Сначала мы тревожили врагов набегами, а потом сошлись с ними в открытом бою. И победили! Лидера аришапсов притащили на аркане к родному кургану и там обезглавили. Голову его положили в бурдюк, наполненный его же собственной кровью. Он хотел крови - он напился крови! Мы понимали, что без детей наше племя исчезнет. Поэтому наши девушки стала встречаться с юношами из других племён. Потом стали принимать мужчин в свою среду. Но только тех, которые сами пришли к нам. Отпала необходимость отдавать мальчиков отцам. Теперь мальчишки имели возможность получать мужское воспитание на месте. Вот и я тебя встретила. И очень этому рада. Надеюсь, что у нас получится крепкая семья.

А потом заалел восток и роса упала на лепестки горицвета. Исчез сладкий дурман. И юноша, совсем по-взрослому, сказал своей подруге:

- Я знаю, что амазонки не обременяют себя имуществом. Забирай свои тряпки - булавки и пошли жить в наше племя.

- К вашим котлам и баранам? К вредной свекрови и нудным старейшинам? Нет. Лучше ты забирай... этих... как их... баранов, которые принадлежат лично тебе и приходи жить к нам. И ещё. Мы не воровали ваших лошадей. Ребята, пожелавшие остаться у нас раньше тебя, хотели забрать своё имущество у племени. И при этом не очень жаждали объясняться с родичами и стариками. А мы им только помогали. Мне тогда не повезло. Или повезло?

- Мне точно повезло. Но я должен ехать. Нужно положить барана к ногам Табити.

- К Табити мы поедем вдвоём. Хочу, чтобы топот копыт опережал время... аромат степи в лицо. Чтобы тюльпаны толпой бежали навстречу... Только ты и я...

Говорят, в степи появилось новое племя. Женщины этого племени отличались редким вкусом в одежде и достаточно высоким положением в общине. Они могли устроить посиделки и даже псовую охоту в «женском исполнении». В этом сообществе царили вполне цивилизованные отношения. Члены общины, их дети, просто физически не могли превратиться в жадных, вечно голодных человекоподобных. А если, шипя и извиваясь, «дракон очередного нашествия» появлялся на горизонте, а над курганами поднимался чёрный дым, племя выставляло вдвое больше активных бойцов, чем можно ожидать. Рядом с такими женщинами мужчины не могли быть слабенькими. И становились настоящими степными богатырями.

.... Я не знаю, на каком языке говорили амазонки. А если кто скажет, что знает - не поверю. Да и «скифы» - понятие многообразное. Только кажется мне, что амазонки и теперь живут среди нас.

Старые люди рассказывают, что летом 1942 года донские амазонки-зенитчицы, словно небесные ратичи, сошлись в неравном сражении с тёмными силами зла. На месте боя теперь памятник стоит.

А сколько таких памятников по городу! По области, по стране....

[GREEN]

№ 11 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

МИША И МАША

У меня есть друзья — Миша и Маша. Они живут почти у самого пруда.
В этом году ноябрь выдался дождливым.
У тротуаров квасились опавшие листья. Пахло сыростью…
Я только что вернулась с рынка, кинула авоську в прихожей.
Звонок.
— Лена! — кричит в трубку Маша, — ты видела — пруд вышел из берегов?
Трубку вырывает Миша:
— Лена, пруд поменял русло, он теперь у нас под окном протекает!
Я прокашлялась и говорю:
— Миша, Маша, пруды — не реки, они не меняют русла.
— А ты пойди сама посмотри, — забирает трубку у мужа Маша. — Лучше один раз увидеть!
Я снова накидываю осеннюю куртку, натягиваю сапоги... И вдруг вспоминаю: у Миши сегодня день рождения! Это они меня разыграли. И, вместо того чтоб идти к друзьям, я резко разворачиваюсь в сторону бульвара — за цветами. Миша любил шафрановые герберы.
Звоню в дверь. На пороге появляется высокий всклокоченный Миша.
Из-за спины мужа, улыбаясь, выглядывает маленькая Маша.
Я продумала речь еще по дороге, и теперь готова ее озвучить. Но супруги не дают мне и слова сказать, ведут к окну. Мы выглядываем: впереди — Маша, затем — я с герберами, а над нами — Миша.
Протираю глаза: вместо улицы — река. Вода плещется о стены домов, засыпанная желтыми и зелеными листьями.
— А вы в ЖЭК звонили? — наконец придя в себя, спросила я.
Миша взял у меня герберы, сказал «спасибо» и унес.
Маша пошла за чаем.
— Может, это канализация прорвала? — крикнула я вдогонку Маше.
Маша молча поставила на стол печенье и снова вышла.
Я еще раз выглянула на проспект. Вода тихо плескалась внизу, ее темная глубина была чистой.
И тут я вспомнила, что еще не поздравила Мишу и торжественно выпрямилась. Но только открыла рот, влетела Маша с конфетами.
— Лена, а Миша вчера лодку купил.
Я поздравила Мишу, экспромтом пожелав ему, кроме всего, твердой почвы под ногами, а в конце добавила:
— Вот и хорошо, будем летом на пруду кататься.
— Почему летом? — спросил Миша. — Я предлагаю сейчас. Вот прямо от порога и поедем! А я заодно и поупражняюсь.
Допив чай, мы поднялись. Миша взял весла. Лодка уже ждала нас у причала, то есть у порога подъезда.
Я не понимала, как могла не увидеть воду, входя в дом. «Вот так — все бегаем, бегаем, ничего вокруг себя не замечаем», — думала расстроенно.
Мы с Машей полезли в лодку. Миша прыгнул следом и оттолкнулся веслом от ступеньки. Он умело вывел лодочку и погреб вниз между каштанами к пруду.
Местность мне была хорошо знакома. Мы проплыли место, где рельсы пересекали проспект, и свернули направо — к бульвару Хмельницкого. Миша молча греб, я вертела головой, пытаясь сориентироваться, Маша меланхолично смотрела вдаль. Мы плыли уже, наверное, с час.
— Миша, ты не устал? Может, я сяду на весла? — спросила я.
— Нет-нет, Леночка! Все в порядке. К тому же течение сносит нас.
До берегов было довольно далеко, и я лишь смутно видела какие-то постройки да невысокий кустарник.
— Миша, — осторожно спросила я, — тебе не кажется, что это не похоже на наш пруд, даже разлившийся?
— Ну что ты, Леночка, какой пруд! Мы уже давно оставили его позади… Это — Ганг.
И даже не улыбнулся.
Я присмотрелась: на берегу несколько женщин в сари стирали белье, от розового храма к воде шли ступеньки, рядом — пара массивных деревьев баньян.
— Мы что — в Индии? — задала я глупый вопрос.
Маша прислонилась ко мне и мечтательно произнесла:
— Это тебе подарок.
— Но сегодня — не мой день рождения, а твоего мужа… И потом… это невозможно, — изумлялась я, не веря своим глазам.
Дети-индусы энергично махали лодке с берега и кричали «Намастэ».
— Лена, а кто говорил, что Ганг течет из духовного мира? А дух — он везде. Для него же нет ничего невозможного, — улыбался Миша.
Я опустила ладонь в воду. Она была теплой и чистой.
— Пора возвращаться, — сказал Миша и продолжил грести по течению.
Я заволновалась:
— А как же ты повернешь лодку? Как мы поплывем теперь назад против такого сильного течения?
Миша спокойно улыбнулся.
— А мы уже вернулись.
Я увидела впереди мост и рога троллейбуса.
Закрепив веревку за перила у ступенек подъезда, Миша подал нам руки.
Я сидела напротив своих друзей — Миши и Маши. На столе в стеклянной вазе стояли герберы.
Мы пили чай.
— Миша, — вдруг спросила я, — а мы когда-нибудь еще покатаемся по Гангу?
— Не знаю, в одну и ту же воду дважды не войдешь… — сказал муж Маши и задумался, — разве что по Иордану…
«Хорошо, что у меня есть друзья — Миша и Маша», — думала я, входя в квартиру. И вдруг вспомнила: «Ба! Да завтра же у Маши день рождения!».

[GREEN]

№ 12

ДВОР МОЕГО ДЕТСТВАУпражнение на развитие беглости Allegro accelerando

Шустрый мальчишка в полосатой футболке с «десяткой» на спине элегантным финтом подбрасывает футбольный мяч и, повторяя трюк великого Марадоны, вгоняет его в ворота. Следующий за этим дикий танец подробно отрепетирован: разворот в левую сторону, прыгая на правой ноге, разворот в правую сторону, прыгая на левой и три прыжка «шимпанзе».
- Маэстро! К инструменту!
Это крик отца на весь двор. Он вернулся с работы – футбол на сегодня закончен. Черни отдает пас Гермеру, и мы выходим к воротам Бетховена.

Раз – и – два – и – три – и…

«Маэстро»… Считать, сколько раз мне приходилось драться из-за этой клички, бесполезно. Мальчика, играющего на пианино в уголовном районе провинциального города, не травить не могут по определению.

Раз – и - два – и – три - и…

Садистская гордость отца, желающего воспитать вундеркинда, распахивает балконную дверь.
- Маэстро! – Это уже крик с улицы. И я уже знаю, кому буду завтра бить морду. Или мне.

Раз – и – два – и – три - и…

Двор заставляет жить двойной жизнью. Дома заведено общаться с родителями «на вы», на улице я «ботаю» исключительно «по фене». Годам к двенадцати я умудрился найти точку гармонии на лингвистическом уровне:
- Что же вы, мамочка, милый друг, кидаете мне гнилые предъявы, - я уроки сделал.
- Папа, вы рамсы не путайте. Сначала математика, потом пианино. Завтра контрольная.
По другую сторону «баррикад» это срабатывало довольно неожиданно:
- А не соблаговолите ли вы, сударь, пойти на …
Бывало, что шли.

Раз - и – два – и – три - и…

Я неделю не появляюсь во дворе. Домашний арест. За «драку с применением специальных средств» я поставлен на учет в «Детской комнате» милиции. Даже родители не поверили, что«фрагментом арматуры» я защищался. Зато ни одна награда мира не сравнится с этой чарующей формулировкой – «за драку с применением специальных средств»! Круче только сесть в тюрьму или короноваться в «законники». Но это уже, как аспирантура.
Когда в Воркуте «короновали» моего соседа Прокофа, двор гулял неделю. На какое-то время Прокофьев стал моим любимым композитором. Я выучил даже «Джульетту девочку».

Раз – и – два – и – три – и…

У меня сегодня праздник! В «Советском спорте» вышла статья об Олеге Блохине с огромным заголовком «Браво, МАЭСТРО!» Еще два часа этюдов, и я покажу газету этим уродам во дворе. Пусть дразнят. Теперь мне эта кличка даже нравится.

Раз – и – два – и – три – и…

Я моральный урод, никчемный человек и место мне в ПТУ. Отец таскал меня на концерт детского хора Попова. Несчастные детишки из Москвы, душимые пионерскими галстуками, ангельскими голосами пели песню «Летите, голуби», а потом играли с залом в музыкальную «угадайку». По пути домой отец поинтересовался, в какие игры играю я во дворе. «Побег из зоны» его не впечатлил. А я испытывал такую гордость, игру ведь я придумал. Она развивала ловкость и стратегическое мышление. «Зарница» отдыхала.

Раз – и – два – и – три – и…

Мне купили гитару. Родители долго упирались, но я пообещал научиться играть за сутки.
Через двенадцать часов я заунывно провыл «Утро туманное», а через двенадцать часов и десять минут я надрывался во дворе: «Голуби летят над нашей зоной», «Гоп-стоп» и прочая «классика». Местные урки постановили, что к зоне я готов: «на учет» есть, на гитаре играю. Одноклассники страшно завидовали.

Раз – и – два – и – три - и…

Маэстро – бабник! В соседний двор приехала семья военных. Я пригласил Верочку в кино. Меня ненавидели все: девочки – за то, что выбрал не их, мальчики – за то, что первый решился. Верочка крайне удивила меня, попросив сыграть ей на пианино. До этого момента я считал свои занятия музыкой чем-то постыдным, недостойным мужчины. Уж не знаю, целовали ли Баха в шею, когда он писал свои прелюдии и фуги, но у меня в этом сочетании они звучали потрясающе.

Раз – и – два – и – три - и…

Оказывается, пианино – замечательный инструмент обольщения. Жаль, что Верочка этого не оценила в полной мере. Она замерла на прелюдиях, не позволяя фуг, и очень обиделась на мои музицирования с другими, более «полифоничными» девочками.

Раз – и – два – и – три - и…

Ни один выигранный мною музыкальный конкурс, ни один блестяще сданный экзамен не сравнится с тем, что произошло сегодня. Отсидев свои пять лет, из зоны вышел Прокоф – «законник», мой сосед по подъезду. Я осмелился пригласить его в гости, пока нет родителей, чтобы сыграть ему произведения Прокофьева. Мне, мальчишке, это почему-то показалось уместным. Прокоф внимательно слушал мою игру. По глазам-щелочкам я понял, что ему понравился «Танец рыцарей» из «Ромео и Джульетты». Потом я поил его чифирём, слушал рассказы о зоне. Уходя, Прокоф сказал, пристально посмотрев мне в глаза: «Валить тебе отсюда надо, Маэстро…»

ХХХ
Я приезжаю в этот двор один раз в год – на мамин день рождения. Сейчас деревья, служившие штангами футбольных ворот, стали вдвое выше. Верочка умудрилась выйти замуж за военного, охраняющего местную пересыльную тюрьму. В каждый мой приезд кто-нибудь из одноклассников обязательно на свободе. Рассказывают мне о жизни двора. Мальчишки слушают, учатся фене. Мою игру «Побег из зоны» забыли. Правила придумал я, а на момент своего исчезновения преемника себе не воспитал. Жаль, хорошая была игра. Я в нее выиграл.

[GREEN]

№ 13 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ЦЕРКОВЬ

Всегда люди старались строить Божьи дома повыше, на пригорке, на горочке, пусть небольшой, но всё поближе к небу, Богу. Строили крепко, красиво и навечно. Вечное не может быть убогим. Если Бог вечен, значит, и посвящение ему должно быть под стать. Под стать вере и любви, обращённым к всевышнему познанию, ибо познание высокого и есть Бог. Познание красивого, доброго, вечного.

Нельзя восхвалять пустоту. Она невидима. Восхвалять великое нет нужды. Остаётся среднее, хвала самой жизни. Хвала её свету и тьме. Жизнь и есть нечто среднее между пустым и великим.

Эта церковь тоже была построена на пригорке и когда-то оповещала малиновым звоном своих колоколов о движении жизни, обзванивала праздники и беды, печалилась к смерти и благовестила о рождение. Это было так давно, что даже людей, которые помнили о том, никто уже не знал. Они, конечно, жили, эти люди, но затаились где-то, как затаилась и сама церковь, между высокими домами большого города. Её колокольня едва достигала четверти роста зданий, окружавших её. Было похоже, что не в меру выросшие сыновья, склонившись над старушкой-матерью, упрекали её в чём-то, она же слушая их слова, тяготясь их громкостью, в то же время светилась улыбкой понимания, доступного только материнству. Разговор, как всегда меж ними, шёл о Боге. Сыновья уверяли мать, что даже со всей высоты своего роста они не видят его. И никто рядом тоже. Что же тогда хранит она, такая маленькая? Что же она может видеть из-за громадин нового мира? Она отвечала им, что ей и не нужно ничего видеть, но она чувствует близость их родства и счастлива этим. Рада, радостью матери, что её старость будет согрета теплом своего продолжения. А что до Бога, она помолится, чтобы он хранил продолжение это, память людскую от разрушений. Ведь и создана она – мать – из памяти. Видно было, что не впервые затевался этот разговор и каждый раз, в окончании спора, казалось, что сыновья становились меньше ростом перед светлым взглядом своей матери.

Во дворе церкви, прямо за воротами, была пристроена сторожка. Она, видимо, строилась гораздо позднее и потому не очень подходила к добротной и крепкой постройке самой церкви. Но эта пристройка служила местом обитания единственного живого здесь существа – сторожа церкви. По каким-то неведомым обстоятельствам хозяева давно покинули свой дом, но сторож остался просто по причине своей старости. Сторожа звали Никифор. Он имел небольшой рост, но очень благообразную внешность и редкую для своих лет подвижность. От его постоянных заботливых и уже, как могло показаться, мало кому нужных усилий церковь всегда гляделась чистенькой, пригожей и радовала глаза и душу жителей города какой-то далёкой тайной, неясной, но необходимой. Дорожки, во дворе церкви, всегда были разметены, деревья пострижены, цветы ухожены. Часто можно было видеть, как по утрам и вечерам церковь посещали старушки, что-то приносившие в узелках, видимо, еду сторожу. Они выходили из каких-то тайных щелей большого города и темными пятнышками своих одеяний бесшумно направлялись к церкви. Двигались они всегда торопливо, как умеют спешить только старушки, не глядя по сторонам и перебегая улицы в самый неподходящий момент, крестясь после того, как их минует опасность перехода. Скрипнув, церковная калитка сглатывала их, этих странниц, спешащих сюда со всех концов города, в свой мир, такой потерянный среди выстроенных громад новой жизни.

Чтобы понять величие прошлого, вовсе не нужно умалять заслуги настоящего. Просто нужно суметь прошлое приблизить. Оно должно стать неотрывным от течения нашей жизни. Оно и настоящее – целое. Целое время. Время нашей жизни.

Кто знает, о чём толковали старушки там, за церковным забором? Чем делились промеж собой? Горестями или радостью? Да и какие в старости радости. В детстве есть радость познавания, а в старости, когда всё уже понятно, что есть? Есть только место, где можно укрыться от своей старости. Этим местом и была церковь. Здесь всё было прошлым. Прошлое – это ведь тоже чья-то юность. Когда это понимаешь, многое видится по-другому. Становится понятна вера людей, мученики этой веры. Понятен сам Бог. Понимаешь – Бог и есть понятность. Понятность того времени, что уже прожито. Ведь люди умирают, а Бог живёт вечно. Живёт для того, чтобы люди поняли, что в его жизни разное время их судеб – одно целое. Всевышнее осознание единства. От Адама и до тебя. Перед нами целая вечность жизни, но мы всё придумываем себе новые её начала, для того чтобы разделиться. Но потом снова возвращаемся туда, откуда пришли. Бог всех ведёт одной и той же дорогой. Рождаются воители, идут воевать, чтобы объединить разделённый мир в одно целое, целую жизнь. Они облекают себя разными целями. Но цель одна – объединение. Цель не всегда до конца осознанная, но единственная. Никому ещё не удалось объединить наши жизни и не удастся. Потому, что люди разделили Бога. Бога объединить невозможно. Новые боги не позволяют этого сделать. Иначе им не управлять народами. И самое страшное, что эти новые боги спешат создавать свою новую жизнь. Но как можно созидать новое, будучи смертным? Можно только продолжать. Никто не хочет понять, что разрушение единства не есть созидание. Как люди продолжают себя в детях, так и всё должно продолжаться. И так будет всегда, хотим мы того или нет.

Так думали старушки, приходящие к Никифору, сам, Никифор, дома, окружившие церковь, люди, проходящие мимо. Но кто-то думал не так. Кто-то не смог увековечить себя, свою жизнь созиданием и решил сделать это разрушением. Сделать пустоту памятником своему бездушию.

Сейчас трудно сказать, кто первым понял происходящее вокруг. Сама церковь, дома вокруг, Никифор, старушки. Но поняли все. Возле церкви остановилась грузовая машина, из её кузова посыпались лопаты, ломы и люди, в одежде строителей. Потом подъехала ещё какая-то страшная машина, древняя, стенобитная. Люди начали по-хозяйски разбирать ограду у церкви. Со всех сторон начали стекаться зеваки. Среди них виднелись тёмные пятнышки старух. Будто кто-то оповестил их о приближающейся беде, и они спешили сюда, пока ещё не зная, зачем. Может быть, надеялись, что их убогий вид затронет душу разрушителей. Куда-то пропал Никифор. А его никто и не искал, кроме старушек, боявшихся, что его завалит при разрушении Божьего дома. Ведь где же ещё ему было быть, как не в церкви. Больше у него не было ничего. Об этом они толковали строителям, и те нехотя оглядывали здание. Но долго не искали, торопились. Надо было опередить пробуждение совести.

Забор вскоре был разобран. Без изгороди явилась взглядам собравшихся сиротливая беззащитность церквушки. Будто бы церковь хотела куда-то уйти, но для этого калитка была мала, и пришлось разобрать забор. Эта непривычность пугала. Эта открытая испуганность церкви, непонятность предпринятого перехода останавливала людей, будила тревожные мысли. Толпа росла. Вместе с ней рос вопрос. Почему? Почему нужно сделать пустоту? Пустоту в памяти. Кому и зачем это нужно? Вопрос охватывал своим изгибом церковь, толпу, гудел от напряжения, ожидая ответа.

Стенобитная машина тем временем подобралась к зданию церкви вплотную. Чистенькая церквушка ласково улыбалась своими куполами навстречу этому чудовищу цивилизации. Толпа затаила дух. Никто ничего не хотел. Только замерли. Так замирает внезапно испуганный человек. Напрягшись, приготовившись к защите, ещё не зная от чего. Не сориентировавшись в опасности, но замерев от её ожидания. Церковь тоже замерла, всё ещё улыбаясь, но уже как-то потеряно. Улыбка сходила с её лица вместе с приходящим пониманием опасности. Машина размахнулась, будто в рукопашной, но тут ударил набат. Звон колокола так рванул воздух, что некоторые люди даже пригнулись. С каждым новым ударом колокола звон догонял предыдущий и постепенно слился в единый звук, который тревогой заполнил пространство вокруг. Пространство памяти. Пространство памяти велико и дремуче, но если его пробудить, всё становится ясным, понятным. Звон ударялся в стены больших домов, перехлёстывал через них, обхватывал вокруг и лился, лился в какую-то дальнюю даль, как лился многие годы, призывая людей к единству. Было в этом что-то до того сильное и смелое, что распрямляло плечи, вдыхало в грудь свежесть и звало, звало. Была в этом гудящем набате гордая память чего-то былого, в громаду которого и должен был вырасти этот звук. Огромное пространство памяти пробуждалось этим звуком. Звук был корнем, на котором должна была вырасти необходимость смелости.

Память это не только когда-то виденное, это переданное нам поколениями. Звон разбудил в людях чувства их прадедов. Дрогнула душа памятью и окрепла. Окрепла и стала силой. Силой единения духа.

Это случилось так быстро, что не каждый понимал, что делал. Пробуждённое, давно забытое чувство долга перед прошлым опередило разум. Сразу стало понятна нелепость размахнувшейся машины и звучность колокола. Вскоре машина стояла за оградой, вернее за чертой бывшей ограды, а рядом с ней стояли рабочие, тоже завороженные звуками далёкой жизни. Быстро восстановили ограду, с торопливостью, с какой просят прощения, невзначай напакостившие дети.

Народ не расходился. Чего-то ждали. Колокол как-то радостно запричитал и остановился, замолчал. Звук его ещё плыл в душах людей, а из церкви в это время выходил Никифор. Его будто вытолкнуло остывающим звуком набата. Он был совершенно на себя не похож. Волосы на голове и бороде всклокочены. Глаза, потухшие, сгоревшие, черными щелями безобразили бледное лицо. Покачиваясь, прошел он через двор и присел на крыльцо сторожки. Многим показалось, что это вовсе не Никифор, а они вернулись из дальнего похода и, воздав хвалу Всевышнему, присели отдохнуть. Другие ощутили близкое родство человека, сидящего на крылечке, и озноб неслучившейся беды кольнул тело. Долго не расходились. Было тепло и хорошо вместе. Вместе с началом и продолжением.

[GREEN]

№ 14
ЛЫКОВЫЙ КОНЬБыль
Зашла я как-то по делам к соседке Марине Николаевне. Очень интересный человек. Ей под семьдесят, а жажда знаний как у школяра. Надо сказать, что тётя Марина увлекается декоративно-прикладным искусством. Да такое вытворяет из природного материала, что многие считают её в этом деле признанным мастером. Так вот, сидит она за рабочим столом, обложилась всякими заготовками, инструментами, а у самой слёзы на глазах.

Я к ней:

– Что случилось?

– Ничего, всё в порядке, - бодро отозвалась она.

– А что мастерите?

– Прислали из Вологодчины – родины отца моего, липовое лыко. Захотелось мне сделать лыкового коня, такого, как предки мои делали: лёгкого, воздушного, с вьющимися гривой и хвостом. Из соломки коней я уже делала, поэтому не сомневалась, что из лыка тоже получатся. Начала плести, – она показала мне белую косичку, – руки лыко плетут, а глаза слёзы застилают». И едва слышно добавила: «Отца вспомнила….. Помолчала Марина Николаевна немного, словно раздумывая, рассказывать или нет о нём. Потом все же решилась и тихо продолжила:

– Отец мой из семьи кожемяк. И дед его был кожемяка и отец с дядьями. Древний род. Никогда они не сеяли хлеб или лён. Так на огороде для себя что-нибудь женщины посадят …. А коней разводили. Без них не обойтись. Шкуры закладывали в барабан, и кони ходили по кругу, вращали его. Со всего уезда сносили к ним воловью кожу или другую какую. Работа всегда была, и никогда кожемяки не нуждались ни в чём. Да и потребности были небольшие: чистая и рабочая одежда, хлеб и молоко на столе. По праздникам мясо. Мать отцова, моя бабушка, певунья была, светлый человек, умерла родами. Отцу тогда исполнилось семь лет. Чтобы хоть как-то успокоить мальчика, дядья подарили ему коня, жеребёнка. «Будет другом тебе», – сказали.

И конь стал самым настоящим другом. Мальчик заботился о нём, гулял с ним, каждый день расчёсывал гриву. Конь был каурый – красавец!

Дядья говорили: «Пора ему барабан крутить». Отец, то есть мой дед, не давал. Жалко было такого коня по кругу пускать. Он тогда теряет стать, меняется. Очень Коля был благодарен ему за эту поблажку.

А тут колхозы! Пришла беднота коней отбирать и отцова – тоже. Кинулся мальчик к своему жеребёнку, обхватил его за шею. А тот, как будто понимает, что пришла разлука: опустил голову и трётся мордой о плечо хозяина. Колхозный предводитель, босой, в драной рубахе, злобно оторвал мальчика от жеребёнка и швырнул на землю. Животное жалобно заржало и потянулось к хозяину, будто жалея его.

- Ах ты, кулацкий выродок! Не хочется с добром расставаться?! – заорал он на мальчишку, кнутом стегнул жеребёнка по каурому крупу и приказал другому босяку: – Веди его в поповскую конюшню

Конь не давался, вставал на дыбы, но босяку всё же удалось затянуть узду и вместе с остальными лошадьми доставить в общественные конюшни, то есть в бывшую конюшню отца Николая. Самого его повесили как контрреволюционера, а попадья с детьми уехала к матери на Украину

Во время реквизиции дядья и отец стояли молча. Мальчику ничего не будет, а их могли запросто расстрелять или отправить в ссылку. Поэтому они держали себя, не вмешивались в это дело. Хотя, когда босяк откинул ребёнка от коня, ох, как зачесались у них кулаки.

В колхоз кожемяки не пошли, поэтому доступа к коням у мальчика не было. Он тайно, когда сторож засыпал, пробирался к своему жеребёнку и, обняв его за шею, угощал подсоленной коркой хлеба, вдыхая знакомый запах, гладил, ласкал его.

Потом конь исчез неизвестно куда. А у отца на всю жизнь осталась на сердце незаживающая рана. Как выпьет, плакать начинает – вспоминает Каурку. Сломленный человек был: плен, каторга….

Да, ты не знаешь… В плену он был, у немцев. Раненного забрали. Рана не опасная, в ногу, но идти он не мог. А наши тогда отступали. Два года в немецких лагерях провёл, потом восемь – в наших. А вернулся в пятьдесят третьем – другой человек.

Она погладила тонкими нервными пальцами кусок заготовки и грустно закончила:

– Липовое лыко белое, мягкое, намного нежнее соломки. Хочу белого Пегаса сделать. Представляете: крылатый конь – как неосуществленная мечта моего отца.

Спустя некоторое время опять навестила Марину Николаевну. На книжной полке стоял конь…. Нет, летел! Сказочный, воздушный конь! Горделивая стать, волнистая грива, вьющийся хвост и белые раскрытые крылья, как мечта, поднимающая нас над повседневностью.

[GREEN]

№ 15

БАРСУЧИЙ КОЛОК

Бывают, ещё и сейчас, в русских деревнях мужики особого склада – весельчаки, умельцы на все руки, битые жизнью, буйные в юности, и всё такие же затейники, ставши в годах. И хоть помнят их норов, а уважают, а может, и наоборот, уважают потому, что помнят. Сашкин дядя Юра был как раз из таких.

Нашло как-то на него романтическое настроение, оно ведь тоже не просто так находит. Горожане не поймут, посмеются: «Знаем мы их романтическое настроение!»

Вот бывает, выберется старый–престарый дед на лавочку у ворот. Сидит. Весь день смотрит: на Солнце, на зелень, опять же на людей. И чего он только за жизнь не видывал? Много уже прожито. Ну, может, какого-нибудь там… заморского доллара, ну… или… какого-нибудь технического ухищрения, так это, всё равно, с лавочки не увидишь. Нет, однако, каждый день, как когда-то на работу, выбирается сюда, и сидит всё, сидит. Кажется, дремлет по-стариковски. А подойдёшь тихонько, раз и глаза уже тебя изучают. И внимательно так, и знают о тебе, кажется, то, что ты и сам не знал никогда, или спрятал далеко–далеко и старался не вспоминать, потому что стыдно…

Да и мужики, те которые помоложе, не только за рыбой, на покос или дрова рубить из дому выходят. Даже и мимоходом, а взглянут на широкий мир – простор и волю… Вот и на дядю Юру, тоже, в тот раз нашло. И не впервые, конечно.

Подъехал на своем ярко–зелёном мотоцикле к Сашкиному дому. Где Сашка жил в то давнее время, с отцом, матерью и двумя сёстрами: старшей и младшей. Да как гаркнул с порога.

– Айдате, что ли хоть в поле. Грузди-то ишо не все измокли.

А, надо сказать, уже неделю как устоялась матёрая осень. Не та легкая – ранняя или поздняя, прозрачная, а самая серединная. Лес отяжелел листвой, будто на сносях, вот–вот сбросит её, освободится – застройнеет, даже, вроде, обрадуется. Ночи совсем долгие и такие сырые, что под листвой уже не сохнет за день. А днём леса парят этой сладковатой смесью дыхания прелых листьев и трав.

Сашкины родители, зная, что Юрий, как всегда, настроен решительно, сразу отказались. Отцу что-то, нездоровилось, а мама и старшая сестра Нина обставились парящими банками, закладывали туда спелые белобокие яблоки, насыпали по мерке сахар. Закатывали крышки специальным приспособлением и вполголоса, шутя, перебранивались. Вот и вышло, что отправили за последними груздями Сашку.

– Эй ты, отрок Александр, – позвала Нина, – поезжай, сколько можно этот, как его там у тебя, «Наутилус», что ли, слушать? Разомнись, хватит уже диван давить.

– Саша, и я с тобой, – подскочила младшая сестрёнка Оксанка.

Сашка нехотя оторвался от изучения разводов белой водоэмульсионной краски на потолке, грубо прервал песню про «Бриллиантовые дороги». Выключил магнитофон со старательно исправленным путем отцарапывания буквы «а» наименованием – «ЭЛЕКТРОНИК». Поднялся.

– Ты, Оксана, пока мафон покарауль, чтобы Нинка не включала, – громко, чтобы все слышали, поручил он сестрёнке, – куда поедем-то, дядя Юра?

– Нук, бак-от полный, куда–нибудь да доедем, – дядя Юра стоял, загородив дверной проём в сени, в хромовых сапогах, синих спортивных штанах с лампасами, и в танкистском шлеме, подбитом мехом, на голове.

Поехали. Где знакомыми путями, а где без пути, по стерне, среди рыхлых нетоптаных соломенных куч, исторгнутых жадными нетерпеливыми комбайнами, или подросшей отавой покоса. Дорога осенью может быть где угодно.

Краснокудрые зеленотелые осины еле заметно трепещут круглыми листиками. А листики эти с них стайками, кувыркаясь в воздухе, отлетают, на сброшенные раньше, такие же красно–оранжевые. Заваливают потихоньку перезревшую костянку и чахлые травы.

– Чисто выбрано! – восхищается покосами дядя Юра, – давно уж так-то края не окашивают. Экономно, как в стары годы.

– Давай останавливайся, – кричит, не слыша его, сзади, Сашка, – тут поищем грузди-то.

– Да ну их, эти осинники. Давай в Барсучий колок поедем. Был там? – громко спросил, обернувшись, дядя Юра.

– Нет. А далеко?

– Да, не пешком ить, – дядя Юра резко разворачивает мотоцикл и кричит снова, – нигде такого не увидишь. А грузди? Что грузди, они и там такие же.

Дороги на жирном чернозёме, как реки в песчаной пустыне, блуждают. Раздавят такую дорогу в осеннее ненастье или весной в беспутицу после бурной затайки, по привычке ещё какое-то время ездят по ней, маются. И как-то сам собой найдётся нетерпеливый водитель – холерик, который возьмёт да и свернёт, сочно ругаясь, на загадочную обочину, проедет по траве, и всё, обочина уже не загадочная. За ним проедет ещё кто-нибудь, не сразу, конечно. И уже через пару дней готова новая дорога. Старая же, за лето, совсем зарастёт, сначала травами–однолетками, потом пойдут сорняки посерьёзней, и так, потихоньку, год за годом, втянется дорога в луг или лес и будет жить уже не дорогой, а колеями.

Мотоцикл вместе с Сашкой кидает с боку на бок, это он переезжает брошенные дороги под углом, стремясь добраться до живой, твёрдой как камень, разорванной сеткой тонких трещинок. Прошлогодняя колея – последнее препятствие, безобразно чернеет между деревянистыми дудками крапивы, лебеды и конопли. Когда выехали, дядя Юра похрустел, переключая ногой передачи, чем-то внутри мотоциклетного двигателя. Вскоре засвистел в ушах ветер. Сашка огляделся. Взор притягивало торжественное величие древнего, широкого как речная пойма, лога, с сетью болотец и всё ещё зелёными травами у ручьев, золотящегося местами усохшими тростниками, и темнеющего буро–жёлтыми непроходимыми ивняками.

Дядя Юра свернул на обочину и, выдернув ключ зажигания, проворно спрыгнул на землю. Мотоцикл, потарахтев ещё, будто на полуслове затих.

– Вон там, козлики-то летовали, – показал он куда-то в лог, – озимые недалёко, вот и прикормились.

– А на той-то стороне погляди! – широко расставив руки, дядя Юра вертел головой, будто охватывая пейзаж в охапку, – вот бы нарисовать или сфотографировать, как есть! Какая картина бы вышла, а!

Небо ещё лёгкое, высокое и прозрачное, хотя и неглубокое как летом. Воздух совсем не остыл за ночь. Греет его прокаленная за лето и тоже не остывшая ещё земля. Блестят золотом соломенные копны, полыхают березняки.

– Давай, дядя Юра, грибы-то посмотрим, – стремится к лесу Сашка.

– Где? Здесь что ли? Нет, дальше поедем. Тут негрузденное место-то.

Дядя Юра уже заводит мотоцикл. Сашка едва успевает схватить поручень перед своим сиденьем, взрыкнув, и, выпустив сизый дымок, мотоцикл понёсся краем леса.

– Вон, – показал рукой дядя Юра, – смотри, вырубка. Запоминай, малины-то там бывает! Земляника тоже есть, можно и глубянку найти.

– Давай-ка, вишенье поглядим, – он неожиданно сворачивает влево.

Мотоцикл петляет по наторённой тяжёлыми «зерновозами» дороге. День вовсе разгулялся, неподвижный воздух висит над сырыми опушками парным маревом. На вырубке за лето тронулись в рост молоденькие берёзки, и лист на них всё ещё зелен. Царствует, пока они ещё малы, краснеющая листвой нарядная черемуха. А под нею и берёзками неоглядные дебри малины. Кусты кое-где измяты, трава с трудом поднимается на тропках и автомобильных колеях.

– Смотри-ка, людное место. Поездил сюда нынче кто-то, а я вот всё ещё не бывал. А ты запоминай. Тут всем хватит. Знаешь, сколько её обвалилось-то? Центеры, – то оборачиваясь, чтобы было лучше слышно, то снова глядя на дорогу, говорит дядя Юра.

О железное днище коляски часто-часто застучали упоревшие травяные стебли, в лицо Сашке ударил ворох разлетающихся от ударов лёгких пушистых семян. Он закрыл глаза, собрался покрепче ухватиться за поручень. Но мотоцикл неожиданно для него, остановился, Сашка всем весом налетел на дядю Юру, и чуть не сбил его, уже балансирующего на одной ноге.

– Ну… Ты, здоровый… Лось, – дядя Юра едва удержался от падения.

– Всё, айда дальше пешком, – он уже действительно шагал куда-то в высокой траве.

Сашка пошёл следом. Под раскидистой березой, старой и частью уже умершей, роскошные ещё совсем недавно папоротниковые веера, все уже побуревшие, сморщились и обвисли. Под ними обнажились трубочки берёсты оставшиеся от упавших и перепревших когда-то берёзовых сучьев, а травы зеленеют, наслаждаются осенним солнцем, если летнего не видали под папоротниками, то и это в радость.

– Хе-хе! Не добрались до вишенья, – дядя Юра вдруг хохотнул и резко повернул вправо, внезапно хлестнув Сашку по лицу случайной веткой.

Промигавшись от боли, Сашка разглядел на низких кустиках, среди мелкой темной листвы, вишнёвые, до черноты налитые, плоды. Подошёл. Попробовал.

– Как садовая! – вслух удивился он, – я думал в лесу она мелкая, да кислая.

– Не дожидаются спелой-то, – дядя Юра тоже лакомится ягодами, – рвут, едва подкрасится. А не сорвёшь и этой не увидишь. В компот-то всякая сойдет.

– А когда же в Барсучий колок-то? – добрав нечастые ягоды, отирая красные от сока пальцы, опять спросил Сашка.

– Сейчас поедем, давай хоть вон тот ещё кустик оберём, – дядя Юра указал на украшенный как новогодняя ёлка невысокий вишнёвый куст.

Собрали и с него, и с того, что рядом, а потом ещё с того который «вон там».

– Ну не оставлять же. Вишенье да не побрать! Самая ленивая ягода – вишня-то, ну ещё калина, пожалуй, такая же. Вся на виду, склоняться не надо. Стой на месте, да бери. Не то, что глубянка, за той поползаешь... – рассуждает, проворно обрывая налитые вишенки, дядя Юра.

– Ну, пойдем, давай, сколько уж её брать-то? – резко заканчивает он, отворачиваясь от куста.

– А отсюда до Барсучьего колка далеко? – всё заботится Сашка.

– Да, это как–ить поехать. Если уже сжато, то стернёй с три километра, а по дороге, пожалуй, вдвое больше будет. Зимой на лыжах от дому дойдёшь, да и обратно уж пора. В потемках только явишься. Как раз к «Новостям» по телевизору. Пока лыжи приберёшь, собаку покормишь... – объяснял дядя Юра, когда они разворачивали мотоцикл вокруг коляски, чтобы ехать обратно тем же путём.

Осинники уже примелькались, на разбитой в страду дороге трясло, подкидывало на растоптанных гигантскими машинами полях. Сашка пытался представить, как всё это могло выглядеть летом, не получалось. Леса казались какими-то неряшливыми. Листья с деревьев опадали как-то не красиво, кучи соломы были какие-то слишком рыхлые и хохлатые, стерня неопрятной и местами неприлично зелёной от поднявшегося осота. Хотя, наверно, и там, в родных местах всё, в общем, было так же...

– Держись, – не оборачиваясь, крикнул дядя Юра.

Мотоцикл особенно высоко подпрыгнул, глухо долбанул передний амортизатор. Заревел и задымил мотор. И они оказались на ровном и круглом, как монета, покосе.

– Вот и приехали, – убрав в карман выцветшей, скорее всего голубой когда-то, рубахи ключ, сказал дядя Юра, – сейчас иди за мной.

Лес, в который они вошли, показавшийся с опушки густым и дремучим, будто по волшебству расступился, пропустил их. Дядя Юра всё шёл, Сашка, озираясь, поспевал за ним. Прикрывался рукой от хлёстких ударов распрямляющихся ветвей и молодых стволиков. Среди сплошных зарослей над землёй возникло какое-то пустое пространство, над головой же остались всё те же переплетения буро–зелёных и красно–оранжевых древесных крон. А под ними, открылся, грязно–желтый осыпающийся холмик. Скорее, даже – курган.

– Вот их норища-то,– почти шёпотом сообщил дядя Юра.

– Чьи, барсучьи, что ли? – удивился Сашка.

– Ну, а чьи же?

У подножья кургана Сашка действительно различил большую дыру.

– Пошли, тут у них целый дом многоквартирный, – дядя Юра пробирался куда-то левее норы.

Сашка, приклоняясь, поспешил за ним. Показалась ещё одна нора, затем чуть выше ещё. От некоторых отходили настоящие дороги, исчезавшие где-то среди осин и черёмухи. Весь холм оказался изрыт норами, пошире, или поуже. Одни уходили вглубь земляной кучи под углом, другие, как колодец вели почти вертикально вниз.

– Вот, смотри, – торжествовал дядя Юра, – точно такого-то ещё не видал?

– Нет, не видал, – признался Сашка.

– Знай, теперь, тут они и живут. Молодняк рядом строится. Сколько их тут никто не считал.

– А где они сейчас? – шепотом, почти на ухо дяде Юре, спросил Сашка, отступая от ближайшей дыры.

– А кто их знает? Днём спать должны, значит, там, в норах и сидят. Ночью на смену пойдут жир нагуливать. Зимой-то, как медведи же, в спячке, надо жирочку-то подкопить. А барсучье сало, оно знаешь, как ценится! В аптеке, в городе, больше сотни стоит, на той неделе сам видел. Всякие витамины в нём. От простуды хорошо. На рынке за большие деньги продают в баночках. А умельцы-то – жулики, собачий жир вместо него натакались продавать. Не разобрать, кто не знает дак. А, говорят, и его берут. Заболеешь когда оправда, дак за всякое зелье сохваташься…

– А лиса их не трогает? – перебил Сашка, вспомнив, что барсук с лисой, вроде бы, не дружат.

– Может, где и споруются, только тут исконно их – барсуков земля. Сколько помню, всегда они тут жили, и мне ещё дедушка показывал. Тоже, говорит, с детства знал. Не нами, Барсучьим колком, названо.

Дядя Юра всё ходил и ходил от норы к норе. Всё рассказывал о звере барсуке, о его повадках, случаях с разными охотниками, о мечте заветной завести собаку–норника, чтобы умела по норам лазить и не боялась барсучьих зубов и когтей.

– Он, барсук, так-то воловатый, а если прищучить его – зверь. Кого хочешь задерёт. Вот и собака должна быть злой, чтобы схватила, и насмерть. В журналах пишут, бывали случаи, до того упластаются, схватит собака-то и не отпускает, а барсучина её лупасит когтями, бывает и до смерти. За ошейник, за поводок, тихонько обоих вытаскивают из норы-то: мертвую собаку и барсука в зубах у неё, – рассказывает вполголоса дядя Юра. – Только вот где их, таких-то собачек, берут?

– Ладно, всё, пошли тихонько. Им, поди, уж на работу пора, а мы мешаем. Топчемся тут, говорим. Может, вон, из кустов за нами подглядывают: «Когда уж их леший унесёт?». Да и груздей-то всё ещё не наискали.

Солнце, найдя оконце в сером, незаметно накатившем заслоне тяжёлых туч, пробилось, обнаружив длинные тени деревьев, просвечивая, казавшуюся плотной, толпу берез и осин. Глаза, ощутив эту перемену, запротестовали. Отказались принимать резкие контрастные краски. Сашка долго щурился, привыкал.

– Э-э, брат, дак пора уж и домой, – спохватился дядя Юра, взглянув на часы, – смотри-ка, и не заметили, как солнце повернулось. Сейчас уж всё, никаких груздей не найти.

***

Сашка теперь совсем вырос, стал Александром Владимировичем. Сидит он в светлом офисе у компьютера и телефона. На прием к нему не всякий ещё и попадёт. Тяжела чиновничья ноша. Работа нервная, неблагодарная. От того и «авторитет» у Сашки растёт не по годам, и щёки румяные со спины видать.

И всё нормально вроде, и оклад, и премии и прочее «по-знакомству». A, только, бывает, что-то потянет Сашку на родину. Проедет он по деревне на новеньком личном авто. До леса съездит. А всё не то... И понял однажды Сашка: «В Барсучий колок надо. По нему тоска эта». Ружьё дорогое «вертикалку» давно уже купил. Всё думал: «Зачем? Который год в сейфе лежит». А, оказывается, для него, для Барсучьего колка, всё. И разузнал, что собака эта норная существует, и давно ему известна, и зовётся она таксой. И даже купил щенка на радость жене и детям. «Лазили» с дочкой в Интернете. Нашли, как тренируют таких собак, рекомендации разные. Даже и научили кое-чему щенка.

Наконец, уже в октябре, поехали, с другом, на служебном УАЗе. Только, как не рыскали по брошенным заросшим полям, не нашли дорогу. И знатоков в деревне уже не осталось. Выпустили, каждый, с десяток патронов по берёзам, да и повернули домой…

А может, и хорошо, что не нашли...

[GREEN]

№ 16

КНИГА НА СЧАСТЬЕ

Хлопнула входная дверь. И как это часто случалось в последнее время, сердце у Риты сжалось. От обиды, что Вадим снова пришёл почти в одиннадцать. От злости, что неизвестно где проводит свои вечера. От неприязни, которая поднималась с неведомого дна души, когда она, встречая его, ловила виноватый взгляд таких любимых серых глаз. Никогда прежде Рита не думала, что их отношения с Вадимом окрасятся подобными эмоциями.

А начинался их роман сказочно.

В тот вечер Рита решила немного отдохнуть. Предупредив мать, что немного задержится, она сначала погуляла по центру города, радуясь тому, как изменился он за последний год, потом посидела на скамеечке у фонтана.

Работа бухгалтера девушке очень нравилась – ей всегда было проще разбираться в хитросплетении цифр, чем общаться с людьми. Это был минус, так как иногда она чувствовала себя ужасно одинокой. И хотя родители деликатно молчали, лишь мать, увидев на улице женщину с коляской, печально вздыхала, Рита и сама понимала – пора устраивать личную жизнь. Недавно ей исполнилось двадцать восемь, карьера складывалась отлично, а вот перспектива выйти замуж вдруг стала казаться недостижимой, как вечно ускользающий горизонт.

- Девушка, извините…- неожиданно раздался мужской голос.

Неужели это мне, удивилась Рита. В ответ на её нахмуренные брови молодой человек улыбнулся и пожал плечами.

Отшить наглеца, легко и беззаботно, как умеют некоторые девушки, у неё не получилось – нужные слова всегда приходили с опозданием, к тому же и молодой человек на наглеца не тянул.

- Меня сегодня назначили начальником отдела, - сказал он. – То есть ещё не назначили. Объявят в пятницу. Может, Вы не откажетесь поужинать со мной?

Такого поворота событий, достойного дешёвой мелодрамы, Рита не ждала. «Что же делать? – занервничала она. – Послать подальше или…» Однако ей, как назло, нравились мужчины этого типа, суховато-спортивные, с тёмными волосами и серыми глазами.

- Вадим, - произнёс молодой человек и протянул руку.

Жест дружеского расположения огорчил Риту. Точно так же она расстроилась, когда однажды услышала, как шеф по телефону хвалит аналитический ум своего главного бухгалтера. И хотя девушка не хотела, чтобы начальник увидел в ней привлекательную женщину, однако задумалась: неужели для мужчин она - лишь товарищ, с которым можно обсудить любой финансовый вопрос.

Вспомнился разговор с матерью. Та, провожая дочь в отпуск, сказала, что совсем не обязательно напускать на себя неприступный вид.

- Иначе ты никогда и ни с кем не познакомишься.

- А что, я должна вести себя доступно?! – возмутилась Рита, но мать возразила, что не стоит воспринимать её слова столь гротескно, и что женщине надо выглядеть мягкой и покладистой.

- Пушистой кошечкой, - сыронизировала девушка.

И мать согласно закивала:

- Да, кошечкой, а не каменной скалой.

Тогда Рита пренебрежительно фыркнула, только потом всю дорогу мысленно спорила с матерью, напоминая той, кто её воспитал. Да и на отдыхе этот разговор вспомнился не однажды. В чём-то мать была права, потому что за дни, проведённые на курорте, к ней подошли всего два деда – любители молодых тел и бесконечных рассказов о внуках.

- Мы просто посидим в кафе. Вас это ни к чему не обяжет! – нарушил Ритины размышления Вадим.

- А Вам что, больше некого пригласить? – поинтересовалась она, злясь на саму себя и на глупые правила этикета, которые не позволяют женщине сразу же сказать «да».



- Получается, что некого, - признался Вадим.

- Хорошо, - согласилась Рита. – Только за себя я плачу сама.

До кафе они дошли молча. Рите понравилось, как решительно направился к столику Вадим. Если бы выбирала она, то тоже выбрала бы этот, чуть в стороне и спрятавшийся за раскидистой пальмой.

Присаживаясь, Рита спросила:

- Вы здесь уже не в первый раз?

- В первый, - ответил Вадим, затем добавил, - И девушек вот так никогда не приглашал.

Скрыв смущение за ширмой из меню, Рита попыталась сосредоточиться на заказе, но ей это не удалось. Когда она нервничала, то теряла над собой контроль.

- И всё-таки позвольте почувствовать себя мужчиной, - попросил Вадим. – Мы ведь не в Европе. И назначение – это почти как день рождения.

- Но я пришла без подарка, - возразила Рита.

- А что бы я сейчас без Вас делал? Сидел на кухне и жарил картошку?

Девушка рассмеялась:

- Так Вы любите жареную картошку?

Раз сам готовит, значит, живёт один, подумала она. Это была хорошая новость. Ей, как любой нормальной девушке, было важно узнать, что понравившийся молодой человек - не женат.

- А кто же её не любит? – улыбнулся Вадим.

После разговора о картошке он начал рассказывать о себе и о своей работе. В конце концов, Рита тоже разговорилась. И если она чего и стала опасаться, так это того, что, выйдя из кафе, они разойдутся в разные стороны. Но как, не потеряв своего лица, дать Вадиму номер телефона? Всё же, наверное, правы были подруги: она слишком усложняет жизнь. Только легко сказать: «Будь проще!», и совсем другое – написав на салфетке несколько цифр, непринуждённо протянуть её собеседнику. Это надо уметь. А Рита в отношениях с мужчинами, особенно с теми, к которым испытывала симпатию, всегда была стеснительной и неловкой.

После ужина Вадим пошёл её провожать. Почти всю дорогу девушка молчала, хотя и понимала – это уменьшает шансы на новую встречу. Но он, проводив её до дома, протянул свою визитку и сказал, что благодарен за чудесный вечер и что будет рад звонку.

Неделю Рита промучилась. Телефон притягивал её, словно магнит, а потому она была вынуждена придумывать разные отвлекающие занятия. Только вот беда – всё валилось у неё из рук. Мать, наблюдая за дочерью, как-то поинтересовалась: не случилось ли чего, и Рите пришлось врать, живописуя немыслимое количество работы в этом месяце.

Когда девушка позвонила Вадиму, он, подняв трубку, сразу же спросил: «Рита?!» И пригласил в театр. После этого Рите стало так легко и весело, как давно уже не было.

Они встречались три месяца. Вадим очень понравился её родителям. Но всё равно Рита удивилась тому, как легко они согласились на её переезд к молодому человеку.

Пожалуй, сомнения, верно ли поступает, были лишь у неё: одна из однокурсниц уже лет пять мучилась, придумывая, как перевести гражданский брак в нормальный.

И вот уже почти год они жили вместе. Ритины замужние подруги любили жаловаться на мужей, но девушка их не понимала.

- Вы - идеальная пара, – сказала ей однажды мать. - Тебе повезло. Береги Вадима!

Мысленно дочь согласилась, однако женщинам всегда хочется больше, чем они имеют. И теперь она мечтала о семье и о ребёнке.

И вдруг начались проблемы. Вадим явно что-то скрывал. Вот и сегодня он пришёл поздно. Сейчас она, как вчера и позавчера, спросит: «Ужинать будешь?», он ответит, что уже поел, сходит в ванну и ляжет спать.

- Вот, это тебе, - достал Вадим из сумки какой-то свёрток.

Девушка обрадовалась, не подарку, а тому, что ставший привычным ритуал наконец-то нарушен. Презент оказался большой книгой, которую Рита, словно школьница, гадающая на судьбу, распахнула наугад и, не глядя, ткнула пальцем в страницу. Палец показал на рецепт приготовления щей. От обиды потемнело в глазах. Значит, Вадим считает, что она плохо готовит? Это она-то?! Которая ради него проводит на кухне всё своё свободное время. А завтра он принесёт ей руководство по сохранению молодости! Скажет, уже пора. Это ведь мужчины в любом возрасте хороши, женщины же с годами теряют свою привлекательность.

- Уходи, уходи немедленно! – закричала Рита и, увидев в глазах у Вадима недоумение, запустила в него книгой.

Щёлкнул замок. Девушка осталась одна. Тут же, в прихожей, она опустилась на пол и зарыдала. Никогда прежде с ней такой истерики не случалось. С детства Рита привыкла прятать эмоции глубоко внутри. А вот теперь сорвалась. И о чём она сегодня кричала? Что любит его и ненавидит, что верила ему больше, чем себе, что хотела родить сына, похожего на него, но что у них ничего не получается, так как они друг друга не понимают.

Выплакавшись, Рита встала, подняла книгу. Этот последний подарок она возьмёт себе, а все прочие – оставит. Книга открылась на измятых страницах. Холодные закуски. Иногда ей хотелось восторженно завизжать, броситься на шею к Вадиму и прошептать: «Я тебя люблю!» А вот и рецепты салатов - Рита с нежностью провела рукой по картинке. Каких только экзотических блюд они не попробовали в летнем круизе!

Иногда Рита сама удивлялась, с каким удовольствием занимается хозяйством. Но ей до того нравилось кормить Вадима, что частенько тайком от коллег она выискивала рецепты в Интернете. Так вот почему он принёс эту книгу! А она, вместо того, чтобы обрадоваться, накричала на него. И ведь ничего не исправишь, выплеснутых сгоряча слов не вернёшь. Впрочем, раз Вадим даже не попытался сказать что-либо в своё оправдание - это и к лучшему.

Вздохнув, Рита захлопнула книгу. Пора было уходить. Представить, как она посмотрит в любимые глаза, девушка не могла.

Она чувствовала себя виноватой и в то же время была обижена. И боялась вновь сорваться. Но как будешь собираться, если не знаешь, за что браться, а в глазах стоят слёзы? Тогда Рита сунула в сумку злополучную книгу и вышла в прихожую.

Дверь была уже открыта, когда пришёл лифт. Это он, вздрогнула девушка.

- Выходи за меня замуж. Я люблю тебя, - попросил Вадим.

И Рита, подняв глаза, увидела сначала огромный букет своих любимых хризантем, а затем – сияющее лицо Вадима.

Утром Вадим, как обычно, подвёз Риту на работу. Перед тем, как выйти из машины, она призналась:

- Когда ты ушёл, я думала, что между нами всё кончено.

- Я тоже думал, что ты меня не любишь…

- Но почему? – удивилась Рита.

- Потому, что человек не всегда понимает, как к нему относится другой человек. И начинает себя накручивать.

Поцеловав Вадима, Рита пообещала:

- Я больше не буду скрытничать!

- А я, если что, буду спрашивать!

[GREEN]

№ 17 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

Единственный звук в гудящем от ветра поле
рассказ

Паша провёл руками вокруг себя. Бункер, напичканный припасами, рассчитанными на долгую постапокалиптическую адаптацию, совершенно не нравился Насте. Ссутулившись, она испуганно оглядывалась вокруг. Её пугал сырой душный воздух, искусственное освещение и до невозможности сжатое пространство.

- Пожалуйста, останься ещё. Выслушай!
- Зачем? Я наслушалась лекций.
- Посмотри, разве тебе не нравится это?
Паша больно схватил её за руку и усадил на стул, выдвинул из стены складной стол и восторженно посмотрел на неё, ожидая похвалы. Именно тогда Насте показалось, что он сумасшедший. До этого она не придавала Паше никакого значения, мальчишке из другого класса, жившего через дом от неё, которому она частенько разбивала нос в школе. Он поступил на математический факультет. Она тоже поступила, только постоянно забывала, куда. В итоге Паша остался лаборантом при своей кафедре, Настя продавала детские игрушки в универмаге.
- Понимаешь, чем раньше мы спрячемся, тем меньше вреда принесём…. Я вынужден вредить…. Я обычный потребитель…. – Паша недоговаривал, мямлил в конце предложений, пылко начиная снова. – Я в стае. Я не могу начать, пока все также гадят. Всё это. Оно отравляет….
- Паш, - протянула Настя, жуя жвачку, брезгливо насупившись и нетерпеливо ожидая момента, чтобы сбежать.
- Ты тоже как все пользуешься… - Паша наблюдал, как двигаются её челюсти. - Потом выплюнешь…. А это веками….. Ты потребитель.
- А мне не стыдно, - Настя решила защититься, хотя не понимала, о чём он говорит.
- Да, я потребитель! – гордо выпалила она и даже выпрямилась. – А теперь я пойду! Открывай свою бандуру!
- Я зайду за тобой вечером, - пообещал Паша.
Паша долго сидел недвижно, злясь и негодую. Как же так? Почему она не понимает его? У них всё получится. Они переживут разрушения. А когда всё закончится, они начнут всё заново. Всё будет правильно. Так как надо. Глупые, тщедушные потребители! Негодовал он. Но мысли о продолжении правильного рода немного успокоили его. Красочные картинки юного тела Насти заполонили его сознание. Он представлял её в этом бункере на стуле, который она только что покинула, на кровати…. И вот он уже всё ей простил. Какая же она глупенькая, какая же она маленькая.

Стряхнув с себя землю, прилипшую к одежде на выходе из бункера, Настя решила помыться и переодеться. Переодевшись, она выбросила одежду, в которой лазила в бункер. А вдруг на ней какой-нибудь вирус, как в древних пирамидах, думала она.
Вечером она отправилась на дискотеку. Была суббота. И ничего так не придавало вечеринке огонька, как вывеска, «Прощальная туса планеты!»

На окраине города над частными домами солнце щедро приближалось к горизонту.
Мальчишки свистнули Рината. Он отмахнулся и оживлённо продолжил подметать двор и тропинки к огороду.
- Давай, скорее! - вопили пацаны.
- Тсс! - он поднёс ко рту палец и указал на дом. - Мать дома, - беззвучно проговорил он.
Мать Рината вышла на порог и сняла с верёвки рубашку.
Закончив подметать, Ритнат небрежно отбросил метлу за сарай и метнулся домой.
- Я всё! - он заявил нетерпеливо.
На вешалке на двери висела выглаженная рубашка. Ваня обрадовался. Мать, видимо, отпустит его сегодня. Но он ждал самого главного, наблюдая как крепкие руки матери замешивают тесто.
- Мааам... - протянлу он.
- На подоконнике, - резко ответила она.
Ваня взял потрёпанный кошелёк и вытащил купюру. Немного подумав, вытащил другую.
- Совесть имей, - укорила она, заметив заминку.
- Спасибо мам! - Ринат перепрыгнул через диван, чмокнул её в щёку, сорвал с вешалки рубашку и понёсся в комнату.
Через несколько минут он бежал по улице, догоняя своих друзей, ощущая закатный ветер в складках свежей шуршащей рубашки, и вес двух купюр, окрылявших и придающих баланс.
Ринат торопился вдоволь навеселиться перед летним призывом, самым страшным и неизвестным, как ему казалось, что могло с ним случиться. Он боялся прийти обратно и увидеть всё по-другому. Его друзья Петька и Макс так и останутся шнырять по улице, потому что они доходяги со справками, как называла их мать.
Багровое солнце распылялось в его рыжих волосах.
Мать взволнованно смотрела ему вслед и, не удержавшись, выкрикнула, чуть не вывалившись из окна:
- Без приключений там!

Он махнул ей и понёсся дальше. Женщина долго смотрела ему вслед, вспоминая, как ещё вчера он был совсем маленьким; а теперь, словно со стороны его наблюдала: стал высоким, угловатый правда ещё. Весь в папку, подумала она. И опять всплакнула по когда-то погибшему мужу.
В зале пылился компьютер. Она печально перевела на него взгляд и с усмешкой вздохнула: когда-то она жалела, что он слишком много времени проводит дома.
Настя танцевала сама по себе в обезумевшей от ритмов толпе. Никто к ней не подходил. Она и не старалась привлечь внимание. На минуту она вспомнила о Паше. Со всеми его странностями он мог бы быть с ней, быть частью её жизни, скрашивать её одиночество. Но его не было, хотя он мог бы. Настя опасалась кого-то встретить сегодня, опять разбить сердце. Никто не говорил, что в клубах можно встретить судьбу. Но она верила. И всё же хотелось оставить что-то от себя. Надоело притворяться сухарём и делать вид, что ей всё равно, когда парни забывали о ней уже на следующее утро. Настя решительно двинулась из толпы, пытаясь пробить дорогу к выходу, когда какой-то парень выхватил её и закружил в танце.
Высокий рыжий парень, с таким необычным рыжим цветом, приглушенным словно, песочным. Прекрасный парень, и всё же жидкий какой-то, текучий, несформировавшийся, набросок гранитного Атласа, на котором будет держаться вселенная счастливо подвернувшейся ему когда-нибудь юной девочки. Настя отчётливо представляла, каким он станет в зрелости. У неё перехватило дыхание от восхищения и ревности к той или тем многим, которых он осчастливит или хотя бы просто появится на пути. Настя млела и плавилась в его руках из нежной светлой кожи и стальными мышцами под ней, словно он отливал ей новую форму сердца.

Они долго болтали у бара, крича друг друга в уши, перекрикивая музыку. Но ничего не расслышав, начали целоваться. Ринату было 18, Насте 22. Зажимая зубами, его упругую губу, она понимала краешком сознания, что это безнадежно, что у него еще всё впереди; и, вспоминая своё бурное студенчество, её сжало от ревности и зависти. И столько сочных малолеток вокруг. Она даже отвернулась от него. Но Ринату упрямо приблизил её к себе. У Насти закружилась голова, и, обвиснув на его руках, она подумала: Ну и пусть. Я останусь частью его юности.
Никто в клубе так и не ощутил первого сотрясания земли.

Паша позвонил в дверь.
- Настя готова?
- Нет её, - ответила мать.
- Вы шутите, - не зная, что думать сказал Паша.
- Чего шучу? Суббота! – крикнула мать и захлопнула перед ним дверь. Она с детства недолюбливала Пашу.
В этот момент землю сотрясло второй раз. Паша знал, где она может быть. Но не поехал за ней, потому что оставалось слишком мало времени. Его расчеты оказались неточными, он рассчитывал начало конца на раннее утро, поэтому он только вечером поехал за Настей. Ничто кроме неё не держало его и не тормозило сборы. Какое предательство! – подумал он, развернулся и на всей скорости направился к бункеру.
Землю сотрясло в третий раз. Настя почувствовала это и поняла, о чём говорил Паша. С потолка обвалилась штукатурка. Динамики загудели, лампочки заискрились.
- Я… Я люблю тебя! – крикнула Настя Ринату, но музыки уже не было, только взволнованное испуганное дыхание толпы и скрежет и завывание на улице.
Мальчик боялся посмотреть, что происходило вокруг. Стены сорвались, его тело что-то полоснуло. Боль отобрала дыхание. Ринат заградил Настю руками, обтекающими кровью. Он не сводил с неё испуганных глаз, познавая что-то большое, чем суеты жизни, что-то, что стоило понять раньше, что было заложено в нём еще с рождения. Как это странно познавать это так внезапно, рано, так вынужденно.
- Я люблю тебя, - ответил он ей, и крепко обнял. Больше ему не за что было держаться….

Паша победил. Паша переждал и вышел первым и последним на новую землю. Ледяной огонь смёл со своего пути всё, что стало его причиной. Ледяной огонь успокоился и лёг у подножья нетронутых гор.

- Глупая, глупая, - не переставал Паша думать о Насте. Он примерно рассчитал расстояние до клуба от своего бункера. Ему хотелось возликовать, убедиться, нет, не позлорадствовать, убеждал он себя.
Всё, что здесь когда-то было, липким пеплом стекло на землю. Всё: плоть, искусственные материалы, земля, камни, дерево.
Паша взял эту грязь и размазал на пальцах. Остатки просочились сквозь пальцы и упали обратно в жижу на землю, став единственным звуком в гудящем от ветра поле.
Паша остался один. Его лицо наполнило странное выражение разочарования.
В жиже на земле бактерии продолжали питаться, размножаться, умирать и возрождаться. Их грело солнце, ветер приносил влагу. И всё начиналось сначала.

[GREEN]

№ 18 ... ИЗВИНИТЕ, В ФИНАЛ НЕ ПРОШЛО - ОТСЕЯНО ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ЖЮРИ НОМИНАЦИИ. НЕ ЖЮРИТЬ!

ЮБИЛЕЙ

То академик, то герой
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Пушкин А.С.

В детстве я не был избалован вниманием взрослых, и в результате - закомплексованность, закрытость. Окружающий мир манил, но наблюдал я его между створок своей раковины. Из близких родственников только один дядя, Владимир Васильевич, воспринимал меня личностью с раннего детства. В его присутствии я, незаметно для себя, покидал эту раковину, становился раскованным и веселым. При встречах дядя Володя всегда уделял мне много внимания. Он подкупал своей искренностью, непосредственностью, юмором и тонким пониманием моих мальчишеских проблем. Должно быть, в душе дядя Володя все еще был мальчишкой. По прошествии многих лет понимаю, что человеком он был удивительным и обладал двумя редкими очень симпатичными качествами.

Первое – воспитание. Дело в том, что он рос в дворянской семье. Правильное и хорошее воспитание для советского времени было качеством действительно редким. В сумме же с природной добротой оно давало потрясающий эффект.

Только Владимир Васильевич мог быть таким галантным кавалером и до конца жизни (а это 86 лет) не сидел в общественном транспорте, если хотя бы одна женщина стояла. Во время застолья можно было получить большое удовольствие, всего лишь наблюдая за его поведением. Только дядя Володя мог так изящно и непринужденно управляться со столовыми приборами, поддерживать интересный разговор, вовремя и, кстати, рассказать анекдот, сделать комплименты дамам, поухаживать за ними. Иногда неназойливо брал инициативу по развлечению гостей в свои руки. Тогда, в зависимости от обстоятельств, либо рассказывал балладу Беранже, которого очень любил, либо забавные быльки из питерского послереволюционного времени.

Второе качество – это любовь к жизни и, несмотря ни на что, всегда бодрое и жизнерадостное настроение. Большего оптимиста, чем Владимир Васильевич мне встречать не приходилось. Был он оптимистом вопреки всему. Ведь из толпы явно выделялся, как белая ворона в стае черных. Не только власть видела в нем чужого, но даже кое-кто из обычных людей считал за ненормального. Я же трепетал от счастья, когда видел его.

В нарушение законов жанра я вынужден раздвоиться на еще одну сюжетную линию. Без дяди никак главная линия не вырисовывается, да и думаю читать о таких людях, не должно быть утомительно.

Дядя Володя любил Россию, знал ее историю и просто благоговел перед личностью императора Петра. О Петре I знал много, видимо впитывая информацию всю жизнь. Порой рассказывал такое, что в печати встречать не удавалось. Очень любил дядя Володя Указы Петра и многие из них помнил.

Чаще всего мы виделись во время всевозможных праздников, когда собиралась вся наша многочисленная родня. И перед тем, как сесть за стол, дядя Володя иногда полностью, а иногда фрагментами под смех и одобрение гостей зачитывал указ Петра I – «О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющем»:


Перед появлением многонародным гостю надлежит быти:
- мыту старательно, без пропускания оных мест;
- бриту тщательно, дабы нежностям дамским щетиною мерзкою урону не нанести;
- голодному наполовину и пьяному самою малость.
В гости придя с расположением дома ознакомиться заранее на легкую голову,
особливо отметив расположение клозетов, а сведения в ту часть разума отложи, коя
винищу менее остальных подвластна.
Явства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам
не учинить. Зелье же пить вволю, нежели ноги держат, буде откажут – пить сидя.
Лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся
же слава, ибо сия смерть на Руси почетна. Ежели меры не знаешь – на супругу
положись – оный страж поболее государевых бдение имеет.
Упитых складывать бережно, дабы не повредить и не мешали бы танцам.
Складывать отдельно, пол соблюдая, иначе при пробуждении конфуза не оберешься.
Беду почуяв, не паникуй, нескорым шагом следуй в место упомянутое, но
по дороге не мешкай и все силы употребляй для содержания в крепости злодейски
предавшего тебя брюха.
Будучи без жены, а то и, дай бог, холостым, на прелести дамские взирай
не с открытой жадностью, но исподтишка – они и это примечают, не сомневайся.
Таким манером и их уважишь и нахалом не прослывешь.
Руками не действуй, сильно остерегаясь и только явный знак получив, что
оное дозволяется, иначе конфуз свой на лице будешь носить долго.
Без пения нет веселья на Руси, но оное начинают по знаку хозяйскому, в раж
не входи, соседа слушай – ревя в одиночку, уподобляешься ослице Валаамовой,
музыкальностью и сладкоголосьем же, напротив, снискаешь многие похвалы гостей.
Помни, сердце дамское на музыку податливо.


Но особенно его любимым был Указ, изданный Петром в 1709 году. Его дядя вспоминал чаще других, возможно из-за актуальности, поскольку появившиеся в то время на улицах города стиляги шокировали публику. Дословно он выглядел так:

«Нами замечено, что на Невской перспективе в ассамблеях недоросли отцов именитых в нарушение этикета и регламенту штиля в гишпанских камзолах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру Санкт-Петербурга указую впредь оных щёголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звание и именитость не взирать, также и на вопли наказуемых».


Точно также любил дядя Володя свой родной город и всегда подчеркивал, что царь Петр - отец города. Переименование города в Ленинград считал деянием кощунственным и не признавал.

Благодаря авторитету и влиянию дяди, любовь и восхищение Петром I поселилось с детства и в моем сердце.

День 30 мая 1972 года ждал я с особым нетерпением. В этот день исполнялось триста лет со дня рождения отца города – царя Петра I. Накануне написал заявление на отгул и 30 мая ушел с работы с середины дня. Петропавловский собор работал до девятнадцати часов, и я не сомневался, что даже при большем стечении народа к могиле Петра попаду. Купил букет гвоздик и спустился в метро. Вышел я на «Горьковской» и, в прекрасном настроении, опьяненный весной и солнечной погодой, быстрым шагом пошел к крепости. По пути, конечно, созерцая в восторге красоту созданную Петром, и понимая, что это всего лишь маленькая толика из сотворенного им, в который раз удивляясь на то как много может сделать за свою короткую жизнь человек, если имеет великую цель. Прохожу по мостику, захожу в главные ворота крепости, и в душе начинает нарастать какое-то беспокойство - уж больно пустынно в Петропавловке. Действительно, подхожу к собору, а входная дверь закрыта - ни объявлений, ни объяснений никаких. На площади, недалеко от входа, в позах, выражающих недоумение, стоят человек пять-семь таких же чудаков, как и я, и тоже с букетами.

В каком-то смятении и, как это ни странно, надежде я быстрым шагом пошел вокруг собора. И вдруг, пробегая по внутреннему двору, почувствовал на себе взгляд. Оборачиваюсь и встречаюсь глазами с приятной пожилой женщиной, стоящей у неприметной двери в собор. Излучала она бесконечную доброту:
- Молодой человек, вы к Петру?

Появилось ощущение, что в этом действе участвую уже не только я, но и кто-то свыше. Усилием воли, придавив распирающее меня негодование, кротко ответил:
- Да…
- Подойдите сюда.

Я подошел. Поздоровался. Женщина улыбнулась и, осматривая меня с явной симпатией, сказала:
- Молодой человек, сейчас я отведу вас к могиле Петра и оставлю с ним один на один на целых пятнадцать минут. Я знаю, что у вас есть, что сказать императору в день его юбилея. Не стесняйтесь, говорите, будьте, уверены, он вас услышит.

Мы прошли несколько помещений, я ничего не запоминал, поскольку психологически был уже там, у Петра. Открываем потаенную дверь и попадаем в совершенно пустынный собор – усыпальницу императоров Российских. Подходим к могиле Петра. Живые цветы возвышаются над надгробием не менее чем на метр. Прежде чем уйти, женщина обратила мое внимание на бюст, установленный рядом с могилой, и сказала, что это единственный бюст, который делался с живого Петра. Свою работу скульптор Растрелли закончил в 1724 году, то есть за год до кончины Петра 1. Бюст не принадлежит Петропавловскому собору и взят только на время юбилея. Наконец она ушла по своим делам и оставила меня одного.

Я положил цветы и стал внимательно рассматривать бюст, пытаясь представить царя живым. В то же время, размышлял: с какой стати, почему я, самый, на мой взгляд, недостойный, был выбран судьбой представлять народ в день трехсотлетия со дня рождения Великого гражданина России и у могилы что-то примитивное говорить ему в этот день. Может быть, Петр и не обиделся, ведь он хорошо относился к простым людям, ну а его царственные наследники, наверное, уморились смеяться, глядя на такого простофилю.

А может быть все как раз и правильно, и я здесь не случайно. Петр должен видеть, что простой народ его, Петра, помнит, любит, и ценит труд, положенный на благо России. Власть же, по непонятным причинам, старательно вымарывает это великое имя из истории. Вот и град, названный при рождении царем именем Святого Петра, почему-то называется Ленинградом. Институт, который я закончил, при рождении был назван Политехническим институтом им. Пера Великого, а теперь он - имени крестьянина-токаря М.И.Калинина. Должно быть, власть считает это имя более достойным.

Пятнадцать минут пролетели так быстро. Появилась моя благодетельница и тем же путем вывела меня из собора. Пока шли, душа металась: «Как отблагодарить за такой удивительный подарок?».

И вот уж мы во дворе, а я стою в растерянности. Рабоче-крестьянское государство этикету не обучало, и иногда вынужденно попадал в затруднительные положения.

В дальнейшем жизненный опыт, конечно, дал рецепт. Рецепт безотказный, и пришел он из Польши. Поцеловав женщине ручку, можно положительно решить абсолютное большинство проблем, возникших между вами.

Так ничего и не придумав, кроме банального «спасибо», я оставался некоторое время стоять у собора, переполненный впечатлениями, несколько озадаченный и недовольный собой.

На следующий день проснулся с чувством горечи и недоумения. Хотелось думать, что вчерашнее событие – всего лишь случайное недоразумение, может, собор закрыли вынужденно, может, случилась какая авария в районе.

Утром в киоске «Союзпечать» купил все газеты, которые вышли 31 мая. Пришел на работу, листаю: «ПРАВДУ», «ИЗВЕСТИЯ», «КОМСОМОЛЬСКУЮ ПРАВДУ», «СМЕНУ» - нигде ничего. Осталась последняя газета «ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПРАВДА», первая страница, вторая, третья – ничего. В конце четвертой страницы мелким шрифтом написано, что вчера в Доме ученых состоялось собрание историков Ленинграда, посвященное трехсотлетию со дня рождения Петра 1.

Настроение мое эта маленькая заметка, конечно, не изменила. Таких действий власти я не ожидал и помню, впервые в жизни остро почувствовал, – в какой несвободной стране живу.

Прошло не так и много лет и все вернулось на круги своя; Великий город снова носит имя данное ему отцом – Санкт-Петербург, а самый мощный крейсер Российского флота назван - Петр Великий.

[GREEN]

№ 19

Хризантема

Все началось с Ивана Петровича, которому 21 ноября случилось исполниться 60 лет. И будучи самым старшим работником на заводе, он получил устное поздравление от всего цеха, где начальствовал, а также премию в размере двух тысяч рублей от директора. К премии прилагалась открытка, напечатанная секретаршей Леночкой, в которой от лица всего коллектива выражалось уважение к Ивану Петровичу, как заслуженному электромонтеру 6 разряда. А также упоминалось почтение к 42-летнему трудовому стажу юбиляра.

Итак, Иван Петрович, окрыленный поздравлениями, премией, гордостью к самому себе и ста граммами водки за игрой в домино, вышел с территории завода и направился к метро.

Сначала по дороге к подземке заслуженный электромонтер 6 разряда шел бодро, улыбаясь всем прохожим, ощущая в кармане легкое жжение от полученной премии. К середине пути улыбка с лица Ивана Петровича начала исчезать и вместо радости появлялась легкая степень озабоченности.

Еще через несколько метров физиономия Ивана Петровича выражала глубокие раздумья, терзанья и даже огорчение. Он уже не улыбался всем прохожим и не испытывал чувства окрыленности, он даже забыл о переполнявшей его гордости. Все его мысли занял один вопрос: «На что потратить премию?»

Читатель, наверное, уже плохо подумал об Иване Петровиче… Нет, он не подсчитывал на сколько бутылок и дней хватит его суммы. Наоборот, его в данный момент совершенно не интересовал алкоголь. Он хотел, чтобы деньги были потрачены с радостью, ну, или хотя бы на радость кому-то.

Подходя к метро, Иван Петрович уже разговаривал сам с собой, прикидывая и так и сяк… Как вдруг он оказался перед цветочным ларьком. И вновь глаза заслуженного электромонтера 6 разряда заблестели, и рот под усами расплылся в улыбке.

Перед глазами молниеносно возник образ его жены, Елизаветы Львовны. Которая хоть и была женщиной ворчливой, но все же, по мнению Ивана Петровича, заслуживала букета цветов.

Зажав деньги в кулаке, наш герой начал выбирать цветы. В вазах стояло бесчисленное множество разных сортов соцветий. И продавец, «каркающий» мужчина кавказской национальности, оглашая названия, явно не рассчитывал, что странный покупатель что-то купит.

Долго Иван Петрович собирался сделать выбор: разглядывал, нюхал цветы. Продавец уже и вовсе потерял надежду на покупку и лишь раздраженно бросал короткие фразы.

У самого же Ивана Петровича не то, что улыбка спала, у него даже выступила испарина на лбу. Он уже почти отчаялся найти что-то подходящее в душном павильоне. Как вдруг на глаза ему попалась неприметная ваза с хризантемами: маленькими, где на одной веточке было по несколько цветочков. Лепестки их были темно-бордового цвета, а серединка – желтой.

И так уж они приглянулись Ивану Петровичу, что он, не раздумывая, сказал Ашоту (так звали продавца):

- Беру все…- и прибавил, указывая пальцем, - вот эти!

Юбиляр разжал кулак и протянул горячие, смятые деньги. Глаза Ашотика заблестели, он засуетился… А Иван Петрович с чувством выполненного долга торжественно вытер пот со лба.

Выйдя из павильона, наш герой начал спускаться в метро, явно выделяясь из толпы со своим большим бордово-желтым букетом. Он улыбался проходящим мимо, особенно дамам.



Пока Иван Петрович метался в цветочном павильоне, в той же Москве, только на две станции севернее, поссорившись с мужем, шла молодая девушка. В сумочке ее упрямо звонил телефон, которого она словно не замечала…

Девушка шла на вечерние курсы по современной литературе. Настроение Ирочки, это имя девушки, было скверное. Раздражение переполняло молодое сердце: и на занятия ей не хотелось, и погода была плохая, и правый сапог зачем-то испачкался в луже… но Ирочка продолжала свой путь.

Он была замужней домохозяйкой. Детей у молодой семьи еще не было. И единственным развлечением были вот эти курсы.

Худо-бедно злая Ирочка в грязном сапоге зашла в метро на своей станции. Двери вагона распахнулись и она, очутившись в вагоне, заняла одно из пустующих мест.

Взгляд Ирочки через некоторое время стал отвлеченным и рассеянным, что выражало глубокие раздумья.

Не заметив, что позади уже две станции, и, не обратив внимания, что вагон уже заполнился пассажирами, Ирочка продолжала размышлять…

Как вдруг к ее лицу, а скорее даже в область между носом и ртом ткнулось что-то холодное. Девушка вспискнула и повернула голову вправо.

Первым, что захватил взор девушки, была веточка хризантемы: бордовая с желтой серединой. А затем она увидела усатое, улыбающееся лицо…

- Это Вам, - сказало лицо.

- Ой, спасибо…- выдохнула Ирочка…

Далее следовало действо совсем не характерное для обстановки вагона метро: зашедший мужчина с большим букетом хризантем начал дарить всем присутствующим вокруг него женщинам по веточке.

Хмурые и недоверчивые лица дам тут же расцветали. Их носы тянулись к соцветиям и вдыхали слабый аромат.

Как Вы уже догадались, мужчиной с цветами был наш Иван Петрович, которого в какой-то момент все же расперло от переполняющей его радости. И, не удержавшись, он решил поделиться ею с женщинами, силой обстоятельств оказавшимися в этот момент рядом с ним.



- Станция… - возник совсем неуместный голос машиниста.

Элеонора Степанова, выходя на нужной ей станции, улыбнулась напоследок мужчине, который одарил ее хризантемой, и направилась к выходу в город.

Элеонора шла к приятельнице в гости. Они раньше вместе работали, а теперь, после ухода одной из них, продолжают общаться.

Степанова набрала замершими пальцами номер квартиры на домофоне.

- Алло?! Да, Элечка, это ты, зайчик? - послышался нежный голосок.

- Да-да, это я Софочка…

- Ну, наконец-то… Открываю!

Минут через пятнадцать женщины уже сидели за накрытым столом, дымя сигаретами и попивая коньяк. Между ними в центре стола в вазочке стояла известная нам веточка хризантемы.

И, если Элечка курила непринужденно, глотая с наслаждением коньяк, то Софочка явно была чем-то обеспокоена. Он делала глубокие, частые затяжки и нервно поглощала коньяк, не спуская глаз с цветка…

Молчание затянулось, как вдруг:

- Элечка, так ты говоришь: некий мужчина раздавал в метро всем женщинам цветы? - в голосе Софочки слышалось явное недоверие, щеки ее зарумянились.

- Да, представляешь? - спокойно произнесла Элеонора, медленно выпуская дым, - Софочка, ты лучше расскажи, что за украшения прислала тебе в этот раз твоя сестра? Где она сейчас – в Новом Орлеане?

- Да, Элечка… В Новом Орлеане, - в голосе уже звучала некая угроза.

Но Элеонора не обратила на это никакого внимания. В голове ее проплывали воспоминания прошедшего свидания с новым знакомым: импозантным мужчиной на «BMW».

И если голова Степановой была наполнена приятными думами, то мысли ее подруги представляли собой молнии, проносившиеся в мозгу со страшной, неизвестной природе скоростью.

«…Это надо ж так… Хм, - думала Софочка, - Гена еще вчера мне дарил точно такие же хризантемы…» (поясним для читателя, Геной звали мужа Софии)

«… Ну, не может же быть это совпадением?! Она просто издевается надо мной… Так… вчера его долго не было дома… - старалась мысленно рассуждать Софочка, - Элька говорила, что была вчера на свидании. Я ей звонила в начале одиннадцатого… никого не было. Ага, и моего Генки тоже еще дома не было. Он пришел около двенадцати…»

София собралась с духом и спросила:

- Элечка, как прошло твое вчерашнее рандеву? Во сколько вернулась?

- Ты не представляешь… так здорово провели время. Сначала мы были …- Элеонора вскинула вверх густые черные ресницы и залилась перечислением заведений, которые им удалось посетить.

Меж тем, не слушая подругу, Софочка пристально разглядывала ее.

Нужно сказать, что обе женщины были хороши собой. Но Элеонора была более эмоциональна, что всегда притягивало мужчин. Она обладала неким шармом, чего Софочку лишила замужняя жизнь.

- Так во сколько ты вернулась домой? - перебила рассказ подруги София.

- Ой, я и не помню… это шампанское… - кокетливо ответила Элеонора.

«… Так, шифруются… «не помню», - мысленно передразнивая подругу, повторила Софочка. Которой теперь стало казаться, что вчера от ее подвыпившего мужа пахло именно шампанским…

- Знаешь, - продолжала Элеонора, - он обещал мне позвонить сегодня, но пока еще не звонил… Я переживаю…

Софочка опять не слушала подругу. Мысли опять вернулись к хризантеме…

Пока Элечка щебетала о любовных перипетиях, накал в душе Софии почти достиг предела.

И тут-то ничего не подозревающая Степанова на свою голову сказала:

- Ой, я домой вернулась около двенадцати… Это я вспомнила, потому что на часах его увидела. У него редкая марка часов: «N». Слышала про такие?

Тут глаза Софочки налились кровью. Часы этой марки позавчера она подарила своему мужу. И с криком:

- Пошла отсюда вон! – бросилась на подругу.

Сбив Элечку со стула, София трясла ее за плечи. А совершенно ошеломленная Элеонора повторяла только одну букву:

- А..а…

Сотрясание длилось с полминуты. В момент, когда Софочка ослабла, Элечка выбралась из-под нее и поползла к двери.

С кухни доносились нечленораздельные звуки оскорбленной женщины.

В прихожей Степанова, схватив пальто и сапоги, вылетела на лестничную клетку, с полной уверенностью, что ее подруга сошла с ума.

Сбегая вниз по лестнице (забыв про существование лифта), приглаживая растрепанную шевелюру, Элеонора, все еще находясь в состоянии дикого ужаса, лепетала на ходу неизвестные миру междометия…

И уже при входе в подъезд она налетела на какого-то мужчину, чуть не сбив его с ног. Но, тем не менее, не сбиваясь с курса и не сбавляя скорости, Элеонора Степанова, поскальзываясь, убежала в переулок.

Испуганный мужчина, обернувшись на ненормальную женщину, кого-то ему напомнившую, отправил ей в след пару крепких мужских словцов. Зашел в подъезд и поднялся на свой этаж, где с удивление обнаружил раскрытую дверь своей квартиры.

Переступив порог с темными предчувствиями, Геннадий проследовал на кухню, откуда доносилось мычание жены.

Автор считает нужным уберечь читателя от подобных семейных сцен. Но о характерных звуках бьющейся посуды, женской ругани и мужской брани читатель, наверное, догадался и сам.

Через три с половиной минуты из того же подъезда выбежал мокрый мужчина в осколках, судя по всему вазы.

Да это был Геннадий. Он сел в свой «Opel» и уехал в неизвестном направлении.

Так уже в четвертый раз за последние два года ревнивая Софочка лишилась очередной подруги и в шестнадцатый раз за последние пять лет – мужа…



Тем временем, уже знакомая нам Ирочка была на занятиях и томно слушала лекцию об Андрее Белом. Перед ней на парте лежала веточка хризантемы. Одногруппницы с интересом и завистью поглядывали в ее сторону.

Стоит отметить, что преподнесенная хризантема незнакомым мужчиной очень подняла Ирочке настроение. И она, уже забыв про ссору с мужем, думала о том, что очень любит его. И что очень хочет быть рядом с ним, а не слушать эту дурацкую лекцию.

Но все же лекцию Ирочка дослушала, а по ее окончанию вспорхнула и устремилась домой. А хризантема так и осталась лежать на парте…

И скажу Вам по секрету, вечер молодая пара провела в романической обстановке. И, отсчитывая от 21 ноября, примерно через девять месяцев в их семье появится еще один человечек.



Вернемся к хризантеме, оставшейся лежать на парте.

После того, как группа Ирочки, прослушав лекцию о Белом, разошлась, в эту же аудиторию зашла другая группа с целью прослушать лекцию о постмодернизме.

В этой группе среди прочих студентов училась некая Валентина. Как девушка мало приметная, но как студентка – передовая.

Так вот, Валечка заняла свое место (нужно заметить, что она всегда садилась за одну и ту же парту) и, можете себе представить, перед ней оказалась веточка хризантемы – бордовая с желтой серединкой.

Щеки Валентины густо налились румянцем. Взор ее был словно притянут к цветку.

Эту лекцию обычно активная Валя просидела «тише воды, ниже травы», удивляя несвойственным ей поведением сокурсников.

Она лишь оглядывалась на Вячеслава, сидевшего позади. Он был ее одногруппником, соседом по домам и давней любовью. Она давно вздыхала о нем, угадывая и в его робких взглядах некую симпатию.

Вячеслав также как и Валентина был человеком тихим и неприметным. Но, действительно, девушка ему нравилась, лишь нерешительность препятствовала юноше открыться.

Некий романтизм Славы разглядела Валечка, решив, что цветок послал ей именно он. К концу лекции Валентина была уже полностью уверена в этом и полна решимости.

Как только лектор завершил занятие, Девушка резко стала со своего места с хризантемой в руках и, повернувшись, пошла к оторопевшему Вячеславу (который, кстати, от неожиданности потерял дар речи).

Подойдя к нему, Валентина без предисловий объяснилась ему в своих чувствах и поблагодарила его за этот отважный и долгожданный шаг. Вячеслав, сначала мало чего сообразивший, через миг понял, что волею судьбы он избавлен от мучительных объяснений. И лишь слабо улыбнулся в ответ на тираду девушки.

Через пару месяцев Вячеслав и Валентина зарегистрировали свой брак. Они были 381 парой в этом ЗАГСе за текущий год. Но спустя много лет, своим детям Валечка рассказывала о романтичном признании их папы ей в любви. Годам к пятидесяти сам Вячеслав уже начал собой гордиться.



Возвратимся назад: вновь в вагон метро, где в это время Иван Петрович, заслуженный электромонтер 6 разряда, дарил цветы всем женщинам.

Как Вы уже знаете, что всем дамам было приятно получить хризантему в подарок. И лишь она женщина, получившая в руки хризантему, смертельно побледнела и стремительно вышла на следующей станции. Никто не заметил ее, а если кто и обратил внимание, то при всеобщей радости тут же позабыл.

Выйдя из вагона, женщина поднялась в город. Отрешенным взглядом посмотрела по сторонам и, повернувшись, пошла вниз по улице.

Голова ее была непокрыта, платок сбился где-то на шее, волосы слегка растрепались от ветра. Она медленно шла вдоль моста, глаза же ее были сухи и печальны.

Какое-то время она продолжала свой путь, не сворачивая, а потом вдруг ни с того, ни с сего шагнула на проезжую часть, кишащую в это время автомобилями.

У края тротуара собралась толпа, никто не мог объяснить приехавшей милиции, что произошло. Просто шагнула и все… Так неожиданно и такая молодая… Было ей около тридцати семи лет, как потом установило следствие…

Да так и остался этот случай странным в памяти его свидетелей. Но на самом деле, всему виной были простое совпадение, суеверие, а может просто отчаяние.

Ей было тридцать семь лет. Всю жизнь она прожила одна, не выйдя замуж по воле матери. С годами копились предрассудки, суеверия… После смерти матери охватило отчаяние. Тоска сжирала. И вот, решившись, что от ее бессмысленной жизни ждать вслепую нечего, она обратилась к услугам некой гадалки. Которая, будучи с сильнейшего похмелья, а может просто бездарной, брякнула бедной женщине совершенную глупость, первое, что пришло на ум.

На вопрос:

- Есть ли смысл продолжать жить? Ожидает ли меня что-то хорошее?

Не совсем ясновидящая и твердомыслящая на данный момент гадалка, взгляд которой упал на герань, стоявшую на окне. Ответила:

- Ищи ответ в цветах…

Вот и подумала женщина, получив в руки хризантему темного цвета, что жизнь обречена. Она, бедняжка, не знала, что хризантема – это символ долголетия, счастья и благосостояния.

А наш Иван Петрович, добравшись до дома, воодушевленный позвонил в дверь своей квартиры и с изумлением обнаружил, что от огромного букета осталась лишь одна веточка.

Долго за ужином он объяснял своей любимой Елизавете Львовне куда подевалась премия и цветы. Она его простит, поворчит и простит.

Через три года они сыграют «сапфировую свадьбу».